«Научный баттл, или Битва престолов: как гуманитарии и математики не поделили мир»

Научный баттл, или Битва престолов: как гуманитарии и математики не поделили мир (fb2) - Научный баттл, или Битва престолов: как гуманитарии и математики не поделили мир (пер. Анна Юрьевна Канунникова) (Лингванонфикшн) 756K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анника Брокшмидт

Анника Брокшмидт Научный баттл, или Битва престолов: как гуманитарии и математики не поделили мир

Кому лучше удается прямой удар? Правда ли, что у Лессинга был дрянной хук слева, а Гёте славно бил кулаком? Верно ли говорят, что Эйнштейн отличался первоклассной работой ног, а Ньютон держал противника на расстоянии?

Анника Брокшмидт и Деннис Шульц болеют наукой. Анника, изучавшая историю и германистику, поднимается на ринг, чтобы побороться за команду Гёте, а Деннис, защитивший диссертацию по физике низких температур, готовится постоять за команду Эйнштейна. Анника публикуется в журналах Tagesspiegel и Zeit Wissen, Деннис же занял второе место в Южной Германии в проекте Science Slam, который объединяет молодых ученых-популяризаторов по всему миру. На протяжении трех лет они участвуют в записи подкаста Science Pie и на понятном языке рассуждают об интересных фактах из области естественных и гуманитарных наук.

Бокс!

Скорее снимите боксерские перчатки с крючка, сбейте с них пыль и отправляйтесь туда, где скандируют ваше имя болельщики! Скорее к бою на ринге знания! Мы вмешаемся, только чтобы разрешить один вопрос, который беспокоил многие поколения и который не в последнюю очередь задают себе полчища абитуриентов: какой дисциплине посвятить следующую пару лет или, если обстоятельства сложатся иначе, всю свою жизнь? Что лучше, что убедительнее — гуманитарные науки или естественные?

К концу книги этот вопрос раз и навсегда прояснится. Это будет бой из нескольких раундов, и победителем в каждом выйдет тот, кто смог рассказать лучшую историю, кто вспомнил о самом захватывающем происшествии. На ринге мы встретим множество серьезных спортсменов: и безумных ученых, и тех, кому удалось получить потрясшие мир результаты, и тех, чьи выводы слишком далеко нас завели. Так кому же достанется пояс победителя научного поединка? Какая дисциплина может называться лучшей? На этих страницах сойдутся такие титаны, как Ньютон, Александр Македонский, Эйнштейн и Шекспир. Факты здесь имеют ту же силу, что и удары кулака: на кону только те открытия, которые помогли нам понять мир.

Так кто же лучше проявит себя на ринге? Кто же хитроумней и изворотливей? Кто сумеет провести серию ударов, которая выведет противника из равновесия? Смогут ли рифмы Шекспира за счет только элегантности и меткости продержаться на ринге в схватке с теорией относительности, которая строит свою защиту исключительно на техничном искривлении пространства? Сможет ли математика хоть что-нибудь противопоставить правлению Александра Македонского?

Эмоции на пределе, баннеры подняты, речевки болельщиков эхом раскатываются по трибунам. Незадолго до звонка, оповещающего о начале поединка, у ринга появляется группа эстетов и романтиков в изящных накидках: в их рядах царит совсем другое настроение. Вполне в духе античных представлений о прекрасном, они начинают скандировать возвышенные, сложенные в духе гекзаметров стихи поддержки. Разумеется, они рассчитывают на известный успех, ведь не из одной же только любви к книгам, стихам, эпосам и драмам они посвятили себя осознанию устройства мира. Разве не является музыка выражением чистейших эмоций? Разве не так же сложна литература, как любой феномен, изучением которого занимаются естественные науки? Разве не может хорошая книга служить куда большим утешением, чем формулы? Виртуозы слова не усомнятся в этом ни на секунду!

Против них уже выстраиваются ряды отличников с техническим складом ума: успешные из успешных физики поднимают напитки в алюминиевых банках, провозглашая тосты за здоровье историков, химики зажигают бенгальские огни, информатики нежатся в лучах своих мониторов (прямое солнечное излучение тут же привело бы к тяжелейшим ожогам). Трибуна болельщиков отличается повышенной пестротой: все присутствующие оделись в то, что смогли нашарить в шкафу спросонья. Ведь подлинную красоту можно отыскать только в математических описаниях природы. Математика для ее апологетов — прекраснейшее воплощение творческих способностей человека. Но объяснить это понятным языком чаще всего не удается.

В паре метров от этой трибуны завязалась борьба между физиками и историками. Чья шевелюра эффектнее переливается во время слэма у ринга? Ведь поединок наук — тоже ярмарка тщеславия! Самости разных ученых щеголяют друг перед другом: комплекс неполноценности может сыграть решающую роль, но ему грозят кулаками, чтобы в кои-то веки не ущемить ни одного честолюбия.

И во славу честолюбия звучат фанфары, в его адрес произносят здравицы. Все герои похваляются, аргументируют, делают выкладки и расчеты, и так по кругу, без конца и края!

Им — представителям одного лагеря — пришлось на время забыть обо всех распрях. На лицах математиков заметна едкая ухмылка: они и не прочь бы схлестнуться с физиками — ведь какая у них неточная наука! — но и между этими двумя лагерями временное перемирие. Физики, которые смотрят на социальное взаимодействие как на вынужденную необходимость, задрав носы, представляют себе, что это их личное сражение. Неподготовленных среди боксеров нет. Химики захватили несколько пробирок из своих лабораторий, чтобы в ходе поединка напустить как можно больше тумана на противника. И даже физики-теоретики явились во всеоружии: с остро заточенным простым карандашом за ухом, ластиком и стопкой чистой бумаги. Вчера они клевали носом над гипотезой Римана, но сегодня им не до кругов под глазами. Они убеждены: все проблемы этого мира можно решить при помощи цифр и моделей! А потому может статься, что этот бой нельзя проиграть вовсе. Может быть, все эти гуманитарные дисциплины и симпатичны, но к подлинной науке они не имеют никакого отношения. Именно поэтому студентов факультетов биологии или информатики редко спрашивают: «И что вы собираетесь со всем этим делать? Работать в такси?»

Студенты-филологи и лингвисты реагируют на такие скользкие провокации стоически, если вообще реагируют, ведь подобный вопрос мог задать только хам и невежда. Все же знают, что это за люди: гуманитарии — это те, кто не умеет считать, или как? Те, кто ведет нескончаемые разговоры, дни напролет просиживает в башне из слоновой кости, читает толстенные книги, размышляет о предметах, которые ровным счетом никому не интересны в повседневной жизни, и за всеми этими занятиями не успевает изобрести даже электрической лампочки, элементарной, но очень нужной вещицы.

Попробуем выделить также и подвиды. Жил-был студент-философ, который заставлял всех стонать во время нефилософских семинаров, поскольку его ответы принимали форму монолога на пять минут, имевшего весьма опосредованное отношение к обсуждаемой теме. Изучающего этнологию чуют издалека: его узнают по домотканым одеждам и специфическим ароматам. Специалисту по истории Древнего мира милее компания папирусов — с ними ему легче найти общий язык, чем с живыми людьми. А вот идет профессор истории в твидовом костюме, задрав кверху нос: он все еще настаивает, чтобы к нему обращались на «вы», хотя эта привычка давно вышла из моды на других факультетах. Специалисты по романской и германской филологии, как водится, на ножах друг с другом, хотя причин взаимной вражды никто не помнит. Студентам театральных вузов не хватает драматизма в собственных жизнях. Но почему бы не согласиться с тем, что дисциплина, которая не пытается свести все к цифрам, куда приятнее остальных? История разоблачает взаимосвязи, логику больших событий, которой никто не заметил бы; литературоведение подает умные мысли, проводит скрупулезный анализ, открывает перспективы, которые откроет не всякий научный эксперимент. Важнейшие идеи в истории человечества подали именно ученые гуманитарного профиля — а одновременно и занятнейшие личности. Что могут возразить на это естественники?

На страницах этой книги сошлись команды двух тренеров, которые с беспримерным тщанием подобрали бойцов для грядущих эпичных поединков. Деннис готовил ученых-естественников, для чего предварительно даже прошел профессиональную подготовку. В противоположном углу ринга стоит Анника, властитель букв и слов, а также специалист по прошлому, по культурной памяти. Те часы, которые она провела наедине с книгами, среди документов, свидетельств, надписей, хроник, поэтических строк и теорий литературы, никакими цифрами не оценишь — историю и германистику ни одной шкалой не измеришь.

Они ревнители науки, это точно. И все духи, которых они призвали на ринг, явились. Вы наверняка знаете всех, кто разогревается сейчас в раздевалке. Старые добрые звезды с взъерошенными волосами делают привычные упражнения на растяжку; не слишком хорошо известные новички, которым только предстоит заслужить внимание публики, переминаются с ноги на ногу и несколько растерянно глядят в направлении рампы. Немного в стороне стоят те, кто не решился выйти на всеобщее обозрение, но не смог однако отказать себе в удовольствии поприсутствовать на дуэли века. Нервы натянуты как струна, воздух наэлектризован.

И вот на ринг опускается тишина. Кто же займет место беспристрастного судьи? Кто рассудит бойцов и определит победителя? Читатель, читательница! Они посчитают истории, которые им понравятся и, что еще важнее, их убедят. Кому лучше удается прямой удар? Правда ли, что у Лессинга был дрянной хук слева, а Гёте славно орудовал кулаками? Верно ли говорят, что Эйнштейн отличался первоклассной работой ног, а Ньютон умел держать противника на дистанции? Кому грозит нокаут? У кого перед последним гонгом, оповещающим о конце поединка, окажется больше очков? Увлекательного вам зрелища. И — бокс!

Первый раунд

Незаурядные личности

Кусачие натуралисты, бессловесные математики и наркотики в пластиковом пакете

Среди ученых так много эксцентричных людей. Но те, чьи имена знают и почитают великими, кого цитируют и ценят, слишком часто оказываются художниками, философами, графоманами… словом, лириками всех сортов. Между тем эксцентрический потенциал естественных наук огромен. Даже Оскару Уайльду приходилось одеваться потеплее: физики, химики и их коллеги определяют общественные нормы, задавая тон уличной моде!

Мой первый кандидат Пал Эрдёш — в поношенном пиджаке, форменной одежде всех математиков, — уже разминается на ринге. Он родился в Будапеште в 1913 году, и большинство знает только то, что впоследствии он стал математиком — и это, без сомнения, достойно порицания. Ведь его биография могла бы лечь в основу какого-нибудь математического романа Джека Керуака. Шестьдесят лет своей жизни он переезжал из одного математического института в другой, каждый раз пакуя свой единственный поистершийся чемодан, куда помещалось все его добро — немного одежды и гигантский радиоприемник, уже почти не оставлявший места. Он стучал в двери математических знаменитостей — и не важно, званым он был или незваным гостем, ненадолго селился рядом, чтобы поработать с ними вместе. Результат: более 1000 открытий. Даже через семь лет после его смерти выходили статьи, где он значился в числе соавторов. Потому что он был одним из немногих математиков, которые даже в старости неутомимо трудились и двигали вперед свою науку.

Представим, что кто-либо занимается математикой и в один прекрасный день распахивает дверь, чтобы застать на пороге Эрдёша — худого и долговязого, с голубыми глазами за стеклами больших очков, — восклицающего, как повелось: «My brain is open». Этот кто-то испытает прилив смешанных чувств. Профессиональные ожидания были однако более-менее ясны: многие математики благодаря его визиту смогли справиться с очень специальными вычислениями. Но с бытовой точки зрения появление Эрдёша было сравнимо с нокаутом. Ему хватало трех-четырех часов сна. Математик Майкл Пламмер вспоминает, что до часу ночи продолжался их застольный разговор об актуальных задачах. И всего через три с половиной часа, около половины пятого утра, его разбудило громыхание кастрюль на кухне — Эрдёш сообщил ему, что уже отдохнул и готов считать дальше. Примерно в шесть утра Пламмер нашел в себе силы подняться и отправился на кухню, чтобы услышать не «Доброе утро», а «Предположим, что n — целое число…»

Нематематикам, или «заурядным существам», как назвал их Эрдёш, не было места в его жизни. Да и вообще он смотрел на мир совершенно иначе: люди не рождаются, а «приходят», чтобы после «исчезнуть», а не умереть. Слово «умереть» он берег для тех случаев, когда кто-то переставал заниматься математикой. Люди были у него «рабами», женщины — «боссами»: кто женился, попадал «в заточение». Слово «Бог» он также не использовал — непостижимую сущность он называл «НФ», то есть «наивысший фашист». Этот сверхфашист, по мнению Эрдёша, наказывал его слишком часто: он поспособствовал утере паспорта, мучил его простудами и — что уж совсем возмутительно — владел книгой, где были описаны элегантнейшие из математических доказательств, и никому ее не показывал.

В мире математики Эрдёш был как рыба в воде. Неудивительно, что ему не хотелось выбираться на сушу. Свой первый бутерброд он сделал в возрасте 21 года. Его мать сопровождала его всюду, во всех поездках. После ее смерти, которую сын крайне тяжело переживал, заботу о нем взяла на себя чета известных математиков: Фан Чжен и Рональд Грэм пытались сладить с его корреспонденцией (а это более 1000 писем в год), устраивали его поездки и даже расширили свой дом, чтобы у Эрдёша была собственная спальня с библиотекой. Хозяин Грэм и гость Эрдёш, должно быть, составляли занятную пару: в то время как Эрдёш мог просиживать за вычислениями часами, Грэм был увлеченным спортсменом — во время математических дискуссий он вдруг делал стойку на руках, любил подумать, совершая сальто на трамплине, и с удовольствием перемещался по кабинету при помощи тренажера «кузнечик».

Неистощимая энергия Эрдёша, его, казалось, постоянно готовый к свершениям дух не были, впрочем, даны ему от рождения, а являлись результатом употребления некоторых наркотических веществ: бензедрин и риталин позволяли ему посвящать математике по девятнадцать часов в сутки. Разумеется, его друзья беспокоились. И предложили Эрдёшу такое пари: если он продержится без амфетаминов месяц, они выплатят ему 500 долларов. Он согласился — и выиграл. Но как только месяц подошел к концу, он тут же принялся за старое. «Я просыпался каждое утро, — рассказывал Эрдёш, — чтобы таращиться на чистый лист бумаги. В моей голове не было никаких мыслей, как у самого обыкновенного человека». Другу, который предложил ему пари, он сказал: «Ты задержал математику на целый месяц».

Деньги, вырученные в результате этого спора, он потратил не на себя: он многое пожертвовал на цели, которые считал важными, например на радиостанцию, которая передавала классическую музыку, или на зарождавшееся движение коренных жителей. Когда он раздал благотворителям почти все 50 000 долларов — премию Вольфа, оставив себе только 720 долларов, кто-то из его друзей заметил, что и это для него огромная сумма.

Не менее занятную пару, чем Грэм и Эрдёш, составляли лауреаты Нобелевской премии по физике 1933 года. Эрвин Шрёдингер и Поль Дирак были отмечены за свои работы по квантовой механике. Хотя их научные интересы лежали в одной и той же области, сложно было представить себе двоих людей, менее сходных по характеру. Шрёдингер был известным ловеласом, любившим вечеринки и практиковавшим свободные отношения. Дирак же, наш следующий боксер-тяжеловес, напротив, был крайне неуклюж в социальной жизни. В его профессиональной компетенции сомневаться однако не приходится. Он получил высшую научную награду в 31 год, став самым молодым нобелевским лауреатом. Он был сооснователем квантовой физики, и целый ряд его выводов и заключений ученые держат под рукой до сих пор. Кроме того, он предсказал существование антиматерии. Многие ставят его на один уровень с Эйнштейном… Но все же большинству его имя неизвестно. Почему?

Когда все вокруг жаждали славы, он бежал от нее. Окружающие знали его как интровертного, сдержанного и холодного человека. Даже самым чудаковатым из его коллег было не по себе в его компании. Эйнштейн как-то заметил: «У меня проблемы с Дираком. Жутко оттого, что он все время балансирует на то и дело исчезающей грани между гением и безумцем». Сам Дирак зачастую объяснял свое поведение воспитанием, которое получил от авторитарного отца, швейцарца по происхождению. Уже за завтраком, отделившись от остального семейства, он занимался с сыном французским. Если тот делал незначительную грамматическую ошибку, ему отказывали в пожеланиях, о которых он смел говорить по-французски вслух. В результате ребенок почти перестал разговаривать. Эта особенность будет отличать и взрослого Поля Дирака. Позже его биограф Грэм Фармело напишет: «Он не произносил ни слова, если ни одно из слов не могло выразить его мысль». Нильс Бор, знаменитый датский физик, а позже и близкий друг Дирака, замечал ворчливо: «Кажется, этот Дирак много чего понимает в физике, но и словом об этом не обмолвится». Его коллеги в Кембридже выдумали величину, обозначавшую наименьшее количество слов, которое человек может произнести в обществе, и назвали эту единицу дираком: 1 дирак равнялся одному слову в час. Когда это было возможно, физик ограничивался односложными «да» и «нет» или, как максимум, «мне все равно».

Если всех звали позировать для официального снимка, он спешил исчезнуть вовсе или затеряться в заднем ряду. На одной из встреч он так и не смог уклониться от фотографирования, но все же не стал смотреть в объектив камеры, а погрузился в изучение научного журнала. Но рассказывают также и о некоторых его привязанностях: он питал нежное чувство к классической музыке, а позже — к творчеству Шер. Его воодушевление от выступлений американской певицы было столь велико, что он купил второй телевизор, чтобы не ссориться с супругой: она тогда непременно хотела посмотреть трансляцию церемонии вручения премии «Оскар», которая шла одновременно с концертом Шер.

А теперь, уважаемые дамы и господа, внимание! Возле ринга разминается мой абсолютный фаворит. У Чарльза Уотертона, увлеченного натуралиста и первоклассного изготовителя чучел (родился в 1782-м, умер в 1865 г.), есть все задатки, чтобы стать любимцем публики. Больше всего на свете он любил природу и, в противоположность всем предыдущим кандидатам, имел склонность выставлять свои причуды напоказ. В его времена все модники носили шляпы, а потому он не имел ни одной. Мода диктовала также длинные волосы: он коротко остриг свои. Рассказывали, что он любил наряжаться дворецким и щекотать своих гостей угольной щеткой или дни напролет просиживать на огромном дубе в собственном парке, терпеливо наблюдая за повадками редких птиц и возвращая на место выпавших из гнезда птенцов. Он стал устраивать вылазки на природу, еще будучи школьником. Его наставники-иезуиты решили, что не стоит бороться с наклонностями их подопечного и даже наоборот: они официально провозгласили его крысоловом и охотником на лисиц и куниц. Кроме того, его обязали заряжать стрелами арбалеты, чтобы их можно было использовать для охоты.

Все вечеринки, которые он позже устраивал в английском захолустье, как одна, были достопамятны: чтобы наглядно продемонстрировать гостям преимущества хождения босиком, хозяин, сидя за столом, почесывал голову пальцами ноги — ему тогда минуло уже 70 лет! Чаще всего в гостях у натуралиста бывали протестантские священники, а также обитатели расположенной неподалеку психиатрической больницы. Одного из своих добрых друзей он поприветствовал так: спрятался под столом и, подражая из своего укрытия лаю и вою собаки, укусил его за ногу. Но кое-что все же могло вывести Уотертона из себя. Например, если кто-то обижал его редкую бразильскую лягушку, с которой он охотно беседовал, поглаживая ее по голове. «Того факта, что джентльмен, — писал он, — способен гнуснейшим образом обозвать лягушку “гадкой скотиной”, было достаточно, чтобы заставить меня переживать всю следующую неделю».

Надо сказать, что природа отвечала на его любовь взаимностью. Когда в зоопарке демонстрировали орангутанга, прославившегося особенно буйным нравом, Уотертон добился разрешения войти в его клетку. Он ступил внутрь, посмотрел на орангутанга, орангутанг посмотрел на натуралиста — это была любовь, любовь с первого взгляда. Ученый и обезьяна обменялись поцелуями, многократно обнялись, а после приступили к изучению зубов, рук и волос друг друга. И ведь как логично и справедливо, что чудесный уединенный национальный парк Уотертон-Лейкс в Канаде носит его имя. Уотертон полностью ломает представления о рациональных и бесстрастных мыслителях: он — серьезный ученый с большим сердцем и понимающей душой. И хотя зачастую нет никаких подтверждений распространенным слухам о нем, это нисколько не вредит его обаянию.

Но не все еще ученые-сумасброды покинули этот мир. Математик и жонглер числами Григорий Яковлевич Перельман, равно как и Поль Дирак, — ярко выраженный интроверт, которого мало заботят социальные нормы. И несмотря на это, все как один пытались сделать из него знаменитость. Но обо всем по порядку.

Григорий Перельман десять лет проработал в Санкт-Петербургском отделении Математического института имени В. А. Стеклова РАН (ПОМИ РАН), и за это время его слава не выходила за узкие рамки выбранной дисциплины и за стены ПОМИ. И вообще немногие знали о его существовании. В институте он занимал незаметную должность и никогда не публиковался в известных научных журналах. В обычной научной лаборатории сотрудникам не так-то легко удержаться на своем месте, но Перельмана мерили другим аршином: все в Институте знали о его выдающемся математическом таланте.

На рубеже веков Математический институт Клэя — частная некоммерческая организация, расположенная в Кембридже, штат Массачусетс, — опубликовала список из семи математических проблем и установила за их решение призовой фонд в один миллион долларов. Эти проблемы считались в профессиональном сообществе вершинами, которые не покорились пока ни одному математику, и многие сомневались, покорятся ли в следующую сотню лет. Над одной из этих проблем Григорий Перельман работал последние годы. Это так называемая гипотеза Пуанкаре (выдвинута Анри Пуанкаре в 1904 г.). Согласно этому предположению, любой геометрический объект, не имеющий отверстий, можно преобразовать в сферу, а особенно двумерные плоскости в трехмерном пространстве или трехмерные поверхности в четырехмерном пространстве. Никто не смог представить тому убедительных доказательств, а потому в Институте Клэя по крайней мере пару лет тешили себя иллюзией, что находятся в финансовой безопасности. Но уже через два года после объявления о награде Перельман достиг цели: в 2002 и 2003 годах он опубликовал полное доказательство гипотезы в трех частях. И доказательство было таким сложным, что проверять его пришлось еще четыре года. В итоге эксперты установили: всё верно. Быть может, и это решение пришло к Григорию Перельману по совершении тайного ритуала, состоявшего примерно в следующем: ознакомившись с сутью проблемы, он закрывал глаза и откидывался на спинку стула и начинал всё с большим усилием тереть ладонями о брюки; потом он потирал руки, открывал глаза и записывал точное и полное решение. Ошибок он никогда не допускал. Если приходилось иметь дело с особенно сложными расчетами, он тихо напевал себе под нос мелодию — по его собственному признанию, «Интродукцию и рондо каппричиозо» Камиля Сен-Санса, которую современники композитора называли «воем» и «акустическим террором». Доказательство гипотезы Пуанкаре было сенсацией, но становиться знаменитостью Перельман совсем не хотел. Он разместил решение в интернете и разослал чрезвычайно узкому и избранному кругу коллег ссылку на страницу. Разумеется, содержание его работы вскоре вышло далеко за пределы этого круга. Когда всем в мире стало ясно, что произошло, Перельман оказался в центре всеобщего внимания. Он мог претендовать на любую должность в любом университете, его достижение было вознаграждено «нобелевской премией для математиков» — медалью Филдса. Математический институт Клэя торопился перевести ему обещанный миллион, а также устроить торжественную презентацию доказательства, где чествовался бы и его автор. Все это совсем не интересовало Перельмана. Он отказывался от интервью, он не хотел читать о себе в газетах. Перельман разорвал всякие отношения с коллегами, которые рассказали о его решении. Он не захотел принять миллион от Института Клэя, он не принял медали Филдса.

Может быть, ему жилось бы куда спокойнее, если бы он получил все положенные ему награды. Ведь историю чудаковатого математика, скрывающегося в своей петербургской квартире, подхватила российская бульварная пресса. Григорий Перельман стал еще больше сторониться людей и на какое-то время оставил математику, желая только полной изоляции. Он живет у своей мамы и, как рассказывают соседи, время от времени сражается в настольный теннис со стеной.

Пусть каждый определит для себя: нокаут это или только удар, разряжающий опасную обстановку. В любом случае — и это мы наглядно продемонстрировали — фронту естественных наук есть что предъявить, когда речь заходит об эксцентричных личностях.

Денди и мечтатели

Так уж заведено, что в священных обителях гуманитарных наук чрезвычайно много безумцев. Писатели, музыканты и прочие люди искусства — многие из них разительно отличались от большинства. Иногда это шло им на пользу, а иногда оборачивалось против них. Грань между эксцентричностью и безумием очень тонка и подвижна, а потому нам придется сменить угол зрения. Чаще всего «неотмирность» разного рода оригиналов выставляют толпе на показ; мы же попробуем разобраться, что сделало их такими непохожими на остальных.

На стороне противника решительно машут кулаками одни только исследователи, тогда как к нашим услугам сама история. Конечно, рассказы о профессорах с чудинкой всегда забавны, но образ безумного преподавателя литературы все же изрядно уже поистерся и не так смешит. А потому обратимся лучше к сюжету, которым занимались и сами уважаемые профессоры, то есть к личностям, ставшим предметом их исследования. Из них выйдет весьма незаурядная команда, которая должна бы озадачить противников в противоположном углу ринга.

Поскольку боксерский поединок не может быть незрелищным, выставим, пожалуй, Оскара Уайльда (1854–1900) для вступительного боя. Он был первым денди в истории и, хотя сегодня мы почитаем его за одну из литературных величин, в викторианской Англии он вызывал известное раздражение. Уайльд был знаменит и пользовался признанием, его опасались из-за характерного черного юмора и едких насмешек. К тому же он был весьма заметной, оригинальной личностью. В своем эссе «Философия наряда» (англ. The Philosophy of Dress) он пишет: «Мода — это всего лишь форма уродства, которая настолько невыносима, что нам приходится менять ее каждые полгода!» А потому он носил жакеты из замши, декадентские шубы, шляпы с полями всех возможных форм и размеров, гольфы и туфли с бантами а-ля Людовик XIV. А кроме того повязывал узорчатые шейные платки, имел при себе аристократическую трость, украшал одежды павлиньими перьями, испытывал уважение к накидкам и носил длинные, густые и темные, волосы.

Уайльд поддерживал активное в викторианской Англии движение за более практичную одежду для женщин и был против корсетов со шнуровкой. Для него половые различия в одежде не играли роли: он носил то, что хотел и как хотел. Что, конечно, не всем нравилось. Разумеется, и насчет интерьеров у него было свое мнение (как и насчет всего остального): «Эти ковры убивают меня — одному из нас двоих придется уйти». Предположительно, так и закатилась эпоха ковров.

Его произведения «Как важно быть серьезным» и «Портрет Дориана Грея» принесли ему литературное признание, но также и всколыхнули викторианскую общественность. Уайльд и в наши дни знаменит своими острыми декадентскими высказываниями: «Как досадно, что сегодня в нашем распоряжении так мало бессмысленной информации».

Хотя бы поэтому ему определенно понравилось бы в современном мире (в интернете охотно показывают, например, котов на стеклянных столах!). Отличительной особенностью Уайльда — так сказать, его фирменным ударом левой — были тонкие наблюдения, исполненные невесомого изящества, но при этом такие же чувствительные, как удар в спину (что иллюстрируют его афоризмы вроде этого: «Работа — это проклятье пьющих классов»). Кроме того, об этом литературном гении ходят и мрачные анекдоты. Согласно одному из них Уайльд целую ночь просидел подле примулы, поскольку она показалась ему больной.

Однако все прочие аспекты его жизни были куда менее забавны. Уайльд был женат на Констанции Ллойд, у них было двое детей. Но страсть в нем вызывали мужчины. Гомосексуальность Уайльда привела к скандалу, хотя его ориентация была известной тайной. Его отношения с молодым лордом Альфредом Дугласом угрожали писателю тюрьмой. Отец Дугласа, маркиз Куинсберри, которому категорически не нравилась эта связь, принял активное участие в ее разоблачении.

Уайльд поступил очень смело и одновременно очень рискованно: он обвинил маркиза в злонамеренной клевете и заявил, что не имеет к этому никакого отношения. Об этом он объявил в суде в 1895 году. Адвокат Куинсберри, Карсон, принудил нашего писателя к перекрестному допросу, в ходе которого Уайльду очень пригодилось его чувство юмора. Карсон цитировал из различных произведений Уайльда, в том числе из «Дориана Грея», чтобы доказать его гомосексуальные наклонности. Уайльд проиграл суд. Связь с лордом Дугласом была задокументирована, и так стала официально подтвержденной гомосексуальность писателя. Кроме того, процесс подорвал его финансовое положение. Все покровы были сорваны, и шестеренки пуританской судебной машины со скрипом начали приходить в движение.

Уайльда обвинили в «грубой непристойности» и приговорили к двум годам «тяжелых исправительных работ». Выйдя из заключения, он сел на корабль, следующий во Францию, и никогда больше не вернулся ни в Англию, ни в свою родную Ирландию. Смелость и упорство Уайльда делают из него прекрасного бойца от литературной команды. Уж во всяком случае поток его изящных высказываний заставит попотеть молчаливых соперников вроде Поля Дирака.

Оскар Уайльд покидает ринг, чтобы уступить место следующему кандидату на титул самого большого сумасброда, который уже шнурует свои шелковые боксерские перчатки. Встречайте: Людвиг II, король Баварии (1845–1886). О Людвиге написано немало — что-то в этом правда, а что-то выдумка. Его называли транжирой и правителем, который совсем не хотел править, во всяком случае править в реальном мире вверенным ему государством. Он побыл бы разве что королем своей воображаемой страны. Как и обо всех неординарных личностях, о нем много говорили. Людвиг никогда особенно не интересовался военными делами — ему чаще приписывают буйную фантазию, любовь к театру и великодушие. Он рано взошел на трон — в 1864 году, и когда это случилось, ему было всего 18.

Сказочный король, как его звали на родине, любил композитора Рихарда Вагнера — и все, что имело отношение к героической древности, сагам о короле Артуре и его рыцарям Круглого стола. В этих фантазиях все было на своих местах: король был властной и мифической фигурой. В действительности же все обстояло совсем иначе. Так, в 1866 году, проиграв в войне Пруссии, Людвиг был вынужден заключить с победителями так называемый оборонительно-наступательный союз. Таким образом он утратил власть над своими войсками, и это было подобно политической смерти, поскольку король без армии не может считаться настоящим правителем. Становится понятно, почему события в воображаемом мире Людвига разворачивались среди лесов и замков: он бежал от реальности. На руинах крепости Хоэншвангау Людвиг повелел построить сказочный замок Нойшванштайн. В письме к Рихарду Вагнеру он писал: «У меня есть намерение возвести на месте руин старой крепости Хоэншвангау над ущельем Пеллат замок в духе рыцарских времен Германии. И должен Вам признаться, что я заранее очень радуюсь тому, что <…> однажды смогу там поселиться <…>. Лишенные святости боги будут отмщены — они поселятся подле нас на тихой вершине, овеянной небесными ветрами».

Нойшванштайн и вправду очень напоминает жилище героев старинных саг. Росписи на стенах повествуют о жизни Сигурда, Гудруна, Парцифаля, Лоэнгрина, Тристана и Изольды, Тангейзера, и на это короля также вдохновили Вагнеровы оперные переработки из выдуманных биографий. Особенно близок Людвигу был Лоэнгрин, сын Парцифаля и рыцарь Грааля. Он чувствовал связь с этим героем уже потому, что он, как и его собственный отец Максимилиан II — наравне со всеми правителями Швангау, — имел на своем гербе изображение лебедя.

Потребность Людвига удалиться в мир собственных грез становилась все навязчивей. С 1875 года дни напролет он спал и бодрствовал только ночью. Нойшванштайн был для него замком Грааля, а сам он — его рыцарем. В темноте Людвиг в роскошной карете объезжал свои сказочные владения и время от времени предпринимал — по возможности прибегая к современнейшим техническим средствам — водные путешествия по баварским озерам на барке, напоминающей по конструкции лебедя. К тому же он был неравнодушен к гротам: в одной из комнат он даже велел устроить искусственную сталактитовую пещеру.

Такая расточительность недолго оставалась незамеченной. Впрочем, его увлечение техникой имело и положительный результат: в 1868 году он основал Королевскую политехническую школу (сегодня — Мюнхенский технический университет). Однако его страсть к конструированию уже граничила с одержимостью. К 1886 году казна Людвига опустела. Скопилось много долгов, причем личных долгов короля, а не его королевства. Экспертным заключением (сам эксперт никогда не встречался с Людвигом, поэтому к этому документу нужно относиться с осторожностью) правитель был признан недееспособным. Черным по белому там сказано: «Его Величество страдает от серьезнейшей душевной болезни, которая перешла в одну из последних стадий. Врачам-психиатрам эта болезнь хорошо известна как паранойя (или безумие)». Людвиг был отстранен от власти, и вскоре его посадили под домашний арест в замок Нойшванштайн. Король, запертый в собственном замке? Похоже на историю, из которой может получиться хорошая сказка. Но у Людвига не было никаких чудесных средств к спасению. В Духов день 1886 года его тело нашли в Штарнбергском озере на мелководье недалеко от берега.

Грань между оригинальностью и безумием призрачна, и нам едва ли под силу ее провести. О смерти Людвига и сегодня ходит много слухов и конспирологических гипотез. Как и почему умер монарх, мы, вернее всего, никогда не узнаем. Но одно из его желаний все же исполнилось. Своей воспитательнице он однажды написал: «Хочу навечно остаться загадкой для себя самого и для других». И это ему удалось.

Между тем не только Людвиг II возводил фантазийные постройки среди природных красот. В родстве с ним явно состояла душа — об этом можно судить по крайней мере по тяге к строительству — Уильяма Томаса Бекфорда (1760–1844), который принадлежал к династии владельцев сахарных плантаций на Ямайке. И вот этот мечтательный боксер сменяет на ринге литературного денди и сказочного короля. Еще будучи наивным 10-летним мальчиком, Бекфорд унаследовал миллион фунтов, невероятную по тем временам сумму. Маленький Уильям был необычным ребенком: в пять лет он занимался игрой на клавесине со столь же необыкновенным 9-летним мальчиком — Вольфгангом Амадеем Моцартом. Но в ранней юности с ним приключилась темная и наделавшая шума история. В 18 лет он отправил несколько писем не вполне невинного содержания 11-летнему Уильяму Куртене. Официально его не обвинили в насилии над несовершеннолетним. Но когда дядя мальчика сообщил о происшествии в газеты, Бекфорд с семьей в 1784 году был вынужден удалиться в Швейцарию (за год до этого он впервые женился). Сегодня мы едва ли можем установить, что в действительности произошло и был ли Бекфорд повинен в сексуальных домогательствах по отношению к Куртене. Но предположения о том, что его привлекали мужчины, все же небезосновательны. В Швейцарии при родах его жена умерла, произведя на свет двойню, и Бекфорд отправился в путешествие по Европе — за ним последовал отряд поваров, пекарей и художников.

В 1790 году он вернулся в Англию и поручил архитектору Джеймсу Уайетту возвести готическую руину и летний дом для его книг. У Бекфорда были амбициозные планы: он мечтал о башне высотой 300 футов (примерно 91,5 м) с разнообразными пристройками и запутанными коридорами. Все это походило на мрачноватую фантазию на тему готического собора. В Средние века строительство собора занимало десятки, если не сотни лет. Бекфорду хотелось чего-то столь же грандиозного, но побыстрее. Однако в лице Уайетта он не смог обрести надежного партнера. Когда миллионер вернулся из Лиссабона, он пришел в ярость: строительство продвигалось столь медленно, что Уайетту пришлось переманить 500 рабочих из Виндзорского замка, чтобы вернуть заказчика в благожелательное расположение духа. Дом получил известность как Фонтхиллское аббатство, или «каприз Бекфорда». Отдалившись от реального мира, он уединенно жил в мире воображаемом. Интерьеры его личного собора украшали гобелены и готические скульптуры, свет проникал внутрь сквозь разноцветные витражные стекла. Он владел большим собранием произведений искусства и оставил английской литературе восточный готический роман «Ватек». Среди прочих, этот роман повлиял на Говарда Лавкрафта, который уже поднял оба больших пальца вверх со скамейки запасных.

Бекфорд всю жизнь был одиночкой и умер в одиночестве. В строительство собора мечты Фонтхилл он вложил такое количество денег, что в 1823 году был вынужден его продать. Взамен он обзавелся поместьем Ленсдаун Багдад, чуть менее экстравагантным, чем Фонтхиллское аббатство, но также имеющим в композиции башню. Аббатство было утрачено: башня обрушилась, поскольку опиралась на неустойчивый фундамент, и похоронила под собой бо́льшую часть остальных построек. Сегодня можно взглянуть лишь на небольшой фрагмент крыла здания. Так, мир фантазий Бекфорда — в отличие от мира Людвига — прожил не сильно дольше хозяина.

До сих пор компания боксеров и сумасбродов состояла исключительно из мужчин. Отчего же? Одна из ключевых проблем истории и почти любой из наук вот в чем: о них на протяжении многих лет рассказывали мужчины, они же — за редким исключением — их создавали. Другие точки зрения не приветствовались. Это не означает, что женщины играют в истории подчиненную роль. Отнюдь. Это говорит лишь о том, что они не отваживались написать ее от своего имени и что долгое время не располагали теми же правами и возможностями, что и мужчины.

А потому объявляется показательный бой, и на ринг выходит удивительная женщина, которая в свое время взволновала многие передовые умы. Она перешагивает через канат и встает во весь рост, зажав в губах сигару. И если чье-то сердце стало оттаивать при появлении Уотертона, то сейчас оно должно пылко забиться. Амандина Аврора Люсиль Дюпен (1804–1876) потрясает в воздухе кулаками! На ринге она вполне могла бы именовать себя амазонкой. Во всяком случае это звучало бы более воинственно, чем ее литературный псевдоним — Жорж Санд. Итак, бокс!

Славу ей принес роман «Индиана», в котором она высказалась против принуждения женщин, живущих с нелюбимым мужем в несчастливом браке. Звучит радикально для того времени, не так ли? Так оно и было. И это был урок, который она извлекла из своей жизни: Санд, тогда известная еще под тремя звучными именами, вступила в отношения с соседом, поскольку не находила утешения в своей семейной жизни. «Индиана» была написана в два месяца, которые она провела в Париже после того, как рассталась с мужем. Роман вышел под мужским именем. Но на этом она не остановилась: свою манеру одеваться она также привела в соответствие с псевдонимом. И под таким прикрытием стала вхожа в круги французского общества, откуда женщины, по сути, были изгнаны. Широкие штаны, куртки и цилиндры, которые носила Санд, резко контрастировали с типичными женскими нарядами того времени. Она была бунтаркой. На фотографиях мы видим ее в царственных позах — открытой, уверенной в себе, сильной. Она жонглировала гендерными ролями и могла появиться то в мужском костюме, то в кружевном платье. В своих книгах Жорж Санд отстаивала право на страсть, открыто говорила о стремлении к удовлетворению, подвергала сомнению разного рода условности. И многое перекликалось с ее собственной жизнью. Список ее именитых возлюбленных длинен: среди прочих мы находим в нем Фредерика Шопена и Франца Листа. Она любила также и женщину — актрису Мари Дорваль. Как и следовало ожидать, в XIX веке ее личная жизнь вызывала недоумение и упреки в нимфомании и гомосексуализме, но ее это нисколько не тяготило. Ее образ жизни расколол общество: Шарль Бодлер, к примеру, на дух ее не переносил и сравнивал с «отхожим местом», тогда как Густав Флобер, Оноре де Бальзак, Михаил Бакунин и Федор Достоевский восхищались ею, а Генрих Гейне даже назвал ее «величайшей писательницей». Жорж Санд оставила после себя более двадцати романов и около 40 000 писем. А все те пьесы, эссе и памфлеты, что она написала, не успели до сих пор подсчитать. Ее стремление выделиться на общем фоне было реакцией на сверхконсервативную позицию тогдашнего общества в отношении гендерных ролей. И сегодня она остается идеалом для феминисток — женщиной, которая не пыталась сбить противника с ног, а просто выпускала ему в лицо облако табачного дыма.

С самого начала было понятно (и этому не требуется дальнейших доказательств): среди гуманитариев полно незаурядных людей. Личности, которые были не похожи на остальных и поднимали свою непохожесть на щит, судя по всему, более экстравертны, чем представители естественных наук, которые с большим удовольствием провели бы поединок, с головой накрывшись лабораторным халатом. В их лагере есть те, кто родился не в свое время: слишком рано, как Оскар Уайльд, или слишком поздно, как Людвиг II. Они неизбежно оказывались в хит-листе безумцев от искусства, на которых смотрели косо. А потому быть оригинальным так тяжело. Грань между эксцентричностью и безумием тонка, но также тонка она и между гениальностью и сумасшествием. Самые умные, творческие, нестандартные умы чаще всего устроены совершенно иначе, не так, как большинство. Наиболее яркие боксеры, конечно, отстаивают цвета гуманитарных наук. И публика на их стороне.

Второй раунд

Высечено в камне, или Истины, известные всякому

От cogito до Фауста

Формулу E = mc2 зачастую используют в качестве доказательства того, что естественнонаучные формулы известны широкой общественности. Что ее вывел Эйнштейн и что самого Эйнштейна знают все. Но что именно выражают формулы, в том числе и эта, известно далеко не каждому (вопрос о значении составляющих ее величин, скорее всего, заставил бы покраснеть большинство пассажиров среднестатистического вагона метро). Что же могут предложить гуманитарные науки? Никаких чисел, никаких периодических элементов и знаков равенства — ничего такого, что нужно затвердить наизусть. Уж не стоит ли с ходу признать их проигравшими этот раунд?

Не стоит торопиться. Среди гуманитариев найдется и для этого случая парочка тяжеловесов. Формулы — это конкретные, весьма значимые элементы, за которыми закреплен особый смысл. Они выражают строго определенные понятия и принципы, устанавливают связи или приводят нас к результату. Это если взглянуть на словарное значение. И как раз в этом месте в игру вступает литературоведение. Поскольку обороты речи есть не что иное, как формулы. Язык, самый элементарный и доступный инструмент человечества, наполнен такими формулами, которые были отчеканены великими писателями, философами, теологами и поэтами за последние несколько веков. Так присмотримся же повнимательней, чем пудель начинен[1], и поищем жесткий каркас в гуманитарном облаке!

Едва миновав вводные абзацы, мы подходим вплотную к подлинной звезде мировой литературы, к великому из великих — Иоганну Вольфгангу фон Гёте (1749–1832). Как теперь вообще уместить противника на ринге? Остается только разводить руками: уже само имя и значение писателя занимают почти все пространство между канатами. Вероятно, все так или иначе слышали о его «Фаусте» или, быть может, даже уже прочли его. Или по крайней мере начали. Самое известное произведение Гёте изобилует оригинальными и афористичными цитататами («Мгновенье! / О как прекрасно ты, повремени!»[2]). Может, потому что они до сих пор уместны («В том, что известно, пользы нет, / Одно неведомое нужно».), а может, потому что универсальны («Но две души живут во мне, / И обе не в ладах друг с другом»). Чуть менее очевидно то, что и повседневная немецкая речь пронизана цитатами из Гёте. Так, в уста Мефистофеля (злого духа, искушавшего Фауста) классик, например, вкладывает оборот «серая теория»[3]. Немцы, обнаружив подлинную суть вещей и желая это обсудить, частенько восклицают: «Вот, значит, чем был пудель начинен!»[4], подражая Фаусту, который произносит эти слова, когда преследовавший его черный пудель вдруг обращается в злого духа Мефистофеля и тем самым выдает свое подлинное «я».

