«Алиенора Аквитанская»

Режин Перну Алиенора Аквитанская

Предисловие к русскому изданию

Издательство «Евразия» предлагает на суд читателя книгу «Алиенора Аквитанская», принадлежащую перу известной французской исследовательницы Режин Перну. Творческий путь Р. Перну необычайно насыщен и плодотворен. Решив посвятить себя исследованию средневековой истории, она по окончании университета в Экс-ан-Провансе поступила в парижскую Школу Хартий, авторитетное учебное заведение, где готовят специалистов по палеографии, дипломатии, архивоведению, затем Школу искусств при Лувре, преподавала средневековую культуру в Университете Экса, работала в музее Реймса, многие годы возглавляла Центр Жанны д'Арк в Орлеане. Во Франции труды этого автора уже давно пользуется заслуженным успехом и популярностью как в среде специалистов, так и у широкой публики. Этот успех не случаен: Режин Перну представляла собой тот удачный пример историка, который умеет совмещать узкопрофессиональную деятельность с широкой популяризацией истории. Она смогла показать читателю средневековый мир с позиций чувств и переживаний самого средневекового человека. Режин Перну обладала редким талантом на страницах книг вдыхать жизнь в своих персонажей, воскрешать неповторимость их нравственного и психологического облика, придерживаясь однако строгой исторической истины. Р. Перну была необычайно многогранным автором, её книги посвящены самым разнообразным сюжетам: на протяжении своей жизни она писала про крестоносцев, городскую буржуазию, орден тамплиеров, средневековую поэзию, французскую героиню Жанну д'Арк, Абеляра и Элоизу. Особое место в творчестве Р. Перну занимали средневековые женщины, которым она посвятила книгу «Женщины во время соборов». Этот интерес сказался и на политических биографиях, написанных Р. Перну, наиболее яркими из которых являются «Королева Бланка» и «Алиенора Аквитанская».

Конечно, выбор Р. Перну в отношении Алиеноры Аквитанской был не случаен — жизнь этой женщины составляла загадку и была овеяна легендами для многих поколений. Алиенора Аквитанская (ок. 1121–1204 гг.), женщина-правитель на троне, была не совсем типичной картиной для средневековья. Дочь и наследница Гильома X герцога Аквитанского, Алиенора вышла замуж за короля Франции Людовика VII, затем за его соперника короля Англии Генриха II Плантагенета. Деятельный и непоседливый характер Алиеноры находил выход во многих знаменательных событиях её времени: она участвовала во втором крестовом походе, правила Французским и Английским королевством, вставала во главе мятежей знати, руководила заключением договоров и браков между правителями Англии, Франции, Испании, Германии и Сицилии. Примечательно, что Алиенора стояла у истоков крупнейшего военного конфликта XIV–XV вв. между французами и англичанами, известного как Столетняя война. В чем-то она являлась воплощением своей переломной эпохи, прославившейся бурными войнами, подъемом городов, развитием экономики, становлением национальных государств. Режин Перну поставила перед собой цель — распутать клубок противоречий, окружающих фигуру Алиеноры Аквитанской и написать её настоящую историю. Именно Режин Перну обратила внимание на менее заметные, но от этого не менее важные стороны деятельности герцогини Аквитанской: роль Алиеноры в развитии куртуазной поэзии, которая расцвела при её дворе и впоследствии придала неповторимый облик французской литературе; несомненные административные заслуги Алиеноры, которая поощряла движение городов за самоуправление и ввела монету, действительную для всей Англии. Режин Перну удалось доказать, что Алиенора на самом деле была одной из тех личностей, которые оказывают ощутимое влияние на ход истории.

А. Ю. Карачинский

Алиенора Аквитанская Предисловие к оригинальному изданию

Режин Перну родилась в 1909 г. в Шато-Шиноне (Ньевр), детство провела в Марселе, а затем училась в Экс-ан-Провансе и в Париже, где поступила в Школу Хартий[1] и Школу Лувра. Защитив диссертацию, темой которой стала история марсельского порта в XIII в., и получив докторскую степень, она посвящает свои следующие работы исследованию Средневековья.

Первой ее работе — «Свет Средневековья» (1945) — была в 1946 г. присуждена премия «Фемина-Вакареско» в области критики и истории. За этой книгой последовали два тома «Истории буржуазии во Франции» (1960–1962), многочисленные исследования, посвященные, в частности, повседневной жизни крестоносцев, — «Крестоносцы» (1959), «Крестовые походы», «Галлы»; а также средневековой литературе и выдающимся личностям той эпохи: «Алиенора Аквитанская» (1966), «Элоиза и Абеляр» (1970), «Королева Бланка» (1972), «Женщина во времена соборов» (1980), «Кристина Пизанская» (1982).

Скандальная хроника очень давно проявила интерес к личности Алиеноры Аквитанской; более чем давно, поскольку уже в XIII в. веселый Менестрель из Реймса приписывал ей похождения с Саладином! Уж не затаили ли французы на нее обиду за то, что она отказалась от французской короны ради английской? Как бы там ни было, но скверная репутация, которую ей создали, осталась в памяти потомков неотделимой от этой незаурядной женщины, чья жизнь протекала не только в европейских рамках Аквитании, Саксонии и Сицилии, но и на Ближнем Востоке, в Антиохии и Константинополе.

Теперь, по прошествии многих веков, и в свете текстов, созданных ее современниками, личность и деятельность Алиеноры Аквитанской приобретают особое значение. Через нее осуществляется слияние Севера с Югом, она соединяет поэзию трубадуров и магию старых кельтских сказаний; можно добавить, что не будь Алиеноры, и западная цивилизация, — цивилизация рыцарской любви и рыцарских романов, цивилизация Тристана и Изольды, — не стала бы тем, чем она была. Но эта просвещенная женщина при случае проявляла себя и мудрым политиком: ее, дважды королеву и мать двух королей, вполне можно было бы назвать «бабушкой Европы», — как называли другую английскую королеву, — поскольку ее внуки и правнуки господствовали не только при французском и английском дворах, но и расселились по Сицилии, Кастилии, даже Германской империи.

Удивительно чуткая к времени, в котором она жила, всегда готовая лицом к лицу встретить любую трагическую ситуацию, Алиенора успела в своей бурной жизни проявить себя способной организовать защиту крепости, править не только герцогством, но и королевством, предвидеть, какое значение приобретет в XIII в. городская буржуазия.

Современные ей тексты, при всей их скупости, позволяют нам разглядеть за своими строками страстную женщину, заботливую мать, энергичную королеву — она умела быть и первой, и второй, и третьей. Словом, по выражению одного из авторов той эпохи, она была «несравненной женщиной».

Превосходная книга, которую посвятила Алиеноре Аквитанской Режин Перну, была отмечена Гран-при города Бордо в области литературы и премией «Historia».

Предисловие

Алиенору Аквитанскую сравнивали то с Мессалиной, то с Мелюзиной. Незачем останавливаться на личности Мессалины, но ассоциация с Мелюзиной ничем не лучше: речь идет о волшебнице из пуатевинских легенд, которую муж, встревоженный ее ночными отлучками, однажды выследил и был неприятно поражен, когда она у него на глазах превратилась в змею.

Итак, репутация у нее скверная, и, признаемся, в предыдущей нашей работе мы без всяких дополнительных проверок присоединились к общему мнению. Но, когда мы познакомились с нашей героиней чуть поближе, с нами случилось то, что вообще часто случается (и особенно часто, если речь идет о плохо исследованных средневековых материалах!), когда от знакомства наспех и из вторых рук мы переходим к изучению документов: Алиенора, представшая перед нами, сильно отличалась от той, какой она нам представлялась. Незаурядная женщина, возвысившаяся над своим веком, — и каким веком: веком расцвета романского искусства и зарождения готики, веком, видевшим славу рыцарства и освобождение городов, великим веком куртуазной лирики, трубадуров Юга и Севера, появления романа как жанра, Тристана и Изольды, творений Кретьена де Труа.

И в свете современных ей источников Алиенора предстает вполне достойной этой декорации. Более того: эта декорация сама частично оказывается делом ее рук, поскольку Алиенора сыграла выдающуюся роль как в политике, так и в литературе, и ее влияние распространялось даже на экономику и социальную жизнь. И то, что потомки вспоминают об этой женщине, — которая дважды была королевой, стала матерью двух королей, бросила вызов императору, угрожала папе и с удивительной прозорливостью правила своим двойным королевством, — лишь в связи с одним-единственным приключением ее молодости, несомненно, дает повод к размышлениям.

Судить об этом предстоит читателю. Мы не захотели отягощать это сочинение ссылками и примечаниями, но в конце тома мы перечислим источники, которыми мы пользовались. А пока уточним, что в диалогах и прямой речи нет ни одной фразы, ни одного слова, выдуманных нами: все это взято из текстов той эпохи. Из этого следует, что данная работа ни в коей мере не претендует на то, чтобы считаться романом и, шаг за шагом прослеживая достойную романа жизнь, остается всего-навсего историческим исследованием.

I Из дворца Омбриер

Сударь, проявив немного терпения,

Вы оказали бы великое благодеяние…

Великое благо дала бы вам Франция,

Если бы вы захотели подождать[2].

Серкамон

Алиенора Аквитанская вошла в Историю под звон колоколов собора святого Андрея в Бордо. В тот день, 25 июля 1137 г., ее торжественно обвенчали с наследником французского престола. Шум праздничной толпы, собравшейся у стен собора, проникал в самое его сердце, где на устланном бархатом помосте возвышались два трона. Алиенора в пунцовом платье, гордо выпрямившись, восседала на одном из них; голову девушки украшал золотой венец, только что возложенный на нее новоиспеченным супругом — будущим Людовиком VII. Этот несколько хилый молодой человек выглядел слишком быстро вытянувшимся подростком. Ему было шестнадцать лет, да и на двоих новобрачные вряд ли насчитали бы немногим за тридцать, поскольку Алиеноре было никак не больше пятнадцати: если верить хроникам, она родилась в 1120 или 1122 г. Но все ее поведение говорило о том, что молодая принцесса вполне уверена в себе, уверена в своей внешней красоте, могущество которой она уже успела осознать, и нисколько не смущается под устремленными на нее взглядами баронов, прелатов и простолюдинов. Она сумеет непринужденно ответить на восторженные крики, которыми их встретит толпа, когда обряд закончится и она появится в раме портала, а затем вместе с Людовиком Французским встанет во главе кортежа, который направится к дворцу Омбриер. И на всем пути вдоль улиц города, убранных драпировками и гирляндами и усыпанных листьями, свернувшимися от удушливой жары, будут раздаваться исступленные крики ее подданных, восторженно приветствующих свою герцогиню, такую юную, милую и прелестную; что же касается ее супруга, его всю дорогу, как потом всю его жизнь, будут сопровождать слова, произносимые, правда, сочувственным тоном: «Он больше походит на монаха».

* * *

Брак наследника французского престола с наследницей престола Аквитании стал великим историческим событием. Ровно за сто пятьдесят лет до этого 1137 г. Гуго Капет, «герцог франков», завладел троном, заставив баронов, собравшихся в Санлисе после смерти последнего из потомков Карла Великого, признать себя королем. Династия, которой предстояло будущее, на какое она и рассчитывать не смела, делала первые трудные шаги: в течение целого столетия, и даже больше, преемники Гуго Капета, вслед за ним, ни о чем другом и не помышляли, кроме того, чтобы уцелеть самим и передавать корону от отца к сыну. Не обладая имперским величием Каролингов, они для Запада были энергичными выскочками, которые, сделав ставку на длительность, — великую силу времени, — сумели удержаться во главе королевства. Сумели, потому что они, сеньоры среди прочих сеньоров, смогли извлечь выгоду из феодальной клятвы, той личной связи между людьми, которая соединяла на всей территории великих и малых баронов, опутывала их сетью взаимных прав и обязательств; обширной сетью, сплетенной кольцо к кольцу, и нам представляющейся очень запутанной, поскольку результат этих хитросплетений очень отличался от знакомого нам централизованного государства. Гуго Капет и его преемники, один за другим принуждая еще при своей жизни короновать своих сыновей и добиваясь от вассалов клятвы верности, создали династию, известную как династия Капетингов; они заставили забыть о том, что первый из них, Гуго Капет, был избран сеньорами, равными ему.

Но что представляла собой в действительности власть Капетингов во французском королевстве, которое к тому времени уже постепенно вырисовывалось в своих нынешних пределах?[3] Моральную власть, данную коронованием, право третейского суда в междоусобных распрях вассалов, право наводить порядок там, где совершались злоупотребления силой и грабежи, — но все это не имело ничего общего с верховной властью такого монарха, каким был Людовик XIV, или императора Священной Римской империи. Владения многих сеньоров, признававших себя вассалами короля, — например, герцогов Нормандских или графов Шампани, — были обширнее и богаче королевских. Король правил лишь на принадлежавших лично ему землях, в своих ленных владениях, которыми он непосредственно управлял и с которых получал доходы. Но ко времени заключения аквитанского брака эти владения сжались до узкой полоски земли, которая тянулась от берегов Уазы, от Суассона до Буржа, т. е. приблизительно территории Иль-де-Франса, Орлеанэ и части Берри. Когда правящему коррлю Людовику VI удалось завладеть расположенной между Парижем и Орлеаном крепостью Монлери, он так обрадовался, словно «у него из глаза вынули соринку, или сломали двери темницы, в которой он был заточен»[4]. Это дает нам возможность оценить, насколько далеко простирались его честолюбивые замыслы.

Но что означал титул герцогини Аквитанской, который носила Алиенора, по сравнению с этими жалкими владениями? Герцоги Аквитанские были также графами Пуатье и герцогами Гасконскими. Их власть распространялась на девятнадцать наших сегодняшних департаментов: от Эндра до Нижних Пиренеев. Бароны, и сами достаточно могущественные, были их вассалами: виконты Туарские, сеньоры Лузиньяна и Шательро были достаточно важными особами в Пуату; один из Лузиньянов станет Иерусалимским королем; более мелкие бароны, де Молеон и де Партене, де Шатору и д'Иссуден из Берри, де Тю-ренн и де Вентадорн из Лимузена, гасконские сеньоры со звучными именами д'Астарак, д'Арманьяк, де Пардиак или де Фезенсак, и множество других до самых Пиренеев, не говоря уж о графах Марша, Оверни, Лиможа, Ангулема, или Беанрском виконте, — они владели обширными и богатыми землями, — образовали вокруг герцога Аквитанского настоящий двор, были обязаны ему «помощью и советом». Можно сказать, что через брак с Алиенорой французский король получил возможность непосредственно влиять на те области, где его власть оставалась чисто теоретической.

Рост политического могущества сопровождался, как мы сказали бы в наше время, заметным экономическим прогрессом. Сегодня, в эпоху бюджетов, выплачиваемой деньгами заработной платы, конкретных профессий, нам трудно представить себе, какими материальными возможностями располагал французский король. И мы с удивлением узнаем о том, что, хотя у короля было тридцать ферм в Марли, амбары в Пуасси и мельницы в Шеризи вблизи Дре, хотя он взимал пошлину на Аржантейском рынке и с рыбаков Луары из окрестностей Орлеана, жители Санлиса сочли, что полностью рассчитались с ним, поставив для его кухни, во время его пребывания в городе, кастрюли, плошки, соль и чеснок. Таким образом, его материальные возможности складывались из множества прав, которые нередко, на наш взгляд, представляются ничтожными. И поскольку в то время, когда большая часть доходов поступала в натуральном виде, а земные плоды были основным источником богатства, королевские ресурсы увеличивались пропорционально размерам владений его супруги.

Но аквитанские владения были не только более обширными, чем Иль-де-Франс, они были и богаче. «Цветущая Аквитания, — писал о ней монах той эпохи, Эриже Лоббский, — … сладкая, словно нектар, благодаря своим виноградникам, покрытая лесами, богатая плодами, изобилующая пастбищами». У Аквитании был широкий выход к океану, и порты ее благоденствовали. Бордо с древних времен и Ла-Рошель с недавних пор (поскольку город был средневековой постройки) экспортировали вино и соль; Байонна стала центром китобойного промысла. Благодаря всем этим богатствам аквитанские герцоги, — некоторые из них именовали себя «герцогами всей аквитанской монархии», — издавна прославились тем, что вели более роскошный образ жизни, чем французские короли.

* * *

И потому гости, собравшиеся на богатый пир, устроенный во дворце Омбриер после венчания в соборе святого Андрея в Бордо, были проникнуты сознанием важности события; а приглашенных было около тысячи, не считая простого народа, теснившегося на задних дворах и в окрестностях замка: каждый мог рассчитывать на свою долю угощения, так как обычай требовал на свадьбе принца выставлять бочки с вином и жарить огромные туши для всех желающих.

Дворец Омбриер, чье название этим знойным летом утешительно напоминало о прохладе[5], занимал юго-восточный угол большого четырехугольника, образованного укреплениями древнего римского города, омываемого водами Пег и Девезы; еще и сейчас можно разглядеть следы его очертаний: Бордо XII в. располагался в прямоугольнике, ограниченном площадью Биржи, улицей Старой Башни, площадью Рогана и Дворцовой площадью, получившей свое название как раз от дворца Омбриер. Это была мощная крепость с возвышавшимся над берегами Гаронны донжоном «Арбалестейр»: большой прямоугольной башней (18 на 14 метров) с толстыми стенами с контрфорсами. Нынешняя улица Пале-де-л'Омбриер проходит как раз по середине того места, где был двор замка, еще существовавший в XVIII в., так же, как и главный зал; тот и другой были окружены куртиной длиной примерно в сотню метров, укрепленной двумя башнями, полукруглой и шестиугольной.

Теперь представьте себе этот зал и этот двор, заполненные гулом озабоченно снующей между столами толпы пажей и стольников, разрезающих мясо и наливающих вино гостям. Ради того, чтобы присутствовать на этой свадьбе, собрался весь цвет аквитанской знати — не только такие крупные вассалы, как Жоффруа де Ранкон, правитель Тайбура, но и те мелкие сеньоры, жившие в сельской местности, чьи имена мелькают в грамотах, какие-нибудь Гильом д'Арсак, Арно де Бланфор, а то и мелкие владельцы из отдаленных крепостей Лабура или Ломани. Кроме того, король Франции пожелал, чтобы у его сына была внушительная свита: около пятисот рыцарей, и не из последних, поскольку среди них были такие могущественные феодалы, как Тибо, граф Шампани и Блуа; Гильом де Невер, граф Оксерра и Тоннерра; Ротру, граф Перша, и королевский сенешал Рауль де Вермандуа. Вместе с ними явились главные прелаты Иль-де-Франса, такие, как Жоффруа де Лев, епископ Шартрский, которого, по словам летописца, вышло встречать в Бордо «все аквитанское духовенство». И то, что возглавлял это посольство, под палящими лучами июльского солнца сопровождавшее по всем путям и долам юного наследника французской короны, сам аббат Сугерий, доверенное лицо короля, достаточно ясно говорит о том, какое значение приобретал в глазах Людовика VI брак его сына с аквитанской наследницей.

Брак, собственно говоря, несколько поспешный, в отличие от большинства союзов того времени, нередко заключавшихся тогда, когда главные заинтересованные лица еще лежали в колыбели. В самом деле, всего три месяца прошло с тех пор, как гонцы, явившиеся в королевский замок в Бетизи, где находилась тогда резиденция французского короля, известили его о смерти их сюзерена, Гильома, герцога Аквитанского. Смерть его была, надо сказать, неожиданной: Гильому было всего тридцать восемь лет, и незадолго до того, покидая свою провинцию, чтобы отправиться паломником в Сантьяго-де-Компостела, он выглядел вполне здоровым и полным сил. Но ему не удалось добраться до святилища, где он намеревался встретить Пасху: 9 апреля, в Страстную Пятницу, болезнь, о которой летописи никаких подробностей не сообщают, свалила этого исполина, обладавшего сказочной физической силой и невероятным аппетитом: о нем рассказывали, будто он за один присест мог съесть столько же, сколько восемь обычных людей.

Перед смертью Гильом больше всего беспокоился о своей старшей дочери, Алиеноре. Семь лет назад он потерял единственного сына, Эгре, и теперь Алиеноре предстояло унаследовать огромные и обременительные аквитанские владения, с их опасными соседями, такими, как графы Анжуйские, только и дожидавшиеся удобного случая, чтобы расширить с выгодой для себя общую границу, и беспокойными вассалами, в том числе — мелкими гасконскими сеньорами, исстари непокорными и стремящимися к независимости.

Исполняя последнюю волю герцога, некоторые из сопровождавших его паломников повернули назад и направились в Иль-де-Франс. Пока что смерть Гильома должна была для всех оставаться тайной: надо было предупредить любые попытки мятежа или освобождения. Явившись с печальным известием к королю Франции, они подчинялись феодальным обычаям: ведь сюзерен был обязан оказывать покровительство женщине, находившейся в вассальной зависимости от него, а в случае, если речь шла о девице или вдове, выдать ее замуж; но, кроме того, они должны были передать ему предложение герцога Аквитанского, который перед смертью пожелал, чтобы его дочь стала женой наследника французского престола.

Король Людовик VI, который всю свою жизнь только тем и занимался, что усмирял мелких сеньоров, отличавшихся грабительскими наклонностями или недостойным поведением, и потратил немало сил, пытаясь мирным путем удержать за собой жалкие клочки земли, лучше любого другого мог оценить предложенный ему бесценный дар, позволявший распространить королевскую власть так далеко, как дорого он и рассчитывать не мог, и присоединить к владениям королевской семьи самые лучшие земли. В то время он был болен, и болен очень тяжело: он страдал, как тогда говорили, «злокачественным поносом», — то есть у него был приступ дизентерии. Двумя годами раньше та же болезнь уже укладывала в постель этого неутомимого воителя. Тогда Людовик от нее оправился, но на этот раз положение было настолько серьезным, что к нему уже призвали Сугерия, аббата из Сен-Дени, который с давних пор был его доверенным лицом. И тот, получив послание аквитанских сеньоров, тотчас, по обычаю, созвал королевских советников. Решение было единодушным: предложение следует принять, ответить согласием без промедления, и не поскупиться, ничего не пожалеть, лишь бы ублажить аквитанскую гордость и достойно принять молодую герцогиню.

Сугерий немедленно занялся приготовлениями к отъезду. Этот маленький энергичный и предусмотрительный монах, выходец из семьи сервов, возвысившийся до звания королевского советника, развил бешеную деятельность. Отряд в пятьсот рыцарей — самое крупное посольство из всех, какие только бывали, и первое, направленное в аквитанские владения с момента восшествия на престол династии Капетингов, — требовал предусмотреть не только множество подстав, но и повозки, вьючных животных, снаряжение для лагеря, палатки и полевые кухни. Нам хотелось бы найти подробные сведения об этом походе, узнать, к примеру, какие подарки везли для молодой жены и ее окружения. Правда, летописец того времени, автор «Хроники Мориньи», с жаром утверждает, что потребовались бы «уста Цицерона и память Сенеки для того, чтобы описать богатство и разнообразие этих даров и передать роскошь и пышность этой свадьбы», но отсутствие подробностей оставляет наш разгоревшийся аппетит неутоленным. Сам же Сугерий, рассказывая о жизни Людовика VI, ограничивается простым упоминанием о «несметных богатствах»… Он был куда более многословным, когда описывал королевские дары, отходившие по составленному тогда же завещанию аббатству Сен-Дени: роскошная Библия в переплете, украшенном золотом и драгоценными камнями, золотая кадильница в сорок унций весом, золотые подсвечники, весившие сто шестьдесят унций, золотая чаша, украшенная драгоценными камнями, десять шелковых мантий и великолепный гиацинт, унаследованный королем от его бабки Анны, дочери киевского князя, — этот камень аббат хотел вставить в терновый венец большой статуи Христа в Сен-Дени.

Как бы там ни было, приготовления шли полным ходом, и 17 июня, накануне того дня, когда предстояло тронуться в путь, Сугерий вызвал Эрве, своего приора, на которого собирался оставить аббатство на время своего отсутствия. Он повел Эрве в соборную усыпальницу и, — на случай, если король скончается в его, Сугерия, отсутствие, — указал место справа от алтаря, где следовало вырыть могилу. Сугерий подумал обо всем.

В тот же день Людовик VI простился с сыном. Болезнь усугублялась, и его большое тело стало неподъемным, он обессилел, тяжело дышал и обливался потом. В последний раз он наставлял наследника, на которого возлагались надежды королевства и которого ему, возможно, больше не суждено было увидеть: «Защищай священников, бедняков и сирот, и охраняй право каждого». Юный Людовик, растроганный до предела, преклонив колени, внимал прощальным словам: «Храни тебя всемогущий Господь, чьим именем правят короли, дорогое мое дитя; ибо, если судьбе будет угодно, чтобы я лишился вас, тебя и твоих спутников, мне больше незачем будет дорожить ни королевской властью, ни самой жизнью».

Можно было не сомневаться в том, что юноша благоговейно сбережет в памяти подобные слова. Людовик Младший в свои шестнадцать лет был настолько серьезным и степенным, насколько только можно было ожидать от будущего короля; иной раз его отцу хотелось даже видеть его менее мечтательным и более воинственным. В детстве, не рассчитывая на то, что ему придется взойти на престол, он проявил себя в аббатстве Сен-Дени прилежным учеником, а благочестие королевского сына и монахам служило примером! Он ни о чем другом и не мечтал, кроме того, чтобы когда-нибудь слить свой голос с их голосами, и ничто его не занимало, кроме грамматических упражнений и пения псалмов. Но однажды утром принцу пришлось внезапно покинуть столь желанную для него размеренную жизнь, заполненную учебой и молитвами. Сугерий собщил, что отец немедленно призывает его к себе из-за внезапной кончины Филиппа, старшего брата Людовика. Произошел нелепейший несчастный случай: юноша с несколькими спутниками верхом возращался во дворец, и едва он, вброд переправившись через один из рукавов Сены, выбрался на берег, как под копыта его коня кинулась убежавшая с какого-то двора свинья. Испугавшись, конь взвился на дыбы, и юноша, хотя и был превосходным наездником, не удержался в седле и перелетел через голову животного. Когда его подняли, жить ему оставалось всего несколько мгновений. Трагедия разыгралась молниеносно. Три дня спустя юного Филиппа, на которого возлагалось столько надежд, похоронили под сводами Сен-Дени, а Людовику пришлось расстаться с надеждами на безмятежное продолжение учебы и жизнь в каком-нибудь монастыре. 25 октября 1131 г. отец привез его с собой в Реймс; и девятилетний Людовик, со скипетром в руке, принял оммаж[6], принесенный его главными вассалами.

Затем он спокойно вернулся в королевское аббатство к прерванным занятиям. И вот его снова от них отрывают, так же внезапно, как в первый раз, и сообщают, что он должен вступить в брак с аквитанской наследницей. Смирившись с тем, что ему приходится поступать не по своей воле, он покорно, день за днем, под защитой аббата Сугерия приближается к стенам Бордо и дворца Омбриер.

Итак, сыграли свадьбу. Сидя рядом с ослепительной красавицей в пунцовом платье, только что ставшей его женой, Людовик, так же, как окружавшие его рыцари, чувствовал себя в новой обстановке несколько потерянным: огромная возбужденная толпа, местные жители, державшиеся смелее и носившие более короткие одежды, чем люди, населявшие Иль-де-Франс или Шампань, их речи на малопонятном лангедокском языке, их непривычно шумное поведение и пылкие восклицания, — от всего этого им было немного не по себе, и только потом, во время свадебного пира, в атмосфере всеобщей радости, пропасть между северянами и южанами стала мало-помалу сокращаться. Этому немало способствовали вина Гиени, в изобилии подносившиеся стольниками и пажами сеньоров, и не смолкавшие песни трубадуров, размеренный звон тамбуринов и рукоплескания пировавших. Южное веселье в полную силу выплескивалось перед глазами юной аквитанской герцогини, которая прекрасно себя чувствовала в роли хозяйки дома, ставшей для нее привычной еще при дворе ее отца. Она была красива и сознавала свою красоту, о которой ей беспрестанно твердили в стихах и в прозе. Она почти не удивилась тому, что судьба, в несколько недель сделавшая ее герцогиней, теперь манила ее королевской короной; она прекрасно знала, что отдаст свою руку только очень знатному сеньору, а аквитанские герцоги считали себя вполне равными своему государю. Этот государь предстал перед ней в обличье немного хрупкого, немного робкого, но приятного юноши. И самоуверенная Алиенора с удовольствием замечала по тем взглядам, которые обращал к ней молодой принц, что тот отчаянно в нее влюбился.

* * *

Свадебные торжества, по обычаю того времени, продолжались несколько дней. Людской поток беспрестанно тек в обоих направлениях между Бордо и высотами Лормона, где издали яркими пятнами выделялись на фоне зелени шатры королевской свиты. Лодочки то и дело сновали взад и вперед через реку, поскольку в те времена через Гаронну еще не был переброшен мост, чему северные бароны немало удивлялись. Один Сугерий и в этой легкомысленной обстановке сохранял озабоченное выражение лица. При мысли о старом короле, который умирал там, на берегах Сены, глубокие складки залегали у него на лбу; и он подолгу совещался с Жоффруа дю Лору, бордоским епископом. Оба постарались сократить празднества настолько, насколько это было возможно сделать, не рискуя вызвать разочарование горожан, окрестных жителей и баронов, прибывших из своих отдаленных владений в Гаскони или Пуату, чтобы воздать почести своему сюзерену.

И среди всего этого праздничного шума, осыпанная подарками, под звуки еще не смолкших флейт и тамбуринов, Алиенора прощалась с младшей сестрой, с домочадцами и с дворцом Омбриер, где прошла почти вся ее юность. Наверное, хоть и была она веселой и решительной, но все же, переправившись в свою очередь через Гаронну, обернулась и долго смотрела на город в свете заходящего солнца, на Бордо с его сумрачными укреплениями, колокольнями его собора и девяти его церквей, четко обрисованными на фоне золотистого неба, колоннами старого дворца Тютелль, стоявшего совсем рядом с городскими стенами, и древними аббатствами, выстроенными чуть поодаль; Сен-Серен, Сент-Эвлали, аббатство Святого Креста на берегу — словом, на весь этот столь почитаемый ею уголок земли, который можно было охватить единым взглядом, уголок, приютившийся в плавной и мирной излучине реки и породивший истории, которыми ее убаюкивали в детстве; о святом Стефане, явившемся одной бедной женщине, о роге святого Роланда, самим Карлом Великим положенном на алтарь Сен-Серена, — породивший и старинную кантилену:

Славная девица была Эвлали, Телом прекрасна, но еще прекрасней душой…

Всадники длинной цепью тянулись по дороге, ведущей к Сенту. И только переправившись через Шаранту и добравшись до тайбурского замка, Людовик и Алиенора остались наконец одни в приготовленном для них брачном покое.

II Во дворец Сите

Вспомните, святой Иаков, барона,

Паломника, простертого перед вами.

Серкамон

Такие же радостные восклицания, какими их провожали в Бордо, они услышали, добравшись до Пуату. Пуатевинская толпа, хотя, должно быть, менее шумно и менее бурно, чем жители Бордо, но столь же рьяно показывала, что одобряет союз лилии и оливы. Церемония, совершавшаяся в соборе святого Петра, — не в том здании, которое мы знаем сейчас, а в другом, более раннем, стоявшем на этом месте до XII или XIII в. — была, впрочем, с феодальной точки зрения не менее важной, чем обряд в соборе святого Андрея, поскольку именно здесь, в Пуатье, новобрачные должны были получить корону герцогов Аквитании. Этот древний меровингский город на протяжении нескольких веков был излюбленным местом пребывания герцогов и их основным феодом: именно здесь их короновали, именно здесь вассалы приносили им клятву верности. И, если наиболее ранние упоминания о самой Алиеноре и ее детстве относятся к Бордо, — считается, что она родилась в замке Белен, стоявшем неподалеку, а детство провела во дворце Омбриер, — то история ее династии связана, главным образом, с Пуатье. История эта была богатой и разнообразной уже к тому времени, когда были коронованы Людовик и Алиенора, и несла на себе отпечаток личности деда последней, Гильома Трубадура.

Он был человеком, не укладывающимся ни в какие рамки, одним из тех, чье распутство превосходит всякую меру снисходительности, но чьи выходки искупаются блеском личности, великодушием, тем, что к себе они относятся с такой же беспечностью, как к другим, и способностью раскаиваться. Наверное, среди тех, кто был сейчас в соборе святого Петра, где Людовик и Алиенора вместе принимали клятву верности от своих вассалов и обещали им покровительство и защиту, нашлось бы немало свидетелей драматической сцены, разыгравшейся примерно за двадцать лет до того: тогда Гильом Трубадур был отлучен от церкви епископом Петром. В ярости выхватив меч, герцог набросился на прелата со словами: «Ты тут же умрешь, если не снимешь с меня отлучение!» Епископ сделал вид, будто подчиняется, а затем спокойно дочитал формулу отлучения от церкви. После этого он подставил шею и обратился к угрожавшему ему Гильому: «Рази, теперь рази!» Гильом, растерявшись, убрал меч в ножны, немного постоял в нерешительности, а потом выкрутился, как умел это делать, при помощи удачного ответа: «Ну, нет. Не рассчитывай, что я помогу тебе попасть в рай!» В другой раз он ответил другому епископу, Жирару Ангулемскому, призывавшему его смириться, словами, которые на нашем современном языке можно было бы передать приблизительно так: «Я смирюсь, как только ты причешешься». На самом деле славный прелат был совершенно лысым.

Подобные столкновения с духовенством из его владений сопровождали всю жизнь Гильома IX Аквитанского, и почти всегда причиной их становились истории с женщинами. В частности, у него была связь, которую он бесстыдно выставлял напоказ, с некоей виконтессой де Шательро, носившей символическое имя Данжероза[7]. В Пуатье ее прозвали Мобержонной, поскольку Гильом не постеснялся поселить ее вместо своей законной жены, Филиппы Тулузской, в только что выстроенном по его приказу для герцогского дворца красивом донжоне, который называли башней Мобержон. Родной сын Гильома рассорился с ним из-за Данжерозы.

Но этот знатный вельможа, кроме того, что был шутником и распутником, был еще и талантливым поэтом. Он — первый по времени из наших трубадуров и благодаря одному из тех контрастов, которыми так щедро отмечены его личность и поэзия, оказался и первым из тех, кто воспел в своих сочинениях тот куртуазный идеал, который будет иметь невероятный успех и питать нашу средневековую поэзию в период ее наивысшего расцвета. Кроме того, Гильом IX, в конце концов, исправился. Его последнее стихотворение свидетельствует об искреннем раскаянии, посетившем этого неисправимого искателя наслаждений; и он, которого в отличие от большинства сеньоров того времени совершенно не занимали религиозные учреждения, в конце концов пожертвовал одно из своих владений, Орбестье, расположенное поблизости от обширных земель Талмондуа, излюбленных охотничьих угодий герцогов Аквитанских, для того, чтобы основать там монастырь ордена Фонтевро, куда удалились его жена Филиппа и их дочь Одеарда.

Наверное, не один барон, хорошо осведомленный об истории рода герцогов Аквитании, устремлял на Алиенору вопросительный взгляд. Много ли у нее общего с ее грозным дедом? Она унаследовала от него фамильную красоту, передававшуюся у герцогов Аквитанских из поколения в поколение, а кроме того, вкус к поэзии, веселый нрав и, возможно, достаточно дерзкое остроумие. Что касается ее супруга, то здесь с первого взгляда становилось понятно: он не из тех, кого отлучают от церкви из-за любовных приключений.

Впрочем, что бы там ни было в прошлом, казалось, оно не слишком отягощает эту сиявшую молодостью и излучавшую радость чету новобрачных, которая по окончании обряда снова уселась во главе обширного пиршественного стола в большом зале герцогского дворца. Интермедии следовали одна за другой: игры менестрелей и песни трубадуров перекрывали гул разговоров и звуки шагов пажей, уставлявших блюдами с мясом высокие серванты и наливавших вина гостям. Веселье было в самом разгаре, когда кто-то из своих, приблизившись к аббату Сугерию, сидевшему за столом, соседним с тем, который возглавляли молодые супруги, прошептал ему на ухо несколько слов, заставивших того побледнеть. Сугерий поглядел на принца, сидевшего рядом со своей Алиенорой и сиявшего улыбкой: Людовик явно входил во вкус своей новой роли: казалось, вступление в брак и герцогская корона сделали его совершенно другим человеком, несмотря на то, что он уже несколько лет носил королевское кольцо. Мгновение поколебавшись, Сугерий встал и, приблизившись, с торжественным видом опустился на одно колено перед тем, кто отныне был королем Франции.

В самом деле, часом раньше на мост Монтьернеф вступил гонец, который принес известие о кончине короля. 1 августа состояние истерзанного болезнью Людовика VI внезапно ухудшилось; он хотел, чтобы его перенесли в аббатство Сен-Дени, но было уже слишком поздно. Гильдуин, настоятель аббатства Сен-Виктор, и Стефан, епископ Парижский, которые были при нем, мягко воспротивились его желанию, и король, здраво рассудивший, что при его телосложении, в его тяжелом состоянии и в такую непереносимую жару все складывается против того, чтобы его перенесли в монастырскую церковь, где ему хотелось бы умереть, смирился со своей участью. Кончина его была весьма поучительной: он попросил, чтобы на полу расстелили ковер и пеплом начертали на нем крест; его положили на этот пепельный крест, где он и скончался. И теперь тело короля, завернутое в шелковый саван, покоилось в Сен-Дени, рядом с алтарем Святой Троицы, на том самом месте, которое указал Сугерий.

Поэтому пришлось праздновать меньше, чем рассчитывали, и кортеж снова тронулся в дорогу, день за днем встречая на пути между Пуатье и Парижем толпы людей, собиравшиеся ради того, чтобы приветствовать короля и королеву Франции.

Достаточно легко представить себе, что могла испытывать Алиенора, приближаясь к Парижу и перебирая в своей пятнадцатилетней головке все те события, в результате которых она в тот день, 8 августа 1137 г., стала герцогиней Аквитании и королевой Франции. Чем был Париж для южанки того времени? Несомненно, не тем, что представлялось бы ей в наше время. Париж был королевским городом, но не в большей степени, чем Орлеан, где, впрочем, предпочитали жить предшественники Людовика VII. Его древнее прошлое было не более славным, чем у Бордо, и слава, например, Марселя или Тулузы затмевала его собственную. А с религиозной точки зрения (нам известно, какое значение придавалось в те времена религии) Париж был менее значительным, чем многие другие города королевства: он был всего лишь епископством, подчиненным Сансу, и не обладал влиянием таких метрополий, как Реймс или Лион. Его земли были богаты монастырями, на них стояли аббатства Сен-Медар, Сен-Виктор, Сен-Венсан и Сент-Круа, старинная меровингская монастырская церковь, которую уже называли Сен-Жермен-де-Пре, по имени парижского епископа; но все они были куда менее известными, чем обширное аббатство Клюни, чье строительство к тому времени было уже лет тридцать как завершено и которое оставалось крупнейшим строением всего христианского мира до тех пор, пока не был заново выстроен в XVI в. римский собор Святого Петра. В Париже того времени не было столь же завершенных величественных зданий, как был собор в Дюрхейме, и столь же роскошных, как дворец в Ахене; и, разумеется, не было ничего, что могло бы сравниться с почти сказочной славой таких городов, как Рим, Венеция или Константинополь. Даже правившая во Франции династия не могла похвастаться, как любили делать во времена Алиеноры, героическим прошлым или, по крайней мере, имперскими корнями. Сто пятьдесят лет тому назад последний из потомков Карла Великого был отстранен от престола могучей дланью одного из своих баронов — Гуго Капета, которого пэры и провозгласили королем в Санлисе. За полтора столетия ни один из его потомков не прославил себя никакими выдающимися подвигами. Когда папа Урбан II призвал всех христиан Европы на защиту святой земли Палестины, французский король, чувственный и эгоистичный толстяк Филипп Первый, поглощенный своими недозволенными любовными утехами с прекрасной Бертрадой де Монфор не сдвинулся с места; и потому героическим поэмам, — этот жанр зародился как раз в ту эпоху, — оставалось воспевать лишь реальных и выдуманных баронов, Готфрида Бульонского, Роланда, или же с тоской призывать тень Карла Великого, поистине великого государя, который огнем и мечом прошел по сарацинским землям.

И все же в этом Париже начала XII в. кое-что уже сдвинулось с места, и это могло найти отклик в открытом уме Алиеноры. Она сама выросла в просвещенной семье и должна была ценить склонность мужа к литературе, хотя ее собственное образование сильно отличалось от того, которое получил он. Почти монастырское образование Людовика, несомненно, включало в себя то, что именовали семью свободными искусствами, то есть круг знаний того времени с четырьмя отраслями естественных наук: арифметика, геометрия, музыка и астрономия, — и тремя духовными науками: грамматика, риторика и диалектика, причем все это было сильно разбавлено теологией, тогда как Алиенора, вероятно, получила образование куда более светское. Это следует понимать в соответствии с нормами того времени: если она и изучала латынь по Овидию, то прежде она познакомилась с ней через Библию и писания Отцов Церкви. А главное, ее детство прошло под песни трубадуров, и имя одного из них, по крайней мере, нам известно: это Бледри, кельт, — вероятно, ирландец или галл, — живший при дворе ее отца; вместе с тем трубадур Серкамон в прекрасной planh[8], написанной им по случаю кончины герцога, восхвалял щедрость Гильома X по отношению к поэтам.

Париж еще не приобрел той огромной международной известности, какую ему впоследствии принесет его университет, хотя там уже звучали страстные споры, свидетельствующие о наличии интеллектуальной жизни. Под сенью крупных монастырей — Сен-Виктор, Сен-Медар, Сен-Марсель, Сент-Женевьев, — учителя и школяры уже обсуждали «вопросы» и стремились к синтезу с пылом, служившим добрым предзнаменованием: Париж вот-вот мог затмить крупные школы, которые до тех пор считались наиболее известными — такие монастырские школы, как Бек или Флери-сюр-Луар, или епископские школы Лана, Реймса и даже Шартра. Алиенора, несомненно, уже слышала об Абеляре, этом обольстительном и несносном герое, который еще неоперившимся студентом не побоялся бросить вызов самым выдающимся ученым, но, в расцвете своей великолепной интеллектуальной карьеры, прославился главным образом благодаря своему роману с Элоизой.

Ко времени свадьбы Алиеноры не прошло и двадцати лет с тех пор, как разыгралась эта скандальная история, и Абеляр получил свое унизительное увечье, нанесенное ему дядей Элоизы, который пришел в ярость из-за того, что его племянница оказалась обесчещенной. Алиенора, разумеется, слышала удивительную историю этой девушки, в семнадцать лет прославившейся благодаря своей учености и к тому времени ставшей настоятельницей в аббатстве Параклет; ее навеки разлучили с возлюбленным, но в сердце своем она сохранила ему беспредельную верность. Эта история, которая и через восемь столетий не перестала быть захватывающей, в то время была животрепещущей еще и потому, что оба ее героя были живы; и она только обостряла пристрастие Алиеноры ко всему романтическому.

И, наверное, оценив по пути прохладу лесов, прекрасного убора, которым украсил себя Париж, Алиенора с первого взгляда полюбила открывшуюся ей картину: древний город, раскинувшийся под нежно-голубым небом Иль-де-Франса. У подножия горы Святой Женевьевы, в излучине Сены, она разглядела, среди прочих зеленых островов, которыми была усеяна река, самый большой из них: остров Сите, окруженный укреплениями, — теми самыми укреплениями, которые были выстроены за два столетия до того из страха перед новым нашествием норманнов, — с его двумя мостами, каждый из которых был застроен домами и с обеих сторон заканчивался крепостью: Пти Шатле на левом берегу, а на правом, защищая большой мост, стоял тот самый Гран Шатле, который дал свое имя одной из наших современных площадей. Алиенора только что проделала в обратном направлении путь, ведущий в Сантьяго-де-Компостела: на другом конце этого пути находился тот самый храм, к которому направлялся ее отец, когда, навеки оставшись паломником, скончался там в Страстную Пятницу. И, наверное, ей показали, когда она въезжала на парижскую землю, могилу исполина Изоре, менгир, возвышавшийся в конце римской дороги, след которой мы еще и сейчас можем найти на плане Парижа: она напрямик пересекала холмы левого берега вдоль улицы Сен-Жак и спускалась на правом берегу туда, где в те времена была заболоченная равнина, которую тамплиеры вскоре осушат и засеют; над ней возвышались холмы Монмартра и, чуть подальше, Шайо.

Алиеноре должен был понравиться этот пейзаж, по которому были разбросаны виноградники и который оживляли на правом берегу флотилии «торговцев водой», а на левом — вздымающийся все выше вал домов и кабачков, куда ходили студенты. Алиенора ступила, сходя с коня, на замшелый ствол оливы, издавна служивший для этой цели; молодой и заботливый муж, король Франции, нежно ее поддержал; и она решительно перешагнула порог старого дворца Сите.

III Безрассудная королева…

Когда я ее вижу, все во мне —

Мои глаза, лицо и румянец —

Выдает охватившее меня волнение,

И я дрожу, словно лист на ветру.

Я смыслю не больше ребенка,

Так захватила меня любовь —

И мужчине, так сильно влюбленному,

Донна может оказать великую милость.

Бернарт де Вентадорн

Пламя с глухим гулом поднималось к небу; время от времени над черным дымом, поглотившим маленький городок, взлетали искры. Войскам, которые вел сам король Людовик VII, удалось подавить сопротивление Витри-ан-Пертуа; по узким улочкам пехотинцы прорвались к самому центру города и, охваченные яростью, которую, впрочем, никто и не пытался сдержать, подожгли его. Перепуганное население целиком набилось в церковь, надеясь найти в этом традиционном в те времена убежище приют и спасение.

Это событие произошло в 1143 г. Со дня свадьбы Людовика и Алиеноры прошло шесть лет. Король, который с самого начала штурма городка следил за продвижением своих людей с высот Фурш, где был разбит его лагерь, и с этого наблюдательного поста видел, как разгорается далекое пламя, уже не был тем робким и неуверенным подростком, которого приветствовала толпа, собравшаяся в соборе в Бордо. Теперь этому молодому человеку нравилось ощущать себя решительным и уверенным. Со своего наблюдательного поста он безмолвно смотрел на пожар, разгоравшийся в ночи у подножия холма. Внезапно пламя вспыхнуло ярче. Несколько огненных языков взметнулись над всеми другими, и до горы Фурш донесся неясный гул; грохот пожара смешался с человеческим воплем: загорелась церковь. Несколько минут прошли в мучительном ожидании, затем треск и грохот услились: здание начало рушиться, и люди, надеявшиеся спастись под священным кровом, оказались погребенными под обломками.

Когда приближенные Людовика, встревоженные его неподвижностью, приблизись к нему, они увидели, что он смертельно бледен, дико смотрит перед собой и стучит зубами; его увели и уложили в палатке. Когда он, наконец, открыл рот, то лишь для того, чтобы попросить оставить его одного. В течение нескольких дней король пролежал без движения, отказываясь от пищи и не отвечая на вопросы. Наверное, оставшись наедине с собой, он безрадостно подводил итог шести последних лет — счастливых лет, проведенных молодым мужем рядом с женой, в которую он был безумно влюблен, — завершившихся таким ужасным образом. Как мог он дойти до того, чтобы совершить подобное злодеяние?

* * *

В самом деле, миролюбивый и набожный принц, чье отрочество протекало в стенах аббатства Сен-Дени, и, возможно, мечтавший стать одним из его монахов, противостоял сейчас всем религиозным властям: его королевство подверглось папскому интердикту, колокола его церквей умолкли, и никакие торжественные обряды больше не совершались. Кроме того, он поссорился с матерью, и советник его отца, Сугерий, больше не появлялся во дворце Сите. Наконец, в довершение всего, его армия, в ходе войны, развязанной по его приказу, только что подожгла церковь, святое место, убежище, в котором погибли все ни в чем не повинные жители города — тысяча триста человек. Но для беспристрастного наблюдателя сомнений быть не могло: у истока любого из его поступков и любого из решений, которые привели к этому клубку частных недоразумений и насилия над обществом, семейных раздоров и феодальных войн, стояла Алиенора; именно она держала в своих прекрасных руках оба конца нити, безнадежно запутанной из-за ее детских прихотей и капризов.

Почти сразу после возвращения Людовика с Алиенорой их отношения с королевой-матерью, Аделаидой Савойской, заметно охладились. Все это было легко предвидеть: вполне естественно, что молодой жене трудно было поладить со стареющей свекровью, которая никогда не имела ни малейшего влияния на мужа и, должно быть, надеялась отыграться на робком и неопытном сыне. Достаточно было того, чтобы между ними встала слишком молодая и слишком красивая девушка, — и разрыв стал неизбежным. Именно это и произошло, причем незамедлительно: королева-мать покинула двор и удалилась на свои земли, где, словно из желания отомстить, вскоре вышла замуж за некоего сеньора де Монморанси, который был не слишком богат и знатен, зато слыл весьма видным мужчиной. Нетрудно представить себе, в чем могла укорять Аделаида свою невестку, южанку, которая, по примеру своего деда, нередко держала себя непочтительно, и чьи дерзкие манеры, вероятно, неприятно поражали окружающих. В прошедшем столетии у Роберта, сына Гуго Капета, уже была жена-южанка, Констанция Прованская, чьи повадки приводили в негодование степенных северных баронов: ее поведение находили непристойным, а речи — дерзкими; те же определения, должно быть, часто срывались с губ Аделаиды при упоминании о невестке.

Но все эти мелкие домашние неурядицы представлялись ничтожными по сравнению с теми бурными событиями, в которые вскоре оказался вовлечен молодой король. Не прошло и года со дня его восшествия на престол, как он уже выступил в поход против Пуатье: горожане пожелали объединиться в коммуну и, по примеру жителей Орлеана, чей мятеж был подавлен незадолго до того, связали себя взаимной клятвой, отвергая власть графа. Пуатье! Владения ее предков, любимый город Гильома Трубадура! По тому, какой жестокой расправе подвергла мятежников Алиенора, как только город был покорен, легко догадаться о том, какой гнев и какое унижение она испытала при этом покушении на ее герцогскую власть. В самом деле, Людовик VII немедленно выступил в поход с небольшим войском, в котором было немного всадников, но зато множество инженеров и осадных машин. Ему довольно легко удалось овладеть городом, не пролив ни капли крови, и он покрыл себя славой не только в глазах приближенных, но, — и это для него было куда более ценным, — в глазах Алиеноры.

Однако, сделавшись хозяином положения, он выдвинул поистине дикие требования: следовало не только распустить коммуну, а горожан освободить от клятвы, которую они друг другу дали, но еще к тому же он пожелал взять в заложники сыновей и дочерей наиболее видных горожан. Можно себе представить, в какое волнение привела жителей города одна только мысль о том, что они должны расстаться со своими детьми. Даже окружению короля подобное требование показалось чрезмерным. Сугерий, следивший за развитием событий из своего монастыря, поспешил к королю. Он вел с ним нескончаемые переговоры; наконец, в один прекрасный день, аббат Сен-Дени, стоя у окна, выходившего в старый квартал Шадей, объявил собравшимся под окном жителям города королевскую милость: Людовик отказывается от намерения брать в заложники городскую молодежь и прощает горожан. Город был охвачен радостью, и королевское великодушие восхваляли тем жарче, чем сильнее было пережитое волнение. Но Алиенора явно затаила досаду на это вмешательство аббата в ее личные дела. В ближайшие месяцы после того Людовик, созывая совет, не приглашал на него Сугерия; аббат все понял и смирился.

Однако в управлении королевством образовался пробел: отныне голос мудрости и опыта не умерял безрассудного поведения молодой четы, для которой законом стали прихоти Алиеноры. Любой из поступков Людовика явно был вдохновлен ею; всякий его поход направлялся к ее владениям. Людовику удалось образумить Гильома де Лезе, который отказался при его восшествии на престол принести оммаж и который похитил кречетов — белых соколов, принадлежавших герцогам Аквитании, — из их охотничьих угодий в Тальмоне, где он был соправителем. Людовик предпринял отчаянную и неудачную попытку выступить в поход против Тулузы: Алиеноре хотелось отвоевать тулузские владения, которые она считала по праву принадлежащими ей через ее бабку, Филиппу, жену Гильома Трубадура (ту самую, которую он бросил и которая удалилась в монастырь Фонтевро). Когда он вернулся, Алиенора, в утешение и в награду за труды подарила мужу великолепную хрустальную чашу, укрепленную на золотой ножке и украшенную резным ободком с вправленными в него жемчугом и драгоценными камнями: эта чаша сейчас хранится в Лувре.

Король Франции явно не располагал достаточными силами для того, чтобы вынудить такого могущественного вассала, каким был граф Тулузский, расстаться со своим фьефом, на который тот не имел никакого права; поэтому Альфонсу-Иордану эта эпопея нисколько не повредила. Зато для Людовика неприятности только начинались, Вернувшись из похода, в котором она его сопровождала, Алиенора привезла с собой младшую сестру, которую источники именуют иногда Петрониллой, — или уменьшительным именем Перонелла. — иногда Аэлитой. Девушка вполне достигла брачного возраста — и на ком же она остановила взгляд? На одном из приближенных короля, Рауле де Вермандуа, советнике его отца и его собственном, которого Людовик недавно сделал своим сенешалем. Рауль был еще полон сил, хотя по возрасту вполне годился в отцы этой девочке, которой в то время, когда происходили описываемые события, то есть в 1141 г., было не больше семнадцати лет. Ему, несомненно, приятно было чувствовать себя обольстителем, несмотря на седину, и он как-то позабыл о том, что женат. И женат на родной племяннице могущественного Тибо де Блуа, графа Шампани. Любой человек, сколько-нибудь осведомленный в делах королевства, мог сообразить, что за это можно было сжечь целую провинцию. Собственно говоря, именно так и произошло.

Людовик VII, как всегда, оказавшийся не способным устоять перед напором жены, которая безоговорочно поддержала влюбленную сестру, сумел уговорить трех епископов из своего домена — Ланского, Санлисского и Нуайонского — признать, что первая жена Рауля, Алиенора, состояла с ним в такой степени родства, какую канонические законы считали недопустимой; а законы на этот счет в те времена были очень суровыми. Следовательно, брак можно было считать недействительным, епископы поспешили его расторгнуть, и Рауль, под одобригельным взглядом королевы, без промедления обвенчался с юной Перонеллой.

Тем самым он бросал вызов графу Шампанскому, и этого было более чем достаточно для того, чтобы вновь разгорелась давняя вражда между графами Шампани и сеньорами Вермандуа, искавшими против них союзников во Фландрии. Стремясь покончить с этими распрями, которые благодаря заключенным союзам охватили многие вассальные роды королевства, Людовик VI незадолго до своей смерти помирил враждующих. И вот теперь прихоть женщины вновь сталкивала их между собой. Тибо Шампанский, придя в ярость, отправился жаловаться папе римскому; в начале 1142 г. в Ланьи, на его землях, состоялся церковный собор, и папский легат Ив, кардинал церкви св. Лаврентия, отлучил от церкви как новобрачных, так и чересчур сговорчивых епископов, которые их обвенчали.

И это было не единственным проступком короля Франции в глазах церковных властей. Примерно тогда же Людовик VII запутался в неразрешимых проблемах из-за архиепископства Буржа. Разве не забрал он себе в голову, что сам выберет кандидата на это место, — в данном случае, собственного канцлера по имени Кадюрк, — и, когда законным образом избранный и облеченный властью папским престолом архиепископ, Петр де ла Шартр, явился вступать во владение своим городом, он не смог в него войти: Людовик приказал запереть городские ворота и двери собора. Такое решение могло иметь тяжелые последствия во времена, когда папство, уже больше столетия боровшееся за то, чтобы обеспечить себе свободу назначений на церковные должности и независимость духовной власти от мирских властей, казалось, достигло своей цели; причем, если на территории Священной Римской Империи ради этого папе пришлось вступить в конфликт с государем, то во Франции короли, как правило, оказывали ему поддержку. Так что подобное решение, исходящее от одного из Капетингов, не могло его не удивить. Но то же решение, исходившее от герцогини Аквитанской, вызывало удивление куда меньшее. В самом деле, дед Алиеноры не раз проявлял желание распределять епископства в своих владениях среди преданных ему прелатов, и ради этого не боялся бросить вызов папе; больше того, в свое время он принял сторону антипапы Анаклета против все того же Иннокентия II, все еще занимавшего престол Святого Петра. Поэтому в королевском окружении выходки Людовика не преминули — и не без оснований — приписать влиянию его жены.

В результате всего этого Людовик и навлек на себя папский гнев, его королевство подверглось интердикту, а сам он, поддерживая свою отлученную от церкви невестку, начал в Шампани войну, которая и завершилась чудовищным массовым истреблением в Витри. Несомненно, как для него самого, так и для его королевства настало время опомниться, найти выход из тупика.

И как раз после этих дней, проведенных в сумрачных размышлениях, когда молодой человек, должно быть, чувствовал себя на дне пропасти, он услышал решительный призыв, исходивший от человека, который был высочайшим духовным авторитетом того времени, человека, которого весь христианский мир почитал святым, человека, у которого просили совета папы и короли: Бернарда Клервоского.

Тридцать лет тому назад этот Бернард постучался у ворот монастыря Сито, откуда пошло реформистское движение, которому он придал мощный импульс: к моменту его смерти в одном только аббатстве Клерво будет насчитываться семьсот монахов, и у монастыря образуется сто шестьдесят филиалов; орден цистерцианцев рассеется по всему христианскому миру, от Англии до Португалии, от Италии до скандинавских стран. Этот мистик, стремившийся лишь к монастырской тишине и уединению суровой кельи, где он спал на голом полу, постоянно вынужден был вмешиваться в проблемы своего века, его постоянно призывали улаживать распри, прояснять сложные ситуации и укреплять веру везде, где это требовалось. Он уже не раз обращался к Людовику VII с увещеваниями, к которым тот оставался глух. Но на этот раз тон, каким обратился к нему Бернард, оказался весьма строгим и не оставлял места сомнениям в том, что за этим последует: «Видя, что вы не перестаете свирепствовать, я начинаю сожалеть о том, что прежде всегда приписывал ваши проступки неопытности, связанной с тем, что вы еще так молоды; теперь я решился, в меру своих слабых сил, сказать вам всю правду. Я заявляю во всеуслышание, что… вы множите убийства, разжигаете пожары, разрушаете церкви, что вы изгоняете бедняков из их жилищ, что вы уподобляетесь грабителю и разбойнику… Знайте же, что вам недолго оставаться безнаказанным… Я говорю с вами сурово, потому что боюсь, как бы вас не постигла еще более суровая кара».

На этот раз призыв, по-видимому, достиг своей цели и принес плоды. Предоставив своему брату Роберту заканчивать войну в Шампани, заняв Реймс и Шалон, Людовик вернулся во дворец Сите. И по его поведению окружавшие короля люди вскоре поняли, сколь глубокие изменения в нем произошли.

IV …и святой монах

Я был словно оглушен

Любовью всю мою жизнь.

Но теперь я знаю.

Что это было безумием.

Бернарт де Вентадорн

Дорога от Парижа до Сен-Дени была забита сильнее, чем в дни ярмарки; паломники сбивались в кучки; то и дело тяжелым возам с сеном приходилось съезжать на обочину, пропуская какую-нибудь процессию прелатов или баронов, чьи кони в нетерпении переступали на месте, а два послушника, с головы до ног покрытые пылью, кое-как подгоняли вперед стадо овец. По мере приближения к Сен-Дени движение становилось все более оживленным, повозки, нагруженные мешками с мукой, винными бочками, горами овощей, — здесь было собрано все, что только можно было собрать с огородов Иль-де-Франса, и сейчас, в начале июня, овощи пришлось везти издалека, — теснились на подъезде к селению; королевским сержантам, явившимся на подмогу людям из аббатства, стоило немалого труда направлять в нужное русло этот поток людей и скота, и, насколько достигал взгляд, по обеим сторонам дороги раскинулись палатки, которым предстояло на те три дня, которые продлится церемония, стать кровом для оруженосцев, священников и всех тех незначительных людей, кому не хватило места в монастырской гостинице, отведенной для более высоких особ, и в деревенских домах.

Все они тронулись с места ради того, чтобы присутствовать при торжественном открытии хоров новой монастырской церкви Сен-Дени, которое было намечено на воскресенье 11 июня 1144 г. Сияющий аббат Сугерий неутомимо хлопотал, лично встречая знатных гостей и указывая каждому отведенное ему место. Этот маленький худосочный прелат — до того слабый здоровьем, что вечно казалось, будто он стоит одной ногой в могиле — несомненно, принадлежал к числу наиболее выдающихся личностей своей эпохи. Удивительная судьба, которая с отцовской нивы вознесла его до того, что он возглавил королевское аббатство, а впоследствии должна была поставить его и во главе государства, никогда не заставала его врасплох. Точно так же, как и немилость, которую ему пришлось на себе испытывать в течение нескольких лет: он немедленно воспользовался предоставленным ему досугом для того, чтобы энергичнее прежнего взяться за восстановление своей монастырской церкви, и посвятил этому делу все свое время. Он нередко вставал до рассвета, часто допоздна оставался на ногах, и вполне мог сказать о себе, что никогда, даже во время поездок, которые ему приходилось совершать на службе у короля, не позволял себе пренебречь ежедневным богослужением в соответствии с правилами своего ордена. Он был необычайно образованным человеком, и его сочинения изобилуют цитатами из древних авторов, но — и в этом он вполне принадлежит своему времени, — в нем нет ничего от интеллектуала, кабинетного ученого. Сугерий напоминает скорее одного из тех прелатов, которые были вместе с тем и деловыми людьми (и в этом определении нет ничего уничижительного) и которые в Соединенных Штатах или, в наши дни, в странах, недавно ставших христанскими, строят церкви, основывают школы, начинают издавать католическую литературу и т. д. Он сам, с удовольствием, едва уловимо приоткрывающим в нем выскочку, рассказывает о некоторых эпизодах строительства своей монастырской церкви, и в рассказе этого человека перед нами проходит вся его деятельность неутомимого созидателя. Однажды ему сообщили о том, что плотникам пришлось прервать работу из-за отсутствия строительного материала: в монастырских лесах, уже изрядно вырубленных, не осталось дерева для балок необходимой длины. Сугерий немедленно покинул свою келью, обегал вдоль и поперек Ивелинский лес и лично указал лесорубам двенадцать дубов требуемой высоты, которые сами они не сумели найти.

Кроме того, ему, как и многим предпримчивым и неугомонным людям, казалось, всегда сопутствовала удача. Возникли затруднения с перевозкой камня, извлеченного из понтуазских карьеров? Ему сообщали, что местные крестьяне предлагают безвозмездную помощь. Ювелирам потребовались драгоценные камни для большого креста, которым Сугерий задумал украсить алтарь монастырской церкви? Ему преподносили, от имени графа Шампанского, великолепную коллекцию топазов и гранатов. За три дня до торжественного открытия церкви, когда монахи не знали, чем накормить толпу гостей, — в стадах аббатства случилась эпидемия, и много скота пало, — один из братьев-цистерцианцев, подойдя к нему перед самым началом богослужения, сообщил, что к монастырю гонят стадо баранов, дар его ордена по случаю торжественного открытия хоров Сен-Дени.

Толпа зашевелилась, послышались крики, радостные восклицания, извещавшие о прибытии короля и королевы. Да, этот июньский воскресный день был поистине великим днем, поскольку в этот день должно было совершиться и торжество примирения.

Ничто ни в облике, ни в поведении короля Людовика VII не говорило о королевском величии. К изумлению толпы, на нем в этот день не было ни шелковой туники, ни мантии, подбитой горностаем: король был одет в серую рубаху кающегося грешника и обут в простые сандалии; затеряйся он в толпе, его можно было бы принять за обычного паломника, пришедшего поклониться могиле святого Дионисия. Он резко выделялся среди собравшихся сеньоров, своих вассалов, выряженных, как принято было в те времена, в ослепительно яркие одежды; не менее резким был контраст и с епископами в их сверкавших на солнце расшитых золотом митрах. Что касается Алиеноры, то она не упустила случая показаться во всем блеске праздничного наряда, — в парчовом платье и жемчужном венце, — тем более, что подобные случаи при дворе французского короля теперь выпадали ей не часто. В первые годы своего замужества она могла дать волю своей любви к роскоши. По случаю их коронации в качестве короля и королевы Франции, в Рождество 1137 г., в Бурже был устроен великолепный праздник: Людовик уже был коронован в Реймсе, но в те времена, как только появлялась такая возможность, и в особенности по случаю свадьбы, коронационные торжества повторялись многократно. И с той поры молодой супруг, стараясь угодить любимой жене, осыпал ее подарками. Она попыталась сделать немного повеселее угрюмый старый дворец на острове Сите. Для нее ткали ковры, — к тому времени в Бурже уже было несколько известных мастерских. Торговцы, которые уже тогда начинали привозить в Иль-де-Франс товары с Ближнего Востока, — мускус, душистые породы дерева вроде сандала, наполнявшие благоуханием обширные мрачные залы дворца, легкие шелковые покрывала, очищавшее дыхание варенье из лепестков роз и имбиря, — теперь знали дорогу ко многим королевским резиденциям: в Париже, Этампе и Орлеане. А главное, Алиенора поспешила созвать трубадуров, без которых жизнь казалась ей скучной и однообразной. Ей необходимы были их песни, аккорды виол и звон тамбуринов, звуки флейты и цитры, а еще более того, — поэтическая игра, обмен словами, любезные ответы, иногда игривая, а иногда и дерзкая болтовня, которые были в обычае при дворе ее отца и деда и которые она хотела привить во Франции.

Но это не всегда было по вкусу ее супругу, чья страстная любовь нередко омрачалась недоверием. Трубадуру Маркабрюну довелось узнать это на собственной шкуре.

Маркабрюн был типичной для своего времени фигурой. Это был подкидыш, выросший где-то в Гаскони; его прозвали пустожор. Серкамон, приближенный ко двору Гильома X Аквитанского, приобщил мальчика к поэзии, и талант его расцвел, песни его зазвучали повсюду, от Кастилии до берегов Луары. Алиенора пригласила ко двору Маркабрюна несмотря на то, что ее муж это не слишком одобрял. Но ведь трубадур непременно должен быть влюблен в прекрасную Даму, вдохновляющую его поззию, чтобы говорить об этом в пламенных строфах. И в один прекрасный день Людовик рассердился. Он без долгих церемоний отослал трубадура восвояси, и тот, как мог, отомстил за себя коварными строками: дерево, как он выразился, уродилось

Высоким и раскидистым, полным ветвей и листьев

… И, расползаясь во все стороны,

Добралось от Франции до Пуатье

… Его корень — Злоба,

Заставляющая Юность умолкнуть…

Впрочем, Людовик с некоторых пор сильно изменился. Он явно испытал потрясение во время той злополучной истории в Витри. Праздники прекратились, больше не было ни танцев, ни пиров, ни стихов, ни песен; король был мрачен и одержим раскаянием, он постился несколько дней в неделю и постоянно — кстати и некстати — твердил молитвы. По случаю открытия хоров в Сен-Дени он решил подарить Сугерию чудесную хрустальную чашу, оправленную в золото, которую сам получил в подарок от Алиеноры. Он начал подумывать о том, чтобы снова призвать старого аббата на совет и теперь — здесь у Алиеноры сомнений не оставалось! — это означало, что ее собственное влияние начинает уменьшаться. Благодаря Сугерию уже был заключен мир с Тибо, графом Шампани, и, после смерти Иннокентия II, король поспешил покорно склониться перед новым папой. «Иногда мне кажется, что я вышла замуж за монаха», — признавалась Алиенора своим близким.

А еще глубже под всем этим залегла глухая тревога, терзавшая молодую чету. Лоб Алиеноры временами прорезала складка: у двадцатидвухлетней королевы не могло быть морщин, и эта складка, несомненно, говорила о том, как серьезно она озабочена. Дело в том, что у королевской четы не было детей. В самое первое время после свадьбы появилась надежда, которая вскоре погасла. Вокруг них начинали перешептываться (а ухо Алиеноры улавливало любой шепот), начинали поговаривать, что этот брак, на который возлагали столько надежд, вполне может оказаться не таким уж выгодным для королевства: большие расходы, войны, в которых обвиняли королеву, заставлявшую их развязывать по своей прихоти, отсутствие наследника, способного обеспечить будущее династии…

И в голове Алиеноры сложился план. Настоятели всех крупнейших монастырей королевства будут присутствовать на церемонии, которую Сугерий хотел окружить невиданным блеском. Воспользовавшись этим случаем, она попросила о встрече наедине с Бернардом Клервоским. Ее притягивал этот святой человек, которого толпа обожествляла и который властным тоном разговаривал с ее мужем, — должно быть, ее влекло к нему скорее любопытство, чем преклонение. Отец Алиеноры уже пытался в свое время противостоять Бернарду Клервоскому. Эта история осталась в анналах Аквитании. Однажды в Партене Гильом X, на которого аббат обрушил свой гнев, при полном вооружении ворвался в церковь, где тот служил мессу. Но аббат двинулся ему навстречу с дароносицей и облаткой в руках, — и герцог, покорившись силе, исходившей от этого пламенного создания, внезапно рухнул к его ногам, охваченный раскаянием. Власть этого мира так же не могла устоять перед святым Бернаром, как и небесное владычество.

Видимо, Алиенора почувствовала, что нуждается в заступничестве святого человека перед Богом и людьми. Она хотела иметь ребенка — ребенка, которому она сумела бы привить честолюбие и вкус к роскоши, без которых не стать великим королем, — а кроме того, она хотела, чтобы было снято отлучение от церкви ее сестры и супруга. И кто, если не Бернард Клервоский, мог наилучшим образом исполнить оба ее желания?

* * *

Церемония завершилась, и, как и предвидел Сугерий, этот день стал незабываемой датой как в истории Церкви, так и в истории искусства. В самом деле, для людей XII в. церковь Сен-Дени была примерно тем же, что церковь в Асси, Вансе или Роншане в наши дни: они отдавали себе отчет в том, что она представляла собой нечто новое в искусстве. И действительно, впервые в здании таких размеров свод опирался на стрельчатые арки. Прелаты, приглашенные для участия в церемонии, — некоторые из них, как, например, епископ Кентерберийский, прибыли издалека, и Алиенора, наверное, с удовольствием увидела среди них Жоффруа де Лору, архиепископа Бордо, благословившего ее брак, — должны были извлечь из этого урок, и многие из них, вернувшись в свои епархии, решили перестроить, используя новый архитектурный прием, соборы, ставшие слишком тесными для населения, которое росло с невероятной быстротой. Использование стрельчатых арок позволяло смело уменьшать толщину несущих стен, и двадцать алтарей, которые предстояло торжественно освятить в этот день, были залиты потоками света: проходя через витражи, он дробился на разноцветные лучи и ложился на камень ослепительно яркими пятнами. В центре, на главном алтаре, сверкал великолепный золотой крест (шестиметровой высоты), установленный на позолоченной медной опоре и весь искрящийся эмалевыми вставками, драгоценными камнями и жемчугом: это был шедевр работы лотарингских ювелиров, самых прославленных в то время мастеров, которые трудились над ним больше двух лет. Это совершенно завораживающее зрелище, сопровождавшееся пением псалмов, и глас толпы, перекликавшийся с хором из нескольких сотен священников, и свойственная тому времени атмосфера религиозного усердия, — все вместе не могло не произвести на присутствующих сильного впечатления. Здание, хоть и было очень просторным, не могло вместить всех, толпа теснилась и кипела вокруг, и, когда процессия священников вышла из дверей церкви, чтобы окропить святой водой стены снаружи, глазам присутствующих предстала более чем удивительная картина: сам король, присоединившись к своим сержантам, расчищал путь для процессии! Впрочем, в тот день Людовику VII не раз представлялась возможность проявить усердие: когда епископы, отправились за раками, содержавшими «святые мощи» — останки святого Дионисия и его спутников, — он поспешил приблизиться и попросил, чтобы ему позволили самому нести серебряный ковчег святого Дионисия. «Никогда, — пишет Сугерий, — никогда еще не видывали более торжественной и волнующей процессии, и никогда присутствующих не охватывала столь же высокая радость».