Словосочетание «вопрос Гретхен»[5] также нередко встретишь. Гретхен, или Маргарита, спрашивает Фауста: «Как обстоит с твоею верой в Бога?» Это очень важный для нее момент, она хочет выяснить нечто очень существенное для себя. Точно в таком же значении выражение употребляется и сегодня. Оно указывает на более глубокий смысл, на главную проблему. Часто под это определение попадают вопросы, ответить на которые нелегко или которые переводят дело в новую, трагическую плоскость. Они хороши, чтобы сбить оппонента с толку — задумавшись, он уже не так хорошо будет держать оборону в словесной дуэли.

Обратимся же теперь к Фридриху Шиллеру (1759–1805), молодому коллеге Гёте. Он ступает на ринг едва слышно, его манеры отличает куда большая скромность. Однако и его по праву считают литературным исполином и по-прежнему выражаются его словами. Так, строку из «Вильгельма Телля» — «Утесистой дорогой он пойдет»[6] — цитируют, когда хотят предупредить о надвигающейся угрозе или указать на небезопасность предприятия. Фрагмент из его «Песни о колоколе» — мудрое и вневременное наставление в душевных делах: «И тот, кто друга выбирает, / Пусть сердцем сердце проверяет, / Ведь грезам — день, слезам — года»[7]. Правда, сегодня в шутку вторую строку стихотворения немного изменяют — на «Пусть смотрит всласть по сторонам»[8], что так актуально в эпоху «Тиндера». «Тут узнаю своих я паппенгеймцев»[9], — говорит Валленштейн в драме «Смерть Валленштейна» полку графов из Паппенгейма, которые остались верны ему, тогда как остальные принимали его за предателя. И сегодня это выражение используется в отношении людей, которым доверяют и от которых не ждут подвоха. Оттуда, из «Валленштейна» (часть «Пикколомини»), также цитата «Какой же, в двух словах, смысл речи всей?[10]» Этими словами Квестенберг обрывает длинную хвалебную речь Буттлера. Из чего мы делаем вывод, что нетерпеливость совсем не современный феномен.

До сих пор актуальна и другая фраза из Шиллера, произнесенная Гертрудой Штауффахер, персонажем пьесы «Вильгельм Телль»: «Зрение разумному дано!»[11] Она довольно неприметна с литературной точки зрения, однако прочно вошла в посвседневный обиход. Уже много лет этот оборот помогает изящно выразить отношение к элементарной бытовой ситуации в любом контексте, ведь смысл его прозрачен и понятен каждому.

Сходным образом обстоит дело с наследием величайшего нарушителя спокойствия XVI века (во всяком случае, с точки зрения католической церкви) Мартина Лютера (1483–1546). Как всем прекрасно известно, его риторика была несколько грубоватой по сравнению с манерой выражаться, присущей его предшественникам на ринге. И так же импульсивно он протискивается между Шиллером и Гёте, чтобы занять место в центре.

С него началась Реформация, а потому Мартин Лютер — главный герой этого политического и религиозного передела. Именно он в 1517 году приколотил самый, пожалуй, знаменитый стикер — впрочем, совсем не клейкий[12] — к дверям Замковой церкви в Виттенберге. Современные блоки для записей не лишены достоинств, но наши списки покупок, наверное, уже не имеют такой взрывной силы, как 95 тезисов Лютера, и, надо думать, лишены и такого влияния. И вот Лютер бойко и мощно вступает в словесную перепалку: кто произносит «решающее слово»[13], не «держит свечи под спудом»[14], «живет с ближним душа в душу»[15] и с «пламенной ревностностью» подходит к своему делу, тот живет по заветам Лютера. И все эти выражения, между прочим, происходят из его знаменитого перевода Библии. Если вы также не «беспокоитесь о неснесенных яйцах» и порой «блуждаете в потемках», «мечете бисер перед свиньями» и испытываете «угрызения совести»[16], то вам также стоит пожать руку Мартину Лютеру. Реформатор, предприняв перевод Священного Писания на немецкий язык, сделал его доступным для народа… или во всяком случае для тех, кто умел читать. Так латынь осталась в прошлом. Суть протестантизма заключалась в том, чтобы открыть людям прямой доступ к Богу. И это в том числе означало, что они должны иметь возможность читать Библию самостоятельно, а не слушать интерпретацию пастора во время мессы. Кем именно нужно считать Лютера — реформатором, гением перевода, антисемитом, «католиконенавистником» — историки и религиоведы спорят до сих пор. С уверенностью, однако, можно сказать вот что: без Мартина Лютера немецкий язык, манера немцев выражаться была бы другой, в ней недоставало бы оригинальных языковых формул. Словом он умел разить наповал как раз потому, что ловко, на ходу создавал неологизмы и окказионализмы, которыми пополнил немецкий словарь.

Афористичные выражения порой встречаются и внутри сложных теорий, а сложные теории изобретают не только лаборанты с пробирками в руках, но и гуманитарии. Много тысяч лет философы стараются донести свои убеждения и взгляды в максимально емкой и запоминающейся форме. И даже если что-то не удалось им самим, потомки с лихвой компенсируют все недоработки. Это они выискивают в пространных рассуждениях наиболее меткие пассажи и выражения, которые вдруг становятся крылатыми. Пример тому французский философ Рене Декарт (1596–1650), чья фраза «сogito, ergo sum» — несколько укороченная цитата из опубликованного в 1637 году трактата «Рассуждение о методе» (фр. Le Discours de la méthode) — стала лейтмотивом его философских представлений. Декарт сделал попытку обосновать существование Бога и постулировал, что одно из доказательств заключено в самом человеке, а именно в его разуме. Ведь разум в общем случае является основой для сомнения. Стало быть, тот, кто сомневается, не может не существовать: «я мыслю, а следовательно, я существую».

А вот на ринге появляется Шекспир, английский коллега Гёте и Шиллера. Поскольку до сегодняшнего дня исследователям так и не удалось установить, кем, собственно, был поэт, наш боец будет выступать в маске. Несомненно, это добавит поединку интриги: сказочный черный рыцарь ведь тоже сражается с опущенным забралом. Без короля Лира, Гамлета, Яго и Пэка литературный ландшафт был бы уже не тем… Кроме того, отсутствие Шекспира тут же сказалось бы на повседневном английском языке. Равно как и Лютер, этот Мистер Икс английской литературы стоит за целым набором неологизмов и речевых оборотов, и уму непостижимо, как вообще можно было обходиться без них. Все счастливые обладатели «золотого сердца» (heart of gold) и все, кто считает, что «любовь слепа» (love is blind), невольно цитируют великого мастера трагедии. Порой выдуманные им обороты помогают сформулировать мысль коротко и емко, а не утомлять читателя избыточно сложными и выверенными конструкциями. «За ужином Лиза рассказала забавную историю и сломала лед между нами» звучит куда проще и понятнее, чем «История, рассказанная Лизой за ужином, поспособствовала тому, что вся неловкость была устранена, а все напряжение, чувствовавшееся между членами компании, ушло. Благодаря этому в конце концов наладилось расслабленное общение».

Будьте уверены, что если вы прибегнете к красочным шекспировским выражениям, ваш собеседник точно не захрапит и не уронит голову в тарелку с супом. Если же вам неясна аллюзия или неизвестно происхождение того или иного оборота, того или иного слова, вы наверняка обрадуетесь, если знатоки мировой литературы со смаком поделятся своими знаниями об источнике цитаты. И горе вам, если вы не обратите на это никакого внимания. Так, во время постановки «Гамлета» на сцене одного из берлинских театров актер Ларс Айдингер возмущенно бросил вслед двум зрителям, которые пожелали удалиться, чтобы опустошить свои мочевые пузыри, во время знаменитого экзистенциального монолога «быть или не быть»: «Это же эпичнейший монолог во всей истории театра. А вы собрались в туалет?!»

Список лексических нововведений можно продолжать очень долго. Шекспир дал имя чувству неловкости, сопутствующему эмоциональным разговорам, — uncomfortable, — и придумал для сограждан одно из самых коротких ругательств: выражение for goodness’ sake также вышло из-под его пера, впервые оно появилось в пьесе «Генрих VIII». Green eyed monster, то есть ревность Отелло, живет в повседневной речи англичан и сегодня (даже несмотря на то, что сегодня истории подобного рода, будем надеяться, куда реже имеют такой финал: ведь Отелло задушил несчастную Дездемону, заподозрив ее в измене). Все шутки, начинающиеся с небезызвестного Knock, knock, происходят из пьесы «Макбет», а о голой правде, то есть naked truth, мы узнаем из комедии «Бесплодные усилия любви». Оборот not to sleep one wink («глаз не сомкнуть») впервые употреблен в пьесе «Цимбелин», рассказывающей о мифическом британском короле. «Что сделано, то сделано» (what’s done is done) также родом из «Макбета». Если мы говорим о нашей семье, наших близких — нашей плоти и крови (own flesh and blood), мы цитируем «Гамлета». Руки же впервые зачесались у Кассия, персонажа трагедии «Юлий Цезарь». Лицо нашего боксера, конечно, скрыто, но его удары приходятся прямо в точку, как ни крути. Это не всякому дано.

И все же было бы несправедливо, если бы все лавры достались Шекспиру, ведь у нас в запасе есть еще один одаренный боец, от последнего, прицельного свинга которого едва ли сможет увернуться эйнштейновская формула E = mc2. Или, если выражаться точнее, он, слегка наклонив голову, буквально втаптывает команду противника в землю. Как вы догадались, речь идет о великом неудачнике. И в наши дни мы говорим «ему пришлось пойти в Каноссу», если тот, о ком идет речь, оказался в жутко невыгодном и унизительном положении. И первым, кто предпринял такое путешествие, был Генрих IV, германский король, император Священной Римской империи. В декабре 1076 года он покинул родные пенаты, чтобы в январе следующего года просить папу Григория VII о прощении. Так что же произошло?

Хождение Генриха в Каноссу было кульминацией так называемой борьбы за инвеституру между императором и папой. Расскажу в двух словах: папа римский и римско-германский император поспорили о том, кому принадлежит право назначать епископов и настоятелей монастырей. Церковным властям не хотелось, чтобы мирянин, в данном случае светский правитель, распределял церковные посты. Конфликт обострился, Григорий экскоммуницировал императора — отлучил его от церкви. Для Генриха это было фатальным событием, поскольку он находился у власти по Божьему благословению. Без поддержки со стороны католической церкви, к которой он более не принадлежал, его трон пошатнулся и грозил обрушиться в любой момент. Кроме того, отлучение короля от церкви означало, что его подданные больше не были связаны клятвой хранить ему верность и во всем подчиняться. Вскоре из немецких фюрстов стала формироваться оппозиция. Генриху приходилось мириться с их угрозами, а они между тем намеревались при встрече в Аугсбурге в 1077 году выбрать нового короля, если к тому времени не будет снят запрет папы. Папа как раз находился на пути туда, и когда Генрих наконец настиг его, он остановился в замке своей верноподданной — Матильды Тосканской. То, что произошло в этом замке, находится на грани между пропагандой и чистой правдой. Считается, что Генриху в легкомысленном наряде в лютый мороз пришлось три дня дожидаться у ворот замка, чтобы таким образом расплатиться за свою дерзость и прочие грехи. Оба главных источника информации по этой теме, к сожалению, весьма тенденциозны: одно свидетельство принадлежит Ламперту Херцфельдскому, соратнику папы. Другой источник — сам папа римский Григорий. Случившееся с Генрихом в полной мере отвечало содержанию средневекового понятия deditio, означавшего строго отрегулированный и формализованный ритуал платы за прегрешения. Согласно этому принципу, провинившийся смиренно вверял себя общественности, в чьих руках и было его прощение. И это работало. Каносса теперь неразрывно связана с унизительным раскаянием Генриха. И для нас не так уже важно, правда ли, что едва одетый король провел три дня в сугробах под чужой дверью.

А теперь, дорогие гуманитарии, можно вынуть изо рта капы, если, конечно, вы успели их надеть. Слова оказались абсолютно равными научным формулам по силе. Язык прочно связан, свит воедино с гуманитарными науками, и именно их представители впервые исследовали, сформулировали, разложили по полочкам то, что характеризует нас сегодня. А после рассказали всем об этом. Похоже на хороший удар кулаком, от которого будет долго звенеть в ушах.

Самая лучшая комбинация чисел

Те, кто думает, что подлинные ученые дрогнули под напором цитат из произведений великих классиков, сейчас же должны взглянуть фактам в лицо. Гёте, Шиллер и Шекспир, конечно, спровоцировали развитие языка и обогатили его некоторым количеством выражений, но как можно сравнивать эти филологические упражнения с куда более простыми, емкими и гениальными научными формулами? На первый взгляд они кажутся невзрачными, но при ближайшем рассмотрении обнаруживают глубокое проникновение в законы природы. Можно сказать, это жесткий удар слева против хилых и многословных едва осязаемых тычков.

Разумеется, в этой главе найдется место только одной подлинной знаменитости, рыцарю в блестящих доспехах, стоящему в авангарде и приковывающему к себе всеобщее внимание. Но лидера не бывает без тыла.

Возьмем, например, выражение «выживание наиболее приспособленных» (англ. survival of the fittest). Слишком многие понимают его превратно. Оно принадлежит английскому философу и социологу Герберту Спенсеру, и его в пятом издании своего «Происхождения видов» использует Чарльз Дарвин. Даже биологи его избегают. Но приспособленность в данном случае означает не физическую форму, а адекватность среде. То есть выживает тот, кто сможет оставить наибольшее количество потомков. Тем временем эту фразу на английском языке нередко можно увидеть на стенах спортзала: и в этом контексте она обещает выживание обладателю наибольших бицепсов. Что неверно: спасется тот, чьи тестикулы крупнее.

Спросите математика, какая формула самая красивая. И многие укажут вам на так называемую Эйлерову характеристику. Почему это так? Во-первых, возможно, потому что в этой формуле иррациональное число π занимает видное место. Все, кому знаком хоть один студент-математик, знают, с каким прилежанием он затвердил все знаки после запятой в числе π, и догадываются, как почитают это число в математических кругах. Во-вторых, в этой формуле присутствует также младший брат числа π — число Эйлера е, которое, как и старший брат, то и дело возникает на центральных позициях в математике и также имеет совершенно неприличное количество знаков после запятой. Не спешите уходить, дочитайте до конца! Ведь в-третьих, нам потребуются только знак равенства, минус и единица. Если предположить, что можно извлечь корень из отрицательного числа и что корень из –1 равен i, тождество Эйлера готово: eiπ = –1. Говоря словами Шекспира: чтобы разбить лед в разговоре с незнакомым математиком, достаточно вскользь упомянуть эту формулу.

Тот факт, что оба иррациональных числа с бесконечной последовательностью знаков после запятой так замечательно соединились благодаря корню из –1, заставляет любого присутствующего на лекции по математике в изумлении открыть рот. Это почти как если бы человек только что понял, что сложность человеческой души, помноженная на сложность всех человеческих отношений друг с другом, равняется чему-нибудь столь же удивительному, что и среднестатистический булыжник, который можно подобрать на любой обочине. Предположу, что это сравнение не совсем подходит, но сравнения из обычной жизни вообще не слишком хорошо уживаются с математическими формулами.

Спросите увлеченного теоретической физикой о любимой гипотезе, любимой теореме или любимой формуле, и он расскажет вам о теореме Нётер. Она была доказана в 1918 году немецким математиком Эмми Нётер, которая привнесла несколько невероятно важных понятий — прежде всего в теоретическую физику и общую алгебру. На протяжении своей карьеры ей приходилось добиваться признания в университетской среде, где преобладали мужчины. Лекции во всем Гёттингенском университете посещали всего две девушки, одной из которых была Нётер. И каждый раз ей приходилось буквально просить у профессора разрешения появиться на очередном мероприятии. Защитив диссертацию, она преподавала в разных учебных заведениях, не получая за это никакого жалованья, пока наконец в 1923 году она не нашла оплачиваемое место в Гёттингене. Но, впрочем, она его вскоре потеряла, когда к власти пришли национал-социалисты. За пределами боксерского ринга она и Жорж Санд нашли бы много общих тем для разговора. Свои научные результаты Нётер публиковала чаще под именем своего коллеги, отводя себе роль соавтора. Ее теоретические построения, несмотря на сопутствовавшие сложности и неприятности, были многочисленными, новаторскими и местами очень эстетичными. Но чтобы распознать их красоту, нужно отзаниматься физикой и математикой несколько семестров. Так что же делает теорему Нётер особенно изящной? Все слова в ней простые, но даже и при повторном прочтении теорема кажется невероятно сложной, и только крепко задумавшись над ней, вы осознаете ее глубокую мудрость. Теорема Нётер гласит, что каждой непрерывной симметрии физической системы соответствует некий закон сохранения, например сохранения энергии. В двух словах объяснить всю широту этого утверждения не так-то просто, но идея такова: абстрактное математическое понятие (симметрия) неожиданно вступает в отношения с другим понятием, из области физики — в нашем случае энергией — и выводит закон ее сохранения. Так вот, значение энергии не меняется, равно как и потребление пива в Германии последние десять лет. В магазинах много разного пива, открываются новые пивоварни, другие производства сворачиваются, но совокупность потребляемого пива в литрах остается неизменной. И теорема Нётер удивительным образом связывает абстрактный закон сохранения с энергией. Это очень полезный принцип, основополагающий и немного волшебный — восхитительная теорема, да и только.

Чтобы формула стала повсеместно известной и даже попала в поле зрения гуманитариев, должны совпасть несколько обстоятельств. И в случае самого дерзкого из персонажей этой главы — а точнее, самой дерзкой — все сложилось идеально. Как ни одна другая формула, она стала олицетворением науки, глубины познания, равно как и непознаваемости мира. Она — заветный тотем, на нее с восхищением смотрит каждый студент-физик. Она снискала больше славы и почета, чем какая-либо другая комбинация цифр и символов, скрепленных знаком равенства. И это, хотя редко кто понимает ее до конца (и здесь гуманитарии были правы): E = mc2.

Как смогла она стать такой популярной? Чтобы разобраться в этом, приглядимся к автору этого уравнения — Альберту Эйнштейну. Он занял место в пантеоне физики в расцвете лет. Но ни в коем случае он не стремился оказаться в центре внимания. Просто человек с непослушными, торчащими во все стороны волосами, который превратился из технического специалиста третьего класса при швейцарском патентном бюро в ученого мирового масштаба, не мог не прийтись по вкусу прессе: журналисты видели в нем нового гения, исследователя столетия. Журнал Time назвал Альберта Эйнштейна человеком XX века. Энди Уорхол создал его портрет. А после этот физик еще и показал язык одному фоторепортеру, от которого не смог ускользнуть: измучившись от празднования собственного дня рождения, он уселся в лимузин и выдал этот спонтанный жест. А репортер в нужный момент нажал на спуск, как поступали все репортеры уже и в те времена. Этот снимок стал всеобщим «любимцем» еще и потому, что его распространял сам Эйнштейн. Фотография так ему понравилась, что он заказал для себя копии и рассылал их друзьям.

К тому времени теория относительности уже была обнародована. Сегодня она является общепринятой и доказанной, тогда же она была предметом обстоятельных дискуссий. Теория, стоящая за формулой E = mc2, очень математическая и сложная для понимания. И она описывает физическую реальность, которая не так-то просто укладывается в наших обыкновенных головах. Представьте: вдруг появляется теоретическая возможность усадить одного из двоих близнецов на космический корабль и разогнать этот корабль до скорости света, чтобы доказать, что эти близнецы стареют по-разному: один быстрее, другой медленнее. Пространство и время, две координаты, которые в повседневной жизни ведут себя вполне предсказуемо, вдруг искривляются. То, что предсказал Эйнштейн, нельзя было возвести ни к образу сталкивающихся бильярдных шаров, ни к падению яблок с дерева. Чтобы осознать его предсказания, требовались уверенные познания в математике. Но несмотря на это — а может быть, и благодаря этому, — не только специалисты заинтересовались построениями Эйнштейна. «Сейчас всякий извозчик и официант готов поспорить с вами о том, верна ли теория относительности. И убеждения здесь определяются принадлежностью к той или иной политической партии», — писал Эйнштейн своему другу в 1920 году. Левые, либералы и пацифисты были на стороне ученого, а националистически настроенные современники не могли извлечь никакой пользы из его соображений. Очень многие немецкие ученые высказались против теории, назвав ее слишком абстрактной, слишком неправдоподобной, слишком недоступной. Немецкий химик и антисемит Пауль Вейланд называл теорию относительности «дадаизмом в науке», а национал-социалисты считали квантовую механику вообще и теорию Эйнштейна в частности «еврейской физикой». Философы вопрошали: все ли, включая мораль, теперь относительно? Неужели физика заняла теперь место религии? Но они, конечно, повернули положения теории на свой манер. Чарли Чаплин весьма удачно высказался на этот счет в одном разговоре с Эйнштейном: «Люди восхищаются мной, потому что все во мне им понятно, и они восхищаются вами, потому что ничего не понимают в вас». Сам Эйнштейн был равнодушен к происходящему. О своих критиках он как-то сказал: «Если бы я был не прав, одного было бы достаточно». Но вернемся к формуле. Она состоит — в противовес всем прочим уравнениям теории относительности — только из знака равенства, степени и умножения — ни одной греческой буквы. Но что же это все означает?

По одну сторону от знака равенства находится энергия Е, которая известна физикам с 1807 года. Это абстрактная величина, которая никуда не девается — она подчиняется закону сохранения, как мы уже знаем от Эми Нётер. Движущийся автомобиль обладает энергией движения, когда он тормозит, от трения колес о тормозные колодки выделяется тепло. То есть часть энергии движения превращается в тепло, но сумма всех видов энергии равна константе, она не меняется. С противоположной стороны от энергии Е находятся скорость света с и масса m. Эйнштейн установил, что скорость света — это предел скорости для всех систем и объектов, который не может быть превышен даже на немецком автобане: попросту не существует физической возможности двигаться быстрее. Масса же — это то, что мы на Земле называем весом и меряем, например, в килограммах.

Формула, простейшая на вид, обещает, что все, во что мы нагнетаем энергию, становится тяжелее. То есть обычная пальчиковая батарейка тяжелеет при зарядке. И это не означает, что внутри аккумулятора становится больше частиц: в любом состоянии их количество одинаково. Но его вес увеличивается, потому что внутрь поступает энергия. Но мы, будучи людьми, не способны этого заметить. Разница в весе составляет всего 100 пикограмм — примерно столько весят две человеческие кровяные клетки. Разница настолько мала, потому что скорость света — невероятно огромное число — возведена в квадрат. Добавленную энергию — не такую уж маленькую в масштабах батарейки — нужно разделить на это число, чтобы получить массу. Стоит ли удивляться, что остаются сущие крохи. Точно так же кончик стержня шариковой ручки становится тяжелее, когда мы нажимаем на него. И в нем растет запас энергии, которую можно рассчитать по формуле Эйнштейна.

Ситуация в корне меняется, если взглянуть на формулу в другом ключе. Допустим, нужно рассчитать, сколько энергии содержится в литре молока. Исследователь придет к тому выводу, что, если энергию покоя молока можно было бы без потерь преобразовать в электрическую энергию, она покрыла бы двухнедельный расход электроэнергии средней страны. Эти расчеты, конечно, сугубо теоретические: совершенно невозможно извлечь какую-либо энергию из молока.

Забавно, что впоследствии вышел фильм, в названии которого использовалась формула E = mc2, но не для того, чтобы намекнуть на то, что лента имеет отношение к науке. Присмотревшись к сюжету, можно подумать, что формула призвана оправдать появление нескольких актеров в лабораторных халатах. На сайте о кинематографе IMDb нашлись еще два фильма с таким названием. Первый — комедия 1996 года об ученом, который изучает теорию Эйнштейна на фоне романа с одной из лаборанток. Видимо, создателям фильма показалась забавной уже сама мысль о том, что ученый может закрутить роман, и этого было достаточно для сценария. Сосчитайте до трех, и комедия готова. Второй фильм оказался польским триллером, сюжет которого был пересказан, к сожалению, только на польском. Но в любом случае и здесь задействован ученый, которого просит о помощи гангстер. В конечном итоге все оказываются под давлением и наживают разнообразные проблемы с мафией. И даже если в обоих произведениях энергия многократно переходит из одного состояния в другое, ни одно из них не оправдывает своего гордого имени.

Аналогичную тенденцию можно заметить, если пролистать названия музыкальных альбомов. Мэрайя Кери, которая как раз выпустила такой в 2008 году, всплеснула руками, когда репортер спросил ее о теории Эйнштейна. Она призналась, что не сдала бы даже теста по математике для седьмого класса. Такое название она выбрала, потому что в процессе создания вошедших в альбом композиций чувствовала себя свободнее, чем когда-либо до этого. И формула выражает как раз эту свободу. Надо же выдумать такое!

Несколько больше озабочен научным подтекстом был Джорджо Мородер, пионер электронной музыки, который в честь столетнего юбилея Эйнштейна в 1979 году хотел записать альбом полностью на цифровой аппаратуре. Такой метод записи стоил тогда космических денег: каждый студийный день обходился Мородеру в 15 000 долларов. Но ему все удалось: на обложке альбома он описал процесс превращения энергии в музыку и поблагодарил Альберта Эйнштейна. Другой музыкальный сборник под этим заголовком записал джазовый пианист Каунт Бэйси, и он считается одной из лучших его работ. В оформлении виниловой пластинки использованы изображения ядерного взрыва.

Кое-кто даже использовал формулу в качестве названия песни: сначала так поступила группа Ayreon, работавшая в стиле прогрессивного рока, а затем — группа Big Audio Dynamite. Песня последней стала популярным хитом и добралась до 11-го места в британском чарте. Тезками всех вышеперечисленных являются также мультсериал и по меньшей мере два стихотворения. А посему мы не погрешим против истины, если скажем, что формула заняла важное место в популярной культуре. Это ясно уже потому, что почти все ее знают. В быту она стала символом науки, она красива, глубокомысленна и невероятно политизирована. И этим объясняется тот факт, что E = mc2 — афоризм, который человечеству оказалось легче всего запомнить. Короткая, сухая и меткая — точно в яблочко. Спасибо вам, Альберт Эйнштейн.

Третий раунд

Противостояние кланов

Принцесса из горошины

Разумеется — и мне, как представителю естественных наук, придется это признать, — история, сама по себе гуманитарная наука, хранит сведения о многих выдающихся семействах. На протяжении многих поколений разные роды владели просторами и кусочками земли, вели войны друг с другом и задавали направление истории мира. Власть, деньги, влияние, положение… Передать это по наследству было относительно легко, с трудностями сталкивались лишь немногие. Так может быть, эти мирские богатства легче унаследовать, чем склонность к занятиям наукой и творческую жилку? И как же тогда получилось, что гениальный физик и уважаемый математик передала своим детям не только громкое имя, но и свою искусность ученого?

В любом случае династия ученых — большая редкость в истории естественных наук. Один из немногих примеров — династия Бернулли, просвещенные представители которой были родом преимущественно из Швейцарии. И они могут дать фору многим своим оппонентам из числа лириков. Родителям неизменно удавалось передать своим потомкам не только ум, но и неукротимое желание заниматься математикой. Семейство вскормило примерно дюжину выдающихся математиков и ученых-естественников в XVII и XVIII веках, им принадлежат многие открытия. Почему летают самолеты? Как работают пульверизаторы для духов? Почему шторка для душа льнет к вам, когда вы включаете воду? Все это можно объяснить при помощи единственного уравнения — уравнения Бернулли. Уже за это можно присудить пару лишних баллов, так ведь?

Насколько вероятно, что при подбрасывании монеты пятьдесят раз кряду ровно десять раз выпадет решка? Это можно легко подсчитать с помощью распределения Бернулли. По какому пути между двумя точками объект быстрее всего доберется до цели? По пути, который построил Иоганн Бернулли, конечно. Этот путь математик назвал брахистохроной, то есть кривой скорейшего спуска. Звучит немного старомодно, но эта форма до сих пор используется при строительстве полуцилиндрических спусков для катания на сноуборде. Члены семьи подстегивали друг друга, увлекая к новым вершинам. Для этого они регулярно ставили себе задачи в профессиональных математических журналах, что было принято среди математиков того времени. Можно сказать, это были зачатки рэп-баттлов — с той только разницей, что новейшие тексты не декламировались со сцены, а печатались в периодике. С этой точки зрения семья была довольно боевитой. Взять производную, проинтегрировать, построить экспоненциальную функцию — все это стало возможно благодаря семье Бернулли. Представители рода помогли даже основать теоретическую физику, что уж там говорить.

Это была замечательная, показательная, влиятельная семья интеллектуалов. Такую можно было бы поместить на Олимп, считать образцом для всех ученых, если бы не одно обстоятельство: всех представителей фамилии отличали высокомерие и заносчивость, отчего они постоянно ссорились друг с другом. Но не только это: казалось, что отцы в этом семействе стремились помешать потенциальному успеху своих детей. Многим из них по настоянию родителей пришлось избрать для себя нематематическое поприще. Большинству удалось проявить талант и в нелюбимой науке, но дети Бернулли не переставали жаждать запретного плода и тайно посещали лекции по математике. И это неизбежно вело к семейным распрям. И хорошо еще, если кандидаты на звание лучшей научной династии устраивали скандалы в стенах родного дома… Братья Якоб и Иоганн разносили друг друга в пух и прах, когда один из них неверно решал задачу. Это был настоящий математический кулачный бой, и их схватки становились все более яростными, пока они наконец и вовсе не прекратили всякие сношения друг с другом. Иоганн Бернулли повздорил не только со своим старшим братом, но и с собственным сыном Даниилом. Парижская академия наук удостоила обоих награды, и отец отверг сына, посчитав наглостью то, что кто-то посмел сравнивать его с отпрыском. Но он оказался все же недостаточно утонченным человеком, чтобы удержаться от плагиата: главный труд Даниила Бернулли — «Гидродинамику», работу о том, как течет вода, — у него списал собственный отец. Он полностью скопировал монографию и пометил ее датой, на семь лет отстоящей от даты публикации работы сына, чтобы выдать ее за свою.

Если члены клана Бернулли возьмутся выяснять свои непростые отношения и таки поколотят друг друга, не дав ни одного шанса противникам, на ринг придется вызвать команду запасных. Там, на скамейке, дожидается среди прочих семья Лики, которая с начала XX века задавала тон мировой антропологии, как никто до них. И началось все с Луиса Лики, отца, который вырос среди представителей кенийского народа кикуйю. Он и его семья проводили раскопки в Африке, нашли огромное множество костей, похожих на кости человека, и так мы обрели еще одно весомое доказательство тому, что человек как таковой пришел с этого континента. Поблизости разместилась семья Кассини — династия замечательных астрономов, воспитавшая четырех директоров Парижской обсерватории, и семья Кюри, прежде всего Пьер и Мария Кюри, а также их дочь Ирен со своим мужем Фредериком Жолио-Кюри, которые смогли завоевать пять Нобелевских премий, не продливших, однако, их жизней, рано оборвавшихся из-за непрестанной работы с радиоактивными материалами.

Не пришло ли время взглянуть на вопрос шире? В конце концов у нас здесь речь о выдающихся семействах. Разве не любопытству ученых-естественников мы в первую очередь обязаны своим пониманием того, что такое семья? Случились бы на Земле вообще все те войны, если бы мы знали наперед, сколько общего у нас с бананом? Наверное, нет. Сколько кровавых эпизодов можно было бы изъять из «Игры престолов», если бы в те времена, в которых разворачивается действие, изобрели тест ДНК? Пожалуй, ни одного. Но дело даже не в этом. Всем нам прекрасно известно, что обезьяны и люди — члены одной семьи, одного отряда и что мы имеем общего предка. Бесчисленные множества других семей населяют Землю. Отдельные их группы — млекопитающие, медузы, грибы — сильно удалились друг от друга и зачастую даже кормятся за счет далеких родственников. Впрочем, нет ничего нового в том, что члены одной семьи могут стать друг другу чужими, это мы даже уже продемонстрировали на примере клана Бернулли.

Чтобы разобраться в том, что такое семья, нужно понять, что есть репродуктивная функция, и это особенно хорошо удается биологам. Поиски истины в данном случае — это поиски ответа на вопрос: откуда мы пришли? Эти фундаментальные вопросы люди ставили перед собой еще в стародавние времена: поиски ответов начались, самое позднее, в античной древности, с Анаксагора, убежденного, что внутри сперматозоида уже заключен человек, обладающий всеми присущими ему органами и функциями, но очень маленький. Не так уж плохо для начала. Между тем сегодня на службе у науки микроскопы, и любой подтвердит, что эта теория — полная чушь. Но в Древней Греции, конечно, ничего такого не было. И вот появился Аристотель, которому было не по сердцу наше сегодняшнее деление наук на естественные и гуманитарные. Он был авторитетнейшим мыслителем и универсальным человеком, который поднял на новую вершину не только философию, но и биологию. Он наблюдал, как у эмбриона внутри куриного яйца постепенно развиваются разные органы. То есть под скорлупой не было готовой курицы, она формировалась день ото дня. С этим верным утверждением в его книгах соседствуют однако много ложных, например, что бизоны могут защищаться выталкиванием струи фекалий, «дальнобойность» которой достигала семи метров, или что у мужчин и женщин разное количество зубов.

К сожалению, мир предпочел забыть о верных выводах Аристотеля. Так, в XVII веке вновь распространились старые добрые взгляды. Овисты полагали, что в яичниках женщины скрывается полностью сформировавшийся человек — с органами, головой и ногами. Анимакулисты же были такого мнения о сперматазоидах. Некоторые ученые пошли еще дальше и предположили, что крошечный человек внутри мужского семени также заведомо обладает семенем, где помещается совсем уж микроскопическое существо. То есть — о боже! — они были уверены, что все грядущие потомки уже родились вместе с предыдущими поколениями, а человек представляет собой своего рода матрешку.

В такой теории, разумеется, не было места изменениям, которые ожидают живых существ в процессе развития. И уж конечно, обезьяны не имели никакого отношения к человеку: Господь, верили они, создал жизнь во всем многообразии лишь однажды, и с тех пор люди, животные, растения и прочие жили бок о бок. И вот настал век Просвещения, и всемогущий Творец постепенно был вытеснен из солидных научных теорий. Французский биолог Жан-Батист Ламарк (1744–1829) отважился сделать первый шаг в этом направлении и опубликовал книгу («Философия зоологии»), в которой обобщил свою новую теорию. Он отстаивал принцип так называемого мягкого наследования: живое существо, объяснял он, получает определенный опыт и меняется благодаря ему, и эти изменения передаются его потомкам. Так могут развиваться даже более сложные формы жизни. Человек, самое сложное существо из всех живущих, должен в этом случае существовать на Земле дольше других. А шея жирафа, следовательно, стала такой длинной, поскольку ему свойственно тянуться к самым высоким зеленым побегам: из-за прилива «нервной жидкости» шея удлинялась. Хотя теория и была неверна, Ламарк сдвинул дело с мертвой точки. Впрочем, его идеи относительно видов, семейств и отрядов были вполне традиционны: человеческий род стоит особняком от всех прочих, никакой связи не может быть между людьми, обезьянами, кошками и водорослями. В число заблуждений попадает также теория Этьена Жоффруа Сент-Илера, которую он представил одновременно с Ламарковой: он предположил, что в природе нагнетается своего рода эволюционное давление. Так же, как от сильного нажатия лопается воздушный шар, вследствие эволюционного нажима из рептилий могут спонтанно возникнуть птицы.

Пока на родине процветают подобные теории, Чарльз Дарвин отправляется в большое плавание. На корабле «Бигль»[17] — военно-морское ведомство Великобритании тогда часто присваивало кораблям имена животных — он держит путь к берегам Южной Америки, которые на тот момент были еще плохо изучены. Позже Дарвин напишет, что это плаванье стало важнейшим событием в его биографии ученого. Совершенно очевидно, что на корабле он не испытывал никаких ограничений, хотя бы в отношении размеров багажа или его содержания. Домой из путешествия он доставил 770 дневников, более 1500 заспиртованных представителей различных видов, почти 4000 образцов кожных покровов, меха, костей, а также растений. Птиц, которых Дарвин привез с Галапагосских островов, он отдал орнитологу Джону Гульду и забыл о них на какое-то время. Гульд, изучив образцы, сделал некоторые выводы, которые позже настороженно прочел Дарвин: оказалось, что невозможно провести видовые различия между всеми представленными пернатыми. Но ведь если четких границ между ними не существовало, не могло ли статься, что одни виды преобразовались в другие? Однако натуралист не торопился излагать свои взгляды на бумаге. С момента его возвращения в Англию прошло уже 23 года, когда наконец из печати вышел его фундаментальный труд «О происхождении видов», заложивший основы эволюционной биологии. Это произошло в 1859 году. Дарвин выдвинул пять основных положений: живые существа изменяются с течением времени, происходят от одного общего предка, меняются постепенно, маленькими шагами, образуют виды и подвергаются естественному отбору. В книге, которая вышла на двенадцать лет позже, Дарвин включил человека в число этих живых существ. И так стало ясно, что люди родственны не только друг другу, но также зверям и растениям, а в фундаментальном смысле также всем прочим формам жизни, в том числе грибам и страменопилам, или разножгутиковым организмам — таким, как бурые водоросли, бактерии и простейшие. Это было огромным потрясением, ведь оказалось, что в человеке хранятся следы абсолютно всего живого вокруг, то есть его семья в разы больше, чем принято было считать. Причем количество родственников увеличилось не посредством брака, а благодаря сосредоточенному и осознанному наблюдению за живой природой.

Незадолго до того как Дарвин опубликовал «Происхождение видов», один монах начал выращивать горох в своем монастыре в местечке Вражне в Силезии. Он уже дважды провалил экзамен на звание учителя, а потому не мог преподавать ни биологии, ни физики. И Грегор Мендель сосредоточился на горохе. Когда он пытался получить право на преподавание во второй раз, экзаменатор отказался верить в то, что размножение происходит за счет соединения спермы мужчины и яйцеклетки женщины. Меж тем экзаменуемый был в этом совершенно убежден. И вот он высадил 10 000 женских и мужских растений, наблюдал за их особенностями, а затем проводил тщательный математический анализ. Если потомки этих растений обнаружат признаки и отца и матери, это будет лучшим подтверждением его гипотезы. Если же налицо будут только женские или только мужские признаки, то прав окажется его экзаменатор. И победу отпраздновал Мендель. Он смог выделить у растений такие свойства, которые наблюдались регулярно, не важно, были ли они унаследованы от отца или от матери — так называемые доминантные признаки. Благодаря педантичной манере своих исследований он мог с высокой точностью установить вероятность наследования тех или иных признаков. Мы, люди, конечно, никакие не сортовые горошины, какие были в распоряжении Менделя. Но все же если у обоих родителей карие глаза, маловероятно, что их дети взглянут на мир голубыми глазами. И ученый смог найти тому объяснение.

Теории Дарвина и Менделя великолепно дополняли друг друга: одна объясняла, как наследуются признаки при размножении, а другая — что происходило на протяжении нескольких поколений. Но в отличие от популярнейшего автора Дарвина, Мендель был всего лишь силезским монахом без права преподавать. Он выступил с докладом о своей работе в естественнонаучном обществе в Брно, а позже написал статью, которая была опубликована в журнале того же общества. И только через пятнадцать лет после смерти автора эта статья снова попала на глаза другим биологам, которые проводили такие же исследования, пришли к таким же результатам и вынуждены были признать, что обо всем этом уже сказал Мендель. Мендель же, отчаянный монах, сделал перевернувшее науку открытие, только высеяв простой горох.

Но ни Мендель, ни Дарвин не могли предсказать, что бананы окажутся нашими близкими родственниками. И только исследование двух бунтарей и аспирантов Кембриджа, Фрэнсиса Крика и Джеймса Уотсона, позволило установить, сколько крови Чингисхана течет в нас, и вообще — являются ли наши родители теми, за кого себя выдают. А на пороге великого открытия 1953 года Крик был прежде всего известен как никчемный болтун: «Все свои 35 лет Френсис только и знал, что болтать без остановки, и ровным счетом ничего путного не выходило из его болтовни», — рассказывал глава его лаборатории. Проработав в военно-морском флоте несколько лет, он взялся за изучение биологии и попытался попасть в легендарную Кавендишскую лабораторию при Кембриджском университете для подготовки диссертации. Его будущий напарник Джеймс Уотсон, напротив, уже в школьные годы отличался выдающимися способностями. Он выиграл в популярной радиовикторине Quiz Kids и поступил в Чикагский университет на факультет зоологии. Однако ему пришлось всеми способами увиливать от занятий по химии и физики. Он хотел заниматься птицами и только ими. Когда два аспиранта встретились и познакомились в Кавендишской лаборатории, их сразила научная любовь с первого взгляда. Нельзя было сказать, что хоть кто-то из них блестяще разбирался в предмете, но оба они были готовы много и тяжело работать. Они нацелились на Нобелевскую премию и уже знали, что́ должны продемонстрировать — ДНК. Оба они были уверены, что это важный кирпичик жизни, и сообща они собирались выяснить, как устроена эта молекула. Они никогда не ставили экспериментов самостоятельно, а полагались на структурный анализ, который провели их лондонские коллеги Розалинд Франклин и Морис Уилкинс, — а также на небольшие дозы LSD, как выяснилось во время одного интервью. Повертев и подергав бумажные модели, выступив с несколькими неудачными презентациями, сделав ошибочные выводы и скорректировав их с опорой на данные других исследователей, они пришли к поразительной мысли, которая и принесла им впоследствии высшую научную награду. Как пазл, собрали они полную трехмерную модель ДНК и написали статью об этом — не больше 900 слов (примерно треть этой главы). И вот в 1962 году совместно с Уилкинсом они получили Нобелевскую премию по физиологии и медицине. О том, насколько это было заслуженно, спорят до сих пор: Уилкинс тайком копировал записи Розалинд Франклин, чтобы переслать их Уотсону и Крику. Кроме того, ни один из американских лауреатов ни разу не поставил собственного эксперимента, чтобы подтвердить свои предположения. Тем временем работу этой парочки часто приводят в качестве примера некачественного исследования. Но тот факт, что их феноменальное открытие чрезвычайно важно, остается неопровержимым.

А потому мы обойдемся и без семейства Бернулли, и без Кассини, и без Лики. Ведь естествознание доказало, что все живые существа на Земле образуют единую династию невообразимых размеров и сложности. Унаследовав автомобиль, гуманитарные науки, конечно, заберутся внутрь и смогут сносно управлять им, но только науки естественные смогут разобраться, как работает автомобильный мотор. Поэтому, даже когда нам кажется, что нет ничего общего между нами и милыми котиками, которые демонстрируются в очередном ролике в интернете, откуда-то из глубины времен за нами наблюдает наш общий предок. И это нечто более ценное, чем просто большая семья, члены которой поделили между собой силу и знания: такой порядок вещей держится уже многие поколения.

Игра престолов 2.0

Нет ничего нового в том утверждении, что все мы являемся родственниками. Да, биологи смогли установить, как подтвердить наше далекое или близкое родство. И все же в этом раунде на ринге сражаются династии, властные структуры, а также те решения, которые они принимали тогда, много лет назад, и которые формируют наш сегодняшний мир. Естественным наукам почти нечего возразить здесь на аргументы гуманитариев, что знает и сам тренер: иначе к концу раунда он не удалил бы с ринга так быстро семейство Бернулли и компанию. Команде физиков заведомо было известно, что по итогам этого боя ее ждет поражение, потому она и прибегла к отвлекающему «гороховому» маневру. Тяжелые полы мантий наших бойцов просто-напросто смели горошины прочь. Итак, на ринг готовы подняться элитные спортсмены, которым лучше не перечить вовсе. (Физики, мы вас предупредили!) И… бокс!