Можно представить себе, что по крайней мере некоторые из присутствовавших при этом с тревогой поглядывали в сторону Бернарда Клервоского, спрашивая себя, как-то он отнесется к подобному изобилию золота, драгоценных камней и роскошных литургических облачений, — ведь он с беспримерной суровостью клеймил стремление прелатов к роскоши и дошел до того, что запретил делать цветные витражи в цистерцианских церквях: высшее покаяние для человека его времени! На самом же деле, как бы ни были далеки друг от друга эти два человека — Бернард и Сугерий — между ними царило полное согласие. За двадцать лет до того Сугерий, вняв голосу святого Бернарда, полностью пересмотрел свой образ жизни. В том, что касалось лично его, он повиновался решительному призыву к евангельской бедности, с которым цистерцианец обратился к Церкви своего времени: с тех пор из кельи настоятеля Сен-Дени было изгнано все, кроме распятия, а питался он так же скудно, как любой из монахов. Но всю свою страсть к роскоши он перенес на монастырскую церковь.

И невозможно понять Алиенору, если не учитывать этого фона, неотделимого как от нее самой, так и от ее эпохи: любви к роскоши, заметной везде и во всем, от церквей, сверху донизу украшенных росписями и озаренных огнями тысяч свечей, играющими на драгоценных крестах, до рыцарских романов, в которых герои в сверкающих доспехах вступали в невероятные битвы и предавались ослепительным грезам. Черта эпохи, проявлявшаяся в самых различных формах, от мистики света, которая впоследствии расцветет как в готической архитектуре, так и в серьезнейших философских трактатах, таких, как труды Робера Гроссетеста или святого Бонавентуры, до пристрастия к «gold and glitter», ко всему, что блестит и сверкает, — сказывалась на мышлении того времени, и Алиенора, несомненно, испытала на себе ее влияние, о чем свидетельствуют ее жизнь и ее склонности. Она должна была как нельзя лучше чувствовать себя в обстановке, которую Сугерий воспел в восторженных строках, играя словами, как солнце играло на драгоценных камнях, в изобилии украшавших здание…

Святилище сверкает во всем своем великолепии,

Блистает роскошью

Творение, залитое новым светом.

Праздники уже подходили к концу, когда в монастырской приемной состоялась, наконец, встреча, о которой Алиенора просила Бернарда Клервоского. Удивительная пара: безрассудная королева и святой. Алиенора сияла юной, вполне земной, вполне плотской красотой; о том, что она была красива, и о том, сколь ослепительной была ее красота, свидетельствуют современники, — правда, следуя досадному для нас обычаю того времени, они не оставили нам никаких подробностей на этот счет, удовольствовавшись сообщением, что Алиенора была perpulchra, то есть красота ее выходила за рамки обычного. Можно предположить, что она соответствовала идеалу женской красоты того времени:

Стройное тело, светлые глаза, прекрасное чело, ясное лицо, белокурые волосы, облик смеющийся и ясный…

В XII в. люди были решительно склонны к светлым тонам.

И можно считать, что ей вполне подходит описание, оставленное нам поэтом более позднего времени, Раулем де Суассоном, и вполне исчерпывающее собой средневековый идеал красоты:

У моей Дамы, как, мне кажется,

Веселые светлые глаза, темные брови,

Красивые золотые волосы,

Прекрасный лоб, хорошо посаженный прямой нос,

Кожа цвета лилий и роз,

Алый и нежный рот,

Белая, без всякого загара шея,

Сияющая белизной грудь;

Любезной, приветливой и веселой

Сотворил ее Господь Бог.

И вот теперь перед этой красавицей стоял удивительный человек, о котором, кстати, мы располагаем несколько более подробными сведениями, поскольку святость больше всего привлекала людей того времени, и они старались как можно полнее, ничего не упустив, сохранить память о земной жизни святого. Мы знаем, что Бернард тоже был красив, что в молодости он, как рассказал нам Гильом де Сен-Тьерри, был «более опасен для мира, чем мир для него». Он был высоким, с очень тонкой кожей и рыжими, быстро седеющими волосами. Но к тому времени, как состоялась описываемая встреча (Бернарду тогда уже исполнилось пятьдесят четыре года, он умер четыре года спустя), он полностью преобразился внешне под влиянием внутренней жизни; нечто подобное мы можем видеть, к примеру, на последних фотографиях отца Шарля де Фуко. «Его тело, истощенное постами и добровольными лишениями, его бледность почти лишают материальности его облик». (Вибальд из Ставело) Один из современников сказал о нем: «Это Глас». Духовный жар буквально сжег его плоть, и он, подобно Иоанну Крестителю, обратился в слово. «Один только вид этого человека, — говорили о нем, — убеждал слушателей прежде, чем он успевал открыть рот».

Тем не менее, у Алиеноры хватило самообладания на то, чтобы внятно рассказать, какая тревога ее снедает: вот уже скоро семь лет, как она живет с королем, и все еще остается бесплодной; в первые годы еще теплилась быстро угасшая надежда, но теперь она и не надеется на появление столь желанного ребенка. Поможет ли заступничество Бернарда Клервоского добиться от Неба этой милости?

Ответ монаха был таким же прямым, как его огненный взгляд, перед которым некогда отступил отец Алиеноры: «Стремитесь к миру в вашем королевстве, и обещаю вам, что Господь в своем милосердии даст вам то, о чем вы просите».

Меньше чем через год в стране, где настал мир, у королевской четы родилась девочка, которую в честь Царицы Небесной назвали Марией.

V К Иерусалиму…

Кто называет меня алчным, тот прав,

И я жажду далекой любви;

Ибо никакая радость так меня не влечет,

Как наслаждение далекой любовью.

Джауфре Рюдель

Сколько повозок, сколько же здесь повозок! Их цепочка растянулась на многие лье; и крестьяне стекались со всех сторон, бросив сенокос, и удивлялись при виде такого огромного обоза. Могучие кони тащили тяжелые четырехколесные возы, на которых громоздились окованные железом сундуки и до следующей стоянки были свалены свернутые палатки: все это было заботливо накрыто чехлами из кожи или толстого полотна.

Но, если длина обоза и огромное количество возов, говорившее о богатстве, восхищали рейнландских крестьян, то у окружения французского короля они вызывали совершенно другие чувства: здесь с беспокойством спрашивали себя, как войско с таким обозом сможет выстоять против врага и избежать его ловушек.

Ведь этот обремененный невероятным количеством возов кортеж, в Троицын день покинувший Мец и двинувшийся к дунайским равнинам, принадлежал именно французскому королю Людовику VII и его спутникам, которые отправились в «путешествие в Иерусалим». В самом деле, в тот самый год, как родилась Мария, их первый ребенок, Людовик с Алиенорой, во время торжества в Бурже, на которое традиционно собирались во время рождественских праздников их главные вассалы, объявили о своем намерении взять крест. Людовик таким образом хотел исполнить обет, некогда данный его старшим братом, Филиппом, — тем самым, чья преждевременная кончина сделала его наследником французского престола; и, несомненно, на это решение в немалой степени повлияло и раскаяние, которое испытывал Людовик после того страшного пожара в Витри. Вскоре после торжественного открытия монастырской церкви Сен-Дени все христиане были взволнованы распространившимся известием о том, что Эдесса, прославленный город Святой Земли, попал в руки Зенги, правителя Алеппо и Мосула. За пятьдесят лет до того Эдесса была завоевана Балдуином Булонским, родным братом легендарного героя первого крестового похода, Годфрида Бульонского, при помощи многочисленных армян, которые жили в этом городе и подвергались преследованиям со стороны турок. Северная Сирия, этот пограничный фьеф латинских королевств, теперь оказалась беззащитной перед набегами Зенги, который держал в своих руках три крепости, расположенные вблизи Антиохии, чье завоевание стоило немало трудов и такой крови первым крестоносцам; этот турок, о котором ходило столько легенд, был грозным воином: говорили, будто он обязан своим рождением прекрасной амазонке, маркграфине Иде Австрийской, прославленной красавице и бесстрашной всаднице, которая взяла крест одновременно с Гильомом Трубадуром и пропала без вести во время его неудачного похода; считалось, будто она стала пленницей и попала в какой-то гарем, где и родила мусульманского героя.

Падение Эдессы представляло серьезную угрозу для латинских королевств, тем более что королем Иерусалима в то время был тринадцатилетний мальчик, юный Балдуин III, в то время еще не вышедший из-под опеки своей матери, Мелизинды. Но никто из тех, кто так тревожился об участи Святой Земли, кто так жалел армян, ставших жертвами страшной резни, учиненной турками после своей победы, казалось, не спешил снова устроить большой поход, наподобие того, какой состоялся полвека тому назад. С тех пор, как Иерусалим был отвоеван, помощь Святой Земле оказывали лишь от случаю к случаю, когда такое желание внезапно возникало у какого-нибудь младшего сына в семье, реже — у какого-нибудь знатного сеньора, и он — из личного благочестия или из любви к приключениям — давал обет отправиться в крестовый поход, вербовал солдат, созывал других паломников, движимых тем же желанием, и предоставлял себя в распоряжение латинского королевства, которое к тому времени, несмотря на непрочность своего положения, казалось прочно установившимся.

Потому всех удивило решение, которое принял Людовик, король Франции. Он был первым королем, намеревавшимся отправиться в паломничество с оружием в руках. Жоффруа, епископ Лангра, произнес в Бурже проповедь, в которой предложил баронам последовать примеру своего сюзерена, но они неохотно отвечали на этот его призыв. Сам папа — в то время им был Евгений III, ранее принадлежавший к ордену цистерцианцев, — не без колебаний поддержал это намерение. А затем, поскольку он не мог посвятить себя проповеди крестового похода, поручил заняться этим Бернарду Клервоскому. История сохранила для нас знаменитый эпизод, разыгравшийся на Пасху следующего года, 31 марта 1146 г. Подмостками для него стали холмы Везеле: именно там святой Бернард с кафедры, сооруженной для него и для короля, обратился с пламенным призывом к сеньорам и толпам народа, заполнившим уступы склонов. Поначалу слышалось лишь, как ветер треплет флаги и знамена, но вскоре раздался рев толпы, требовавшей крестов, и с таким рвением, что запасенных крестов не хватило, и монаху пришлось делать недостающие из собственного одеяния. Его речь вызывала посреди христианской Европы бурю воодушевления, которой запомнился Клермонский собор и которая заставила подняться великую волну первого крестового похода.

Алиенора взяла крест одновременно с мужем. В противоположность тому, что представляется многим, в этом поступке не было ничего особенного. Напротив, во время первого похода многие сеньоры брали с собой жен. Именно так поступили Балдуин Булонский, герой Эдессы, и Раймунд Сен-Жильский, один из предводителей похода. Собственно говоря, если сын Раймунда носил имя Альфонс-Иордана[9], то именно потому, что был окрещен в водах реки, некогда слышавшей голос Иоанна Крестителя: он родился как раз во время этого легендарного похода в Иерусалим. Брошенная жена, разлученная с мужем, затворница, ожидающая его возвращения за стенами мрачного замка, — этот образ прочно закрепился в представлении многих, но он не более правдив, чем прочие глупости, унаследованные от классических времен, для которых средневековое варварство было неоспоримой догмой.

Собственно говоря, если некоторые из современников порицали Людовика VII, то вовсе не за то, что он взял с собой в крестовый поход жену, — заметим, что его правнук, Людовик Святой, столетие спустя поступит точно так же, — дело в том, что Алиенора, как и другие участвовавшие в походе и, вероятно, последовавшие ее примеру женщины — графиня де Блуа, Сивилла Анжуйская, графиня Фламандская, Федида Тулузская, Флорина Бургундская, — не собирались на время этого долгого странствия отказываться ни от услуг своих камеристок, ни от хотя бы относительного комфорта. Вот потому и потребовалось такое невероятное количество повозок, тянувшихся по равнинам Центральной Европы в сторону Венгрии. Слишком много возов, — перешептывались воины; слишком много возов, — вторили им священники. И, пока первые прикидывали, какие поражения может потерпеть войско, обремененное таким количеством лишних ртов и громоздким обозом, служители Церкви бичевали распутство, которое неминуемо должно было стать следствием всего этого. Слишком много служанок и горничных, — а это означало, что с наступлением темноты в лагере непременно будет раздаваться подозрительный смех, и тени будут неминуемо скользить украдкой среди палаток. Тем самым нравственности людей, пустившихся в это благочестивое предприятие, будет нанесен урон. И, как заметил не боявшийся сомнительных каламбуров летописец, в этих лагерях не было никакого целомудрия (castra non casta).

Алиенора, вне всяких сомнений, принимала самое деятельное участие в приготовлениях к походу. Просматривая собрания местных грамот, мы с удивлением отмечаем, как много пуатевинцев принимало участие в этом походе. Вероятно, причиной этого стало то, что Алиенора сама объехала личные владения. И ее пример, вероятно, был убедительным. Она сумела собрать деньги и увлечь людей. Многие гасконские и пуатевинские рыцари взяли крест, в том числе и Жоффруа де Ранкон, владелец того самого замка Тайбур, где Алиенора провела свою первую брачную ночь. Среди крестоносцев можно было увидеть многих рыцарей, чьи имена не раз всплывут в истории рядом с Алиенорой: там были Сальдебрейль де Санзе, которого она называла своим коннетаблем, Гуго де Лузиньян, Ги де Туар и множество других. Все бароны западной Франции откликнулись на призыв святого Бернарда. Вполне возможно, что среди сеньоров, составлявших свиту графа Тулузского, был и нежный поэт Джауфре Рюдель, сеньор Блайи, певец «далекой любви», — в смысл этого выражения пыталось проникнуть не одно поколение комментаторов; уже в XIII в. биограф Джауфре не вполне понимал, что он имел в виду, говоря об «amor de lonh». Он предполагал, что Джауфре был влюблен в принцессу Триполитанскую. «Только из любви к ней, — говорил этот автор биографии Рюделя, — князь Блайи взял крест». Наверное, никто никогда не узнает, что именно хотел сказать трубадур, столь упорно твердивший во всех своих стихах о «далекой любви», но само выражение, со всеми различимыми в нем ностальгическими и таинственными оттенками, чудесно передает глубокое стремление, которое владело той эпохой, тягу к далеким приключениям, жажду недостижимой и непостижимой любви, желание выйти из тесных рамок ближайшего и сегодняшнего. «Amor de lonh…»

Маркабрюн также присоединил свой голос к голосам проповедников. Он сочинял прекрасные песни о крестовом походе, умудряясь и здесь своим красноречием ужалить короля Франции:

«Горе королю Людовику, из-за которого мое сердце оделось в траур», — говорил он устами юной девы, оплакивающей расставание с уходящим в крестовый поход возлюбленным, в своей, впрочем, очень красивой поэме «A la fontana del vergier». До чего же он был злопамятным, этот Маркабрюн!

Во время этих поездок по Аквитании Алиенора не раз подтверждала привилегии монастырей — несомненно, в обмен на финансовую поддержку похода. Так, мы видим, — и это первое документальное свидетельство подобного рода, — что она сделала дар аббатству Фонтевро. Крестоносцы имели обыкновение перед началом похода просить монахов и монахинь молиться за них, и при этом делали пожертвования. Жест Алиеноры, которым она накануне похода закрепила за монастырем доход от пуатевинских ярмарок в размере пятисот су, стал первым из целого ряда дарений, которыми будет отмечено в дальнейшем ее существование: каждое из важных событий ее жизни так или иначе отзовется в аббатстве Фонтевро. Возможно, в тот, первый раз она не придала этому особого значения, поскольку ее дар ничем не отличается от тех, какие получили от нее по тому же случаю Монтьернеф, аббатство Сен-Мексен, церковь Милости Божией и многие другие. Но, когда перед нами проходит вся ее жизнь, этот дар приобретает символическое значение: вскоре должно было произойти нечто для Алиеноры очень важное.

Должно быть, Алиенора и сама это чувствовала: мы видим много свидетельств того, какое большое участие она принимала в приготовлениях к этому походу; кажется, она с нетерпением и радостью ждала его начала. Несомненно, она с готовностью шла навстречу опасностям, среди которых смерть была едва ли не наименьшей; путь в Святую Землю был к тому времени устлан трупами всех тех, рыцарей или бедняков, кто вступил на него во времена первых походов, когда у неверных было отвоевано общее достояние христиан. И ни для кого не были тайной страдания, которые пришлось вытерпеть всем, кто от начала до конца проделал это паломничество с оружием в руках, — три года пути по пустыням или коварным горным ущельям, с неразлучными спутниками: голодом, жаждой и турецкими стрелами. Но их самопожертвование принесло им славу перед Богом и людьми, и нынешние паломники тоже стремились к этой небесной или земной славе, искупавшей в их глазах все непомерные страдания.

И потом, Алиенора испытала внезапную тягу к Востоку, очарованию которого поддавались почти все члены ее рода. Ее дед, веселый и циничный трубадур, в свое время взял крест и мужественно перенес все тяготы похода, который от начала до конца оказался неудачным, а потом еще нашел в себе силы, вернувшись, описать все, что ему пришлось вытерпеть, в веселых песнях. Его младший сын, дядя Алиеноры и давний товарищ по играм, — он ведь был всего на восемь лет старше ее самой, — жил в Святой Земле, где правил Антиохийским княжеством. И, наверное, перспектива встречи с ним тоже в немалой степени побуждала королеву действовать. Это должно было проявиться уже на первой стадии похода, в период подготовки к выступлению.

В самом деле, в начале 1147 г. король Людовик созвал в Этампе большую ассамблею своих главных баронов — будущих своих спутников в крестовом походе. Собрание должно было продлиться три дня, с 16 по 18 февраля: речь шла о том, чтобы, посовещавшись, как делалось всегда, выбрать путь, по которому следовало двинуться в поход. Были прочитаны письма, полученные от правителей тех земель, по которым предстояло пройти: перед тем во все концы Восточной и Центральной Европы, ко всем государям были посланы гонцы. В первую очередь надо было сделать главный выбор: идти сушей или морем?

Первое означало принять услуги византийского императора, второе — согласиться, напротив, с предложениями короля Сицилии, Рожера II.

Рожер изо всех сил старался уговорить крестоносцев остановиться у него: он не только прислал письма, но и направил с этой целью на ассамблею своих послов. Так ли уж чисты были в действительности его намерения? Рожер был нормандец, а в те времена слово «нормандец» произносили не иначе как в сопровождении эпитета «хитрый». Король Сицилии вел тогда войну с Византийской империей; и можно себе представить, какой вес, — а случае необходимости, и какую силу, — ему придавало присутствие в его портах христианского воинства, святых паломников.

Итак, еще не выступив за пределы своего королевства, французские бароны могли осознать, что в походе им придется столкнуться с людской корыстью, и доброе зерно здесь окажется перемешанным с плевелами.

Но где же теперь его искать, это доброе зерно, — не на берегах ли Босфора? Император Византии также предлагал им свои услуги. И, надо заметить, что отношения между византийцами и латинянами в последние годы существенно улучшились. Между первыми крестоносцами и Алексеем Комнином существовали трения, перешедшие затем в откровенную вражду, но с течением времени отношения стали почти что дружескими. И большую роль в этих переменах к лучшему сыграл дядя Алиеноры, Раймунд де Пуатье. Через год после того, как Раймунд вступил во владение княжеством Антиохией, он принес за него оммаж императору Иоанну Комнину, и сделал это с полного одобрения короля Иерусалима, который написал ему по этому поводу в письме, исполненном здравого смысла и справедливости: «Все мы знаем, что Антиохия до завоевания ее турками была частью Византийской империи и что требования императора, касающиеся связанных с этим городом обязательств наших предков, совершенно верны; можем ли мы противостоять правде и праву?» Это означало признать обоснованность византийских притязаний на территорию, — притязаний, с которыми предшествующие правители Антиохии — нормандец Боэмунд и его потомки — соглашаться не желали. В том же году император Иоанн Комнин торжественно вошел в сирийскую столицу и скрепил свое соглашение с Раймундом; в результате тот немедленно оказался в ссоре с королем Сицилии; но его позиция была справедливой, и к тому же отвечала наиболее священным интересам христиан. Папа не терял надежды когда-нибудь снова увидеть греков объединившимися с Римом и поощрял все, что могло положить конец прежним разногласиям; и на ассамблее в Этампе прелаты, по его просьбе, склонялись к предложению императора.

Вышло так, что приняли предложение императора. Гонцы сицилийского короля уехали раздосадованными, предрекая крестоносцам горькое разочарование и обещая им, что вскоре они узнают, чего стоит слово греков. Но Алиенора, должно быть, торжествовала. Союз ее дяди, Раймунда де Пуатье, с Византией оказался соблазнительнее сицилийских предложений.

Три месяца спустя она тронулась в путь бок о бок с мужем, окруженная той самой толпой прислужниц и в сопровождении того несметного количество возов, которые История не перестает ставить ей в упрек. Ей, конечно же, требовались ковры на каждой стоянке; множество палаток на случай каких-либо потерь или непогоды; платья, чтобы то и дело их менять; меха, чтобы не замерзнуть, и легкие покрывала, чтобы уберечься от загара; сменные седла и сбруя, и еще чаши, и кувшины, и драгоценности, и все ее уборы и украшения, и все кухонные принадлежности, да мало ли что еще. Но при этом ей было двадцать четыре года, она обладала железным здоровьем и поразительной выносливостью и могла подолгу держаться в седле.

Это произошло 12 мая 1147 г. Предыдущие дни были наполнены волнениями: Людовик с Алиенорой провели их в монастырской церкви Сен-Дени в окружении такой огромной толпы, что, когда они захотели покинуть собор, то не смогли через нее пробраться, и пришлось выходить через дортуар монахов. Людовик, следуя обычаю, отныне установившемуся у французских королей, поклонился мощам Святого Дионисия, затем взял с алтаря прославленную орифламму, красно-золотое королевское знамя, «стяг Франции»; и сам папа Евгений III, прибывший специально ради этого случая, вручил ему суму и посох паломника. Ведь крестовый поход, который сегодня представляется нам военной экспедицией, прежде всего был паломничеством. Паломники были вооружены, это правда; но, если они взялись за оружие, то сделали это прежде всего для того, чтобы обеспечить безопасность самой Святой Земли и тех мирных паломников, которые смогли туда прийти до арабских завоеваний, и даже позже, до подхода турок, могли беспрепятственно посещать Иерусалим.

Войска Людовика VII, как и за пятьдесят лет до них первые крестоносцы, добрались до Константинополя через Центральную и Восточную Европу. Трудности возникли с самого начала: вскоре после того, как армия перешла Рейн, поблизости от Бориса повсюду начались распри и стычки с немцами: их обвиняли во всех мыслимых и немыслимых провинностях, называя пьяницами, задирами, бесчестными, бессовестными и так далее. Еще дальше, в Венгрии и Болгарии, стало трудно добывать пропитание: и в этом тоже винили немцев, прошедших тем же путем немного раньше и опустошивших рынки. Дело в том, что германский император, Конрад Гогенштауфен, также взял крест, вняв призыву святого Бернарда.

Годфрид Бульонский и другие сеньоры во время первого похода предусмотрительно направились разными путями, чтобы легче было находить продовольствие. Королю Франции и его баронам эта мудрая мера предусмотрительности и в голову не пришла. И на всем их пути крестьяне, чью алчность уже пробудили прежние сделки с немцами и чьи запасы начинали истощаться, без зазрения совести наживались за счет крестоносцев, в результате чего вспыхивали и быстро разгорались ссоры. Людовик VII строго запретил грабежи, но в то же время он с ужасом видел, что расходы постоянно превосходят его ожидания; с каждой стоянки ему приходилось посылать к Сугерию, на чьи плечи он на время своего отсутствия переложил государственные заботы, гонцов с просьбой прислать денег.

Крестоносцам потребовалось почти пять месяцев на то, чтобы в конце концов, 4 октября 1147 г., добраться до Константинополя.

* * *

Константинополь предстал перед ними сказочным видением. Все, кому довелось побывать там в те времена, — начиная от первых крестоносцев и кончая теми, кто в нарушение всех обязательств в XIII в. завладел Константинополем, — все они не уставали восхищаться великолепным городом, «гордостью Греции, невероятно богатым и далеко превосходящим все, что о нем рассказывают». Константинополь, при его несравненном местоположении над Босфором, с его мощными стенами, образующими треугольную крепость, двумя сторонами выходящий к морю, — одной к Мраморному, другой к знаменитому заливу Золотой Рог, — был самым фантастическим собранием дворцов, о каком только можно было мечтать в те времена. Вдоль всей высокой стены, которой полвека спустя предстояло так поразить воображение Виллардуэна, поднимались башни, каждая из которых, как говорили, была настоящим чудом. Порт Константинополя был самым большим в мире, и ни один город не мог похвастаться таким количеством мраморных памятников, триумфальных колонн, портиков и величественных куполов. На самом конце полуострова, у древнего Акрополя, высился над портом Вуколеон Большой Дворец, представлявший собой немыслимое переплетение зданий; здесь было множество парадных залов, и у каждого — свое предназначение: дворец Халка и Магнавра, где происходили торжественные собрания, Триклиний Девятнадцати лож, служивший местом пиров, и иногда — местом коронаций, дворец Дафне, где размещались личные покои императора и его семьи, окруженных целой армией слуг и евнухов, Порфира, где императрицы производили на свет детей; были здесь и другие здания: в том, что называли Золотым Залом, Хризотриклиниумом, во дворце Юстиниана, устраивались самые торжественные аудиенции; и целый ряд террас соединял весь этот ансамбль, который был одновременно и местом пребывания правительства, и императорской резиденцией, с берегом, где у императора был собственный порт, тогда как дворец Дафне, расположенный на северо-востоке, сообщался с Ипподромом, центром народных волнений.

Дальше лежал город: вдоль длинных прямых улиц, на холмах, возвышавшихся над ними, насчитывалось больше четырех тысяч домов, и почти под каждым из них был вырыт надежный подвал, под сводами которого укрывался водоем. Настоящий лабиринт улочек, маленьких площадей с портиками, церквями и фонтанами раскинулся между тремя главными путями, образовывавшими внутри треугольника букву «Y», ветви которой были направлены к Золотым Воротам, к церкви Святого Георгия и к стене Феодосия. И, несомненно, там были и чудовищно грязные, зловонные и мрачные кварталы, где теснилось все население военного и торгового портов. Но город, несмотря на это, оставался насравненно прекрасным.

В те времена, когда там принимали Людовика и Алиенору, Константинополю, хотя и лишившемуся большей части своей территории, завоеванной арабами и турками, удавалось почти полностью сохранить свое экономическое могущество. Говорили, что за его стенами находятся две трети всех сокровищ мира.

Но за последние полвека или чуть больше того его императоры отказались от прежней роскоши: из Большого Дворца они перебрались во дворец Влахерны, который располагался в северном углу, и его стены сливались с городскими; воздух там был чище, чем в прежней резиденции, стоявшей над портом и лабиринтом перепутанных улочек, — этот дворец высился над окрестными полями и Золотым Рогом.

Когда до Константинополя оставался день пути, навстречу королевской чете вышли посланцы императора Мануила Ком-нина, встретившие их приветствиями и всевозможными почестями. Гостей ждал внушительный кортеж из высших сановников, который должен был сопровождать их во дворец Влахерны. Кроме того, их встречала огромная толпа народа, которой не терпелось взглянуть на этих франков, — или «кельтов», как их еще называли, — которых большинство греков, привыкших считать себя исключительными наследниками античной культуры, упорно воспринимали как полуварваров, и которым, в соответствии с обычаями византийской дипломатии, выказывали тем более дружеское отношение, чем большее недоверие они вызывали. Людовик с Алиенорой отправились во дворец Влахерны, взяв с собой лишь небольшую свиту: брата короля, Робера Першского, который участвовал в походе, нескольких крупнейших вассалов и спутниц королевы.

Изменив свой образ жизни, Комнины упразднили многие церемонии, которые в прежние времена при торжественных обстоятельствах превращали императора в объект поклонения: дело в том, что, несмотря на все христианские предписания, все-таки кое-что оставалось от культа, связанного с его особой во времена античности. Того, кто был удостоен императорской аудиенции, должны были сопровождать, поддерживая под руки, два сановника, до тех пор, пока он, узрев Басилевса, не простирался ниц перед ним. Но и упрощенный церемониал оставался грандиозным, и франков нередко возмущало то, что некоторым из послов приходилось падать перед императором на колени. Как бы там ни было, прием во дворце Влахерны произвел на королевскую свиту огромное впечатление, о чем свидетельствует рассказ, записанный впоследствии королевским капелланом, Эдом Дейским. Сам дворец показался им ослепительным с его огромным вымощенным мрамором двором, колоннами, покрытыми золотом и серебром, яркими мозаиками, на которых император велел запечатлеть свои битвы и свои победы, и украшенный драгоценными камнями золотой трон, на котором он восседал в парадном зале.

В течение всех трех недель пребывания во дворце короля и королевы Франции пышные приемы, пиры и охота сменяли друг друга в неизменном окружении декораций восточной сказки. Можно представить себе, каким откровением оказался для Алиеноры весь этот ряд чудесных видений: Константинополь затмевал собой все, что ей довелось видеть прежде, волшебные сны становились здесь реальностью. Ее вместе с ее супругом поселили за пределами стен города, в резиденции, которая была одновременно для императоров и загородным дворцом, и охотничьим домиком: в Филопатие, который, впрочем, был расположен совсем недалеко от Влахерн. Это был обширный дворец, где полы были устланы ослепительно яркими коврами, где воздух был напоен ароматами, исходившими от серебряных курильниц, и где толпа слуг бросалась исполнять любое приказание. Вокруг дворца раскинулись леса, полные диких зверей: император добился этого ценой немалых расходов.

В честь гостей был устроен пир, которому предшествовала торжественная церемония в соборе Святой Софии, где мозаики сияли и переливались, отражая огни сотен свечей и масляных лампад, установленных рядами в больших светильниках. Колоссальный купол базилики Юстиниана, сверкавший в солнечных лучах между Акрополем и Большим дворцом, походил на капеллу просторной резиденции, напоминая о тех временах, когда Византия, столица всего известного мира, затмевала даже Рим.

Прием был устроен в зале Священного Дворца; во главе одного из столов сидел сам император Мануил Комнин. Это был очень красивый и величественный человек; он еще больше, чем его предшественники, склонялся к нравам Запада, и гордился тем, что ввел в Константинополе в обычай турниры. Трудно было представить себе человека, которому больше пристало бы носить императорскую мантию, чем ему, потому что от всего его облика исходило ощущение силы: высокий, статный, с красивым смуглым лицом. Он был очень одарен в самых различных областях, и с равным успехом участвовал как в самых жестоких и опасных забавах, таких, как охота на медведей в горах, так и в самых изысканных играх вроде поло, его излюбленного развлечения. При всем этом он обладал тонким и разносторонним умом, был склонен как к наукам, так и к литературе; страстно увлекался теологией, но проявлял интерес и к географии, и к астрологическим сочинениям, и даже медицина была ему не чужда: он сам лечил своего шурина, германского императора Конрада Гогенштауфена, когда тот, приехав в Константинополь, заболел. На поле брани он не только мог вести за собой солдат, но и взять наравне с ними, если потребуется, щит и копье, — рассказывали, будто его собственное оружие было таким тяжелым, что мало кто из его людей мог с ним управиться. И при этом, во время праздников, которые при его дворе следовали один за другим, он пускал в ход свои опасные чары, и репатуция соблазнителя была им вполне заслужена.

В 1146 г. он женился на свояченице императора Конрада, немке, Берте Зульцбах. Та охотно повторяла, что «никогда еще ни одному мужчине на свете не удавалось за год совершить столько подвигов во славу и ради удовольствия своей Дамы» — и прибавляла, что она в этом знает толк, поскольку «и сама принадлежит к весьма воинственному роду». Алиенора выслушивала ее откровения и, оставаясь внешне достаточно равнодушной к ослепительному зрелищу императорского пира, не упускала из виду ни единой детали, удивляясь тому, как мало они соответствовали друг другу: этот утонченный византиец и эта женщина с уже отяжелевшими, несмотря на ее молодость, чертами, плохо причесанная и не умеющая краситься. Француженки уже в те времена приобрели репутацию элегантных женщин. И, возможно, сама Алиенора и ввела господствовавшую в то время моду: платья с длинными, иной раз волочившимися по земле рукавами, в разрезах которых виднелась шелковая подкладка и узкий нижний атласный рукав, тесно облегавший руку, подчеркивая тонкость запястий. Мануил Комнин был с ней любезен и предупредителен; а она с неизменной своей проницательностью перехватывала нежные взгляды, которые тот поминутно бросал на свою племянницу, прекрасную Феодору, с которой он вскоре вступит в преступную связь.

Да и все француженки, похоже, произвели сильное впечатление на высших сановников двора: пока они там гостили, родственник Мануила стал добиваться руки одной из спутниц Алиеноры, и брату короля, Роберту, пришлось помочь девушке тайно покинуть резиденцию, где она остановилась, чтобы избежать домогательств.

Пиршество затянулось на несколько часов. На столе появлялись все новые блюда, и королевская свита узнавала вкус изысканных яств: артишоков, которые подавались на серебряных тарелках, фаршированного козленка, жареных лягушек и икры, которую за императорским столом поглощали в огромных количествах. Греческие вина наливали в удивительно легкие чаши с цветными ободками, а соусы, благоухавшие корицей и кориандром, подавали в драгоценных соусниках, появившихся на столе одновременно с серебряными вилками с двумя зубцами, — на Западе в то время этим предметом еще не умели пользоваться. Пол был усыпан лепестками роз, тихонько играл спрятанный за драпировками оркестр; время от времени полотнища ткани расходились в стороны, и гостей забавляли то жонглеры, проявлявшие невероятную ловкость, то мимы, то восточный балет.

В следующие дни устраивали большую охоту в окружавших Филопатий лесах: с ястребами, соколами и даже ручными леопардами. Устраивались и скачки на Ипподроме: на том самом Ипподроме, который для византийцев был одновременно и народной трибуной, и местом их излюбленного зрелища; сколько раз собрания на Ипподроме провозглашали или низвергали императоров, и выбор в пользу возницы в голубой или зеленой тунике — два традиционных цвета при состязаниях колесниц — тоже говорил о политических пристрастиях. В огромном (500 метров в длину и 118 в ширину) овале Ипподрома могло разместиться одновременно тридцать тысяч зрителей, и украшавшие его произведения искусства напоминали о византийском величии: над конюшнями возвышалась группа бронзовых коней, которую византийцы вывезли из Александрии и которую полвека спустя венецианцы у них отнимут, чтобы украсить ею главный портал собора святого Марка. Стоявший в центре обелиск, перенесенный сюда из Гелиополя, был создан за 1700 лет до наступления христианской эры. Бронзовая колонна, состоявшая из трех переплетенных змей, прежде находилась в Дельфах. Здесь же можно было увидеть знаменитую бронзовую волчицу, вскормившую Ромула: великолепный трофей, которым Византия гордилась. Впрочем, и весь город представлял собой настоящий музей, и уже в те времена профессия гида считалась там доходной.

Три недели, проведенные среди всей этой роскоши, показались бы совершенно волшебными, если бы при этом не возникло некоторых причин для беспокойства. Франкские пехотинцы не могли мирно ужиться с византийским населением. В лагере крестоносцев раздавались жалобы на то, что византийские торговцы требовали платить за съестные припасы непомерную цену. И, несмотря на подчеркнутую вежливость, каждый, от самых низших до самых знатных, чувствовал глубокое презрение, с которым здесь к ним относились. Там и здесь происходили крупные неприятности: фламандский солдат, прогуливаясь по Месе, — главной улице, деловому центру, где были сосредоточены ювелирные лавки и столы менял (самое выгодное занятие в Византии), — внезапно потерял голову при виде груд золота и серебра и с криком «Аро!» (этим восклицанием открывались ярмарки на Западе) бросился к столам и принялся сгребать все, что только мог. Среди менял поднялась паника, охватившая затем и сбежавшихся на шум горожан. Должно быть, этот бедняга, человек простой и грубый, хотел таким способом возместить убытки, понесенные им и его товарищами из-за непомерных цен на рынках. Закончилось все это печально. Людовик VII потребовал у графа Фландрского выдать ему виновного и приказал без промедления его повесить.

Самому Людовику не терпелось поскорее покинуть Константинополь. Тонкости византийского этикета его раздражали. Сановники, все до одного, украшали себя пышными и нелепыми титулами; самый маленький чиновник именовал себя, по крайней мере, благороднейшим или преблагороднейшим, или даже «hyperperilampros» (человеком самых выдающихся достоинств), что не могло не возмущать короля, считавшего простоту своим долгом. Вся эта толпа льстивых угодников обращалась к нему лишь в самых изысканных выражениях, с нескончаемыми формулами вежливости; но под навязчивой лестью он угадывал презрение и даже предательство: ходили странные слухи насчет переговоров императора с некими таинственными эмиссарами, которых считали турками. И потому Людовик, насколько мог, ускорил отъезд. При прощании Мануил Комнин с радостной улыбкой сообщил ему о том, что получил известие от императора Конрада, который только что одержал в Анатолии великую победу над турками: враг потерял больше четырнадцати тысяч человек.

* * *

Крестоносцы успели отойти от Константинополя всего на несколько перегонов, когда поблизости от Никеи встретились с авангардом германской армии: вид у голодного и измученного войска был жалкий. На самом деле в тот день, когда Мануил Комнин сообщил королю Франции о якобы одержанной победе, он получил известие о том, что германские войска потерпели поражение и обратились в бегство. Византийские проводники совершенно запутали их и сбили с толку: перед началом тяжкого перехода через анатолийские пустыни они заверили императора, что достаточно будет взять с собой запас пищи на восемь дней пути. Затем они ночью тайно покинули лагерь, а войскам предстоял бесконечно долгий переход, поскольку на то, чтобы добраться до Северной Сирии, требовалось больше трех недель, и в течение этих трех недель им предстояло двигаться вперед под турецкими стрелами и только с теми запасами пищи, какие были у них при себе. Конрад решил вернуться назад и, глядя на то, как быстро тает в этом безрассудном предприятии его войско, уже подумывал о том, чтобы прервать свой крестовый поход. Он убедился в том, что Мануил Комнин сговорился с турками и вел с ними переговоры в то самое время, как осыпал почестями короля и королеву Франции.

Людовик, желая избежать участи, подобной той, что постигла германского императора, решил избрать более длинный, но и более надежный путь. И, обогнув эти пустыни, которые в любом походе оказывались губительными для жителей Запада, направил свои войска через Пергам к заливу Смирны, чтобы оттуда добраться до Эфеса, Лаодикии и порта Анталии: Иония и Лидия были не такими труднодоступными, как пустынные ущелья, в которых погибла большая часть германской армии. И французский король, со своим громоздким обозом, не мог допустить, чтобы его войско растянулось на слишком большое расстояние. Был отдан приказ сдвинуть ряды, насколько возможно; командование авангардом было поручено графу де Мориенну, дяде короля, и Жоффруа де Ранкону, рыцарю из Сентонжа, который, как мы видели, принадлежал к числу вассалов королевы.

Так им удалось в полном порядке дойти до ущелий Писидии, неподалеку от Кадмоских гор. Король, взявший на себя командование арьергардом, призвал всех бойцов быть предельно осторожными, потому что в тот день, в день Богоявления 1147 г., им предстоял очень опасный путь. Надо было идти тесными ущельями, где им угрожали турки. Что же произошло на самом деле? Ослушался ли приказа Жоффруа де Ранкон? Как бы там ни было, но он рискнул углубиться в ущелья, куда они должны были войти только на следующий день, и потерял связь с основной частью войска. Именно этого и дожидались затаившиеся на соседних холмах турецкие отряды: они выбирали наиболее удобный момент для того, чтобы застать врага врасплох. Основная часть войска, растянувшаяся тонкой цепочкой вдоль обоза, внезапно оказалась окруженной этими легко вооруженными воинами; под градом их стрел войско даже не могло выстроиться для боя, и тогда начался чудовищный беспорядок, раздались крики женщин, поднялась паника. Потребовалось некоторое время на то, чтобы находившиеся в арьергарде король и его окружение осознали происходящее. Король, поспешивший на место битвы, с первого взгляда понял, какое бедствие постигло его армию. В тот день он сумел проявить величайшую смелость и показать себя настоящим военачальником. Именно ему удалось собрать и выстроить войско, направив людей в наиболее опасные места. В какой-то момент он оказался полностью отрезанным от остальных, и своему спасению он был обязан подвигом, достойным быть воспетым в эпосе: ухватившись за ветки, росшие на высоте его роста, он подтянулся на них и вспрыгнул на вершину скалы; а там, прижавшись спиной к каменному склону, в одиночку схватился с осаждавшей его ревущей толпой. К счастью для него, враги его не узнали: в момент неожиданного нападения он был в кольчуге, и при нем были только легкий щит и висевший на боку меч, так что он ничем не отличался от любого из своих людей. Именно это и спасло ему жизнь: нападавшие устали биться, и поскольку уже темнело, турки начали отступать к своим высотам.

На следующий день Жоффруа де Ранкон и его люди, встревоженные тем, что оказались отрезанными от остальной части армии, снова спустились в долину и смогли оценить, какую непомерную цену пришлось заплатить за их беспечность: за это им едва не перерезали горло.

Что же делала Алиенора во время этого страшного эпизода, который, если бы не доблесть ее супруга, мог бы означать конец крестового похода? Никто ничего об этом не знает. Летописцы об этом умалчивают. Неизвестно даже, действительно ли королева находилась в это время, как утверждают некоторые, в том самом авангарде, который проявил такое легкомыслие, или же была, вместе с основной колонной, в той части войска, которая подверглась нападению. Но вполне достаточно того, что провинившимся авангардом командовал один из ее любимых вассалов, чтобы королева разделила с ним ответственность за это происшествие. Не только на нее, но и на всех аквитанцев многие затаили злобу: разве не они, эти безрассудные южане, неспособные выполнить приказ, виновны в несчастье, постигшем христианское войско?

Через несколько дней, которые потребовались на то, чтобы похоронить убитых, перевязать раненых и кое-как возместить понесенный ущерб, армия медленнее, чем прежде, продолжила путь и, в конце концов, добралась до Анталии. Оказавшись там и поняв, какие практически непреодолимые препятствия подстерегают такой тяжелый обоз на пути по суше, король решил путь до Антиохии проделать по морю. Он отправил в Константинополь гонцов с просьбой прислать суда. Византийцы пообещали ему их, но не дали и половины того количества, какое обещали предоставить. И все же, полагаясь на новые византийские обещания, да и устав от бесконечных задержек (был уже март: переход через Малую Азию занял около пяти месяцев), Людовик VII, рассчитывая на то, что остальная часть флота без промедления прибудет следом, погрузился с большей частью рыцарей на суда и поплыл в Сирию.

VI …через Антиохию

Лжехристиане все наглей, —

Ужель злодейством мир не сыт?

На них одних вина лежит,

Что в правом гневе на людей

Господь послал нам столько бед

И счастью ратному вослед

Нам час пришел — за ратью рать —

Святую землю покидать[10]*.

Гираут де Рикьер

Маленький порт Св. Симеона весело шумел. Множество лодок крутилось вокруг судов королевской флотилии, а тем временем на берегу процессия священнослужителей в белых стихарях прокладывала себе путь среди праздничной толпы, и колокола церквей звонили не умолкая. Король и королева Франции ступили на землю под пение «Te Deum», и их радостно приветствовала толпа рыцарей, среди которой благодаря его высокому росту, красивому лицу и изысканной шелковой тунике легко было различить дядю Алиеноры, Раймунда де Пуатье, правителя Антиохии.

После стольких трудов, задержек и опасностей король и королева Франции оказались, наконец, на дружественной территории и вступили в ту самую Святую Землю, которая и была целью их паломничества. Это произошло 19 марта 1148 г. С того дня, как они тронулись в путь, прошло десять месяцев.

Для них, как и для всех их спутников, Антиохия была благословенной гаванью. Великолепный город, прочно закрепившийся на плавно ведущем к морю склоне, с окружающими его высотами Джебел Акры, был свежим зеленым оазисом. Река Оронт несла к нему через длинный ряд горных ущелий, открывающихся у подножия города, горный воздух и талую воду. В верхних кварталах уступами располагались сады. Городские укрепления тянулись на двенадцать километров, вдоль всей стены стояли трехэтажные башни (как говорили, их было триста шестьдесят, по одной через каждые тридцать метров). Позже город сильно пострадал во время большого землятрясения, случившегося в 1170 г. Но в те времена, в эпоху крестового похода Людовика, все его монументальные сооружения были целы, остались неповрежденными или были восстановлены и отстроены заново первыми крестоносцами, которым ценой бесчисленных страданий удалось завладеть этой крепостью, считавшейся неприступной. В соборе святого Петра можно было увидеть могилу Адемара, епископа Пюи, который вел первых воинов, отправившихся возвращать христианам Святую Землю. И другие церкви — святых Косьмы и Дамиана, святой Марии Латинской, святого Иоанна Златоуста — возносили свои колокольни высоко над тесными улочками, полными лавочек, где громоздились всевозможные товары Среднего Востока, и рынками, заваленными фруктами; вокруг раскинулся настоящий, щедро орошаемый сад, и ветерок тихонько шелестел в серо-зеленой листве олив, росших по склонам холмов.

Константинополь был ослепительно прекрасным городом, сказочной декорацией восточной сказки. Антиохия была другой, и, на взгляд Алиеноры, еще лучше: настоящий рай, зеленый и озаренный солнцем, и поминутно чем-нибудь напоминавший ей пуатевинские земли и милую ее Аквитанию. Патриэрх, который возглавлял процессию священнослужителей и дал свое благословение прибывшей в Сирию королевской чете, звался Эмери Лиможским, а капеллан, служивший в антиохийском дворце, был пуатевинцем по имени Гильом; рыцари из окружения князя Раймунда, Карл де Мозе и Пайян де Фе, были вассалами ее отца, и в Антиохии говорили на провансальском языке. А главное, сам Раймунд, во всем своем великолепии, по-прежнему оставался для нее юнцом, снисходившим до игр с девочкой, и у них было множество общих воспоминаний, восходящих к тем временам, когда оба они жили в дворце Омбриер.

Раймунд де Пуатье, сын Трубадура и младший брат Гильома X Аквитанского, стал правителем княжества Антиохии после целого ряда удивительных приключений, напоминавших то фарс, то сцены из рыцарского романа.

В 1136 г. — за год до того, как Алиенора вышла замуж — Раймунд находился при английском дворе, где король Генрих I Боклерк произвел его в рыцари и оставил у себя на службе. В один прекрасный день к нему явился рыцарь ордена госпитальеров по имени Жерар де Жеберрон, с письмами от короля Фулька Иерусалимского. Но оставшись наедине с молодым человеком, он открыл, в чем на самом деле состояла порученная ему миссия: король Иерусалима был обеспокоен тем, что княжество Антиохия — северная Сирия, то есть наименее защищенная область латинских королевств — находилась в руках женщины, вдовствующей княгини Алисы; она была вдовой Боэмунда II, сына того нормандца, который первым завладел городом, — описание его подвигов и рассказы о его легендарной хитрости заполняли собой летописи первого крестового похода. Юридически Алиса правила лишь от лица их дочери, Констанции. Но она была честолюбивой женщиной, которая не побоялась связаться со знаменитым Зенги, когда тот, будучи правителем Алеппо и Мосула, уже угрожал княжеству Эдессе. Было совершенно очевидно, что для Констанции надо найти такого мужа, который сможет держать в руках меч и выстоять как против турок, так и против грозной тещи. Король Фульк посоветовался со своими баронами, перебрал всех возможных кандидатов и, в конце концов, остановил свой выбор на младшем сына Гильома IX Трубадура, Раймунде де Пуатье.

Предложение не могло не соблазнить Раймунда: веселые, полные опасностей и напоминающие хорошо задуманную комедию приключения манили сына Гильома IX Аквитанского; в самом деле, его предупредили о том, что ему следует тайно пробраться в свое будущее княжество, чтобы не возбудить подозрений короля Сицилии, который намеревался прибрать к рукам Антиохию, а также о том, что ему придется немало потрудиться, дабы уговорить вдовствующую княгиню Алису уступить ему место и позволить править, и наконец о том, что он должен будет считаться с патриархом Антиохии, Раулем де Домфроном, нормандцем, которому куда больше пристало бы носить кольчугу, чем петь мессы со своими канониками.

Вскоре Раймунд с несколькими спутниками покинул английский двор и тайно отплыл в Антиохию, переодевшись бродячим торговцем. Оказавшись в Антиохии, он первым делом очень ловко втянул в свою игру самого патриарха: расточая тому всевозможные обещания, он завоевал его доверие. Вдвоем они составили план сражения. Рауль отправился к Алисе и сообщил ей, что прекрасный рыцарь, прибывший в Антиохию, хочет на ней жениться. Крайне польщенная, она любезно приняла Раймунда, позволила ему встречаться с баронами, сколько ему будет угодно, и ждала дня свадьбы, но вместо того услышала известие, что патриарх в эту самую минуту венчает в соборе ее дочь и аквитанского сеньора. После чего ей только и оставалось, что отправиться скрывать свою досаду где-нибудь в провинции, оставив зятя хозяином положения.

Раймунд, по словам летописцев, был «высокого роста, хорошо сложен и красивее всех своих современников; он превосходил их всех в искусстве владеть оружием и в рыцарской науке». Что касается его физической силы и подвигов на турнирах, здесь он вполне мог соперничать с Мануилом Ком-нином. Кроме того, он любил поэзию, трубадуров, куртуазную жизнь и обладал унаследованным от отца даром превращать неприятные воспоминания в забавные рассказы. При его дворе царила атмосфера веселья, и именно для него Ричард Пилигрим сложил во время крестового похода «Песнь о пленниках», где со множеством сказочных подробностей излагались подвиги спутников Петра Отшельника.

Людовик и Алиенора провели в Антиохии всего десять дней. Но эти десять дней оказали такое влияние на ход Истории и на их собственные судьбы, что хотелось бы проследить развитие событий день за днем, а если можно, то и час за часом. Но королевский капеллан, Эд Дейский, который очень точно излагал все события с самого начала крестового похода, останавливает свое повествование как раз в момент прибытия в Антиохию. Что означает его молчание? Надо ли предполагать, что ему неудобно было рассказывать о дальнейших событиях, — ему, духовнику короля, который благодаря этому был в курсе самых интимных подробностей тех роковых дней? Мог ли он рассказать о них, не нарушая тем самым, в большей или меньшей степени, тайну исповеди? Или он не хотел задеть королеву, — о которой не говорит ни единого слова, — рассказывая о предшествовавших этому событиях? Так или иначе, но его прискорбная скромность оставляет нас в полном неведении. И, если события нам известны, то о душевном состоянии тех, кто оказался авторами и действующими лицами этой истории, мы можем лишь строить догадки.

Первая неожиданность произошла тогда, когда после нескольких праздничных дней отдыха бароны-крестоносцы собрались для того, чтобы разработать план кампании. Как и следовало ожидать, намерения Раймунда оказались предельно ясными, и его целью было отвоевать Эдессу, утрата которой и стала причиной крестового похода. Победитель, Зенги, два года тому назад был убит своими солдатами, что в анналах турецкой армии выглядит практически неизменным обычаем. Но его сыну, Нурэддину, удалось продолжить его дело, и он оказался не менее опасным противником для франков. Безопасность Антиохии зависела от этой постоянно находившейся под угрозой внутренней территории, где такие мощные крепости, как Алеппо или Хам, плацдармы турецкой армии, вполне могли быть завоеваны, если с выгодой использовать ужас, внушенный врагу одновременным прибытием германского императора и французского короля. Дело в том, что император Конрад, который едва не отказался от крестового похода, кое-как собрал свои войска и также направился в Святую Землю.

Но король Людовик, вопреки всем ожиданиям, выступил против этого проекта: он дал обет идти в Иерусалим, в Иерусалим он и намерен идти в первую очередь. Граф Тулуз-ский и сам император известили о скором своем прибытии в Акру, и вдовствующая королева Иерусалима, Мелизинда, торопила его к ним присоединиться.

Раймунд хорошо знал королеву Мелизинду, сестру княгини Алисы, которую он сумел двенадцать лет тому назад удалить из своего княжества. Это была «пылкая креолка», рассказы о ее любовных приключениях когда-то заполняли собой летописи, а теперь, в зрелом возрасте и оставшись вдовой короля Фулька, она находила выход для своего темперамента в политических делах. Она и не думала уступать власть своему сыну, Балдуину III, который в свои шестнадцать лет, по обычаям того времени, мог считаться взрослым и уже доказал свою воинскую доблесть, и то и дело пускалась в опасные предприятия, губительные для Иерусалимского королевства: за год до того по ее приказу был предпринят поход в Харан, против дамасских султанов, которые с давних пор были союзниками франков и даже обращались к ним за помощью в борьбе против своих собственных единоверцев, и эту очевидную ошибку повторять не следовало.

Самые красноречивые уговоры король Франции выслушивал с каменным лицом. Раймунд собрал еще одну представительную ассамблею, на этот раз здесь присутствовали все прибывшие в Антиохию рыцари. Напрасный труд — всем его доводам французский король противопоставлял лишь непреклонное упорство, которое слабым людям заменяет волю: никто и ничто не помешает ему сначала совершить паломничество в Иерусалим. Но разве не на Оронте следовало защищать Иерусалим? Разве не следовало укрепить позиции этого шаткого королевства, которое должно было, располагая лишь незначительными силами, защищать свою узкую полоску земли на всем протяжении границ, чья длина никак не соответствовала возможностям его армии, и не надо ли было для достижения этой цели уничтожить наиболее опасные вражеские крепости? Что будет, если в один прекрасный день Нуреддин сумеет сбросить слабую дамасскую династию и прибрать к рукам оба города, Дамаск и Алеппо, ворота в Сирию? И, собственно говоря, разве изначальной целью крестового похода не было отвоевание Эдессы?

Уговоры не подействовали. Король в ответ лишь заявил о своем намерении как можно скорее покинуть Антиохию.

И тогда на сцену выступила Алиенора. Раймунд попытался в последний раз поговорить с королем, на этот раз в присутствии королевы. Она с жаром поддержала дядю и вскоре разговор между супругами шел на повышенных тонах. Алиенора, несомненно, оценила стретегическую ценность планов Раймунда. Ведь он лучше всякого другого понимал, что требуется делать при сложившейся ситуации и расстановке сил. Алиенора заявила, что если крестоносцы не окажут поддержки Раймунду, то она останется со своими вассалами в Антиохии.

Неудачное выступление: ее вассалы к этому времени и так слишком часто заставляли о себе говорить. И спор, разгоравшийся все сильнее, принимал все более личный оборот до тех пор, пока Людовик не пригрозил Алиеноре, что воспользуется своими правами супруга и силой заставит ее покинуть территорию Антиохии. В ответ, к безграничному своему изумлению, он услышал следующее: хорошо бы еще проверить действительность его супружеских прав, поскольку в глазах Церкви их брак недействителен, они состоят в слишком близком родстве с точки зрения канонического права.

* * *

Понять, почему встреча приняла такой оборот, можно лишь приняв во внимание фон, который многие романисты использовали с большой выгодой для себя, рассказывая историю Алиеноры; и большей частью они не отказывали себе в удовольствии превратить Алиенору в женщину легкого поведения, своего рода Мессалину, переходящую от одного любовника к другому и выставляющую напоказ свои приключения либо со знатными баронами, каким был, например, Жоффруа де Ранкон, либо с подчиненными, как, например, с коннетаблем Аквитании Сальдебрейлем (интересно, почему именно с ним?); самые же умеренные довольствовались тем, что заставляли ее упасть в объятия прекрасного Раймунда де Пуатье.

Если придерживаться Истории, то, вне всяких сомнений, именно в Антиохии королева приобрела дурную репутацию.

В самом ли деле она питала слабость к своему молодому дяде? Один из летописцев, Гильом Тирский, ее в этом обвиняет; другие свидетельства более уклончивы. Но что никаких сомнений не вызывает — эти обстоятельства спровоцировали глубокую размолвку между супругами, которые явно не были созданы друг для друга. Алиенора уже не была девочкой пятнадцати или шестнадцати лет, к которой в один прекрасный день на берега Гаронны прибыл супруг, посланный ей Небом, или, по крайней мере, королем Франции. Теперь это была молодая женщина двадцати пяти лет, чья личность вполне сформировалась, и которая уже ощущала себя зрелой и самостоятельной. Она чувствовала, что не хуже своего слабовольного супруга способна принимать решения и осуществлять их. В эти последние годы многое вызывало у нее раздражение. Король все еще был с ней пылким и нежным, но перестал руководствоваться ее советами. Сугерий вернул себе прежнее влияние при дворе и, когда Алиенора заявляла, что ей кажется, будто она вышла замуж за монаха, то, вполне возможно, она намекала не только на посты и молитвы, которыми Людовик, по ее мнению, несколько злоупотреблял, но и на то, что в действительности королевством правил настоятель аббатства Сен-Дени.

В довершение всего она только что, во время этой упоительной передышки в трудном походе, открыла для себя мир, полностью отвечавший чаяниям ее сердца и ее мечтам: восточный мир, роскошью которого она насладилась в Константинополе, сумела оценить его утонченность, возможно, восхитилась тонкостью дипломатических игр, и, наконец, со сладкой дрожью ощутила все то тревожное и иногда безнравственное, что скрывалось за сложным этикетом и сверкающими мрамором и золотом фасадами византийских дворцов. Здесь был целый мир искушений, неведомых наслаждений и игры ума, и он вызывал у нее чувства, полностью противоположные тем, какие испытывал ее набожный и простоватый супруг. Кроме того, ей пришлось столкнуться с тяготами невероятно трудного похода, где день за днем приходилось идти, в ветер и бурю, через бесплодные горы, под стрелами турок, постоянно подвергаясь опасности. Возможно, ее не вполне устраивал походный распорядок, тогда как Людовик и его окружение копили злобу против легкомысленных и непокорных пуатевинских вассалов королевы.

Наконец, сама Антиохия, теплый прием, встреча с дорогим ей родственником, долгие разговоры на провансальском языке под оливами, яркая и приятная жизнь, сопровождавшаяся песнями трубадуров, — все это создавало атмосферу, в которой Алиенора расцвела, а ее муж тем временем испытывал, главным образом, усталость от пути, тревогу за ту часть армии, которая осталась в заливе Анталия и от которой он не получал никаких известий, и отказывался понять, как можно слушать пенис трубадуров, явившись исполнить религиозный обет. Он, должно быть, был недоволен чересчур нежной дружбой, немедленно возникшей между дядей и племянницей; он чувствовал себя лишним, пока они вели долгие разговоры на непонятном для него провансальском языке. Наверное, он захотел взять в руки неподвластную ему ситуацию, но, как часто случалось на протяжении всей его жизни, взялся за дело неуклюже. И вот, совершенно неожиданно, произошел непоправимый разрыв, нанесена болезненная рана его самолюбию, — да и любви, потому что Людовик не переставал любить свою жену. Откуда у нее внезапно взялись такие познания в каноническом праве, чтобы уверять, будто их брак недействителен? Должно быть, впоследствии, перебирая в памяти все эти события, он вспомнил историю брака сестры Алиеноры с Раулем де Вермандуа: для того, чтобы убедить Рауля жениться на ней, ему сказали, что между ним и его первой женой, Алиенорой Шампанской, существовало родство такой степени, какая по каноническим законам считается недопустимой между супругами.

Прервав разговор, Людовик ушел и отправился за советом к одному из своих приближенных, тамплиеру Тьерри Галерану; еще один повод к размолвкам между королем и королевой, поскольку она ненавидела Тьерри, и тот отвечал ей взаимностью. Он знал, что Алиенора часто за глаза осыпает его довольно рискованными насмешками, называя евнухом; но Людовик охотно следовал его советам, как до него делал его отец, Людовик VI, которому это шло только на пользу.

Тьерри и другие бароны без колебаний указали ему волевое решение как единственный возможный выход. В ту же ночь войска франков покинули Антиохию, и Алиеноре волей-неволей пришлось уйти вместе с ними.

VII Приятное время года

Мила мне лета славная пора,

Мила земля под ясными лучами,

Мил птичий свист меж пышными ветвями

И мил узор цветочного ковра;

Милы мне встречи дружеских кружков,

Милы беседы и уютный кров, —

Милей всего, что скоро буду там,

Где милой Донне снова честь воздам[11].

Пейре Видаль

Дальнейшие события полностью доказали правоту Раймунда де Пуатье. Крестовый поход, направленный против Дамаска, отношения с которым с самого зарождения латинских королевств всегда были сердечными, и бездарное командование привели к жалкому поражению, последствия которого оказались для Иерусалимского королевства весьма ощутимыми и тягостными: франки и германцы, заставлявшие турок трепетать, ушли, так ничего и не сделав. Император Конрад 8 сентября вышел в море. Что касается французского короля, то он задержался до Пасхи 1149 г. Не желая признавать свое поражение, он пытался строить новые планы: вместо того, чтобы опереться на византийцев, которые гнусным образом его обманули (вместо того, чтобы предоставить ему обещанные суда, они буквально предали в руки турок остатки находившейся в Малой Азии армии крестоносцев), пробовал вступить в союз с врагом Раймунда де Пуатье — Рожером Сицилийским. Возможно, он просто-напросто старался оттянуть свое возвращение в Европу, где его ждало двойное унижение: в качестве короля, поскольку его поход провалился, и в качестве супруга, поскольку его брак также оказался неудачным.

Они с Алиенорой поплыли на разных судах сицилийской эскадры. Обратный путь оказался неспокойным. Сицилийский король в то время вел войну с византийским императором, и с наступлением весны возобновились бои на море. На широте мыса Малея, у берегов Пелопоннеса, поблизости от Монемва-сии флот натолкнулся на византийские суда. Во время боя тот корабль, на котором плыли Алиенора и ее свита, был захвачен греками. Пираты, с неожиданно доставшимися им выгодными для византийского императора заложниками, уже взяли курс на Константинополь, когда сицилийские нормандцы пришли на помощь пленным и освободили их. Между тем, 29 июля судно, на котором плыл Людовик, бросило якорь в порту Калабрии. В течение трех недель король ничего не знал о судьбе своей жены, затем, наконец, ему сообщили, что она жива и здорова и находится в Палермо. Людовик с Алиенорой встретились в Потенце, где нормандский король Сицилии, — тот самый, чьи предложения они не так давно отклонили, — принял их с величайшими почестями. Скорее всего именно там они узнали о смерти Раймунда де Пуатье: 29 июня он пал в бою против Нурэддина, и победитель послал багдадскому калифу его прекрасную белокурую голову.

Усталость и волнения (а может быть, и горе) на некоторое время лишили Алиенору той беспредельной выносливости, которой она отличалась до тех пор. Она заболела и, оберегая ее, обратный путь разбили на короткие переходы, с долгой остановкой в знаменитом бенедиктинском монастыре Монте-Кассино.

Папа Евгений III был в курсе злоключений, выпавших на долю армии крестоносцев, и знал о том, что королевская чета прибыла в Италию. Разумеется, знал обо всем и Сугерий, к которому периодически являлись гонцы с письмами от короля. В ответных письмах он посылал Людовику множество мудрых советов: при нынешних обстоятельствах королю не следует принимать никаких решений, пусть он прежде всего вернется в свое королевство, где его присутствие делается все более необходимым; разногласия между ним и его супругой могут оказаться всего лишь следствием усталости и перенесенных опасностей. И настоятель Сен-Дени поспешил обратиться к папе и сообщить ему о том, через какие испытания пришлось в то время пройти королевской чете.

Евгений III, несмотря на суровый вид, был добрым и чувствительным человеком, он сам благословил молодых супругов перед тем, как они отправились в этот поход, полный опасностей, тягот и разочарований. Разволновавшись при мысли о том, сколько испытаний выпало им на долю за эти два года, он пригласил Людовика и Алиенору в свою резиденцию в Тускуле: он не мог в то время жить в Риме, охваченном мятежом, который поднял захвативший город известный бунтарь Арнольд Брешианский.

Король и королева Франции добрались туда только к середине октября. Встретили их как нельзя лучше. У папы с каждым из них состоялась долгая беседа: он всей душой стремился к тому, чтобы воссоединить молодую чету, помочь ей вернуться к той совместной жизни, которую они обязались вести на благо своих народов, выслушивал их взаимные жалобы, старался успокоить и помирить их. Что касается этой истории с родством, папа уверил, что беспокоиться не о чем — Церкви известны подобные случаи, и она вполне допускает их брак.

Людовик испытал от этого явное облегчение: его чувствительную совесть, вне всякого сомнения, смущала эта вполне реально существовавшая проблема родства — прабабка Алиеноры, Одеарда Бургундская, была внучкой Роберта Благочестивого, его предка. По гражданским законам это было родством девятой степени, но, если считать по каноническим нормам, они состояли в четвертой или пятой степени родства, что влекло за собой недействительность брака. А он по-прежнему, несмотря на обиду, которую затаил после антиохийских событий, был влюблен в Алиенору.

К концу этой встречи супруги, казалось, помирились. Папа проводил их в спальню, которую велел для них приготовить: это было роскошная комната, затянутая шелком, — ему известны были вкусы Алиеноры, — с одной-единственной кроватью. Супруги провели в Тускуле несколько дней, после чего уехали, осыпанные подарками и добрыми словами понтифика. «Когда они прощались, — рассказывает летописец Иоанн Солсберийский, — этот человек, несмотря на всю свою суровость, не мог сдержать слез. Перед отъездом он благословил их самих и все французское королевство».

* * *

К дню святого Мартина (11 ноября) Людовик и Алиенора вернулись на берега Сены, и в следующем, 1150 г. — весомое доказательство примирения королевской четы — у них родился второй ребенок. Но не наследник престола, появления которого они оба так желали: как и в первый раз, это была девочка, ее назвали Алисой.

Для Алиеноры началась безрадостная полоса жизни: Сена после Оронта; вместо лимонных садов — берег, усыпанный опавшими листьями, которые уже начали гнить под моросящим ноябрьским дождем; вместо дворцов, уступами расположившихся на берегах Золотого Рога, — старая добрая резиденция французских королей посреди маленького островка Сите. Вокруг нее сгущалась атмосфера недовольства, которую она постоянно чувствовала после разгрома в Кадмоских горах и особенно — после Антиохии; и в утешение — всего лишь неизменно галантный и любезный муж, чье доверие она, похоже, утратила безвозвратно. Еще на обратном пути во Францию он недвусмысленно дал ей понять, что отныне намерен править один. Вскоре после перехода через Альпы он покинул свиту и поспешил в Оксерр. Там его встретил Сугерий, двинувшийся ему навстречу, чтобы сообщить о состоянии дел в государстве. Они вдвоем вернулись в Париж и, чтобы вознаградить верного советника за его преданность, Людовик велел провозгласить во всех своих владениях, что Сугерий заслужил титул «отца родины».

Алиеноре больше не суждено было править; отныне Людовик будет почтительным супругом, исполненным нежности и предупредительности, но непреклонным королем. Но ведь именно супруг перестал к этому времени нравиться Алиеноре — если она вообще когда-нибудь его любила — и вместе с тем теперь она чувствовала, что способна править, не позволяя себе, как было раньше, руководствоваться при этом своими женскими прихотями. Она поняла, какую опасность таит в себе власть и какую ответственность она за собой влечет. Ее отстранили от совета именно в тот момент, когда она окончательно осознала свою роль и могла бы занять в нем подобающее ей место. Эта полная трудностей и опасностей поездка на Восток, должно быть, осталась в памяти Алиеноры ослепительным видением жизни, какую она могла бы прожить. И почему она отдала свою руку не Мануилу Комнину: она чувствовала, что лучше императрицы сумела бы пленить и удержать этого человека, более всего напоминавшего героя эпической поэмы, и вполне могла бы вести вместе с ним тонкую дипломатическую игру, благодаря которой Византия оставалась Византией несмотря на все старания арабов, турок и латинских королевств. И если бы она хотя бы могла призвать трубадуров, которые завораживали ее в юности, чтобы они сочинили рассказ о ее восточном походе, наподобие тех, какие сочиняли для ее деда.

Но французский двор становился все более и более суровым. Людовик, сразу после своего возвращения, совершил искупительное паломничество в тот самый город Витри, который теперь назывался Витри-Сожженный; он собственными руками посадил рядом с заново отстроенным городком привезенные из Святой Земли кедры, потомки которых и сегодня еще удивляют нас на фоне пейзажа Шампани. Он делил свои дни между исполнением религиозного долга и многочисленными трудами феодальной жизни: управлял своими владениями, вершил правосудие, а иногда делал достаточно неопределенные вооруженные вылазки, к которым Алиенора особого интереса не проявляла. До чего убогими казались ей споры из-за жалких клочков земли после неудачи великолепного похода на Восток!

Тем не менее, она и представить себе не могла, какой интерес вскоре станут вызывать у нее эти споры. Людовик поссорился с одним из наиболее могущественных своих вассалов, Жоффруа Красивым, графом Анжуйским. В августе 1150 г. дело приняло серьезный оборот, и король начал собирать войска на берегах Сены, между Мантом и Меланом. Любому, кто недостаточно хорошо разбирался в делах королевства, могло показаться странным, что ссора с графом Анжуйским влекла за собой нападение королевской армии на Нормандию. На самом же деле это означало, что король задумал крупную операцию против своего вассала и намеревался помешать осуществлению замыслов, которые тот лелеял. Жоффруа Красивый, — его прозвали Плантагенетом из-за веточки дрока, которой тот украшал капюшон, отправляясь на охоту, — был женат на дочери английского короля Генриха Боклерка, Матильде, которую продолжали называть императрицей, поскольку в первом браке она была супругой германского императора Генриха V. Эта незаурядная и наделенная безграничной энергией женщина, которая была на пятнадцать лет его старше, принесла ему в приданое притязания на наследство своего отца, короля Англии и герцога Нормандии. У английского короля не было других потомков, кроме нее, но, тем не менее, нашелся человек, который принялся оспаривать ее право наследования: Стефан, граф де Блуа, который по своей матери Адели также был внуком Вильгельма Завоевателя. Стефан даже опередил Матильду в этой погоне за английской короной и сумел захватить власть. Он жил в Англии, где некоторые из баронов приняли его сторону, другие же поддерживали Матильду; из-за этого соперничества страна находилась в состоянии непрекращавшейся гражданской войны, все больше и больше погрязала в анархии, а борьба тем временем переместилась на континент. В 1150 г. Жоффруа торжественно передал герцогскую власть в Нормандии своему старшему сыну Генриху, которому в то время было семнадцать лет. Направив свои войска в Мант, король Франции, до сих пор занимавший между двумя своими могущественными вассалами положение арбитра, тем самым показал, что принимает сторону Стефана де Блуа. Он тем более считал себя вправе это сделать, что Генрих, ставший нормандским герцогом, казалось, вовсе не спешил принести оммаж королю Франции и признать его своим сюзереном.

И все же до военных действий было еще далеко. Сугерий, несмотря на свой преклонный возраст, не щадил сил ради того, чтобы не допустить войны и найти пути к примирению. Но этому неутомимому борцу за мир жить оставалось недолго. 13 января 1151 г. он скончался, к величайшему горю всего французского народа. В еще недостроенной церкви аббатства собралась огромная толпа: здесь отпевали человека, которого его удивительная судьба вознесла к вершинам власти в королевстве и который использовал всю свою энергию и всю свою изобретательность на то, чтобы поддерживать в нем мир и порядок, в то время как вокруг каждый старался ухватить кусок побольше для себя одного. Совсем еще свежие своды Сен-Дени, уходившие ввысь над его гробом, казались воплощением тех видений славы, о которых возвещал хор монахов, нараспев повторявших антифоны заупокойной службы: «Я верю, что он жив, мой Искупитель, и встану в последний день и во плоти узрю Бога, Спасителя моего…»

Узы, которыми были связаны, благодаря непреклонной воле Сугерия, Людовик и Алиенора, распались, едва тот испустил последний вздох. Для того, чтобы полностью принять создавшуюся ситуацию, Алиеноре потребовалось бы призвать на помощь смирение, которое было ей вовсе не свойственно. И, несоменно, Людовик, со своей стороны, в конце концов устал от этой превосходившей его женщины.

Тем временем военные действия в Нормандии возобновились. К прежним проблемам прибавились новые личные обиды короля, недовольного своим анжуйским вассалом Это был настоящий клубок противоречий, нитки в котором еще сильнее запутывались из-за сложной игры феодальными союзами. Жоффруа Красивый по неясной причине поссорился с Жиро Берле, королевским сенешалем в Пуату. В течение трех месяцев тот дразнил его, укрывшись за крепкими стенами своего замка в Монтрей-Белле. В один прекрасный день Жоффруа это надоело: с помощью кипящего масла и раскаленных стрел ему удалось поджечь донжон. В результате вспыхнул такой пожар, что вскоре сам Жиро, его семья и весь его гарнизон посыпались наружу из всех дверей, словно змеи из пещеры! Жиро был взят в плен. Король Франции, горя мщением, напал на крепость Арк в Нормандии и быстро завладел ею. Немедленно после этого сын Стефана де Блуа, Евстахий, поспешил пересечь море и оказать королю Франции небескорыстную помощь в борьбе с его соперником, Генрихом Нормандским. До каких пор они собирались воевать? Сугерия, который мог бы выслушать обе стороны и постараться помирить враждующих, уже не было на свете.

Вот тогда над схваткой раздался мощный голос Бернарда Клервоского. Он призывал короля и его баронов заключить мир, и предлагал свое посредничество в качестве третейского судьи.

События, которые разыгрывались в тот год при французском дворе, повергли современников в недоумение. Все началось с драматического эпизода: толпа, собравшаяся в большом дворце Сите, как бывало везде, где появлялся Бернард Клерво-ский, увидела, как вошли сначала святой аббат, которого с величайшими почестями и уважением встретил король Франции, а затем — Плантагенет, Жоффруа Красивый, со своим сыном, юным герцогом Нормандским. Жоффруа вполне заслужил свое прозвище, если верить рифмованной хронике того времени:

Великий рыцарь, сильный и красивый И благочестивый и мудрый и воинственный: Храбрее, чем он, не найти.

Он был в расцвете лет — в то время ему было тридцать девять — и он уже доказал свою доблесть и мужество на Востоке, сопровождая сюзерена в крестовом походе. Но его называли жестоким и властным человеком, говорили, будто он подвержен тем «припадкам меланхолии», какие вообще считались свойственными анжуйцам. Бароны (среди них был и Рауль де Вермандуа), собравшиеся на эту торжественную ассмаблею, увидели явственное доказательство этого. Жоффруа привел с собой Жиро Берле, закованного в цепи, словно преступника: это означало бросить вызов королю и Церкви одновременно, поскольку он был отлучен за то, что поднял руку на представителя короля, пока тот находился в крестовом походе. В самом деле, распря с Жиро началась еще до того, как король вернулся во Францию.

Бернард Клервоский заговорил: он предложил Жоффруа снять с него отлучение от церкви, если он согласится освободить Жиро. Жоффруа ответил на это словами, поразившими собравшихся своей кощунственностью:

— Я отказываюсь освободить своего пленника, а если держать человека в плену считается грехом, то я не желаю, чтобы мне этот грех отпускали!

— Берегитесь, граф Анжуйский, — сказал Бернард, — какой мерой мерите вы, такой и вас будут мерить.

Но граф, не слушая, покинул зал в сопровождении сына, оставив присутствующих в полном недоумении. Жиро Берле подошел к Бернарду Клервоскому за благословением:

— Я жалуюсь не на свою судьбу, я оплакиваю участь моих родных, которые погибнут вместе со мной.

— Не бойся, — ответил ему Бернард. — Будь уверен, что Бог придет вам на помощь, тебе и твоим родным, и произойдет это раньше, чем ты смеешь надеяться.

В следующие дни распространилась странная весть: говорили, будто Жоффруа Анжуйский, не побоявшийся бросить вызов королю и богохульствовать в присутствии Бернарда Клервоского, отпустил Жиро. Больше того, его сын Генрих готов был принести оммаж королю. Ситуация, из которой, казалось, не было выхода, внезапно разрешилась, и никому не пришлось вынимать меч из ножен. В самом деле, несколько дней спустя была торжественно принесена клятва верности. Некоторые видели в этом чудо, произошедшее благодаря вмешательству аббата Бернарда. Другие утверждали, что к такому исходу переговоров была, возможно, причастна королева. Так или иначе, но в Нормандии воцарился мир, а Жоффруа и Генрих Плантагенет вернулись в Анжуйское графство.

На обратном пути произошло еще одно совершенно непредвиденное событие: удушливо жарким летним днем, неподалеку от Шато-дю-Луар, Жоффруа решил искупаться в реке. Вечером у него началась лихорадка, и несколько дней спустя, седьмого сентября, он скончался: никакими средствами спасти его не удалось.

А Людовик и Алиенора в конце осени вместе отправились в Аквитанию с внушительной свитой, состоявшей из прелатов и баронов — как аквитанских, так и французских, поскольку среди них были как Жоффруа де Ранкон и Гуго де Лузиньян, так и Тьерри Галеран и Ги де Гарланд. Некоторые видели в этом признак сближения короля и королевы; другие, более искушенные, только качали головой, утверждая, что в этой поездке королевскую чету в последний раз видят вместе. После смерти Сугерия пропасть между Людовиком и Алиенорой лишь углублялась. На Рождество они вместе собирали двор в Лиможе, затем, на Сретение, в Сен-Жан д'Анжели; почти повсюду в тех владениях и замках, которые были под властью Алиеноры, французов заменяли аквитанцами. Затем супруги отправились в Божанси, где провели последние мгновения совместной жизни. В самом деле, собор под началом архиепископа Сансского признал недействительным их брак, заключенный в Бордо пятнадцать лет тому назад.

Алиенора попрощалась и объявила, что хочет немедленно вернуться в свои личные владения, которые по обычаю были ей возвращены. И немедленно, в сопровождении нескольких приближенных, отправилась в Пуатье.

Был первый день весны, 21 марта 1152 г. Лето еще не наступило, когда французский двор узнал ошеломляющую новость: Алиенора снова вышла замуж; она стала женой Генриха План-тагенета, графа Анжуйского и герцога Нормандского.

VIII Генрих Плантагенет

И чтобы донну молодой считали,

Достойный чтить ей подаю совет

И отстранять все подлое подале —

Не наносить своей же чести вред[12].

Бертран де Борн

На обратном пути в Пуатье Алиенора, наверное, испытала тот ужас, какой испытывает лань, затравленная сворой собак во время охоты, или девушка, которую преследуют великаны из бретонских сказок.

По окончании собора она, взяв с собой лишь небольшую свиту, направилась в Блуа. В окрестностях города царило оживление, поскольку наступало вербное воскресенье, и все готовились к празднику: с деревьев срезали ветви, чтобы нести их в руках и украшать фасады домов, стоявших вдоль пути процессии. Алиенора, наверное, собралась остановиться в одном из монастырей города, Сен-Ломере или каком-нибудь еще, но каким-то образом ее предупредили о грозящей опасности: возможно, это стало известным из разговоров людей из замка с кем-то из ее свиты, а возможно, об этом говорило присутствие большого количества вооруженных людей вокруг замка, выстроенного графом Блуа, за которым осталось не слишком лестное прозвище — Тибо Обманщик. Так или иначе, но она узнала, что молодой граф, в то время живший в замке и также носивший имя Тибо, собрался силой ее похитить, чтобы сделать своей женой. Не давая себе труда возмутиться дерзостью этого младшего сына в семье (Тибо был вторым сыном того самого Тибо Шампанского, с которым у нее было столкновение из-за брака ее сестры), Алиенора среди ночи дала своей свите сигнал трогаться в путь и при свете луны покинула Блуа, при этом, наверное, сказав себе, что этого Тибо прозовут Тибо Обманутым.

Но ее злоключения на этом не закончились. Теперь она стала осторожной и, наверное, выслала вперед в качестве разведчиков нескольких оруженосцев, поскольку ее предупредили о том, что в Пор-де-Пиль, где она намеревалась перебраться через Крез, ее ждет настоящая засада. Пришлось снова менять маршрут. Она решила вброд перейти Вьенну ниже слияния рек и как можно быстрее добраться до Пуатье, чьи надежные стены выросли, наконец, перед ней незадолго до Пасхи, которую молодая герцогиня могла отпраздновать там в полной безопасности.

Оказавшись в Пуатье, Алиенора смогла посмеяться над этим двойным приключением. И кто же это посмел сплести заговор против нее и попытаться захватить ее в Пор-де-Пиле? Молодой Жоффруа Анжуйский, да еще к тому же младший отпрыск в семье! Он был вторым сыном злополучного Жоффруа Красивого, скончавшегося незадолго перед этим; этот шестнадцатилетний мальчик был совсем не прочь получить отцовское наследство, но старший брат явно не собирался с ним делиться.

Таким образом, на пути между Божанси и Пуатье бывшая королева Франции дважды чуть было не попалась в западню. А что было бы с ней, если бы ей пришлось, управляя своими владениями, постоянно сталкиваясь с беспокойными вассалами, выступать в поход против самых непокорных?

В течение этого праздничного апреля — потому что пуате-винский город расстарался ради своей вновь обретенной герцогини — постоянно сновали взад и вперед таинственные гонцы. И, когда весна была в самом расцвете, утром 18 мая, колокола собора святого Петра оглушительно зазвонили, возвещая всему миру, что Алиенора, герцогиня Аквитании и графиня Пуату, стала графиней Анжуйской и герцогиней Нормандской.

К венчанию готовились тайно, и сама свадьба была не такой великолепной, какая приличествовала бы рангу новобрачных.

Они не стали, как поступили бы при других обстоятельствах, приглашать всех своих вассалов. За праздничный стол, накрытый в большом зале графского дворца в Пуатье, сели только самые близкие люди, В самом деле, новобрачные оказались в щекотливом положении и всем, а в первую очередь им самим, это было хорошо известно: не прошло и двух месяцев после того, как первый брак Алиеноры был признан недействительным, и вот она уже стала женой вассала того самого французского короля, которого только что оставила; ко всему прочему, она должна была, как все вассалы, получить согласие своего сюзерена, прежде чем выходить замуж, однако у нее были серьезные причины для того, чтобы пренебречь этой формальностью. Но у нее и у нее нового мужа, по крайней мере, хватило осмотрительности для того, чтобы их венчание не выглядело слишком вызывающим.

* * *

Кем же он был, этот человек, которого Алиенора выбрала себе в мужья? Ведь на этот раз выбирала именно она. Все сходится на том, что она сама стремилась к этому браку и что первые планы на этот счет возникли во время пребывания Плантагенетов в Париже в августе 1151 г. Именно тогда стал обсуждаться вопрос о признании ее первого брака недействительным и именно тогда начались переговоры с архиепископом Санса, поначалу настроенным против этого. И один из наиболее информированных летописцев того времени, Вильгельм Ньюбургский, недвусмысленно утверждает, что Алиенора захотела расстаться с Людовиком, и что тот на это согласился.

Он, несомненно, никогда на это не согласился бы, если бы знал, какой эпилог приготовила Алиенора для этой истории. Должно быть, она действовала с величайшей осторожностью, — доказательством тому служит удивление современников. Некоторые доходят даже до Того, что утверждают, будто сговор между Алиенорой и анжуйцами возник задолго до встреч, состоявшихся тем беспокойным летом, когда святому Бернарду пришлось выступить глашатаем мира; они уверяют, будто Алиенора прежде «знала» Жоффруа Красивого; она действительно могла с ним встречаться на Востоке, поскольку он сопровождал своего сюзерена в крестовом походе; но незачем и говорить, что из этого вовсе не следует, будто между ними существовала более интимная связь, и это обвинение, лишенное каких-либо доказательств, выглядит явной клеветой.

Напротив, то, что она совершенно сознательно выбрала сына Жоффруа, сомнений не вызывает.

Он был на десять лет моложе Алиеноры: ей тогда было под тридцать, а Генриху, который родился 5 марта 1133 г., не исполнилось и двадцати. Но мы знаем, что королева в то время была в самом расцвете своей ослепительной красоты, и, с другой стороны, вполне вероятно, что Генрих выглядел старше своих лет; мы видим, что уже тогда он действовал как зрелый человек, вел войны, проявлял себя настоящим государем; что касается его личной жизни, то у него уже были два бастарда, которых по обычаям того времени заботливо воспитывали в королевском доме. Генрих был красивым мужчиной, среднего роста, но с крепкими мускулами, у него, как у всех анжуйцев, были светло-рыжие волосы и серые, немного навыкате, глаза, которые наливались кровью, когда он впадал в гнев: он, как все в его роду, был подвержен «припадкам меланхолии», до которых лучше было его не доводить. Искушенный во всех физических упражнениях, он вместе с тем был и образованным правителем. Впрочем, это было семейной традицией. Один из его предков, Фульк Добрый, прославился тем, что отправил королю Франции письмо, составленное в следующих выражениях:

«Королю Франции от графа Анжуйского.

Знайте, государь, что неграмотный король — коронованный осел».

Он написал это, узнав, что в королевском окружении высмеивали его образованность и то, что он поет на латыни, как монах.

Жоффруа Красивый, отец Генриха, почерпнул свои знания о военном искусстве непосредственно из сочинения Вегеция. Генрих и сам читал на латыни и говорил на нескольких иностранных языках: «на всех, на каких говорят между Французским морем и Иорданом», утверждали, не без некоторого преувеличения, его близкие; во всяком случае, провансальский язык входил в их число. В детстве у него были знаменитые наставники: прежде всего, некий мэтр Петр Сентский, который, как говорили, лучше всех своих современников разбирался в искусстве стихосложения; в девятилетнем возрасте его отец, неизменно руководствовавшийся своими видами на Англию, отправил его в Бристоль, где у него был другой ученый наставник, мэтр Матвей, канцлер его матери Матильды. Алиенора, оказавшись рядом с ним, угождала его склонности к поэзии и словесности.

Наконец, Генрих принадлежал к знатному роду, что имело большое значение в те времена, когда личность не отделяли от группы, человека не выделяли из его семьи. Он был внуком того самого Фулька Анжуйского, которому выпала столь удивительная судьба: в сорок лет, в полном расцвете сил, этот человек, правитель одного из самых богатых графств в королевстве, только что женивший своего сына на наследнице английского престола, покинул свои владения и отправился защищать Святую Землю; он женился на королеве Мелизинде — той самой, что встретила крестоносцев в 1148 г. — и юный Балдуин 111, на которого теперь возлагались все надежды латинских королевств, был его сыном; в 1143 г. несчастный случай на охоте внезапно положил конец подвигам Фулька, и лишь год спустя Зенги осмелился напасть на Эдессу.

Но, чтобы ничего не упустить, следует прибавить, что Генрих числил среди своих предков и слишком хорошо известного Фулька Черного — Nerra — который жил в начале XI в. и полностью соответствовал (случай настолько редкий, что его следует специально оговорить) нашим представлениям о феодальном сеньоре, каким его описывают наши учебники истории: грубый, свирепый, он убивал всякого, кто оказывал ему сопротивление, разорял города и грабил монастыри; трижды, в виде покаяния, его заставляли совершать паломничество в Святую Землю, и, поскольку его раскаяние было столь же безмерным, сколь и совершенные им злодеяния, в последний раз его видели в Иерусалиме, у Гроба Господня, с обнаженным торсом, и двое слуг, по его приказу, бичевали его и кричали, приводя в изумление толпу мусульман: «Господи, прими негодяя Фулька, графа Анжуйского, который предал тебя и отрекся от тебя. Взгляни, Иисусе, на покаяние его души».

Вот какой личностью был Генрих Плантагенет и вот что представлял собой его род. Руководствовалась ли Алиенора, решив сделать его своим супругом, одними лишь политическими соображениями? Для того, чтобы понять, что она не могла долго оставаться в одиночестве, достаточно вспомнить двойную засаду, расставленную на ее пути из Божанси в Пуатье. Защита своих владений в те времена, когда сеньор лично руководил необходимыми мерами по восстановлению порядка, требовала присутствия мужчины, способного надеть кольчугу и взять в руки меч. Владения графов Анжуйских граничили с владениями герцогов Аквитанских и, вероятно, это обстоятельство также повлияло на ее решение: возможность контролировать вдвоем такую обширную область (почти весь Запад Франции, от Ла-Манша до Пиренеев, поскольку Генрих был также и герцогом Нормандии) не могла не показаться соблазнительной честолюбивому воображению Алиеноры.

Но ее, несомненно, привлекала и сама личность этого человека: Алиенора была слишком женщиной для того, чтобы не ее не взволновало исходившее от него ощущение мужественной силы. Она была влюблена в него: множество подробностей, и еще более того — вся ее жизнь в целом это доказывают.

Что касается Генриха, то на его решение, конечно, во многом повлияло то обстоятельство, что вместе с Алиенорой он получал огромные территории, но было бы несомненной ошибкой видеть в его желании вступить в этот брак лишь честолюбивый расчет. Французская королева, такая красивая и ставшая еще более пленительной оттого, что ее окружал ореол приключений, не могла не привлечь столь энергичного человека, и разница в возрасте в момент женитьбы не имела значения; напротив, рано развившийся Генрих был больше склонен оценить опытную женщину, чем наивную девочку. Впрочем, он был так же честолюбив, как и Алиенора, и здесь оба также хорошо понимали друг друга: Генрих дорожил своими землями не меньше, чем Алиенора своими. Они сходились в планах территориальной экспансии; все то время, пока они будут едины сердцами и волей, они будут дополнять друг друга и, следовательно, составят идеальную пару, которая будет стремиться к одной цели и добьется потрясающих результатов; несомненно, Алиенора именно к этому и стремилась. В свои тридцать лет она была уже не легкомысленной девушкой, но женщиной, которая хотела жить полноценной жизнью. Когда Вильгельм Ньюбургский сообщает нам, что она стремилась к этому браку, поскольку он больше подходил ей, чем первый ее опыт, надо понимать это в том смысле, какой летописец смог придать выбранным им словам: magis congruus. Встретив Генриха, она нашла того мужчину, который был ей нужен.

Сочинения, которые показывают нам Алиенору времен заключения ее второго брака, весьма красноречивы: мы видим, что она спешит забыть прошлое и с радостной готовностью устремляется к раскрывающимся перед ней перспективам. Она снова становится герцогиней Аквитанской и, кроме того, становится графиней Анжуйской. Она осыпает милостями многих рыцарей из своего окружения: вне всякого сомнения, речь идет о тех, кто помог ей освободиться и сопровождал ее на полной ловушек дороге, которая привела ее в Пуатье. В их числе был и Сальдебрейль де Санзе, коннетабль Аквитании, которого она назначает своим сенешалем: должность не вполне определенная, как всегда бывало в те времена, и состоявшая, главным образом, в том, что он должен был занимать место сеньора всякий раз, как тот не мог присутствовать лично; среди приближенных сенешал был «старейшим», senescallus (да и сам сеньор был «самым старшим», senior). Нет ничего удивительного в том, что среди тех, кто во время этой свадьбы получил подарки, мы встречаем ее дядю, преданного Рауля де Фе, брата виконта Шательро.

Мы видим также, что она щедро одаривала расположенные в ее владениях монастыри и с удовольствием упоминала в документах, которые диктовала по этому случаю, о тех герцогах Аквитанских, своих предках, которыми так гордилась: через неделю после своей свадьбы, 26 мая 1152 г., проезжая через Мон-тьернеф, она сообщает монахам о том, что подтверждает все привилегии, которые были даны им «моим прадедом, моим дедом и моим отцом». Ее предыдущий супруг, король Франции, также делал им подарки, но об этом она не упоминает… На следующий день она оказывается в Сен-Мексене и здесь также, говоря о том, какие милости оказывает монастырю, уточняет: «Я, Алиенора, Божьей милостью герцогиня Аквитании и Нормандии сочетавшаяся браком с Генрихом, герцогом Нормандии, и графом Анжуйским». И подчеркивает: «Когда я была королевой, женой короля Франции, король пожаловал монастырю Севрский лес, и я также отдала ему и пожаловала этот лес; затем, расставшись с королем по решению Церкви, я взяла назад свой дар; но, следуя совету мудрых людей и по просьбе аббата Петра, я возобновила дар, сделанный прежде как бы поневоле, и на этот раз сделала это по собственному желанию… как только сочеталась браком с Генрихом, герцогом Нормандским и графом Анжуйским».

Но ничто не рассказывает нам о ней и о тех чувствах, которые владели ею в момент заключения этого второго брака, лучше, чем та грамота, которую она продиктовала несколько дней спустя для аббатства Фонтевро. Как и многие другие исходящие от Алиеноры документы, эта грамота несет на себе отпечаток ее личности: официальный и строгий стиль, принятый в старых канцеляриях, ей явно не нравился. Это эмоциональный документ, потому что здесь Алиенора предстает перед нами в смятении чувств, и мы, кажется, впервые (если только нечто подобное не происходило во время ее встречи со святым Бернардом в аббатстве Сен-Дени) видим ее взволнованной. В конце концов, вполне возможно, что способность любить пробудилась в ней только теперь. Несмотря на сдержанность выражений мы чувствуем, что она готова на весь мир прокричать о своем счастье и о том, какие радужные перспективы открывает перед ней ее новое существование: «Расставшись, по причине близкого родства, с моим сеньором, Людовиком, прославленным королем Франции, и сочетавшись браком с моим благороднейшим господином, Генрихом, графом Анжуйским, я ощутила вдохновение свыше и пожелала посетить святых девственниц из Фонтевро и, Божией милостью, смогла осуществить намерение, занимавшее мой ум. Итак, ведомая Господом, я прибыла в Фонтевро, переступила порог, за которым собрались монахини и там, с сердцем, исполненным трепета, одобрила, подтвердила и скрепила согласием все дары, каковые мой отец и мои предки вручили Богу и церкви в Фонтевро, и в особенности — дар в пятьсот су пуатевинской монетой, который вручили им сеньор Людовик, король Франции, в то время, когда он был моим супругом, и я сама».

Этот монастырь в Фонтевро и его настоятельница Матильда, упомянутая в грамоте Алиеноры, занимали в жизни королевы особое место. Мы непременно должны, как сделала и она сама в первые дни своего брака, ненадолго задержаться в Фонтевро и поговорить о монастырской церкви, чья история будет тесно связана с историей жизни Алиеноры, и о настоятельнице, которая в те времена управляла монастырем.

Ко времени посещения монастыря Алиенорой орден Фонтевро был еще совсем молодым; не прошло и тридцати лет со дня смерти его основателя, Робера д'Арбрисселя, одной из самых притягательных личностей конца XI в., периода необычайного религиозного пробуждения. Поначалу он был, как и многие другие в те времена, отшельником в Краонс-ком лесу; вокруг него собирались ученики, а вскоре стали стекаться и целые толпы людей, убежденных его речами. Рождение ордена Фонтевро было отмечено тем же пылом, что и реформа Робера де Модема, и многие другие начинания этого времени, но от всех прочих его отличала глубокая оригинальность. В самом деле, Робер основывал одновременно мужские и женские монастыри, расположенные, как правило, в одном и том же месте и разделенные глухой стеной: монахов и монахинь объединяла лишь церковь; если одной из монахинь требовалось соборование, ее относили на носилках в церковь, и там совершалось таинство. Весь этот двойной монастырь существовал под властью настоятельницы. Монахам следовало, по отношению к ней, взять за образец святого Иоанна Евангелиста, которому распятый Христос поручил Пресвятую Деву, чтобы тот относился к ней как к своей матери. Похоже, что это требование подчинения мужского монастыря женщине, — в наше время представляющееся недопустимым, — в те времена никого не смущало. Робер д'Арбриссель предпочитал, чтобы настоятельница, которой предстояло осуществлять эту власть, была по возможности вдовой, готовой к роли матери: настоятельница — это «domina», госпожа, и в конечном итоге в монашеском ордене она занимала то же место, что и тот персонаж, та Донна, которую в то же самое время воспевало поколение за поколением трубадуров. Первой избранной им настоятельницей была Петронилла де Шемилле, овдовевшая в двадцатилетнем возрасте и равно прославившаяся своим умом и своей красотой. К ней присоединились многие знатные дамы, и среди них была (это произошло в 1114 г., за сорок лет до описываемых событий, и некоторые монахини из числа принимавших Алиенору могли ее знать) знаменитая раскаявшаяся грешница: графиня Анжуйская, Бертрарда де Монфор, чья скандальная связь с королем Франции, Филиппом I, привела к отлучению от церкви всего французского королевства.

В 1149 г. Петрониллу сменила та самая Матильда Анжуйская, которая, как мы видели, встречала Алиенору в 1152 г., и у которой была столь трогательная история: она доводилась теткой Генриху Плантегенету и была дочерью того самого Фулька, ставшего королем Иерусалима. Она уже в детстве почувствовала влечение к монастырской жизни и в одиннадцатилетнем возрасте постриглась в монахини. Но, по настоянию Фулька, впоследствии она покинула монастырь, чтобы стать женой Гильома Аделина, сына и наследника английского короля Генриха Боклерка. Вскоре после этого, в 1120 г., ее муж погиб во время трагического крушения «Белого Корабля» у Барфлера: Гильом, его брат, его сестра и вся их веселая молодая свита плыли на этом судне, которое пожелал вести, считая это за честь, бывший лоцман Вильгельма Завоевателя. Матильда осталась на другом судне вместе с новыми родственниками. Что же произошло? Оба корабля шли к Англии, но внезапно, среди ночи, послышались громкие крики. Никто особенно не встревожился, поскольку было известно, что молодые люди намеревались угостить команду вином и весело провести время в плавании; на самом же деле «Белый Корабль» натолкнулся на риф и затонул. Лоцман выплыл, но, поняв, что королевские дети погибли, снова бросился в воду. О том, как разыгралась эта трагедия, рассказал впоследствии единственный оставшийся в живых из тех, кто был на судне. Генрих Бок-лерк так никогда и не оправился от горя, и больше никто и никогда не видел улыбки на его лице. Матильда вернулась в Фонтевро, и несколько лет спустя монахини избрали ее своей настоятельницей.

Уже в этой грамоте Алиенора проявляет явное предпочтение, которое будет оказывать Фонтевро в течение всей своей жизни, а в других актах будет нежно называть Матильду: «моя тетушка», «amita tea». Она признает родных по мужу. Кроме того, из чтения этого документа становится ясно, какое глубокое впечатление произвело на нее посещение Фонтевро Матильда, пришедшая к служению Господу трагическими путями, — она «перешла от английского короля к ангельскому», как говорил о ней один из ее современников, — казалось, как нельзя лучше выполняла выпавшие на ее долю обязанности; при ней, а она оставалась настоятельницей около двадцати лет, Алиенора могла видеть церковь Фонтевро такой или почти такой, какой мы видим ее сегодня, во всяком случае, архитектура ее не изменилась: залитый светом величественный неф под четырьмя куполами, с прекрасными капителями. Могла она полюбоваться и знаменитой монастырской кухней, шедевром «функционального» строительства: большая центральная труба и двадцать второстепенных обеспечивали превосходную вентиляцию; вся эта конструкция давала возможность, не страдая ни от печного жара, ни от дыма, использовать огонь центрального очага для того, чтобы готовить в различных кухнях: для монахов, для монахинь, для больных и для заезжих гостей; в одной только монастырской гостинице могло разместиться до пятисот человек, но и она иногда оказывалась слишком тесной для толпы гостей и паломников, которым давала приют.

* * *

Первые недели своего брака Генрих и Алиенора провели в Аквитании и, наверное, были слишком заняты друг другом для того, чтобы следить за сбором винограда, а урожай в тот год, как и в прошлый, оказался плохим. По всей Франции пили пиво, что было «не видано на человеческой памяти», как заметил один из летописцев того времени, явно преисполнившись горечи при воспоминании об этом; наиболее сообразительные пытались возродить старинные рецепты приготовления меда.

Одна из сложенных в те времена песен на провансальском языке кажется до такой степени навеянной историей Алиеноры, «королевы Апрельского дня», что нам легко вообразить, как распевали эту песню ей вслед и как кружились под эту мелодию на берегах Жиронды пуатевинские парни и девушки.

A I'entrada del tems clar, eya, Per joya recommenzar, eya, E per jelos irritar, eya, Vol la regina mostrar Qu'el'es si amorosa. Все цветет! Вокруг весна!       — Эйя! — Королева влюблена,       — Эйя! — И, лишив ревнивца сна,       — Эйя! — К нам пришла сюда она, Как сам апрель, сияя.             А ревнивцам даем мы приказ: Прочь от нас, прочь от нас!             Мы резвый затеяли пляс. Ею грамота дана,       — Эйя! — Чтобы, в круг вовлечена,       — Эйя! — Заплясала вся страна        — Эйя! — До границы, где волна           О берег бьет морская. А ревнивцам даем мы приказ: Прочь от нас, прочь от нас!            Мы резвый затеяли пляс. Сам король тут, вот те на!       — Эйя! — Поступь старца неверна,       — Эйя! — Грудь тревогою полна,       — Эйя! — Что другому суждена Красавица такая.           А ревнивцам даем мы приказ: Прочь от нас, прочь от нас!           Мы резвый затеяли пляс. Старца ревность ей смешна,       — Эйя! — Ей любовь его скучна,       — Эйя! — В этом юноши вина,       — Эйя! — У красавца так стройна Осанка молодая.           А ревнивцам даем мы приказ: Прочь от нас, прочь от нас!           Мы резвый затеяли пляс. В общий пляс вовлечена,       — Эйя! — Королева нам видна       — Эйя! — Хороша, стройна, видна, —       — Эйя! — Ни одна ей не равна Красавица другая.           А ревнивцам даем мы приказ: Прочь от нас, прочь от нас!           Мы резвый затеяли пляс.

И все подхватывали припев:

А ревнивцам даем мы приказ: Прочь от нас, прочь от нас! Мы резвый затеяли пляс[13].

IX Завоевание королевства

Если в войне и победа видна,

Все же сперва нас измучит война.

Войны несут — их жестоки повадки —

Мало добра, а страданья — в достатке[14].

Аймерик де Перильян

Поначалу ошеломленный оскорблением, нанесенным его достоинству, затем раздавленный непомерностью бедствия, Людовик, в конце концов, пришел в себя. Конечно, он, как всякий муж, был жестоко унижен тем, что не прошло и двух месяцев с тех пор, как они расстались, и женщина, которую он так любил, снова вышла замуж. Но, кроме того, ему, королю, нестерпима была мысль о том, что ее новым мужем стал Генрих Плантагенет: почти весь Запад королевства, от Брели до Пиренеев, теперь оказался в одних руках, и ему было известно, что эти руки не так-то легко выпускают добычу. Стараниями его отца и предков, правивших до него, удалось так распределить силы между вассалами, чтобы король мог наилучшим образом играть роль арбитра. До сих пор двумя наиболее крупными силами были правители Шампани, объединенные с правителями Блуа, и, с другой стороны, — правители Анжу. Короли Франции внимательно следили за тем, чтобы чаши весов постоянно оставались в равновесии. И вот теперь эти ужасные анжуйцы оказались хозяевами не только Нормандии, но и завидных пуатевинских земель и богатой Аквитании, герцогом которой он был всего каких-то несколько месяцев тому назад. Людовик печально сознавал свое одиночество; вокруг него образовалась пустота; советники, к которым он больше всего прислушивался, были мертвы; он потерял, одного за другим, Тибо Шампанского, Рауля де Вермандуа, а главное — аббата Сугерия, незаменимого руководителя, отца королевства. Почему не последовал он, после смерти Сугерия, тем советам, которые аббат так щедро давал ему в последние годы: забыть все обиды, ставить интересы королевства выше собственной выгоды! От этих пятнадцати лет, которые начинались такими радужными обещаниями, у него только и остались две его дочери: Мария и Алиса. Две дочери. Если бы Алиенора подарила ему сына, он сделал бы все возможное и невозможное, лишь бы удержать ее на французском престоле. Но если он, в конце концов, уступил ее желанию, согласился на этот развод вследствие кровного родства, не сыграл ли здесь некоторую роль и страх не дождаться от нее наследника, которому он мог бы оставить свое королевство?

Людовик наспех созвал совет, который установил, что феодальные обычаи были нарушены: Алиенора не могла вступить в брак без разрешения своего сюзерена. Она и Генрих должны были явиться на суд французского короля. Понятно, что они нисколько не собирались откликаться на этот вызов. Генрих собирался вскоре отправиться в Англию к своей матери, Матильде, и к Иванову дню уже готов был отплыть из Барфлера, но произошло то, чего он никак не ожидал: Людовик VII, возмущенный тем, что его нормандский вассал не обращает внимания на его требования, захватил Нормандию. Тем временем ему удалось втянуть в свою игру Жоффруа, младшего брата Генриха; впрочем, большого труда ему это не стоило, поскольку Жоффруа хотелось заполучить Анжу, и он, взбешенный тем, что брат, похоже, намерен забрать себе все отцовское наследство, подстрекал анжуйцев к мятежам.

И тогда стало ясно, что Генрих Плантагенет на поле битвы достоин своих прадедов. Спешно покинув Барфлер, он собрал тех нормандских баронов, которые остались ему верны, и меньше, чем за шесть недель, с середины июля до конца августа, сумел отбить Нефмарше, сдавшийся королевским войскам, и дойти до Пасси, где противники сошлись в нескольких кратких стычках, очистить от врага территорию до маленьких городов Брезоля,

Маркувилля и Бонмулена, и разместить гарнизоны на границе между собственными владениями и землями французского короля. После этого он выступил против брата, мгновенно подчинил себе Анжу и заставил Жоффруа, укрывшегося в крепости Мон-соро, сдаться на милость победителя. Людовик VII довольно вяло попытался, при поддержке брата, графа де Дре, сделать вылазку в сторону Вернея. Боевые действия продолжались еще некоторое время, затем король, уставший и к тому же больной, начал переговоры с целью добиться мира, которого требовали все, и в первую очередь — епископы пограничных областей, обеспокоенные тем, что жителей этих областей грабят и разоряют.

Теперь у Генриха были развязаны руки. Он вернулся к жене и в январе снова собрался в Англию, настроенный более решительно, чем когда-либо прежде, заявить о своих правах, за которые его мать, Матильда, держалась с беспримерным упорством. Он все еще был в Англии, когда до него дошло радостное известие: 17 августа 1153 г. Алиенора родила ему сына, которому, по пуатевинскому обычаю, дали имя Гильом (Вильгельм), — имя ее отца и других ее предков.

И Генрих, должно быть, одобрил ее выбор: это имя было вместе с тем и именем Вильгельма Завоевателя.

* * *

Дождь не утихал, и волны с оглушительным грохотом накатывали на берег. Буря не прекращалась уже около месяца, и порт Барфлера был по-прежнему забит судами, которые, качаясь на волнах, стояли на рейде. Никто не решался в такую погоду выйти в море. Порт и город были переполнены людьми и скотом, рыцарями и оруженосцами, священниками и солдатами, матросами и грузчиками, с трудом находившими себе приют и ждавшими момента, когда можно будет погрузить на суда товары, запасы продовольствия и вьючных животных и тронуться в путь. Целыми днями они вглядывались в небо в надежде увидеть просвет среди туч, но все было сплошь затянуто безнадежно серым цветом: берег заволокло туманом, дождь поливал каменные дома, море угрожающе ревело.

Для Генриха Плантагенета эта буря была особенно некстати. Именно теперь, когда он почти достиг цели, когда все шло к тому, что он вот-вот займет английский трон, к которому так давно стремился, перед ним непреодолимой преградой встала совершенно непредвиденная непогода, и против нее бессильны были и оружие, и военные хитрости. До сих пор, в течение всех этих двух лет, события складывались как нельзя лучше для него. Путь перед ним оказался свободным и словно нарочно приготовленным для того, чтобы могли, наконец, осуществиться честолюбивые замыслы, которые так долго и так упрямо лелеял его род. Он вышел победителем из долгой битвы, в которой анжуйцы в течение тридцати пяти лет противостояли графам Блуа. Впрочем, он ни минуты не сомневался в том, что удача будет на его стороне, с того самого дня, когда он впервые после того, как женился на аквитанской герцогине, ступил на английскую землю. Это произошло в день Богоявления, 6 января 1153 г.; пожелав отпраздновать этот день, он вместе со своей свитой прежде всего отправился в церковь, и в ту самую минуту, как он туда входил, священник затянул праздничный антифон: «Вот грядет царь-победитель»

Дальнейшие события вполне оправдывали это счастливое предсказание. Вскоре после того Генрих, пока король Стефан де Блуа спешно собирал войска, сумел с горсткой людей завладеть городом Мальмесбери; Стефан, непопулярный в стране, на чью корону он заявлял свои права (как внук Завоевателя по матери, Адели де Блуа), он был вынужден обходиться, главным образом, наемниками, которых он набирал во Фландрии и которых обобранные ими крестьяне ненавидели. В течение многих дней оба соперника со своими войсками стояли под проливным дождем друг против друга по разным берегам Темзы. В конце концов ни у того, ни у другого не хватило смелости перейти непомерно вздувшуюся реку. Стефан с позором вернулся в Лондон, в то время как Генрих освобождал замок Уоллингфорд, где несколько фламандских отрядов осаждали одного из его сторонников. Стефан де Блуа, сломленный этими событиями, предложил ему мир; он был болен, а его сын, Евстахий, которому предназначалась корона, был полным ничтожеством, и все в королевстве его единодушно ненавидели; второй сын, Гильом, был всего лишь бастардом, которого к трону близко не подпускали; впрочем, он равно был лишен честолюбия и способностей. Епископ Винчестерский — родной брат Стефана де Блуа — и архиепископ Кентерберийский выступили посредниками в переговорах. В результате Евстахий, взбешенный этими переговорами, которые не могли обернуться выгодно для него, ополчился на архиепископа Кентерберийского и принялся с бессмысленной яростью разорять его земли и жечь все, что попадалось на его пути — крестьянские хижины, церкви, монастыри; так продолжалось до тех пор, пока он внезапно не заболел и не умер несколько дней спустя ко всеобщему облегчению.

Король Стефан, окончательно растерявшись, решил теперь добровольно сделать то, чего избежать было нельзя: 6 ноября 1153 г. он торжественно провозгласил Генриха Плантагенета своим наследником. Собрание английских и нормандских сеньоров в Винчестере утвердило документ, который должен был положить конец войне, которая так долго разделяла Англию на две враждующие партии. Когда Стефан и Генрих, месяцем позже, бок о бок въехали в Лондон, их встретили с восторгом, свидетельствовавшим, какое облегчение принес их союз и народу, и сеньорам. Теперь Генриху оставалось лишь дождаться, чтобы смерть Стефана открыла ему путь к трону. Весной он вернулся на континент, к Алиеноре, и познакомился с наследником, которого она ему подарила. Они вместе отпраздновали Пасху в Нормандии, и Алиенора в Руане впервые встретилась со свекровью, королевой Матильдой. Королева была из тех, кто вызывает если не симпатию, то, по крайней мере, уважение, и слава ее, должно быть, была велика: она правила Священной Империей, а потом жила лишь для того, чтобы сберечь наследство деда, Завоевателя. Вся ее жизнь прошла в битвах по ту и эту сторону Ла-Манша, которые она вела ради того, чтобы Генрих в один прекрасный день сделался английским королем. Теперь этот день был близок. И, если Генрих почти достиг цели, то лишь потому, что его мать прежде него посвятила всю свою жизнь борьбе за корону Англии.

Ожидание не затянулось. В первых числах ноября в Руан прибыли гонцы с известием о смерти короля Стефана, скончавшегося 25 октября 1154 г. Алиеноре предстояло вновь получить корону, которая, в конце концов, была ничем не хуже той, от которой она отказалась за два года до того. Генрих приказал немедленно готовиться к отъезду и, оставив мать в Нормандии, тронулся в путь вместе с Алиенорой, маленьким Гильомом и наспех собранной свитой; в ней были два его брата, Жоффруа и Гильом, и крупнейшие бароны и епископы Нормандии.

И вот теперь нескончаемая буря не давала им отплыть. Стихии преградили путь будущему королю к его королевству.

Генрих был отважным человеком. Вечером в праздник святого Николая, покровителя моряков и путешественников, он внезапно отдал приказ на следующее утро сняться с якоря. Целый день и целую ночь после этого суда носились по волнам и терялись в тумане, а утром восьмого декабря оказались разбросанными по разным портам южного побережья Англии, но остались целы и невредимы. Генрих и Алиенора сошли на берег неподалеку от Саутгемптона и направились к Винчестеру, где хранилась королевская казна; спутники постепенно к ним присоединялись. Новость о прибытии короля, принесенного бурей, не замедлила разнестись по стране. Она повсюду вызывала величайшее изумление, — надо думать, смешанное со страхом у тех, кто до последней минуты хранил верность покойному королю, — но еще большее восхищение. Для народа само имя Генриха означало пришествие мира; а та смелость, которую он проявил, ступив на британский берег наперекор стихиям, не могла не понравиться этому племени моряков. С каждым днем толпа, выходившая встречать на пути в Лондон новых государей, все разрасталась и разрасталась, и в самом Лондоне, когда Генрих с Алиенорой в него вступили, царило веселье. Приготовления к коронации были проведены как можно скорее, и в воскресенье 19 декабря 1154 г., в Вестминстерском аббатстве, воздвигнутом за столетие до того святым королем Эдуардом Исповедником, Генрих и Алиенора получили корону, добытую наперекор стихиям.

И словно подтверждая, что воцарение на троне английских короля и королевы дает надежду на установление прочной династии, 28 февраля следующего года у королевской четы родился второй сын. Он был окрещен в Вестминстерском аббатстве, при стечении огромной толпы прелатов, тем самым Теобальдом, архиепископом Кентерберийским, который за несколько недель до того помазал на царство новых государей. Мальчика назвали Генрихом: это имя заранее обещало быть славным.

X Королева Англии

Госпожа, я вашим был и буду,

Остаюсь вашим слугой;

Я ваш, и поклялся быть вашим,

И был им раньше.

И вы — первая моя радость,

И будете последней моей радостью,

Пока длится моя жизнь.

Бернарт де Вентадорн

Следующие десять лет стали для Алиеноры годами расцвета. Мы видим, что она полностью состоялась как женщина и как королева, что жила насыщенной жизнью, отвечавшей ее потребностям. Она, в молодости считавшая себя бесплодной, подарит своему мужу еще шестерых детей и с легкостью будет переносить тяготы материнства и следующие одни за другими роды. Ее старший сын, маленький Гильом, умер, когда ему не исполнилось еще и трех лет, в июне 1156 г. Его похоронили в Ридинге, а вскоре после этого в Лондоне родилась девочка, которую назвали Матильдой в честь королевы-матери. В следующем году, 8 сентября 1157 г., в Оксфорде родился третий сын, Ричард, а еще через год, 23 сентября 1158 г., снова сын — Жоффруа За ним последовали две дочери: одна родилась в 1161 г. в Домфроне, Алиенора назвала ее своим собственным именем, и крестным этой девочки стал настоятель монастыря Мон-Сен-Мишель, Робер де Ториньи, с нежностью говоривший о ней в своей хронике; другая, Иоанна, родилась в 1165 г. в Анжере. Наконец, последний ребенок Алиеноры, Иоанн, родился в Оксфорде 27 декабря 1166 г.

Не похоже, чтобы следовавшие одно за другим рождения детей заставили Алиенору умерить свою деятельность. Напротив, проследив пути, по которым она передвигалась, мы поражаемся тому, какими безостановочными перемещениями полна ее жизнь: она то и дело в обоих направлениях пересекает Ла-Манш, без конца разъезжает по Нормандии, Пуату и Аквитании, возвращается в Англию, где направляется то в Оксфорд, то в Винчестер или в Солсбери, снова перебирается на континент, снова его покидает и так далее. Правда, такие беспрестанные перемещения в те времена представляли собой обычный образ жизни всех сеньоров, и в еще большей степени — королей, которые постоянно переезжали из одной резиденции в другую, чтобы поддерживать там порядок, вершить правосудие и распоряжаться на месте доходами. В ту эпоху, представляющуюся нам малоподвижной, люди, напротив, легки были на подъем: для того, чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на то, какое огромное количество паломников странствовало по дорогам, и на то, какие отношения связывали между собой самые отдаленные уголки Европы. Вспомним, что уже в XI в. внук Гуго Капета женился на русской княжне. Наконец, и об этом также стоит упомянуть, водные пути считались более доступными, чем дороги, пролегавшие по суше, и потому не было ничего особенного в том, чтобы сесть на судно и пересечь Ла-Манш, который для всех оставался всего лишь «каналом»: путем сообщения, а никак не преградой. Можно смело утверждать, что Англия стала превращаться в «остров» лишь намного позже, когда прошли времена феодалов и даже эпоха Средневековья.

Кроме того, рядом с таким человеком, каким был Генрих Плантагенет, темп жизни заметно ускорялся. Темперамент и желание упрочить свою власть, заставляли его вести жизнь куда более подвижную и беспокойную, чем большинство его современников. Принято было считать анжуйцев «непоседливыми», — у него эта склонность к перемене мест стала едва ли не способом управления страной. С первых же месяцев своего царствования этот молодой человек двадцати двух лет от роду обнаружил обостренное понимание власти и проявил его, избороздив во всех направлениях ту самую Англию, которую правление его предшественника ввергло в анархию. Еще при жизни Стефана он совершил примечательный поступок с целью привлечь на свою сторону народ: выполняя приказ Генриха, его собственные войска вынуждены были вернуть крестьянам добычу, награбленную во время похода против баронов в окрестностях Оксфорда. «Я пришел не для того, чтобы заниматься грабежом, но для того, чтобы уберечь имущество бедняков от алчности сильных». Таких слов давно уже никто не слышал. В прошедшее царствование бароны привыкли к независимости, а войска королевских наемников жили грабежами, обирая население.

Генрих намерен был энергично взять в свои руки управление этой страной. Начиная с марта, то есть меньше чем через три месяца после того, как получил корону, он лично начал расследовать, как его шерифы вершат правосудие. Не снимая дорожной одежды — его не замедлили прозвать «Court-Mantel» (Короткая Мантия) из-за короткого плаща, наиболее удобного для верховой езды, — и редко надевая перчатки, разве что для соколиной охоты, он постоянно находился в пути. Один из его приближенных, Петр Блуаский, впоследствии расскажет в очень забавных письмах о царившей вокруг Генриха суете и состоянии постоянной боевой готовности, в котором он держал своих приближенных, никогда в точности не знавших, где они окажутся завтра: «Если государь говорил, что мы выезжаем рано утром в такой-то город, можно было не сомневаться, что в назначенный день он проспит до полудня. Если он оповещал всех о том, что намерен несколько дней провести в Оксфорде или где-нибудь еще, будьте уверены — назавтра с рассветом он тронется в путь». Далее следует описание двора замка, где до полудня дремала королевская свита, стояли запряженные кони и заложенные повозки, в полной готовности дожидающиеся минуты, когда покажется знакомая фигура в коротком плаще, высоких сапогах и драпированном капюшоне, а с ее появлением начнется лихорадочная деятельность. Оруженосцы спешили подвести королевского коня, погонщики хватали поводья, конюхи бегали от одних к другим, и внезапно поднимался оглушительный шум. Или же, напротив, Генрих вставал с петухами, и немедленно среди слуг поднималась суматоха: торопливо будили рыцарей из его свиты, там и здесь в темноте вспыхивали факелы, а во дворе, куда конюхи выводили наспех вычищенных коней, тотчас становилось шумно.

Генрих, страстно увлеченный своей властью, с утра до ночи занимался делами королевства. «Если только он не сидит в седле или за столом, — пишет Петр Блуаский, — он вообще никогда не садится. Ему случается в один день проделать путь верхом длиной в четыре или пять обыкновенных дневных перегонов». Чем дальше, тем меньше он будет способен усидеть на месте; даже в церкви, во время службы, Генрих не мог удержаться от того, чтобы время от времени не встать и не начать энергично ходить из угла в угол. Он оставался в неподвижности только пока спал, а спал он мало. И снова прислушаемся к словам Петра Блуаского: «Пока другие короли отдыхают в своих дворцах, он может застать врага врасплох, и сбить его с толку, и сам все проверить». В самом деле, во всех походах, которые провел Генрих за эти три года, он умел, двигаясь днем и ночью, внезапно оказываться перед плохо укрепленным замком или неожиданно отрезать путь противнику, когда тот думал, будто его войско еще далеко, заставляя врага утратить боевой дух. И в мирное время его система продолжала приносить ему пользу. Он без предупреждения являлся в королевский город, немедленно требовал показать ему записи сбора налогов, которые до тех пор собирали вяло, в неурочные часы вызывал к себе шерифа и лично устраивал строжайшую проверку. При этом он очень заботился о своей популярности и для ее поддержания с бесконечным терпением выслушивал всех тех, кто хотел ему на что-либо пожаловаться. Порой можно было увидеть, как он останавливает коня посреди толпы, чтобы дать возможность приблизиться простым людям. И в такие минуты Генрих умел быть любезным и приветливым.

Несомненно, его пыл и усердие нравились Алиеноре, которая, должно быть, скучала рядом с первым мужем, не менее трудолюбивым, но куда более медлительным и склонным скорее к размышлениям, чем к действию. Далеко было и тому едва ли не патриархальному существованию, которое вели во дворце Сите, и благодушному двору, до методичной организации, которую Генрих, взявший в руки учреждения, заведенные его дедом, Генрихом Боклерком и его нормандскими предками, вводил в Англии. Английские владения, намного более централизованные в те времена, чем французское королевство, получили от норманнов, прирожденных администраторов, структуры и обычаи, которые те вначале испробовали в своих владениях на континенте. Церемония, повторявшаяся дважды в год, на Пасху и в Михайлов день, была символом этой организации, благодаря которой английские короли оказались более «современными» правителями, чем французский король, их сюзерен на континенте. Это были заседания палаты шахматной доски. Так называлось подведение итогов, ради которого толпа мелких чиновников стекалась или в Лондон, или в Винчестер, где находилась королевская казна, чтобы предстать перед своего рода финансовым трибуналом, состоявшим из знатных баронов и высших прелатов, королевских вассалов из различных областей. Вся эта сцена происходила в большом зале, где стоял длинный стол, покрытый черным в клетку сукном и потому напоминавший огромную шахматную доску — отсюда и происходит название этого института. Наиболее высокопоставленные члены трибунала занимали места на верхнем конце стола, в креслах, и поговаривали, будто большинство из них было совершенно не в состоянии понять смысл операций, которые проделывались у них перед глазами; «многие среди тех, кто заседает, смотрят и не видят, слушают и не слышыт», говорили о них, пародируя Священное Писание. Так вот, тем временем у них перед глазами казначей и его писец, с помощью двух шамбелланов и двух рыцарей, на деревянных дощечках отмечали полученные суммы и раскладывали на столе жетоны, составляя таким образом некое подобие таблицы: один и тот же жетон, в зависимости от того, куда его помещали, мог обозначать шиллинг или, на другом конце семи колонок, на которые делилась поверхность стола, десять тысяч фунтов. Таким способом проверяли отчеты шерифов и, как только главные чины королевства, — канцлер, юстициарий, коннетабль и маршал, — заканчивали проверку, деньги ссыпались в сундуки, а целая армия писцов приступала к делу, записывая на пергаментных свитках итоги произведенных подсчетов. Могущество Англии зиждилось на этих скрупулезных бухгалтерских подсчетах, а также на строгом присмотре за крупнейшими баронами, поминутно готовыми выйти из повиновения. Правда, большинство из этих баронов тем легче было держать в руках, чем больше у них было по ту сторону Ла-Манша, в Нормандии, замков и земельных владений, находившихся под неусыпным контролем старой королевы Матильды.

Все это представлялось Алиеноре прочной королевской властью, и она, должно быть, очень ценила порядок и строй королевства. Мы видим, что она порой и сама принимает участие в управлении страной. Она издает указы и от собственного имени, и от имени короля. Впрочем, не раз случалось, что Генрих и Алиенора распределяли между собой управление провинциями: Алиенора оставалась в Англии, когда дела призывали Генриха в Нормандию, или же, напротив, она поселялась в Анжу, Пуатье или Бордо, а Генрих тем временем объезжал свои островные владения. Она выписывала платежные документы, иногда от имени королевы и юстициария, одного из наиболее значительных лиц в государстве наряду с канцлером, — в то время этот пост занимал Ричард де Люси, — а иногда эти документы были составлены только от имени королевы. Она вершила правосудие, и тон ее грамот, которые приводил в должный вид канцлер Матвей, вероятно, прежний наставник Генриха, становился все более категорическим и безапелляционным. Так, в ответ на жалобу монахов из Ридинга, у которых несправедливо отняли часть земель, она продиктовала следующее письмо, адресованное виконту Лондонскому, некоему Джону Фиц-Ральфу: «Монахи из Ридинга сообщили мне о том, что у них несправедливо отняли некоторые земли в Лондоне, пожалованные им Ричардом Фицем Б., когда последний постригся в монахи… Приказываю вам без промедления выяснить, так ли это в действительности, и, если они правы, вернуть эти земли монахам, чтобы я в будущем больше не слышала жалоб на нарушение права и справедливости; я не потерплю, чтобы они несправедливо утратили что бы то ни было из принадлежащего им. Приветствую». В другом случае, когда настоятель Абингдона пожаловался на то, что он не добился выполнения некоторых «служб» (речь, видимо, шла о неких повинностях), королева пишет: «Приветствую рыцарей и людей, которые держат земли аббатства Абингдон. Приказываю, чтобы вы немедленно и по справедливости оказали Воклену, настоятелю Абингдона, услуги, которые ваши предки оказывали ему во времена наших предков, короля Генриха, деда его величества короля; а если вы этого не сделаете, правосудие короля и мое заставят вас это сделать».

И, как всегда бывало в те времена, у нее, как у правительницы, было множество обязанностей: она должна была рассудить тех и других, а для этого ей приходилось бок о бок с королем участвовать в торжественных судебных заседаниях, которые устраивались каждый год, как правило, на Рождество, в одном из городов королевства: чаще всего в Вестминстере, но также и в Бордо, в Шербуре, в Фалезе, в Байе. А кроме того, мы видим, что она проверяет счета, например, после Оксфордской ярмарки, или королевские доходы от оловянных рудников, или прибыли от мельницы, которой она владела в Вудстоке, и так далее.

Эти счета, и сегодня еще хранящиеся в английских архивах в виде драгоценных свитков, — rolls, — любовно упрятанных в маленькие ячейки в Государственном архиве Лондона, содержат, кроме того, множество не менее бесценных сведений о расходах королевы, и при их помощи мы можем ощутить ее личность и представить себе ее вкусы. Нередко они ограничиваются сообщением о необходимости уплаты сорока одного фунта, восьми су и семи денье за то, что с досадной неточностью называют «conroi» королевы: достаточно туманный термин, который можно было бы перевести как «королевский выезд». А ведь это может с равным успехом обозначать как расходы на еду для нее самой и ее свиты во время путешествий, так и вьючных животных, которых пришлось приобрести, упряжь и так далее. Иногда среди расходов на «conroi» отдельно указываются некоторые покупки, например, вино или мука, но часто встречаются и более подробные указания. Так, в одном из первых счетов с подробным перечислением Алиенора упоминает о покупке «масла для светильников королевы»; и подобные указания встречаются достаточно часто в списках, составленных в ее правление. Нам легко представить себе, в какой ужас привело эту уроженку Юга освещение английских жилищ, состоявшее, по большей части, из сальных свечей, или, в домах побогаче, — восковых; нетрудно вообразить и то, как она немедленно потребовала прислать ей масло из ее родной Аквитании, которое давало мягкий и живой свет и не распространяло дурных запахов. Часто упоминается и о покупке вина для королевы: само собой разумеется, что уроженка Аквитании никогда не сможет привыкнуть к пиву, «ячменное пиво в вино не перебродит», как говорили в те времена. И, наверное, ободренные ее примером виноторговцы из Гиени уже в ту эпоху, к величайшей выгоде бордоских виноградарей и к величайшему удовольствию островитян, выучили дорогу в английские порты; удалось подсчитать, что в XIII в. в Англии каждый ее житель в среднем выпивал больше вина, чем сегодня.

Другой первоочередной покупкой Алиеноры стало льняное полотно для скатертей; и она купила еще медные тазы, и подушки, и ткани для обивки; она, наверное, преобразила старые жилища, сделав их более приятными для жизни и вместе с тем более роскошными. Прибыв в Вестминстер, королевская чета нашла дворец таким обветшавшим, что остановиться в нем было невозможно. И потому двор впервые, всего через несколько дней после коронации, собрался на Рождество в другой резиденции, в Бермондси. Сегодня это наименование осталось за лондонским кварталом, расположенным напротив Тауэра, на другом берегу Темзы, у одной из башен того самого Лондонского моста, который так долго был единственным путем через реку. Алиенора не замедлила и с устройством роскошного стола, о каком, должно быть, мечтала с тех пор, как побывала в Константинополе: мы видим, что она купила золото для того, чтобы позолотить свою посуду. И еще она часто выписывает пряности, которыми многие любят приправлять блюда: перец, тмин, корицу, миндаль, служивший не только для приготовления изысканных сластей, но и для туалета, поскольку миндальное молоко в те времена широко применялось для ухода за кожей; наконец, ей требовался ладан, предназначенный, должно быть, для ее часовни, а также для того, чтобы заглушить запахи, которые туман прибивал к земле.

* * *

Какое впечатление могло остаться у этой южанки от первого пребывания в Англии, и какое впечатление произвела на нее эта корона, к которой пришлось пробираться по грязным, размытым дождями дорогам и бороться с ураганным ветром, чтобы только любой ценой оказаться в Лондоне? Не затуманивалось ли ее лицо воспоминанием о приветливых берегах Гаронны или даже о берегах Сены? Меланхолия была ей не свойственна, зато желание царствовать всегда было в ней сильно, и, возможно, к нему примешивалось смутное желание отыграться — в конце концов, она отказалась от короны без большой уверенности получить другую. Вся ее жизнь доказывает, что она никогда не отступала перед трудностями. Может быть, она даже, как и Генрих Плантагенет, гордилась тем, что победила бурю. И, удалившись в Бермондси, где она провела зиму в ожидании рождения Генриха, Алиенора, должно быть, оценила сулящее богатство и власть движение на Темзе, вокруг Лондонского моста: там, на тяжелых фламандских судах громоздились мешки с шерстью и тюки с руном, там грузили оловянную руду, чтобы затем отправить ее по тысячелетнему пути к Средиземному морю. Берега Темзы, с их стройками и складами, пахли смолой и вяленой рыбой; зрелище было совсем иным, чем в порту Бордо, куда приходили с Востока легкие и драгоценные товары: пряности, благовония, дорогие ткани. Но английским купцам не чужд был дух приключений, и кое-кто из них уже отваживался отправляться торговать в Малую Азию. В Англии было мало лесов, она была богата овцами и рудниками, но бедна виноградниками и фруктами: полная противоположность Гиени. Владения Алиеноры дополняли друг друга, и, когда она, вскоре после рождения принца Генриха, смогла насладиться прелестью английской весны, поросшими сочной травой холмами Суррея, щебетом птиц в оврагах, она, наверное, начала ждать все новых радостей от этой монархии, собравшей столько разнообразных богатств, от Севера до Юга, от Шотландии до Пиренеев.

И народ этой страны тоже вполне мог ей понравиться. Англичане в те времена слыли приятными собеседниками, мечтателями и любителями выпить. Но, наверное, кое-чего, по ее мнению, им все-таки недоставало. Английские женщины были очень красивы, но мужчины еще не обучились куртуазным манерам, которые давным-давно изменили жизнь пуатевинцев. Среди англичан встречались превосходные рассказчики, но они еще не знали трубадуров и любовной поэзии, не знали поэтического поклонения Донне, не знали «Fin Amor» и ее сложных законов. Их бароны были исполнены отваги и способны, не дрогнув, встретиться лицом к лицу с самой грозной опасностью и совершить любой подвиг, но для того, чтобы походить на Александра Македонского, каким его представляли себе поэты из окружения королевы, им еще следовало научиться

Любезно говорить с дамами о любви…

Но Алиенора чувствовала себя способной повсюду, и даже среди туманов Темзы, привить это тонкое искусство, которое воина превращало в рыцаря.

XI «Fin amor» В замке Тинтагел

И если я могу говорить и рифмовать,

Это все идет от нее, ибо науку

Дала мне, и умение,

Благодаря которому могу весело петь.

Все, что я делаю приятного,

Исходит от ее прекрасного тела.

Пейре Видаль

Если кто-нибудь когда-нибудь и умел «любезно говорить с дамами о любви», это, несомненно, был Бернарт де Вента-дорн. Не станем, прельстившись красивым именем с дворянской частицей, воображать его знатным сеньором или даже мелким рыцарем, каких полным-полно было в Пуату и Гаскони, где расстояния между замками не превышали двенадцати или пятнадцати километров и где, следовательно, можно было кичиться своим благородным происхождением, имея при этом доходов не больше, чем современный средний предприниматель. Кроме того, частичка «де» никогда не означала принадлежности к знати, а тем более — в средние века: в то время она служила всего лишь указанием на город или местность, откуда был родом человек. Бернарт де Вентадорн родился в замке, носившем то же имя, но его отец, по всей вероятности, был простым сервом, а мать — «хозяйкой печи», то есть работала в пекарне у сеньоров де Вентадорн. В этой среде очень любили поэзию. Один из графов Вентадорнских — все они носили имя Эбль, которое передавалось от отца к сыну, — получил прозвище «Певец»; он был современником Гильома Аквитанского, но ему повезло меньше, чем тому: ни одно его стихотворение не дошло до потомков, все они оказались утрачены. Как бы там ни было, но сыновья унаследовали от отца если не талант, то, по крайней мере, склонность к куртуазной поэзии: мы видим, как они, каждый в свой черед, принимают у себя самых известных трубадуров, таких, как Бертран де Борн или Бернарт Марти; а после них поэтов с не меньшей охотой будут принимать у себя графини де Вентадорн. Одна из них и сама начнет сочинять стихи и станет обмениваться «koblas» с трубадуром Ги д'Юсселем: знаменитая Мари де Тюренн, жена Эбля V, одна из «tres de Тorenа», трех сестер, которые, по словам Бертрана де Борна, втроем собрали «всю земную красоту».

В этой куртуазной и просвещенной среде поэтический дар юного Бернарта, должно быть, проявился рано, и скромное происхождение не помешало ему быть допущенным в ближайшее окружение графа и графини, Эбля III и его жены, Алаис де Монпелье. Как и всякий трубадур, этот юноша обращал свои стихи к владелице замка, Донне, — стихи восхитительные, — потому что Бернарт де Вентадорн, был, наверное, величайшим лирическим поэтом нашего XII в., во всяком случае, из писавших на провансальском языке, — и полные любовного пыла. Был ли этот пыл чисто литературным? Как бы то ни было, стихи вызвали недовольство графа, и в один прекрасный день Бернарту пришлось покинуть родной Лиму-зен. Это произошло примерно тогда же, когда Алиенора во второй раз выходила замуж. Бернарт был тогда прославленным трубадуром, несомненно, самым трогательным и волнующим из всех, кто создал куртуазный идеал. Он воспевал одну только любовь и, подобно Маркабрюну, в своих стихах не желал знать никакой другой любви кроме «Fin Amor», — то, о чем он мечтал, что превозносил в своих творениях, была отнюдь не чувственная страсть, но куртуазная любовь, заставляющую влюбленного превзойти самого себя, чтобы достичь той головокружительной радости, какая охватывает влюбленного при одном только взгляде на свою Донну или даже при воспоминании о ней.

Когда мое сердце полно радости, Все преображается: Белыми, алыми и золотыми цветами Расцветает студеная земля, И ветер с дождем Украшают приключение, Оттого рождается и растет моя доблесть, И песня звучит лучше. В моем сердце столько любви, И радости, и нежности, Что лед мне кажется цветущим, А снег — зеленой травой.

Куда ему было деваться, уехав из Вентадорна? Алиенора только что вернулась в Пуатье; она была, несомненно, высочайшей Донной, королевой Франции, ставшей благодаря своему браку «королевой нормандцев», и она должна была ласково встретить поэта, который без обиняков объявлял себя самым талантливым из всех трубадуров.

Никакого чуда нет в том, что я пою Лучше всех других певцов: Мое сердце больше стремится к любви, И я лучше всех ему повинуюсь.

Отныне — и именно этому обстоятельству мы обязаны лучшими образцами провансальской поэзии — Бернарт обращался в своих стихах к той, что и в самом деле стала первой Дамой Запада, к английской королеве, которой в те времена в изобилии посвящали романы и стихи. Действительно ли именно ее он воспел под именем Mos Aziman — «мой Магнит»? Трубадуры охотно скрывали имя Донны, которой воздавали почести, под «senhal», вымышленным именем, потому что скромность была неотделима от куртуазности. Не следовало открывать читателю имя своей Донны, оно, подобно сокровищу, должно было оставаться погребенным в глубине сердца поэта. Имя «Aziman», Магнит, как нельзя больше подходит Алиеноре; некоторые песни Бернарта, обращенные к особе, скрывающейся за этим таинственным «senhal», указывают на то, что поэт в то время находился в Англии, где его удерживала служба у короля, и был разлучен со своей Донной, пребывавшей

В нормандских землях,

За диким и глубоким морем.

Это обстоятельство исторгает из его груди тяжкий вздох и заставляет воскликнуть: «Ах, Господи! отчего я не ласточка?»

Могло ли случиться, что Генриха, как случилось до него с Эблем де Вентадорном, несколько раздражали похвалы, расточаемые королеве трубадуром? Не по этой ли самой причине он увез Бернарта в Англию, предпочитая, чтобы его от королевы отделяло море? Так, по крайней мере, уверял век спустя биограф поэта, Юк де Сент-Сирк.

Несомненно, манера обращения Бернарта к «Mos Aziman» порой выглядит достаточно дерзкой и вольной: в одной из своих песен он молит Донну приказать ему явиться в ее спальню, «туда, где она раздевается», — правда, тотчас прибавив, что надеется лишь на ее позволение «смиренно пасть на колени» и снять с ее ноги башмак; но, может быть, этот своеобразный юмор пришелся не по вкусу властному супругу?

Бернарт был вечным влюбленным; Алиенора, как никто, была создана для того, чтобы служить воплощением Донны, дарящей радость. И все же должны ли мы видеть в пылких строфах трубадура нечто большее, чем соответствие законам жанра, чем чисто литературное переживание? Мы никогда не узнаем этого достоверно, но не мешало бы задать себе вопрос: намного ли лучше нас понимали это оба героя предполагаемого романа — сознавали ли они с полной ясностью, что испытывают чувство, затрагивающее самое их существование, или верили, будто всего лишь участвуют в легкомысленной, но восхитительной игре, отвечающей поэтическим требованиям, в соответствии с которыми Поэту полагалось быть влюбленным в Донну?

Зато ни малейших сомнений ни с точки зрения Истории, ни с точки зрения поэзии не вызывают кельтские реминисценции, которые то и дело срываются с уст Бернарта де Вентадор-на, уподобляющего себя Тристану,

Познавшему множество скорбей

Ради белокурой Изольды.

Изольда, Тристан — эти два имени пережили эпоху феодализма и донесли до наших дней отголоски самой волнующей истории любви. Редким средневековым именам удалось дойти до нас через века пренебрежения, — века, в течение которых непомерный культ классической Античности упорно отвергал все, что звучало не на латыни или греческом, а Любви давалось только одно право — быть Эросом или Купидоном, появляясь в литературе лишь в виде подражаний суровой олимпийской мифологии.

Тристан и Изольда, Роланд и Оливье, король Артур и Карл Великий, — вот имена тех немногочисленных персонажей, кому, наряду с королем Лисом и его окружением только и удалось (по крайней мере, во Франции) уцелеть в нашем фольклорном царстве и победить невежество, заботливо поддерживаемое учеными. (Надо ли упоминать о том, что из числа последних исключением являются Гюстав Коэн и Жозеф Бедье?)

Однако во времена Алиеноры встретить эти имена в строках Бернарта де Вентадорна означало вызвать в памяти целый меняющийся литературный мир. Став королевой Англии, Алиенора без труда вошла в тот «бретонский» или «британский» мир, отголоски которого доносились до нее с самого детства, звучали при дворе ее отца в сказках, которые рассказывал Бледри. И разве средь земель, составлявших ее новое королевство, не было исхлестанного всеми океанскими ветрами далекого Корнуэльса, где совершал свои подвиги король Артур? Ведь как раз, в середине XII в., один из сторонников ее мужа, незаконный сын Генриха Боклерка, враг Стефана де Блуа, Рейнольд Корнуэльский выстроил замок Тинтагел. Развалины его, — стены из потемневшего камня, арки, за которыми зияет пустота, — сохранившиеся до наших времен на диком и обрывистом берегу Корнуэльса, и сегодня выглядят величественно. И сейчас еще среди них можно различить два сооружения, главное из которых некогда было высоким донжоном, соединявшимся подъемным мостом с внешними стенами, но теперь в него можно попасть лишь по вырубленной в скалах лестнице. Когда спускается туман, эти руины, словно вырастающие из слоистых прибрежных камней, сточенных бурями за тысячелетия, превращаются в тревожащие и причудливые строения. Но достаточно одного-единственного солнечного луча, — а в этой местности тучи собираются и рассеиваются с поразительной быстротой, — чтобы стоящий на зеленом холме замок, по-прежнему сохраняя свой сказочный облик, превратился в подмостки для героев знакомых старинных легенд. И мы с удовольствием будем представлять себе встающими на фоне морской синевы, в раме круглой арки, фигуры Артура и его племянника Гавейна, сенешаля Кэя, и Персеваля, и Ланселота, и королеву Гвиневру на ее прекрасном белом иноходце, а волшебник Мерлин будет высматривать их из грота, названного его именем.

Но еше до того, как Рейнольд возвел стены замка, Тинтагел считался местом рождения короля Артура, именно там был его двор, именно там он собирал своих рыцарей вокруг знаменитого Круглого Стола, за которым не было ни почетных мест, ни старшинства.

На холме были найдены развалины если и не замка, то, по крайней мере, древнего монастыря, выстроенного в кельтскую эпоху, между V и IX в. Это был один из множества храмов на холмах, которые так часто встречаются в Ирландии и Уэльсе и с которыми местные жители, одаренные пылким воображением, связывали услышанные от сказочников и поэтов легенды.

Однако в то самое время, когда «императрица» Матильда оспаривала свое королевство у Стефана де Блуа, эти легенды неожиданно и всерьез начали занимать место в литературе и, выворачивая наизнанку процесс, нашей логике представляющийся естественным, переходили из фольклора в Историю. Вот тогда-то и складывалась в воображении и сочинениях валлийца Гальфрида Монмутского, который так и остался «самой странной, самой причудливой личностью в мировой историографии» (Рето Бреццола), «История британских королей» — «Historia regum Britanniae» — где в одно повествование собраны все фантасмагорические приключения, приписываемые королю Артуру.

В глазах историка этот король Артур выглядит не более достоверной фигурой, чем Роланд или Гильом Оранжский, но известно, что он приобрел такую славу, какая не снилась даже Карлу Великому. И эта слава складывалась из множества поэтических сочинений, появившихся во времена и в окружении Алиеноры. Сам король Артур и его рыцари, благодаря удивительному взаимопроникновению, сплавившему в единое целое «бретонский материал», основные рыцарские сюжеты и куртуазную Любовь, превратятся в бессмертные образы, и это преобразование станет литературным чудом нашего двенадцатого века. От артуровского корня пустят побеги многочисленные произведения, и в первую очередь — романы, новый жанр, которому, как нам теперь известно, было уготовано большое будущее. В рыцарском романе отражается эпоха точно так же, как на фронтонах, фресках и капителях романских соборов. И всякий раз, как мы пытаемся отыскать, понять, откуда взялся и как образовался этот сплав куртуазности, рыцарских сюжетов и кельтских мифов, мы неизменно возвращаемся ко двору Алиеноры. В ее окружении появляются поэты, благодаря которым для нас привычными и знакомыми станут образы не только Тристана и Изольды, но и Персеваля, Ланселота, короля Артура, феи Морганы, королевы Гвинев-ры, чародея Мерлина.

В числе этих поэтов была и Мария Французская, возможно, незаконная дочь Жоффруа Плантагенета, ставшая настоятельницей Шефтсбери, а главное, среди них был Кретьен де Труа, гениальный романист, из чьих произведений вырастет вся западная литература. А кроме них, еще и все те писатели, которые остались совершенно или почти неизвестными широкому читателю нашего времени, чему виной — простое нежелание полюбопытствовать, что же предшествовало слишком уж прославленному «Ренессансу». Из более или менее известных, в первую очередь, следует назвать нормандца Васе, который был чтецом при дворе Алиеноры и который в своем «Романе о Бруте» пересказал связанные с Артуром истории Гальфрида Монмутского, окрасив поэтическое творение нежными любовными оттенками, усвоенными от Бернарта де Вентадорна и его соперников: неистовая страстность кельтской мифологии в его сочинениях была сильно смягчена куртуазностью. Несомненно, к ним следует причислить и Беруля, и Тома, и стольких безвестных певцов Тристана, в большей или меньше степени, но неизменно отмеченных англо-нормандским влиянием.