Семья — это зачастую перекресток самых странных историй. Норн Бейтс и его мать — персонажи триллера Альфреда Хичкока «Психо» (1960) — состояли в крайне странных отношениях. Если мы заглянем в исторические книги, мы найдем там немало примеров взаимоотношений сына и матери, которые, быть может, заканчиваются не так, как в кино, — напомним, сыночек по вечерам с удовольствием болтает с трупом своей матери, который он превратил в мумию, — но попадают примерно в ту же категорию. Если хорошенько покопаться, можно набрести на невероятное, печальное, странное и загадочное. Если бросить в один котел и перемешать сериалы «Клан Сопрано», «Даллас», «Сплетница» и «Карточный домик», сдобрить все это щепоткой безумия, убрать весь блеск и мишуру и перенести действие в далекое прошлое, то мы получим на выходе семейства (и глав семейств), о которых и пойдет речь ниже. Для начала можно было бы выгнать на ринг целую династию, но мы ограничимся лишь символическим выходом и пригласим к бою двух благородных дам, представительниц не менее благородных семейств. Обе они — искусные, умудренные опытом бойцы, которые впитали с молоком матери умение стратегически мыслить и вести тактические сражения. Что ж, пусть начинает самая представительная из дам. Менделю лучше держать свой горошек покрепче!

Юлия Августа Агриппина, или Агриппина Младшая, была одной из самых влиятельных женщин в Древнем Риме. Ее происхождение было благороднейшим из благородных: сам император Октавиан Август был ее дедом, император Калигула был ей братом, император Нерон — сыном. Однако жизнь внутри этого знатного семейства не ладилась и напоминала больше сюжет триллера: предполагают, что ее брат Калигула насиловал своих сестер. После смерти своей любимой (замужней) сестры Друзиллы он окончательно помешался и в конце концов был убит своими политическими противниками. После смерти брата Агриппина вышла замуж за своего дядю императора Клавдия. От первого брака у нее остался сын — печально известный император Нерон, и она убедила нового мужа его усыновить.

Предполагают, что очень многие пали жертвой интриг Агриппины. Например, как считается, она была участницей заговора против собственного мужа Клавдия, который был отравлен. Если бы она была мужчиной, критика в ее адрес звучала бы куда реже, в этом можно не сомневаться: историю тогда полностью писали мужчины, а потому женщин, не соответствовавших стереотипам, часто изображали с сексистских позиций. Кроме того, историки чаще всего были одновременно и сенаторами, которые проповедовали собственные политические взгляды со страниц своих книг.

В 54 году Нерон пришел к власти, и Агриппина, как искушенный политик, имела на него большое влияние. Она была первой женщиной, портрет которой чеканили на римских монетах рядом с портретом правящего императора. Тот факт, что сын таким образом выказывал уважение к матери, означает что она занимала в Риме очень высокое положение. Но вскоре все в корне поменялось. Версии о причинах ослабления ее власти разнятся в зависимости от того, к какому древнему автору вы обращаетесь за советом.

По версии историка Тацита, женатый Нерон завел любовницу — вольноотпущенную Клавдию Акту, на что Агриппина отреагировала бурно, не проявив подобающей ее положению сдержанности: она поносила возлюбленную сына последними словами. Но все же ее мотивация не до конца ясна. (В материнской ли ревности дело?) Другие авторы, например Светоний или Кассий Дион, рассказывают о внебрачных отношениях Нерона с Поппеей Сабиной, замужней женщиной, которая вносила разлад в отношения матери и сына. Но все это не складывается в стройную картину. Может быть, дело было совсем не в любовнице Нерона, а в планах Агриппины усадить на трон кого-то еще?

С уверенностью мы можем утверждать лишь следующее: на дошедших до нас изображениях и в описаниях Агриппина предстает волевой женщиной, для которой нет преград. Разумеется, речь здесь не идет о фактическом описании, ведь упоминание женщин, фигурировавших в жизни императора, служило скорее комментарием к эпохе его правления, как указывает историк Юдит Гинсберг. Но какой бы ни была причина утраты сыновнего благоволения, конец Агриппины был ужасен. Однако мнения историков и здесь расходятся: то ли Нерон пытался умертвить мать, подстроив кораблекрушение, то ли раздавить ее спящую с помощью специально сконструированного опускающегося потолка. В конце концов все попытки провалились, Агриппина осталась целой и невредимой. Тогда Нерон приказал заколоть свою мать. Согласно Тациту, Нерон, глядя на ее труп, не удержался от комментария о красоте ее тела. И этот факт, даже если это и не факт вовсе, придает истории хичкоковский привкус.

Но Агриппина не единственная женщина, чье имя в истории прочно связано с образом правящей матери. Хорошую компанию ей составит Олимпиада Эпирская, мать Александра Македонского. Она была замужем за Филиппом II, отцом Александра, и была четвертой его женой — македонские правители были полигамны. Плутарх отзывается об этом браке как о союзе, заключенном по любви, в котором оба супруга испытывали телесное влечение друг к другу. Таким образом, Плутарх подчеркивает, что сексуальная привлекательность Олимпиады была одной из причин ее политического восхождения. Тот факт, что брачные узы связали македонянина и представительницу племени молоссов, остался без внимания.

Античные авторы описывают Олимпиаду как ревнивую, одержимую властью женщину, которая всеми силами боролась за место первой жены среди всех жен Филиппа, желая усадить на трон после него именно своего наследника. Некоторые также обвиняют ее в убийстве мужа. Историки продолжают строить догадки, и ее имя часто фигурирует в списке подозреваемых. Чаще всего в качестве мотива убийства называют появление другой женщины, поскольку Филипп женился повторно: на сей раз на Клеопатре, македонянке. До этого, кроме Александра, сына Олимпиады, у Филиппа был лишь один ребенок мужского пола, который, впрочем, по некоторым свидетельствам, был умственно отсталым. Но будущее Александра как наследника престола оказывалось под угрозой, если бы и Клеопатра родила Филиппу сына. Ревность Олимпиады, как считают, настроила ее сына Александра против отца. Словом, узел затягивался.

Другой повод для ревности называет Плутарх. Аттал, дядя новой жены, во время одного из пиров позволил себе оскорбительную для Александра ремарку: он заметил, что благодаря замужеству его племянницы наконец стало возможным появление на свет достойного наследника. Услышав это, Александр бросил в Аттала свой кубок, Аттал ответил тем же. Подобного рода обмены любезностями не были редкостью при македонском дворе, который славился пьяными кутежами и драками. Отношения Александра с матерью также были очень близкими (и в этом месте начинает неярко мигать табличка «Инцест»). Некоторые источники указывают именно в этом направлении… Во всяком случае Александр не проявлял большого интереса к другим женщинам и довольно поздно женился. Однако куда более правдоподобна интерпретация историка Элизабет Карни: вполне вероятно, что сын Александр был просто-напросто важен для своей матери. Такое ее отношение вполне логично в полигамном контексте императорского двора, где каждая мать боролась за лучшее будущее для своего отпрыска.

После смерти Филиппа Александр пресекал все слухи о том, что его мать или он сам имеют какое-либо отношение к этому событию. Взойдя на трон, он без лишних церемоний нейтрализовал всякую конкуренцию и заставил замолчать всех вельмож, какие смели ему перечить. Те, кто мог угрожать его жизни или кто был замешан в убийстве его отца, были казнены — им отрубили головы, что в то время было обычным делом.

Но и Олимпиада не сидела сложа руки. Как пишет римский историк Марк Юниан Юстин, она собственными руками умертвила дочь Клеопатры, своей конкурентки, а после принудила мать покончить с собой — та повесилась. Кроме того, она могла быть причастной к смерти Филиппа Арридея, слабоумного сводного брата Александра, его жены Эвридики, вставшей на сторону Кассандра (это другая длинная история). Мы не знаем, правдиво ли леденящее кровь предание об убийстве младенца… Но с уверенностью можно сказать вот что: расчетливость, холодность и кровожадность Олимпиады, вызванные политической необходимостью, историки намеренно описывали более темными красками, поскольку она была женщиной. Тот факт, что амбиции могут иметься и у «слабой» половины человечества, плохо укладывался в античном сознании и требовал оговорок.

Время этим неудобным дамам покинуть ринг. Боксировать отныне будут исключительно уважаемые господа. И первыми же в проходе появляются настоящие тяжеловесы: Медичи, вельможный клан эпохи Возрождения, наводивший страх на всех современников. Время от времени они принимаются колотить друг друга, но на врагов со стороны обрушиваются с куда большей яростью. Впрочем, и в первом случае склочному семейству Бернулли есть чему у них поучиться. До сегодняшнего дня имя Медичи остается синонимом власти, тирании, несметного богатства и щедрости меценатов. Они были, если можно так выразиться, крестными родителями Ренессанса. Восхождение этого флорентийского рода банкиров к самым высоким должностям, какие только имелись в городе, ни с чем не сравнимо. В XIV и XV веках об этом ходило множество легенд. Так же, как и в истории рода Борджиа из Валенсии (его представители появляются на телеэкранах зачастую обнаженными и по локоть в крови), в биографии Медичи есть все для захватывающей теленовеллы: любовь, деньги, измена и много, много власти.

В конце XIV века Джованни ди Биччи де Медичи основал Банк Медичи. Но доход он получал не только от кредитов, залогов и переводов, но и от собственной ткацкой фабрики. Его сыновья Козимо и Лоренцо пошли по его стопам. Долгое время дела не ладились: Медичи и партия олигархов под предводительством Ринальдо дельи Альбицци вступили в противоборство, и Козимо впал в немилость. Ему едва удалось избежать смертного приговора: в 1433 году его все же признали тираном и изгнали из Флоренции. Но ссылка продлилась всего год: общественное мнение о нем поменялось на противоположное. Тот, на чьем могильном камне написано «Pater Patriae»[18], должен был все же совершить что-то хорошее. После смерти Лоренцо в 1440 году богатство семьи еще преумножилось. Наибольшего благосостояния семейное дело Медичи достигло к 1450 году.

История (да что там — все на свете) подчиняется правилу: за взлетом следует падение. Это и произошло в биографии рода. После смерти Козимо в 1464 году в делах семейного предприятия обозначился спад, в том числе потому, что его сын Джованни слишком рано поднялся до руководящих постов: как показал опыт, он был недостаточно для них компетентен. Кумовство, которое в то время не выходило за рамки нормы, практиковалось и здесь. Впрочем, Джованни умер раньше отца, и его место занял младший сын Козимо — Пьеро. Впоследствии уже его сыновья Лоренцо и Джулиано встали во главе фамильного банка, что также имело катастрофические последствия. В конце концов Джулиано стал жертвой заговора Пацци: богатые семейства Италии были тесно связаны с политикой, они стремились к власти, влиянию и стремились быть ближе к папскому престолу. Все началось с того, что в Ватикане освободился пост кардинала, а закончилось убийством (его план заранее представили на суд папе Сиксту IV, который его благословил), совершенным во время службы в кафедральном соборе Флоренции Санта-Мария-дель-Фьоре. Священники Бернардо Бандини Барончелли и Франческо Пацци закололи Джулиано во время торжественной мессы. Брат Лоренцо — Джулиано также присутствовал там, но ему удалось ускользнуть. И он, разумеется, захотел отомстить. Месть его была «выдержана» в лучших ветхозаветных традициях. Он распорядился покончить со всеми заговорщиками и убийцами, которых ему удалось схватить. Бандини преследовали до самого Константинополя. Существует даже набросок Леонардо да Винчи, на котором беглец изображен повешенным. Предпринятый Лоренцо крестовый поход против обидчиков между тем не делал сословных различий: даже архиепископ Франческо Сальвиати был повешен. Свершился кровавый суд Лоренцо, и он стал темой для ожесточенных дискуссий. Папе пришлось отреагировать, и он отлучил Лоренцо от церкви, назвав «сыном зла и бесчестия». И это могло бы быть прекрасным названием для реслинга. Лоренцо — один из многих представителей семейства Медичи, которым ничего бы не стоило загнать Бернулли в угол, если бы им представилась такая возможность. Ведь Бернулли с их цифрами и невинными ссорами совершенно нечего противопоставить смертоносной смеси из интриг, власти, беспощадности и жестокости — всех отличительных черт клана Медичи.

Некоторые исследователи усматривают в этом признаки так называемого синдрома Будденброка: чем хуже финансовое положение, тем больше политическое влияние. Во всяком случае до наступления критического момента, когда рушится абсолютно все. Именно по этой причине многие крупные семейные предприятия не пережили смены третьего поколения. Закат Банка Медичи не был внезапным: он приближался шаг за шагом. И в результате Медичи обанкротились и были изгнаны из Флоренции: в 1494 году город был захвачен войсками французского короля Карла VIII Любезного, который конфисковал их имущество и прогнал за городские стены. Какое-то время продолжалась их ссылка, но потом они вернулись на старое место.

И дальнейшая биография рода полна интриг, семейных драм, измен и заговоров. Прежде всего, довольно рано в роду умирали женщины, часто от болезней. Кто-то умирал от рук мужей, как, например, Дианора (Леонора Альварес де Толедо, 1553–1576), убитая своим супругом Пьетро де Медичи, предположительно он ее задушил. А до этого, как предполагают, Пьетро плохо обращался со своей женой, чем подтолкнул ее в объятия любовника. После этого трагического эпизода Пьетро вынудили уехать в Испанию. Впрочем, призвать его к ответу никто не пытался. Фердинандо де Медичи (1549–1609), Фердинанд III, великий герцог Тосканский, поспособствовал кончине своего брата, чтобы после похорон получить его титул.

Династии держатся на плаву и даже процветают благодаря своему умению устраивать выгодные браки, королевские семьи обязаны своей жизнеспособностью тем дальновидным родителям и родственникам, которые ревностно оберегают своих протеже до тех пор, пока те не будут способны за себя постоять. Самые могущественные представители знатных семейств часто находятся не в первом ряду, а на пару шагов позади. В этой связи нельзя не упомянуть Екатерину Медичи. Три ее сына стали королями Франции, которой и сама она правила на протяжении нескольких лет в качестве регента. Она обладала тонким политическим чутьем, которое и помогло обеспечить будущее ее детей. Кроме того, она имела непосредственное отношение к Варфоломеевской ночи 1572 года — массовой резне гугенотов, учиненной католиками. По случаю свадьбы Маргариты де Валуа с протестантом и лидером гугенотов Генрихом Наваррским в Париж съехалось большое количество знатных гостей, придерживавшихся религиозных взглядов жениха, и многие из них, наравне с прочими, погибли в ночь с 23 на 24 августа, накануне Дня святого Варфоломея. О численности погибших нет точных сведений: по разным оценкам, жизни лишились от 5 до 30 тысяч человек.

От планомерно богатевшей семьи банкиров до королевской династии: Медичи проделали в истории большой путь, принеся в жертву многих людей, в том числе собственных родственников. Их биография и была, по сути, поединком на ринге: на боксерской перчатке любого из рода Медичи есть хоть капля чужой крови.

Вымышленные Будденброки уже упоминались здесь в связи с фамилией Медичи, а теперь пришло время плотнее заняться ими в связи с семьей их создателя. Для этого перенесемся на пару сотен лет вперед. Занавес! Из-за благородного бархата показывается литературная династия Маннов, одна из известнейших династий недавнего прошлого. Из нее вышел тяжеловес Томас Манн, но и без него в этой родословной материала для славных историй предостаточно. Нет сомнений, что она занимает достойное место в ряду оригинальных, гениальных, властительных и чудаковатых семейств, вышедших на поединок.

Все началось с Томаса и Генриха Маннов, каждому из которых была уготована мировая слава, хотя Генрих и находился немного в тени своего старшего брата. Томас написал много, среди его произведений «Будденброки», «Иосиф и его братья», «Доктор Фаустус», «Смерть в Венеции», «Волшебная гора», Генрих же тем временем живописал ядовитые нравы королевской знати в «Верноподданном» и разоблачал двойные стандарты обывателей из буржуазных кругов в романе «Учитель Гнус». Томас придерживался консервативных взглядов, Генрих же стоял на левых политических позициях. К союзу этих двух художников примыкала их сестра Карла, актриса, которая вела богемный образ жизни, чем заслужила немало упреков со стороны Томаса. Ее театральная карьера не была гладкой, а поступки — однозначными, и в семье нарастали одновременно тревога и недовольство. Карла Манн не успела стать вполне зрелым человеком: когда ей было всего 28 лет, она отравилась цианистым калием. Самоубийством покончила и старшая сестра Юлия. Как видно, семья Манн не была образцово-показательной: несмотря на гениальность ее членов, столкновения между ними бывали болезненными, целая пропасть разделяла родных братьев и сестер. Карла и Генрих примыкали к лагерю интеллектуалов и либералов, Юлия и Томас — к буржуазии. Женщины в этой семье зачастую плохо кончали: первая жена Генриха Манна умерла от последствий пребывания в концлагере, вторая — Нелли — покончила с собой. Катя Манн, жена Томаса Манна, исполняла роль литературного агента мужа и полностью посвятила себя семье и творчеству супруга. Однако брак, должно быть, не был таким уж счастливым: в 1977 году были опубликованы дневниковые записи писателя, из которых стало ясно, что этой литературной звезде не был чужд гомоэротизм, и его эстетика порой соскальзывала в довольно вязкую область однополой любви.

Однако братья Манн, их потомки и их произведения сформировали целые поколения германистов и читателей; огромное влияние, которое они оказали на немецкую литературу, ощутимо и сегодня. Они занимают почетное место среди титанов культуры как раз благодаря врожденному таланту и жизненному опыту, в основе которого личные трагедии и общение с непохожими людьми.

Томас Манн вынудил семейство погрузиться в сферу политики: его считали эталонным писателем, который осознавал также свою нравственную ответственность перед людьми. Эмигрировав в США из нацистской Европы, этот проповедник немецкой литературы принял участие в предвыборной гонке на стороне Франклина Рузвельта, которого считал «новым Цезарем» и борцом на стороне добра и против варварства нацистов. Манн высказывался в пользу вступления США во Вторую мировую войну, что произошло только после нападения на военную базу Перл-Харбор. Во время войны радиостанция Би-би-си транслировала обращения Манна «к немецким слушателям»: он призывал их повернуться спиной к Гитлеру и нацистским властям. Германию и весь мир ждет мрачное, апокалипсическое будущее, если нацисты выиграют эту войну, говорил Манн.

Все большое семейство Манн можно условно разделить на пары: Катя Прингсхайм, позднее жена Томаса Манна, и ее брат-близнец Клаус, Томас и Юлия, Генрих и Карла. Не следует забывать и о детях Томаса и Кати: Клаусе и Эрике, Голо и Монике, Элизабет и Михаэль. Клаус и Эрика, рожденные в 1905 и 1906 годах соответственно, давали повод для множества пересудов. Они были очень близки, можно даже сказать, что каждый из них воплощал одновременно их обоих; дети нередко появлялись в одинаковой мальчиковой одежде, на первый взгляд, их было даже сложно отличить друг от друга. Ходили слухи об инцесте. Об этом заговорили еще громче, когда Клаус в своей пьесе «Брат и сестра» (нем. Die Geschwister; 1930)[19] вывел тему запретной любви между подростками, и, провоцируя общественность, отдал главную роль в постановке своей сестре Эрике. Но даже и в этом Клаус, самым известным из произведений которого считается роман «Мефистофель», остался верен семейным традициям: еще его отец Томас в 1921 году[20], на поколение раньше, живописал совокупление сестры и брата на медвежьей шкуре в скандальной новелле «Кровь Вельзунгов». Впрочем, сочинял не только Клаус — литература была в крови и у Эрики. Она была артисткой кабаре, писала детские книжки, играла в театре и готовила репортажи о Гражданской войне в Испании. Отношения Эрики и Клауса, когда оба находились в США, заинтересовали даже ФБР: в одном из отчетов спецслужбы они названы «сексуально извращенными». Всех женщин, за исключением своей сестры, Клаус находил или просто неинтересными, или вовсе отвратительными — как и у отца, у него были гомосексуальные наклонности. Брат и сестра, enfants terrible своего времени, жили ярко и торопливо, много путешествовали, брали от жизни все, что она им предлагала. Но, как не раз случалось в семье Маннов, для Клауса жизнь окончилась многоточием — он принял смертельную дозу таблеток на 43-м году жизни.

Династии гуманитариев стоят на разных основах: на прирожденном праве, могуществе, расчетливости, интригах. Сериал «Карточный домик» — иллюстрация последнего, и именно это приносит компании Netflix несметные богатства. И те семьи, о которых речь шла выше, не подкачали. Что под силу Фрэнсису Андервуду, в далекой древности освоили Олимпиада и Агриппина. А если вспомнить нашего дорогого монаха и биолога Менделя, то он принадлежит богословию в той же степени, что и естественным наукам, а потому находится между двух огней. Кажется, ученые сражаются с тенью и не могут утаить того факта, что на ринге появилась картонная мишень.

И Анаксагора, и Аристотеля с таким же успехом можно причислить к сонму гуманитариев. Тем более «пустым» представляется естественнонаучный угол в этом раунде! Определяя победителя, судьям явно не придется долго раздумывать.

Четвертый раунд

Лучшее оскорбление

Правильно обидеть не так-то просто

Атмосфера на ринге лихорадочная, царит крайнее напряжение: взгляды зрителей сосредоточены на ближайших подступах к арене. Кто же следующим перешагнет канат? Исход далеко не решен, на победу может рассчитывать и та и другая сторона. Прокатывающиеся по трибунам речевки оглушительны; ряды болельщиков встают и вскидывают руки — сверху вниз сбегает волна. Следующий раунд особенный, и гуманитарии знают наверняка, что в запасе у них есть профессиональные атлеты.

Гуманитарные науки имеют дело с языком, людьми и отношениями между ними, с продуктами человеческого духа, если говорить общо. Когда речь заходит о межличностных отношениях, невозможно не упомянуть о раздражении, недоброжелательности и ссорах. И каждый человек по-своему справляется со всеми тремя, по-своему реагирует на них — средства языка открывают перед ним целый спектр возможностей. Зачастую мы используем особенные языковые инструменты, чтобы с той или иной степенью деликатности подвергнуть критике своего оппонента. Мы можем прибегать к остроумию, сарказму и иронии — они полезны тем, кто следует определенным речевым канонам, а кто-то жалит так ловко и умно́, что собеседник не сразу понимает, что его оскорбили.

Когда гуманитарий выходит из себя, пощады ждать не приходится — во всяком случае в том, что касается колкостей и язвительных замечаний. Он не станет опускаться до грубых заборных подписей и нецензурной брани: его критика будет облечена в форму изящных речевых оборотов (как того требует хорошее образование).

Виртуозы языка против самоучек в лабораторных халатах. Исход этого раунда, в котором предстоит сразиться в остроумии и умении критиковать — а гуманитарии занимаются этим уже несколько тысяч лет, — предопределен. И хотя гуманитарные науки непосредственно изучают саму природу споров и перебранок, нам придется на время об этом забыть и продолжить поединок как ни в чем не бывало. Устроим же демонстрацию силы для пущей эффективности. Мы не будем пытаться выяснить, кто прав, а кто виноват (не один век над этой проблемой бьются ученые), а постараемся лишь продемонстрировать и сравнить оригинальность и языковую утонченность спорщиков. Дополнительные очки получит тот, кто сыплет оскорблениями в особенно рафинированной манере.

Досадной ошибкой было бы считать, что гуманитарные и естественные науки ни в чем не сходятся или противоречат друг другу. Нельзя сказать, что это подметили в последние годы: уже пару веков назад существовали энциклопедисты, которые не могли с легкостью причислить себя к одному или другому лагерю и вообще считали такого рода деление довольно бессмысленным. Один из таких «неопределившихся» Бертран Рассел (1872–1970). Этот англичанин был лауреатом Нобелевской премии[21], историком, математиком, логиком, философом и писателем. Он автор аналогии, известной как «чайник Рассела». Она постулирует, что тот должен доказывать свою правоту, кто высказывает гипотезы, которые нельзя подтвердить научно. Рассел в частности писал, что невозможно опровергнуть утверждение о том, что некий чайник вращается вокруг Солнца. Доказательство от противного здесь не работает, и Рассел рассуждает прежде всего о доказательствах существования Бога. Но откуда же тогда противоречия между гуманитарными науками и естественными?

Математики нос воротят, когда речь заходит о разного рода гуманитарных исследованиях, они называют их неточными, поскольку тут неприменимы абсолютные категории истинности и ложности. Историки, как правило, набрасываются на физиков, биологов и иже с ними за то, что те зашоренные парят в облаках своей науки и не обращают внимания на события, создающие важный исторический контекст, не пытаются познать их суть. По образованию я историк и германист, и это оказало влияние на подбор участников предстоящего поединка: на ринг выходят те кандидаты, которые смогут наглядно и убедительно продемонстрировать противнику, что изменившие мир события, гении и захватывающие открытия возможны и по ту сторону от бунзеновской горелки.

В эпоху интернета всякий спор живет вечно, особенно тот, что разгорелся в «Твиттере». Теперь всякому приходится иметь в виду, что «Твиттер» не всегда поддерживает имеющийся политический строй, что бывает и наоборот, как все мы увидели в ноябре 2016 года. Оскорбления и угрозы звучали на политическом уровне всегда, даже если кому-то это и сложно представить. Уже в Средние века значимые в каком бы то ни было отношении фигуры с удовольствием портили жизнь оппонентам, и с особым наслаждением — на публике. Все мы помним о противоборстве папы Григория VII и Генриха IV, а также о той драме, которая разыгралась в Каноссе[22]. Оба закаленных бойца перешагивают через канаты и ступают на ринг. В лице папы римского Григория на Святой престол взошел представитель воинствующего папства и его реформатор. Если Григорию и римско-германскому правителю Генриху пришлось бы сообщить о статусе своих отношений в социальной сети, они, несомненно, выбрали бы формулировку «Всё сложно». Григорий настаивал на том, что во главе государства должна стоять церковь и ее решения должны доминировать над решениями светской власти. Это он недвусмысленно дал понять в Диктате папы (лат. Dictatus papae) — документе, составленном в 1075 году. В нем содержались 27 положений, провозглашающих вселенскую юрисдикцию и непогрешимость понтифика.

Много спорили и о симонии, или, другими словами, о плате за назначение на различные церковные должности, в данном случае на должности епископа и кардинала. Требование провести более четкую границу между клиром и миром было очень болезненной темой для Генриха, поскольку подчиниться ему означало бы подорвать основы королевской власти, подвергнуть сомнению сакральный характер ее происхождения. А потому исторический термин «борьба за инвеституру»[23] не способен передать всю палитру противоречий, назревших между королем и римским папой: речь шла не только о назначении на должности, но и о балансе сил между светской и церковной властями, об их соподчинении. Генрих видел себя наместником Бога на земле, Божиим помазанником, который не должен никому подчиняться. Если же правитель признает себя мирянином и согласится с четким разграничением сфер духовного и мирского, он будет вынужден заручиться поддержкой церкви и признать ее высокий авторитет, чтобы сохранять привилегии главы государства. Так фундамент королевской власти — ее священное происхождение — оказался под угрозой разрушения. И Генрих не мог не воспользоваться этим, ведь в его королевстве и без того на власть претендовали различные группировки знати. Их возмущали претензии Генриха на абсолютное подчинение себе, которые очень мешали их собственным властным устремлениям и интересам. Нескончаемый конфликт с Саксонией, которую называли «кухней кайзера» — именно эта земля несла основное бремя расходов на содержание двора, — означал, что Генриху нужно принять решительные меры.

Тогда, как и в наши дни, сработала такая тактика: если не ладятся дела в собственной стране, начни склоку с другой. Тогда все беспорядки улягутся, потому что все ненадолго отвлекутся от внутренних проблем. Во время синода в Вормсе в 1076 году Генрих провоцировал Рим самым неслыханным образом. Он направил папе письмо, в котором среди прочего говорилось: «Генрих, обретший корону не узурпацией, а по священному призванию Божьему, сим обращается к Гильдебранду[24], не наследнику святых апостолов, а фальшивому монаху <…>. Так покинь же пост, ты, кто да проклят будет за проклятия и приговор нашим епископам; сойди с апостольского престола, который ты присвоил себе <…> Я, Генрих, король по благословению Бога нашего, и все мои епископы говорим тебе: сойди, сойди!!»

Каков прохвост! Но обо всем по порядку. Первое оскорбление заключено совсем не в прямолинейном и бесстыдном призыве покинуть пост, а уже в том, как он обращается к папе. Генрих называет его Гильдебрандом, не Григорием, таким образом отказывая ему в праве носить имя, данное при избрании главой церкви (о «фальшивом монахе» и проклятиях можно даже и не упоминать). Пожалуй, это почти то же самое, как если бы в наше время глава иностранного государства начал письмо к Ангеле Меркель словами «Дорогая Энжи…», потом призвал ее уйти в отставку и, чтобы выдержать логику послания, в завершение унизил бы ее, назвав ненастоящим политиком. Однако папа и не подумал покинуть апостольский престол, а сгоряча выкинул Генриха из церкви, объявив, что отлучает его за проступки. Здесь у Генриха возникла неразрешимая проблема: подданных империи больше не сковывала присяга на верность, которую они однажды дали ему как королю. Как развивались события дальше, мы уже видели во второй главе: за громким скандалом последовало нашумевшее публичное покаяние.

И наконец, на ринг выходит тяжеловес остроумия, король из королей язвительных насмешек — Готхольд Эфраим Лессинг (1729–1781)! Один из величайших представителей немецкой литературы, автор таких произведений, как «Минна фон Барнхельм, или Солдатское счастье», «Эмилия Галотти», «Мисс Сара Сампсон», «Натан Мудрый» и «Филот», уточним: всё это пьесы. Но талант Лессинга позволял ему не только сочинять драмы и эссе, он был также неподражаемым мастером изысканного и бессовестного оскорбления. Лессинг вообще не видел ничего неприличного в том, чтобы резко отозваться о другой литературной величине. Так, он повел наступление на Иоганна Кристофа Готтшеда (1700–1766), труд которого «Опыт критической поэтики для немцев» до Лессинга считался основополагающим. Однако Лессинг не смог найти повода для похвалы в адрес классика: «“Никто, — подтвердят собиратели библиотек, — не погрешит против истины, если заявит, что немецкое театральное искусство в большой степени обязано господину профессору Готтшеду своим усовершенствованием”. Я тот самый “никто”, я грешу против истины. И как бы мне хотелось, чтобы Готтшед никогда не вмешивался в жизнь театра». Довольно убедительный хук, притом чрезвычайно элегантный, не так ли?

О писателе Иоганне Якобе Душе Лессинг писал в 1760 году: «Разве не очевидно, что он пишет бездумно?» Кроме Душа, на орехи досталось также поэту Кристофу Мартину Виланду — никто не мог быть уверен в своей непогрешимости: «Подивитесь новому реформатору! Какое неловкое определение! Эдак намарал герр Виланд!» Негодование, растерянность, едкий сарказм — все это можно уловить в его словах: «Так что же главное для герра Виланда? Он ярый противник всего, что требует усилий и осмысления, а потому любые научные рассуждения обращает в художественное словоблудие. Так почему бы не поступить так и с богословием?» Подчас — хотя и редко — Лессинг отвлекался на самоиронию, которую все же перевешивало его обычное злорадство. Например, беспощадно уничтожив поэта Виланда, он заключает свое воззвание такими словами: «Но мне кажется, что я начинаю глумиться; а этого я совсем не люблю».

Не все исторические персонажи столь же красноречивы и остроумны, как Лессинг. Более того, порой и вовсе нельзя понять, толковать ли тот или иной поступок как проявление безумия и в каком случае считать произнесенную фразу изысканным оскорблением. Это касается нашего следующего боксера, легендарная непредсказуемость которого и сегодня заставляет нервничать его оппонентов.

Мы снова отправляемся в Древний Рим, чтобы присмотреться к правителю, который долгое время считался образцовым примером императорского самодурства. Итак, Калигула (12–41). Мы уже с ним встречались, когда речь шла о его решительной сестре Агриппине Младшей. Уже в 24 года, оказавшись на римском троне, он красноречиво заявил о своих симпатиях к абсолютной власти, когда попытался распустить сенат. Историки Светоний и Кассий Дион усматривают в его поведении явные признаки помешательства, и в частности в том, что император, по легенде, назначил сенатором своего любимого коня Инцитата. Но мы должны помнить: римские историки и сами были сенаторами, а потому, что возбраняется сейчас, у них были собственные политические интересы, которые в той или иной мере проявляются в их исторических трудах. И сенаторам Калигула, разумеется, был ненавистен, отчего они оценили его инициативу как верный признак безумия. Впрочем, не так: они были уверены, что их император категорически не в своем уме. Согласно одному из последних исследований, не стоит исключать вероятность того, что готовность Калигулы сделать коня консулом была всего-навсего демонстрацией силы и едкой насмешкой над сенаторами, которые отказывались принимать его всерьез. То есть вполне вероятно, что это не легенда, а подлинный факт. Совсем как в той присказке: все, что вы умеете, давно умеет моя лошадь! И она может наделать туда, куда ей заблагорассудится, даже в ваш кубок с вином!

Пока длился этот бой, мы в полной мере осознали, какое важное историческое значение имеют оскорбления. Возможно, финт Калигулы с конем был показанным средним пальцем — жест, которого, очевидно, не поняли — или не захотели понять — и не оценили его современники. И мы должны радоваться, что ни Генрих, ни Григорий не располагали ни смартфонами, ни «Твиттером». Иначе могло статься, что они обратили бы в руины пол-Европы. Можно представить себе тэги: #сойди (@генрихкорольмира) или #прочьизцеркви (@яотлучаютебя). И что уж говорить о таких: #ОЛО (отлучают лишь однажды), за которым в 1080 году последовало бы #ОЛД, когда Генриха отлучат от церкви во второй раз.

По стопам язвительнейших из язвительных

Ученые постоянно спорят, и это факт. Ведь тот, кто дни и ночи напролет занимается научными исследованиями, имеет собственное непоколебимое мнение. Ученый думает: уж он-то знает, что́ правильно и как следует поступать, а еще важнее — он знает, что́ ложно. Доходит до того, что признанные научные гении в быту становятся совершенно невыносимыми и утрачивают способность адекватно воспринимать критику. Этому описанию идеально соответствовал Исаак Ньютон, наш первый кандидат. Даже если отбросить сложность характера, продиктованную недюжинным талантом, все равно его едва ли можно было считать приятным человеком. И это в изрядной степени подтверждают его склоки с другими учеными. В спорах он редко сдерживал себя: когда один его оппонент капитулировал, издавая нечленораздельные звуки, он тут же брался за следующего. Немецкому ученому-энциклопедисту Готфриду Вильгельму Лейбницу — одному из тех, кому в нашем поединке сложно было бы выбрать сторону — не позавидуешь, поскольку он попал Ньютону под горячую руку. Речь шла не о чем ином, как о чести называться изобретателем известных нам со школы производных и интегралов. У Ньютона это называлось флюксией, у Лейбница — дифференциальным исчислением. Однако оба совершенно независимо пришли к одинаковым выводам, притом одновременно, а потому отдать пальму первенства кому-то одному было проблематично.

Лейбниц провел важные расчеты в связи с дифференциальным и интегральным исчислением во время своего пребывания в Париже с 1672 по 1676 год. Как раз тогда ученый нуждался, поскольку жизнь в столице Франции к тому моменту была дороже, чем в немецких городах, а нового назначения нужно было еще ждать. И тогда герцог Ганноверский предложил ему жалованье и работу. В Ганновере тогда проживало лишь около 12 000 человек, а Лейбниц привык жить в больших городах. В конечном итоге ему не оставалось ничего другого, как принять это предложение: голодать он был не готов. Едва добравшись до своей новой сельской родины, он получил письмо от британского физика и математика Ньютона. Никаких подробностей не сообщалось, делались только таинственные намеки на то, что адресант работал над чем-то, что походило на предмет исследований Лейбница. Лейбниц написал искренний ответ, в котором открыто рассказал обо всех новых идеях, к которым пришел, в надежде, что и Ньютон станет выражаться яснее. Но произошло как раз обратное: ответное письмо Ньютона, кроме пары общих и малополезных замечаний, содержало еще две комбинации букв и чисел. Кратчайшая из них выглядела так: 6accdae13eeff7i319r4°4qrr4s8t12vx. То, что, на наш взгляд, может быть только надежнейшим паролем от сети Wi-Fi, оказалось соображениями Ньютона по поводу производных и интегралов — зашифрованных, чтобы Лейбниц не смог разобраться в них. Конечно, это был трюк, который нередко используют в играх дети: они облизывают желанный предмет и кричат: «Мое!» Ньютон заявил, что был первым, кого посетила эта идея, хотя поначалу он не хотел ее разглашать. Лейбниц сделал еще одну благородную попытку и отправил в Англию еще одно письмо, где излагал свои последние выводы. Ньютон больше ему не ответил.

В «Математических началах натуральной философии», шедевре Ньютона 1687 года, мы между тем находим чрезвычайно лестные слова о Лейбнице: тот, по словам автора, был «очень учен» и пришел к тем же выводам, что и сам мастер — Ньютон. Но книга довольно тяжело приживалась в материковой Европе. И все потому, что Лейбниц, опубликовавший свои вычисления в Германии, уже почитался за создателя нового математического метода. И по сей день преимущественно используются приемы и символы, введенные Лейбницем. И раздражение Ньютона росло.

Между тем Иоганн Бернулли, который еще не окончил борьбу за титул лучшей династии и потому находится на ринге, опубликовал в профессиональном математическом журнале задачу. Лейбниц заявил, что задача очень простая, если прибегнуть к дифференциальному и интегральному исчислениям. Он быстро справился с ней и заметил, что есть еще один человек, который может ее решить. Он назвал имя Ньютона, но проигнорировал близкого друга британского ученого Николу Фатио де Дюилье. В состоянии крайнего возмущения от того, что кто-то посмел им пренебречь, тот включился в математическое соревнование, решил задачу по методу Ньютона и отправил вычисления Лейбницу, сопроводив их гневным письмом, полным оскорблений. В этом замечательном образце пассивной агрессии он писал, что предоставляет другим судить, списал ли Лейбниц у Ньютона. Но любой, продолжал он, кто читал столь же много, как он сам, не даст себя провести, доверившись «молчанию скромнейшего Ньютона» или «торопливой деловитости» Лейбница. Сказать то, что хочешь сказать, сформулировав это совсем иначе, есть не что иное, как прекрасный образец риторики XVII века.

После некоторых колебаний к спору подключился еще один математик, на это раз шотландский: он обвинил Лейбница в подтасовке и пожаловался в Королевское общество. Зачем он это сделал, не совсем понятно. Ведь ему было прекрасно известно, кто на тот момент являлся президентом Королевского общества. Его возглавлял не какой-нибудь независимый эксперт, а сам Исаак Ньютон. Комиссия, которую собрали для расследования инцидента, была связана с Ньютоном. Таким образом, он выступал сразу в трех ипостасях: потерпевшего, свидетеля и судьи. Выводы комиссии не заставили себя ждать: Ньютона провозгласили подлинным первооткрывателем, а Лейбница записали в мошенники. С Ньютоном попросту никто не хотел связываться.

Однако ученый пребывал в состоянии вражды не все время. Он также умел облекать уничтожающие суждения в форму вдохновенных цитат. Среди служб Google есть в том числе и Академия (англ. Scholar), которая осуществляет поиск по опубликованным научным статьям. На главной странице, рядом со строкой поиска помещена фраза «На плечах гигантов». Происхождение ее не вполне ясно, что не мешает и физикам, и лирикам использовать ее каждый раз, когда нужно подчеркнуть уважительное отношение к ушедшим поколениям исследователей. То есть мы видим так далеко, так отодвинули горизонты нашего познания только потому, что стоим на плечах гигантов — ученых прошлого. Скромность была Ньютону совсем не свойственна, и кажется удивительным, что он столь сдержанно высказывался о собственных успехах и значении. В чем же тут дело?

Все становится на свои места, если разобраться в обстоятельствах появления этой фразы. Ее не найти ни в его книгах, ни в его статьях. Она встречается в письме Ньютона Роберту Гуку. С ним он как раз повздорил за пару лет до этого о природе света. Обоих исследователей можно назвать выдающимися, но мнения их разошлись. Однако Ньютон знал, что Гук считал себя самого двигателем прогресса в науке и, таким образом, одним из научных гигантов. Впрочем, Гук был также известен своим малым ростом. И вполне вероятно, что в отрыве от контекста этой короткой фразе в конечном итоге стали придавать слишком большое значение, тогда как нельзя исключать, что упоминание о гигантах было боковым ударом в челюсть бедного Гука. Цитату используют до сих пор, чтобы подчеркнуть дух преемственности в науке. Между тем Ньютона, вероятно, можно поздравить с тем, что ему удалось ловко увернуться от осуждения потомков, хотя он подло высмеял физическую особенность оппонента. 10 баллов из 10 за гнусное ехидство, мистер Ньютон!

Но и сегодня результаты исследований могут вызывать насмешки. Многие, правда, умеют использовать критику себе во благо, но все же порой она несправедлива, поскольку мешает развивать полезные идеи. Альфред Вегенер был не первым, кто заметил, что Африку и Бразилию можно соединить как две детали одного пазла. Однако именно он в 1911 году выдвинул новое предположение о том, что некогда они были одним целым, а после медленно расходились в противоположные стороны, что могли подтвердить данные различных наук о Земле. Сегодня Вегенера считают отцом теории тектонических плит, а тогда ему пришлось согласиться с тем, что он всего лишь некомпетентный новичок, который не понимает, что говорит и делает. «Его теория — прекрасная мечта о красоте и гармонии, мечта великого поэта», — так отозвался о гипотезе Пьер-Мари Термье, стоявший тогда во главе Службы геологической картографии Франции. Тем самым Вегенера причислили к дебютантам в науке, а его теорию отнесли к области литературы.

Сходным образом развивались события в биографии химика Дана Шехтмана: в ходе исследований, которые он проводил в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе в начале 1980-х годов, ученый вдруг заметил структуры, напоминавшие кристаллы, но не отвечали всем привычным требованиям к ним. Этот тип структур он назвал «квазикристаллами», о чем и заявил в появившейся вскоре публикации. Однако его коллеги и не думали принимать его результаты всерьез. Его начальник счел утверждения Шехтмана такими абсурдными, что попытался выгнать его из рабочей группы, а Лайнус Полинг, лауреат Нобелевской премии, заявил, что «никаких квазикристаллов не существует» — «существуют лишь квазиученые». Ай-ай! Но в 2011 году за открытие квазикристаллов Шехтман получил Нобелевскую премию по химии.

Даже великий Альберт Эйнштейн, выдумавший величайшую формулу всех времен и грозно потрясающий ею на ринге, не прочь был поучаствовать в профессиональных склоках. После продолжительного спора с физиком Максом Абрахамом на страницах журнала «Анналы физики» (нем. Annalen der Physik) он опубликовал статью, продемонстрировавшую его способность к резким оценкам. Абрахам не раз ставил под сомнение теорию относительности Эйнштейна, которая не коррелировала с его научными убеждениями: он был приверженцем идеи эфира, служившего средой для распространения света (в 1887 году эта теория была опровергнута). И ему Эйнштейн посвятил несколько строк. Сегодня такое не стали бы публиковать, но тогда статья не встретила препятствий, и мы можем с ней ознакомиться и в наши дни. Эйнштейн рассуждал так: любой «с должной обстоятельностью может обосновать свое мнение», поэтому излишне в очередной раз отвечать на реплику оппонента, о чем он и сообщил во всеуслышание. К этому он добавил одну ремарку: «Моего читателя я хочу попросить только об одном: не расценивать мое молчание как знак согласия». Этот поступок Эйнштейна представляется нам замечательным примером того, как вежливо и элегантно можно заявить о своем категорическом несогласии с чем-либо. Те, кто вступает в горячие дискуссии в интернете, отреагировали бы сегодня совсем иначе.