Но влияние на литературу Алиеноры этим не ограничилось. Бенедикт де Сен-Мор посвятил той, которую назвал «Богатой Донной Богатого Короля» свой «Роман о Трое», где «античный материал», полностью переработанный, становился всего лишь предлогом для того, чтобы вывести на сцену дам и рыцарей. Филипп де Таон поступил примерно так же со своим «Бестиарием», типично «романским» произведением, в котором животный мир превращается в «лес символов», и целая вселенная становится подобна огромной загадке, где между строк читается история человека и искупления его грехов. Мало того, удалось даже обнаружить довольно тонкие намеки на историю самой Алиеноры и ее первого мужа в эпопее, созданной во времена ее второго брака, — «Жирар Руссийонский», где король весьма напоминает первого супруга Алиеноры.

Хотя конечно особую благодарность тех, кто во все времена и в переводе на все языки Запада ощущал огромную поэтическую силу, исходящую от легенд о поисках Грааля или о Тристане и Изольде, Алиенора, ее двор и окружение заслужили, главным образом, тем, что распространили и превратили в куртуазные романы предания об Артуре.

И если верно, что Генрих II был недоволен чересчур, по его мнению, куртуазными манерами Бернарта де Вентадорна, то не менее верно и другое: нет никаких сомнений в том, что этот же самый Генрих содействовал распространению моды на рыцарей Круглого Стола, не без удовольствия признавая эпическое родство, возникавшее при упоминаниях о короле Артуре. В самом деле, под пером Гальфрида Монмутского тот превратился в едва ли не мессианическую личность. Погибший в бою со своим племянником Мордредом после того, как победил англосаксов, покорил поочередно страну галлов и викингов и заставил трепетать всех, вплоть до римских императоров, Артур должен был в один прекрасный день появиться вновь по знаку волшебника Мерлина, — этого режиссера мировой истории, — для того, чтобы отвоевать свою родину при помощи последних бриттов, укрывшихся в Арморике. За преданиями, населенными мудрецами-звездочетами, пылкими и неистовыми королями, женщинами несравненной красоты, за сценами, происходившими в заколдованных замках, где сменяли друг друга великолепные турниры и пиры, на которых прислуживала тысяча пажей, одетых в горностай, и еще тысяча одетых в беличий мех, — за всем этим угадывалось ожидание прихода некоего великого короля, который вернет Британии ее былое великолепие, поверженное в прах римлянами, установит в ней мир, прославит рыцарские добродетели. Великий король… Да, конечно, Генрих Плантагенет, каким бы он ни был практичным и основательным человеком, не мог не прислушаться к этой легенде. И Генрих, увлекавшийся историей, велел начать раскопки в окрестностях Гластонбери, где находилось королевское аббатство, которое в представлении народа связано было с Авалоном, местом упокоения короля Артура. Речь действительно шла о древнем кельтском поселении, где были открыты и доисторические захоронения. Распространился слух, что там был найден меч Экскалибур, лежавший в самой могиле короля Артура, погребенного рядом с королевой Гвиневрой. Легенды, которыми было окутано царствование Артура и в которых появилась мифическая фигура чародея Мерлина, постепенно укоренились в этом древнем селении, куда и сегодня стекаются толпы туристов, напоминающих паломников в своем стремлении обойти все часовни и останки величественных стен (монастырь был разрушен в эпоху Реформации). Считалось, что именно в Гластонбери Иосиф Аримафейский впервые приобщил кельтов к христианской вере; он посадил в эту священную землю колючий куст, который должен был цвести два раза в год, на Пасху и на Рождество; и там же, скрытый от всех глаз, был спрятан знаменитый сосуд, та самая чаша, которую держал в руках Иисус во время Тайной Вечери и в которую после Распятия были собраны несколько капель Его крови.

Именно в землях древнего аббатства родилась легенда, заставившая поверить весь Запад в приход рыцарей, которые, во имя превратившейся в почти мистическое чувство любви к своей Даме, отправятся странствовать по свету в поисках приключений и испытаний и смогут, в конце концов, обрести святой Грааль.

XII Поединок королей

И кто его увидел бы, захотел бы сказать:

Господь склоняется к правому,

Бог и правда всегда на стороне одного;

И, когда они со мной заодно,

Значит, у меня лучшие товарищи,

Чем у тебя, и лучшая поддержка.

Кретьен де Труа

«Ивэйн или Рыцарь со львом»

Великолепная процессия следовала в тот июньский день 1158 г. по Большому Мосту; праздные ротозеи сбежались со всех концов Парижа поглазеть на это зрелище, и каждая проходившая перед ними группа вызывала изумленные восклицания толпы. Впереди шли пешими двести пятьдесят пажей и оруженосцев, группами по шестнадцать человек, и в такт шагам распевали английские или валлийские песни. За ними — охотничий двор: псари вели на поводках собак, сокольничие на руках, затянутых в длинные кожаные перчатки, держали великолепных птиц — ястребов, соколов, — в заботливо надвинутых клобучках. Дальше двигались тяжелые, с прочным кожаным верхом повозки, чьи окованные железом колеса громыхали по вымощенной камнем дороге; каждую повозку тянули пять лошадей, и впереди шел конюх, одетый во все новенькое, в сопровождении громадного пса, из тех, что могут свалить и медведя. В первой повозке, роскошно украшенной, с вызолоченными осями и алыми драпировками, угадывалась переносная часовня, а на двух последних, открытых, громоздились бочонки с пивом.

За повозками шли двенадцать мулов в богатой сбруе, каждый из них был нагружен двумя сундуками, между которыми кувыркалась длиннохвостая обезьяна. В этих сундуках заключена была золотая и серебряная посуда, которую доставали на стоянках: ложки, кувшины для воды, кубки. Слуги, которые вели мулов за недоуздки, были все одинаково одеты в цвета английского короля. Наконец, позади всех шли солдаты в полном вооружении, они несли щиты и вели в поводу коней самых знатных участников процессии: священников, рыцарей, королевской свиты, а замыкал кортеж, в окружении нескольких приближенных, канцлер английского короля Томас Бекет.

Сколько люди себя помнили, никогда еще им не доводилось видеть ничего подобного этому посольству, и, наверное, разговоры о нем еще долго не утихали даже после того, как смолкли трубы герольдов, открывавших и замыкавших торжественное шествие.

Генрих и Алиенора решили договориться с королем Франции, и канцлер, которому поручено было довести переговоры до благополучного завершения, как всегда, использовал все возможные средства для достижения цели. Томас Бекет любил добиваться успеха, любил хорошо сделанную работу, и, если поручение отвечало его вкусам (а он был склонен к роскоши и щедрости), был непревзойденным мастером своего дела. Генрих это знал и, что ни день, радовался и хвалил себя за то, что едва ли не сразу после своей коронации назначил на должность канцлера сына простого лондонского горожанина, нормандца, на которого обратил его внимание Теобальд, епископ Кентерберийский. Но Алиеноре не слишком нравилось то влияние, которое оказывал на ее супруга этот человек на пятнадцать лет старше его самого. Она ревновала мужа к Бекету, воспринимая его как соперника: редко какую женщину устраивает лучший друг ее собственного мужа, а канцлер не замедлил стать лучшим другом короля. Ей пришлось смириться с тем, что приходится делить власть, которую ей хотелось бы приберечь только для себя. И все же она не могла не восхищаться умением Бекета действовать и усердием в службе, благодаря которым он придавал всему, за что бы он ни взялся, оттенок элегантности и даже роскоши. Когда она поручила Томасу привести в порядок Вестминстерский дворец, то все ремонтные работы, на которые всякому другому потребовался бы не один год, были проведены за пятьдесят дней, между Пасхой и Пятидесятницей. На лесах, где столпились одновременно все рабочие, от каменщиков до кровельщиков, договориться, как рассказывали, было не легче, чем при строительстве Вавилонской башни!

Теперь же Бекету надлежало пустить пыль в глаза королю Франции, заставить его оценить шаг, на который отважился его вассал по Нормандии, Анжу, Пуату и Гиени, ради того, чтобы между двумя королевствами установился прочный мир. И Томас не упустил ни единой возможности удивить народ на всем пути через Нормандию и по прибытии в Париж. Все то время, пока посольство гостило во Франции, он проявлял безграничную щедрость, осыпал подарками короля и его приближенных, вволю поил английским пивом простой люд, стекавшийся поглазеть на гостей в здания Тампля, где разместились посланцы Генриха, подчистую сметал на окрестных ярмарках в Ланьи, Корбее, Понтуазе, — король заранее предупредил о том, что в самом Париже пропитание они покупать не смогут, — мясо, хлеб, рыбу, за которые служащим было предписано платить, сколько запросят, не торгуясь.

Великолепная кавалькада произвела во Франции именно то впечатление, на какое рассчитывали, и в Нормандию Томас Бекет вернулся с полученным от короля Людовика VII обещанием отдать свою дочь Маргариту, — в то время шестимесячного младенца, — за Генриха, сына английского короля.

Надо сказать, что король Франции вступил в новый брак всего за четыре года до того. В 1154 г. он совершал паломничество в Сантьяго де-Компостела; для этого ему понадобилось пройти через владения Алиеноры; он сделал это, не спросив разрешения у нее, своего вассала, но со стороны Алиеноры было бы невежливо против этого возражать, и она смолчала. Вернувшись домой, Людовик сообщил о своем намерении жениться на Констанции, дочери кастильского короля.

Через два года после свадьбы у королевской семьи появилась надежда на рождение наследника; его ждали с волнением, ведь у Людовика не было других преемников, кроме двух дочерей Алиеноры, Марии и Алисы. Но и на этот раз небо послало ему дочь, маленькую Маргариту. Нам сегодня довольно трудно понять, почему такое значение придавалось наличию наследника мужского пола, но если сейчас королева может управлять государством, практически не отрываясь от своего рабочего стола, то в те времена управлять фьефом или королевством означало, что правитель должен лично вершить правосудие и осуществлять все операции по наведению порядка, каких неизменно требует руководство страной. От короля или сеньора требовалось умение владеть мечом, носить кольчугу и, возглавив свое войско, покарать вассала-грабителя или повести своих людей на штурм замка, хозяин которого отказывается присягнуть на верность сюзерену. Вот потому владения, которые предстояло наследовать дочерям, оказывались в невыгодном положении: достаточно было, чтобы девушка выбрала неподходящего супруга, и приходилось готовиться к худшему. Как в раз во времена Алиеноры мы находим доказательство тому в Иерусалимском королевстве: речь идет о прихоти наследной принцессы, Сивиллы Иерусалимской, которая, не послушавшись совета своих баронов, вышла замуж за красивого, но ничтожного юношу (одного из вассалов Алиеноры, Ги де Лузиньяна), что и повлекло за собой падение святого Города, Иерусалима, отвоевать который стоило стольких трудов первым крестоносцам.

Итак, Людовик VII был подавлен тем, что у него снова родилась дочь. С какой же горечью бедняга должен был выслушивать известия о том, что Алиенора, едва выйдя замуж, произвела на свет мальчика, затем другого, потом третьего: рождение Ричарда в 1157 г. вознаградило ее за потерю старшего сына, маленького Гильома, умершего в трехлетнем возрасте, а ко времени посольства Томаса Бекета Алиенора снова была беременна. И, наверное, узнав в сентябре о том, что она снова родила сына Жоффруа, несчастный король Франции, при всей своей набожности, должен был подумать, что Господь решительно предпочитает анжуйцев!

И правда, английской королевской чете все удавалось. Двумя годами раньше Генрих и Алиенора вместе собрали в Бордо двор, и вассалы, — а ведь это были исстари непокорные Аквитанским герцогствам, — без малейшего протеста признали их власть. Да и прошлой весной, на Пасху 1158 г., в Ворчестере, в присутствии самых знатных сеньоров Англии и Уэльса состоялась вторая коронация, еще более торжественная, чем первая, что была в Вестминстере четырьмя годами раньше. Генрих уверенно становился самым могущественным из правителей Запада. Последние сторонники Стефана де Блуа один за другим сдавали свои замки и начинали платить дань; король Малькольм Шотландский, который поначалу упирался, в конце концов, принес ему оммаж за свои английские земли. Уэльские бароны, в сердцах которых всегда тлела и готова была разгореться искра мятежа, быстро образумились. Генрих, чьи способности правителя нисколько не уступали его таланту полководца, отчеканил новую монету, более надежную и стойкую, чем те, какие были известны раньше, и внушавшую доверие лондонским торговцам, которые отныне могли твердо рассчитывать на платежеспособность этой полновесной монеты. Слава Генриха шагнула далеко за пределы его собственной страны: граф Фландрский, Тьерри Эльзасский, отправляясь в Святую Землю, поручил именно ему заботу о своих владениях и о своем маленьком сыне.

Алиенора достойно держалась рядом с царственным супругом и превосходно исполняла свою роль: она была английской королевой, когда Генриху приходилось задержаться в континентальных владениях, графстве Анжуйском или герцогстве Нормандском, но снова становилась герцогиней Аквитанской и графиней Пуату, когда он возвращался в Англию. Такая жизнь была как раз по ней, именно к этому она и стремилась: быть активной, плодовитой, торжествующей. И это лето 1158 г., начавшееся дипломатической удачей, было отмечено еще одним успехом. Брат Генриха, Жоффруа, этот вечный бунтарь, нашел, наконец, исход для своего честолюбия, поскольку континентальные бретонцы, прогнав своего сеньора, призвали его, и Жоффруа завладел Бретонским герцогством. Впрочем, бедный мальчик едва успел добраться до Нанта и взять в руки власть, о которой так мечтал, — вскоре он умер. Эта смерть, случившаяся 26 июля 1158 г., дала Генриху повод потребовать от короля Франции титула сенешаля Бретани, который, как он утверждал, всегда принадлежал его предкам. Людовик VII, смирившись, пожаловал ему этот титул. А что еще оставалось делать? Между ним и Бретанью, этим далеким, едва знакомым краем, где все — язык, обычаи, прошлое — было чуждо французскому двору, лежали владения его могущественного вассала. Таким образом, теперь Генрих и Алиенора могли считать себя повелителями всего Запада своего королевства.

Развитие событий подтверждало перспективы, открытые поездкой Томаса Бекета в Париж. Можно себе представить, какая заговорщическая улыбка появлялась на лицах Генриха и Алиеноры всякий раз, как они начинали говорить между собой о французском королевстве. Теперь они были на равных с тем, кто оставался их сюзереном в континентальных владениях. И, кто знает, не соединятся ли в один прекрасный день обе короны, французская и английская, надо лбом Генриха-младшего, их сына, помолвленного с принцессой Маргаритой? Очень похоже, что это было самым заветным желанием Алиеноры. Она не смирилась и не хотела окончательно потерять корону Франции, от которой в свое время отказалась. И сейчас, в 1158 г., через шесть лет после развода в Божанси, ей вполне по силам было выстраивать политику будущего с новым мужем. А ставкой в этой политической игре было — ни больше, ни меньше — французское королевство.

Казалось, союз Генриха и Маргариты заранее осуществил это слияние двух корон. Таким образом, став женой Планта-генета, не дала ли Алиенора жизнь новой Империи: весь европейский Запад оказался в руках династии, перед которой открывалось большое будущее, династии, вышедшей из Аквитании и потеснившей Капетингов?

Какие же препятствия могли встать на пути осуществления настолько грандиозных замыслов? Единственным препятствием было наличие собственных дочерей Алиеноры от первого брака: Марии и Алисы, которым возраст давал преимущество перед маленькой Маргаритой. Мария еще совсем младенцем — это произошло перед началом похода в Святую Землю, в 1147 г., когда ей тогда было всего два года, — была помолвлена с графом Генрихом Шампанским, сыном того самого Тибо, с которым Алиенора столкнулась, когда занимала еще французский престол. Позже и для Алисы нашелся жених среди князей Шампани: брат Генриха, Тибо де Блуа, — тот самый, у которого возник дерзкий план похищения Алиеноры в то время, когда она ехала в свои земли. Укрепляя свои связи с родом Блуа-Шампань, король Франции, несомненно, рассчитывал помешать замыслам анжуйцев. И осторожность Капе-тингов не в первый раз поддержала бы таким образом равновесие между двумя враждующими силами — анжуйцами и шампанцами. Но на этот раз от исхода дела зависела судьба всего королевства: попадет ли оно в руки правителя Шампани или достанется анжуйцу, хозяину Англии и немалой части Франции? Где найдется хозяин для Парижа — на Востоке или на Западе королевства?

Генрих и Алиенора нисколько не сомневались в ответе на этот вопрос. В завязавшейся тогда огромной шахматной партии они вдвоем вполне способны поставить мат своему противнику из Шампани, для этого надо было только заранее тщательно расставить пешки. И главной фигурой в этой игре, разумеется, стала маленькая Маргарита, теперь помолвленная с Генрихом-младшим. Обычаи того времени требовали, чтобы она воспитывалась в семье будущих родственников. И потому вскоре после визита Томаса Бекета французскому королю нанес визит король Англии, лично явившийся за крохотной невестой, еще лежавшей в пеленках. Людовик поставил условие: девочку не должна воспитывать Алиенора. Последняя это предвидела и заранее дала согласие на все уступки. Выбрали рыцаря, который мог дать все необходимые гарантии как той, так и другой стороне: им стал Роберт Ньюбургский, человек примерной жизни и образцовой набожности, уже высказавший намерение удалиться в монастырь. Он согласился взять на себя заботу о малышке, отложив на более позднее время исполнение своих планов, которые и в самом деле осуществил, став монахом в аббатстве Бек.

Несколько недель спустя Людовик объявил о том, что собирается совершить паломничество в Мон-Сен-Мишель. Генрих не только сделал то, о чем его просили, — позволил пройти через свои нормандские владения, — но и любезно принял своего сюзерена, который имел полную возможность проверить, хорошо ли ухаживают за его дочерью. Еще того лучше, поскольку явно подул ветер согласия, Генрих, уступая настояниям Людовика, согласился помириться со своими извечными врагами, графами Блуа и Шампани. И мир был заключен посредством обмена несколькими замками на границах (Тибо де Блуа отдал Амбуаз, Генрих расстался с Беллемом).

Так в этом 1158 г. закончились давние распри и наметилась позитивная политика. Когда Генрих с Алиенорой на Рождество вместе собрали двор в Шербуре, то смогли с удовлетворением окинуть взглядом путь, пройденный ими за четыре года, с того дня, как они сражались в Барфлере с разъяренным морем, стремясь вступить во владение новым своим королевством. Теперь они чувствовали себя на вершине могущества: по ту и другую сторону Ла-Манша лежали их земли, их окружали английские и пуатевинские вассалы, у них было четверо детей, и с каждым связывались свои надежды на будущее. Старший, Генрих, станет английским королем, — а может быть, и королем Франции; на Ричарда Алиенора перенесла те надежды, которые возлагала, наверное, когда-то на своего первенца, Гильома, и уже сейчас видела его графом Пуатье; что касается Жоффруа, то почему бы ему не получить в наследство от дяди, чье имя он носил, бретонский фьеф? И только очень и очень знатный сеньор мог теперь просить руки маленькой Матильды…

Как в поступках королевской четы, так и в планах, которые они строили в эти годы расцвета, казалось, верх всегда одерживала воля Алиеноры; ограничивалось ли дело всего лишь претензиями, или замыслы осуществлялись, но все, что бы ни делали король и королева, отвечало ее личным интересам. Именно к владениям в Аквитании, как только на английских берегах причин для беспокойства не осталось, царственная чета обратила свои взгляды. О видах на французскую корону мы уже говорили, теперь можно добавить, что в этом же 1158 г. Генрих Плантагенет отправился в Лимузен, чтобы образумить виконта Ги де Туара, который с давних пор нагло демонстрировал свою независимость от сюзеренов, графов Пуатье. И, хотя виконт вел роскошный образ жизни, окружил себя двором вассалов не хуже королевского, гордо выставлял напоказ свои охотничьи выезды, тем не менее, ему пришлось покориться, потому что его замок, считавшийся неприступным, был взят всего за три дня.

И вот Алиенора снова, как в первые годы своего брака с французским королем, поглядывает в сторону Тулузы. Она никогда не отказывалась от своих прав на Тулузу, наследство ее бабки Филиппы. И не пришло ли время потребовать осуществления этих прав именно сейчас, когда наступившее в отношениях с родом Блуа-Шампанским согласие развязало Генриху руки на границе Анжу и Нормандии? Граф Тулузский, Раймунд V, был ничтожеством, всеми средствами пытавшимся расширить свои владения в сторону Прованса. Заставить его признать господство герцогов Аквитанских означало открыть себе путь к окситанским городам, к Средиземноморью, к тому восточному порту, чье обаяние так сильно в свое время подействовало на Алиенору. Оставался лишь один деликатный вопрос: Раймунд был женат на сестре короля Франции, и нельзя же было с самого начала разрушать союз с Людовиком VIII, который открывал такие блестящие перспективы перед юным наследником английского престола. Но можно ведь воспользоваться всем известным фактом: кто не знал, как плохо обращался Раймунд со своей женой, несчастной Констанцией Французской? И вполне можно было делать ставку на то, что Людовик VII совсем не обязательно станет так уж сильно защищать своего нелюбезного вассала и зятя. Раймунд знал, что против него создается настоящая лига: граф Барселонский, граф Монпелье и виконтесса Нарбоннская — знаменитая Эрменгарда, прославившаяся своей сказочной красотой, которую наперебой воспевали трубадуры, — уже попытались стряхнуть тяготившую их власть сюзерена. Следовательно, момент был благоприятным.

В январе 1159 г. Генрих с Алиенорой вместе покинули Нормандию, чтобы отправиться в поездку по Аквитании.

Англия достаточно успокоилась для того, чтобы королевский юстициарий, Роберт, граф Лестера, один мог обеспечить в ней порядок. В Блайе государи встретились с графом Барселонским, Раймундом-Берангарием V, обсудили помолвку его старшей дочери, Берангарии, с маленьким Ричардом. В любом случае Плантагенеты договорились, что барселонский дом поддержит их в борьбе против графа тулузского, на которого было за что пожаловаться. Можно было рассчитывать и на помощь виконта Каркассона, Раймунда Транкавеля, враждебно настроенного против Тулузца.

Для Алиеноры все складывалось наилучшим образом. И Генрих начал собирать в Англии и Нормандии налог на войну: в Нормандии он требовал с каждого рыцаря по шестьдесят су, в Англии сумма возрастала до двух марок. От того, с какой легкостью удалось собрать эти суммы, он, должно быть, преисполнился законной гордости: его прекрасно организованная система управления и в самом деле оказалась действенной, собранные суммы позволяли снарядить сильное наемное войско. У Генриха к тому времени набрался достаточный военный опыт, чтобы он не полагался на армию, состоявшую из его вассалов: любой из них, хотя бы в силу того, что требовалось служить всего сорок дней в году, в самый ответственный момент мог подвести, сбежать, перейти на сторону противника. А ведь Тулуза была далеко, и ее осада могла затянуться.

Вернувшись в Пуатье, Генрих приказал крупнейшим своим вассалам явиться к нему в полном боевом снаряжении к Иванову дню, 24 июня. И все же, прежде чем перейти к делу, он счел необходимым попросить короля Франции о встрече. Они действительно встретились, и даже два раза, сначала — в Туре, потом — в Нормандии, в Эдикуре. И каждый раз Генрих мог не без удивления убедиться в том, на какое упрямство оказался способен человек, которого он считал робким и слабым. Людовик VII был готов защищать графа Тулузского против всяких наступлений, какие считал неуместными, не только потому, что тот доводился ему зятем: он был его, Людовика, вассалом, а значит, имел право на его покровительство; и никакая сила в мире не могла помешать королю Франции поддерживать справедливость в его королевстве.

Генрих открывал в Людовике неведомые доселе черты. Прежде он знал его только как мужа Алиеноры — человека, которого легко было обмануть, да и в себе самом неуверенного; человека, который быстро падал духом и опускал руки. Рядом с ним он, Генрих, всегда чувствовал себя молодым героем, победителем турнира. Но на этот раз Людовик заговорил, как подобало королю, как сюзерен, твердо вознамерившийся заставить уважать феодальные обычаи и готовый встать на защиту своего вассала. Генрих и сам был королем, и ему было совершенно невыгодно подавать пример нарушения феодальных порядков. Возможно, вернувшись в Пуатье, он охотно отменил бы все приготовления к военным действиям против графа тулузского. Но до него дошло известие, что король Шотландии Малькольм, его когда-то строптивый и непокорный вассал, вышел в море с флотом в сорок судов, собираясь принять участие в походе. С другой стороны, Томас Бекет, его канцлер, только что снарядил семьсот рыцарей, которые также намеревались переправиться через Ла-Манш. И даже сын Стефана де Блуа, Гильом Бастард, тоже готовился присоединиться к Генриху. Ясно, что отступать было поздно.

Известие об исходе войны повергло всех в полное изумление: едва подойдя к Тулузе, Генрих отступил без боя, заявив, что не может осаждать крепость, в которой находится его сюзерен. В самом деле, сразу после начала военных действий, 24 июня, Людовик с горсткой своих людей отправился в Тулузу. Генрих, который всегда передвигался стремительно, на этот раз выступил в поход на удивление медленно. Он сосредоточил свои войска в Периге, и там — может быть, он намеревался показать свою силу, чтобы испугать короля Франции? — состоялся блестящий военный парад; в присутствии сопровождавшей его двойной армии: феодального войска, шелестящего знаменами, ощетинившегося копьями и пиками с флажками, гарцующего на бьющих копытами конях и горящего нетерпением вступить в бой, и тесными рядами брабантских наемников, крепкой и надежной пехоты, выстроенной в небольшие и очень дисциплинированные отряды, он возвел в рыцарское достоинство короля Малькольма Шотландского, который тотчас же, в свою очередь, посвятил в рыцари тридцать молодых дворян из числа своих вассалов. Тем временем, стало известно, что Кагор поднялся в поддержку английского короля и что граф Барселонский выступил в поход, присоединив свои войска к армии Раймунда Транкавеля. Казалось, исход битвы был предрешен заранее, можно было не сомневаться в победе.

И тем не менее, осада не состоялась. Граф Барселонский остался ни с чем, а граф Тулузский отделался испугом. Как уже было сказано, Генрих, приблизившись к Тулузе, внезапно отдал своим войскам приказ поворачивать назад: верность феодальной клятве, заявил он, воспрещает ему осаждать крепость, внутри которой находится король Франции.

Что же произошло на самом деле? Историки так и не могут этого объяснить. Одни пытаются найти стратегическое объяснение: Генрих решил, что ему пришлось бы уйти слишком далеко от своей базы; но, если сравнить Тулузский поход с завоеванием Ирландии, которое произойдет несколько лет спустя, мы вынуждены будем признать это объяснение несостоятельным. Другие предполагали возможность измены и строили на этом всевозможные гипотезы. Что касается современников, они, рассказывая об этих событиях, придерживались того же самого объяснения, какое дал Генрих: он не захотел осаждать город, где находился его сюзерен, — это и в самом деле противоречило феодальным обычаям. Естественно, сегодняшний историк, привыкший судить обо всем в соответствии с собственной психологией, собственным менталитетом, отбрасывает всякие объяснения, не продиктованные соображениями военного или экономического порядка, ученый, живущий в наши дни, счел бы предельно наивным всякого, кто принял бы объяснения, соответствующие психологии XII века… Впрочем, на самом деле: разве Генрих при других обстоятельствах, и такое случалось не раз, не пренебрегал феодальной клятвой?

Но именно здесь мы позволим себе назвать наивным историка, неспособного допустить, что человек может поступать по-разному в разные периоды своей жизни. Навязчивое представление о «хорошем» и «плохом», «волке» и «ягненке», индейце и ковбое до странности прочно укоренилось в сознании большинства из нас и все еще остается причиной большого числа ошибок и заблуждений; вероятно, этих ошибок можно было бы избежать, если бы мы чаще обращались к повседневной жизни, внимательнее приглядывались к окружающим и к самим себе. Разве не самое обычное дело — видеть, что один и тот же человек при одних обстоятельствах поступает «хорошо», а при других — «плохо»?

Что сомнений не вызывает — это то, что Генрих в этом случае отступил с прекрасно вооруженным и подготовленным войском, сославшись на феодальную клятву. И, если так уж необходимо во всем искать выгоду, то разве выгодно было ему, королю и сюзерену, подавать пример нарушения клятвы вассалом? И разве не могли на него подействовать призывы, с которыми обращался к нему во время двух встреч король Франции? Генриху было как нельзя более выгодно дать своим многочисленным вассалам в еще не очень окрепшем государстве пример верности феодальным обычаям. Да и, кроме того, надо быть слепым, чтобы видеть в Генрихе Плантагенете «цельную натуру» — он поистине был соткан из противоречий. В этом тулузском деле внезапная перемена намерений, должно быть, спасла корону Франции; но кому, как не Генриху, было знать, какие неприятности он навлек бы на себя, посягнув на особу короля Франции?

Он поручил своему канцлеру отвести войска в Кагор, а сам отправился в Лимож, оттуда — в Нормандию, где тем временем Робер граф Дре, брат французского короля, поспешил совершить диверсию. На этот раз король Англии взялся за дело энергично: он намеревался одновременно и сохранить Нормандию в ее целостности, и показать, что если он не пожелал в определенном случае проявить свою воинскую доблесть и свое воинское искусство, это вовсе не означает, будто он их утратил; и, если даже его авторитет немного пошатнулся из-за этой несчастной тулузской истории, то впечатление от нее полностью изгладилось после того, как он поочередно совершил набег на Бовези, разрушил крепость Жерберуа и заставил графа Эвре принести ему оммаж. Теперь всякому было ясно, что король Франции не сможет в полной безопасности доехать от Парижа даже до Этампа, который с давних пор был владением его предков. В результате Людовик VII запросил перемирия, на которое Генрих немедленно согласился.

Возможно, у Алиеноры остался привкус досады и разочарования от этого несостоявшегося похода, об этом мы можем только догадываться, но несомненно то, что Раймунд Тулузский, как покажут дальнейшие события, затаил на нее немалую злобу.

Пока что этот эпизод не оставил других следов в анналах Плантагенетов. В самом начале 1160 г. Алиенора вернулась в Англию; здесь ей предстояло замещать короля, который хотел провести в Нормандии реформы и заняться делами управления подобно тому, как сделал это, и вполне успешно, в своих островных владениях. И снова для Алиеноры началась кочевая жизнь; счета и грамоты, подписанные ею, показывают нам, что она разъезжала по стране, перебираясь из одной резиденции в другую, и при этом не забывала требовать, чтобы к ее столу поставляли вино, а для ее светильников — масло. Дороги в Англии к этому времени стали безопасными: шерифы добросовестно собирали налоги и вершили правосудие. На зеленых холмах мирно паслись стада овец, с каждым годом разраставшиеся благодаря рациональным методам овцеводства, которые применялись в цистерцианских монастырях. Тюки с овечьей шерстью все выше громоздились в лондонском порту, куда приходили за грузом торговцы из Фландрии, а теперь еще и бочонки с генским вином выстраивались аккуратными пирамидами в портах Ла-Манша, и там, за морем, аквитанские виноградари распахивали все больше земли, расширяя свои виноградники. Бордо проникло в таверны и составило серьезную конкуренцию английскому пиву.

И сегодня, путешествуя по Англии, мы почти повсюду видим вдоль дорог, проложенных почти по тем же местам, что и тогда, пейзажи, замки и города, мимо которых могла проезжать Алиенора в те весенние дни, наполненные пением птиц и запахом молодой травы. Мы представляем себе, как она выехала из Бермондси, пересекла Темзу, добралась до Вестминстера, где ослепительно сверкали стены совсем новенького дворца, а справа, за этим берегом, за Стрэндом, который все еще можно распознать в лондонской топографии, высились стены Сити. Проезжая дальше к западу, за Оксфорд, где уже преподавали известные ученые, она часто останавливалась в Вудстоке, среди пологих холмов, окаймленных высокими лесами, среди пастбищ, где паслись лошади и свиньи. Бывала она и в Шерборне, где охристый цвет камня, из которого складывали и кровли, и стены домов, резко выделялся на фоне суровых красок Корнуэльса или красных оград девонских замков. И повсюду, здесь и там, мелькали на окраинах лугов, на берегах ручьев и рек беленные известью хижины, какие и сегодня еще можно увидеть у поворотов дорог в Англии, а еще чаще — в Ирландии. Много было монастырей, и некоторые из них, такие, как Сент-Олбанс или Тьюксбери, с их высокими круглыми арками и мощными колоннами, сохранили в своем облике след эпохи Алиеноры. Король и королева относились к монастырям очень внимательно: они создавали или поддерживали новые монастыри, помогали совершать преобразования и искоренять злоупотребления; и орден Фонтевро, которому Алиенора отдавала предпочтение, под ее влиянием распространился и в Англии, — мы встречаем духовных дочерей Робера д'Арбрисселя в Итоне и Вествуде, и именно к ним обратились государи, когда в аббатстве Эмсбери пришлось заменить монахинь, впавших в грех и соблазн и подпавших под церковные санкции. Много также и донжонов, датируемых тем же временем, начиная с самой Лондонской башни или Дуврского замка и заканчивая Порчестером, Фарнхемом или Керисбруком на острове Уайт, куда Алиенора много раз ездила с детьми, может быть, точно так же, как сегодня мы отправляемся со своим потомством на берег моря во время каникул.

На континенте в это время дела шли не менее удачно. Генрих стал правителем-созидателем, и эта его деятельность, в чем мы нимало не сомневаемся, отвечала вкусам и желаниям Алиеноры. И потому королевская чета приступила к строительству новой резиденции в Пуатье, где появился большой зал дворца, позаботилась о расширении замков в Анжере и Руане, а в окрестностях этого последнего города, в Кевильи, они построили нечто вроде загородного дома, окруженного обширным парком, населенным птицами. Есть ли смысл говорить отдельно о тех, главным образом, стратегически важных укреплениях, которые они возвели на границе Нормандии и Мена, в Амбуазе и Фретевале? В Бюре Генрих и Алиенора воздвигли настоящий дворец, для постройки которого пришлось срубить больше тысячи дубов; наконец, как во Франции, так и в Англии, в соответствии с обычаями той эпохи, было создано множество новых больниц и приютов, таких, например, как лепрозорий в Кане. Словом, все, что строилось в те времена, свидетельствовало о процветании западного королевства, которое росло и развивалось вместе с общими честолюбивыми замыслами его правителей.

XIII Томас-мученик

Бога молю, и мученика, которому я

много дней служил,

Чтобы царствование было мирным,

и жили в любви

Отец, и сын, и супруга.

Гверн дю Пон-Сент-Максанс

Душная августовская ночь 1165 г. В тесной студенческой каморке, где он поселился в Париже, в Латинском квартале, рядом с «Clos Garlande», превратившимся к нашему времени в улицу Галанд, некий молодой англичанин по имени Гирольд де Барри только что задул свечу. Он допоздна читал и мгновенно заснул, едва улегся; но сквозь сон ему слышался гул, и этот гул все нарастал и нарастал. До чего же шумный народ эти французы! Гул продолжал расти, вливаясь в распахнутые настежь окна, до тех пор, пока не заполнил собой всю комнату, где спал школяр. Мигом проснувшись, он прислушивался к звону колоколов и, заметив мелькавшие огоньки, подумал, что начался пожар — величайшее бедствие того времени. Эта мысль окончательно его разбудила, он подбежал к окну и выглянул наружу: улица была полна народу, и колокола всех двенадцати приходов Сите, — да и старого собора, который тогда как раз начали восстанавливать, — ударили разом. Но это был не набат, а веселый перезвон.

— Что случилось, отчего такой шум? — крикнул Гирольдде Барри двум старушкам, семенившим по тротуару напротив его дома, оберегая в ладонях пламя свечей, которыми они освещали себе дорогу.

— Смотри-ка, англичанин! — заметила одна, а вторая, злорадствуя, крикнула в ответ: — А то, что у нас родился король. Бог послал королевству наследника, и вашему королю от этого будет только позор и убыток!

Продолжение ее речи потонуло в радостных криках и топоте ног.

В самом деле, за несколько часов до того Людовика VII разбудил один из его придворных, явившийся сообщить радостную новость: королева, которая в это время находилась в Гонессе, только что произвела на свет сына. Едва не помешавшись от радости, король Франции немедленно отдал распоряжение оповещать об этом событии на улицах Парижа; он продиктовал грамоту, согласно которой гонец, принесший радостную весть, должен был за свои труды ежегодно получать по три мюи[15] зерна из королевских амбаров, а затем поспешил в Гонесс, чтобы собственными глазами увидеть наследника, на появление которого уже и не надеялся, Филиппа «Богоданного».

Задолго до того, как осуществилось на самом деле зловещее предсказание, сделанное неведомой старухой Гирольду де Барри, именно это событие разрушило надежду, которую могли в то время лелеять Генрих и Алиенора. Надежду на то, что в один прекрасный день обе короны, французская и английская, увенчают чело их старшего сына. Они, должно быть, уже некоторое время назад начали опасаться, что это событие произойдет: с тех пор, как Людовик женился еще раз — на Адели Шампанской. В 1160 г. злополучный французский король похоронил вторую свою жену, Констанцию, сразу после того, как она родила девочку. Но две недели спустя разнеслась ошеломляющая весть: король решил жениться в третий раз, и на этот раз выбор его пал на Адель Шампанскую. Этот выбор довольно забавным образом запутал родственные связи французской королевской семьи, поскольку Адель доводилась сестрой тем самым двум графам, Генриху Шампанскому и Тибо де Блуа, которых Людовик намеревался сделать своими зятьями. Но королевская женитьба имела и более серьезные последствия, чем эта деталь, которая в будущем должна была заметно осложнить задачу специалистов по генеалогии: новый королевский брак стал прямым ударом по анжуйскому дому, французское королевство было буквально отдано в руки шампанцев.

Генрих с Алиенорой тотчас сделали ответный выпад, отпраздновав в Руане свадьбу маленького принца Генриха (пяти лет) с маленькой принцессой Маргаритой (двух лет). Благодаря этому они вступили во владение приданым, обещанным королевским детям: тем самым нормандским Вексеном, защищенным Жизорской крепостью, который оставался яблоком раздора между Францией и Нормандией и который за десять лет до того Генрих Плантагенет добровольно отдал королю Франции, желая доказать тем самым свое стремление к миру. Охрана Жизорской крепости на время помолвки Генриха и Маргариты была поручена тамплиерам; после того, как детей обвенчали, им незачем было сохранять ее за собой, и они вернули ключи от крепости английскому королю. Людовик VII почувствовал себя одураченным и для начала выгнал тамплиеров из их парижского жилища. Затем на границах Вексена произошло несколько стычек, но Людовику, как всегда, пришлось смириться и признать свершившийся факт.

И вот теперь его третья по счету супруга подарила ему, наконец, долгожданного наследника. И произошло это именно тогда, когда Генрих Плантагенет распространил свои честолюбивые замыслы за пределы французского королевства и начал поглядывать в сторону Империи. В самом деле, весной 1165 г. состоялась помолвка его старшей дочери Матильды с саксонским герцогом Генрихом Львом, и должно быть, этому браку особенно радовалась его мать, экс-императрица Матильда, которая по-прежнему жила в Руане и продолжала выпускать от своего имени документы, где, правду сказать, чаще всего в качестве свидетеля называла врача Гуго.

К моменту рождения Филиппа Французского, который вошел в историю под именем Филиппа Августа, Алиенора снова была беременна. В сентябре она произвела на свет девочку, Жанну, третью, которая родилась у нее от Генриха, потому что раньше, в 1161 г., у нее уже родилась вторая дочка, и Алиенора назвала ее своим именем. Последний ребенок родился у нее еще год спустя, это был мальчик, назвали его Иоанном, и в Истории он остался под именем Иоанна Безземельного.

Но уже к этому времени в отношениях супругов появилась непоправимая трещина: между ними встала «прекрасная Розамунда», которую Генрих сделал своей любовницей. Отныне было покончено с той общностью надежд и устремлений, которая до сих пор заставляла их действовать совместно. Предав Алиенору, изменив ей, Генрих превратил ту, что была его союзницей в лучшем и худшем, в заклятого врага, стремящегося навредить ему с такой же страстью, с какой прежде Алиенора ему помогала.

Прекрасную Розамунду в Англии воспевали в бесчисленных балладах и стихотворных драмах. Одно ее имя приводит на память множество легенд, в которых Алиеноре неизменно отводится самая неблагодарная роль: не только отвергнутой и осмеянной жены, но и злобной, мстительной королевы, которая в конце концов убивает соперницу. Поэты и драматурги с самого начала выбрали Вудсток фоном для любовных приключений Генриха с прекрасной Розамундой, «Fair Rosamund»: они встречаются то на лоне природы, под сводом зеленых ветвей, то в завешанных драпировками комнатах, а для того, чтобы уберечь возлюбленную от мести королевы, Генрих приказывает построить лабиринт, секрет которого известен только ему самому, да еще одному верному слуге. Однако, пока Генрих пребывал на континенте, где его удерживали мятежные сыновья, Алиенора, подстегиваемая неукротимой ревностью, якобы проникла в тайну лабиринта, добралась до убежища Розамунды и заставила ее немедленно покончить жизнь самоубийством, предоставив выбор между кинжалом и ядом. Прекрасная Розамунда выпила яд и умерла, и тело ее было погребено плачущими от жалости монашками в монастыре Годстоу…

Ученым не так уж трудно было отыскать историческую канву под вышитыми по ней легендами, и как всегда, реальность оказалась намного драматичнее вымысла. Розамунда, дочь нормандского рыцаря Готье де Клиффорда, появилась в Истории и в жизни Генриха Плантагенета в том самом 1166 г., когда родился Иоанн, будущий Иоанн Безземельный. Возможно, Алиенора узнала о супружеской неверности короля, когда вернулась в Англию, чтобы отпраздновать там Рождество и чтобы родить. До сих пор, что бы там ни говорили, Генрих оставался относительно верным мужем. Похоже, слухи о его распутстве сильно преувеличены, и, по крайней мере, в этот период своей жизни Генрих, если и позволил себе несколько мимолетных приключений, все же вел себя вполне пристойно. Единственная история, на которую опираются те, кто утверждает обратное, намекает на любовницу, которая была у короля в Стаффорде, даму по имени Авуаза (нельзя ли предположить, что она была матерью двух бастардов, Жоффруа и Гильома, родившихся у него до брака?), которая ему наскучила и которая в один прекрасный день, когда канцлер Томас Бекет проездом оказался в Стаффорде, послала ему различные подарки. Это возбудило подозрения у хозяина дома, в котором остановился канцлер, и он стал подслушивать у дверей спальни гостя, надеясь застать там Томаса с той, что была возлюбленной короля. Не слыша из комнаты никаких звуков, он открыл дверь и нашел там одного Томаса, лежащего прямо на полу: он уснул, пока читал свои молитвы.

Как бы там ни было, у самой Алиеноры, похоже, было не так уж много поводов пожаловаться на мужа за четырнадцать лет их брака. Но все изменилось, как только в жизни короля появилась пресловутая Розамунда, которую Гирольдде Барри, беспощадный сатирик, прозвал, играя с ее именем, «Поганой Розой»: «Rosemonde — Rose Immonde». Именно с появлением Розамунды разрыв между супругами обозначился явственно. И, конечно, не случайно Алиенора с тех пор лишь один раз, в 1167 г., и ненадолго приедет в Англию, — во всяком случае, до того момента, когда ей придется вернуться в эту страну не по своей воле.

Память о Розамунде связывается с резиденцией в Вудстоке; рассказывали о существовании лабиринта, о великолепно украшенной беседке или спальне. На самом деле, вполне возможно, что в королевской резиденции в Вудстоке, которую Генрих с Алиенорой охотно украшали и которую, по словам современников, окружал прекрасный парк, действительно был сад в виде лабиринта (к подобным фантазиям были склонны в ту эпоху, достаточно вспомнить лабиринты, выложенные на каменных полах соборов, или головокружительно сложные переплетения узоров, которыми были украшены страницы «Книги Келлса» и множества других манускриптов того времени, особенно в местностях, населенных кельтами). Был ли лабиринт, или его не было, — так и осталось неизвестным, но трогательная легенда превратила именно его в средство, позволившее спрятать от соперницы прекрасную Розамунду, и это дает нам основания, по меньшей мере, предположить, что Генрих не постеснялся привезти ее в Вудсток. Понятно, что после этого Алиенора отвернулась от Англии и предпочла снова стать герцогиней Аквитанской. Она почти постоянно жила в Пуатье, время от времени совершая поездки по собственным провинциям, и, если можно так выразиться, старалась прочнее прибрать к рукам своих вассалов и своих детей. Постепенно она сумеет заставить тех и других действовать согласно ее воле; и тогда Генрих сможет оценить, во что обошлась ему супружеская неверность, чем обернется для него нарушение заключенного между ними союза, заставлявшего их ранее действовать единодушно. Как написал в своем превосходном исследовании историк Лабанд, «месть Алиеноры состояла не в том, чтобы убить Розамунду. Она поступила лучше: подняла восстание в Пуату».

Все эти события несколько отступили на второй план как для Истории, так и раньше — в глазах современников, потому что их затмила разгоревшаяся одновременно с ними ссора между королем Англии и тем, кто, по его собственному выражению, был «его единственным советником», его верным канцлером, его неразлучным другом: Томасом Бекетом.

Генрих считал, что сделал все как нельзя лучше, устроив так, чтобы во главе епископства Кентерберийского встал Томас, который так хорошо помогал ему в политических делах и в управлении королевством: благодаря этому власть церковная и светская власть сосредоточивались в одних руках, и последняя тем самым избавлялась от необходимости существовать в рамках, навязанных ей Церковью. Разве Томас не был лучшим помощником английского короля, когда речь шла о том, чтобы собрать с духовенства налог, предназначенный на оплату наемного войска, которое надо было содержать во время осады Тулузы? Проводя свою все более и более авторитарную политику, Генрих на каждом шагу наталкивался на препятствия, чинимые ему церковными привилегиями. Он рассчитывал найти в Томасе союзника, который поможет ему мало-помалу поставить церковников на место и тем самым укрепить королевскую власть. Итак, через год после смерти архиепископа Теобальда Томас был рукоположен в священники, — до тех пор он оставался всего лишь диаконом, — ив праздник Пятидесятницы 1162 г. его возведение в сан было узаконено в присутствии Генриха Младшего (Томас воспитывал принца с семилетнего возраста).

Можно было ожидать от нового архиепископа на следующий же день после посвящения в сан какого-нибудь торжественного доказательства лояльности и верноподданнических чувств по отношению к своему королю. Но Томас всю торжественность, какую умел придать различным событиям, пустил на то, чтобы учредить в своей епархии праздник Троицы. Он немедленно изменил свой образ жизни. Любивший роскошь канцлер, став священнослужителем, раздал свое личное имущество бедным; он, прежде державший открытый стол, за которым самые знатные сеньоры всегда вкушали изысканные блюда и благородные вина, теперь то и дело постился, а его резиденцию заполонили грязные и вшивые городские оборванцы, ставшие отныне его постоянными гостями. Бекет даже одеваться стал по-другому, избрав для себя почти сразу после того, как стал архиепископом, одежду монахов-августинцев Мертона, среди которых давным-давно выбрал себе исповедника: длинная черная ряса из грубой ткани, отделанная овчиной, поверх нее — короткий белый стихарь, покрытый епитрахилью; кстати, только после его смерти выяснилось, что под рясой он носил власяницу. Томас был безупречным слугой: сменив службу у короля на служение Богу, он, как делал всегда, полностью отдался исполнению своих обязанностей, и Генрих с изумлением наблюдал за этой метаморфозой, спровоцированной им самим.

Да, на этот раз английский король обманулся в своих расчетах, но, надо сказать, очень быстро это заметил. Не прошло и года с тех пор, как канцлер был назначен архиепископом, а уже обозначились первые разногласия, возникшие во время процесса священника, представшего перед королевским судом. Томас потребовал тогда, чтобы провинившегося, в соответствии с обычаями той эпохи, судил церковный суд. Подобные трения возникали еще не раз, и к 1164 г. король и его бывший канцлер уже находились в состоянии откровенной вражды. В октябре, после того как король попытался навязать свою волю, издав знаменитые Кларендонские постановления, — они понадобились только затем, чтобы основать нечто вроде национальной Церкви, сведя на нет судебную власть епископов и апелляции к папе, — после бурных сцен, которыми сопровождались встречи архиепископа с королем в Нортгемптоне, Томас тайно отправился в монастырь в Истри, на побережье, и назавтра же после дня Всех Святых, еще до рассвета, отплыл во Францию. После этого он вернется в Англию лишь затем, чтобы умереть.

Эпизоды этой драматической ссоры интересуют нас здесь лишь постольку, поскольку они связаны с историей Алиеноры. А она решительно держалась в стороне от всех этих дел и, как мы видели, питала к Томасу чувство, близкое к ревности. Тем не менее, из письма Иоанна Солсберийского мы узнаем, что она за Бекета заступалась, так же, как и «императрица» Матильда. Правда, в другом письме, написанном в конце мая 1165 г. епископом Пуатье Иоанном де Бельменом, последний сообщает архиепископу Кентерберийскому, чтобы тот не рассчитывал ни на помощь, ни на советы Алиеноры, «тем более, — прибавляет он, — что она полностью доверяет Раулю де Фе, который относится к вам все так же враждебно». В самом деле, у Рауля де Фе были личные разногласия с прелатом, и, с другой стороны он играл заметную роль при королеве и участвовал во всех действиях Алиеноры, направленных отныне против ее супруга.

И все же сами поступки и образ действий Томаса окажут решающее влияние на поведение королевы и ее детей. Томас нашел приют при французском дворе и, как некогда во времена тулузской истории, Генрих Плантагенет по этому случаю получил урок от Людовика VII, которого он так презирал и столько раз задирал, оскорблял и высмеивал. В самом деле, на следующий день после встречи в Нортгемптоне, узнав о том, что Томас потихоньку скрылся, английский король поспешил запереть свои порты, попросить графа Фландрского не принимать архиепископа у себя — на тот случай, если ему все-таки удалось покинуть остров, — и, подозревая, что Бекет ринется к королю Франции, немедленно отправил к последнему гонцов. Эти гонцы, благодаря невероятному совпадению, переплыли Ла-Манш в ту ночь, когда то же самое, только тайно, сделал и Томас: в ночь с первого на второе ноября 1164 г. Им удалось встретиться с королем в его замке в Компьене и передать ему письмо Генриха с просьбой не принимать архиепископа Кентерберийского, который покинул свою епархию без разрешения английского короля и тем самым оказался низложенным.

«Да что вы! — воскликнул Людовик VII, притворившись изумленным. — Король судит прелата и лишает его должности? Как такое может произойти? Я тоже король, и, наверное, такой же король в своем королевстве, как король Англии в своем, и, тем не менее, совершенно не в моей власти уволить самого незначительного священнослужителя в моем королевстве!»

Тогда гонцы довольно подло напомнили королю, как Томас, будучи еще канцлером, много раз действовал против него, что, в частности, произошло и при осаде Тулузы. Но на это Людовик ответил: он не может держать зло на канцлера короля Англии за то, что тот старался как можно лучше служить своему господину. Гонцам оставалось только откланяться и поспешно двинуться по дороге в Сане, где в то время находился папа Александр III, который, вступив в открытую борьбу с германским императором, также нашел убежище во Франции. Некоторое время спустя преданный друг Томаса Бекета, Герберт де Бошам, был, в свой черед, принят королем Людовиком, который заверил его в том, что и в этом случае будет придерживаться старинного королевского обычая, согласно которому всякий изгнанник, а особенно — служитель Церкви, всегда находил во Франции приют и защиту. Людовик сдержит слово. Потому отныне именно во Франции будут разыгрываться различные эпизоды борьбы между королем и архиепископом. Томас будет по большей части находиться в аббатстве Понтиньи, основанном святым Бернардом и, похоже, этому аббатству вообще суждено было стать любимым прибежищем изгнанников, потому что и в следующем веке еще один из них, святой Эдм, тоже англичанин, найдет там приют.

Но вернемся во времена Алиеноры. Теперь нам ясно, почему получилось так, что король Франции оказался в роли арбитра между архиепископом, которому предстояло стать мучеником из-за своего усердия в отстаивании прав Церкви, и наиболее могущественным королем Запада, тем самым, кто в течение некоторого времени зарился на его собственную корону. А сколько еще таких беглецов, как Томас, явятся ко двору Людовика и станут, по примеру архиепископа, просить у него защиты, — это мы узнаем из рассказа о дальнейших событиях.

* * *

Алиенора тем временем вернулась в Пуатье. Казалось, она твердо намерена больше не возвращаться в Англию, где ей угрожала встреча с соперницей, прекрасной Розамундой, и, как мы вскоре увидим, отныне она решает действовать только как мать, но не как супруга. Она начинает проводить в своих аквитанских землях личную политику, и очень быстро становится ясно, до какой степени эта политика направлена против Генриха.

Английский король думал, что сможет навязать свою волю аквитанцам, после того как ему удалось это сделать в Англии и Нормандии. Но бароны с того берега Луары, и в особенности — из Пуату, очень дорожили своей независимостью и не собирались повиноваться иноземцу. Когда в январе 1168 г., после того, как вместе с Алиенорой собирал двор на Рождество в Аржантане, Генрих возвращался в Англию, он счел ловким ходом поручить Алиеноре представлять его в Аквитании. В самом деле, мятежи следовали там один за другим; король Англии захотел положить им конец, разрушив крепость Лузиньяна. Однако он рассудил, и довольно разумно, что Алиенору в ее землях встретят намного лучше, чем его самого. Королева, несомненно, поспешила с ним согласиться, поскольку это решение как нельзя лучше отвечало ее собственным намерениям. Не потому ли, что не доверял ей и хотел держать при ней надежного человека, Генрих отправил к Алиеноре графа Патрика Солсберийского? Может быть, и нет. Неспокойная обстановка в Аквитании в то время в любом случае требовала присутствия при королеве надежных и преданных мужчин. События не замедлили дать тому доказательство и подтвердить правоту короля, потому что уже в апреле Алиенора чудом ускользнула из засады, расставленной как раз Лузиньянами и стоившей жизни графу Солсбери.

Все произошло в Пасхальную неделю. Алиенора ехала по дороге вместе с графом и небольшой свитой; должно быть, она находилась неподалеку от Пуатье или от одного из своих замков, — летописцы этого не уточняют, — куда уже послали боевых коней. Как бы то ни было, внезапно она оказалась лицом к лицу с вооруженным войском, над которым реяло знамя Лузи-ньяна. Неустрашимый граф Солсбери бежать не пожелал. Он посадил королеву на самого быстрого коня и, пока та, едва ли не в одиночестве, бешеным галопом неслась к стенам замка, за которыми должна была оказаться в безопасности, граф сдерживал натиск врага. Свита мало чем могла ему помочь, потому что его спутники, как и он сам, были безоружны, и под ним был всего лишь парадный конь; его боевого коня, за которым спешно послали, привели слишком поздно, чтобы от него был хоть какой-то толк. Граф успел вскочить в седло, но, пока его спутники поспешно вооружались, натягивая кольчуги и покрывая головы шлемами, один из людей Лузиньяна напал на него сзади и, ударив рогатиной, убил наповал.

В завязавшейся затем битве принял боевое крещение юноша, который отныне будет очень тесно связан с историей Алиеноры и ее детей: племянник графа Солсбери, Вильгельм Маршал. Воспитаннику Гильома де Танкарвиля (которому предстояло сделаться правителем Пуату после Патрика Солсбери), было тогда двадцать четыре года, и за два года до того он был посвящен в рыцари. Много лет спустя один из потомков приказал воспеть в стихах его подвиги, — потому что вся жизнь Вильгельма Маршала была жизнью безупречного рыцаря того времени, полной достойных романа подвигов и отмеченной событиями, доказывавшими его прямоту и честность. В день схватки с Лузиньянами Маршал сражался, как сказано в хронике, «подобно голодному льву». Под ним убили коня, и тогда он, спешившись, прислонился к изгороди, чтобы никто не напал из-за спины, и крикнул: «Выходи вперед, кто хочет испытать свою силу!» Их было, если верить хронике, больше шестидесяти человек против него одного, и он сражался с ними, «как дикий кабан с собаками». В конце концов, поскольку справиться с ним никак не удавалось, один из рыцарей перелез через изгородь и сзади нанес Вильгельму удар рогатиной в бедро. После этого он был взят в плен, и похитители увезли его с собой, то бросая в повозку (предел бесчестья для рыцаря), то сажая на осла или какую-нибудь старую клячу; при этом на рану его никто внимания не обращал, и он сам кое-как перевязал ее обрывками собственной одежды. Только вечером, когда отряд расположился на ночь в замке, одна из дам заметила высокого бледного юношу, который волочил ногу; сообразив, в чем дело, она передала ему в хлебе, вынув из него мякиш, паклю, чтобы он мог сменить повязку на своей ране. Тем временем Алиенора, обеспокоенная участью своих защитников, заплатила выкуп и, когда юггоша добрался до Пуатье, велела дать ему коня и доспехи и одеть во все новое, потому что он был младшим сыном в семье, и, следовательно, неимущим. Кроме того, она приказала ежегодно служить в Сен-Илер в Пуатье мессу за упокой души графа Патрика Солсбе-рийского и щедро наградила монахов по этому случаю.

Бесстрашный Вильгельм Маршал будет приставлен к королевским детям и вскоре станет неразлучным спутником Генриха Младшего на турнирах. Впрочем, никакого дальнейшего развития этот эпизод не получит, и все ограничится тем, что у королевы появится случай разглядеть у этого юного рыцаря черту, которой будет отмечено все его существование: безупречную верность.

Отныне у Алиеноры руки были развязаны, так что она могла сама заняться управлением собственными владениями и поочередно, одного за другим, сделать союзниками своих непокорных вассалов. Генрих все больше втягивался в ссору с архиепископом Кентерберийским и все глубже увязал в неразрешимых проблемах, которые она за собой повлекла. Вокруг него образовалась пустота: его мать Матильда умерла год назад, в 1167 г., и в ее лице Генрих утратил осторожного мудрого советника. И что же он? Он не замедлил испортить отношения с папой, который поначалу был очень к нему расположен, вступив во время свадьбы дочери в переговоры с кельнским архиепископом Рейнольдом фон Дасселем, ставшим сторонником антипапы по наущению Фридриха Барбароссы. Дело в том, что в 1167 г. Матильда, дочь Генриха и Алиеноры, вышла замуж за герцога Саксонского, более того — именно по этому случаю Алиенора ненадолго вернулась в Англию. Она пожелала лично проводить старшую дочь и вместе с ней отплыла из Дувра, но прежде велела приготовить приданое маленькой принцессы: три судна сопровождали корабль, на котором плыла невеста, и везли они сорок сундуков и столько же кожаных мешков, где были сложены платья, драгоценности и подарки для будущего супруга и его родных, а также королевский подарок, двадцать восемь фунтов золота, предназначавшегося для того, чтобы позолотить посуду новобрачной. Алиенора проводила ее до Нормандии, а там передала с рук на руки свите, высланной навстречу Матильде будущим мужем, и девочка продолжила путь в далекую Саксонию, а сама Алиенора вернулась в Пуату.

Здесь теперь сосредоточились ее надежды и ее честолюбивые помыслы, и те и другие обращены были на ее второго сына, Ричарда. Алиенора снова стала герцогиней Аквитанской, но теперь вместо недостойного супруга рядом с ней был сын. Отныне она будет отстаивать права своих детей, восстав против Генриха. И эти права возвращают ее в орбиту Франции, потому что в качестве герцогини Аквитанской она входит в число вассалов Людовика VII.

И потому отныне Генриху на каждом перекрестке приходится сталкиваться с этим неудавшимся монахом, с мелким королем, которого он издавна презирал. Даже более часто, чем он мог предположить, — поскольку понятия не имел о тайных помыслах своей супруги, — ведь поведение Генриха привело к тому, что французскому королю пришлось выступить судьей в его собственном деле. Чем больше Плантагенет демонстрировал силу, чем более тираническим делалось его правление, чем более он злоупотреблял королевской и супружеской властью, — тем более, казалось, возрастал авторитет Капетинга, считавшегося с правом и справедливостью. Генрих мог сколько угодно кичиться своим богатством; заключая брак дочери, ставшей женой одного из наиболее могущественных баронов Священной Римской империи, он мог сколько угодно проявлять свои имперские амбиции, — в глазах тех самых людей, которыми он правил, он подлежал суду ничтожного короля, того, кого он столько раз побеждал и унижал и кто противостоял своему великолепному вассалу лишь ласковой простотой. Наверное, именно в то время Людовик VII в разговоре с оксфордским архидиаконом Вальтером де Мапом и произнес знаменитые слова, которые пересказал нам этот последний: «Разнообразны богатства королей… Индийские цари богаты драгоценными камнями, у них есть львы, и леопарды, и слоны; византийский император и сицилийский король хвастаются своим золотом и своими шелками, но нет у них людей, которые умели бы что-нибудь, кроме разговоров, и они неспособны воевать. У римского императора, которого называют "Германским", есть люди, которые умеют воевать, и боевые кони, но нет золота, нет шелков, нет других богатств… У твоего господина, короля Англии, нет ни в чем недостатка: у него есть люди, кони, золото, шелк и драгоценные камни, плоды, и скот, и вообще все. А у нас во Франции нет ничего, кроме хлеба, вина и веселья».

Не для того ли, чтобы решительно, раз и навсегда, поставить на место эту власть другого порядка, Генрих Плантагенет в начале 1169 г. совершил впечатляющий поступок? На день Богоявления в замке Мормирай, высившемся на границе Мена и шартрского края, была назначена официальная встреча между королями Франции и Англии. Последний привез с собой троих своих сыновей, которые — все трое — должны были принести оммаж Людовику VII, обещать быть его верными вассалами в предназначенных для них континентальных провинциях: Генрих Младший — в Нормандии, Мене и Анжу, Ричард — в Пуату и Аквитании, а Жоффруа — в Бретани.

— Господин мой, — сказал Плантагенет, — в этот праздник Богоявления, в день, когда три царя принесли свои дары Царю царей, я отдаю под вашу защиту троих моих сыновей и мои земли.

— Поскольку, как мне кажется, слова эти внушил вам Царь, получивший дары волхвов, — ответил Людовик, — пусть ваши сыновья вступают во владение своими землями перед лицом Бога.

И снова английский король получил урок от короля Франции: нельзя было яснее напомнить ему об обязанностях, неотделимых от прав сюзерена.

Во время той же самой встречи была совершена попытка примирения с Томасом Бекетом, который, признав, что покоряется королю Англии, выдвинул знаменитое условие, определявшее Божие право по отношению к королевскому.

«В присутствии короля Франции, папских легатов и принцев, ваших сыновей, я предоставляю все это дело и все трудности, которые из-за него возникли между нами, на ваш королевский суд… без ущерба для славы Божией».

Алиенора не присутствовала на переговорах в Монмирае, но, наверное, обрадовалась тому, что эта встреча состоялась: ведь это означало, что сделан первый шаг к цели, которую она отныне упорно преследовала — добиться того, чтобы власть ее супруга перешла в руки ее детей. И потому она появилась рядом с Генрихом на пышном придворном приеме, который в тот год был устроен на Рождество в Нанте. В присутствии собравшихся бретонских баронов и прелатов объявили о свадьбе маленького Жоффруа — ему тогда было девять лет — с бретонской наследницей, Констанцией, дочерью к тому времени уже покойного герцога Конана. Все поклялись в верности мальчику, и Генрих смог убедиться в том, что в этой отдаленной западной провинции его власть была не пустым словом. Но и Алиенора не замедлила испытать на деле собственную власть. Генрих вернулся в Англию, более чем когда-либо ощущая угрозу церковной кары. Алиенора же тем временем лелеяла планы, заключавшиеся в том, чтобы в праздник Пасхи 1170 г. Ричард официально вступил во владение своим наследством.

Новый герцог Аквитанский, граф Пуатье, был представлен своим вассалам и принял от них оммаж во время ассамблеи в Ньоре. Алиенора вместе с ним отправилась верхом объезжать владения от Луары от Пиренеев. Вернувшись в Пуатье, Ричард, по старинному обычаю, получил почетный титул аббата Сен-Илера, и там, в монастыре, который для графов Пуатье был примерно тем же, чем Сен-Дени для французских королей и Вестминстер — для английских, принял от Иоанна, епископа Пуатье, и Бернарда, архиепископа Бордо, копье и знамя, которые были знаками его сана.

Но наиболее характерная церемония из тех, которыми устанавливалась власть нового сеньора к югу от Луары, состоялась в Лиможе. Здесь Алиенора ловко использовала открытие, незадолго до того сделанное монахами из Сен-Марсьяля: они раскопали в своих монастырских архивах очень древнюю историю жизни покровительницы города, святой Валерии, от которой осталось кольцо, почитаемая ими реликвия. Подвернулся случай возродить забытый церемониал, который некогда, как говорили, был едва ли не главным при интронизации аквитанских герцогов; кроме того, легенда о святой Валерии, мученице первых веков христианства, была связана с главенством лиможского епископства. И вот Ричарда у дверей собора Сент-Этьен встретила длинная процессия священнослужителей в шелковых облачениях и стихарях; благословив юношу и обрядив его в шелковую тунику, епископ надел ему на палец кольцо святой Валерии. Таким образом, Ричард, на глазах у торжествующей Алиеноры, вступил в мистический брачный союз с городом Лиможем и со всей Аквитанией. Увенчанный золотой короной, со знаменем в руках молодой герцог направился к алтарю во главе кортежа священников и принял меч и шпоры, как полагалось в ту рыцарскую эпоху. Затем он поклялся на Евангелии и выслушал мессу, а потом начались пиры и турниры, не менее роскошные, чем при коронации самого короля.

После этого Ричард с Алиенорой вместе заложили в городе первый камень монастыря, который должен был быть посвящен святому Августину. Теперь как в глазах лимузенских баронов, так и в глазах священников и всего народа, Ричард был признан законным наследником Гильома IX Трубадура и его предков. И Алиенора не случайно захотела показаться в Лиможе. Ведь именно в этом городе Генрих проявил себя особенно деспотичным: дважды, из-за неясных разногласий с настоятелем Сен-Марсьяля, он приказывал снести городские стены и требовал, чтобы жители города заплатили ему штраф. Отныне между лиможцами и принцем, которого Алиенора избрала наследником своей души и своей страны, воцарилось согласие.

Мы видим также, что королева приобщила Ричарда к тем щедротам, которыми осыпала Фонтевро при каждом значительном событии в своей жизни: в этом, 1170 г Алиенора подарила монастырю от собственного имени, от имени короля и его сыновей, но также и от имени своего отца и своих предков земли и право рубить деревья для обогрева и для строительства в одном из своих лесов. Свидетелями при этом выступали ее главные приверженцы: коннетабль Сальдебрейль, Рауль де Фе, ее капеллан Петр, который, возможно, является писателем Петром Блуаским, о котором не раз пойдет речь в дальнейшем, и, наконец, ее писец Иордан, который также останется одним из наиболее верных королеве людей.

И с какой радостью, читаем мы в хрониках, узнала она, что Генрих по собственному побуждению решил короновать в июне 1170 г. в Лондоне своего старшего сына, Генриха Младшего. Несомненно, в представлении Генриха эта коронация была прежде всего оскорблением, наносимым епископу Кентерберийскому, которому принадлежало право короновать английских королей, как архиепископу Реймскому — французских. Но для Алиеноры подобный поступок означал еще один шаг к осуществлению ее личных замыслов: Генрих по собственной воле отказывался от власти в пользу своих детей. Отныне они имеют право поймать его на слове и потребовать всей полноты власти, которую он сам им подарил.

Генрих Младший как нельзя лучше подходил для этой роли. Во время пира, который последовал за коронацией, — его отец захотел, опять же для того, чтобы задеть Томаса Бекета, устроить все с возможно большей пышностью и, например, только за золото для короны он заплатил своему ювелиру, Гильому Каду, очень большую сумму, тридцать восемь фунтов шесть шиллингов, — молодой король сидел за столом на почетном месте, а отец непременно захотел ему прислуживать, чтобы показать тем самым, на какую высоту он его вознес. Но Генрих еще и захотел привлечь к этому внимание, и потому, словно шутя, сказал сыну:

— Не так часто случается видеть короля прислуживающим за столом.

— Однако довольно часто случается видеть, — возразил тогда Генрих Младший, — что сын графа прислуживает сыну короля.

Услышав этот дерзкий ответ, стоявшие рядом сеньоры онемели от изумления.

Пройдет еще немало времени, прежде чем Генрих II сумеет оценить истинное значение совершенного им поступка и выгоду, которую могла извлечь из этого Алиенора. Зато он без промедления должен был почувствовать, что насильственное действие, посредством которого он надеялся показать архиепископу Кентерберийскому, как мало для него значат и сам Томас, и все его угрозы, напротив, сделало его собственное положение в христианском мире безвыходным, как никогда. В самом деле, архиепископ Йоркский, давний враг Бекета, совершил коронацию, несмотря на категорический запрет папы; как написал об этом один из современников, он действовал «вопреки желанию и мнению едва ли не всего населения королевства». Возвратившись в Нормандию назавтра же после совершения обряда, Генрих II встретился там с одним из тех епископов, у которых рассчитывал найти поддержку, — со своим родственником, епископом Ворчестерским. Встреча произошла в Фалезе, в Нормандии, где прелат оставался несмотря на то, что Генрих отдал приказание всем епископам королевства явиться и присутствовать при коронации. Генрих стал жестоко упрекать его в том, что он в этом случае пренебрег его приглашением вдвойне, и как его прелат, и как родственник, на что епископ ответил, что., когда он собирался отправиться в Англию, королевский приказ воспрепятствовал его отъезду.

— Как, — воскликнул Плантагенет, — королева сейчас в Фалезе, и с ней мой коннетабль Ричард дю Омм; уж не хотите ли вы сказать, что кто-то из них запретил вам ехать, несмотря на мои распоряжения?

— Не спешите обвинять королеву, — ответил епископ, — если из уважения к вам или из страха перед вами она утаила от вас правду, пусть даже от этого возрастет ваш гнев на меня. Если она расскажет все как есть, ваше негодование обратится против нее. А я предпочел бы сломать ногу, чем знать, что из-за меня эта благородная Дама услышала хотя бы одно жестокое слово из ваших уст.

И прибавил:

— По-моему, лучше так, чем присутствовать при коронации, совершившейся неправедно и против Божией воли, но не по вине того, кто был коронован, а из-за дерзости того, кто его короновал.

Весь этот разговор в достаточной степени свидетельствует о том, в каком смятении и душевном разладе пребывали свидетели трагического поединка между королем и его бывшим канцлером. Выясняется при этом также и то, что как бы ни счастлива была Алиенора видеть своего сына коронованным, в ее планы в этом случае ни в коей мере не входило способствовать осуществлению замыслов ее супруга.

Последний поручил ей заботиться о Маргарите Французской; впрочем, отец Маргариты, Людовик VII, отчасти принял на свой счет оскорбление, нанесенное архиепископу Кентерберийскому: в самом деле, его дочь должна была короноваться одновременно с Генрихом Младшим, чьей супругой она была. И потому французский король вынудил Генриха доказать свое раскаяние: в частности, он должен был пообещать, что Маргарита получит корону, как только архиепископ Кентерберийский вернется в свое епископство. Именно с этой целью и была устроена Людовиком VII последняя встреча между королем и его прелатом. Состоялась она в Фретевале в день святой Марии Магдалины, 22 июля 1170 г. На этот раз Генрих представил все возможные доказательства раскаяния и дружбы: он сам держал стремя Томасу, когда тот садился в седло, пообещал, что состоится вторая коронация, теперь корона будет получена из рук архиепископа Кентерберийского, и вообще, казалось, готов был вновь завязать со своим бывшим канцлером те же дружеские отношения, в каких они состояли раньше.

Но эти успокаивающие слова следовало скрепить печатью, как было принято: обменяться с архиепископом поцелуем в знак примирения. А от этого Генрих отказался, и ни Людовик, ни сам Томас не могли обманываться насчет того, что означал этот отказ.

«Государь, у меня такое чувство, что нам с вами никогда больше не встретиться», — такими словами Томас простился с Генрихом. Что касается Людовика, он умолял архиепископа не верить в слова Генриха и оставаться в безопасности во французском королевстве.

Нам довольно трудно понять, почему они так повели себя после того, как английский король многократно заверил их в своем раскаянии и пообещал мир. Но в представлении людей того времени поцелуй был важнее любых слов и даже всех письменных заверений, какими он мог сопровождаться. В те времена, когда за образец поведения бралась литургия, значение имел жест. Свою верность сеньору вассал показывал, вкладывая свои руки в руки сюзерена в тот момент, когда приносил ему оммаж, и именно этот жест означал принятие вассальных обязательств, — как и поцелуй, полученный им в ответ, обязывал сюзерена оказывать ему защиту и покровительство. Генрих мог сколько угодно клясться в дружбе, но, если он отказывался от поцелуя, этого таинства мира, каждый понимал, что все его обещания — пустые слова, брошенные на ветер.

Первого декабря 1170 г., через шесть лет после своего тайного отплытия, Томас высадился на берег в Сандвиче. Огромная толпа, — простой народ, бедняки, — провожала его до Кентербери; в празднично убранном соборе его встречало'все население города.

Алиенора, по приказу Генриха, провела Рождество в Бюре, в Нормандии. Там она и узнала о том, что 29 декабря архиепископ был убит в своем соборе.

XIV Королева трубадуров

От сладких песен, которые выводит соловей

Ночью, когда я усну,

Я просыпаюсь, радостный, ошалевший,

Задумчивый и вздыхающий от любви;

Вот оттуда и берутся лучшие мои строфы:

Оттого, что я всегда готов радоваться,

И в радости начинаю свои песни.

Бернарт де Вентадор

Из всех городов, в которых довелось побывать Алиеноре в ее беспокойной жизни, не найти другого, где бы так легко было себе ее представить, как в Пуатье. Излюбленный город аквитанских герцогов, благословенная земля, где впервые расцвела поэзия трубадуров, сохранял на протяжении веков отпечаток своего романского прошлого. Часть городских укреплений осталась в том самом виде, в каком они были, когда охраняли английскую королеву от возможных нападений мятежных вассалов. Мы и сегодня можем увидеть баптистерий святого Иоанна, церковь святого Илария, и, по крайней мере, частично, церковь святой Радегунды приблизительно такими, какими видела их Алиенора. Мы можем увидеть прекрасный фасад Большого Собора Богоматери — тот самый, которым она любовалась, и можем представить себе, как на ее глазах, камень за камнем, поднимались большой зал герцогского дворца и собор святого Петра, где, по слухам, на одном из витражей изображено ее лицо. К этому следует прибавить мимолетные картинки, возникающие то за углом улицы — колокольня Сен-Поршер, то во дворе, куда мы случайно заглянем, — аркады клуатра во дворе факультета, который прежде был двором богадельни. Все, чем любуются сейчас туристы, все это было частью мира Алиеноры и мира нашего романского искусства в период наибольшего его процветания.

Город, несомненно, был в самом расцвете, как ни в какую другую эпоху, в те годы, когда Алиенора утверждала себя в качестве герцогини Аквитанской. Можно представить себе нашу героиню на этом фоне такой, какой она изображена на ее печати: с цветком в правой руке и ловчей птицей на левой. Именно в эти годы двор в Пуатье стал по преимуществу очагом поэзии, центром куртуазной и рыцарской жизни того времени. Алиенора была здесь еще в большей степени королевой, чем во Франции или в Англии; она правила через своих детей, которые продолжали ее род; она правила двором услужливых вассалов и поэтов; более того, она господствовала над всеми, кто ее окружал, благодаря блестящему уму, любви к поэзии и изысканному языку, которые ее отличали. Должно быть, именно тогда Кретьен де Труа бывал при дворе в Пуатье и испытал на себе двойное влияние, которым проникнуто все его творчество: кельтских сказаний и куртуазной поэзии. Нет ничего невозможного и в предположении, что сюжет его первого романа, «Эрек и Энида», подсказала ему сама Алиенора: он воспевает величие четы — но не тогда, когда любовники наслаждаются друг другом, поглощенные счастьем, которое заставляет их замкнуться на самих себе, а тогда, когда, совместно двигаясь к общей цели, они становятся в полной мере Рыцарем и Дамой и порождают, полностью отдавая себя и отправляясь на подвиги, «Радость Двора». Такой была в течение пятнадцати лет жизнь Генриха и Алиеноры, которые вместе трудились над тем, чтобы в полном согласии вести свое обширное королевство к его славному предназначению. Однако Генрих нарушил договор, созидающей любви предпочел распутство, и с радостью двора было покончено. Отныне Алиенора совершала подвиги в одиночестве, продолжая свою «охоту на белого оленя» из сказок про короля Артура. Она будет продолжать ее ради своих сыновей — страстная мать, попранная в своих правах супруги.

В период своего пребывания в Пуатье Алиенора преследует единственную цель: отстоять против все более тиранической и единоличной власти Генриха II права своих детей, и ради осуществления этой цели она готова на все, вплоть до открытого мятежа. Все эти события происходили на фоне, который она умела создать: на фоне музыки трубадуров и куртуазной поэзии, празднеств, достойных дворца короля Артура, увлекательных и тонких споров на судах любви. Конечно, теперь уже никто не верит истолкованиям, которые со свойственной их времени тяжеловесностью историки литературы классической эпохи дали восхитительному термину «суд любви», видя в нем настоящий суд, изрекающий приговор, которому любовники обязаны были подчиниться… Речь тогда шла всего лишь об игре ума, о любимом развлечении просвещенного общества, которому ничто не доставляло такого удовольствия, как анализ всевозможных тонкостей любви — и только развлечения ради они высказывали, разбирая предложенные им случаи, суждения, по форме напоминавшие те, которые изрекались на заседаниях феодального суда, разбиравшего ссоры. В удивляющем нас сочинении Андрея Капеллана, «Трактате о Любви» сохранилось воспоминание об этих ассамблеях, где под руководством благородной Дамы — виконтессы Эрменгарды Нарбоннской, Изабеллы Фландрской, а иногда и самой Алиеноры или ее старшей дочери Марии Шампанской — обсуждались куртуазные сюжеты и предметы.

Действительно, Алиенора в то время воссоединилась со своими старшими дочерьми, которые тогда находились в Пуатье: Алисой де Блуа (одна из ее дочерей позже станет монахиней в Фонтевро и, судя по тому, какие подарки были ею получены, можно предположить, что она занимала в сердце Алиеноры особое место) и особенно Марией Шампанской, в которой Алиенора, несомненно, больше, чем в остальных девяти детях, узнавала себя: «радостная и веселая графиня… та, чьим светом озарена Шампань», как сказал о ней трубадур Ригаут де Барбезье, который был в числе ее приближенных. От матери Мария унаследовала любовь к словесности, живой ум и дар порождать вокруг себя поэзию; Кретьен де Труа жил при ее дворе, и именно по ее просьбе был написан роман «Ланселот или Рыцарь Телеги», — из всех рыцарских романов именно в нем поклонение Даме доведено до совершенства, ибо из любви к Гвиневре Ланселот готов даже на бесчестье: он соглашается признать себя побежденным и позволяет считать себя трусом.

Может быть, именно в этой плодородной среде Мария Французская (действительно ли речь идет, как предполагалось, о незаконной сестре Генриха Плантагенета?) совершенствовала свои «лэ» — прелестные новеллы в стихах, проникнутые куртуазным и рыцарским духом, сочиненные на кельтские сюжеты и неотделимые как от атмосферы, окружавшей Алиенору, так и от поэзии трубадуров. В любом случае, в эти годы двор в Пуатье вновь обрел Бернарта де Вентадорна, а вместе с ним появились и другие поэты, такие, как Ригаут де Барбезье — воспевавший Алиенору под именем Более-чем-Дамы — или Гаусельм Файдит, который весело переговаривался с молодым Жоффруа Бретонским в одном из «jeux-partis» — стихотворений, которые очень любили сочинять в ту эпоху, где собеседники отвечают друг другу.

Дело в том, что и принцы тоже принимали участие в поэтической жизни. Ричард приобрел известность как трубадур, и позже он будет посвящать свои сочинения Марии Шампанской, «сестре-графине», к которой он, похоже, был очень привязан. И, наверное, не случайно Жоффруа назовет своего первенца Артуром.

Алиенора, должно быть, радовалась, глядя на детей, собравшихся вокруг нее при дворе в Пуатье: все они были именно такими, какими она могла надеяться их видеть.

Современники в один голос описывают старшего, Генриха, который для Истории так и останется «Молодым Королем», «еl Jove Rey», прежде всего, как куртуазного рыцаря. Он получил великолепное образование, которым по большей части был обязан Томасу Бекету, воспитывавшему мальчика по поручению короля начиная с семилетнего возраста. Высокий, белокурый, красивый, словно молодой бог, Генрих свободно изъяснялся, метко и любезно отвечал, а кроме того, он был добрым, приветливым, всегда готовым простить и несравненно щедрым. Черты, о которых рассказывают нам свидетели его времени, складываются в портрет до того привлекательный, что даже и недостатки молодого принца начинают казаться обаятельными, и среди прочих — расточительность, которой так резко попрекал его отец. Даже Гирольдде Барри, очень недоброжелательный по отношению ко всем людям вообще и к Плантагенетам в особенности, был обезоружен обаянием личности Молодого короля: «Ум его был так устроен, что он никогда ни в чем не отказывал ни одному человеку, достойному желаемое получить, он никогда не позволял человеку, достойному доброго обращения, уйти от него печальным или недовольным. Подобно новому Титу, он счел бы потерянным напрасно день, когда ему не удалось бы одарить людей множеством благодеяний и пролить на сердца и тела множества людей дождь щедрот».

Рядом с Генрихом, начиная с 1170 г., мы видим Вильгельма Маршала, того самого, за которого Алиенора заплатила выкуп, чтобы освободить его из рук Лузиньянов. Именно он в 1173 г. посвятит в рыцари Молодого короля. Биография Маршала изобилует рассказами о турнирах и различными историями, которые возрождают для нас атмосферу праздников той эпохи. «На турнирах сражались чуть ли не каждые две недели», — рассказывал он сам и прибавлял: «Молодой король содержал не меньше, а то и больше двухсот рыцарей». И все эти рыцари наперебой совершали подвиги, все они состязались во время показательных боев, на которых присутствовали дамы и благородные девицы, глядевшие на сражения с трибун или из-за турнирных ограждений. Однажды, рассказывает Маршал, в Жуаньи был устроен турнир. Прибывшие в город рыцари вооружились и отправились на место турнира, выбранное неподалеку от городских стен. Там они спешились и принялись ждать появления своих противников. К ним присоединилась и одна графиня (Аэли, жена Рено де Жуаньи) в сопровождении своих придворных дам и девиц. Поскольку противник явно опаздывал, кто-то предложил потанцевать, а по обычаям того времени полагалось сопровождать танец импровизированной песней. Маршал, который был истинным рыцарем, принялся импровизировать, его сменил молодой герольд, сочинивший вторую песню с таким припевом:

«Маршал, мне нужен добрый конь!» Маршал, ни слова не говоря, удалился и отправился на турнирное поле, где к тому времени уже начались поединки на копьях, в которых соперники сражались по двое. Бросив вызов одному из рыцарей, он лпновенно выбил его из седла, забрал коня, на что давал ему право обычай, и отвел животное к юному герольду, который к тому времени даже еще не успел допеть свою песню. И тот закончил ее возгласом: «Есть у меня конь! Маршал дал мне его!»

В другой раз тот же Маршал завладел конем некоего фламандца по имени Матье де Валенкур, и тот, сильно раздосадованный, попросил Молодого короля, чтобы он приказал вернуть ему коня. Маршал повиновался, но в тот же день, после нового поединка с Матье, вновь отвел коня в свое стойло. Вечером, когда все рыцари собрались вместе пировать, Матье де Валенкур снова стал просить Молодого короля, чтобы ему вернули коня. Генрих, очень удивившись, подозвал Маршала и спросил, почему тот не исполнил приказ; вот тогда-то и выяснилось, что он в один день дважды отбил одного и того же коня.

Некоторые истории раскрывают нам веселый и даже резвый нрав Генриха Младшего: так, в один прекрасный день, находясь в Бюре, в Нормандии, он решил пригласить к себе за стол всех, кто носил имя Гильом, — в то время самое распространенное после имени Жан, — ив тот вечер вместе с ним ужинали сто семнадцать человек.

Но Алиенора явно предпочитала Генриху Младшему второго своего сына, Ричарда, того, которого она сделала герцогом Акви-танским. Если Ричард и не обладал обаянием, присущим брату, то все же слыл не менее привлекательным. Он также был высоким и красивым, оба были выше среднего роста, в отличие от их братьев Жоффруа и Иоанна. Ричард был, к тому же, человеком исключительно одаренным, большим поэтом, чьи произведения, — до нашего времени дошли только два из них, — и сегодня нас трогают, в особенности то, которое было написано им в тюрьме. Он унаследовал «фамильные» серые глаза, огненную шевелюру, а также легендарные припадки ярости своих анжуйских предков, но его поэтический дар, жизнерадостность и непостоянство (его друг, трубадур Бертран де Борн, прозвал его Oc-e-No, «да и нет») напоминают о его аквитанском происхождении. Сравнивая между собой двух принцев, Гирольд де Барри сообщает, что Генриха превозносили за его милосердие, Ричарда — за справедливость, и если первый был щитом неправедных, то второй — молотом.

Жизнь пуатевинского двора текла весело, расцвеченная праздниками и турнирами, под звуки лютни и цитры; молодое поколение под присмотром Алиеноры увлекалось танцами и поэзией. Во всем этом непременно принимали участие сами принцы; жена одного из них — Маргарита Французская; невеста другого — Аделаида, дочь Людовика VII, с которой был помолвлен Ричард; принцессы — за исключением двух старших, Матильды, уехавшей в Саксонию, и Алиеноры младшей, ставшей женой Альфонса Кастильского, и, разумеется, все их окружение: рыцари, благородные дамы и девицы, составлявшие их свиту, — вся золотая молодежь Пуату и Аквитании. При дворе Алиеноры постоянно царила атмосфера рыцарского романа, и каждый с охотой погружался в нее. Время от времени устраивались особенно пышные торжества: к праздникам Рождества и Пасхи, или по случаю приезда какого-нибудь сеньора, а то и государя. Так, ослепительным приемом был отмечен в июне 1172 г. визит королей Наваррского и Арагонского, Санчо и Альфонса II, в Лимож. Альфонс, как и аквитанские принцы, дружил с трубадурами и сам принадлежал к их числу; он держал открытый стол для поэтов: Пейре Рожьер, Пейре Раймунд Тулузский, Эли де Баржоль бывали при его дворе.

* * *

Генрих II не появлялся среди персонажей этой праздничной картины. В течение двух лет он вообще не показывался на континенте. Всеобщее неодобрение, тяготевшее над ним, неодобрение, к которому были, как мы уже говорили, веские основания, резко контрастирует с радостным ощущением, исходящим от немногих сохранившихся свидетельств о жизни Алиеноры и ее детей, например, в рассказах Вильгельма Маршала.

После того как в последний день 1170 г. королю сообщили об убийстве Томаса Бекета, он несколько дней оставался недвижимым в своей комнате и не принимал никакой пищи.

Окружающие начали, в конце концов, опасаться за его жизнь; епископ Лизье, Арнульф, архиепископ Руанский тщетно пытались хоть как-то его утешить. Тем не менее, выйдя из затворничества, Генрих явно прежде всего позаботился о том, чтобы оправдаться или, по крайней мере, смягчить свою вину: он написал письмо капитулу Кентерберийского собора, заявив в нем, что не желал этого убийства и не чувствует себя виновным. С другой стороны, он дважды направлял посольства к папе: одно — для того, чтобы снять со своей души это убийство, которое весь мир в один голос ему приписывал, другое — с целью добиться отпущения грехов епископам, которые помогали ему в борьбе против Томаса, среди них были Роже де Пон-л'Эвек, архиепископ Йоркский, и Жильбер Фолиот, епископ Лондонский. Затем Генрих уехал в Ирландию. Он чувствовал потребность отдалиться от событий на некоторое расстояние.

А события развивались своим неумолимым чередом. Через несколько дней после смерти Томаса на его могиле в Кентербери начали твориться чудеса, которые тотчас приписали мученику. Происходили различные исцеления: слепой вновь обрел зрение, хромая женщина снова начала ходить… Паломники толпой устремились к оскверненному собору, где почти год не было ни одного богослужения. И все же около Пасхи папа Александр III официально отлучил от церкви убийц и их сообщников. Интердикт распространялся на английские земли. Генриху II был воспрещен вход в церкви. Папа сказал, что в момент, когда архиепископу была нанесена смертельная рана, ему было послано видение: он увидел Томаса совершающим богослужение, и внезапно его ряса окрасилась кровью.

Генрих был прощен и возвращен в лоно церкви лишь после того, как торжественно принес покаяние в Авранше в присутствии своего сына, Молодого короля, нормандского духовенства, при большом стечении баронов и простого народа. 21 мая 1172 г., поклявшись на Евангелии в том, что он не приказывал убить архиепископа и не желал его смерти, он опустился на колени на ступенях церкви и подставил обнаженную спину монахам для бичевания. Кроме того, Генрих поклялся восстановить во всем прежнем достоинстве кентерберийскую церковь, отречься от Кларендонских постановлений, из-за которых велась борьба между ним И его бывшим канцлером, и наконец, поститься и творить милостыню, а также, в знак покаяния, снарядить двести рыцарей для защиты Иерусалима.

На Рождество 1172 г. Генрих решил собрать двор в Шиноне; и Алиенора появилась рядом с ним, как было два года тому назад в Бюре, в Нормандии, когда праздник закончился трагической развязкой. Несомненно, ее муж, вот уже три года не показывавшийся в Аквитании, которой она правила одна, теперь хотел убедиться в том, достаточно ли крепка здесь его власть; надо думать, королева сделала все, что могла, чтобы у него сложилось на этот счет самое лучшее впечатление. После того, как столько лет прошло в бесконечных конфликтах, в которые вылилось для него сопротивление Томаса Бекета, Генрих мог похвастаться тем, что держал, наконец, в руках все свое королевство — от «усмиренной» Ирландии до Пиренеев. Авраншское покаяние вернуло ему расположение Церкви и, чтобы положить конец разладу между Генрихом и французским королем, Генрих Младший и Маргарита были торжественно коронованы в Винчестерском соборе 27 сентября того же года. Наконец, опять-таки в знак мира и собственного раскаяния, король основал два монастыря: один — картезианский — в Лиже, в Турени, и второй — в Англии, в Уитеме. Всюду царил покой: в его королевстве, в его семье, среди его прелатов; он крепко держал бразды правления и управлял своим народом.

Два месяца спустя, в феврале 1173 г. Генрих созвал в Монферране, в Оверни, большую ассамблею баронов, встретился там с графом Юмбером де Мориенном и завязал с ним переговоры: речь шла о женитьбе самого младшего из его сыновей, Иоанна, которого он называл Иоанном Безземельным, поскольку этот особенно любимый им последыш не принимал участия в Монмирайском разделе, когда Генрих распределял королевство между своими детьми, — впрочем, раздел этот был чисто фиктивным, поскольку Генрих Младший, хоть и был коронованным королем, не получил и крупицы власти.

Итак, Генрих решил женить своего сына Иоанна, которому тогда было семь лет, на дочери Мориенна, Алисе; это означало обеспечить ему наследование огромной провинции: окрестности Женевского озера, и Савойя с ее выходами в Италию, и Прованс. В залог искренности своего намерения Генрих без колебаний вручил Юмберу де Мориенну пять тысяч марок серебром. Кроме того, он пообещал, что Иоанн, которому он уже собирался отдать покоренную Ирландию, получит множество удачно расположенных в центральной части Англии замков, а в его континентальных владениях окажутся три важных стратегических пункта: Шинон, Луден и Мирбо, — находящиеся на стыке его пуатевинских владений и Бретани. Таким образом, у Иоанна намечалось великолепное приданое: эти замки были опорными пунктами в государстве, которое, с запада на восток, разрезало на две части наследственные владения Плантагенетов. И что означало высказанное Генрихом II желание открыть себе выход в Италию, если не его имперские амбиции?

Вторая ассамблея, еще более торжественная, чем первая, была созвана в Лиможе. Генрих Плантагенет намеревался сообщить о принятых им решениях своим крупнейшим баронам. Он хотел явиться им во всем ослепительном сиянии своего могущества, поделиться с ними планами женитьбы Иоанна, а также другого союза, брака последней дочери, которую оставалось пристроить, Жанны, чьей руки просил сицилийский король Вильгельм. Отныне Генрих Плантагенет через посредство своих детей будет править всей Европой; и его власть еще больше укрепится на Юге, потому что — и это послужило одной из причин, по которым ему потребовалась эта ассамблея, — граф Раймунд V Тулузский согласился принести ему оммаж за свои земли. Таким образом, Генрих добился сюзеренитета над Тулузским графством, о каком так мечтала Алиенора и которого так и не удалось достичь насильственным путем в 1159 г. А все дело было в том, что Раймунд V по прошествии очень короткого времени после того, как был спасен благодаря вмешательству французского короля, поспешил его предать; он развелся с женой, Констанцией Французской, чтобы жениться на вдове графа Прованского, Рихильде, и именно Генриху поручил улаживать свои разногласия с королем Арагонским.

Ко всеобщему изумлению, эта ассамблея, которая должна была ознаменовать собой торжество Плантагенета, осуществление планов, задуманных им для себя самого и своей империи, завершилась для него неприятностью. Церемония принесения оммажа состоялась со всей требуемой торжественностью; Генрих успел поделиться с собравшимися баронами своими замыслами, и вот тут-то перед ним неожиданно вырос Генрих Младший: он громко возмущался и протестовал против распоряжений в пользу его брата, Иоанна, отнимавших у старших детей замки, которые занимали ключевые позиции; кроме того, он заявлял о правах, положенных ему в соответствии с королевским титулом, и требовал реальной власти, ему причитающейся, власти, без которой двойная коронация была не более чем комедией.

Должно быть, для Генриха Плантагенета это был жестокий удар. С тех пор, как не стало Томаса Бекета, никто не осмеливался противиться его воле; только папские интердикты могли его остановить, но они исходили от другой власти, перед которой он вынужден был склониться.

По окончании ассамблеи граф Тулузский, Раймунд V, попросил короля уделить ему время для частного разговора. Неужели король Англии глух и слеп ко всему, что происходит вокруг него? Неужели он не видит, какое пагубное влияние на своих детей приобрела Алиенора в эти последние годы? Неужели он не понимает, что вокруг него, петельку за петелькой, сплели целую сеть заговоров, и что среди пуатевинских или аквитанских сеньоров не найдется ни одного, кто не был бы готов его предать?

Казалось, ему лишь наполовину удалось убедить Генриха. Тот лучше, чем кто-либо другой, знал графа Тулузского, и был в состоянии оценить справедливость его обвинений: по части предательств самому Раймунду не было равных, и Генриху было известно, какую злобу затаил этот человек против Алиеноры. Несомненно, с английским королем произошло то самое, что случается с властными людьми, которых собственная воля интересует больше всего на свете и тем самым делает совершенно невосприимчивыми ко всему, что происходит рядом с ними. Генрих, как утверждают, начиная с этих пор, его современники, вел себя деспотично, был «тираном как в своей семье, как и своем государстве». А тиран редко бывает проницательным.

И все же выходка старшего сына была слишком серьезной для того, чтобы не открыть Генриху глаза, по крайней мере, в одном: Генрих Младший ускользал из-под его власти. Возможно, дело здесь было в материнском влиянии; могло быть и так, что на молодого человека произвело сильное впечатление публичное покаяние отца в Авранше, которое того заставили принести: личному престижу короля был явно нанесен удар, и, кроме того, не следовало забывать о том, что юный принц всегда испытывал большую привязанность к Томасу Бекету, который был его первым наставником.

Вероятнее всего, именно в силу всех этих причин Генрих и решил после лиможской ассамблеи увезти сына с собой. Надо было выяснить, какие мысли бродят в его голове, а если потребуется — и что за подоплека у этих мыслей, заставляющих его так поступать, что подтолкнуло его к бунту против отца; следовало также изучить его окружение, присмотреться к его друзьям и положить конец мотовству, на которое то и дело жаловались королевские казначеи.

Два короля — старший и младший — несколько дней провели вместе, они скакали верхом бок о бок, они охотились в долине Аверона; затем, поскольку Генрих Плантагенет хотел вернуться в Нормандию, они повернули на север и вечером 7 марта остановились в Шинонском замке. В эту ночь король и его сын, как и каждую ночь с тех пор, как покинули Лимож, легли спать в одной комнате. Когда Генрих наутро проснулся, сына рядом с ним не было.

Не было его и нигде в замке. Поспешно проведенное расследование показало, что подъемный мост был опушен еще до рассвета. Кто был сообщником Молодого короля? Отложив на потом выяснение этого вопроса, Генрих разослал гонцов по всем направлениям. Благодаря этому удалось выяснить, что Генрих Младший двинулся к северу и вброд переправился через Луару. Тогда всем владельцам замков был разослан приказ задержать Генриха Младшего там, где он остановится, и Плантагенет пустился в погоню. Но побег был явно тщательно подготовлен, для Молодого короля устроили подставы, на которых он менял быстрых коней. Генрих Плантагенет еще и до Ле Мана не добрался, когда ему сообщили, что сын уже в Алансоне. А после отчаянной скачки через Мен и до края Нормандии Генрих Плантагенет в конце концов узнал, что к этому времени Молодой король успел добраться до Мортаня, расположенного во владениях графа де Дрё, брата французского короля. Теперь, оказавшись вне досягаемости для отца, Генрих Младший мог уже не таким бешеным галопом добираться до Парижа.

Вот так и выяснилось, что в тот самый момент, когда Генриху казалось, будто он достиг вершины своего могущества, его старший сын открыто восстал против него, и, конечно же, для этого ему потребовалось заранее заручиться покровительством короля Франции. Как некогда Томас Бекет, теперь Генрих Младший видел в Людовике защитника и просил у него убежища. Неужели история повторится?

История повторилась. Генрих Плантагенет отправил в Париж гонцов, поручив им передать королю Франции просьбу: пусть сюзерен отошлет назад, в Нормандию, его сына и наследника; если у того есть жалобы, если ему причинили какую-нибудь обиду, ущерб будет возмещен. У Людовика VII снова появилась возможность проявить свойственный ему спокойный юмор.

— Кто обращается ко мне с этой просьбой? — любезно осведомился он у гонцов.

— Король Англии.

— Король Англии? — Людовик всем своим видом выразил живейшее удивление. — Он здесь, со мной, и ничего не просил передавать мне через вас.

Затем, глядя на несколько растерявшихся посланцев, прибавил:

— Может быть, вы продолжаете именовать «королем» его отца, который некогда был королем Англии? Так знайте же, что тот король умер. И лучше бы ему перестать считать себя королем, потому что он перед всеми отказался от королевства в пользу своего сына.

Случилось так, что в тот самый момент, когда ему передавали это язвительное сообщение, Генриху Плантагенету пришлось признать очевидное. От него ускользал не только старший сын. Оба средних, Ричард и Жоффруа, направились к Парижу, а по всей Аквитании, от одного ее конца до другого, мятеж разрастался со скоростью лесного пожара. Шателены, казначеи, все люди, назначенные королем в провинции, были изгнаны; Лузиньяны, Ранконы, Ларшевеки отказались признать его власть. Больше того, графы де Сен-Мор, Гуго, Гильом и Жослен, все трое состоявшие при пуатевинском дворе, поддержали баронов Пуату и Аквитании и встали на сторону Молодого короля. За этими известиями последовали новости еще более катастрофические: мятеж перекинулся в островные владения. Английские сеньоры ухватились за возможность выразить протест против фискальных требований своего государя. Граф Лестера, граф Норфолка, епископ Даремский присоединились к мятежникам, и в самой северной части королевства король Вильгельм Шотландский тоже открыто поддержал Генриха Младшего. Даже в Кентербери разыгралась любопытная сцена. После отлучения на год вновь освященный собор, в котором возобновились богослужения, ожидал нового своего архиепископа. 3 июня 1173 г. он был должным образом избран, и оказался им Ричард Дуврский; но в день его торжественной интронизации появились гонцы от Молодого короля и передали протест Генриха Младшего против избрания, сделанного без его согласия. Церемонию пришлось прервать; обратились к папе, который, разумеется, утвердил назначение, тем более, что к тому времени выяснилось: этим подобием сопротивления Молодой король, по наущению матери, хотел всего-навсего продемонстрировать намерение заставить признать его королем вместо отца.

Должно быть, в течение некоторого времени Генрих Плантагенет чувствовал себя в полной изоляции. Одна только Нормандия оставалась по-прежнему ему верна. В его ближайшем окружении опасались за его жизнь. В письме, с которым он обратился в этих обстоятельствах к папе, звучат поистине патетические нотки: он жалуется на «козни своих сыновей, которых дух неправедности вооружил против отца до такой степени, что им стало представляться славным деянием и торжеством преследовать его», — и прибавляет: «Мои друзья от меня отдалились, мои близкие покушаются на мою жизнь…»

Людовик VII, как мы можем догадаться, не упустил возможности воспользоваться обстоятельствами. История свидетельствует: он делал все возможное, стараясь помочь молодым взбунтовавшимся принцам, встав на их сторону и во всем их поддерживая. Так было, например, в случае с печатью Генриха Младшего. Печать, личный знак, имела огромное значение в эпоху, когда подписывать документы было не принято. Когда высокопоставленный человек умирал, его печать либо ломали, либо хоронили вместе с ним: никто, кроме него самого, не должен был пользоваться печатью, которой он заверял свои документы.

Итак, Людовик VII поспешил отдать распоряжение изготовить новую печать, и для того, чтобы представить ее баронам Франции и королевства Плантагенета, созвал в Париже блестящую ассамблею. Все мятежные вассалы, какие только смогли прибыть к французскому двору, присягнули на верность Молодому королю, другие объявили о своем намерении вступить с ним в союз, чтобы помочь ему утвердиться в своем королевстве, и в их числе были могущественный Филипп Фландрский и его брат, граф Булонский. Молодой король щедро раздавал союзникам в награду дарственные грамоты, скрепляя их новой печатью. Филипп получил графство Кент и Дуврский замок; границы владений короля Вильгельма Шотландского раздвинулись, захватывая север Англии, его брат Давид получил графство Хантингдон; граф Блуа получил фьеф в Турени; граф Шампанский пообещал военную поддержку, и все, с общего согласия, провозгласили, что «тот, кто раньше был королем Англии, отныне королем не является».

Военные действия завязались в Нормандии. 29 июня 1173 г. Филипп Фландрский начал осаду Омаля, тогда как Людовик бок о бок с Молодым Королем двинулся на Верней. На севере Англии замки сдавались один за другим, а в самой Бретани, на границе с Нормандией, мятежные бароны овладели крепостью Доль.

Поначалу растерявшийся от размаха событий, Генрих вскоре понял, что, поскольку он может рассчитывать на верность лишь очень небольшого числа своих вассалов, ему прежде всего следует вербовать наемников. В то время этот обычай не одобрялся, и неодобрение становилось все более и более явственным, поскольку к XIII в. в королевской армии снова останутся лишь феодальные войска, а от услуг наемников вовсе откажутся. Первым, кто снова прибегнет к их услугам, будет Филипп Красивый, и его начинание тяжело отразится на судьбах Франции, поскольку именно использование наемников, «ландскнехтов», придаст такой катастрофический характер франко-английским войнам XIV и XV вв. Но это не была единственная черта, выдававшая отличие психологии такого монарха, каким был Генрих, от феодального короля. Впрочем, в данном случае именно это его и спасло. Он, не скупясь на жалованье, нанял двадцать тысяч брабантцев, и, поскольку время поджимало, да и обстоятельства не располагали собирать в Англии новый налог, чтобы раздобыть необходимые средства, ему пришлось заложить все вплоть до своего украшенного алмазами парадного меча, — того самого, который был при нем в день его коронации. После этого Плантагенет взялся за дело с присущими ему стремительностью и стратегическим искусством. За семь дней, с 12 по 19 августа, он перебросил свои брабантские войска из Руана в Сен-Жейм де Беврон, заставляя их ежедневно совершать переходы в тридцать километров. В Дренкуре, Вернее, Доле он снова доказал свою воинскую доблесть.

По мере того как развивались события, он сумел проверить, правду ли говорил Раймунд V Тулузский: на самом деле, как показывало происходящее, только Алиенора могла сплести такой обширный заговор. Именно она, среди роскошной обстановки пуатевинского двора, мало-помалу настраивала сыновей против отца, вассалов — против сеньора. Все подтверждало возведенные против нее обвинения, все — как слова попадавших в его руки пленников, так и нескрываемое ликование его пуатевинских вассалов: «Радуйся, о Аквитания, ликуй, о Пуату, ибо скипетр короля Аквилона от тебя удаляется…» — это слова летописца того времени, Ричарда Пуатевинского.

От одного из оставшихся ему верными прелатов, Ротру де Варвика, архиепископа Руанского, Генрих добился, чтобы тот отправил королеве суровое официальное послание: «Мы все в один голос и горестно сожалеем о том, что ты, столь благоразумная женщина, рассталась со своим супругом… Отделившись от головы, ни один из членов тела не может больше ей служить. Но еще более чудовищно, что самый плод сеньора короля и твоего собственного чрева ты заставила восстать против отца… Мы знаем, что, если только ты не вернешься к твоему супругу, то станешь причиной общего разорения… Вернись же, о прославленная королева, к своему супругу и нашему господину… Прежде чем ход событий приведет нас к трагическому исходу, вернись вместе с твоими сыновьями к мужу, которому ты обязана повиноваться и рядом с которым должна жить… Или же ты вернешься к супругу, или же мы, воспользовавшись каноническим правом, будем обязаны и вынуждены отлучить тебя от Церкви, о чем мы говорим с величайшим сожалением, и мы сделаем это, если ты не одумаешься, со слезами и скорбью…»

Но в тот момент, когда сочинялось это послание (авторство его приписывают королевскому секретарю, Петру Блуас-кому, которого мы несколькими годами позже увидим рядом с королевой), Алиенора, укрывшись в своем Пуату, думала совсем о других вещах. Меньше всего она намеревалась возвращаться к оскорбившему и покинувшему ее супругу. С военной точки зрения события приняли для нее плохой оборот, и уже пошли разговоры о перемирии. Генрих, как только справился с Нормандией, повернул свои войска в Пуату и принялся разорять край, лежащий между Туром и Пуатье. Догадавшись, что в этом случае подручным и доверенным лицом королевы мог быть только преданный ей Рауль де Фе, Плантагенет начал осаду Фе-де-Винеза, который вскоре перешел в его руки. Возможно, раньше он и застал бы там Алиенору, но к этому времени ее уже не было, да и самого Рауля тоже: он, в свою очередь, отправился в Париж. Должно быть, с намерением просить убежища для самой королевы… Но каким же трагическим было возвращение к первому, столь презираемому супругу, к этому «коронованному монаху»!

К северу от Пуатье, на дороге, ведущей к Шартру, совсем близко от границы владений короля Франции, наемники Плантагенета внезапно наткнулись на горстку всадников и на всякий случай взяли их в плен, поскольку те оказались пуа-тевинцами. К величайшему своему удивлению, среди пленных они узнали переодетую в мужское платье королеву Алиенору.

XV Королева-узница

Смерть жестока, но более жесток

Удел того, кто жив без упованья.

Как грустно брать воздержности урок

Из милых уст, расцветших для лобзанья![16]

Аймерик де Пегильян

«Скажи мне, двуглавая Орлица, скажи мне, где ты была, когда твои орлята, вылетев из гнезда, осмелились нацелить когти на короля Аквилона? Это ты, нам известно, побудила их восстать против отца. Вот потому ты была оторвана от твоей собственной земли и увезена в чужую землю. Твои бароны своими тихими речами хитро ввели тебя в заблуждение. Твоя цитра зазвучала скорбно, а флейта горестно. Прежде ты, утонченная и полная неги, пользовалась царственной свободой, была осыпана богатствами, твои юные подруги пели свои сладкие кантилены под звуки тамбурина и цитры. Тебя пленяло пение флейты, ты ликовала, внимая аккордам, извлекаемым твоими музыкантами. Молю тебя, Королева, увенчанная двумя коронами, прекрати беспрестанно горевать; к чему истязать себя горем, к чему ежедневно удручать твое сердце слезами; вернись, о пленница, вернись, если можешь, в свою страну. А если не можешь, пусть твой плач прозвучит подобно плачу Иерусалимского царя: "Увы! изгнание мое затянулось, я жил с невежественными и непросвещенными людьми". Возвратись, возвратись к своей жалобе и скажи: "Слезы денно и нощно были моим хлебом, и каждый день мне говорили: "Где твои родные, где твои юные служанки, где твои советники?" Одних внезапно оторвали от их земель и предали позорной смерти, другие были лишены зрения, третьи скитаются в разных местах и считаются беглецами. Ты, Орлица порушенного союза, доколе ты будешь взывать понапрасну, не встречая ответа? Король Аквилона взял тебя в осаду. Кричи вместе с пророком, вопи неустанно, возвысь свой голос подобно трубе, чтобы достиг он слуха твоих детей; он и в самом деле ими услышан, и настанет день, когда твои сыновья тебя освободят, и ты возвратишься на твои земли».

Это патетическое заклинание исходит от того же клюний-ского монаха, Ричарда Пуатевинского, который обращался с угрозами к «королю Аквилона». Его пылкий стиль, так отвечающий темпераменту самой Алиеноры, передает чувство, которое, несомненно, испытывало все пуатевинское население, привязанное к своей династии, и прежде всего — сотрапезники пуатевинского двора. «Королева для поэтов — то же, что заря для птиц», — восклицал один из них. И вот этот яркий очаг жизни угас, гостеприимный двор был заперт: королева стала узницей.

* * *

Алиенору, узнанную, несмотря на мужской наряд, препроводили в башню Шинона. Вероятнее всего, именно там она провела приблизительно полгода, отделявшие дату ее пленения от того дня, когда она, в первой половине июля 1174 г., отплыла из Франции.

Обстановка должна была до странности напоминать королеве о другом отплытии, произошедшем двадцатью годами раньше из того же самого порта Барфлера, — о времени, когда они вместе с Генрихом, несмотря на ветер и волны, пересекли Ла-Манш, чтобы получить в Вестминстере свою корону. А теперь, двадцать лет спустя, она оказалась пленницей, узницей этого человека, и все-таки в первую очередь ответственность за битвы, которые он сейчас вел, лежала на нем. Разве не он нарушил договор? И если уж они обвиняют друг друга в предательстве, разве не он предал первым?

Море, как и двадцать лет тому назад, было неспокойным, надвигалась буря, одна из тех летних бурь, которые тем более опасны, что налетают внезапно, и потому выйти из порта никак не решались. Все было ненадежным — и погода, и события. Потому что Генрих еще никак не мог с уверенностью назвать себя победителем. Если он и отнял у Ричарда города Ман, Пуатье и Сент, то отступил перед крепостью Тайбур, где засел верно служивший аквитанским герцогам Жоффруа де Ранкон. В Англии, казалось, уже затихала борьба, которую вели шотландский король, епископ Даремский и несколько сеньоров: среди них был и Гуго Биго, до тех пор выказывавший себя верным слугой короля, но теперь перешедший на сторону Генриха Младшего. Великий шамбеллан Нормандии, Гильом де Танкарвиль, который перед тем пребывал в Англии, испросил позволения переправиться через Ла-Манш и получил его, но отправился вовсе не в Руан, а прямиком к Молодому королю. Тот находился во Фландрии, где занимался сбором войск, которые в скором времени должны были отправиться в Англию на помощь армии мятежников. Таким образом, восстание продолжалось. Генрих победил лишь отчасти, но, захватив в плен Алиенору, он разрубил самый узел заговора. И королева, которая знала его лучше чем кто-либо другой, должна была понимать, что он и на этот раз не испугается грозы.

В самом деле, как и двадцать лет тому назад, Генрих отдал приказ сниматься с якоря. Затем, стоя на палубе главного корабля с непокрытой головой, во всеуслышание произнес молитву: «Господи, если есть у меня в душе мирные намерения по отношению к духовенству и народу, если Царь Небесный в своем милосердии уготовит мир к моему возвращению, пусть Он позволит мне благополучно прибыть в порт. Если же Он воспротивится этому, если решил покарать мое королевство, пусть мне никогда не дано будет достичь берега».

В устах Генриха Плантагенета молитва мало чем отличалась от проклятия.

В тот же вечер флот после перехода по неспокойному морю прибыл в Саутгемптон.

Все думали, что король первым делом, едва сойдет на берег, направится в центральную Англию, чтобы напасть на Гуго Биго, или же на север, чтобы сразиться с королем Шотландии. Но он поступил совершенно по-другому. Сойдя на берег, он отказался от приготовленного для него ужина, съел только кусочек хлеба, запив его водой, а потом объявил, что назавтра же утром отправится в Кентербери.

На самом деле, этот человек, в одиночку противостоявшей всей своей взбунтовавшейся семье, ощущавший, что королевство вот-вот выскользнет у него из рук, и, несмотря на свой деспотический характер, не лишенный чувствительности, на какое-то время впал в уныние. И похоже, что именно через эту брешь просочилось истинное раскаяние. Когда он каялся в Авранше, речь шла, главным образом, о том, чтобы обелить себя, снять с себя вину в глазах своего народа и в глазах Церкви: официальное мероприятие, без которого ни о каком возвращении в лоно Церкви и думать было нечего. Но когда в тот день, 12 июля 1174 г., Генрих вошел в город, где десять лет назад начались его разногласия с архиепископом, он, должно быть, чувствовал, что на этот раз ему предстоит исполнить не приказ, пришедший извне: казалось, на этот раз он повиновался только голосу собственной совести. За несколько дней до своего отъезда Генрих исповедовался архиепископу Руанскому, и тот, растроганный одиночеством этого человека, посоветовал ему «смиренным паломником» посетить могилу Томаса Бекета.

«Если ты согласен пойти вместе со мной, — ответил король, — я отправлюсь туда».

Вот потому-то он и оказался в тот день, босой и в одежде кающегося грешника — простом монашеском платье из грубой ткани, подпоясанном веревкой, — на дороге, ведущей в Кентербери. Добравшись до города, он, ничего не поев, отправился к могиле архиепископа и всю ночь провел там в молитвах. Мученик Томас вот уже год как был канонизирован; паломничества, которые начались спонтанно едва ли не на следующий день после убийства, не переставали множиться; их след сохранился и в самой топографии Лондона, с его улицей Паломника и улицей Томаса, а позже они вдохновили Чосера на создание его стихов.

И можно себе представить, чем должно было стать для короля это бдение у могилы того, кто был самым близким его другом, на том самом месте, где произошла трагедия, там, куда он до сих пор не решался вернуться: в монастыре, где из темноты выступили тени четырех всадников, и дверь загремела под их ударами: «Где этот предатель Томас Бекет?» И архиепископ велел открыть двери, и в апсидальном приделе, пока монахи в ужасе разбегались кто куда, за исключением одного, молодого Эдварда Грина, подставил под удары свое худое тело, а потом, наконец, упал головой на север перед алтарем святого Иоанна Крестителя, упал сраженный, но не побежденный… С тех прошло почти четыре года…

Генрих прослушал утреннюю мессу, а затем, как и в Авранше, скинул одежду, поставив голую спину под розги монахов. Потом отправился в приют для прокаженных в Харблдауне:

И вошел в монастырь, и молился, И просил у Бога прощения своих грехов; Ради святого Томаса пожаловал дар: Двадцать марок ренты бедному дому.

Эту ренту в двадцать марок и сейчас, в XX веке, выплачивают местной больнице английские короли.

После всех этих деяний, слегка подкрепившись и приободрившись, Генрих отправился в Лондон. Ночью к нему явился гонец с известием о поражении шотландского короля, который попал в руки Ранульфа де Гланвиля, королевского юстициария. Борьба после этого еще некоторое время продолжалась, но к концу сентября сыновья Генриха сдались.

Дело Алиеноры провалилось. Все было у нее отнято разом: власть, почести и даже дети, с которыми она отныне была разлучена. В то время ей было пятьдесят три года или около того: ее жизнь как женщины и королевы подходила к концу; она осталась наедине со своими обманутыми надеждами, униженная как в своих честолюбивых помыслах, так и в своих привязанностях.

Когда корабль, на борту которого находилась королева-узница, прибыл в Англию, Генрих сначала распорядился отправить ее в Винчестер, потом в башню Солсбери, где была его обычная резиденция. Речь шла не о том городе, который мы можем увидеть сегодня, с его собором, чья колокольня была выстроена лишь спустя век после описываемых событий, но о замке «Old Sarum»: местонахождение башни, в которой жила Алиенора, и сегодня можно определить по обширной, заросшей травой воронке, сейчас оказавшейся внутри ограды замка. Именно там она и провела наиболее мрачные часы своей жизни. Генрих не пощадил ее самолюбия: отныне он везде появлялся вместе с прекрасной Розамундой; а в 1175 г. попытался получить развод: с прибытием в Англию кардинала церкви Св. Ангела, Угуччьоне, у него появились кое-какие надежды на это. Генрих принял кардинала как нельзя лучше, подарил ему великолепных лошадей, приготовил для него и его свиты роскошные комнаты в Вестминстерском дворце, но, в конце концов, остался ни с чем: легат уехал, не прислушавшись к настойчивым просьбам короля аннулировать брак с Алиенорой.

Что могла делать королева в эти пустые и бесцветные для нее годы? Она оказалась отрезанной от жизни, отделенной от событий, происходивших на континенте. Она не была узницей в том смысле, в каком мы понимаем это сейчас: она несколько раз перебиралась из одной резиденции в другую, уезжала то в Беркширский, то в Ноттингемширский замок, но она постоянно оставалась под присмотром одного из верных слуг короля, Ра-нульфа де Гланвиля или Ральфа Фиц-Стефана, и, несомненно, были приняты все меры предосторожности для того, чтобы предупредить любую попытку к бегству, о чем умолял ее Ричард Пуатевинский. Удерживая Алиенору в Англии, Генрих лишал ее какой бы то ни было связи с сыновьями, и его политика отныне будет направлена на их разъединение. И ему даже удастся на какой-то срок вызвать недоразумение, — правда, кратковременное, — между Алиенорой и Ричардом из-за Аквитании, власть над которой мать и сын все еще делили друг с другом.

Нам ничего — или почти ничего — не известно о жизни Алиеноры во время этого долгого заточения. И, конечно, легко себе представить, что она знала минуты отчаяния, что иногда сидела в оцепенении долгими зимними днями, тонувшими в тумане, и прислушивалась к крикам круживших над голыми деревьями ворон, — крикам, сменившим мелодии флейты и цитры, о которых упоминал Ричард Пуатевинский. Но подобное настроение отнюдь не было преобладающим для Алиеноры, если судить об этом периоде бездеятельности по тому, что ему предшествовало, и в особенности по тому, что последовало за ним. Подолгу предаваться унынию было не в характере Алиеноры, равно как и с головой погружаться в сожаления о прошлом. Да, конечно, будущее представлялось королеве совершенно туманным, но нет никакого сомнения в том, что она, несмотря ни на что, сумела обратить себе на пользу настоящее. Мы получим доказательства этого, когда, выйдя на свободу, она удивит нас, явившись перед нами такой, какой мы еще не видели: никогда еще она не лучилась такой поразительной энергией, никогда еще не действовала так решительно, никогда не была до такой степени женщиной и до такой степени королевой. Все это заставляет нас думать, что годы уединения и безмолвия не пропали для Алиеноры понапрасну. Все ее поступки об этом свидетельствуют. Ее страстная любовь к литературе, живость ее ума, наблюдательность вспыхнули в ней ярко, как никогда прежде, и последние годы ее жизни послужат тому доказательством. Когда закончится этот долгий период бездействия, она снова окажется готовой к бою и намеренной извлечь во всех областях урок из долгих часов одиночества, проведенных под медленно меняющимся с течением времен года английским небом, то затянутым тяжелыми туманами, стелющимися по долине у подножия «Old Sarum», то подметенным морским воздухом, когда ветер с берега достигал башен Винчестера.

* * *

Спокойствие, которое Алиеноре, в конце концов, удалось обрести в этом вынужденном уединении, нарушалось разнообразными событиями. И прежде всего, королеве, несомненно, стало известно о смерти прекрасной Розамунды. В 1176 г. эта последняя заболела и удалилась в монастырь Годстоу, где к концу того же года и умерла. Достаточно взглянуть на эту дату, чтобы опровергнуть легенду об Алиеноре, предлагающей сопернице выбор между мечом и ядом: именно в это время королева сама была узницей. Хочется думать, что в душе она вообще простила

Розамунду, первопричину всех ее несчастий. Впоследствии Генрих каждый год делал подарки монастырю, в котором была похоронена любовница. Рассказывают, будто монахини поклонялись ее могиле, а святой епископ Гуго Линкольнский, придя в негодование, приказал убрать стоявший там мавзолей. Но подобные легенды связаны со многими королевскими фаворитками, в частности, с Агнессой Сорель[17], и в этом невозможно усмотреть что-либо, кроме ханжеской сентиментальности.

Впрочем, Генрих и после всех этих событий, похоже, нисколько не исправился и не изменил свою жизнь. В 1177 г. против него появилось очередное тяжкое обвинение, слухи об этом дошли до короля Людовика VII, и тот, встревожившись, обратился в Рим с просьбой немедленно заключить давно намеченный брак между его дочерью Аделаидой и графом Ричардом, наследником Пуату и Аквитании. Вопрос давно оставался в подвешенном состоянии и служил источником постоянных конфликтов между французским и английским дворами около двадцати лет. А все дело было только в том, что несчастная Аделаида, соблазненная Генрихом, попросту не могла стать женой Ричарда. Все это время она жила почти что на положении узницы, своего рода заложницы в руках английского короля, и, освободившись, вышла, в конце концов, за скромного рыцаря Гильома де Понтье.

Примерно тогда же, в год смерти Розамунды, Иоанна, предпоследняя из детей Алиеноры, отправилась на Сицилию, где ждал ее жених, Вильгельм II, которого История наградила прозвищем «Добрый». Молодую королеву сопровождала великолепная свита: важные прелаты, такие, как епископы Винчестерский и Норвичский, и два брата маленькой принцессы, Генрих Младший, который провожал ее по своим владениям от Руана до Пуатье, и сменивший его Ричард, который сопровождал ее от Пуатье до Сен-Жиля. Иоанне было одиннадцать лет, когда в Палермо отпраздновали ее свадьбу. Впрочем, двор, который ее принял, больше, чем какой-либо другой напоминал пуатевинский, потому что ее супруг, человек очень образованный, чьим наставником некоторое время был Петр Блуаский (впоследствии ставший канцлером короля Генриха II), был безупречным рыцарем; он доказал это несколькими годами позже, любезно приняв у себя дочь марокканского короля, когда ее корабль потерпел крушение у берегов Сицилии. Вильгельм не только не оставил у себя заложницей, как ему советовали, эту сарацинскую принцессу, но велел выходить ее в своем собственном дворце, а после выздоровления отправить домой, к отцу, в сопровождении снаряженного сицилийцем флота. В ответ марокканский король поспешил вернуть Вильгельму Сицилийскому два города, захваченных сарацинами в его владениях.

Кроме того, все еще пребывая в заточении, Алиенора узнала о смерти своего первого мужа, Людовика VII.

Событие, которое могло обернуться трагедией, омрачило последние месяцы его жизни: история, приключившаяся с его единственным сыном, Филиппом, которого сам он называл Богоданным и который в Истории остался под именем Филиппа-Августа. Почувствовав себя больным, Людовик решил короновать наследника, который, собственно говоря, достиг совершеннолетия: ему исполнилось четырнадцать лет. В Реймсе все уже было готово к церемонии, назначенной на 15 августа 1179 г., когда, за день до срока, Филипп, находившийся в пути, решил поохотиться в лесу Кюиз-ла-Мотт поблизости от Ком-пьеня. Понемногу, увлекшись погоней, он отдалился от спутников и внезапно с наступлением ночи обнаружил, что остался один в лесной чаще. Смертельно испуганный, одинокий, окончательно потеряв дорогу, он всю ночь блуждал по этому лесу, а наутро его, растерянного и дрожащего всем телом, нашли угольщики. Они проводили его до Компьеня, где к его изголовью тотчас устремился отец. В течение нескольких недель мальчик был между жизнью и смертью, и уже казалось, что он обречен. Нервное потрясение, которое ему пришлось пережить, было таким сильным, что он никак не мог от него оправиться. И тогда Людовик VII попросил разрешения — и получил его — совершить паломничество к могиле святого Томаса Кентерберийского. Английский король пожелал лично сопровождать его от Дувра, куда приехал его встретить, до собора, где они вместе провели два дня и подолгу оставались на могиле архиепископа. Странная это была встреча — встреча двух враждующих королей на могиле человека, выглядевшего в глазах всего света воплощением пределов, ограничений, которые Церковь ставила королевской власти.

Перед тем как уехать, Людовик подарил монастырю собственный золотой кубок и назначил монахам ренту в сто мюи французского вина в год.

Можно задуматься над тем, какое впечатление должно было произвести на королеву это паломничество, совершенное бок о бок ее мужьями, с каждым из которых она поочередно делила королевскую власть. Первому она сумела внушить любовь, второго любила сама. Теперь эти два человека, между которыми она встала, которых она разделила, примирились перед лицом Господа. Да и в ней самой медленно произошла перемена, которая постепенно отдалила ее от того, кто был для нее воплощением страсти и честолюбия, и довел до такого состояния, что она готова была просить приюта и защиты у человека, которого прежде презирала. Но и это прошло, со всем этим было покончено. И, наверное, Алиенора к этому времени уже достаточно овладела собой, чтобы в душе допустить возможность такой мистической развязки.

Людовик недолго прожил после паломничества в Кентербери. Его сын наконец выздоровел, и первого ноября его смогли короновать. Наметившееся перемирие подтвердилось, поскольку Генрих Младший, наследник английского престола, на этот раз — с разрешения своего отца, участвовал в церемонии коронации Филиппа, который был одновременно его сюзереном и сводным братом; по своему обыкновению, Молодой король щедро раздавал золото и серебро, делился дичью, осыпал всех роскошными подарками; менестрели дружно воспевали его великодушие. Во время церемонии именно ему была доверена почетная обязанность нести, в составе длинной процессии, на бархатной подушке французскую корону, и за свою службу он получил почетную должность сенешаля французского королевства.

Несколько месяцев спустя, 18 сентября 1180 г., король Людовик VII мирно скончался в цистерцианском монастыре де Сен-Пор. Один из летописцев, рассказавших нам о его последних мгновениях, Жоффруа де Вижуа, заявил, что единственное, в чем можно упрекнуть покойного, это в том, что он слишком благоволил к евреям и даровал слишком много вольностей городам своего королевства. Реакционные историки существовали во все эпохи, и этот, должно быть, не подозревал, какой похвалой будут звучать его слова для потомков.

* * *

Мила мне радость вешних дней, И свежих листьев, и цветов, И в зелени густых ветвей Звучанье чистых голосов, — Там птиц ютится стая. Милей — глазами по лугам Считать шатры и здесь и там И, схватки ожидая, Скользить по рыцарским рядам И по оседланным коням[18].

Бертран де Борн

Возможно, именно из стихов Бертрана де Борна, переходивших из уст в уста, Алиенора и узнала о битвах, которые вели между собой ее сыновья и ее муж. С тех пор, как она стала пленницей, куртуазная жизнь покинула пуатевинскую столицу. Бернарт де Вентадорн удалился в цистерцианский монастырь в Далоне, и теперь наследство Алиеноры — трубадуры, труверы, куртуазная лирика и рыцарские романы — воцарилось во дворах Шампани и Фландрии. Но средиземноморская струя на этом не иссякла, и владелец небольшого замка в Отфоре, Бертран де Борн, прославился в окружении молодого короля своими сирвентами, в которых война занимала то место, какое Бернарт де Вентадорн отводил куртуазной любви. Ибо бои возобновились, и сыновья снова выступили против отца, а братья стали сражаться друг против друга.

Алиенора была узницей уже девять лет к тому моменту, когда, в июне месяце 1183 г., увидела поразительный сон: ее сын Генрих, Молодой король, лежит на своей постели со сложенными руками, в позе надгробного изваяния; на пальце у него кольцо с драгоценным сапфиром; над его прекрасным, улыбающимся, но очень бледным лицом сияют два венца: тот, который он надевал в день, когда его венчали английской короной, и другой, сделанный, казалось, подобно святому Граалю, из неведомой смертным материи, из чистого света.

Когда через некоторое время королеве сказали, что с ней, от имени ее супруга, хочет говорить архидиакон Уэльса, она мгновенно догадалась, о чем пойдет речь, и рассказала ему сон, который неотступно преследовал ее уже несколько дней, и этот священник, по имени Томас Эгнелл, передал нам ее рассказ.

Он проливает такой удивительный для нас свет на психологию того времени и на душевную жизнь самой Алиеноры, что мы не можем не повторить его. Архидиакон явно и сам был удивлен, услышав, как королева истолковала этот сон: даже самый набожный священник не мог бы опровергнуть его значение. «Что, если не вечное блаженство, может подразумеваться под короной, у которой нет ни начала, ни конца? И что может означать этот свет, такой чистый, такой блистающий, если не сияние бессмертного, вечного счастья? Эта вторая корона была прекраснее всего, что здесь, на земле, может быть доступно нашим чувствам; но разве не то, что '"глаз не видел, ухо не слышало, сердце человеческое не чувствовало, Господь уготовил тем, кто Его любит?"»

И Томас Эгнелл, вернувшись в Уэльс, где уже частично был выстроен великолепный собор, один из самых прекрасных во всей Англии, наверное, не раз, поднимаясь по знаменитой лестнице Северного трансепта, всегда словно залитого небесным светом, вспоминал это видение королевы. Он сообщает нам, что Алиенора, благородная дама, «весьма рассудительная женщина, постигла тайну этого видения и выдержала со спокойствием и душевной силой известие о смерти сына».

Молодой король умер, проболев несколько дней, врачи не сумели его спасти. Последние часы его жизни в замке Мар-тель, на берегах Дордони, прошли мирно и очень поучительно. Как только Генрих заболел и у него появилось предчувствие близкой смерти, он послал к отцу епископа Аженского, чтобы тот вымолил у него прощение, потому что болезнь застала Генриха Младшего в самом разгаре восстания против отцовской власти. Генрих Плантагенет, преисполненный недоверия, которое с годами только росло в нем, не сразу поверил гонцу; и все же, поскольку тот непременно хотел передать умирающему залог прощения, король взял из своей сокровищницы драгоценное кольцо, украшенное сапфиром, и вручил его епископу, сказав при этом: кольцо подтверждает, что король молится о выздоровлении сына и прощает его.

Когда епископ вернулся, Генрих взял кольцо, надел его на палец и прижался к нему губами; затем попросил окружающих выслушать его последнюю волю. Прежде всего, он, повернувшись к Вильгельму Маршалу, попросил этого самого верного своего товарища после его смерти надеть плащ крестоносца, который носил он сам, и совершить вместо него паломничество в Иерусалим; ко всем присутствовавшим он обратился с просьбой походатайствовать перед отцом, чтобы тот выпустил Алиенору из ее заточения. Затем исповедался, с величайшей набожностью принял Тело и Кровь Христовы и соборовался, а потом велел посыпать пол золой и попросил, чтобы его положили на эту золу в простой рубашке, обвязав ему шею веревкой: он хотел умереть подобно раскаявшемуся разбойнику во искупление ошибок, совершенных им за всю его жизнь. И вот так, лежа на посыпанном золой камне, он раздал все свои богатства, все, чем владел в этом мире, вплоть до своих королевских одежд. Он уже дышал с большим трудом, когда один из монахов тихонько заметил ему, что у него на пальце остался присланный отцом драгоценный камень. «Не хотите ли вы расстаться и с ним, чтобы прийти к полной нищете?» «Это кольцо, — ответил принц, — я оставляю себе не из желания обладать им, но для того, чтобы свидетельствовать перед моим Судией о том, что отец вручил мне его в знак дарованного мне прощения».

Генрих Младший все же позволил снять с него кольцо после того, как он умрет. Но когда вечером того же дня Молодой король навеки закрыл глаза, оказалось, что кольцо не снимается; и тогда все решили, что это знак: Господь подтверждал прощение, дарованное отцом сыну. Так, 11 июня 1183 г., умер Генрих Младший; ему исполнилось всего двадцать восемь лет.

XVI Охота короля Эрла

Мне нравится пестрота щитов,

Покрытых алой и синей эмалью,

Знамен и флагов,

Раскрашенных всеми яркими красками,

И расставленные шатры и палатки,

Летящие копья, и пробитые щиты, и

Расколотые вороненые шлемы, и нанесенные

и возвращенные удары.

… Но мне не нравится общество гасконцев (наемников),

А также мерзких шлюх.

И бараны, и кошельки с деньгами

Мне не нравятся, если они добыты грабежом.

Алчного следовало бы повесить,

И богатого, когда он хочет продать свой дар.

И к скупой женщине не следует прислушиваться,

Которая за деньги продаст себя и других.

Бертран де Борн

Произошло ли это во исполнение последнего желания Молодого короля? Так ли это или нет, но, как кажется, строгий надзор, под который была помещена Алиенора, после его смерти немного ослабел. Смерть Генриха Младшего глубоко взволновала не только рыцарей, составлявших окружение молодого человека и пользовавшихся его щедростью и великодушием, но и простых людей, из уст в уста передававших рассказ о его назидательной кончине.

Король, цвет всех христиан Был самым прекрасным, И самым смелым, и доблестным., И источником щедрости.

Трубадуры оплакивали его, и растроганный сильнее прочих Бертран де Борн, который был его товарищем по оружию, сложил в его честью две прекрасных плача. Владелец замка От-фор, со свойственной ему неукротимостью, он в свое время принял участие в мятеже Генриха Младшего; его обвиняли в том, что тогда он явился злым гением Молодого короля; его биографы рассказывают, что после смерти «jove Rei engles» Бертран, побежденный и раскаявшийся, предстал перед Генрихом Плантагенетом, с которым прежде сражался:

— Господин, мне сегодня всего недостает.

— Почему же? — спросил король.

— Ах, сир! В день, когда умер ваш доблестный сын, молодой король, потерял я ум, рассудок и всякое разумение.

Когда король, — так продолжается рассказ, — услышал, что Бертран говорит о его сыне, сердце его дрогнуло, глаза увлажнились, и он лишился чувств от горя; а когда пришел в себя, то со слезами сказал Бертрану: «Вы не напрасно и не без причины утратили рассудок: он желал вам блага более, чем какому-либо другому существу в мире. А я, из любви к нему, возвращаю вам вашу свободу, ваше имущество и ваш замок, и возвращаю вам мою любовь и мою милость».

Вероятно, эта история ненамного более правдива, чем все прочие истории, из которых обычно состоят биографии трубадуров, написанные в XIII в. на основе самых причудливых данных, но она верно передает скорбь, охватившую после смерти Молодого короля всех и каждого, в том числе и его отца, хотя тот и распоряжался беспощадно старшим сыном в угоду собственным политическим маневрам и сам постоянно провоцировал бунт Генриха Младшего. Петр Блуаский, его канцлер, вскоре после смерти Молодого короля написал Генриху II письмо с утешениями, которое свидетельствует, что король оплакивал старшего сына, «невзирая на королевское достоинство»: «Если благочестие дозволяет оплакивать вашего сына, не менее благочестиво было бы и радоваться, потому что он со всем смирением покаялся в своих грехах… Пусть то, что такой сын, в коем были соединены все дары природы, вышел из вашего чрева, преисполнит вас радостью…»

Через несколько месяцев после смерти сына Алиенора принимала в Солсбери свою дочь Матильду, которой позволено было навестить мать вместе с супругом, Генрихом Львом, герцогом Саксонским; последний был изгнан императором, против которого постоянно бунтовал; его брак со старшей дочерью Плантагенетов, которая была на двадцать семь лет его моложе, направил анжуйскую политику в сторону союза с Вельфами. Генрих и Матильда некоторое время провели в Нормандии, в Аржантане, где у них гостил Бертран де Борн, который даже самым куртуазным образом обратился к Матильде в стихах, чрезмерно пылких на вкус ее супруга. После того, как последний его прогнал, Бертран отомстил ему, осмеяв смертельную скуку при Аржантанском дворе.

В следующем, 1184 г., Алиенора сама навестила дочь, которая родила в Винчестере сына Вильгельма. Кроме того, мы видим, что праздник Пасхи королева проводит в Беркхемпстеде, расположенном к северу от Лондона, одной из самых приятных королевский резиденций, с ее вьющейся вокруг рекой, затененной ивами и питающей окружающие замок рвы. Имя Алиеноры в тот год чаще прежнего мелькает в королевских счетах, и, чего уже очень давно не случалось, Генрих дарит ей великолепное алое платье, подбитое беличьим мехом, и раззолоченное седло с меховой отделкой. Наконец, он объявляет о своем намерении собрать всю королевскую семью в день святого Андрея, 30 ноября 1184 г., в Вестминстерском дворце. Месяцем позже рождественские праздники снова соединили семью в Виндзоре. По этому случаю, обозначившему «нечто вроде публичного примирения» с семьей, Алиенора сделает подарок аббатству Фонтевро: сто фунтов ренты с переданной в вечное владение землей в Пуатье и виноградником в Бено-не (Приморская Шаранта); отныне монахини должны были получать половину этого дохода, то есть тысячу су, каждый год зимой, на святого Мартина, в самом Пуатье, а вторую половину — в Марсили, неподалеку от Бенона. Год спустя Генрих Плантагенет официально подтвердит этот дар, пожалованный его супругой.

Но означали ли все эти дары, все эти приемы, все эти проявления милосердия и великодушия перемену в отношении короля Англии к его супруге? На самом деле все это, похоже, было продиктовано, скорее, политическими соображениями, и осталось совершенно — или почти — без последствий. Смерть Генриха Младшего нарушила планы Генриха в отношении его сыновей. Казалось, естественно было бы, чтобы Ричарду, в соответствии с правом наследования, досталось то, что прежде предназначалось его старшему брату. Но отец относился к Ричарду далеко не с такой нежностью, как к Генриху Младшему. И, возможно, этой неприязни способствовало явное предпочтение, которое всегда оказывала Ричарду Алиенора. Для всех вскоре сделалось совершенно очевидным, что расположение отца теперь достанется самому младшему, Иоанну, тому, кого он при рождении прозвал Иоанном Безземельным и который рос вдали от матери. В самом деле, первое, что сделал Генрих после смерти старшего сына, — предложил Ричарду уступить Иоанну Пуату и Аквитанию: не следующему за ним Жоффруа, а именно Иоанну, самому младшему из сыновей.

Однако трудно было себе представить человека, менее склонного откликнуться на это предложение, чем Ричард: он был пуатевинцем в еще большей степени, чем старший брат, и к тому же был официально назван наследником Гильома Трубадура, он провел на этой земле все отроческие годы, охотился, подобно предкам Алиеноры, в лесах Тальмона и предпочитал жить в Лиможе или Пуатье.

Таким образом, с правом наследования после Генриха Младшего в конце концов никак нельзя было разобраться в отсутствие и без помощи Алиеноры. Генрих, привыкший действовать как безраздельно властвующий монарх, вынужден был подчиниться обычаям своего времени и снова стать феодальным королем. Несколько лет тому назад, в 1179 г., он заставил Алиенору уступить ее личные права их сыну Ричарду и, по мнению некоторых историков, это вызвало размолвку между матерью и сыном. Тем не менее, они объединились ради того, чтобы совместно противостоять намерениям Плантагенета: напрасно Генрих, год спустя, увезет Алиенору в Нормандию и станет угрожать Ричарду тем, что отправит к пуатевинцам их законную герцогиню во главе армии, которая заставит их подчиниться. Ни Ричард, ни Алиенора на шантаж не поддались; в те времена из уст в уста передавалось пророчество, приписываемое чародею Мерлину: «Орел из распавшегося союза восторжествует в третьем своем выводке». Орлом в данном случае была Алиенора — уже в те времена это определение относилось к ней; Гверн дю Пон-Сен-Максанс, рассказывая историю Томаса Бекета, называет ее «орлицей» и упоминает о пророчестве, тогда как в повествовании о жизни Вильгельма Маршала дается собственная этимология имени королевы, от «слов alie (aigle — орел) и or (золото)».

Нам хотелось бы узнать больше подробностей об этих ассамблеях, где Алиенора снова стала появляться рядом с супругом, на время обретя, в подаренном им алом платье, подбитом беличьим мехом, все прежнее королевское великолепие. В 1184 г. ей было около шестидесяти двух лет, и уже тридцать лет она была королевой Англии. Но треть этого срока протекла в уединении и опале, и за эти годы, — о том свидетельствуют все дошедшие до нас сведения, — Алиенора обрела и достаточное спокойствие (чему, несомненно, способствовал возраст), и опыт, позволявший ей глубже и проницательнее оценивать людей и события. Она могла испытывать величайшую материнскую гордость, глядя на собравшихся вокруг нее детей: особенно она гордилась Ричардом, высоким и красивым, по-нормандски статным, с серыми анжуйскими глазами и белокурыми волосами, — и его веселым нравом, и поэтическим даром, который был у него общим с братом Жоффруа; между ними обоими и Иоанном была большая разница, различались они и внешне, и по характеру, — Иоанн был малорослым, темноволосым, раздражительным, и уже к семнадцати годам у него проявилось свойственное роду План-тагенетов непостоянство, которое у него обратилось в настоящий невроз.

Как хотелось бы знать, кто из супругов лучше при этом выглядел: Алиенора или Генрих, которому едва перевалило за пятьдесят, но который, по словам современников, преждевременно состарился из-за всевозможных излишеств. Поразительно, но историки, знавшие Алиенору в ее старости, в один голос безудержно прославляют ее; и среди прочих — Ричард Девиз-ский, тот монах из Винчестера, что говорил о ней: «Эта прекрасная и целомудренная женщина, величественная и скромная одновременно, смиренная и красноречивая». Зато все показывают Генриха в последние годы его жизни в самом плачевном виде: тот, кто некогда был великолепным рыцарем, превратился после пятидесяти лет в тучного старика, подволакивающего раненую ногу, — конь зашиб копытом, — и страдающего, по словам окружавших его людей, худшей из всех болезней: той, что не дает человеку ни минуты оставаться в покое; он не мог усидеть на месте и все время судорожно жестикулировал руками. Одевался Генрих и всегда небрежно, а к старости эта небрежность превратилась в неряшливость, отражающую внутреннюю распущенность человека, не умеющего владеть собой. Каким бы выдающимся правителем ни был Плантагенет, но, если он сумел утвердить в королевстве свою власть, то порядок в нем навести ему при этом не удалось. В последние годы его власть стала тиранической; обычное браконьерство влекло за собой неслыханно суровые наказания: виновных калечили или на бесконечно долгие сроки заключали в тюрьму. Генрих всегда питал к охоте неумеренную страсть, а в Англии охотничьих угодий было немного, леса редки, и это подталкивало Генриха к подчас варварской жестокости по отношению к тем, кто совершал какой-нибудь проступок: говорили, будто за убийство оленя человеку грозила смертная казнь. Но деспотизм Генриха нисколько не помог ему установить мир. Его пренебрежение правами других людей стало причиной того, что против него вели самую жестокую войну из всех, какие только бывают: ту, что вели против него собственные дети. Его портрет под конец жизни был полной противоположностью идеалу его века — куртуазного, просвещенного правителя, избегающего всякой чрезмерности, стремящегося к справедливости и щедрого. Его образ жизни, его двор, какими их описал Петр Блуаский, представляются карикатурой: «За столом, в поездках, в обрядах нет ни порядка, ни строя, ни меры. Духовные лица, придворные, рыцари питаются плохо вымешенным, плохо взошедшим, плохо выпеченным хлебом из ячменной муки, тяжелым, словно свинец; пьют они испорченное, мутное, вязкое, кислое и невкусное вино. Я видел, как высоким особам подавали такое густое и грубое вино, что они могли пить, лишь закрыв глаза и стиснув зубы, словно процеживали его через сито, а не пили, не в силах скрыть отвращения. Пиво, которое там пьют, противное на вкус и мерзкое с виду… Покупают без разбору больных и здоровых животных, рыбу, выловленную четыре дня назад, которая не становится дешевле, оттого что протухла и провоняла…» Рассказал летописец и о том, какую адскую жизнь король, становящийся все более беспокойным и непоседливым, устраивал своим приближенным, которым подчас, во время долгих поездок верхом, приходилось, устраиваясь на ночлег, чуть ли не драться друг с другом из-за лачуг, какими и свиньи бы побрезговали; впрочем, в королевской свите можно было встретить всевозможных людей, в том числе и гистрионов, продажных девок, игроков в кости, шутов, мимов, фокусников, кабатчиков, воров, мошенников и разбойников.