Отыскать настоящий скандал на естественнонаучной почве — чтобы ученый походил на извергающийся в лаборатории вулкан, разбрызгивающий по стенам лаву, — крайне сложно. До осторожных уколов доходило нередко, но штурмовые атаки были исключением. И вот самый лучший тому пример: в 1962 году Брайану Джозефсону, которому тогда было 22 года и он все еще изучал физику в Кембридже, пришла в голову сенсационная и очень сложная теория. В университете Джозефсон был на особом счету: среди сокурсников он прославился тем, что после каждой лекции подходил к доске, чтобы указать лектору на ошибки и объяснить ему правильное решение той или иной задачи. Можно себе представить, как его любили — и студенты, и профессора. Теория Джозефсона довольно путаная и даже физикам дается с трудом. Она строится на так называемой теории БКШ. «Б» — начальная буква фамилии Джона Бардина, который к тому времени уже получил Нобелевскую премию за изобретение транзисторов и готовился получить вторую за разработку той самой теории БКШ. Нисколько не преувеличивая, его можно назвать голиафом физики твердого тела. И вот из-за угла показался Джозефсон, нелюбимый Давид с пращой наперевес, и запустил свои выкладки прямо в лицо признанному гению. И Бардин просто-напросто не мог поверить, как далеко простираются претензии молодого студента физического факультета из Англии, занимавшегося расчетами в своей студенческой келье. Джозефсон опубликовал свои идеи в профессиональном журнале, и его статья привлекла всеобщее внимание. И вот исследователи, которые смогли понять автора или во всяком случае так посчитали, стали делиться на два лагеря: на тех, кто доверял безошибочному чутью Бардина и верил в гениальность и революционность его открытия, и тех, кого убедили доводы неизвестного новичка. Расстановка противников была понятна, и все яснее становилось, что конфликт должен вскоре выплеснуться на поверхность, именно это ожидалось на 8-й Международной конференции по физике низких температур, состоявшейся в 1962 году в Лондоне. До этого события оставалось несколько месяцев, и у противников было время, чтобы оценить позиции друг друга, подготовиться к дуэли и привести в порядок боксерские перчатки… или, лучше сказать, клетки своего мозга.

И вот настал день великой битвы. Перед началом конференции двое ученых встретились в фойе. Они коротко представились друг другу, и посягнувший на авторитет Бардина стал разъяснять ему свою теорию. Бардин спокойно его выслушал, а затем сказал: «Я так не думаю», и стремительно удалился. Первая встреча вышла довольно бессмысленной, по крайней мере такой она показалась Айвару Джайеверу, нобелевскому лауреату. Организаторы мероприятия решили поставить доклады обоих оппонентов следом друг за другом. Обоим отводилось равное количество времени, чтобы представить ученой публике свои выводы.

В любом голливудском фильме до душещипательной кульминации оставались бы считаные мгновения — Джозефсон как раз держал речь, — но здесь происходило вот что: Джозефсон сказал все, что собирался сказать, и слово взял Бардин, Джозефсон перебил его, Бардин раскритиковал теорию Джозефсона, Джозефсон ответил на критику. Бардин окончил свой доклад и покинул сцену. Все прошло спокойно и чинно: оба участника дискуссии продемонстрировали удивительную сдержанность — и в манерах, и в речи. И физики разошлись по домам, на сенсацию не было и намека. Возможно, они не были довольны результатом. Но и после того обмена мнениями все развивалось мирно. Время сделало свое дело: через год после конференции предсказанный Джозефсоном эффект зафиксировали во время эксперимента, и через десять лет он тоже получил Нобелевскую премию по физике.

Хотя я и защищаю естественные науки, мне придется констатировать: более «добротные» ссоры и споры выходят между эстетами. Или не так? И впрямь удивительно, как мало вражды таят дисциплины, которыми я занимаюсь, во всяком случае к такому выводу подводят историки науки. Сложно вообразить себе всплывающее окно с заголовком «Услышав такое, всхлипнул бы даже Галилео Галилей», обещающее в один клик привести пользователя к перечню из семи самых ядовитых комментариев физиков. Найти что-то похожее и вправду очень сложно. Книги сообщают о подтвержденных открытиях, неверные же расчеты и ненадежные эксперименты оказываются на дне полноводной Леты. Но высокая культура спора — это все же сильная сторона естественных наук. Разумеется, многие с бо́льшим удовольствием наблюдали бы за тем, как соперники поливают друг друга помоями: чем больше грязи и пошлости, тем интереснее. Но ведь с прагматической точки зрения, лучший научный спор — тот, который к чему-то ведет и по итогам которого каждый из участников получает наилучший из возможных результатов — научную истину. Только так и могут проходить подлинные научные исследования. Пока гуманитарии догрызают ухо Майка Тайсона, физики ведут бой в джентльменской манере Генри Маске[25]: безупречная техника, чистые короткие удары. И коль скоро правоту определяют результаты эксперимента, тем, кто оказался не прав, остается лишь укрыться в душевой.

Пятый раунд

Вопиющие заблуждения

Человеку (не) свойственно заблуждаться

История науки сохранила память об изобретениях — физических и метафизических, — которые не сработали и не пригодились. А гуманитарии с большим удовольствием исследуют идеи ушедших времен. Представители естественных наук, быть может, не могут удержаться от восклицания: «Но у вас на уме ведь только слова и идеи. На что они вообще влияют?» Все, однако, не так просто. Идеи, как ни крути, могут быть очень опасны, особенно если они идут вразрез с другими устоявшимися идеями и представлениями.

В большей степени это относится к «неудобным» гениям и исследователям — они чрезвычайно пострадали от своих же мыслей. Галилео Галилею (1564–1642) не повезло особенно, поскольку его учение о гелиоцентрической Вселенной пришлось не ко времени и не ко двору. Галилео, итальянец по происхождению, был, что называется, универсальным человеком: как рыба в воде он чувствовал себя и в математике, и в философии. Любой тренер здесь обратит внимание на такое обстоятельство: включение Галилео в обе команды — сомнительное решение. Пришлось предварительно поспорить: у кого больше прав на этого игрока? И мы приняли решение посмотреть на проблему не слишком строго: математики выпросили его для другого боя (уж что-что, а уговаривать они умеют), и в предстоящем поединке этот уважаемый господин будет прикрывать наш фланг.

Но вернемся к несчастьям синьора Галилея. В Италии его времени невообразимым и возмутительным казалось предположение, что Земля с людьми на ней, этими существами, венчающими творение, может вращаться вокруг чего-то еще, как утверждал ученый. Церковь преследовала его так рьяно и была так беспощадна, что в конечном итоге Галилей все же поддался давлению инквизиции и отрекся от своего учения. Его обвинили в ереси и заключили под домашний арест. И только в 1992(!) году папа Иоанн Павел II официально признал, что Галилей был прав, защищая коперниканское учение.

Упрямая приверженность церкви геоцентрической модели мира, к счастью, не стоила Галилею жизни, но кому-то повезло меньше. Например Джордано Бруно (1548–1600). Горемычного монаха-доминиканца обвинили в восьмикратной ереси, в том числе в отрицании триединства Господа, несогласии с почитанием святынь и святых, сомнении в непорочности Марии, не говоря уже о неприятии причастия, в котором хлеб и вино символизируют плоть и кровь Христа. Бруно сбежал из Италии. Так начался 15-летний период его странствий по Европе, во время которого где бы он не появился, его образ мыслей непременно вызывал раздражение. В наибольшей степени церковь возмущали, несомненно, такие его утверждения: Вселенная безгранична; никто и ничто не может считаться истиной в последней инстанции; все на свете, в том числе Бог, состоит из более мелких частей. Бог как материя? Подобно тому, как и все мы состоим из материи. Никогда и ни за что! В конце концов Джордано Бруно вернулся в Италию, и, как это бывало, угодил прямо в раскаленные щипцы инквизиторов. Но даже пытки, которым он подвергался в течение семи лет, не смогли изменить его мировоззрение. За неколебимость своих заблуждений он поплатился жизнью. Папа Климент VIII распорядился казнить его со всей жестокостью. С ним поступили так, как поступали с наиболее упорными еретиками: в язык вбили железный гвоздь[26], чтобы ни с кем больше перед казнью он не смог поделиться своими мыслями, раздели донага и вверх ногами подвесили над костром, на котором монах сгорел заживо. Но изжить память о нем церкви все же не удалось. Памятник Джордано Бруно стоит на том самом месте, на одной из самых прекрасных площадей Рима, Кампо-деи-Фиори, и укоризненный взгляд мученика направлен в сторону собора Святого Петра. Можно даже сказать, что эта статуя не только молчаливый упрек, но и красноречивый кукиш католической церкви. Церковь же не спешит реагировать на эти сигналы: в отличие от Галилео Галилея Бруно не был реабилитирован. В 2000 году курия подтвердила справедливость его отлучения от церкви. Вольнодум и оригинально мыслящий человек Бруно в глазах католических сановников был всего лишь заблуждающимся, как и Галилео. В то время все было наизнанку, как кажется нам из нашего века.

Не стоит забывать об охоте на ведьм, раз уж мы заговорили о том, на что обрушивается гнев догматического богословия. Здесь важно раз и навсегда уяснить: ведьм сжигали не в Средние века, и не важно, что там думают создатели голливудских фильмов. Это происходило в раннее Новое время, наступившее вслед за ними. Как раз тогда отправился в путь Колумб и заблудился у берегов Америки, а Лютер пригвоздил свои тезисы к дверям Замковой церкви Виттенберга — точные временные границы этой эпохи расплывчаты и весьма спорны. Чтобы объяснить, почему охота на ведьм началась именно в этот период, придумано много теорий. Одна из них рассматривает проблему с несколько неожиданного ракурса и связывает феномен с… изменением климата. Но и здесь мы ступаем на тонкий лед, и в прямом и в переносном смысле, поскольку ученые до сих пор спорят, имел ли место в то время так называемый малый ледниковый период, поскольку на излете Средневековья, напротив, — как считают — наблюдалось потепление. Но давайте исходить из того, что температура и вправду понизилась. Более холодное лето и морозная зима не сулили ничего хорошего населению Европы, выживание которого полностью зависело от величины поголовья скота и урожайности полей. Когда приходило время пожинать плоды, бури с градом уничтожали то немногое, что уцелело после холодов. Объяснить непостижимое люди стремились еще до того, как началась эпоха Просвещения, а уж тем более во время и после нее. В XIV столетии Европа пережила целый ряд потрясений: с 1347 по 1353 год чума унесла жизни чуть ли не трети всего населения Старого Света; Великий западный раскол — когда на папский престол претендовали сразу несколько кардиналов, — продолжавшийся с 1378 по 1417 год, окончательно выбил почву из-под ног, и всем тогда казалось, что мир вот-вот рухнет. Нужно было назначить виновного во всех этих катастрофах. В первом случае козлами отпущения стали евреи, которые, как уверяли, отравили источники питьевой воды. Следствием явились еврейские погромы XIV века. Так же и в 1600-е годы, едва столкнувшись с серьезными проблемами, власти стали искать, на кого бы возложить вину. Тридцатилетняя война 1618–1648 годов подточила силы людей и поставила страны-участницы на грань выживания. Франция и Германия силились побороть внутренние неурядицы; в Англии по окончании гражданской войны прилюдно казнили короля Карла I, законного наследника престола.

На фоне этих переломных событий, породивших историческую неопределенность, в Германии, Швейцарии, Нидерландах и во Франции развернулась охота на ведьм. Центром ее была Священная Римская империя германской нации. На ведьм прежде всего возлагали ответственность за погодные аномалии. Или за рост цен на продукты.

Однако погода, конечно, не была единственной причиной начавшихся гонений. Смена менталитета, а также изменение картины мира на более мрачную тоже сыграли свою роль. Кроме того, обвинение в ведовстве позволяло свести с кем-то личные счеты. Так, можно было избавиться от своих соседей, которые с самого начала вызывали неприязнь.

Охота на ведьм — наиболее показательный пример поисков тех, кого принято называть козлами отпущения. По разным оценкам, жертвами этой европейской кампании стали от 40 до 60 тысяч человек, и примерно 80 % из них были женщины. Это вполне вписывалось в женоненавистническую риторику церкви: женщины считались более слабыми и оттого более подверженными дьявольским искушениям. Впрочем, охота на ведьм проводилась не руками священников, они старались держаться от нее в стороне, концентрируясь на борьбе с ересью. Мирские власти не без помощи населения преследовали предполагаемых ведьм и поступали с ними на свое усмотрение, чаще всего подвергая пыткам. Будь то прелюбодеяние с дьяволом, злые наветы или даже убийство, подозреваемые каялись во всем, на чем настаивали их мучители. В редких случаях проводился так называемый «Божий суд», в ходе которого разными способами[27] пытались дознаться, действительно ли перед судьями ведьма. Однако выносить приговоры по этим делам от имени Господа запретил 4-й Латеранский собор 1215 года: священникам не дозволялось более принимать участие в так называемых ордалиях. Если обвиняемую или обвиняемого признавали виновным, его или ее ждал костер. Образовался своего рода порочный круг: под пытками одни обвиняли других в ведовстве, и последние, вновь оказавшись в руках мучителей, указывали на новых жертв.

Заблуждения в гуманитарных науках — явление распространенное, касается оно и медицины. Да-да, вы все прочли верно: именно той области, которую сегодня причисляют к естественнонаучным. Но история медицины — это гуманитарная дисциплина. Кроме того, в древности медики были не только врачами, они интересовались всем, что могло иметь отношение к этой специальности, в том числе математикой, философией, историей и литературой. В Средние века четкого разделения наук еще не существовало: например, медицину изучали в монастырях (здесь уже упоминался гороховый счетовод Грегор Мендель). Почему сегодня эта традиция утрачена, хотя раньше универсальные ученые отнюдь не были редкостью? Одно из возможных объяснений: новые исследования так обогатили нас, наши знания стали такими подробными и обширными, что их сложно стало охватить, а потому одному человеку не под силу на экспертном уровне разобраться сразу в нескольких науках. И это лишний довод в пользу междисциплинарных исследований.

Все более непросто становится делить участников на команды: что делать с кандидатами, которые в общем-то годятся для обеих сторон? Невзирая на их недовольство мы произвольно распредилили их по лагерям. Но превратится ли наш поединок в спектакль? Может быть. Но это все же хороший способ немного развлечься и узнать что-то новое для себя.

В истории медицины было немало роковых ошибок. Да и как могло быть иначе? Творческий подход к профилактике заболеваний и их лечению часто не давал никаких результатов: доктора, пытавшиеся победить чуму — те самые люди в масках с птичьими клювами, — носили с собой цветы и травы, которые должны были защитить их от неистребимой болезни. К сожалению, это средство не работало — аромат цветов помогал разве что лучше переносить трупный запах. Кровопускание — еще одна бесполезная процедура. Но во всех этих случаях врачи и сами страдали от неэффективности своих лекарств. Были ведь и медицинские учения, которые отказывали в праве на жизнь целым группам людей и причиняли тем самым непоправимый вред.

Это не одна из тех историй, которую можно было бы отнести к какой-либо дисциплине, и не рассказ о чьем-то успехе. Отнюдь. Ибо готовность честно взглянуть на свои ошибки и чудовищные заблуждения в собственных исследованиях дает надежду на то, что они не повторятся больше никогда, что их причины будут осмыслены и что никогда больше мы не позволим этим ошибкам и заблуждениям влиять на нашу жизнь.

Слово «евгеника» немедленно отсылает нас к эпохе фашизма в Германии. Однако данное учение зародилось куда раньше, а именно в конце XIX века. Это понятие ввел в научный обиход в 1883 году англичанин Фрэнсис Гальтон, заимствовав его из древнегреческого языка. Слово можно перевести как «хорошего рода», «благородный». Посредством евгеники предполагалось укрепить и улучшить человеческую расу, а потому слабые или больные люди лишались возможности давать потомство. В связи с этим часто упоминается имя Эрнста Геккеля (1834–1919). Этот немецкий зоолог и натуралист был предан своей науке, но не только ей одной: ничто не мешало ему восхищаться Гёте и Александром фон Гумбольдтом. Факты его биографии весьма противоречивы. Сам он считал себя пацифистом и поддерживал Берту фон Зутнер, активистку движения за мир, в то время как его рассуждения о «расовой гигиене» и «выведении» идеальной породы человека в их общем виде взяли на вооружение нацисты. Евгеника не была исключительно немецким феноменом. Напротив, на рубеже веков на международном уровне ее признавали полноценной наукой, приверженцами которой становились многие знаменитости, в том числе Уинстон Черчилль, Вирджиния Вулф и Теодор Рузвельт. Даже среди представителей естественных наук евгеника находила последователей. Среди них изобретатель телефона Александр Белл (но мы еще разберемся, один ли он может претендовать на это звание…). Евгеника была модным веянием, и многие ему поддались. Почему?

Имеется множество объяснений, и некоторые опираются на историю изменений в менталитетах. С самого начала XX столетия вплоть до Первой мировой войны в мире и в людях боролись противоположности: страх перед будущим и воодушевление от новых технических открытий, угрожающий национал-социализм и крепнущие глобальные связи, увядающая благородная мужественность и грубый милитаризм, финансовое процветание и долговые ямы, любовь к скоростям и ностальгия по прошлой размеренности. Общество лавировало между этими двумя полюсами и в конце концов оказалось перед лицом катастрофы — Первой мировой войной.

Вряд ли стоит здесь перечислять конкретные причины. Важно одно: евгеника задела людей той штормовой эпохи за живое. Когда теорию стали применять на практике, пострадали прежде всего те, кто не вписывался в идеальную картину здорового современного общества: инвалиды и умственно отсталые, люди с психическими расстройствами и душевными заболеваниями. Поскольку главной задачей евгеники было качественное продолжение человеческого рода, или, если исходить из положений расовой теории, улучшение собственной расы; считалось, что правами отдельных индивидуумов можно пренебречь, если они не могут поспособствовать «здоровью нации». Евгеника опирается на тот же терминологический аппарат, которым оперирует горничная или заводчик собак. Имели место «чистки», приверженцы этой теории ратовали за «расовую гигиену» и «селекцию». Что из этого получилось, мы знаем на примере Третьего рейха[28]: там евгенические принципы и идеи были поставлены на службу государству. Ложная теория с жутчайшими последствиями, которую так долго защищали европейские интеллектуалы.

Но если в естественнонаучном мире заблуждение, скорее всего, тут же приведет или к смерти пациента, или к неудаче в эксперименте, или к ошибке в теории, то в мире гуманитарных наук неверные идеи и концепции могут иметь куда более разрушительные последствия. Опасность, которую они таят в себе, не имеет ничего общего со взрывоопасными смесями в химических пробирках, и все же они способны сделать несчастными очень многих людей.

О «телесных соках» и фашистах

Заблуждения в естественных науках? Так это же часть научных будней. Естественные науки эффективны исключительно потому, что в их рамках постоянно выдвигаются теории, доказываются теории… а все гипотезы, не подтвержденные экспериментально, оказываются за бортом. Разумеется, и здесь не обходится без промахов. Причиной тому может быть нехватка оборудования, простая человеческая невнимательность или неверная интерпретация верных данных. Словом, и в боксерском поединке приходится сносить и суровые удары сбоку, и терпеть поражения, чтобы однажды все-таки одержать победу. Ниже мы разберем случай, когда удар ниже пояса нанесли гуманитарии: речь пойдет об ошибке в переводе.

В любом школьном учебнике по биологии вы найдете «карту» языка, на которой будут показаны области, отвечающие за распознавание разных вкусов: сладкого, соленого, кислого и горького. Так вот, это чушь! Вся поверхность языка человека умеет распознавать сладость. То же утверждал и Давид Пауль Гениг, преимущественно занимавшийся исследованием языка. В 1901 году он опубликовал результаты своих изысканий, и в той статье он утверждал, что отдельные области языка чувствуют определенный вкус лишь в незначительной степени ярче, чем все остальные. Словосочетание «в незначительной степени» (в оригинале — geringfügig) было потеряно в английском переводе Эдвина Боринга, видного американского психолога. Он также создал тот анатомический атлас, который многие из нас помнят со школьной скамьи. С гуманитариев минус один балл!

Поговорим о человеческом теле еще немного. Тот факт, что гуманитарии хотят прибрать к рукам историю медицины, неслыханная наглость! Но пусть так, всех перебежчиков нам все равно не отловить. Однако первое собрание медицинских текстов, так или иначе, относится к области естественных наук. И это так называемый Corpus Hippocratum, Гиппократов корпус — сборник научных знаний о теле человека. Там говорится не только о принципах лечения, этике и анатомии; на его страницах также основы гуморальной патологии, базирующейся на теории четырех жидкостей, или гуморов. Безоглядно доверяя документу, человечество на протяжении более 2000 лет полагало, что каждая особь состоит из четырех видов «телесных соков»: желтой желчи, черной желчи, крови и слизи. Каждая из жидкостей была приписана к определенному органу, вырабатывавшему ее. Кроме того, были расписаны временные промежутки, когда та или иная жидкость доминирует в организме. Человек считался здоровым, если все его соки пребывали в сбалансированном состоянии. Причина болезней, стало быть, в нарушении баланса. Но и это еще не всё: римский медик Гален из Пергама, живший примерно в 130–200 годах до нашей эры, указывал, что те четыре жидкости соотносятся не только с органами, но и со стихиями — воздухом, огнем, землей и водой, а также с цветами, вкусами и периодами жизни. А кроме того — с человеческими эмоциями. Избыток черной желчи, как считали, приводил к меланхолии, чрезмерное количество желчи желтой было характерно для холериков. При всем этом нельзя забывать, что эта теория была свидетельством колоссального научного прогресса. Люди перестали считать, что всемогущий бог карает людей при помощи болезней, и пришли к тому, что недуг — это неполадка в человеческом организме, которую можно исправить. И только конечные выводы были неверны. Методы лечения основывались, например, на вере в то, что четыре жидкости также связаны со вкусами и состояниями вещества — температурой и влажностью. В Средние века все едоки старались приготовить холодную и мокрую рыбу, либо высушив, либо нагрев ее, ради соблюдения равновесия. Холерикам, которым сегодня предоставлена возможность выплеснуть эмоции в рамках популярных телепрограмм, рекомендовали не злоупотреблять специями, которые считались горячими и сухими.

Но чтобы отыскать подобные абсурдные способы врачевания, совсем не обязательно заглядывать так далеко в прошлое. Даже беглый взгляд на такую неаппетитную практику, как лоботомия, дает достаточно материала. В оздоровительных целях в черепе проделывали отверстие, а затем при помощи некоего длинного и острого инструмента иссекали или изолировали какую-либо часть мозга. Звучит по-средневековому жестоко, однако эта операция проводилась вплоть до 1980-х годов. Врачи полагали, что таким образом можно исправить поведение человека, которое отклонялось от норм, принятых в то время. Они исходили из предположения, что некоторые участки мозга могут развиваться неправильно, как случается с костями и другими тканями. Потому логичным считалось разрушение этих структур, которое позволило бы мозгу вернуться к верному алгоритму и исцелиться. Как же люди додумались до такого?

Лоботомия возникла как следствие одного несчастного случая. Финеас Гейдж, руководивший бригадой подрывников при прокладке железной дороги в Америке, 13 сентября 1848 года, как и обычно, уплотнял с помощью длинного металлического лома пробки над взрывчаткой в глубоких буровых отверстиях. Лом дал искру, и одна из закладок взорвалась: лом толщиной почти в три сантиметра прошел сквозь голову рабочего, от скуловой кости под углом кверху, повредив при этом левый глаз. К всеобщему удивлению Гейдж выжил и, более того, все время оставался в сознании. Пострадавший мог даже самостоятельно рассказывать о подробностях происшествия. В целости остались и его интеллектуальные способности: впоследствии он мог без труда читать, говорить и ориентироваться в пространстве. Изменился только его характер. Некогда дружелюбный и общительный, Финеас стал вдруг ребячливым, импульсивным и психически неустойчивым.

Благодаря этому происшествию стало ясно, что некоторые участки головного мозга можно подкорректировать, не доводя дело до летального исхода. Кроме того, возникла, как тогда показалось, возможность хирургическим путем влиять на характер. Уолтер Фриман, один из ученых, способствовавших популярности лоботомии среди хирургов, так высказывался об операции: «Психохирургия добилась такого успеха благодаря тому, что она уничтожает фантазию, притупляет чувства, изживает абстрактное мышление и создает тем самым роботоподобного, контролируемого индивидуума». Оперативный метод, разработанный Фриманом, не требовал участия нейрохирурга. Любой человек, уверенно владеющий определенными навыками и хирургическими инструментами, обладающий базовыми знаниями о дезинфекции, мог бы провести такую операцию. Фриман колесил по всей Америке в автомобиле, который назвал «лобомобилем», и проводил порой по нескольку десятков операций в день, иногда их даже транслировали по телевидению. Из душевнобольных пациентов он делал роботов, лишенных чувств и воли. Он оперировал также людей с условными заболеваниями, как, например, гиперактивность, гомосексуальность или приверженность коммунистическим взглядам. В результате по всему миру тысячи людей подверглись хирургическому насилию.

Но хуже всего, когда на естественные науки обрушиваются клеветники, преследующие свои политические цели, и гонят их с ринга. Если в дело вмешиваются политики, речь уже идет не о том, чьи аргументы весомее, а у кого они громче. Мгновенно обесцениваются и самый безукоризненный эксперимент, и прекраснейшая теория, и скрупулезнейший анализ: для правды попросту не остается места. Чтобы лучше понять, в чем тут дело, стоит взглянуть на дуэт физиков — Филиппа Ленарда и Йоханнеса Штарка. Последний, по всей видимости, был единственным лауреатом Нобелевской премии, которому пришлось оправдываться перед палатой по денацификации. После захвата власти национал-социалисты смогли продолжить то, о чем еще в 1921 году в газете НСДАП Völkischer Beobachter писал Адольф Гитлер в антисемитском угаре: «Наука, бывшая некогда гордостью нашего народа, сегодня оказалась в руках евреев, и для них это удобный случай воспользоваться наукой в собственных целях, кои чаще всего сводятся к осознанному и планомерному отравлению души нашего народа, что рано или поздно приведет к его внутреннему надлому». Ленард и Штарк, на раннем этапе вступившие в НСДАП, разумеется, хотели этому воспрепятствовать. Так началась их борьба за то, что они сами называли «немецкой физикой». Ленард написал учебник — целых четыре тома, где он излагал свои представления о физике. При чтении предисловия к нему, вас охватывает ужас. На пустом месте автор строит немыслимые теоретические конструкции, заявляя, что ученые разных национальностей делают разную науку: «На основе подручной литературы можно заключить, что существует физика японцев, как в прошлом имела место физика арабов. О физике негров еще ничего не известно; и напротив, получила широкое распространение своеобразная физика евреев, которая, однако, не добилась столь же широкого признания». Ленард, который уже в 1924 году открыто высказывал свои симпатии к Гитлеру, видел ситуацию так же. Он писал: «“Наука была и остается международной!” — хотят мне внушить. В действительности же наука, как и все, чему позволил увидеть свет человек, расовое явление, кровно обусловленное». Лучших результатов — в этом Ленард был абсолютно уверен — можно добиться, только будучи арийцем. В своей книге «Великие естествоиспытатели» он исходил из предположения, что физика также имеет расовую природу. Он настолько увлекся этими рассуждениями, что поделил надвое ученого Генриха Герца, в роду у которого были и евреи тоже. Так, он писал, что во время открытия электромагнитных волн Герц был ведом «арийским духом», тогда как его теоретические работы, по словам Ленарда, были продиктованы «еврейским духом». Еще один представитель немецкой физики Вильгельм Мюллер в 1941 году произнес речь, в которой высказал мнение, что физика «в наибольшей степени свойственна германцам». В тот момент сам Мюллер был профессором теоретической физики в Мюнхене, то есть занимал пост, который достался ему во многом благодаря политическим убеждениям. Ведь его специальностью была экспериментальная аэродинамика, теоретическая физика была ему «свойственна» в той же мере, в какой авокадо уместен на полке винного шкафа.

Если так называемая «немецкая физика» и клеймила что-то как «еврейскую физику», то чаще всего по той причине, что теория была слишком математической и трудной для понимания. Такого рода критика была довольно типичной для того времени. Подобным нападкам, как уже упоминалось, подвергался и Эйнштейн, выдвинувший свою теорию относительности, которая ознаменовала собой новую эру математической физики. Под подозрением оказалась и возникшая в ту эпоху квантовая физика, поскольку, чтобы осознать ее абстрактную сущность, требовалось живое математическое воображение. «Немецкой физикой» прежде всего руководило желание задвинуть сложные математические построения в угол и вернуться к моделям, которые поддавались быстрому осмыслению. Но умная физика не была более возможна без предположений Эйнштейна и квантовой механики. Однако Йоханнес Штарк в 1936 году пошел в наступление на новые теории: «Несмотря на то что скопились горы теоретической литературы такого толка, она не принесла в физику никакого нового и значимого знания о действительности». И это было поистине сенсационное заблуждение. «Немецкая физика» не сделала никаких интересных открытий. Хотя в то время в Германии не было недостатка в светлых умах. Только многие будущие нобелевские лауреаты, в том числе Отто Штерн, Феликс Блох, Макс Борн, Юджин Вигнер, Ханс Бете и Денеш Габор подвергались преследованиям и репрессиям со стороны национал-социалистов.

К счастью, есть на свете и такие естественнонаучные теории, которые не настаивают на кровопускании и не имеют отношения ни к каким абсурдным расовым теориям. Они милы, безвредны и занимательны, ни дать ни взять. Журнал «Анналы физики», одно из старейших научных изданий мира, представляет собой забавную смесь из всяческих любопытных фактов. Первый выпуск появился еще в 1799 году, когда только начиналось триумфальное шествие электричества по планете. В 1770 году итальянский медик Луиджи Гальвани обнаружил, что при помощи тока можно добиться сокращения конечностей мертвой лягушки. Обстановка в научном сообществе была и впрямь наэлектризованной: все пытались выяснить, что еще может это самое электричество. Чтобы в этом разобраться, видные ученые того времени стали пропускать ток через все, что только попадало им в руки. Например, через растения, о чем доложил нидерландский исследователь Мартинус ван Марум в самом первом выпуске «Анналов». Его статья вышла под заголовком «Эксперименты над различными предметами», и это самое общее название, какое только можно придумать для научной статьи. Во введении, почти с первых же строк, автор остужает восторженный пыл читателя, предупреждая, что «результаты оказались не такими определяющими», как ему мечталось вначале. Кроме того, в ходе опытов он не зарегистрировал «никаких поучительных или удивительных феноменов». Ван Марум в частности заключил, что «одно из наиболее чувствительных растений», из тех, что подвергались воздействию электрического тока, это мимоза. Ее листья почти не складывались, что часто происходит в обычных условиях, и растение вело себя совершенно нормально, как до, так и после получения разряда.

С людьми ученому повезло больше. В своей статье «Продолжение опытов о влиянии электричества на пульс и незаметные испарения» он предпринимает новую попытку разгадать тайны электричества. Более ранние наблюдения показали, что у людей, через тело которых пропускали ток, повышался пульс. А у человека с высокой частотой пульса кровь быстрее проходила через сосуды. Тогда почему бы не предположить, что кровь течет по венам благодаря электричеству? Чем больше тока пропускали через тело, тем быстрее текла кровь и тем быстрее приходилось биться сердцу, чтобы справиться с возросшим объемом жидкости. Разумеется, сегодня мы знаем, что сердце перекачивает кровь через вены и артерии. Но тезис ван Марума был вполне логичным выводом из тех данных, которые удалось собрать к тому моменту. Только с течением времени стало ясно, отчего повышался сердечный ритм: испытуемых подключали к специальному устройству, которое они видели впервые, а затем еще и били несчастных током. Если смотреть на ситуацию с этой точки зрения, то становится, скорее, удивительно, что у некоторых подопытных пульс никак на это не реагировал.

В том же журнале, к слову сказать, утверждалось, что внутри Земля должна быть холодной, поскольку и вода холоднее на большой глубине. А когда в горных областях стали находить осколки породы с ярко выраженными магнитными свойствами, сделали вывод о существовании магнитных облаков, которые притягивались к вершинам. Ну да! Что кроме магнетизма могли переносить такие облака? Все эти примеры, взятые из выпуска журнала за 1799 год, наглядно показывают, насколько неверно люди могли трактовать свои наблюдения за природными явлениями. Их данные были верны, но сильно хромала интерпретация.

Многие научные заблуждения давно отправились на свалку истории, но некоторые используются локально или переживают второе рождение в эпоху, когда вновь дает о себе знать страстное желание простоты и натуральности. Пожалуй, может показаться, что все представители естественных наук — флюгеры, оппортунисты и что они меняют мнение каждый божий день. Если даже и так, то это нельзя назвать недостатком: это, скорее, преимущество. В среде представителей естественных наук за бортом очень быстро оказываются идеи, которые никак не подтвердились. Никто не застрахован от веры в ложные идеи, от непонимания и заблуждений. Кто жаждет правды, должен иметь мужество признать свои ошибки. Естественные науки за всю свою историю породили много неверных учений, но это отнюдь не признак их слабости. Напротив: это тяжелый хук, пришедшийся точно в подбородок гуманитариев. Обилие просчетов в прошлом и настоящем означает лишь одно: совершая их, мы очень многое узнали о мире. Найдут ли гуманитарии, чем отбиться?

Шестой раунд

Наука перемен

Хилые тюльпаны, здоровая алхимия

Некоторые величайшие научные прорывы в истории человечества, которым поспособствовали ученые-естественники, упоминаются и в других главах, например связанные с квантовой физикой, теорией относительности, законами тяготения. Исследователи и инженеры выдумали бесчисленное количество вещей, которые даже в мелочах изменили жизнь человека, и потому так сложно выбрать из всего разнообразия что-то одно. И ничего не помогает. Разжившись таким богатством, не грех заняться ростовщичеством!

Поистине гениальные открытия сочетают в себе основательность и простоту. С этой точки зрения мерилом вещей может стать то, что висит на стене почти любого кабинета химии. Периодическая система элементов скромно глядит на учеников средней и старшей школы, будто бы это простая таблица, тогда как в действительности она результат многовековых изысканий. Русский химик Дмитрий Иванович Менделеев разработал эту систему в 1869 году, а вскоре после этого до такого порядка элементов додумался немецкий врач и химик Юлиус Лотар Мейер. В периодическую систему включены элементы — атомы, из которых впоследствии получаются вещества. Первый элемент, имя открывателя которого доподлинно известно, — фосфор, который появился в поле зрения ученых за 200 лет до знаменитой таблицы. Его получил немецкий аптекарь и алхимик Хеннинг Бранд из человеческой мочи, так что фосфор был всего лишь одним из побочных продуктов алхимических опытов. Постепенно список элементов пополнялся. Некоторые из них обладали весьма схожими свойствами, на что обратил внимание немецкий химик Иоганн Дёберейнер. Он получил только школьное образование, был сыном кучера, но несмотря на это герцог Саксен-Веймарский Карл Август назначил его на должность профессора в Университет Йены. Поскольку он не мог предъявить необходимого докторского титула, вскоре таковой ему был присвоен. Его открытия, как говорилось в сопроводительном документе, несли «на себе несомненный отпечаток гениальности и совершенства». Дёберейнеру бросилось в глаза, что разные элементы по демонстрируемым свойствам очень походят друг на друга. Так, он вычленил тройки, повторяющие один и тот же «рисунок». Вес среднего по этому показателю элемента всегда был почти равен среднему арифметическому весов самого тяжелого и самого легкого элемента группы. И во взаимоотношениях с другими веществами они вели себя одинаково: например, литий, калий и натрий бурно реагировали при контакте с водой, причем чем тяжелее был элемент, тем больше тепла выделялось.

Таким образом, стало понятно, что должна существовать некая система. Однако открытие нескольких новых элементов, которые не вписывались в пределы трехчленной группы, вступило в противоречие с теорией Дёберейнера. Тогда ученые стали искать другой принцип верного расположения элементов. Объединения по двум и трем измерениям, в круги и группы были доказаны, а после отброшены снова. В конечном итоге Дмитрий Иванович Менделеев расположил все известные к тому времени элементы в порядке возрастания атомного веса. Если попутно оставлять зазоры и в определенные моменты спускаться на следующую строку, то множество сходных по своим свойствам элементов окажутся сразу один под другим. Такая запись была на удивление простой и логичной. Меткое попадание! Еще один балл в пользу естественных наук.

У такого представления химических элементов было и еще одно достоинство: некие зазоры между известными постоянными указывали на то, что́ еще предстояло открыть. Периодическая система на тот момент — своего рода список дел для исследователей. Кроме того, сегодня студентам химических факультетов не приходится мучительно запоминать свойства нескольких сотен элементов. Чтобы грубо оценить особенности материала, достаточно знать положение элемента в таблице Менделеева. Благородные газы, о существовании которых выдающемуся химику не было известно, прекрасно вписались в его систему.

До сегодняшнего дня периодическая система элементов остается важной основой химических исследований, причем она продолжает пополняться: последним, в 2010 году, был открыт теннессин[29]. Благодаря ей наука далеко шагнула вперед, именно таблица Менделеева позволила обозреть потаенные глубины природы. И потому это одно из величайших и фундаментальнейших достижений естественных наук.

Впрочем, нельзя сказать, что периодическая система в корне поменяла людские привычки, что она прочно вошла в наши будни. Но это чистая правда в отношении другого нашего кандидата — электричества, которое так преобразило наш повседневный быт, что его отсутствие кажется нам весьма болезненным. Электричество позволяет нам общаться, без него уже нельзя представить себе современную больницу, оно дает свет, заставляет крутиться колеса — всего не перечислить. Когда Александр фон Гумбольдт в начале XIX века отправился в американскую экспедицию и обнаружил на этом континенте необычных рыб, электричество еще не получило такого широкого распространения, какое имеет в наши дни. В 1807 году в уже знакомом нам журнале «Анналы физики» Гумбольдт опубликовал статью, в которой сообщил, как рыбы при помощи характерных разрядов убивали лошадей. Никто из коренных обитателей той местности не захотел помочь Гумбольдту достать из воды этих особей. Он справился с задачей самостоятельно, правда, также получил удар током, который может быть смертельным и для человека. Выяснилось, что органы самой рыбы защищены толстой жировой прослойкой.

За пару лет до столкновения Гумбольдта с электрическим угрем впервые удалось сохранить электрическую энергию. Так называемую лейденскую банку изобрел в 1745 году немецкий юрист и естествоиспытатель Эвальд Юрген фон Клейст, и годом позднее то же изобретение независимо от него сделал нидерландский исследователь Питер ван Мушенбрук. Первый электрический конденсатор представлял собой стеклянный цилиндр, с обеих сторон обклеенный металлической фольгой[30], с металлическим стержнем, по которому напряжение подавалось на проводящий слой фольги. Заряд сохранялся благодаря диэлектрическим свойствам стекла. Однако сохраненное в лейденской банке электричество могло обеспечить только короткий разряд тока, и он все так же был небезопасен для человека. Снабжать электричеством на долговременной основе она была не способна. Это можно сравнить с электрическими разрядами, возникающими при шарканье резиновых подошв по полу. Но именно лейденская банка позволила итальянскому медику Луиджи Гальвани провести вошедший в историю эксперимент с лягушачьими лапками. Уже в 1800 году, когда Алессандро Вольт, чьим именем позже будет названа единица измерения в том числе электрического напряжения, изобрел первую электрическую батарею, несколько более надежный источник энергии, исследовательская работа пошла в гору. Примерно 140 лет назад электричество из народной забавы превратилось в жизненную необходимость. Развитие этой области немало обогатило некоторых занятых в ней ученых. Некоторые, однако, несмотря на важные патенты и равновеликий вклад, так и не дождались никаких дивидендов.

Имя, которое многим приходит на ум, когда речь заходит об электричестве, — Томас Альва Эдисон. Институт, созданный им для собственных промышленных разработок, получил множество патентов; он также поддерживал исследования других, сторонних ученых. Многое из того, что Эдисон впервые выводил на рынок, — это прототипы технических устройств, ставших привычными в наше время.

Восхождение Эдисона началось с усовершенствования телеграфа: стало возможнным передавать в четыре раза больше слов в минуту. Он получил американский патент на изобретение лампы накаливания, которую можно было использовать на производстве: она не перегорала за два часа, как предшественницы. Эдисон работал также над технологиями записи и воспроизведения музыки: его фонографы с восковыми валиками стали типовыми звукозаписывающими приборами, хотя и не он первым стал их продавать. Независимо от другого изобретателя, он разработал конструкцию микрофона, что со временем сделало возможным голосовое телефонное общение.

Но его имя упоминается в томах по истории науки прежде всего по другому поводу, куда более значительному: он электрифицировал мир. Первым городом, который вкусил все прелести обладания электричеством, был Нью-Йорк. В газете New York Herald от 1882 года сообщалось, что в витринах магазинов одного из центральных районов зажглись огни — как «огненные капли», которые однако не мерцали больше, что было свойственно обычным фонарям. Автор репортажа был уверен, что электрификация не простой эксперимент, а напротив, демонстрация успешной работы Эдисона и первый шаг на долгом пути прогресса. И это чистая правда. Волна электрификации докатилась и до Европы. Первой в тогдашней Германской империи электрическое освещение получила деревня Дорстфельд[31] — та самая, которую сегодня «освещают» вспышки неонацизма. В 1887 году в Dortmunder Zeitung появилась торжествующая заметка: в местечке, говорилось в ней, воцарилось «всеобщее ликование», когда «неожиданно вся деревня засияла электрическим блеском».

Даже так называемую войну форматов возглавил Эдисон. Миру полезнее переменный ток или постоянный? То есть должно ли напряжение в электрической розетке быть неизменно постоянным или постоянно меняться? Оба способа обеспечивают эффективную подачу электричества, но требуют совершенно разных технических подходов. Эдисон выступал за постоянный ток. Чтобы внедрить этот вид электроэнергии, ему предстояло решить несколько непростых задач, но у него было множество патентов на технологии и оборудование, связанные с постоянным током, что позволило бы ему заработать миллионы. Его оппонент, предприниматель и промышленник Джордж Вестингауз, имел целый ряд конкурентных недостатков. Однако патентом на изобретение лампы накаливания все же владел Эдисон, который внимательно следил за тем, чтобы ни одну из таких ламп не питал переменный ток. И поскольку на ранних этапах электричество преимущественно использовалось для освещения, этот козырь Эдисона сложно было побить.

Вопреки всем неприятностям именно Вестингауз построил первую электросеть. Эдисон забеспокоился: ему было прекрасно известно о преимуществах конкурирующего способа подачи электричества. Поэтому он прибег к последнему аргументу — чувствам людей — и попытался сыграть на страхе своих сограждан. Поскольку электрификация Нью-Йорка протекала весьма спонтанно, без всякого плана, каждое из энергетических предприятий протянуло по городским улицам собственные провода: они спутывались над проезжей частью и тротуарами, их сложно было отличить друг от друга. После снежной бури в городе некоторые кабели провисли и порвались, один пешеход погиб от удара током, решив потрогать оборванный провод. Эдисон воспользовался трагическим случаем и выпустил объемистую брошюру, убеждавшую в том, что смертельная опасность связана именно с использованием переменного тока и что тот несчастный пешеход коснулся именно такого провода. И помимо всего прочего, он не уставал подчеркивать, что постоянный ток еще никому не навредил.

Так мы и подобрались к главной теме. Смертная казнь уже тогда была самым страшным наказанием, и таковым ее делали в немалой степени методы исполнения. В качестве более гуманного способа лишения жизни предлагалась казнь на электрическом стуле, и Эдисону поручили разработать технологию. Он принял решение воспользоваться принципом своего конкурента, то есть переменным током, чтобы еще раз доказать, как он опасен для человека. Дело зашло так далеко, что появилось выражение to be westinghoused, которое стали использовать в качестве синонима словосочетания «пострадать от удара током». Разумеется, и постоянный ток был опасен, но Эдисон оказался более ушлым маркетологом, чем его оппонент.

К счастью, рынок в конце концов все же сделал более разумный выбор — в пользу переменного тока, который используется сейчас в большинстве сетей. Вестингауз также получил престижную премию Всемирной выставки в Чикаго 1893 года — за свою систему подачи тока. Невероятно, но факт: компания Consolidated Edison, последний нью-йоркский поставщик электричества, чьи сети питались от постоянного тока, только в 2007 году окончательно отказалась от этой технологии. В 1998 году от постоянного тока еще зависели 4600 потребителей. Пожалуй, противостояние между Эдисоном и Вестингаузом было одним из важнейших за всю историю промышленности, ведь именно его исход определил, какой технологии стоит придерживаться при строительстве электросетей.

Химия и периодическая система, электричество как часть культуры… Что же осталось в стороне? Наш истинный спаситель! А точнее теория, которая помогла нам понять, почему прививки действительно работают. И она дала первые всходы в совершенно неожиданном месте: на рынке тюльпанов. Эти цветы, которые стали высаживать в Нидерландах во второй половине XVI века, постепенно обрели коллекционную ценность. Со временем они стали предметом роскоши и показателем высокого статуса. В какой-то момент обладание наиболее диковинными и редкими тюльпанами стало считаться роскошью. Цены росли, но существовавшие в природе цветы имели одно серьезное ограничение: они, конечно, были здоровыми и крепкими и обращали к солнцу свои красные, желтые и белые головки — только вот бутонов одного цвета было уже недостаточно, одноцветные тюльпаны уже перестали быть редкостью. Можно себе представить, сколь велико было всеобщее возбуждение, когда нидерландский ботаник Карл Клузиус опубликовал работу, озаглавленную «История необычных полосок [на тюльпанах], наблюдаемых в Испании». Он и вправду обнаружил многоцветные тюльпаны! То, что случилось позднее, получило название «тюльпаномания», и это, пожалуй, первый задокументированный рыночный бум. Луковицы новых ярких сортов, например темно-красного рябого Viceroy или полосатого Semper Augustus, стали стоить целое состояние. Между 1630 и 1637 годами цены взлетели до небес: чем экзотичнее и ярче был окрас лепестков, тем дороже стоило растение. Фламандские и нидерландские художники писали подробнейшие портреты досточтимых цветов, тогда как цены на них устанавливали новые и новые рекорды. Но вся эта суматоха закончилась так же, как стихает шум вокруг модных веяний в наши времена: интерес постепенно слабел, и тюльпаны приносили всё меньше прибыли. Ушла в прошлое эпоха, когда на одной тюльпановой луковице можно было разбогатеть. Но что же сделало некогда одноцветные растения разноцветными? И почему замечательные цветки с пестрым окрасом через несколько поколений теряли свои отличительные свойства и никто не мог ничего с этим поделать?

Ответ прост. Причиной изменения цвета тюльпанов был вирус. То, что люди расценивали как небывалую красоту, для растения было болезнью, от которой постепенно излечивались его потомки. Болезнь передавалась, если посадить неинфицированные цветы поблизости от инфицированных. При этом садовники — сами того не подозревая — провели вирусологическое исследование и затем уже целенаправленно и вполне успешно заражали партию за партией. Цвет заложен в генетическом коде сегодняшних тюльпанов, их многоцветность уже не является болезнью. Но в эпоху тюльпановой лихорадки приходилось заражать цветы, чтобы добавить им лоска и взвинтить цены.

В конце XIX века, целых 250 лет спустя, наука сделала следующий важный шаг в том же направлении. Агрохимик Адольф Мейер узнал о болезни, которая поразила табачные плантации в Нидерландах. Он назвал ее «мозаичной болезнью» из-за особого узора из темных и бледных пятен на листьях растений. Чтобы выяснить, как распространялась болезнь, он решил превратить высушенные зараженные листья в порошок, смешать его с водой и затем нанести эту смесь на здоровые побеги. Эксперимент показал, что почти все из обработанных таким образом растений вскоре заболели. Однако при помощи своего микроскопа Мейеру не удавалось обнаружить в жидкости никаких бактерий, которые могли бы считаться возбудителем болезни. Тот факт, что ее распространяли не бактерии, а вирусы, ускользнул от внимания ученого. Он не желал расставаться со своим первоначальным предположением и верил в то, что речь в этом случае идет о крошечных, не различимых в микроскоп бактериях. Однако когда ровным счетом ничего не показали и только что изобретенные методы фильтрации, ученому стало ясно, что он столкнулся с возбудителем совершенно иного характера. И в результате усовершенствования микроскопов ему даже удалось его рассмотреть.

Но открытие вирусов как таковых — не тот прорыв, о котором вскоре пойдет у нас речь. Дать название болезни, к сожалению, совсем не значит ее вылечить. Хотя знание о существовании вирусов сделало возможными профилактические прививки. И это позволило победить целые группы заболеваний. Разумеется, только в тех регионах, которые могли позволить себе поголовную вакцинацию и которые смогли по достоинству оценить эту меру. Это открытие важно для каждого из нас, поскольку очень часто именно благодаря прививкам мы избегаем тяжелых недугов в детском возрасте. В противовес многим гуманитарным концепциям это изобретение самое что ни есть вирусное, в прямом смысле этого слова.

Фундаментальные изменения мир претерпел именно под воздействием естественных наук. Иначе нас, скучающих при свете жирной свечи, давно бы уже сбил с ног какой-нибудь вирус, вероломно выскочивший из-за угла. Эдисон, правда, был довольно спорной личностью, но такой грубый боксер нужен в каждой команде: кто еще отважится на удар ниже пояса? И без Эдисона сражающиеся на стороне гуманитарных наук к тому же оказались бы беспомощными жертвами в потемках ринга!

Yes, we can!

Всем ученым-естественникам: ударами ниже пояса вам не сбить нас с толку, потому что наша защита непробиваема. С нашей стороны редко кто изменяет своим убеждениям, куда чаще мы изменяем мнения окружающих. События, которые изменили мир до самого основания, — наша работа. Это могла быть одна-единственная битва, которая спасала целую страну или обрекала ее на гибель, открытие, которое имело политические последствия и полностью меняло отношение к религии, либо революция — насильственная и кровопролитная или только в умах. История как наука занимается именно такими переломными моментами и пытается определить и поименовать эпизоды, которые в корне изменили ход событий. Но историки интересуются также и причинами таких судьбоносных поворотов и фундаментальных перемен. И это весьма амбициозная задача — соединить множество различных нитей и выработать новый взгляд на прошлое, а значит, и на настоящее.

Но историки постоянно спорят о том, какие же события можно считать переломными. Например, мы пытаемся установить границы между эпохами, отталкиваясь от неких решающих событий. Разумеется, в этом случае речь идет об искусственных общностях и построениях, и мы — а нам уже известно, каким путем пошла история, — пытаемся установить их рамки, оглядываясь назад. И внутри этих рамок мы рассматриваем и классифицируем все произошедшее. Прорывы, случившиеся с подачи гуманитариев, не так бросаются в глаза, как открытия, скажем, в области микробиологии. Тот, кто включает торшер, озаряет комнату светом — ослепительное напоминание о человеке, который некогда изобрел лампу накаливания. Ничего подобного не происходит, когда мы раскрываем книгу: кажется, что книги существовали всегда. Ясно, что электричество сразу обращает на себя внимание на ринге. Но это не значит, что никто не сможет с ним сладить. Гуманитарные науки, а именно история, предлагают огромный выбор разнообразных прорывов! Честно сказать, всех кандидатов не удалось даже разместить в зале. Но ведь у гуманитариев не так уж хорошо со счетом, правда? Звонок!

На ринге появляется историческая фигура. Но в нашем случае это не исследователь, а предмет исследования собственной персоной. И он привлекает всеобщее внимание. Чего не скажешь о его соперниках. Александр Македонский — это настоящий тяжеловес. Мускулы по всему телу, боевая мощь. Вспомните намасленных и необъятных атлетов, которые снимаются в голливудских фильмах (о всеобщем смущении из-за того, что мать и сына в последней экранизации сыграли актеры примерно одного возраста — Анжелина Джоли и Колин Фарелл, — мы поговорим в следующий раз). Но пробивная сила Александра Македонского проявилась даже не в накачанном прессе и широких плечах, не только в его хорошо всем известных деяниях, а прежде всего в его смерти, которая вызвала невообразимую политическую реакцию. Еще когда македоняне, бедный восточный народ, занимавшийся скотоводством, тихо и незаметно жили на своих землях, отец Александра Филипп заложил фундамент для будущих легендарных победоносных походов сына, а именно создал сильную, вымуштрованную армию. Естественно, военный поход, который привел Александра и его войска в Индию, известен каждому: он заставил трепетать и греков, и римлян. Источники, как это часто случается в истории Древнего мира, не слишком красноречивы и вообще не отличаются разговорчивостью, поэтому трудно выяснить что-то об Александре и, тем более, о Филиппе. Тексты, которыми мы располагаем, вышли не из-под пера македонян, а писаны греками и римлянами. А те, конечно, были политически заинтересованы в тенденциозном изображении македонской правящей фамилии.

Так с каким же историческим переворотом предстоит столкнуться нос к носу пританцовывающему на ринге отцу электрификации? Что потрясет его так, что у него перехватит дух? Азиатский поход? Победа над персами, с которыми Греция воевала целую вечность? Да, и этого бы хватило. Но сейчас мы поговорим не об успехах Александра, о которых и так все знают, а о событии, которое заставило содрогнуться весь восточный и малоазиатский мир: о его внезапной смерти. Следствием стало то, что политическая карта мира была полностью перекроена. Великий завоеватель Александр, который между прочим (к неудовольствии македонян) насаждал собственный культ, подобный культу бога, умер совершенно заурядным и оттого еще более драматичным образом. Насмешка истории: правитель, столь многого достигший, простился с миром весьма буднично. Он сильно заболел и в 23 года скончался в Вавилоне. Отчего, какова причина? Источники не предлагают единой версии, историки также спорят. Исследователи в основном сходятся на том, что это не мог быть яд. Гибель Александра — сбывшийся ночной кошмар любого правителя: полководец не оставил наследника. Однако его жена Роксана была к тому момент беременна. В 323 году до н. э. на свет появился мальчик, но против его будущего как правителя были два обстоятельства: младенцы со столь высоким титулом, как правило, жили весьма недолго, и, более того, у македонян трон не передавался по наследству. Хотя все цари с какого-то времени происходили из рода аргеадов, они не обязательно были старшими сыновьями, предполагают даже, что вождя выбирали на собрании воинов. Кроме того, были живы еще Филипп III (в литературе его описывают как слабого рассудком, что совсем не обязательно является правдой) и Пердикка, сводный брат Александра (тема полигамии в македонской правящей династии уже возникала в другой главе). Оба сначала выступали бы регентами при малолетнем царе, до тех пор пока Александр IV не достиг бы совершеннолетия и не взошел на престол. Но довольно теории. На практике же последующие годы в македонском царстве творилась неразбериха и чехарда имен и интриг, дело дошло даже до вражды между наиболее высокопоставленными офицерами армии Александра — диадохами. Предполагают, что Александр IV в возрасте 14 лет вместе со своей матерью были отравлены. Между диадохами разгорелась с тех пор настоящая война, в ходе которой ее участники постоянно меняли лагерь. Каждый боролся за личные блага и выгоды. Распад могущественной когда-то империи Александра Македонского, ставший итогом многочисленных стычек между диадохами (они вошли в историю как войны диадохов — 321–277 до н. э.), полностью поменял политический ландшафт от Македонии до самой Малой Азии: теперь эти территории занимали отдельные небольшие государства. Победители основали новые правящие династии: Птолемей — род Птолемеев, который с тех пор управлял Египтом; Селевк — государство Селевкидов, а Антигон, известный как Одноглазый, или Циклоп, дал начало младшей ветви царей Македонии.

Оглядываясь назад, можно сказать, что в истории Древнего мира начиналась новая эпоха — эллинистическая. Этой темы боятся на государственном экзамене — так все там путано и непонятно, не говоря уже о толпах действующих лиц. Цари, ставшие во главе государств диадохов, отождествляли себя с греками (равно как Филипп и Александр), а потому они без проблем адаптировались к религиозным культам своих новых владений. Рождалось новое искусство править. За несколько десятилетий власть переосмыслила самое себя и полностью перераспределилась, что оказало в свою очередь огромное влияние на судьбы Греции и Рима, а также на отношения диадохов и их последователей — эпигонов. Если коротко, то: после смерти Александра мир стал уже не таким, каким был прежде, одно только событие полностью его изменило.

Точно так же обстоят дела с другим историческим событием, которое и сегодня является определяющим для жизней многих миллионов людей. В следующем раунде на стороне гуманитариев поборется парочка, какую встретишь только на распродаже «два по цене одного». Это команда, представленная книгопечатанием и лютеровскими тезисами! Изобретение печатного станка с подвижными литерами и 95 тезисов Мартина Лютера перевернули мир с ног на голову. О том, что 1517 год, когда Мартин Лютер вывесил свои тезисы на двери Замковой церкви в Виттенберге, — важная веха в истории церкви, уже упоминалось. То, что католическая церковь должна была реформироваться, по мнению Лютера, стало причиной разрыва между католиками и принявшими реформацию христианами. Но вовсе не обязательно это событие должно было привести к церковному расколу и уж тем более к многочисленным войнам внутри отдельных государств и между ними. В те времена люди вступали в союзы, основанные на приверженности к тому или иному канону, на общем вероисповедании. Тридцатилетняя война увенчала этот кровавый передел, который поставил под вопрос дальнейшее существование Европы как политически состоятельного субъекта. Тому, кто избежал гибели, грозила смерть от голода. И только Вестфальский мир 1648 года приостановил эту бойню во имя Господа.

Насколько напряженными остаются отношения между католиками и протестантами, показали события 1980-х годов[32] в Северной Ирландии: несколько лет там фактически шла гражданская война, в которой приняли участие, с одной стороны, католики, преданные республике, и бойцы Ирландской республиканской армии (ИРА), а с другой — юнионисты — евангелические христиане. В Шотландии самые крупные футбольные клубы до сих пор, во всяком случае теоретически, имеют четкую конфессиональную принадлежность: Celtic — это католики, Rangers — евангелики.

Зачем мы привезли на бой печатный станок? — спросите вы. Во-первых, книги — это источник энергии для любого гуманитария. Как раз в этом нас часто упрекают соперники, представители естественных наук, в том, что мы запираемся в башнях из слоновой кости, окружаем себя стопками книг, которые, кроме нас, никто не стал бы читать и содержание которых мы затем невнятно и высокопарно транслируем в мир. Без книг гуманитарий не смог бы существовать, это предмет из списка первой необходимости. Пока естественники не начали кричать о том, что книгопечатание изобрели люди из их лагеря, позволю себе заметить, что оно произвело революцию в истории книги и имело громадное влияние на письменность. А к письменным источникам чаще всего и с наибольшим удовольствием обращаются историки. Благодаря печатным станкам историкам Нового времени живется привольнее, чем историкам Средневековья и тем более Античности, поскольку количество поздних источников во много раз превышает число более ранних (а потому студенты-историки при зачислении в университет должны поклясться в верности печатному станку и поучаствовать в ритуальном уничтожении тетради).

Но — и это куда более веский аргумент — печатный станок не только производит источники, он и сам является таковым. Печать при помощи подвижных литер, отодвинувшая на задний план все прочие методы книгопечатания примерно с 1450 года, принадлежит к обширной категории иных источников, с которыми историки имеют дело, — вещественным. В том числе и поэтому история техники — отдельное направление внутри исторической науки.

А теперь, когда мы расставили все точки над i, вперед к вершинам! Противники засучили рукава и, обменявшись парой коротких ударов, пока держат дистанцию. Некогда книги были привилегией богатеев и знати, поскольку изготавливались в основном монахами из дорогих материалов и дорогих красок. В монастырях, открытых всем ветрам, они старательно выводили буквы и расписывали страницы. А печатный станок позволял создавать книги быстрее и дешевле. Кроме того, он позволял их размножать. Победоносный путь книгопечатания по миру освободил людей от гегемонии католической церкви в толковании священных книг. А Лютер и книгопечатание вместе поспособствовали тому, что во многих регионах и вовсе исчезли исповедники, и таким образом христианин оказался в непосредственном контакте с Писанием, небом и Богом, ему более не нужны были посредники. Но и это еще не всё: также и Великая французская революция 1789 года не состоялась бы, не будь на свете печатного станка. Если бы для пропаганды революционных идей использовали листовки, на изготовление которых могли уйти годы, переворот был бы обречен на неудачу. И небольшая заметка на полях: книжные пресс с подвижными литерами были известны намного раньше в Китае и Корее, но они не позволяли печатать материалы в больших количествах, в отличие от изобретенных в Европе машин. К сожалению, ни один из путешественников не принес это восточное знание в наши края. Книгопечатание и радикальные идеи Лютера слились в безудержном потоке небывалой мощи и обрушились на Европу.

Между тем изменения не всегда бывают вызваны одним человеком. Иногда усилия многих людей объединяются в одном порыве, постепенно обретающем силу, способную сдвинуть махину социального строя. Сегодня нам может показаться невероятным, что всего сто лет назад женщины в Германии не имели избирательного права. Но и в остальном мире картина была примерно такой же: более половины населения земного шара не имело права выбирать своего правителя. Финки были первыми в Европе, кто смог принять участие в голосовании. Это случилось в 1906 году[33]. Немецкие политики одарили такой привилегией соотечественниц только в 1918 году. Француженкам пришлось ждать до 1944-го. Швейцарский кантон Аппенцелль-Иннерроден допустил жительниц на избирательные участки и вовсе только в 1990 году. В 90-м! Тогда как в Новой Зеландии женщины получили право голоса уже в 1893-м. В северной части земного шара либерализация процесса голосования шла значительно медленнее. Если не принимать в расчет Лихтенштейн с 1984 годом и Саудовскую Аравию с 2015-м.

Но благодарить за свои права женщины должны не какие-то правительства из незапамятных времен, а других женщин, которые вступили в неравную борьбу. Однако к какой области гуманитарных наук отнести этот переломный пункт в истории человечества — обретение избирательного права женщинами? Большой вопрос. К социологии? Политологии? Может, к юриспруденции? Наверное, всего понемногу, ведь в конце концов история женской эмансипации может быть проанализирована и проработана только на стыке всех этих дисциплин.

Начало этому процессу было положено в Европе, и мирным его точно назвать нельзя. К началу XX века рождаемость пошла на спад. Женщины взбунтовались и выступили против устоявшихся социальных и гендерных стереотипов; в этой атмосфере появился повод задуматься и о политических правах. Это было время так называемых суфражисток, «борчих» за равные права для мужчин и женщин, число которых в Великобритании и США росло год от года. Их название происходит от французского слова suffrage, то есть «избирательное право». Они представляли собой наиболее воинственный блок разраставшегося женского фронта, и этот блок стал ночным кошмаром чиновников и закоснелой буржуазии. В 1903 году Эммелин Панкхёрст основала Женский социально-политический союз (англ. Women’s Social and Political Union). Правда, эти новые амазонки все еще носили платья до пят и корсеты, но уж точно не уступали древним воительницам в боевитости. Они вполне успешно сопротивлялись обществу, где все решения принимали мужчины. Их методы были разнообразны — от курения на публике, абсолютно предосудительного поведения в глазах общественности, до демонстраций и голодовок, которые в конце концов и привлекли к ним всеобщее внимание. Кульминацией стал протест 1913–14 годов: тогда дело дошло до поджогов и метания бомб. В качестве целей они выбирали здания правительства и банки, но были среди них и частные дома. Так, в 1913 году они атаковали дом британского министра финансов Дэвида Ллойда Джорджа. Протест стал настолько громким, что невозможно было игнорировать его и дальше. И это имело последствия для суфражисток. Некоторые из них оказались в заключении, и когда в тюрьме они объявили голодовку, их подвергли принудительному кормлению в грубой форме. Движение не лишено было радикальных черт, недаром их девиз гласил: «Действия, а не слова». Во время одной из демонстраций 18 ноября 1910 года суфражистки попытались проникнуть в британский парламент, и это их намерение было жестоко подавлено полицией и оказавшими ей содействие случайными прохожими. Поводом для демонстрации стало заявление премьер-министра Генри Герберта Асквита о перенесении сроков рассмотрения так называемого «примирительного билля» (англ. Conciliation Bill), который должен был гарантировать женщинам старше 30 лет избирательное право на определенных условиях. Демонстрация вылилась в потасовку, многие демонстрантки были арестованы. Этот день вошел в британскую историю как «черная пятница» (как мы видим, это словосочетание когда-то имело совсем другое значение, а сегодня нам первым делом приходит на ум финишная прямая американских распродаж, когда нужно успеть «потребить» как можно больше).

Суфражистки не побоялись выразить свое негодование в отношении патриархата и тем самым преступили обозначенные властью границы. Они организовывали акции протеста, чем вызывали гнев общественности. Кое-кто отважился на слишком уж радикальные поступки. Например, Эмили Уилдинг Дэвисон. Во время английского дерби в 1913 году она бросилась под копыта жеребца короля Георга V и через несколько дней после происшествия из-за полученных травм скончалась. Начало Второй мировой войны ознаменовало передышку в войне суфражисток за свои права. Они стали выполнять мужскую работу, пока мужчины воевали на фронтах. И по окончании войны женщины уже не были готовы брать на себя традиционные обязанности, которые они выполняли до войны. Нам сегодня кажется абсурдным, что движение за права женщин в целом и стремление к равенству в избирательном праве в частности не находило сочувствия у многих женщин и мужчин.

Возможно, мы не каждый день, стоя в очереди к кассе в супермаркете, ощущаем последствия того, что сделал Мартин Лютер. И не должны. Изменения, которые принесла с собой церковная реформа Лютера, были настолько естественными, что сегодня мы уже не обращаем на них внимания. Но если бы не они, то и история Германии, и сами немцы, и все немецкое были бы другими. Прорывы в области естественных наук — это в основном всем очевидные процессы; они фундаментально меняют мир благодаря какому-либо открытию или изобретению. Понятно, что физике мы обязаны тем, что нам не приходится дышать испарениями от керосиновых ламп. Но что такое электрическая лампочка по сравнению с бесчисленными общественными потрясениями, произведенными с помощью гуманитарных наук (и в плохом и в хрошем смыслах)? Человек, утверждающий, что смерть Александра Македонского сегодня для нас уже ничего не значит, занял не тот угол ринга. То, что в повседневной жизни мы редко вспоминаем об этом, не означает, что этот эпизод не стал переломным в истории мира. Кем были бы мы сегодня без избирательного права для женщин? Или без книгопечатания? В области гуманитарных наук, и в частности политики, случались перемены, ударную волну от которых мы ощущаем и сейчас. Избирательное право позволило наконец высказаться доброй половине человечества, которой до той поры было отказано в праве на свое мнение. Сложно представить себе удар более сокрушительный для соперника, чем этот.

Седьмой раунд

Величайшие злодеи

Сила слова

На свете есть вещи, которые вообще лучше не трогать. Потому что они опасны. Тот, чей приятель работает в отделении экстренной медицинской помощи, знает, что что-то может пойти не так даже в отношениях с обычным пылесосом. А что именно, лучше и не знать. О некоторых вещах мы узнаем с течением времени. Например о том, что не стоит касаться рукой включенной конфорки, потому что это, говоря по правде, жутко больно. Или что рождественский венок нельзя оставлять без присмотра, если поблизости есть зажженные свечи. Но оставим в стороне все эти рутинные, повседневные премудрости. Ведь опаснее всего для нас, людей, — мы сами, люди. История подтверждала это уже не один раз.

С помощью естественных наук можно создать жуткое разрушительное оружие, это верно. Но оно не будет таким уж страшным, если рядом не найдется людей, желающих им воспользоваться. Диктаторы и единовластные правители известны своей жаждой власти, и они делали всё, чтобы подчинить себе всех остальных, заставить их служить своим целям, нащупать их слабые места.

Политологи, социологи, лингвисты и историки — каждый своими методами — пытаются выяснить, понять, как, например, фашистская идеология нацистов получила такое одобрение. И вот к рингу сквозь толпу пробираются величайшие злодеи. Однако в данном случае цель гуманитарных наук — помешать опасным идеям и их проповедникам до основания разрушить мир. А потому самые эффективные дисциплины бросаются вслед за злодеями, чтобы остановить, заламывая им руки. Никак нельзя позволить им рассказывать о собственных злодеяниях самовольно — слишком высока цена. Нельзя выпускать их на трибуну, давать им слово. А потому и сегодня гуманитарным наукам приходится держать ухо востро. Насколько зловредной может оказаться одна ядовитая мысль, способная быстро распространяться? Каким образом она поражает всё новые и новые умы? И в наши дни эти вопросы стоят в повестке дня, сохраняя свою актуальность. Остается надеяться, что люди все же учатся на своих ошибках. Опыт должен подсказать им, что такое хорошо и что такое плохо, если даже они не располагают результатами академических исследований. Гуманитарные науки предоставляют весь необходимый интеллектуальный арсенал, позволяющий людям лучше уяснить, как устроена темная сторона истории человечества. Несомненно, именно там, в этих потемках, таится и жутковатая глава немецкой истории — национал-социализм.

Рецепт успеха нацистов включает несколько основных компонентов. В Веймарской республике росли недовольство и разочарование. Обещание сделать людей частью сильной, доминантной группы было подобно семени, упавшему в благодатную почву. Энтузиазм в этом отношении подпитывался также легендой о так называемом «ударе кинжалом в спину», придуманной правыми силами, чтобы исцелить самосознание немецкой нации после поражения в Первой мировой войне и заключения унизительного Версальского мира. В Министерстве пропаганды под чутким руководством Йозефа Геббельса был разработан план массовых мероприятий нового типа, который сегодня считается характерным для фашизма. Но это были не только развевающиеся знамена и униформа, особенно хорошо принятые в молодежной среде. В лице Геббельса Гитлер обзавелся талантливым манипулятором, который лучше других понимал, что немецкий язык можно использовать как оружие. В самой пропаганде не было ничего нового, и во время Первой мировой войны лозунгов было в избытке. Их так широко использовали, что первым сообщениям о немецких концлагерях поначалу не поверили. Геббельсу удалось внедрить новый вид манипулирования — при помощи слов. Основой для него стали все те лексические средства, которые впервые использовал Гитлер в своем труде «Моя борьба» (нем. Mein Kampf). Начало было положено.

Виктор Клемперер, профессор языкознания и литературы в Техническом университете Дрездена, в 1935 году был уволен из-за своего еврейского происхождения. Тайком он вел дневники, где делал пометки об особенностях языка национал-социалистов и их идеологии. Страсть новых властей к аббревиатурам и всевозможным сокращениям (SS — Schutzstaffel; СС), SA (СА, штурмовые отряды), HJ (Hitlerjugend) и так далее, и тому подобное) он в шутку называл LTI–Lingua Tertii Imperii, то есть «язык Третьего рейха».

Клемперер скрупулезно фиксировал, как язык небольшой группы людей становился языком большинства, хотя и казалось, что нацистские понятия и термины со скрипом проникают в повседневную речь. Его наблюдения помогут нам разоблачить приемы и сегодняшних популистов. Нацисты выдумывали новые слова, а уже имеющимся придавали новый смысл. Например, слово «фанатичный» получило положительную коннотацию. Язык военизировался; общеупотребительные слова преображались в духе времени, когда их соединяли с терминами из области биологии, этнологии и военного дела. Чтобы быть устрашающим и патетическим, чтобы выражать мощь и силу нового государства, языку приходилось приспосабливаться. Обычные выражения не годились — все предстояло поставить в превосходную степень, возвести в абсолют.

Идеальный нацист должен был быть динамичным, сильным, всегда находиться в движении, быть готовым в любое мгновение сорваться с места. Язык национал-социализма был не особенно мудреным. Ведь Геббельс прекрасно знал, что эффективная пропаганда не может быть выражена при помощи длинных предложений. А потому нужно было опуститься на уровень самых глупых и недалеких, чтобы быть уверенным в том, что посыл дойдет абсолютно до всех. Это многие из нас практикуют: современный человек должен уметь обходиться 140 знаками.

Язык национал-социализма приспосабливал к своих нуждам не только грозные понятия, которые были в ходу среди военных, он также обращался к религиозной сфере. Прежде всего к католическому вероучению, которое, разумеется, нацисты отвергали. Однако лингвистический материал они сочли вполне пригодным. Клемперер наглядно показал это в своих зарисовках: погибших национал-социалистов называли не иначе как «мучениками», СС представала «Орденом нордической крови». Третий рейх прославлялся в веках, а Гитлер изображался «Спасителем», который должен принести немецкому народу избавление. Кроме того, Гитлера называли «орудием в руках Провидения», а поклонение ему напоминало поклонение божеству: на каминной полке у многих вместо семейной фотографии стояло изображение Гитлера. Все аллюзии весьма красноречивы: тот, кто величает убитых солдат «апостолами», явно не склонен к тонким намекам.

Нацисты черпали вдохновение в истории, искусстве и религии, чтобы укрепить позиции своей идеологии и обеспечить ей легитимность. Вкупе с лингвистическими манипуляциями это создавало опасный инструмент пропаганды. Но и этого было мало. Язык в данном случае только часть того театрального действа, которое разыгрывалось на глазах у тысяч людей. Флаги, парады, марши, массовые мероприятия и единая для всех форма приветствия (к слову, подсмотренная у итальянских фашистов и слегка измененная) способствовали тому, что человек больше не ощущал себя индивидуумом, а воспринимал себя частью общественной массы, общего контекста, повинуясь одурманивающим призывам властей. (Привет Северной Корее!) Многим немцам и сегодня становится не по себе, когда заполненный футбольными фанатами стадион ревет: «Sieg, Sieg, Sieg!»[34]. Параллели со знаменитой речью Геббельса в Берлинском дворце спорта[35] для многих очевидны. Тогда собравшиеся встретили его вопрос «Хотите ли вы тотальной войны?» бешеным ревом и возгласами ликования. Воодушевленные массы заставляли личность раствориться. Что, конечно, не освобождает некоторых людей от ответственности и вины. И все же кажется, что в человеке как биологическом виде живет нечто, что всегда отзывается на пропаганду такого рода. Оказавшись в Европе, оглядимся по сторонам. Знакомые с историей Германии посмотрят на ситуацию совсем иначе.

Пропаганда национал-социализма не была мистикой или чудом, у нее тоже была система, код, который вполне поддается дешифровке. А потому только тот, кому известно, как система функционировала, сможет распознать тлетворное влияние на свои базовые ценности. И для этого необходим аппарат филологии, религиоведения, истории, психологии, политологии и литературоведения. Они дают единственную возможность сделать происходящее прозрачным, вывести злодеев на чистую воду.

Не будем забывать, что в 1930-е годы многие немецкие ученые вступили в правящую партию. Этот раунд уж точно никому не хочется выиграть на основе подсчета заработанных на стороне зла баллов. Заражение общественной среды, случившееся в те годы, до сих пор дает о себе знать, и его сложнее изжить, чем может показаться. Декларировать заслуги мы не станем. Напомним лишь, что гуманитарные науки изучают язык, идеи и символы, они расшифровывают их, выявляют связи и клише, чтобы свести к минимуму их пагубное влияние. Отказаться от противостояния с темной стороной науки мы не можем, даже если и потеряем на этом очки.

Величайший загрязнитель окружающей среды и его история

Показать нос на ринге, когда бой ведется за звание самого опасного деятеля в истории? Что ж, удачи! Хотя лучше уж примкнуть к гуманитариям. Только в нашем случае в подвале припрятано ядерное оружие. Но пусть уж оно там и остается: с помощью атомной бомбы и вправду можно разнести всю планету, стоит только нажать на кнопку, однако куда деться — это слишком уж очевидный кандидат. Но речь в этой главе пойдет о другом: о том, с какими огромными рисками можно столкнуться, если дать слишком большую свободу титанам естественных наук.

Был ли Томас Миджли злодеем? Или же самым обычным исследователем с наилучшими побуждениями в душе? Миджли был химиком, и два его открытия произвели такую сенсацию, что в 1920-х годах промышленные предприятия поспешили взять их на вооружение. Считалось, что изобретатель сделал мир лучше, а его разработки применялись на протяжении полувека. Между тем Томас Миджли — человек, который единолично — как никто другой — поспособствовал загрязнению окружающей среды во всем мире. Как ему это удалось?

Совершим небольшую экскурсию в прошлое, чтобы во всем разобраться. В течение долгого времени людям не удавалось получить холод искусственно. Поэтому приходилось использовать подвалы, погреба или охлаждать предметы и помещения за счет испарения — такого же эффекта можно добиться, надев мокрые носки жарким летним днем. Чтобы не дать продуктам испортиться, их коптили, сушили и солили, фрукты консервировали или делали из них варенья и джемы. Копченая ветчина сегодня считается деликатесом, тогда же копчение было необходимостью, если никак не получалось съесть мясо сразу. Яйца и молоко не поддавались консервации, а потому быстро портились. Можно себе представить, как все восприняли, когда в XIX веке появилась технология, предлагавшая решить эту проблему с помощью больших ледяных глыб, которые можно было транспортировать. Их привозили с холодных замерзающих морей в более теплые края. Лед вырезали в Норвегии или у северо-восточного побережья Америки — из рек и морей, — перевозили на юг и хранили там в хорошо изолированных ледниках, пока он кому-то не понадобится. На этом сильно разбогател «король льда» Фредерик Тюдор. С самых ранних лет он пытался начать собственное прибыльное дело, и ни растущие долги, ни серьезные неудачи не могли заставить его свернуть с пути. Он дошел до того, что начал предлагать барам собственноручно охлажденные напитки, чтобы заинтересовать гостей этих заведений. И время, хоть и с опозданием, воздало ему сполна: к 1900 году в отрасли, связанной с поставками льда, были заняты 90 000 рабочих и 25 000 лошадей, одни трудились за деньги, другие — за кормежку. Это были рекордные показатели. К сожалению, продукт, который добывали в открытых водах, часто бывал загрязнен, а доставлять замороженную воду из холодных стран в Южную Америку или Индию было тяжело. Американцы же нуждались в каких-то способах охлаждения. Потому нужно было обязательно изобрести машины, которые позволили бы гражданам при помощи электричества с легкостью производить холод в собственных домах. Эта мечта сбылась в 1910-х годах, отмеченных началом производства бытовых холодильников. И холодильники стали государственным символом, показателем благосостояния и воплощением прогресса. У них было всего два недостатка: во-первых, они слишком часто ломались, а во-вторых, время от времени из них выходило охлаждающее вещество. Последнее вызывает наибольшее беспокойство, если знать названия трех компонентов, которые тогда использовали в рефрижераторах: аммоний, сернистый ангидрид (диоксид серы) или метилхлорид (хлорметан) — один другого ядовитей. Аммоний способен разъедать слизистую оболочку легких и глаз, даже в минимальной концентрации он смертельно опасен для водных животных. Сернистый ангидрид, попадая в атмосферу, приводит к выпадению кислотных осадков, при вдыхании он пагубно влияет на легкие и бронхи и может привести к анемии. Метилхлорид в конечном итоге вызывает расстройства центральной нервной системы, вредит печени, почкам и сердцу, может вызывать рак и вдобавок легко воспламеняется. Естественно предположить, что ученые лихорадочно искали неядовитые и невоспламеняющиеся альтернативные вещества, которые не приводили бы к коррозии металла и не распадались бы так легко на составляющие их элементы.

Можно себе представить, какой сенсацией стало выступление Миджли на конгрессе Американского химического общества в 1930 году. Он на глазах у публики вдохнул новый хладагент, на некоторое время задержал его в легких, а затем, подойдя к свече, задул ее, выдохнув газ. Синтезированный им дихлорфторметан (фреон-21) не только идеально подходил для охлаждения, но также не воспламенялся. В противном случае Миджли вошел бы в историю не как первооткрыватель и новатор, а как пожиратель огня.

Впрочем, не так однозначны были предпредыдущие этому выступлению опыты на животных. Собаки, обезьяны и морские свинки, которые довольно долго дышали воздухом с повышенной концентрацией нового газа, испытывали сложности с мочеиспусканием и начинали подергиваться. При концентрации дихлорфторметана в 20 % морские свинки и вовсе умирали через 50—100 часов. Но ведь то были 20 % на протяжении периода, сильно превышающего продолжительность одного дня… Такого просто не может случиться. Газ делает ядовитым доза; из этого Миджли заключил, что его газ не представляет никакой опасности для человека. И новое чудесное вещество стали активно использовать, причем не только в холодильниках. Оказалось, что оно замечательно подходит для аэрозольных баллончиков, поскольку не вступает в реакцию с другими веществами. И вскоре его стали применять в баллончиках с краской, дезодорантами и средствами от астмы.

Именно широкое распространение этого газа, его успех и представляют сложность. Говоря в химических терминах, дихлорфторметан Миджли — это фторхлоруглеводород. Если газы этой группы в свободном состоянии попадают в атмосферу, их стабильность становится проблемой. В частности, они поднимаются в верхние слои атмосферы и там под воздействием солнечного света разлагаются, образуя радикалы хлора. Радикалы же особенно химически активны, а радикалы хлора вступают в реакцию с озоном, в результате чего получается самый обычный углекислый газ. Если бы на этом можно было поставить точку, все было бы не так плохо. Однако реакция идет дальше, и ее продуктом являются новые радикалы хлора, снова и снова реагирующие с озоном. И этот цикл может повторяться произвольное число раз. Как раз по этой причине на фторхлоруглеводороды возлагают часть вины за появление озоновой дыры. Кроме того, он способствует парниковому эффекту, отчего, например, Германия на конференции 1990 года заявила о своем решении полностью отказаться от использования подобных веществ вплоть до 1997 года. Впрочем, Томаса Миджли едва ли можно представить в образе отъявленного злодея, который вознамерился собственноручно проделать дыру в озоновом слое. Как и всему человечеству, ему не могли быть известны последствия собственного изобретения, особенно если принять во внимание тот факт, что о самой озоновой дыре стало доподлинно известно только в 1985-м, когда фторхлоруглеводороды были в обиходе уже больше 50 лет. При всей той пользе, которую принесли человечеству естественные науки, было сложно — теперь это явно — избежать нескольких грандиозных ошибок. И то обстоятельство, что бедняга Миджли совершил не одну, а сразу две ошибки, последствия которых были чрезвычайно болезненны, не просто досадное совпадение.

В 1920-е годы уже началось конвейерное производство автомобилей. Вскоре, в результате автоматизации сложного процесса сборки, даже самые обычные граждане смогли позволить себе передвигаться в личном автотранспорте. Но моторы первых представителей этого семейства были склонны к сбоям особого рода. Принцип действия двигателей состоит в том, что в нужный момент топливо воспламеняется от искры. Если возгорание происходит слишком быстро или слишком медленно, двигатель издает кашляющие звуки, хлопки. Во времена Миджли такое положение дел, в зависимости от остроты проблемы, могло привести к полной поломке механизма. Но в любом случае это вело к тому, что мотор становился менее эффективным и мощным. В 1921 году, за девять лет до революционного открытия охлаждающих свойств своего фторхлоруглеводорода, Миджли бился как раз над этой бедой. Совместно со своим коллегой-изобретателем Чарльзом Кеттерингом он разработал теорию, согласно которой красный цвет топлива должен был помочь в решении задачи. Исследователей вдохновили ландыши, листья которых имеют красный оттенок с внутренней стороны. У этого цветка есть и другое уникальное свойство: он может расти и цвести, когда еще не сошел снег. Поскольку оба химика были склонны винить в автомобильной проблеме распределение тепла в топливе, любое указание на температуру, как им казалось, вело их по правильному пути. Можно представить, до какой степени дошло отчаяние ученых, если они, как за спасательный круг, хватались даже за подобные сомнительные умозаключения. Для своих экспериментов они использовали йод — единственное красное вещество, которое имелось в их распоряжении. К изумлению обоих, выбор материала был идеальным. Мотор перестал чихать. Но… окраска бензина не имела к этому ни малейшего отношения: йод способствовал более мягкому, плавному воспламенению топлива внутри двигателя. А потому стало уже не так важно, правильно ли был выбран момент для зажигания. К сожалению, йод был очень дорогим, что мешало его повсеместному внедрению. А потому изобретатели, немного поискав, обнаружили вещество со сходным действием: тетраэтилсвинец. Он обладал теми же свойствами, но приобрести его можно было по куда более умеренной цене. Моторы, которые до этого стучали и чихали, работали на новом топливе гладко, стали надежнее и продуктивнее. Быстрому распространению новой технологии помогло еще и то, что как раз закончилась Первая мировая война, а потому новое производительное топливо могло обеспечить перевес в продолжавшемся мировом противоборстве конкурентов.

Нерешенной оставалась одна маленькая проблема: свинец ядовит. Чрезвычайно ядовит. Среди прочего он способен оказывать губительное воздействие на центральную нервную систему. Если в кровь ребенка попадает чуть больше 1/500 000 000 доли грамма свинца, уровень его интеллекта, по статистике, опускается ниже средних значений. Когда Миджли вдыхал фторхлоруглеводород, ему, скорее всего, еще не было известно о последствиях широкого применения газа для окружающей среды. Однако же во время пресс-конференции 1924 года, когда он лил тетраэтилсвинец себе на руку, а затем целую минуту вдыхал его пары, ученый не мог не знать, что тем самым он губит себя: всего за год до этого ему пришлось уйти с работы из-за отравления свинцом.

Но не только ученым предстояло пострадать от опасной добавки. Так, в 1924 году скончались пять работников нефтеперерабатывающего завода компании Standard-Oil в Бейвее, Нью-Джерси. Все они умерли скоропостижно, и все они имели дело с тетраэтилсвинцом. Их убеждали в том, что работа с веществом полностью безопасна. Но статистика говорила об обратном: у работников быстро обнаруживалось нарушение координации движений и памяти; они могли вдруг прийти в ярость, они разговаривали сами с собой, как безумные, их вдруг начинали сотрясать бесконтрольные судороги. Жители городка окрестили завод «сумасшедшим бензиновым домом». К концу сентября 1924 года 32 из 49 работников предприятия оказались в больнице. Свинец тем временем сохранялся в выхлопных газах тех автомобилей, которые заправлялись новым топливом, и осаждался на растениях, употребляемых в пищу животными и людьми. Наличие свинца можно было обнаружить только посредством анализов, поскольку вещество не имеет вкуса и запаха.

Если сегодня на заправке против названия топлива вы прочтете «не содержит свинца», вы, возможно, подумаете, что свинец специально отфильтровывают из топлива. Но верно обратное: эта надпись лишь сообщает о том, что бензин не содержит искусственных свинцовых добавок. Между тем имеются заменители свинца, которые не вызывают отравления в отличие от тяжелых металлов. Но и моторы пришлось значительно усовершенствовать, поскольку свинец к тому же их загрязнял. В 1980-е годы на заправочных станциях одновременно продавали топливо со свинцовыми присадками и без них. В 1988 году бензин с содержанием свинца попал под полный запрет в Германии (исключение составляет авиатопливо); с 2000 года такое топливо запретили во всем Европейском союзе[36]. С тех пор содержание свинца в воздухе и в крови европейских граждан снизилось. Но до сих пор в немецких гаражах еще остаются канистры, с которыми детям нужно строго-настрого запретить играть. В целом же среднестатистический человек сегодня застрахован от возможности получить свинцовое отравление.

Томас Миджли — и это совершенно очевидно — оставил след на Земле. Когда и в какой степени он осознал, что его присадка для бензина ядовита, теперь уже сложно выяснить. Но так же, как и в случае с фторхлоруглеводородом, на момент своего открытия он был убежден в том, что сделал хорошее, полезное дело, которое откроет человечеству дорогу в благополучное будущее. Едва ли в его планы входило расширение озоновой дыры и отравление многих и многих людей свинцом, но этот пример показывает, сколько бед могут принести ученые, даже если преследуют благородные цели.

А что же может произойти, если ученым движет злой умысел? Если его вдохновляет война, если он выдумывает новые виды оружия? Это можно было наблюдать не только в рамках Манхэттенского проекта, в котором сотрудничали более десятка лауреатов Нобелевской премии по химии и физике, создавая атомную бомбу. Показательна биография одного-единственного исследователя — Фрица Габера.

В одном из номеров журнала Die Naturwissenschaften за 1934 год лауреат Нобелевской премии Макс фон Лауэ выступил с похвалой в адрес Габера: он выразил уверенность, что будущие поколения будут хранить память об ученом, потому что ему удалось получить хлеб из воздуха. Смелое утверждение и, кроме того, правдивое. Так называемый процесс Габера — Боша, разработанный совместно с Карлом Бошем, позволяет получать аммиак из воздуха, и именно он стал важнейшим элементом производства сельскохозяйственных удобрений. Это изобретение принесло Габеру Нобелевскую премию 1918 года по химии. В Карлсруэ, Кёльне, Людвигсхафене и многих других немецких городах есть улицы, носящие имя ученого. Если бы на этом всё и окончилось, это была бы, без сомнения, добрая история, которой совершенно нечего делать в этой главе. Но Фриц Габер оказался куда более сложной личностью.