Другой современник Генриха, Вальтер Maп, сравнивает королевский двор с двором короля Эрла, каким его изображают древние кельтские легенды. Если верить этим легендам, король Эрл отправился на свадьбу короля Пигмеев в его подземный дворец. После чего король Пигмеев с почетом проводил Эрла и его свиту, осыпав их подарками; он дал королю легавого щенка, которого тот должен был держать на руках: «Смотри, чтобы ни ты сам и никто из твоих придворных не сошел с коня, пока не спрыгнет на землю этот щенок». Эрл и его свита поскакали домой; через некоторое время им встретился пастух, и король стал расспрашивать его о своей жене, королеве, с которой расстался несколько дней тому назад. Пастух никак не мог понять, о чем идет речь, и ответил, что не знает королевы, носящей такое имя; правда, ему кажется, прибавил он, будто лет двести назад действительно была такая королева, еще до того, как саксонцы победили британцев; тотчас несколько придворных соскочили с коней, намереваясь наказать пастуха за дерзость, но не успели они коснуться земли, как рассыпались в прах. Перепуганный король повторил своим приближенным запрет сходить с коней, пока не спрыгнет на землю легавый щенок, но тот так и не соскочил на землю, и с тех пор король вместе со всеми придворными так и скитается по лесам. Валлийцам нередко случалось видеть, как король Эрл со своим двором скачет по долине Уай, прибавлял Man, но теперь они ее больше не видят, с тех самых пор, как она заново воплотилась во дворе Генриха Плантагенета. Мы узнаем здесь известный сюжет бродячей охоты, который у других рассказчиков носит название «mesnie Hellequin»; а сама эта история с кельтских земель постепенно перекочевала в международный фольклор.

И эта легенда, и другие, не менее зловещие, часто встречаются в сочинениях современников, когда речь заходит о Генрихе II. Одну из самых удивительных историй рассказывает Гирольд де Барри: он уверяет, будто в одной из комнат замка в Винчестере находилась картина, изображавшая орла и четырех орлят; трое из этих птенцов клевали и рвали когтями крылья и спину орла; четвертый же, самый маленький, усевшись у него на шее, старался выклевать у него глаза. И будто бы сам Генрих так объяснял эту картину своим приближенным: «Эта четверка орлят — четверо моих сыновей, которые до самой смерти не перестанут меня преследовать; среди них всех самым жестоким по отношению ко мне окажется самый младший и самый любимый, именно он ранит меня больнее, чем трое других».

В последние годы жизни Генриха страшное предсказание осуществилось. Ричард и Жоффруа не переставали вести борьбу против отца, на которого их ловко натравливал французский король Филипп-Август, — судя по всему, за неимением других достоинств, он обладал, по крайней мере, большими дипломатическими способностями, чем его отец. Именно при его дворе скончается Жоффруа Младший; его торжественно похоронили в совсем новом соборе Парижской Богоматери, освященном всего за три года до того. Графиня Мария Шампанская присутствовала на его похоронах; она была потрясена кончиной единокровного брата, которого очень любила и который умер совсем молодым в результате несчастного случая во время турнира.

Что касается Ричарда, то перипетии его борьбы против отца лишь косвенным образом связаны с историей Алиеноры. Но, в любом случае, обстоятельства этой борьбы привели его, по примеру братьев, к союзу с королем Франции. Его родственнику, графу Филиппу Фландрскому, пришлось поспособствовать, чтобы между ними установилась дружба. Монах Гервасий из Кентербери, старательный летописец тех мрачных лет, сообщает, что в 1187 г. Ричард, говоря о Филиппе-Августе, сказал графу Фландрскому: «Я готов пешком идти в Иерусалим, лишь бы добиться его расположения». На что граф Фландрский ответил: «Совершенно незачем идти туда пешком, как босым, так и обутым, ты вполне можешь к нему отправиться таким, как есть, верхом и в твоих великолепных доспехах». После чего встреча с Филиппом-Августом состоялась, и за ней последовал союз, который неминуемо должен был оказаться направленным против Генриха Плантагенета. Между королями Англии и Франции оставалось много нерешенных вопросов и обид; среди прочего, речь шла о Жизорской крепости и нормандском Вексене, которые были даны в приданое Маргарите Французской и после смерти Генриха Младшего должны были вновь отойти к королевству. В 1186 г., в год смерти Жоффруа, Маргарита вышла замуж вторым браком за Белу, венгерского короля; ничего не осталось от союза, на который тридцать лет тому назад Генрих и Алиенора возлагали столько надежд. Правда, теперь Жизор составлял приданое Аделаиды, но поскольку и речи не было о том, чтобы отпраздновать ее свадьбу с Ричардом, у короля Франции был выбор: он мог потребовать вернуть как саму принцессу, так и крепость, служившую ей приданым. По этому поводу то и дело вспыхивали стычки, за которыми следовали переговоры, как правило, проходившие под знаменитым жизорским вязом, деревом, чей возраст насчитывал не одну сотню лет, с огромным стволом, который с трудом могли обхватить девять человек.

В один из августовских дней 1188 г. Генрих Плантагенет и его приближенные, явившись первыми на мирные переговоры, расположились в тени жизорского вяза. Устроившись там, они самым невежливым образом заняли все имеющееся место и принялись задирать и высмеивать короля Филиппа и его свиту. Переговоры затянулись на весь день; английский король все это время оставался в тени вяза, а король Франции и его двор — в чистом поле, под палящими лучами летнего солнца. К вечеру, после того, как гонцы множество раз сновали взад и вперед между обеими группами, из рядов сопровождавших Генриха Плантагенета валлийских наемников вылетела пущенная кем-то стрела. Взбешенные этим нарушением обычаев французы, которые к тому же были раздражены долгим ожиданием на солнцепеке, бросились на англичан; те, поскольку нападение застало их врасплох, кинулись в беспорядке бежать и укрылись за крепкими стенами Жизора. Люди Филиппа-Августа, для которых враг оказался недостижимым, выместили злобу на дереве: они обрубили ветви вяза и принялись рубить ствол, чем, впрочем, французский король был недоволен: «Разве затем я сюда явился, чтобы превратиться в дровосека?»

Тем не менее, «древо мира» было срублено, а Жизорская крепость, ставшая более, чем когда-либо прежде, яблоком раздора между нормандскими герцогами и французскими королями, продолжала быть ставкой в без конца возобновлявшихся войнах между Филиппом-Августом и его могущественным вассалом. Но, как ни странно, у Филиппа, во всяком случае — на время, появился союзник в лице родного сына его врага: Ричард, наследник английского престола и граф Пуату. Через несколько месяцев после жизорских событий разыгралась совершенно удивительная сцена. Генрих и Филипп договорились встретиться ради того, чтобы еще раз попытаться положить конец своим разногласиям. Короля Англии ждала неприятная неожиданность: Ричард явился на эту встречу вместе с королем Франции. Филипп-Август изложил свои требования: он хотел, чтобы состоялась давно намеченная свадьба его сестры Аделаиды и наследника английского престола; кроме того, прибавил он, отныне Ричард должен стать хозяином не только своего графства Пуату, но и всех полагающихся ему провинций — Турени, Анжу, Мена, Нормандии, и вассалы должны были принести ему оммаж как английскому наследному принцу.

Генрих понял, что возобновляются все трудности, с которыми он столкнулся после коронации Молодого короля, но он совершенно не был расположен повторять опыт преждевременной коронации. Или, вернее, он твердо вознамерился не уступать своему сыну Ричарду и самой малой крохи власти: «Вы просите у меня того, на что я не готов согласиться», — ответил он.

И тогда, к величайшему изумлению и той, и другой свиты, Ричард сделал шаг вперед: «Ясно как день я вижу то, что до сих пор представлялось мне невероятным», — заявил он. И, решительным жестом распустив пояс, он опустился на колени перед королем Франции и, вложив свои руки в его, немедленно признал себя его вассалом во всех своих французских владениях и попросил у него, своего сюзерена, защиты и покровительства.

Несомненно, оба правителя заранее сговорились обо всем. Со стороны Ричарда это означало объявление войны отцу, а для Генриха это было публичным оскорблением, вызовом, брошенным ему его собственным сыном, наследником престола. А Ричард на этом не остановился: повторив поступок старшего брата, он немедленно после так странно закончившейся встречи отправился в Париж и провел рождественские праздники с Филиппом-Августом; по всей видимости, их связывала теснейшая дружба: они ели из одного блюда, спали в одной постели, появлялись вместе на всех ассамблеях и на всех пирах, традиционно устраиваемых в эти дни.

Тем временем, вассалы один за другим покидали старого короля, подточенного болезнью и горем. Рождественский двор в Сомюре стал сумрачным и пустынным; единственным, кто хоть как-то его оживлял, был Иоанн Безземельный, которому, как поговаривали, король намеревался передать наследство, положенное Ричарду.

С наступлением весны военные действия возобновились. Филипп и Ричард сражались бок о бок в этой войне; рядом с Генрихом оставались лишь самые верные и преданные рыцари: надо быть Вильгельмом Маршалом, чтобы при таких обстоятельствах непоколебимо оставаться рядом со своим сюзереном и сражаться за безнадежное дело. Последняя встреча между государями состоялась в Коломбье, поблизости от Азе-ле-Ридо. Генрих во время этой встречи выглядел таким измученным, что Филипп-Август, сжалившись над ним, снял с себя мантию и, сложив вчетверо, предложил Генриху на нее сесть. Плантагенет отказался. Договорились о перемирии. Война была удачна для двух союзников: Тур только что оказался у них в руках, так же, как и Ман, город, особенно дорогой сердцу Генриха: именно там он родился, именно там покоились останки Жоффруа, его отца.

Вернувшись в Шинон, король слег окончательно. Он отправил своего канцлера, мэтра Роже к Филиппу с требованием прислать ему список предавших его сеньоров. В самом деле, они условились сообщать друг другу имена предателей. Генрих попросил Вильгельма Маршала прочитать ему этот список. Взглянув в него, тот невольно вскрикнул от изумления: возглавлял этот список Иоанн Безземельный, любимый сын, тот, ради кого Генрих не побоялся посеять разногласия между старшими сыновьями. Маршал хотел читать дальше, но старый король его прервал: «Довольно об этом». И, повернувшись лицом к стене, двое суток оставался недвижим. На третий день изо рта и носа у него хлынула кровь: король был мертв.

XVII Орел возрадуется…

Вижу, что настают долгие дни,

На стволах [деревьев] расцветают цветы;

Слышу пение и щебет птиц

Из кустов, где удерживает их

Холод, но на вершинах,

Среди цветов и первых листьев,

Всякий радуется на свой лад.

Гильом де Кабестань

Вильгельм Маршал был направлен Ричардом в Англию с поручением освободить его мать, королеву Алиенору. По словам посланца, он застал ее «уже освобожденной, в Винчестере, и более величественной, чем когда-либо».

После нескольких месяцев полу-свободы, которые выпали на ее долю в 1184 и 1185 г., Алиенора опять ушла в тень, супруг снова отправил ее под надзор Ральфа Фиц-Стефана, Генриха де Берневаля и Ранульфа де Гланвиля — все трое были надежными, безупречно преданными и проверенными людьми. Легко себе представить, какими горькими для королевы были эти последние годы: Генрих призвал ее к себе в Нормандию лишь для того, чтобы использовать в качестве пугала и таким образом попытаться заставить Ричарда слушаться, пригрозив ему восстановить власть матери в пуатевинских землях; после этого она немедленно снова оказалась в заточении — заточении, которое намного тяжелее было сносить теперь, после того, как она глотнула свободы.

Но смерть Генриха 6 июля 1189 г. значила, что час освобождения пробил. В самом деле, Алиенора не стала ждать и освободилась сама, а ее добросовестных стражей, которым приказано было за ней присматривать, видимо, слишком беспокоила собственная участь, так что они и не стали возражать. И немедленно начался удивительный верховой поход: королева, еще вчера бывшая пленницей, скакала из одного города в другой, из одного замка в другой, повсюду освобождала пленников, заставляла по справедливости решить дела тех, у кого были жалобы на королевских шерифов, исправляла по пути все последствия злоупотреблений властью, какие некогда совершал ее ныне покойный супруг.

Повсюду, где она проезжала, дул ветер свободы; начиналось новое царствование, и теперь никто не боялся, что его посадят в тюрьму, а тем более повесят за простое браконьерство. И многие решения, принятые королевой и ставшие законом для всего королевства, показывают, насколько она во время своего долгого заточения была открыта проблемам своего времени, насколько ей было не свойственно замыкаться в эгоистических переживаниях. Именно тогда она установила единую меру емкости для зерна и жидкостей, а также меру длины для тканей и монету, действительные на всей территории Англии. Это внимание к экономическим требованиям вызывает восхищение: в Пуатье Алиенора была душой «судов любви», во время которых неутомимо рассуждали о тонкостях куртуазности; она была источником вдохновения для Бернарта де Вентадорна и, возможно, подсказывала сюжеты для романов Кретьену де Труа; она была воплощением Донны, которой поклонялись рыцари и поэты, — и вот теперь она проявляет незаурядный практический ум, понимание потребностей своего времени, на какие ее муж, столь искусный в строительных делах и в военной науке, оказался абсолютно не способен. То, что один и тот же отрез ткани измерялся по-разному в Йорке и Лондоне, одно и то же количество пшеницы определялось по-разному в зависимости от того, где это происходило, в Корнуэльсе или Суррее, совершенно очевидно, представляло огромное неудобство как для крестьян, так и для торговцев; а что касается монеты, многочисленность ее вариаций была на руку разве что менялам. Конечно, в стране, достигшей полного экономического процветания, подобное упорядочение необходимо, но пройдет еще много, очень много времени, прежде чем то же самое будет сделано во Франции.

Алиенора, кроме того, основала больницу. В ту эпоху это был очень распространенный поступок — ее муж тоже построил немало больниц, в частности, лепрозории в Кане и в Кевильи поблизости от Руана, больницу святого Иоанна в Анжере; да и у самой Алиеноры это была не единственная больница, которую она основала, но именно эта, может быть, трогает больше других, потому что речь идет о больнице, основанной в Англии, в Суррее, в тех самых краях, где она так долго оставалась пленницей, и еще потому, что в отличие от других заведений, основанных и после того забытых, эта больница очень часто упоминается в счетах. Вообще в них постоянно говорится о больнице королевы, о бедняках королевы, о больных и увечных из больницы королевы, и так далее; от всего этого остается впечатление постоянной и то и дело возобновляющейся заботы, отчасти напоминающей о пожертвованиях, которые Алиенора делала в пользу Фонтевро.

Необходимо также упомянуть о внимании, которое она проявила по отношению к монастырям собственного королевства: ее супругу в свое время показалось удобным распределить между ними своих боевых коней, заставив монахов содержать этих коней — Алиенора их избавила от этой тяжкой повинности.

Наконец, Алиенора принялась готовить коронацию своего сына, своего обожаемого сына, который должен быть принять империю Плантагенетов. До самой смерти Генриха она, должно быть, дрожала от страха при мысли о том, что он мог лишить наследства Ричарда в пользу Иоанна, своего любимца (не этой ли задней мыслью были продиктованы колебания Генриха во время переговоров с французским королем Филиппом? и почему в Жизоре, во время знаменитого эпизода, отмеченного рубкой дерева, он предложил королю Франции, чтобы его сестра, помолвленная с наследником английского престола, стала женой «того или другого» из его сыновей?) Теперь она знала, что Ричарду предстояло преодолеть два препятствия или, по меньшей мере, две существенных трудности. Прежде всего, он непременно столкнется с ревностью брата, потому что Иоанн всегда был ревнив и завистлив. Его внешняя незначительность, его мелочность, его беспокойный и скрытный характер, — все, все контрастировало с рослым и великодушным братом, чья сила была благородна, а гнев страшен, с братом, который прощал так же легко, как и вспыхивал, но не догадывался о хитростях. И — вторая трудность — Ричарда почти не знали в Англии. Он родился в Оксфорде, но появлялся на острове лишь от случая к случаю, на короткое время; он не понимал здешнего языка; его вкусы, его привычки, обстановка его детства и отрочества, — все оправдывало прозвище Ричарда-Пуатевинца, как его обычно называли. Примут ли нового короля лондонские горожане и знатные сеньоры, которых его отцу с таким трудом удавалось держать в повиновении?

Алиеноре в 1189 г., в год смерти Генриха, было шестьдесят семь лет. Она по-прежнему выглядела величественно; впечатление, произведенное ею на Вильгельма Маршала, говорит нам о том, какое чувство испытывали люди в ее присутствии: знатная дама, нисколько не постаревшая и не сломленная, а главное, озаренная внутренним огнем, который, казалось, лишь ярче разгорелся в уединении. Кроме того, одежда той эпохи не только подчеркивала женственность линий, но была к лицу и немолодым особам: именно в эпоху Алиеноры появился эннен (hennin) с лентой под подбородком — не тот смехотворный остроконечный колпак, который обычно подразумевают под названием эннена (его стали носить только в XV в., то есть тремя столетиями позже), но нечто вроде чепца с плоским донышком, дополненного «guimple»: легким покрывалом, обрамляющим лицо, сохранившимся в костюме некоторых монахинь и так милосердно прикрывавшим побелевшие волосы и увядшую шею. И, наконец, она, похоже, за время своего вынужденного уединения накопила неисчерпаемые запасы энергии; возможно, она сказала себе, что настало время потратить эти резервы не считая, ведь жить на свете оставалось недолго. Она не знала и не могла предполагать, что эти годы, которых, как оказалось, ей было отпущено больше, чем она надеялась, окажутся для нее, может быть, самыми наполненными, самыми яркими и самыми беспокойными за всю ее жизнь.

Мы видим, что она отдает служению Ричарду, ради того, чтобы обеспечить ему корону, всю свою материнскую любовь и весь свой опыт королевы. А какая королева ее времени могла с ней сравниться? Она поочередно правила двумя западными королевствами, французским и английским, которые представляли собой тогда в европейском мире третью силу, — самую юную по сравнению с Восточной Римской Империей, у которой были задеты жизненно важные центры и которая могла устоять против нападений турок лишь благодаря присутствию Запада, столь же опасному, сколько необходимому для нее, — и наиболее действенную, если сравнивать ее с Западной Римской Империей, доведенной до падения чрезмерным честолюбием своих императоров. Именно в этих двух королевствах, французском и английском, которые Алиенора одно время надеялась объединить под скипетром своего старшего сына, находились в ту эпоху наиболее могущественные и наиболее организованные фьефы, самые богатые и цветущие города, ярмарки, торгующие особенно бойко; именно там становилось все больше монастырей и именно там делились с людьми своими знаниями наиболее образованные ученые, именно там с небывалым размахом возводились здания. Какой город теперь мог затмить своим блеском Париж, Лондон или Оксфорд? И какой собор можно было сравнить с Шартрским, где как раз тогда стал епископом англичанин Иоанн Солсберийский? И где еще были такие ярмарки, как в Шампани, где зять Алиеноры, Генрих Щедрый неустанно улучшал пути сообщения? В каких поэтических произведениях лучше, чем в сочинениях Кретьена де Труа, отражен куртуазный и рыцарский идеал, истинное украшение этого века, ставшее образцом для подражания вплоть до границ германской империи? Наконец, существование каких центров духовной жизни было столь же ярким, полнокровным и плодотворным, как у Фонтевро или Сен-Виктор де Пари во Франции, Ривво или Кентербери в Англии, и двух возвышавшихся над морем «Мон Сен-Мишель» — французского и расположенного на самом дальнем мысу Запада, в Корнуэльсе — монастырей?

Отныне этим двойным владением, Францией и Англией, которые Алиенора — двуглазый орел, «aquilabiapertita» — словно объединила своей личностью, будут править два короля. Один из них — король Филипп Французский, чье рождение положило конец ее надеждам, связанным с двойной короной для Генриха Младшего, и совпало с отдалением ее супруга — так, словно взошедшая, наконец, звезда потомков Гуго Капета возвещала закат Плантагенетов. Она никогда с ним не встречалась. Казалось, он был в наилучших отношениях с ее сыном Ричардом, но материнский инстинкт подсказывал ей, что надо остерегаться. Репутация у Филиппа была такая, что он не внушал ни малейшей симпатии. Он был угрюмым, неприветливым и нелюбезным юношей, выросшим в лесной глуши; его опекун, Филипп Фландрский, какое-то время тщетно пытался привить ему менее грубые манеры. Что могла думать о таком супруге его жена, кроткая, белокурая и нежная Изабелла де Эно? По отношению к своей матери он, во всяком случае, проявил себя эгоистичным и относился к ней без всякого уважения. Адель Шампанская покинула двор и переселилась в свои владения. Наконец, последняя черта, которая должна была быть для Алиеноры решающей: Филипп не любил трубадуров; четырьмя годами раньше он сообщил о своем намерении не содержать более при своем дворе поэтов и музыкантов, несмотря на то, что это считалось обязательным для всякого правителя хорошего рода; король сказал, что вместо того, чтобы расточать им свои щедроты, он употребит эти деньги на помощь беднякам.

Союз Филиппа и Ричарда — здесь ошибиться невозможно — был направлен против Генриха. Что же произойдет теперь, когда два молодых короля встали лицом к лицу? Филиппу приписывают весьма красноречивое высказывание; он будто бы еще ребенком, глядя издали на ослепительно белую в солнечных лучах Жизорскую крепость, заявил: «Мне хотелось бы, чтобы эти стены были сложены из драгоценных камней, чтобы все камни в них были золотыми и серебряными, при условии, что об этом никто не будет знать или никто не сможет узнать, кроме меня!» И, поскольку это восклицание вызвало всеобщее удивление, он прибавил: «Не удивляйтесь: чем более ценной будет эта крепость, тем дороже она будет для меня, когда попадет в мои руки».

Кто будет союзником Ричарда в борьбе, которая рано или поздно, но начнется? Со стороны своего брата Иоанна он может ожидать лишь предательства. Его брат Жоффруа, наследник Бретани, умер три года назад, оставив только дочку, но его жена, Констанция Бретонская, была в то время беременна, и у нее родился мальчик, которого назвали Артуром, как героя легенд о рыцарях Круглого Стола. Правда, Констанция Бретонская, неизвестно почему, невзлюбила Плантагенетов. Возможно, она считала их виновными в смерти мужа; но, как бы там ни было, ее ребенка в самом нежном возрасте затребовал к себе король Филипп и, ссылаясь на свои права сюзерена, воспитал его при французском дворе.

Оставались дочери Алиеноры, чьи браки соединили Плантагенетов с европейскими королевскими семьями. К несчастью, старшая, Матильда, умерла в том же самом июле месяце, что и Генрих, но ее супруг, герцог Саксонский, казался надежным союзником. Вторая, Алиенора, стала женой короля Кастилии, и через нее можно было искать по ту сторону Пиренеев союзов, выгодных для королевства, простиравшегося до Байонны. Наконец, Иоанна, жена Вильгельма Сицилийского, могла оказать неоценимую поддержку в осуществлении великого плана, который вынашивал тогда Ричард.

Потому что он действительно существовал — великий план, который в 1189 г. затронул самое сердце христианского мира. Этот проект нашел живой отклик и в сердце Алиеноры: как и в те времена, когда она была юной королевой Франции, заговорили о крестовом походе, о крестовом походе королей. Прошло ровно сорок лет с тех пор, как ее дядя, Раймунд де Пуатье, встретил смерть в бою против Нуреддина, — уже сорок лет звучали мессы за упокой его души, которые служили по желанию Алиеноры. И за это время произошла величайшая катастрофа: Иерусалим, святой город, снова оказался в руках сарацин. Несчастье случилось двумя годами раньше, в 1187 г., когда армия франкских баронов, следуя дурным советам, безрассудно устремилась в пески Гаттина и была истреблена мамелюками султана Саладина. Тогда можно было подумать, будто для слабого латинского королевства, оставшегося без защитников, все было кончено. Однако военные ордена, тамплиеры, госпитальеры, — по крайней мере, те, кто уцелел в гаттинской бойне, — укрывшись в крепостях, продолжали отчаянно сопротивляться. И вот теперь, при поддержке только что прибывших крестоносцев, бывший король Иерусалима (пуатевинец Ги де Лузиньян) попытался отвоевать город Акру. На самом же деле бароны Святой земли вот уже который год все более и более настойчиво взывали к западным христианам. Прелаты, стараясь им помочь, заклинали христианских правителей забыть о своих распрях и личных амбициях и совместно взять кресты. Именно уступая их просьбам, Генрих Плантагенет столько раз встречался под Жизорским вязом с королем Филиппом. Но все это оставалось напрасным. Десятину, установленную нарочно с этой целью, Генрих незаконным и святотатственным образом присвоил и употребил на оплату наемников, чтобы сражаться с собственными сыновьями.

А теперь похоже было, что Ричард решил во что бы то ни стало исполнить обет, которым пренебрег его отец. И Алиенора, как бы страстно ей ни хотелось сберечь для Ричарда его королевство, не станет отговаривать его от намерения, в котором ей слышались отголоски ее собственной молодости.

XVIII Благодаря третьему орленку

В боях — Роланда с Оливье сменя,

В любви — Бернарта вежество храня,

Я милых донн совсем лишил рассудка:

Шлют перстни, ленты, письма — беготня

Гонцов любви растет день ото дня,

Бегут ко мне почти без промежутка![19]

Пейре Видаль.

Колокола звонят во всю мочь, трубы герольдов перекликаются на улицах Лондона, толпа заполняет улицы, ее с трудом раздвигают, чтобы дать путь коням, приплясывающим от нетерпения, отовсюду слышны громкие приветственные возгласы, фасады домов украшены драпировками, подхваченными букетами цветов, и венками, и гирляндами из листьев, земля устлана травой, — сколько раз в своей жизни Алиеноре доводилось лицезреть эту праздничную картину! Сколько раз, с тех далеких времен, когда она, пятнадцатилетней девочкой в подвенечном платье, переступила порог кафедрального собора святого Андрея в Бордо, ей приходилось отвечать на радостные возгласы толпы, среди которой она продвигалась в сопровождении роскошного кортежа, шуршащего шелковыми знаменами, звенящего подковами, сверкающего металлическими украшениями и яркой упряжью!

Но, наверное, никогда до наступления этого дня, 3 сентября 1189 г., ей не доводилось испытывать более глубокой радости. Во время прежних коронаций она всего лишь подчинялась ритуалу, предначертанному судьбой. Эта ее коронация была делом ее рук, и в ходе обряда ее роль королевы и матери словно освящалась. В течение двух последних месяцев все ее мысли и все ее поступки были направлены лишь к одной цели: заставить признать Ричарда, ее любимого сына, ее радость и гордость, королем Англии и наследником королевства Плантагенета. Теперь казалось, что весь ее прошлый опыт, со всеми унижениями, с вынужденным отстранением от дел на долгие годы, способствовал этому триумфу. В тот день свершилось пророчество Мерлина — или, вернее, Гальфрида Монмутского: Орел восторжествовал в третьем своем выводке.

Ричард отплыл из Барфлера лишь 13 августа. Высадившись на берег в Портсмуте, он уже на следующий день встретился с Алиенорой в Винчестере, а затем вместе с матерью отправился в Виндзор. Именно оттуда они уехали в Лондон, чтобы первого сентября появиться во главе процессии в соборе святого Павла. Наконец, по-прежнему в сопровождении прелатов и наиболее знатных баронов королевства, они прибыли в Вестминстер, где уже все было готово к коронации.

Все, что могло придать еще больший блеск процессии, которой предстояло сопровождать восшествие на престол Ричарда I Английского, казалось недостаточно роскошным. Счета свидетельствуют о том, что в эти дни была дана полная воля традиционному для пуатевинцев пристрастию к пышности. Всю «упряжь» королевских коней обновили, и была отпущена огромная сумма в тридцать пять фунтов на покупку «разнообразных сукон» — темно-коричневых и алых, не говоря уж о беличьих и собольих мехах; «платье» королевы и ее служанок обошлось в семьсот фунтов шесть шиллингов, а одна мантия Алиеноры, на которую потребовалось пять с половиной локтей[20] шелковой ткани, мантия, подбитая белкой и соболем, стоила четыреста фунтов девятнадцать шиллингов. На другие платья, предназначенные опять же для королевы, — надо было приготовить наряды для пиров и разнообразных праздников, которые должны были последовать за собственно обрядом коронации, — пошло до десяти локтей алой материи, две шкурки соболя и одна беличья. Что уж тут говорить о льняных тканях, которые требовались на эннены и нижние платья… И, поскольку щедрость Ричарда распространялась на всех его приближенных (впрочем, этого требовали и обычаи того времени), была сшита беличья шуба для «сестры короля Франции» Аделаиды, и еще две — для дочери графа Честера и дочери графа Глостера; что касается последней, то речь здесь идет об Авуазе, дочери и наследнице одного из богатейших английских графов, ставшей женой Иоанна Безземельного, брата новоиспеченного короля. В меха облачили и племянников — например, Вильгельма, сына герцога Саксонского — младшего ребенка Генриха и Матильды, в то время четырехлетнего малыша, — и дочку графа Стригила, которая впоследствии станет женой Вильгельма Маршала.

И как же много было среди тех, кто составлял эту процессию и торжественно шествовал под сводами Вестминстерского собора, людей, осыпанных милостями нового государя! Первым вслед за процессией священнослужителей в белых стихарях шел Жоффруа де Люсе, который нес оплечье королевской мантии; за ним — Жан Маршал с золотыми шпорами, его сын Вильгельм со скипетром, увенчанным крестом, и Гильом Патрик, граф Солсбери, со скипетром, украшенным голубкой. Все они были верными слугами Генриха Плантагенета и его соратниками в борьбе против Ричарда. Их присутствие в Вестминстере в этот день означало королевское прощение, и здесь нельзя не упомянуть об очень характерной для того времени сцене, разыгравшейся между Ричардом и Вильгельмом Маршалом, когда они встретились в Фонтевро, в нескольких шагах от церкви, в которой лежало тело Генриха II.

Ричард и Маршал снова оказались лицом к лицу. Их последняя встреча перед тем состоялась несколькими днями раньше при драматических обстоятельствах: Вильгельм прикрывал бегство отца от сына, давал возможность Генриху ускользнуть от Ричарда. В тот раз они находились поблизости от объятого огнем города Мана, в предместье Френе. Вильгельм замахнулся копьем, а Ричард воскликнул: «Маршал, не убивайте меня; так нельзя, я безоружен!» В самом деле, на нем не было доспехов, только пурпуэн[21] и легкий железный шлем на голове. «Пусть вас дьявол убьет, — крикнул Вильгельм, — а я убивать не стану!» И Маршал прямым ударом сразил коня под Ричардом, что и дало возможность бежать королю, который, воспользовавшись случаем, пришпорил коня и, добравшись до предместья Френе, укрепился там. Эта сцена была еще свежа в памяти обоих к моменту их новой встречи. Так как же поступит Ричард? Не начнется ли у него один из тех знаменитых анжуйских припадков ярости, какие с ним порой приключались?

Нет, последовавший за этим эпизод оказался достойным своей эпохи, рыцарских времен…

— Маршал, — сказал Ричард, глядя защитнику своего отца прямо в глаза, — в прошлый раз вы хотели меня убить, и убили бы, если бы я не отвел ваше копье…

— Ваше величество, — ответил Вильгельм, — я не хотел вас убивать. Я достаточно искусен в обращении с копьем, чтобы направить его именно туда, куда хочу, и мне так же легко было бы поразить вас, как вашего коня. Я убил вашего коня, но не думаю, чтобы я сделал что-то плохое, и не испытываю ни малейших сожалений.

— Я вас прощаю и не буду держать на вас обиду.

По завершении этого диалога Вильгельм Маршал оказался под сводами Вестминстерского собора, он торжественно вышагивал рядом со своим сюзереном, неся его скипетр; вскоре он женится на одной из самых богатых во всей Англии наследниц, юной графине Стригила.

Подобным же образом Ричард обошелся с большинством баронов, которые в свое время встали на сторону его отца. Один только Ранульф де Гланвиль не нашел у него оправдания: тому, кого называли «королевским оком», пришлось заплатить фантастическую сумму — полторы тысячи фунтов — ради того, чтобы избежать тюрьмы; да еще Этьен де Марзе, анжуйский сенешал при Генрихе II, прославившийся своей скупостью (после смерти короля он отказался раздать беднякам традиционное подаяние), стал в то время узником в Винчестере и должен был оставаться в заточении до тех пор, пока не заплатит еще более внушительный выкуп: три тысячи фунтов.

Зато у трех сеньоров, которые шли в коронационном кортеже, неся три традиционных меча в золотых ножнах, были — у всех троих — особые поводы радоваться этому событию: одним из них был Давид Хантингдонский, неизменный сторонник графа Пуату; вторым — Роберт Лестерский: всего несколько месяцев тому назад он был жалким и впавшим в нищету — или близким к тому — изгнанником, но Алиенора, едва освободилась сама, поспешила вернуть ему земли, которых он был лишен за то, что принял участие в мятеже Ричарда. Что касается третьего, то им был не кто иной, как Иоанн Безземельный, чье прозвище теперь стало неуместным, потому что брат буквально осыпал его дарами: он получил графство Мортен в Нормандии, а в Англии — замки Мальборо, Ноттингем, Ланкастер, Уол-лингфорд и многие другие, в то время как благодаря женитьбе на Авуазе Глостерской он вступал в обладание едва ли не самым прекрасным на острове герцогством. Кроме того, Ричард облагодетельствовал и обоих отцовских бастардов: старшего, Жоффруа, который стал священнослужителем, он пообещал сделать архиепископом Йоркским; второй, Гильом, по прозвищу «Длинный Меч» и впоследствии благодаря своему браку ставший графом Солсбери, тоже получил богатые дары. Разумеется, эта щедрость во многом была продиктована расчетом: речь шла о том, чтобы при помощи благодеяний сделать своими сторонниками тех, кто мог бы стать соперниками и, следовательно, врагами; но вместе с тем щедрость у Ричарда была проявлением одного из врожденных свойств характера.

Тем временем процессия продолжала двигаться вперед: двенадцать пэров — шесть графов и шесть баронов из Англии и Нормандии — несли что-то вроде длинного, покрытого бархатом стола, на котором были разложены предметы одежды для коронации: затканные золотом шоссы[22], пурпурная туника, льняное покрывало, далматика[23] и подбитая горностаем королевская мантия. За ними следовал Гильом де Мандевиль, граф д'Омаль, который нес на подушке золотую корону, усыпанную драгоценными камнями; наконец, под шелковым балдахином, который держали на концах своих копий четыре барона, шествовал Ричард, наследник престола, а по бокам от него шли два епископа, Рено Батский и Гуго Даремский.

И нам легко представить себе Алиенору, пристальным взглядом распорядителя церемонии наблюдающую за каждым из освященных веками ритуалов, из которых складывался обряд коронации. Прежде всего следовало произнести клятву. Перед алтарем собрались прелаты: английские — Бодуэн, епископ Кентерберийский, Жильбер Рочестерский, Гуго Линкольнский, который позже будет признан святым, Гуго Честерский и множество других; и нормандские — Готье Кутанский, архиепископ Руанский, Генрих де Байе, Жан д'Эвре, не говоря уже об аббатах, канониках собора и священнослужителей из всех орденов; все они стоя слушали королевскую клятву. Ричард преклонил колени, положил ладони на раскрытое перед ним Евангелие и перечислил все, что обязывался исполнять: во все дни своей жизни он будет нести мир, чтить и бояться Бога, почитать святую Церковь и ее служителей; он будет по всей справедливости вершить правосудие над вверенными ему людьми. Если существуют в его королевстве дурные законы и нечестивые обычаи, он их упразднит, но хорошие подтвердит и укрепит без обмана и злого умысла.

Затем пришел черед обряда миропомазания, наиболее торжественного из всех; в то время его воспринимали как таинство, и некоторые даже осмеливались сравнивать этот обряд с посвящением в сан епископа. Ричард разделся, на нем остались только рубаха с широким вырезом на груди и короткие штаны; на ноги ему надели расшитые золотом сандалии. После этого архиепископ Бодуэн Кентерберийский, — он был другом Плантагенетов, и первой же его заботой после возведения в сан было обратиться к Генриху II с просьбой смягчить заточение Алиеноры, — трижды помазал ему миром голову, грудь и руки, что означало славу, ум и силу, необходимые королям. Потом ему на голову, поверх льняного покрывала, обозначавшего чистоту намерений, коими он должен был руководствоваться, надели шелковую шапочку, которая с этих пор стала его обычным головным убором; он облачился в королевскую тунику из золотой парчи, а поверх нее надел далматику вроде диаконской, и это означало уподобление его священнослужителю; архиепископ протянул ему меч, которым он должен был устранять врагов Церкви; поверх сандалий прикрепили золотые шпоры, рыцарский знак; наконец, на плечи ему легла алая мантия, расшитая золотом.

Ричард, великолепный в этом наряде, сверкая рыжей головой и возвышаясь над теснившимися вокруг него людьми, не доходившими ему и до плеча, твердым шагом направился к алтарю. Там он остановился и, стоя на ступенях алтаря, выслушал последнее торжественное обращение архиепископа Бодуэна:

— Заклинаю тебя, во имя Бога живого, отказаться от этой чести, если ты не намерен нерушимо хранить свою клятву.

— С Божьей помощью я буду хранить ее без обмана, — громовым голосом ответил Ричард, с которым ни одна, даже самая строгая церемония, не могла пройти рутинно.

И, уверенным движением взяв с алтаря тяжелую корону, протянул архиепископу, а сам опустился на колени, ожидая, пока ее возложат ему на голову. Корону поддерживали два барона — не только из-за ее немалого веса, но и для того, чтобы показать: феодальный король не правит без своего Совета. Затем архиепископ вложил в правую руку Ричарда скипетр, увенчанный крестом, а в левую — другой, более легкий скипетр с голубкой, означавший, что король, исполняя свои обязанности судьи, должен взывать к помощи Святого Духа. После чего Ричард, во всем блеске своего королевского величия, направился к трону; впереди него шли священник со свечой в руке и три барона с тремя мечами. Он сел на трон, и месса началась.

* * *

Почему этому дню коронации суждено было омрачиться трагическим событием? Обряд совершился спокойно и величественно. Ричард, под приветственные крики баронов и простых людей, положил на алтарь корону и королевское одеяние, сменив их на простую золотую диадему и легкую шелковую тунику, прежде чем отправиться в пиршественный зал. Алиенора наблюдала за тем, как в просторном холле Вестминстера, сохранившемся и по сей день, собираются на пир бароны и прелаты, а тем временем лондонцы предлагали свои услуги по части «напитков», а жители Винчестера, королевского города, — по части «кухни». За стенами дворца было предусмотрено обильное угощение для народа, и бочонки с пивом опорожнялись один за другим, когда внезапно среди веселого шума, перекрывая его, раздались крики ужаса. Евреи из Сити не нашли ничего лучше, как выбрать этот праздничный час для того, чтобы поднести королю свои подарки. Не тут-то было. Их встретила достаточно разгоряченная толпа, в которой оказалось немало должников: как и во многих других торговых городах, в Лондоне евреи по большей части занимались ростовщичеством или давали деньги под залог; летописец Ричард Девизский, рассказывая об этом печальном эпизоде, именует их «sanguisugas» — пиявками. Раздался смех, а потом началась травля, настоящая охота на людей. Из всех этих несчастных спастись удалось лишь тем, кто сумел укрыться во дворце архиепископа, традиционном убежище, в которое они устремлялись всякий раз, как им угрожала опасность.

Королю уже на следующий день после коронации пришлось разыскивать и наказывать тех, кто принимал участие в бойне. И Ричард Девизский заканчивает свой рассказ сообщением о том, что в других городах евреев также притесняли, но только не в Винчестере — его родном городе, где жители, по его словам, всегда вели себя как достойные люди (civiliter).

Лондонцы, восторженно встретившие короля Ричарда «Пуатевинца», вскоре осознали, что государь, которым они так гордились, только о том и думал, как побыстрее покинуть свое островное королевство. Правда, для этого у него была уважительная причина: единственной мыслью, которая его занимала, была мысль о крестовом походе. И вскоре, последовав его примеру, приготовлениями к крестовому походу занялась вся Англия. Прежде всего необходимо было собрать налог, чтобы снабдить деньгами крестоносцев. Несмотря на недавнюю неприятную историю с «саладинской» десятиной, которая, вместо того, чтобы пойти на войну против Саладина, была использована Генрихом II для его личных нужд, этот новый налог был собран без особых затруднений. Ричард, чье воображение становилось неистощимым, когда речь шла о том, чтобы находить средства, без всякого стеснения принялся торговать званиями сеньоров. Он, как рассказывает автор одной из хроник его царствования, Роджер Ховден, выставил на продажу замки, города и владения. «Я бы продал и Лондон, — бесстыдно заявил король, — если бы мог найти на него покупателя».

Но подготовка к крестовому походу, главным образом, означала, что во всех портах Англии принялись строить корабли и «buzzes» — большие транспортные суда, которые могли перевозить по восемьдесят коней и больше трехсот пассажиров, не считая слуг и матросов; что в городах ткали паруса и плели снасти; что целые армии дровосеков валили деревья для мачт и корпусов, а тем временем на полянах маленькие кузницы работали без передышки: в одном только Динском лесу по этому случаю были выкованы более пятидесяти тысяч подков (а значит, можно было подковать заново двенадцать с половиной тысяч лошадей), не говоря уж об оружии и доспехах, о кольчугах, изготовление которых было тонкой и сложной работой, и шлемах или щитах, которые с грохотом ложились под молот на наковальню, о тонких стрелах и тяжелых арбалетных болтах, о твердом закаленном дереве для боевых машин и податливой коже, из которой делали седла и упряжь. Все ремесленники, выбиваясь из сил, служили королю. Знатные бароны, захваченные общей лихорадкой деятельности, в своих владениях тоже готовились к путешествию за море; эта волна достигла и городов, где множество простолюдинов тоже пожелали добровольцами присоединиться к крестоносцам. Наш современник, ученый Уильям Урри, историк своего родного города Кентербери, знающий, кто жил в любом из его домов в эпоху Алиеноры, сумел отыскать пять свидетельств о взявших крест простых людях, что жили на скромном перекрестке улицы Галантерейщиков и Верхней улицы, у входа в собор, между Масляным Рынком и церковью Богоматери. Там жили Хьюг Ювелир и Филипп Мардр, и, неподалеку от них, Вивьен Уайт: там жил Адам де Толуорт, который станет одним из ближайших сподвижников короля Ричарда при осаде Акры, и там стоял дом Маргарет Ковел, муж которой, лондонец, также присоединится к походу. Все эти люди трудились, суетились, влезали в долги, продавали земли, чтобы купить оружие. Крестовый поход многих заставил изменить образ жизни, и общее стремление к Иерусалиму ощущалось даже в самых скромных домах, даже в крестьянских хижинах, где резали свиней и коптили бекон, который по хорошей цене продавали мореплавателям.

И на том, и на другом берегу Ла-Манша, и во владениях короля Франции, и во владениях английского короля царило такое же возбуждение, как в те далекие времена, когда Людовик VII и Алиенора собирались в крестовый поход. Но ставка на этот раз была куда более серьезной, и обстоятельства намного более тяжелыми, чем сорок лет тому назад. При падении Эдессы сорок пять тысяч христиан были убиты или попали в рабство, и Северная Сирия оказалась беззащитной перед нападением турок. Но теперь дело обернулось еще хуже: сам Святой Город оказался во власти мусульман. Неужели, просуществовав столетие, слабое христианское государство, день за днем державшееся лишь ценой героического самопожертвования — такого, как подвиг умершего четыре года тому назад молодого, изъеденного проказой Иерусалимского короля, в последние годы своей короткой жизни приказывавшего относить его на поле битвы на носилках, — должно было исчезнуть? Но все к этому шло.

Потеря Иерусалима означала, что на египетские и сирийские рынки длинной вереницей потянутся, под охраной мусульман, рабы-христиане. Больше месяца, со второго октября по десятое ноября 1187 г., день за днем продолжался страшный отбор, опустошавший Святой Город, изгоняя из него франкское население, и разрушавший семьи: слуги Саладина выпускали стариков и детей, но юношей и девушек оставляли между первой и второй городскими стенами. Таким образом, там набралось, по самым скромным подсчетам, от одиннадцати до шестнадцати тысяч обращенных в рабство молодых людей, из числа которых пять тысяч отправили в Египет, чтобы строить укрепления. И все же победитель, Саладин, проявил редкое великодушие: он действительно согласился на почетную для города капитуляцию, правда, лишь под угрозой, что все там будет полностью разрушено твердо решившим обороняться народом, — все, в том числе и мусульманская святыня, мечеть Омара. Гаттинское поражение почти лишило город защитников, но один из уцелевших в этой бойне сеньоров, Балиан д'Ибелин, наспех организовал сопротивление; он возвел в рыцарское достоинство шестьдесят горожан, превратив их тем самым в воинов, и, как ни слабо они были подготовлены, им все же удалось нанести поражение авангарду Саладина, который никак не ожидал подобного выступления и рассчитывал войти в открытый город. Поняв, что иерусалимские франки готовы на отчаянные поступки он, в конце концов, предложил побежденным освободиться за выкуп: десять безантов за мужчину, пять за женщину, один за ребенка. Но только двое из каждых ста франков, живших в Иерусалиме, располагали подобной суммой (один безант был равен примерно двенадцати франкским золотым монетам). Балиан добился того, чтобы самых бедных освободили за общую сумму: семь тысяч человек за тридцать тысяч безантов, которые выплатили, правда, лишь под нажимом, тамплиеры и госпитальеры. И Саладин, что с его стороны было очень благородно, прибавил к этому числу еще тысячу рабов, выкупленных им самим, и другую тысячу выкупил его брат, Малик Аль-Адил. Кроме того, он позволил остаться в Иерусалиме двум старикам, потому что на него произвел впечатление их преклонный возраст: одному из них было больше ста лет, он уцелел со времен первого крестового похода, того, который начался на Западе в 1096 г. и закончился три года спустя завоеванием Святой земли.

По всей Сирии и по всей Палестине можно было видеть множество подобных эпизодов исхода, и беженцев на побережье становилось все больше по мере того, как одна за другой сдавались франкские крепости, которым в течение столетия чудом удавалось защищать от набегов с того берега Иордана узкую полоску земли, представлявшую собой Иерусалимское королевство (протяженность его границ равнялась приблизительно 360 километрам, ширина этой полоски колебалась от 60 до 90 километров): Шатонёф, Сафед, Бовуар, Бо-фор. Тем временем новый византийский император, Исаак Ангел, поздравил Саладина с победой.

Можно было подумать, что никаких христиан, и даже греков, в Святой Земле отныне не будет, и возвращаются времена, когда совершить паломничество в Иерусалим было опасным подвигом — между набегами бедуинов, постоянной угрозой со стороны турок и притеснений от византийских стражей Гроба Господня. Впрочем, подобный исход следовало предвидеть с тех пор, как в лице сначала Нуреддина, а затем Саладина, осуществилось объединение мусульманского мира от водопадов Нила до Евфрата, от Александрии до Алеппо, поставившее Египет и Сирию под власть одного человека.

И все же франкские королевства просуществуют еще больше столетия. Правда, в форме, сильно отличавшейся от той, какая определилась в результате первого крестового похода. Несколько баронов цеплялись, словно тонущие, за уцелевшие обломки: стены Антиохии, стены крепости поблизости от Маргата, доверенной госпитальерам, равно как и стены Крака де Шевалье или укрепленной тамплиерами Тортосы, могли выдержать любой натиск. Неожиданное прибытие эскадры сицилийских норманнов, которую вел мальтийский граф Маргарито Бриндизийский, помогло спасти Триполи на побережье; то же самое сделал для портового города и Тира полунемецкий, полуитальянский барон Конрад Монферратский, поспешивший его укрепить в предвидении скорого нападения Саладина.

Конрад был из тех людей с расчетливым умом, для которых цель значит больше, чем средства. Он приблизился к Тиру 14 июля 1187 г., всего через десять дней после битвы при Гаттине, на борту итальянской эскадры, в которой было немало торговцев. Он назначил генуэзца Ансальдо Бонвичини на должность кастеляна города, который взялся оборонять по просьбе его жителей, и принялся распределять его, квартал за кварталом, между колониями купцов, пожелавших иметь постоянную факторию в этом порту, расположенном очень удобно для того, чтобы расширить торговлю с Востоком: пизанцам, уже обосновавшимся там, была отведена, со всевозможными льготами, часть прежних владений, которые оставил за собой король Иерусалимский; одна из торговых компаний Пизы, Вермильони, попросила и получила огромные привилегии не только в самом Тире, но и в таких городах, как Яффа или Акра, которые еще предстояло отвоевать; барселонцам достался укрепленный дом с печью, который они назвали Зеленым Дворцом, а кроме того, им были предоставлены льготы при торговле; и точно так же Конрад поступил с людьми из Сен-Жиля, Монпелье, Марселя.

Эта политика, придававшая франкскому господству над палестинскими портами явственно экономический характер, была подхвачена во многих местах на побережье. Как заметил уже в наше время Рене Груссе: «С нравственной точки зрения, латинский Восток был создан верой в последние годы XI в.; увлечение пряностями в XIII в. дало ему возможность продержаться». На смену рыцарскому решению пришло торговое, и это последнее на много веков отодвинет в тень решение религиозное, что и покажет, представ перед египетским султаном с одним-единственным спутником, носящий грубую одежду и вооруженный одной лишь молитвой Ассизский бедняк.

Но эти отдаленные последствия были непредсказуемыми в тот момент, когда король Ричард Английский занимался приготовлениями к отъезду, и одновременно с ним тем же самым были заняты император Фридрих Барбаросса и французский король Филипп-Август. Было известно лишь то, что пуатевинский рыцарь Ги де Лузиньян, сохранивший за собой теперь ставший довольно призрачным титул иерусалимского короля, явился с горсткой людей осаждать Акру и что самое время было идти ему на помощь, потому что эта осада, начавшаяся 28 августа 1189 г., вот-вот могла обернуться трагедией. В самом деле, Саладин поспешил на помощь тем, кто находился в крепости, и несчастные осаждавшие оказались меж двух огней: с одной стороны — мусульманский гарнизон Акры, с другой — подошедшие войска Саладина. Небольшие отряды паломников, которые время от времени высаживались у Акры, — итальянцы, бургундцы, фламандцы, иногда даже датчане, — могли при случае поддержать, но было совершенно очевидно, что для того, чтобы вести крупные действия, необходимо дождаться прихода королей Франции и Англии или же императора, тронувшегося в путь только в мае 1189 г.

Ричард покинул Англию 11 декабря того же года. Алиенора присоединилась к нему на континенте лишь 2 февраля 1190 г. Они вместе решили, что для того, чтобы «обезвредить» Иоанна, следует еще что-то прибавить к тем благодеяниям, которыми Ричард осыпал его по случаю собственной коронации: теперь Иоанн получал графства Корнуэльс, Девон, Дорсет и Сомерсет; Жоффруа Бастард был избран архиепископом Йоркским; для его возведения в сан ждали только подтверждения папы. И от того, и от другого Ричард поначалу потребовал дать клятву не возвращаться в Англию в течение трех лет: должно быть, ему вспомнилась судьба Роберта Коротконогого, сына Вильгельма Завоевателя, — пока он воевал в Святой Земле, его место в Англии занял младший брат Генрих. Тем не менее, по просьбе матери, Иоанн был освобожден от своей клятвы. Впрочем, он ни в коей мере не принимал участия в управлении островом; на время отсутствия Ричарда управление его государством было доверено Алиеноре и тому человеку, который был канцлером нынешнего короля уже в те времена, когда тот был еще всего лишь графом Пуатье, — Гильому Лоншану, ставшему теперь канцлером и юстициарием Англии. Этот Гильом Лоншан был интересным человеком — плохо сложенный, хромой заика, но с проницательным взглядом из-под спутанных бровей, выдававшим человека искушенного и настолько ловкого, что о нем часто говорили, будто у него обе руки правые, он был священником, и вскоре после коронации сделался епископом Илийским.

Приготовления к крестовому походу требовали союза с королем Франции, а тот по-прежнему настаивал на том, чтобы выдать замуж свою сестру Аделаиду. Ричард встретился с ним в Жизоре, где большой вяз уже не осенял своими ветвями мирных переговоров, и сумел уговорить Филиппа-Августа отложить решение этого спорного вопроса на будущее.

Вероятно, уже тогда у Алиеноры появились личные планы насчет женитьбы Ричарда, но она никому ни словом о них не обмолвилась, и приготовлениями к крестовому походу продолжали заниматься еще более усердно, чем прежде. Документы того времени хранят следы этих приготовлений, часто упоминаются дары, которые делали по такому случаю монастырям и другим религиозным учреждениям: Ричард основал неподалеку от Тальмона монастырь Льё-Дьё и отдал его августинцам; сделал пожертвование аббатству Божьей Милости, расположенному среди Севрских болот, тогда как Алиенора пожаловала госпитальерам маленькой порт Перро на побережье Атлантического океана, поблизости от Ла-Ро-шели, чтобы дать им возможность быстрее добираться до их больниц в Пуату. Кроме того, был основан еще один монастырь в Гурфае, неподалеку от Фонтене, и нас не удивит известие о том, что Алиенора не забыла уделить от своих щедрот аббатству Фонтевро, а Ричард подтвердил все пожалования, полученные этим аббатством от его предков, и прибавил к ним различные дары, в том числе — тридцать пять фунтов, которые должны были поступать от лондонского казначейства.

Этот дар датируется 24 июня 1190 г., то есть он был сделан как раз тогда, когда Ричард в Шиноне прощался с Алие-норой. Его флот должен был прийти по Средиземному морю в Марсель или в один из итальянских портов; сам же Ричард решил без промедления отправиться в Везеле, где собирались войска крестоносцев.

Почему же так случилось, что перед самым отправлением, когда ему, согласно обычаю, вручали традиционные знаки пилигрима — дорожную флягу и посох странника — этот посох сломался у него в руках?

XIX Львиное сердце

Высокие волны, что катятся по морю,

Волны, которые ветер гонит туда и сюда,

Принесите мне вести о моем друге,

Которого вы унесли — и он не возвращается!

Увы, Бог любви,

Вы даете мне то радость, то боль.

Рамбаут де Вакейрас

Можно было ожидать, что Алиенора сразу после отъезда Ричарда вернется в Англию. Разве не первой ее заботой должно было стать сохранение его королевства? Но она избрала противоположное направление и двинулась в сторону Пиренеев.

«Переход через море» обоих королей несколько раз откладывался. Филипп-Август потерял жену, Изабеллу де Эно, она скончалась 15 марта 1190 г. после того, как произвела на свет близнецов, которые также умерли вскоре после рождения; ей не было и двадцати лет, и тремя годами раньше она успела родить наследника французского престола, будущего короля Людовика VIII. Король Филипп устроил пышные похороны в новом соборе Парижской Богоматери, где в XIX в. во время раскопок была найдена ее могила, и там рядом с останками Изабеллы обнаружили два крохотных гробика ее детей. Филипп обращался с супругой совсем не так, как подобало бы куртуазному правителю: пока он вел борьбу против Генриха II Плантагенета, он грозил, что разведется с Изабеллой, желая тем самым произвести впечатление на тестя, Бодуэна де Эно, который вместе с графом Фландрским встал на сторону короля Англии.

В конце концов Ричард и Филипп встретились на Сицилии, в порту Мессины. Они должны были провести там зиму 1190 г., продлив тем самым свое пребывание на острове на полгода. Историки не находят объяснения этому промедлению, которое, вероятнее всего, было вызвано всего лишь отсутствием попутного ветра и тем, что флот, выйдя в море во время зимних бурь, подвергался бы опасности. Как правило, последние суда отплывали на восток в ноябре, и навигация не возобновлялась до конца марта. В тот год море, должно быть, оказалось особенно неспокойным, поскольку Ричард, добравшись до Марселя, откуда рассчитывал отплыть, узнал, что вышедшие из Дувра суда не могут из-за противных ветров преодолеть Гибралтарский пролив. В конце концов, устав от ожидания, он вместе со своей свитой совершил переход на пизанских кораблях.

Как бы там ни было, но эти отсрочки никак не способствовали тому, чтобы вернуть христианам Святую землю. Крестоносцы распыляли силы вместо того, чтобы объединить их для решительных действий. До Запада уже дошла весть о смерти императора Фридриха Барбароссы, который 10 июня 1190 г. утонул в реке Салеф, и это, по словам одного из летописцев, австрийца Ансберта, «обезглавило» крестовый поход; лишь горстка немцев присоединилась к Ги де Лузиньяну под стенами Акры. Зять Алиеноры, Генрих Шампанский также направился туда. Но эта беспорядочная помощь была недостаточной для того, чтобы решительно изменить ситуацию.

И все же кому-то эта потеря времени была на руку, а именно — она была на руку Алиеноре, которая отправилась в сторону Пиренеев с вполне определенной целью. «Позабыв о своем возрасте», не побоявшись зимы, она добралась, по словам одних, — до Бордо, по словам других — до Наварры, и пустилась в долгий путь: перебравшись через перевал Монженевр в Альпах, пересекла Ломбардию и, поочередно попытавшись отплыть из Пизы и Неаполя, нашла, в конце концов, суда в Бриндизи и отправилась на Сицилию к сыну.

Она была не одна: ее сопровождала молодая девушка по имени Беренгария, дочь наваррского короля Санчо. Алиенора очень вовремя вспомнила о том, что, когда Ричард, по случаю турнира, устроенного братом Беренгарии, был при памплонском дворе, он посвятил ей пылкие стихи. Летописец Амбруаз, сопровождавший в крестовом походе английского короля, описывает Беренгарию как «благоразумную деву, милую, красивую и храбрую».

Аделаида, сестра французского короля, осталась в Руане под надежной охраной: Алиенора ни за что не хотела допустить французского брака. Впрочем, эта свадьба все равно состояться не могла, и Филипп, в конце концов, должен был с этим согласиться после достаточно бурных споров, которые происходили между ним и Ричардом во время их пребывания в Мессине. Прибытие Беренгарии положило конец всяким переговорам, и Филипп почувствовал это так ясно, что ушел и увел свой флот 30 марта 1911 г., в тот самый день, когда на корабле, посланном Ричардом в Реджио, в Мессину приплыли его мать и его невеста.

Говорили, и вполне справедливо, о том, что Алиенора, пустившись в это долгое и опасное путешествие, — а ей к тому времени было уже почти семьдесят лет, — действовала «одновременно как мать и как королева» (Лабанд). Совершенно необходимо было, чтобы у короля Англии появился законный наследник. У Ричарда был бастард по имени Филипп, впоследствии он женит его на дочери Эли де Коньяка, Амелии, которая принесет ему в приданое богатые владения в Гаскони. Но ему требовался законный сын, чтобы по праву передать ему наследство Плантагенетов, на которое претендовали его брат Иоанн и его племянник Артур, — ни тот, ни другой, на взгляд Алиеноры, достойными преемниками не были. Кроме того, ему необходима была жена, способная удерживать на прямом пути, не давая с него свернуть, это неисправимое создание, одержимое всеми страстями, какие только могут терзать человека, чьи великолепные достоинства могли заглохнуть, пропасть, задушенные склонным к всевозможным излишествам темпераментом. Ричард, ставший для истории «Ричардом Львиное Сердце», вполне заслужил свое прозвище не только рыжей гривой, но и легендарными храбростью и великодушием. Иногда можно было увидеть, как этот изысканный поэт и утонченный музыкант в церкви срывается со своего места и бросается лично руководить хором монахов и задавать ритм их песнопениям. Везде, при любых обстоятельствах, где бы он ни оказался, он проявлял ненасытное любопытство, стремление узнавать новое. Встретившись с морем, — это произошло впервые в его жизни, до тех пор его опыт мореплавания ограничивался пересечением Ла-Манша, — он мгновенно заинтересовался обращением с парусом и рулем; приобщенный к этому искусству итальянскими матросами, он тотчас, словно по наитию, сделался настоящим моряком: должно быть, в нем взыграла кровь норманнов. Едва ступив на землю Италии, он немедленно отправился осматривать руины, сохранившиеся с римских времен в окрестностях Неаполя, — похоже, в нем проснулась любознательность археолога. Он пожелал совершить восхождение на Везувий и, приблизившись к самому кратеру, так бесстрашно собирал куски застывшей лавы, что тех, кто на это смотрел, дрожь пробирала. В Калабрии он услышал о старом отшельнике Иоахиме Флорском, который, как говорили, совершенно изумительным образом толковал Апокалипсис, и сразу же отправился к нему: удивительное зрелище, наверное, представляли собой этот калабрийский монах, пророчествовавший перед английским королем, и сам король, который, по словам спутников, «упивался его речами». Иоахим говорил о новой Церкви, о Церкви милосердия, молитвы и созерцания, хранящей дух святого Иоанна, которая, в соответствии с совершенно невероятными расчетами, должна была явить себя миру в 1260 г.

Вот каким был Ричард, который, кроме того, был несравненным воином, неутомимым всадником, но, если это требовалось, способным и целыми днями идти пешком. Во время осады Акры мы увидим, как он сам будет перетаскивать на спине бревна, предназначенные для осадных машин, перед тем отобрав и указав своим лесорубам те деревья, которые могли подойти для этой цели. Его летописец, Амбруаз, рассказывая о походе, свидетелем которого он был, передал нам довольно любопытный разговор между султаном Саладином и епископом Солсберийским, Губертом Вальтером: они сошлись на том, что, если бы можно было соединить дополнявшие друг друга достоинства обоих правителей, христианского и мусульманского, одного — прославившегося своими подвигами, и другого — обладавшего редкостным чувством меры,

Не найти было бы столь же

Храброго и испытанного правителя.

Саладин имел случай оценить в Ричарде поочередно и врага с рыцарским поведением, и импульсивного партнера, который, разгневавшись, мог сделаться опасным. Разве не приказал он однажды, раздосадованный тем, что переговоры, на восточный лад, слишком затянулись, убить, пренебрегая данным словом, три тысячи захваченных в Акре пленных, которых Саладин намеревался выкупить?

Алиенора вела себя, как подобает осмотрительной матери: она надеялась, что женитьба поможет образумить ее грозного и обаятельного сына. Знала ли она о том, какая сцена разыгралась несколькими неделями раньше в Мессине? Ричард появился у церкви, где служил капеллан Рено де Майяк и, с непокрытой головой, обнажив плечи, опустился на колени и принялся публично исповедоваться: он молил о прощении за грех против природы, в который он впал. Он был страстным существом, и страсть толкала его на распутство, но, — ив этом он был вполне человеком своего времени, — он умел каяться не менее исступленно, чем грешил. Ричард повторит свое публичное покаяние пять лет спустя и по той же причине. Напрасно раз за разом увещевал его отшельник: «Вспомни о гибели Содома, воздержись от того, что запрещено, не то Господь по заслугам тебя покарает». Через некоторое время Ричард заболел. Произошло это на Страстной неделе, и Ричард, охваченный угрызениями совести, призвал к себе жену и, во вторник на Пасху, снова принялся публично каяться; на этот раз его покаяние продлилось, он ежедневно ходил в церковь и щедро раздавал милостыню.

Можно представить себе, что чувствовала Алиенора во время этого пребывания на Сицилии рядом с любимым сыном, который готовился совершить такое же путешествие, какое совершила в молодости она сама. И тогда же, когда и с Ричардом, она встретилась со своей дочерью Иоанной, которую не видела четырнадцать лет. К тому времени это была очень красивая двадцатипятилетняя женщина; из всех дочерей Алиеноры она больше всего на нее походила. Иоанна уже год как овдовела, и приезд брата оказался для нее нежданной помощью в трудностях, с которыми она столкнулась после смерти мужа, Вильгельма Доброго: Танкред, незаконный сын герцога Рожера (дяди ее мужа), захватил власть при поддержке бывшего канцлера Вильгельма, Маттео д'Айелло и опираясь на сильную сицилийскую партию. Впрочем, эти действия были направлены не против самой Иоанны, но против той, что покушалась на сицилийское наследство, — Констанции, жены германского императора, которого сицилийцы не без оснований опасались. Танкред, боясь, как бы Ричард не выступил против него, решил, что самым ловким ходом для него будет захватить Иоанну и держать ее заложницей, и запер сестру короля Англии в палермской крепости как раз тогда, когда английской флот входил в порт Мессины под шумные возгласы населения, изумленного роскошным видом английских судов. Узнав, что сестра оказалась в заточении, Ричард впал в один из своих знаменитых припадков ярости, и Танкред поспешил ее освободить; Иоанна встретилась с братом в его лагере, разбитом за пределами городских стен Мессины. После чего он занялся тем, что постарался вызволить ее приданое; но тут возникли новые осложнения. В самом деле, Ричард много раз встречался с королем Франции, Филиппом-Августом; на одной из этих встреч присутствовала Иоанна, которая явно произвела на Филиппа сильное впечатление. Как только она вошла, рассказывает один из современников, король Франции чуть ли не подскочил на месте, и его обычно невозмутимое лицо озарилось радостью. Ричард заметил это раньше всех других. И позаботился о том, чтобы Иоанна отправилась в замок Ла Баньяра в Калабрии, где она была надежно защищена от возможных посягательств Филиппа-Августа и откуда она перебралась в Реджио к матери, Алиеноре.

Алиенора провела на Сицилии всего четыре дня; уже второго апреля она попрощалась с детьми и отплыла в обществе Готье де Кутанса, архиепископа Руанского, и рыцаря, которому поручено было ее сопровождать, — Жильбера Васкея. Решено было воспользоваться ясной погодой и попутным ветром, чтобы направиться к Святой Земле, где должна была состояться свадьба Ричарда и Беренгарии. И Алиенора, хотя, наверное, в душе ей не так уж этого и хотелось, стремилась поскорее вернуться в Англию, пусть даже ей ради этого пришлось бы отказать себе в удовольствии полюбоваться сыном в роскошной одежде, приготовленной ею к его венчанию: туника из розовой парчи, расшитой серебряными полумесяцами, алая шапочка с перьями, скрепленными золотой пряжкой, шелковая перевязь, на которой висели золотые и серебряные ножны его меча и золоченое седло, задняя лука которого была украшена двумя стоящими друг против друга львами.

Заботу о Беренгарии поручили Иоанне, и обе молодые женщины через несколько дней после отъезда Алиеноры отплыли, в свою очередь, на тяжелом транспортном судне, которое вел рыцарь из свиты Ричарда, Роберт де Торнхем. В то время никто и предположить не мог, что свадьба, которую собирались отпраздновать в Святой Земле, состоится в Лимасоле, на острове Кипр, которым Ричард, рассердившись, мгновенно завладеет под горячую руку. Живший там византийский император решил, что извлечет большую выгоду, захватив дромон — транспортное судно, на котором плыли обе молодые женщины и которое буря прибила к кипрскому берегу раньше, чем к нему пристал корабль Ричарда. Можно себе представить, как разъярился английский король, когда после тяжелого перехода он узнал, что его сестра и его невеста оказались в плену, а все их имущество захвачено императором Исааком Ангелом. Не прошло и трех недель, как положение совершенно изменилось: император был заточен в одну из его собственных крепостей, а Кипр перешел в руки франков. После чего, предоставив нескольким верным людям охранять остров, Ричард снова поднялся на борт корабля, но на этот раз вместе с Беренгарией, с которой между делом успел обвенчаться в кафедральном соборе Лимасола, и 8 июня 1191 г. добрался, наконец, до Акры. На этот раз осажденному городу оставалось держаться недолго, и 17 июля, проявив чудеса храбрости, Ричард вошел в него победителем, несколько затмив короля Франции, за которым, приходится признать, не числилось ни одного подвига подобного тем, какие только что покрыли славой в Святой Земле Ричарда Львиное Сердце.

Если Алиеноре так не терпелось покинуть Мессину, то ее гнали в путь не одни только тревоги, связанные с ее сыном Иоанном, и интриги, которые он мог плести в Англии в отсутствие брата. В самом деле, едва прибыв на Сицилию, она узнала о смерти папы Климента III. Между тем еще в пути, в Лоди, Алиенора встретилась с германским императором Генрихом VI и его женой Констанцией Сицилийской (последняя была дочерью Рожера II, деда Вильгельма Доброго, и последней его наследницей) и поняла, что не помешало бы более пристально наблюдать за развитием событий.

Алиенора должна была прибыть в Рим к празднику Пасхи, 14 апреля 1191 г. В тот же самый день новый папа — Джачинто Бобоне — был посвящен в сан под именем Целестина III в соборе Святого Петра. Генрих и Констанция должны были из его рук получить свою императорскую корону. Алиеноре не слишком хотелось присутствовать на церемонии, и она ограничилась тем, что после встречи с новым папой, который оказался расположенным к Плантагенетам, пробыла в Риме ровно столько, сколько требовалось, чтобы получить у городских менял деньги на обратную дорогу: восемьсот марок. К Иванову дню (24 июня) она вернулась в Руан и снова взяла в руки управление английским королевством.

Очень скоро, как и следовало ожидать, начались трудности. Иоанн Безземельный, чье прозвище теперь было ничем не оправдано, воспользовался своим положением и принялся в свое удовольствие путешествовать по всей Англии, знакомясь со всеми баронами, прелатами и горожанами и сообщая всем подряд, что Ричард никогда не вернется из Святой земли. Как в своих передвижениях, так и в своих притязаниях он не встречал ни малейших препятствий, кроме недоверия со стороны приверженцев своего брата и бдительности епископа Илийского. Гильома Лон-шана, исполнявшего одновременно обязанности канцлера и главного юстициария. Разногласия между принцем и канцлером были неизбежны; чрезмерное усердие Гильома превратило их в открытую борьбу. Жоффруа, незаконный сын Генриха II. был 18 августа прошлого года возведен архиепископом Турским в сан архиепископа Йоркского; и действительно, Алиенора привезла из Рима папское подтверждение его избрания. После этого он хотел отправиться в свою епархию, но из-за клятвы, которую дал Ричарду перед отъездом последнего, — в течение трех лет не возвращаться в Англию, — он был арестован по приказу канцлера, едва успев ступить на берег в Дувре.

Среди духовенства и в народе поднялось величайшее волнение: у Гильома Лоншана было немало врагов. Архиепископ Бодуэн Кентерберийский только что скончался в Святой Земле, и многие прелаты обвиняли Лоншана в том, что он хочет занять его место примаса в Англии. С другой стороны, у Гильома была твердая и тяжелая рука, и в Лондоне его ненавидели. У Иоанна появился удобный случай возглавить движение, которое избавило бы его от наглого канцлера. Он сумел так повести дело, что Гильома Лоншана, безопасности ради укрывшегося за стенами лондонского Тауэра, призвали и потребовали от него отчитаться перед несколькими тысячами лондонцев, которых Иоанн заранее искусно распалил. Гильом мужественно встретил бурю; у него даже хватило смелости публично объявить о происках Иоанна и обвинить его в том, что он хотел занять место брата, пока тот, не щадя своих сил, бьется, стараясь отвоевать Святую Землю; тем не менее, Лоншана низложила ассамблея, собравшаяся в соборе святого Павла, и это событие, как написал один историк нашего времени, явилось «любопытным примером министерского падения в эпоху Средневековья». После чего, опасаясь за свою жизнь, бывший канцлер, переодевшись старухой, покинул Англию, а прибыв на континент, немедленно отправился в Париж, по примеру всех тех, кто до него имел основания жаловаться на Плантагенетов. Там он встретился с двумя кардиналами, Иорданом и Октавианом, присланными из Рима папой Целестином III, у которого он сумел пробудить сочувствие к себе. Эти кардиналы направились в Нормандию, не позаботившись о том, чтобы попросить у королевы разрешения проехать по ее владениям, они не запаслись и охранным свидетельством, и потому перед ними поднялся подъемный мост, ведущий в Жизорскую крепость, и сенешал Нормандии отказался его опустить. За этим последовала крайне запутанная ситуация, сопровождавшаяся целым ураганом отлучений от церкви, произнесенными как кардиналами, так и епископом Или и английскими прелатами во главе с Жоффруа.

Положение было таким, как мы только что описали, надвигалось Рождество 1191 г., и неизвестно было, чем закончится эта борьба; и тут до Алиеноры, которая была со своим двором в Боннвиль-сюр-Тук, дошла поразительная весть: король Франции покинул Святую землю; он попросил освободить его от обета совершить крестовый поход и только что прибыл в Фонтенбло.

Не теряя времени, королева принялась укреплять замки вдоль всей границы королевства Плантагенетов и рассылать своим сенешалям гонцов с соответствующими наставлениями. Предосторожность оказалась не напрасной, потому что уже 20 января Филипп-Август стоял перед Жизором и требовал от сенешаля Нормандии сдать ему крепость; при этом он ссылался на соглашения, заключенные с королем Ричардом во время его пребывания на Сицилии. Однако сенешал получил от королевы точный приказ, и сослался на обычай, запрещавший распоряжаться имуществом крестоносца, пока тот был в Святой Земле. Поэтому сенешал ответил твердым отказом, и Филиппу-Августу ничего не осталось, кроме как удалиться. Тем временем королева узнала о том, что ее сын Иоанн собирает флот в Саутгемптоне и вербует наемников; ему приписывали намерение принести Филиппу-Августу клятву феодальной верности и — в обмен на пресловутую Жизорскую крепость — получить от него инвеституру Нормандским герцогством: так же, как и французский король, он хотел извлечь максимальную выгоду из сложившейся ситуации.

Уже 11 февраля Алиенора отплыла в Англию. Мы видим, что она тотчас созвала ассамблеи баронов в Виндзоре, Оксфорде, Лондоне, Винчестере: повсюду речь шла о том, чтобы поклясться Ричарду в верности, опровергнуть любые ложные известия, какие только могли распространяться, а главное — слухи о том, что Ричард якобы намерен остаться в Святой Земле и стать Иерусалимским королем; наконец, и это представлялось наиболее существенным, необходимо было лишить младшего из сыновей Алиеноры возможности пополнять припасы и тем самым помешать ему переплыть через море.

Алиеноре все это удалось, по крайне мере — на время, и Иоанну пришлось отложить задуманный поход. Она посылала Ричарду письмо за письмом с просьбами вернуться в свое государство, а в ответ получала лишь описания его подвигов. Слава Ричарда постоянно росла, и не только в его собственных войсках, но и среди французов, которые упрекали своего собственного короля в том, что он отказался от крестового похода. Начались переговоры с Саладином, которого падение города Акры сделала осторожным. В какой-то миг даже показалось, что вековой конфликт, в котором христиане противостояли туркам, может завершиться романическим исходом: Ричард предложил отдать свою сестру Иоанну в жены брату Саладина, Малику-аль-Адилю; они бы совместно правили в Иерусалиме, им сдались бы города на побережье, тогда как с той и другой стороны происходил бы обмен военнопленными, и военные ордена, тамплиеры и госпитальеры, получили бы крепости и маленькие городки в виде гарантии соблюдения договора. Грандиозная перспектива: Плантагенет во главе восточной империи, какой никто прежде не видел, империи, где мусульмане и христиане жили бы рядом в мире и согласии, где паломники могли бы свободно передвигаться, как делали с древних времен и до тех пор, пока Святую землю не завоевали «сарацины»…

Алиенора, — если она вовремя обо всем узнала, — должна была на какое-то время соблазниться этой великой мечтой о господстве на Востоке и о согласии, воцарившемся между двумя мирами и наступившем благодаря ее дочери… Но, как бы там ни было, следующие гонцы могли лишь вернуть ее от грез к действительности: Иоанна, узнав о переговорах, предметом которых стала она сама, впала в ярость, достойную представительницы рода Плантагенетов. Ее руку пообещали, не спросив ее мнения, но никогда, никогда в жизни она не согласится стать женой мусульманина! Разве что брат Саладина сделается христианином…

Следовательно, война продолжалась, с отличавшим ее чередованием битв и переговоров. Ричард чуть было не попал в плен, защищая замок Бланш-Гард; вскоре после этого он нанес войскам Саладина жестокое поражение при Аскалоне; рассказы о его подвигах переходили из уст в уста, разлетались по всей стране, и его слава храбреца росла не только у христиан, но и у мусульман: говорили, будто сарацинские матери, чтобы заставить детей умолкнуть, пугали их королем Ричардом. В Яффе, которую Львиному Сердцу удалось отвоевать одновременно с несколькими прибрежными городами и где враги рассчитывали застать его врасплох, он сражался почти без доспехов и, попеременно вводя в бой копейщиков и стрелков из арбалета, он сумел, сражаясь один против десяти, обратить в бегство войска Саладина.

Алиенора, должно быть, не без волнения выслушала известие о том, что бароны избрали ее внука, Генриха Шампанского (сына Марии), ужа два года сражавшегося в Святой земле, для того, чтобы носить корону Иерусалимского короля. Правду сказать, корона была чисто символическая, потому что Иерусалим не был отвоеван. Ричард подошел к нему достаточно близко, чтобы увидеть очертания Святого Города, но ему пришлось отступить. В конце концов, если не считать горстки баронов, сражавшихся бок о бок с ним, его ресурсы заключались, главным образом, в итальянских или средиземноморских торговцах, в венецианцах, генуэзцах или пизанцах, которые заходили в порты на побережье. А этих людей интересовали лишь их торговые фактории; Иерусалиму не суждено было быть отвоеванным. И уже можно было понять, что выживание, обеспеченное колониями торговцев, обосновавшихся в портах, было лишь видимостью: хотя сами крестоносцы этого толком не сознавали, их поход становился все более похожим на торговую войну. Завоевание Святых мест превращалось в борьбу против ислама из-за рынков. В один прекрасный день этим крестоносцам, — хотя их честность сомнений не вызывает, — придется, благодаря хитрости венецианцев, завоевывать Константинополь. Большинство из них даже не понимало, как они до этого дошли, но представители знатных венецианских семей, которые в то время начинали возводить великолепные дворцы в городе дожей, прекрасно соображали, что к чему…

Что касается Ричарда, то он, осознав свое полное или почти полное бессилие против войск Саладина, чему виной была малочисленность его собственной армии, мог только проклинать измену короля Франции: совершенно очевидно, что несогласие между двумя главными предводителями похода во многом определило его относительную неудачу. В конце концов, после новой победы, одержанной при Яффе, английский король решился пойти на компромисс с Саладином: тот должен был признать за людьми с Запада право на обладание побережьем, от Тира до Яффы, и гарантировать христианам свободу паломничества к Святым местам. Летописец Амбруаз очень трогательно описал разочарование простых людей: «Видели бы вы людей, глубоко огорченных и проклинающих долгое ожидание, которое им пришлось вытерпеть… потому что они не просили бы и лишнего дня прожить после того, как освободят Иерусалим!» Сам Ричард, когда ему сообщили о том, что султан предлагает ему охранное свидетельство, чтобы он мог совершить паломничество в Святой Город, ответил отказом. Жан де Жуанвиль, век спустя, вспомнит связанную с этим историю — говорят, Ричард с плачем закрыл себе глаза кольчугой и обратился к Господу нашему: «Господи Боже, прошу тебя, не дай мне увидеть твой святой Град, потому что я не смог освободить его из рук Твоих врагов!»

В конце концов, Алиенора должна была узнать о том, что в Михайлов день (29 сентября) король посадил свою сестру Иоанну и свою жену Беренгарию на судно, отплывающее на Запад, а сам собирается выйти в море несколькими днями позже: он намеревался встретить Рождество в Англии. Новость, наверное, принесла ей величайшее облегчение: ее долгое ожидание подошло к концу, ее сын вернет себе оказавшееся под угрозой королевство.

Она не знала, что и для него, и для нее самой трудности только начинаются…

XX Королева-мать

Но я знаю, что не ошибаюсь,

И у мертвого или попавшего в плен

нет ни друзей, ни родных.

Когда меня бросают ради золота или

серебра,

Горе мне, но еще больше моим

людям:

После моей смерти они станут меня

упрекать,

Если долго пробуду в плену!

Ричард Львиное Сердце.

Приближалась осень, крестоносцы одни за другими возвращались в Англию, принося с собой вести о тех, кого опередили. К концу ноября в Англии стало известно, что Иоанна и Беренгария высадились на берег в Бриндизи и направились в Рим, где собирались задержаться на некоторое время. Еще чуть позже пришло известие, что король Англии вышел в море 9 октября, но его кораблям пришлось бросить якорь у берегов Корфу. Его флот видели на широте Бриндизи, где он пытался по разбушевавшемуся морю приблизиться к какому-нибудь порту. Затем наступила тишина.

Можно себе представить, как часовые на английских берегах, истрепанных декабрьскими бурями, всматриваются в туман, надеясь разглядеть вдали королевское судно. Но нет: проходили дни, а вестей от короля так и не было. Туман становился все более плотным и непроницаемым, башни и замки с каждым утром все дольше оставались скрытыми от взгляда, и сержанты, в Винчестере, Винзоре, Оксфорде дожидавшиеся прибытия гонцов, видели на раскисших от дождя дорогах лишь изредка проезжавшие крестьянские возы, слышали лишь крики ворон, круживших над деревьями, с которых осыпались последние листья. В церквях и монастырях духовенство и простой народ собирались, чтобы помолиться о благополучном возвращении короля Ричарда. Перед дарохранительницами, стоявшими на алтарях, день и ночь горели свечи. И страх охватывал каждого при одной только мысли о том, что герой всего христианского мира мог жалким образом погибнуть во время какой-нибудь бури на берегах Адриатического моря.

Для Алиеноры это ожидание было особенно мучительным; в течение всего этого долгого года она поддерживала порядок в королевстве. Она добилась отмены церковных интердиктов; ей удалось уладить ссоры и, по крайней мере, на время заставить Иоанна отказаться от каких бы то ни было действий, направленных против брата. Она сумела воспрепятствовать ему отправиться во Францию, «опасаясь, — по словам Ричарда Де-визского, — как бы этот легкомысленный подросток не прислушался к советам французов и не замыслил погубить своего брата; потому что ее материнская душа, — прибавляет он, — волновалась и терзалась при мысли об участи старших ее сыновей… и теперь она хотела, чтобы между ее детьми царило доверие и чтобы они принесли ей больше счастья, чем своему отцу». И все же она лучше, чем кто-либо другой, понимала, насколько шатко и непрочно равновесие, которое ей удавалось поддерживать, и знала, что ни на слова, ни на обещания Иоанна полагаться нельзя.

И в самом деле, несмотря на то, что человеку, которого летописец называет подростком, было тогда уже двадцать пять лет, казалось, будто он всегда действует только под влиянием порыва и не в силах полностью совладать с собой, как свойственно взрослому человеку. И вся его дальнейшая история лишь подтвердит это впечатление: беспокойный и неуравновешенный подросток, которого его современники, по мере того, как поступки Иоанна предоставят им возможность узнать его все лучше, чаще и чаще станут называть «одержимым» или «бесноватым». Не то чтобы он вовсе был лишен рассудка: напротив, он при случае мог показать себя сообразительным и даже хитрым, он был способен проявить упорство, но в своей холодной решимости, с которой всегда преследовал какие-либо свои цели, он напоминал скорее человека, действующего под влиянием навязчивой идеи, чем того, кто принимает решение по зрелом размышлении. Мы увидим, как он, в момент, когда его королевство рушилось, отказался выслушать гонцов, посланных из города Руана, разоренного и взывающего к нему о помощи, лишь потому, что не хотел прерывать начатую партию в шахматы. Его жестокость заставляла содрогнуться, но сегодня мы сказали бы, что он не отвечает за свои поступки. В его время вполголоса поговаривали, что в нем сидит дьявольская порочность: разве не отказался он причащаться, начиная с семилетнего возраста? Он будет единственным королем Англии, не получившим причастия в день своей коронации. И, если когда-нибудь существовал человек, о котором можно сказать, что для него сбылись легенды о проклятии, нависшем над родом Плантагенетов, то это был именно Иоанн Безземельный.

В момент, когда тревога ожидания особенно сильно терзала сторонников Ричарда. Иоанну приписывали намерение развестись с женой, Авуазой Глостерской, с тем, чтобы жениться на Аделаиде Французской. И, явно намереваясь перейти к более решительным действиям против власти брата, он завладел при помощи подкупа двумя королевскими замками — в Виндзоре и Уоллингфорде. Как раз тогда стало известно, что Ричард попал в плен.

* * *

Легко себе представить, в какой печали Алиенора встретила это Рождество. А несколько дней спустя через архиепископа Руанского до нее дошел запечатанный пакет, в котором находилась копия письма, полученного королем Франции 28 декабря от императора Германии: «… Настоящим письмом мы хотим уведомить Ваше Величество о том, что в момент, когда враг нашей империи и возмутитель спокойствия в вашем государстве, Ричард, король Англии, пересекал море, возвращаясь в свои владения, случилось так, что ветер пригнал его судно, потерпевшее кораблекрушение, в область Истрии… Поскольку дороги находились под должным наблюдением и повсюду были расставлены часовые, наш дорогой и возлюбленный кузен Леопольд, герцог Австрийский, завладел особой поименованного выше короля, захватив его в скромном деревенском доме в окрестностях Вены…»

Печальная новость уже передавалась из уст в уста и успела привести в уныние и растерянность не только Лондон и всю Англию, но и жителей континентальных владений Плантагенетов. Подробный рассказ о возвращении короля и об обстоятельствах, при которых он попал в плен, был оставлен свидетелем события: Ансельм, капеллан Ричарда, также принимал участие в этих необыкновенных похождениях, но был почти сразу освобожден и вернулся в Англию. Его рассказ о пленении Ричарда похож на настоящий приключенческий роман, в котором присутствует даже комический оттенок, почти всегда свойственный рассказам о злоключениях такого рода.

Итак, король отплыл на своем судне «Франш-Неф» вместе с своим капелланом Ансельмом, своим писцом Филиппом, двумя сеньорами — Бодуэном де Бетюном и Гильомом де л'Этаном — и несколькими рыцарями-тамплиерами. Буря в течение шести недель носила их по Средиземному морю, и в конце концов судно оказалось вблизи Марселя. Подумывали, не высадиться ли там, но королю не хотелось проезжать через земли графа Тулузского, Раймунда Сен-Жильского, известного предателя; он отдал приказ возвращаться на Корфу. Оттуда они двинулись вдоль берегов Адриатики, и в Рагузе, куда корабль прибыл слишком потрепанным для того, чтобы продолжать плавание, сговорились с пиратами, чтобы те доставили их в Италию. Снова поднялась буря; они прошли на широте Задара и Полы и, в конце концов, сели на мель между Аквилеей и Венецией. Осведомившись, кому принадлежат эти земли, Ричард узнал, что эта местность подчиняется графу Мейнарду Гёрцкому, вассалу герцога Леопольда Австрийского. Совпадение крайне неприятное, поскольку Ричард был с Леопольдом в наихудших отношениях: однажды под Акрой, устав от хвастовства герцога Австрийского, он забросил его знамя в канаву; известно, что герцог поклялся отомстить. Ричард решил идти напролом. Он послал Бодуэна де Бетюна с двумя спутниками просить у графа охранное свидетельство для них самих и для сопровождавшего их торговца по имени Гуго. Чтобы их получше приняли, назвавшийся купцом король передал в подарок графу золотое кольцо с великолепным рубином, купленное у пизанского ювелира. Что за дьявольское вдохновение посетило тогда графа Мейнарда? Вертя кольцо в руках, он объявил троим ошеломленным гонцам: «Этот подарок посылает мне не купец Гуго, а король Ричард. Я поклялся, — прибавил он, — задерживать всех паломников, какие пристанут к моему берегу, и не принимать от них никаких подарков. И все же этот подарок столь роскошен, а удостоивший меня им занимает столь высокое положение, что я возвращаю ему это кольцо и предоставляю ему свободу следовать своим путем».

Как только вернулись гонцы, — можно себе представить, насколько они были растеряны, — тотчас созвали совет: за необычным милосердием графа вполне могла скрываться какая-то ловушка. Король и его свита поспешили купить самых быстрых коней, каких только смогли найти, и той же ночью покинули эти края и направились в Каринтию. Их опасения были не напрасны: в самом деле, граф Мейнард попросту слегка растерялся, не зная, как лучше использовать нежданную возможность, и поспешил известить обо всем брата, Фридриха Петауского, через владения которого беглецы должны были проехать, чтобы тот послал вооруженных людей задержать короля Англии.

На третий день перехода Ричард и его свита оказались в маленьком городке, который назывался Фрейзах, и остановились в простом крестьянском доме. Ричард переоделся оруженосцем, надеясь, что в таком наряде его не узнают, и, когда в дверь внезапно постучали, возился для виду на кухне. Ничего не поделаешь — пришлось открыть: этого требовал посланец графа Фридриха. С самого утра он обшаривал дом за домом в этом городке. Он вошел, оставив сопровождавших его людей за порогом. Переодетый Ричард мог сколько угодно делать вид, будто раздувает огонь в очаге: его узнали бы и в нищенских лохмотьях! Невозможно было скрыть ни его высокий рост, ни огненные волосы, ни королевскую осанку. Его приближенные в страхе ждали, что будет дальше, но вдруг, к величайшему их изумлению, посланец графа бросился к ногам короля и стал — на чистейшем нормандском наречии — умолять его бежать, не медля. Посланца звали Рожером д'Аржантоном, он обосновался в этих краях больше двадцати лет назад, женился на племяннице графа Фридриха и сделался его доверенным лицом. Ему было дано поручение арестовать короля Англии, но ни за что на свете он не желал нарушить Божие перемирие и взять в плен героя всех христиан; он не только заклинал Ричарда бежать без промедления, но и предлагал дать ему превосходного коня.

После этого Рожер д'Аржантон удалился вместе со своими людьми, оставив короля и его спутников в полном недоумении. Вскоре привели обещанных коней, и Ричард тронулся в путь в сопровождении только двух человек: Гильома де л'Этана и молодого писца, говорившего по-немецки. Он рассчитывал, что так ему легче будет проскользнуть незамеченным. Что касается остальных, то они, стараясь привлечь к себе как можно больше внимания, покинули Фрейзах на следующее утро, и вскоре после того их нагнали люди, посланные Фридрихом Петауским: оказалось, что, вернувшись к графу, Рожер д'Аржантон объявил, что Ричарда среди иноземных паломников не было и что он узнал только графа Бодуэна де Бетюна и его свиту. Что ж, сведения подтвердились, и им пришлось согласиться с очевидным: Бодуэна и его спутников держали в течение двух дней, после чего отпустили и предоставили им возможность следовать своим путем.

Тем временем Ричард скакал без передышки в течение трех дней и трех ночей; в маленьком городке Гинана на берегу Дуная ему пришлось остановиться. Король был совершенно измучен и падал от усталости, а кроме того, его била лихорадка, которую он заполучил в Святой Земле; да и лошадям тоже надо было дать немного отдохнуть. Но, поскольку по роковому совпадению оказалось, что герцог Леопольд Австрийский жил в том же самом маленьком городке, Ричард и Гильом де л'Этан не выходили из комнаты, а за покупками посылали молодого человека, говорившего по-немецки. На рынке, за неимением других денег, он вытащил золотой безант. Увидев монету, горожане, которые до сих пор ничего подобного в глаза не видели, принялись допытываться, откуда это у него; он кое-как выкрутился, сказав, что сопровождает богатого греческого купца, поспешил уйти и, вернувшись к королю, стал уговаривать его поскорее уехать отсюда. Но у Ричарда начался один из тех припадков четырехдневной лихорадки, которые с тех пор будут время от времени возобновляться и его мучить, и было видно, что он не в силах пошевелиться. Неосторожный юноша, снова отправившись в город, не нашел, чтобы защититься от холода, ничего лучше, как взять подбитые мехом перчатки хозяина: на них были вышиты два очень красивых золотых леопарда, которые тотчас привлекли к нему внимание. Вокруг собралась толпа, и проходившие мимо люди герцога Леопольда схватили его, когда он пытался убежать. Несчастный слуга, еле живой от угроз и побоев, волей-неволей вынужден был указать, где скрывается его хозяин, и в комнату, где находились Ричард и его спутник, ворвалась орущая свора, причем к этому времени уже успели послать за герцогом Леопольдом. Теперь ни бежать, ни хитрить не было возможности, и Ричард, выпрямившись во весь рост, встретил врага, как он умел, — лицом к лицу. «Я — король Англии; зовите вашего господина: ему одному я отдам свой меч». Гордый и величественный вид английского короля заставил толпу попятиться, и он, сохраняя полное самообладание, в самом деле сдался подоспевшему герцогу, не утратив и капли достоинства.

Это произошло 20 декабря 1192 г. Алиенора, скорее всего, услышала рассказ о недавних событиях из уст Ансельма, когда тот вернулся в Англию в марте 1193 г. И, как ни потрясло ее известие о том, что сын оказался в плену, — Вильгельм Маршал сообщает нам о том, что «горе ее было велико», — она, тем не менее, тут же со свойственной ей энергией принялась действовать. Прошло несколько месяцев, прежде чем удалось выяснить, где герцог Леопольд держит своего пленника. И тогда Алиенора тотчас отправила в Германию двух монахов, аббатов Боксли и Понробера, которым было поручено посетить Швабию и Баварию и узнать о том, какая судьба ждет ее сына. Савари, епископ Батский, немедленно отправился ко двору императора, Генриха Гогенштауфена. Епископ Солсберийский, Губерт Вальтер, которого новость настигла в Италии в тот момент, когда он готовился вернуться в Англию, тотчас изменил направление и поехал в Германию, чтобы попытаться найти своего короля; сам Гильом Лоншан, который в то время был изгнанииком, немедленно тронулся в путь в Священную Римскую империю: отныне ничто не имело значения, кроме освобождения короля Англии. Да и весь христианский мир был охвачен огромным волнением. Все были возмущены нечестивым поступком австрийского герцога: имущество и личность всякого крестоносца считались неприкосновенными, их охраняло Божие перемирие; а король Ричард, кроме того, прославился, как никто другой, своими подвигами в Святой Земле.

Вот тогда и родилась легенда о трубадуре Блонделе — Блонделе Нельском, — который также тронулся в путь, разыскивая своего господина, и проехал всю Германию налегке, имея при себе одну лишь свою виолу и распевая песни, сложенные им вместе с Ричардом; так продолжалось до тех пор, пока, оказавшись у подножия стен одной из крепостей, он не услышал знакомый голос, подхвативший припев. Некоторые считали, что за прозвищем Блонделя скрывался рыцарь из Артуа, прославившийся своей красотой и своими белокурыми волосами, Жан II Нельский, который и в самом деле был известным поэтом того времени, так что легенду нельзя назвать беспочвенной.

В конце концов, стало известно, что Ричард заточен в крепости Дюрренштейн; впрочем, за время плена его перевозили из одного замка в другой до тех пор, пока Леопольд не отдал его императору и тот не велел держать его в Шпейере, начиная с 23 мая. Император, так же, как и его вассал, ненавидел короля Англии и довольно подло мстил ему за непрекращавшиеся мятежи его шурина, Генриха Льва, герцога Саксонского, против Священной Римской империи; кроме того, он обвинял Ричарда в том, что тот отстаивал права Танкреда против его жены Констанции. С другой стороны, вернувшись из Святой земли, Филипп-Август не раз подолгу с ним встречался и мог во время этих переговоров настраивать императора против Плантагенета; возможно, между ними даже был заключен союз.

Как бы там ни было, король Филипп мог считать, что отныне руки у него развязаны. Вскоре после Пасхи, 12 апреля, он прибыл к Жизорской крепости, и на этот раз сенешал, Жильбер де Васкей, без возражений ее сдал. Этот предательский поступок, открывший королю Франции дорогу к нормандскому Вексену, показывал, чего теперь следовало ожидать. По всей очевидности, отныне враги Ричарда считали, что он выведен из игры, а его королевство представляет собой легкую добычу, которую можно завоевать.

Так, во всяком случае, полагал Иоанн Безземельный. Добравшись до Нормандии, он немедленно обратился к баронам с призывом признать его наследником престола, однако попытка собрать ассамблею в Алансоне провалилась. Нормандские сеньоры оказались глухи к его призывам. А сенешал в Руане — это был Роберт Лестер, которому когда-то Алиенора помогла вернуть свои земли, — был неподкупен, и Иоанну это было известно. Иоанн не стал упорствовать и вернулся в Париж, где поспешил принести Филиппу-Августу клятву феодальной верности за свои земли и подтвердил за ним права на обладание нормандским Вексеном. Через несколько недель Филипп, в свою очередь, стоял перед Руанской крепостью и требовал немедленно отдать ему город и освободить его сестру Аделаиду. Роберт сообщил, что на этот счет у него нет никаких распоряжений короля и прибавил, что он с удовольствием примет короля Франции, но одного, без свиты, и только при этом условии сможет проводить его к принцессе.

Выслушав этот ответ, Филипп, обладавший живым воображением, тотчас представил себе, как сильно может перемениться ситуация: стоит ему перейти подъемный мост, его со всей любезностью проводят в донжон к сестре, — и какой же великолепный заложник появится тогда у старой королевы Алиеноры для того, чтобы обменять его на ее драгоценного Ричарда! Констатировав, что на этот раз ничего не вышло, он с досадой и разочарованием удалился.

В сложившихся более чем драматических обстоятельствах Алиенора раскрылась полностью. Она вела непрестанную борьбу, она посылала письмо за письмом, одного гонца за другим, она не теряла связи с сенешалями на континенте и крупнейшими баронами в Англии, и ей удалось одновременно помешать замыслам Филиппа и Иоанна, угрожавшим королевству, и использовать все возможности для освобождения сына. По ее приказу все побережье Англии было приведено в состояние оборонительной готовности и оставалось под постоянным наблюдением, чтобы пресечь всякую попытку врага взяться за оружие.

Иоанн попробовал вербовать валлийских и шотландских наемников, но король Шотландии, к которому он обратился, отказал ему в помощи: Вильгельм, как и Ричард Лестер, был должником королевы. Мы располагаем тремя письмами за подписью Алиеноры, адресованными папе Целестину III. Вероятно, составлены они ее канцлером Петром Блуаским, но в этих официальных строках слышится возмущенная интонация, которая не обманывает. В самом деле, совершенно недопустимым было то, что папа, в чьей власти были духовные санкции, весьма действенные в ту эпоху, не сделал ни одной попытки освободить Ричарда, ничего не предпринял для того, чтобы помочь коронованному крестоносцу. Само заглавие этих писем звучит криком боли — «Алиенора, Божьим гневом королева Англии», — а их содержание представляет собой яростный протест, доходящий до угроз римской курии:

«Удручает Церковь, вызывает ропот в народе и уменьшает уважение, которое к вам питают, то, что несмотря на слезы и жалобы целых провинций вы не послали ни единого гонца. Вам часто случалось по самым незначительным поводам посылать кардиналов с неограниченными полномочиями на край света, но в таком отчаянном и прискорбном деле вы не потрудились послать не только иподиакона, но даже и прислужника. Земные короли и правители вступили в заговор против моего сына; его держат в цепях вдали от Господа, в то время как другие разоряют его земли; его попирают и бичуют, и все это время меч святого Петра остается в ножнах. Трижды вы обещали послать легатов и не сделали этого… Если бы для моего сына настали лучшие времена, они поспешили бы на его зов, потому что им известно, с какой щедростью он вознаградил бы их. Это ли вы обещали в Шатору, заверяя в своей дружбе и искренности? Увы! Теперь мне известно, что обещания кардиналов — не более, чем слова…»

И, разгорячившись и вспомнив, как Генрих, ее муж и отец нынешнего короля, положил конец расколу, объединившись с папой Александром в тот момент, когда император Германии поддерживал антипапу, Алиенора в своем увлечении дошла до того, что стала угрожать Целестину III новым разделом:

«Говорю вам, что недалек день, предсказанный Апостолом; близится роковая минута, когда одежду Христа снова будут разыгрывать по жребию, когда будут разбиты цепи святого Петра, разрушится католическое единство».

На самом деле папа отлучил Леопольда от церкви, как только узнал, что тот держит в плену Ричарда; он угрожал отлучением от церкви королю Франции в том случае, если он осмелится завладеть землями, принадлежащими его сопернику, и, больше того, именно под угрозой интердикта в Англии как церкви, так и прихожан заставили собрать необходимые для выкупа средства. Но Целестин III не решался отлучить от церкви императора. Ему не хотелось снова начинать бесконечную цепь ссор и разногласий, которые вот уже более века омрачали отношения между папским престолом и Священной Римской империей.

Тем временем до Алиеноры дошло прямое известие от ее сына — письмо, датированное 19 апреля 1193 г., было передано ей через Гильома Лоншана: «Знайте, — писал король, — что после отъезда Губерта, епископа Солсберийского, и Гильома де Сент-Мер-Эглиз, нашего писца, нас посетил наш дражайший канцлер, Гильом, епископ Илийский; после встречи с императором он так расстарался, что из замка Трифельс, где мы находились в заточении, мы отправились к императору в Гагенау и были приняты с почетом самим императором и его двором…» И дальше Ричард прибавлял, что отныне у него появилась надежда: его освободят в обмен на выкуп. Он просил собрать деньги и приготовить заложников, уточняя, «что собранные деньги должны быть переданы моей матери, а ею — тому, кого она выберет».

Алиенора поспешила собрать средства; впрочем, существующий обычай позволял ей это сделать: всякий оказавшийся в плену сеньор мог рассчитывать на то, что его вассалы согласятся заплатить за него выкуп. Выкуп был тяжелым: от каждого свободного человека требовали, чтобы он отдал четверть своего годового дохода. Церкви расставались со своими сокровищами, цистерцианские монастыри, у которых не было золота и серебра, отдали всю шерсть, состриженную за год с их овец. Сумма, которую потребовали за освобождение Ричарда, и в самом деле была огромной. После долгих переговоров остановились на сумме в 150 тысяч марок серебра. 100 тысяч надо было заплатить за то, чтобы пленного короля освободили; оставшиеся 50 тысяч должны были быть выплачены позже, но взамен этого император должен был получить две сотни заложников. Вот все это вместе и составляло 150 000 марок кельнского серебра, а это в те времена было равно приблизительно 34 тысячам килограммов чистого серебра.

Таковы были условия, которые заключала в себе золотая булла, полученная Гильомом Лоншаном из рук императора и представленная между 1 и 5 сентября совету, созванному Алие-норой в Сент-Олбансе. Алиенора назначила ответственных за сбор требуемой суммы: ими стали Губерт Вальтер, только что назначенный архиепископом Кентерберийским, — и к концу года королева сделает его верховным юстициарием Англии, — Ричард, епископ Лондонский, два сеньора — Гильом, граф Арундел, и Амелен, граф Варенн; наконец, простой горожанин, Генрих Фиц-Эйлвин, ставший мэром Лондона, как только город, два года тому назад, после волнений, вызванных смещением Гильома Лоншана, был объявлен коммуной. Примечательный выбор: Алиенора внимательно следила за ростом буржуазии и стремилась объединить все жизненные силы королевства ради освобождения своего сына.

С тех пор в крипту собора святого Павла под бдительным оком Алиеноры и ее уполномоченных стали стекаться мешки золота и серебра, драгоценные сосуды. И все же до освобождения Ричарда было еще далеко. Посланцы императора появились в Лондоне только в октябре, и лишь для того, чтобы проверить вес и качество серебра, собранного для выкупа. Им постарались угодить как можно лучше, осыпали их подарками: как было принято в ту эпоху, гонцам дарили серебряную посуду, богатые одежды, меха. Ричард, который отныне пребывал на берегах Рейна, в Шпейере или Вормсе, настаивал на том, чтобы Алиенора лично сопровождала драгоценную посылку, и вскоре под руководством того самого человека, который несколькими годами раньше привел в Святую Землю королевский флот, — этого человека звали Ален Перевозчик, — суда были собраны в Ипсвиче, Данвиче и Оксфорде и надежно оснащены, так, чтобы могли противостоять и зимним бурям и всегда возможным неожиданным нападениям: подобный караван был просто создан для того, чтобы возбудить алчность пиратов, не говоря уж о короле Франции, вдоль берегов которой корабли должны были двигаться.

Алиенора вышла в море в декабре в сопровождении внушительной свиты; заботу о королевстве она доверила Губерту Вальтеру, который к этому времени успел стать архиепископом Кентерберийским; архиепископ Руанский, Готье Кутанский, сопровождал ее вместе с несколькими преданными ей людьми, — среди прочих там был Сальдебрей, которого Ричард должен был как можно скорее направить в Святую Землю, чтобы тот поддержал его племянника, Генриха Шампанского; были там и несколько пуатвинцев: Берле де Монтрей, виконт де Туар, Эмери, Гуго Черный де Лузиньян, а также верный Бодуэн де Бетюн, разделивший с королем превратности обратного пути и, как говорили, первым из всех баронов поспешивший отдать свое имущество, чтобы помочь собрать выкуп, а перед тем рисковавший ради короля собственной жизнью. Наконец, среди них можно было увидеть и Гильома Лоншана, епископа Илийского.

Праздник Богоявления 1194 г. Алиенора и ее свита встретили в Кельне, где их принял архиепископ Адольф Альтенский. Но надежды королевы увидеть сына не сбылись. Его освобождение, поначалу назначенное на 17 января, было отложено. Казалось, императору не очень хочется встречаться с Алиенорой, и ходили странные слухи: будто бы Филипп и Иоанн Безземельный пытались навязать ему свою волю, предлагая ему сумму еще больше той, чем привезла с собой английская королева. Можно себе представить, чем были эти дни ожидания, с нависшей над ними угрозой постыдного торга, для этой семидесятидвухлетней женщины, которой перед тем пришлось пережить такие тяжкие годы и только что совершившей зимний переход по морю.

Наконец, 2 февраля 1194 г., — в праздник Сретения, когда в церквях зажигались тысячи свечей, напоминая о том, как Симеон славословил и приветствовал свет, явившийся среди людей, — в Майнце была собрана большая ассамблея, во время которой, по словам одного из летописцев, Гервасия Кентерберийского, Ричарда «вернули его матери и свободе». Эта ассамблея состоялась под покровительством майнцкого архиепископа, Конрада Виттельсбаха, которому Петр Блуаский, знавший его лично, отправил два настойчивых послания. Рядом с императором, Генрихом VI, находился герцог Леопольд Австрийский, и освобождение их пленника принимало вид договора о союзе, закрепленном, как и всегда в те времена, браками между членами этих некогда враждовавших семей. Император Генрих VI, который любил тешить себя несбыточными мечтами и воображал себя новым Карлом Великим, правителем Европы, которая в реальности была ему неподвластна, потребовал от Ричарда, чтобы тот принес ему клятву верности за свое королевство. Летописцы подчеркивают, что английский король согласился на это требование по совету своей матери. Алиенора, чьи суждения неизменно были здравыми и практичными, понимала, что прежде всего надо добиться освобождения сына, а как только он вернется в Англию, эта вассальная зависимость от империи, которая была скорее теоретической, чем реальной, перестанет его тяготить. Итак, Ричард, в знак вассального подчинения, вложил свою кожаную шапку в руки императору, который тотчас ему ее вернул в обмен на обещание ежегодной выплаты в пять тысяч фунтов стерлингов. Король Англии оказался, наконец, на свободе и 4 февраля покинул Майнц. Его поздравляли и приветствовали все правители и прелаты, которые были так или иначе связаны с этими событиями.

Дело в том, что Ричард, пленник, которого больше года перекидывали из одной крепости в другую, из Дюрренштейна в Охзенфурт, из Шпейера в Гагенау, успел приобрести огромную популярность среди немецких князей. Его величественный вид и неизменно прекрасное настроение, которого не могла испортить даже самая унылая крепость, вызывали восхищение. Истинный наследник Гильома Трубадура, Ричард Львиное Сердце в течение всего своего долгого плена не переставал складывать стихи и песни, а его врожденная щедрость и здесь сумела проявиться хотя бы в том, что он угощал тюремщиков вином со своего стола. В конце концов, и отроду данное красноречие ему пригодилось: он сумел помирить с императором своего зятя Генриха Льва, а заодно и разрушить коалицию, которую противопоставили Генриху IV наиболее могущественные вассалы императора, в том числе — прелаты Майнца и Кельна, а также герцог Лувенский. Когда он сам выступил защитником собственного дела, с красноречием, заставившим, как говорили, плакать присутствующих, в этот праздник Сретения он, наконец, добился решения императора, который все никак не мог расстаться с драгоценным заложником, — благодаря ему он мог держать в подвешенном состоянии одновременно и короля Франции, и самые судьбы королевства Плантагенетов.

Когда Алиенора с Ричардом после этих тревожных переговоров отплыли по Рейну к морю, их провожали немецкие князья, изо всех сил старавшиеся показать им свои дружеские чувства. В Кельне их великолепно принимал архиепископ, и в соборе, что было тонким проявлением внимания, отслужили мессу в память святого Петра-в-узах: «Теперь я знаю, что Господь послал мне своего ангела и избавил меня от руки Ирода…». В Антверпене герцог Лувенский также приготовил им торжественную встречу. Долгое заточение короля Англии не только не умалило его славы, но едва ли не окружило ореолом мученика, — а кроме того, и в практическом отношении оказалось полезным, ибо позволило Ричарду заключить союзы, которые в один прекрасный день могли оказаться для него выгодными. Один из его племянников, сын Генриха Льва, женился на родственнице императора (дочери рейнского пфальцграфа Конрада Гогенштауфена), а за самого герцога Австрии собирались выдать замуж племянницу Ричарда, старшую дочь Жоффруа и Констанции Бретонской, также носившую имя Алиенора.

* * *

Рассказывают, что в день, когда корабль Ричарда пристал к английскому берегу в Сандвиче, — 12 марта 1194 г. — солнце засияло ярче прежнего, и в то же время над горизонтом разлился необычный, алый и сияющий, словно радуга, свет. Ричард, едва сошел на берег, отправился в Кентербери, чтобы помолиться на могиле Томаса Бекета: отныне это станет традицией для королей Англии. На следующий день, по дороге в Рочестер, он встретился с архиепископом Губертом Вальтером, и они со слезами обнялись. 23 марта в Лондоне стало днем триумфа Ричарда. Весь город, во главе с мэром, вышел ему навстречу. Ричард, бок о бок с Алиенорой, поднялся от Стрэнда к собору святого Павла под крики обезумевшей от радости толпы: для всех он был героем священной войны, Божьим помазанником, кумиром. И эта народная любовь оставит свой след в Истории, потому что король Ричард, который провел в своем королевстве, наверное, меньше времени, чем любой другой король, станет чуть ли не самым популярным из всех монархов. Достаточно напомнить здесь о знаменитых балладах, в которых он появляется одновременно с Робином Гудом и его веселыми товарищами из Шервудского леса: в одной из них, — и каждый англичанин знает ее наизусть. — говорится, что король Ричард, вернувшись в свою страну, переоделся настоятелем монастыря, и в Шервудском лесу его схватили разбойники; они, под предводительством Робина Гуда, облагали монастыри данью, с тем, чтобы помогать бедным и хранить верность королю; тем не менее, Робин сдружился с «аббатом» и пригласил его на пир вместе со своими друзьями, которых созвал свистом со всего леса, и эти лохматые оборванцы сбежались со всех сторон; они устроились на берегу реки, настоятель и Робин подняли чаши за возвращение короля, после чего тот назвал себя и повез лесного жителя в Лондон, где тот сделался пэром Англии.

Ричард действительно в начале апреля провел несколько дней в Шервудском лесу: Алиенора недавно освободила от лесных работ тех, на кого они ложились таким тяжким бременем, и, возможно, отсюда и родилась легенда. А посетив между делом Вестминстер и совершив паломничество на могилу святого Эдмунда, он мгновенно вернул себе контроль над английскими замками. Тщетно брат Ричарда Иоанн, узнав о том, что он на свободе, приказывал всем кастелянам приготовиться к обороне: человек, которому он поручил передать это послание, Адам де Сент-Эдмон, один из его подручных, был арестован мэром Лондона, едва прибыл в город, и английские прелаты, собравшись на совет в Вестминстере, заранее отлучили от церкви всякого, кто проявит враждебность по отношению к их законному государю. Нигде он не встречал настоящего сопротивления: замок Мальборо сдался на уговоры епископа Кентерберийского, замок Ланкастер сдался Тибо Вальтеру, брату архиепископа; из Хантингдона, куда явился приветствовать его Вильгельм Maршал, Ричард отправился в Ноттингем, ворота которого распахнулись перед ним 28 марта, в ту самую минуту, как епископ Дарема сообщил, что владельцы замка Тикилл ему покорились; и рассказывали, что в далеком Мон-Сен-Мишел в Корнуэльсе кастелян Гуго де Ла Поммере умер от потрясения, узнав о возвращении короля. Таким образом, двух недель хватило на то, чтобы расстроить все заговоры, подавить все попытки сопротивления, какие могли зародиться из-за долгого отсутствия короля, и Ричард без борьбы завладел своим королевством, став хозяином даже в замках, принадлежавших брату. Оставалось лишь наказать предателей: Иоанну, в частности, приказали предстать перед королевским судом до 10 мая, пригрозив, в случае отказа, объявить его изменником и изгнать из королевства.

Тем временем Алиенора, деятельная, как никогда, занималась подготовкой к церемонии, которая должна была, в случае, если такая необходимость возникнет, загладить неприятное впечатление, вызванное подчинением английского короля германскому императору. Вторая коронация, еще более торжественная, чем первая, должна была состояться в Винчестере, в церкви Сен-Суитан, 17 апреля 1194 г. Как и в первый раз, Ричард, в окружении главных прелатов, — епископа Иоанна Дублинского, Ричарда Лондонского, Жильбера Рочестерского и Гильома Лоншана, который отныне сосредоточился на обязанностях епископа Илийского, — в присутствии баронов королевства получил корону из рук Губерта Вальтера; и летописцы отмечают, что Алиенора, в окружении своей свиты, во время совершения обряда стояла напротив сына в северной части хоров. Алиенора была королевой Англии. Но разве не было другой королевы, той самой Беренгарии Наваррской, за которой Алиенора в свое время отправилась за Пиренеи и которую привезла сыну на Сицилию? Однако Беренгария не присутствовала на коронации. Она все еще оставалась в Риме с Иоанной, сестрой короля. И, возможно, Алиенора не слишком торопилась уступать ей как свою корону, так и свое место рядом с Ричардом.

И все же приближалось время, когда ей следовало подумать об отдыхе и покое. Но похоже, что прежде чем уйти на покой, она постаралась примирить между собой двух оставшихся у нее сыновей. Нам в точности не известно, где скрывался Иоанн, скорее всего — при дворе Филиппа-Августа. Теперь сообщники тряслись от страха: «Берегитесь, дьявол выпущен на свободу», — писал Филипп, и рассказывают, будто он, опасаясь, что Ричард прикажет его отравить, не принимал никакой пищи, не дав перед тем ее попробовать своим собакам.

Разумеется, Ричард только и думал, что о мести. С конца апреля он находился в Портсмуте, ему не терпелось отплыть во Францию. Но из-за противных ветров он задержался там до 12 мая. Перед тем он успел подчинить себе единокровного брата Жоффруа, бастарда отца, и даже пожаловал ему два замка в Анжу — Ланже и Боже, — но каждый задавался вопросом, какая участь ждет Иоанна Безземельного: было ясно, что он не сможет долго скрываться от брата.

12 мая Ричард высадился на берег в Нормандии, в Барфлере; рядом с ним были Алиенора и Вильгельм Маршал. В Нормандии его встретили не менее восторженно, чем в Англии: крестьяне ради него бросали работу в поле, и свидетели рассказывают, будто на его пути теснились такие толпы, что нельзя было бы бросить яблоко так, чтобы оно упало на землю, никого не задев. Ричард направился в Лизье, где его и королеву встретил один из их верных сторонников, Жан д'Алансон, архидиакон Лизье. Сцену, разыгравшуюся в тот же вечер, пересказал нам биограф Вильгельма Маршала: король, остановившийся в доме архидиакона, отдыхал перед ужином; вдруг кто-то позвал Жана д'Алансона, который ненадолго вышел и затем вернулся мрачнее тучи.

«Что с тобой?» — спросил у него Ричард. И, поскольку тот уклонился от ответа, прибавил: «Не лги, я знаю, в чем дело: ты видел моего брата. Он напрасно боится: пусть входит сюда безбоязненно. Он мой брат. Если правда, что он действовал, не подумав, я не стану его упрекать. Что касается тех, кто подтолкнул его к безрассудным поступкам, они свое получили или получат позже». После этого привели Иоанна; он бросился к ногам Ричарда, но тот ласково его поднял со словами: «Не бойтесь, Иоанн; вы еще ребенок, за вами плохо присматривали. Те, кто давал вам советы, за это поплатятся. Встаньте. И идите к столу». В это время в доме архидиакона появились горожане, которые принесли в подарок великолепного лосося; король, мгновенно развеселившись, приказал сварить рыбину для брата.

И Маршал прибавляет, что повсюду в городе пели и плясали, звонили колокола церквей. Старики и молодые шли длинными процессиями, приговаривая: «Пришел всемогущий Бог, король Франции скоро уйдет!»

Один из наиболее осведомленных о событиях того времени летописцев, Роджер Ховден утверждал, что столь милосердное поведение Ричарда было вызвано вмешательством Алиеноры. В последние, годы ее жизни она всегда и повсюду выступала орудием мира. Она дойдет до того, что попытается помочь бежать, использовав право убежища, одному из пленников, которыми Ричард особенно дорожил: епископу Бове, Филиппу де Дре, родственнику французского короля, схваченному с оружием в руках во время боев в Нормандии.

Именно Нормандия и Берри стали теперь ареной соперничества между Ричардом и Филиппом-Августом. Французский король первым подал сигнал к боевым действиям, напав на город Верней; ответ короля Англии был сокрушительным: начиная с июля месяца, Ричард поочередно подчинил себе Эвре, Бо-мон-ле-Роже, Пон де л'Арш и Эльбеф, а затем нанес при Фретевале, поблизости от Вандома, жестокое поражение войскам французского короля (Филиппу пришлось бежать, бросив свою казну, серебряную посуду, палатки, знамена, документы и даже личную печать) и заставил врага молить о перемирии.

Но в это самое время новости о событиях достигали ушей королевы Англии с некоторым запозданием. Между ней и шумным миром отныне возвышались стены Фонтевро. Она удалилась туда, скорее всего, сразу после своего прибытия на континент, осуществив намерение, которое, должно быть, появилось у нее в эти долгие годы тревог и напряженной деятельности. Множество раз мы видим, что она — хотя бы в мыслях — возвращалась к своему излюбленному аббатству. Она определила процент, который по обычаю монахини получали от продажи зерна в Сомюре, которая происходила на площади Биланж, а затем, дважды в течение этого 1193 г., который был для нее таким тревожным, обращалась к ним с просьбой помочь ей своими молитвами и возобновляла свои дары, один раз в Винчестере, другой — в Вестминстере. Теперь, когда английское королевство жило спокойно в крепких руках Губерта Вальтера а Ричард продолжал на континенте свою победную войну против того, кто подло попытался отобрать у него королевство во время его плена, ей оставалось лишь мирно посвятить молитве, чтению и размышлениям те годы, которые оставалось еще прожить. В ее окружении часто говорили, ссылаясь на недавние поездки Алиеноры на Сицилию или в Германию, что королева «забывает о своем возрасте»; самое время было о нем вспомнить. Отныне ее имя редко появляется на свитках счетов и в грамотах, и в этих случаях речь идет о платежах, которые причитаются ей в силу ее личных наследственных или других прав: так, она получает «золото королевы»; в самом деле, она имела право получать золотую марку всякий раз, как королю выплачивался штраф в сто марок серебром, и этот доход, которого она не получала с тех пор, как стала узницей, снова у нее появился, как только Ричард взошел на трон; впрочем, он вообще весьма щедро назначил сумму личных средств, которыми должна была располагать его мать. Еще мы видим, что Алиенора вместе с епископом Руанским, Готье Кутанским, выступает в пользу монахов из Ридинга; помогает настоятелю Бургея, которому трудно было выплатить винный налог со своих земель. Но, как правило, королева лишь скользит безмолвной тенью под высокими сводами аббатства, основанного когда-то Робером д'Арбрисселем.

И новости, которые дойдут к ней во время этого добровольного затворничества, вознаградят королеву за прошлые тревоги. Потому что Ричард вышел несомненным победителем из поединка, где он мерялся силами с королем Франции: еще до конца 1194 г., года его освобождения, он узнал о смерти своего врага, герцога Леопольда Австрийского из-за вполне обычного происшествия: падения с лошади, случившегося, когда он, играя, осаждал снежный замок, выстроенный его придворными пажами; ему пришлось ампутировать сломанную ногу, но в ране началась гангрена, от которой он вскоре и умер; а поскольку над ним тяготело отлучение от церкви, которым он был наказан за пленение Ричарда, ему было отказано в погребении по церковному обряду, и его сыну, чтобы избежать продления церковных санкций, пришлось отослать английских заложников, которых он продолжал удерживать в ожидании, пока выкуп за короля будет полностью выплачен.

Ситуация решительно переменилась в пользу Ричарда, и в следующие несколько лет перед ним откроются нежданные перспективы. В самом деле, император Генрих VI, так и не отказавшийся от своих притязаний на Сицилию, умер в Мессине в конце сентября 1197 г. Его брат, Филипп Швабский, поспешил предложить свою кандидатуру на освободившийся престол Империи. Но немецкие князья несколько утомились от амбиций Гогенштаусренов и сохранили восторженное воспоминание о величественном виде и прекрасных манерах короля Англии. Видимо, в силу всех этих причин к нему и явилась депутация с предложением принять императорскую корону. Сбывались самые лучшие надежды его отца, Генриха Плантагенета.

И все же Ричарду совершенно не хотелось менять свои Анжу и Пуату на резиденции, напоминавшие ему о тех безрадостных временах, когда он был пленником. Кроме того, он не собирался оставлять свое королевство на растерзание двойному вожделению — короля Франции и собственного брата Иоанна, которых сдерживало одно лишь его присутствие. Он отклонил предложение, но назвал немецким послам имя своего племянника, Оттона Брауншвейгского, сына Матильды и Генриха Льва (последний умер двумя годами раньше). Ричард, как и его мать, любил этого племянника, воспитанного при дворе Плантагене-тов, и даже видел в нем возможного преемника: он сделал его графом Пуату и герцогом Аквитании. Юноша дал себя уговорить, отказался от этих двух титулов и 10 июля 1198 г. вошел в Ахен, чтобы на следующий день обвенчаться там с Марией, дочерью графа Лотарингского, а двумя днями позже получить императорскую корону. Отныне французское королевство оказалось зажатым между королевством Плантагенетов и землями Империи, которые отныне также подчинялись одному из Плантагенетов.

Кроме того, Ричард обеспечил себе поддержку Бодуэна IX, графа Фландрского и Эно, союз с Рено де Даммартеном, графом Булонским, и женил на своей сестре Иоанне наследника графа Тулузского, Раймунда VI, отец которого умер в 1194 г. Таким образом, все границы государства Филиппа-Августа оказались под угрозой, он был окружен врагами; и это в тот самый момент, когда на короля Франции было наложено церковное наказание, его королевство подверглось интердикту из-за его поведения по отношению к жене, Изамбур или Ингеборге, дочери датского короля, которую он отверг назавтра же после свадьбы.

Ричард Английский явно одерживал победу. Филипп, который много раз едва не попадал ему в руки, казалось, был доведен до отчаяния; и, поскольку население Нормандии мечтало о мире, духовенство вмешалось с тем, чтобы перемирие было наконец подписано. Встреча между двумя королями состоялась: Ричард сидел в лодке, которую удерживали на месте посреди Сены, тогда как Филипп оставался на берегу, между Верноном и Андели; неподалеку от этого места высилась гордая крепость, которая называлась Шато-Гайяр и которую король Англии, словно бросая вызов, приказал построить в этой излучине Сены. При ее постройке были соблюдены все требования военного искусства того времени, и она считалась неприступной. С той и другой стороны короли пообещали в течение пяти лет сохранять мир.

XXI Конец королевства

Короны есть, но нет голов,

Чтоб под короной ум блистал.

О славе дедовских гербов

Маркиз иль князь радеть не стал.

А у баронов при дворах

Я бы от голода зачах:

Хоть богатеет феодал,

Пустеет пиршественный зал.[24]

Бертран де Борн

Это случилось в один из первых дней апреля — любимого месяца трубадуров, любимого из-за того, что ночи тогда коротки, а воздух легок, ветки начинают набухать от соков, а почки распускаются всеми обещаниями весны.

У дверей аббатства Фонтевро появился гонец. После его слов вдоль стен и галерей послышались торопливые шаги, а в храме, где шла служба после заутрени, голоса поющих монахинь словно подернулись печалью: король Ричард умирает, он послал за матерью, королевой Алиенорой.

Она собралась мгновенно, как и во всех случаях, когда ей приходилось действовать. «Быстрее ветра», по словам современных ей летописцев, она преодолела расстояние, отделявшее Фонтевро от маленького городка Шалю, где ждал ее умирающий сын. Наверное, она поднялась по Вьенне — в те времена путешествовать по воде можно было с большей скоростью, чем по дорогам; в любом случае — утром шестого апреля она была рядом с Ричардом и успела выслушать последнюю волю любимого сына и принять его последний вздох.

Причиной этой трагедии было непредвиденное происшествие — за несколько недель до того крестьянин, вспахивавший свое поле в окрестностях Шалюса, нашел удивительную вещь: нечто вроде заалтарного украшения из литого золота, на котором, как рассказывали, можно было увидеть изображения императора, сидящего рядом с женой, и его сыновей и дочерей; все фигуры были удивительно тонко проработаны. Честный крестьянин отнес находку своему сеньору, графу Эмару Лиможскому. Король, узнав об этом, тотчас потребовал свою долю, причитавшуюся ему как сюзерену. Но, поскольку граф Лиможский остался глух к его словам и поскольку Ричард подозревал графа в том, что он перешел на сторону короля Франции и жаждет независимости, на которую не имеет права, то, разъярившись, король Англии начал осаду замка Шалю. Мир обрекал на бездействие наемников, недавно завербованных им для борьбы против Филиппа: гасконцев, которыми командовал прославленный командир по имени Меркадье.

Вечером того же дня, в который была начата осада, 25 марта 1199 г., Ричард, после ужина, отправился проверять работу своих саперов, которые начали подрывать основание укреплений. Внезапно в воздухе прозвенела стрела, выпушенная с верхних зубцов кем-то, кто, по всей видимости, умел метко целиться: она попала королю в плечо. Но что такое стрела для короля Ричарда, о котором, когда он был в Святой Земле, говорили, что он возвращался из боя похожим на клубок ниток, утыканный булавками? Тем не менее, когда, вернувшись в свою палатку, он захотел, чтобы стрелу извлекли, оказалось, что она крепко засела в спине, пробив ее до самого позвоночника. При свете фонаря «хирург» из людей Меркадье принялся отважно кромсать тело короля, стонавшего от боли, распростершись на своей постели; но несмотря на все усилия лекаря, кусок железа остался в ране. Но Ричард не пожелал считаться с этим. Неспособный ни справиться с собой, ни усидеть на месте, он продолжал вести обычный образ жизни: разгульный образ жизни любителя удовольствий, привыкшего к пряным блюдам и хорошим винам и услаждающего свои ночи обществом красивых пуатевинских девушек. Рана воспалилась, начался жар, и через несколько дней никакой надежды на исцеление короля не осталось.

Вот тогда Ричард и попросил привезти мать. Аббат Тюрпене вызвался сопровождать ее; перед отъездом она поручила настоятельнице Фонтевро, Матильде, известить о случившемся Беренгарию и Иоанна Безземельного.

При Ричарде был его капеллан, Милон, аббат Пенский, чье аббатство он восстановил; в привычках Ричарда было щедро помогать всем религиозным учреждениям, и, несмотря на все его заблуждения и безудержные страсти, он никогда не переставал ходить в церковь. Теперь, перед лицом смерти, этот необузданный человек, познавший все виды распутства и даже все пороки, проявил удивительное спокойствие. Он исповедовался во всех своих грехах и попросил причастить его Телом и Кровью Христовой, — он не осмеливался получать причастие со времен своего возвращения из Святой Земли, потому что не мог победить ненависть, которую испытывал к королю Филиппу. Но теперь всякая ненависть угасла. Ричард простил короля Франции, простил своего убийцу, которого призвал к себе в палатку и которому даровал жизнь. Он раскаивался в том, что нарушил перемирие во время поста, приказав штурмовать замок, и объявил, что в наказание за свои непомерные грехи готов оставаться в Чистилище до дня Страшного Суда. К вечеру он скончался на руках у матери, попросив перед смертью похоронить его сердце в Руанском соборе, а тело — в аббатстве Фонтевро.

И вот уже по дорогам во все стороны скачут гонцы, чтобы известить близких короля. Один из этих вестников, посланный в Нормандию, направлялся в Бодрей, где находился Вильгельм Маршал. Это было накануне Вербного воскресенья; Вильгельм собирался лечь спать, когда ему сообщили о появлении гонца с роковой вестью. Снова одевшись, он тотчас отправился в Нотр-Дам-де-Пре, где жил тогда архиепископ Кентерберийский Губерт Вальтер. Его тоже только что известили о болезни короля.

— Понимаю, — воскликнул архиепископ, увидев гостя в столь поздний час, — понимаю, что привело вас: король умер. На что нам теперь надеяться? Не на что, потому что кроме него я не вижу ни одного человека, способного защитить королевство. Я готовлюсь увидеть, как французы на нас нападут и никто не сможет оказать им сопротивления.

— Следовало бы, — сказал Маршал, — как можно скорее выбрать ему преемника.

— На мой взгляд, — ответил архиепископ, — мы должны остановить свой выбор на Артуре Бретонском.

— Нет, это был бы неудачный выбор, — возразил Маршал. — У Артура всегда были плохие советники, он нрава гордого и недоверчивого. Если мы поставим его королем, он навлечет на нас неприятности, поскольку не любит англичан. Давайте посмотрим на графа Иоанна. По совести сказать, это наиболее близкий наследник земель своего отца и своего брата.

— Маршал, — спросил архиепископ, — вам этого хочется?

— Да, это его право. Сын ближе к земле своего отца, чем племянник.

— Маршал, будет так, как вы пожелали, но говорю вам: никогда и ни в чем вам не придется так раскаиваться, как в этом поступке.

— Пусть будет так, но я остаюсь при своем мнении.

* * *

Тем временем, на следующий день, в Вербное воскресенье, 11 апреля 1199 г., Алиенора вернулась в Фонтевро, чтобы отдать сыну последний долг. Гуго, святой епископ Линкольнский, пропел над ним заупокойную мессу, ему помогали епископы Пуатье и Анжера; рядом с королевой были аббат Тюрпене, Лука, который ни на минуту не оставлял ее во время поездки, и Петр Милон, аббат Пенский, который причащал ее сына перед смертью.

Для Алиеноры смерть Ричарда означала крушение всех надежд. Любимый сын ушел в расцвете лет, в сорок один год, не оставив наследника. Он никогда особенно не считался с королевой Беренгарией, но, пока он был жив, можно было надеяться, что рано или поздно у них родится ребенок, который обеспечит будущее династии Плантагенетов. Этого не случилось, нет — жестокая судьба преследовала королевство. Не сбылись ли зловещие предсказания, тяготевшие над анжуйским родом? Пять сыновей — и из всех пятерых в живых остался лишь последний, легкомысленное создание, слабое и ненадежное, способное на что угодно, кроме того, чтобы достойно носить корону. Приходила ли Алиеноре в голову мысль оставить его наедине с самим собой и своими подданными и еще больше затвориться в уединении Фонтевро? Могла ли она еще энергично и с пользой действовать в свои семьдесят семь лет, не лучше ли было теперь, когда у нее был отнят смысл жизни, окончательно удалиться от мира? Если такая мысль ее и посещала, Алиенора, несомненно, отогнала ее, как худшее из искушений. Смерть Ричарда поразила ее в самое сердце, но жестокий удар одновременно пробудил в ней разум королевы, ее второй натуры, и, похоже, тем более сильный, что отныне ею руководило не честолюбие. Надо было поддержать, передать дальше то, что существовало прежде; вот в чем заключалась роль женщины — и для того, чтобы исполнить эту роль, ей следовало действовать, найти верное на то время решение, предусмотреть, если потребуется, завтрашний день; ни возраст, ни усталость, ни огромное горе, свалившееся на нее в старости, не могли заставить Алиенору отказаться от этого.

В тот самый день, когда она присутствовала на торжественных похоронах сына, Алиенора сделала Фонтевро еще один дар — «ради упокоения души ее дражайшего господина, короля Ричарда» — надо сказать, что в написанных ею грамотах Ричард всегда остается carissimum, «дражайшим», тогда как Иоанн именуется всего лишь dilectum[25] — обычный термин, простая формула вежливости. Так вот, для того, чтобы любимый сын мог раньше, благодаря молитвам монахинь, добиться Божьего прощения, — именно это было сказано в грамоте, — она дарит им сто анжуйских ливров в год, и эти деньги предназначаются монахиням на одежду.

В ближайшие дни за этим последовало множество даров и пожертвований того же рода: аббатству Нотр-Дам в Тюрпене Алиенора подарила пруд в Ланже, сообщив в документе, что «она присутствовала при кончине своего дражайшего сына, короля, который, после Бога, во всем полагался на нее, и что она хочет, чтобы его воля была исполнена. Она будет следить за этим с материнской заботой и особенно рассчитывает на помощь аббата (Луки), присутствовавшего, говорит она, при болезни и кончине ее дорогого сына, короля, и более кого-либо другого принимавшего участие в этих событиях». Приближенные ее сына были осыпаны благодеяниями. Адам, повар короля, и Жанна, его жена, получили разнообразную собственность в Англии, кроме того, были подтверждены те дары, которые они получили от «ее дражайшего сына, Ричарда, — да упокоится его душа навеки с миром»: его кравчий Ингеран (Ангерран) получил деревню в Англии, и мы еще много раз впоследствии увидим, как в составленных Алиенорой документах будут появляться таким образом имена слуг Ричарда, — как, например, некоего Рено де Марена, которому она пожаловала пекарню в Пуатье «за верную службу нам и нашему доброй памяти сыну, королю Ричарду». То же было и с Роже (еще один повар), Генрихом Берневалем, или со старой Агатой, воспитательницей королевских детей, которая получила манор в Девоншире.

Но никакие знаки признательности и привязанности в память прошлого не мешали ей отныне отдавать всю свою энергию настоящему и будущему королевства. В ближайшие после смерти Ричарда дни в Фонтевро появилась целая толпа высокопоставленных лиц, в числе которых был папский легат, Петр Капуанский, явившийся выразить королеве свои соболезнования; были здесь и ее близкие, в том числе — королева Беренгария и Матильда Саксонская, внучка Алиеноры, ставшая в браке графиней Першской. Наконец, прибыл и сам Иоанн Безземельный. В момент кончины брата он находился в Бретани, и его обвиняли в том, что он готовит против короля заговор; но, узнав о смерти Ричарда, Иоанн оставил свои темные замыслы и поспешил в Шинон, где находилась казна английских королей на континенте; сенешал Анжу, Роберт де Торнхейм, без колебаний ее ему отдал, но далеко не все слуги покойного короля, а тем более — крупные феодалы, были склонны проявить такую же любезность. Иоанн направлялся к Анжер, когда, проезжая через Бофор-ла-Валле, узнал, что город и замок были сданы анжуйским сеньором, Гильомом де Рошем, Констанции Бретонской и ее сыну Артуру, который претендовал на то, чтобы стать преемником Ричарда. Это было первым ударом, нанесенным по целостности королевства, первым вызовом, брошенным Иоанну Безземельному. Надо было действовать без промедления. Меркадье, командир отряда, все еще был там со своими гасконцами; его послали в Анжу, приказав освободить город, в то время как Иоанн, попутно закрепив за собой обладание Маном, поспешил в Нормандию, где 25 апреля опоясался мечом и получил корону из золотых роз, которую издавна носили нормандские герцоги. Тем временем Губерт Вальтер и Вильгельм Маршал отправились в Англию готовить коронацию, которая должна была состояться в праздник Вознесения, 27 мая.

Между тем, сама Алиенора предприняла головокружительную поездку по своим пуатевинским и аквитанским владениям. Мы видим, как она поочередно посещает Луден, где оказалась 29 апреля, Пуатье — четвертого мая, на следующий день, пятого мая, она была уже в Монтрее-Боннене, затем последовали Ньор, Андильи, Ла-Рошель, Сен-Жан-дАнжели, Сент, и, наконец, первого июля она была в Бордо, а четвертого — в Сулаке. Как замечает Е.-Р. Лабанд, эта скорость перемещения говорит не только о невероятной силе воли Алиеноры, сумевшей победить усталость и повинующейся лишь своему стремлению сохранить в королевстве Плантагенетов все то, что еще можно спасти, — но также и о «превосходном состоянии дорог и великолепно организованной смене лошадей в ее владениях». Можно себе представить, что целый мир воспоминаний окружил королеву, когда она вот так, пятьдесят лет спустя, проезжала через прекрасный край, по которому так часто путешествовала в молодости. Наверное, ее проницательный взгляд оценивал перемены, происшедшие за эти полвека, потому что перемены в стране тогда были в самом разгаре. Если война постоянно разоряла границы Мана и некоторых местностей в Анжу и Нормандии, то на востоке Франции, от Пуату до Пиренеев, царили нерушимый мир и безоблачное процветание. Водяные мельницы, которых в начале века насчитывались единицы, теперь стояли на реках сотнями. И гидравлическая сила служила не только для того, чтобы приводить в движение жернова, перемалывающие пшеницу или растирающие горчичные зерна, она раздувала мехи и поднимала молоты в кузницах, растирала корье и красящие вещества, например, вайду[26], варила пиво, трепала коноплю, валяла сукно, и даже заставляла работать токарные станки и пилы плотников. Таким образом, многие работы, которые прежде выполняла рука человека, теперь совершались благодаря движущей силе потока воды, к большой выгоде для народа. Как всегда, расцвет выражался в активной строительной деятельности. Повсюду растут своды с угловыми арками — величайшее изобретение той эпохи. Смелость аббата Сугерия, проявленная им в те времена, когда он строил свою монастырскую церковь в Сен-Дени, подтолкнула других, и новые церкви росли все выше, становились все светлее; стены отважно вздымались ввысь, и никогда еще камень не казался таким легким и податливым. Правители во владениях Плантагенетов сумели показать пример. Они щедро одаривали монастыри. Они не только заново отстроили кафедральный собор в Пуатье и герцогский дворец, не только возвели множество военных построек, как в Анжере и Шато-Гайяре, но на их счету был теперь и рынок в Сомюре, и мост через Вьенну в Шиноне, и такие искусственные сооружения, как плотина в Пон-де-Се, предназначенная для того, чтобы упорядочить течение Майенны, и немало больниц, а иногда и целые города, как тот город, который Ричард построил в Сен-Реми-де-ла-Э, на Крезе, или новый город, который вырос рядом с Шато-Гайяром. На востоке Франции строители показывали себя весьма искусными мастерами, и некий метр Изамбер, преподававший при кафедральном соборе в Сенте, двумя годами позже будет восстанавливать большой Лондонский мост.

Наверное, это и было самой поразительной особенностью той эпохи: экономическое развитие, подъем городов и, параллельно с этим, понимание ценности деревень. Население росло все быстрее, непрерывно увеличиваясь, и так же непрерывно люди старались как можно лучше использовать природные ресурсы: распахивали новые земли, развивали овцеводство, занимались лесами. И, наверное, теперь, по прошествии веков, самым поразительным нам покажется то, что в это время во множестве появляются новые города: вместо того, чтобы позволить уже существующим городам непомерно разрастаться, создают новые. И они возникают повсюду, осуществляя гармоничную связь между городом и деревней, вместо того чтобы увеличивать диспропорцию, создающую переполненные города и заброшенные деревни.

Это присутствие города, чьи стены соперничали со стенами замков, — главный признак времени. И это не ускользнуло от понимания Алиеноры. Как правило, для того, чтобы ясно судить об эпохе, требуется некоторый промежуток времени. Но здесь мы с удивлением замечаем, как мудро эта женщина жила в своем времени и каким критическим взглядом она умела видеть его силовые линии. Что мы наблюдаем в ходе этой поездки, которую она совершила по своим владениям? Конечно, королева не пренебрегает и своими феодальными обязанностями: она по пути восстанавливает справедливость там, где были ущемлены чьи-то права; она возвращает монахиням из Сен-Круа де Монтрей леса, которые у них отобрали для охоты; она улаживает распри; ей даже выпал случай произвести обмен сюзеренными правами, потому что она отдала Тальмон сеньору Раулю де Молеону с тем, чтобы он взамен отказался от всех своих притязаний на Ла-Рошель; она подтверждает, в соответствии с обычаем, пожертвования в пользу монастырей: в Монтьерневе, в Сент-Этроп в Сенте, в Ла Сов и Сент-Круа в Бордо. Но главным образом, и в этом заключается самое поразительное, она повсюду раздает уставы коммуны и освобождает горожан от установленных ранее повинностей по отношению к их сеньорам. Все крупнейшие города, один за другим, получают таким образом вольности, которыми граждане коммун очень дорожат, и Алиенора лично присутствует при избрании первого мэра Ла-Рошели — км стал Гильом де Монмирай. О чем она могла думать в тот момент, когда соглашалась на коммуну в Пуатье — она, которая шестью десятилетиями раньше или около того так сильно возмущалась дерзостью горожан и велела так жестоко наказать наиболее знатные семьи — вплоть до того, что хотела взять в заложники двести юношей и девушек, — она, которая так рассердилась на аббата Сугерия и на своего первого мужа, когда по их приказу эти меры были отменены? Теперь она, Алиенора, взяла на себя инициативу жаловать городам вольности. И, наверное, ничто так ясно, как это обстоятельство, не показывает нам эволюцию, которую жизнь заставила ее совершить. Между молодой женщиной, капризной и легкомысленной, и старой королевой пролег долгий жизненный опыт, иногда радостный, чаще мучительный, но неизменно не пропадавший даром. Достигнув возраста, который мог стать возрастом отрешенности и уныния, если бы она погрузилась в бесплодные сожаления, Алиенора, как мы видим, напротив, обрела мудрость, от обладания которой была далека в свои юные годы, и показала себя способной, усвоив преподанные ей жизнью уроки, энергично действовать в тот самый момент, когда казалось, что все вокруг нее рушится, а дело ее жизни обречено на гибель:

«Мы даруем всем жителям Ла-Рошели и их наследникам обещанную коммуну, с тем, чтобы они могли лучше защищать и сохранять в неприкосновенности собственные права, не нарушая верности нам, и мы хотим, чтобы их свободные обычаи… нерушимо соблюдались, и чтобы они, поддерживая их и защищая свои права, и наши права, и права наших наследников, применяли и использовали силу и власть своей коммуны, когда это будет необходимо, против любого человека, если это не будет противоречить верности нам…»

Мы можем себе представить, как королева диктовала этот текст, слово за словом, своему капеллану Роже (верному слуге, для которого она сама учредила в Фонтевро должность капеллана) или другим сопровождавшим ее писцам, Жосле-ну и Ренулю. Каждый из городов, в которых она побывала, а также остров Олерон, получили подобные грамоты, составленные по примеру знаменитых «Руанских установлений», тридцатью годами раньше давших нормандскому городу свободы, составлявшие предмет его гордости. Эти действия, отвечавшие желаниям горожан, в то же время представляли собой очень мудрый ход. Дело в том, что привлекая города на свою сторону, Алиенора добивалась от них очень значительной военной помощи; она освобождала их от наложенных прежде обязательств, но накладывала на них обязательство самим себя защищать. Так, рядом с феодальной армией, как правило, обеспечивавшей военную силу, Алиенора создала для королевства городское ополчение; это был пример такой изобретательности, что король Франции, Филипп-Август, не замедлил использовать его с выгодой для себя и сделал то же самое в собственных владениях: дав свободу жителям Турне, он подчеркнет, что они должны иметь «триста хорошо вооруженных пехотинцев», чьими услугами монарх будет вправе воспользоваться.

Алиенора трезво оценивала как способности своего сына, так и отношение к нему сеньоров. Феодальная связь — это связь личная, а в личности Иоанна не было ничего такого, что могло бы принести ему ту верность, которой сеньор требует от вассала. Все, что она могла для него сделать, — это обеспечить ему военный резерв, который он получит благодаря союзу с городской буржуазией.

Можно было и остановиться, но нет — после этой удивительной политической поездки, которая позволит ей крепко взять в руки свои владения, одновременно показав себя либеральной королевой, раздающей вольности, она между 15 и 20 июля лично явится к Филиппу-Августу и принесет ему клятву верности за свои земли. Она, бесспорно, обязана была принести эту вассальную присягу своему сюзерену, королю Франции. Но повторение клятвы при таких обстоятельствах было в высшей степени ловким ходом. Алиенора давала понять, что помимо двух соперников, в этой борьбе за первенство, которая так давно шла между королями Франции и Англии, существует еще она, владычица всего или почти всего востока Франции, от Луары до Пиренеев; сделав требуемый жест заранее, она отнимала у короля Филиппа-Августа всякий предлог для выступлений против этой значительной части владений Плантагенетов.

Хроники того времени очень сухо воспроизвели нам эту сцену, лишив ее каких бы то ни было подробностей. А нам хотелось бы знать, как происходил обряд, в какой обстановке, в окружении каких баронов Алиенора проделала то, что от нее требовалось, вложив свою слабую старческую руку в грубые руки короля, который мог бы быть ее сыном. Но нам не так уж трудно представить себе взгляд, которым они должны были обменяться перед тем, как Алиенора поднялась с колен.

Ни он, ни она здесь не обманывались. Между ними существовал целый мир расчетов и честолюбивых помыслов. Поступок королевы был вызовом; что касается короля Франции, его планам, для того, чтобы стать явными, недоставало только удобного случая.

Тем не менее, когда 30 июля Алиенора встретилась в Ру-ане с Иоанном Безземельным, она могла воздать себе по справедливости: мать сделала все, что было в человеческих силах, все, что могла сделать для того, чтобы сохранить последнему оставшемуся в живых сыну его королевство; все, вплоть до того, что поступилась самолюбием, когда этого потребовала встреча в Туре с Филиппом-Августом.

Впрочем, Иоанн, казалось, оценил величие материнской самоотверженности. В соглашении, которое он заключил тогда с матерью, звучит удивительная для него сыновняя интонация: мы хотим, сказал он, «чтобы она постоянно жила в Пуату… и не только хотим, чтобы она была Госпожой всех тех земель, которые принадлежат нам, но также располагала и нами, всеми нашими землями и всем имуществом».

Но сейчас Алиенору не так занимали политические события, ее терзала совсем другая забота. К ней в Ньор приехала ее дочь Иоанна, которая тремя годами раньше, в октябре 1196 г., стала женой графа Тулузского, Раймунда VI. Возможно, Алиенора видела в этом браке осуществление одного из самых давних своих притязаний: сюзеренитета над Тулузским графом. Но, как бы там ни было, счастливого исхода здесь ждать не приходилось. Раймунд VI, как и его отец, был жалкой личностью; как в своей частной, так и в политической жизни он был предельно далек от идеала куртуазного рыцаря. Иоанна была его четвертой женой. Первую он похоронил, вторую заточил в катарский монастырь, с третьей развелся через несколько месяцев после свадьбы, чтобы с большей легкостью прибрать к рукам значительное приданое, которое давал за сестрой король Ричард — город Ажан и его окрестности. После чего он вернулся к прежнему распутству. Раймунд вел разгульную жизнь и без конца ссорился то с одним, то с другим из своих вассалов, поскольку в его семейных традициях было нарушать данное слово. Иоанна родила ему сына, будущего Раймунда VII. Она была беременна вторым ребенком, когда ей пришлось едва ли не в одиночестве образумливать сеньоров де Сен-Феликс в Лораге, пока ее супруг занимался какими-то темными делишками в верхнем Лангедоке. Дело обернулось плохо: во время осады замка Кассе Иоанну предали ее люди и подожгли лагерь. Ей удалось бежать чуть ли не одной, и, зная, как мало она может рассчитывать на поддержку мужа, она решила молить о помощи брата, короля Ричарда. Иоанна была уже в пути, когда до нее дошла весть о его смерти, а когда она, наконец, догнала Алиенору в ее пуатевинской поездке, несчастная была уже совершенно измучена горем и усталостью. Алиенора отправила дочь немного отдохнуть в Фонтевро, а оттуда Иоанна поехала в Руан. Там она почти сразу слегла, составила завещание, а потом, к величайшему изумлению своих близких, объявила о своем намерении постричься в монахини в Фонтевро. Тщетно архиепископ Кентерберийский Губерт Вальтер, возвратившийся в Руан вместе с Иоанном Безземельным, пытался отговорить ее от этого: Иоанна так упорствовала в своем желании, что пришлось обратиться к настоятельнице Фонтевро и, в конце концов, нарушить канонические правила. Беременность близилась к концу, силы бедняжки таяли. На одре болезни Иоанна приняла постриг и произнесла обет. Через несколько дней Алиенора закрыла ей глаза. Сразу после смерти Иоанны удалось извлечь ребенка, которого она носила и который прожил ровно столько, чтобы его успели окрестить. Иоанне было тридцать четыре года; она умерла через пять месяцев после Ричарда.

За год до того, 11 марта 1198 г, умерла еще одна дочь королевы — Мария Шампанская. Таким образом, за два года Алиенора потеряла троих самых любимых своих детей. Алиса де Блуа умерла немногим раньше, и Алиенора только что сделала внучке, которая также носила имя Алиса и была монахиней в Фонтевро, подарок в память о матери. Так, из десяти детей, которых она носила под сердцем, у Алиеноры остался лишь ненадежный сын, которого продолжали называть Иоанном Безземельным, и где-то там, в далекой Кастилии, замужняя дочь, носившая ее имя.

XXII Королева Бланка

Боже, дайте мне знание и чувство, чтобы понять

Ваши святые заповеди, и я смогу понять их,

И пусть ваше милосердие исцеляет и защищает меня.

Зло этого земного мира

Да не коснется меня;

Ибо я поклоняюсь тебе и верю в тебя,

Господи, и отдаю тебе

Себя и свою веру;

Так подобает, и так надо.

Потому прошу милости

И возможности искупить свои грехи.

Фолькет Марсельский

Мы могли бы представить себе Алиенору сломленной, подавленной событиями этого столь трагического и столь беспокойного для нее 1199 г.; ничто ее не миновало — ни личные страдания, ни тревоги из-за внезапно омрачившегося сверх всех возможных опасений политического горизонта.

И тем не менее, если проследить по документам за передвижениями королевы, то в середине следующей зимы мы снова увидим ее в поездке: она пересекает Пиренеи в восемьдесят или без малого восемьдесят лет, — она отправляется к последней из своих дочерей, второй Алиеноре, ставшей женой короля Кастилии.

В самом деле, через несколько месяцев после смерти Иоанны, которая покоилась теперь под сводами Фонтевро, у Алиеноры появился план, и этот план она теперь явно намеревалась осуществить. У Иоанна Безземельного состоялась встреча с Филиппом-Августом; последний отказался от продолжения военных действий в Нормандии и сам предложил мир. Один из анжуйских вассалов, на которых он рассчитывал, Гильом де Рош, перешел на сторону Плантагенетов, тогда как граф Фландрский угрожал французским владениям в Артуа; а главное, у короля Филиппа были серьезные разногласия с папством: на все требования вернуть к себе жену, Изамбур Датскую, он до сих пор отвечал отказом и даже вступил в брак с дочерью одного из князей Империи, Агнессой Меранской. 13 января 1200 г. на французское королевство был наложен интердикт. Не находя в себе достаточно сил для того, чтобы продолжать борьбу, Филипп-Август поспешил помириться с противником.

И Алиенора тотчас тронулась в путь с внушительной свитой: ее сопровождали архиепископ Бордо, Илья де Мальмор, а также Меркадье, наемник, который был последним боевым товарищем ее сына Ричарда. Дело в том, что мирный договор между Францией и Англией предусматривал женитьбу Людовика, наследника французского престола, на одной из дочерей Алиеноры Кастильской; впервые о подобной возможности упоминали еще во время последних переговоров между Ричардом и Филиппом. Довольно долгое время никто, казалось, не спешил осуществить эти планы. На этот раз Алиенора тронулась в путь в самый момент переговоров, и совершила это путешествие с поразительной быстротой, поскольку уже в конце января была в Кастилии, несмотря на то, что в пути ее задержал один из Лузиньянов, Гуго Черный, который воспользовался обстоятельствами и позволил ей двигаться дальше через его провинцию лишь после того, как она пожаловала ему графство Марш.

Чем объяснялась такая поспешность? Конечно, вполне логично предположить, что, когда у восьмидесятилетнего человека появляется какое-то намерение, благоразумие подсказывает ему, что лучше осуществить это намерение как можно быстрее. И все же не может не поразить личная заинтересованность, с какой Алиенора взялась за воплощение замысла, который раньше вроде бы совершенно не привлекал ее внимания. Когда Ричард предложил выдать одну из своих племянниц замуж за французского короля, она нисколько этим не озаботилась. Но стоило то же намерение высказать Иоанну, и она тотчас сама тронулась в путь, решив привезти одну из своих внучек; в то время матримониальные планы чаще всего осуществлялись под эгидой какого-нибудь прелата, и Илья де Мальмор, преданный сторонник Плантагенетов, как нельзя лучше подходил для выполнения этой миссии.

Возможно, Алиенора, после стольких постигших ее несчастий и утрат, радовалась случаю повидать единственную оставшуюся в живых из дочерей. Но в этой поездке, предпринятой в столь трудных условиях, можно усмотреть и нечто другое, помимо простого желания вновь окунуться в семейную атмосферу. Как и прежде, когда она сама отправилась за Беренгарией Наваррской и привезла ее на Сицилию, Алиенора действовала одновременно как мать и как королева. И в ее поступке ясно проглядывает желание отдать все силы ради того, чтобы в королевстве установился мир. Пока Ричард был жив, у Филиппа был достойный противник, и королевству Плантагенетов ничто не угрожало. После смерти Ричарда положение резко изменилось, и можно было бояться чего угодно, оправданы были любые опасения: прекрасная страна, созданная союзом Алиеноры и Генриха, могла быть разрушена за несколько лет. И потому поездка Алиеноры за Пиренеи вписывается в ряд всех ее поступков, совершенных с тех пор, как она, год тому назад, покинула свое убежище в Фонтевро. Ради того, чтобы сохранить королевство, спасти все, что можно было спасти, она превратила представителей буржуазии из освобожденных ею городов в союзников своего сына Иоанна; она помирила его с Гильомом де Рошем; она сама признала сюзеренитет короля Франции, что в каком-то смысле вынуждало последнего стать покровителем Пуату и Аквитании. И теперь она снова спешит способствовать миру, привезя в залог драгоценнейшего союза невесту для Людовика Французского.

Английский историк Поуик, мастерски описавший различные эпизоды эпопеи Плантагенетов, очень толково подчеркнул деятельность женщин в этот решающий момент. Помимо борьбы, которая велась между Филиппом и Иоанном, шла подспудная борьба Алиеноры с ее невесткой, Констанцией Бретонской. Филипп, притязавший на Нормандию, воспользовался ситуацией и провозгласил себя защитником сына Жоффруа и Констанции, юного Артура Бретонского. Мы видели, как после смерти Ричарда вассалам пришлось выбирать между последним из сыновей Генриха — Иоанном и его же внуком — Артуром. Вильгельм Маршал разрешил эту проблему, со своей стороны, в соответствии с обычаями того времени. Но Констанция выдвинула в качестве аргумента то, что Иоанн был всего лишь младшим братом ее покойного мужа, Жоффруа; она требовала всего наследства для родившегося после смерти его сына Артура.

Эта Констанция Бретонская была довольно интересным персонажем: через некоторое время после смерти Жоффруа она вышла замуж за знатного англичанина Ранульфа Честерского, который впоследствии с ней развелся при обстоятельствах, так и оставшихся невыясненными, а перед тем держал ее в заточении в замке Св. Якова в Бевроне в Нормандии. Затем Констанция, в 1199 г., вскоре после смерти Ричарда, стала женой пуатевинского сеньора, Ги де Туара; ее сын Артур был воспитан при французском дворе, и неприязнь, которую она всегда открыто питала к семье своего первого мужа, слишком отвечала интересам Филиппа-Августа, чтобы он упустил случай этим воспользоваться.

На заднем плане мы можем различить и другие женские фигуры, также повлиявшие на ход событий: прежде всего, это Изамбур, несчастная, брошенная Филиппом-Августом жена, которая жалуется на несправедливость своей участи и которую защищает сам папа — деятельный Иннокентий III. Мы видим здесь также и ее соперницу, Агнессу Меранскую, от которой у Филиппа будет двое детей: еще один Филипп, которого прозвали Лохматым, потому что он, должно быть, унаследовал всклокоченные отцовские волосы, и Мария, которую Филипп-Август предназначал в жены бретонскому наследнику. Наконец, Бе-ренгария Наваррская, довольно невыразительная особа, не сумевшая удержать своего неисправимого супруга, а теперь неустанно требующая свое наследство, которое Иоанн, в конце концов, за ней закрепит: тысячу марок серебром ежегодной ренты, два замка в Анжу и один в Байе.

И еще двум женским персонажам предстоит появиться на сцене: той самой кастильской невесте, за которой Алиенора ездила за Пиренеи, и Изабелле Ангулемской — из-за нее произойдет множество событий, в результате которых государство Плантагенетов перестанет существовать.

Изабелла была помолвлена с тем самым сеньором Гуго Черным де Лузиньяном, который, воспользовавшись обстоятельствами, заставил Алиенору во время ее поездки отдать ему графство Марш. Этот человек, которому в то время было около сорока лет, должен был получить в приданое за четырнадцатилетней невестой графство Ангулемское после смерти своего тестя, и можно сказать, фортуна ему улыбалась. Но ему пришла в голову злосчастная мысль пригласить на помолвку своего сюзерена, короля Англии. Иоанн Безземельный явился туда в момент, когда сам был погружен в матримониальные планы. В самом деле, он решил расторгнуть брак с Авуазой Глостерской, с которой у него не было детей, и только что отправил посольство к королю Португалии, Сакчо, чтобы просить руки одной из его дочерей. Во время устроенных в Лузиньяне праздников ему представили Изабеллу Ангулемскую. Два месяца спустя, 24 августа 1200 г., все с удивлением узнали о том, что Иоанн, удалив Гуго Черного, — он отправил его с дипломатической миссией в Англию, — женился на юной Изабелле с согласия ее отца, Эмара Ангулемского.

Можно себе представить, какое впечатление произвел этот поступок на пуатевинских баронов, так дороживших своей независимостью и готовых это продемонстрировать всякий раз, как только подвернется подходящий предлог. Это происшествие имело многочисленные последствия для Истории, поскольку Изабелла была одной из тех заметно повлиявших на ход событий сильных женских личностей, какими так богата феодальная эпоха. Ближайшим последствием этого брака, больше напоминавшего похищение, — хотя и совершенное при пособничестве отца, — был распад королевства; именно из-за него распались личные связи, на которых держалась верность вассалов, и бароны, до тех пор пребывавшие в нерешительности, отныне будут настроены явно враждебно к королю Англии.

Но тем временем произойдет другое событие, которое также будет иметь серьезные последствия и приведет на французский престол еще одну незаурядную женщину. Вспомним: мы оставили Алиенору путешествующей по дорогам Старой Кастилии. Вероятно, в Бургосе, а может быть, в каком-нибудь из окрестных укрепленных замков, она встретилась со своей дочерью и внуками: у Алиеноры Кастильской родилось от ее мужа, Альфонса VIII, одиннадцать детей. Их двор был веселым и блестящим, его атмосфера напоминала двор в Пуатье. Кастилия тех времен, так же, как и Каталония, гостеприимно встречала трубадуров. Один из них, Раймунд Видаль де Безалу, оставил нам в своих стихах описание литературного собрания при дворе Альфонса VIII: там председательствовала молодая Алиенора. Она была красива и скромна; явившись перед двором, где собрались «множество рыцарей и множество менестрелей», в платье из алого шелка, отделанном серебряной нитью, она склонилась перед королем и села поблизости от него. Вместе они слушали трубадура, который рассказывал свою «новеллу»: и «новелла» оказалась так прекрасна, что потом при дворе не осталось никого, «ни барона, ни рыцаря, ни знатного юноши, ни девицы», которые не пожелали бы выучить ее наизусть.

Среди сотрапезников Альфонса и Алиеноры был некий Гильом де Бердеган, своего рода предшественник Дон Жуана, талантливый поэт и неисправимый соблазнитель, который — впрочем, напрасно, — вздыхал по королеве; там можно было встретить и Фолькета Марсельского, который впоследствии пострижется в монахи и станет епископом Тулузским, и других, таких, как Пердигон, Пейре Рожер, Гираут де Калансон, а главное — Пейре Видаль, который был неистощим на похвалы этому открытому двору и не уставал воспевать щедрость короля и королевы.

Приятно думать о том, что для Алиеноры Английской время, проведенное в гостях, стало оазисом, передышкой среди сотрясаемых бурями лет ее старости. При кастильском дворе она вновь окунулась в атмосферу молодости, свежести и поэзии. И потому она оставалась в гостях у дочери больше двух месяцев; впрочем, все равно свадьбы во время поста не играли, и, как бы ей ни хотелось поскорее заключить этот брак, не было никаких причин для того, чтобы возвращаться в свои владения до Пасхи, которая в тот год пришлась на 9 апреля. Неожиданностью оказалось, что она, покидая радостный кастильский двор, увезла с собой совсем не ту девушку, за которой приезжала. В самом деле, у Алиеноры-младшей было три дочери на выданье, то есть в возрасте от одиннадцати до пятнадцати лет: Беренгария, Уррака и Бланка. Старшая, Беренгария, была уже помолвлена с наследником королевства Леон. Следовательно, наследнику французского престола предназначалась вторая, Уррака. Однако Алиенора тронулась в обратный путь через Пиренеи с младшей, Бланкой. И современники ясно дадут нам понять, что выбор, благодаря которому одну невесту заменили другой, был продиктован именно Алиенорой Английской. Предлог, которым эта замена объяснялась, явно был надуманным предлогом: приближенные королевы утверждали, будто французы никогда не смогут привыкнуть к принцессе, носящей такое испанское имя, как Уррака, тогда как Бланка легко превратится в королеву Бланш; объяснение неудовлетворительное, так как в те времена королеву Франции звали Изамбур или Ингеборгой и что королева Англии носила такое неанглийское имя как Алиенора. Но, так или иначе, выбор был сделан, и следовало ему подчиниться; Уррака быстро стала невестой португальского наследника, а Бланка неожиданно отправилась во Францию. Кажется совершенно очевидным, что Алиенора за время своего пребывания в Кастилии успела оценить по достоинству каждую из своих внучек и снова, в который уже раз, проявила свою удивительную проницательность, только обострившуюся с возрастом и опытом. Было ли тому причиной расположение, зародившееся благодаря природному сходству, — мы найдем у Бланки Кастильской не одну черту, унаследованную от бабки, — или это просто было решение, принятое по зрелом размышлении, но именно Алиенора возведет на французский престол ту, что впоследствии окажется деятельной королевой и превосходной матерью.

В южных краях уже начиналась весна, когда Бланка вместе с Алиенорой отправилась на свою новую родину. Нам неизвестно, о чем разговаривала старая королева с юной девушкой, ехавшей навстречу своей столь блистательной судьбе тогда, на заре XIII века; но можно предположить, что королева Алиенора, овеянная двойной славой французской и английской короны, мать двух королей, женщина, чьи дети и внуки заполнили собой как дворы империи, так и испанский двор, произвела на Бланку сильнейшее впечатление.

Возвращение было мирным, если не считать трагического эпизода, произошедшего в Бордо, где наемник Меркадье был убит в уличной драке, пока Алиенора и ее внучка отдыхали во дворце Омбриер. Несомненно, Меркадье был ничем не лучше других наемников его породы, которые все, как на подбор, были висельниками и негодяями, омерзительно жестокими грабителями. Использование наемников было одним из изъянов политики королевства Плантагенетов; из-за них война между Филиппом-Августом и Ричардом стала намного более жестокой; исчезновение этой язвы в XIII в. было заметным прогрессом. Возвращаясь к Меркадье, расскажем, что он проявил свою безжалостность, приказав повесить, перед тем заживо содрав с него кожу, убийцу короля Ричарда, того самого Пьера Базиля, которого король на смертном одре приказал помиловать.

Свадьба Бланки Кастильской и Людовика Французского должна была состояться 23 мая в Пор-Mop в Нормандии, — самом близком к французской границе городке, — поскольку в самой Франции нельзя было совершать никаких церковных обрядов: королевство все еще оставалось под действием интердикта, наложенного папой. Но Алиенора на бракосочетании не присутствовала. На обратном пути она остановилась в Фонтевро и там поручила архиепископу Илье Бордоскому сопровождать ее внучку дальше: свою миссию она выполнила.

* * *

Нам хотелось бы именно на этом и остановить рассказ об Алиеноре: закончить ее беспокойную жизнь этим триумфальным шествием к браку ее внучки с наследником французского престола, предоставив фигуре королевы тихо растаять в сумраке Фонтевро…

Но нет, это еще не был последний эпизод ее истории. Алиеноре пришлось еще раз отказаться от тишины избранного ею убежища, снова пришлось выйти на передний план, и снова это произошло при трагических обстоятельствах.

Тем не менее, сначала всем казалось, что воцарились мир и покой. Иоанн Безземельный 8 октября 1200 г. короновал свою молодую жену в Вестминстере, и, казалось, король Франции смирился с его дерзкой выходкой, поскольку летом 1201 г. он принимал короля и королеву Англии на острове Сите куда ласковее (это отмечали современники), чем они могли надеяться. Впрочем, Алиенора вовсе не бездействовала. Неутомимая и до последнего вздоха не перестававшая трудиться над тем, чтобы обеспечить мир, без которого, как она знала, королевство в руках Иоанна долго просуществовать не могло, Алиенора сумела помирить его с виконтами Туарскими: во всяком случае, с Амори, братом Ги, приходившимся, следовательно, дядей Артура Бретонского по браку. Весной 1201 г. она написала Иоанну, рассказав о том, как виконт, по ее настоянию, навещал ее в Фонтевро. Она тогда была больна, но все же согласилась на встречу с Амори де Туаром и, как она пишет, «удовольствие от его посещения пошло на пользу». Он расстался с ней, пообещав отныне стараться держать пуатевинских баронов в согласии и послушании. Это примирение состоялось в тот самый момент, когда несчастная Констанция Бретонская заразилась проказой; она умрет несколько месяцев спустя, 4 сентября 1201 г. Незадолго до того скончалась Агнесса Меранская, и эта смерть могла способствовать освобождению французского королевства от интердикта, наложенного на него из-за поведения короля. Неужели и впрямь наступила эпоха мира и всеобщего благоденствия?

Ничуть не бывало: на самом деле только затруднения, с которыми никак не мог справиться Филипп-Август, оставаясь под гнетом церковных санкций, мешали ему до тех пор дать волю своим притязаниям на Нормандию и на все королевство Плантагенетов. Он достаточно хорошо знал своего противника для того, чтобы понимать, что только выиграет, если не будет торопиться, и предпочитал дождаться наиболее подходящего момента для того, чтобы выложить свои козыри, главным из которых был юный Артур Бретонский, воспитанный при его дворе и заботливо взращенный в надежде стать в один прекрасный день королем Англии. Смерть Констанции лишила юношу ее советов, несомненно, более толковых и менее корыстных, чем те, которые он постоянно получал в Париже.

Конфликт вспыхнул в 1202 г. Филипп-Август воспользовался тем предлогом, что к нему обратились пуатевинские бароны во главе с Лузиньянами, но также и другие, чье самолюбие и законные права Иоанн не умел пощадить (он действовал, пренебрегая местными обычаями, был без необходимости резок с вассалами и перемещал кастелянов из одного замка в другой, сообразуясь лишь с собственными прихотями). Итак, король Франции, выступая в качестве сюзерена, предложил королю Англии предстать перед судом, чтобы уладить разногласия и разобраться в жалобах его баронов. Иоанн отказался, и 28 апреля был осужден заочно; ему был брошен вызов и объявлена война. Вскоре после того Артур Бретонский, посвященный в рыцари Филиппом-Августом, торжественно принес французскому королю клятву верности, и не только за Бретань, но еще и за Анжу, Мен, Турень и Пуату; таким образом, он не учитывал клятву верности, принесенную Алиенорой за эту провинцию, которая входила в число ее личных владений. Юный бретонец дерзко присвоил феод, по праву и на деле принадлежавший ей; королевство Плантагенетов разрушалось, и все заметили, что в своей клятве Артур Бретонский не упомянул Нормандию: король Франции заранее приберег ее для себя.

После этого сам Филипп, незамедлительно перейдя к действию, завладел несколькими городами в вожделенной провинции: Э, Омалем, Гурне. Он послал Артура, гордившегося тем, что примет боевое крещение и получившего от короля Франции двести отборных рыцарей, захватить Пуату и объединить свои войска с армией Лузиньянов. Алиенору вовремя известили обо всем этом в ее убежище, и сочтя, что в Фонтевро она не может быть в полной безопасности, она поспешила с небольшой свитой в Пуатье, чьи крепкие стены много раз за долгие годы ее жизни предоставляли ей надежную защиту.

Но, хотя Алиенора и быстро приняла решение, ее все же успели опередить: Артур, которому на помощь пришел Гуго, виконт Шательро, уже покинул Тур и дошел до Лудена. Королева едва успела укрыться в замке Мирбо. Городок был тотчас взят штурмом, но донжон держался крепко, и Алиенора оказалась запертой в нем с горсткой людей. Неужели королева окажется пленницей собственного внука?

Нет, она этого не хотела. И в данном случае она не ограничилась тем, чтобы расставить между зубцами и у бойниц лучников, которыми она могла располагать, не только укрепила двери и мосты и поместила часовых на высоких крепостных башнях; Алиенора еще и отвлекала осаждавших подобием переговоров в то самое время, как ей удалось послать двух гонцов: одного к Гильому де Рошу, находившемуся в Шиноне, другого — к самому Иоанну Безземельному, который был тогда в окрестностях Мана. Последний с поразительной быстротой явился на зов: гонец был у него в ночь на 30 июля, а 1 августа он уже приближался к Мирбо. Артур и его люди, проявив непредусмотрительность, показывающую, насколько они были уверены в своей победе, считали, что поступают правильно, наглухо закрыв все ворота занятого ими маленького городка: они сделали это для того, чтобы уж точно никто из осажденных не мог от них ускользнуть; единственный оставшийся открытым проход предназначался для того, чтобы они могли пополнять собственные запасы. Рассказывают, что один из рыцарей Артура, Жоффруа де Лузиньян, только что сел за стол и приступил к паре жареных голубей, когда ему сообщили, что с развернутыми знаменами подходит войско английского короля. Он в шутку поклялся, что из-за такой малости беспокоиться не станет и сначала доест; но не успел он еще что-нибудь произнести, как сам он, Артур и еще тысяча или около того осаждавших крепость людей оказались буквально в ловушке, не успев даже взяться за оружие.

Алиенора была жива, здорова и на свободе. Но, наверное, никто не мог предположить, какая чудовищная участь ждет этих многочисленных пленных. Иоанн Безземельный в этих обстоятельствах показал, что, если потребуется, он способен действовать быстро и умело, как настоящий воин. А продолжение этой истории открывает нам, что вместе с тем он оказался способен и на поистине дьявольскую жестокость. Не было такого унижения, которому не подвергли бы несчастных баронов, захваченных в плен: Иоанн приказал привязать их к повозкам и в таком виде прокатить по их собственным владениям до самых донжонов, где и велел оставить в заключении.

Что касается юного Артура Бретонского, дядя поначалу отдал племянника одному из своих приближенных, Юберу де Бургу, приказав тому ослепить и оскопить юношу. Юбер де Бург отказался выполнять преступное распоряжение. Артур оставался

узником Руанской башни вплоть до того дня, — это был Страстной четверг, 3 апреля 1203 г., — когда Иоанн, с одним-единственным спутником, которым был его подручный Гильом де Бриуз, проник в темницу, где был заперт юноша, заставил его сесть вместе с собой в лодку, там перерезал ему горло и бросил его тело в Сену. И никто, ни один человек на свете не знал о разыгравшейся трагедии; лишь семь лет спустя, в 1210 г., тот, кто был единственным ее свидетелем, Гильом де Бриуз, ставший к тому времени смертельным врагом Иоанна, найдет приют при французском дворе и расскажет о том, что видел…

Вскоре после этого убийства к Алиеноре явился гонец, брат Жан де Валеран, с известием, посланным Иоанном Безземельным из Фалеза 16 апреля: «Слава Богу, — писал он, — для нас все идет лучше, чем может сказать вам этот человек…» Ошеломляющее послание, дающее представление о порочности отправителя, но также и о том, насколько мало он осознавал свои поступки; и, поскольку сам гонец понятия не имел о свершившемся преступлении, а королева больше никогда не виделась с сыном, мы можем предположить, что она умерла, так и не узнав, какую страшную истину скрывали эти строки.

Алиеноре оставалось прожить еще год: ей было отпущено столько, чтобы успеть увидеть разрушение королевства, утрату Нормандии, которая была первым и самым прекрасным фье-фом английских королей. Своей жестокостью Иоанн настроил против себя большинство своих вассалов, и теперь Филипп-Август оказался в выгодном положении. Гильом де Рош сам отдал ему Турень и Анжу; Амори де Туар, после смерти Алиеноры, заставит подчиниться французскому королю часть Пуату. Иоанна, после периода энергичной деятельности, вновь охватила неодолимая апатия, периодическое возвращение которой свойственно циклотимикам. Главные города Нормандии — Се, Конш, Фалез, Домфрон, Байе, Кан, Авранш, и так далее, — поочередно оказывались в руках Филиппа-Августа; и, когда Руан, последний город, который еще сопротивлялся, послал за помощью, Иоанн, как мы помним, отказался прервать начатую партию в шахматы ради того, чтобы принять гонцов.

Шестого марта 1204 г. король Франции захватил Шато-Гайяр, великолепную крепость, которая несколькими годами раньше была предметом гордости короля Ричарда. Говорили, что именно этого удара и не перенесла Алиенора, потому что она умерла в Фонтевро несколько недель спустя, 31 марта или 1 апреля 1204 г. Но можем ли мы считать, что она умерла отчаявшейся? Тогда ее смерть была бы в полном противоречии с ее жизнью, потому что не было такой плохой вести, такой неудачи, такого горя, которые не застали бы ее на ногах, готовой действовать, заделывать пробоины, связывать разорванные нити. И, несомненно, мы можем думать, что дело было не только в роковой вести. На этот раз возраст королевы был слишком преклонным, ее состояние здоровья слишком сильно ухудшившимся для того, чтобы она могла в последний раз собраться с силами.

Но мы имеем право также и сказать себе, что это событие, какой бы жестокий удар оно ни нанесло Алиеноре, не было для нее неожиданным: оно было неизбежным. Ричард умер, не оставив наследника, и это означало конец прекрасного королевства Плантагенетов. Алиенора могла это предвидеть лучше, чем кто-либо другой. Если она исполнила свой долг королевы и матери, сохранив для сына все возможные союзы, — а при необходимости и изобретая новые, как было в случае с городской буржуазией, — иллюзий у нее, скорее всего, не было: она лучше других знала, что Иоанн не способен разумно править страной и что в его руках королевство обречено на распад. Зато, если в последние годы своей жизни Алиенора совершила нечто поразительное и плодотворное, то таким поступком можно назвать именно то ее последнее деяние, которое она явно хотела совершить сама и без промедления и в котором последний раз проявилась свойственная ей тонкость суждения, обогащенного опытом: речь идет о ее поездке в Кастилию. Совершая этот поступок, Алиенора, возможно, действовала лишь повинуясь своему стремлению к миру в те времена, когда мир был главным условием сохранения королевства; как бы там ни было, но именно она буквально усадила Бланку Кастильскую на французский престол, выбрав именно ее, а не другую для того, чтобы занять место, которое прежде занимала сама.

В прежние времена она лелеяла честолюбивые планы сделать своего сына Генриха королем Франции, женив его на юной Маргарите. И вот теперь, под давлением событий, союз был заключен, но наоборот: будущий король Франции взял в жены принцессу ее крови; какое-то время можно было думать, что объединение Франции и Англии произойдет под эгидой Франции: в один прекрасный день Людовик Французский, супруг Бланки Кастильской, высадится в Англии, и его поддержат бароны, которые не смогут перенести господства над собой зловещего маньяка, каким был Иоанн Безземельный. Но, уже за пределами этой амбициозной игры, верное решение предстояло найти их сыну, Людовику IX, который войдет в Историю под именем Людовика Святого, — и это произойдет поразительным образом, подобных примеров История не знает: посредством договора, который в 1259 г. положит конец английским притязаниям на Нормандию и утвердит свершившийся факт, на деле возвращая английскому королю некоторые завоеванные провинции из наследства Алиеноры — для того, чтобы «установить любовь» между ее наследниками. По этому случаю они признали свое общее происхождение, и таким образом память об Алиеноре витала над этим примирением двух королевств.

Крепость Шато-Гайяр могла рухнуть, другие крепости могли сдаваться одна за другой; все это для королевы, вновь затворившейся в уединении Фонтевро, лишь делало осязаемым отречение, связанное со смертью, неизбежность расставания с земными владениями, — теперь ничто для нее больше не имело значения, кроме этого освобождения от себя, позволяющего, в наготе второго рождения, приготовиться к последней встрече.

Но прощание со всем земным совершалось далеко не в отчаянии: напротив, его озаряло утешительное видение совсем юной девушки, этой Бланки, будущей королевы, внучки Алиеноры, способной, как некогда она сама сумела это сделать, выполнить задачи женщины и королевы, и, возможно, лучше, чем она сама, довести дело до благополучного завершения.

Близился апрель; после зимних холодов иссохшие деревья вокруг Фонтевро полнились соками, и ветер из Анжу приносил в монастырские сады обещание новой жизни.

* * *

Можно высказать немало упреков в адрес Алиеноры, отзываясь высказываясь о ее личности и ее поступках; впрочем, многие и не лишали себя этого удовольствия, вплоть до того, что видели в ней продажную проститутку, демоническую женщину. В свете исторических документов подобные суждения рушатся сами собой; и остается, в истине Истории, фигура «несравненной женщины», как назвал ее летописец Ричард Девизский, — той, чьи черты так хорошо передал неизвестный скульптор, оставивший потомкам надгробие Алиеноры. Благодаря ему мы встречаемся с ней под сводами Фонтевро, той столь любимой ею монастырской церкви, где королева приняла постриг, так же, как ее дочь Иоанна, как ее внучка Алиса де Блуа, как Матильда и Бертрада, и множество других, девственниц или вдов, знатных дам или блудниц; каждую из них объяла Любовь, вбирающая в себя всякую другую любовь. Движимый лучшими намерениями, чем большинство историков или писателей, попытавшихся изобразить для нас Алиенору, скульптор сразу же дал нам образ ее духовной жизни: вот она перед нами, укрытая складками платья и плаща, с лицом, обрамленным покрывалом и лентой под подбородком, читает книгу. Это образованная, просвещенная королева, до последнего дня не утратившая любознательности, до последнего вздоха вдохновлявшая труверов и трубадуров и породившая ту поэтическую волну, которая принесла нам Тристана и Изольду, Эрека и Эниду, Ланселота. Персе-валя и все богатства куртуазной любви. Это недремлющая королева, которую не могли сломить ни тюрьма, ни скорбь, и которая до последнего дня не отступится от своей женской роли: поддерживать, хранить, передавать, оставлять после себя, вплоть до того, что, в конечном итоге, она завещает нам больше, чем могла предвидеть, этот цвет куртуазности, который увенчает феодальное здание, она завещает нам святого Людовика Французского. Это Донна, Дама, сумевшая восторжествовать над собой, победить в себе прихоть, легкомыслие, страсть к эгоистическому наслаждению, преодолеть личные желания, чтобы стать внимательной к другим, чтобы постоянно совершенствоваться.

Она являет нам совсем не черты смерти, она кажется живой под укрывшей камень краской; верно, что в те времена художники еще не впадали в грубый реализм Возрождения, от смерти оставлявшего лишь труп; тогда всякая скульптура звала к себе цвет, который есть жизнь. Но эта черта времени приобретает в нашем случае особое значение: здесь, в Фонтевро, где Алиенора, познавшая все оттенки человеческой любви, чтобы дойти, в конце концов, до Любви преображающей, обрела свой лик Воскресшей; кому, если не ей, может быть даровано прощение, обещанное тем, кто много любил?

Библиографический обзор

Алиеноре Аквитанской посвящено множество очень интересных сочинений. Среди них — изданная в Лондоне в 1788 г. «История Алиеноры Аквитанской» Исаака де Ларрея; вышедшая под тем же названием, но в Париже в 1822 г. книга графини Паламеды де Машеко; одноименный труд Луи де Виллепре, опубликованный в Париже в 1862 г., — достаточно пока назвать три из огромного количества исследований. Естественно, интерес к этим работам порожден, в основном, образом мышления их авторов или менталитетом, свойственным эпохе, в которую они творили. Объединяет их то, что все названные авторы черпали сведения из одних и тех же литературных источников, таких, как шутливые произведения менестреля из Реймса или «Анекдоты» Этьена де Бурбона. После этого каждому оставалось только добавить недостающие, по его мнению, подробности, чтобы вышить по этой канве классический портрет Алиеноры, вкладывая в него кто больше, кто меньше фантазии.

Впрочем, для того, чтобы оправдать авторов, слишком «романизировавших» биографию Алиеноры, достаточно сказать, что и «историки» Средневековья большей частью поступали в этом смысле ничуть не лучше. Они также довольствовались лишь чтением литературных текстов (естественно, ведь они куда доступнее, чем грамоты, хартии или реестры счетов), преобразуя их в исторические источники, чтобы, приложив минимум труда, блестяще синтезировать полученную таким образом информацию.

Как тут не тревожиться: только представьте себе «Картину нравов XX столетия», который ученый третьего тысячелетия мог бы создать, основываясь на творениях Жана Жене или театре Ионеско; а если бы ему попались на глаза — История знает подобные случаи! — подшивки «Франс-Диманш»… Можете себе представить, как мы будем выглядеть в глазах грядущих поколений?

Помимо литературы такого рода, существует единственный написанный по-французски труд, из которого можно черпать подлинную историю жизни Алиеноры. Здесь приводятся документы того времени, просеянные сквозь сито самой придирчивой критики. Речь идет об исследовании Э.Р.Лабанда (E.R.Labande), названном автором «К вопросу о правдивости образа Алиеноры Аквитанской» («Pour une image veridique d' Alienor d'Aquitaine»). К сожалению, познакомиться с этим на самом деле важнейшим исследованием, богато проиллюстрированным выдержками из исторических текстов, с исследованием, благодаря которому перед нами с поразительной ясностью встает незабываемый в силу своей правдивости портрет Алиеноры, имели возможность только читатели одного из номеров «Бюллетеня Общества западных антикваров» («Bulletin de la Societe des Antiquaires de l'Ouest», 4-me serie, t.II; 1952, 3-me trimestre, pp. 175–234).

Подобная ситуация — отнюдь не исключение, она повторяется очень часто. Сколько раз о персонажах, событиях, нравах «Средневековья» широкий читатель узнавал лишь из внушительного количества совершенно фантастических россказней, тогда как точные и достоверные исследования оставались почти не известными публике только из-за того, что они были опубликованы в изданиях, доступных лишь бесконечно малому числу читателей, и без того уже хорошо знающих проблему. Полагаю, дело тут еще и в излишней скромности ученых, и как тут не пожалеть о преследующем их страхе перед упрощением излюбленной темы, из-за которого все большее и большее количество интересующихся историей своей родины людей лишаются информации, необходимость в которой испытывают все острее. Самоустранение этих ученых от популяризации своих достижений, их стремление держаться в стороне резко контрастируют с многословием других, уверенных в своем праве на трактовку исторических документов при помощи высосанных из пальца суждений и комментариев. А именно с этим мы, увы, так часто сталкиваемся в университетских кругах.

За пределами Франции Алиенорой и ее временем занимались блестящие историки, среди которых первой хочется назвать американку Эми Келли, чей труд под названием «Алиенора Аквитанская и четыре короля» («Еlеаnог of Aquitaine and the four kings») был опубликован в 1950 г. издательством Гарвардского университета «Harvard University Press», переиздан и дополнен там же в 1959 г. Исследование Эми Келли примечательно как основательностью, так и живостью, виртуозностью письма.

Нам, читателям, остается только следовать шаг за шагом за историками, узнавая подробности и любуясь блеском деталей. Первое издание книги Э. Келли посвящено главным образом жизни самой Алиеноры, тогда как второе рассказывает обо всем ее окружении: Людовике VII, Генрихе II, Ричарде и т. д. Жаль только, что автор, несмотря на все свое мастерство, иногда чересчур увлекается второстепенными персонажами, теряя из виду главное действующее лицо. И второе. Ни в первом, ни во втором издании не были использованы подлинные письма и хартии Алиеноры, — об этом можно судить по замечанию, сделанному X. Дж. Ричардсоном в его столь же богатой информацией, сколь и не отступающей от темы статье под названием «Письма и хартии Алиеноры Аквитанской» («The Letters and charters of Eleanor of Aquitaine»), опубликованной в «Английском историческом журнале», («English historical review», № CCXCI, vol. LXXIV, pp. 193–213 (1959)). Между тем, именно письма, хартии и реестры счетов порой снабжают нас в изобилии деталями, почерпнутыми из самой жизни, и раскрывают перед нами психологию людей интересующей нас эпохи.

Возможностью написать настоящую работу автор также во многом обязан всегда увлекательным и полным проникновенных замечаний статьям Риты Лежен, особенно — тем разделам, которые она посвятила «Роли Алиеноры Аквитанской в литературном процессе» («Role litteraire d'Alienor d'Aquitaine») на страницах «Cultura neolatina», XIV (1954), pp. 5-57. И, естественно, нельзя не назвать пять томов исследования Рето Беццолы, вышедших в Париже в 1958–1963 годах под названием «Корни и формирование куртуазной литературы на Западе (500-1200)» («Les Origines et la formation de la litterature courtoise en Occident (500-1200)».

Нам приходилось цитировать и работы многих других авторов. Среди них нельзя не упомянуть труды Ж. Буссара, Р. Форевилля, Ф. М. Поуика и другие исследования по истории Анжу и Нормандии, ставшие к сегодняшнему дню классическими.

Однако мы поступили бы несправедливо, если бы не назвали также имена летописцев, хронографов и анналистов, которых так часто и с таким удовольствием цитировали. Это Вильгельм Ньюбургский, Гервасий Кентерберийский, Роджер Ховден, Ричард Девизский, Рауль де Коггесхолл и наконец Ро-бер де Ториньи, хроники которого представляют собой исторический памятник, вполне достойный того, который он возвел на горе Сен-Мишель, где и был аббатом в монастыре. Произведения названных выше авторов великолепно изданы в Лондоне под названием «Chronicles and Memorials of Great Britain and Ireland during the Middle Ages» (Rolls Series, 1858–1899). Желающие могут найти весьма подробный справочный аппарат по этой теме в двух уже упоминавшихся выше книгах Э.Р.Лабанда и Эми Келли, что освобождает нас от необходимости приводить его здесь.

Нужно сразу сказать, что в данной работе есть один существенный пробел: она не содержит ни одного из тех категоричных суждений, которые так характерны для большинства исследований, когда речь заходит о Средневековье. А ведь такие суждения давно уже стали освященной долгим употреблением привычкой. Стоит, к примеру, заговорить об античности или о веке Людовика XIV, услужливая память тут же подсказывает: грандиозные пиршества, придворные скандалы. И, напротив, говоря о средних веках, считается необходимым отметить хотя бы в нескольких прочувствованных фразах, что, несмотря на наличие рыцарства, куртуазности и кафедральных соборов, людей в эту эпоху иначе, чем горемыками, и не назовешь, все они были грубыми и невежественными, знатные сеньоры отличались жестокостью, духовенство — распутством, простой народ страдал от недоедания[27] и нищеты. Если этого не скажешь, прослывешь наивным. Вполне может оказаться, что тот, кто предпочитает Мон-Сен-Мишель церкви Сен-Сюльпис или храм Мадлен в Везеле храму Мадлен в Париже, на самом деле проявляет некоторую наивность, потому что, впадая в эту «ересь», он непременно услышит, как другие со снисходительными улыбками напомнят: нет, Средневековье — отнюдь не «идиллическая» эпоха. После чего толком и не поймешь, что же такое наивность, потому что — разве хоть какую-нибудь эпоху в истории человечества можно назвать «идиллической»? Попытаться окрасить тот или иной период из десяти веков, из которых слагается пресловутое «Средневековье», в иные, кроме привычных сумеречных, цвета — разве это равносильно тому, чтобы признать: эти десять веков не знали гнета страданий и нищеты, несправедливостей и низостей, которые не выкинуть из судьбы человечества со времен сотворения мира?

А ведь не так уж трудно заметить, что одну эпоху от другой отличает, прежде всего, шкала ценностей. Так, для XIX века сам термин «ценности» подразумевает те из них, что могли быть замешаны в биржевой игре, тогда как для Средневековья речь шла совсем об ином: в это время ценным считалось все то, что приносило успех рыцарю — его красота, его мужество и так далее. Что же до того, будто далеко не все рыцари были одинаково храбры и прекрасны, и определение «ценности» в данном случае требует, прежде всего, определения самого понятия рыцарства, — разве это не простой трюизм? Разве опыт повседневной жизни не подсказывает нам, что человек редко бывает совершенным?

Как бы там ни было, мы старались воздерживаться от тона censor тогит, и приносим извинения за то, что таким образом пренебрегали сложившимися обычаями. Надеемся, что читатель найдет, чем возместить этот пробел. А больше всего надеемся на то, что оказавшись лицом к лицу со сведениями, почерпнутыми из документов эпохи, он, как и мы сами, почувствует склонность не к тому, чтобы судить, а к тому, чтобы попытаться понять.

Приложения

Глоссарий

Абеляр, французский философ и мыслитель

Авуаза, любовница Генриха II

Агнесса Меранская, третья жена Филиппа-Августа

Агнесса Сорель, фаворитка французского короля Карла VII (XVb.)

Адам де Сент-Эдмон, приближенный Иоанна Безземельного

Адам де Толуорт, приближенный Ричарда I Львиное Сердце

Адам, повар Ричарда I

Аделаида Савойская, королева Франции, супруга Людовика VI

Аделаида, дочь Людовика VII и Адели Шампанской

Адель Шампанская, третья жена Людовика VII

Адель, графиня де Блуа, дочь Вильгельма Завоевателя

Адемар де Монтей, епископ Пюи, папский легат в первом крестовом походе

Адольф Альтенский, архиепископ Кёльнский

Аймерик де Пегильян, трубадур

Алаис де Монпелье, супруга Эбля III, графа Вентадорна

Александр III, папа римский в 1159–1181 гг.

Алексей Комнин, византийский император в 1081–1118 г.

Алиенора Аквитанская (ум. 1204), герцогиня Аквитании, королева Франции (1137–1152), затем королева Англии

Алиенора Шампанская, жена Рауля де Вермандуа Алиенора, дочь Алиеноры Английской и Альфонса VIII, короля Кастилии

Алиенора, дочь Генриха II Плантагенета и Алиеноры Аквитанс-кой, королевы Кастилии

Алиенора, старшая дочь Жоффруа III Бретонского

Алиса, дочь Алисы де Блуа, монахиня в Фонтевро

Алиса, дочь Юмбера де Мориенна

Алиса, младшая дочь Алиеноры Аквитанской и Людовика VII, графиня де Блуа

Алиса, супруга Боэмунда II, княгиня Антиохии

Альфонс II, король Арагона в 1162–1196 гг.

Альфонс VIII, король Кастилии в 1158–1214 гг.

Альфонс-Иордан, граф Тулузский в 1112–1148 гг.

Амбруаз, хронист, приближенный Ричарда I, участник Третьего крестового похода

Амелен, граф Варенн

Амелия, дочь Эли де Коньяка

Амори, брат Ги Туарского, виконт Туарский

Анаклет, антипапа

Андрей Капеллан, клирик при дворе Филиппа-Августа, автор «Трактата о любви»

Анна Русская, дочь Ярослава Мудрого, королева Франции в 1049–1060 гг.

Ансальдо Бонавичини, кастелян Тира

Ансельм, капеллан Ричарда I Львиное Сердце

Арнольд Брешианский, ученик Абеляра, вдохновитель римской республики в 1143–1155'гг.

Артур, легендарный король бриттов

Артур, сын Жоффруа III и Констанции Бретонской, герцог Бретани

Аэли, жена Рено де Жуаньи

Балдуин III, король Иерусалимский в 1143–1163 гг.

Балдуин Булонский, брат Готфрида Бульонского, граф Эдессы, король Иерусалимский в 1100–1118 гг.

Бела III, король Венгрии в 1172–1196 гг., второй супруг Маргариты Французской

Бенедикт де Сен-Мор, клирик при дворе Генриха II, автор «Романа о Трое» и «Истории герцогов Нормандии»

Беренгария, дочь графа Барселоны Раймунда-Беренгария V

Беренгария, дочь Санчо VI Наваррского, супруга короля Ричарда I Львиное Сердце

Беренгария, старшая дочь Альфонса VIII Берле де Монтрей, французский сеньор

Бернард Клервоский (1090–1153 гг.), теолог и политический деятель, аббат Клерво

Бернард, архиепископ Бордо

Бернарт де Вентадорн, трубадур

Бернарт Марти, трубадур

Берта Зульцбах, супруга византийского императора Мануила Комнина

Бертрада де Монфор, графиня Анжуйская, супруга французского короля Филиппа I

Бертран де Борн, трубадур

Бланка, младшая дочь Альфонса VIII Кастильского, супруга французского короля Людовика VIII

Бледри, трубадур при дворе Гильома X Аквитанского

Блондель Нельский, легендарный трубадур

Бодуэн IX, граф Фландрии в 1194–1205 и Эно в 1195–1205 гг.

Бодуэн де Бетюн, французский рыцарь, приближенный Ричарда I Львиное Сердце

Бодуэн, архиепископ Кентерберийский

Бонавентура (ок. 1222–1274) (Джованни Фиденца), теолог, генерал миноритов, кардинал

Боэмунд II, князь Антиохии в 1126–1131 гг.

Вальтер Мап, оксфордский архидьякон

Васе, нормандский клирик при дворе Генриха II, автор «Романа о Бруте» и «Деяний нормандцев»

Вегеций, римлянин, автор трактата «О военном искусстве»

Вибальд из Ставело, советник германского императора Конрада III, хронист

Вивьен Уайт, житель Кентербери

Вильгельм II Добрый, король Сицилии в 1166–1189 гг.

Вильгельм Завоеватель, герцог Нормандии, король Англии в 1166–1187 гг.

Вильгельм Лев, король Шотландии в 1165–1214 гг.

Вильгельм Маршал, регент английского королевства в 1216–1219 гг., граф Пемброк (ум. 1219)

Вильгельм Ньюбургский, английский хронист

Вильгельм, младший сын Генриха Вельфа и Матильды Английской

Воклен, аббат Абингдонского монастыря

Гавейн, легендарный рыцарь Круглого стола

Гальфрид Монмутский, английский монах, автор «Истории бриттских королей»

Гаусельм Файдит, трубадур

Гверн дю Пон-Сент-Максанс, биограф Томаса Бекета

Гвиневра, легендарная королева Англии, супруга короля Артура

Генрих I Боклерк, король Англии в 1100–1135 гг.

Генрих I Щедрый, граф Шампани и Бри в 1152-1 182 гг.

Генрих II Плантагенет, граф Анжу и Нормандии с 1151 г., герцог Аквитании с 1152 г., король Англии в 1154–1189 гг.

Генрих II, граф Шампани, король Иерусалимский в 1192–1197 гг.

Генрих V, император Священной Римской империи в 1105–1125 гг.

Генрих VI, император Священной Римской империи в 1190–1197 гг.

Генрих Вельф по прозвищу Лев, герцог Саксонии (ум. 1195 г.)

Генрих де Берневаль, приближенный Генриха II Плантагенета

Генрих Молодой, сын и соправитель (1170–1183) Генриха II Плантагенета

Генрих Фиц-Эйлвин, лондонский горожанин Генрих, епископ Байё

Герберт де Бошан, клирик, советник и приближенный Томаса Бекета

Гервасий Кентерберийский, английский монах, хронист Ги д'Юссель, трубадур

Ги де Гарланд, приближенный Людовика VII

Ги де Лузиньян, король Иерусалимский в 1186-1 194 гг.

Ги, виконт Туарский

Гильом IX Трубадур, герцог Аквитании в 1186–1126 гг.

Гильом X, герцог Аквитании в 1126–1137 гг.

Гильом Аделин, старший сын и наследник короля Англии Генриха I (ум. 1120 г.)

Гильом д'Арсак, аквитанский сеньор Гильом де Бердеган, трубадур

Гильом де Бриуз, приближенный Иоанна Безземельного

Гильом де Кабестань, трубадур

Гильом де л'Этан, рыцарь, приближенный Ричарда I

Гильом де Лезе, аквитанский сеньор

Гильом де Мандевиль, граф Эссекса в 1166–1189 гг., граф Омаля с 1180 г.

Гильом де Монмирай, первый мэр Ла-Рошели

Гильом де Невер, граф Оксерра и Тоннерра

Гильом де Рош, аквитанский сеньор, сенешал Анжу, Мена и Турени

Гильом де Сен-Тьерри, хронист

Гильом де Танкарвиль, камерарий Генриха I, великий камерарий Нормандии

Гильом Длинный меч, граф Солсбери, незаконный сын Генриха II

Гильом Кад, ювелир и финансист Генриха II

Гильом Лоншан, канцлер и юстициарий Англии при Ричарде I, епископ Илийский

Гильом Оранжский, персонаж героических поэм

Гильом, граф Арундел, кравчий Генриха I

Гильом, граф де Понтье, супруг Аделаиды, дочери Людовика VII

Гильом, епископ Тирский, канцлер Иерусалимского королевства

Гильом, капеллан Раймунда де Пуатье

Гильом, младший сын Жоффруа Красивого, графа Анжуйского

Гильом, незаконнорожденный сын Стефана де Блуа

Гильом, старший сын Генриха II Плантагенета

Гираут де Калансон, трубадур

Гираут де Рикьер, трубадур

Гирольд Кембрийский (де Барри), уэльский писатель, автор «О завоевании Ирландии» и «Путешествия по Уэльсу».

Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, предводитель Первого крестового похода, защитник Гроба Господня в 1099–1100 г.

Готье Клиффорд, нормандский рыцарь, отец Розамунды

Готье Кутаисский, архиепископ Руанский, канцлер Англии

Губерт Вальтер, епископ Солсбери, архиепископ Кентерберийский

Гуго IX, граф де Лузиньян (1163–1219)

Гуго X Чёрный, граф Лузиньян (1219–1249)

Гуго Биго, граф Арундел в 1095–1140 гг., граф Норфолк в 1140–1177 гг., сенешал Генриха I, сенешал Нормандии

Гуго де Ла Поммере, кастелян Горы св. Михаила в Корнуэльсе

Гуго Капет, герцог Франции, король Франции в 987–996 гг.

Гуго, виконт де Шательро

Гуго, епископ Даремский

Гуго, епископ Линкольнский

Гуго, епископ Честерский

Давид, 9-й граф Хантингтон в 1185–1219 гг., брат Вильгельма, короля Шотландского,

Данжероза, виконтесса де Шательро, любовница Гильома IX Ак-витанского

Джауфре Рюдель, сеньор де Блайи, трубадур

Джон Маршал, английский сеньор

Джон Фиц-Ральф, виконт Лондона Евгений III, папа римский в 1145–1153 гг.

Евстахий, сын Стефана де Блуа

Жан II, сеньор Нельский, трубадур

Жан д'Алансон, архидьякон Лизьё

Жан де Валеран, монах

Жан де Жуанвиль, сенешал Шампани (XIII в.), сподвижник и биограф французского короля Людовика IX Святого

Жерар де Жеберрон, рыцаль-госпитальер

Жильбер де Васкей, рыцарь из эскорта Алиеноры Аквитанской

Жильбер Фолиот, епископ Херфорда, епископ Лондонский

Жильбер, епископ Рочестерский

Жирар Руссильонский, легендарный рыцарь

Жиро де Берле, королевский сенешал в Пуату, сеньор де Монтрей-Беллей

Жослен, писец Алиеноры

Жоффруа II, младший сын Жоффруа Красивого, граф Нанта в 1156–1158 гг.

Жоффруа III, сын Генриха II Плантагенета и Алиеноры Аквитанской, герцог Бретани в 1158–1186 гг.

Жоффруа V Красивый, граф Анжуйский в 1144–1151 гг.

Жоффруа де Вижуа, хронист

Жоффруа де Лев, епископ Шартра

Жоффруа де Лору, архиепископ Бордо

Жоффруа де Лузиньян, пуатевинский сеньор

Жоффруа де Люсе, английский сеньор, судья Генриха II

Жоффруа де Ранкон, сеньор Тайбура

Жоффруа, епископ Лангра, участник второго крестового похода

Жоффруа, незаконный сын Генриха II, архиепископ Йоркский

Зенги, мусульманский правитель Мосула и Алеппо

Ив, папский легат, кардинал церкви св. Лаврентия

Ида, маркграфиня Австрийская, участница крестового похода 1101 г.

Изабелла (Авуаза), дочь графа Глостера, жена Иоанна Безземельного

Изабелла Ангулемская, вторая супруга Иоанна Безземельного

Изабелла де Эно, первая супруга Филиппа-Августа

Изамбер, архитектор, преподаватель в Сенте

Изамбур (Ингеборга) Датская, вторая супруга Филиппа-Августа

Илья де Мармор, архиепископ Бордо

Ингеран (Ангерран), кравчий Ричарда I Львиное Сердце

Иннокентий II, папа римский в 1130–1143 гг.

Иннокентий III, папа римский в 1198–1216 гг.

Иоанн II Комнин, византийский император в 1118–1143 гг.

Иоанн Безземельный, король Англии в 1199–1216 гг.

Иоанн де Бельмен, епископ Пуатье

Иоанн Солсберийский, епископ Шартра

Иоанн, епископ Дублинский

Иоанн, епископ Эврё

Иоанна, дочь Генриха II Плантагенета и Алиеноры Аквитанской, королева Сицилии по браку с Вильгельмом II, графиня Тулузская по браку с Раймундом VI

Иоанна, младшая дочь Генриха II и Алиеноры, королева Сицилии

Иоахим Флорский, калабрийский отшельник и мыслитель, основатель учения «хилиализм»

Иордан, кардинал, папский легат

Иордан, писец Алиеноры

Иосиф Аримафейский, апостол

Исаак II Ангел, византийский император в 1185–1195, 1203–1204 гг.

Исаак Ангел, византийский правитель Кипра

Кадюрк, капеллан Людовика VII, канцлер Франции

Карл Великий, франкский король в 769–814 гг., император с 800 гг.

Карл де Мозе, аквитанский рыцарь

Каролинги, вторая королевская династия Франции (751–987 гг.)

Климент III, папа римский

Конан IV, герцог Бретани в 1146–1166 гг.

Конрад III Гогенштауфен, император Священной Римской империи в 1138–1152 гг.

Конрад Виттельсбах, архиепископ Майнцкий

Конрад Гогенштауфен, рейнский пфальцграф

Конрад, маркиз Монферратский, сеньор Тира, король Иерусалимский в 1190–1192 гг.

Констанция Бретонская, дочь Конана IV, наследница герцогства Бретань

Констанция Кастильская, королева Франции, вторая жена Людовика VII

Констанция Прованская (Арльская), королева Франции, супруга Роберта II (XI в.)

Констанция Французская, сестра Людовика VII, супруга Раймунда V Тулузского

Констанция, дочь сицилийского короля Рожера II, супруга императора Генриха VI

Констанция, княгиня Антиохии, дочь Боэмунда II

Кретьен де Труа (ок. 1130—ок. 1191 гг.), французский поэт, автор стихотворных романов на тему Артуровского цикла

Кристина Пизанская, французская писательница, автор книги «О граде женском» (XV в.)

Кэй, легендарный сенешал короля Артура

Ланселот, легендарный рыцарь Круглого стола

Леопольд, герцог Австрии, участник третьего крестового похода (ум. 1194 г.)

Лука, аббат Тюрпене

Людовик IX Святой, король Франции в 1226–1270 гг.

Людовик VI, король Франции в 1108–1137 гг.

Людовик VII, король Франции в 1137–1180 гг., первый супруг Алиеноры Аквитанской

Людовик VIII, сын и наследник Филиппа-Августа, король Франции в 1223–1226 гг.

Малик-аль-Адил, брат Саладина, второй султан Египта из династии Эйюбидов, в 1193–1218 гг.

Малькольм, король Шотландии в 1141–1165 гг.

Мануил Комнин, византийский император в 1143–1180 гг.

Маргарита, дочь Людовика VII и Констанции Кастильской, жена Генриха Молодого

Маргарито, граф Бриндизи

Мария де Тюренн, супруга Эбля V графа Вентадорна

Мария Французская, настоятельница Шефтсбери

Мария Шампанская, старшая дочь Людовика VII и Алиеноры

Аквитанской, графиня Шампани

Мария, дочь Филиппа-Августа и Агнессы Меранской

Мария, супруга Оттона Брауншвейгского

Маркабрюн, аквитанский трубадур

Матвей, канцлер Матильды Английской и учитель Генриха II Плантагенета

Матильда Английская, дочь Генриха I Боклерка, императрица священной Римской империи, графиня Анжуйская

Матильда Саксонская, дочь Генриха Вельфа, графиня Першская

Матильда, дочь Генриха II Плантагенета и Алиеноры

Маттео д'Айелло, канцлер сицилийского короля Вильгельма II

Матье де Валенкур, фламандский рыцарь

Мейнард, граф Гёрцкий

Мелизинда, королева Иерусалимская, дочь Балдуина II

Мелюзина, легендарная волшебница

Меркадье, командир наемников Ричарда I Львиное Сердце

Мерлин, легендарный волшебник, герой кельтских сказаний

Мессалина, жена римского императора Клавдия

Моргана, легендарная фея

Мордред, легендарный племянник и убийца короля Артура

Нуреддин, сын и наследник Зенги, правитель Алеппо, Мосула и Дамаска

Одеарда, дочь Гильома IX Аквитанского

Октавиан, кардинал, папский легат

Оттон IV Брауншвейгский, герцог Саксонский, император Священной Римской империи в 1198–1218 гг.

Пайян де Фе, аквитанский рыцарь

Патрик I, граф Солсбери в 1142–1168 гг.

Пейре Видаль, трубадур

Пейре Раймунд Тулузский, трубадур

Пейре Роджьер, трубадур

Пердигон, трубадур

Персеваль, легендарный рыцарь Круглого Стола

Петр Блуаский, капеллан Генриха II Плантагенета

Петр Капуанский, папский легат

Петр Сентский, наставник Генриха II Плантагенета

Петр, архиепископ Буржский

Петр, епископ Бордо

Петр-Милон, аббат Пенский, капеллан Ричарда I Львиное Сердце

Петронилла Аквитанская, сестра Алиеноры Аквитанской, жена графа Рауля I Вермандуа

Пьер Базиль, лучник, убивший Ричарда I Львиное Сердце

Раймунд V, граф Тулузский в 1143–1194 гг.

Раймунд де Пуатье, дядя Алиеноры Аквитанской, князь Антиохии

Раймунд Сен-Жильский, граф Тулузский, предводитель первого крестового похода

Раймунд Транкавель, виконт Каркассона

Раймунд-Беренгарий V, граф Барселоны

Ральф Фиц-Стефан, камерарий Генриха II Плантагенета

Рамбаут де Вакейрас, трубадур

Ранульф де Гланвиль, юстициарий Генриха II Плантагенета

Рауль I, граф Вермандуа (1102–1152), сенешал Франции

Рауль де Донфрон, патриарх Антиохии

Рауль де Коггесхолл, английский хронист

Рауль де Молеон, аквитанский сеньор

Рауль де Суассон, французский поэт

Рауль де Фе, дядя Алиеноры Аквитанской, сенешал Аквитании

Рейнальд де Дустанвиль, граф Корнуэльский в 1141–1175 гг., незаконный сын Генриха I Боклерка

Рейнольд фон Дассель, архиепископ Кёльна

Рено де Даммартен, граф Булони

Рено де Жуаньи, граф

Рено де Майяк, капеллан

Рено де Марен, слуга Ричарда I Львиное Сердце Рено, епископ Батский

Ренуль, писец Алиеноры Аквитанской

Ригаут де Барбезье, трубадур

Рихильда, вдова графа Прованского, жена Раймунда V Тулузского

Ричард I Львиное Сердце, герцог Аквитании, король Англии в 1189–1199 гг.

Ричард де Люсе, юстициарий Генриха II Плантагенета

Ричард Девизский, винчестерский монах, хронист

Ричард Дуврский, архиепископ Кентербери

Ричард дю Омм, коннетабль Нормандии при Генрихе II Плантагенете

Ричард Пилигрим, монах, автор «Песни о пленниках»

Ричард Пуатевинский, монах Клюни Ричард, епископ Лондона

Робер Гроссетест (1175–1253 гг.), францисканец, епископ Линкольна, доктор теологии

Робер д'Арбриссель, основатель аббатства Фонтевро

Робер де Молем, аббат Сен-Мишель де Тоннерр, отшельник, основатель аббатства Молем

Робер де Ториньи, аббат Мон Сен-Мишель, хронист

Роберт II Благочестивый, король Франции в 996-1031 гг.

Роберт III, граф Лестер в 1168–1190 гг.

Роберт Великий, граф де Дрё в 1137–1188 гг., брат Людовика VII

Роберт Коротконогий, старший сын Вильгельма Завоевателя, герцог Нормандии в 1087–1105 гг.

Роберт Ньюбургский, английский рыцарь

Роберт Торнхем, рыцарь, приближенный Ричарда I Львиное Сердце, сенешал Анжу

Робин Гуд, легендарный разбойник

Роджер Ховден, английский хронист

Роже де Пон-л'Эвек, архиепископ Йоркский

Роже, канцлер Генриха II Плантагенета

Роже, капеллан Алиеноры Аквитанской

Рожер II, король Сицилии (1130–1154)

Рожер д'Аржантон, нормандец, приближенный Фридриха Петауского

Розамунда, любовница Генриха II Плантагенета

Роланд, бретонский маркграф в правление Карла Великого, воспетый в «Песне о Роланде» (XI в.)

Ротру де Варвик, епископ Эвре, архиепископ Руанский

Ротру, граф Перша Савари, епископ Батский

Саладин, султан Египта, Дамаска, Алеппо и Мосула в 1171–1193 гг.

Сальдебрейль де Санзе, коннетабль Аквитании

Санчо VI, король Наварры в 1150–1194 гг.

Сивилла Анжуйская (ум 1191 г.), королева Иерусалимская, жена Ги де Лузиньяна

Сивилла Анжуйская, участница второго крестового похода

Стефан де Блуа, король Англии в 1 135-1154 гг.

Стефан, епископ Парижа

Сугерий, аббат Сен-Дени, советник французских королей Людовика VI и Людовика VII

Танкред Леккский, король Сицилии в 1189–1194 гг.

Теобальд, архиепископ Кентерберийский

Тибо II, граф Шампани и Блуа (ум. в 1152 г.)

Тибо V, граф Блуа в 1152–1191 гг., сын Тибо II, сенешал Франции с 1154 г.

Тибо Вальтер, брат архиепископа Кентерберийского Губерта Вальтера

Томас Бекет, канцлер Англии, архиепископ Кентерберийский в 1162–1170 гг.

Томас Эгнелл, архидьякон Уэльса

Тьерри Галеран, тамплиер, советник Людовика VII

Тьерри Эльзасский, граф Фландрии в 1128–1168 гг.

Уггучьоне, кардинал церкви св. Ангела, легат папы в Англии

Урбан II, папа римский в 1088–1199 гг.

Уррака, средняя дочь Альфонса VIII Кастильского

Федида Тулузская, участница второго крестового похода

Феодора, племянница Мануила Комнина

Филипп I Гогенштауфен, немецкий король, претендент на титул императора (1197–1208 гг.)

Филипп I, король Франции в 1060–1108 гг.

Филипп IV Красивый, король Франции в 1285–1314 гг.

Филипп де Дрё, епископ Бовезийский

Филипп Лохматый, сын Филиппа-Августа и Агнессы Меранской, граф Булонский

Филипп Мардр, житель Кентербери

Филипп Эльзасский, граф Фландрии в 1169–1191 гг.

Филипп, незаконный сын Ричарда I Львиное Сердце

Филипп, писец Ричарда I Львиное Сердце

Филипп, старший сын и наследник Людовика VII

Филиппа Тулузская, жена Гильома IX Аквитанского

Филипп-Август, король Франции в 1180–1223 гг.

Флорина Бургундская, участница Второго крестового похода

Фолькет Марсельский, трубадур, епископ Тулузский

Форевилль Р., историк

Фридрих I Барбаросса, император Священной Римской империи в 1152–1190 гг.

Фридрих, граф Петауский

Фульк III Нерра (Черный), граф Анжуйский в 987-1040 гг.

Фульк V Молодой, граф Анжуйский, король Иерусалимский в 1131–1143 гг.

Хьюг, ювелир из Кентербери

Целестин III (Джачинто Бобоне), папа римский в 1191–1198 гг.

Цицерон, римский юрист и государственный деятель

Эбль III, граф Вентадорна

Эбль Певец, граф Вентадорна

Эгре, сын Гильома X Аквитанского

Эд Дейский, капеллан Людовика VII

Эдвард Грин, монах, приближенный Томаса Бекета

Эли де Баржоль, трубадур

Эдуард Исповедник, англосаксонский король в 1042–1066 гг.

Эли де Коньяк, гасконский сеньор

Элоиза, монахиня, возлюбленная Абеляра

Эмар, граф Лнможа

Эмери Лиможский, патриарх Антиохийский

Эмери, виконт Туарский

Эрве, приор аббатства Сен-Дени

Эриже Лоббский, Хронист

Эрменгарда, виконтесса Нарбоннская

Этьен де Марзе, анжуйский сенешал при Генрихе II Плантагенете

Юбер де Бург, приближенный Иоанна Безземельного

Юк де Сен-Сирк, биограф Бернарта де Вентадорна

Юмбер де Мориенн, граф

Генеалогические таблицы

Примечания

1

Национальная школа Хартий готовит специалистов по палеографии и архивному делу. — Прим. пер.

(обратно)

2

Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, стихи даются в подстрочном переводе. — Прим. пер.

(обратно)

3

Если исключить часть восточных земель — занимающих приблизительно левый берег Роны, правый берег Мааса и Шельды, — подчиненных Империи.

(обратно)

4

По словам его биографа и наперсника Сугерия.

(обратно)

5

Ombre — тень. — Прим. пер.

(обратно)

6

Оммаж — торжественная церемония подчинения вассала сеньору: коленопрелоненный вассал вкладывал свои руки в руки сеньора и обязался стать его «человеком». — Прим. ред.

(обратно)

7

«Опасная» — Прим. пер.

(обратно)

8

Буквально — «плач» (прованс), один из жанров поэзии трубадуров. — Прим. пер.

(обратно)

9

Jourdain — Иордан.

(обратно)

10

Перевод В. Дынник

(обратно)

11

Перевод В. Дынник.

(обратно)

12

Перевод В. Дынник.

(обратно)

13

Перевод В. Дынник.

(обратно)

14

Перевод В. Дынник.

(обратно)

15

Мера емкости; для сыпучих тел 1 мюи = 1872 л. — Прим. пер.

(обратно)

16

Перевод В. Дынник.

(обратно)

17

Агнесса Сорель (1402–1450) — фаворитка французского короля Карла VI. — Прим. ред.

(обратно)

18

Перевод В. Дынник.

(обратно)

19

Перевод В. Дынник.

(обратно)

20

Локоть — aune — во Франции был равен примерно 120 см. — Прим. пер.

(обратно)

21

Стеганая на вате одежда, которую надевали под доспехи. — Прим. пер.

(обратно)

22

Длинные, плотно облегающие ноги разъемные штаны-чулки. — Прим. пер.

(обратно)

23

Узкая верхняя одежда с длинными, до колен или ниже, рукавами. — Прим. пер.

(обратно)

24

Перевод В. Дынник.

(обратно)

25

Дорогой, любимый, любезный (лат.).

(обратно)

26

Растение, из листьев которого раньше добывалась синяя краска. — Прим. пер.

(обратно)

27

Или, может быть, даже и не стоит говорить о «недоедании» как таковом, потому что, если верить некоторым современным авторам, у людей тогда попросту не было элементарных понятий о правильном питании. — Прим. автора

(обратно)

Оглавление

Предисловие к русскому изданию

Алиенора Аквитанская Предисловие к оригинальному изданию

Предисловие

I Из дворца Омбриер

II Во дворец Сите

III Безрассудная королева…

IV …и святой монах

V К Иерусалиму…

VI …через Антиохию

VII Приятное время года

VIII Генрих Плантагенет

IX Завоевание королевства

X Королева Англии

XI «Fin amor» В замке Тинтагел

XII Поединок королей

XIII Томас-мученик

XIV Королева трубадуров

XV Королева-узница

XVI Охота короля Эрла

XVII Орел возрадуется…

XVIII Благодаря третьему орленку

XIX Львиное сердце

XX Королева-мать

XXI Конец королевства

XXII Королева Бланка

Библиографический обзор

Приложения

  Глоссарий

  Генеалогические таблицы

Реклама на сайте