Аммиак, в частности, применяется не только для удобрения почв. Он также является основой для тринитротолуола, или тротила, и нитроглицерина. Шведский ученый Альфред Нобель, известный тем, что разбогател на изобретении взрывчатки, ужаснулся, когда узнал, что его изобретение стало орудием убийства людей. Впоследствии он стал учредителем Нобелевской премии и средства черпал для нее из доходов от патента. Фриц Габер, однако, пошел по совершенно иному пути. В 1912 году он занял пост первого директора Института физической химии и электрохимии кайзера Вильгельма, предшественника Института Макса Планка. Он был ученым высокого класса, и когда такой ученый предлагает новое оружие для Первой мировой войны, политики не могут к нему не прислушаться. Именно Габеру принадлежит идея применения отравляющих газов, распыляемых в воздухе. И политики ухватились за эту идею, несмотря на все предостережения. Он сам подготовил первую «атаку» и не смог отказать себе в удовольствии стать очевидцем ее последствий. 22 апреля 1915 года на поле сражения близ бельгийского Ипра распылили 167 тонн хлора. Газ активно реагирует с растительными и животными тканями. Смерть человека наступает от того, что газ разъедает легочные альвеолы. Даже небольшая концентрация хлора, не превышающая 1 %, может быть смертельной, если такой воздух вдыхать на протяжении двух часов. Поскольку газ обладает большей плотностью, чем воздух, он оседает в окопы. В результате первого применения нового оружия погибли и получили отравление в общей сложности более 4000 солдат. Жена Габера, химик Клара Габер, застрелилась в тот день из служебного оружия мужа. Она восприняла применение газа как злоупотребление научными знаниями и расценила его как варварство.

С тех пор Габера было не остановить. В Институте кайзера Вильгельма он дал старт многим проектам, в рамках которых разрабатывались еще более эффективные и смертоносные газы. На его совести отчасти применение фосгена немецкими войсками: вдохнувший его умирал от удушья через пару часов в полном сознании. Он также несет ответственность за получение горчичного газа, который действует на кожу, напоминая по симптомам, химический или термический ожог. В конечном итоге он совместил действие двух газов: сначала распылялся газ, который проникал всюду и заставлял солдат снимать защитные маски, а сразу вслед за этим распылялся смертоносный газ. Это изобретение повлияло на ход войны в целом. Вскоре отравляющие газы получили на вооружение все сражающиеся стороны. А потому преимущество немецкой армии, достигнутое ценой невероятной жестокости, сохранялось весьма недолго.

Должно быть, у многих вызвал раздражение тот факт, что после войны, в 1919 году, Нобелевский комитет объявил имена тех, кто получил премии за военные годы, с 1914-го по 1919-й. И в числе пяти лауреатов-немцев был и Фриц Габер — за синтез аммиака. В хвалебной речи в его честь не упоминалось ни о значении аммиака для производства взрывчатки, ни о роли автора изобретения в трагических эпизодах Первой мировой, связанных с применением отравляющих газов. В биографии лауреата, подготовленной в том же году Академией для серии книг Le Prix Nobel, сообщается, что он «жил ради науки, <…> ради того, чтобы через нее повлиять на человеческую жизнь, на человеческую культуру и цивилизацию». Там говорится, что «талант его многогранен», что он обладает «удивительными знаниями в области политики, истории, экономики, науки и промышленности», а также «может добиться значительных успехов в других сферах». К тому времени, когда он готовил, а затем произносил речь на церемонии, Габер был занят в исследованиях, связанных с отравляющими газами. В 1919 году Германия начала секретную программу по дальнейшему развитию и совершенствованию химического оружия под руководством Фрица Габера. В ходе этой программы, весьма вероятно, он разработал основу для отравляющего газа «циклон Б», которым позже и воспользовались национал-социалисты, распыляя его в газовых камерах, где погибли миллионы людей, в том числе члены семьи Габера.

Последующие годы научной карьеры Габера были блестящи. Во время так называемого захвата власти национал-социалистами в 1933 году он старался держаться как можно скромнее и незаметнее, поскольку имел еврейские корни. Получив приглашение в Кембридж, Габер эмигрировал. Едва прибыв на место, он узнал о предложении возглавить Институт Вейцмана в Тель-Авиве[37], израильский аналог Института Макса Планка. Габер предложение принял, двинулся в путь, но в дороге — в Базеле — умер от сердечного приступа.

Медицина, физика, химия, биология и все смежные науки сделали жизнь человека лучше, безопаснее и в целом приятнее. Но исследования могут иметь и непредсказуемые последствия, которые совершенно неочевидны поначалу. Динамит позволил пробивать туннели, строить мосты и прокладывать дороги, но с его помощью стали убивать людей. Аммиак удобряет поля по всему миру, но в то же время является компонентом для производства взрывчатки. Атомная бомба — орудие, которое в теории позволяет человеку сделать Землю полностью необитаемой. И если научные исследования направлены на разработку максимально эффективного метода лишения людей жизни, они неизбежно достигнут этой цели. Лекарство от этого, впрочем, также нужно искать в сфере естественных наук. Так или иначе, они помогают нам двигаться вверх и вперед, хотя время от времени и случаются досадные сбои. И мы не можем закрывать глаза на то, что изобретения, которые, по мысли их авторов, должны были сделать мир лучше, нашли применение на войне: такой риск существует, и о нем нельзя забывать.

Восьмой раунд

Идеи рождаются, чтобы быть украденными

Трагическая лошадь без огуречного салата

Совсем не так просто бывает установить, кому первому пришла в голову та или иная идея. Наука стоит на взаимодействии, разные теории обсуждаются с коллегами, о них разговаривают с друзьями, и результаты этих бесед влияют на работу отдельного ученого. Настоящая борьба разворачивается, как правило, вокруг открытий века. В течение некоторого времени авторство части теории относительности приписывали немецкому математику Давиду Гильберту, а Исаак Ньютон спорил о принадлежности прав на научные познания, как мы уже видели, и с Робертом Гуком, и с Готфридом Вильгельмом Лейбницем. Исследователи порой проявляют завидную прыть, когда речь заходит о том, чтобы присвоить себе изобретения и открытия современников. А иногда к славе первооткрывателя прилагается еще и солидная сумма денег.

AT & T — это телефонная компания, которая некогда была самым крупным в мире оператором кабельных сетей. В 2013 году она заработала 128 миллиардов евро. Это дочерняя структура Bell Telephone Company, основанной шотландским изобретателем, ученым и инженером Александром Грэхемом Беллом. Белла сегодня считают создателем телефона, что является правдой только отчасти. Принято игнорировать подоплеку этого открытия — безумную историю, в которой в самый подходящий момент действие оживляют электрошоковая терапия, огуречный салат и вопли подопытного.

Одна из сюжетных линий начинается совершенно невинно: в Гессене в семье пекаря в 1834 году появился на свет Филипп Рейс. У юноши обнаружился талант изобретателя, но не было денег на обучение в университете. Посему он стал осваивать ремесло торговца, а попутно самостоятельно получал технические знания. Когда его старинный друг предложил самоучке место учителя, он принял его с энтузиазмом. Помимо основной работы, Рейс с удовольствием мастерил разнообразные приборы, любил повозиться в мастерской. И так — между делом — изобрел роликовые коньки и велосипед, а если быть точным, прототипы обоих средств передвижения. Но его имя вспоминают сегодня совсем в другом контексте — благодаря одной идее, которая пришла ему в голову: он задумал создать модель человеческого уха для школьных уроков. Он начал вырезать из дерева ушную раковину, когда его посетила новая мысль: почему бы не сделать модель электрической? На внутренней стороне уха он закрепил барабанную перепонку: мембраной послужила колбасная оболочка, к ней он прикрепил электрический контакт. Теперь, если кто-то говорил в это деревянное ухо, контакт с той или иной силой надавливал на другой контакт по соседству. Таким образом стремительно замыкалась и размыкалась электрическая цепь. Рейс прикрепил контакт к электрическому проводу, который противоположным концом соединил с иглой — она вибрировала, когда по цепи проходил ток. Однако производимый иглой звук был недостаточно громким, тогда изобретатель поместил ее в деревянную камеру, которая выступила в роли резонатора. Так и получился телефон.

К сожалению, все произносимое в такое ухо было не так просто разобрать. Требовалось немало терпения, чтобы, прижавшись ухом к камере, расслышать то, что пытался сообщить человек на другом конце провода. Но прибор работал, что и продемонстрировал Рейс впервые публично в 1861 году на презентации своего аппарата во Франкфурте. Для мероприятия он выбрал предложение, которое адекватно отражало важность момента: «Лошадь не ест салат из огурцов».

Рейс провел несколько таких показов по всему миру, и выяснилось, что если передавать не речь, а музыку, то аппарат выдавает вполне терпимый результат. Но зачем вообще такое устройство могло пригодиться, люди пока еще не понимали. Не понимало большинство, но могли быть и исключения. Когда Рейс со своим изобретением приехал в Шотландию, чтобы провести там очередную презентацию, среди зрителей вполне мог оказаться Александр Грэхем Белл, который как раз тогда навещал отца. Нельзя ручаться за достоверность этой информации, ведь семья Белл при последующем судебном разбирательстве категорически ее опровергла: ответчики настаивали на том, что телефон Белла полностью его самостоятельное изобретение. Рейс тем временем продолжал работать над усовершенствованием устройства; на одной фабрике даже произвели несколько аппаратов по его чертежам. Некоторые из них успешно работали, другие передавали лишь хрип и помехи. Вскоре Рейс умер от туберкулеза, в возрасте всего 40 лет, и мир так и не успел воздать ему почестей за это революционное изобретение.

За много лет до Рейса и Белла, в 1808 году, близ Флоренции родился другой заглавный персонаж этой истории: Антонио Меуччи. Он был чрезвычайно деятельным юношей и уже в возрасте 15 лет сумел поступить во флорентийскую Академию изящных искусств, где стал самым юным студентом. Там он посвятил себя изучению химии и механики — несомненно, изящнейшим искусствам из всех предлагавшихся к изучению. Потом он пробовал себя в нескольких профессиях, и вскоре его нанял один из крупнейших итальянских театров[38] в качестве главного механика сцены. Он занимался сооружением декораций и заодно установил также длинную трубку с раструбами на концах. С ее помощью, находясь в глубине за кулисами, он раздавал распоряжения своим помощникам — что-то передвинуть на сцене, поменять освещение и т. п. Таким образом стала возможна передача звуков речи между двумя разделенными пространством точками, хотя понятие «телефон» вряд ли предполагает конструкцию такого рода.

Поскольку Меуччи симпатизировал революционерам, которые боролись за свободу Италии, он на несколько месяцев угодил за решетку, и в дальнейшем за ним была установлена слежка. А потому радости его не было предела, когда знаменитый театральным импресарио дон Франсиско Марти-и-Торренс по профессиональным делам оказался во Флоренции: он хотел поставить всемирно известную итальянскую оперу в Гаване, и Меуччи предложили поучаствовать в этом в качестве главного механика. В 1835 году он упаковал свои пожитки и по морю отправился на Кубу. Как покажут дальнейшие события, это решение оказалось как нельзя более верным. Ему не только предложили хорошее жалованье, он также получил возможность дополнительно заработать. Для оснащения театра, где он стал служить, Меуччи оборудовал собственную небольшую мастерскую, где гальванизировал — то есть покрывал слоями металла (чаще всего серебра или золота) — мечи, шлемы и другое военное снаряжение. Он мастерил, совершенствовал, пробовал и исследовал без оглядки на свой предшествующий опыт. Вести из Европы его взволновали: сообщалось о новом методе лечения болезней с помощью электрического разряда. Вот новая область, которой он займется! В его распоряжении уже было множество батарей. Не хватало только пациентов. «Некоторое время я посвятил тому, что подвергал электрическим разрядам некоторых цветных служащих, иногда даже мою собственную жену», — признался он на одном из судебных заседаний по делу о гиганте Bell Telephone Company. Во время опытов, кстати говоря, он не был просто наблюдателем. В Старом Свете тем временем возникла еще одна теория, которая, конечно, не имеет никакого отношения к действительности, но косвенным образом все же могла повлиять на изобретение телефона. Она гласила, что врач может прочувствовать характер и тяжесть заболевания, если сам является частью электрической цепи. Потому Меуччи подвергал себя разрядам той же силы, что и своих «подопытных кроликов».

День, в который Меуччи изобрел телефон, был тем же самым днем, когда приключилось трагическое событие. Пациенту Меуччи было худо, в этом экспериментатор был уверен. Все батареи предстояло включить разом, чтобы они выдали максимально возможное напряжение в 114 вольт. Он предложил мужчине открыть рот, поскольку в качестве одного из контактов выступала катушка медной проволоки, которая должна была подать ток непосредственно на язык больного. Когда с приготовлениями было покончено, Меуччи отправился в помещение, где находились батареи, через пару комнат от лаборатории. Он взял в руку второй контакт и замкнул цепь, зажав в другой ладони тонкую медную пластинку. Пациент громко вскрикнул от боли. Этой реакции Меуччи и ожидал, но его взволновало кое-что еще. Ему показалось, что этот вопль был куда более громким, чем было возможно в данных обстоятельствах. Ведь пациента от экспериментатора отделяли несколько стен!

Меуччи таким образом не только сконструировал медицинское «орудие пыток». Этот аппарат можно было — конечно, непреднамеренно и по печальной случайности — использовать как примитивный телефон. Катушка медной проволоки во рту пациента, вибрируя, передавала звук, и здесь мы имеем дело с прототипом микрофона. Медная пластина, при помощи которой Меуччи замкнул цепь, сработала как громкоговоритель. Однако этот эффект имел место лишь потому, что пластина находилась недалеко от уха изобретателя и к тому же напряжение было достаточно высоким.

Вдохновленный своим изобретением, Меуччи решил по завершении контракта с театром в Гаване уехать в Соединенные Штаты. Там он планировал заняться дальнейшими техническими разработками и поискать инвесторов. Белл в то время еще не принимал никакого участия в конкурентной борьбе просто потому, что ему было всего два года от роду. Но сложность состояла в том, что Меуччи совершенно не говорил по-английски. Когда у его жены диагностировали артрит и она не могла более покидать пределы спальни, Меуччи решил опробовать свою систему в стенах собственного дома. Он наладил телефонную связь между спальней и другими помещениями и таким образом мог поговорить с супругой, находясь в каком угодно месте. В 1860 году — Беллу уже исполнилось 12 — Меуччи опубликовал результаты экспериментов в нью-йоркской газете, выходившей на итальянском языке. В момент публикации над ним будто взошла несчастливая звезда. Никто не принял его изобретение всерьез и даже не обратил на него внимания, поскольку статья вышла не по-английски.

Именно поэтому Александру Грэхему Беллу, изобретателю шотландского происхождения, удалось получить патент на изобретение телефона только в 1876 году. Члены его семьи уже сделали себе имя многочисленными работами о языке и по риторике, к чему их во многом побуждали семейные же обстоятельства: многие из них были глухими. История аппарата Белла также была соткана из ошибок и совпадений, но все же телефон работал: с его помощью можно было передавать на расстоянии членораздельную человеческую речь.

Не подлежит сомнению, что Белл был чрезвычайно одаренным изобретателем. Но незадолго до выдачи ему патента история приобретает весьма размытые очертания. Существует несколько предположений, которые противоречат друг другу; это и книги, и официальные заявления правительства. Так или иначе, 11 июня 2002 года Конгресс США опубликовал свое решение по этому спорному историческому вопросу. Согласно ему, все лавры принадлежат Меуччи, а Белл не смог бы получить патент, если бы Меуччи к тому времени не оказался совершенно нищим: у итальянского изобретателя не нашлось десяти долларов, чтобы продлить свое ходатайство о невыдаче патента другому лицу. Всего десятью днями позже парламент Канады единодушно согласился с предложением считать Александра Грэхема Белла единственным изобретателем телефона.

С уверенностью можно сказать вот что: в тот самый день, когда Белл подал свое заявление на патент, аналогичное заявление на свою версию аппарата подал и Элиша Грей, еще один изобретатель. Последовали дотошные судебные разбирательства, имевшие целью установить кому принадлежит пальма первенства. Из всех опросов и выяснений неизменно следовало, что Белла следует считать победителем в этом споре. Впрочем, никто никогда не пытался оспорить тот факт, что усилия Белла принесли аппарату коммерческий успех. Но не он произнес в трубку первые слова, а его первая фраза была куда более блеклой. Белл всего-навсего попросил своего ассистента зайти к нему. Итак, нельзя сказать, что Александру Беллу безраздельно принадлежит слава изобретателя телефона. Однако он был единственным, кому это изобретение принесло финансовую выгоду. И именно эта разница, эта пара миллиардов в год, говорит о целесообразности воровства идей, пусть и совсем незаметного. Ох уж этот господин Случай… вечно как обухом по голове.

Но в истории науки зафиксирована серия и более легких ударов. Как мы убедились, зачастую изобретения приписывают не их фактическим авторам. В 1980 году профессор статистики Чикагского университета пошел в наступление: он заявил, что вообще ни одно научное открытие не носит имени действительного первооткрывателя. Этот закон, получивший, кстати, имя того самого профессора Стиглера, как раз наилучшее тому доказательство. Сам Стивен Стиглер подтвердил, что впервые это наблюдение сделал социолог Роберт Мертон, а он только донес его до широкой публики. Новое прочтение этой академической шутки предложил американский когнитивист Дональд Норман, который слегка изменил формулировку закона. С тех самых пор формула встречается также под названием «Закон Нормана».

Примеров, подобных этому, множество. Все началось еще с изречения Пифагора, известного даже математикам древнего Вавилона. Хотя сложно установить доподлинно, в какой мере ученый и философ причастен к формулированию этого правила.

Научные исследования, проверенные женщинами, нередко игнорируются или же их приписывают мужчинам. Физик Лиза Мейтнер была второй девушкой, которая была допущена к обучению в Венском университете. Как и Эмми Нётер, ей приходилось спрашивать разрешения у каждого из профессоров присутствовать на его лекции, и только в возрасте 35 лет ей наконец удалось получить оплачиваемое и надежное место. Наиболее значительные, новаторские работы Лизы Мейтнер относятся к области так называемого эффекта Оже. Его через год после Мейтнер во второй раз открыл французский физик Пьер Виктор Оже. Она также стоит у истоков открытия ядерного распада — вместе с Отто Ганом и Отто Фришем. Оно заложило фундамент для создания атомных электростанций и атомной бомбы. За это Мейтнер получила даже несколько международных наград. Однако Нобелевскую премию 1944 года присудили только Гану и Фришу, а Лиза Мейтнер осталась ни с чем. Как следует из документов, в этом нужно винить низкий уровень физических знаний и социальные условности, свойственные военному времени. Так или иначе, решение не отмечать Мейтнер высшей научной наградой расценивается сегодня как ошибочное.

Также и логичнейшая из всех наук — математика — во многом поспособствовала перевесу естественных наук в этом раунде. Пример: парадокс Крамера. Впервые на него обратил внимание Колин Маклорен в 1720 году. Двадцать восемь лет спустя его фиксирует Леонард Эйлер, но опубликовать это открытие ему удалось лишь через два года: в тот период математик был настолько продуктивен, что издатель едва поспевал за ним. Габриэль Крамер, чье имя и носит эта математическая регулярность, выступил в печати двумя годами позднее — в 1750-м, причем с однозначным и честным указанием на первенство Маклорена. Это, впрочем, не помогло: парадокс все равно назвали его именем. Можно посочувствовать Маклорену в том, что одно из его открытий названо не его именем, а именем коллеги по цеху. Между тем его имя увековечено в другом профессиональном термине — «ряд Маклорена», хотя сам Маклорен никогда не заявлял о своем авторстве в этом случае.

И кого же нельзя не упомянуть, раз уж речь идет о краже идей? Конечно, Томаса Альву Эдисона! (Наша «рабочая лошадка», подтвердившая свои заслуги в раунде о величайших прорывах.) Тот, кто думает, что теперь Эдисон провалится с треском, жестоко ошибается. Двигатель его успеха — грушевидная лампа накаливания — это одновременно и яблоко раздора, если посмотреть на нее в контексте научного плагиата. Некоторые неприятные эпизоды — в том, что касается участия Эдисона в разработке осветительного прибора, — связаны с нацистской пропагандой. Если ей верить, то подлинным изобретателем лампочки был эмигрировавший в США Генрих Гёбель. Это неправда, но, как и в случае с телефоном, Эдисона нельзя считать единственным автором изобретения.

Первые лампы накаливания стали производить еще в 1800 году, однако они были недолговечными и тусклыми. Эдисон, а также британский физик и химик Джозеф Суон взялись это исправить, причем последний оказался более проворным и даже начал продавать свои лампы раньше. Эдисон подал жалобу, поскольку у него на руках был американский патент. Одновременно он развернул маркетинговую кампанию, целью которой было представить его настоящим изобретателем лампы накаливания. Однако, когда поверенным Эдисона стало ясно, что Суон может предъявить работающие лампы накаливания, которые произведены раньше ламп Эдисона, они поменяли стратегию. В результате произошло слияние двух корпораций и образовалась Edison & Swan United Electric Light Company, а лампочки стали производить исключительно по чертежам Суона.

История исследований и изобретений не упорядочена, в ней много противоречий и белых пятен. И то, что некая формула носит имя некоего человека, совсем не означает, что именно он был в действительности ее автором. Удивительно, что многие книги для детей до сих пор тиражируют неверные сведения об изобретателе телефона или лампы накаливания. И это результат головокружительных успехов интеллектуального пиратства — профильной дисциплины многих представителей естественных наук.

Копирайт спасает жизнь

Собственность существует уже давно. И в каменном веке можно было получить тумаков, если позариться на чужой топор или заваленного собратом мамонта. В те времена все было понятно: материальную собственность можно было увидеть и потрогать. Мой мамонт, мной добытый, в моей пещере — мой до основания. Но что же делать с иной собственностью, чуть менее осязаемой? С тем, что крутится и проносится в головах людей, — с мыслями?

Мышление рождает идеи, и тогда мы сталкиваемся с проблемой. В чью голову идея пришла впервые? А если двое высказали одну и ту же идею, чья она в конечном итоге? Об этом и идет речь, когда мы говорим об интеллектуальном воровстве, — о самой идее, а не о том, кто у кого и что украл. Да, один стремится стащить идею у другого, и — опля! — лампочку накаливания уже изобрел кто-то другой. В области естественных наук воровство идей особенно болезненно для самолюбия, поскольку зачастую изобретенный механизм или закон получает имя первооткрывателя. Впрочем, без гуманитарных наук сама идея о воровстве идей не получила бы развития. В истории науки мы без труда найдем основы того, что сегодня называем авторским правом. Так кто же впервые пришел к выводу, что такой феномен, как интеллектуальная кража, в принципе существует?

Авторское право — ценная вещь, неприкосновенность которой тщательно охраняют. Недаром представители естественных наук измеряют важность друг друга количеством цитирований научных текстов[39]. Раньше, однако, не во всех случаях, когда чьи-то интеллектуальные достижения были незаслуженно кем-то присвоены, истинный автор мог сослаться на страницу с обозначенным копирайтом. Слово «плагиат» в последнее время нередко мелькает в СМИ. В общем и целом впечатление таково, будто добрая половина высокопоставленных чиновников списали у кого-то добрую половину своих диссертаций. Некоторые политики на этом споткнулись, другие смогли пройти через разбирательства по делу о плагиате и вышли из воды почти что сухими.

В Древнем Риме о плагиате не могло быть и речи. Бессовестно цитируя чужое без всяких ссылок или же пересказывая своими словами, политики бодро произносили монологи с трибуны. Древние римляне ничего не слышали об авторском праве, может быть, оттого, что авторы тогда ничего не получали за свою писанину. Но всего вероятнее, списывание было в порядке вещей среди философов Античности. Если кто-то заимствовал часть текста из трактата какого-нибудь титана мысли, то таким образом он выражал свое почтение к его работе. Впрочем, именно такому пониманию интеллектуальной собственности мы сегодня обязаны сохранностью некоторых древних текстов, например истории Гнея Помпея Трога, фрагмент которой дошел до нас лишь в виде извлечения, сделанного историком Марком Юнианом Юстином. Не один первокурсник в растерянности замирал перед книжной полкой, поскольку это сочинение не найти под литерами «Г», «П» или «Т» — оно прячется среди авторов на букву «Ю».

Копировать можно, конечно, не только тексты. В Средние века покупатель дешевой копии товара, за которым гонялись завзятые модники, при определенных обстоятельствах мог понести тяжелые последствия, чего нельзя сказать о сегодняшних любителях подделок, например контрафактных солнечных очков «от Гуччи» (смотреть через них на солнце в любом случае не стоит). Сегодня некоторые товары от известных брендов — последний писк моды, но в раннее Средневековье подобные предметы были людям совершенно безразличны. Для викинга, например, в категорию must have попал бы высокотехнологичный меч. Вероятно, он был изготовлен между 800 и 1000 годом н. э. Сражаться им надлежало одной рукой, а другой нужно было удерживать щит. Мечи, которые требовали участия обеих рук, появились только в Высокое Средневековье, когда доспехи сменили кольчугу: щит стал излишеством, поскольку тело было достаточно защищено. «Меч мечты» распознавали по клейму на клинке: на него наносились сведения о происхождении. И всем, конечно, хотелось иметь меч Ульфберта, это имя было своеобразным знаком качества. Предполагают, что оно происходит от названия семейной кузнечной мастерской или самого мастера, изготовившего оружие. Мечи были дорогим удовольствием, поэтому в бою многие викинги использовали топоры или копья. Таким образом, меч сам по себе был чем-то особенным, а уж меч Ульфберта — настоящей роскошью. Причина была не только в том, что, несмотря на его мощь, он был довольно легким в употреблении — в противоположность всем мечам-современникам у него был стержень из стали. Благодаря этой особенности меч был заметно тяжелее и стабильнее, а также обладал большей поражающей силой, чем мечи конкурентов, у которых стальными были лишь края клинка. Что бы ни демонстрировали в современных исторических фильмах, викинги, сражаясь, не скрещивали оружие. Скорее они пытались попасть по щиту противника, чтобы ослабить или нарушить его защиту. А потому, если меч вдруг застревал во вражеском щите или вовсе ломался, это было равносильно смертному приговору для незадачливого воина.

Точно так и не удалось установить, кто был мастер и, главное, где эти мечи изготавливали. Места находок мечей с клеймом «Ульфберт» (это имя франкского происхождения) рассеяны по всей Европе, встречаются они и за ее пределами. Однако это вовсе не означает, что их производили там, где позднее нашли. В Северной Европе, например, по дохристианскому обряду, в могилу воина клали и его оружие. Научное сообщество разделилось также и по вопросу о происхождении материалов, из которых изготавливались мечи. Одни утверждают, что металл был привезен викингами из грабительских походов на Восток, из Ирана или Афганистана; другие придерживаются версии о франкском монастыре. После XI века мечи перестали изготавливать из тигельной стали, что можно считать аргументом в пользу «восточной» теории: к тому времени, в частности, русские купцы проложили множество торговых путей на Восток, и потому тигельную сталь уже не привозили в Европу. Клинок одного из мечей Ульфберта, которое исследовали в Университете Ганновера, содержит большое количество марганца, следовательно, восточное происхождение металла исключается, поскольку почва в тех краях не настолько богата марганцем, как, например, недра современной Германии. А посему происхождение овеянных легендами мечей до сих пор остается неясным.

Мы также никогда не узнаем, кто или что скрывается за именем Ульфберт — монах, аббат, епископ, монастырь, кузница или искусный кузнец. Однако количество обнаруженных подделок свидетельствует о том, что очень многим викингам в разгар боя пришлось столкнуться с неприятным сюрпризом. Настоящий меч Ульфберта благодаря использованным материалам и технологиям был практически неразрушим, и к тому же его клинок всегда оставался острым. Тут уж лишними были всякие украшения. Столкнувшись с подделкой, воин мог попасть в безвыходную ситуацию. Представьте: бой в самом разгаре, а у вас в руках только обрубок меча. Те, кто все же решал заострить свой меч — и если тот оказывался пародией на Ульфбертов, — натыкались на мягкое «тело» клинка и таким образом раз и навсегда портили оружие. То есть обманутые викинги платили еще более высокую цену за эту и без того очень дорогую фальшивку: в конце концов на кону оказывалась их жизнь. Тот, кто сегодня по недогляду покупает поддельные часы Rolex или сумку Louis Vuitton, тоже оказывается в дураках, ведь за товар низкого качества пришлось раскошелиться. Но на голову простофили все же никто не посягает.

В Средние века, как и в Античности, не знали плагиата в том смысле, в каком мы понимаем его сегодня. Но подделки существовали и тогда. Разница между подделкой и плагиатом не в различии намерений — обман подразумевается и там, и там, — а в отношении к подлинному автору: плагиатор выдает чужую работу за свою собственную, а изготовитель подделки создает копию чужой работы и подписывает ее чужим же именем. Впрочем, копии иногда тоже переходят в категорию подделок, если, например, спустя годы мы принимаем их за оригинал. И напротив, в случае с «Дневниками Гитлера», которые, в том числе и Хью Тревор-Ропером, историком с мировым именем, были признаны подлинными, поддельные записи — на этот раз текст был новый — выдали за сделанные Гитлером собственноручно. История вышла наружу, спровоцировав большой скандал. В конечном итоге историкам, которые поручились за подлинность документов, пришлось испытать неловкость.

Английский поэт Джон Мильтон негодовал по причине того, что в 1649 году, на исходе гражданской войны в Англии, в свет вышла книга Eikon Basilike[40] — автобиография, приписываемая только-только лишившемуся головы королю Карлу I, — частично списанная с Библии. Однако это никак не помешало ошеломительному успеху книги, предложенной читателю аккурат в день казни. Библейские аллюзии не были случайными, ведь это очень нравилось читателям прошлого. Так, Карл оказался в одном ряду с Иисусом, царями Давидом и Соломоном. Произведение обрело такую популярность, что доселе ненавистного монарха в конце концов причислили к лику святых. Спин-докторинг сработал на славу. Даже Оливии Поуп из сериала «Скандал» есть чему поучиться.

Второй претензией Мильтона к Eikon Basilike было ее авторство: поэт сомневался, что Карл написал книгу самостоятельно. Позже удалось установить, что в этом он был абсолютно прав. Епископ Джон Гауден высказался в пользу той версии, что при составлении текста были использованы письма короля и другие документы. Подделка как инструмент пропаганды — излюбленный и к тому же весьма эффективный прием.

Чтобы разобрать следующий случай изысканного мошенничества в области авторского права, задержимся в Англии еще ненадолго, но перенесемся в 1761 год. Именно тогда вышел в свет сборник эпических поэм, сочиненных загадочным Оссианом[41], жившим предположительно в III веке н. э., и изданных Джеймсом Макферсоном. В подлинности наполненных героическим пафосом строк о короле Фингале были убеждены не только простые читатели, но и такие литературные гиганты, как Гёте и Иоганн Готфрид Гердер. Поэмы сравнивали с произведениями Гомера, они вдохновляли преданных родине шотландцев и фанатов кельтской культуры, а также настоящих звезд литературной сцены того времени. Но с самого начала заявили о себе и скептики, и их подозрения, скорее всего, были небеспочвенны.

В III веке в Шотландии еще не было письменности, то есть притчи и легенды передавались из уст в уста. Поклонники Оссиана склонны считать его бардом или друидом, что вообще-то вызывает вопросы. Ведь в соответствии с имеющимися о друидах сведениями[42] Юлий Цезарь запретил им записывать свои мифологические поэмы, а если это и допускалось, то только на греческом и исключительно для личного пользования. К словам Цезаря, однако, следует отнестись с осторожностью, поскольку он имел в виду не кельтских друидов, а их галльских коллег, то есть эти сведения не обязательно верны.

В 1762 году Макферсон опубликовал трактат о поэме Оссиана «Фингал», где объяснил, что Оссиан не умел писать, но грамматика гэльского языка была так тесно вплетена в сознание и культуру местных жителей, что было совершенно невозможно забыть строки заученных песен или поэм.

Довольно мудреное объяснение, тем не менее многие им вполне удовлетворились. Возможно, им просто-напросто хотелось верить в то, что Оссиан действительно существовал. Стихи мифического барда, представленного Макферсоном, повествуют о волшебном мире героев и воинов, трагических перипетиях и благородных чувствах. Макферсон уловил дух времени — Шотландия и идеализация всего гэльского были тогда в моде. Есть мнение, что Макферсон написал лишь часть произведения: согласно одной из теорий, некоторые фрагменты можно отыскать в более древних манускриптах.

Правда это или нет, но считается, что поэмы вымышленного барда благотворно повлияли даже на творчество литературных гигантов, таких как Роберт Бёрнс и сэр Вальтер Скотт. Будущие поколения способны оценить их элегическое настроение, располагающее к романтическим мечтам. Не так уж и плохо, даже если это не более чем подделка.

Чаще всего, писатели, как и другие представители творческого ландшафта современности, уверены, что никто не имеет права без спроса копировать их произведения или вовсе выдавать их за свои. Но кое-кто смотрел на вещи чуть более либерально, если небольшое мошенничество помогало ему творить. Одним из самых знаменитых плагиаторов за последние сто лет был Бертольд Брехт. В свою «Трехгрошовую оперу» он вставил стихи французского поэта Франсуа Вийона, тщательно замаскировав их — так, что их стало сложно опознать, — и, разумеется, не упомянув немецкого переводчика. Вместо ответа на шумиху, которую вызвал этот подлог, Брехт сочинил сонет «Легкость в обращении с интеллектуальной собственностью», последние строки которого отражают его вольное обращение с авторским правом: «Nehm jeder sich heraus was er grad braucht! Ich selber hab mir was herausgenommen…» («Пусть каждый возьмет то, что ему нужно! Я и сам позаимствовал кое-что…»).

Плагиаторам нельзя отказать в определенной смелости, особенно если речь идет о тексте, предназначенном для публикации. И с этим у Брехта, который, как говорят, обладал непомерным эго, никогда не было проблем: «Я хочу, чтобы мне было дано все, в том числе и насилие над животными, и это свое требование я обосновываю тем, что живу лишь один раз». Даже деятельный Эдисон едва ли найдет, что противопоставить такой мощи и такой страстной убежденности.

Девятый раунд

Неловко вышло

Oops, I did it (не again… потому что второй попытки не будет)

Бывают моменты, которые решают многое. Ситуации, в которых нужна полная концентрация, когда действовать необходимо разумно. Как и сейчас — кажется, что даже воздух подрагивает в зале, где проходит наш боксерский поединок, эмоции зашкаливают, все собравшиеся в разгоряченном состоянии. Болельщики нервничают, тренеры и организаторы старательно пытаются скрыть необоримую нервную дрожь. Уровень адреналина превышает все допустимые показатели: скоро станет известен победитель всего поединка, до финала уже рукой подать.

Люди между тем вовсе не роботы, не всё и не всегда идет у них гладко. Люди допускают ошибки. При благоприятном стечении обстоятельств дело окончится неловкостью, а если удача не на стороне незадачливого ученого, то стоит ждать настоящей катастрофы. В спорте такой поворот будет означать горькое поражение или серьезную травму. Такая уж у человека судьба: не все время ему приходится блистать, не круглые сутки ему светит солнце. Да и кто захочет читать одну за другой только истории успеха? То-то. Но бывают последствия и посерьезней. Если химик, поленившись отыскать пипетку, наберет в рот кислоты, это приключение, к счастью, закончится всего-навсего трахеотомией. Кроме ленивого химика и его непосредственного окружения вся эта история никого не затронет.

Скажем, в области политики неверные решения могут иметь последствия для целых королевств, могут даже стоить человеческих жизней, и это куда серьезнее и масштабнее, чем пропущенный пенальти или по ошибке назначенный штрафной удар. Гуманитарии знают в этом толк и хорошо умеют разбираться в причинах и следствиях. Я подтолкну на ринг парочку казусов, которые, возможно, и не спровоцируют быстрый нокаут, но у тех, кого это заденет, на какое-то время точно перехватит дух. В этом раунде нужно все принимать в расчет.

Гарольд II Годвинсон был последним англосаксонским королем Англии, и время его правления было недолгим. В 1066 году он был избран королем. Должность правителя в то время была не самой безмятежной, поскольку отовсюду грозили напасть враги. С юга готовился к наступлению Вильгельм II, герцог Нормандии (он же Вильгельм Завоеватель), претендовавший на английский престол; с севера, как и всегда, угрожали неспокойные и воинственные норвежцы. Так было и летом 1066 года: тогда северные враги пошли в атаку под предводительством короля Харальда III Сурового. Норвежские корабли пристали к побережью Англии, и Гарольд двинулся на север, где 25 сентября при Стамфорд-Бридже состоялось решающее сражение. Гарольд II и вверенные ему английские войска победили, Харальд проиграл. Но ведь это не та битва, которая сразу приходит в голову в связи с 1066 годом, верно? Все так. Однако сражение при Стамфорд-Бридже — важный фактор, который в конечном итоге повлиял на исход битвы при Гастингсе, положившей конец англосаксонскому правлению в Англии. В первой Гарольд и его англосаксонское воинство праздновали победу, и проблема была в том, что торжества происходили далеко на севере королевства, в Йоркшире.

Всего через три дня после Стамфорд-Бриджа до Гарольда дошло известие о том, что с юга на королевство надвигаются военные корабли. И ему пришлось принять стратегическое решение. Вильгельм II встал на якорь в бухте Певенси-Бей, чрезвычайно далеко от гарольдова воинства. И Гарольд, только что совершивший впечатляющий марш-бросок к Стамфорд-Бриджу, озадачив тем самым и в результате разгромив норвежцев, решает повторить этот подвиг. Впоследствии окажется, что этот шаг был неверен, но едва ли в тот момент у короля был другой выбор. И вот пешком, с максимально возможной скоростью, войска двинулись в направлении неприятеля. Это была суровая нагрузка, оставлявшая так немного сил для грядущей схватки. Стена щитов — классическая боевая техника англосаксов, которые, согласно всем дошедшим до нас сведениям, всегда сражались, стоя на ногах. Стену щитов выстраивали плотно стоящие друг к другу воины, и чем прочнее была стена, тем надежнее можно было защищаться от вражеских копий, топоров и мечей. Недостаток этой техники состоял в том, что разрушение стены означало поражение в бою. В этом месте кто-нибудь обязательно спросит: а что, тогда еще не использовали лошадей? Как бы то ни было, у Гарольда не было при себе ни одной. Причин тому может быть две. Во-первых, непонятно, применяли ли англосаксы в сражениях конницу в принципе, поскольку стену из щитов можно обеспечить лишь в том случае, если воины крепко стоят на обеих ногах. Будь они всадниками, не вышло ничего бы. Кроме того, возможно, Гарольд вообще не рассчитывал, что его противник выставит против него кавалерийские отряды. Почему? Потому что перевозить лошадей по морю чрезвычайно сложно. К тому же в Северной Европе никому не удалось проделать это со сколько-нибудь приличным количеством лошадей, если не брать в расчет парочку викинговых пони. В сентябре 1066 года Вильгельм II высадился на английских берегах и выгнал на постой от 2000 до 3000 лошадей, причем это были не пони, а опробованные в боях скакуны.

И вот три недели спустя гарольдовы англосаксонские воины подошли к позициям противника. Они были измотаны боем и маршем, который порой продолжался и ночью. У воинов Вильгельма за плечами было только недолгое плавание, и они успели хорошо отдохнуть. Согласно плану Вильгельма, с помощью конницы они должны были разбить стену из щитов неприятеля. Но если перевозка лошадей в таких количествах до той поры никогда не осуществлялась, откуда норманны смогли узнать, как это делать? Скорее всего, от норманнов, которые побывали в Сицилии и имели возможность перенять знания и опыт восточных народов и византийцев. Там это давно было известно. Так сказать, культурный обмен. И хороший пример того, как извилисты и непредсказуемы пути истории.

Но одно только это еще не гарантировало победы. Вильгельм целых три раза посылал свою конницу на стену из англосаксонских щитов (войско Гарольда разместилось на прилегавшем холме). И только с третьей попытки его наездники сумели пробить оборону, притом благодаря норманнским стрелкам, обрушившим на головы армии Гарольда безостановочный поток стрел. То есть нельзя сказать, что в конечном итоге именно кавалерия выиграла битву при Гастингсе и тем самым гарантировала господство над Англией, но именно она сыграла в победе Вильгельма ключевую роль. И то чувство, которое, должно быть, испытал Гарольд Годвинсон, приблизившись к Гастингсу и увидев норманнскую кавалерию, знакомо нам всем, хотя, возможно, и не в тех масштабах. Ах, черт! Наверное, Гарольда бросало то в жар, то в холод, когда он осознал, что перевес явно не на его стороне. Для Годвинсона битва стала фатальной. Он пал на поле боя, а его страна перешла под господство Вильгельма II, которого впредь стали величать Завоевателем.

Не столь радикально, как для Гарольда Годвинсона, но так же смертью закончилось сражение для Джона Седжвика, генерала армии Союза во время гражданской войны в США (1861–1865). Гарольд Годвинсон недооценил своего противника, но совсем не в той мере, что его потомок: Седжвик допустил промах, совершенно непозволительный для военного. В сражении при Спотсильвейни в Виргинии в 1864 году отряды Седжвика попали под вражеский обстрел. Один из солдат бросился на землю, чтобы укрыться от пуль. Седжвик же не увидел никакой опасности в этом оборонительном огне и упрекнул солдат за то, что они сидят, пригнув головы. «С этого расстояния они не смогут попасть и в слона», — будто бы сказал он тогда… и через несколько секунд у него под глазом прошла пуля, лишившая его жизни. Такой вот конфуз случился с ним напоследок. Для нас же это хороший урок: если ты слышишь, что мимо свистят пули, скорее ложись на землю, что бы ни говорил тебе твой генерал. Может статься, что долго он не продержится…

Задержимся ненадолго в XIX веке периода гражданской войны. Как раз тогда имел место еще один серьезный промах. Потомакская армия, часть вооруженных сил Союза, была на пути во Фредерик, тогда как армия Конфедерации находилась на опасно близком расстоянии от Вашингтона, что деморализовало северян. Но 13 сентября 1862 года положению суждено было радикальным образом измениться. В этот день капрал армии Союза Бартон Митчелл в покинутом полевом лагере противника в Мериленде случайно обнаружил лист бумаги, обернутый вокруг трех сигар. Он поднял его с земли, развернул, пробежал по нему глазами и в одно мгновение убедился в том, что в его руках оказалось нечто невероятное. Этот листок очень скоро оказался на столе у высшего военного руководства, в частности командующего Потомакской армией генерала Джорджа Бринтона Макклеллана. Он поверить не мог собственному счастью, поскольку лист бумаги оказался специальным приказом № 191, подписанным генералом Робертом Ли, командующим Северовирджинской армией Конфедеративных штатов. Документ содержал описания передвижений вверенных Ли войск, и стало ясно, что он собирается разделить фронт надвое. Очень смелый шаг, очень прозорливый, если только остается незамеченным. Его противник на стороне Севера, генерал Макклеллан, был известен своей крайней осторожностью, а потому план Ли был весьма и весьма благоразумным. Да и теперь, когда Макклеллану стали известны намерения неприятеля, он медлил, хотя и численное (Потомакская армия насчитывала почти вдвое больше солдат), и тактические преимущества были, само собой, на его стороне. Историки предполагают, что генерал не был осведомлен о соотношении живой силы. Он так медленно реагировал на события, что вторая часть армии Ли сумела захватить Харперс-Ферри и расквартированный там гарнизон северян, а после этой победы еще и нагнала другую часть армии конфедератов.

Две противоборствующие армии в конце концов сошлись в битве на берегу Энтитема 17 сентября. Она длилась целый день и вошла в историю как самая кровопролитная на американской земле. Обе стороны понесли серьезные потери. Макклеллану не удалось полностью нейтрализовать армию Ли, но южанам все же пришлось отступить. Северяне тем самым одержали решающую победу, возможно, наиболее важную за всю гражданскую войну, поскольку они положили конец победоносному продвижению Ли на север. Так, Линкольн смог глубоко вздохнуть и оглядеться, чтобы 22 сентября 1862 года выступить с прокламацией об освобождении рабов, которая провозгласила свободу для всех чернокожих жителей южных штатов. Вдумайтесь: солдату суждено было поднять с земли листок бумаги и забыть о сигарах, которые были в него завернуты. Не всегда таким образом решается судьба целого государства, но ведь никогда не знаешь заранее… В любом случае это пошло на пользу окружающей среде.

Но оставим рассуждения о победах и поражениях и обратимся к совершенно иной области, которая, впрочем, также знала немало отчаянных сражений, — к искусству. Что такое искусство сегодня? Недаром все чаще приходится слышать: «Это произведение искусства, или это можно выбросить?» Особенно эта присказка ранит художников и других людей, связанных с искусством: одно дело, когда она помещена на почтовой открытке и примагничена к холодильнику в общежитии, и совсем другое, когда ее применяют на деле. Как это случилось с Мартином Киппенбергером. На выставке современного искусства в Дортмунде в 2011 году уборщица дочиста отмыла выпачканный патиной резиновый лоток. И как назло он оказался неотъемлемой частью инсталляции стоимостью 800 000 евро. Ой! Однако Киппенбергер был не первым художником, чью работу блюстители чистоты приняли за мусор. Йозефа Бойса эта участь постигала неоднократно. Его художественная работа «Без названия (Ванна)», которую в 1973 году экспонировали в замке Морсбройх в рамках проходившей там выставки, в глазах двух дам из леверкузенского отделения Социал-демократической партии Германии была всего лишь самой собой, то есть уже грязной ванной, в которой так удобно было мыть стаканы, поставляемые гостями развернувшегося в замке праздника. При этом наблюдался приятный побочный эффект: ванна также становилась чище. В другой раз подобное стряслось уже после смерти Бойса. Работа, озаглавленная «Жирное пятно», хранилась в почти не используемом помещении Дюссельдорфской государственной академии художеств. Скульптура была изготовлена из масла. Да-да, все верно — из масла. Как заявил адвокат ответчика на последовавшем за уничтожением судебном разбирательстве, она была покрыта пылью и паутиной.

Ну и как же к этому относиться? Считать ли, что у простого люда, который в данном случае представляют простодушные уборщицы, нет никакого чувства прекрасного? Или винить художников, которые слишком далеко зашли в своем декадентстве и придали искусству статус духовной пищи для меньшинства? Или, может быть, произведения такого рода вовсе не стоит принимать всерьез, а правильнее расценивать как ироничный жест, доступный так называемым знатокам, которые замрут перед объектом, благоговейно кивая головой?

Подобные случаи заставляют нас заняться тем, чему мы уделяли недостаточно внимания — определением понятий. Если не вообще, то по крайней мере для себя самих. Что такое искусство для меня? Где пролегает граница? Могу ли я распознать шедевр в грязном, прогорклом куске масла или обогощать его коннотациями только потому, что Бойс когда-то придал ему форму, не стоит? Одно можно сказать с уверенностью: современные художники, галеристы и музеи поступают правильно, недвусмысленно обозначая, помечая и запирая произведения искусства и экспонаты. Иначе нельзя гарантировать, что при любом удобном случае эти объекты не попадут под руку пожарному или в совок очередной уборщицы. И опять тысячи евро на ветер! Ой.

Так же и в религиоведении бывало множество ситуаций, участники которых обеими руками хватались в растерянности за голову. Взглянем, к примеру, на религиозное объединение, делающее упор на миссионерскую работу: Церковь Иисуса Христа Святых последних дней, наиболее крупное ответвление мормонизма. Она была основана в 1830 году в США Джозефом Смитом и постепенно перекочевала в Европу, по крайней мере перекочевали юные миссионеры в строгих и плохо сидящих на них костюмах. Однако большинство прохожих и домовладельцев на вопрос «Хотите ли вы поговорить о Боге?» отвечают совсем не восторженным «Конечно, давайте договоримся о личной встрече!». А потому немногие знают, кто же такие в действительности «святые последних дней». Джозеф Смит, которого все мормоны сегодня считают пророком, предположительно в 1823 году обнаружил в окрестностях Нью-Йорка нанесенные на таблицы письмена, выполненные древнеегипетскими иероглифами. Сам Смит рассказывал эту историю следующим образом: поблизости от Пальмиры, штат Нью-Йорк, он обнаружил золотые таблицы, после чего его посетил ангел Мороний и дал ему (согласно одному из вариантов) «провидческий камень» или шляпу, куда такой камень был вложен, — с его помощью можно было перевести древние тексты. Дальше рассказчик становится несколько голословным — да, еще более голословным, чем когда он повествовал о магическом камне и не менее магической шляпе, которая исторгает переводы с древнеегипетского (ах, если бы что-то похожее можно было принести на экзамен по латыни!). Тот текст, который вошел в состав Книги Мормона, был переведен, как утверждал Смит, с «реформированного египетского». Египтологи, впрочем, никогда и ничего не слышали о существовании такого языка. На те золотые таблицы мы также никогда уже не сможем взглянуть, поскольку Смит был вынужден в буквальном смысле вручить их ангелу. Апологеты мормонизма, то есть особенно ярые защитники мормонской веры, здесь поясняют, что Смиту те золотые таблицы только привиделись, иначе говоря, он был свидетелем Божественного откровения. Письмена, которые были обнаружены в Америке и выдавались за образцы реформированной египетской письменности, оказались фальшивкой.

Бертран Рассел, ученый-энциклопедист, с которым мы уже успели познакомиться, назвал абсурдной апологему (ее с удовольствием используют все религии): «Вы не можете доказать, что чего-либо не существует». Но его мнение совершенно не повлияло на судьбу «Книги Авраама», составной части «Драгоценной жемчужины», другого канонического текста мормонов. В ходе прений сомневающимся был предъявлен папирус с оригинальным текстом, он таки обнаружился у Смита. Во всяком случае его фрагменты. Но и здесь возникла неловкая ситуация: перевод предложенных текстов египтологом, который при этом не являлся мормоном, ни единым словом не совпадал с переводом, предложенным Смитом. Вместо истории жизни Авраама письмена повествовали о жизни после смерти египетского жреца Хора (Гора), и этот текст был не чем иным, как отрывком из «Книги мертвых» древних египтян. В действительности на папирусах Смита речь шла о том, как ставшему богом жрецу богиня Изида обещала восполнить его жизненные силы, продлить жизнь, ассоциировавшуюся у египтян с дыханием. Кроме того, жрецу полагались те же привилегии, которыми пользовались и все остальные боги. Этот документ о «продлении дыхания» подписан богом Тотом.

Таким образом, Джозеф Смит со своим переводом даже близко не попал. И хотя ему самому не было до этого почти никакого дела, церковь, которую он основал, упреки в мошенничестве в адрес основателя воспринимала весьма болезненно. Обвинениям же в плагиате, предметом которого была Библия и ее священные тексты, Церковь Иисуса Христа Святых последних дней противопоставила тот аргумент, что сходство текстов всего-навсего доказывает существование Бога… Плагиат как свидетельство подлинности и божественного происхождения Писания? Это что-то новенькое. Но я сомневаюсь, что этот аргумент пригодится недобросовестным политикам, когда разразится новый скандал вокруг очередной академической работы.

Подобная гремучая смесь из оплошностей, конфузов и невнимательности иногда влечет за собой катастрофу, а иногда философскую дискуссию об основах основ, одинаково актуальную для всех гуманитарных наук. Но что тут можно поделать? Особенно когда из-за угла выскакивают представители естественных наук с радиоактивной зубной пастой под мышкой… Гарольд Годвинсон предпочтет зубы с радиоактивным фоном. Это куда приятнее, чем быть втоптанным в землю кавалерией Вильгельма II. Но это всего лишь предположение. К сожалению, спросить его об этом лично мы уже не можем.

Живые кости, мороженое с ртутью и радоновые яички

Наука, по определению, находится на переднем крае того, что мы узнаем о мире. Зачастую ученые заняты исследованием веществ, состояний и предметов, природа которых пока непонятна, а значит, они порой не догадываются о том, что подвергают тем самым свою жизнь опасности. В том числе и физические лаборатории никогда нельзя было считать особенно безопасными для работы. Тому же, кто решил посвятить жизнь изучению истории, грозит разве что падение на голову с верхней полки тяжеленной книги. Ему не доведется в спонтанном порыве любопытства слизнуть некоторое вещество, чтобы через пару лет обнаружить, что оно было чрезвычайно ядовито. Неосмотрительность такого рода — отдельная естественнонаучная дисциплина! Часто случается так, что опасность угрожает не только самому ученому, но группе совершенно посторонних людей… которые вообще не имеют никакого отношения к науке и экспериментам. Один из таких примеров — известная японская актриса Мидори Нака. По окончании университета она участвовала в постановках многих театральных трупп, и все они были распущены — отчасти из-за противодействия со стороны полиции, отчасти из-за сложностей, вызванных воздушными бомбардировками. Ее имя однако известно сегодня не только в театральном мире. В июне 1945 года в составе труппы «Сакура-тай» она прибыла в Хиросиму и поселилась там на время театрального сезона. Всего через два месяца американские самолеты сбросили на город атомную бомбу, как раз в 650 метрах от театра, где играла Мидори Нака. Ее доставили в токийскую больницу, и там она умерла. Масао Цудзуки, ее лечащий врач, до катастрофы имел возможность наблюдать последствия радиоактивного излучения на лабораторных кроликах. Поэтому он сумел поставить верный диагноз, который остался в истории: Мидори Нака стала первой официально подтвержденной жертвой лучевой болезни.

Излучение само по себе было давно известно, еще за 49 лет до Хиросимы, если быть точным. В 1896 году французский физик Анри Беккерель заметил, что его фотопластины вдруг стали абсолютно черными. Он был уверен, что они постоянно находились в надлежащей темноте. Беккерель обыскал лабораторию и обнаружил виновных: это были урановые соли, которыми изобиловали лабораторные шкафы. Ученый предположил, что уран должен был испускать излучение, невидимое человеческому глазу. Мария и Пьер Кюри двумя годами позже дали название этому явлению: «радиоактивность». Поскольку радиоактивное излучение невидимо и не имеет запаха, а губительные последствия для здоровья человека наступают не сразу, долгое время его считали безвредным.

Правда о вреде радиации довольно долго не могла окончательно утвердиться в обществе, а первая реакция и первые впечатления были и вовсе противоположными: радиационное излучение вдруг стали считать панацеей, магическим средством исцеления от всех болезней. Например, в 20-е и 30-е годы в аптеках продавались кувшины под названием «Ревигатор». Их следовало наполнить водой и выдержать одну ночь. За это время вода, как сообщалось в рекламе, благодаря радиации станет более полезной. В действительности же в жидкости растворялись свинец, ванадий, мышьяк, уран и радон — в малых, несмертельных дозах. И все же это совсем не то, чем нормальный человек захотел бы обогатить свой рацион.

Зубная паста «Дорамад» содержала так много радиоактивного тория, что после ее применения зубы светились голубым светом. Такое свечение можно наблюдать и сегодня, если посмотреть на помещенные в резервуары с водой топливные элементы атомных электростанций. Пасту охотно покупали, поскольку она обладала необычным вкусом, к тому же производитель обещал, что «клетки получат заряд новых жизненных сил», а «рост и деятельность вредоносных бактерий прекратятся». По крайней мере второе было правдой: радиоактивность не повреждает ДНК человека, но разрушает гены бактерий. Зубную пасту производили до 1945 года — в тот год на японские города были сброшены атомные бомбы, и пасту окончательно изъяли из продажи. Кроме прочего, производили светящиеся составы на основе радия и салфетки, пропитанные такими составами. Помимо всего прочего, они — а как же иначе? — рекомендовались для повышения потенции: «Радиендокринатор», продававшийся между 1924 и 1929-м по цене 150 долларов, предлагался в благородном футляре из темно-синей искусственной кожи с золотым тиснением. В футляре находилась металлическая форма, внутри которой размещались семь пропитанных радиевым составом листков бумаги. Чтобы потенция повысилась, надлежало каждую ночь прикреплять эту форму к яичкам. Но облучать предлагалось и другие области тела. На рекламных проспектах изображали привлекательных моделей, на которых не было ничего, кроме «Радиендокринатора», притом он был закреплен то на голове, то на шее, то на спине. Помимо потенции аппарат должен был также положительно повлиять на характер, память и зрение. Разумеется, он помогал также избавиться от лишнего веса.

Радиоактивность, естественно, многих очаровала. Краска, которая непрерывно светится ночью и днем, казалась чудом, а особенно в то время, когда живы были еще люди, помнившие, как они бродили по темным улицам, без электрического освещения. Такую краску наносили и на дорогостоящие часы, чтобы узнать время можно было и в темноте. Разумеется, это делали вручную и по большей части женщины. Работниц соответствующих фабрик впоследствии станут называть «радиевыми девушками». Носить на руке такой источник радиоактивного излучения было, конечно, небезопасно, но работницам пришлось и того хуже. Ради забавы они раскрашивали вредоносным составом ногти, рисовали краской на теле, чтобы удивить своих возлюбленных необычным свечением в сумраке. Более того, и это было прямое следствие их служебных обязанностей, им приходилось постоянно облизывать кончики верблюжьих кисточек, которыми они наносили краску. Таким образом радиоактивное вещество попадало в организм в больших количествах, и это имело печальные последствия.

В 1925 году группа ученых (а именно Касл, Дринкер и Дринкер, что немного забавно) в «Журнале промышленной гигиены» сообщили о пяти случаях заболевания, которое позднее назовут «радиевой челюстью». Речь шла о наблюдаемом врачами постепенном разрушении челюсти у пациентов. Условия на фабрике, о которых сообщали авторы статьи, сложно представить современному работнику, привыкшему к новым стандартам. Столы, стены, стулья, рабочая одежда освещали помещения фабрики по ночам голубоватым светом. От людей, работавших с краской, также исходило легкое сияние. Сейчас использование радиоактивных материалов строго регламентировано, и осторожность в этом деле так же велика, как некогда восторг от их эффекта. Но на протяжении почти 50 лет радиационное излучение было абсолютным хитом, и неосторожность в обращении с ним означала огромный риск для здоровья будущих поколений.

Изобретатель «Радиендокринатора» умер через 19 лет после того, как у него обнаружили рак почек, Мария Кюри, единственная женщина, отмеченная двумя Нобелевскими премиями, умерла в 1934 году от малокровия, причиной которому была ее работа с радиоактивными веществами. Ее дочь Ирен Жолио-Кюри скончалась от лейкемии, предположительно вызванной опытами с использованием больших количеств полония.

По аналогичному сценарию развивалась история рентгеновского излучения — изобретения, которое принесло Вильгельму Конраду Рёнтгену, физику из Вюрцбурга, Нобелевскую премию по физике 1901 года, одну из первых премий, врученных тогда за достижения в этой области. Так же, как и радиация, рентген поначалу стал сенсацией. Его обсуждали не только в узких академических кругах, на него обратила внимание широкая общественность. Ведь никого не приходилось резать: можно было, не прибегая к скальпелю, взглянуть на кости и суставы живого человека. На вечеринках иногда демонстрировался аппарат, проецировавший человеческий скелет на большой экран, а попутно хозяин скелета получал значительную дозу радиации. В обувных магазинах предлагали просветить ботинок со вставленной в него ногой, чтобы оценить, насколько хорошо сидит в нем ступня. Как и в случае с просвечиванием в современных аэропортах, разгорелась дискуссия о том, не слишком ли много покровов срывают рентгеновские снимки. И вот находчивая лондонская компания, почуяв солидную прибыль, предложила покупателям нижнее белье, которое, как заявлял производитель, не пропускало рентгеновских лучей.

Со временем стало ясно, что большие дозы рентгеновского излучения также вредны, а потому его использование ограничили. Однако сложно представить себе современную медицину без радиоактивных препаратов и рентгеновских снимков. Радиационное воздействие разрушает раковые клетки, а потому его применение впервые обеспечило возможность лечить определенные виды рака, до некоторых пор считавшиеся неизлечимыми. Пьер и Мария Кюри предложили целенаправленно влиять на организм радоном, который уничтожает злокачественные образования. Кроме того, мы ежедневно подвергаемся мизерной дозе радиации, поскольку в окружающем нас мире в минимальных количествах содержатся радиоактивные вещества. Рентгеновское обследование стало непреложным врачебным методом, но облучение теперь не такое интенсивное и куда лучше локализовано. Рентген и радиоактивные медицинские методы грубо, зримо и бесконтрольно ворвались в общественную жизнь еще до того, как были толком изучены их неблагоприятные последствия для здоровья человека. И это один из величайших научных промахов.

К таковым можно отнести и следующий эпизод в истории науки, касающийся применения ртути. С ее помощью не удастся никого просветить насквозь, она не испускает в темноте голубого сияния, она всего-навсего серебристая и текучая. Однако ей таки удалось проникнуть во многие домохозяйства. А все потому, что она заметно расширяется при нагревании, что сделало ее идеальным материалом для термометров. Сегодня в жидкостных термометрах используются заменители, и для того имеются веские причины. Если термометр падает на пол и разбивается, шарики ртути разбегаются во все стороны, и ртуть начинает испускать очень ядовитые пары. Для летального исхода достаточно проглотить совсем небольшое количество вещества. Симптомами ртутного отравления могут быть также недомогание, неполадки в работе почек и печени и даже изменение поведения. Металлу удалось даже создать дурную славу целой профессиональной прослойке — шляпникам. Поскольку шерсть и фетры с какого-то момента начали обрабатывать ртутьсодержащим составом, в организм шляпников попадало все больше и больше яда. В английском языке даже есть оборот: as mad as a hatter, то есть дословно «безумный, как шляпник»; вероятнее всего, он возник именно на этой почве. В одной из статей, опубликованной в журнале «Анналы физики» в 1799 году, описывается эксперимент наивных исследователей, которые отравили сами себя: двое из них, Фуркрой и Вокелин, однажды, морозной зимой, получили так называемую холодную смесь из снега и соли, внутри которой заморозили ртуть. Чтобы проверить, достаточно ли она охладилась, и чтобы выяснить, как много времени потребуется, чтобы снова привести ее в жидкое состояние, они наполнили смесью фарфоровую чашу и согревали ее в руках. Содержимое стало жидким через три — четыре минуты. А затем они поддались опасному соблазну: экспериментаторы «погрузили пальцы в смесь» и почувствовали «сильное нажатие, похожее на то, какое происходит от зажимных тисков». Когда они вынули пальцы из жидкости, то увидели, что они белые, как лист бумаги. В статье сообщалось, что им удалось вернуть пальцы к жизни, первым делом опустив их в снег, а потом подержав их во рту. Иначе, писали горе-ученые, «всякая жизнь в них была бы умерщвлена и неизбежно наступил бы для них рак».

К счастью, некоторые казусы вели всего только к денежным потерям и прочим материальным убыткам, но никак не вредили человеческим жизням. Тот, кто хотя бы раз занимался программированием, знает, что любая новая программа содержит множество ошибок, которые исправляются постепенно, опытным путем. Поскольку компьютеры стоят за множеством привычных процессов и предметов, которыми мы пользуемся каждый день, программные ошибки явно или тайно тоже прочно вошли в нашу повседневную жизнь.

Сейчас это утверждение так же справедливо, как и много лет назад, когда появился первый компьютер. Сверхсекретный военный прибор Mark II, создание которого финансировало американское военное ведомство, умел решать логарифмы, вычислять синусы, косинусы и корни в промежуток времени от 5 до 12 секунд. В основе конструкции было электромагнитное реле: положение «выкл.» переключателя соответствовало нулю, а положение «вкл.» — единице. В 1947 году компьютер вдруг выдал бессмысленные показания, и его пользователи встревожились, а в их числе и одна из первых в мире компьютерных гиков адмирал Грейс Хоппер, также известная как Amazing Grace. Совместно с одним из техников она стала искать ошибки в алгоритме устройства. И техник обнаружил вот что: в переключатель попала моль, которая не позволяла ему менять положение. «Первый компьютерный баг, причем в буквальном смысле[43]» — такая пометка имеется в логах компьютера, а рядом на скотч приклеена та сама моль. Понятие «баг» для обозначения обычной компьютерной ошибки существовало и раньше, но то насекомое стало первым настоящим, а не фигуральным жуком — багом, вызвавшим ошибку, и потому эта невинная маленькая моль хранится теперь в Смитсоновском Национальном музее естественной истории в Вашингтоне. Там же выставляются и логи пострадавшего устройства.

Между тем электронные устройства сильно уменьшились в размерах. В подобном переключателе сегодня не поместится никакой, даже самый маленький жучок. Но источников ошибок до сих пор предостаточно, и прежде всего это люди, которые обслуживают машину. Любой, кто хоть раз пробовал написать программу без ошибок, знает, что требуются многократные проверки, что нужно потратить немало часов на поиск неисправностей. Но даже и в этом случае всегда найдется ошибка, которая увернется от внимательного взгляда. Особенно дорогую цену приходится платить за ошибки в области воздухоплавания и космических полетов. Каждый самолет и каждая ракета от начала до конца, вплоть до мельчайших механизмов, управляются программными средствами. И когда в системе управления случается сбой, это может привести к гибели всего аппарата. Именно это мы и наблюдали уже не один раз. Ракету НАСА Mariner I, которую запустили в 1962 году, суждено было взорвать через 294,5 секунды после старта: она отказалась адекватно реагировать на команды центра управления полетами. Никто так и не смог с уверенностью указать причину неудачи, но чаще всего прибегали к такому объяснению: при транскрипции программного кода был пропущен один-единственный штрих. В 1971 году самопроизвольно взорвались 70 метеорологических шаров-зондов, запущенных в рамках французского проекта, поскольку в алгоритме системы были перепутаны команды «отправить данные» и «самоуничтожиться». В системе боевого самолета F-16 обнаружили серьезную ошибку, но к счастью, это произошло до того, как он был поставлен на вооружение в 1978 году. Когда система навигации оперировала с координатами с отрицательными значениями, то есть когда самолет пересекал экватор, автопилот разворачивал самолет, и он ложился на обратный курс. С похожей проблемой столкнулось Европейское космическое агентство: систему управления ракета «Ариан-5» получила от ракеты предыдущего поколения «Ариан-4», но новый аппарат обладал куда большей реактивной тягой. Система измеряла ускорение ракеты в вертикальном направлении, и это значение было столь велико, что на его обработку не хватило места на предусмотренном накопителе данных. Ракета взорвалась всего через 37 секунд после старта. Такие ошибки случались и в последние годы: исследователи возлагали большие надежды на японский спутник «Хитоми»[44], который был выведен на орбиту 17 февраля 2016 года. В совокупности его производство и запуск обошлись в 250 миллионов долларов. Тем большим было разочарование, когда на третий день спутник перестал передавать сообщения из космоса. Из-за программного сбоя на спутнике запустились гироскопы — приборы, которые определяют положение и вращение. Когда гироскопы «понимают», что спутник повернулся, они корректируют его курс так, чтобы он возвратился в нужное положение. Но в том случае корректировка оказала противоположное воздействие: аппарат стал вращаться еще быстрее, чем прежде. Он перешел в безопасный режим и начал проверку системы. По ее завершении спутник уже вошел в штопор. Неверная программа, которая была заложена в бортовой системе всего несколько недель назад, заставила его вращаться с еще большей скоростью. В конечном итоге скорость ротации достигла такой величины, что со спутника сорвало солнечный парус и другие приборы — использовать его далее было нельзя.

Впрочем, беспечность и неосмотрительность — это не всегда проклятье, иногда это и благо. Пластина с бактериальными культурами, по небрежности оставленная на лабораторном столе Александра Флеминга в больнице Святой Марии, привела в 1928 году к открытию пенициллина, первого в мире антибиотика. Силденафил был разработан для профилактики и лечения повышенного кровяного давления, но нашел применение совершенно в другой области: сегодня этот препарат известен нам под названием «Виагры». Но было немало случаев, когда вред от небрежности уравновешивался принесенной его пользой, как в случае с рентгеновским излучением, лишившим жизни многих людей, но вооружившим медицину эффективным диагностическим средством.

Не так уж и плохо, что людям свойственно ошибаться… Невнимательность, несмотря на связанные с ней опасности, способствовала прогрессу естественных наук и всего человечества. Может быть, и благодаря ей правителю пришлось развести руками при виде всадников. Но ни один из боксеров не будет спорить с тем, что рентген — замечательная, полезнейшая находка. И он бывает весьма кстати, когда, только сойдя с ринга, боец не может решить, действительно ли нос у него всегда был так неуклюже посажен.

Десятый раунд

Драматичный поворот

Белоснежка с кодовым замком

Драма и естественные науки — это примерно то же самое, что посыпать лепестками роз картофельный салат, а затем устлать тарелку геометрическими орнаментами при помощи бальзамического уксуса. Почему бы и нет… хотя совсем не обязательно. Наука должна тяготеть к холодности, если речь идет о разуме, но быть при этом вдохновенной, если речь о душе. Ей совсем не стоит отвлекаться на людские отношения. Но что же происходит, когда политика и чувства вмешиваются в жизнь двух гениальных ученых?

Наружу выходит, к примеру, история, которую можно разложить на традиционные для театральной пьесы компоненты: экспозицию, завязку, конфликт, кульминацию и развязку, хотя, конечно, как и любая история из подлинной жизни, она не в полной мере вписывается в эти рамки. Прекрасный шанс применить фирменный гуманитарный удар против гуманитариев! Эти события имели место в Великобритании во время Второй мировой войны. Главным действующим лицом был Алан Тьюринг, британский математик, логик и теоретик биологии. Ему принадлежит слава разработчика концепции искусственного интеллекта и основоположника теоретической информатики. Его биография на раннем этапе повторяет жизненный сценарий многих вундеркиндов. Когда ему было совсем немного лет, он мог без труда решать сложнейшие математические задачи, тогда как его учителя с большим удовольствием проработали бы с ним творчество классиков мировой литературы. После школы он поступил в Кембридж, где его талант буквально расцвел. Университет Тьюринг окончил с выдающимися результатами.

Фон обозначен, главный герой представлен зрителю. Теперь к сюжету. Вторая мировая война — конфликт, в котором принимали участие и подводные лодки. Они действовали скрытно, посылаемые немцами сообщения шифровались при помощи криптографа «Энигма». В основе его механизма лежала система расположенных вдоль вала вращающихся роторов, которую многие эксперты расценивали как полностью надежную. Чем больше роторов участвовало в шифровании, тем надежнее была защита. Разумеется, в каждой стране трудилась команда, пытавшаяся взломать код. Алан Тьюринг был членом одной из них. В сентябре 1938 года он приступил к работе в Правительственной школе кодов и шифров.

Пока секретные службы по всему миру блуждали в потемках, продвигаясь на ощупь, команда польских дешифровщиков добилась заметных успехов. Еще в 1932 году польским разведчикам удалось дешифровать код благодаря тому, что в их руках оказалось несколько «Энигм»: найти разгадку им помог просчет немцев. Дело в том, что перед вводом зашифрованного текста нужно было задать на устройстве трехбуквенный код, чтобы сообщение в итоге было верно преобразовано. А для передачи получателю этого кода, эти три буквы также зашифровывали и помещали в начале каждого послания. Для большей надежности комбинация букв передавалась не один раз, а повторялась дважды — подряд друг за другом. Так, сообщение могло начинаться с MKIMKI, что в зашифрованном виде выглядело бы, например, как BJKWID. Это повторение содержало в себе информацию о типе шифрования. Сегодня представляется, что безопаснее было бы отправлять ключ к сообщению открытым текстом.

Некоторое время разведчики могли читать немецкую переписку. Но по мере того как шифровальные машины на той стороне дорабатывались и совершенствовались, дешифровка текстов по польскому методу становилась все более сложной задачей. Кроме того, политическое давление возрастало. Польша решила поделиться сведениями с союзниками, и это случилось как раз вовремя: через пару дней после секретной встречи немецкие войска вошли в Польшу. Специалистам по криптографии пришлось покинуть страну.

Тьюринг, который любил являться на работу в пижаме, накинув сверху пиджак, был замечательным бегуном и свой заварочный чайник закреплял на батарее при помощи цепочки, взялся за работу еще усерднее. На базе польского метода дешифровки он разработал совершенно новую, еще более сложную машину. Как и у поляков, она была лишь инструментом, с помощью которого удавалось раз за разом взламывать модифицированные немецкие коды. Ее механизм опирался на вводные данные двух типов. Во-первых, «Энигма» никогда не кодировала букву ею самой, то есть, например, буква W исходного сообщения не могла фигурировать как W в зашифрованном сообщении. Во-вторых, следовало ожидать, что фразы в сообщениях повторялись. Секретные сообщения в условиях войны зачастую довольно предсказуемы. Такие элементарные вещи, как, например, прогноз погоды, в военное время тоже шифровались. В день высадки союзных войск в Нормандии часть сообщения WETTERVORHERSAGEBISKAYA[45] использовалась для того, чтобы взломать шифр. Аппарат Тьюринга, огромная и гениальная машина, работала превосходно и постепенно лишила немецкие силы тактического перевеса. Расчеты, верные или не слишком, показывают, что она укоротила войну на два года; это, впрочем, нельзя ни доказать, ни проверить. Но в конце концов устройство Тьюринга спасло невероятное количество человеческих жизней, и это одно из очень немногих изобретений, принадлежащих одному человеку, которые решающим образом повлияли на ход и итог Второй мировой войны. Кульминация в нашем сценическом произведении с идеальным построением, достигнута. Еще совсем недавно немцы верили в то, что виной всему был шпион, который завелся в их собственных рядах, ведь в абсолютной надежности «Энигмы» никто не сомневался. Разумеется, Великобритания была совсем не заинтересована в том, чтобы указывать противнику на его ошибку. Талантливый юноша подрос, попал в нужное окружение и смог повлиять на ход мировой истории. И как раз в этом месте впервые дает о себе знать приближающаяся развязка.

Тьюринг получил орден, но поскольку его разработки имели гриф «совершенно секретно», они не могли получить всеобщего и полного признания. Хотя, пожалуй, не такая уж это и большая трагедия… его исследования в других областях, помимо криптографии, были также блестящими, а потому имя Тьюринга и без того было у всех на слуху. Более важную роль сыграло одно происшествие. В 1952 году Тьюринг вызвал полицию, поскольку в его дом проник посторонний. Но полицейские заинтересовались не только взломщиком, им открылось еще кое-что. Преступник пробрался в дом при участии подельника — любовника Тьюринга. Тьюрингу «посчастливилось» быть гомосексуалом в те времена, когда в Великобритании однополые отношения были условно наказуемы. Ему было предъявлено обвинение, и его поставили перед выбором: либо отправиться отбывать тюремный срок, либо лечь в больницу, где ему будет назначена гормональная — эстрогеновая — терапия, подавляющая половое влечение. И Тьюринг выбрал терапию. Два года спустя его обнаружили мертвым в собственной спальне, где еще был слышен запах горького миндаля — признак цианистого калия. Рядом лежало недоеденное яблоко. Неужели он отравил себя?

Долгое время произошедшее считали самоубийством. Но один из биографов Тьюринга указал на то, что никто не проверил яблоко на содержание цианистого калия. Между тем Тьюринг всегда съедал яблоко перед сном, а в одном из помещений своего дома он устроил лабораторию, где проводил химические и физические эксперименты и, как с ним это водилось, без должных мер предосторожности. То есть вполне вероятно, что Тьюринг мог отравиться из-за своей неосмотрительности. Но многие биографы считают более вероятным самоубийство на фоне эстрогеновой терапии. Не так уж важно, чья гипотеза более состоятельна. В той постели лежал чрезвычайно одаренный первопроходец компьютерной эры, ему было всего 42 года, и он был мертв. Тьюринг был обвинен в уголовном преступлении, каким считалась тогда его сексуальная ориентация, и принужден пройти курс гормональной терапии, которая предположительно повергла его в состояние депрессии. И при этом стоит учитывать то, что его достижение, быть может, наиболее радикально повлиявшее на ход истории, не могло быть оценено и признано широкой общественностью. В 2009 году Великобритания в лице премьер-министра Гордона Брауна принесла официальные извинения за тот «ужасный поступок». И уже в 2013 году королева Елизавета II выступила с королевскими извинениями, принеся то, что в Англии называют royal pardon. Надкусив яблоко, Алан Тьюринг стал Белоснежкой теоретической информатики, но, как ни печально, его смерть была окончательной и бесповоротной. В бурной жизни Тьюринга, которая легла в основу, например, киноленты «Игра в имитацию» с Бенедиктом Камбербэтчем в главной роли, есть все для классической постановки. И его история правдива.

Еще более драматична следующая битва титанов, один из которых хорошо известен и по сей день, а другого с головой поглотила река времени. Они уже появились на ринге: отношения между Исааком Ньютоном и Робертом Гуком мы в общих чертах уже рассматривали в одной из предыдущих глав. Оба были британцами, оба жили в одно время. Изучающим физику имя Гука, возможно, известно по названию единственной формулы, описывающей, как функционирует пружина. Чтобы растянуть пружину на два сантиметра нужно приложить в два раза больше силы, чем для того, чтобы растянуть ее на один сантиметр, — гласит закон Гука. Но вклад Гука в науку куда более весом.

В детстве от учебы у него начиналась ужасная головная боль, и поэтому он не смог стать священником. Изначально же все шло именно в этом направлении: его отец был священником в местной церкви, и все три его брата избрали ту же профессию. Но головные боли заставили Гука распрощаться с мыслями о карьере священника. Впрочем, это пошло юноше на пользу — он всерьез заинтересовался техникой и стал что-то мастерить, вскоре даже собрал исправно работающие часы. Словом, у него обнаружился незаурядный технический талант. Когда Гуку было 13 лет, его отец тяжело заболел и умер. Своему сыну он завещал целых 40 фунтов, и юноша уже знал, на что хочет потратить эти деньги. Он отправился в Лондон к известному портретисту Питеру Лели, чтобы поступить учеником в его мастерскую. Едва прибыв в столицу, он, однако, передумал и вскоре оказался в Вестминстерском колледже. Уже после первой недели занятий он прочел и освоил «Начала» Евклида, непреложный элемент обязательной естественнонаучной программы. Через некоторое время он уже бегло говорил на латыни, хорошо разбирался в геометрии, играл на органе и начал рисовать свои первые летательные аппараты. Дорога в Оксфорд была перед ним открыта. Там он изобрел прототип современного воздушного насоса и в значительной мере усовершенствовал часовой механизм. Все это привлекло к нему внимание Лондонского Королевского общества, которое было основано как раз незадолго до этого. Объединение, которое по сей день в качестве старейшего научного сообщества стоит на страже естественных наук всего мира, как раз искало человека на должность куратора экспериментов. Гук был просто создан для такой работы. С этого момента он принялся делать наброски, занимался конструированием и проводил до четырех экспериментов в неделю. Для любого другого такая нагрузка могла бы стать непосильным испытанием, но в случае Гука это было прекрасным поводом дать волю своим творческим способностям.

Но даже при таком объеме работы у него оставалось время и для другого. Например, чтобы подготовить к печати книгу «Микрография». Гук самостоятельно сконструировал и собрал микроскоп и с тех пор непрерывно разглядывал в него все, что ему попадалось под руку. Свою работу он проиллюстрировал искусно выполненными гравюрами, на которых были представлены глаза мухи, клетки растений, блоха (ее увеличенное изображение было помещено на сложенном в несколько раз листе бумаги), а также лезвие безопасной бритвы и игла, которые под микроскопом выглядели тупыми, хотя казались острыми, если смотреть на них невооруженным глазом. Но и это еще не все: в книге к тому же рассказывалось о далеких планетах, о волновой теории света и происхождении ископаемых, то есть обо всем, что хоть сколько-нибудь интересовало Гука. Сегодня в книгах помещают также хвалебные отзывы прессы или других именитых авторов. Если бы такая реклама была в ходу уже тогда, на задней сторонке обложки книги Гука можно было поместить похвалы целой плеяды ученых того времени. Сэмюэл Пипс, президент Королевского научного общества, заметил: «Перед отходом ко сну я до двух часов ночи просиживал в своей комнате, зачитываясь наблюдениями мистера Гука о микроскопии, остроумнейшей из книг, которые я когда-либо читал в своей жизни». Историк науки и специалист по наследию Ньютона Ричард Вестфаль в 1970 году резюмировал: «“Микрография” остается одним из шедевров науки XVII века».

Гук неутомимо продолжал работать. Он изобрел конический маятник, первым построил так называемый телескоп Грегори[46], доработанную версию имевшейся на тот день модели телескопа. Он установил, что Юпитер обращается вокруг себя, и придумал прибор для измерения вращения Солнца вокруг своей оси. Он нарисовал Марс в таких подробностях, что эти рисунки позже пригодились науке. Но и на этом он не успокоился. Некоторое время Гук занимал сразу четыре поста: он был куратором экспериментов Королевского научного общества, членом Королевского научного общества и профессором геометрии Грешем-колледжа (там он читал бесплатные публичные лекции). Кроме того, Гук отвечал за строительство и реставрацию Лондона: после пожара в центре города оказались повреждены и уничтожены целые кварталы. Как архитектор он также делал чертежи зданий, хотя и немногие из его построек уцелели и, более того, некоторые его проекты приписываются другим архитекторам. Неудивительно, что на родине его называют английским Леонардо да Винчи. Принимая во внимание такие выдающиеся научные достижения — все их мы не сможем в подробностях описать в этой главе, — уместно будет задаться вопросом: как получилось, что о таком замечательном ученом сегодня так мало знают?

Ничего нельзя утверждать с уверенностью, но причин могло быть две. О первой мы уже упоминали: это Исаак Ньютон. Но дело могло быть еще и в стиле работы Гука. Вынужденный постоянно спешить из-за обилия разнообразных обязанностей, будучи тем человеком, каким он был, Гук, должно быть, одновременно держал в голове тысячи идей и занимался ими. Однако он едва ли мог довести хоть что-то до конца. Гук не создавал стройных научных, математических концепций, а просто бросал идею в мир и тут же переключался на что-то другое. Ничего удивительного, что он порой чувствовал себя обманутым и не раз жаловался на то, что другие исследователи крадут у него идеи.

Первая идея, которая привела Гука и Ньютона к конфликту, представляла свет как волну. Гук сделал такое заключение, понаблюдав за мыльными пузырями. Он поделился этой информацией с миром и, как обычно, с головой погрузился в другие задачи. Ньютон же не согласился с этим утверждением. Звук тоже был волной, но ни при каких условиях — в отличие от света — не создавал тени. Однако в конце концов именно Ньютон измерил длину световой волны и все лавры достались ему. Это привело к скандалу, масла в огонь подлил секретарь Королевского научного общества, который, по всей видимости, получал немало удовольствия от ученых баталий. Через несколько лет, 24 ноября 1679 года, когда того секретаря уже не было на свете, Гук в конце концов написал письмо Ньютону, в котором извинился за конфликт, хотя винить в этом стоило одного только секретаря. Разумеется, он упомянул также о своих новых изысканиях. В Европе как раз набирала популярность теория, согласно которой планеты движутся по небосводу, влекомые круговыми ветрами, также удерживающими их в «колее». Гук не верил в это и придерживался того мнения, что планеты притягиваются друг к другу за счет своей массы. Ньютон прислал ответное письмо уже через четыре дня, но его пояснения свидетельствовали о том, что эта проблема его совсем не занимает: «Моя привязанность к философии, — писал он, под философией имея в виду, разумеется, натурфилософию, — несколько пошла на убыль, <…> мне уже не хватает времени для философских рассуждений <…>, и в последние годы я стараюсь отойти от философии, чтобы приблизиться к другим наукам». Вместе с тем он предложил Гуку, как увлеченному экспериментатору, поставить один опыт.

Они обменялись еще несколькими письмами, в которых Гук среди прочего раскритиковал несколько концепций Ньютона, ответившего на это довольно длинным посланием — критику в свой адрес Ньютон переносил с трудом. И вот Гук пишет последнее письмо, которому суждено было стать причиной второй крупной ссоры. Гук-математик и вправду был не так одарен, как Ньютон, но в этом письме он предложил формулу, которую впоследствии Ньютон, немного доработав, сделает знаменитой. Речь шла о законе всемирного тяготения. Гук не делал никаких выводов, но обмолвился, что с ее помощью ему удалось рассчитать движения планет и получить вполне удовлетворительные цифры. Возможно, Гук надеялся, что Ньютон самостоятельно справится с математическими расчетами. Но тот ничего не ответил, и Гук вернулся к своей повседневной работе.

Позднее Ньютон опубликовал свой главный труд, свои «Начала». На страницах этой работы появилась формула, предложенная Гуком, а также расчетные траектории движения планет. Только вот имя Гука нигде не упоминалось. Эдмунду Галлею, другу Гука и Ньютона, это бросилось в глаза. Он попытался убедить Ньютона хотя бы разок упомянуть коллегу. Ньютон в итоге поддался на уговоры, но прибегнул к гениальному и ловкому трюку: он написал, что закон всемирного тяготения не противоречит законам Кеплера, как «независимо друг от друга предположили Рен, Гук и Галлей». Архитектор Рен был близким другом Гука, они вместе работали над восстановлением Лондона. Галлей и вовсе был тем человеком, который предложил упомянуть Гука[47]. Однако при такой формулировке Ньютон не только существенно преуменьшил роль соперника, но и лишил его поддержки ближайших друзей, поставив их имена в один ряд. Ньютон на много лет пережил Гука и был куда богаче него, что дало повод для пересудов. Если верить слухам, то Ньютон зашел так далеко, что преднамеренно уничтожил все свидетельства о Гуке. Частенько встречается информация о том, что при переезде Королевского научного общества он способствовал исчезновению портрета конкурента. Но стоит принять во внимание и тот факт, что Гука, помимо всего прочего, считали невероятно уродливым. Во всяком случае невозможно доподлинно установить, существовал ли вообще такой портрет. Кроме того, его характер нельзя было назвать простым, несмотря на то, что он активно поддерживал контакты со многими современниками.

С уверенностью сегодня можно сказать вот что: о случае Гука людям известно очень мало, хотя он, по всей видимости, был прекрасным ангелом-хранителем для всех изучавших физику, будучи человеком, который, взявшись за дело, никогда не мог довести его до конца. Роберт Гук умер в Лондоне в 1703 году.

Так можно ли и вправду подавать естественнонаучный картофельный салат с лепестками роз из театральной пьесы? Без сомнения. И эти две истории тому подтверждение. Литературоведам, быть может, известно в теории, как должно развиваться действие, но в области естественных наук теория становится реальностью. Поразительный накал страстей продемонстрирован на примере отношений двух одаренных личностей, без привлечения армий и разного рода беллетристики: по очкам в этом раунде побеждают естественные науки!

Драма как она есть

Драматическое искусство — это классическая область гуманитарных наук. Стало быть, вполне логично, что именно на нашей стороне находится научный аппарат, при помощи которого можно дать определение предмету нынешнего боя, и этот аппарат разработан литературоведами. Можно было бы начать с диалогов Аристотеля, а после обратиться к истории и разобрать, как изменилась теория создания драматических произведений спустя века. Но оставим теорию в покое и перейдем к действию. Войны, тяжелые решения, сокрушительные поражения, которые ставили на грань выживания целые армии, ненависть и месть, любовь, побеждающая смерть, — погрузимся же в эту стихию! Освободите сцену и ринг для гуманитариев! Они уже готовы разыграть несколько исполненных драматизма сюжетов. Представителям естественных наук снять шляпы, остальным — приготовить носовые платки, ведь на ринге скоро появятся несколько поистине монументальных персонажей. Столпов, на которых и стоит мир.

И вот над рингом поднимается занавес — кроваво-красный, совершенно уместный, если учесть охватившее боксеров, вставших на сторону гуманитариев эмоциональное возбуждение. Трибуны вот-вот умолкнут, зрители затаили дыхание. Звенящая тишина длится всего несколько секунд, которые нам кажутся вечностью. Занавес падает, и напряжение сходит на нет в торжествующем вопле: перед болельщиками наконец предстают те, кто сразится в этом раунде — протагонисты «Песни о нибелунгах». «Песнь о нибелунгах» — это одно из старейших драматических произведений немецкой литературы. О Вагнере и всех сопутствующих обстоятельствах речи пока не идет: мы рассмотрим средненемецкий оригинал, созданный предположительно в XIII веке. Действие разворачивается во времена Великого переселения народов, то есть около 500 года н. э. Это эпос монументальных масштабов: в нем параллельно развивается так много сюжетных линий, что запросто можно исписать 200 страниц, кратко излагая основные события. Но в этом раунде нужно выложиться, нанести ловкий хук, который отправил бы команду противника в нокаут.

В «Песне о нибелунгах» рассказывается о власти, убийстве, интригах, ненависти и предательстве. И о том, что все это преодолевает, — о любви. Сначала читателю предлагается героическая история Зигфрида — того самого, который выкупался в крови дракона и которому лист упал между плеч. Зигфрид считался одним из лучших бойцов короля бургундов Гунтера. Гунтеру же, который выглядит бледно на фоне всех прочих персонажей эпоса, только с помощью Зигфрида удается добиться руки Брюнхильды, воинственной королевы исландцев. Интересно, что у Зигфрида была накидка, делавшая его невидимым. Не она ли вдохновила Роулинг? Гунтеру, однако, никак не удается уговорить свою строптивую невесту разделить с ним ложе, а потому Зигфриду пришлось поучаствовать в укрощении Брюнхильды. Потеряв девственность, девушка лишается своей недюжинной силы (не очень-то это вяжется с феминизмом современности). Зигфрид женится на прекрасной сестре Гунтера Кримхильде. И тогда, поскольку женщины постоянно бранятся (что снова нарушает все феминистские установки) и не могут сдержать чувств, между этими двумя дамами начинается вражда. Они спорят даже о том, которая из них должна первой переступить порог храма. Да-да, не больше и не меньше. Примерно по тому же поводу препирались персонажи сериала «Сплетница», распределяя между собой места на ступенях музея «Метрополитен», — и тогда спор шел о власти и праве задавать тон. В порыве негодования Кримхильда выдала сопернице тайну ее первой ночи, которую она провела с Зигмундом. Это разоблачение угрожало чести правящей семейной четы, и именно по этой причине Хаген, верный и грозный спутник Гунтера, убивает Зигфрида во время охоты.

Советуем запомнить: купаясь в крови дракона, необходимо проследить, чтобы ею были омыты все 100 % тела, только так можно гарантировать полную неуязвимость. Итак, Кримхильда выходит на тропу войну и начинает мстить, и судьба ей платит тем же. Сначала она добивается прочного положения во власти, вступив в брак с королем гуннов Этцелем. Много лет спустя она приглашает бургундов на пир при дворе гуннов. Хаген с подозрением относится к этому приглашению (и он прав), не хочет ехать, но в конечном итоге соглашается.

Далее следует ряд странных событий: три морские предсказательницы предрекают Хагену, что для бургундов это путешествие окончится смертью, только один из них спасется — королевский капеллан. С этого момента Хаген живет с уверенностью в том, что ни один из бургундов больше не увидит своей родины. Он даже решает проверить предсказание, как гипотезу, вполне научным методом: Хаген выталкивает капеллана из лодки, тот падает в реку, но ему все же удается доплыть до берега и спастись. Пророчество начинает сбываться, и Хаген смиряется с судьбой. Высадившись на другом берегу, он разбивает корабли бургундов в щепки. Зачем? Чтобы быть уверенным, что никто из них не вернется. Не слишком ли высокая цена за такую неосязаемую эфемерность, как честь? Да, сегодня это назвали бы абсурдным смертным приговором самому себе. Но для такого жанра, как героический эпос, подобная модель поведения типична: герой, которому известно, каким будет его конец, вверяет себя року. В 1930—1940-е годы в Германии этот сюжет — разумеется, вырванный из контекста и с примесью человеконенавистнической фашистской идеологии — был положен в основу рецепта идеальной катастрофы мирового масштаба.

У бургундов в этом месте заключается брак по расчету, без которого нельзя и помыслить политический союз (даже в «Карточном домике» политики не настолько беспринципны). Когда гости прибывают к королевскому двору гуннов, провокация следует за провокацией, и постепенно дело доходит — чего и следовало ожидать — до кровавой бойни. Сын Этцеля и Кримхильды погибает от руки Хагена, и с этого момента начинается жестокая схватка. В конце концов почти все бургундское посольство погибает, а в зале, где пировали родственники, начинается пожар. После очередной провокации Хагена Кримхильда распоряжается убить своего брата Гунтера. Чтобы считать себя полностью отмщенной, вдова собственноручно обезглавливает Хагена, убийцу своего мужа. Для женщины это дерзкий поступок, за который тут же наступает расплата: она погибает от удара меча Гильдебранда.

И здесь впору спросить: с чего бы нас сегодня стал занимать такой древний текст, как «Песнь о нибелунгах»? Не пора ли и вовсе забыть все те истории, о которых там рассказано? Но из литературы мы узнаем многое о нашем прошлом, можем окунуться в культуру давно ушедших эпох. А к тому же это интересная почти детективная задача: выяснить, почему повесть о нибелунгах местами противоречит самой себе. Следствие ли то смешения сюжетов северных саг или небрежность неизвестного сочинителя?

«Песнь о нибелунгах» проводит границы между главным и второстепенным для человека той эпохи, позволяет нам ощутить сильные переживания чуждого нам мира, раскрывает вопросы морали, стоявшие в историческом контексте: что важнее — вассальная преданность или верность воина? Персонажи саги не плохие и не хорошие, в характерах у них есть разные оттенки, и лучший пример тому Хаген. Истории о любви и ненависти стары, как мир. А потому и в этой саге, созданной 800 лет назад, есть нечто, что трогает нас и заставляет задуматься. Но прежде всего, чтение «Песни о нибелунгах» — увлекательное занятие, она держит нас в напряжении.

Книги вдохновляют людей на поступки, хотя иногда мы совсем не отдаем себе в этом отчета. Лучший пример: «Страдания юного Вертера» Гёте, один из известнейших бестселлеров XVIII века. Сердечные муки главного героя разбирают в немецких школах и сегодня, исключить его из школьной программы никак не представляется возможным. Он там на своем месте: муки Вертера от безответной любви к прекрасной, но уже несвободной Лотте должны быть знакомы большинству юношей, вступивших в схватку с собственными гормонами…

Так что, это та литература, которую пропускаешь через себя? Разумеется. Только вот заканчивается роман не так, как большинство юношеских увлечений (надеюсь, что не ошибаюсь), остающихся без ответа: Вертер полностью отдается страданиям своей неразделенной любви, с головой погружается в них, что со стороны кажется поведением героическим и симпатичным, а в конце убивает себя. Это уже вопрос интерпретации. Однако на последних страницах романа ощущается, что автор считает такой исход единственно возможным для истерзанной души.

Роман вышел в свет в 1774 году, и некоторые читатели избрали для себя именно ту крайнюю меру, что и герой книги Гёте: после его выхода в свет в немецком обществе наблюдался так называемый эффект Вертера — череда самоубийств в подражание литературному герою. В той одежде, которая описана в произведении в нескольких местах, в той же позе и обстановке — за письменным столом, — как и бедный Вертер, молодые люди стреляли в себя. Сколько было таких самоубийств по вертеровской модели, достоверно так и не подсчитано. Некоторые ученые говорят о целой волне подобных случаев, другие — о довольно высоких показателях, третьи — о всего лишь нескольких эпизодах. Пока вопрос этот остается открытым — да и можно ли вообще его теперь закрыть, — мы можем опереться на данные из области психологии. Совершенно не случаен тот факт, что в серьезной немецкой прессе никогда не сообщается о громких самоубийствах. Если это все же происходит, то в конце заметки обязательно будет помещен номер горячей линии и просьба позвонить специалисту, если читатель вдруг почувствует и себя в опасности. На то есть причина: у знаменитых самоубийц всегда найдутся последователи. Число суицидов растет пропорционально количеству деталей, о которых сообщают СМИ после смерти какой-либо знаменитости, решившей с собой покончить. Вполне вероятно, что Вертер, который тогда стал литературной сенсацией, имел на современников то же самое влияние. Но во времена Гёте не было принято размещать на последней странице заметку, чтобы вразумить тех, кто решил было последовать дурному примеру главного героя. И Лессинг даже выступил с критическими замечаниями: он посетовал на то, что роману недостает «холодной заключительной речи». Гёте пришлось в ответ разъяснить, как Вертер стал тем, кем являлся, и как молодой человек может себя уберечь от подобной участи.

Отнюдь не любой текст на эту тему провоцирует читателя на самоубийство. Сыграл свою роль исторический контекст, обрамлявший роман, а также значимость произведения. «Страдания» Вертера, которые любой современный психолог классифицировал бы как депрессию, совпали с доминирующими в то время настроениями. Литературное движение «Буря и натиск», объединявшее поэтов и писателей, высказывавшихся против рационального Просвещения — что было свойственно и Вертеру, — призывало жить своими чувствами. Вертер, чей язык ярок, выразителен и полон мощи одновременно, питается и руководствуется одними лишь эмоциями. Именно это он стремился объяснить возлюбленному Лотты в одном из разговоров: «Натура человека <…> ограничена: радости, скорби, мученья переносит он только до известной степени, и гибнет, когда переполняется мера. Здесь, стало быть, вопрос не о слабости, не о силе, а о крайней мере испытаний, будь она физическая или нравственная — всё равно. И человека, лишающего себя жизни, считать слабоумным, по-моему, так же нелепо, как называть умирающего от злой горячки трусом»[48].

То есть самоубийство для Вертера не проявление трусости, а симптом болезни души, обрекающей на отчаяние и заполняющей собою все бытие. Депрессия как болезнь духа… такое определение кажется на удивление прогрессивным, не в пример многим сегодняшним толкованиям этого термина и недуга. Тяжесть личной трагедии Вертера довлеет над нами и сегодня, но, к счастью, не с такой неотвязностью, как во времена немецкого классика. Однако эта тема в наши дни так же противоречива, как и тогда, когда современники романа столь горячо его обсуждали. Впрочем, те силы, благодаря которым родилась эта книга, и тот трагизм, которым проникнуты ее страницы и который имел такой резонанс в реальной жизни, теперь ощущаются с куда меньшей остротой.

В прошедших раундах мы уже убедились в том, что историки не лезут за словом в карман, потому как их наука имеет дело с многочисленными драмами, которые разыгрывались в отношениях людей прошлого, с изменами и интригами, жаждой власти, закатом некогда влиятельных династий, сказочным богатством и бесконечным кровопролитием. Особая статья — это поражения на поле брани, ведь это больше, чем просто цифры и даты, которые нам приходилось зубрить в школе (год 333-й, битва при Иссе и тому подобное…). Как исторические события они на многие годы вперед определили отношения между странами и людьми, а также повлияли на мнение людей о собственных странах. Этим и занимаются историки, ведь заучить даты может кто угодно. Никто не говорит, конечно, что уверенное владение цифрами вредно для какой-либо дисциплины, но историки радуются совсем не этому. Им приятно углубиться в детали, с головой уйти в источники, чтобы в результате установить, что они (источники) — разумеется, в разной степени — имели глубочайшие последствия, далеко выходящие за пределы той эпохи, к которой относятся тексты. Иногда это приводит к научной сенсации, что вскрывает связи, делающие более понятными международные отношения и сегодняшнюю политику. Открыть нечто подобное — это, естественно, мечта любого историка. Но вернемся к теме!

Огромной трагедией, возможно величайшей в истории Шотландии (по крайней мере в наши дни это событие воспринимается именно так), была битва при Каллодене. Ее исход должен был определить, склонят ли шотландцы головы перед английскими королями и Ганноверской династией после вековых вооруженных перебранок со своим южным соседом, или Шотландия выстоит как самостоятельное государство под властью Стюартов. Забегая вперед, скажем: шотландцы потерпели неудачу. В апреле 1746 года английские войска короля Георга II под предводительством его сына принца Уильяма Августа, герцога Камберлендского, одержали победу над якобитами, вставшими под знамена принца Карла Эдварда Стюарта, или принца Чарли, как называли его в народе. Якобиты намеревались вернуть династию Стюартов на английский, шотландский и ирландский троны, и их попытка обернулась бесславным и окончательным разгромом среди топких, поросших вереском пустошей Каллодена. От начала до конца битвы не прошло и сорока минут. Якобиты, по разным оценкам, потеряли убитыми от 1500 до 2000 человек, а противник — порядка 300 человек. Вопрос о том, с чем был связан такой прискорбный для шотландцев итог, разбирается во многих современных исследованиях. Некоторые ученые предполагают, что две армии получили разные установки при нападении: якобиты полагались на прямую атаку инфантерии, тогда как армия герцога Камберлендского сконцентрировалась на тяжелой артиллерии, что поставило их в более выигрышное положение, особенно если принять во внимание особенности ландшафта. Так, условия для наступления горцев, а именно болотные холмы, были наихудшими из всех, какие только можно было вообразить. Но им таки пришлось приспосабливаться. Романтические представления о размахивающих клейморами (то есть особыми шотландскими мечами) воителях высокогорья, устремившихся на высокотехнологичную армию — это, конечно, хорошо. Однако романтизировать здесь ничего не нужно, поскольку фактические события и без того не лишены драматизма. Чарли пришлось скрываться: сначала он бежал на остров Скай (и его переправка туда и пребывание на острове были куда прозаичнее, чем описывается в популярной народной песне Skye Boat Song), а затем во Францию. Так в чем же причина поражения? В заносчивости и стратегической немощи принца Чарли? Bonnie Prince Charlie, как поется о нем. В болотах? В экипировке и вооружении? Вероятно, сочетание всех этих факторов и привело к поражению армии якобитов. Но Каллоден был чем-то большим, чем военная неудача отдельно взятой королевской династии XVIII века. Эта битва коренным образом повлияла на патриотические чувства всех шотландцев — явление, которое можно нередко наблюдать в мировой истории. В результате трагических поражений возникали герои и мученики, и в народной памяти они превращались в символы жертвенности и мужества целой нации. Место, где произошло незадачливое сражение, становится местом поклонения некогда упущенному шансу. Национальные мифы и легенды подобного рода есть у каждого народа. В Израиле, например, это Масада, осажденная древняя крепость на живописном скалистом плато, обитатели которой, как сообщает Иосиф Флавий, в 73 году н. э., в самом конце Иудейских войн, предпочли броситься с крепостных стен, чтобы не попасть под власть римлян. Так поражение стало символом нравственной победы, жертвенная смерть — триумфом, заслуживающим почитания актом. Самопожертвование во имя «правого дела» прекрасно вписывается в классическую героическую риторику и потому уже много веков является отличным фундаментом для мифов об основании государств, для пропаганды и создания национальных стереотипов.

Разумеется, бесспорные победы также участвуют в формировании коллективного сознания, как произошло, к примеру, с битвой при Геттисберге в США. Победа северных штатов при Геттисберге рассматривается как поворотный пункт в гражданской войны: она ознаменовала, соответственно, поражение южан и привела к отмене рабства. Битва при Геттисберге была одной из самых кровопролитных в истории США. А речь Авраама Линкольна, известная как Геттисбергская речь и произнесенная на церемонии открытия Национального солдатского кладбища на поле битвы, — одна из самых знаменитых речей в мировой истории, хотя длилась она не больше двух минут. В этом обращении Линкольн говорил о своем понимании демократии и значении свободы для Америки. Было сказано совсем немного слов, но влияние их ощущается по сей день. Эту речь и сегодня читают американские школьники, а иногда даже учат ее наизусть. Речь Линкольна упоминается даже в сериале «Сплетница» (хотя там ее в первую очередь используют, чтобы отвлечь от напряженных взаимоотношений героев), а потому можно считать, что она окончательно вошла в популярную культуру. Но кое-кто пытался взглянуть на ситуацию под другим углом зрения. Как упущенная возможность рассматривалось поражение Конфедерации, стремившейся героически отстоять традиционный «южный» уклад. Это была реакция на горькое разочарование в связи с победой северян, в котором слышны были расистские ноты.

Менталитет нации не формируется по указке свыше, он создается благодаря коллективной народной памяти о событиях прошлого, которые помогли выделить собственную идентичность из всех прочих групп и территорий. Потому поля сражений, в частности тех, что окончились поражением, зачастую становятся местом памяти о погибших, материальным напоминанием о них. Только изучая трагедии прошлого, мы можем лучше понять сегодняшний мир, только так могут сложиться надежные международные отношения. Некоторым политикам (или комментаторам популярных СМИ) не помешало бы прочесть пару-тройку книг по истории.

Гуманитарные науки изучают подоплеку человеческих эмоций и судеб, человеческую душу и человеческую природу. Они рассказывают о мелких и значительных эпизодах в истории человечества, помещают их в более широкий контекст и тем самым помогают нам лучше понимать время, в котором мы живем. Это последний удар, который должен вышибить дух из естественных наук, опрокидывая их на канатное ограждение самым что ни есть драматичным образом.

And the winner is…

Хороший вышел поединок: лбы участников и зрителей не раз покрывала испарина, не одну тугую повязку пришлось наложить на травмированные места боксеров. Время подвести итоги. Так кто же отправился в нокаут, кто зализывает раны? Пригодятся ли носилки, чтобы унести с ринга Эйнштейна с башкой, гудящей от удара? Будут ли диадохи праздновать победу, забыв о приличиях? Или, наоборот, у Марии Кюри и ее дочери Ирен будет прекрасный повод для вечеринки, а изрядно потрепанная «Песнь о нибелунгах» приляжет в пыльном углу, хрипло и тяжело вздыхая?

Зрители покидают зал в ожесточенных спорах: технический нокаут естественных наук или победа гуманитарных наук с разгромным перевесом в очках? Можно ли по итогам этих раундов вообще назвать однозначного победителя? Вспоминается один из эпизодов схватки. Говоря по правде, он случился за кулисами, но вдруг приобрел огромное значение: Ньютон, дожидаясь своего часа на скамейке, набросился на тренера и его обругал. Источник в команде естественных наук поведал, что Ньютону пришлось не по нраву то, что его безоговорочно причислила к естественнонаучному лагерю — ученый с удовольствием сразился бы и на стороне гуманитариев. И его можно понять: он был не просто физиком, не только типом, на которого свалилось яблоко. Он был человеком более многогранным, ведь он дал общее описание мира. Он сочинял трактаты по алхимии и теологии; как натурфилософ, он интересовался абсолютно всем, что имело отношение к человеку и природе. И напротив, Гёте был не просто литератором, писателем. Он был политиком, понимал в минералогии, зоологии, ботанике, химии, оптике, знал толк и в изготовлении стекла. Гёте был талантливым наблюдателем, который, кстати, первым указал на существование межчелюстной кости — иногда ее даже называют «костью Гёте». Разделения наук на естественные и гуманитарные, которое, как кажется, не вызывает сегодня трудностей, долгое время не существовало. Еще в начале XX века считалось совершенно закономерным, что именитые физики высказываются и в философском ключе. Если посмотреть на проблему вооруженным взглядом, становится вдруг чрезвычайно сложно причислить того или иного ученого к одному из двух лагерей. И в каждой дисциплине все та же история. В этой книге математику относили к естественным наукам, но делали это скрепя сердце! Ведь математика дает основу для представлений о мире, она строится не на естественнонаучных знаниях, а на человеческой логике. А разве логика не является разделом философии? Математику можно рассматривать как естественнонаучную область, но нельзя не отдать ей должное и как теоретической модели для гуманитарных наук. Возможно, в этом и нет вовсе никакого противоречия. В той же мере отнесение книгопечатания к области гуманитарных знаний совсем не однозначно. Благодаря ему стала возможна Реформация и закрепились нормы и правила, которым мы следуем, сочиняя и записывая истории. Появление печатного пресса позволило нам передавать знания будущим поколениям в относительно простой и долговечной форме и, кроме того, облегчило доступ к книгам, чего никогда не бывало прежде. Но не было ли причиной всех этих событий техническое изобретение? Если бы никто не придумал печатный станок, история пошла бы совсем по другому пути. Но ведь таким образом изобретение станка — важный эпизод и в истории техники, не правда ли?

И вот еще случай: идея о том, что существует на свете мифический философский камень, который может превращать неблагородный материал в золото — обещание невиданного богатства, — породила целую науку, алхимию. Само же понятие философского камня происходит из легендарных сказаний и потому относится к области гуманитарных наук, ведь все они так тесно связаны с фольклором, этнографией и литературоведческим анализом. И, хотя алхимикам так и не удалось добиться своей великой цели, они смогли заложить основы химии в качестве побочного продукта.

И кроме всего прочего, не стоит ли относить любую из естественнонаучных глав к области истории той или иной естественной науки, что вообще-то принадлежит сфере гуманитарного знания? Все это немного похоже на урок физкультуры в старые добрые времена: оба тренера — «физик» и «лирик» — смотрят на рассевшихся перед ними кандидатов на место в команде и должны выбрать лучших игроков. Но куда причислить гуморальную теорию — к команде гуманитарных или естественных наук, — не совсем ясно.

И вот что еще: разве не началась всякая наука с философии? Люди пытались проникнуть в суть вещей, они хотели понять, как устроены мир и человеческое бытие. А для этого необходимо было разобраться в закономерностях и связях. И это было целью любой науки, и не важно о чем шла речь — о давно умерших цивилизациях или о структуре электрона. И на пути к этой цели науку не могут остановить рукотворные границы разнообразных дисциплин, ведь разделение на классы в данном случае искусственное, иначе и быть не может. Пропасть, которая в последние десятилетия разверзлась между науками, бессмысленна, и теперь нам придется строить мост через нее. Тот, кто всерьез настроен предстать перед полной и пестрой картиной нашего мира, должен принять во внимание оба взгляда на вещи — с позиций и гуманитарных, и естественных наук. Это означает, что нужно прислушаться друг к другу. И уметь просить друг друга о помощи, где это необходимо. И обмениваться мнениями — ведь смена угла зрения порой необходима, чтобы двигаться дальше.

Именно это мы и сделали: рассказали о мире, каким он представляется каждому из «противоборствующих» лагерей, поделились интересными историями и фактами из области разных наук. И по ходу дела поняли, что у нас — хотя в руках у одних пробирка, а у других папирус — больше общего, чем это представлялось вначале.

Источники

Abegg, Tilmann u. Koch, Oliver: Putzfrau zerstört 800 000-Euro-Kunstwerk, in: RuhrNachrichten.de, 3. 11. 2011.

Acocella, Joan: The forbidden world, in: The New Yorker, 25. 09. 2008.

Adut, Ari: A Theory of Scandal: Victorians, Homosexuality, and the Fall of Oscar Wilde, in: American Journal of Sociology, Vol. 111, No. 1 (2005), S. 213–248.

Aitken, Robert et al.: Sir Edward Carson Cross-Examines Oscar Wilde, in: Litigation, Vol. 30, No. 3 (2003), S. 51–67.

Alexander, Rajani: Oscar Wilde: A Sense of History, in: India International Centre Quarterly, Vol. 11, No. 1 (1984), S. 75–80.

Allen, Garland E.: Mendel and modern genetics: the legacy for today, in: Endeavour, Vol. 27, No. 2 (2003).

Amberger, Annelies: Reichskleinodien und Hakenkreuz: Heilige Insignien und bildhafte Symbole im Dienste der Nationalsozialisten, in: Marburger Jahrbuch für Kunstwissenschaft, Vol. 38 (2011), S. 271–334.

Arnol’d, V. I.: Huygens and Barrow, Newton and Hooke, Basel 1990.

Babb, James T.: William Beckford of Fonthill, in: The Yale University Library Gazette, Vol. 41, No. 2 (1966), S. 60–69.

Bachrach, Bernard S.: On the Origins of William the Conqueror’s Horse Transports, in: Technology and Culture, Vol. 26, No. 3 (1985), S. 505–531.

Barlow, Philip L.: Joseph Smith’s Revision of the Bible: Fraudulent, Pathologic, or Prophetic? in: The Harvard Theological Review, Vol. 83, No. 1 (1990), S. 45–64.

Barrett, Anthony A.: Agrippina, Mother of Nero, London 1996, S. 181.

Barrett, Anthony A.: Agrippina: Sex, Power, and Politics in the Early Empire, New Haven 1998.

Bayerische Landesbibliothek Online: Quellen zu Leben und Zeit Ludwigs II., siehe: -landesbibliothek-online.de/ludwigii-quellen#1886.

Bearman, C. J.: An Examination of Suffragette Violence, in: The English Historical Review, Vol. 120, No. 486 (2005), S. 365–397.

Beauchamp, Christopher: Who Invented the Telephone? Lawyers, Patents, and the Judgements of History, in: Technology and Culture, Vol. 51 (2010).

Blain, Bodil B.: Melting Markets: The Rise and Decline of the Anglo-Norwegian Ice Trade, in: Working Papers of the Global Economic History Network, No. 20 (2006).

Bösch, Frank: Mediengeschichte. Vom asiatischen Buchdruck zum Fernsehen, Frankfurt/New York 2011.

Brock, Thomas: Wunderwaffen aus dem Kloster, in: Süddeutsche Zeitung, 30. 07. 2014.

Bullough, Bonnie et al.: Cross-Dressing, Sex, and Gender. Philadelphia 1993.

Carney, Elizabeth: The Politics of Polygamy: Olympias, Alexander and the Murder of Philip, in: Historia: Zeitschrift Für Alte Geschichte Vol. 41, No. 2 (1992), S. 169—89.

Castle, William, Drinker, Cecil et al.: Necrosis of the Jaw, in: Journal of Industrial Hygiene, Vol. 7 (1925).

Catania, Basilio: Antonio Meucci: How electrotherapy gave birth to telephony, in: European Transactions on Telecommunications, Vol. 14 (2003).

Coe, Lewis: The Telephone and its Several Inventors: A History, Jefferson 2016.

Copeland, B. Jack: The Essential Turing, Oxford 2004. Coping with Exogenous Shocks in the Late Sixteenth and Early Seventeenth Centuries, in: The Medieval History Journal, No. 10 (2007), S. 33–73.

Cowell, Alan: After 350 Years, Vatican Says Galileo Was Right: It Moves, in: The New York Times, 10. 10. 1992.

Demhardt, Imre Josef: Alfred Wegener’s Hypothesis on Continental Drift and Its Discussion, in: Polarforschung, Vol. 75 (2006).

Dew, Charles B.: How Samuel E. Pittman validated Lee’s «Lost Orders» prior to Antietam: A Historical Note, in: The Journal of Southern History, Vol. 70, No. 4 (2004), S. 865–870.

Die Kinder der Moderne, in: Cicero, siehe: cicero.de/salon/diekinder- der-moderne/44365.

Dlugaiczyk, Martina: Fälschung, Plagiat und Kopie: Künstlerische Praktiken in Mittelalter und Früher Neuzeit, in: H-Net Reviews (Juli 2013).

Dronsfield, Alan u. Ellis, Pete: Radium — a key element in early cancer treatment, in: Education in Chemistry (2011).

Edgington, Brian: Waterton: A Biography, Cambridge 1996.

Edison, Thomas A.: The Dangers of Electric Lighting, in: The North American Review, Vol. 149 (1889).

Einstein, Albert: Bemerkung zu Abrahams vorangehender Auseinandersetzung «Nochmals Relativität und Gravitation», in: Annalen der Physik (1912).

Farmelo, Graham: Der seltsamste Mensch, Berlin 2016.

Fesler, James W.: The Commemoration of Antietam and Gettysburg, in: The Indiana Magazine of History, Vol. 35, No. 3 (1939), S. 237–260.

Fick, Monika: Lessing-Handbuch, Stuttgart 2004.

Fischler, Susan: Social Stereotypes and Historical Analysis: The Case of the Imperial Women at Rome, London 1994.

Flügge, Manfred: Das Jahrhundert der Manns, Berlin 2015.

Foley, John Miles: Macpherson’s Ossian: Trying to Hit a Moving Target, in: The Journal of American Folklore, Vol. 115, No. 455 (2002), S. 99—106.

Forrest, Brett: Searching for Grigori Perelman, Russia’s reclusive maths genius, in: The Telegraph, 22. 08. 2012.

Fourcroy, Antoine F. de und Vauquelin, Louis-Nicolas: Anmerkungen zu Versuche mit künstlicher Kälte, in: Annalen der Physik, Vol. 2 (1799), S. 107–118.

Fowler, Michael: Historical Beginnings of Theories of Electricity and Magnetism, in: Recuperado el (1997).

Gessen, Masha: Perfect Rigour, Boston 2009.

Ginsburg, Judith: Representing Agrippina: Constructions of Female Power in the Early Roman Empire, Oxford 2006.

Glover, Richard: English Warfare in 1066, in: The English Historical Review, Vol. 67, No. 262 (1952), S. 1—18.

Goez, Werner: Canossa als deditio? in: Studien zur Geschichte des Mittelalters. Hg. v. Matthias Thumser u. a., Stuttgart 2000.

Gold, John R. u. Margaret Gold: The Graves of the Gallant Highlanders. Memory, Interpretation and Narratives of Culloden, in: History and Memory, Vol. 19, No. 1 (2007), S. 5—38.

Grant, Kevin: British Suffragettes and the Russian Method of Hunger Strike, in: Comparative Studies in Society and History, Vol. 53, No. 1 (2011), S. 113–143.

Greenstone, Gerry: The history of bloodletting, in: British Columbia Medical Journal, Vol. 52, No. 1 (2010).

H. RES. 269, Resolution of the House of Representatives.

Hampton, Valerie D.: Viking Age Arms and Armor Originating in the Frankish Kingdom, in: The Hilltop Review, Vol. 5 (2011).

Harvey, A. D.: Prosecutions for Sodomy in England at the Beginning of the Nineteenth Century, in: The Historical Journal, Vol. 21, No. 4 (1978), S. 939–948.

Haugen, Kristine Louise: Ossian and the Invention of Textual History, in: Journal of the History of Ideas, Vol. 59, No. 2 (1998), S. 309–327.

Herrick, George H.: Fabulous Fonthill, in: College Art Journal, Vol. 12, No. 2 (1953), S. 128–131.

Hoffman, Paul: The Man Who Loves Only Numbers, in: The Atlantic Monthly, November 1987.

Holmes, Robert W. III: The Cultural History of Radium Medicines in America, Austin 2010.

Horzinek, Marian C.: The birth of virology, in: Antonie van Leeuwenhoek, Vol. 71 (1997).

Corby R. und Kragh, Helge: Paul Dirac und das Schöne in der Physik, in: Spektrum der Wissenschaften, 01. 07. 1993.

Jack, Belinda: George Sand. A Woman’s Life Writ Large, siehe: -sand.html.

Jasper, Willi: Carla und ihre Brüder, in: Die Zeit, 22. 07. 2010.

Jessen, Jens: Alles abgeschrieben, in: Die Zeit, 30. 07. 2009.

Johanson, Donald C.: Anthropologists: The Leakey Family, in: Time, 29. 03. 1999.

Jordan, Ruth: George Sand. Die große Liebende, München 1983.

Jourdain, Philip E. B.: The Principles of Mechanics with Newton from 1679 to 1687, in: The Monist, Vol. 24, No. 4 (2014).

Kaeser, Eduard: Warum falsche Vorstellungen nicht aussterben, in: NZZ, 29. 09. 2016.

Kennedy, Maev: 1,000 years on, perils of fake Viking swords are revealed, in: Guardian, 27. 12. 2008.

Kennelly, Arthur E.: Biographical Memory of Thomas Alva Edison, in: Biographical Memoirs of the National Academy of Sciences.

Kenworthy, Lane und Malami, Melissa: Gender Inequality in Political Representation: A Worldwide Comparative Analysis, in: Social Forces, Vol. 78, No. 1 (1999), S. 235–268.

Kesting, Marianne: Bertolt Brecht in Selbstzeugnissen und Bilddokumenten, Hamburg 1959, S. 47–48.

Kettering, Charles F.: A Tribute to Thomas Midgley, in: Industrial & Engineering Chemistry (1944).

Klemperer, Victor: LTI. Notizbuch eines Philologen, Stuttgart 2007.

Knipp, Kersten: «Auflösung der Natur, Auflösung der Geschichte», Deutschlandfunk, 10. 09. 2002.

Köhler, Peter: Die kuriosesten Fälschungen aus Kunst, Wissenschaft, Literatur und Geschichte, München 2015.

Korn, Benjamin: Das schwarze Schiff des Satans, in: Tagesspiegel, 09. 10. 2016.

Krishnaswami, Alladi u. Krantz, Steven: Reflections on Paul Erdös on His Birth Centenary, in: Notices of the AMS, Februar 2015.

Leslie, Stuart W.: Thomas Midgley and the Politics of Industrial Research, in: The Business History Review, Vol. 54, No. 4 (1980).

Lessing, Gotthold Ephraim: Briefe, die neueste Literatur betreffend, hrsg. v. Karl-Maria Guth, Berlin 2014.

Lutteroth, Johanna: Skandal um Beuys-Badewanne: Gescheuerte Kunst, in: Spiegel Online, 9. 12. 2011.

McDonald, Donald G.: The Nobel Laureate versus the Graduate Student, in: Physics Today (2001).

Midgley, Thomas und Henne, Albert L.: Organic Fluorides as Refrigerants, in: Industrial and Engineering Chemistry, Vol. 22, No. 5 (1930).

Nänny, Max: Charles Waterton: Exzentriker und Naturforscher, in: Kulturelle Monatsschrift, 1961.

Neue Gesellschaft für bildende Kunst NGBK (Hg.): Inszenierung der Macht. Ästhetische Faszination im Faschismus, Berlin 1987.

Nobel Price: Fritz Haber — Biographical, siehe: -bio.html.

Osborne, Harold S.: Biographical Memory of Alexander Graham Bell, in: Biographical Memoirs of the National Academy of Sciences.

Parker, Geoffrey: Global Crisis: War, Climate Change and Catastrophe in the Seventeenth Century, New Haven 2013.

Parker, Geoffrey: Lessons from the little ice age, in: The New York Times, 22. 03. 2014.

Paxton, Pamela et al.: The International Women’s Movement and Women’s Political Representation, 1893–2003, in: American Sociological Review, Vol. 71, No. 6 (2006), S. 898–920.

Penrose, Roger: The Road to Reality: A Complete Guide to the Laws of the Universe, New York 2006.

Perelman, Grisha: The entropy formula for the Ricci flow and its geometric applications, arXiv: math/0211159v1, 11. 11. 2002.

Peter, Hermann et al.: Wahrheit und Kunst Geschichtsschreibung und Plagiat im klassischen Altertum, Leipzig 1911.

Pfister, Christian: Climatic Extremes, Recurrent Crises and Witch Hunts: Strategies of European Societies in Coping with Exogenous Shocks in the Late Sixteenth and Early Seventeenth Centuries, in: The Medieval History Journal, Vol. 10, No. 1–2 (2006).

Phil, Leigh: Lee’s Lost Order, in: New York Times, 12. 09. 2012.

Pray, Leslie A.: Discovery of DNA structure and function: Watson and Crick, in: Nature Education (2008).

Ramirez, Francisco O. et al.: The Changing Logic of Political Citizenship: Cross-National Acquisition of Women’s Suffrage Rights, 1890 to 1990, in: American Sociological Review, Vol. 62, No. 5 (1997), S. 735–745.

Reudenbach, Bruno und Steinkamp, Maike (Hg.): Mittelalterbilder im Nationalsozialismus, Berlin 2013.

Ritner, Robert K: The Breathing Permit of Hôr’ Among the Joseph Smith Papyri, in: Journal of Near Eastern Studies, Vol. 62, No. 3 (2003), S. 161–180.

Scerri, Eric R.: The Evolution of the Periodic System, in: Scientific American (1998).

Schröder, Reinald: Welteislehre, Ahnenerbe und «Weiße Juden», in: Die Zeit, 19. 4. 1991.

Schurz, Gerhard: Evolution in Natur und Kultur, Berlin 2011.

Schwartz, Barry u. a.: The Recovery of Masada: A Study in Collective Memory, in: The Sociological Quarterly, Vol. 27, No. 2 (1986), S. 147–164.

Sietz, Henning: Churchills beste Gans im Stall, in: Die Zeit, No. 22, 2012.

Singer, Dorothea W.: The Cosmology of Giordano Bruno (1548–1600), in: Isis, Vol. 33, No. 2 (1941), S. 187–196.

Sonar, Thomas: Die Geschichte des Prioritätsstreits zwischen Leibniz und Newton, Berlin 2016.

Spiegel, Hubert: Rabe Brecht, in: Frankfurter Allgemeine Zeitung, 20. 02. 2015.

Stockrahm, Sven: Zwei Chaoten knacken die DNA, in: Die Zeit, 25. 04. 2013.

Thompson, Benjamin: Bemerkung über das eigenthümliche Gesetz, wonach erkaltendes Wasser […], in: Annalen der Physik (1799).

Tóibín, Colm: I Could Sleep with All of Them, in: London Review of Books, Vol. 30, No. 21 (2008).

Trevor-Roper, Hugh: The Invention of Tradition: The Highland Tradition of Scotland, in: Eric Hobsbawm und Terence Ranger (Hg.): The Invention of Tradition, Cambridge 1983.

Unbekannter Autor: Edison’s Illuminators, in: New York Herald, 05. 09. 1882.

van Marum, D.: Experimente über verschiedene Gegenstände, in: Annalen der Physik (1799).

van Marum, D.: Fortgesetzte Versuche über den Einfluss der Electrizität auf den Puls und die unmerkliche Ausdünstung, in: Annalen der Physik (1799).

Wazeck, Milena: Wer waren Einsteins Gegner? in: Aus Politik und Zeitgeschichte, No. 25–26 (2005).

Weinfurter, Stefan: Canossa: die Entzauberung der Welt, München 2006.

Wertsch, James V.: The Narrative Organization of Collective Memory, in: Ethos, Vol. 36, No. 1 (2008), S. 120–135.

Wieczorek, Alfried et al. (Hg.): Die Medici. Menschen, Macht und Leidenschaft, Regensburg 2013.

Winterling, Aloys: Caligula. Eine Biographie, München 2003.

Wolf, Jürgen: Plagiat im Mittelalter, in: Mitteilungen des Deutschen Germanistenverbandes (2015).

Zerubavel, Yael: The Death of Memory and the Memory of Death: Masada and the Holocaust as Historical Metaphors, in: Representations, No. 45 (1994), S. 72—100.

Zerubavel, Yael: The Politics of Interpretation: Tel Hai in Israel’s Collective Memory, in: AJS Review, Vol. 16, No. 1/2 (1991), S. 133–160.

Примечания

1

«Вот, значит, чем был пудель начинен!» См. пояснения ниже. — Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Здесь и далее перевод Б. Пастернака.

(обратно)

3

Graue Theorie (нем.) — всего лишь теория, мертвая, бездоказательная теория. В переводе Б. Пастернака: «Теория, мой друг, суха, / Но зеленеет жизни древо».

(обратно)

4

«Das also wär des Pudels Kern!» (нем.). Восклицание «Вот где собака зарыта!» имеет иную этимологию, но тоже связано с Германией и немецким языком.

(обратно)

5

Gretchenfrage (нем.).

(обратно)

6

Перевод. А. Ротчева. Durch diese hohle Gasse muss er kommen (нем.).

(обратно)

7

Перевод И. Миримского. Drum prüfe, wer sich ewig bindet, / Ob sich das Herz zum Herzen findet. / Der Wahn ist kurz, die Reu‘ ist lang (нем.).

(обратно)

8

Ob sich nicht doch was Bess’res findet (нем.), то есть дословно: «Не найдется ли кого получше».

(обратно)

9

Перевод К. Павловой. Daran erkenn’ ich meine Pappenheimer (нем).

(обратно)

10

Перевод П. И. Вейнберга. Was ist der langen Rede kurzer Sinn? (нем.)

(обратно)

11

Перевод А. Ротчева. Der kluge Mann baut vor (нем. дословно: «Умный позаботится заранее»).

(обратно)

12

От англ. stick — приклеивать, липнуть.

(обратно)

13

Machtwort (нем.) дословно: могучее слово.

(обратно)

14

Licht unter den Scheffel stellen (нем.). В синодальном переводе: «И сказал им: для того ли приносится свеча, чтобы поставить ее под сосуд или под кровать?» (Св. Евангелие от Марка 4:21).

(обратно)

15

Ein Herz und eine Seele sein (нем.). В синодальном переводе: «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее» (Деяния св. апостолов 4:32).

(обратно)

16

Изрядная часть выражений с тем же смыслом встречается в Библии — в «оригиналах» на древних языках и в переводах. Вероятно, речь идет непосредственно о немецких формулировках, введенных Лютером — первым переводчиком Библии на немецкий язык.

(обратно)

17

В переводе с английского — гончая, бигль.

(обратно)

18

Отец отечества (лат.).

(обратно)

19

Постановка по мотивам романа Жана Кокто, парижского знакомого Томаса Манна, «Ужасные дети».

(обратно)

20

Рукопись была готова еще в 1906 году, но опубликовать ее не удалось.

(обратно)

21

По литературе 1950 года.

(обратно)

22

Речь о хождении в Каноссу.

(обратно)

23

То есть за право назначать на высшие церковные посты, а в широком смысле — за право решающего голоса.

(обратно)

24

Мирское имя папы Григория VII.

(обратно)

25

Немецкий боксер, обладатель многих чемпионских титулов.

(обратно)

26

По некоторым свидетельствам, гвоздей было два — один проходил через щеки, горизонтально, второй — через губы, вертикально. Гвозди образовывали крест. Есть и другие версии казни, ничуть не более человечные.

(обратно)

27

Преимущественно насильственными — с помощью огня, железа и воды.

(обратно)

28

В немецкой историографии Третий рейх, как правило, заключают в кавычки — «Drittes Reich». Иное употребление считается неполиткорректным.

(обратно)

29

Элемент № 117, галоген и гомолог астата.

(обратно)

30

Чаще всего указывается, что оригинальные «банки» были заполнены простой водой и никак не изолированы снаружи, поскольку целью было получение наэлектризованной жидкости. Конструкция была доработана при помощи фольги позже.

(обратно)

31

Сегодня входит в состав Дортмунда.

(обратно)

32

Вооруженные конфликты и террористические акты особенно часто фиксировались в конце 1960-х и в 1970-х годах.

(обратно)

33

Первыми избирательное право получили женщины в Великом княжестве Финляндском, входившем в состав Российском империи и обладавшем широкой автономией. Всеобщее избирательное право для женщин в России было введено в 1917 году.

(обратно)

34

Дословно: «Победа, победа, победа». Ср. с фашистским приветствием Sieg Heil! то есть «Да здравствует победа!».

(обратно)

35

Национал-социалисты нередко использовали дворец спорта (снесенный в 1970-х годах) в качестве арены для своих выступлений. Известность он получил после речи Геббельса 18 февраля 1943 года — на поражение вермахта в Сталинградской битве, — где речь шла о «тотальной войне».

(обратно)

36

С 1998 производство свинецсодержащего бензина в России было приостановлено. Постановлением 2003 года его производство и использование запрещено.

(обратно)

37

Институт находится в Реховоте близ Тель-Авива.

(обратно)

38

Театр Пергола (ит. theatro della Pergola)

(обратно)

39

Речь об индексе цитирования научных статей, или Sceince Citation Index.

(обратно)

40

С греческого: «Портрет короля».

(обратно)

41

Или Ойсином.

(обратно)

42

О друидах говорится в «Записках о Галльской войне» Юлия Цезаря.

(обратно)

43

По-английский bug — это также «жук».

(обратно)

44

Это был космический рентгеновский телескоп.

(обратно)

45

То есть «прогноз погоды в Бискайском заливе».

(обратно)

46

По чертежам математика Джеймса Грегори.

(обратно)

47

В источниках сообщается, что подоплека была несколько иной. Кристофер Рен активно участвовал в дискуссии о движении планет, а Галлей был тем, кто заставил Ньютона написать «Начала» и провел ряд экспериментов, подтверждающих справедливость закона всемирного тяготения. Оказавшись в одном ряду с Гуком, они не сошлись в оценке значения каждого из них в открытии, приписываемом Ньютону.

(обратно)

48

Перевод А. Струговщикова.

(обратно)

Оглавление

Анника Брокшмидт Научный баттл, или Битва престолов: как гуманитарии и математики не поделили мир Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg