«Дневники Льва Толстого»

В. В. Бибихин ДНЕВНИКИ ЛЬВА ТОЛСТОГО

Весть Льва Толстого Вступительные замечания к курсу В. В. Бибихина «Дневники Льва Толстого»

Все люди закупорены, и это ужасно.

Л. Н. Толстой

Записи лекций В. В. Бибихина о дневниках Льва Толстого в настоящем издании впервые увидят свет. Я надеюсь, что это событие будет оценено. Ни в отечественной, ни в мировой литературе о Толстом ничего похожего не говорилось. Существует справедливое предположение, что вся русская мысль конца XIX–XX веков (которую называют также русской религиозной мыслью) возникла из Ф. М. Достоевского и вокруг него. И не только русская мысль («Достоевская» линия в советской России была официально пресечена и исподволь продолжалась в работах М. М. Бахтина). Достоевскому-мыслителю чувствуют себя обязанными европейские философы и богословы. То, что в нашей словесности есть еще один, не менее мощный источник новой мысли — Лев Толстой, — по существу, не открыто. Для широкого читателя Толстой остается «великим художником» и прямолинейным «моралистом», проповедником «опрощения» и «нового христианства», в котором обычно видят рационалистскую и моралистскую редукцию ортодоксального учения[1]. Ни та ни другая ипостась Толстого как будто не требуют философской герменевтики. В своих великолепных лекциях о Прусте М. Мамардашвили решительно замечает, что Лев Толстой не дает материала для такого, философского, чтения, как Пруст. Это утверждение тем более странно, что как раз в художественной мысли Марселя Пруста и Льва Толстого есть точки глубочайшего схождения, которые можно упустить из виду, только если видеть в Толстом исключительно «наивного реалиста большого стиля». Как же не заметить в Толстом, в самом центре Толстого ту же феноменологию озарений, которой занят Пруст? Мамардашвили называет эти вспышки нового смысла и «новой растроганности» в Прусте «епифаниями»: они заключаются во внезапном явлении в себе некоего «другого Я», не индивидуального в привычном смысле, бессмертного, благоволящего ко всему и невыразимо счастливого, которое, по словам Пруста, «одно должно было бы писать мои книги». В связи с Львом Толстым В. В. Бибихин описывает похожий феномен как «выход из метрики» (об этом дальше) или «возвращение в себя неизвестного»: «Здесь любовь совпадает с ранним удивлением и уже не может кончиться»[2]. Вот один пример толстовских наблюдений над «другим Я» с комментарием Бибихина:

«21 Июля 1870. Все теории философии (новой от Картезиуса) носят ошибку, состоящую в том, что признают одно сознание себя индивидуума (т[ак] н[азываемого] субъекта), тогда как сознание — именно сознание всего мира, т[ак] н[азываемого] объекта, так же несомненно. —

Человек сознает себя, как весь мир, неиндивидуально, и сознает себя, как человека индивидуума […]»

«Между этими двумя сознаниями, — говорит Бибихин, — та большая несимметричность, что для первого, индивидуального, в социуме есть принятая система координат, отчетливое расписание (в конституции, праве, медицине, системе социального обеспечения), а для второго, общего сознания мира, вовсе ничего вроде принятой системы координат и расписания нет, и люди каждый раз удивляются, когда буквально спотыкаются о то, что сознание (ощущение, настроение) мира, беспризорное и несанкционированное, это реальность, в толпе, на войне, в семье, в умирании более сильная, чем культивируемое сознание индивидуальности». Где еще «эта реальность более сильная»? Во вдохновении, в любви, в поэзии. В моменте веры (как это описано в «Исповеди»). Эту реальность переживает сам Толстой, ее переживают его герои (осознавая это, как Пьер Безухов в плену у французов, или безотчетно, как Наташа Ростова на охоте у дядюшки). Об этой реальности «другого себя», «себя неведомого», того себя, которое есть мир и для которого «быть и испытывать счастье одно и то же», повествуют и Пруст, и Толстой. М. К. Трофимова, великий знаток и переводчик древних гностических текстов, видит в прустовских вспышках «другого Я» точное соответствие опыту первых гностиков. Об открытии «себя божественного» как о начале духовного опыта пишет в своих посланиях Антоний Великий. Это совсем другая антропология, чем та, которую несет в себе цивилизация Нового времени.

Сопоставляя Льва Толстого и Вильгельма Дильтея, современников, чья мысль двигалась в общем контексте молодого позитивизма эпохи его Sturm und Dranga и похожим образом искала выход из когнитивной тюрьмы «современного мышления» и сциентизма — реалистический выход, В. В. Бибихин замечает: «строгая феноменология» Дильтея нашла себе понимание, что же касается Льва Толстого, то его понимание в России «отстает хорошо если не навсегда».

Мы много говорили с В. В. Бибихиным об этой поразительной неоткрытости Льва Толстого и о том, куда могла бы идти мысль, им вдохновленная. Единственный образец такой мысли Бибихин находил в Л. Витгенштейне (Витгенштейн оставил свидетельство о том, что чтение Льва Толстого глубочайшим образом изменило его жизнь). «Логику Витгенштейна можно считать философской транскрипцией Льва Толстого». В. В. Бибихин, многие годы посвятивший Витгенштейну и последний вечер своей жизни отдавший правке корректуры своей последней книги о Витгенштейне, делает это утверждение ответственно. И пусть читатель, располагающий общепринятым представлением о Льве Толстом, спросит себя: пришла ли бы ему в голову такая связь: Толстой-Витгенштейн? А связь Толстого-мыслителя с Лейбницем? Кантом? Дильтеем? Гуссерлем? Все эти сопоставления, развернутые и глубокие, мы найдем в курсе В. В. Бибихина. Почему они не приходят нам в голову? Дело не только в том, что мы не смогли прочитать мысль Льва Толстого: это еще простительно, поскольку он излагает ее слишком непривычным для нас образом, в решительном отстранении от ученого философского дискурса. Но мы не смогли прочитать и мысль классиков европейской философии иначе чем в «университетском» ракурсе, а не как то, что задело прежде всего самого автора (Канта, скажем, прочитанного Толстым с глубочайшим сочувствием) — и затем задевает нас, то есть имеет самое непосредственное отношение к ходу нашей жизни, а не помещено в область специальных «интеллектуальных занятий».

Другой круг сопоставлений мысли Толстого, которые проводит В. В. Бибихин, совсем из иного поля: это традиционная православная аскетическая практика, «невидимая брань», монашеская школа трезвения и хранения сердца, та «другая антропология», которая лежит в основе исихастской традиции. Здесь В. В. Бибихин опирается и на собственную работу с источниками (переводы и исследования Макария Великого и Григория Паламы), и на ту интерпретацию «лаборатории исихазма», которую предложил С. С. Хоружий. Антиклерикальные и антидогматические демарши Толстого обсуждаются бесконечно, и сам он настойчиво утверждает, что опирается только на Писание, а в нем — только на Новый Завет, и то выборочно, а предание целиком отвергает (причем и само Евангелие он считает необходимым отредактировать, удаляя из него все, что, по его мнению, внесено туда церковным преданием). Но то, что Лев Толстой в самой практике своей внутренней жизни интимнейшим образом связан с духовной школой древнего православия, остается незамеченным. В его случае это был не вопрос послушного следования и дисциплины, а стихийно найденная школа ума и самосознания: она и обеспечивает Толстому уникальную независимость его суждений.

И третий круг — с которого все сопоставления курса Бибихина собственно и начинаются: начальная мысль, «дометрическая» (не буду пересказывать того, что говорится в этом курсе о «метрике» и «неметрическом», это одна из основных мыслей В. В. Бибихина), еще свободная от тех представлений пространства-времени, которые ставит на свое место Кант, и от той «субъектности» и «предметности» новоевропейского мышления, которые ставит под вопрос Толстой (его физика последовательно энергетична: в мире Толстого действуют не тела, а силы). Начальная мысль, для которой мудрость, София, ближе к инстинкту, чем к разуму в его позднейшем понимании, а человек отчетливо знает в себе и в других то «общее Я», «Я мира», о котором мы говорили, и твердо, как натуралисты свои законы природы, знает, что существующим правит «закон любви и поэзии», словами Толстого. Это мир Ригведы (ее первой вспоминает Бибихин в связи с дневниками), мир китайской, индийской, древнегреческой мудрости. Ничего произвольного в этом сближении нет. Поздний Толстой читает и переводит эти тексты, включает их в «Круг чтения». Он читает их не «исторически», исследовательски, а как актуальный, лично ему интимно знакомый опыт. И, как он уверен, опыт, необходимый другим. Как та самая весть, о которой говорит Бибихин. Никакой истории эстетики, истории мировоззрений, никаких «национальных картин мира», в которых уверен первокурсник гуманитарного факультета, для Льва Толстого не существует. Все происходит сейчас. Наивное чтение? Или наоборот: чтение того, кто посвящен в ту глубину, где, как говорит почитаемый Толстым крестьянин-философ Василий Сютаев, «все в табе и все сейчас»?

Да, мы много говорили с Владимиром Вениаминовичем о том, что обещает открытие мысли Толстого. Многие другие темы наших разговоров и переписки возникают в ходе лекций, я узнаю их, как будто неожиданно ко мне приходит новое письмо из тех дней. Это Гете и Рембрандт, это «Новая Жизнь» Данте и Томас Манн, это цвет и зрение, это живопись XX века, с обзора которой начинается курс… С какого-то времени было понятно, что Владимир Вениаминович готовится говорить о Толстом. Но вот чего я не ожидала тогда: что предметом размышлений он выберет не художественные сочинения Льва Толстого, а его дневники! Работы с этими текстами я никак не могла вообразить.

По многим причинам Владимир Вениаминович Бибихин — единственный человек, который оказался способен таким образом прочитать эти странные и, вероятно, никем еще сплошь, от начала до конца не прочитанные записи Льва Толстого. И еще бы: они были писаны не для чтения. Их никак нельзя было бы назвать «дневником писателя». Они пишутся человеком, для которого то, что он автор «Войны и мира» и вообще «великий русский писатель», — десятое дело.

Самая простая из причин, обеспечивших эту возможность чтения, — особая связь В. В. Бибихина с жанром дневника (настоящего дневника, не литературного произведения в форме дневниковых записей). Бибихин, как известно, переводил и комментировал дневники Л. Витгенштейна. Но что важнее: он сам из десятилетия в десятилетие, до последних дней вел регулярные дневниковые записи. Отсюда этот навык к чтению скорописи и недоговорок, первых подвернувшихся под руку слов, эта способность находить связь в том, что по видимости бессвязно, — в шокирующем соседстве записей разного смыслового веса. Но главное — это интимное знакомство с самим состоянием Человека, Ведущего Дневник. Человека рас-стояния — так об этом говорит В. В. Бибихин. Рас-стояние полагается между неким «другим Я», безымянным Смотрителем, который неотступно видит себя биографического, именованного (как в дневниках Толстого: «Как хорошо, нужно, пользительно, при сознании всех появляющихся желаний, спрашивать себя: чье это желание: Толстого или мое. Толстой хочет осудить, думать недоброе об NN, а я не хочу. И если только я вспомнил это, вспомнил, что Толстой не я, то вопрос решается бесповоротно. Толстой боится болезни, осуждения и сотни и тысячи мелочей, которые так или иначе действуют на него. Только стоит спросить себя: а я что? И всё кончено, и Толстой молчит»). Видит снаружи его действия и чувства и никогда с ним не совпадает: это Я принадлежит другому порядку вещей. Это Я теоретическое (прошу читателя не пропустить замечаний В. В. Бибихина о первом смысле слова «теория» — посольство, посещение, смотр). Если оно перестанет отличать «себя» от «Толстого», целиком ввяжется в то, что не «теория», все погибло, битва проиграна. Если обратиться к евангельской притче о работниках-арендаторах и удалившемся хозяине виноградника (Мр 12, 1–9; Мф 21, 33–42, притче, которая десятилетиями владела умом Толстого), это «теоретическое Я» — своего рода посыльный, который, в отличие от виноградарей («Толстого»), помнит, что хозяин у виноградника есть и однажды, вероятно, он вернется и спросит ответа. Но даже не это предстоящее событие — первая вещь, о которой идет речь. Первая — реальное положение здесь и сейчас. «Я теоретическое» видит настоящее положение виноградарей так, как они его не видят. Оно видит, что главное в нем — не сами их дела, а их «оставленность»: их оставили делать все, что им угодно. При этом заставить «их» («Толстого») изменить поведение, «принять меры» это Я не может: оно не распорядитель и не надзиратель. Но глаз с них оно не сводит и, как датчик, отмечает все, что видит. Одобряет или нет (чаще нет), но не пытается вмешаться. Чтобы избежать путаницы: «Я дневника», «Я теоретическое» — совсем не то «Я мира», «бессмертное Я» счастья, с которого мы начали и о котором говорят и Пруст, и Толстой. У Пруста мы вряд ли найдем саму эту ситуацию «невидимой брани». Тем не менее и это «теоретическое Я» Толстой называет «истинным» и «божественным». Когда этого «Я» в тебе нет, вести дневник невозможно: не с кем беседовать. Герой «Воскресения», Нехлюдов, переживший второе рождение, открывает это тождество жизни «я» и ведения дневника: «Два года не писал дневника и думал, что никогда уже не вернусь к этому ребячеству. А это не ребячество, а беседа с собой, с тем истинным, божественным собой, которое (!)[3] живет в каждом человеке. Все время этот я спал, и мне не с кем было беседовать». («Воскресение», ч. I, XXXYI).

Судя по фрагментам тех дневниковых записей, которые Владимир Вениаминович опубликовал, его собственная работа в дневнике была чрезвычайно близка работе Толстого и Витгенштейна: она этична в своем существе. Говоря точнее, она аскетична. «Начинаясь, он (дневник) имел главной заботой подъем и падение, и та же забота спустя шестьдесят лет. Чтобы замечать подъем и падение, надо знать верх и низ. Рост жизни, о котором забота смотрителя, идет вверх». Вообще говоря, все то, что «не идет вверх», не возрастает, не есть жизнь, как ее понимает Толстой. Это смерть, и со смертью в себе идет борьба.

Это своего рода «невидимая брань». По ходу курса Бибихин замечательно разъясняет невидимость этой брани: дело не в том, что она не видна другим, идет в секрете от них, — а в том, что некие силы борются в сплошной темноте, на ощупь, наугад, и ничто из известного, «видимого» (например: а, это бес уныния!) здесь всерьез не поможет. Одно и то же может иметь разные и противоположные смыслы — и это, быть может, первое озарение того «смотрителя», того «теоретического Я», которое ведет дневник. «Решающее происходит в первом невидимом непространственном движении ума», комментирует Бибихин «великое открытие», как его называет сам Толстой: преступление состоит не в «составе дела», не в поступке самом по себе. Из дневника 1859 года: «Видел нынче во сне: Преступление не есть известное действие, но известное отношение к условиям жизни. Убить мать может не быть и съесть кусок хлеба может быть величайшее преступление. — Как это было велико, когда я с этой мыслью проснулся ночью!» На евангельском языке: важно «то, что исходит из сердца».

Узнавать все приходится каждый раз впервые. Это, замечает Бибихин, обязанность свободы. «Свобода обязывает к вниманию — к высшей дисциплине во всем, на каждом шагу, в тщательном обращении со своим… То, что казалось пройденным и решенным, должно снова стать первым».

В. В. Бибихин много думал о «первой философии» и читал о ней курс. «Первая философия» стоит перед первым различением — бытия и небытия. То, что мы узнаем из дневников Льва Толстого, можно назвать «первой жизнью». Она стоит перед различением жизни и смерти. Очень немногие люди в самом деле живут «первой жизнью»: быть может, таких меньше, чем гениев. Непрерывным, всегда «первым» и совершенно личным, своим различением во всем происходящем жизни и смерти, гибели и спасения, верха и низа. Ведь есть множество готовых расписаний, к которым можно примкнуть и навсегда оставить этот странный труд, делегировать его «принятым понятиям», «обществу», «традиции», приказам власти. Толстой не покидает того места, где, словами Бибихина, «жизнь складывается вокруг странности». В частности, той странности, что верх и низ, гибель и спасение, свое и мертвое (только свое в самом настоящем смысле живо) необъяснимо реальны и самым первым образом касаются тебя лично. Толстой покидает все, что хочет отнять у него эту странность, он бежит из таких мест, как из тюрьмы.

Итак, вот одно из определений метода работы с дневниковыми текстами Льва Толстого; его В. В. Бибихин дает уже во второй половине своего курса. «Наша цель не портрет. Но и не вживание, вчувствование. Мы вглядываемся в человека как в весть, к нам сейчас обращенную и содержащую в себе ту тайну, участие в которой нам сейчас крайне нужно для нашего спасения». Курсив в приведенных словах принадлежит ему. Смыслы некоторых из этих слов в бибихинском употреблении требуют комментария: спасение (и, соответственно, гибель), весть, вглядываться… Они далеки от тех автоматических стереотипов, к которым привык наш современник. Внимательный читатель сам увидит прояснение этих (и многих других) значений в ходе чтения лекций[4]. Я хотела бы здесь обратить внимание на одну тему в выделенной курсивом фразе: на тему участия — причем: участия в тайне человека. Это, по Бибихину, и есть условие понимания. Противоположный пониманию подход — объяснение, толкование. Чем отстраненнее толкование, тем оно предполагается «объективнее». «Удушающие тупики толкования», «безысходная сфера толкования» — так говорит об этой практике Бибихин. В. Дильтей оставлял этот способ обращения с вещами, объяснение, для естественных наук: в области гуманитарных (Geisteswissenschaften) единственным адекватным методом он считал понимание, которое состоит в установлении связи. Но гуманитарная мысль современности привычно идет путем механических объяснений на месте понимания. Особенно показательным образом это происходит с чтением мысли Льва Толстого, которую его критики с удивительной последовательностью не уважают. «Как раз те глупости, которые он (Толстой) с самого начала отставил в сторону, у него и ищут», — замечает В. В. Бибихин. Толкование, иначе — поиски простейших «причин» или пересчет на язык готовых понятий и терминов, философских, религиозных, социальных, и сводит мысль Толстого к ряду печальных «глупостей»: анархизму, нигилизму, пантеизму и другим привычным, но пустым по существу терминам. Если они что-то и говорят, то одно: мы-то с вами все эти глупости давно превзошли и цену им знаем. Феноменом удивительного высокомерия критиков по отношению к Толстому-мыслителю Бибихин занимается особо. Как мы знаем, Толстой-мыслитель (не говоря уже о Толстом-проповеднике) обычно противопоставляется Толстому-художнику. Но есть и еще один Лев Толстой — Толстой-человек, и именно он, а не художник и не мыслитель, и есть герой дневников! Он, человек, бесконечно важнее для себя, чем «писатель», «мыслитель», «общественный деятель»; он знает, в чем состоит его дело: «…и не мое дело задавать себе работу, а мое дело проживать жизнь так, чтобы это была жизнь, а не смерть», как он пишет в 1880 году в письме к H. Н. Страхову. Важность этого дела объясняется не какой-то безумной фиксацией Толстого на своем индивидуальном спасении, которое ему дороже творчества: в человеке совершается судьба мира. В этом Толстой уверен.

Человека Льва Толстого и хочет В. В. Бибихин увидеть как весть, которая, как он говорит, нам сейчас необходима. И «художественное», и «религиозное», и «мыслительное» этого человека происходят из одной почвы, из того «молчания», для которого, как говорит Бибихин, «не было уха». Современники слышали его слова, принимали их как руководство к действию (одни) — или же возмущались их скандальной категоричностью (другие), но молчания в них не слышали. Сразу же после публикации знаменитого осуждения смертной казни «Не могу молчать», прогремевшего как гром над всем миром, сразу же на многих языках, Толстой записывает в дневнике: «написать бы теперь „Могу молчать“, „Не могу не молчать“». Что делать с этим толкователю? А человек, занятый пониманием, согласится: да, вместе это и есть правда — и «Не могу молчать» и, одновременно, «Могу молчать». И это не «парадокс» и не «антиномия» (опять пересчет на знакомые термины), а простая правда человеческой жизни, если она, эта жизнь, видит себя перед лицом какой-то взыскующей ответа силы, иначе говоря, в свете внимания. Так постоянно видит себя жизнь Льва Толстого в его дневниках. Из этого положения рождается мысль того рода, которую В. В. Бибихин называет редкой мыслью. Редкая мысль мыслит о странном, не делая его обыкновенным, не переставая удивляться ему. Из этого положения (добавлю от себя) рождается и то художественное (слово Толстого), которое можно назвать редким. Оно тоже говорит о странном. Не только в этом толстовском, но и в других своих курсах В. В. Бибихин повторяет одно тревожное наблюдение: наша современность теряет контакт с редким. Говоря точнее, всякий ее контакт с редким кончается плохо. Редкое в ее руках превращается в рядовое, как вино в воду. Странное, то, с чем неизвестно что делать, она всеми способами пытается устранить. «Можем ли мы удержаться в оползне, не скатываться вместе с движением современной массы ко всё более полному, сплошному, удобному истолкованию странности, в которую мы брошены. Для нас это наверное самое важное, от чего зависит судьба». Какое преувеличение! — должен возмутиться читатель. Это самое важное! Мы, не обсуждая, привыкли думать в количествах. Существенно то, что статистически преобладает. Редкое и странное располагаются где-то на обочине, в маргинальных областях и мало кого и когда касаются. Таков мир «метрики». В. В. Бибихин сохраняет верность древней философской мысли, для которой не самое вероятное и частотное, а самое редкое и в каком-то смысле невероятное и представляет истину. Потому что только оно обладает животворящей силой, оно меняет общую судьбу — точнее сказать, сквозь него эта судьба проходит. «Антиколичественная» притча о горчичном зерне (Толстой в своем переводе заменил его березовым семечком) — лучший образ для того другого зрения, другой мысли о мире, которую ищет Толстой. Видеть вещи как семена — то есть в их будущем, в их росте, в их жизни. Мельчайшую крупинку — как огромное дерево, в кроне которого поселятся птицы.

«Человеком без свойств» назвал жителя своей современности Р. Музиль. «Типический» портрет нашего современника можно было бы озаглавить: «Человек без озарений». Этот портрет, как и музилевский, не должен быть карикатурой или сатирой — скорее, сочувственной констатацией. Лев Толстой знал это «закупоренное» состояние человека и мучился им. Ему было с чем это сравнить. Его дневники, говорит Бибихин, сосредоточены вокруг озарений, то есть редких мыслей, которые произвольно вызвать невозможно: они воспринимаются как приходящая откуда-то весть. Озарения дневников никак не связаны с писательскими замыслами, «творческими находками», они относятся к тому, что, согласно Толстому, единственно необходимо для человека: к «науке жизни». Почти все другие науки от нее отвлекают. В Льве Толстом, среди прочего, можно увидеть предтечу нынешних контркультурных движений. До тех «деконструкций», которые умеет сделать он с любой культурной формой, куда современным деконструкторам! Но смысл его «антиисторичности» и «контркультурности» (которая вызывает полное сочувствие В. В. Бибихина) совсем иной. Толстой хочет убрать эти формы не потому, что они «репрессивны» и «условны» — а потому и там, где они перекрывают путь тем откровениям, тому «раннему изумлению», из которого «в начале» и возникает культура. Где они закупоривают человека, не давая ему встретиться со своим, с «инстинктом Божества», словами Толстого. «Письмо культуры в желаемом пределе то же, что письмо природы», замечает Бибихин (курсив его).

Мы начали с того, что Толстой не был по существу понят, что его мысль не была прочтена. Это категорическое утверждение необходимо смягчить. Да, достойного комментария к его мысли еще не появилось. Но весть Толстого современники ощущали, даже не умея в ней разобраться: этой вестью были не столько его сочинения и публицистика — но само его присутствие, которое чувствовали все. С. Н. Дурылин описал это так: «…он тучей пролился над нами — и какая-то капелька толстовского дождя, росы, испарений, инея (как угодно!) есть в каждом из нас»[5]. Жить, писать и действовать «при Льве Толстом» что-то значило! Томас Манн, меньше чем кто-нибудь склонный к пафосу и мистике, позволяет себе такое предположение: «…и в дни, когда бушевала война, я часто думал о том, что она вряд ли посмела бы разразиться, если бы в четырнадцатом году глядели еще на мир зоркие и проницательные серые глаза старца из Ясной Поляны. Было ли это с моей стороны ребячеством? Как знать. Так пожелала история: его уже не было с нами — и не было никого равного ему. Европа неслась, закусив удила, — она уже больше не чуяла над собою руки господина, — не чует ее и поныне»[6].

«Рука господина», говорит Т. Манн. Сам Толстой сказал бы: «идея поэзии». В европейском путешествии, за чтением новейшей литературы Толстой записывает в дневник: «Консерватизм невозможен. Нужны более общие идеи чем идеи организмов государства — идеи поэзии, и ее не уловишь в Америке и в образующейся новой Европе» (12/24.8.1860). Что же такое эта поэзия, вместе с любовью составляющая толстовский закон мира (во всяком случае, это никак не сочинение регулярных стихов)? Оставим это размышлениям читателя. В. В. Бибихин комментирует слова Толстого: «Поэзия это и есть та „более общая идея“, которая сильнее чем целесообразность и справедливость».

Лекции В. В. Бибихина написаны сырым, свободным языком, близким языку Дневников и потому тоже не представляют собой легкого чтения. Объяснений, как мы говорили, здесь нет и потому быть не может никаких «выводов» и «диагнозов». Проще (в обычном смысле) Толстой после этих лекций не становится. Он становится реальнее. Лекции В. В. Бибихина, вероятно, впервые всерьез всматриваются в весть Толстого. Всматриваются не предвзятыми и не пустыми глазами: в зрении самого автора есть тот изменяющий опыт, о котором говорит Толстой. В. В. Бибихин возвращает присутствие Толстого в нашу жизнь. Его здесь, в России, давно не было.

ДНЕВНИКИ ЛЬВА ТОЛСТОГО[7]

I — 1[8]

5 сентября 2000

В разделе изобразительного искусства XX века новой Третьяковки[9] за исключением может быть только Кандинского, который часто отсутствует (гастролирует), Малевича и примитивистов, после 1917 года почти всё беспросветно. Разрозненность, одиночество, нет обещания, движения, будущего. Крик или жалоба, и больше глухой ужас. Природы в русской живописи уже нет почти совсем с 20-х годов, т. е. с ее уходом глядевшие глубоко художники согласились уже тогда.

Церковь, светская и духовная, осудит этот упадок. Она минует тем самым Христа, чью лямку как может тянет художник. На его стороне захваченность, пусть черным экстазом. Ею богатый, он гнушается соглашать, улаживать.

Мы смотрим еще один новый фильм о Христе, дорогой. Безумие эроса картинно не изображается, потому что режиссер и оператор не безумствуют. Одержимый, бесноватый, яростный остаются на экране поэтому иллюстрацией к тексту. Не безумствуя, жалко своих костей, они так удобны, удобнее авторучки. Примириться, убедить себя в необходимости гражданских похорон, помнить об общей судьбе смертных невозможно. Подарить свои кости можно только в экстазе, бросить их только в безумии. Услышьте в Евангелии нервное, страстное, дикое, влюбленное существо, конечно в теплой давней эллинско-иудейской среде, — нетерпеливое и делающее неуместным позднее благочестие евнухов. Ориген евнух в этом смысле: отнявший у себя то, на что всё равно был уже не способен. Тем более те, кто шли за ним после него.

Сейчас теснота, темнота, одиночество. Все подорваны, ни у кого не получилось. Чужая сила помогает, механически поднимает тело с постели, надо думать, в большой гроб. Смерть не подорвана, она остается безусловной правдой. Все века человечество было внимательно к еде, сну, смерти, рождению, к одежде, слову, поведению, ритуалу. Много есть независимо от настроения мы начали сравнительно недавно. Рабочий день размечен паузами для кофе, и когда мы забываем о еде, то это потому что всё, что мы делаем, приведено в ритм с едой. (Американские биологи сделали запоздалое открытие: человек будет жить до 120 лет, если у него отнять запах и вкус пищи.) Мы беремся за вкусный кусок от расстройства. Как говорить теперь о я, что оно такое, если оно может менять себя. Как не я распоряжался куском, а кусок мною, так этому я никогда не удавалось остановить соскальзывание в сон: начав что-то видеть, я обязательно засыпал, и мужественное намерение не закрыть глаза только упрочивало сон. Сейчас у меня уже нет никакой надежды остановить кусок и сон, а ведь вся моя надежда в этом только. Снова и снова я выставляю руки остановить катящий камень, вместо того чтобы признать и отступить. Я заглядываю в сон якобы чтобы увидеть, на самом деле чтобы уснуть, там сладко. Я один раз ускользну туда и уже не вернусь.

И еще. Все века, как берегли кусок и сон, так полагались на молитву. Я всегда хотел от молитвы сразу большой выгоды, не терпел ее так, не держал ни минуты. Едва заглянув в богатства, я себя вижу одним распорядителем и хочу торговать в обмен на деньги, вести оборот. Смысла в молитве я не вижу.

Что одно, среди наводнения, совершенно ясно: что корабль веры держится чудом, верой, сам собой. Поступок поэтому условная вещь, безусловны всё-таки одни глаза, если они видят не только днем. Некоторые вещи, силы природы, действуют неостановимо, борьба с ними сомнительное занятие.

Общая скверность идет отсюда, от верного ожидания неудач и от неизбежности навредить, напортить. Надо прибиться скорее к уверенному, успешному, идущему: подскочить к строю, включиться, куда все, ведь не может быть чтобы все ошиблись и шли не туда. Это встраивание и всегда было, но сейчас оно становится правилом. Собравшееся большинство открывает себя тем способом, какой только доступен большинству: смотреть крупно, не замечать меньшинства, мелочь, «кошачий концерт». Когда людей в коллективе много, они скорее любезны, особенно дамы. Они служат, сделают что надо, выдадут деньги, сделают и больше, пока скользят в проложенных рельсах, но иначе — вне рельсов, в грязи и в неизвестности. Страна вокруг островков обеспеченности остается поэтому неухоженной. Такими рельсами была религия: пойти в храм, венчаться, сказать, вспомнить молитву. Но прямо рядом с этими рельсами оставлялась своим процессам глубокая грязь. «Высокая духовность русского народа». Сейчас разница: ты в расписании среди компьютеров, привыкая к нерешению нерешаемого, или на открытом ветру. Остается после установления большинства досаждать вопрос о качестве, но он трудный, и его можно обойти, приняв основное решение: все равны, никто в конечном счете не лучше других, и кто будет судить. Решив так, большинство задыхается в самом себе сразу. <…> Гениальный музыкант, композитор и <…> талантливая поэтесса, спутница в творчестве. Забота <…>, восстановление духовной иерархии в стране на почве признания истинных ценностей. Они обращаются к власти с предложением исполнить на праздник грандиозное произведение, подразумевается что о Христе и духе, изливающемся и расцветающем. Спрашивается, зачем им это нужно. Труднее видеть, как им теперь от этого отстать. Духовность, божественное, поминовение жертв, возрождение. Почему и меньшинство тоже выглядит жалко? Потому что с самого начала оно не решилось быть в меньшинстве, заглядывалось на всех, не стояло на своих ногах.

Стоит то, что вынуждено есть и пить только когда в этом есть предельная необходимость выживания. Не стоит, не может стоять и не будет стоять то, что ест и пьет без крайней необходимости и живет для обеспечения себе этой возможности. Между этими и теми прекращается надежда что-то сказать: первых не могут слышать, они могут только показать; среди вторых, где ясно, что человек должен сначала обеспечить себя едой и питьем, а потом говорить и думать, обеспечение еды и питья предшествует мысли и никогда не кончается, потому что в этой деятельности нет необходимости, которая только и может быть пределом. Сытость не предел, потому что при едении без необходимости цель не сытость, а бесконечное обеспечение возможности есть. Не прикоснувшись к необходимости, в принципе невозможно отличить настоящий голод от зависти к тем, кто ест.

Прибитые дамы и толстые молодые священники, открывшие мазохистскую жилку в этих дамах, уверенные от знания человеческого несовершенства и всем телом давящие силой этой правды, что люди несовершенны. Когда давишь, подавленные встречают это с пониманием и охотой, и давящий начинает чувствовать тоску по улаженному человечеству и любовь к нему такому, какое могло бы стать на молитву правильно. Но такого народа нет, и у него сильнее любовь к нему, далекому, до страсти. Ты собрался было жить, но тебя достанут, уличат, осудят, укусят: ты неправильный, не такой, какой должен быть. Поэтому сам ты жить не будешь.

Всё перебито неспособностью быть в разных местах, делать одновременно и быстро разные вещи. Отсюда неуверенность, что ты сейчас делаешь то, что нужно. Поэтому, странно сказать, мера твоей неуверенности — она же мера участия во всеобщем. Если не бояться знать, видеть.

Бунин, «Деревня». Ожидание, неустроенность, духовное терпение. Срыв его, переход в физику, дает историю последующих десятилетий, т. е. прочитав Бунина, не надо было, не обязательно проживать этот XX век. То же накопление энергии и тот же срыв сейчас. С автоматизацией механизмов деревня меняет форму на более гладкую, но упоение холодностью сохраняется то же, та же жадность до людей рабов, то же сламывание хребта, жгучий интерес к жизни и ее испытание, эксперимент. Успокойся, действуют силы сильнее тебя, говорит Бунин, и само это признание, внимание всё меняет. Только оно может что-то изменить.

Хитрый зверь, вцепившийся в небо и землю, хотящий жить, извернется и в смерти. Как. Всё дело в этом. Что добро идет Богу в дело, что берет верх правда, что мы им служим, это было наше суеверие, как мы и подозревали. Надо уйти скорей. Этого ждут. Не через недели, а сейчас. Прекратить совсем нажим, расчет, волю. Ни малейшего соображения о моих обязанностях, абсолютная уверенность что я на самом деле никому не нужен. Если бы я всерьез попробовал быть нужен, я сначала искал бы именно здесь, в тихом уходе. Допустим, я уже не тревожу людей планами. Но я занимаю место в воздухе и на стуле. Я бы его освободил. Всё на самом деле так просто. Если дышишь с утра, вытачивай ложки, сегодня, и всё. Если не дышишь, не терзайся неоконченным, это смешно. «Неоконченный роман». А если бы ты его окончил. Не больше ли в неоконченности правды, красоты большой картины. Как есть, ты приготовил; лучше стало быть не смог; и довольно. В заглядывании вперед есть порча, увиливание от дела под руками. Примешивается представление о помощи Бога большой судьбе. Даже если сейчас пока твое предчувствие будущего оправдывается, потом оно обязательно не оправдается и придется признаваться в ошибке. Не будет торжественного закругления, а будет внезапный обрыв, как ломается ветка от ветра, который ей был до этого нужен. Мои предчувствия, которые меня никогда не обманывали, почему я ими и гордился, меня обманывали и держали в тюрьме тем самым всегда. Своему ощущению, что они суеверие, я не верил.

Хотим ли мы на самом деле свежести, чистой полосы жизни? Такое желание не может быть базовым, потому что сама жизнь не первична. Не странничество при жизни, а жизнь при странности от самого начала. Исправить жизнь во всяком случае нельзя, можно только начать новую. С каждым куском еды начинается новая. Или она уже не начинается совсем.

Ты не знаешь по совести, что такое на самом деле слово, λόγος. Если мы договорились до того, что жизнь складывается вокруг странности, то странность же и слово, слышное пространство, она же и речь как луч. Или проще: не так ведь всегда было, что интимное в темноте оттуда диктовало, а всё развертывалось в меру открытия сторон странности. Слова, которые ты слышишь про себя, решают, тем более что ты не решаешься произнести их даже про себя и тем более написать.

Проблема в том, как мне достучаться до меня, в простом смысле, попросить меня что-то сделать, не переедать, не напиваться лишнего. Надо хотя бы не переставать удивляться сначала себе, тогда не останется времени удивляться другим, и чужая неприступность растает. Тогда все другие станут говорить тебе, в твою бездарность, и помогать выбраться, как Раджнишу нечего было дать людям кроме нужды в них, — своей, такой острой, что он не мог без них. Косым сонным зрением ты видишь себя держащим заключенного в тюрьме и самим этим заключенным. Это двойное зрение спутывает карту и календарь, возвращает всё из врастания в метрику, оставляя без привычной ориентации, хотя конечно становится не видно, что ты делаешь и чего хочешь, где работаешь. Например, что ты делаешь. Хочу спасения. Где оно. Только в необеспеченной мысли. Почему так. Я не знаю. Ригведа, которой занимались прошлый семестр[10], может быть последний остаток (церковное ритуальное закрепление) не записывавшей себя мысли. Показать может только долгий разбор, опора на близкое необходима, и я хочу найти ее у Льва Толстого, и по причине, которую я скажу, прежде всего в его дневниках.

Необходимость простоты, чтобы не запутаться, представляется сразу. Главная помеха простоте — боязнь подставиться, показаться наивным. Толстой не боялся сравниться с народом. Оглядка раздваивает. Она же и показывает, что дела в руках собственно нет. Выход на сцену предполагает дело, и когда дела в руках нет, делом оказывается именно простота. Предсказание, расписание не наше дело. У нас всегда как бы только один день. Или еще точнее. В Ригведе мы встретили явственное неразвертывание метрики, пространства и времени. В. Н. Топоров говорит, что в Россию компьютер мог прийти и 1000 лет назад, и всё было бы в порядке, и наоборот еще через тысячу лет. Греция, думает он как я, скользнула уже в запись, т. е. раньше-позже и на нем начала располагать ленту событий. В греческой культуре уже не наблюдается слой, который соответствовал бы Ригведе, кроме отчасти Пиндара. Время не собирается, а вбирается в момент предельного усилия, которое потесняет смерть. Век-вечность, эон — жизненная сила, не отменяемая смертью[11]. Вневременность будет вывертываться и переходить в безвременье. Безвременье данность, ранний простор не данность, он добывается успехом, ради него всё, потому что он когда достигнут может уже вместить всё. Он никому ничем не обязан и ни от кого ничего не ждет. Он начинает и ведет.

Тело в метрике тает, всякая еда как яд, который оно наивно принимает, потому что он сладкий. Оно садится за еду, собственно, умирать. Его части, большой, уже нет, как у калек, потерявших ноги. Не случайно тело при этом хвалится своей целостью, здоровьем, получаемым от еды. Оно рано хвалится и неправильно думает о прибавлении веса. В предельном усилии оно растрачивается как никогда и наоборот возвращается к вечности, выходит из метрики в топику и становится местом для всего, в том числе для любой метрики. В предельном усилии принятое расставание с телом соединяется с его возвращением. В конце концов ему решительно говорят: если ты не идешь со мной, я пойду дальше без тебя. Допускают, что тело может опуститься в обморок, я без него в тумане отплываю. Я могу бросить себя и надеяться, что меня подхватит свое.

Приятно садиться или ложиться умирать. Это хорошее алиби для лени. Упиваясь таянием тела, ожидая теперь уже только чуда, утопая в лени, радуясь алиби. Труд кажется ненужным и невыполнимым. Он должен идти до развязывания узла настолько раннего, что он идет до первой вязи. Самые интимные вещи оказываются там, из всего на свете, где личности уже всего меньше, где род, генетика, личности всего меньше принадлежащая, и именно ею она гордится больше всего, растрачивая совсем чужой банк. Ты сидишь уютно развалясь и занимаешься колдовством, определяешь сам себе, как должен сложиться трудный разговор с самим собой. Нужно знать, что ни усталость ни смерть не алиби, работай по обстоятельствам, только чего? разве жизни, достатка, выгоды? Это уже нет.

Рано или поздно встречает другой пейзаж, сложный, но без метрики. Как в детстве, нет имен и четких лиц, больше линии сил, направления движений, смещений, угроз. И второе, всё тонет в безысходной тревоге, нет удобных, опорных или хотя бы фиксированных мест. Всё уходит и раньше детства, в движение клеток, химию тела, с риском сбоя всего автомата. Пейзаж по мере знакомства с ним перестанет разве что очень пугать, но не больше того: освоиться в нем нельзя. Здесь встреча с настоящим другим, когда по Ригведе 1, 164, 38:

Бессмертный — одного происхождения со смертным.

Эти двое расходятся постоянно, направляясь в разные стороны.

Когда видят одного, не видят другого.

(разбиралось 25 марта 2000 года). Восстановление другого как безусловно невидимого. Чем больше он возникает, тем больше невидим. Идя таким путем, ничто сделанное не будет другим чем созданием этого другого. Таким созданием другого было развертывание войны и мира у Толстого. В отличие от своих вещей, которые он хотел читать, при первом написании и в измененных редакциях, в других домах и в своей семье, дневник Толстого писался не для чтения другими и оберегался от других, в том числе от жены. В одно и то же время он многократно читал «Крейцерову сонату» в семье и гостям и записывал в дневнике вещи не для прочтения. Его художественные вещи вписываются в ткань культуры, в дневнике он обращается напрямую с собой. Сам он не он сам без этого глядящего в дневнике на него самого, между ним самим и глядящим на него поддерживается странное пространство, очищающее и развертывающее его. Эта странность, уже говорилось, вмещает всё. На переднем крае ее сохранения я боюсь, прячусь, хочу заснуть, прячусь в повторение той же фразы, схемы, лексики. Кто имеет здесь хорошую тактику, проигрывает в стратегии. Обеспечение куска хлеба сбивает на присоединение к большинству.

Обеспечение начинается не с обеспечения запасов, потому что их явно отберут. Предприятие обеспечения держится на верности, например подчиненного своему шефу. Верный подчиненный обеспечен своей верностью прочнее чем любое материальное обеспечение. Служба чистоты, начиная с интимного, выверяя себя, строит ограду, надежную охрану своих, начиная с границ, образуя костяк снаружи. Только после этой ограды верности внутрь этого панциря забирается всё ценное, как земля, недра, культура. Всё это материальное богатство обеспечено верностью. Но верность должна быть поддержана привязанностью, хотя верность сама по себе привязывает как хорошая вещь, но в конце концов привязанность распоряжается верностью, а не наоборот. Верность не может поддержать обеспечение, если не поддерживается привязанностью. В этом смысле красота первична и только она дает заказать себе жизнь от нуля, выкраивая ее из целого.

К сожалению, чаще всего понимают достоинства верности, особенно для дела обеспечения, но не понимают зависимость верности от привязанности. Призывая к верности, священник, молодой, с узко поставленными глазами, хорошим голосом и пением, ровной речью, говорит: «Надо направить свои стопы в храм». Скорее покой и согласие, рай. Беззащитный, зависимый, послушный работник, терпеливый, красивый, привязан к красоте верности, но он не знает другой захваченности кроме как ею, и обычно ради обеспечения, которое она дает. Попытки этого рая поддержать себя изнутри замыкают его в тюрьме.

Возвратимся к вопросу, что нас захватывает больше чем есть, жевать, не только пищу, не обязательно вкусное, но поглощать массу мира. Еда приземляет, как деньги, как дети и семья, иначе я улетучусь. Мне станет странно, я потеряюсь. Я привык находиться в еде, деньгах и бытовых обязанностях. Я привык к этому устройству мира, которое я критикую, и к своему телу. Пора давно отвыкать. Очертания мира пройдут и иначе, круче, с другой скоростью, от которой закружится голова. Моя забота уже мало что изменит. Уже сейчас надо попробовать остановиться без опоры в безвоздушном, среди господства уже тех сквозных линий.

Поэтому надо радоваться болезни. В ней физикохимия тела показывает себя. То, что плавно шло в автомате, сбивается, сбивает сначала соседние части на то, чтобы оказаться механизмом, потом и те, которые охранены обычно взаимопомощью от сбоев. Я должен помочь ей <болезни> как могу если могу. Часто не могу, потому что я сам привесок к этой физикохимии и теряюсь, иду к врачу, т. е. подаю свое тело уже как машину. Врач мало может, он отрезает, заменяет, упрощает и выдает тебе уже машину, не автомат, обратно в режиме, приспособленном к твоему новому смирению, согласию управлять машиной. Но физикохимия исходно не мной была налажена, я в ней, ее автоматом, сбылся, поскольку был подхвачен движением родовой жизни, и эта жизнь прорывается сама себе через меня, как знает и умеет, целью имея вовсе не поддержание механики, а именно только свою полноту.

Пока я это думаю и говорю, суета больного антропоида успокаивается в движении руки по бумаге и в речи. Эта суета странно служит жизни, только не ошибемся, опять же не моей, а другой, которая рвется к своей цели. Я тут ее врач, сначала избавляющий ее от меня, обузы. Надо различать этих нас двух, и любой строгости различения тут будет мало. Каким чудом движение руки по бумаге, или изобретателя по схемам, должно служить цели жизни, я не знаю, дальше упрямства в сохранении странности другого я здесь пойти наверное далеко не могу. Я могу позаботиться о том, чтобы движение руки по бумаге не забыло о своем странном начале, чесотке антропоида и сбое физикохимии. Где это начало, там еще не конец. Цель еще как-то говорит о себе, она одна собственно и говорит. Она ищет, и она, опять же, не поддержание механизмов, в разложении на которые автомата я виноват. В болезни цель особенно дает знать о себе. Вообще неясно, была ли бы жизнь без боли. Кант заметил, что тело избавляется от боли только в смерти, и хрип умирающего это облегченное распускание, снятие боли. Косность, с которой можно справиться только через боль, входит в игру для широты размаха. В конце концов ей будет отдано всё по согласию. Причиной для согласия, может быть, будет уход с поста, решение об этом будет принято тем, кто так или иначе не появляется и не зависит от черт на бумаге. Он может, попрощавшись, снять сторожа и, решив сложить тело, растаять в невидимом, неметрическом.

Он высшая инстанция жизни. Как он, прадревний, оказался начальником жизни, молодого, эона. На правах судьи и сторожа. Он мудрость молодого, делает его не слепым. Как старик сумел угадать молодого, призвать его к подчинению. Старый и молодой сходятся во вкусе к настоящему.

Мы начнем с дневников шестидесятилетнего Толстого. Они настраивают на строгость размахом, силой. В присутствии Толстого уже трудно отступить, оно поддерживает сейчас как живая спина. Там работает упрямая воля, пробивающаяся к одному, невидимому, с уникальной зоркостью. Она работает как среди слепых, один из которых сам Толстой. Он копает уже там, имея сорокалетний опыт, где о мнении других и впечатлении на них давно не думают.

Помню то доброе чувство, по к[оторому] я не боялся, что меня осудят за ошибки. Я знал, что больше доброго, чем злого, что от сердца доброго исходят слова добрые, и потому не боялся зла и не боялся осуждения и теперь в хорошие минуты не боюсь. Если бы это было, то это б[ыло] бы высшее благо — юродство (12.2.1889 // ПСС, т. 50)[12].

Эта небоязнь подставиться часть общего отказа от обеспечения, «жизнь христ[ианская] в полном отречении от собственности, безопасности» (30.3.1889), и шире, от я вообще.

Здесь не аристократ, который обеспечен, а опять же зоркость видения, к чему ведет обеспечение. «Зачем живут все эти люди? Смерть, равно как и на мне часто» (23.5.1889; там же).

Люди, не воскресшие к жизни, заняты всегда и всё только приготовлениями к жизни, а жизни нет. Заняты едой, сном, ученьем, отдыхом, продолжением рода, воспитаньем. Одного нет — жизни, роста своей жизни […] Вся плотская жизнь организма с ее пищей, ростом, продолжением рода есть по отношению истинной жизни (растущей) только разрушительный процесс (30:5.1889).

Пишущий дневник приставлен к делу, которое по любым меркам другое чем забота о своем таланте и славе. Он тянет лямку сам, не ища помощи у других и у себя самого как знаменитого писателя. Он как один в штольне, как поставленный всю проходку сделать сам. В дневниках не то что великий русский писатель еще имел свойство вести записи о своей жизни и работе, а была неведомая инстанция, в нее мы должны еще вглядеться, перед которой стояла в первом лице русская литература. Когда тридцатилетний Толстой записывает о себе «я вырос большой», говорится с удовольствием, потому что иметь дело с крупным интереснее, чем с мелким. И явно больше того, при мелком не было бы этого смотрителя, этого дневника, или смотритель мелким занимался бы не так. Хотя дело у него было бы то же. Художнику этот делатель не позволит ничего, чего не одобрит. Но он ему разве что-то запретит? И не позволит и не запретит. И не предпишет, не продиктует. Но одновременно направит. Из этих отношений между художником и пишущим дневник мы пока определенно знаем только одно, что пишущий дневник даже подтолкнет художника выступить на свету, показать, прочесть перед людьми сработанную вещь, а сам пишущий дневник никогда не выступит на свет. Тело с речью пишущий дневник тоже подтолкнет, поощрит поступить, двигаться, терпеть, но сам с собой ничего не делает, остается тридцать и пятьдесят лет тот же самый, неподвижный, нетерпеливый, нетерпящий.

«Я вырос большой», замечает и говорит с удовольствием как о ребенке пишущий дневник, чего сам о себе большой писатель не скажет. Пишущий дневник тоже занят ростом, ростом жизни, и был бы занят ростом и в том случае, если бы не вырос в большого писателя. Росту жизни, он считает, рост тела скорее вредит чем помогает. Вредит почти что или безразличен для роста жизни и рост писателя, пишущий дневник может запретить телу много есть и писать большие художественные вещи, ради роста жизни. Рост жизни происходит поэтому не попутно с делами тела и человека среди людей, а часто поперек им и против них. Так? Или сказать, что жизнь прорастает через всё, через тело и через писательство, и за этим смотрит как смотритель, теоретик, пишущий дневник? Он как смотритель, теоретик жизни встает в отношение к другим учителям, к философии, религии.

Любовь у Толстого частое, и в разговорах о нем часто единственное остающееся, но не единственное у него имя закона роста жизни. Он записывает о Прокофии Власовиче Власове, крестьянине деревни Ясная Поляна, который участвовал в беседе Толстого 1886 года с французским писателем Полем Дерулэдом, о чем в статье Толстого «Христианство и патриотизм», гл. IX:

Еще поразила меня, не помню всё, деликатность Прокоф[ия], подумал: ум, дарованья даны не всякому и неравномерно, но понимание чувств людей, улыбки, нахмуренья дано всем, и малоумным, и детям, больше чем другим (7.7.1889).

Все дары духовные, как то: рассудок, таланты, грация — распределены между людьми неравномерно и могут быть и не быть. Одно всем равно и присутствует одинаково у всех — и у глупых и у детей еще больше, чем у умных и старых: это деликатность, внимание, ласка, именно то, что одно нужно для единения людей (Записная книжка № 2, 8.7.1889).

Талант так же привлекателен как здоровье, бездарность так же непривлекательна как уродство, болезнь. Но рост жизни имеет целью не поддержание здоровья и преодоление уродства и болезни, если жизнь хочет по-настоящему расти, она должна уметь вобрать в себя для своего роста и болезнь и уродство, точно так же и бездарность и духовную нищету, должна уметь, и пишущий дневник требует это, учит этому.

Ты страдаешь. Это от того, что ты заснул и забыл, в чем жизнь твоя. Она только в установлении Ц[арства] Б[ожия] на земле, установлен[ие] же толь[ко] чер[ез] [рост] сущности. И то, что ты называешь страдан[ием], есть только поощрение росту, как гроза растению. Соблюди только чистоту в твоей животн[ой], смирен[ие] в мирской и любовь в Божеской жизни при тех условиях, к[оторые] вызвали в тебе страдание, и ты увидишь, как то, что ты называешь страданием, превратится в радость сознания, увеличения жизни.

Радуясь лишеньям

……… униженьям

……… враждебности (Записная книжка № 2,16.7.1889).

Для соблюдения же чистоты тебе нужны {!} лишения, для смирения нужны худая слава и унижения, для любви нужна враждебность {!} к тебе людей (и если любите любящих вас, какая же вам… и т. д.). И потому то, что ты называешь страданиями, то, на что ты жалуешься, чем тревожишься, о чем горюешь, чего боишься, всё это ничто иное, как или лишения и боли, или худая слава, оскорбления, унижения, или враждебность к тебе людей; а то и другое и третье необходимо тебе […] Нельзя ответить, будет ли возмездие на том свете или нет? […] Вроде того, как если бы люди ленивые, голодая от праздности, спрашивали бы, будет ли им награда на том свете […] …работа, дающая хлеб, есть необходимое условие животной жизни. Точно так же надо понять, что перенесение лишений, унижений и враждебности есть необходимое условие жизни духовной (17.7.1889).

Учением жизни было христианство. Конечно, крещеное священство как новое шаманство заняло все места старых культов, язычества, иудаизма, католичества, со смещением в сторону упрощения и с санкциями власти, т. е. со снижением уровня и с встраиванием в монархию. Почвенная стихия, колдовство, тихое, льнущее к земле, лесу и к воде, к болоту, не могла измениться. От христианства как истинной религии православие, Толстой прав, дальше чем та религия, которая была до него. Тексты, на которых стоит православие, остаются в нем как бомба замедленного действия и делают свое дело. Они были закопаны переводом, но и через него проросли. Толстой реформатор восстановитель, как Лютер, христианства против православной языческой религиозности.

2

12 сентября 2000

Писатель за это время писания дневника менялся, возник, вырос. Темы, лексика смотрителя менялись, но как смотритель он остался тем же самым через 50 или 60 лет. Начинаясь, он имел главной заботой подъем и падение, и та же забота спустя 60 лет. Чтобы замечать подъем и падение, надо знать верх и низ. Рост жизни, о котором забота смотрителя, идет вверх. Ни разу за всё это время пишущему дневник не довелось усомниться, что верх и низ есть (о верхе и низе у Платона <было на лекции курса> «Правда» 29.9.1999[13]). За это время он много раз слышал, в университете и читая научные книги, что верх и низ относительны. Заметим черту Толстого: ни разу он не колебался в отношении науки, всегда был уверен что она права только внутри своего суженного зрения, т. е. к правде отношения не имеет и правду затронуть, шевельнуть, например правду, что в бытии есть верх и низ и что рост жизни настоящий идет вверх, наука никогда и никак не может. Поэтому бессмысленно спрашивать, откуда и как Толстой знает что есть верх и низ. Для него скорее верх и низ знают Толстого, когда он вверху или внизу. Не верх и низ при воззрении Толстого, а Толстой при верхе и низе, он есть в подъеме, он разрушается и гибнет в падении. Внизу Толстого нет. Толстой это воля быть вверху. Вопрос, принимает ли он меры, чтобы быть там.

Этой воле интересно иметь дело с крупным. Толстой большой в художестве, и в той мере, в какой воля быть вверху оживляется, просыпается от крупности того, за чем она смотрит, художество Толстого служит этой воле, дает ей дышать. Питает, подпитывает, бодрит эту волю как энергия. Но иначе как через питание воли смотрителя художество вверх никак не ведет, за верхом следит и его обеспечивает ревниво только смотритель. При гибком, радужном художестве он страшный однодум. Ему конечно может показаться, что художество на самом деле движется или указывает вверх, может показаться, как в «Крейцеровой сонате», что совсем наоборот, но спрашивать у художества или еще у кого-нибудь, среди этих своих сомнений, где верх и где низ смотритель никогда не будет, он в конечном счете сам один окончательно решит, что подъем и что падение.

Можно ли сказать, что смотритель односторонний, как наука, и ограничивает, суживает мир? Его акты сведены до логической операции полагания и отрицания, modus ponens и modus tollens. Но сказать, что он как наука суживает, нельзя: всякое полагание смотрителя это целое полагание или полагание целого мира, всякое отрицание тоже целое. Полагая, т. е. признавая верх или рост вверх достигнутым, смотритель утверждает через этого растущего одобряемого Толстого весь мир, и наоборот. Без Толстого мира нет или он во всяком случае не целый, уж ни в коем случае мир не может быть вверху, если Толстой пал и внизу, такой треснувший в месте Толстого мир никому не нужен. Смотритель Толстой не редуцирует мир, сводя его к inter-esse между верхом и низом, как Витгенштейн не редуцирует мир в своей логике. Всю связь с Витгенштейном оставляем до напечатания моего «Витгенштейна», где ее можно будет прочитать[14]. Логику Витгенштейна можно считать философской транскрипцией Толстого. О заражении Витгенштейна Толстым Витгенштейн мало говорит именно потому, что показывает на всём что он говорит.

Пусть кто-нибудь скажет, что знать, как только и хочет знать смотритель, вверху или внизу вещи, это слишком мало знать, о вещах можно знать и больше. Об улитке можно например не только знать, вверху или внизу она лестницы живых существ, но и можно подробно описать ее на больших листах бумаги. Это неверно. Мамардашвили не прав, если он думает, что на более подробном рисунке мы будем больше знать об улитке. У Толстого есть места философского или еще точнее витгенштейновского звучания.

Мы не можем ничего знать о том, что есть, а можем знать верно только о том, что должно быть (24.10.1890[15], курсив Толстого).

Это верно в строгой гносеологии, кроме того что сформулировано на редкость точно, лучше чем у Эрнста Кассирера «мы можем знать только то, что сделали сами». Это верно в этике. Важно, что это кроме того имеет у Толстого конкретное наполнение: что должно быть сказано не формально, в смысле возможности подставить на это место что угодно по ситуации, а содержательно, именно о движении вверх как единственном долженствовании. Двигаться вверх наша единственная обязанность («должно быть одно, движение вверх») только это должно быть, только об этом мы можем верно знать. Оно же самое необходимое, первое знание.

Много знаний разных, но одно важнее и достовернее всех — знание того, как жить. И это-то знание пренебрегается и считается и неважным и недостоверным (там же).

Важным может быть и знание, которого у нас пока нет. Но достоверным можно назвать только то, которое у нас уже есть. Знание жизни это знание, что наше дело, единственное, двигаться вверх. Движение вверх стало быть конкретно понимается как самопонятное, от которого оттягивают, которое затемняют только явные ошибки, как пристрастие к еде, к телу, своему и другому красивому, зависть, власть. Стоит этим помехам ослабнуть, и человек выходит как из сплошного тумана на солнце, его глаза, ум уже не путаются сами в себе, его ошибки становятся ему прозрачны. Что вы думаете об этом? Толстому в каком-то возрасте удалось преодолеть порочные страсти, они перестали его ослеплять? Совершенствуясь нравственно, он достиг успеха и, притом что другие люди и многие вокруг него всё еще оставались в слепоте, он благодаря проведенному над собой труду сумел не только понять, но и принять истинный закон жизни, и тогда стал звать других на свой путь, приглашать других на те же ступени совершенствования, на которые сумел подняться сам? Да?

Вот уж вовсе нет. Ничего подобного на самом деле вовсе не было. Не было совершенствующегося нравственного Толстого, который благодаря вегетарианству и воздержанию достиг прозрения и с обретенной высоты — ведь он поднимался вверх — учил страну, народ. Было человеческое создание, сумевшее вынести странность расстояния между собой и самим собой.

Физикохимия, биология и психика даны каждому какие даны. Назовем то, что мы видим у Толстого и что мы называли смотрением, теорией. Это важное переименование. Теория понимается по-разному, давайте вернем этому слову ощутимое значение. Будем называть теорией то, что происходит с Толстым: присутствие себя как другого, другого себя, или просто при-сутствие (Da-sein, бытие-вот, показанное и выступившее в свет бытие, тождественное просвету, пространству). Давайте возвратим слову теория феноменологически строгое значение, всё-таки наконец отбросим все туманные фантазии, которые навевает неопределенное выражение «созерцание» (что это такое, скажите на милость, вы знаете? Я не знаю. Уверен, что и говорящий это слово тоже не знает, или воображает себе какую-нибудь чушь вроде вдохновенного глядения куда-то в платонические высоты), или «умное зрение», при котором опять же начинают воображать себе какие-то другие глаза, которые видят невидимое. Вместо всех этих плаваний в грязном тумане будем опираться на то, с чем можем иметь дело, на опыт Толстого, его полувековое или много больше присутствие при себе. Удобно и то, что мы возвращаемся при этом к исходному важному и серьезному смыслу слова теория, присутствие, посещение, связанное с демонстрацией. Теория — посольство, или депутация; теорейн — присутствовать, преимущественно на Олимпийских играх; посылать посольство; устраивать смотр войскам. Торжественность общегреческих игр или военного парада входит в значение слова.

Мы очистили себе это слово, больше не будем пользоваться им бездумно («теория» в современном значении производное, легко устанавливается при проясненном исходном значении). Пока вообще им не будем зря пользоваться, введем уже в новом очищенном значении когда надо будет. Пока будем говорить, что Толстой смотрит за собой. Как мы уже говорили, есть за чем смотреть, при такой богатой природе смотрительство в любом случае окупится, дело крупное; как я сказал, при скудной природе, без того размаха, мы бы и смотрительства не заметили. Т. е. богатая природа сделала так, что смотрительство имело смысл и сложилось в такой корпус дневников.

Теперь. Хайдеггер показал, особенно в «Wissenschaft und Besinnung», смотрение теории плавно и быстро соскальзывает в смотрительство. У него не подчеркнуто, что смотрительство не свободно, от свободного смотрения (теории) оно отличается заинтересованностью в подопечном, в конце концов в сохранении наличного состава мира. Смотритель жестко или жестче привязан к наличному составу, чем наличный состав зависит от него. Отношение к стране и миру как предприятие сковывает предпринимателя, государство, в большей мере чем скован сам мир, в конечном счете невидимый и неуловимый. На уровне невидимости и неуловимости только смотритель, теоретик чистый, уровня Толстого. Смотритель, автор дневника не принадлежит у него успеху писателя, не присутствует при богатой природе этого человека, этого тела. Сторож не становится слугой, он не зависит — у настоящего теоретика — даже от существования того, за чем он смотрит: такой смотритель, теоретик, легко упустит свое тело, мир, всё на что он смотрит, если на подопечном нет санкции. Чьей: его же собственной. Он природе, богатой, природе писателя, человека, не подотчетен. Наоборот, природа на смотру смотрителя, как войско при параде, рискованно зависит от его санкции. Космос среди прочего значит строй войска, прежде всего на войсковом смотру. Космос имеет своим составляющим поэтому смотрителя и существует в меру его санкции. Космос и теория сцепленные полюса. Теоретик или пасет космос, и тогда как новоевропейская наука он прикован к его наличному составу и к заведенному им хозяйству в его предприятии планетарном, или он спасает космос, выдавая ему санкцию.

Что у Толстого второе, т. е. что его отношение к его бытию не предприятие и не хозяйственное смотрительство, показывает его уход. Природа (я употребляю это слово в том же смысле, что бытие), включая его тело, здоровье, семью, уклад жизни, не получила санкцию от смотрителя. Чего требовал смотритель (кому хочется, говорите теоретик). Чего сказано: повышения жизни. Что повышение жизни не означает поддержания биологии, психологии и социологии, к этому мы с разных сторон уже подходили и это для нас не новость. Наш вопрос сейчас вот какой. Толкая тело, биологическое, психологическое, социальное на крайний поступок, смертельный риск, смотритель, автор дневника, требует известно чего, возрастания жизни. Но то, что делает Толстой, идет, едет, говорит слова, поступки того же порядка, какие он делал и раньше, ходил, ездил, говорил слова. По самим новым поступкам, их материи, после ухода не скажешь, что они заведомо возрастание жизни. Очень может быть, что и другого рода поступки, допустим нахождение такого нового отношения к людям, предположим совершенно без малейших споров и упреков, без ухода из дома, тоже подходили бы к требованиям смотрителя, автора дневника. Это не исключено для самого Толстого, уйдя из дома в 1910 году он не всегда безусловно уверен что делает единственно нужное. Почему смотритель не подскажет. Невозможно думать, что он знает, но не говорит, чтобы человек сам нашел выход: он проще этой стратегии и зная сказал бы. Он стало быть не знает. Он загоняет человека, может отказать ему во всяком одобрении, перечеркнуть всего, осудить строже чем судья, приговорить (исключить самоубийство в спутанном состоянии ума, мы прослеживаем чистые случаи, в которых смотритель именно судит и запрещает, но не знает что предписать, самоубийство предписывается, следовательно, не смотрителем).

Неодобренное, несанкционированное существо ищет, уходит из дома, и если не найдет, стохастически, путем проб и ошибок, принять решение, что делать, не может: некому принять, у несанкционированной природы не санкционированы и ее решения. Движения Толстого после ухода похожи на метания, судороги. То, откуда до сих пор приходили решения и выборы приемлемые для смотрителя, уже не может ничего предложить. При размахе Толстого, мировом, это одновременно тупик планетарной жизни. Что его метания после ухода из Ясной Поляны в 1910 году были не тупик цивилизации, это не очевидно, и прояснено быть может конечно только на толстовском уровне. Где теперь в человечестве есть или может быть такой уровень, тоже не ясно.

Не думайте, что отказ от смотрительства, нехозяйское отношение к своей природе (задаткам, дарованиям, способностям), отказ от предпринимательства обделяет природу. Наоборот интенсивное смотрительство за миром новоевропейской наукотехники скорее проблематично и неясно, способно ли даже сохранить тот наличный состав природы, которым в начале своего предприятия новая Европа так радовалась: запасам недр, пространствам планеты, потом выходу в космос. Мало кто оставил свою природу, биологическую (подумайте о том, что он продолжал рожать детей в свои 60 лет, увлекся велосипедом под 80 и т. д.), психологическую (огромный круг близких, деятельность), духовную (свободное писательство), как Толстой. Космосу, как я сказал, нужна санкция, а не смотрительство. Хотя я оставляю всю тему, брошенную нами в курсе «Грамматика поэзии», за скобками, но наверное вы и сами понимаете, что весь мир ведийского гимна окружен смотрением как санкцией, т. е. спасен тем, что не превращен в предприятие, как и смотритель в нем не превращен в функционера.

Среди всех исторических дилемм и полярностей самая важная это остается ли человек смотрителем теоретиком, как например в мифе и мифологическом обществе, или он соскальзывает при мире в роль предпринимателя, превращает смотрение в присмотр.

У Толстого отсутствие присмотра за своей природой видно в его стиле в каждой фразе. Его письмо названо им в его строках о Гомере, письмо А. А. Фету 1…6 января 1871 г.[16]:

Невероятно и ни на что не похоже, но я прочел Ксенофонта и теперь à livre ouvert читаю его. Для Гомера же нужен только лексикон и немного напряжения.

Жду с нетерпением показать кому-нибудь этот фокус. Но как я счастлив, что на меня Бог наслал эту дурь. Во-первых, я наслаждаюсь, во-вторых, убедился, что из всего истинно прекрасного и простого прекрасного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал, как и все (исключая профес[соров], к[оторые], хоть и знают, не понимают), в-третьих, тому, что я не пишу и писать дребедени многословной, вроде Войн[ы], я больше никогда не стану. И виноват и ей-богу никогда не буду.

Ради Бога, объясните мне, почему никто не знает басен Эзопа, ни даже прелестного Ксенофонта, не говорю уже о Платоне, Гомере, кот[орые] мне предстоят. Сколько я теперь уже могу судить, Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами. Пошлое, но невольное сравнение — отварная и дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы, — с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее. Все эти Фосы и Жуковские поют каким-то медово-паточным, горловым подлым и подлизывающимся голосом, а тот чо́рт, и поет, и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его будет слушать.

От отпущенной на свободу жизни он захлебывается. Каждый день новость, и поскольку смотрителем не подготовленная, встреченная как подарок, с узнаванием, что происходящее хорошо.

Теоретик не оставляет природу такой, как если бы его не было. В биологическом курсе[17] подробно мы говорили о ведущей роли глаза. Видение, возможность видеть создает пространство, в которое происходит оптимальное развертывание природы. Она тянется к виду не в том смысле, что на платонических облаках запасены идеальные чертежи вещей, а из-за впускающей мощи вида. Он перспективный, и в случае чистоты перспектива предельная. Спорт хороший пример. Слежение за своими движениями создает скованность. Внимание к движению, например изучение скоростной киносъемки, имеет всегда целью наоборот снятие слежения, высвобождение автомата. Между слежением и смотрением, можно считать, противоположность.

«Творимость жизни своей силой» имеет прямое отношение к смотрению и как в спорте предполагает сознание, усиленное, внимание, для высвобождения автомата от дублера. На серьезной гонке рядом с автогонщиком дублер просто не должен сидеть. Каждое его движение должно быть свое.

Думал нынче: в числе тех фасов, сторон, с кот[орых] представляется идеал Христов, есть и тот, что жизнь только в настоящем. Полное достижение его есть прекращение жизни, соединение с Богом — только в каждую минуту соответствие своему положению; удаление от него есть безумная потеря жизни (25.12.1890).

Прекращение жизни смерть. Смерть требуется для того чтобы началась жизнь «своего положения», в которое входит вся вообще данность. Без смерти идет безумная потеря жизни.

Теперь 8, пойду наверх. Все эти дни грустно, и молитва становится механической. Одно утешает, укрепляет: жить так, чтоб увеличивать любовь в других и в себе — перед Богом (продолжение с нового абзаца той же записи).

Любовь у Толстого это снятие смотрительства, предпринимательского хозяйствования и возвращение других, и себя, «своему положению». Любовь как отпускание природы и санкционирование ее. Для Толстого жизнь не в понятиях, а в ближних, семейных, яснополянских крестьянах, городских знаменитых и незнаменитых знакомых, в животных. Принять и санкционировать такую жизнь наверное трудно, если на каждом шагу и почти в каждом случае мы видим протест и проклятие. Они вбивают жизнь в ее проклятые формы, выручить ее оттуда как вытащить из грязи, промыть, прочистить, подкормить, подбодрить. Толстой на своей позиции как на войне, на передовой позиции, спиной к стене, отхода нет: однажды решив любить, т. е. принять и не проклинать, и наоборот не взяв на себя решение, что какие-то формы жизни прокляты сами по себе, а не только раздражением людей, он потеряет всё, если не примет чего-то, не даст чему-то санкцию. Принять надо всю природу, его брань, по Евангелию, не против плоти и крови а против духовных принципов зла.

Нетеоретическое, хозяйственное отношение к природе ревнивое. Ревность здесь прямо противоположна любви до исключения любви там, где есть ревность. Я переедаю, заботясь о протеинах. Я стараюсь быть лучше другого, умнее, заботясь о своей умственной природе. Я хочу хорошо написать, ради славы, но и чтобы пошли деньги, я тогда смогу на них есть. Я ковыряю в носу, достаю свои выделения, заботясь о том чтобы мои выделения, важные и значительные, вышли на свет и не застаивались внутри меня. Всем этим видам заботы противостоит только одна любовь как внимательное оставление вещей самим себе, т. е. сначала уверенность, что если вещи отталкивают нас, то нас отталкивают те они, какие сложились в нашем мнении, т. е. уже запертые нами в тюрьме, и извлечение их нами из тюрьмы, в которую мы их сначала заперли, первый шаг.

Почему Толстому должно казаться, что перемена людей от смотрительства к любви возможна и что она вот-вот охватит континенты, сначала может быть Америку в движении обновленного христианства. Так шагнуть казалось ему естественным. Но он же постоянно срывался на бездушие, раздражение, тщеславие. Простое естественно, но не дается. Твой поступок, твое усилие как пылинка, песчинка, чуть ли только для собственного маленького воображения. Как вода уходит в песок, как чертеж на воде, как рисунки в тумане. Поступок оборачивается недоразумением, скандалом. Снова и снова, если какая-то большая сила не встанет против, рука тянется к куску хлеба, задняя часть к стулу, тело к покою, вернее, оно растворяется в веществе, в пространстве.

У Рембрандта польский всадник сливается с пейзажем, не он один только. Рембрандта со всех сторон <окружило>, к нему подступило вещество, которого нагнетено может быть до крайности много, и всё равно для правды обстояния это мало, шанс выплеснуться из его глухоты, темноты понижается. «Аристотель рассматривает бюст Гомера»: философ слеп с открытыми глазами и зря вглядывается в темноту, второй зрячий в своей слепоте, но ведь всё-таки слепой. Непроглядное вещество наступает, обволакивает цветом и массой, его образования всегда и везде выходят из берегов, не поддаются контролю; наоборот, то, что воображалось как независимое отражающее мир я, растворяется в веществе.

Кажется, что вещества у Рембрандта — тела и вещей — нагнетено столько, что доведено до предела и наступит какое-то решение, но нет: никакого диалектического перевертывания не происходит, погружение в вещество продолжается и кончается именно невозможностью выплеснуться из глухоты, темноты.

У Рембрандта видно что загородиться от вещества можно только иллюзорно, загородив (заперев как в тюрьме) самого себя допустим мелкими хлопотами, делами, предприятиями, от страха его плотности, от страха нищеты своего я. Еда, в воображении будто бы восстанавливающая я во властном отношении к миру, якобы поедания его, в действительности еще больше топит в веществе. Рембрандт не изменил этой правде, не спрятался от вещества. Его поздние автопортреты, погруженные в вещество, смиренные, надо видеть помня о раннем романтическом автопортрете, где он мечтает о полете: ему не удалось сдвинуть вещество, но его успех в том, что мало кому еще удавалось так увязнуть в его правде. В этих поздних автопортретах достоинство возвращающегося в землю, humilis, смирения.

У пишущего, говорящего это, у слышащих тело мягко и лениво, оно вянет, но это состояние сытого покоя воспринимается как «созерцание», «теоретизирование», якобы в отвлечении ума от вещества, в «досуге», покое, достигнутом в борьбе с природой, когда тело, которое раньше всегда имело дело с веществом, с пространством, теперь благодаря какому-то высшему развитию вошло в режим чистой мысли, размышления, философствования. Я наелся, я в тепле, мои близкие тоже одеты и сыты, и есть деньги, чтобы пойти и купить питание в магазине. Это иллюзия досуга, мысли, теории. В действительности происходит обман, потому что вдали от моего ленивого тела машины и люди для сохранения этого моего состояния врезались в вещество, ножи в тела быков и коров на скотобойне, стальные трубы в тюменское болото, свинец и сталь в тела других людей, которые покушаются на устройство нашего общества, рвут вещество необратимо, в манере, за которую придется дорого платить, и мне конечно в том числе. В мнимом философском досуге я просто отодвинул в пространстве и времени от себя вещество, собственно немного и ненадолго. Мне скоро оно о себе напомнит. Лучше будет поэтому, если я сам поскорее обращу внимание на себя, на свое тело, и прежде всего на свою мысль, от которой я бегу, когда занимаюсь «теоретизированием» о «проблемах»: чем плотнее я ими занимаюсь, в академическом предприятии, тем больше затаптываю свою мысль, которая едва уже смеет поднять голову. Академические проблемы и еда мои узаконенные цивилизацией наркотики, объем и массовое распространение которые гораздо больше чем у не узаконенных цивилизацией наркотиков.

От еды я жду удовольствия, бодрости, полноты жизни: этими словами мне разрешили, даже предписали называть наркотический эффект еды, принимаемой без необходимости для поддержания моего сонного состояния без мысли, например в занятии теми же академическими проблемами. Люди, с которыми я на каждом шагу имею дело, в общем, в том же состоянии наркоза, иллюзорного благополучия, что и я. С обеих сторон нашего общения под наносным благополучием скрытая, оставленная без мысли, которая подавлена и спит, тоска, вокруг шаткой структуры расписания. Эту скрытую тоску к определенным вещам отнести нельзя, конечно. Средства против нее опять всё те же, выспаться, поесть, загрузить в свое воображение отвлеченные проблемы, например политические, и завести их мельницу. Неопределенная тоска современная форма присутствия вещества. Обманом оттесненное вещество наплывает этой тоской. Разбираться в ней и ее причинах из-за ее производности (вторичности) бесполезно, бесперспективно.

Любовь как прекращение протеста против мира и расправы над ним не может означать поэтому принятия форм жизни какие они есть, т. е. искаженных. Исправление без расправы — то, что Толстой называет любовью, дело в его руках, прежде всего делаемое над самим собой, своим телом и умом, и над близкими.

Так? или я не прав?

Делом Толстого остается видеть, без превращения в смотрителя, предпринимателя даже при таком предприятии как любовь. И вот здесь очищенный нами и подготовленный к употреблению, отставленный на время инструмент оказывается нужен, потому что, я проверил, другого такого же нет: Толстой ушел из Ясной Поляны в 1910 году, сберегая теорию.

Та же теория, не меняющаяся, всегда одинаковая, по-настоящему захватывала его и за полвека до того, и раньше, ей он принадлежал раньше чем всему другому. Вот ему двадцать девять лет.

Всё голова болит. Мысли о приближающейся старости мучают меня. Смотрюсь в зеркало по целым дням. Работаю лениво. И в физическом и умственном труде нужно зубы стиснуть (18.2.1858)[18].

Вглядывание в себя, в упор, до опасности и до страха безумия. Фраза «нужно зубы стиснуть» не означает совет себе предпринимателя о методе ведения хозяйства. У Толстого она означает только описание своего сейчасного состояния. Никакое «зубы стиснуть» его никогда не увлечет, пусть оно увлекает героев труда. Он захвачен вглядыванием в себя и в другие явления природы. Он безусловно в них участвует и опьянен ими, но принадлежит по-настоящему весь только теории. Вся теория сводится к оценке на хорошо и плохо.

Еще 3 дня в деревне, очень хорошо провел (24.2.1858).

Был здоров, сытно питался, много гулял, веселился. В том-то и дело, что всё это было, но «хорошо» относится к другому. Это проясняет продолжение записи:

Старое начало казаков хорошо, продолжал немного (там же).

Одобрение, санкция того, кто смотрит, абсолютного наблюдателя. Я говорю, упоение жизнью и своим ростом продолжается, но теоретик наблюдатель странный, он как беспристрастный отрешенный голос без возраста, древний.

Встал рано. Писал рассказ Еп[ишки] о переселении с Гребня. Нехорошо. Пришел Чичер[ин], Васин[ька], я потею и нездоровится. Гимнастика. Обед в клубе. Всё это мне скучно, я вырос немножко большой. Дома Маш[инька] получше. Я бирючусь немного. — Пошел к себе, написал Алексееву о песнях и Некрасову ответ на циркуляр. Пересматривал еще Музыканта {рассказ «Альберт»}. Надо всего переписать, или так отдать. Писал Ерошку. Чихачева. Умная кокетка. Нездоровится (26.2.1858).

Это скачка, головокружительная. Держит в руках сразу две вещи, которые пишет, болен и занимается гимнастикой, обедает в клубе, одновременно замечает как перерос свою среду, с Некрасовым участвует в литературной политике, походя оценивает молодую даму, на которой хочет жениться его брат. Что он пишет дневник, никто или мало кто знает. И он сам не знает, что ведет в его жизни не страсть, азарт, талант, а этот наблюдатель, который ничего не делает, только смотрит на парад. То, что невмешивающийся наблюдатель может отменить парад, еще почти не видно, разве что по замечанию «всё это мне скучно, я вырос немножко большой». То, что наблюдатель смотрит спокойно и этим допускает, он санкционирует парад и дает ему развернуться.

Теория, присутствие глядящего при параде, природе, — не еще одно присутствие рядом с другими, не один голос среди других голосов и не голос, заимствованный у окружающих (вообще отбросим неинтересный случай, когда слышны чужие голоса, «внутренний голос» чей-то).

Утром читал {рассказ «Альберт»}, кажется Чичер[ину] и Коршу. Ничего. — Нашли, что ничего. — Ходил оба дни. Вечер, концерт. Глупости наговорил Львовой… (4.3.1858).

Первое «ничего» это свой приговор о рассказе, второе «ничего» мнение Чичерина и Корша, одна оценка абсолютного судьи, другая независимо передача чужой оценки без комментариев, никакой попытки сопоставления, хотя бы удовлетворения что своя оценка совпадает с чужой. То, что они совпадают, даже не замечено. Запись «ходил оба дни» возможно означает долгие переходные походы, или может быть что два дня не было запора.

Спешка, сокращение слов до стенографии говорит что тело спешит жить, наблюдателя отмечает вообще почти только точечно, записи далеко не каждый день, летом вообще их мало, в августе 1858-го совсем нет, но потом наблюдатель всплывает совсем тот же как ни в чем не бывало, делает то же, проверка себя, смотрение за собой, оценка на хорошо плохо, подъем падение. Внимание к главному. Уже в свои тридцать лет смерть, болезнь, еда, питье, настроение берутся за главные из вещей (не скажем литературный успех, не свои занятия и планы). Хорошо и плохо, верх и низ постоянно главные оценки, т. е. санкция или нет.

10 Октября {1859}. Вчерашнее спокойствие рухнулось. Вчера [зачеркнуто: рабо[тал]] писал письма, спокойно распоряжался {по хозяйству в деревне}; нынче пошел на тощак по хозяйству {а давал себе зарок раньше 2 дня в споры с управляющим не вступать} и послал в стан Егора {т. е. к становому для телесного наказания}. Оно справедливо и полезно; но не стоит того. —

11 Октября {1859}. С каждым днем хуже и хуже моральное состояние, и уже почти вошел в летнюю колею {тогда дневник плохо пишется}. Буду пытаться восстать. Читал Adam Bede {роман Джордж Элиот, Мэри Энн Эванс 1819–1881}. Сильно трагично, хотя и неверно и полно одной мысли. Этого нет во мне. Лошади хуже и хуже. Рассердился на Лукьяна. {Если я начинаю цитату с даты, то значит привожу запись этого дня целиком, цитируя выдержки ставлю дату в конец}.

«Хуже и хуже» сказано сначала о своем моральном состоянии, потом точно так же о лошадях. Меры приняты? «Буду пытаться восстать», в отношении своей нравственности, и в отношении лошадей приняты: «рассердился на Лукьяна». Но как с этими сегодняшними попытками восстать завтра, мы уже читали; а как с распеканием крепостных, тоже хорошо известно. Т. е. не столько приняты меры, сколько и не думая принимать никаких мер наблюдатель смотрит, возможно зная только, что маятник, если его не остановить в одну сторону, качнется в другую сторону. Санкции падению нет, но и меры не принимаются.

[…] Хозяйство опять всей своей давящей, вонючей тяжестью взвалилось мне на шею. — Мучусь, ленюсь (16.10.1859).

T. e. например что лошади хуже и хуже (об этом письмо А. А. Фету, т. 60, № 151) и надо высечь Лукьяна, но это не мера, или «хуже и хуже» «моральное состояние» (не его язык), и принято решение.

Упоминание вещей означает санкцию им.

19 Сент[ября] {1858} [Москва — Ясная Поляна]. Убирался. Был на гимнастике. Сильно посвежел {или не дописана буква: посвежело, о погоде, так и так может быть, пишется в одинаковом ряду}. Поехал. Наслаждался. Решил, что надо любить и трудиться, и всё. Уж сколько раз! Дорогой любил.

20 Сент[ября] {1858} [Ясная Поляна]. Приехал. Устал. Не любил и не трудился.

Наблюдатель не паникует, не меняется, не принимает немедленных мер оттого, что принял решение любить и трудиться и на следующий день не любил и не трудился. Это и не значит что он хладнокровно дает себе гулять, мудро отпускает поводья, чтобы потом всё-таки тем вернее заставить и любить и трудиться. Это значит только что странность своего поведения повышает остроту наблюдения, интерес теории, присутствия при том, что «я меняюсь всегда» (4.10.1858).

4 Октября {1858} {конец записи}… Тетинька два дни плачет {он ее расстроил}. Я так переменился. Мой характер узнать нельзя. — Действительно же я только прошу Бога о терпении. —

Чтобы Бог имел терпение терпеть меня такого? Или чтобы я имел терпение выносить себя такого? И то и другое. Это просьба о невмешательстве, Бога и своего, в себя. Дать размах природе, которая и так уже удивляет размахом. Что бы ни случилось, лишь бы продолжался смотр. Присутствовать при параде, космосе, театре. Теперь, что больше увлекает, парад или наблюдение? Эти две вещи настолько разные и им дано такое несмешивание друг с другом, что они одно и то же. Наблюдение останется тем же невозмутимым, если парад вдруг захлопнется.

23 Декабря {1858}. Приехал в Москву с детьми. Перезалог {в Московском опекунском совете} не удался. Деньги повсюду нужны. Поехал на охоту за медвед[ем], 21<-го> убил одного; 22<-го> меня погрыз. Денег промотал пропасть.

На лечение или на поездки или на покупки, не ясно. Толстой охотился под Вышним Волочком с H. Н. Толстым, А. А. Фетом, П. А. Шеншиным, С. С. Громекой и крестьянином Осташковым. Недобитая медведица погрызла ему лоб, на всю жизнь остались шрамы. Его выручил Осташков. Небрежность записи не кокетливая, пишет офицер, который недавно с фронта.

Лев Толстой живет откровениями. Они, поправьте меня если я ошибаюсь, все собираются вокруг странности, как сторонности, предельного разнесения — чего, какие полюса или вернее какие бесконечности разнесены до их полного совпадения? Он хочет иметь терпение при том, какой на самом деле широкий размах у всего.

14, 15, 16 (октября 1859). Утро. Видел нынче во сне: Преступление не есть известное действие, но известное отношение к условиям жизни. Убить мать может не быть и съесть кусок хлеба может быть величайшее преступление. — Как это было велико, когда я с этой мыслью проснулся ночью!

3

19 сентября 2000

Толстой слышит великое в своем откровении, об увиденном во сне, что ни одна вещь и ни один поступок сами по себе не верх и не низ, не подъем и не падение. Тогда давайте не бояться думать и окажется: добро и зло не вещи и не поступки. А как же делание добра, добрые поступки? Где они расположены, если не в вещах и не в поступках? Раньше и ближе речей, вещей и поступков расположено в нас что?

Расположение. Настроение бывает хорошее и плохое. Хорошее мы рады показать. Плохое скрыть, под видом не обязательно хорошего, но допустим нейтрального. Есть ли сходство с желанием Толстого показать свои художественные вещи и не показывать дневник?

Два несходства. Какие?

Во-первых, в дневнике он иногда одобряет себя, бодрый, не всегда расстройство. Как когда он с удовольствием замечает что вырос немножко большой. Тон дневника часто энергичный.

Второе несходство в том, что ведь неверно что плохое настроение мы скрываем. Не всегда. Иногда наоборот мы его показываем. На самом деле показать скверность, со всем размахом (вы меня знаете с хорошей стороны, теперь узнаете с плохой, с размахом, или подчеркнуть свой упадок), в природе человека. Скрываем мы на самом деле не плохое настроение само по себе, а слабость, вялость, растерянность.

Тогда почему же Толстой скрывает. Есть настроения, которые мы скрываем и о которых в то же время нельзя сказать, что они хорошие и плохие, хотя они не безразличны к хорошести и плохости, даже имеют самое прямое отношение к ним как обещание чего-то очень хорошего или наоборот как возможность и угроза обернуться чем-то очень плохим. Я не буду приводить из поэтов и психологов формулы этого расположения, причем именно потому что оно интимное. В нем не только не делается поступков, не произносится слов, но даже оно будет развеяно насильственным заставлением себя говорить, делать поступки. Амехания, бывающее природное естественное состояние невозможности привести в действие механизмы тела и ума, частный случай расположения, о котором я говорю, но это расположение шире, и бывает оно чаще чем амехания.

Назовем его пока условно брожением. Бродит странник, и бродит вино, пока не приняло свою химическую формулу. Опять я намеренно не буду вспоминать ясные описания такого брожения в литературе. Лучше попробуем определить его сами.

Нерешительность, нам кажется что у других, у настоящих людей ее нет или они мужественно ее не показывают. Обычно мы думаем в растерянности, неопределенности, что правильно было бы усилием воли вернуться, принять решение. Неопределенность неудобна, и прежде всего именно невозможностью сказать, хорошо или плохо то, что мы делали до сих пор и что мы запланируем делать. Но в отношении того, что мы в таком расположении делаем сейчас, этой невозможности характеризовать нет: ведь мы сейчас как раз ничего не делаем.

Если бы что-то делали, например писали что-то, включилась бы необходимость логическая, художественная. В плохом настроении протест и расправа диктовали бы свой смысл. Дневники Толстого содержат заготовки к художественным вещам, но их стиль как раз очень чисто обходит литературу, риторику. Его недовольство, об этом будем говорить, в дневниках имеет всегда уже только форму сообщения о своем состоянии, со снятым протестом, протеста нет даже против себя, расправы над собой. С ходу это — как запись 19.9.1858 в Москве: «Решил, что надо любить и трудиться» и 20.9.1858 в Ясной Поляне: «Приехал. Устал. Не любил и не трудился» — понимается как комическая несостоятельность, где же недовольство собой, раскаяние исповеди. Дело в том что мы не в том тоне это читаем. Дневники пишутся, как я сказал, в настроении рыскания, в котором суждения о хорошем и плохом пожалуйста, их сколько угодно, но это состояние зависло в неопределенности не поддаваясь оценке на хорошо-плохо, т. е. поэтому мы не можем сказать, хороши или плохи эти слова Толстого, хорош или плох он сам их говорящий. В решительном настроении интерпретатора, судьи мы не слышим этого тона, но Толстой в своих дневниках делает нам подарок, показывает нас нам в брожении и этим свою и нам нашу нерешимость прощает, принимает ее, санкционирует. Раньше мы имели дело с санкцией как одобрением хорошо. Теперь, вот, неопределенность, без поступка, без звучащего слова (дневники не для чтения вслух), но санкция. Небегство, выдержка.

А как же мы говорили что в неопределенном расположении нет поступка? санкция разве не поступок? Мы нашли что искали. Есть движение до слова и поступка, о котором нельзя спросить вопросом что говорится, делается. О неопределенности по определению нельзя спросить, что она такое. О том, что не что, нельзя сказать, хорошее или плохое. Мы бродим, мы ни то, ни то. Мы легкая добыча для деловитых и для самих себя, можем каждую минуту себя уличить, разоблачить, расправиться с собой или устыдиться себя и наша неопределенность кончится. Но пока она продолжается, она настолько далеко идет, что снимает оценки на хорошо-плохо, мы уже не знаем. Настроение неопределенности распространяется на всё. Бродим мы и ценности. Можем мы принять, разгромить что в таком настроении? Не больше чем в амехании. Я хочу чтобы вы согласились со мной или не согласились. Что-то оформится когда неопределенность кончится, пока нет.

Теперь я должен быть внимательный. В настроении неопределенности все оценки относительны. «Преступление не есть известное действие, но известное отношение к условиям жизни. Убить мать может не быть и съесть кусок хлеба может быть величайшее преступление». Это, увиденное во сне, Толстой называет великим. Великое высокое, большое, верх, т. е. Толстой делает открытие относительности оценок и остается при верхе и низе. Велико открытие, что в неопределенности есть верх и низ: что в тумане брожения опереться не на что, всё становится невидимо, из метрического пространства выходим (когда я подошел это писать, я услышал и увидел текст модной среди молодежи песни с такими словами:

There are no uncriminal crimes There are no unrhymable rhymes There are no identical twins I just want you —

слышимое осязаемое свидетельство как трудно выйти из метрики и одновременно как трудно не потерять абсолютных верха и низа. К сожалению, статистически преобладает это устройство: абсолютных верха и низа нет, но метрика есть, всё измеряется, преступление это преступление, рифма это то что рифмуется, поэтому метрика не имеет привязки и зависает в неопределенности вся целиком, человек живет в страшно неуютном, собственно адском порядке, о котором знает что этот порядок может быть весь заменен).

Поздравляю вас. Сейчас наконец на третьем занятии мы вступим в пространство толстовских дневников. Здесь пространство неопределенности, рыскания, брожения, нерешенности, нерешаемости. Нельзя решить, съесть кусок хлеба хорошо или величайшее преступление. Нет метрики: вчера я расписал себе любить и трудиться, сегодня не любил и не трудился и неясно, где это мое вчерашнее решение, оно осталось во вчера. Мы бредем вслепую в темноте, но здесь есть верх и низ, абсолютные, в этой темноте, и жизнь зависит от этой борьбы. Невидимая брань вовсе не значит что посторонние ее не видят, а что там сталкиваются, дерутся и падают или поднимаются ничего не видя глазами. И нечего цепляться за метрику, говорить, что там открываются другие глаза, с такими-то параметрами. Этот якобы духовный дискурс просто протаптывание теми же грязными ногами пространства, где извольте всерьез метрику оставить.

Толстой рано уходит в тот пейзаж, упрямства и силы ему хватает чтобы не хитрить с собой и чтобы принять, что извне его действия становятся странные, потом нелепые, потом юродивые, потом смешные. Повторять тысячекратно правило, что надо любить, и тысячекратно винить себя за раздражение. Говорить о воздержании и сотни раз винить себя за переедание, писать «Крейцерову сонату», обещать себе спать отдельно и дрожать и узнавать с тревогой, не забеременела ли от него на его седьмом десятке лет жена. У всякого появится чувство превосходства. Такое поведение не лезет ни в какие рамки. Толстой и здесь добился чего хотел, взял нас. Ему надо чтобы мы видели его нелепым, юродивым: «лишения и боли… худая слава, оскорбления, унижения… враждебность к тебе людей… то и другое и третье необходимо тебе» (цитировалось 5.9.2000).

В невидимом он делает самому себе даже невидимые, неясные движения. Без догадки о том, что происходит, для внешнего наблюдателя это так же смешно и нелепо, как видеть танцующих и не слышать музыку. Или хуже: как видеть сумасшедшего, который активно действует в уверенности, что окружен бандитами или что он царь. Странность записи, на которой была прервана прошлая пара 12 сентября 2000-го, вместе с ее последней фразой, «как это было велико, когда я с этой мыслью проснулся ночью!» (восклицательный знак Толстого), от готовности выпасть навсегда из метрики, упасть в без-дну для метрики, но вместо метрических ориентиров остаться при надежных, домашних, абсолютных верхе и низе.

Чтобы понять неметрические верх и низ, мало думать что верх тут не голова и низ не то что ниже пояса. В топике, в отличие от метрики, верх отмечен чем?

Конечно повышением жизни, плотностью бытия. В метрике мы знаем, какой бывает верх, потому что мы уже знаем какой-то верх, любой другой верх будет или выше или ниже того верха, который нам известен, допустим очень намного выше. В топике мы не знаем другого уровня высоты так же, как куколка не имеет опыта бабочки. В бабочке нет ничего чего не было в куколке, настолько, что бабочка ничего не ест и не имеет этого источника поступления новой информации. Куколка не летала, она узнает летание только когда полетит, но летание будет узнано ею как ее летание, ее сущность, судьба. Живое не имеет опыта того органа, которого оно не имеет, но когда поэт говорит для себя неожиданное, он знает, свое это или чужое. Как после этого сказать, есть ориентиры в топике? Их и вовсе нет, но есть такой абсолютный как узнавание своего, родного. Его имена хорошее, высокое у Толстого. Но собственно и у нас тоже. Все вопросы о том, что же оно такое, должны тут прекратиться. Оно не что, а расположение (Толстой: отношение), доступ к которому только через фильтр, выхода из метрики, метрической неопределенности в топику, т. е. это предполагает смелость на отказ от расписания и от зрения.

Животные, растения, дети живут не в метрике не сами по себе. Их туда затаскивают дрессурой. Они дружественны и по крайней мере понятны в смысле близки, как близка и понятна медведица, раненая, честно на охоте чуть не задравшая. Строго говоря, жизни служит, подчинено и всякое расписание. Если бы только это подчинение было прозрачно. Оно обычно не просматривается. Государство, частные предприятия действуют по логике, которая делает так, что протест и расправа становятся естественны. Рядом с простором выхода в существенное — тяжелая ввязанность тела в другие тела не по типу нападения, прикосновения к лицу когтей раненой медведицы, а по типу несогласия, отсутствия мира. Медведица бросается на человека, жертвуя жизнью, если хотите, именно восстанавливая мир. Но ярость хозяина на бездельника управляющего хорошо бы проходила по типу реакции медведицы. Молодой офицер Толстой, страстно любящий работу, сгоряча сечет и порет за безделье, но восстановления мира или хотя бы истории не получается, рассказать стыдно. Прежде всего потому что нет простой правды медведицы и охотника, инстинктивно ясных: Толстой порет крепостного потому что видит в нем свою природную густую лень, которую в расписании помещика и хозяина настолько не может себе позволить, что выставляет вперед налицо свое трудолюбие, т. е. расписывает себе распорядок своих природных черт. В дневнике, сам с собой, в этой тайне для одного он ничего не расписывает и видит правду:

Хозяйство опять всей своей давящей, вонючей тяжестью взвалилось мне на шею. — Мучусь, ленюсь {!} (16.10.1859).

Возникает раздор, в этой собственно не очень большой и случайно выхваченной клеточке жизни, но в других клеточках то же, раздор. В чем дело. Что делать. Распутать, разорвать, взорвать. Честный ход только один: не убегая, не изменяя месту, проложить путь откровениям, они безусловно обещают своей великостью спасение. То, что если один находит настоящий выход из лабиринта (расписание, когда оно вписано в природу, приложено к ней, становится лабиринтом), то спасены все, делает задачу большой, тоже великой, и единственно интересной. Потому что действуют сверхсилы, божественное, среди них захватывающая интрига, косность, полный провал и немыслимый успех. На этом большом поле, такого размаха, человеческие соображения и расчеты становятся жалкой кустарщиной, собственно смешной. Толстой имеет уверенное презрение к манипуляциям, усилиям рассудочно склеить раздор. Игра идет на хорошем уровне, он принимать частные, условные меры не хочет. Он пишет не для того чтобы самому измениться, совершенствоваться. Точнее сказать, к тому, который хочет изменить себя, мечтает исправить жизнь, дневник стоит наблюдателем.

Вообще всё на-меренное плохо достает до размаха события. Остается на мели и личный бог.

Что такое Бог, представляемый себе так ясно, что можно просить Его, сообщаться с Ним? Ежели я и представляю себе такого, то Он теряет для меня всякое величие. Бог, которого можно просить и которому можно служить, есть выражение слабости ума. Тем-то Он Бог, что всё Его существо я не могу представить себе. Да Он и не существо, Он закон и сила. Пусть останется эта страничка памятником моего убеждения в силе ума (1.2.1860).

Последняя фраза, «пусть останется эта страничка памятником моего убеждения в силе ума», принадлежит к тому же типу отметки о важности прошедшего через пишущего откровения, как приписанная фраза к цитированному сну-откровению об относительности преступления («Как это было велико, когда я с этой мыслью проснулся ночью!»). Под «силой ума» имеется в виду сила, которую Толстой знает, угадывает в себе. «Я вырос ужасно большой» (30.12.1862), «ужасно» здесь сказано также и в прямом смысле. Образованный, представленный бог в этом пейзаже блекнет. Поскольку ничего громаднее открывшейся мощи ума не усматривается, великий Бог не может быть вне ее, Он в ее размахе, от Его приближения должно так же перехватывать дыхание и так же всё повертываться, как от откровений. Бог и человек не два, как два полюса не два, как отрицательное и положительное электричество не два электричества. Во всяком случае не так, что с одной стороны моя личность, с другой стороны Его личность. Так муж и жена в хорошей семье приближаются к тому чтобы быть одним.

Они касаются совершенно одинаково и без пересчета на другой масштаб собственной ближайшей природы и общества, государства и человечества. Как в отношении науки у Толстого никогда не было иллюзий, так в отношении масштабов: видеть то, что происходит вблизи, в семье, во мне, чтобы понять глобальное.

2 июля 1860-го отплывает из Петербурга в Штеттин, в Германии изучает особенно школы, читает много нового западного, и по поводу Wilhelm Heinrich Riehl (1823–1897, профессор Мюнхенского университета), сборник статей Kulturstudien aus drei Jahrhunderten, записывает 12/24.8.1860:

Консерватизм невозможен. Нужны более общие идеи чем идеи организмов государства — идеи поэзии, и ее не уловишь в Америке и в образующейся новой Европе.

В ноябре он из Германии в Италии, пережив смерть брата Николая в Гиере 20.11.1860, «Николинькина смерть самое сильное впечатление в моей жизни» (13.10.1860); кроме того, братья умирают от туберкулеза, его признаки Толстой видит и у себя. Из Италии он будет к ранней весне 1861-го в Париже и потом Брюсселе, потом в Германии, и 12.4.1861 русская граница, возвращение после девяти месяцев на Западе, есть когда и о чем подумать. Прочитаем последние три записи, они связаны, в дневнике 1860 года с промежутком в 4 дня между 29 октября/10 ноября и 1/13 ноября:

10 Nоября {Толстой перешел на новый стиль западный и заодно пишет N латинское, это связано между прочим с тем что для него не было проблем языков и национальных различий, просто дыхание менялось от перемены воздуха}. Лет 10 не было у меня такого богатства образов и мыслей как эти 3 дня. Не пишу от изобилия. —

Эта запись похожа на будущую 30.12.1861, отчасти цитированную: «Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой».

12 Nоября {1860}. Умер в мученьях мальчик 13 л[ет] от чахотки {полтора месяца назад умер брат Николай, дневниковая запись о невозможности консерватизма кончалась фразой «Целый день боялся за свою грудь», он же рядом с умирающим от туберкулеза, и сам легко может, «уж недалеко до отправления туда», запись 13/25.10.1860, так что о мальчике умершем это почти о себе; как понять разумность, закономерность, если смерть так вдруг уносит; как оправдать судьбу}. За что? Единственное объяснение дает вера в возмездие будущей жизни. Ежели ее нет, то нет и справедливости, и не нужно справедливости, и потребность справедливости есть суеверие. —

Если не надо справедливости и возмещения в будущей жизни, то чем жить, на что надеяться.

13 Nоября {1860}. — Справедливость составляет существенную потребность [зачеркнуто: души] человека к человеку. То же отношение человек ищет в своем отношении к миру. Без будущей жизни его нет. Целесообразность! единственный неизменный закон природы, скажут естественники. Ее нет в явлениях души человека — любви, поэзии, в лучших явлениях. Ее нет. Всё это было и умерло, часто не выразившись. — Природа далеко переступила свою цель, давши человеку потребность поэзии и любви, ежели один закон ее целесообразность. —

Следовательно — Толстой смеет довести мысль до конца — естественники не правы. Целесообразность, т. е. равновесие между действием и результатом, справедливость в этом смысле, не закон природы. Она растрачивается без причины, без выгоды, даже без проявления. Не сказано слово жертва, но мысль об этом. Поэзия и любовь растрачиваются без мысли о компенсации, без справедливого воздаяния и без целесообразности. Возможно, слово жертва не появляется у Толстого потому что это его природа. Когда он чувствуя глупость своего брака принимает жену и семью как свою судьбу или когда он потом в старости тайком от жены подписывает в лесу с юристами документы об отказе от своего права на литературную собственность, речи о жертве ни у него ни вокруг не идет; глупость, чудачество, не больше. Как в сценке из Гиляровского о том, как москвичи смеялись над старым графом, бросающимся помочь возчику поправить отвалившееся колесо. Поэзия это и есть та «более общая идея», которая сильнее чем целесообразность и справедливость. — Есть ли здесь у Толстого противостояние науке и позитивизму? «Естественники не правы» не спор, а констатация. Толстой уверенно говорит из своей строгой научности и своего крутого позитивизма: поэзию и любовь он в основе жизни видит с такой же и с еще большей отчетливостью, как естественник дергание отрезанной ножки лягушки от электрического разряда. Если у естественника нет глаз видеть, Толстой в этом не виноват и за это не отвечает. Он при важном деле, и как ученый не должен думать о привычках большинства. Как действительный член Общества любителей российской словесности (основано в 1811 году при Московском университете) он говорил на заседании 4 февраля 1859 года, что русская литература, т. е. значит русская философия и русская наука, «не есть перенесенная с чужой почвы детская забава, а есть серьезное сознание серьезного народа». Читать надо с поправкой на понятие сознания, которое понимается уже и здесь не в обычном смысле этого слова, как в дневнике 20.5.1862 «Как будто опять возрождаюсь к жизни и к сознанию ее», сознание как сама жизнь (и возрождение как жизнь). Это слово как термин будет принижено у Толстого, когда он заметит что слово «сознание» не звучит, не проходит, не доходит. Сознание в смысле смотрительства, наблюдающего водительства природы не нужно, вернее вредно.

Искусство не может ничего дать, когда сознательно (22.7/3.8.1860).

«Молчи, скрывайся и таи» сначала от себя самого. Пусть не будет никакого короткого замыкания, хорошая изоляция между тем, что в тебе бродит, и твоей речью. Ты говори, говори, но не «выражай»: говори там, в «плоскости выражения», поскольку ты говорящее существо. Это будет интересно, присмотреться к тому как сам говоришь, это заденет, но пусть не мешает думать. Храни отдельность себя от себя самого.

Тело, время, талант он хотел бы по закону жизни, поэзии и любви, не принимая мер, не вмешиваясь, отдать обратно, откуда взял, в жертве.

Похоже, что он готов отдать всё кроме одного! Записывает ровно за две недели до свадьбы:

Неискренен дневник. Arrière-pensée [задняя мысль], что она у меня, подле меня будет сидеть и читать и …… и это для нее (7.9.1862).

Сознательной мысли о том, что это может быть плохо, исходно пока вовсе еще нет. С неискренностью дневника первое намерение справиться, преодолеть: тем, что то, что было тайной одного, сделать теперь и впредь тайной двух, будем писать дневник вместе. Из-за того что искомая, предельная степень искренности под взглядом жены и при ее участии не выдерживается, дневник в конце концов остается всё-таки тайной одного. Причем настолько тайной, что открытость дневника, заглядывание в него жены и детей тайны не снимает, ее только подчеркивает.

У нас упрочивается наша догадка, что именно незаинтересованное, непредпринимательское, беспристрастное холодное смотрение, оно именно и дало всему, природе и таланту, размахнуться, сделаться большим. Это подчеркивается тем, что наблюдатель, пишущий дневник, не заинтересовывается тем, что выросло под его руками, не отдает себя на хозяйствование при этом месторождении. «Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой. Не завидую ли я? Как не сделаться старым (30.12.1862)». Две подчеркнутых фразы не сразу могут быть поняты. «Вырос ужасно большой» относится прежде всего к уму, литературе, почему сразу мысль о зависти? Первое пришедшее на ум решение, не завидую ли я сам себе, только на первый взгляд кажется абсурдным. Вопрос спрашивает о том, не причастно ли к его росту сравнение себя с другими, состязание. Этого не должно быть. Природа должна расти сама по себе, наблюдатель кроме одобрения никакой другой заботой о ее росте связан быть не должен. Вторая подчеркнутая фраза, «как не сделаться старым», связана со скользнувшей тут же памятью, знанием что всё растущее умрет. Только отрешенность, непредпринимательство отвяжет пишущего дневник от растущего, не свяжет его со старением выросшего большого.

Незаинтересованное, беспристрастное холодное наблюдение дало большому вырасти, теперь наблюдение хочет сохранить свою посторонность чтобы не состариться вместе с большим. Зато оно дарит, дает себе быть немыслимо великим. Никаким своим воображением, планированием себя Толстой сам не размахнулся бы на такое великое, какое допустил в нем посторонний наблюдатель: просто не поверил бы в свою гениальность. А пишущему дневник нет дела до гениальности Толстого и он не знает о ней, не думает.

В одном отношении он задумал и строил себя: во что бы то ни стало сохранить эту самую независимость, отрешенность. «Смелость мысли и нераздельность мысли», широта, чистота. Они одни забота, они должны остаться, они же и то что не стареет.

Вместо того чтобы поэтому переключиться на взращивание таланта пишущий дневник остается при подростковом максимализме, безжалостный и отчаянный. Отчет за лето 1859-го:

Октябрь 9. С 28 Мая и по нынешний день я был в деревне. Беспорядочен, желчен, скучлив, безнадежен и ленив. Занимался хозяйством, но дурно и мало. А[ксинью] {Сахарову, Базыкину} продолжаю видать исключительно. М[аша] {Машенька, Мария Николаевна Толстая} переехала от меня в свой дом, я с ней чуть не поссорился совсем. Я ударил два раза человека в это лето. 6 августа я ездил в Москву и стал мечтать о ботанике. Разумеется, мечта, ребячество. Был у Львовых; и как вспоминаю этот визит — вою. {И так дальше.}

Что касается писательства;

9 Мая (1859). Неделю уже в деревне. — Хозяйство идет плохо и опостыло. Получил С[емейное] С[частие] {от Михаила Никифоровича Каткова корректуры второй части романа с таким названием, первая часть уже напечатана в «Русском вестнике», апрель, кн. 1}. — Это постыдная мерзость.

Я ищу в этом письме или хотя бы где-то рядом или даже не рядом панику, тревогу, где же я писатель, как быть с моим литературным успехом, и не нахожу: словно говорит другой человек, к которому тот писатель непричастен. Перечисляются дела, движения, сорвавшееся объяснение в любви с Александрой Владимировной Львовой, которая Толстого испугалась, суждения о Сергее Михайловиче Сухотине, дрянь, о Тургеневе, дрянь. Всё это перечисление скорее развала жизненного кончается фразой:

И вот я дома и почему-то спокоен и уверен в своих планах тихого морального совершенствования (9.10.1859).

Вот уж действительно «почему-то». С какой стати, откуда. Обеспечены спокойствие и уверенность только сохранением надежных ножниц между наблюдением того, что есть, и знанием того, что должно быть, именно без попыток их свести.

Прочитайте вообще весь этот дневник короткий за 1859-й. Дальше то же выдерживание размаха между наблюдаемым состоянием и беспристрастием наблюдения, я отчасти уже цитировал.

10 Октября. Вчерашнее спокойствие рухнулось. Вчера писал письма, спокойно распоряжался; нынче пошел на тощак по хозяйству и послал в стан Егора. Оно справедливо и полезно; но не стоит того. —

Нынче написать К[атерине] Н[иколаевне] {Шостак} и Alexandrine {Толстой}; и начать бы Казака. —

11 Октября. С каждым днем хуже и хуже моральное состояние, и уже почти вошел в летнюю колею {«беспорядочен, желчен, скучлив, безнадежен и ленив»}. Буду пытаться восстать. Читал Adam Bede. Сильно трагично, хотя и неверно и полно одной мысли. Этого нет во мне. Лошади хуже и хуже. Рассердился на Лукьяна {кучера}.

12, 13 Октября. Не сердился, но и не работал. Читал Rabelais. Была А[ксинья]. Написал письмо Alexandrine и К[атерине] Н[иколаевне]. На себя тошно, досадно.

14, 15, 16. Утро. Видел нынче во сне: Преступление не есть известное действие, но известное отношение к условиям жизни. Убить мать может не быть и съесть кусок хлеба может быть величайшее преступление. — Как это было велико, когда я с этой мыслью проснулся ночью!

Хозяйство опять всей своей давящей, вонючей тяжестью взвалилось мне на шею. — Мучусь, ленюсь.

Это последняя запись за год, дальше вообще до 1 февраля 1860 года записей нет. Человек впал в релятивизм, в отчаяние, взялся за ум, оставил хозяйство и всё-таки занялся своим делом, литературой? Ничего подобного. Та же уверенность, что настоящее только невидимая война, нащупывание пути в цветном тумане, занятия развальным хозяйством продолжаются, прибавляется забота о большой семье, родных более широкого круга, знакомых, ножницы между тем что видно и что должно быть безнадежно увеличиваются, литературой то занимается, то решает ее навсегда оставить. Продолжается через всё это болото максимализм, уверенность в абсолютном верхе и низе.

Продолжает между прочим служить кучером Лукьян. 16/28.4.1884 Толстому сын Лев рассказывает,

что Лукьян хочет бросить щеголять, пиво пить и курить, как Чертков, и давать бедным. Боюсь верить.

28.4/10.5.1884 Толстой заходит к Анне Михайловне Олсуфьевой забрать оттуда жену домой,

там играют в винт. Скучно и совестно, особенно перед Лукьяном.

8/20.5.1884 разговор со своими в семье о сборе денег нуждающимся.

Я сказал, что надо отдать бедным. Очень хорошо. Может быть, так надо. — Мои все ухом не повели. Точно моя жизнь на счет их. Чем я живее, тем они мертвее. Илья как будто прислушивается. Хоть бы один человек в семье воскрес! Ал[ександр] Петр[ович] стал рассказывать. Они {т. е. сам гость из простых Александр Петрович и другие из прислуги дома} обедают в кухне, пришел нищий. Говорит, вши заели. Лиза {горничная} не верит. Лукьян встал и дал рубаху. Ал[ександр] Петр[ович] заплакал, говоря это. Вот и чудо! Живу в семье, и ближе всех мне золоторотец Ал[ександр] Петр[ович] и Лукьян кучер.

«Рассердился на Лукьяна» за двадцать пять лет до того за то что лошади «хуже и хуже» не значит что о нем вынесено суждение и решено, это значит именно отчет что пишущий дневник видел себя рассердившимся на Лукьяна. И записанное через 25 лет, что Лукьян стал ему нравственно ближе всех членов семьи, вовсе не значит что о нем вынесено другое суждение и соответственно о семье тоже, и значит опять именно только вот это: что пишущий дневник видел себя в этот день в досаде, тоске, раздражении на безделье, жадность, глупость семьи. В другой раз он увидит себя радующимся, что его дочери в амазонках хорошо одетые на красивых лошадках; в другой раз он увидит себя обвиняющим себя за то что у него мало любви к тем людям, которые вокруг него и с которыми у него дело. Будем читать эти записи не как изучая последовательность знаков на нотоносце, а попробуем слышать тон.

Основной тон здесь дарения, жертвы. Дарение на всех уровнях, включая непонимание: не любящим его он дарит чувство превосходства над собой, насмешку над его ошибками. Этим подарком Толстой умеет подбодрить каждого. Собственно я не знаю никого, кроме Ольги Александровны Седаковой, кто не снисходителен к Толстому и не чувствует рядом с ним высоту. Вот типичное:

Он упорен и говорит чушь, но простодушный и хороший человек (А. И. Герцен, ПСС и писем под ред. М. К. Лемке, т. XI, с. 44; письмо к И. С. Тургеневу 7.3. н. с. 1861).

Вчера вечером явился Л. Толстой (к Анне в Нескучное) и выкладывал нам свои парадоксы. (Екатерина Федоровна Тютчева, письмо 29.8.1862 в Петербург своей сестре Дарье Федоровне, Мурановский архив.)

Сравнить Толстой о них:

Риля читал и Герцена — разметавшийся ум — больное самолюбие. Но ширина, ловкость и доброта, изящество — русские (23.7/4.8.1860).

Виделся с Коршем и Тютчевой. Я почти бы готов без любви спокойно жениться на ней; но она старательно холодно приняла меня. Правду сказала племянница Тур[генева]. Трудно встретить безобразнейшее существо (15.9.1858).

4

26 сентября 2000

Я сказал, что в одном отношении он не наблюдал, а соблюдал себя: в отношении заинтересованности поддержанием отрешенного, независимого наблюдения. Это то, что он был — он и хотел и культивировал в себе, любил.

Тип профессора западника, взявшего себе усидчивой работой в молодости диплом на умственную праздность и глупость, с разных сторон приходит мне; в противоположность человеку, до зрелости удержавш[ему] в себе смелость мысли и нераздельность мысли, чувства и дела (23.1.1863).

Здесь «до зрелости удержать» звучит как «несмотря на зрелость». Речь не о развертывании таланта, расцвете, акме — все эти богатства предоставлены своему развитию и обречены потом на упадок, — а о сохранении открытой целости, собранной открытости.

Она названа мыслью, чувством и делом не в смысле суммы, а так, что чувство и есть мысль, и дело это осмысленное чувство. В следующей записи чувство будет поставлено раньше мысли и дела. Пишет молодожен.

25 Января {1863}. Утро. Вчера была ссора будто бы из-за большой комнаты, в сущности, оттого, что мы переж… {комментарий не объясняет это сокращение}, и оттого, что мы оба праздны. Прежде я думал и теперь, женатый, еще больше убеждаюсь, что в жизни, во всех отношениях людских, основа всему работа — драма чувства, а рассуждение, мысль не только не руководит чувством и делом {!}, а подделывается под чувство. Даже обстоятельства не руководят чувствами а чувство руководит обстоятельствами, т. е. дает выбор из тысячи фактов…

В предыдущей записи говорилось о нераздельности мысли, чувства, дела. Здесь чувство и есть дело, драма чувства названа работой. Предлагаю вам здесь наблюдение или вернее напоминаю вам, что вы наблюдали глядя на спящего ребенка. У него собранный вид, по лицу видно что идет работа. Ее материалом может быть только сновидение, т. е. фантастическая реальность, нереальность, но работа идет серьезная реальная. В записи Толстого драма чувства проходит глубже рассуждения и гнет и перекраивает как хочет мысль, т. е. проходит глубже сознания, во сне, например художественном. Это значит — не в метрике, а без ориентиров в цветной, чувственной, страстной, богатой топике. Мысль-рассуждение «подделывается под чувство» сказано в обоих смыслах, подстраивается и подчиняется. Другая настоящая, не профессорская мысль равна чувству и занята делом, работой, которая и есть сама же история этого чувства.

Знакомимся уже ближе с этой топикой, где чувство не вписано не то что в расписание, но где вообще для него нет другого. Чувство имеет дело с чувством, движется в нем между верхом и низом, добром и злом, которые само же чувство. Наука могла бы развернуть образ мира, на который можно было бы проецировать чувство или хотя бы как-то соотнести. Но наука производна от того же чувства, она под него тоже подделывается в обоих смыслах, т. е. только в иллюзии наука не то же чувство. Какое чувство, какого рода. Толстой называет примеры чувства в контексте разговора о вторичности, зависимости науки.

Мне понятно, что железо холодно, шуба тепла, солнце восходит, заходит, тело умрет, душа бессмертна (8.2.1863).

Чувства: холод; тепло; подъем; закат; гибель; бессмертие не в будущем и вообще не во времени, а сейчас как неотносительная полнота бытия. Присмотритесь: это не список. Тепло это подъем и полнота. Холод, закат, гибель не еще одно сущее рядом с теплом, а то, чем должно быть высвечено и подчеркнуто тепло, подъем, спасение.

Контрольный вопрос: есть ли кто чувствует.

Этого кто, чтобы о нем говорить, надо сначала почувствовать, и почувствуем сразу, теплый он или холодный, поднимается или падает, мертвый или живой. Он определится в параметрах чувства, иначе — нет.

Есть ли что чувствуется?

Есть. Чувство чувствуется.

Но есть субстрат, от которого идет воздействие, вещь в себе? да?

Можете думать что есть, но для чего? удвоение предмета облегчит вашу работу, драму чувства?

Значит Толстой антикантианец, не видит вещи в себе, слеп?

Ответ: то, для чего у Канта введена вещь в себе, для снятия пространства и времени, Толстой их снял сразу вместе с метрикой.

Тогда можно сказать что его топика и есть вещь в себе?

Есть смысл так говорить если мы займемся делом пересчета Канта в Толстого. Мы этим делом не занимаемся не потому, что отложили, а потому, что оно не нужно: без пересчета достаточно догадки о том, что их дело одно. Пересчет это как если бы <вместо того чтобы> скосить на своем участке мы пошли бы помогать соседу. Оно хорошо и благородно, но свое хозяйство стоит. Пусть одного будет достаточно: полная противоположность Канта и Толстого в вопросе о что чувства указывает скорее на их тождество чем несходство. Только Кант говорит изнутри европейского научного сообщества, Толстой смотрел на него со стороны и туда не вошел, не принял приглашения.

С новой же точки зрения я должен забыть про шубы и железо и не понимать, что такое шуба и железо, а видеть атомы, отталкивающие и притягивающие, так расположенные, что они делаются хорошими и дурными проводниками чего-то такого, называемого тепло, или забыть, что солнце всё-таки {!} всходит и заходит, и заря, и облака, и вообразить себе, что земля ходит и я с нею. (Многое я объясню на известном пути таким воззрением, но воззрение это не истина, оно односторонне.) В химии еще более. Или я забудь, что во мне душа и тело, а помни, что во мне тело с нервами. Для медицины — успех, для психологии [зачеркнуто: упадок] — напротив (там же). {Психология понималась именно как наука о душе, по Аристотелю, т. е. как часть философии}.

Стало быть, что чувствуется? Чувство. Здесь аналогия с опытом цвета. Какова сущность вот этого цвета? Вопрос бессмысленный, он зависает. Сущность этого вот цвета та, что он именно вот этот цвет, такого уникального оттенка. Цвет существует как конкретный оттенок, не случайно для оттенков цвета нет имен (этимология показывает, что и для так называемых основных цветов тоже нет настоящих отдельных имен) и они обозначаются номерами, которых может быть сто, тысяча, сто тысяч. Т. е. они опознаются в сравнении с эталонами методом прямого отождествления цвета с тем же цветом, и перевод одного цвета в другой идет как смешение цветов.

Определение цвета через длину волны в принципе не отличается от технической нумерации колеров. Длина волны не сущность цвета, потому что определяющие ее приборы не видят цвет. Тут даже не два ряда, а правда и то, что примысливается к ней. «Шахматная игра ума идет независимо от жизни, а жизнь от нее» (3.3.1863), и разница есть между игрой, которую можно придумать и забыть, и природой, которая уникальным образом вымыслила себя и не боится ничего забыть, потому что ничего не запоминает.

Я говорил о веществе, в которое мы вросли. Это вещество природа. Если мы вросли в природу, то мы вросли в целую природу, потому что как врастаем мы, так без нас и вне нас уже вросла каждая ее часть, вся природа в саму себя. Поэтому

Всё, всё, что делают люди — делают по требованиям всей природы. А ум только подделывает под каждый поступок свои мнимые причины, которые для одного человека называет — убеждения — вера и для народов (в истории) называет идеи. Это одна из самых старых и вредных ошибок. Шахматная игра ума идет независимо от жизни, а жизнь от нее. Единственное влияние есть только склад, который от такого упражнения получает натура. Воспитывать можно только физически. Математика есть физическое воспитание. Так называемое самоотвержение, добродетель есть только удовлетворение одной болезненно развитой склонности (там же, 3.3.1863).

Мы к этому подходили по-разному. Из всего, что расписано у человека, выйдет из сферы мнимостей, не останется иллюзией только то, что запечатается в природе, мы говорили — войдет в генетическую запись. Расписания пишутся именно с такой абсурдной уверенностью, нажимом, как если бы записывалось прямо в генетике. Биологическая наука преобразователей мира настойчиво убеждала, прежде всего себя, что прямое изменение генетики ей доступно.

Оставим нашу проблематичную терминологию. Толстовская не хуже. Математика — природа, она прямо физика, идейные убеждения — нет, они отвлеченная игра ума. Почему. Ведь можно было бы вспомнить идеи, которым природа подчинялась до того, что принимала от них смерть. Они бывают если не физикой, то могут пересилить физику. Ясно что Толстой имеет в виду такие-то идеи, подделки, подставленные на место того, что по какому-то стыду скрывается. Владимир Соловьев ставил в начало этики (нравственности, морали) стыд. Толстой, если бы Соловьев писал раньше, парадоксально согласился бы с ним: да, нравственность появляется, когда чего-то стыдно и что-то начинают скрывать; то, чем скрывают, называют желанием добра — правда в этом названии та, что на место природного, скрываемого, ставится действительно начало, которого нет в природе, якобы возвышенный сверхприродный принцип. Он появляется, когда, стало быть, первое: стыдно (совестно); второе, то, чего стыдно, природа, т. е. так или иначе его отменить, справиться с ним нельзя, можно только спрятать. Вот вся нравственность. Начиная со справедливости, которую мы по Толстому разбирали 19.9.2000. Нравственность, этика, мораль ложны в той мере, в какой воображают себя выходом за пределы природы к альтруизму, отказу от эгоизма, благу для другого. Благо есть полнота бытия, т. е. богатства, т. е. собственности, т. е. своего. Пока остается деление на я и ты, вникнуть в благо другого действие того же рода как поесть вместо него.

Никто не желает блага другого. Этого нельзя {в смысле: абсолютно невозможно}. Всё равно, как нельзя за другого чихнуть желать. Это ложь и источник всякого зла. Если он говорит, что желает чего-нибудь для [зачеркнуто: др[угого]] блага общ[его], поищи, зачем ему этого хочется, и поймешь (Записная книжка № 10, между 7.6.1880 и 7.11.1880).

Толстой критик идеологии за то, что она ложное сознание? Походя. Его главное дело физика, работа прямо в природе. Правильно Витгенштейн не говорит об идеях, мыслях Толстого, а прямо о том, что он делает, — как и сам Витгенштейн имел размах дела.

Kennen Sie die ‘kurze Erläuterung des Evangeliums’ von Tolstoi? Dieses Buch hat mich seinerzeit geradezu am Leben erhalten. Würden Sie sich dieses Buch kaufen und es lesen? Wenn Sie es nicht kennen, so können Sie sich auch nicht denken, wie es auf den Menschen wirken kann! (Brief 24.7.1915 an Ficker)[19]

Дело спасения, которым занят Толстой, не от идеи блага другим, а от роскоши растраты в полноте жизни. Эта растрата (жертва) в природе человека, от его начала, которое, мы помним, не целесообразность и справедливость, а поэзия и любовь.

Жизнь Толстого, не надо думать что красива или особенна, отличается: она провальна, перед его трезвым взглядом, она не лучше жизни людей. Свой литературный дар его не обольщает, написанное временами кажется мерзостью. Тогда спрашивается, откуда роскошь, богатство для раздаривания. Возвращаемся к, пожалуй, самому загадочному и захватывающему у Толстого, с чем уже не раз сталкивались: при всей едкой трезвости оценки себя прохождение через мерзость жизни сумасшедшей радости. Его гость однажды вел расхаживая в его кабинете долгое, тяжкое явной безысходностью рассуждение о жизни. Вдруг он, этот гость, почувствовал с ужасом навалившуюся страшную тяжесть на своей спине. Это Толстой, подкравшись к нему, занятому мыслями, сзади, вскочил на него <…>. Так мог медведь. Тут мгновенно разрядилась и его ярость за трату времени на угнетающее говорение, и прорыв в прыжке буйного веселья. Это вместо того чтобы признать важность и сложность обсуждаемых проблем.

Прорыв, ни с того ни с сего, ниоткуда, подъема, веселья, среди самого рядового русского развала, — черта из самых захватывающих и может быть самых важных. У Толстого она в чистом виде, потому дает всмотреться в это явление. Чистота обеспечена его смелостью признать что радость идет действительно ниоткуда. Если бы в его наблюдении было меньше посторонности, беспричинность потеснилась бы в поисках причин. А так — Толстой просто впрыгнул гостю на спину, и не думая объяснять почему и зачем. Вот очередной летний упадок его тридцатипятилетнего и уже женатого:

2 Июня {1863}. Всё это время было тяжелое для меня время физического и оттого ли, или самого собой, нравственного тяжелого и безнадежного сна. Я думал и то, что нет у меня сильных интереса или страсти (как не быть? отчего не быть?).

Заметьте уже в этих вопросах в скобках абсурдную, у Толстого такую природную одновременность мысли о своей мелкости и уверенности в своем богатстве. Запись этого дня продолжается так:

Я думал и что стареюсь, и что умираю, думал, что страшно, что я не люблю {свою молодую жену, прежде всего}. Я ужасался над собой, что интересы мои — деньги или пошлое благосостояние. Это было периодическое засыпание. Я проснулся, мне кажется. Люблю ее, и будущее, и себя, и свою жизнь. Ничего не сделаешь против сложившегося. В чем кажется слабость, в том может быть источник силы. Читаю Гёте, и роятся мысли. —

«Я проснулся, мне кажется» сказано искренне: ничего подобного, скоро в том же месяце рождения его первого ребенка Сергея (28 июня 1863–1947) пойдут записи раздирающие о погубленных 9 месяцах жизни с ней, об ее видимом удовольствии болтать и кокетничать, что она как все женщины или хуже. «Люблю ее, и будущее, и себя, и свою жизнь» пишется как заклинание ямы. Правда в том, что оказалось: жениться ошибка, и что «ничего не сделаешь против сложившегося», ничего не изменишь, не исправишь. Следующая записанная фраза показывает всю эту раскладку жизни как вдруг перевернутую целиком. Так, как если бы игральная кость выпала не жалкой единицей, а вдруг всей полной шестеркой. «В чем кажется слабость, в том может быть источник силы. Читаю Гёте, и роятся мысли». Мы бы просто не поняли этой записи, если бы не успели заметить, что Толстой весь на этих внезапных перевертываниях. Примечание: здесь уместно вспомнить Витгенштейна, особенно его Aspektwandel, <смену аспекта>.

Больше всего человека с такой способностью внезапного счастья мучит упорное, неисправимое мелкое недовольство, беспросветное, неспособность быть беспричинно счастливым близкого человека и страдание оттого, что никаким своим поведением из этого несчастья его не выведешь, до того что уйди и отдай ее другому, с кем она наконец будет счастлива, но ведь ни с кем никогда не будет, потому что беспричинное счастье не такой частый дар. Из многих жутких записей о несчастье от этого ее несчастья, его собственной теперь судьбы, — эти записи бессчетное число раз повторяются, — достаточно для полноты ясности собственно одной единственной записи, например отрывка очень длинной чуть больше месяца после рождения Сергея. Отрывок у меня выписался тоже необычно длинный, но его надо прочесть потому что он загадочно безошибочным образом говорит тут о всяком супружестве вообще и в частности о типичном состоянии молодого мужа после рождения первого ребенка, и вместо расхожего пошлого смирения или осуждения вообще всего института супружества или наиболее обычного растущего самообмана дает уникальное решение, давайте посмотрим какое:

Ее характер портится с каждым днем, я узнаю в ней и Полиньку {Прасковья Федоровна Перфильева, троюродная сестра} и Машиньку {сестра} с ворчаньем и озлобленными колокольчиками. Правда, что это бывает в то время, как ей хуже; но несправедливость и спокойный эгоизм пугают и мучают меня. Она же слыхала от кого-то и затвердила, что мужья не любят больных жен, и вследствие этого успокоилась в своей правоте. Или она никогда не любила меня, а обманывалась. Я пересмотрел ее дневник — затаенная злоба на меня дышит из-под слов нежности. В жизни часто тоже. — Если это так, и всё это с ее стороны ошибка — то это ужасно. Отдать всё — не холостую кутежную жизнь у Дюссо и метресок, как другие женившиеся, а всю поэзию любви, мысли и деятельности народной променять на поэзию семейного очага, эгоизма ко всему, кроме к своей семье, и на место всего получить заботы кабака, детской присыпки, варенья, с ворчаньем и без всего что освещает семейную жизнь, без любви и семейного тихого и гордого счастья. А только порывы нежности, поцелуев и т. д. Мне ужасно тяжело, я еще не верю, но тогда бы я не болен, не расстроен был целый день — напротив. С утра я прихожу счастливый, веселый, и вижу Графиню, которая гневается и к[оторой] девка Душка расчесывает волосики, […] и всё падает, и я как ошпаренный, боюсь всего и вижу, что только там, где я один, мне хорошо и поэтично. Мне дают поцелуи, по привычке нежные, и начинается придиранье к Душке, к тетиньке, к Тане, ко мне, ко всем, и я не могу переносить этого спокойно, потому что всё это не просто дурно, но ужасно, в сравнении с тем, что я желаю. Я не знаю, чего бы я ни сделал для нашего счастия, а сумеют обмельчить, опакостить отношения так, что я как будто жалею дать лошадь или персик. Объяснять нечего. Нечего объяснять… А малейший проблеск понимания и чувства, и я опять весь счастлив и верю, что она понимает вещи, как и я. Верится тому, чего сильно желаешь (5.8.1863).

У кого лучше описана семья на десятый месяц брака. Я не знаю. И какие приняты меры. Разные принимались, до ухода из семьи через 47 лет, за 2 года до золотой свадьбы. Но сами эти меры часть мученья, как безвыходное терзанье: сейчас ведь надо обязательно решать, давать ей это читать в дневнике или не давать. Не давать, допустим, — но и тогда всё равно той искренности в дневнике уже не будет, от ее присутствия даже за стеной всего уже не напишешь. — Теперь только прошу вас вслушайтесь внимательно в тон этого раздирания своей души горькой правдой того, что оказалось:

Уже 1 ночи, я не могу спать, еще меньше идти спать в ее комнату с тем чувством, которое давит меня, а она постонет, когда ее слышут, а теперь спокойно храпит. Проснется и в полной уверенности, что я несправедлив и что она несчастная жертва моих переменчивых фантазий — кормить, ходить за ребенком {он хотел чтобы всё сама, она хотела не сама, а нанять кормилицу}. Даже родитель {который кремлевский врач, должен был бы понимать значение материнского молока} того же мнения. Я не дал ей читать своего дневника, но не пишу всего. Ужаснее всего то, что я должен молчать и будировать {bouder, в смысле показывать без слов свое недовольство происходящим, иметь чтобы окружающие знали свое место строгое напоминающее об обиде лицо} как я ни ненавижу и ни презираю такого состояния. Говорить с ней теперь нельзя, а может быть еще всё бы объяснилось. Нет, она не любила и не любит меня. Мне это мало жалко теперь, но за что было меня так больно обманывать. (Конец длинной записи за тот день.)

Да, вы правы, если вы догадались по уже знанию Толстого: весь нетерпеливый, раздраженный тон сейчасный. Он абсолютно правдивый и не будет отменен, но горькое несчастье — как собственно уже и сказано во фразе «а малейший проблеск понимания и чувства, и я опять весь счастлив» — сменится вдруг, неожиданно и полностью.

6 Октября {1863}. Всё это прошло и всё неправда. Я ею счастлив…

Если всё неправда, так зачеркни те страницы, сожги? Не только не сожжет ничего, но сейчас же подтвердит:

Я ею счастлив: но я собой недоволен страшно. Я качусь, качусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, а хочу и люблю бессмертие. Выбирать незачем. Выбор давно сделан. Литература — искусство, педагогика и семья. Непоследовательность, робость, лень, слабость, вот мои враги.

Так Толстой счастлив или несчастлив?

В какие-то минуты он счастлив, в другие несчастлив?

Да. И сверх того: сверх перемены терзания и счастья он постоянно счастлив принятием того и другого и их перемены. Семью, такую, как он протрезвев почти сразу увидел ее, семью как у всех, он раз навсегда принял как правду и свое мучение как правду, вплоть до своего через 47 лет решения уйти, и в этом принятии была счастливая роскошь, растрата и выполнение базового закона жизни, жертвы.

Он дал пройти через <себя> семье, как она бывает, с чередованиями, и оттого что взвалил ее на себя, облегчил себя. Место для литературы — искусства, поэзии осталось, много, сама собой как-то отпала только педагогика, создание многих школ, привлечение учителей и работа в обществе. Не только из-за захваченности большим романом, но и семья своей тяжестью вытеснила эту работу в школе (примерно в те же свои 37 лет Витгенштейн с досадой бросает учительство в сельской школе). Семья и свои дети более тесная, давящая стихия чем чужие дети в устроенной по умному замыслу школе. Через умное в этой жизни пробивается как прорастает трава счастливое. Его параметры, устройство странные.

Вчера увидел в снегу на непродавленном следу человека продавленный след собаки. Зачем у ней точка опоры мала? Чтоб она съела зайцев не всех, а ровно сколько нужно. Это премудрость Бога; но это не премудрость, не ум. Это инстинкт Божества. Этот инстинкт есть в нас. А ум наш есть способность отклоняться от инстинкта и соображать эти отклонения (17.3.1865).

Дальше наблюдение об этой записи уже знакомого нам типа, удивления перед проходящей через него мощью откровения:

С страшной ясностью, силой и наслаждением пришли мне эти мысли.

«Как это было велико», записал Толстой по поводу прошедшего через него озарения, что добро и зло не удается фиксировать, их нет в расписании вещей и поступков. Сейчас, в только что прочитанном, заметьте сходное: откровение, что София до такой степени не то же, что ум, что противоположна ему. И еще: помните, после откровения о том, что Бога не найти среди того, что другое мне, так что он не личность, сколько угодно великая, но не моя: «Пусть останется эта страничка памятником моего убеждения в силе ума» (1.2.1860).

Через день после «ясности, силы и наслаждения» озарения о зайце и собаке запись:

Я зачитался историей Наполеона и Александра. Сейчас меня облаком радости и сознания возможности сделать великую вещь охватила мысль написать психологическую {философскую, понимание этого термина как у Достоевского, Ницше} историю романа Александра и Наполеона. Вся подлость, вся фраза, всё безумие, всё противоречие людей их окружавших и их самих (19.3.1865).

Весь роман сплетен вокруг откровений этого времени, которые я прочитал из дневника: через человека и человечество проходит нечеловеческая сила, сила это Бог, которая работает, дает радость и наслаждение, губит, поднимает, оставляет совершенно независимо от того, что воображают и соображают себе при этом своим умом люди. Под крылом этой силы воображаемые поступки людей сводятся по сути к прятанию себя, скрыванию, «подлости», их речи безумие уже просто по недогадливости о том, что на самом деле действует: премудрость (София), которая так проста и пряма, что и не премудрость, а инстинкт.

Заметьте: подлые и безумные не целиком Александр и Наполеон, а в той мере, в какой они своим умом не понимают божественного инстинкта вокруг нас и в нас, и ум, который дублер инстинкта, применяют против него.

Но сам-то Толстой, он чувствовал ежеминутно присутствие нечеловеческой силы, Бога, наслаждался ее неприступно<стью> для ума, но одно дело чувствовать, другое встроиться в автомат так, чтобы не сбиваться умом. Сбои тут должны были быть по правилу, которое сформулировал сам Толстой. Нельзя умыться, нельзя напиться за другого. Можно с трудом достичь своего, но чем больше усилие вникнуть в свое другого, тем вернее погрузиться в своё своё. Толстой должен был видеть Наполеона, оперу Вагнера, православного богослова в их поступке и слове и не видеть их в их инстинкте. Они не были как лица, о которых он читал в произведениях ума, местами того пространства — вне расписания, карты и календаря, — в котором он вел свою работу. Они не были фигурами его сна. Еще точнее и строже скажем: Наполеон, который снился Толстому, был другой, чем Наполеон, о котором он читал. Находясь в пространстве европейской культуры, Толстой по всем навыкам этой культуры, по устройству самого ее языка не мог назвать именем Наполеон лицо, которое ему приснилось. Он должен был, говоря о лице под именем Наполеон, опираться на исторические источники. Он выходил тем самым из топики в метрику, в пространство и время, в европейский архив, разбирался в библиотеке расписаний. Отсюда двойственность «Войны и мира»: это развернутый двойник его, сновидение, проекция топики; с другой стороны, это конструкция его ума, расписание. Откровение толстовского ума о том, насколько сильно и своевольно через человека по касательной к его разуму проходит премудрость божественного инстинкта, о том, под каким на самом деле напряжением каких токов ходит человек, составляло суть этого расписания, в которой он не мог ошибиться. Наоборот, именованные, т. е. взятые из исторических источников, фигуры «Войны и мира» как расписания (т. е. в той мере в какой не были прямым сновидением) не могли быть живыми и существенными иначе как в свете этого откровения, т. е. Наполеон был во всех смыслах откровением у Толстого, потому что нес в себе, на себе безусловную правду малости человеческого соображения рядом с силой инстинкта.

И кажется, что я нахожу знаки того, что Толстой видел эту свою ограниченность и в ясном уме шел на нее. Нельзя понять живое извне, получится ограниченно.

Мы говорили, что поняли жизнь животного, когда догадались, что у него жернова зубы, чтоб он ел траву. Собака сказала бы: она поняла человека, догадавшись, что у него руки, чтобы построить дом (23.3.1865).

Поведение пчелы, у которой крылья, мохнатые лапки, хоботок, прозрачно. Нужен Аристотель, чтобы вдуматься, что центр жизни пчелиного общества в соблюдении дисциплины и порядка. Как для человека, строителя дома, главное его Бог, религия, семья, заработать или выпить, так корова на лугу, в коровнике и на бойне живет благочестием.

У Толстого, считается, не было этого допущения для Наполеона. Кукла: полноватый, плохо держится в седле, мелочность. Я вижу однако признаки, что он намеренно выбрал, решил Наполеону быть гротескным. Решил рано, определенно, как Александра сделать более человечным. Дело касалось фигур, деталей расписания, а в отношении его, в отличие от его настоящей топики, Толстой был безжалостно распорядителен. Но именно из-за этой свободы оперировать марионетками, подчиняя их как хотел сути дела, другой Наполеон по крайней мере мелькнул перед Толстым тоже в самом начале. Запись о подлости, фразе, безумии ведущих исторических фигур продолжается:

Наполеон, как человек, путается и готов отречься 18 брюмера перед собранием. De nos jours les peuples sont trop éclairés pour produire quelque chose de grand. [В наше время народы слишком просвещенны, чтобы можно было создать что-нибудь великое]. Алекс[андр] Мак[едонский] назыв[ал] себя сыном Юпитера, ему верили (19.3.1865).

Это у Толстого собственно выписка из «Мемуаров» маршала Огюста Вьеса де Мармона, герцога Рагузского: на следующий день после своей коронации Наполеон сказал мирскому министру Декре, что завоевав Азию Александр Македонский объявил себя сыном Юпитера и «кроме Аристотеля и нескольких афинских педантов, весь Восток ему поверил; а вздумай я теперь объявить себя сыном небесного бога, и нет такой рыночной торговки, которая не освистала бы меня». Толстой следит за тягой Наполеона к величию. Но выписывая фразу он недаром выписывает, он не может не согласиться с ней. Он согласится, что народы погрузились в образованность и на слепой подвиг не способны. Наполеон тогда уже не такая слепая фигура. Толстой не подобрал эту перспективу, бросил ее — пользуясь, как я сказал, своим правом судить и рядить, пока дело не касается дела, пока он разбирается в документах и не видит лица вблизи.

Толстой отвечал за правду в своей строгой топике, где он знал вещи сам. Расписание было ему известно лишь из вторых рук, не столько по узости кругозора сколько по недоверию к нему. Всё целиком это расписание за две тысячи лет стояло у него под вопросом как две тысячи лет измены, еще точнее — подделки под правду. Наполеон был с этой точки зрения виновен уже в том, что дал себя встроить, или даже хуже — намеренно, с жадностью встроился в существующее расписание.

Оно началось, когда откровение истины Иисуса Христа было почти сразу после этого события подменено толкованием апостола Павла.

5

3 октября 2000

В годы <18>60-е, за которые мы читаем дневник, Толстой еще не умел говорить так:

…для того, чтобы люди могли воспользоваться тем великим благом, которое дает нам истинное христианское учение, нам необходимо прежде всего освободиться от того бессвязного, ложного и, главное, глубоко-безнравственного учения, которое скрыло от нас истинное христианское учение. Учение это, скрывшее от нас учение Христа, есть то учение Павла, изложенное в его посланиях и ставшее в основу церковного учения. Учение это не только не есть учение Христа, но есть учение прямо противоположное ему («Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении», 17.1.-17.5.1907 // ПСС, т. 37).

Но размах, готовность к отмене вообще всего расписания у Толстого были всегда. То, что он цитирует, излагает, переводит Евангелие, не значит что он принимает его как писание: источник для него только неписаное учение Христа, понятое сердцем, и Евангелие он изменит, когда увидит что оно неточно передает источник или несет следы неверной редакции. Например слова «сие творите в мое воспоминание» Толстой решает неверно отнесенными к причастию, хлебу и вину как плоти и крови, потому что Христос не мог учредить обычай всем регулярно приобщаться к нему, Он один только мог дать это своим прямым ученикам; слова «сие творите», в смысле повторно, были сказаны, но они относятся к омовению ног. Вот что надо делать всегда и всем, прощать и смывать грязь другого, подобранную босыми ногами на общих дорогах.

Не Толстой изменился и понял новое к 1907-му, а он как барометр показывал приближение бури и говорил то единственное, что могло бы сохранить народ, сейчасное полное изменение веры. Религия вообще была жестко выметена народом, так что словно Толстой не туда прилагал силы. Но как раз сейчас оказалось что религия снова нужна и на главное место, знамя, кроме нее поставить нечего, так что Толстой оказался дальновидным, а люди время уже упустили, не узнали «священный огонь религии, без которого не могла бы существовать жизнь человечества» («Что такое религия и в чем сущность ее?», XVII, ноябрь 1900-го — январь 1902 г., другое название «Мысли о современном человечестве», о безрелигиозности христиан, ПСС, т. 35). Давайте мы не упустим.

Я так далеко забежал вперед, чтобы мы научились чувствовать самостоятельный размах на отмену расписания уже 35-летнего Толстого, хотя лексики полной отмены всего расписания (если хотите, писания) у него тогда еще нет.

Вернемся к важному 1865 году. Скоро дневники прекратятся, в этом ключевом для художника 37-м году жизни. Какое содержание дневников теперь. Много сообщений и несколько замечаний о ходе «Войны и мира».

2 Октября. Здоровье хорошо. Ездил напрасно на охоту. Писал. Но я отчаиваюсь в себе. Тролоп убивает меня своим мастерством. Утешаюсь, что у него свое, а у меня свое. Знать свое — или, скорее, что не мое, вот главное искусство. Надо мне работать, как пьянист. —

Что под учетом в беспристрастном, бесстрастном контроле за страстным существом. Постоянное внимание к здоровью. Пониманья здоровья еще нет. Что здоровье это незаменимый фильтр, т. е. настоящее только то, что через него проходит, это конечно есть. Догадка, что оно как-то прямо связано с самым главным, есть. Только пока еще намечается понимание, что тело расположено не только в метрическом, но и в топическом пространстве, и эта его топика и есть собственно бытие. Прорабатывается гипотеза, что ошибка в образе жизни, поведении, поступке, прежде всего интимная, нравственная, покажет себя на барометре здоровья.

3 Октября. Вчера и нынче поработал с напряжением, хотя бесплодно, и уже нынче у меня болит печень и мрачно на душе. Это меня отчаивает.

Уверенность, что тело это важно. Идет постоянный о нем отчет. Не меньшей важности чем писание и литературные успехи. Постоянный отчет о жене, «Соня беременна», т. е. снова, в который раз. Для мужчины, вооруженного, смелого, важна охота, эти столкновения, тем более захватывающие, что по крайней мере однажды серьезно рисковал, близость к дикому живому, скрытое узнавание своей дикости. И главное внимание к подъему или упадку, свету или грязи. Эти вещи, которые всегда замечены: тело, работа (труд), жена, семья, страсть охоты или другая, настроение. В этих всех вещах его завораживает неисправимость, сколько ни брани себя, всё равно переешь, разозлишься, если выйдешь к работникам не поев, ничего никогда не уладишь никакими разговорами с женой. Зачем же, кто-нибудь спросит, тогда записывать всё это, если неисправимо? Затем, что так же пожизненно заключенный, вычерпывая ложкой землю в подкопе, на протяжении десятилетий записывает, как идет дело и как нора обваливается, снова и снова, и снова копание в темноте продолжается.

13 Окт. В Ясной. Утром на[тощак]. Хозяйственные дрязги расстроили на весь день. Мысль ленивого, скучающего самоотвержения в драме. —

Вот такая короткая запись. «Утром на» издатель уверенно дописывает до «натощак» без комментариев, они не нужны от частой повторяемости: значит снова, выйдя в поле или к хозяйственным постройкам до завтрака, сорвался, стал сердиться, хотя едва ли уже после отмены крепостного права может послать в стан для телесного наказания. И вот после этой сводки, записи хрониста, рядом такие же («Здоров, но непреодолимо жёлчен», 14.10.1865; «Желчь, злился на охотника. Охота скверная. Две главы совсем обдумал…», 15.10.1865; «Хозяйство страшно дурно. Что делать? Ничего не писал. Убил 3-х зайцев», <18.10.1865> заметьте это «неодолимо» и «что делать?», для Толстого явно в обоих смыслах, неясно что делать и ничего не сделаешь) — среди этой сводки погоды замысел этой драмы о самоотвержении. Толстой догадывается, что причина его упадка самоотвержение? что он слишком служит, навязывает себе нормы, оттого лень, скука? что не надо наседать на себя? Но он ведь страшно мало наседал на себя. Т. е. что не надо может быть редактировать себя совсем, ни в чем, нисколько, т. е. чтобы не было вообще никакого самоотвержения?

Хозяйствование с собой, культивирование своего таланта, положения в обществе кажется другим чем самоотвержение, отказ от себя, но самоотвержение — тоже хозяйствование, распоряжение собой на службе у… у кого, у других? Нет, на службе у страстей лени и скуки. Запомните это. Страсти бывают странные, разные, включая страсти уничтожения себя, они бывают наоборот не редко.

Сейчас будет резкий обрыв в дневниках, собственно читаем уже последнюю страничку, поздняя осень 1865-го. За десять строк до перерыва дневников на 8 ровно лет, до поздней осени 1873-го, — комментируемая фраза с восклицательным знаком: «Чорт {через о} их дери, записки! Жить, так жить, а умирать стараться не надо» (7.11.1865). Комментарий А. С. Петровского читает эти фразы как совсем не связанные между собой, первая о технике работы над романом: «По всей вероятности, восклицание относится к надоевшим Толстому и недочитанным (т. VI в экземпляре яснополянской библиотеки не разрезан до конца) девятитомным мемуарам маршала Мармона». Так комментировать можно только если у Толстого было осознанное правило аккуратно дочитывать каждую взятую книгу до конца. Мало вероятно, что такое правило у него было. Не на того человека напали.

За 9 дней до того запись:

29 Октября. Был нездоров — желчь. Ужасно действует на жизнь это нездоровье. Всё писал, но неохотно и безнадежно. Нынче первый день здоров. Ел очень мало. Неужели это только от объяденья. С нын[ешнего] дня попробую и запишу. Соня 2-й день отнимает {т. е. ребенка от груди}.

В графской голове, измученной с октября 1865-го мигренью страшной и рвотой с желчью, — он лежал с желтым лицом, мрачный, отчаянный, — проснулась наконец гениальная догадка: а что если — «желчь», разлитие так называемое желчи; желчь, связанная с пищеварением, занята как продукт печени расщеплением, омылением, эмульгированием, всасыванием жиров, — болит просто от переедания? Неужели?! Тогда открывается блестящая перспектива: ешь поменьше, и всё будет в порядке! Следующая фраза «С нын[ешнего] дня попробую и запишу» значит попробую диету и зафиксирую, что получается. У Толстого, у которого слово всегда слышится и звучит во всю широту, это значит: буду жить по писаному. И видим 9 дней подряд каждодневную деловую запись, отчет о лечении голодом, в некоторые дни вообще без всякой еды.

30 Октября. Воздержание и гигиена полные — гимнастика. Шума в ухе нет, и легко, но — отрыжка и дурной язык, особенно утром {стандартный эффект внезапно введенного голодания}. Писал.

Это последнее — после записей типа «Писать не хотелось очень. A se battre les flancs [лезть из кожи вон] ни за что не хочу» (17.10.1865) — значит осторожное признание, что рецепт как будто бы работает. Что решительного улучшения не происходит, есть срывы, снова раздражительность, но хочется думать что всё идет к лучшему, говорит следующий день:

31 Октября. Та же строгая гигиена, спал хорошо, не мочился, не слабило, язык всё нечист, и была головная боль. Ходил на[тощак] и сердился. Исленьевы приехали. Не писалось, но немного подвинулся. Погода ужасная — снег, мороз и ветер.

На третий, четвертый день опять классика голодания, человек словно рождается заново. Тело в порядке, и не оттого ли идет хорошо работа.

1 Nоября. Та же строгая гигиена. Совершенно здоров, как бываю редко. Писал довольно много. Окончательно отделал Билиб[ина] и доволен. Читаю Maistr’а. Мысль о свободной отдаче власти. —

Это из основных его мыслей, он в хорошей форме. На радостях он позволяет себе поужинать, ничего страшного не случилось, но уже эйфории небывалого здоровья нет, с писанием не все гладко, с женой. «Ужин произвел приятный сон, газы и слабый шум в ухе, но язык лучше. Весь день хорошо обдумывал много, писал мало. С Соней что-то враждебно (3.11.1865)». Т. е. полного налаживания жизни голодание не дает. На охоте простудился, «от этого или от обмываний — язык хуже, шум в ухе. — Зубная боль. Ничего почти не писал» (4.11.1865). В чем дело? голодание оказывается не однозначно хорошо? Или беда в том что он слишком рано начал есть? Слишком много голодания или слишком мало? не следует ли методом проб и ошибок нащупать верный баланс?

Дни эксперимента идут. Седьмой день, приходит в голову совершенно революционно новая мысль, писать сразу набело без бесчисленных переделок, в количестве которых Толстой особенный, без сравнения:

5 Nоября. Зубная боль. Та же диета. По утрам язык. Писал по новому — так, чтобы не переделывать. Думаю о комедии. Вообще надо попробовать новое без переделок. Ужинал, кажется, напрасно.

Т. е. у него подозрение что есть всё-таки не надо было, переел, стало быть продолжить эксперимент — а с другой стороны совершенно неожиданная для него самого придумка, его метнуло вдруг в то чтобы писать без правки (толстовской манеры писать по многу раз одно и то же мы еще коснемся), <что> должно было, мне кажется, испугать его как нервный срыв еще больше чем раздражение натощак.

Во всяком случае эксперимент прерван незаконченный, неопределенный. Записи состояния, которые после решения об эксперименте велись каждый день, прерваны, и тут-то уже цитированный жест, «к чорту»:

6, 7 Nоября. Вчера не записал. Был нездоров и оттого запустился. Болезнь однако похожа на простуду. Писал много, всё неудачно. Но идет вперед. Чорт их дери, записки! Жить, так жить, а умирать стараться не надо.

Слова «писал много, всё неудачно. Но идет вперед» означают, что писать сразу набело нельзя, как ни крутись, пишешь начерно, но именно это письмо начерно продвигает вперед. «Запустился» значит из-за упадка болезненного упустил строгую диету, гигиенические процедуры, но болезнь-то вроде уже другая, простуда на охоте как раз оттого, скорее всего, что соблюдал диету и ослаб.

И вот человеку, который бесчисленной правкой доводит рукописи до ума и всё равно недоволен, казалось бы, естественно было бы так же тщательно заняться настройкой своего тела при помощи специального обращения с ним. Здесь он оказывается на любой взгляд, не обязательно медицинский и наш обыденный, непоследователен и легкомыслен. «Чорт их дери, записки!» по-моему относится к взятой на себя обязанности каждый день записывать свое состояние. Тогда понятна следующая фраза, «Жить так жить, а умирать стараться не надо». В самом деле, ведь он живет; не достаточно ли этого; жизнь не он себе устроил, не ему ее и продлить или заказать новую. «Умирать стараться не надо» — типичное толстовское письмо; первый смысл «надо стараться не умирать», не то что заботиться о продолжении дыхания и сердцебиения, а не скатываться с жизни на записки о жизни; второй смысл «не надо стараться умирать»! За заботой о здоровье, диете он угадывает затаившееся желание смерти! Это, согласимся, крупная догадка, и ей личит размашистый жест, «чорт их дери, записки!» Этот русский делает раньше Фрейда, раньше Ницше открытие того, чем заняты в основном люди, имеющие и перебирающие мысли о жизни и смерти, своей и чужой и всего человечества. — А что, разве не надо помнить о смерти? А необходимость философской смерти? Память смертная, правило memento mori? Всё это нужно, но всё это после первого, живем мы и хотим жить или как киты выбрасываемся на сухой берег. В заботе о гигиене, диете, гимнастике Толстой угадывает старание умереть.

С диетой теперь так и установится навсегда, она то будет то нет, без большой заботы. «Слабее диета вчера. Нынче опять строго» (8, 9.11.1865). Дальше записывается как будто бы благотворный результат строгой диеты: «Здоровье — особенно головы, хорошо. Вчера избыток и сила мысли. Написал предшествующее сражению и уясн[ил] всё будущее». Но тут же, от голодной головы, снова принимается вдруг радикальное, совершенно революционное решение относительно методики письма, опять которое должно было устрашить его больше чем срывы натощак, и опять конечно не выдержанное, в самом деле: «Нынче взял важное решение не печатать до окончания всего романа» (там же). Комментатор: «Решение это не было выполнено». Точнее было бы сказать: он ему и дня не следовал, если решил ничего не давать в печать 9 ноября 1865<-го>, а в феврале-апреле 1866<-го> уже вышла в «Русском вестнике» вторая часть первого тома.

Смотрите что получается. Натощак он всего лишь прибьет работника, в оздоровительном голоде из него вдруг лезут решения безупречно чистенькие, мудрые: подождать с печатанием романа пока не напишу его целиком; писать всё так ответственно, чтобы не рассчитывать на десятикратные переделки. Благоразумно, трезвенно, правильно; еще день голода, и оно примет форму: если из-под твоей руки не выходит сразу совершенное, то не пиши ничего. Толстой писатель кончится. Не то что пишущий дневник трясется над писателем, для него пожалуй хоть и не будь писателем; но выбрасывать писателя просто так, глупо, от желания чистоты и диеты, от нежелания плодить ворохи сырого писательства, логичное решение, потому что ведь каждая страница, господа, откладывается в сторону потому что плохая, а последняя идет в дело не потому что резко отличается от предыдущих, т. е. по всем меркам сама заслуживает пойти в корзину! Непонятно почему идет в дело! Сам же прочтет в печати и скажет, мерзость, или как о «Войне и мире» целиком: «не пишу и писать дребедени многословной, вроде „Войны“, я больше никогда не стану. И виноват и ей-богу никогда не буду» (Фету 1…6.1.1871).

Диета, голодание, аскетика навевают строгость. Одна какая-то несчастная неделя диеты, и писателя Толстого почти что нет, из-за принимаемых им благонамеренных, логичных решений. Что происходит? Решите, надо ли поверить монаху, аскету, которому голод велит быть строгим, или вместе с Толстым раздираться от нерешенности, нерешаемости всего вкруговую и продолжать в этом развале — семейном, всяком, творческом, хозяйственном — жить.

Как бы вы ни решили, вы должны, обязаны почувствовать тон, движущее начало последней записи в дневник перед восьмилетним перерывом:

[12 ноября 1865] 10, 11, 12. Пишу, здоровье хорошо, и не наблюдаю. Кончаю 3-ю часть. Многое уясняется хорошо. Убил в ½ часа 2-х зайцев.

«Пишу», сказанное голосом Толстого, значит «повело», пошла тяга. «Не наблюдаю» — опять с размахом в обоих смыслах, не соблюдаю диету и перестал записывать, наблюдать за собой. Доволен, как идет дело, и отвлекается от стола на полчаса скачки по пороше за зайцами.

В тридцать семь лет происходит перелом. Решение не печатать роман до его окончания провоцирует немедленную печать его по частям. К весне 1866-го Толстой, даже если кто-то еще не догадался, он догадался рано, что он за величина, а тут получил подтверждение от публики.

Теперь вот вопрос. «Война и мир» и вообще художественные вещи, литературные, как «Живой труп», или ненаписанная драма о ленивом скучном самоотвержении, пишутся из захватывающего, увлекающего знания что через человечество проходит божественный инстинкт, через человечество работает такое, что человечество не замечает. <…> Премудрость устроила всё, и хорошо если разум хоть поздно догадается о ее образе действия. Даже черный опыт Толстого, неприглядный, на самом деле идет в удобрение того же откровения — того, насколько намерения и планы людей только шелестящие тени решающего, что проходит в природе[20]. Никакое расписание, ни составленное мне другими, ни написанное мною для меня самого, не изменят то, что пойдя натощак по хозяйству инспектировать бестолковых и ленивых работников, я не сорвусь на ругань; нужны особые условия, чтобы этого не произошло, как нужны особые условия, чтобы я не онанировал, глядя эротическое шоу или читая в настоящем, не поддельном Playboy отчет о Stag-films.

Романы, вообще все художественные вещи подпитываются этим знанием разницы между человеческими иллюзиями и правдой силы. Пишущий дневник формулирует эту разницу. Но Толстой автор антиправославного богословского реформаторства, и книжек против пьянства, как обстоит у него дело с откровением о прочности хода вещей и их неприступности для сознания? В богословии и проповедничестве Толстой автор альтернативного мирового расписания. Он забыл что-то?

Ответ на этот вопрос по-моему может быть только один. Заметки на протяжении десятилетий об обидных срывах — снова раздражился, снова переел, болтал зря — могли бы создать привычку, или отчаяние, или цинизм, как распространенное знание типа того, что мнимые святые так или иначе покоряются природе. Чем больше у Толстого копится знания о непреодолимости природы, тем больше в нем поднимается бунт, страсть, что хватит, что этого издевательства над человеком, когда он поневоле переедает против всякого разума и своего же здоровья. Надо делать одно, он делает другое. Этого пожизненного позора человек терпеть не может, не должен. Если Христос пришел, и в нем не было греха, то неужели только для того чтобы на его примере все люди стали позорнее? Если религия имеет смысл, то только как огонь, выжигающий этот позор. Как она это делает?

Один, не любя в себе грех, намечает жизнь без греха (не врать, «живи не по лжи», не переедать) или вычитывает расписание такой жизни и надеется не сорваться. Толстой знает, что сорвется, и в восстании против позора задумывает то, что по его опыту работает. Оказывается, что его размах при этом расширяется и становится как-то даже для его силы велик. Подробнее этим мы займемся в теме Толстого богослова и проповедника.

Он к тому времени изменится. Но и в 1873-м, когда после восьмилетнего перерыва он снова садится за дневник, это уже другой человек. Сохранилось стояние, при-сутствие при главном. Только теперь главное для него не здоровье, охота, хозяйство, а вера, мистическое ощущение участия в судьбе мира, соответственно знания, что от него повертывается всё. Дневник начинается записью типа известного нам, типа «как это было велико»:

14,15,16 [октября 1859]. Утро. Видел нынче во сне: Преступление не есть известное действие, но известное отношение к условиям жизни. Убить мать может не быть и съесть кусок хлеба может быть величайшее преступление. — Как это было велико, когда я с этой мыслью проснулся ночью!

— осязаемое, ощупываемое прохождение через тебя силы. Бог!

1873, Nоября 5 [Ясная Поляна]. Художник звука, линий, цвета, слова, даже мысли в страшном положении, когда не верит в значительность выражения своей мысли.

Это красивая классика (Платон). Слово не вещь, произносящий (или рисующий) «добро» может оказаться в жутком положении, именно поскольку произносит, потому что этим объявляет, показывает себя берущимся не за саму вещь, так что лучше бы он и не говорил это добро. <Говорящий> не имеет отношения к значению слов. За говорением кроме лексики, которая больше обличает чем оправдывает, обязательно должна поэтому стоять значительность. Она не говорящим придается, например мерой его увлечения, и от его участия вообще не зависит; она есть или нет, и разница между ее есть и нет это разница между ужасом и счастьем.

[…] В страшном положении, когда не верит в значительность выражения своей мысли. Отчего это зависит? Не любовь к мысли. Любовь тревожна. А эта вера спокойная. И она бывает и не бывает у меня. Отчего это? Тайна.

Вера: телесное ощущение.

Из вещей, которые в жизни Толстого с ноября 1865-го нисколько не изменились, — страсть гонять зайцев на лошади по первому снегу. На фоне этих вещей тем ярче выделяется, насколько определился новый Толстой.

Nоября 6 {1873}. Еду на порошу. Я с молода стал преждевременно анализировать всё и немилостиво разрушать. Я часто боялся, думал — у меня ничего не останется целого; но вот я стареюсь, а у меня целого и невредимого много, больше, чем у других людей. Орудие ли анализа у меня было крепко или выбор верен, но уже давно я более не разрушаю; а целыми остались у меня непоколеблены — любовь к одной женщине, дети и всякое отнош[ение] к ним, наука, искусство — настоящие, без соображен[ий] величия, а с соображением настоящности наивного, охоты — к деревне, порою к севру… и всё? Это ужасно много. У моих сверстников, веривших во всё, когда я всё разрушал, нет и 1/100 того.

Речь о страсти как неподорванной стихийной силе. Эта сила ощущается им как новое тело и после прекращения большого интереса к телу (когда тело, оказалось, не ключ к настроению, мы читали) ближе тела. Вдумываясь в природу этого своего ощущения значительности, он выбирает в центр внимания тяготение.

Читал Верна {своего ровесника; читал его с детьми}. Движение без тяготенья немыслимо. Движенье есть тепло. Тепло без тягот[енья] немыслимо (17.11.1873).

Это не зная его занятий физикохимией за бездневниковые годы непонятно, как и следующее в тот же день:

После смерти жизнь может быть химическая, после здешней физической. У Отца В[ышнего] обители многи суть.

И мы конечно в его физикохимию должны будем вникнуть, но сейчас еще немного об обстоятельствах возобновления дневника.

Про страничку или две дневника 1873 года он забыл и дневник 1865 года продолжал в той же книжке:

1878, 17 Апреля. После 13 лет хочу продолжать свой дневник. Вчера был у заутрени (пасха)… Вечером все с детьми на тягу в заказ. Читал Болотова… Нынче встал в 10, читал, сбирался писать, но — насморк и слабость духовная и физическая…

5 мая. Вчера не помог старушке телятинской. Празднословил с Вас[илием] Ив[ановичем]. — Тщеславился мыслью и горячился с Соней. — Нынче сердился на Алексея и старосту за то, что дурно окопали яблони. Читал утром записки Фон-Визиной. — Преданность Богу — правда и опасно.

22 Мая. Пережил важные и тяжелые мысли и чувства вследствие разговора с Вас[илием] Ив[ановичем] о Сереже [[3]] {некомментируемое 3 в двойных скобках}. Все мерзости моей юности ужасом и болью раскаяния жгли мне сердце. Долго мучился. Ездил в Тулу с Сережей и говорил с ним. Стал вставать рано и пытаюсь писать, но нейдет. Нейдет от того больше, что нездоровилось. Но кажется, что я полон по края, и добром.

Что случилось?? Это опять прежний Толстой! Где же он был 13 лет, когда был другим? Он, совсем другой, всплыл только в записях за 1873-й, которые я не прочел полностью, потому что там его физикохимия, к которой мы пока не имеем доступа. Он забыл или не счел записи 1873-го дневником, если начал продолжать в 1878-м сразу прямо в тетради 1865 года — и тот же мы видим серый, придирчивый отчет в раздражениях, слабости. — Тогда снова на больше чем десять лет дневник прерывается, и опять с ноября 1888-го мы видим еще раз совсем нового Толстого, того, которого всего чаще видят на фотографиях, портретах, старика, озабоченного, встревоженного состоянием нравственности, счастливого своей любовью ко всем — якобы такого знакомого.

Прежде чем перейти к этому знакомому незнакомому старику, нам надо сделать две вещи. Во-первых, название курса, «Дневники Льва Толстого», условно: даже в дневниках он держится формы, его самый непосредственный голос в случайных записках, в записных книжках, которые уже прямо его голос и его память. Мы должны их посмотреть. Во-вторых, конечно его теория тяготения и его физикохимия.

Человек складывается очень рано, с рождением, и если сразу его характер не очень заметен, то это потому что он не умеет говорить и писать. Начав писать, он обычно сразу выговаривает всё то целиком, что потом будет развертываться по частям.

Важная запись 29-летнего Толстого в самом начале записной книжки (№ 1):

18 Января [1858]. Жизнь помещика с рабством, насилием и т. п. все-таки хороша. Как представить себе человека, это преимущественно любящее создание, без любви и без всего прелестного… Ежели не подходит под нашу мерку — и мы не подходим под его. Княжна и ей подобные не понимают государственной связи людей; у них есть связь общественная, знакомства, и всё хорошо. —

Она говорит в недоумении, что только Бог строит. Бог его знает, хорошие мрут, пустошь остается. —

Прав тот, кто счастлив.

Мудрость, удобство, польза и рядом с ними глупой 1-й поцелуй. —

Все слова и фразы по отдельности совершенно понятны, непрочитываемая шифровка в контрапункте, неожиданной связи понятий. Попробуем прочесть из того, что мы уже знаем. Начнем с конца: «Мудрость, удобство, польза и рядом с ними глупой 1-й поцелуй».

Вспомним о безрассудной растрате любви и поэзии, без выраженности, безвестно. Первый поцелуй единственно прав, потому что счастлив, здесь ключ к жизни, не в целесообразности. Не в строительстве. — Насилие и рабство ближе к любви и прелести чем мудрость и удобство; насилие и рабство не могли бы быть без страстной привязанности людей, которая перестает быть в разумном, рассудочном общественном договоре и в милом, гуманном общении: в нем не хватает глупости. Княжна этой записи — Варвара Александровна Волконская, двоюродная тетка Толстого, которой было 27 лет в 1812 году и с рассказов которой об ее отце, Александре Сергеевиче Волконском (1750–1811), списана семья Болконских в «Войне и мире»: семья, в которой нет глупых страстей и безрассудных поступков. Эти выходы в художественное, я, правда, буду жестко ограничивать.

Еще из ранних записей, которые останутся навсегда ключом ко всему.

Есть правда личная и общая. Общая только 2 × 2 = 4. Личная — художество! Христианство. Оно всё художество (17.2.1858).

Общая правда, истина только расхолаживает и выветривает. Если ради нее человек проживает года, то лучше не надо. Детское обещание сумасшедшего счастья, безумная эротика подростковая пусть кажется и есть глупость, но ничего дороже этой сладости и прелести нет, не врите, ваше вранье себе и другим тоска.

23 Марта {1858}. Заутреня. Я не одет, иду домой. — Толпы народа по мокрым трот[уарам]. Я не чувствую ничего, что дала жизнь взамен. Истину. Да она не радует, истина. А было время. Белое платье, запах вянувшей ели. Счастье.

Портрет рассказывает про себя — он Лизка. Ее секли.

25 Марта. Роскошь не зло. Калач лучше муки.

Записи с шокирующей связью мыслей как битье в дверь, как пробиться к счастью, которое привиделось в раннем детстве и во сне.

20 Апреля. Красный тихий день. Прёт зеленея всё. Деревья голы. Балкон отворен. Тихая музыка. Жарко! […]

Весна; всё растет, а я камень, вокруг него лезет трава, а он мертв, а было время. —

6

10 октября 2000

Толстой стоит отдельно от литераторов, и от мыслителей тоже. Это выражается непосредственно в трудности сравнить его и включить в какой-то известный круг мысли. Из времени долгого перерыва дневников, фактически от его 37 до его 60 лет, потому что в промежутке лежат только одностраничные дневники его сорокапятилетнего и пятидесятилетнего, я выписываю, так сказать, природные, к которым Толстой имеет отношение слышащего и записывающего, не конструирующего.

Например записная книжка № 2, 13.8.1865 о неправильности собственности на землю: во-первых «всё это видел во сне», во-вторых, по свидетельствам, сам себе удивился, увидев это у себя, прочитав через сорок с лишним лет; т. е. и не сам придумал, и тем более не включил в свои «философские позиции».

1865 г. Августа 13-го. [Ясная Поляна]. Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности.

Звучит актуально очень в годы, когда Петр Аркадьевич Столыпин уже председатель Совета министров и одним из первых своих законов недавно 9 ноября 1906-го разрешил выходить из крестьянской общины, где собственности на землю подчеркнуто не было, потому что земля не просто считалась общинной, но нарочно переделивалась между дворами. В разгар строительства русского фермерства, укрепления Крестьянского банка, когда свежие собственники на землю только входят во вкус, все только о собственной земле и говорят. Толстой «необычайно поражен», записывает Маковицкий, читая в своих старых записях <13.8.1865> 16 апреля 1908 года такое:

«La propriété c’est le vol»[21] {это Пьер Жозеф Прудон, 1809–1865, в книге 1840 года «Qu’est ce que la propriété»[22]} останется больше истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. — Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные — приложения. Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русской народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную. Эта истина не есть мечта — она факт — выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков.

И сейчас это важный вопрос, остроту которого только подчеркивает блеф журналистов, что дескать запросто у нас вводится собственность на землю без проблем, так что нечего и думать. Толстой в своем сновидении угадал, как в «Хаджи-Мурате» он угадал в кавказскую безвыходность, в самую середину наших сегодняшних тупиков, и теперь только его сомнамбулический диагноз похоже точнее любых других. Судите сами. Отчетливость мысли Толстого подчеркивается тем, что он отделяет собственность на землю от всякой другой собственности, которую, при общем всё-таки непринятии собственности, он вроде бы готов признать, собственность как меру труда. Собственность на землю всего дальше от меры труда и хуже того, прямо вносит помеху в вознаграждение труда, потому что чем эффективнее трудились на земле, их <собственников> доход возрастает пропорционально труду, т. е. труд сам по себе продолжает стоить столько же, а владелец той же самой земли получает за свое ничегонеделание больше за счет хорошо поработавших.

Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик — к[отор]ый говорит: пусть запишут нас в казаки и земля будет вольная. Эта идея имеет будущность.

Русская революция только на ней может быть основана (13.8.1865).

Революция вроде бы наоборот раздала землю? Да, пока она была не русская, а списанная с чужих образцов. Спущенная вниз, она не могла не стать русской, и раскулачивание номинально шло против эксплуатации, номинально преследовались не собственники, потому что отдача земли в коллективное хозяйство номинально не означала отказ от собственности, только от частной собственности, общественная объявлялась более совершенной формой, — но фактически что произошло, еще стоит прояснить. Это не было возвращение к общине, хотя в некоторых коммунах была община, не было и к помещикам, хотя власти стали красными помещиками, а раньше, к царю (великому князю) как владельцу всей землей, который по своему усмотрению поручает-уступает землю во временное владение общине или помещику или монастырю или монополисту, возникают сложнейшие формы собственности, но под единым государем владельцем земли. — Здесь начинается самое интересное. Колхоз ведь это собственно два акта, один на виду у всех и заметный, прошедший болезненно, отдача своего участка, надела, скота в общее хозяйство. Вокруг этого сколько слез пролилось, сколько обиды, и позвольте высказать мое мнение, что этот акт не был особенно важным и непривычным не был, похож внешне на возвращение хуторов и отрубов в общину: отделились от общины в 1910-м, вернули землю в общину в 1930-м. — Второй акт колхозного строительства прошел совсем без проблем, не был замечен почти что и даже не назван. Колхоз общиной не стал, мимо общины он сразу скользнул в древность, собственность ни на минуту не задержалась в руках коллектива, ни на минуту не задержалась и в руках новых красных дворян, она улетучилась в общенародную.

Почему, но в самом деле почему те самые крестьяне, которые всё-таки упирались отводить коров в общий коровник, не показали ни малейшего упорства в отстаивании своего нового качества, коллектива в конце концов, ведь традиции общины должны были быть? Или — неужели на самом деле традиции общины не было? Община была фикция, условность, скрытой формой чего-то другого? Да. Чего? Толстой говорит.

Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери что хочешь, а землю оставь всю нам. Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей. — (Всё это видел во сне 13 Авгу[ста] {1865}.

О том, чтобы колхозы становились самоуправляющимися кооперативами, мало слышно. Что наоборот коммуны легко соскальзывали на колхозы, да. Земля, отданная довольно легко частниками, уж вовсе не задерживалась у кооператива, она отправлялась наверх, к божественной власти или гениально мудрой власти — как бы вовсе отдавалась из-под какого бы то ни было крестьянского контроля, но невысказанная мудрость народа оказалась выше. Отданная на самый верх, земля вернулась, опять стала вся наша в большей мере чем в общинном землепользовании, потому что тогда в коллективе начинали фактически распоряжаться отдельные люди, а теперь вот уж по-настоящему и по закону верховный никто, т. е. все. Точно по Толстому освеженное самодержавие, диктатура, не мешало, а способствовало этому порядку вещей.

Удивление западных, почему в России такая маленькая зарплата и пенсия, не учитывает, что в России участок, вообще всякий участок земли, в том числе кладбище, принадлежит кому-то до сих пор только условно, и реально — только до тех пор пока огорожен забором и защищается телом. По сю сторону забора земля уже общая, моя. Выйдя за деревню, я могу гулять во все стороны по общей моей земле, что на Западе в принципе невозможно, сойдя с дороги, которая еще надо осведомиться не частная ли, я ступаю ногой на чью-то собственность и могу быть преследуем. Выехав в незнакомую область, я могу идти в лес по любую сторону дороги, если нет забора. Уже в Латвии без забора может висеть клочок бумаги, «земля в частной собственности», и у вас появляется отчетливое ощущение, что нет пусть я буду иметь русскую зарплату или вовсе буду нищий, но земля была бы оставлена вся мне — или всем, или народу, или царю, что одно и то же. — То, что увидел Толстой во сне, тихо, само собой победило в 1929 году, относительно легко сдвинув частную собственность на землю и уж совсем легко — кооперативную. Что об этом качестве России никто сейчас по-настоящему не думает, показывает только, как это качество умеет постоять за себя, спрятаться и сохраниться. Легкомысленные головы, я сказал, блефуют, против собственной совести разговаривая так, словно семидесятилетнее обобществление собственности было уникальным в истории. Только не в истории России, где стиралась, вымарывалась всякая попытка на протяжении веков закрепить земельную собственность за человеком. Крепостное право было бы невозможно, если бы помещик был владельцем земли в западном смысле, а не получил землю от государя. Крепостной был в важном смысле свободнее помещика, потому что благодаря царю владел всей землей через голову помещика, а помещик по своему определению только частью. Так же теперешний бедный неимущий в отличие от нового владельца покупает этой своей бедностью чувство хозяина всей земли. Как только вся земля в России будет распределена между собственниками, средним классом как на Западе станут сразу почти все, но дело в том что увиденное Толстым во сне 13 августа 1865-го продолжается до сих пор, русский говорит: «с меня, человека, бери и дери что хочешь, а землю оставь всю нам».

Нам понадобится понять отношение Толстого к России. Ни у славофилов, ни у западников, только у Пушкина, у Гоголя, гораздо уже смутнее у Достоевского и сбивчиво у Розанова, такое же знание самостоятельности России и того, что она не вписывается в метрику времени. Она не может быть отсталая, если способна по своему устройству первой осуществить новейшую идею из центра Европы, социализма. Она не может отстать от исторического развития, если

Ничто так не препятствует свободе мысли, как вера в прогресс (Записная книжка № 2,1868).

Это отступление о России не должно вводить в заблуждение: Толстой на самом деле тематизировал Россию не больше Пушкина, это была мировая мысль, охватывавшая и Россию.

Теперь подходы к обещанной физике Толстого. Его метод я сказал. Я не могу знать атом, малейшее неделимое, иначе как через мой опыт моей неделимости, например в моем продолжении быть завтра тем же самым что сегодня. Раньше Дильтея Толстой научился от позитивизма понимать в первую очередь, исходно жизнь в ее собранной середине, т. е. связной целости, и отсюда всё остальное. В отличие от Дильтея Толстой в принципе не проводит различения между естественными науками и тем, что он точно так же, как Дильтей и Ницше, называет психологией (у Дильтея психология, т. е. феноменология, основа наук о духе, Geisteswissenschaften). Наука только одна, вы помните, надежно мы знать не можем то что есть а только то что должно быть, должно быть добро, в полном смысле; добро я могу знать только интимно через свое, через самого себя. Всё остальное безнадежно запутается в пояснениях.

Ничто так не препятствует свободе мысли, как вера в прогресс. —

Я это уже цитировал, сейчас вы увидите контекст, как всегда у Толстого головокружительно широкий. Только из контекста проясняется помеха мысли: она в неверии полноты здесь и теперь, в отсылании к дальнейшему, в ожидании от времени и пространства прояснений. Но ведь новоевропейская наука вся на таком протяжении в будущее стоит. В ней соответственно нет свободы мысли. Запись, тайнопись лаконичная, продолжается:

Микроск[опические] исследования — бесконечность. Астрономические — бесконечность. — Нет надежды конца и уяснения.

Психологические всё откроют.

Пчела не знает, что несет семена цветов (там же).

Микроскоп и телескоп — заметьте единодушие с Гёте — стало быть годятся только на то, чтобы отрезвить естественное знание, показать его безысходность (а до них можно было надеяться, что остроты глаза не хватает). — Психологические исследования, они откроют то, что человек и так делает, но не знает, что и как, как пчела, и не может подозревать, что она служит, заказана растениями для их существования.

Вопрос: разве пчела не делает свое дело и не зная о нем? Достаточно ее уверенности, что она всё делает правильно.

Но если бы пчела стала бояться что она грабит цветы?

Она этого не боится. Она уверена — если хотите в здоровом эгоизме — что хорошо то, что ей хорошо.

Так?

Но пчела будет есть патоку, если ей положат, и перестанет нести семена цветов. Да? Тогда ей понадобится полное знание своего назначения?

Но если даже она будет знать свое назначение, она будет есть патоку, пока патока не кончится или ее не уберут. Человек знает, что надо делать, но делает не то.

Но улей вырождается от патоки и инстинкт возвращает пчел, всех или некоторых, к цветам. Так человек и общество, отпав от должного, со временем или к старости возвращаются к правильному не от поучений, а по инстинкту.

Всё это как будто бы ясно. Значит вся проблема сводится не к знанию, которое само не работает, а к вещам такого рода, как встать не пустить в леток пчелу, которая не полетела дальше миски с патокой, убедительно показать танцем, куда на самом деле надо лететь, и — это наблюдал Аристотель — дисциплинирующим облетом улья изнутри, заражающим порядком, привести его к бодрой рабочей норме.

Воспитание может быть только физическим, приложением тела. Искусство действует заражением. Пчела гудением, овеванием крыльев, энергией танца действует на других пчел. Человек движением руки, толканием тела, привлекательностью лица, жестом, голосом, начертанием знаков действует на другого. Всё человечество таким образом в сплошном взаимодействии между собой. Одновременно через питание выросшее из земли переходит в людей (Записная книжка № 2, 7.12.1868).

Человек есть сила — действующая — больше ничего (7.12.1868).

Т. е. втянутая в труд, широко понятый, включая делание, которое человек за собой не знает, как пчела несенье пыльцы.

Что такое общество? Разделение труда. — Путем дедукции и индукции.

1) д[едукция]. Ежели один пашет зем[лю], а стало два, то другой не пашет — а содействует.

2) и[ндукция]. Не раб[отающий] мускулами работает нервами. Бог даст работу (там же).

Это уже достаточно круто. Как возникает общество. Была бы работа. В ней уже поскольку в нее втянута сила, может быть втянута еще сила. А что если никакая сила в работу не втянута? Всё равно: тем, что она не втянута, она вот уже и втянута, через отношение невтянутости. Теперь, а если происходит отрыв силы от работы, работы нет или вовсе не было и сила не применена? Само отсутствие работы становится событием, захватывая «нервы» или может быть что-то еще, потому что работа глубока, она обтянута как атмосферой аурой. Аура в конечном счете тонет в Боге, потому что всякая работа человека божественная. Движение сил в божественном поле это «мистическое движение вперед» (там же, 2.12.1868), к нему сводится вся история. Нет, не вся: есть еще работа, «художе[ственное] воспроизведение воспоминаний» (там же).

Силы, как вы видите, совсем не там и не так действуют, как человеку кажется. Пчеле вовсе не кажется, что она переносит пыльцу. Где кажется, что работа есть, ее нет, и наоборот. Это с одиночкой. Но не иначе с обществом. «Когда совершилось явление — оно есть равнодействующая — многих сил, из коих ни одна не имела направление равнодействующей» (Записная книжка № 2, 8.1.1869). Может и иметь, но случайно и не будет знать об этом.

Ante factum о событиях можно знать только то одно, что о них нельзя знать ничего иначе как post factum. Этим путем Толстой получает сильное основание для отмены всех расписаний.

Когда в первый раз было сказано: в а — месте повторяет[ся] в b времени — с число убийств или самоубийств, и никто не отвергнул эту опытом добытую аксиому, было положено начало новой философии, новой логике, психологии, истории, юриспруденции, новое начало всем ф[илософским] наукам, и старые начала б[ыли] уничтожены (Записная книжка № 2, 20.12.1868).

Заметьте: не так, что человек думает что делает одно, а делает другое как пчела, а сокрытие идет гораздо глубже, до того, что он думает и хочет не так, как ему кажется, что он думает и хочет.

Попробуем из замеченного расшифровать запись 24.1.1872 в Записной книжке № 2.

Тяготенья — нет.

Тепла — нет.

Явления тяготения суть явления вращения концентрических разных — в N. отношении плотности к центру — сфер. Ядро падает на поверхность — т. е. из сферы воздуха стремится в сферу железа. —

Водород падает наверх, т. е. из сферы воздуха стремится в сферу водорода. —

Для Толстого нетерпимо отделение тела от его действия. Ведь человек это сила. Покуда простирается сила, протягивается и человек. Поэтому там, где наука говорит отдельно о теле и его силе тяготения, Толстой видит протяжение самого тела. Тело тождественно силе. Тело-сила имеет строение. Это строение имеет тенденцию сохраняться. Падение камня на землю это перераспределение составных частей земли как тела-силы, т. е. значит выбрасывающего себя далеко за так называемую поверхность земли, — сохранение строения, когда тяжелое ближе к середине, легкое к краю. Земля большая как такая сила и не сливается с другими телами-силами. Всё дело в плотности, а не в тяготении. Что менее плотно, вытесняется плотным и тогда называется легким. В чем здесь новость. Исключается дальнодействие, всякое воздействие происходит прямым касанием тела к телу, т. е. опять же сила вокруг тела не отличается от тела, отождествляется с ним. Отменяется необходимость объяснять тяготение, радикально, через отмену самого тяготения. Поддержание стабильности системы тел объясняется не балансом центробежных сил инерции, стягиваемых силами притяжения, а тем что пространства нет, а есть тесно касающиеся друг друга тела, расталкивающие друг друга.

(Сфера земли (и всякого тела небесного) не кончается ни его поверхностью, ни его атмосферой, ощущаемой, оно непосредственно граничит с другим телом и исключает возможность двух тел занять одно пространство.) (Там же).

В сверхплотной скорописи Толстого, одними намеками, вставка между запятыми определения «ощущаемой», применительно к атмосфере, подразумевает неощущаемую, невоспринимаемую, только действующую сферу тела, от тела неотделимую, неотличимую кроме как по этому признаку, неощущаемости, а по основному и решающему существу тела, силе, ту же самую. Вы скажете, как может быть действие и не ощущаться. Как пчела несет семена растений, делает это дело, и надежно не ощущает именно потому, что ощущает тяжесть пыльцы на лапках. Лейбница Толстой не упоминает, но мысль та же, может быть славянская (Лейбниц считается по роду славянин), или, вернее, доисторически древняя: кроме ощущаемых восприятий, мы воспринимаем много неощущаемого; небо возможно, даже скорее всего, гремит страшным шумом всегда, с самого начала, беспрерывно, этот грохот нами принимается, как приемник принимает радиоволны, но не ощущается, как мы не ощущаем радиоволны.

То, что мы ощущаем не всё, не означает, что ощущаемое важнее неощущаемого. Другое дело что ощущаемое плотнее (можно считать это синонимами и тавтологией соответственно), а неощущаемое разреженнее. Но разреженное может быть интенсивнее, т. е. делать больше существенной работы. Так у Аристотеля пятая стихия, эфир наверху на краю, вовсе не самая плотная, но всё движение под ней идет ступенями от нее.

Вы скажете, что необъясненность тяготения здесь просто перекладывается в мистическое понимание тела. Но вот разница. Нам опыт тяготения непосредственно не дан: свое тело мы ощущаем то легким, то тяжелым, восприятие ньютоновской постоянной массы нам просто недоступно. Это конечно не значит что она не существует, но <она> на расстоянии, еще ожидающем уточнения, от нашего непосредственного опыта. А вот наоборот опыт силы, влияния, нашего присутствия, вообще присутствия, относящегося к нам (в обоих смыслах слова) — очень близок нам.

Заметьте, что от известной античной и вообще вечной схемы «всё во всём своим образом» космология Толстого отличается тем, что как камень падая не проникается воздухом и не впитывается в воздух (надо только теперь всегда помнить, что видимый осязаемый камень имеет возможно на самом деле другой вид, имеет неощущаемые, хотя и принимаемые нами сферы, в них входит возможно слово камень и символ камня, его место в истории человечества, что-то вроде несомого камнем как пчелой семени), так Земля может вместе со всеми своими неощущаемыми сферами как камень войти в сферу Солнца, падая в него и компенсируя падение инерцией вращения, как бы на ощупь пробираясь пока сквозь сферы Солнца пока не попадет на свое место. Здесь у Толстого как во многом недоработка, да и вообще концы его теории не сведены, она состоит из вспышек догадок, так что будьте пока довольны этим образом Земли, пробирающейся со всем своим видимым и невидимым багажом через слои Солнца — помните, не поля притяжения Солнца, а самого Солнца-тела-силы!

Земля вращается с др[угими] планет[ами] вокруг солнца. Т. е. по мере своей плотности относительно сфер солнца находит свой путь в одной из сфер. Направление ее определено сферой вращения солнца, непосредственно соприкасающейся с ее сферой и сферами других планет (Записная книжка № 2, 24.1.1872).

Мы свободны понимать сферу Солнца, его тело не в виде шара, а в виде может быть осьминога, вообразите другое сложное органическое тело, в пазах которого находят себе место планеты, тоже не биллиардные шары, а тела.

Тяготения нет, но есть притяжение. Опять же прямой опыт притяжения нам дан, во влечении.

Посмотрим, насколько далеко Толстому удастся продвинуться в физике полагаясь в сущности только на феноменологию непосредственного опыта.

Електричество — освобожденная от центростремительной центробежная сила.

Оно бежит (по коридору), стремясь к кругу в хорош[ем] проводнике (там же).

Для проявления электричества нужна разница полюсов. В этом смысле толстовская дефиниция верна: электричество как проявившееся, ставшее током, освобождено от всеобщей двойственности. Его движение это стремление разведенных полюсов снова соединиться, замкнуть круг. Оно движется поэтому только когда не может это сделать сразу, ему устроен коридор.

Тела-силы, вернее силы-тела. «Телом мы называем единицу точек сил» (там же). Тело это наша мера ощущения силы. Та же сила, не ощущаемая нами, и не называется уже нами телом, а лучше бы для Толстого если бы называлась, но он держится сложившегося языка, не вводит новой терминологии. Отнесение всего видимого и невидимого в мире к одному понятию силы имеет не в последнюю очередь тот смысл, что всё нас касается, относится к нашей непонятной нам работе, которая главная в нас и для нас, хотя мы как пчелы воображаем себе свои цели.

Плотные точки сил в земле производят плавление металла.

Разреженные и более интенс[ивные] производят растения, организмы.

Еще более разреженные и интенс[ивные] производят явления, не ощущаемые нами (там же).

Художественная работа Толстого идет на тонкой грани ощущаемого. Она располагается в том же ряду действующих сил, силовых действий, что и расплавление магмы под землей.

И вот наконец очень крупный ход Толстого, на уровне современных проблем обоснования наук. Законы прилагаются к телам, массам, словом единичностям. Единичность устройства всего однако вовсе не очевидна. В нашем внутреннем опыте если единичность вещей, событий, настроений дана, то ничуть не в меньшей мере чем туманность, размытость, неопределенность.

12 Фев. [1873]. Физика. Весь узел в единичности, какую мы принимаем {в смысле: постулируем, гипостазируем, почему-то берем на веру без опытного и теоретического подтверждения}. Притяжение пропорционально массе. Массе чего? Чего? Ответят — атомов. Отдельных? то они бесконечно малы и потому равны. Стало быть, нет пропорциональности молекул? Каких? Они тоже бескон[ечно] малы {т. е. из микростроения вещества, его начал структуры не следует, стало быть единицы, единства идут не оттуда}.

Химическое сродство атомов чего? Кислорода, азота и т. д. Почему азот и кислород единичны. Почему эфир единица. —

В самом деле. Почему на микроуровне сплошность вещества, однородность по их малости частиц, грубо говоря допустим протонов, нейтронов и электронов, они в кислороде и азоте одни и те же, а на уровне нашей речи, скажем, мы успешно оперируем кислородом, азотом?

На чем основано подразделение единиц тел?

Вопрос Толстого.

Ответ Толстого:

На физическом строении человека <24.1.1872>.

Кислород и азот отчетливые единицы только на том основании, что наше тело может дышать и что оно может задыхаться. Где оно дышит, это кислород, где задыхается, азот. Упрощенный пример, но все основопонятия науки тянутся от нашего опыта, от нашего тела.

Поэтому только по недоразумению можно второй раз ставить предметом своего рассмотрения то, что уже с самого начала и было основанием всех моих мнений и воззрений.

1866. 11 Февраля. Москва. Все человеческие науки, которые имеют своим объектом человека, обречены бесцельности и болтовне. Философия. История. Юриспруденция (Записная книжка № 3).

1868 г. 25 Октября. 1) Показать, что люди, подчиняясь зоологическим законам, никогда не познают этих законов и, стремясь к своим личным целям, невольно исполняют законы общие. И показать, каким образом это происходит. В особенности заметно при переворотах. (Разврат, останавливающий размножение людей там, где избыток населения.) Спасительный клапан везде. Березы (там же, запись подряд).

7

17 октября 2000

Поскольку вы заметили, что Толстой принадлежит к философии жизни (слово жизнь было — в противоположность машине, в порядке критики идеализма, под влиянием биологии и по другим причинам — словом эпохи, как после Первой мировой войны факт, как в 1950-м язык, как сейчас, со скидкой на всеобщую бледность, виртуальность, так что если человек оказывался философом, он тем самым оказывался Lebensphilosoph), и поскольку Вильгельм Дильтей уже упоминался, сравним их. На пять лет младше Толстого и умерший через год после него, он только постепенно проступал как второй или первый, кто с честью и с победой выдержал философствуя волну позитивизма.

Отец Дильтея был богослов реформированной церкви. Первые его студенческие занятия были богословские в Гейдельберге и Берлине, потом философия. Экзамены сдавал по богословию и философии, учительствовал в Берлине, но не очень долго. Сила, талант, энергия — как сказать? — толстовские. Упрямая царственная небрежность. Крепкое поколение, выросшее на общеевропейском взлете середины века, обозначим начало условно 1848-м, конец запоздалой русской реформой 1861-го, после чего, после важного успевшего сформировать поколение двенадцатилетия, остывание исторической энергии. Его занятия: история христианства, философия, литература, музыка — и новые науки, биология, социология, науки о человеке, психология, физиология. Сотни обзоров литературы и эссе, «неисчерпаемая продуктивность». — В 31 год доктор, право преподавания, кафедра в Базеле в 1866-м, в Киле в 1868-м, во Вроцлаве в 1871-м. В 1882-м после Р. Лотце («космотеория») в Берлинском университете, и там остался. Но в отличие от Толстого — спокойная академическая жизнь, полная отдача труду. — Он изобретатель термина, Geisteswissenschaften. Как бывает, пока мир усваивает нововведение, изобретатель охладевает к нему. Второй намеченный том «Введения в науки о духе» так и не появился. Его новое увлечение: психология, и именно описательная и аналитическая, в смысле — оцените пуританскую сдержанность терминов — основанная на интуиции и сим-патии, сопереживании, работа 1894 года. Опять же как часто бывает его уже последняя большая работа, Der Aufbau der geschichtlichen Welt in den Geisteswissenschaften (1910)[23], тоже неоконченная, считается «другим Дильтеем», скажем об этом.

Педагогическая мысль. Оба этому много отдавали, но, так сказать, опять не их черта, а их эпохи: дело шло к обязательному образованию. — Национальная мысль. Как Толстой уютно себя ощущал в русском, так Дильтей в немецком (Studien zur Geschichte des deutschen Geistes[24]). Тут им обоим повезло. Принадлежать к двум таким народам, и как раз в эпоху их роста, силы.

Толстому совершенно не повезло в одном. Он отшатывался — считал недаром совершенно пустым Гегеля — точно как Дильтей от систематики, конструкции, спокойно оставлял сложные вопросы без ответа. Дильтея долго считали просто чутким наблюдателем вещей, эстетом, но к счастью нашлись ученики и издатели, да просто коллеги, которые догадались, какая строгая феноменология вела этот ум. А Толстой? Как всё в России отстает, хорошо если не как электроника: навсегда, и изучение Толстого.

Еще одно важное сходство: Дильтей для самых близких людей оставался загадкой, «странный загадочный старик» (из одной биографии Дильтея). Так Толстой: допустим, его поняла Татьяна Сухотина-Толстая, но — сказать-то уже не могла, слова того не было.

При первом сопоставлении получается эффектная разница. Дильтей, он поправкой к свежему раннему позитивизму сердитого вундеркинда, Огюста Конта, поколением раньше, и его английского продолжателя Джона Стюарта Милля отклонил математический, статистический, метрический подход к явлениям духа. Эти явления требуют совсем другой науки. Позитивизм и социология термины Конта. Дильтей вовсе не спорил что социология должна быть позитивной наукой: всё в порядке, наступила эпоха положительной науки, с метафизикой покончено, религия стала предметом изучения, а не диктует исследователю. Но без отмены позитивности, наоборот с подчеркиванием конкретности надо приблизиться к тому, что Конт назвал социологией, общественными науками, — найти научный ключ к ним.

Заносчивость молодого позитивизма — это прежде всего у двух вундеркиндов, Огюста Конта, 1798 г. р., и Джона Стюарта Милля, на 8 лет его моложе, но вундеркинда в еще большей мере, так что несмотря на то, что он был младше, когда шестнадцатилетний Конт поступал в элитарную парижскую Политехническую школу, восьмилетний Милль уже знал в оригинале всех главных греческих и латинских авторов и ему доверили обучать других детей, — доходила до того, чтобы для всякого предмета находить естественную причину, в природе или, без различия, в области страстей, настроений, убеждений и норм. Второе поколение позитивизма, Ипполит Тэн, ровесник Толстого, Генри Бокль, уже не были натуралистическими монистами, но зато их менее односторонняя позиция уже и не могла быть такой вызывающей, не могла бы уже спровоцировать Дильтея. На нововведения Конта, автора терминов позитивные науки, социология, Дильтей ответил своим различением, которое тоже вошло в решающую терминологию образования и организации науки: различение Naturwissenschaften и Geisteswissenschaften (науки о духе, гуманитарные науки, науки о человеке, социальные науки). Только сейчас переводимое на русский «Введение в науки о духе»[25] вышло по-французски в 1942-м, Introduction aux sciences humaines, и — оперативность западной администрации — уже 23 июля 1958-го этот термин был официально введен в название факультетов. С ним, правда, сложности.

На науки о духе нельзя прямо переносить методы естественных наук. Там законная цель дать причинное объяснение, т. е. в конечном счете редуцировать природу к первопринципам. Поступки духа даже на первый взгляд иногда объяснить нельзя. При внимательном рассмотрении ни один из них объяснить причинно, т. е. редуцировать к внеположным началам, нельзя.

Объяснить нельзя, но можно понять. «Природу мы объясняем, психическую жизнь понимаем». Заслуга Дильтея, двойная: отчетливое различение между объяснением и пониманием; и более важное: развертывание, оттачивание самого понимания до инструмента, который обеспечил бы объективность. «Самая острая потребность, которую я когда-либо ощущал, это жажда объективной истины», сказано Дильтеем к концу жизни. Объективность, Sachlichkeit, непереводимая по-русски способность не вмешиваться в суть дела — для него была то же что наука. Прибавьте к этому безусловную уверенность, что отныне и навсегда в Германии, а значит в Европе решать будет такая наука.

Важные слова. И то, как я говорю об этом, — усовершенствование понимания до научного орудия познания истины, — звучит как важная философская задача. Но одновременно мы чувствуем темное противление этому различению. Несогласие опознается сначала как русская нелюбовь к тонкостям. Преодолеем эту косность, введем дильтеевское различение?

Оно во-первых восстанавливает значение мистики, интуиции (реставрация мистики в позитивизме вообще мало оценена); во-вторых, как сказано, проясняет ее. В «Описательной психологии» (1894) Дильтей вдумывается в то, как сама жизнь в ее высшей собранности, когда она умеет достичь полноты целого, сама становится своим собственным прояснением. Снова мы чувствуем, как эти две мысли, германская и русская, проталкивались близкие друг другу к сути дела.

И еще. Мы заметили, как толстовская органика, его неверие ни во что, чего нельзя пощупать, расширяла с годами свой круг, словно его тело разрасталось. С годами после «Описательной психологии» у Дильтея понять уже мало установить сим-патическую связь с двигателями деятелей, понять уже значит включить в исторический контекст, а это значит, вы понимаете — увидеть в свете целого, в свете цели. Вопрос, который мы должны решить: в исходном опыте полноты живого цель или ее перспектива уже содержались?

Да. Удавшаяся полнота жизни своя цель. Так же у Толстого: цель жизни повышение жизни.

На явной базе этих сплошных сходств тем отчетливее несходство: почему там, где германская мысль вводит различие естественных наук и духа, русская не вводит?

Легкое простое решение, к которому я лет пятнадцать назад присоединялся, — Дильтей ошибся. Против него другая германская мысль, Ганс Георг Гадамер в «Правде и методе», тоже различение, но убийственное для Дильтея, тем более что дильтеевское понимание Гадамером безусловно принято: там, где появляется метод — и науки просто нет без метода, — правда недоступна, полностью отсутствует. Правда, истина в смысле полноты действительного бытия открыта только пониманию. Метод к ней не только не ведет, но захлопывает путь.

Как мог Дильтей этого не видеть? правоту Гадамера? — Поставить так вопрос значит ответить. Разумеется видел. Тем не менее равно узаконил метод причинного объяснения и сим-патическую интуицию? Резон, ясный для Толстого, — наука ограничивает зрение, микроскоп и телескоп уводят в дурную бесконечность и сковывают мысль, правда только в мистическом понимании, — не мог не быть ясен для Дильтея тоже. Тогда почему объяснение и понимание как два равноправных акта?

Кто прав? Решить важно. Если Дильтей, то расписание участвует в спасении и работать над ним, служить ему нужно. Если прав Толстой, то оно ни к чему и надо без оглядки целиком положиться на исходный дометрический опыт. Мы не можем жить, пока не решим этот вопрос. Если мы существа, идущие по двум колеям, то мы погибли, если не уверены в одной из них. Если мы, биологические существа, раздвоены на метрику и топику, то раздвоение — это наша органика, т. е. наше переплетение с техникой составляет наше тело, или техника сбой человечества как вида?

Как всякая дилемма, эта явно неразрешима. Кроме того, бросающееся в глаза расхождение мыслителей, при прочем сходстве, показывает только трудность того одного, к чему они пробиваются.

Если принять, что мы и должны сделать, что две мысли движутся к одному, то дилемма откроет перспективу. Мы может быть неправильно понимали науку, т. е. математику. Математика это физика, по Толстому. Мы математику так не видели.

Увидеть математику как физику — в эту сторону указывает вторая линия современной критики Дильтея, прямо противоположная гадамеровской. Его различение разваливают вот как еще подходя: область духа, открытая будто бы только пониманию, подчиняется математическим моделям, причем бессознательным, т. е. вовсе не навязанным, а органическим. Всего лучше это показала лингвистика, работая в самой стихии гуманитарности — ведь язык считается специально человеческим делом. Неосознанные жесткие структуры в языке. Много сделала структурная антропология: геометрические правила брачно-родственных отношений, тоже не математиками продиктованные, начиная с красивой парности целого человеческого существа.

Вы догадываетесь, какая открывается возможность: скажу на примере. Ребенок ценит дорожку, она заманивает его бежать по линии, прямой, косой, ломаной. Мы не видим, чтобы животных так же завораживала дорожка, они вслед своему нюху ее нарушают, по-всякому пересекают.

Из этого наблюдения мы догадываемся, что наоборот открытое пространство луга, которое тоже приводит в восторг ребенка, манит его не свободой движения, а снятостью линий. У животных наоборот пространство на открытом лугу прочерчено линиями их интересов. Так доска привлекает написанными чертежами, но вытертая тоже, своей открытостью. Ценится сцена с богатыми декорациями, расписанная, и есть театры с подчеркнутым отсутствием декораций.

Нашему существу таким образом принадлежит захваченность метрикой. Нашему существу принадлежит также захваченность отсутствием метрики, непрочерченностью линий.

Теперь важное, не упустим то, что мы едва за краешек схватили.

До сих пор, говоря о расписании, мы имели в виду схему, которая вводит биологию в колею. Например правила расстановки запятых, в русском языке вокруг однако, перед чтобы, чем. Правила движения человеческих масс, они могут без спроса до границы, но не через границу. Мы справедливо сопротивляемся им, насколько можем, и примирения здесь не будет никогда, бунт против расписания, любого, не прекратится. Грамматисты, пограничники всей энергией и страстью своего тела стоят на защите правил, границ. То ли это, что Толстой называет, математика это физика? У стража вся его физика служит геометрии: не пропустить через черту.

В свете этого, что математика встроена в наше биологическое существо, различение Дильтея между науками о природе и науками о духе не было различением, не могло быть различением! Загадочный старец говорил о двух полюсах чего-то одного. Он косноязычил. В его распоряжении не было слова такого размаха и глубины как у Толстого; вообще неясно, был ли вообще, если говорить об инструменте, у кого такой как у Толстого, в его эпоху. Россия вообще тогда была богаче всех областей мира кроме — под большим может быть, и то скорее в потенции чем в данности — может быть Северной Америки.

Общие нелепые недоразумения развеять легко. Профессиональная психология, бихевиоризм на своей широкой опытной базе, включая зоопсихологию, теперь этология, слышит в описательной (против описания собственно возражений нет) психологии Дильтея об интуиции, интроспекции и отметает как путающуюся под ногами кустарщину: вглядывание, вчувствование посадит в каждом конкретном случае, будет потерян обзор, статистика, объективность (всё будет отдано симпатии). Недоразумение здесь то, что интроспекция (интуиция, симпатия) Дильтея заняты не предметом, а наблюдателем.

Трудный ли вопрос: что происходит когда предмет изучения сам изучающий? Легкий. Трудно другое, не упустить при этом всего изучающего, не заменить реального наблюдателя в его живой полноте одним из его конструктов. Если бы Дильтей не умел вглядываться в глядящего, объективно видеть субъекта, узнавать субъекта в объекте (узнавать себя), мы бы к этому времени уже давно о нем забыли.

Наука, она то же что Sachlichkeit, для Дильтея святое дело. Почему бы тогда и не объяснительная, т. е. дедуктивная наука. В ее операциях ничего собственно плохого нет, кроме необъяснимости духа. Необъяснимости? Скажем точнее: дух объясним, но не от причин, а от целей. Есть однако и целевые причины?

Дильтей скажет: это казуистика, смотрите в суть дела. Она в том, что в факте не написана причина, она к факту добавлена. А мы хотим обойтись без этой добавки с потолка, остаться при чистом факте. Мы продолжим придирки: а ведь в самом акте выделения факта из потока уже содержится причина, а именно причина выделения. Это конечно еще не прямо причина факта, но уже рамка для ее установления. А? опять стало быть Дильтей небрежен? Или он и тут скажет, что это крохоборство, нелюбимая Аристотелем μικρολογία. Да, и добавит, что философия прячется как отшельник в лесу и на горах, что гладкой дороги к ней нет и препятствия расставляются нарочно. Смотрите в суть.

Суть в том, что предмет Geisteswissenschaften как раз этот акт высвечивания, выделения факта из потока. Такой акт не бывает без того чтобы факт высветился и сам. Еще раз, это важно: Дильтей описывает не факт, который высветился, а выступание на свет. Свет связывает в целое[26], что? Факт? Он в момент высвечивания стал другим, глаза уже изменились, и он успел втянуть в себя и высветившего и массу других вещей. В основе Geisteswissenschaften не явления духовной жизни, а их связь. Связь обеспечивает прежде всего просто элементарно то, что не всё исчезает в потоке, а допустим я через минуту всё еще тот же, т. е. признаю себя тем же, связал себя. А разрывы могут быть в основе Geisteswissenschaften?

Разумеется. Ведь они фиксируются как разрывы только на основе связи. Со связью ничего не делается, есть она или нет ее. Она из тех вещей, которые могут спокойно не существовать, а скорее всего так собственно в чистоте никогда и не существуют.

Чисто формально говоря: если связь не существует, то ее не удастся и определить. Тем не менее мы уверенно говорим о ней, на каком основании? На основании опыта, нашего интимного, связи или бессвязности, чаще или обычно или всегда конечно бессвязности.

Кстати маленькое упражнение. Кто надеется всё-таки определить связь, пусть начнет с определения бессвязности, связь будет ее отсутствием. Интересно посмотреть, что у вас получится.

Дальше сильный ход Дильтея. Только кажется что вне связи масса всего, целый еще не попавший в связь поток, масса неупорядоченного материала. Жизнь не комплекс а связный комплекс[27]. Связь здесь сначала дана, так сказать раньше жизни; иначе жизни просто нет. Школа Дильтея — школа догадки об этой связи, отвыкания обращаться с материалом так, что сначала мы видим кучу вещей, и чтобы не тосковать от беспорядка вносим в них закон. Где-то, допустим, эта деятельность наверное нужна, среди свалки, на складе. Не в жизни, где свалки сколько угодно, но на упорядочении извне стоит запрет, потому что за что здесь ни возьмешься, всё, каждый факт, тем более каждый акт идут от связи и складываются из наслоения связей. Позвольте пример из нашего общего опыта: всё равно что вводить в России порядок, когда ее беспорядок создан как раз наслоением попыток упорядочения. Продолжим сравнение: упорядочение России всегда будет наталкиваться на факторы помехи, элементы не вмещающиеся в порядок будут создавать иллюзию избытка, излишнего множества. Так любое упорядочение предмета, материала извне будет иметь помехой детали, остающиеся при всех усилиях еще не учтенными.

Психология дает связь как первичную вдвойне. Как описание, т. е. начало высвечивания, она сама уже акт связи. И опять же как описание, а не схема, не конструкция, не прибавление порядка к факту (явлению), она извлекает из факта его начало, саму жизнь жизни, т. е. связь. Вы понимаете, что связь тут задает загадки. Но их можно разгадать.

Обнаруживая в своем начале связь, ту же, которая ведет наблюдателя, жизнь дарит подарок, и проясняя себя, и освобождая нас от необходимости прибавлять связь извне. Ведь почему-то не связывать мы не можем. Хотя бы потому что без нитки не на что нанизывать грибы, эмпирия рассыпается. Что, сначала грибы а потом нитка? Нет, собирание грибов уже шло в видах их сцепления, нитка или ветка поэтому были раньше собирания, у белки и у человека одинаково. Дайте связь как первичную — иначе нанизывать эмпирию на что?

Теперь. На верхнем этаже всех связей — связь этих связей, «живая связь человеческой души», «связь в живом сознании». «Душевная жизнь есть связь» (22). Через Дильтея здесь говорит европейская тысячелетняя традиция. Не в том дело что он добросовестный, не скептик и не нигилист: Ницше говорит свои ужасные вещи из того же теплого дома. Иначе мне кажется говорила бы философия майя, и у нас русских связь привыкли искать не в душе, а в теле и земле.

Сказать «душевная жизнь есть связь» — укорененный в европейских традициях личный поступок Вильгельма Дильтея, берущего на себя обещание, что наука, построенная на психологии, и психология, исходящая из связности жизни, будет работать на продолжение успешного предприятия этой культуры. Это поступок и нравственное требование от уверенности, что Европа, школа личности, традиция духовности, язык культуры и воля продолжат Европу. Но это значит: нет связи без участия всего существа —

чьего?

Вот этого, волящего, говорящего, надвигающегося: инициатора. Архе, начало, принцип, власть: человек?

И если в естественных науках эта воля не ставится под вопрос, то в Geisteswissenschaften ставится?

Едва ли. И там и там мы поставлены перед фактом, нам диктуют. Диктует воля? Ее не хватит для постоянства. Страсть? Она надежна пока длится.

Вспомним конец «Государства» Платона. Диктует любовь обещающая. Но ведь не себе обещающая — а красоте, драгоценности, тому, что прелестно и захватывает. «Это вот моё». Захватывает свое, родное, собственное. В его интимную тайну всё тонет.

С этой точки зрения разница между естественными и духовными науками только та, что будет остановка в углублении в интимность или нет. Гейзенберг: остановка. Выход в загадочную красоту природы, но надо остаться при формуле. Хотя он видит, что возможен откат — как в Средние века — от физики-математики, к другому проникновению к тайне.

Связь в традиции философии — любовь (Николай Кузанский). Это продолжает жить у Дильтея. «Лежащая в основе наук о духе связь» — это любовь как страстная захваченность влекущей красотой своего. Она и есть жизнь жизни. Теперь скажем, что та же интуиция у Толстого. Здесь германская и русская мысли в главном вместе.

Не остановить себя приказом на полдороге — или чужим требованием, не своим — будь то императив объективности, тем более объектности.

А дильтеевское различение? Наука естественную связь в своем живом сознании переносит на предмет, наука о духе вглядывается в саму эту связь. Но чем? Опять ею же. Разница опять только между ограниченным и нет, между неотмеченным и отмеченным — но велика ли эта разница?! Снова дильтеевское различение не между предметами, а между степенями зоркости, т. е. различение между Naturwissenschaften и Geisteswissenschaften методическое.

Два тона мы можем слышать одновременно, два цвета — никогда. Но ведь это (25) потому что музыка вообще в переходе, в интервале, от тона к тону — время ни при чем здесь! Музыка занята переходами тонов.

Erlebnis — вовсе не минутное состояние, не эстетика. Имеется в виду именно включенность в жизнь, отмеченный, замеченный ее момент: интенсивность жизни. Когда она начинает светить, быть светом (свiтом). Но тогда вопрос: отмеченный чем? Самой жизнью, Erlebnis ее образование. Связь-любовь как середина жизни. Она сама себя высвечивает там, где смотрит: обращает внимание на свой глаз (27).

Раньше всякого познания эта вспышка жизни как связи, любви (увлечения) обещающей, которая хочет себя закрепить, обеспечивает собой, гарантирует. Она может-умеет обеспечивать, гарантировать. Показать — увидеть (там же).

Вопрос: есть ли другие переживания кроме связи? Сначала она, в ней, от нее все. Так она — бытие? Да: бытие как обещающее увлечение, привязанность к своему, желающая продолжения, сохранения того, что увлекает, в конечном счете всего, мира (28).

Начинаем всё с большим сомнением смотреть на принцип различения наук. Если он проводится, он ограничит Geisteswissenschaften априорной задачей быть другими чем, и т. д. Заражение методами наук, признанных в своем праве, неизбежно. Например, требование (29) «системы». Ах, если бы свое, одно способное хранить связь, было системой.

Великий замысел, опереться в науке на (28) жизнь, данность связи — и одновременно разгадать (29) тайну! Ему мало (там же) интуиции, но дано ли что большее? От этой научной самонадеянности еще будет страдать Гуссерль, пока его не осадит — озадачит Хайдеггер, показавший переменой тона философствования тупик научной философии. — Но у Толстого тон с самого начала не академический системный.

Хранение своего становится злым (зелым), яростным от встречи со злом, они пара, жажда хранения и зло — так является абсолют, принцип: от встречи со злом (35). — На том же уровне первобытного инстинкт вообще жесткого.

Связь = целость, «исходящий изнутри синтез» (55).

Весь (!) душевный склад участвует в переживании. В переживании дана связь, а чувства дают только пестроту (59).

Понимание, Verstehen по традиции как включение всего. Сначала целое, оно целым понимается, потом отдельное, оно уже не понимается, а только…

Испытай, переживи связь как первичную данность — этика, таким образом, внутри этой психологии. Целое оказывается кроме того что данностью еще и целью и ценностью. Мы осмеливаемся вести отбор нужного-ненужного в поступках, впечатлениях (59).

Связь самодвижная, она имеет свою историю, интригу, переходит в отбор, упорядочение — вообще что-то будет интересное (60). Т. е. та исходная связь, Er-lebnis, знает, что делать с собой и делать вообще. Сам Дильтей действует агентом жизни через ее определенность в тематизированном им переживании.

Всякое познание есть расчленение первичной связи. Она же — телеология. Цель должна рассыпаться на шаги к ней, потому что она по определению еще не достигнута (61).

При таком телеологическом статусе связи конструирование связи в смысле выявления ее исходя из фактов — значило бы пройти мимо их сути, которая с самого начала в стремлении к цели. Нелепо наблюдением выискивать — повторим, об этом уже говорилось — смысл явлений души, когда та же наша цель, жизнь или ее спасение, исходно уже связала все факты, которые перед нами.

Почему вообще нужен анализ? Опять же такова структура жизни! Она прорыв к своему как цели, свое исходно дано как родное, и оно исходно же рассыпается на шаги к нему. Так муравей берет иголку, тащит и т. д. Целое (связь) присутствует в нем как сама жизнь. Как данность оно подлежит описанию, но как неприступная подлежит анализу (62).

Важно: связь (целое) анализируется не потому что в ней исходно есть состав, она сложена из частей, — нет она проста, — а потому что подойти к ее простоте непросто, нужны ступени. Анализ Дильтея поэтому собственно конструкция, но из органического начала, как жизнь сплетает себя вокруг своего же влечения к своему.

Без конструкций (63).

Закон развития — то же что связь, ее цельность. «Развитие имеет тенденцию к прочной связи». Эта связь — «душевный облик» (65). Он хороший по определению? По-видимому это сформировавшаяся душа.

8

24 октября 2000

На верхнем этаже всех конкретно образующихся связей у Дильтея — связь этих связей, «живая связь человеческой души», «связь в живом сознании». Вообще «душевная жизнь есть связь» (22)[28].

Через Дильтея здесь говорит европейская тысячелетняя традиция. Не в том дело что он по складу и установкам настроен на традиционное благо, не скептик и не нигилист. Ницше разоблачает платоническое и христианское благо, он говорит как скептик и нигилист ужасные вещи, но — из того же теплого дома европейской культуры. Она уникально сложилась и настроена на свое продолжение. Она продолжается через последовательность поступков.

Сказать «душевная жизнь есть связь» — укорененный в европейских традициях личный поступок Вильгельма Дильтея. Он дает обещание, беря на себя задачу обеспечить его, что наука, построенная на психологии как углублении в жизненную целость, и наука о духе, исходящая из первичной связности жизни, будет работать на продолжение успешного предприятия этой культуры. Это поступок и нравственное требование от уверенности, что Европа, школа личности, традиция духовности, язык культуры и воля продолжат Европу.

Дильтей участвует всем существом в обещании, которое он дает. Эта целость участия входит в дильтеевское понятие связи. Связь связей предполагает участие всего существа, волящего, говорящего, надвигающегося. И такое участие может быть само собой, без поступка?

Кто же инициатор поступка. Поступка завязывания связи. Дильтей этот вопрос не ставит. От кого начало, архе, принцип, власть? от человека? Если в Geisteswissenschaften это начало не ставится под вопрос, то в естественных науках и подавно. И там и там мы поставлены перед фактом связи, нам ее уже диктуют. Диктует воля? Ее не хватит для постоянства. Страсть? Она надежна пока длится.

Вспомним конец «Государства» Платона. Диктует любовь обещающая. Не себе обещающая — а красоте, драгоценности, тому, что прелестно и захватывает. Как поется в свадебной песне, «это вот моё». Не должен шокировать кажущийся захват в формулах «ты моя, ты мой»: смысл здесь не столько принадлежности, сколько открытия своего. В формулах «я твоя, я твой» тоже не столько отдача себя в частную собственность другому, сколько уверенное приглашение другому расшифровать свое, родное, собственное.

В его интимную тайну всё так или иначе со временем тонет. Если пойти на один шаг дальше Дильтея, то можно сказать и скажем: в начале связи брачная связь. Как знак от знаю, так от беру, fero, — брак. Связь, какую имеет в виду Дильтей, так или иначе предполагает встречу на глубоком уровне, интимном, и беременность, вынашивание своего. В предыдущем курсе «Грамматика поэзии», читая стихи «Памяти Бродского» Ольги Седаковой в связи с браком в Ригведе (мысли-чувства как невесты) и в Евангелии (притча о девах со светильниками чувства, в ожидании жениха), мы уже подбирались, нерешительно, к брачной связи и порождению. С другого конца, но не совсем с другого, мы говорили об этом по поводу этимологии слова знаю, в этимологическом корне которого жена, и, в порядке опять же образных картинок, которые ничего не доказывают а только иллюстрируют, так что если бы не было сопровождения нашей феноменологии в истории языка, мы рыли бы там же, но вот это сопровождение всегда почему-то оказывается что есть, — я говорю, в связи с первоначальным смыслом слова знак, lingam, родовой признак и также в смысле связи. Наша цель, как всегда, не этимологические поиски, а феноменология. Уже не нужно привязывать то, что у нас получается, к чему-то расписанному, мы можем стоять на своих ногах. — И еще по поводу побочных соображений. Это как турист, альпинист может не видеть, не смотреть вокруг, видеть только камень, в который он вбивает скобу. Но альпинисту не запрещается смотреть вокруг. И в конце концов если бы человек не смотрел сначала на далекие пейзажи, задача для альпиниста вообще не была бы поставлена. Оглядываясь вместе со мной на разные открывающиеся пейзажи, держитесь узкой задачи. Она сейчас у нас совсем маленькая и конкретная: почему две сравнимых по размаху и задаче мысли, два философа жизни, Дильтей и Толстой, германская мысль дает основание как будто бы для двух групп наук, каждая в своем праве, одна естественные науки, другая науки о духе, — русская мысль признает только одну науку, одно надежное знание о том, что должно быть, и о том что есть, но только ближайшим образом надежно есть, как тепло, холод, смерть, спасение, а об атомах первичным образом знать недоступно.

Теперь. В наше время, сто лет после Дильтея, когда прибор для измерения радиации, которую чувства не воспринимают, иногда так же нужен как глаза, за дильтеевским различением кажется прочный резон. Так? Наукотехника такая же или прочнее опора человека как глаза, уши и ноги? или невидимость, неслышимость радиации в принципе не отличается от того, что давно известно как сглаз, или influentia, influenza, которая ведь тоже — влияние звезд — простыми чувствами не отличается, или mala aria, дурной воздух, малярия, которая не пахнет. С радиацией существенной разницы снова нет. Чуть передвигается граница между видимым и невидимым. Но ведь она и всегда была неопределенная. Расширение видимого в природе зато испорчено сокращением видимого в духовном, здесь почти всё стало невидимо.

С этой точки зрения разница между естественными и духовными науками только та, что в естественных будет обязательно остановка в углублении в интимность, в гуманитарных она обычно бывает, но не обязательно, без нее можно там и обойтись. Там допускается вольность не остановить себя приказом на полдороге — или чужим требованием, не своим — будь то императив объективности, тем более объектности.

Гейзенберг в своей автобиографии описывает момент, когда ему приоткрылась красота природы, но его усилие было направлено на конструирование математического формализма для ее описания, не на прослеживание ее там и так, как она открылась, т. е. остановка, ученый был ограничен своим методом. Заглядывание в загадочную красоту природы, но надо остаться при формуле. Гейзенберг видит поэтому, что возможна другая эпоха нового отхода от физико-математики, полного прекращения этих занятий и возвращение к состоянию Средних веков, когда такая же интуиция тайны в основании вещей вызывала работу духа совсем другую чем квантово-механические исследования. Фома Аквинский в первой трети XX века был бы скорее всего физиком-теоретиком и уж во всяком случае не богословом, а философом. В XVII веке он был бы возможно астрологом, т. е. астрономом, эти понятия были тождественны. Раз уж мы заговорили о традиции, то в свете вечности философии и постоянной смены моды на науки Толстой в традиции, Дильтей, при его вульгарном понимании, нет. При внимании, скажу я забегая вперед, дильтеевское различение было косноязычным способом вобрать науки о природе в одну общую науку, в которой восстановлены права философии; возвратить их в философию. Но это я далеко забегаю вперед и одновременно вбок, потому что заниматься с такой подробностью Дильтеем в этом курсе не придется.

Связь в традиции философии понимается как влечение, притяжение. У Николая Кузанского то и то же самое, исходное и его равенство себе, соединены между собой связью, и эти первоначала имеют богословскую проекцию в Боге-отце, Боге-сыне и Боге-духе. Традиция продолжает жить у Дильтея. «Лежащая в основе наук о духе связь» — это собирающая сила влечения к достоинству своего. Она и есть жизнь жизни. Та же интуиция у Толстого.

Наука о природе, ей нечем действовать как жизнью. Ограничивая связь, лежащую в основе жизни, наука о природе привязывает ее к определенному извне (заданному) предмету. Наука о духе вглядывается в саму эту связь, опять же ею самой, этой связью. Разница между забывшим о том, откуда движение, принявшим это движение жизни за данность — и тем, что осталось в удивлении перед спонтанностью жизни, ее авто-матом, само-движностью. Разница, что Naturwissenschaften имеют отчетливый предмет, a Geisteswissenschaften имеют предметом неопределенный дух, несущественна. В конце концов предмет и там и здесь. Но настоящая разница — это поразительное, собственно для нас, кто увяз в философии, непостижимое, невероятное беспечное принятие людьми науки, так называемыми, движения духа, своего и в искусстве, поэзии, истории, за данность. И обычно эти интеллектуалы такие чуткие к музыке, поэзии, не понимают жизни без этой стороны, они среда, иногда главная, ценителей, когда они сильны, они поддерживают искусство, едва ли у кого в наше время можно дождаться более тонких суждений — но удушает, я не боюсь этого слова, паразитарное отношение к духу. Дух есть, это прекрасно, он проявляется, что еще надо. Мне представляется здесь такая картинка: ученый-естественник гуляет по парку с фонтанами, он пожалуй слушает музыку или читает стихи; допустим, он не специалист по гидравлике и эта дисциплина его не интересует; спросите его, как он думает, эти фонтаны механические, с напором воды, или ключи; он скажет, какая разница от этого для красоты парка.

К различению Geisteswissenschaften и Naturwissenschaften можно было бы подойти и с такой стороны: оно — типа разницы между двумя тонами или двумя цветами? Два тона мы можем слышать одновременно одним слухом, два цвета разных (не их смесь) видеть одновременно одним зрением в одном и том же месте — никогда.

Разберем теперь (в смысле: «дайте мне разобрать, какая это буква на старом камне написана») спорный термин, по-русски переживание, Erlebnis. Его правильно делают что ругают, когда он значит минутное состояние, эстетика, эмоция. У Дильтея имеется в виду включенность жизни в саму себя, ее отмеченный и потому замеченный интенсивный момент, когда она начинает светить и становится світом, миром. Высвечивая сама себя, жизнь становится миром. Момент отмеченный чем? Самой жизнью. Erlebnis жизнь в ее подъеме. Erlebnis это всегда пере-живание (превосхождение жизни ею самой) связи. Как связь, Erlebnis середина жизни. Она тут обращает внимание на свой глаз.

Раньше всякого естественно-научного познания эта вспышка жизни как связи. Увлечение обещает, закрепляет, обеспечивает собой. Оно гарантия.

Вопрос: есть ли другие переживания кроме связи? Сначала она, в ней и от нее всё. Тогда переживание — бытие? Да: бытие как захватывающая захваченность своим, умеющая продолжать, сохранять то, что увлекает, в конечном счете весь мир.

Если различение наук не по типу дополнительных тонов, а по типу двух красок, оно ограничит Geisteswissenschaften задачей быть другими чем, и т. д. Тону не мешает обертон, делает богаче. Соседствующие две краски заразят взаимно. Заражение методами наук, признанных каждая в своем праве, неизбежно и случается на каждом шагу так, что нет естественной науки, не зараженной гуманитарщиной, и нет гуманитарной науки, не зараженной претензией на математику, хотя бы в виде «во-первых, во-вторых». Сюда же относится несчастное требование (29) «системы». Это неизбежное взаимное загрязнение наук создано их различением.

Если бы свое, одно способное хранить связь, было системой. Оно устроено иначе, это одинаково хорошо понимали Дильтей и Толстой. Но соблазнила система только Дильтея.

Великий замысел, опереться в науке на (28) жизнь как исходную данность связи в переживании — и одновременно разгадать (29) тайну! Для такой задачи Дильтею кажется (справедливо) мало (29) интуиции, но дано ли что больше? От научной методологии еще будет страдать Гуссерль, пока его не осадит — озадачит Хайдеггер, показавший переменой тона философствования тупик научной философии. — У Толстого тон с самого начала не академический системный.

Связь — «исходящий изнутри синтез», т. е. целое. Весь душевный склад участвует в переживании. Почему сказано «исходящий изнутри», нельзя ли было без этого ограничения. Без него трудно, потому что рассыпанное множество вещей беспокоит. Не требуется большая острота интуиции, чтобы видеть, что беспокойство будет предлагать упорядочения, но в целое россыпь не превратит. В косноязычной терминологии Дильтея: в переживании дана связь, а чувства дают только пестроту. Целое — это настроение, причем другого цвета чем беспокойство. Настроение приходит изнутри, даже когда оно создано лесом, полем, закатом, это свой интимный лес, родное поле, закат моей жизни. Неувязка тут есть и другая. Рассыпанное множество без всякого своего изменения превращается в целое, когда окрашено его цветом. Отсюда важный вывод: для наукотехники, занятой операциями с множествами, целое иррелевантно (ей совершенно безразлично, имеет она дело с целым или нет). Говорят: наука вне настроения. Верно это или неверно, на совести говорящих. Опять поучительный случай: в основе множества — целое, на интуицию целого наука опирается на каждом шагу, но, только что получив множество из рук целого, наука тут же забывает об этом. Получается то же, как когда мужа и жену считают один, два человека.

Понимание, Verstehen по традиции предполагает включение всего, в смысле всех сторон дела, а за этим тянется контекст, в конце концов мировой. Сначала целое, оно понимается тоже целым, только. Потом отдельное? Нет, оно по определению понимания уже не понимается. Что делают с отдельным? Наукотехника умеет оперировать с ним, не хуже чем с множеством. Что отдельное вручено ей целым, опять же забывается. Перед наукой, забывшей о целом и понимании, задача вспомнить. Вводя науки о духе, Дильтей намечает путь этого воспоминания.

Испытай, переживи связь как первичную данность — этика, императив, таким образом, внутри дильтеевской психологии. Целое восстанавливается кроме того что как исходная данность еще и как цель и ценность.

Исходная связь (целость, понимание) самодвижная. Она имеет свою историю, интригу, переходит в отбор, упорядочение и можно сказать шире: она с самого начала обещание и обещать не перестает. Вокруг нее интересное. Т. е. исходная связь, Er-lebnis, знает, что делать с собой и что делать вообще. Исследователь Дильтей действует агентом жизни через момент ее подъема в тематизированном им переживании. То же Толстой.

Надо постараться говорить о научном забывании и о перекрашивании наукой цветного в черно-белое без тона осуждения. В самом деле, посмотрите. Цвета, как мы говорим, переливаются. Настроения переменчивы. Целое ускользает вместе с настроением. Целое от науки ускользнуло в цель — забытое в прошлом, целое манит в будущем. Цель должна рассыпаться на шаги к ней, потому что она по определению еще не достигнута. Методическое познание, наукотехника всё делает правильно, раз уж настроение ускользнуло.

Оно не может не ускользнуть, как цвет всегда переливается.

В каком-то смысле цвет ускользает не меньше чем аспект этой плиты: вот она перед нами внизу, на нее можно наступить, вот она над нами вверху, она нависает над нами. Ослепленному ярким светом черное и белое переливаются, или всё кажется зеленым. Как невозможно остановить вывертывание этого ромба, так нечестно требовать верности цвету, тону, настроению: они всегда ускользнут, собьются. Николенька на первых страницах «Детства» Толстого ненавидит Карла Ивановича, потом вдруг любит его. Правда, не Толстого, а просто правда в том, что и то и другое правда; Толстой прав не какой-то своей, а этой безусловной правдой.

Но наш-то вопрос остается не решен. Упустив ускользнувший тон, наука проецирует исходное целое уже как цель и строит свои операции как шаги к нему.

Это так и давно известно. Нам это мало помогает.

Какая-то крупная ошибка в нашем движении. Проверим. Повторим тезис, который нам нравился. Конструировать связь в смысле выявления ее исходя из фактов истории — значило бы пройти мимо их сути, которая с самого начала была в стремлении к цели. Мы говорили, что нелепо наблюдением выискивать смысл поступков, когда та же наша цель, жизнь или спасение, исходно уже создала все факты, которые перед нами. Мы говорили, вместе с Дильтеем и соглашаясь с ним, что жизнь это прорыв к своему как цели, свое исходно дано как родное, и оно исходно же распадается на шаги к нему. Так муравей берет иголку, тащит и т. д. Целое (связь) присутствует в нем как сама жизнь. Как данность целое подлежит описанию, как неприступное, скрытое подлежит анализу. Жизнь простым движением сплетает себя вокруг своего же влечения к своему. Ее связь (целое) анализируется не потому что в ней исходно есть состав и она сложена из частей, — нет она проста, — а потому что подходим мы к ее простоте ею же, исследователь тот же живой и связный и целый. Что-то в промежутке между ними мешает.

Без конструкций (63).

Закон развития — то же что связь, ее цельность. «Развитие имеет тенденцию к прочной связи». Эта связь — «душевный облик». Он хороший по определению? По-видимому это сформировавшаяся душа (65).

Приобретенная=сложившаяся связь (73) (скажи: то, во что врастая целость осталась быть; то, как она живет в сросшемся).

Высшее и более живое в жизни: моя мысль, мое участие, творчество (74). Здесь как раз должен был бы вступать закон художественной необходимости. Где он у Дильтея? Неужели только свобода и присматривание к тому, как я ею распоряжаюсь?

Так: да, то, что я делаю с ощущениями, отлично от способа, каким они даны. Вернее, может быть отлично. Я могу не воспользоваться своей свободой, вычитывать свое поведение из ощущений. Белые точки на сером фоне, как их сочетать.

Вот она, необходимость. Чтобы воспользоваться своей свободой, я должен следовать необходимости в своем выборе — я свободен быть более и более объективным, свободен вникать в суть, в своё.

Конечно же я свободен — но лишь поскольку мне удается войти в свое, в покой, настоящее, счастье. При сбое я имею только кажущуюся свободу, на самом деле теряю бесконечность: коридор углубления в свое. Происходит обмен того коридора на свободу перебора (например в передвижении по свету, в смене женщин) загораживает уникальную перспективу бесконечного углубления в интимное.

И еще: для сохранения той необходимой доли риска, которая сопутствует своему и как бы принадлежит ему, какие-то области должны быть оставлены без риска. Иначе говоря: свобода своего, сво-бода ограничивает степени произвольности в тех областях, где она не ищет. Или точнее: она обязывает не искать там, где нет коридора бесконечности. Поскольку таких мест априори нет, по принципу узнай себя, свобода обязывает к вниманию — к высшей дисциплине во всем, на каждом шагу, в тщательности обращения со всем. В том числе с бросовым, ненужным. То, что казалось пройденным и решенным, должно быть снова первым. Т. е. и с этой стороны свобода=необходимость.

Наши побуждения не доходят до нашего сознания? Нет, постоянное стремление к добру не доходит, потому что давно дошло и потому что само собой разумеется (79).

Данность меняется: душа расширяется при встрече с другой. Не здесь ли, в организации этих встреч, суть Geisteswissenschaften, их причина и назначение: расширение души (79).

Selbsterhalten, самосохранение: спасение, рост, успех, это «закон» (80).

Как от присутствия толпы тоже меняется душа — она текучая (81).

Свобода выбора: выражение спонтанности, продолжения жизни. Sic: «преодоление возбуждения направленным к выполнению долга волевым действием… этого рода переживания сопровождаются особым внутренним чувством, именуемым свободой» (88). Так после дисциплины свобода — или ради свободы дисциплина? Сладость, освободительная, выполненности долга.

Дефиниция свободы, возможность иначе совершить отдельный поступок, неверна. У Дильтея понятие свободы должно быть шире, интереснее.

Важно: мое, желание добра-связи, широты, что с ним делается под добрым вниманием? Где вообще у Дильтея добро и зло? Проблема субсумируется напряжением научной объективности, когда в серьезной тяге к глубине добро сливается с усилием, с работой, а зло — с <…> леностью, недостатком. В какой-то другой ситуации — но в какой? — зло действует. Вначале — с приближением к своему вплотную. Это не значит ли, что уход от дилеммы добра-зла идет параллельно с остановкой на подступах к тому, к чему метод уже неприложим?

Как математика основа естествознания, так переживание единства (философия жизни) основание наук о духе (89). Все бы прекрасно, кроме уравнения: а ведь математика, хоть она так же интимна как переживание, но связь ее с телом разве такая же прямая?

Математика без метрики. Завораживает вторичная, внесенная метрическая организация. Нет ли математики вне и до этой организации.

К 31 октября 2000[29]

Смыслы могут отпасть. Своё может открыться отсутствием смысла — структура цели может отпасть, целое без цели, и бесцельность может стать целью, как сбережение этого целого. Бесцельное целое, которое всё равно цель за то что здравое.

Руководство отдано тогда настроению, вернее, имеющиеся силы идут на охрану настроения от — насилия программ. Топика тогда состоит из солнца, дороги, тела — вещей <…>

Здоровье, не болезнь. Уберегает от массы вещей, незаметно. — Здоровье может быть целью в болезни. А в здоровье? Оно тогда обычно не цель.

Целость не знает о себе. Здоровье не знает. Свойство топики: перед нами только прошлое, будущее — сзади, и оглядываться нельзя. Когда то, что было сзади, оказывается спереди, оно становится виднее. — Всё, что видно в топическом пространстве, не оно; брань идет невидимая. — Но события? — Они тоже невидимы, если есть целое настоящее.

1) Восток-Запад, насколько очевидность. <…>

Закон, virtus.

2) Раскол

3) Критическая теология.

9

31 октября 2000

Какая-то крупная ошибка в нашем движении. Какая. Проверим. Повторим тезис, который нам нравился. В нашем внимании или шире — в поступке, с каким мы подходим к человеку вообще, чтобы рассмотреть в нем <…> — человек ведь заслуживает рассмотрения, не так ли, — уже задействовано и действует как раз самое важное в человеке, а именно то, что называют спонтанностью, самодвижением, свободой, волей. Механизмы причинной зависимости в неживом и живом тоже интересны, и они вызывающе, провокативно интересны тем, что возможно вообще всё охватывают. Это направление исследований манит возможностью тотального причинного объяснения. Что в таком случае надо будет сказать о мотиве исследования? Кто-нибудь поспешит сказать, что первое начало движения, занятого разыскиванием механизмов причин, само-то по себе поддается только дильтеевскому описанию в условиях интроспекции, не причинному объяснению, именно из-за своей свободной спонтанности. А вот и вовсе не обязательно. Прослеживание нитей причинного объяснения может иметь целью — я допускаю возможность, что вообще всегда имеет целью — встроиться в машину. Я говорю сейчас машина не в плохом смысле, а в хорошем, в каком Мераб Мамардашвили называл машиной произведение искусства. Окончательное причинное объяснение втянет само себя в свою логику. Что произойдет. Человек счастливо включится в то, что с ним собственно всегда и происходило, в физикохимию тела, с пищеварением, женитьбой, работой, страстями, привязанностями, отталкиваниями. В «Войне и мире» Пьер, пьяноватый, на гулянье у Долохова не может не рваться к подоконнику, чтобы самому тоже свесившись из окна выпить бутылку рома на спор. Князь Андрей Болконский при своем возрасте и способностях не может не иметь идолом Наполеона, упавшее из рук солдата знамя на землю он не может не поднять в день Аустерлицкого сражения, не броситься с ним бежать на французов. Ростов не может не врать, рассказывая, что он в упоении атакой скакал и рубил сплеча; как он не мог, на самом деле, стрелять в стрелявшего в него злого француза, а бросил в него свой пистолет. Кутузов, когда в утро того же Аустерлица оказался в толпе своего бегущего войска, ничего не мог сделать как только постараться отъехать в сторону и чуть не плача спрашивать, да что же это такое происходит.

Причина не написана на факте. Причина если хотите привносится в факт извне, от нас. Несмотря на это, или как раз поэтому, ощущение причинной зависимости отчасти развертывается в отчетливую научную формулировку причин, отчасти остается ощущением, но рядом с собой не имеет другой, беспричинной области. Иначе сказать: интуиция скованности может не сразу получить свои объяснения, но она быстро может распространиться на всё. Недолго вдумываясь в окружающих людей и в их поступки, мы начинаем догадываться, что они необходимы и не могут быть другие, хотя мы начинали думать о них скорее всего с недоумения, почему они ведут себя так и не разумнее или веселее. Сюда относятся широкие и очень обсуждающиеся далеко не только в философии темы фатализма: «нет в мире виноватых», «всё понять значит всё простить». Специально в философии говорят о теме свободы и необходимости. Не входя в дискуссию, скажу ex cathedra в повелительном наклонении, что самым обещающим в этой теме мне кажется линия отождествления необходимости и свободы. Если вы видите лучшие перспективы, то скажите. Заметьте только, что всякое выкраивание свободы, которая выделена из необходимости, останется временным и условным, над ним будет стоять интуитивно ясная перспектива прояснения всей области причинности до того, что причиненным окажется всё, вплоть до исследований, цель которых окажется как раз в том, чтобы, как я сказал, человек, познав сплошную причинность, включился в нее. На всякую вашу объявленную область свободы будет то покушение, что исследование пока до нее не добралось и доберется.

Только если сказать, что свобода располагается внутри необходимости, над ней эта условность не зависнет. Пока, вы понимаете, это чисто формальное соображение, но оно только с первого взгляда пустое и над которым легко посмеяться: свобода это познанная необходимость, т. е. когда мой арест перестанет казаться мне случайностью, когда я пойму его необходимость, моя тюрьма станет моей свободой.

Заметьте, что даже и в таком издевательском изложении <когда> прислушиваешься, вроде бы какая-то правда. Тем более в разумном и толковом изложении. Дильтей обращает внимание на ситуацию возникновения ощущения свободы. Оно то же, что ощущение нашей спонтанной жизни, но именно там, где казалось бы для жизни всего больше простора, настолько, что мы свободны даже вообще поступить или не поступить, например когда нас обидели, или я свободен пойти поесть или не пойти поесть, когда голодный, — именно подобная ситуация «регулярно сопровождается ощущением необходимости» (88)[30]. И наоборот: когда человек заставляет себя преодолеть чувство обиды и вступает в драку не от раздражения, а по чувству справедливости, или когда он лишает себя свободы есть или не есть и воздерживается, т. е. казалось бы притесняет свою жизнь, — всё равно «преодоление возбуждения направленным к выполнению долга волевым действием… этого рода переживания сопровождаются особым внутренним чувством, именуемым свободой» (88).

Высшее и более живое в жизни: моя мысль, мое участие, творчество. Чтобы держаться этого высшего, оказывается нужно всего больше поступков необходимых, в смысле и единственно возможных и обязательных — иначе мы потеряем и цель и движение. Доказательство Дильтея: то, что я делаю с ощущениями, отличается от способа, каким они даны. Вернее, может отличаться, потому что я могу ведь не воспользоваться своей свободой, вычитывать свое поведение из ощущений. Дано несколько белых точек на сером фоне. Я свободен их вовсе никак не сосчитать. Эта моя свобода чувством свободы не сопровождается: наоборот, чувством тревоги, как от всякого присутствия непонятной фигуры. Когда я всё-таки решил увидеть в них гештальт, возможность увидеть разные гештальты (как созвездия на небе) опять же вместо чувства свободы <сопровождается> скорее тревогой. Так при явлении смены аспектов, когда возможность видеть в фигуре

лестницу, по которой я восхожу торжественно, или наоборот под которой я сижу, когда над моей головой проходят важные люди, или вообще ничего не видеть кроме линий или даже просто мазни мелом по доске, — воспринимается не как моя свобода; причем тревога, при наблюдении искусно сделанных фигур такого рода, может дойти до крайнего раздражения.

Оно снимается когда наоборот перебор возможностей кончается и я угадываю в фигуре один смысл. Для этого надо много иметь, дисциплину наблюдения, знания допустим китайских иероглифов, которые иначе казались мне орнаментом.

На сейчас: я узнаю сообщение мне, самое важное связывает меня всего больше и требует от меня всего больше дисциплины. Здесь необходимость художества, его строгость. В конце концов я не знаю, для чего и почему происходит, могу видеть сплошную стохастику, игру божественного младенца, беспричинную такость, но одновременно единственность ее необходимости, т. е. сплошную свободу и сплошную необходимость одновременно, такую, что я в нее спокойно отдаю всего себя без знания цели и смысла. Такое отдание всего больше меня связывает, потому что интуиции такого рода самые неожиданные, необоснованные и всего труднее поддерживаемые, удержаться в этой взвешенности почти невозможно, и если нужна дисциплина для поста, для долгой работы, то для сохранения сердца, φυλαχή της καρδίας, дисциплина уже сплошная, и необходимость самая строгая.

Чтобы воспользоваться своей свободой, я делаю это тем способом, что следую необходимости в своем выборе — я всегда свободен делать свой выбор более и более строгим, жестким, необходимым по мере возрастания моей дисциплины (ученичества) вникания в суть, в своё. Я свободен только отпускать себя в свое, т. е. давать ему втягивать, захватывать себя.

Если я свободен отдать себя тому, что захватывает меня, иначе говоря, свободен для необходимости, то я свободен наверное и не отпустить себя в свое. Я избавляюсь тем самым от необходимости! Избавление от необходимости открывает мне то, о чем мы говорили, — возможности, и чем меньше необходимости тем больше возможностей. О наличии возможностей говорят обычно как о свободе, и неправильно, даже с точки зрения этимологии слова, в котором заложено свое: свое гораздо больше похоже на unum necessarium, единое на потребу, чем на множество возможностей. При срыве необходимости я получаю кажущуюся свободу, на самом деле теряю бесконечность: коридор углубления в свое. Происходит обмен того коридора на свободу перебора, например в передвижении по свету, в смене женщин. Свобода выбора выражение совершенно двусмысленное. Одна тайная свобода, которую никто не может отнять, выбора среди возможностей несвоего необходимого своего, которое никто не может у меня отнять пока есть я; другая свобода выбора после того, как я выпал из необходимости в возможности, она загораживает уникальную перспективу бесконечного углубления в интимное.

Посмотрим на это чуть с другой стороны. Для готовности к той доле риска, которая сопутствует своему из-за его нерасписанности или вернее принадлежит ему, какие-то области должны быть оставлены без риска! А именно области возможности. Иначе говоря: свобода своего, сво-бода ограничивает степени произвольности даже в тех областях, где она не ищет и где казалось бы безразличие возможностей! Или точнее: она обязывает не выбирать там, где нет коридора бесконечности, и допускает таким образом безразличие выбора!

Ситуация красивая. При наличии разных возможностей, допустим множества, когда выбор той или другой не задевает своего, выбора для нас всё равно нет, потому что совершенно безразлично на какой из возможностей мы остановимся. Парадокс с буридановым ослом, который умер с голоду оттого что клоки сена были привязаны справа и слева от его головы на одинаковом расстоянии, возник внутри цивилизации, в которой каждый факт наполнен предельной важностью. Безразличных мест в мире априори нет, или если они есть, то они просто вне области речи и мысли. Свобода обязывает к вниманию — к высшей дисциплине во всём, на каждом шагу, в тщательности обращения со всем, в том числе с бросовым, ненужным. То, что казалось пройденным и решенным, должно быть снова первым. Т. е. и с этой стороны свобода = необходимость, выбор в пределе одного единственного под угрозой утраты необходимого.

Наша ошибка была в том что мы пошли за Дильтеем, а не надо было. Наберемся смелости и вернемся к Толстому, от исправленного позднего позитивизма к раннему вызывающему. Пусть механизм — причинное объяснение, если не в виде прямо найденных формул, то в виде уверенности, что и в области духа всё подчинено необходимости — распространится на все науки. Не будем рядом с областью, где правит объяснимость через причины, выделять другую область, где дух утверждает свою свободу. Если он еще не подчинился необходимости, то значит еще и не узнал себя.

Правит по Толстому сила, т. е. принудительность, и закон, и всё то, что дух считает своей свободой, он пусть лучше потратит на свое растворение в силе и законе.

От связи, вместо того чтобы искать в ней начало личности, пусть останется только слияние с силой и законом. От стремления к цели останется только сохранение необходимости. Верховная жизнь духа не обязательно связь, она может быть нужда и ее культура, когда достигается понимание, что необходимость нельзя себе обеспечить.

Иллюстрация. Статус безработного обычно не стараются продлить, когда есть пособие. Ценится не столько оклад, сколько довольство нужного существа. Необходимость внутри машины цивилизации вторичная, условная, поэтому шаткая: в человеке ничего может не измениться, когда он попадает под сокращение. Между этой необходимостью человека и другой разница такая, что у Аристотеля философия в этом смысле человеческого обеспечения не нужна; для необходимости безусловной, необходимости вечной природы[31] у него слово другого и жесткого звучания, как у Парменида, άνάγκη; у Хайдеггера нагромождение нужд, в отношении которых можно обеспечить себя, служит чтобы спрятаться за этими нуждами от единственной необходимости. У Толстого на месте άνάγκη стоит или закон или чаще опыт настолько сильный, что не нуждается в назывании, но определяет собой, например в «Войне и мире», и действия каждого лица, и общую мерность рассказа, оставаясь его главным тоном.

Примем от Толстого этот урок, ощущение закона, который с одинаковой жесткостью проходит через «атомы» и через жизнь, душевную и духовную тоже. Не будем рядом с областью жесткой необходимости выкраивать себе какую-то сферу свободы, будем искать свободу внутри самой жесткой необходимости. И будем жалеть, что в нашем языке нет слова или надо искать слово для άνάγκη. В греческом это не только необходимость, еще нужда, неволя, насилие, принуждение, с выражением άνάγκη έστί «необходимо, приходится, надлежит». Это еще рок, судьба — совершенно необходимо, чтобы Троя вся была взята, никакая сила и воля этому уже помешать не могут. Если Толстой нам поможет, чтобы это понимание истории в нас проснулось, и за это одно мы должны будем быть ему всегда благодарны. Άνάγκη еще «нужда, бедствие, горе», и не такие, чтобы можно было или хотя бы нужно было принимать меры: никакие не меры, а горе это надо принять. Чутье к такому горю необходимому, неотвратимому есть в поэзии, может быть особенно у Ахматовой, в ее абсолютной «последней беде», запредельной, железной — для которой даже «ленинградская беда» только повод. Она упивается, ее захватывает гораздо больше надежды непосильная беда и несравненное горе. «Тебе — белый свет, пути вольные, Тебе зорюшки колокольные. А мне ватничек да ушаночку. Не жалей меня, каторжаночку».

Произошло ли чудо заражения, когда Витгенштейн прочел на фронте толстовское «Евангелие для детей», что я не исключаю (я тоже в армии, хотя и не на фронте, не читал ничего кроме может быть «Die Leiden des jungen Werters» по-немецки настолько же заражающего), или сходные близкие географические и исторические пространства одинаково воспитывают мысль, или мысль на достаточно высоком уровне просто возвращается к ранней античной интуиции, дай Бог чтобы и мы к ней вернулись и уже никуда не уходили, — но мир у Витгенштейна схвачен такой же неволей как я сейчас говорю и пытаюсь вам внушить. Эта скованность всего ананкой, и кроме того безразличие в выборе того, чем не задето свое, в каждом поступке и слове Витгенштейна, как гораздо больше чем его вера, а скорее его существо. В «Трактате» он об этом громко молчит, только в конце сквозь плотное молчание прорывается голос, вернее выкрики.

6.4 Все Satz’ы [предложения-полагания-установления-приговоры-законы-решения-пробы мира] равноценны-равнозначны.

6.41 […] В мире всё есть как оно есть и всё происходит как оно происходит. В нем нет никакой ценности-значения — и если бы она там была, то не имела бы никакой ценности-значения.

Если есть какая-то ценность-значимость, имеющая ценность-значимость, то она должна находиться вне всего происходящего и вне такости (So-Seins). Ибо всё происходящее и всякая такость случайны.

То, что делает это неслучайным, не может находиться в мире, иначе это было бы опять же случайно.

6.42 Поэтому не может быть никаких Satz’ев [предложений-полаганий-установлений-приговоров-законов-решений-проб мира] этики.

Satz’ы не могут выразить ничего более высокого [чем они сами].

Я стою перед миром словно за стеклянной стеной, хочу или не хочу в нем много, но он неприступен для меня, как я ничего не могу глядя на экран изменить в нем. Для Витгенштейна одинаково как для Толстого воображение научной понятости чего-то в мире полная иллюзия.

6.36 311 Что Солнце завтра взойдет — гипотеза, и это значит: мы не знаем, взойдет ли оно.

6.37 Принудительности, по которой одно должно было бы произойти потому, что произошло что-то другое, не существует […].

6371 В основе всего новоевропейского мировоззрения лежит тот самообман, что будто бы так называемые законы природы являются объяснениями природных явлений.

6372 Так они [?] застывают перед законами природы словно перед чем-то неприкасаемым, как древние перед Богом и судьбой.

Я теперь надеюсь что я поставил толстовского пишущего дневник (важно и то что у Витгенштейна всё это было написано в дневнике как дневник и получившаяся книга от дневника отличается мало) в ясный контекст. Наша ошибка, и наше стеснение начавшееся с разбора Дильтея, происходили от того что мы вместе с Дильтеем вслед за Дильтеем нарушили отдельность отдельного. Отдельное, гераклитовское σοφόν не начало ничего, не двигатель ничего, и всего меньше им можно воспользоваться для расшифровки его самого.

Мы говорили, что нелепо наблюдением выискивать смысл поступков, когда та же наша цель, жизнь или спасение, исходно уже создала все факты, которые перед нами. Мы говорили, вместе с Дильтеем и соглашаясь с ним, что жизнь это прорыв к своему как цели, свое исходно дано как родное, и оно исходно же распадается на шаги к нему. Наша ошибка была в том что мы воображали таким путем, путем такого рассмотрения, разобраться во всём этом, а через интроспекцию внутренней связи найти законы духа. Мы не в таком счастливом положении, словно мы носим в себе черный ящик, в который можем заглянуть и там прочитать нашу глубину. Мы находимся в таком положении, как муравей берет иголку, тащит и т. д. и ни в самом муравье, ни тем более в иголке, ни в руководстве целого муравейника нет инстанции, которая хранила бы программу этого поведения или усматривала его смысл, вплоть до верховного смысла назначения муравейника и, шире, жизни и, шире, всей жизни на земле. Смысла-ценности-значения движения муравья, иголки, которую он несет, муравейника и всего находящегося на поверхности земли или в небе нет. Целое (связь) присутствует в муравье просто как сама его жизнь. Жизнь простым движением сплетает себя вокруг своего же влечения к своему. Ее связь (целое) анализируется не потому что в ней исходно есть состав, она имеет суть и состоит из смыслов, — она проста, — а потому что подходим мы к ее простоте ею же, исследователь тот же живой и родственный и сим-патичный ей.

И всё? и разговор на этом закончен?

Вовсе нет.

Почему?

Именно потому что, черт побери, пишущий дневник и пишущий всё это ко всему этому никакого отношения не имеет. Я возьму на себя смелость пересказать опыт одного нашего современника. В любом загнанном, истерическом, сумасшедшем состоянии, с разорванным ртом, потому что в психушке его кормят насильно ложкой, крича на отца до его, отца, сердечного приступа, что он фашист, потому что загнал его сюда, этот человек хладнокровным, независимым вниманием видит свое состояние, состояние отца, окружение, замечает каждую пуговицу на одежде. Он знает, что если бы висел вниз головой, то замечал бы узоры обоев. Он считает себя и другие его называют холодным, уродом среди людей; изучающий его тексты автор диссертации фиксирует в этих текстах взгляд на вещи мертвеца. Этот человек неожиданно на вершинах культуры находит себе протянутую руку. Это Мальбранш от Лейбница или Лейбниц от Мальбранша, «внимание молитва души»: отними текст молитвы, с молитвой ничего не сделается, она останется без слов как вбирание меня молящегося, воздуха в котором я, всего мира, который кружился и остановился вокруг меня. И прежде всего и может быть главным образом Лев Толстой, в котором этот человек, в отличие от большинства, в отличие от всех, не видит не судит чего-то вроде «великого таланта и ограниченного ума». Наблюдение другое слово этого внимания. Поэтому этот человек не принадлежит своему сейчасному настроению или смене настроений, хотя может быть редко кто найдется так же отдающийся и депрессии и легкости, подъему: в любом скатывании и вознесении, при посещении неизменным, словно идет постоянная ровная киносъемка, остается внимание. Для чего оно? к чему оно? чему оно служит? куда оно ведет? оно здоровье или шизофрения? Оно есть, и это всё. Оно не меняется, на втором году жизни оно было такое же как теперь, а может быть и раньше, если можно было раньше себя помнить. Молитву позорно использовать для научных или творческих целей. Это внимание, это наблюдение, это присутствие инока, молитву души, позор и святотатство использовать для писательских, поэтических, научных, исследовательских, самых добрых целей. Но если есть что по-настоящему беречь, и что своим достоинством, что сберег, гордился, возобновляя после долгого перерыва свой дневник, — если на что-то должна быть направлена φυλακή της καρδίας, то на сохранение этого внимания. Ошибка наша и Дильтея была в том, что мы, слава Богу в отличие от него робко и неуверенно, и с самого начала под знаком вопроса, захотели эту отдельность иного применить в практических целях.

Возвратимся к Толстому.

10

14 ноября 2000

Что собственно с нами или со мной произошло. Что-то важное. Мы, вернее я, не вынес свободы в трактовке Дильтея. Возможно, это трактовка шире чем Дильтея. Возможно, это вообще западная трактовка или, вернее, трактовка, которая считается западной. Оставляя эту территориальную приписку нерешенной (или она в принципе нерешаемая), будем отвечать только за то, что случилось: разделения мира на природу, в которой существует причинная зависимость, и дух, в котором спонтанность, мы почему-то не приняли. Я подчеркиваю: почему-то. Такие вещи как настроение, как принадлежность к восточноевропейской равнине вступили в действие. Мы не опровергли Дильтея: мы бежали от него как от неуютного в уютное, как от чужого в свое к Толстому. А в Толстом, именно по противоположности чужому, мы бросились как к своему к интуиции необходимости, одинаково сковавшей всё. Для свободы выбора между одной и другой данностью, для свободы передвижения по метрике у нас осталась только роль засорения необходимого своего и загораживания его бесконечной перспективы, в которой увлекающая неостанавливающаяся сродностъ своего возрастает и с ней увеличивается обязательность (необходимость) этого увлечения.

Томас Манн в длинной статье 1922 года «Гёте и Толстой. Фрагменты к проблеме гуманизма», явно не посочувствовавший бы нам и явно не присоединяющийся здесь к Гёте, сближающий его в этом отношении с Толстым, называет настроение Гёте, или их обоих, «демонический детерминизм». Гёте на Западе стоит на нашей стороне. Наше непринятие дильтеевской свободы имеет параллель в гётевском непринятии Шиллера, «певца высочайшей свободы». Никакое нагромождение давления и угроз не помеха для шиллеровской свободы, она хочет грозы, чтобы полнее был восторг ее абсолютной независимости и непреклонности. Радость героя, всегда свободного выполнить свой долг, у Шиллера — для Гёте слишком соблазнительная, потому что слишком легко и со временем всё проще смерть привлекается для последнего обеспечения этой свободы. Гёте: «Я с глубочайшим уважением отношусь к категорическому императиву, я знаю, сколько добра он может принести, но не нужно злоупотреблять им, иначе эта идея идеальной свободы не доведет нас до добра»[32].

В открытом противлении Шиллеру Гёте. Томас Манн: «Пантеистическая необходимость была основным ощущением его бытия [пантеистическая у Томаса Манна штамп, он Спинозу будет называть пантеистом, но мы будем следить не за лексикой, а за делом. Не будем придираться к писателю, что он берет расхожий язык университетской философии. Не упустим и нашу тему, Толстой. Что здесь говорит Томас Манн, он относит и к Толстому.] Мало сказать, что он не верил в свободу воли, он полностью отрицал это понятие, он отвергал самую возможность ее. „Мы подчиняемся законам природы, — говорил Гёте, — даже когда восстаем против них; мы действуем заодно с природой, даже когда нам хочется действовать против нее“. Окружающие часто ощущали этот демонической детерминизм, исходивший от его личности. Его звали „одержимым“, которому не дано поступать по собственной воле»[33]. Я не думаю, что Томас Манн прав, когда ищет и, ему кажется, отыскивает у Гёте «благородный жест» преклонения перед аристократизмом свободы. Боюсь, для Томаса Манна слишком само собой разумеется то, что я назвал дильтеевской свободой. Он конформируется с общезападным гуманизмом-индивидуализмом-идеализмом: «Ибо, что такое „пошлое“? не что иное, как природа с точки зрения духа и свободы. Ведь свобода — это дух, освобождение от природы, бунт против нее; но, с другой стороны, свобода это и есть гуманность, понимаемая как эмансипация от природы и от всех ее уз, если воспринимать эту эмансипацию как подлинно человечную и достойную человека» (27). В продолжении этой цитаты мы сейчас окажемся во вполне дильтеевском пейзаже. «Проблема аристократизма сливается здесь с проблемой человеческого величия! Что аристократичнее и достойнее человека: свобода или зависимость, воля или послушание, нравственное или наивное? Если мы отказываемся ответить на этот вопрос, то лишь вследствие убеждения, что на него вообще никогда не будет дано окончательного ответа»[34]. Два ряда, ряд природы и ряд духа, увековечены.

Гёте и Толстой и не узаконили бы вечность этих двух рядов, и вообще не увидели бы здесь вопроса или проблемы. Томас Манн мне кажется правее, когда, чуть непоследовательно, рядом с предположением что у Гёте было всё-таки преклонение перед аристократизмом свободы, пишет: «Его теллурическая зависимость от природы проявлялась, например, в такой чувствительности к погоде, что он сам называл себя „точнейшим барометром“, однако у нас нет оснований предполагать, что он когда-нибудь воспринимал эту свою зависимость, в сущности взаимозависимость, как нечто унизительное для своей личности, что воля его когда-либо восставала против нее»[35].

К нашему сбою позапрошлого раза, растерянному, относится и та неточность, что мы отнесли Дильтея вообще к западной мысли, а Толстого к русской. Отнесем теперь, это будет правильнее, Толстого и Гёте к редкой мысли. И даже для тех, кто ей сочувствует, она кажется странной, неустойчивой, шаткой. Для Шиллера, такого близкого к Гёте, его природность и понятна, и больше того, симпатична, но… «Спокойное, глубокое и все же непостижимое, как природа, — вот какое впечатление производит оно [это произведение, „Ученические годы Вильгельма Мейстера“], вот каким предстает оно перед нами; и во всем, даже в самых маленьких второстепенных явлениях, открывается прекрасная гармония души, его породившей»[36]. Но — и Шиллер тоже не верит, что у Гёте это отдание себя природе надежно или стойко, ему оно кажется шатким настроением. Шиллер отставляет Гёте назад, на уровень спинозизма, когда он сам, Шиллер, на уровне Канта, и, уважая выбор Гёте, предостерегает его не увлекаться Кантом, потому что обращение к философии свободы немедленно разрушит его «прекрасный наивный характер»[37]. Томаса Манна «всегда приводило в восхищение» это суждение Шиллера; Томас Манн видит здесь противостояние природы (Гёте) и духа (Шиллер), в отличие от Шиллера не решает, не выбирает в пользу духа, но так же как Шиллер считает настроение Гёте только одной из возможных позиций.

Мне бы хотелось наоборот заметить надежность Толстого и Гёте. Ее замечает и Томас Манн, но как. Он ее связывает со счастливой природной одаренностью, уделом избранных; Шиллеру и Достоевскому суждено угасать, Гёте и Толстому — нет, наоборот, подниматься выше. Шиллер, сын швабского фельдшера, и Достоевский, московского госпитального врача, и жили сравнительно недолго и бедно, не дожили до почтенной старости; то, что оба «вышли из мелкого люда и прожили свою жизнь в стесненных, скудных и, можно даже сказать, унизительных условиях», Томасу Манну кажется символом их места в истории слова. Наоборот, Толстой и Гёте «были достаточно реалистами, чтобы наивно радоваться своему привилегированному происхождению, радоваться, придавать ему значение, да еще на такой манер, что это должно бы производить удивительно недуховное впечатление, если бы только не было ясно, что они сами смотрят на эту свою привилегию как на нечто символическое и что эта радость как-то по-ребячески сливается у них с ощущением своего высшего, сверхсоциального, сверхчеловеческого аристократизма»[38].

Та же двойственность у Томаса Манна и здесь. Он не отдаст Толстому и Гёте своего безусловного участия. Почему? Потому что он видит то, чем они захвачены, и захвачен другим? Нет, Томас Манн не может отделаться от двойственности. Он и способен почувствовать, с какой природой он имеет дело в Толстом и Гёте. Он нашел и он осмелился сказать о Толстом прямое слово, на которое мало кто отважился, зверь. «…Эпическая мощь его творений не знает себе равных, и, общаясь с ними, всякий художник… будет черпать в них… всё новые и новые силы, свежесть, чистую радость созидания и бодрость духа. Его искусство обладало редким свойством — оно было непосредственно, как природа; сама его могучая творческая личность есть не что иное, как Одно из естественных проявлений природных сил, и перечитывать его вновь, вновь изумляясь проницательности этого взгляда, острого, как у зверя, этой мощи безыскусственного резца, этому чуждому какого-либо мистического тумана, совершенному в своей ясности и правдивости великому искусству его эпики, — значит уберечься от всех искушений изощренности и нездоровой игры в искусстве, значит вернуться к изначальному, к здоровью, обрести здоровье, изначальное в самом себе!»[39]

Это предисловие начинается описанием океанского прибоя. Томас Манн на него смотрит из своей кабины. Чтобы уйти в тот же лес, где зверь граф Лев Толстой, Томасу Манну потребовалось бы такое же однозначное отношение к христианству как у Толстого и Гёте. Выработать его у него не было никаких шансов, ни желания. Мир был для него двойной. В нем был красивый богатый зверь Толстой, как океан (родство моря и эпоса), но в начале предисловия к «Анне Карениной» Томас Манн только наблюдает «безрассудную отвагу неумелых пловцов», которых сдерживает от того чтобы броситься в океан «неусыпный надзор блюстителей безопасности в пробковых доспехах», всем дано только «побрести по мелководью вслед за отливом, оглашая пляж слабыми, еле слышными на ветру вскриками, которые вырываются у купальщиков, когда они заигрывающим, боязливо-дерзким движением соприкасаются со всемогущей стихией»[40]. В другой части его мира было христианство, нищета духа, и, возможно, отрицание зверя.

Мы не будем смотреть со стороны на зверя, нам кажется что в его сторону нас ведет единственная необходимость своего. Но в диком лесу и в океане Толстого и Гете страшно, мы туда не можем, наше тело будет там разодрано. Но есть другой путь чем разделять и властвовать, разделить мир на два и научиться смотреть со стороны. Пишется великими не для нас, их писание как дом или лодка, которые они делают для себя, чтобы выжить. У них противоположное тому, как у массы пишущих, которые жалуются, выражают себя и делятся своими представлениями о жизни. Кто построил дом для себя, в том доме удобно жить и другому. Если мы так отнесемся к тому, что они создали, к их словесному дому, просто войдем в него и увидим что там можно жить, то наша задача облегчится: окажется, что уже не нужно созерцать океаны или бездны, углубляться в абсолютное беззаконие этих умов, как в хорошем доме нас не обязательно должно тревожить незнание, какой веры был строитель.

Тогда окажется, что отгадывать, нигилист или христианин был Гёте или Толстой, не наше дело, и мы вовсе не должны подражать Горькому, который и тоже сравнивал Толстого с морем, и пытался со своими духовидческими средствами проникнуть в неопределенное «нечто», которое ему, проницательному Горькому, «кажется чем-то вроде „отрицания всех утверждений“ — глубочайшим и злейшим нигилизмом, который вырос на почве бесконечного, ничем не устранимого отчаяния и одиночества, вероятно никем до этого человека не испытанного с такой страшной ясностью»[41]. Глубоко? Кто скажет что не глубоко, если названы такие слова, глубочайший нигилизм, злейшее отчаяние. Верно? Да хотя бы и верно, нам какое дело? Нам ведь Толстой и Гёте дали не блюдо из выделений своего ума, а дом, в котором можно жить. Поэтому и эстетические восторги Горького — «он… показался мне древним ожившим камнем […] море — часть его души, и всё вокруг от него, из него. В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее, чародейское»[42] — похожи на этнографический интерес жильца к печнику, который серьезно опасается, что жилец не управится с хозяйством и спалит дом. Горький дикарь, бродяга. Бродяге Горькому Толстой со всеми своими постройками и был нужен только как материал, чтобы согреться, удобный тем, что собрано его много и в одно место.

Когда Томас Манн вникает в Толстого, то он и нас заражает своей двойственностью: мы не знаем, мрачные бездны, угаданные им в великом человека, они что, делают в его глазах их постройки соблазнительной ловушкой, так что осваиваешься в них и впитываешь яд? Или вовсе нет? Или все-таки отчасти яд, и не совсем? Читаем:

Величие и одиночество Толстого носят характер первобытного язычества, первозданной стихии, существовавшей задолго до возникновения цивилизации. В нем отсутствует гуманный, человеческий элемент. Этот всезнающий, связанный со всей природой, погруженный в раздумье старец […] пробуждает в нас сумеречный, дочеловечески жуткий мир ощущений, пространства и рун… […]. Гуманистическая божественность Гете совершенно явно принимает какие-то иные черты, чем глыбистая, первобытно-языческая божественность Толстого […] А всё-таки в их сокровенной глубине таится нечто общее, а всё-таки и в Гёте присутствует это стихийное, темное, дочеловеческое, хаотически-злобное, таящее в себе дьявольское отрицание[43].

Дьявол и Бог названы. Поневоле хорошо подумаешь об определенности Церкви, для которой дьявол анафема, а Бог благословен. Тут, для гуманиста Томаса Манна, дьявол, Бог, отчаяние, нигилизм, пантеизм — не вещи, а лексика. Ею он рисует портрет Толстого и Гёте, интересный, т. е. увлекательный. Бездны, бесконечность входят в палитру портретиста. Его проблема не в том чтобы знать, что означают его слова — спинозизм, пантеизм, метафизика, — по Витгенштейну мы прекрасно можем объясняться и не зная что значит каждое слово, — а в том чтобы из них построить образ. Возникнет еще один в галерее созданных Томасом Манном. Мы имеем дело с его творческим развитием, в котором Лев Толстой занимает место. Он веха на жизненном пути немецкого писателя.

Мы читаем Толстого, да и Платона, и Витгенштейна, и Ольгу Седакову не так. И Розанова, и Хайдеггера. И Бахтина. Наша цель не портрет. Но и не вживание, вчувствование. Мы вглядываемся в человека как в весть, к нам сейчас обращенную и содержащую в себе ту тайну, участие в которой нам сейчас крайне нужно для нашего спасения. Дышать, жить… Т. е. другой человек [как] бог. Суждение с одной стороны, с другой стороны, принятие одного, непринятие другого в человеке тут совершенно неуместно, потому что мы пока еще просто не знаем о вести ничего кроме того что она нам абсолютно необходима. Может ли быть такое, что после всего узнанного, услышанного, увиденного нам сейчас оказалось необходимо не приращение к знанию, а словно впервые единственная нужная весть, которой мы никогда не слышали? Что за весть?

И что это за женская поза, завороженно ждать вести как открытия смысла жизни? Мужчина разве не должен наоборот активно формировать, накладывать гештальт на материю мира? может быть даже в чем-то навязывать свою волю?

В диптихе, темпера на холсте, Сандро Боттичелли «Благовещенье» (в Пушкинском музее) фигура крылатого ангела едва, только пальцами левой ноги, касается пола, крылья подняты, чтобы никакая связь с вещами или стихиями не мешала его собранности; собранность эта на вести, поэтому он весь отсылание, он больше своего образа. Так же Мария вся собрана на принятии вести, не только слухом и даже не в первую очередь слухом, потому что голова с непокрытыми волосами наклонена внимательным поклоном не только к ангелу, но уже и с ожиданием к своему телу, потому что она открывает свой зеленый плащ так, словно дает вести доступ к тому в себе, что будет носить младенца; ярко-красная книга выделяется на фоне этого зеленого плаща и бордового платья как огонь или словно прожигая тело там, где начнется этот младенец.

Если Мария имела до этого свою историю, то она была приготовлением. Событие благовещения не одно из в ее жизни, а цель, смысл ее. Евангелие — благая весть, предполагающая именно собранность на принятии того, чего мы не имели и что для нас единственно важно. Благая весть пришла не один раз в календарное время. По символическому богословскому толкованию Мария — это чистая разумная природа, которая всегда открыта божественному слову или, вернее, вся состоит из этой открытости. Идя чуть дальше, делая только один шаг дальше традиционных богословских толкований, мы уже начинали говорить о всяком узнавании (познании) как о браке, от брать. В этой связи можно вспомнить не только евангельскую притчу о десяти девах, ожидающих жениха, но и событие передачи крови и плоти для «странного» питания, при котором не принятое телом приобщающегося превращается в его тело, а наоборот, существо приобщающегося изменяется так, как велит принятая кровь и плоть, т. е. происходит как при зачатии и беременности.

Не удастся ли только заглянуть теперь всё-таки еще раньше брака и знака. Посмотрите, не бросается ли в глаза разница между принимающим и сообщающим, ожидающим и ожидаемым, между материей и эйдосом, между женским и мужским. Еще как; но уже то, что приходится называть несколько сразу пар, указывает на что-то более раннее и простое. На что. На какой-то зазор между — чем и чем? Обязательно ли мы должны знать сначала полюса, а потом между? Не бывает ли так, что зазор раньше того, между чем и чем зазор?

Зазор от зрения. Зрение получает свой шанс от первичного видно. Видно мы понимали в связи с видом, т. е. явлением перспективы, или идеи во всём смысле этого слова, включающем перспективу успеха. И опять же это видно мы связывали с первичной странностью мира (не в том смысле что наш мир странный, а в том, что мир и есть странность, сто-ронность, распространенность пространства). Видно обеспечивает за-зор, место для зрения. Загадочное между, зазор — первый <…>

Место, пространство не абстрагирование от вещи, тела. Место, пространство первично как вид, открывшаяся перспектива — и не обязательно добавлять, «для жизни»: для успеха чего бы то ни было. Как «успех» мы вслед за Розановым понимаем и переводим античный термин τό εύ, обозначающий благополучное состояние мира, всё поле жизни. Вид (идея) это всегда перспектива такого благополучия, в конечном счете спасения. Только такая перспектива, всё равно насколько отдаленная, создает зазор, луч.

Отсюда ясно: вместе с зазором, в пространстве видно — тем самым, им самим, этим зазором и наличием этого пространства, уже дано спасение. Оно дано вместе со светом.

Вместе со светом дана перспектива. Точнее, свет, тождественный странности и видности, уже и есть перспектива успеха. Свет надо понимать не как оптическое явление, а как саму видность, пространство странности. Свет не исключает невидимость, поскольку она видна.

Свет, понятый в этом смысле, есть благая весть. Всё склоняется к свету, чтобы принять это известие о благополучии, его обещание. Нуждается ли эта весть в расшифровке, интерпретации? И вот оказывается, что весть света об успехе (спасении) в интерпретации строго говоря не нуждается. Спасение исходно уже присутствует в свете, его пространстве, т. е. в мире. Надо отчетливо различать между тем, что — вместо свет скажем видность — само по себе видно уже есть полнота сообщения, и тем, что странность как безусловная, бесконечная сторонность заранее вмещает в себя любую весть, любую фигуру, и соответственно провоцирует на любую интерпретацию.

Если всё так, как я сказал, то интерпретация странности в принципе не обязательна, а в тех случаях, когда интерпретация заслоняет саму по себе странность, т. е. собственно единственно ценную, вернее, необходимую перспективу благополучия и спасения, то такая интерпретация вредна.

Теперь я подхожу к главной теме сегодняшней пары. Толстой говорит, и важно, вы это увидите, что его цитирует Томас Манн:

Ежели бы только человек… выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами! Ежели бы только он понял, что всякая мысль и ложна и справедлива!.. Сделали себе подразделения в этом вечном движущемся, бесконечном, бесконечно-перемешанном хаосе добра и зла, провели воображаемые черты по этому морю и ждут, что море так и разделится. Точно нет миллионов других подразделений совсем с другой точки зрения, в другой плоскости… Цивилизация — благо; варварство — зло; свобода — благо; неволя — зло. Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре […]

Бесконечна благость и премудрость того, кто позволил и велел существовать всем этим противоречиям. Только тебе, ничтожному червяку, дерзко, беззаконно пытающемуся проникнуть в его законы, его намерения, только тебе кажутся противоречия. Он кротко смотрит со своей светлой неизмеримой высоты и радуется на бесконечную гармонию, в которой вы все противоречиво, бесконечно движетесь![44]

«Можно ли выразиться более по-гётевски», замечает Томас Манн. Почему-то он называет однако это озарение Толстого скептицизмом и культом природы, но непоследовательным.

Скептицизм, моральный скептицизм — это слишком невыразительное, рассудочное и пустое слово для обозначения того религиозного всеутверждения, того благоговения перед природой, которое звучит в этих строках и которое характерно вовсе не для «пророка», учителя, исправителя, а для «мирянина», художника-ваятеля, творца пластических образов. Природа была его стихией, точно так же как она была стихией, любимой, доброй матерью для Гёте, и в постоянном стремлении Толстого разорвать узы, прочно соединявшие его с природой, в его постоянном стремлении сбежать от нее в область духа, морали, перейти от творчества к критике, было много потрясающе-возвышенного, но в то же время и что-то горькое, мучительное, вгоняющее в краску, чего нет у Гёте[45].

В интерпретации, которую считает злом Толстой и на которую пока и в этом своем суждении и во всём ходе длинной статьи «Гёте и Толстой», которую мы читаем, легко идет Томас Манн, есть онтологическая неувязка. Она вот в чем. Интерпретация предполагает посылающего и принимающего весть как исходно раздельных, интерпретация закрывает их возможное тождество. Однако в свете (всё создано светом) исходной странности материя и эйдос, лес и вид, человек и Бог сами по себе уже толкование странности. Странность могла без этого толкования обойтись, как того требует Толстой. Иллюстрацией здесь может быть тот же хранящийся в Москве диптих Боттичелли: две фигуры, архангела и Марии, составляют в нем одно, и не в смысле их согласия и единодушия, а в смысле их принадлежности — помните, мы заметили, что несмотря на собранность архангела он уже принадлежит не себе, а отсылает к вести, которую он передал, — тому между, которому в диптихе соответствует промежуток между двумя фигурами.

Что получается, если странность не ожидает разъяснения, а сама и есть одна сплошная спасительная весть. Первое что мы замечаем, что такая весть должна быть всевмещающей, трудновыносимой, она сама кричащая разница (здесь можно вспомнить, но только как об одной из возможных картинок, о différance Жака Деррида), само между, тем более провоцирующее, что оно не противоречие даже или дистанция между двумя, а голое между без сторон отношения. Чистое разнесение без что разносится. Это между не промежуток, разделяющий вещи, а сама граница, если бы можно было оказаться внутри черты. В этом смысле странность можно назвать перманентной, непрекращающейся трансценденцией.

Сравнение с чертой хорошо тем, что как трудно быть внутри черты и не оказаться по одну или другую сторону от нее, так трудно вынести странность. Она провоцирует на придание ей смысла, направленности, провоцирует на объяснение в смысле ориентации, вписывания в расписание. Перед нами стоит задача — Толстой ее нам ставит — вынести невыносимую странность без экстренной мобилизации, без принятия мер. В сторону принятия мер мы скользим нечаянно, в ту же сторону скользит исторически наш язык. Слово объяснение понималось в 1620 году буквально и просто: «Сказание есть объяснение или явление дела». Явление не толкование. В современном толковом словаре: «Объяснить… растолковывая, сделать более ясным, понятным, вразумительным». Пример: Марксистское объяснение явлений (т. е. при явлении его объяснение в смысле истолкования, интерпретации; три века назад объяснение было само явление). Смещение языка. Оно такое, что объяснение в своем этимологическом смысле как освещение, выведение к ясности, объ-явление уже не слышно! Тот же толковый словарь к объяснить в смысле растолковать дает пример из Пушкина: «Оставшись наедине с матушкой, отчасти объяснила ей свои предположения». У Пушкина здесь «объяснила» еще в прямом смысле сделала ясными, «растолковать свои объяснения» было бы бессмыслица.

Можем ли мы удержаться в оползне, не скатываться вместе с движением современной массы ко всё более полному, сплошному, удобному истолкованию странности, в которую мы брошены. Для нас это наверное самое важное, от чего зависит судьба.

И здесь я замечаю вдруг, что отдание всего у Толстого, прежде всего в «Войне и мире», судьбе, фатализм, детерминизм, стихия природы или как еще это называют — совсем другая вещь чем «отрицание роли личности в истории». Томасу Манну, и не ему одному, кажется что это «христианско-мужицкое принижение героя»[46] якобы противоположно Гёте, который «понимал историю только как биографию героев»[47]. Недоразумение, что у Толстого герои не правят историей. Шенграбенское сражение ведет Багратион, и тем, как он на все неожиданные, неприятные сообщения говорит одобрительно «хорошо», и тем, как в один решающий момент идет в атаку впереди колонны. То же князь Андрей Болконский, чей Тулон состоялся, он спас Кутузова от плена или смерти под Аустерлицем — совершенно странным образом читатели и критики, завороженные общим мнением об отсутствии исторического героя у Толстого, не замечают этого решающего подвига, важнее Тулона, потому что Кутузов потом решает исход русской кампании Наполеона.

Не замечено, что у Толстого есть герои, повертывающие историю, но они действуют наперекор новоевропейскому активизму, их решающий поступок в допущении ситуации быть без лихорадочного принятия мер, по цитированному слову Толстого:

Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы […]! […] Цивилизация — благо; варварство — зло; свобода — благо; неволя — зло. Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре…

Резким ответом на все вопросы, героем цивилизации против варварства ради свободы, самым активным интерпретатором Европы, мира, истории был для Толстого Наполеон.

Томас Манн прослеживает то же правило в педагогике Толстого. Он его цитирует:

Та школа, в которой меньше принуждения, лучше той, в которой больше принуждения. Тот прием, который при своем введении в школу не требует усиления дисциплины, хорош; тот же, который требует большей строгости, наверное, дурен. Возьмите, например, более или менее свободную школу, такую, каковы мои школы, и попробуйте начать в ней беседы о столе и потолке или переставлять кубики, — посмотрите, какая каша сделается в школе и как почувствуется необходимость строгостью привести учеников в порядок […]

Мало что в руках ничего не несут, им нечего и в голове нести. Никакого урока, ничего сделанного вчера он не обязан помнить нынче. Его не мучает мысль о предстоящем уроке. Он несет только себя, свою восприимчивую натуру и уверенность в том, что в школе нынче будет весело так же, как вчера. Он не думает о классе до тех пор, пока класс не начался. Никогда никому не делают выговоров за опоздание, и никогда не опаздывают […][48].

Но опять же Томас Манн толкует это — как азиатский, славянский анархизм Толстого, проецирует его на русскую историю и приходит к печальным выводам, что воля, которую Толстой дает своим ученикам, не работает, что строгая дисциплина Гёте лучше. В отнесении толстовского анархизма к азиатчине у Томаса Манна не сходятся концы с концами, но он относит это за счет общей сплошной аномалии Толстого.

Поистине удивительно, как в анархическом учении великого русского его азиатство, представляющее в свою очередь смесь самых различных элементов — восточной пассивности, религиозного квиетизма, откровенного тяготения к сарматской первобытности, — вступает в соединение с западноевропейскими революционными элементами, с педагогическими идеями Руссо и его ученика Песталоцци, в которых продолжает жить, хотя и под другим обличьем и окраской, этот же элемент антицивилизованности и возврата к первобытному состоянию, словом — анархический элемент[49].

Какая, кажется, противоположность Гёте. У Гёте:

Разве может музыкант позволить ученику бренчать как попало по струнам или делать паузы, где ему заблагорассудится? Именно в музыке сразу видно, что ничто нельзя оставлять на произвол учащегося [!]; ему определена область, в которой он должен действовать, ему вручен инструмент, которым он должен овладеть; ему предписан даже способ, как им управлять, я подразумеваю чередование пальцев[50].

Да?

Нет, противоположность создана Томасом Манном: тем, что для отпускания страны в нерешенность, для выдержки во взвешенном между Толстому требуется, и Толстой требует, такой же, собственно той же дисциплины, что и Гёте. На едином необходимом всё сходится.

Выдающиеся люди раз навсегда согласились между собой считать необходимое и неизбежное самым лучшим.

Чьи это могут быть слова? Гёте. Но толстовский «детерминизм» они характеризуют не хуже. А это чье:

Что вечно? и в чем свобода? в совпадении с вечными законами? (Записная книжка № 3, 25.10.1868 // 48:110).

Ах, Томас Манн в 1922 и 1924 годах хочет истолковать, загадочную сгубившую Европу войну, русскую революцию. Под колесами его толковательной машины Толстой оказывается у него, как у многих, пассажиром истории, пророком поворота к Азии (пророк в том смысле, как здесь у Томаса Манна, <что> ничем существенным не отличается от беспомощного пассажира, только тем что смотрит в окно).

Западно-марксистский чекан, озаривший ясным светом великий переворот в стране Толстого […] не мешает нам усмотреть в большевистском перевороте конец Петровской эпохи — западно-либеральствующей европейской эпохи в истории России, которая с этой революцией снова поворачивается лицом к Востоку. Отнюдь не европейски-прогрессистская идея уничтожила царя Николая. В нем уничтожили Петра Великого, и его падение расчистило перед русским народом путь не на Запад, а возвратный [!] путь в Азию[51].

Достоинство Томаса Манна в том, что он видит в этом возвращении в Азию не русское, а общеевропейское, мировое смещение истории:

Но разве с момента этого исторического поворота, пророком которого, хотя в Москве и не отдают в этом отчета [как то есть не отдают? а Ленин, который тоже почтил Толстого тем, что дал ему роль — зеркала — в заслонившей небо революции?], был Лев Толстой, — разве не с этого момента появилось в Западной Европе ощущение, что и она, и мы, и весь мир, а не только Россия, присутствуем при конце эпохи, эпохи буржуазногуманистической и либеральной, которая родилась в эпоху Возрождения, достигла расцвета в период французской революции […]?

Тогда Толстой оказывается пророком не только всё-таки русской революции. Как бы даже его проповедь возвращения к земле не окажется очень скоро до жути уместной. Многие замечают, что утончение тотального расписания, его планетарная эффективность в наше время напоминают античную грекоримскую цивилизацию перед крушением.

Или и это тоже мало для размаха Толстого?

Или мы в принципе его должны не так употреблять, не для подтверждения или опровержения наших расписаний?

Томас Манн употребляет Толстого, перед фашистской угрозой он советует от него оттолкнуться: «Сейчас для Германии не время выступать против гуманизма, брать за образец […] педагогический большевизм Толстого»[52]. Германии нужно другое, и Томас Манн знает и называет, что именно.

Длинная статья «Гёте и Толстой» закончена? Нет, остается «Последний фрагмент», в котором Томас Манн уже не анализирует: он заразился, нечаянно и невольно, Толстым, его оставлением мира в покое, и вбирает его настроение, его голос, его глаза, как это возможно для него вобрать, Томаса Манна.

Только что, мы прочитали, он решил: «Для нас наступил момент со всей силой подчеркнуть и со всей торжественностью восславить наши великие гуманные традиции»[53], против Толстого и за Гёте. Но кончает он воспеванием наоборот нерешительности.

Прекрасна решимость. Но плодородна и творчески плодотворна лишь оговорка, и только она и составляет наш художественный принцип. Мы любим ее в музыке за мучительную радость, которую дарит нам выдержанный звук, за томительное поддразнивание тем, чего еще нет, за тайную нерешительность души, в которой заключено уже разрешение, исполнение, гармония, но которая всё еще чуть-чуть оттягивает, откладывает, задерживает […] Мы любим ее в области духа, где она выступает в обличии иронии, — иронии, направленной в обе стороны, когда, лукавая баловница, но всё-таки ласковая, она резвится контрастами и не спешит встать на чью-либо сторону и принять решение: ибо она полна предчувствия, что в больших вопросах, в вопросах, где дело идет о человеке, любое решение может оказаться преждевременным и несостоятельным и что не решение является целью, а гармония, которая, поскольку дело идет о вечных противоречиях, быть может, лежит где-то в вечности, но которую уже несет в себе шаловливая оговорка по имени Ирония, подобно тому как задержание несет в себе разрешение[54].

Возможно даже, что Томас Манн не замечает что это парафрасис Толстого. Если и не замечает, точность невольной настройки совсем другого инструмента на тон Толстого делает ему честь. На этом другом инструменте оставление Толстым мира в покое называется иронией, в том высоком смысле, какой ирония имела в германском романтизме. Что Толстой наследник романтической религии в ее, может быть, самой сути, божественной иронии, это мысль, которую не часто встречаешь в литературе о Толстом.

Ирония — пафос середины… Она и мораль ее, и этика […] Я слышал, что в еврейском языке слова «познание» и «уразумение» происходят от того же корня, что и слово «между»[55].

Не между чем и чем, а то раннее между, которое полно решимости — только одной решимости, выдержать, не сорваться из невыносимой взвешенности ни в одну, ни в другую сторону. Эта единственная решимость, простая, ни на что не направленная, удерживающая себя от всякого что — она содержит в себе, и только она, только в ней, спасение нашей ситуации. «Задержание несет в себе разрешение».

Всё это завершение огромной статьи о Гёте и Толстом — пишется уже только о Германии и для Германии, в такие ее годы, решающие. Томас Манн и просит, и умоляет, и показывает немцам путь знания и разума, выдержку в между, — Западом и Востоком, христианством и язычеством, аристократизмом и демократизмом, и так далее, весь «комплекс контрастов»[56]. Лишь бы только не принимать экстренных мер, не проваливаться в окончательные решения. Неверно что «политика свободы выбора» довела нас немцев до несчастья. Поражение в войне может быть наоборот наше счастье, мы во всяком случае не знаем.

Это гимн ему, единственному между. «Благодатная трудность середины, ты и свобода и оговорка»[57] — которая всё оправдывает, нет, больше, всё освящает, позволяет нам проникнуть в суть вопроса о том, «что же является наивысшей ценностью»[58]. Наивысшей ценностью остается «между».

Германскому народу с эмфазой, с настойчивостью Томас Манн советует только это одно, стояние в «между», а остальное у этого народа уже есть, благочестивая мораль, вера в науку, в школу. «Народ, обитающий в самой сердцевине буржуазного мира, это народ-обманщик, народ-хитрец; с иронической оговоркой поглядывает он на ту сторону и на эту, и мысль его беспардонно и весело резвится между противоречиями, пока сам он сохраняет свою мораль, нет, благочестие, свойственное именно „между“, свою веру в познание и разум, в общечеловеческое воспитание»[59]. В том же смысле у Хайдеггера «спрашивание есть наше благочестие»: готовность остаться в нерешенности, среди раздирающих открытых вопросов.

Такого «между», простой выдержки стояния на ветру, достаточно для германского народа. И это единственный необходимый и достаточный пост самого Томаса Манна.

Плодородна и творчески плодотворна лишь оговорка, и только она [!] и составляет наш художественный принцип.

Но у Толстого верности тому же единому принципу Томас Манн не видит! Толстой дробится у него.

Восхищение перед ним продолжается. В короткой статье «Толстой (К столетию со дня рождения)» 1928 года его «фатализм» оправдан. Да, жесткий закон правит человечеством; и не надо было возмущаться напоминанием об этом, лучше было принять, признать. Когда человечество забыло закон Бога и природы, оно начало фатально теснить само себя насилием.

Нельзя не согласиться с теми, кто утверждает, что по сравнению с минувшей эпохой мы в нравственном отношении сделали шаг назад. Современность наша в самодовольном сознании своего исторического превосходства мирится подчас с таким насилием над мыслью, с таким надругательством над человеческим достоинством, каких никогда не потерпел бы «фаталистический» девятнадцатый век; и в дни, когда бушевала война, я часто думал о том, что она вряд ли посмела бы разразиться, если бы в четырнадцатом году глядели еще на мир зоркие и проницательные серые глаза старца из Ясной Поляны. Было ли это с моей стороны ребячеством? Как знать. Так пожелала история: его уже не было с нами — и не было никого равного ему. Европа неслась, закусив удила, — она уже больше не чуяла над собою руки господина, — не чует ее и поныне[60].

Томас Манн видит себя собранным, целым в своем единственном принципе, иронической оговорки. Почему он не видит целым Толстого? Может быть как раз потому что не замечает свое заражение Толстым. Толстой поэтому у него не един и не собран. Его человечество в расколе, потому что не вместило всего заложенного в нем размаха, достаточного чтобы вместить два полюса, природы и культуры. Толстой сумел вместить только природу. Сейчас, в 1928-м, Томас Манн решительнее чем тогда в 1922-м, уже не увлечен близостью Гёте и Толстого, признал ту свою идею временным увлечением. Может быть, произвело впечатление легкое и быстрое соскальзывание родины Толстого в тупик бескультурья.

Как бы ни обольщалось наше воображение мнимо-глубокой родственностью обоих художников, условность проводимой между ними параллели обнаруживается тотчас же, едва только на первый план выступает понятие культуры — формулы, в которой воплотилось любовное влечение природы к духу […] Ибо надо иметь мужество признать, что Толстой, этот взыскующий духа «естественный человек», трагически запутавшийся в нелепостях на полпути от первозданности к духовному прозрению, должен казаться нам, имеющим Гете, детски-простодушным варваром, трогательно-беспомощным в своей мучительной борьбе за правду и человечность. Какое великое и достойное сожаления зрелище![61]

Толстой расколот на три, «человек в нем был сильнее художника и бесспорно сильнее мыслителя». «Что же было всему основой? Плотский страх смерти». Безусловна в Толстом его мощь, рядом с которой современное поколение Европы ничтожно, в лучшем случае заурядно, и честная воля служить тому, что «в его понимании было разумом и Богом»[62].

Мы сделали большой экскурс в Германию, прервав чтение физики Толстого, и именно на пункте единиц, в смысле — каким образом, на каком основании мы вообще говорим о нем бы то ни было как о чем-то более или менее определенном, более или менее собравшемся в единство.

12 Фев. [1873]. Физика. Весь узел в единичности, какую мы принимаем {в смысле: постулируем, гипостазируем} (48: 95).

Решение Толстого: только из нашего опыта нас самих, например из опыта тела, мы извлекаем определенность в разделении мира на вещи, элементы. Мы заговариваем о теплоте потому что нам бывает тепло или холодно, об атоме, неделимом — потому что имеем опыт своей целости: не понятие целости, которое немыслимо трудно, а именно непосредственный опыт.

Естественные науки — это стремление найти общее в жизни внешнего мира с жизнью человека. Человек родится из оплодотв[оренного] яйца. Давай отыскивать яйцо в полипе и оплодотворение в папоротнике (Записная книжка № 3, 26.11.1871 // 48: 113).

11

21 ноября 2000

Сегодня тема Толстой и Кант.

Сначала маленькая инвентаризация. <…> Мы разошлись и еще больше разойдемся с Дильтеем, не по национальному, а по деловому признаку, потому что как Гёте на нашей стороне, так и Кант, и наш Толстой кантианец. Но не меньше Дильтея во всяком случае мы не принимаем конструкций. И для нас тоже нет надобности конструировать цель истории, отличную от той, которую мы знаем ежеминутно в себе как определяющую всё наше поведение: успех, хорошо (лучше говорить так просто, не пользуясь терминами с метафизическими обертонами благо, добро; хорошо субстантивируемое такой же классический термин, и у Аристотеля τό εύ синоним τό άγαθόν и τό καλόν, вполне неотличимый, так что Бониц замечает: neque utri-usque usus ubique accurate circumscribi possint[63]. О нашем искусственном восприятии философии говорит то, что благо, добро в философском дискурсе нормальны, а кто скажет хорошо, на того будут коситься и не верить, что это тоже философия, или лучше: потому что благо, добро густо скомпрометированы религиозным платонизмом и не ложатся на наш повседневный опыт гораздо хуже чем греческие τό άγαθόν и τό καλόν, а хорошо или успех сразу дают доступ к надежной феноменологии. Сказать что моя жизненная и минутная цель благо, добро — смутит, создаст неловкость, вызовет дискуссию, спор; сказать, что моя цель успех и чтобы было хорошо — всем понятно, всеми сразу принято и отсюда можно начать прояснение блага, добра и цели истории. Прояснение начнется с понимания, что мне не нужно смотреть на какое-то расписание, чтобы узнать, успех у меня, хорошо или плохо: хорошо мне или плохо, в падении я или в подъеме, это самая первая вещь, которую я о себе знаю; правильно или неправильно я себя веду, мне уже не так ясно).

Вокруг моего хорошо выстраивается всё мое поведение — выстраивается, т. е. не без интерпретации. В какую бы интерпретативную систему моего хорошего я ни встроился, всегда скоро или позднее окажется, что мое настоящее хорошо хотя бы чуть-чуть, но в другом; мне приходится тогда или уговаривать себя, что мне хорошо то, что не хорошо, или снова бросить мою очередную систему, выйти из расписания и вернуться к неопределимому хорошо, которое вот оно совсем рядом, но улавливается интуитивно.

В хорошо входит страшно много. В греческом синоним блага — τό καλόν, красота, благолепие, старое доброта. Когда мы выходим на люди, то придаем себе облик. При этом одни думают, зачем так делать, зачем я так делаю, красоваться перед другими мне пользы не приносит; другие думают, это нужно для успеха, встречают по одежке, и т. д. То, что мы о своем облике думаем таким или другим образом, показывает, что мы сначала о нем позаботились, просто так, автоматом (например, в метро, перед зеркалом все придают себе лицо). Совершенно независимо от интерпретаций и до них наш облик, τό καλόν, входит в наше τό άγαθόν, и мы как отдергиваем руку от огня или невольно сердимся на котенка, который оцарапал, автоматически, так же, как тянемся к успеху, не забываем взять сдачу, захватить покупку в магазине, придаем себе облик, «душевный облик», говорит Дильтей (65[64]). Он хороший по определению. Разумеется прическа, одежда, выражение лица взяты нами из расписания. Но первичное движение принять облик, вкладывания себя нами в хорошо взято не из расписания, это движение так же инстинктивно вкладывает нас, вдвигает в хорошо, как младенец сладок и благодушен, когда попил и засыпает. Важно делать различение, которое мы не замечаем у Дильтея: хорошо — раньше формы, усматривается и устанавливается до того как найдены гештальты и заставляет их искать. Доказательство: в расстройстве <ребенок> теряет форму, буквально растекается. Благом и красотой это состояние трудно назвать, но оно хорошо, хотя форма потеряна, и приведение угрозой или долгим изматыванием несчастных детей к форме хуже чем их рёв.

С этим неразличением Дильтея связано его понимание русской культуры. В своей поэтике («Воображение поэта. Элементы поэтики») он говорит:

Сегодня же в пространной области поэзии повсеместно царит анархия. Созданная Аристотелем поэтика мертва. Уже перед лицом прекрасных поэтических чудовищ, создававшихся Филдингом и Стерном, Руссо и Дидро, формы и правила поэтики Аристотеля превращались в бесплотные тени чего-то ирреального, в шаблоны-снимки художественной манеры прошлого. […] Нас осаждает многообразие форм всех времен и народов, и оно, кажется, размывает любые разграничения поэтических видов, любые правила. Особенно нас с головой затопляет идущая с Востока стихийная бесформенная поэзия, музыка, живопись, — полуварварские, однако наделенные грубой энергией тех народов, у которых борения духа еще совершаются в романах, да в живописных полотнах шириной футов в двадцать. — При подобной анархии никакое правило не властно над художником, а критик отбрасывается на позицию личного чувства — вот масштаб оценки, какой единственно у него остается. […]

Подобной анархией вкуса всегда отмечены бывают эпохи, когда некий новый способ ощущения действительности уже разрушил устойчивые формы и правила и когда вот-вот готовы сложиться новые нормы искусства; однако нельзя, чтобы такая анархия затягивалась […][65]

Писалось в 1887-м. Под романами, в которых совершаются еще борения духа, имеются в виду скорее всего Достоевский, Тургенев, Толстой. Заметим, что буря хаоса сменяется властью устойчивых форм, преодолением анархии чем скорее тем лучше. — А что если форма, облик только одна сторона хорошо, другая, тоже полноценная сторона — хаос? Нет, Дильтей симметрии здесь не видит. Бесформенность и форма для него как полнота и лишение, ясность цели и отсутствие ее.

Сегодня потребность в правдивости и в захватывающем впечатлении, в чем бы таковое ни состояло, увлекает художника вперед, хотя цель пути ему еще не известна. В жертву своему устремлению он приносит аккуратное разграничение формы и ничем не замутненное возвышение идеально-прекрасного над пошлой действительностью. При этом художник чувствует свое взаимосогласие с обществом, которое уже переменилось. Борьба за существование, за действенность ведется в нем бесцеремоннее прежнего, и она требует, чтобы нещадно эксплуатировались наиболее сильные эффекты[66].

Едва ли надо говорить о том, что цель пути на стадии хаоса еще не известна. Вернее знать, что один и тот же успех видится благополучному младенцу и классическому искусству в гармонии, расстроенному ребенку и модерну в раздоре, или прямо в раздирании. Поведение кричащего, раздирающего душу ребенка настолько не негативно, не нехорошо, что его можно и, мне кажется, нужно сблизить с эротическим поведением, при обострении которого тоже нарушаются все образы и правила, и с поведением при родах. Аномальное поведение как бы безупречно аномально, или неприступно, непроглядно. Для невключенного глаза скандальное поведение ребенка не должно иметь места, в нем виноваты родители, которые его не покормили; сексуальная сфера и интимное эротическое поведение безобразно; со страданиями при родах надо покончить, и мы почти поддаемся пропаганде безболезненных родов; от эксцессов модерна художники должны воздержаться, и мы с этим тоже почти соглашаемся; а уж так называемая античная культура это заповедник гармонии. — Здесь совсем неизученный, стыдливо обходимый вопрос страсти войны, где строгая дисциплина и парад имеют свой противоположный полюс в позволении абсолютно всего, обязательная униформа указывает на голое тело, где острая смертельная эротика. Может быть когда-нибудь доберемся до войны, не сейчас. Если что-то скрывается, то даже не интимная эротика, а война в ее сути.

Аномалии несимметричны только тем, что капризного воюющего младенца например родители уносят с глаз, скрывают, а благодушного с удовольствием всем показывают. Но что оба состояния одинаково для жизни успех, это чувствуется. У Дильтея это ощущение пробивается сквозь его догматику, в которой первенствует установка на форму.

[…] Теперь наш идеал — не в форме, а в силе, которая обращается к нам своими формами и движениями. Так и получается, что искусство становится теперь демократическим, как и всё вокруг, и жажда реальности, жажда прочной научной истины насквозь пропитывает и его. И художник, и поэт сегодня чувствуют, что подлинному великому искусству наших дней следовало бы выразить содержание и тайну этой эпохи — столь же грандиозные, как и те, что взирают на нас с изображений Мадонн и с гобеленов Рафаэля, что обращаются к нам устами Ифигений, и они со всей страстностью ощущают — тем острее, чем менее ясной представляется художнику цель искусства, — всю противоположность свою эстетике, лик которой обращен назад, эстетике, которая выводит понятие идеально-прекрасных форм из творений прошлого или из абстрактных идей, этим понятием измеряя творческий труд художника, его борения[67].

Предпочтение благу и красоте успеха и хорошо, вы видите, не лексика: трудные роды успех и хорошо, но в отношении их едва проходит благо и не проходит красота. Успех и хорошо учитывает некрасивые фазы, через которые абсурдно говорить, что не должно проходить живое.

С неопределенностью, нерешительностью, двойственностью Дильтея в его дилемме хаос-классика, его неуверенность, когда он там и тут ощущает правду, связан его тезис, что наши побуждения не доходят до нашего сознания (79). Это совершенно верно: наши побуждения в другом месте чем сознание. Но вернее сказать что наше сознание не доходит до них. Постоянное, ежемгновенное стремление к чтобы было хорошо не доходит до сознания потому, что давно, очень рано, мы не помним когда утвердилось в нас; само собой разумеется, мы к нему привыкли, во-первых, а во-вторых, никаких шансов осознать, что для нас хорошо, нам не дано. Нам дано знать это в нашем новом смысле: зачать, вступить в брак, вобрать и отдать себя в союз. Союз с чем?. Со своим хорошо.

Суть Geisteswissenschaften, их отличие — главное — от Naturwissenschaften у Дильтея можно видеть в том, что во вторых изменение человека не тематизируется, а в первых оно главная тема. Данность меняется: душа расширяется при встречах (там же), как от присутствия толпы тоже меняется душа (81) — она текучая, собственно принимает себя новую в «восприятиях». Не здесь ли, в организации этих встреч, суть Geisteswissenschaften, их причина и назначение: расширение души.

Selbsterhalten, самосохранение: спасение, рост, успех, это «закон» (80): что сохраняется при постоянном изменении? Содержательно — собственно ничего. Открытость и не требует ничего из душевной данности сохранить. Но обязательно сохранение своего. О нем уже достаточно говорили. Здесь только напомнить о подсказке языка: близость своего и хорошего в древнеиндийском и в других языках.

Сохраняется вид, перспектива ухода в свое, свобода выбора необходимого. Дефиниция свободы как возможности иначе совершить поступок у Дильтея неверна (88). Это мы можем говорить тем более уверенно, что у него же есть и другое. «Преодоление возбуждения направленным к выполнению долга волевым действием… этого рода переживания сопровождаются особым внутренним чувством, именуемым свободой» (там же). Так что не в противоположность дисциплине свобода, а ради свободы дисциплина, свобода в следовании долгу.

Скверно ревущего ребенка называют плохим. Искусство авангарда часто называют прикоснувшимся к злу или к дьяволу. За сексуальные извращения, т. е. за неожиданную интимную эротику могли судить. Суды за военные преступления после войны бывают всегда. В том, что мы назвали нестандартной, неблаговидной фазой своего (хорошего), может произойти разрушение расписания, и это называется злом.

Есть ли другое зло кроме добра в его бунтарской фазе? Считается что есть. Говорят о зле идеологии, о нигилизме. Нигилизм имеется в виду как акт сознания, т. е. не проходит через сон. Всю энергию, какая у него есть, он берет от бунта хорошего в его свирепой фазе, когда оно сбрасывает расписания и картинки.

Где у Дильтея добро и зло? Проблема у него субсумируется напряжением научной объективности. В серьезной тяге к глубине добро сливается с усилием, с работой, а зло — с леностью, недостатком. Зло таким образом есть только по недостатку добра. Что добро может быть злым, в расчеты Дильтея не входит. Что зло не только недостаток добра, что оно самодеятельное, загадочно выступает с приближением к своему вплотную, Дильтей это не рассматривает. Этот его уход от дилеммы добра-зла связан с его остановкой на подступах к тому, к чему метод уже неприложим?

У Дильтея как математика основа естествознания, так переживание единства — основание наук о духе (89). Подразумевается возможность такой же точной науки о духе, на базе этого переживания, как естественные науки, и за счет близости к нам нашего жизненного основания — более строгой.

Мы не принимаем этого различения. Причину непринятия попробуем сказать еще раз, теперь уже с последней и предельной отчетливостью, с помощью Толстого.

Сначала только уточнение. О какой математике мы говорим. Математика для нас, в смысле как основание новоевропейского естествознания, это метрика? Я требую четкого ответа. Под метрикой понимаю широко масштаб, сетку координат, установление тождества, счет.

Есть математика без метрики. Метрическая организация вторично внесена в математику. Математика есть вне и до этой организации.

Но об этой математике мы сейчас не говорим и если имеем в виду современную наукотехнику, техническую цивилизацию, построенную на точных математических методах, то о неметрической математике говорить пока не имеем права.

Тогда обещанное объяснение непринятия дильтеевского разделения наук о природе и наук о духе звучит просто: науки о природе природу не изучают. Именно потому что они основаны на метрической математике, они развертывают и изучают только формы нашего рассудка.

Как только человек начинает прикладывать свой ум, только свой ум, к чему бы то ни было, так неизбежно он приходит к уничтожению того самого предмета, который он рассматривает: к сознанию только форм своего ума (Записная книжка № 4, 12.3.1870. Я. П. // 48:116).

Это Кант, изложенный умом такой же силы, встретившим в Канте своего. Слова «только свой ум» означают, что ума для науки мало, что испарять ум из тела нельзя. «К уничтожению того самого предмета» — что исходно полнота вещи дана, она невыносима и устраняется операциями науки.

Человек ищет законы образования земли, — той земли, на к[оторой] он живет в условиях пространства и времени. И что же? Он для уяснения себе начала земли приходит к представлению о бесконечном времени и бесконечном пространстве, т. е. к разрушению того, объяснения чего он отыскивает. Другой пример: человек ищет закона жизни, он находит лестницу организмов, сливающихся с неорганическим, т. е. приходит к уничтожению понятия жизни. — Третий пример: человек ищет составные части тел. Он приходит к бесконечно малому.

Человек ищет границы пространства — он приходит к бесконечно великому.

Ищет границы делимости — атом.

Ищет силы — сила одна, и она не сила, а всё (там же, 116–117).

Поднятие телескопа к бесконечности неба не достижение наукотехники, а упущение данности как она дана, ускользание от опыта в конструкт ума, в этом конструкте соответственно отвлекающегося от предмета. Бесконечное пространство, из-за невозможности иметь его опыт, расположено не в мире, а в уме.

Правильно я сказал?

В чем ошибка?

Ошибка в том, что мой опыт, включенности в мир, всегда исходно уже включает и то, что получило название бесконечность. Я ухожу вниманием от этого опыта и от слова моего языка, когда вписываю бесконечность в картину мира.

Даже форма, к[оторой] представляются человеку явления мира, не формы мира, а формы ума, выражаемые логикой, математикой. Что значит то, когда мы говорим, что небесные тела движутся по элипсисам (зак[он] Кеплера). Разве это значит, что они так движутся? Это значит только то, что мне представляются они в движеньи, и время, и пространство, и элипсисы только формы моего ума, мои представления (там же).

Орбиты небесных тел вписаны в систему координат. Отнимите ее или, вернее, не примысливайте ее, ведь на небе системы координат на самом деле нет. Мы получим проваливание, взаимное, разных тел, в промежутки между ними, с проваливанием их групп в промежутки между группами, повторяемость движений которых наблюдается между ближайшими телами, уже меньше между далекими и не наблюдается совсем если взять галактики. Мистик Толстой естественно видит себя и вещи сырыми, непрепарированными, не встроенными в пространство и время.

Движение, пространство, время, материя, формы движения — круг, шар, линия, точки — всё только в нас (там же).

«В нас» здесь — значит вне нас этого нет. Контрольный вопрос: а в нашем теле есть? Нет, и в нашем теле нет таких вещей как механическое движение, пространство, время, материя в смысле другого чем форма. Где же тогда «мы», в которых пространство и время? «Умножим два на два», «проведем прямую линию». Какие «мы» умножим, проведем?

Какое определение мы дадим этому «мы»?

Особые «мы», не нагруженные телом, настроением, окружением. Вырвавшиеся на оперативный простор, в котором мы не будем остановлены.

Кто помнит традиционное еще античное философское определение мы, остающееся и теперь верным?

Не только не тело, но у Аристотеля знаменитое противопоставление «мы» и природы: то, что нам известно в первую очередь, по природе узнается последним, и наоборот, мы в последнюю очередь узнаем то, что первое — в смысле исходное и значит ближайшее, всегда и во всём присутствующее — по природе.

Именно эта отвязка от природы дает нам нестесненность ею, свободу поступать: мы это свободные говорить и действовать. Как? Как угодно. Мы выбираем: действовать по природе, по закону, по убеждениям, по категорическому императиву, по понятиям. Мы планируем, приступаем к выполнению плана. Мы свободные выбирать и действовать.

Когда мы начинаем действовать, вдруг оказывается, что что-то не выходит, выходит что-то не то. Предельная отдаленность этого мы от природы дает знать. Шестерни мы вращаются, не задевая вещей. Или по Лейбницу: «Долог путь от мышления до сердца».

Начинается двойной процесс, притирки, так называемым методом «проб и ошибок». Мы набираемся мудрости, причем именно с позиции оперирования и планирования, и постепенно шаг за шагом научиваемся добиваться своего.

Или не своего?

Конечно не своего, а нашего. Это разные до противоположности вещи, и только потому что мы распоряжаемся словарем, противоположность стерта.

Мы вообще не может утвердиться, не произведя операцию сначала со своим. В семье, у детей до периода начала жестоких игр мы не возникает. Мы сообщества, банды, государственного формирования, армии вырастет из мы жестоких игр. Нас совершенно нет в Библии; в поэзии мы дружеское, и пока поэт друг царя, государя, или плывет на лодке викингов, или обязателен на государственной церемонии, как в теперешней Южной Африке, мы сохраняется дружественное: оно и по ощущению, и по факту всемогущее. Дружба может быть предана, извращена, мы из дружеского превращается в стратегическое.

В математике мы дружественное. «Проведем вертикаль», «решим уравнение», не «проведу вертикаль», потому что важно, что любой, взявшись, сделает в точности то же самое.

Это сказанное о мы пусть будет объявлением начала темы, которую со временем в несколько приемов и подходов мы развернем.

Этот краткий разбор мы нужен, чтобы суметь прочитать одно трудное и центральной важности место у Толстого.

12

28 ноября 2000

Дневники Толстого и его записные книжки это вспышки озарений, и как человек чтобы быстро что-то записать хватает карандаш, гвоздь, так Толстой первые подвернувшиеся слова. Понятийный разбор этих записей даст нуль, единственный шанс — увидеть искру, всегда одну, которая ему осветила тьму и тут же погасла. Что мы пустились в разбор мы, полезно, но что Толстой в той записи этим занимался или что он отвечал за то, чтобы через строку мы не стало другим, этого ждать нельзя.

Движение, пространство, время, материя, формы движения — круг, шар, линия, точки — всё только в нас.

Для того, чтобы понимать это {чтобы понимать то, что формы только в нас и не в настоящем}, нам дано в математике указание несоизмеримыми величинами. Всё, что нам нужнее всего знать, всё, что составляет самую сущность предмета, выражается всегда несоизмеримыми величинами (Записная книжка № 4, 12.3.1870. Я. П. // 48:117).

Речь идет о том, что мы называем метрикой, имеется в виду сплошная метрическая расписанность (перепись) всего в мире и такая же принципиальная, непреодолимая непересекаемость сущности с нашей метрикой. Видение Толстого имеет тон кошмара, оно на отдаленных подступах к арзамасскому ужасу и к одиночеству Ивана Ильича: широко поставленное предприятие европейской науки, промышленности и политики работает на полном ходу внутри нас и для нас, загадочных, отделенных от сущности.

Что в этой схеме не так?

Спрашивается, что, Толстой не знает о неотделимой от нас отдельности в нашей природе? Он надеется на плавное наше врастание в природу, на возвращение к разуму пчелы, которая без знания и рассуждения несет службу?

В основании всего, в разуме бытия, живого и он уверен что неживого тоже, он видит любовь и поэзию. Эти две вещи сумасшедшие, нерасчетливые, жертвенные, непредвиденные. Жизнь идет от них. Они противоположны метрике?

Едва ли. Они не противоположны ничему, другое дело что в них такая полнота, которую редуцировать к метрике никак нельзя. Не получается, что в существе жизни и бытия, в поэзии и любви, иррациональность, несоизмеримость, а у нас метрика. Там всё. Мы отличаемся от сущности не так, что у нас метрика, а сущность иррациональна, а так, что мы узкие, не вмещаем всего, а природа, в ее источнике, поэзии и любви, широка для нас.

Мы создали математику, и внутри нее, наткнувшись на несоизмеримость, открыли, так сказать математически вычислили нашу неполноту, ограниченность.

Смотрите: мы поэтому не можем быть математикой! Ведь математика имеет в себе обрыв, свидетельство своей нецелости. Так же математическая физика, не умея формализовать природу, создать единую теорию поля, не может нас вместить. Тогда и никакая наука и сумма наук не может нас вместить. Нас вмещает поэзия и любовь, которые тоже бесконечны, как несоизмеримость, но на которых нет ограничения, нецелости, как на математике и науках.

Повторю тот же ход чуть иначе. Разве математика и открытие в ней пифагорейцами несоизмеримости, считавшееся в древности важным или главным, не в нас?

В нас. Но несоизмеримость как раз то, что не в нашей власти свести к метрике, подвести под наши операции? А ведь математику строили мы. Значит мы не способны обеспечить себе в нашем свободу действия. Так что даже не обязательно выходить к вещам, к природе, чтобы наткнуться на неприступность. Мы в своем собственном создании, математике, в науках для своего поддержания и сохранения — иначе мы теряется так же быстро как я — должны поэтому постоянно устраиваться. Так увечный, без органа, должен компенсировать, приспосабливаться. Не сама метрика увечна, а то, что она не всё, и кто полагается только на метрику, должен ту же метрику использовать, так сказать, дважды, как безрукий свою единственную руку использует вдвойне.

Целость возвращается в стихии поэзии и любви. Но эта стихия как, мы сказали, огонь и безумие, как в огонь вступить.

Говоря, что формы только в нас, Толстой имеет в виду устроенное, поддержанное, компенсирующее свое уродство мы, а именно конкретную вещь: ту разновидность мы, которая приняла облик европейского прогресса. Но идеология прогресса, казалось бы такая отчетливая вещь, ускользает от понимания, сливается с позитивизмом, бездонным мистическим движением, с историзмом, который коренится в вере, и так далее. Расчетливые мы ускользают так же, как неприступная сущность, прячущаяся в огне.

Между прочим, мы и в своей исходной, первичной форме тоже ускользают. Это мы отдельности, независимости от природы, или всемогущества воображения и знака, — со всех сторон, как софист у Платона, мы неприступно.

Т. е. мы явно нечто, явно есть, но что именно это такое, увидеть, уловить трудно.

Оно появляется у Толстого здесь как ложь, зловещее сокрытие, ускользание от правды вещей. В других местах, например в Уставе общества трезвости, у него есть и мы содружества, всемогущего единения («друзья мои, прекрасен наш союз»). Теплое мы семьи единомышленников, которых единодушие сразу делает братьями.

Мы 1) порешили сами никогда не пить ничего пьяного: ни водки, ни вина, ни пива, ни меду, 2) не покупать и не держать у себя ничего пьяного и не угащивать пьяным других и обещаемся в этом, и потому толковать писать печатать перед людьми о вреде пьянства и привлекать их к нашему согласию, особенно детей, не зараженных еще соблазном.

Просим всех тех, кто решится на то же самое заводить себе такой же лист и вписывать в него своих новых братьев и сообщать нам свои листы.

Просим еще всех тех из братьев вступивших в согласие, но почему либо изменивших своему намерению по рассуждению или по слабости извещать нас о выходе из согласия.

Первые записавшиеся братья: Лев Толстой, Михаил Крюков, Марья Толстая.

Адрес для извещения: Москва, Хамовники, 15, Л. Н. Толстому.

Окончательный вариант, написанный в том же декабре 1887-го, чуть более официальный.

Ужасаясь перед страшным злом и грехом, которое происходит от пьянства, мы, нижеподписавшиеся, порешили: во-первых, для себя никогда ничего самим не пить пьяного — ни водки, ни вина, ни пива, ни меда, — и не покупать и не угащивать ничем пьяным других людей; во-вторых, по мере сил внушать другим людям, и особенно детям, о вреде пьянства и о преимуществах трезвой жизни и привлекать людей в наше согласие.

Просим всех согласных с нами заводить себе такой же лист и вписывать в него новых братьев и сестер и сообщать нам.

Братьев и сестер, изменивших своему согласию и начавших опять пить, просим сообщать нам[68].

Здесь больше рассудочности, в противопоставлении пьянства трезвости, и в грамматике тоже, появляется социология («братья и сестры», когда в черновом варианте и на женщин тоже хватало одних «братьев»), убирается горькая правда быта (что одни снова берутся пить по рассуждению, другие по слабости). Развеивается поэтому чистота первоначально задуманного мы: веселого и, я бы сказал, пьяного от веселья, — не от ужаса перед пьянством, как во втором варианте, а от подъема дружных воль (именно пока не людей даже, не братьев и сестер, а просто братьев, включая и женщин). Этим веселым подъемом, пусть даже он идет только от одного человека, графа Льва Толстого, который живет в Хамовниках, 15, не рассуждением, есть надежда пойти против тяги к вину. В тоне речи — именно в черновике — слышен этот задор: «Мы порешили сами никогда не пить ничего пьяного […] не угащивать […]».

Это у Толстого заведомо, намеренно другое, в духовном братстве мы против противного самонадеянного телесного мы, устраивающегося плотски в метрике пространства и времени.

Если сцепились рука с рукой люди пьющие и торгующие вином и наступают на других людей и хотят споить весь мир, то пора и людям разумным понять, что и им надо схватиться рука с рукой и бороться со злом, чтобы их и их детей не споили заблудшие люди[69].

«Рука с рукой» во втором случае подразумеваются в разуме, только, с ограничением на борьбу со злом не насилием. В первом случае «рука с рукой» злые, т. е., как мы на прошлой паре говорили о зле, оно та фаза хорошо, которая сбрасывает с себя требование красоты (войска на параде одеты и подчеркнуто красивы, как бы для того чтобы обозначить другой полюс экстаза войны, раздетость и некрасивое поведение). Опьянению противопоставляется опьянение: светлым разумом, братством, могуществом согласия, единством воль. В том, противном опьянении плохо только то, что там нет света, ясности, подъема.

Из-за неуловимости мы и его темной практики отсчитывать приходится то того, что видно. Видно видное, красота.

Законы красоты — среднее и крайнее отношение — невыразимы нашими числами (Записная книжка № 4, 12. 3.1870 // 48: 117).

Мы имеем дело не с настоящим (не с «сущностью предмета», можно было бы говорить даже, не с «вещью в себе», потому что Кант тут же и упомянут), а с формами нас же самих, созданных нами для поддержания нас, как протезы, потому что мы сами собой не стоим.

Естественники решают фил[ософские] метаф[изические] задачи, а если бы они прочли Канта, вся работа их не имела бы места. А они прочли кипы книг, но не попали на настоящую (Записная книжка № 4, 13 М[арта] 1870 // 48: 118).

Но здесь «Критика чистого разума» кончается. Куда Кант не делает шага, в «вещь саму по себе» до форм пространства и времени, Толстой делает. Печальный опыт тех, кто пытался переступить кантовский запрет и не сумел, его не останавливает. Ему кажется, что есть ключ искусства, художества, может быть у него в руках даже, который вырвется из форм голой мысли, из тюрьмы соизмеримой метрики и отопрет настоящее.

История новой философии. Декарт отвергает всё сильно, верно, и вновь воздвигает произвольно, мечтательно. Спиноза делает то же. Кант то же. Шопенгауэр то же. — Но зачем воздвигать? Работа мысли приводит к тщете мысли. Возвращаться к мысли не нужно. Есть другое орудие — искусство. Мысль требует чисел, линий, симметрий, движения в пространстве и времени и этим сама убивает себя (там же).

Мысль конечно только особая, линейная, плоская или метрическая требует чисел, симметрий. Не надо спешить отказаться от мысли в надежде на искусство, художество. Невольно хочется Толстому сказать: не делай так, не ходи туда, ты тоже плохо прочел Канта. Запрет, который он поставил, абсолютный. Не прав Фихте. Никакого способа и приема проникнуть в вещь саму по себе, das Ding an sich, не существует, ни даже всемогущего искусства.

Одно искусство не знает ни условий времени, ни пространства, ни движения, — одно искусство, всегда враждебное симметрии — кругу, дает сущность (там же).

«Одно искусство» при радикальном анархизме и тоталитаризме Толстого означает опять же отказ от всего европейского расписания, шаг на три тысячи лет в индоевропейскую архаику и библейскую Иудею, где законное, официальное определяющее знание — гимн и псалом. Но допустим у нас хватило бы смелости на этот шаг, мы теперь пока не можем за ним пойти из-за его ограниченного понимания мысли. Мы дождемся, когда он его изменит. Кроме этого одного, мы целиком с ним.

Мы конечно должны безусловно согласиться, что основопонятия современной науки, без которых она обходится только в своем математическом формализме, где действительно нет слов, но откуда зато нет ни во что выхода помимо интерпретации всё в тех же основопонятиях, — они суть ситуативно, конформистски (не принципиально и не строго) ограниченные, условно понятые слова общего языка. Без этой общемировоззренческой почвы науки сразу зависнут, их станет невозможно финансировать, если у них например не будет такой цели и такого термина как энергия, соответствующего ценностям общества. То, что все ставят как основную задачу наук прояснение их основопонятий, как раз привело бы к их концу, точно по Толстому, «Естественники решают фил[ософские] метаф[изические] задачи, а если бы они прочли Канта, вся работа их не имела бы места». Так в философских науках (они вовсю продолжают быть и называть себя философскими науками, хотя сами же помнят и говорят о коренном отличии философии от наук) почва наполовину (кроме как в специальности «история философии») ушла бы из-под ног, если бы их лишили искусственных понятий блага и добра и попросили слышать эти слова широко, когда бы они совпали с хорошо. Потребовалось бы, конечно, запретить им проводить ту же операцию кастрации заодно и с этим словом хорошо тоже.

Запретите употреблять искусственные слова, и свои, и греческие, и латинские, и вдруг опадет поднявшееся на этих дрожжах тесто науки. А то наберут слов, припишут условно, по общему согласию, значение этим словам и играют на них, точно как в шахматы, условившись, что конь ходит так, а царица так и т. д. А придет ребенок и скажет мучающемуся папаше в затруднительном шаге: «Хочешь я тебе помогу? Пускай он возьмет царя, а мы другие возьмем». — «Да если отдать царя, и проиграли». — «Отчего?»

Но если даже папаша и убедит, что без царя нельзя играть, ребенок проще спасет его — он сбросит все шашки и скажет: ведь это все равно, ничего не переменится (там же, 118–119).

16 Марта. Употреблять слова: соха, погода, лошадь и т. д. — слова, простые в устах всех, гораздо труднее, чем употреблять слова биология, антропоморфизм и т. п., ибо значение первых ясно определено, вторых же — нет (там же, 119).

Если Толстой так рассыпает на пол всё новоевропейское расписание и возвращает нас в библейский, ведийский мир и гомеровский мир, то он должен серьезно подготовить свой инструмент знания. Он и готовит. Вся жизнь его эта работа. Искусство верховное есть высшее хорошо знания и жизни, вернее знающей, видящей (у Толстого: разумной) жизни. Искусство создает тот подъем жизни, который единственное назначение жизни (вы помните, так одинаково у Толстого и Дильтея). —

В новом расписании, которое пишет Толстой, устанавливается монархическая безжалостная иерархия. Один художник, два, три, не больше четырех на целое поколение и в целом мире, и перед ним масса, т. е. всё остальное человечество за вычетом одного, двух, трех или четырех.

Всякое произведение искусства есть проявление красоты, воздвигнутое художником на недоступной массе высоте, для общего созерцания. Видеть всё произведение может только тот, кто стоит выше его — художник высший. Видеть с одной стороны, но с правильной точки зрения — только художник равный. Все же могут, идя за своими обычными делами и подняв голову, видеть стоящее над ними произведение (там же).

Глядя снизу, масса не видит высоту как она есть, или просто ее не видит. Произведение нависает над нею заведомо непонятным — греющим как солнце или питающим как яблоня, но как устроено солнце и тем более как сделать его, масса не знает.

Снизу оно представляется им не только неправильным, но непонятным. Для того, чтобы они понимали его, работают критики. Критики — это всегда те, к[оторые] пытались б[ыть] художниками и не успели. Они знают высоту и размер и бегают кругом и с разных точек зрения рассматривают и передают толпе результаты своих наблюдений, из которых важнейшие состоят в том, что они видят ногу там, где действительно нога, и в том, что толпе казалось обрубком. По отношению к толпе они необходимы — они посредники между толпой и художником. Но если художник в их суждениях будет искать отражения своего произведения, он отчается (там же).

Обратите внимание: выше художника только другой художник. Толпа не видит и не может видеть, что именно и как художник делает.

Подразумевается, что делает дело только художник. То, что наукотехника много сделала, взворотила природу, еще не доказывает, что она делает дело. Касается ли наукотехника того в человеке, что двигало им, когда занимался наукотехникой? Взворачивая природу и тело, наукотехника собственно по-настоящему не трогает человека. Трогает его искусство.

Между настоящим искусством и остальными перепад хуже чем непонимания, противления, враждебности.

В мире в 30 лет живут 3–4 человека художников, а стоит явиться произведению искусства, то и в 1000 журналов 1000 человек с приемами учителя к ученику обсудят все достоинства и недостатки произведения. Если в критике видеть оценку — будет бессмыслица, если видеть посильное толкование, будет великий смысл (там же, с. 119–120).

19 Марта {1870}. Что бы ни производил поэт или мыслитель, он должен знать, что в то время, как он пишет, уже с разных сторон сидят сотни людей, пытавшихся неудачно на том поприще, к[оторое] избрал поэт или мыслитель, с обмокнутыми в свою желчь перьями, наготове растерзать всё то, что произведет мыслитель (там же, с. 121).

В свете этой элитарности, допущения решающего неравенства между людьми, мы впервые начнем понимать и упрек Толстого богатым. Против контраста нищеты и роскоши самого по себе Толстой вовсе ничего не имеет. Его «демократизм» имеет вовсе не смысл уравнивания состояний, или жалости к бедным, или упрека бессердечию богатых, а только смысл обличения богатых в вялой жизни, упрек своему классу в проигрывании соревнования в полноте бытия противоположному классу. Богатые плохи не тем что богатые, а тем что не на высоте своего богатства. Если это не видно ясно из позднего Толстого, то только потому что он рано это понял, сказал и не надо было повторять.

Как часто писали, говорили, пишут и говорят: бесчеловечный богач съедает в трюфелях или носит в серьгах средства спасения от голодной смерти целого семейства. Как несправедливо! Трюфелями и жемчугом нельзя накормить семейство. Добывание тр[юфелей] и жемч[уга] уже накормило семейства. А если вы хотите сказать, что богач должен бы на деньги, которые он употребляет на роскошь, купить пищи и послать семейству, или самые деньги, то это бессмыслица. Он сбирал деньги для тр[юфелей] и жемч[уга], и если бы он не мог пользоваться тр[юфелями] и ж[емчугом], он и не собрал бы денег. Да притом, если бы трюф[ели] и жемч[уг] остались бы некупленными, было бы, кроме того голодного семейства, о к[отором] вы заботитесь, еще сотни новых голодных семей. —

Скажите скорее то, что я говорил в юности (это будет похожее на правду). Зачем тысячи рабочих для роскоши в городе, когда в деревнях не успевают снять хлеб?

И то фальшиво.

В деревне должна быть натуга и отсутствие роскоши. И потом избыток сил идет в город (там же, с. 120).

В деревне должна быть натуга. Богач должен кормить рабочих, покупая жемчуг. Художников должно быть трое в мире на поколение, больше не надо и не может быть. Всё сковано необходимостью, жестким законом контрастов.

«Во всём возмездие, во всём спасительный клапан паровика, во всём предел, его же не прейдеши. И предел этот очевиднее всего для меня в умственной деятельности человека» (13.3.1870 // 48,118).

Всякое усилие сразу тонет в противодействии той же или большей мощности, нет нигде никакого простора для свободного произвольного движения, всё сковано в сплошной неразрывной плотности.

Почему художник должен знать что каждый раз вступает в плотную среду противодействия. Чтобы не воображать что будто бы не все ищут там же где он. Чтобы знать что он никогда не один. Чтобы помнить, что настоящая разница проходит только между половинчатым и полным усилием; чтобы не надеяться будто неполное усилие чего-нибудь стоит.

Полное усилие количественно не измерить. Не высчитывать же кто больше из писателей сидит за письменным столом. Полнота тут не в количестве усилия, а в его другом свойстве. Оно должно сдвинуться из расписанной области в безумие. Хайдеггер: философия сумасшедшая. Полнота усилия означает выход в рабочее безумие.

26 Марта {1870}. Всё, что разумно, то бессильно. Всё, что безумно, то творческо-производительно.

В воспитании (теории), в госуд[арственном] управлении (теории), в хозяйстве — любовь плотская и духовная — поэзия — есть ли что-нибудь более безумное? Разумны теории.

Но что это значит? Что значит то, что всё, что разумно, то непроизводительно, а что безумно, то производительно? —

Это значит — другими словами, что то, что и есть сама сущность жизни, непостижимо разумом, а постижимо разумом ничто — самый разум. —

Возьмитесь разумом за религию, за христианство, и ничего не останется, останется разум, а религия выскользнет с своими неразумными противуречиями. То же с любовью, с поэзией, с историей.

Но если я понимаю недостаточность моего разума для постигновения сущности, то чем же я понимаю то, что есть сама сущность с своими законами? Чем? Сознанием себя — части непостижимого целого. Признанием Бога (там же, с. 122).

Здесь маленькое замечание: Толстой пересмотрит разум, увидит в нем, мы видели, роскошь опьянения. Он и мысль и разум во всем, что я сегодня цитировал, понимает как наши, но умеет и будет понимать и как безумие, как поэзию и любовь.

Сумасшедший мир неприступен для тех нас (мы), которые рассуждаем и планируем. Но он близок нам, потому что мы сами он и есть, только бы узнать себя.

Мне нравится, как это сказано. И всё-таки стоит спросить, возможно здесь что-то не так.

В самом деле, ведь и мы, свободные и отдельные, тоже часть мира, живого?

И тогда место в нем, в жизни имеет метрика?

Разум и мысль будут у Толстого освобождены из лап мы, у мы останется в руках только заблуждение.

Не надо долго искать у Толстого, когда он отменит свое деление на сумасшедшее-настоящее и разумное-бессильное.

Недолго нам было ждать реабилитации мысли. Вот он уже и отменил, в этой же серии записей, ненужность возвращения к мысли. Потому что кроме той мысли, которой думают мы, есть другая, настоящая мысль.

11 Апреля {1870}. Шопенгауер необходим для того, чтобы дать понятие о свойствах забытого нами настоящего мышления. — Забытого особенно благодаря Ф[ихте], Ш[еллингу], Г[егелю] периода упадка. Мы не знали и забыли те приемы Платона, Декарта, Спинозы, Канта, тружеников независ[имых], страшных по своей оторванности и глубине (48: 126).

Мысль восстановлена, и она поднята до уровня не ниже искусства, тех художников, которых немного на поколение земли. Мы снова с Толстым.

И вот уж правда страшным по своей оторванности и глубине мне кажется мыслительный шаг, который он делает в продолжение Канта. Он своим глазом зверя (Томас Манн) не просто видит сплошность всего и не встраивает вещи в пространство и время, но он и перестает за вещами воображать индивидуальность, т. е. видит в лошади не одну и ту же изменяющуюся на одной подкладке величину, а ряд, не априорно обеспеченный постоянством существа лошадности, а апостериорно установленный через сходство элементов ряда: лошадь каждое мгновение заново складывается таким образом, что образует ряд. После этого Толстой уже глазами лошади смотрит на себя и в себе тоже видит не индивида, продолжающегося через свои движения и состояния, а ряд опять же явлений, которые могут быть связаны или нет.

21 Июля {1870}. Я купаюсь. Лошадь привязана и глядит на меня, когда я выплыл из купальни. Знает ли она, что это я, — тот я, к[оторый] приехал на ней? (Там же).

Как всегда, глупости Толстой пропускает без упоминания, и этим почти всегда вводит в заблуждение, потому что как раз те глупости, которые он с самого начала сразу отставил в сторону, у него и ищут — как вот ту же будто бы идею уравнения несправедливости между богатыми и бедными у него ищут. Разумеется вопрос не о том, узнает ли меня лошадь. Узнает лучше чем я ее: я тот, которого она подпустит к себе. Вопрос, знает ли она что я тот же самый, т. е. что я индивид, а не ряд, не череда разрозненных феноменов, связанных прагматически тем например свойством, что вся эта растянутая цепочка феноменов объединена одним общим свойством, хозяина этой лошади.

Кант говорит, что пространство, время — суть формы нашего {курсив Толстого} мышления. Но, кроме пространства и времени, есть форма нашего мышления — индивидуальность. Для меня лошадь, я, козявка, суть индивидуумы, потому что я сам вижу себя индивидуумом, но так ли лошадь?

Кроме того, то, что я вижу индивидуумов, часто ошибочно, как пчела — (она часть), или как дерево (оно агломерация индивидуальной почки) (там же).

Индивидуализация, производимая нами, служит для прописывания феноменов по пунктам нашего расписания. О том, чтобы мы при этом обратили внимание на что-то кроме своего удобства, нет речи. Это хорошо видно на примере с пчелой: нам удобно прикрепить индивид к телу, мы бездумно автоматически говорим пчела, фиксируя отдельное летящее тело в пространстве, хотя она не индивид, а часть индивида, улья, на тех же правах как клетка тела может быть и индивид, но сильнее индивидуальность тела — если уж выделять индивидуальности по сколько-нибудь важному признаку.

Всё современное мироощущение сбито однобоко на фиксацию индивидуальностей, вылавливает и выделяет их по признаку отдельности тела, и это в ущерб невидимым телесно общностям. Уголовный кодекс считает субъектом и объектом права преступника, индивидуализируя его его телом, не учитывая, что в воровской группе жесткая привязка к бригаде, пехоте больше определяет психику и физику индивида чем его личность, которой собственно нет — а именно настолько, что термин «индивид» здесь возвращается к своему реальному значению, а именно «отдельного тела».

21 Июля. 1870. Все теории философии (новой от Картезиуса) носят ошибку, состоящую в том, что признают одно сознание себя индивидуума (т[ак] н[азываемого] субъекта), тогда как сознание — именно сознание всего мира, т[ак] н[азываемого] объекта, так же несомненно. —

Человек сознает себя, как весь мир, неиндивидуально, и сознает себя, как человека индивидуума (48: 127).

Между этими двумя сознаниями та большая несимметричность, что для первого, индивидуального, в социуме есть принятая система координат, отчетливое расписание (в конституции, праве, медицине, системе социального обеспечения), а для второго, общего сознания мира, вовсе ничего вроде принятой системы координат и расписания нет, и люди каждый раз удивляются, когда буквально спотыкаются о то, что сознание (ощущение, настроение) мира, беспризорное и несанкционированное, это реальность, в толпе, на войне, в семье, в умирании более сильная чем культивируемое сознание индивидуальности.

Откуда вообще взялась индивидуальность (она форма современного рабства), когда она сложилась (в конце античности), разбор этого оставляем на потом.

Так что европейское расписание пристрастно и имеет перекос в сторону видимого тела, со слепотой к его невидимому полю.

Вспоминаете? Небесные тела в космологии Толстого состоят из равноправных видимого тела и невидимого тела и плотно прикасаются друг к другу поверхностями невидимых тел, не оставляя никакого незанятого пространства.

Попробуйте увидеть бытие без координат пространства и времени, без пустого пространства, заполненным, и без индивидуальностей, т. е. в сплошной связи всего со всем.

Устройство человека сложнее чем устройство червяка. Но мы сложности видим в том, что мы имеем, а сложность червяка для человека мы не понимаем.

Я ли веду собаку на охоту, или она меня? Это может быть понятно только для того, кто понимает, что для того, чтобы идти на охоту, нужны милиарды событий, из кот[орых] одна милиардная есть моя деятельность и деятельность собаки.

Вы говорите, что железная дорога построена для развития и т. д., а я говорю, что для того, чтобы наконец разрушить муравейную кочку, к[оторая] разрасталась в ущерб другим.

Опять цель торговли, военная и т. д. и цель разрушения завоевательной кочки суть одна из милиардов целей, к[оторых] достигает дорога или всякое действие — событие. — […]

В ряду существ нет градаций — есть бесконечность, т. е. неизвестность, а существа, как мы, обреченные на индивидуальность, не могут видеть ничего иначе, как шаром и кругом, к[оторого] мы центр. Отнимите индивидуальность, и мы всё (Записная книжка № 4, 21.7.1870 // 48: 128).

И в сплошной скованности, в этом мире без пустот, с равным и бесконечным напором бытия со всех сторон.

Замечательно, как силен не высказываемый заговор людей о том, чтобы скрыть сознание своей несвободы. И нельзя иначе (там же, 28.10.1870 // 48: 129).

Трудно освоиться в пейзаже без метрики. Не теряя темпа, перейдем к той же самой мысли, но уже в космологии.

Критика. — Натур[альная] Филос[офия]

Притяжение тел обратно пропорци[онально] расстоянию.

Спрашиваешь: расстоянию от чего?

Ньютон говорит: от центра шара или центра тяжести.

Стало быть, притягиваются не тела, а известные центры чего-то (Записная книжка № 4, 1872 // 48: 130).

Тела берутся в законах Ньютона как точечные массы. Предполагается следовательно что они уже сплотились, сгруппировались так, что осталось теперь только определить их центр. Не так ли? И потом оперировать точечной массой.

Нужна медвежья хватка, чтобы поступить как Толстой. Вышневолоцкая медведица его учила. Тело собрано вокруг центра, эта материя, эта масса, это вещество. Почему собрано вокруг центра это тело, а не все тела? Что помешало в космосе центростремительной силе, если она собрала одно тело, собрать все другие? Тогда был бы один центр единого космического тела.

Кто думает что так?

Вообразите центр без окружности, периферии, которой нет, потому что центр всё втянул в себя.

Если центр перестанет быть в центре, то он перестанет быть везде.

Всё или смешается в хаос, или нет.

Хаоса не будет, потому что сохранится полярность легкого, светового, и тяжелого, плотного. Космос упорядочен этим различием. Космос везде вещество, и в движении (покоя нет).

Всё мироздание состоит из движущихся частей материи различной формы. Соединения по различным сторонам дают бесконечное разнообразие плоскостей. Более плотное тело по закону непроницаемости отталкивает менее плотное. Более плотное соединение разрывает менее плотное. Два тела равной плотности при общем движении должны соединиться (Записная книжка № 4, 1872 // 48: 133).

Соединятся, потому что снизу, от большей плотности, испытают давление, а упасть вверх не смогут. Все тела пористые впускают внутрь себя другие. Самое проникающее — свет, который в своем самом чистом виде особая, уникальная материя, так что может быть даже и вовсе не материя. Ее источник солнце, которое Толстой пишет со строчной, т. е. солнце как свет, или энергия.

Гипотеза. Лучи солнца проникают более или менее (световые, тепловые) все тела и некот[орые] очевидно. Проникновение есть деление {т. е. солнце создает поры в веществе, облегчает его}.

Солнечная материя в лучах разрывает всю другую материю и делает ее более или менее делимою. —

Солнечная материя непроницаема для самой себя и для всякой другой материи, но сама проницает всю материю.

Всё бесконечное различие тел между собою объясняется большим или меньшим проникновением тел лучами.

Всё бесконечное движение тел объясняется законом. Наипростейшее выражение этого закона следующее:

Вся материя (вообразив ее неподвижною вокруг солнца) протыкана лучами солнца, чем дальше, тем меньше, чем ближе, тем больше. Вся материя приведена в движение (положим хоть движением солнца). Наибольше протыканная материя, очутившаяся дальше, и наименее протыканная, очутившаяся ближе, стремятся каждая на свое место. Движение тяжел[ых] тел вниз и легких кверху дает силы (силу тяготения).

[…] На вопрос о том, есть ли тепло — тело или движение частиц? Я отвечу: тепло — тело, но не материальное, а солнечное, тепло — движение, но не частиц, а самих лучей (Записная книжка № 4, 16.3.1872 // 48: 150–151).

Через две недели (или, если он не ошибся в записи даты, через полтора месяца) Толстой приходит к большей определенности. Мир упрощается собственно до солнца и еще-не-солнца. Солнце как сердце космоса колеблется и этим всё приводит в движение.

Одна материя — всё в нашем мире — газ, железо, камень.

Другая материя — солнце, находящееся в середине. Солнце не кончается тем, что мы видим. Мы в солнце.

Солнце шар. Частицы, его составляющие, плотнее в середине, реже по закону радиусов и дуг.

Проникая материю нашего мира, оно делает тела тем смещеннее с своей материей, т. е. реже относительно нашей{!} материи, чем ближе к солнцу. Тем более скрытого тепла, чем ближе к солнцу, от газа водорода до железа. — Тела все одни {подразумевается однородность нашего мира, не солнечного, тонкого и проникающего при своей непроницаемости}, разница только в том, на какой ступени радиуса они от солнца. Чаще или реже проникнуты.

{Рисунок лучей, проходящих через концентрические сегменты}

[…] Движение солнца, к[оторое] есть вероятно тоже колебание сфер. При движении солнца изменяется центр и состав материи.

Из того движение земли и вращение. — Слои стремятся к центральности {31.3.1872, помечено 31 Апреля; отсюда можно видеть степень неотредактированности, Толстой возникал только в редакциях, и здесь, в этом увлечении физикой, вместо редакции — изменение глаз по мере записей} (48: 158–159).

T. e. к центру-солнцу. От него всё, и к нему всё стремится упасть, но не из-за тяготения — тяготения нет, — а из-за сфер плотности: они разные, и чужой плотностью тела выталкиваются туда, где их плотность. Солнце наконец получает все ключи ко всем событиям. Сегодня текст, а 5 декабря толкование.

Земля не двигалась. Солнце двинулось и дало земле паралельно круглое движение. И другое, зависящее от того, что земля подставляла разгоряченную сторону.

Тело земли слилось бы с солнцем; но движение и вращение. Солнце водит землю вокруг себя своими лучами и вертит из своей оси теми же лучами. Общая плотность земли равна соответствующей дуге.

Я беру 8 частей водороду и 1 ч[асть] кислороду и заключаю в пузырь. Пузырь стремится упасть кверху. Я беру кусок холодного железа. Железо стремится упасть книзу […]

[…] Всё, что падает, падает кверху или вниз и перестает падать только тогда, когда встречает препятствие.

[…] Есть ли какое-нибудь явление, составляющее исключение? Нет. Всё стремится вверх или вниз; и всё, смотря по степени теплоты, может стремиться вверх или вниз (там же, 160–161).

13

5 декабря 2000

Натурфилософия Толстого шокирует. Она непонятна. В ней нет того, с чего начинается всякое естественнонаучное мировоззрение: нет просто понятия Вселенной. Не от чего отправляться. Нет коробки, которая изначально как-то дана и в которой потом взрывается, сволакивается, вообще как-то принимает форму вещество. О ньютоновских небесных телах Толстой пренебрежительно говорит «стклянки», имея в виду как раз кем-то заранее заготовленные пробирки. Солнце вставлено в такую пробирку Ньютоном, а для Толстого оно разметнулось светом и лучами, только временно будучи отделено от других солнц, во всяком случае так, что ни в какую пробирку нельзя взять: мы просто не знаем всего о солнце, о всех его лучах, отчасти нематериальных, чтобы очертить, где оно кончается.

Из-за того, главное, что мы впали несколько веков назад в коперниканство, которое оказалось легче и удобнее чем одноцентровость античности и средневековья, у нас — примерно как утратилась способность, из-за записи и магнитофона, запоминать буквально большие куски речи — атрофировалось чувство верха и низа, для античности само собой разумеющееся (это всё исторические сдвиги такого рода, как неспособность античности справиться с бесконечно малыми, как отказ античности анатомировать тела), мы не можем прочитать Толстого, у которого вдруг опять безусловные верх и низ есть, без собирания сведений об античном верхе и низе. Это потребует много времени, сейчас это некстати, я обещаю это себе на потом или уже на том свете понять. Толстой в своей натурфилософии пусть останется пока для нас непонятым.

Как интуиция верха и низа, так многие другие интуиции останутся для нас непонятны, как непонятны художественные приемы. У О. А. Седаковой мы — вода[70], не метафорически, а как? Как у Толстого? Запись:

13 Марта [1872]. Вода находится почти на норме, оттого и анормальные явления с водой.

1) Растяжение льда. Растяжение льда есть угол. Тот же угол будет в железе над расплавленным чем?. —

(Мы это видим, пот[ому] ч[то] мы вода // <Т.> 48: 147).

Разобраться в этой интуиции мы опять же не сможем, потому что не научились еще понимать первого греческого мудреца, Фалеса. Та натурфилософия и толстовская другой природы чем наша школьная: наша устроена так, чтобы можно было передать любому ученику и студенту; требовать от всех интуиций Фалеса, Гёте и Толстого то же, что требовать от каждого усвоения поэтического дара. — В порядке примечания: в свете О. А. Седаковой и Толстого надо видеть в воде Фалеса сначала человека и понимание мира как узнавание себя.

Натурфилософия Толстого — его неглавная область, потому что она по сути дела только попытка интимного вхождения не в природу или мир вовсе, а только в научную литературу своего времени, в ее факты, сведения и открытия.

В окончательной редакции натурфилософии Толстого всё движение идет от солнца. Два основных движения приданы земле одно непосредственно от движения солнца, это круговое по орбите, и другое опосредованно, из-за неравномерного облучения частей земли — движение вокруг оси. Под облучением, не надо забывать, он понимает и магнитное и может быть еще какое-то предполагаемое неизвестное. Оба движения, по орбите и осевое, вызваны лучами, природу которых Толстой не уточняет, но в его занятиях магнитом (вместо магнитного поля он говорит о направленности магнитных лучей) замечена способность магнитных лучей двигать:

Введите в область лучей железо, и оно притянется […] Сведите два таких магнита, они будут отталкиваться. Но если допустить, что идет ток кругом, то одна сторона будет отталкиваться, другая притягиваться (Записная книжка № 4, 18 марта 1872 // 48: 156).

Солнце лучами «водит» вокруг себя землю, т. е. «слияние» с солнцем заменено на вращение вокруг него, как бы оттянуто во времени этим вращением — тем самым на земле сложился верх и низ, соответственно движение вверх и вниз и вместе с ним история. Естественная, но отличает ли Толстой от естественной человеческую? Из всего, что мы о нем знаем, — не отличает. Но на каком именно основании он их объединяет? Чтобы это разобрать, надо понять одну его трудную мысль.

Мы помним, что вещество у него стало разным от разной наполненности материально-нематериальным солнечным лучом. Другое название этой наполненности — тепло, «все видоизменения тела имеют своим источником тепло», «всё движение жизни есть видоизменение тел под влиянием тепла» (48: 161), «источник всех тел и движений есть тепло» (48: 162). Тепло в свою очередь то же самое что сила, т. е. энергия. «Всякая сила есть проникновение солнечн[ой] материи в земную» (Записная книжка № 4, 9.3.1872 // 48: 139). Тепло это солнечные лучи, проникающие (проникающая радиация), и они или оставляют нашу земную материю нетронутой, проходя прямым или сложным движением по ее порам, или вмешиваются в нее и изменяют. Солнце и земля повторены — их соотношение — в частицах и лучах. Красиво. Лучи или движутся и проявляются сами по себе, или изменяют частицы, проникая в них.

От понимания верха и низа мы пока отказались. Загадочная вода, т. е. мы, и рядом с ней воздух где-то в промежутке, они между: «Вода и воздух почти стоят в виде паров, не падая ни вверх ни вниз» (31.3.1872 // 48: 161).

Трудность, мне не совсем прозрачная, в том, что падение из тепла, т. е. из лучей, не только вниз, а равным образом и вверх тоже это падение, отпадение от нормы, от середины. Падение — скатывание к смерти. Пламя падает вверх чтобы умереть, потому что наверху холоднее.

Весь органический мир говорит то же. Органический мир есть движение веществ в области обоих падений. В живом человеке, червяке, дереве соединяются оба стремления: кверху, книзу. Как только умирает — холодеет и падает книзу. То же, что тепло — гниение, идет кверху.

Всё движение жизни есть видоизменение тел под влиянием тепла и потому перемена направлений движений. Из газов образуются аэролиты и падают вниз; из крепких тел образуются газы, к[оторые] выкидываются землетрясениями и волканами кверху (31.3.1872 // 48: 161).

В случае непонимания опереться только на бесспорное: понимание идет от сейчас и здесь моего тела. Тепло, или жар, так определялась поэзия (начало жизни).

Что было бы в пустом пространстве, к[оторого] никто не видел, не знаю; а у нас, дома, это то, что есть. — Источник всех тел и движений есть тепло. Что же есть тепло? Откуда оно? Как оно действует? (48: 162)

Этот вдруг свежий интерес к теплу понятен. В этой связи понятен и отказ от ранее принятого деления всего на земную и солнечную материи: теперь тепло (или сила, или солнечные лучи) источник и тел тоже — наверное как продолжение двойной способности лучей, проникать и разогревать, или электризовать, намагничивать вещество, а во-вторых превращать само вещество.

Так что натурфилософия Толстого не только у нас, а и у него кончается вопросом: что такое тепло. Ясно ему одно, что у нас «дома», т. е. в моем интимном опыте, от тепла-силы-света всё движение. Всё становится крайне сложным оттого, что тепло может быть скрытым.

Вопрос остается и технический: какое отношение между теплом и водой? Если вода это мы (в современной биологии исследуют особые свойства воды, в ее отношении к теплу, которые делают ее уникальной средой живого), а тепло это наш «домашний» опыт универсального источника (опять же пока только издалека вспомним античные — досократические — представления об очаге тепла, Гестии, в середине мира, как огня в доме, оставляя серьезный экскурс на потом), то мы два, вода и тепло? В каком смысле два, в том же, в каком в курсе «Лес» мы прослеживали две жизни, женскую и мужскую, материю и эйдос, протеины и нуклеины?[71] — Я говорю, это остается всё открытым вопросом. Может быть, от оборванности всего этого у самого Толстого остается в осадке тревожное чувство. Основать знание о веществе и его свойствах на исходном многослойном свете — это оставлено в сущности Толстым пока еще как задание. Тревожно еще и потому, почему в своей натурфилософии — может быть потому что сам вторгается в чужую область, читая Джоуля (Joule, James Prescott (b. Dec. 24, 1818, Salford, Lancashire, Eng.-d. Oct. 11, 1889, Sale, Cheshire), (24 декабря 1818, Солфорд, Ланкашир, Англия — 11 октября 1889, Сэйл, Чешир) English physicist who established that the various forms of energy — mechanical, electrical, and heat — are basically the same and can be changed, one into another. Thus he formed the basis of the law of conservation of energy, the first law of thermodynamics)[72];

Тиндаля (Джон Тиндаль, 1820–1893, «Теплота, рассматриваемая как род движения» пер. с немыслимой теперь оперативностью с англ. А. П. Шимкова, СПБ 1864; Tyndall, John, b. Aug. 2, 1820, Leighlin Bridge, County Carlow, Ire.— d. Dec. 4, 1893, Hindhead, Surrey, Eng., British physicist who demonstrated why the sky is blue. In 1853 Tyndall was chosen professor of natural philosophy at the Royal Institution, London, where he became a colleague and friend of Michael Faraday. His early work was concerned with the magnetic properties of crystals, but in 1859 he began investigating the ability of various gases to absorb and radiate heat. He established that humid air absorbs heat with little change in temperature, a phenomenon of meteorological importance. Tyndall studied the diffusion of light by large molecules and dust, known as the Tyndall effect; he also performed experiments demonstrating that the sky’s blue colour results from the scattering of the Sun’s rays by molecules in the atmosphere, a phenomenon which was later explained theoretically by Lord Rayleigh. In 1881 he delivered the final blow to the long-held idea of spontaneous generation by proving that germ-free air does not lead to food decay. Tyndall’s publications, more than 16 books and 145 papers, include Heat Considered as a Mode of Motion (1862), Six Lectures on Light (1873), and Forms of Water (1872)[73]);

Davy, Sir Humphry, BARONET (b. Dec. 17, 1778, Penzance, Cornwall, Eng. — d. May 29, 1829, Geneva), English chemist who discovered several chemical elements (including sodium and potassium) and compounds, invented the miner’s safety lamp, and became one of the greatest exponents of the scientific method[74].

Изменился ли Толстой после своего примерно трехлетнего занятия — с большими перерывами — натурфилософией?

Это мы должны будем посмотреть.

Сейчас начнется самая трудная работа за весь этот курс, и самая важная.

Дело в том, что в годы возобновления — постепенного — дневника, т. е. примерно ко времени написания «Исповеди» (1879, 1882) и «Записок христианина» (1882, 1884) Толстой отказывается от всего что он делал и как он жил до этих своих пятидесяти одного-пятидесяти шести лет. Если был какой-то смысл в том, что мы говорили полгода, и смысл в том, что мы читали его главные художественные вещи, то он в том, чтобы увидеть в этом отказе от себя их верное и прямое продолжение, насколько можно притом понять, единственно возможное, без которого всё другое было бы действительно изменой.

Блестящая «Исповедь» именно из-за совершенства формы часто остается неприступной. Страсть Толстого так отточена, доведена до белого каления, когда упавшая на плиту капля даже уже и не испаряется, а катается по плите. Мимо «Исповеди» скользят, отталкивая ее в область воззрений и рассуждений, т. е. просто отказываясь читать. «Записки христианина», сырые и незаконченные, более проницаемые, в них есть сам тон страсти. И их незаконченность важная, принципиальная, потому что по тону они переходят в «Записки сумасшедшего» (собственно говоря это можно считать одними и теми же записками), написанные тогда же, в 1884 году. По форме — в отличие от «Исповеди» — те и другие записки дневник: «Записки сумасшедшего» начинаются курсивом «1883 года, 20 октября», разве что не стоит Я. П. На третьей странице «Записок христианина» слова:

Записки мои будут именно записки, почти дневник тех событий, которые совершаются в моей уединенной деревенской жизни. Я буду писать только то, что было… (49: 9).

Сначала, правда, надо хотя бы бегло, расставаясь, посмотреть записные книжки за бездневниковые годы. Они в основном состоят из зарисовок, подхваченных слов, их много: природа, времена года, жизнь крестьян, города — почти нигде <нет> картин, только обрывки речей, и то большей частью еще деревенских. Эти краткие картинки словом можно разглядывать как старые фотографии, но они лучше: это как фильмы, кадры, и начинаешь думать, не потеряли ли мы с кино в богатстве по сравнению с мастерскими словесными движущимися картинками. Кино непоправимо испорчено постановкой. Сравните с тем, как неправленое слово Толстого не со стороны описывает, а дает быть сценам, так, что к ним ничего не приписано, но так, что без этих его слов они как бы не были бы, потерялись, благодаря словам стали.

Апреля 26 (1878). Рано утром (5 часов) выезжает помещик четверней в коляске. Грязно, холодно. Лошади, с коротко подвязанными пучками хвостами (пучок седой и пегой), весело бегут, пофыркивая. Кое-где по деревне выходит дым из труб. Мужик за оглоблю вывозит соху. Седелка привязана — мотается.

Дорогой дальней, вынимание из узелков провизии, лепешек — веселая еда с шутками (48: 186).

Выезжает помещик в 5 утра — сам Толстой со своими, и так говорить о себе не отстранение, а наоборот самое тесное приближение к сценке. Это выезд помещика на четверне, вот такой; потом оказывается что помещик я, его имя Лев Толстой, но это вторично, это уже прописка первичного в метрике.

Его запись легенд:

Дерево

У челове[ка] дети рождены. Пойду в монастырь поработаю преподобному. Простил[ся] с женой. Пошел. Встрету человек. Куда? В мон[астырь]. А ты не ладно сделал. Ты детей не дорастил до ног, а тогда. Раздумался человек, воротился. Подрастил мужиков, опять дошел, опять челов[ек]. Куда? В м[онастырь], преп[одобному] послужить, на братию поработ[ать]. Ты не ладно. Ты бы поженил, да посмотрел их житье. Потоптался и назад. День за день. Сыновей женил, сдавать хозяйство детям. Ну ладно, я в мон[астырь]. А ты ведайся. И пошел человек, пришел, ночевал за монаст[ырем]. Поутру к арх[имандриту]. Пришел пре[подобному] послужить, братии поработать. Чего работать? Ныне осень, возьми топор, хлеба на день руби. Пришел в лес, березняк стоит — глаза не хватят. От вершка до комля серебром обвешано дерево. Протоптался. Некуда тюкать, всё серебро. Пришел домой к арх[имандриту]. Я ничего не сделал. Некуда тюкать. Ну, завтра сходишь. Иди на старое место. Опять березн[як], обвешан золотом. Нечего сечь и простоял день. Пришел к арх[имандриту]. Опять ничего не сделал. Обвешан золотом, и топор не вымал из-за пояса. Ну, завтра, чадо. Ночь пришла и прошла. Иди на старо[е] место. Приходит, пенняк один без ветвей. Вынул топор, как тюкнул, упал пень, в 5 местах сломается, весь гнилой. Порубил, а обирать нечего в костер. Пришел домой. Арх[имандриту] сказывает. От рук сломется. Ну хорошо, чадо. Когда молодой был, обвещался идти в монастырь. Ну что рассказал. —

Ты бы в молоды дни пришел бы, поклоны твои бы серебреные. В полвек — золотые, а теперь гнилые (48: 209–210).

Народные слова, пословицы, поговорки. «Бабий тук до мужицких рук». Почему не говорят о собрании пословиц и поговорок Толстого. Это не заготовки, не «затеси», потому что не видно ни малейшего умысла «употребить в дело», как у Астафьева или Лескова, как у рабочего писателя. Пишется просто так, и при прикосновении ощущение живого времени, и настоящее чем фото и фильм.

Баба вяжет рожь. Оправила высокий сноп, колосья сдергала: кои внутрь, кои на ряд. Подгребла старый ряд, загребает новый, ногой подбивает. Набрать с сноп взяла сверху 2 горсти. Свила володью. Обняла сноп, нажала колена, свила, подсунула, подняла, оправляет. Мужик докашивает клином (1879 // 48: 241).

Вот толстовское подглядывание, которое шокировало людей:

Вечером прошел по деревне. У Сергея Резунова крик; остановился, прислушался. Сноха сидит шьет. Отец за столом ругается с сыном. Сын на печи. Об еде что-то. Кашей с маслом тебя кормить. Ты курдюк наел, портки не стянешь. У меня ползут. Сноха смеется. Сын что-то ответил. Старик схватил палку или топор и сделал шаг к печи. Сноха завыла, вскочила: батюшка (Записная книжка № 9, 11.3.1879 // 48: 309).

Но эти вещи, умение Толстого извлекать жизнь словом, нам придется считать нам уже известными, во-первых, а поскольку на самом деле они вовсе не известны, откладываем их на потом. Здесь, в этой живописи, он ходит в правде как рыба в море. Наша тема дневники, где, мы знаем, он скажет что его художество не нужно. Почему скажет. В каком смысле.

И еще. Почему нужен был — нужен ли был вообще — поворот к речи «Исповеди», когда до этого Толстой говорил и поступал всегда по правде так же.

2-е Июня [1878]. Человек хочет и любит все телесные блага приобрести для себя одного, а духовные блага приобретать для других, чтобы другие хвалили его. —

Человек должен все телесные блага отбросить от себя и предоставить другим, а духовные блага приобретать только для одного себя.

Il faudra mourir seul! [Умирать придется одному!]

С Богом нельзя иметь дело, вмешивая посредника и зрителя, только с глаза на глаз начинаются настоящие отношения; только когда никто другой не знает и не слышит, Бог слышит тебя (48: 186, 187).

Нет смысла тогда в печатании книг. Но тогда и тем более нет смысла в «Исповеди» и всей последующей проповеди. Так? Или — пересмотреть всё наше отношение к Толстому? Витгенштейн не будет тут ключом, который поставил цель и выполнил — молчать о том, что нельзя сказать, и телом своего молчания сделал то, что он писал?

Я не отвечаю: вопрос слишком трудный. Оба ответа на него — «противоречия Толстого» и «до сих пор еще не понятый Толстой» — возможны, пусть нас не собьют голоса, что вопрос давно решен.

Вот заготовки к «Исповеди», где странным образом, в отличие от «Исповеди», ответ на вопросы дан как бы более поздний: уже не «периода исканий», а окончательный, всегдашний, потому что не «разумный», как в «Исповеди», а интуитивный, от первого жизненного движения, от чувства (по Николаю Николаевичу Страхову, 1828–1896, его статья о значении чувств в познании «Об основных понятиях психологии», «Журнал Министерства народного просвещения», 1878, № 5–6):

Если я попытаюсь обобщить и назвать те места, где для меня открывается мое незнание и невозможность знания, то я найду следующие безответные вопросы: a) Зачем я живу? b) Какая причина моему и всякому существованию? c) Какая цель моего и всякого существования? d) Что значит и зачем то раздвоение — добра и зла, которые я чувствую в себе? e) Как мне надо жить? Что такое смерть?

Самое же общее выражение этих вопросов и полное есть: как мне спастись? Я чувствую, что погибаю — живу и умираю, люблю жить и боюсь смерти, — как мне спастись?

[…] вера ищет не внешней истины, а спасения, и различие формы спасения не исключает единства содержания.

Единство в том, что каждый ищет спасения и находит его только в отречении от себя (Записная книжка № 7, 2.6.1878 // 48:187, 189).

Ответ как спасительный жест намечен в «Записках христианина» и дан — но как? жестом мастера, неповторимым — в «Записках сумасшедшего».

Прошу прочесть эти три[75]. Читаю конец «Записок сумасшедшего» — чего этого «ничего нет»? каким чудом дан этот жест? Он тот же что у Платона («Правда»). Волшебство. Яснее чем в «Записках христианина». Безумие — ушел в него за четыре года до Ницше. Но: начинается тем, что не признан сумасшедшим!

К 13 февраля 2001[76]

Спасение, его цель. Сон «Исповеди». Везде он слышал разговор о спасении, Боге — поэтому начинал (как Витгенштейн) ворочать, разворачивать как разрушенный дом (де[кон]струкция) эти постройки, которые заранее были развалины. Разные совершенно фазы разбора и постройки.

Фото: вспышки, почему-то моменты — так бывает, мы никогда не знаем почему. Это другая история, вести не для стратегии. Поэты стоят, живут на них.

Пошел на гладких, и собственно он их опрокинул — революция пришла на готовое, «если сам граф Лев Толстой». Он их — своих — выдал всех; но ведь больше чем своих! Всю европейскую систему. Он в ней сумасшедший — или нет, один против всех.

«Этого ничего нет» — не-мыслимое освобождение.

Христианин: сумасшедший. Так Ницше: Христос (через четыре года). Шанс возрождения? Но Сервантес. Но Graham Greene.

II — 1

13 февраля 2001

Моментальные зарисовки, как печати мгновений, у Толстого не заготовки к литературе.

5 Июня. Жаркий полдень, 2-й час. Иду по высокому, жирному лугу. Тихо, запах сладкий и душистый — свергибус, кашка — стоит и дурманит. К лесу, в лощине, еще выше трава и тот же дурман. На дорожках лесных запах теплицы.

Кленовые листья огромны.

Пчела на срублен[ном] лесе обирает мед по очереди с куртины желтых цветов. С 13-го, не задумавшись, зажужжала и полетела — полна.

Жар по дороге, пыль горячая и деготь (Записная книжка № 7, 1878 // 48: 192).

Системы записи нет, следующая будет через два с половиной месяца, это явно не наблюдение природы. Это и не фиксация редких случаев. Нет плана того, что отмечается: от пчелы к пыли глаз переходит случайно, как бродит, рыщет. Толстой не знает и имеет мужество не приписывать смысл, почему вдруг мгновение остановилось, захватило его и заставило завороженно смотреть вокруг. И это редкое мужество. Глаз жадно цепляется за то, что показывает момент, внутри этого яркого видно озирается словно ища смысл, отпечатываются огромные кленовые листья, жар пыли, запах дегтя, капавшего из осей. Почему всё так отпечаталось в вечности? Может быть разгадка в деталях. Пчела садится на цветок, потом на другой, глаз прилепляется к ней, третий цветок, четвертый, тринадцатый, «не задумавшись, зажужжала и полетела — полна». Она поддержала глядящего в его отказе толковать и неспособности найти смысл, другого смысла момента кроме полноты нет. Я говорю, чтобы решиться так смотреть нужно мужество. Не выдерживает мгновения тот, кто делает из выдержки позицию, называет ее долгой службой и обещает отстоять, как Пастернак и многие литераторы. Еще хуже те, кто толкуют мгновение как поэзию, любовь к природе, родину — не перечислить удушающие тупики толкования таких мгновений. Толкователи и быстро выдыхаются. Может быть только Андрей Платонов у нас и Мандельштам в поэзии умели отчасти выдержать невыносимый вызов полноты мгновения без толкования. Судите сами:

21 Сентября. Целый день дождь. Вечер прояснило, красно-розовый закат. Желтый оставшийся лист краснеет. Туман. Точно после пожара — красно и дым. На гумне запах дыма, овина, соломы, следы раздвоенные и лапти по грязи — очень хорошо (там же // 48: 192–193).

Не только я не могу представить почти никого из живых авторов, кто не скользнул бы в сентиментальность, экологию, патриотизм или вдохновение внутри такой ситуации, но я не могу представить почти никого из нынешних интеллектуалов, которые при чтении этой печатки у Толстого не скатился бы в оценку его любви к природе, почвенности, национализма. Т. е. значит и сами мгновения полноты и даже их записи для нас уже заперты. Может быть именно в поведении пчелы и взгляда, который как она не задумавшись полон, выход из путаницы мнений, в которую превратилась жизнь современного ума.

Что такое эти мгновения для Толстого. Капли здоровья, заживления разодранного душевного тела, т. е. единственный шанс еще снова ожить, вернуться к бытию. Просто к бытию. А так — его положение отчаянно, и нуждается в покое чтобы зажило, снова стало из гибнущего живым.

Есть люди мира, тяжелые, без крыл. Они внизу возятся. Есть из них сильные — Наполеоны пробивают страшные следы между людьми, делают сумятицы в людях, но всё по земле. Есть люди, равномерно отращивающие себе крылья и медленно поднимающиеся и взлетающие. Монахи. Есть легкие люди, воскриленные, поднимающиеся слегка от тесноты и опять спускающиеся — хорошие идеалисты. Есть с большими, сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьется с сломанным крылом, вспорхнет сильно и упадет. Заживут крылья, воспарит высоко. Помоги Бог.

Есть с небесными крыльями, нарочно из любви к людям спускающиеся на землю (сложив крылья), и учат людей летать. И когда не нужно больше — улетит. Христос (Записная книжка № 7, 28.10.1879 // 48: 195).

Это имя и тема, небесного Отца, появляется и потом закрепляется уже навсегда в мысли Толстого. В типологии крылатых божественный Сын рядом с ним самим как светлый, более сильный брат; обращается Толстой за помощью не к этому брату, а прямо к Отцу. Светлый брат идет впереди, показывает как жить и как обращаться к Отцу. Цель подняться. Опыт того, у кого крылья были сломаны и зажили, делает его примером, а Христос — учитель, но не пример! Он не может быть примером для увечных людей, потому что у него не было увечья! Забегая вперед, из записи дневниковой уже не пятидесятилетнего, а шестидесятилетнего Толстого:

23 Ноября 1888. Москва. На днях была девушка, спрашивая (такой знакомый фальшивый вопрос!), — что мне делать, чтоб быть полезной? И, разговорившись с ней, я сам себе уяснил: великое горе, от к[оторого] страдают милионы, это не столько то, что люди живут дурно, а то, что люди живут не по совести, не по своей совести. Люди возьмут себе за совесть чью-нибудь другую, высшую против своей, совесть (н[а]п[ример] Христову — самое обыкновенное) и очевидно не в силах будучи жить по чужой совести, живут не по ней и не по своей, и живут без совести. […] Потому-то я, истинно, предпочитаю кутилу весельчака, нерассуждающего и отталкивающего всякие рассуждения, умствователю, живущему по чужой совести, т. е. без нее. У первого может выработаться совесть, у второго никогда, до тех пор пока не вернется к состоянию первого (т. 50: 3).

Толпа, в которой ломаются крылья, конкретизируется в правительство, которое тоже становится уже навсегда темой. Помните: когда говорится правительство, имеется в виду тяжесть, которая ломает крылья и не дает лететь.

30 Октября 79. Проповедывать правительству, чтобы оно освободило веру — всё равно, что проповедывать [зачеркнуто: лисице, чтобы она не держала курицу] мальчику, чтобы он не держал птицы, когда будет посыпать ей соли на хвост.

1) Вера, пока она вера, не может быть подчинена власти по существу своему, — птица живая та, что летает.

2) Вера отрицает власть и правительство — войны, казни, грабеж, воровство, а это всё сущность правительства. — И потому правит[ельству] нельзя не желать насиловать веру. Если не насиловать — птица улетит (т. 48: 195).

Подразумевается: правительство это такой организм, который не может допустить ни одного отлета из толпы. Систему разрушит единственный отлет.

Теперь вопрос вопросов. Где была несовместимость толпы и крыльев, правительства и веры в «Войне и мире»?

Она там чувствовалась?

Да. Острота различения между падением и подъемом была всегда.

Но ведь всё-таки не было деления на правительство и веру?

Лучше сказать так: эта ткань, или листва дерева, или жизнь романа были — как пчела вылепливает соты — были плетением такого пространства, всё-таки мира. Двойственность значения работает так: во время войны мира нет, роман входит и в войну и работает внутри стихии войны, справляется с ней, в это время принадлежит весь миру. О шайке разбойников без совести, правительстве, речь заходит когда упоение работой склеивания, вернее заживления мира в романе, в художестве срывается. И вместо судьбы, которая правит народом и правительством одинаково, появляются полюса, народ и правительство, которое конечно опять же ничем по-настоящему не правит, но стоит как абсолютная помеха полету. Дневниковые записи типа

Всё не пишу — нет потребности такой, к[оторая] притиснула бы к столу, а нарочно не могу. Состояние спокойствия — того, что не делаю против совести — дает тихую радость и готовность к смерти, т. е. жизнь всю […] (23.11.1888 //50: 3–4).

кладут особенно четкую разницу: пишу дневник — значит не пишу. Переход как со света в ночь, от листвы к корням; как со сцены за кулисы, в мастерскую. Но как обстоит дело с совестью, разве не было тихой радости в романе, его писании. Ключевое слово по-моему «не делаю». Роман тоже был не против совести, конечно, но он был большим делом и задевал многое, или еще точнее, там Толстой отпускал себя в природу, в ее рост, допускал ее делать. Он был похож на «кутилу весельчака, нерассуждающего», который лучше чем живущий не по своей совести.

Как можно сказать что Толстой не делал когда писал, как рожающая природа. И вот он бросает писать чтобы делать.

25 N. Нездоровилось. Дурно спал Приехала H[apgood][77]. [Н: ] Отчего не пишете? [Я: ] Пустое занятие. [Н: ] Отчего? [Я: ] Книг слишком много, и теперь какие бы книги ни написали, мир пойдет всё так же. Если бы Хр[истос] пришел и отдал в печать Евангелия, дамы постарались бы получить его автографы и больше ничего. Нам надо перестать писать, читать, говорить, надо делать (1888 // 50: 5)[78].

Говорит невыспавшийся больной капризный шестидесятилетний. Что роман был дело, он чувствовал. Наоборот, теперешнее дело именно должно не отстать, продолжить ту интенсивность. Открылось что-то важнее письма? Если да, то описать, изобразить невозможно. Во всяком случае не дневником. Дневник во-первых не письмо (в дневнике он пишет «всё не пишу»), во-вторых он никому не показывается, как же будет делать.

Или новое дело может и так, воздушными путями?

Да, пожалуй. Или точнее: любыми путями. Толстой стал свободнее, в романе он был одновременно богат и скован литературной стихией, словесностью, которая в России была уже институтом.

Но за новой свободой оказалось, что мягкости, плавности стало меньше, резко обозначились силы, враждебная и легкая. Резче и различие между теми, кто «внизу возятся», «по земле» (там же, 28.10.1879 перед цитированным местом: т. 48, с. 195) — и возня страшнее, убийственнее чем казалось раньше, — и умеющими летать. Это деление не то же у Толстого, что гностическое на телесных, душевных и духовных, а связано с «правительством», с системой насилия: неумение летать вызвано, создано скандальным вовлечением в насилие, причем сильные виноваты, но и слабые виноваты тем, что им мечтают сопротивляться тоже силой. Непротивление злу насилием собственно тавтология, потому что само насилие первое зло. Вопрос решается не на уровне, разрешено ли противиться силой или нет, до такого вопроса просто дело не доходит: всё решается раньше, на уровне уяснения, что вообще в принципе нет другого зла кроме лишения свободы. Что отпущено на свободу, то вернется в свое, крылья заживут когда кончится возня.

17 Декабря. Жизнь есть ничто иное, как проявление свободы. Проявление это — только в смысле добра и зла (т. 48: 349).

Определение зла осталось собственно прежнее. Это отступление от закона роста жизни, любви.

Ответ тому, который спрашивает, что есть зло, следующий. Зло есть (форма) видимость жизни. Если ты спрашиваешь: зачем существует зло? я отвечаю вопросом: зачем жизнь? Зло затем, чтобы была жизнь. Жизнь проявляется в свободе. Свобода же имеет одно поле действия — большее или меньшее соблюдение закона. Закон и добро одно и то же. Отступление от закона есть зло (Записи на отдельных листах, 1.2.1878 // 48: 350).

Закон здесь еще — любовь — не написанный. Он так важен, что рядом с ним всякий другой не стоит упоминания. Надо прояснить, почему задача подниматься вверх стала сложнее, почему стало нужно учитывать, кроме близких прямо тебя касающихся вещей, власть и предписанный закон. И это притом что средства остались прежними, революционного приема перевернуть правительство Толстой не признает. Раньше казалось, что для подъема требуется одно простое усилие, теперь два: против обычной косности и второе, против злого учения, заблуждения. В этом новом — изменение времени? Людей? Дворянство в «Войне и мире» несравненно благополучнее чем то, которое Толстой видит вокруг себя. Такое падение доброкачественности обеспеченного класса за один, два поколения? Или роман был эпос, прекрасная мечта, поставленная зеркалом перед реальностью, в отношении которой Толстой никогда не заблуждался? Или надо считаться с тем, что к старости суд становится жестче. Такие первые разгадки изменения в Толстом естественно приходят на ум. Они все могут оказаться неверны. Верным может оказаться то одно, что в расписании, которое раньше казалось только лишним рядом с единственным законом жизни, он поэзия и любовь, окажется вдруг этот же самый закон. И Толстой делает это открытие.

Вот шаги этого открытия. Ведущее знание культуры оказывается не просто лишним, а подозрительным. Внутри христианской цивилизации, в православной державе Толстой всматривается в главный закон культуры. Он видит ошибку в том, что там записано, в самом начале. Итак, уже не то что было раньше: было непринятие расписания, теперь — уверенность, что расписание не просто ненужно (раньше всё решающее, что случалось, шло помимо, словно в насмешку над мнениями и намерениями людей), а что есть решающее знание, от которого зависит упадок или подъем. В корне того, как толкуется главное знание жизни, христианство, ошибка, ее надо исправить.

Я бы не сказал это так: от равнодушия к сознанию и его планам Толстой перешел к признанию наконец важности идей. Нет, о мнениях и планах, любых, между прочим и своих тоже, Толстой как прежде думал с насмешкой, так и теперь. Но он открыл уровень — ума? души? мысли? или просто уровень бытия? — который такой же решающий, как судьба. Пчела по-прежнему не знает что она служит цветам, но у нее уже есть всё знание, нужное для этого служения. Или точнее: на каком-то едва уловимом уровне от них зависит, пойдет ли в их бытии всё верно или нет.

К этому различению на правду-ложь как относятся мгновенные зарисовки? Они как портреты полного мудрого (софийного) состояния. Такое состояние наблюдено, найдено в природе? Нет, оно одновременно и состояние пишущего.

24, 25 Июня [1879]. Ночи с ветром, дождь. На утро рывом дует. Овес треплется, как бешеный, как цыганка плечами. Меж дворов и овинов сплошная крапивно зеленая река конопель. Посредине плывет бабочка в аленьком платочке и низких наплечиках. Должно там дорожка. Пахнет зерном (48, 319).

Природа или сливается с женщиной, которая плывет по морю, потому что высокая конопля колышется под ветром, или сама под ветром экстатическая цыганка. Человеческое свое через запах проникает в колосья, оседает там, способно растаять в природе.

В припадочку пью у Потапк[ина] болота в ключе. Не видать воды, только на днище кипит из дыры в орех, поднимает и кружит крупинки земли, зерен, соломы (11.7.1879 // 48: 320).

Мы читали о Гомере, который у Толстого как такой ключ, с сором, от этого еще свежее. Как природа, так поэзия близкая к народной чиста. Губительство происходит в умном классе, особенно в самом интеллектуальном, подвижном и критичном, в громкой, прежде всего бросающейся в глаза каждодневной публицистике.

Уже давно эта мысль приходит мне: написать обзор одного номера [газеты] с определением значения каждой статьи. Это б[ыло] б[ы] нечто ужасающее. Прошел пас[с]ажем — страшно, как посещение сифилит[ической] больницы (24.11.1888 // 50: 4).

Там прогулки по земле, как прощание с раем, тут проходки по городской газете, как встреча с заразным адом.

…В народе — дела веры, но незнание. Где знание, там безделие. Что такое? (Записная книжка № 10, 30.10. 1880 // 48: 327).

Безделие звучит уже не безобидно, как зло. А ведь опять же в историческом романе Сперанский был всё-таки еще только что неприятен и ненужен, как и Наполеон вовсе не разносчик зла! Газетчики, ужасающие, наверное даже антиклерикалы — но окрашены тем же цветрм зла, что церковные угнетатели сознания.

Только в самой середине властного расписания, в Евангелии Толстой читает свое, против всего что ему ненавистно. Случайно только Толстой не выкинул этого ребенка вместе со всей грязной водой.

Я решил — всё ложь, но разум учения и народ остановили. Что же это такое — христ[ианство] попов? Стал читать катихизис. Не буду поправлять их, как всё б[ыло] сначала. А возьму с конца. Есть цер[ковь] делающих, и дойду, помуч[аюсь] до источника (там же // 48: 328).

Вдруг он догадался о разнице между Словом и толкованием. В ней всё зло. Не надо было начинать толкование. Толстой демонстративно отказывается от различения между Писанием и преданием. Исходную истину Писания и евангельских рассказов, вплоть до тех, которые сам слышит — уж заведомо «апокрифические» — от народа, он называет преданием, всё остальное богословие в хорошем случае толкованием, но обычно хуже чем недоразумением.

Кому какую пользу сделало толкование священ[ного] предания? Открыло оно сердца людей? Нет. Нищие духом спасаются и творят дела без толкования. А сделало ли вред? Неисчислимый. Соблазны. Распри. Злоба. Убийства.

Да и где велено толковать? Нигде. Везде указано быть, как дети. И то, что скрыто от мудрых, открыто детям и нищим духом.

Что же сделали? Растрепали учение по клочкам и на каждое слово наложили свой смысл глупый, гнусный (блаженства), противный Христу. Вот заграждающие вход и сами не входящие (Записная книжка № 10, после 30.10.1880 // 48: 328).

<Предварительные записи к следующей лекции>

Природа книга. Разное письмо в природе и словесности?

Вопрос, о котором очень стоит думать. Упражнение подготовительное к теме толкования. Оклик: Илья! Илья поворачивается, видит что не к нему. Простое совпадение. Почему стыдно? чувство фрустрации.

Потому что мне стыдно своей готовности думать, что весь мир вокруг меня, обращен ко мне, что нет чужих?

Но в состоянии увлечения, другим человеком, расширения меня, когда я не один, я не стыжусь, что всё кажется мне говорящим мне, со мной: я жадно прислушиваюсь, во всём вижу касающийся меня смысл.

Значит мне стыдно оттого, что я сейчас не расширен? Норма — когда не стыдно — т. е. это видеть весь мир говорящим прямо и только мне?

В таком состоянии можно быть всегда? Эжен Ионеско ребенком в театре: ничего не понял — даже если бы это была бы, допустим, пьеса о нем, — но всё принял как захватившее событие, целиком его захватившее. Такое участие во всём мире, полное, но когда человек не слышит, не понимает даже прямое обращение к себе, захваченный им однако как событием мира — оно исключено? μαιευτικός μαιευτής? Вовсе нисколько. Он захвачен событием не толкуя его; он и целиком включен, в восторге, как Ионеско в театре, — и не оборачивается на окрик головой! Полное участие в событии без толкования его. Дети. Как бы ни легло, даже пусть очень странно, в их сознание слово, они его не толкуют, берут это событие.

Как дети, так строгая религия: всё сводится к делу. О. А. Седакова: священное слово толкуется способом поведения, поступка, жизни. Способом присутствия, сказал один священник.

«Герменевтика», о различении интерпретации и толкования. Цитируй Sedlmayr.

2

20 февраля 2001

Посмотрите отчетливое и запоминающееся толкование нищеты духа:

Кому какую пользу сделало толкование священ[ного] предания? Открыло оно сердца людей? Нет. Нищие духом спасаются и творят дела без толкования. А сделало ли вред? Неисчислимый. Соблазны. Распри. Злоба. Убийства.

Да и где велено толковать? Нигде. Везде указано быть, как дети. И то, что скрыто от мудрых, открыто детям и нищим духом.

Что же сделали? Растрепали учение по клочкам и на каждое слово наложили свой смысл глупый, гнусный (блаженства), противный Христу. Вот заграждающие вход и сами не входящие (48: 328).

Среди заповедей блаженств нищета духа занимает особое место: первое. Она и у Толстого занимает первое. Блаженны в греч. стоит μακάριοι — слово, которым LXX перевели ашре, спасение и счастье, счастье спасенного, 38 раз. Нищета духа сказана самым простым словом для нищего, который просит на хлеб. В богословии нищета духа у Мф 5, 3, тем более что просто нищета у Лк 6, 20 (там в русском переводе духом просто добавлено от себя), считается трудной темой («несколько загадочное οί πρωχοί») и имеет много трактовок. В одной из них речь идет о бедных детях. Самое частое обобщение и усреднение десятков трактовок — смиренные, скромные. Это удобно, потому что расплывчато: смиренный еще менее определено чем нищий. Это <как> определить, кто такой лудильщик? Рабочий.

Шедевр фокуснического толкования, которое одновременно абсолютно ничего не говорит и предлагает думать, что и Спаситель тоже в первом «блаженстве» ровно ничего не сказал, — это ставить мысленную запятую: «Блаженны, нищие духом!», т. е. они нищие по определению, потому что пока еще не просвещены светом христианства, и они блаженные по определению, потому что сейчас будут просвещены. Это пример православного иезуитства, до которого западному далеко.

Господь называет собравшуюся перед Ним толпу счастливой именно вследствие ее христианской неразвитости и в виду предстоявших для нее возможностей с полным и открытым сердцем и неповрежденным умом восприять христианские истины (Толковая Библия 8, 83).

Толстовское понимание нищих духом конкретно, технично. Оно в принципе не может быть в числе богословских толкований, потому что требует отказа от толкований в пользу принятия без толкования.

Ольга Александровна Седакова в предисловии к своему ожидаемому словарю паронимов[79], которые в церковнославянском имеют другое значение чем в современном русском (например моление «о всякой душе христианской, страждущей и озлобленной» в церковнославянском значит не то, что христианская душа озлобилась, а то, что ей причинено зло, с ней по-злому обошлись), спрашивает, откуда пошло такое мнение, что понимание должно истолковать, изложить. Спрашивающие, где в старой Руси анализ священного текста, почему дело ограничивается чтением и запоминанием, начетничеством, упускают одну разницу.

Она важная. Введем ее.

Природу называют книга. Генетический код, информация в клетках ДНК для биологии не метафора: инженеры умеют анализировать записанное в геномах, редактировать эту запись. Разное письмо в природе и словесности?

Есть лучше и интереснее ответ, чем что это вещи разные, имеющие некоторые сходства, при анализе которых надо учитывать, и т. д. Письмо культуры в желаемом пределе то же, что письмо природы. У монаха, творящего умную исихастскую молитву, слова вобраны в дыхание и сердцебиение так, что их потом не надо произносить, они стали телом. Зазор между телом и смыслом выбирается. Остаточное, не включенное в молитву тело будет ассимилировано. Живое существо будет равно тексту. Он не толкует молитву, а — как сказать? — интерпретирует ее в смысле «звуковой реализации нотного текста». Раньше (считается что до начала XIX века) композиторы сами себя исполняли. Теория интерпретации, существующая уже больше века, возникла вокруг того обнаружившегося факта, что отделение исполнительства от сочинения ведет иногда неожиданным образом к богатству, которого композитор, сам играющий свое, не достигал.

Будем говорить об интерпретации (исполнении) и толковании, считая различие между ними важным или, я предлагаю, очень важным. Допустимы разные способы называния. Айрапетян, имея в виду исполнительскую интерпретацию, называет ее «настоящее толкование»[80], которое «верно духу своего предмета», т. е., собственно говоря, проводит его (продолжает). Дильтей, когда говорит, что история духа нуждается в толковании, имеет в виду собственно развертывание этого же самого духа. Именования могут быть разные, но разницу между чуть ли не противоположными вещами чувствуют все, даже когда называют разные вещи одним и тем же словом, как например «перевод»: он воссоздание оригинала или его бледная тень, и так далее, люди доходят до большой патетики, восхваляя одно и презирая другое, и так далее. В справочнике под одним словом «интерпретация» вы найдете оба противоположных смысла: объяснение, перевод на более понятный язык — и тут же «построение моделей для абстрактных систем (исчислений) логики и математики», их реализацию; «разъяснение содержания, стиля художественного произведения» — и тут же уже упоминавшееся «истолкование музыкального произведения в процессе его исполнения» (формула грязная, потому что исполнитель хороший может и вовсе не толковать музыку, а давать ее во всей загадке и тайне).

Мы можем хоть бы и не вводить разные термины, лишь бы помнить об огромной разнице. Продолжается же скандал, на котором тратятся громадные силы и время, вокруг философского слова понимание, которое у Дильтея, Хайдеггера, Розанова умение и творение[81], а у изучающих этих же самых авторов — «форма освоения действительности», «постижение и реконструкция смыслового содержания» (справочник[82]).

Вы заметите в литературе, что пока люди не думают, они смешивают всё в одно и сами не замечают, что говоря герменевтика, интерпретация, толкование, перевод имеют в виду и часто вперемешку называют разное. Но вот Ганс Зедльмайр, австрийский первоклассный историк искусства, который конечно заметил важное.

Не каждый способен — и не в любой момент — вновь вызвать, пробудить в себе переживание художественного произведения […] пробуждение или воссоздание произведений искусства (их ре-продукция) и есть не что иное, как то, что в музыке называют «интерпретацией» […]

Интерпретировать произведение архитектуры или изобразительного искусства означает, согласно распространенному мнению, излагать нечто относительно предстоящего нам произведения […]

Мнение это ложно, оно препятствует более живому отношению к искусству со стороны воспринимающего и стоит на пути внутреннего прогресса нашей науки […]

В действительности интерпретация произведений изобразительного искусства, так же как и музыки — ибо искусство одно, — представляет собой воссоздание, репродукцию.

Дальше особенно важно, решающее. Тут надо вспомнить то место Толстого о толковании, с которого сегодня начали.

[…] Это воссоздание, эта интерпретация возникает не из размышления о произведениях, оно не привносится мыслью в объекты искусства, подобно тому как и создание художественных произведений не есть придумывание их [не умственная конструкция; одинаково то и другое, одна природа в продукции и репродукции]. Но оно совершается в той же сфере, что и само созидание, захватывает всю личность человека — его дух, душу и тело — и лучше всего может быть определено как воссоздание (Nachgestalten) в созерцании[83].

Если вы почувствовали, что для Зедльмайра важно, то вам захочется пожалуй для настолько разного ввести два имени. Загадочное, систематически продолжающееся смешение мешает. Введем поэтому условно, исполнение (интерпретация) и толкование.

Теперь скажите мне вещь, которая меня очень интересует. Что понятнее, определеннее, исполнение или толкование?

Конечно, толкование менее ясно. И здесь по-моему причина, почему для разных вещей одно слово. Потому что в отрыве от исполнительской интерпретации толкование теряет субстанцию, становится туманной, неотчетливой задачей. Проверьте себя, попробуйте теперь, когда мы с Зедльмайром выделили отдельно исполнение, ре-продукцию, определить отличное от нее толкование вам не удастся. А сама эта неопределимая вещь без субстанции, отвлеченное говорение о настоящем, есть, еще как, почти исключительно, как пишет там же Зедльмайр, это мнение, что дело интерпретатора

излагать нечто относительно предстоящего нам произведения (которое якобы вовсе не нуждается в том чтобы воссоздавать его заново), изъяснять заключенный в нем «смысл» (например, «Меланхолии» Дюрера), или его форму (например, при истолковании «композиции»), или что-либо еще.

[…] Оно [это мнение] уже давно опровергнуто в теории. Но — только в теории. На практику оно еще оказывает сильное воздействие[84].

Мягко сказано.

Так что, видите, из двух вещей, между которыми нужно различать, одна настоящая, определенная, исполнительская интерпретация, другая не настоящая с какой стороны ни посмотреть. Потому мудрый язык и имеет для того и другого, совсем разного, одно слово.

Предлагаю упражнение, чтобы приблизиться к феномену интерпретации как исполнения с другой стороны. Здесь перед нами один из тех интересных случаев, когда язык отказывается от введения разной лексики как раз там, где разница обозначаемых предельная. Так лучший способ показать полную негодность живого существа или вещи — назвать ее по имени ироническим тоном. Сюда же относятся такие явления, как отрицание na в древнеиндийском в роли сравнения; противоположные значения privativum и intensivum в греческой приставке —α-. Вардан должен сформулировать это точнее[85].

Илья слышит на улице оклик: Илья! Илья поворачивается и видит, что окликали не его. Простое совпадение. Он идет дальше. Что произошло? Ошибка в толковании, потребовавшая исполнения того, что показалось приказом оглянуться, подойти? Ошибка была исправлена новым, верным толкованием, а именно что имеется в виду другой Илья, не я? Теперь недоразумение снято и можно спокойно идти дальше?

Нет, этим дело не кончается, потому что остается чувство неловкости, которое никаким толкованием снять не удается, оно остается надолго и в каком-то смысле навсегда.

Почему ему неловко, стыдно, чувство фрустрации?

Стыдно, во-первых, своей готовности думать, что мир вокруг меня обращен ко мне и я только его и интересую. В мире оказывается есть, кому до меня нет никакого дела. Что я не готов это принять, откликаюсь, словно я центр мира, стыдно? Стыдно наивного эгоцентризма, солипсизма, детского чувства родного, внимательного окружения?

Всё, анализ закончен?

Нет. Потому что в настроении сильного увлечения, может быть не обязательно другим человеком, захватывающим делом, в так называемом «поэтическом настроении» я расширен, не ощущаю себя одним одиноким. Мне кажется, что все знают о моем состоянии, говорят обо мне, причем мне тогда не стыдно вовсе это чувство, что кажется мне говорящим мне и со мной; я жадно прислушиваюсь, во всём вижу касающийся меня смысл. Стыд не может быть за то, что я обернулся, потому что я знаю за собой состояние, когда обернувшись я не знал бы за собой стыда; стыд таким образом за то, что я потерял такое состояние. Мне стыдно оттого, что я сейчас не расширен. Норма — когда не стыдно, обернувшись на любой оклик, видеть весь мир говорящим прямо и только мне.

Что это за состояние.

Оно интересное и стоит того чтобы его осмыслить. Тематизировать его не значит заниматься отвлеченной теорией. Это из такого рода разборов, как когда мы без ключа имеем неудобства, а потом наведя порядок обнаруживаем что ключ при нас.

Ионеско говорит, что ему вообще свойственно, заглядевшись и забывшись, не слышать или не понимать окружающих, а только видеть их. В театре, увлекшись действием, он не сразу улавливает слова действующих лиц, и это началось еще с первого детского театрального переживания.

Меня захватил не сюжет, а движение, целое множество людей, движущийся мир. Происходившее между персонажами меня не касалось, меня поразило присутствие всего (la présence), явление целой вселенной, которая словно в сокращенном виде развертывалась перед моими глазами. Снова я сознавал, что что-то совершается, что не зря тут люди, что я — вот он, что я на всё смотрю […] Я сохранил способность изумляться, благодаря которой могу иногда выйти из водоворота вещей и вернуться на свое настоящее место, к внимательной неподвижности. Уже не я, а мир, творение страшно и величественно движется, ошеломляя меня: это повествование, эпопея, спектакль. Стоит приступить к нему с объяснениями, как мы перестанем что бы то ни было понимать […] Не понимать, изумляться — вот что всего ближе к постижению непостижимого. Мне кажется, что именно эта способность к изумлению делает меня писателем[86].

Здесь случай, по видимости прямо противоположный случаю окликнутого Ильи. Там даже не ему адресованный зов был понят лично; здесь наоборот даже, допустим, если бы вся пьеса была прямо о нем и со сцены обращались именно к нему, Ионеско этого не понял бы. И значит не участвовал бы в событии слова?

А вот кажется как раз совсем наоборот. Если бы среди поразившего его вселенского действия, когда он «сознавал, что что-то совершается, что не зря тут люди, что я — вот он, что я на всё смотрю», кто-то окликнул бы его и он услышал и обернулся, он проснулся бы из творческого сна, его участие в событии было бы меньше, словно человек в армейском клубе смотрел картину, его окликают и он увлеченный не слышит, потом слышит и выпадает из захваченности фильмом. Неспособность среди безусловной захваченности толковать с выведением смысла на частный уровень вызвана сверхспособностью участвовать всем существом в событии мира.

Такое участие во всем мире, полное, но когда человек не слышит, не понимает даже прямое обращение к себе, захваченный им однако как событием мира, заслуживает внимания. Он взят событием не толкуя его. Он и целиком включен, в восторге, как Ионеско в театре, и не оборачивается на оклик головой. Полное участие в событии без толкования его.

Это участие, это настроение преобладает у детей. Еще не понимающие младенцы уже полностью захвачены речью, и обращенной к ним и всякой. А дети, которые уже говорят? Сохраняется у них нетолкующее отношение?

Да, но оно менее заметно, потому что наблюдатели исходят из презумпции детского понимания: они имеют право его предполагать, ведь дети знают слова и их значения.

При этом почти вовсе не задумываются над тем фактом, что дети почти никогда, или вовсе никогда не спрашивают, что значит то или другое слово. Чуть больше замечают, что понимают слова дети большей частью фантастически. Вот типичное, что каждый наблюдал часто, у ребенка 1 год 11 месяцев:

По какому-то поводу говорю ему: «Ты что, с ума сошел?» и позже, шутливо: «У тебя ум есть?» — «Нетю». Показываю на его голову. «Вот там ум». Трогает свою голову, совершенно озадачен, удивлен, заинтригован, долго повторяет «Ум, ум…» и вдруг: «Не видно». Потом, когда выхожу из комнаты, сообщает Свете, показывая на свою голову: «Ум, поселился», и всё не может успокоиться, трогает волосики: «На голове ум лежит!»

Ребенок не спрашивает, что такое ум, потому что ему это совершенно ясно: ум часть и событие его мира. Он начинает не толковать, а интерпретировать-исполнять свою роль в этом новом присутствии: занимает позицию в отношении ума, заигрывает с ним, ищет его место.

В какой важной области мы видим то же?

В поэзии. О поэтических метафорах и образах говорят по недоразумению, представляя, будто поэт видит тот же мир разрозненных вещей с этикетками, что обыденный человек. Поэт начинается там, где как Ионеско перестает понимать смысл чего бы то ни было кроме заливающего всё праздника бытия. Слова-вещи, которые потом слышит и повторяет и потом записывает поэт, понимаются у него не из толкового словаря и привычного словоупотребления (узуса), а как части структуры, или рисунка, или вернее сказать части радуги этого праздника, и поэт из своего целого участия в празднике исполняет как разыгрывает на себе и собой эту радугу. Когда начинается толкование, поэзия кончается.

Аналогично в строгой религии, где священное слово без толкования исполняется способом поведения, поступком, изменением жизни (об этом говорилось).

Как удержаться от толкования? Быть при интерпретации? Борьба идет на том уровне, о котором мы говорили. И на том уровне, на каком Толстой считает тринадцать посадок пчелы на цветки, превратившись в прозрачное, нераздумывающее, нерассуждающее.

Об этой его школе, не дать слову, которое слышишь, шанса окислиться в толковании, сказать его как слышишь, мы уже читали.

Для того, чтобы сказать понятно то, что имеешь сказать, говори искренно, а чтобы говорить искренно, говори так, как мысль приходила тебе (3.2.1870 // 48: 344).

Эту непосредственность слова Толстой знает в фольклоре, в поэзии, знает ее у самого себя. Теперь он открывает ее в Евангелии, в Откровении — но не в его толковании, каким считает уже послания апостола Павла!

О перемене с ним пятидесятилетним говорит его правка в записи 1879 года на отдельном листе (запись № 8). Сначала прочитаю как написано до правки:

Что я здесь, брошенный среди мира этого? К кому обращусь? У кого буду искать ответа? У людей? Они не знают. Они смеются, не хотят знать, — говорят: это пустяки. Не думай об этом. Вот мир и его сласти. Живи. Но они не обманут меня. Я знаю, что они не верят в то, что говорят. Они так же, как и я, мучаются и страдают страхом перед смертью, перед самими собою и перед Тобою, Господи, которого они не хотят называть [переправлено: признавать]. И я не признавал Тебя долго, и я долго делал то же, что они. Я знаю этот обман, и как он гнетет сердце, и как страшен огонь отчаяния, таящийся в сердце не называющего Тебя. Сколько ни заливай его, он сожжет внутренность их, как сжигал меня. Но, Господи, я призвал Твою помощь, и страдания мои кончились. Отчаяние мое прошло. […] Господи, прости заблуждения юности моей и помоги мне так же радостно нести, как радостно я принимаю иго Твое (48: 351)[87].

Он изменяет в трех местах: «признавать» — на «назвать», «я не признавал Тебя» — на «я не называл Тебя», и, главное, вместо «я призвал Твою помощь» пишет «я назвал Тебя». Узнал его имя? Нет: знал и раньше. Но теперь как принял в дружбу, в семью, в свои близкие, взглянул в лицо. Отношение стало интимное. Близость, тесное присутствие — уже не он, а ты, не закон, а лицо, или лучше сказать самый взгляд. Значит узнал не имя — знал и раньше — а Самого, именно Его. Назвал еще — как вызвал для разговора. Об этом В. Н. Топоров[88]. Назвал как вызвал, и теперь из-за Его присутствия о Нем строго говоря нельзя уже говорить в третьем лице.

А что было двадцать лет назад, у тридцатилетнего?

Что такое Бог, представляемый себе так ясно, что можно просить Его, сообщаться с Ним? Ежели я и представляю себе такого, то Он теряет для меня всякое величие. Бог, которого можно просить и которому можно служить, есть выражение слабости ума. Тем-то Он Бог, что всё Его существо я не могу представить себе. Да Он и не существо, Он закон и сила. Пусть останется эта страничка памятником моего убеждения в силе ума (1.2.1860 // 48: 23).

Тогда считал нелепостью просить Бога о чем-то, а теперь просит? — Но заметьте правку! Едва ли пятидесятилетний проверил в дневнике, что писал о Боге тридцатилетний. Но та же рука снова правит «призвал Твою помощь» на простое «назвал Тебя»! «Помощь» вычеркивается! Вместо нее призывается простое присутствие; оно только и есть вся та помощь, которой хочет этот человек. (Я говорю «этот человек», потому что и на Льва Толстого он будет смотреть со стороны, так что название курса «Дневники Льва Толстого» значит не те, которые он пишет, пишет их — мы так и выражались с самого начала — пишущий, а те, которые ему принадлежат и лежат в его архиве.)

Сопоставляя записи разных лет и видя единство пишущего, мы понимаем что назвать Бога для него не значит опять же, как и прежде, видеть или представить Его, или даже считать его существом, пусть сколько угодно широким и неопределенным! Это было бы толкованием. Он окликает, призывает — неведомо кого, но присутствующего как сама жизнь. Мы помним, конечно, что ни на что в христианском богословии, ни на что в церковной догматике, в катехизисе этот человек не мог опереться. Только на Евангелие, причем переводам он тоже не верил, переводил сам без блестящего знания греческого и прося знатоков проверить его, потом и нехотя, не с большой радостью когда видели его ошибки. Он сам — как редко кто и когда. Независимый ум.

Т. е. вел себя как ребенок, из полноты события не спрашивая, что значат слова. Не толкуя, а исполняя.

3

27 февраля 2001

Из того, чем закончили прошлый раз о Толстом, или ребенке, который не толкует слова, ближе подступаем к тому факту, что можем пользоваться языком, не зная значения отдельных слов. Мы легко говорим, Сколько времени? получаем ответ — и не знаем, что такое количество и что такое время. С самого начала эти слова напрямую привязаны, как бы в коротком замыкании замкнуты, на повторяющемся вписанном в практику нужном для течения жизни вписывании своей биологии в метрику, в расписание, в механизмы природы или техники. Что в какие-то ночные часы метро не ходит, это еще уступка машинам природы, но что я встаю и спешу, потому что метро уже ходит, это уже вписывание в механизмы техники. Если я утром просыпаюсь от будильника, заглушаю его, завтракаю, одеваюсь, выхожу, это не значит что я понимаю свое тело: наоборот, оно сегодня почему-то легкое, завтра тяжелое, я боюсь утраты чувства реальности или болезни. Ни безумия, ни болезни, ни тела я не понимаю; они все уходят куда-то — в бессознательное?

Пожалуйста, можете так говорить. В этом термине есть польза напоминания, что в нас есть разум другой чем наш. Восьмилетний мальчик заметил: когда задерживаешь дыхание, спокойно можешь сидеть десять секунд, потом начинается движение. Отчего?

Тело без кислорода начинает принимать свои меры чтобы добыть его. При долгой задержке сознания оно опрокинет приказ сознания радикальным и эффективным образом: вообще просто отменив сознание и взяв всю власть в свои руки. И сознание тоже, чтобы со своей стороны пересилить тело с его разумом, должно действовать радикально, а именно?

Отменив тело через крупную порчу или слом его машины, до неисправимости. Поскольку тело, доведенное до настоящего голода, до истощения, до сильного испуга, отключает сознание, но интересным образом не уничтожая его, а вводя в состояние, когда оно не может диктовать — в сон, от крайней усталости например, в шок при испуге, в безумие при систематической перегрузке тела, в автоматизмы, например в так называемое в этологии голодное поведение при настоящем голоде, сознание интересным образом не имеет такой власти над телом чтобы отменить диктат тела и чтобы освободить себя от диктата тела не имеет способов перенаправить его в другой режим, а должно его разрушить, хотя бы частично, выколоть глаза тела чтобы не видеть соблазнительной еды, или оскопить тело, или умереть задержав дыхание, но пока тело не отменило сознание, остановить дыхание не волей, а закрыв языком дыхательное горло, эта техника самоубийства была известна в древности.

Какой смысл имеет детское упражнение остановки дыхания. Оно ощутимо дает встретиться с этим незнакомцем, телом. Самое долгое и фронтальное преодоление тела, аскеза, всё равно какая, спортивная или монашеская, служит встрече с телом. Аскет ставит задачу абсолютного преодоления тела, встречает абсолютную неприступность, недостижимость, неуправляемость тела и в перспективе аскезы достигает состояния, когда благодать не отменяет природу, природа сливается с благодатью в блаженстве счастья. Афонский старец Силуан (1866–1938, крестьянин Семен Иванович Антонов Тамбовской губернии, богатырского сложения, плотник, военная служба, может выпить три литра водки, на пасху съел омлет из 50 яиц, внебрачная связь с девицей, драка, где он то ли убил то ли искалечил молодого человека в своей деревне, обращение в девятнадцать лет, на Афоне греческом с 1892-го, в мантию пострижен в 1896-м, в схиму в 1911-м, канонизирован константинопольским патриархатом 26 ноября 1987-го, ему принадлежит одно из важных слов XX века, «держи ум во аде и не отчаивайся») после десятилетий титанической борьбы с телом пришел к такому уважению к живому, что случайно без нужды сорвав лист дерева, он грустит, три дня подряд плачет после того как убил автоматическим движением надоедливую муху и плеснул кипятком рассердившись в летучих мышей, которые расплодились в его кельи отшельника[89]. Если такое его участие во всём живом, то нужно догадываться, какое у него было уважение к ближайшему живому незнакомцу, собственному телу.

Аскеза в примитивном понимании как запрещение телу есть, спать, отдыхать только первая необходимая фаза. Она того же рода что подростковый максимализм, который только в грустном неинтересном случае превратится в тупое — и тупиковое — заставление тела делать то, что велит радикальный ум. В нормальном, тем более в хорошем случае эта провокативная фаза быстро выравнивается в знакомстве с мудростью тела.

Обратите внимание, что в недавней книге об аскезе[90] разговор идет об открытии софии тела (психология входит в тело), об «отверзании чувств», «появлении новых средств» (19–20).

Человек «видит» Свет не физическим зрением и не разумом, а «по особому претворению всех чувств» (Палама) — новыми чувствами, что образуются, отверзаются у него действием благодати (168).

И без этого совершенно бессмысленными были бы бессонные ночи, питание хлебом и водой, вериги. Антропология это в первую очередь учение о запасах и перспективах, которые без нее человек в себе не знает. «Подвиг как органон» у Хоружего подразумевает образование новых органов чувства и мысли и подвижника. Вся аскеза направлена на то чтобы развернуть неведомые богатства души-тела, готовность органики к совершенству. Развертывается сложная мудрость человека. Могла бы она устроиться иначе как в свете предельных перспектив? Теперешняя аскеза, ставя снова предельные цели, повторяет поэтому и продолжает историю природы, сама будучи историей человечества. Науку современную и технику тоже можно и нужно называть аскезой, от άσκέω «искусно обрабатывать», вообще искусно делать, снабжать, вооружать и второе значение «упражнять, упражняться». «Деятельность подвижника […] имеет внутреннее сходство с деятельностью ученого-естествоиспытателя […] Как и в работе естественника, здесь хотят обеспечить протекание определенного процесса […] в чистоте, без помех» (77).

Аскеза духовная явно, научная — не говоря об этом, имеют целью спасение. Один из тезисов старца Силуана — против Бродского, у которого в Нобелевской речи спасение мира наверное невозможно, но одиночки пожалуй да — что подвиг имеет целью спасение в конечном счете всего живого. О старце Силуане известно в основном от его ученика, потом архимандрита православного монастыря в Эссексе, Софрония (Сахарова), которого цитирует Хоружий (Архим. Софроний (Сахароз). Видеть Бога как Он есть. Эссекс 1985; Иером. Софроний (Сахаров). Старец Силуан. М., 1991). Хоружий цитирует (47) свободного новогреческого богослова Христоса Яннараса, неопубликованную лекцию в Женеве 10.9.1991: «Спасение […] не юридическое оправдание поступков. Греческий термин очень значим. Ζωτηρία означает: я становлюсь σώς, целостным, я достигаю полноты своего существования».

«Исполнение твари» (47) через аскезу начинается с установления перед ней, и это при трезвом знании всей ее неприступности и неуправляемости, самой высокой планки, предельной, для скачка. Если не будет поставлена предельная задача, не станет выхода к софии, настоящей икономии природы.

У Хоружего синоним аскезы подвиг. В правильном понимании аскет (подвижник), его дело настолько чисто, что он отстраняется, не делает ничего, оставляет делать благодати. О которой сказано, что она не отменяет, а очищает природу. Хорошее различие, важное, предлагает практик аскезы: «Наш только труд, а самое дело […] есть дар благодати» (у Хоружего, с. 131). Хоружий поясняет:

[…] некий труд совершается человеком, и вовсе не говорится, чтобы он был ненужным, лишним; а в то же время труд этот еще не есть дело! — Из указаний учителей выступает, в конечном счете, нечто довольно определенное, хотя глубоко иррациональное — или сверхрациональное. Ты что-то делаешь, а с тобой делается что-то, не отвечающее твоим намерениям, и ты в конце концов оказываешься в некоем расположении, достичь которого вовсе не ставил своею целью. И неожиданно обнаруживается, что это расположение нечто несет с собою. Обнаруживается присутствующим нечто, что не было принесено или создано тобой, и начинает нечто происходить уже помимо твоих усилий (131).

Не совсем помимо твоих усилий. Тут важно, что всё не так, чтобы сначала шел долгий труд, и в награду за него благодать. Благодать вообще не плата за труды. На каждом шагу аскезы благодать это то, что делается. Весь труд тратится на то, чтобы она делалась в чистоте без помех. Благодать это обожение.

Задав предельные параметры, мы настраиваем автомат природы на оптимум. Не потому что мы оптимисты, а потому что иначе не избежать конца, смерти. В свободном решении выбора оптимума, предельной задачи, с самого начала уже присутствует совершенство.

Нельзя считать поэтому, что из двух действующих начал одно выступает всегда предшествующим; но оба, и свободное усилие, и благодать, явно неустранимы (там же).

Проследим аргумент аскетики против толкования — он параллелен толстовскому и его проясняет. Это поможет уточнить место толкования. Прошлый раз, читая Ганса Зедльмайра, мы оправдали толкование как исполнительскую интерпретацию, или просто исполнение. Сегодня увидим еще одну нишу, где толкование имеет свои права, неожиданную и интересную — и как раз в середине среды, которая не принимает толкования в смысле информирующего перевода.

Чаще всего исихастский органон указывает […] что неучастное сознание, ограничивающее себя дистанцированным наблюдением, регистрацией и дескрипцией, отсечено от внутреннего содержания духовного процесса […] Но отмечаются и более тонкие эффекты […] [Архимандрит] Софроний пишет: «Не раз бывало в моей жизни по Богу, что как только я осознавал моим рассудком („шуйца“ моя) совершающееся со мной по Божьему снисхождению, так Свет покидал меня». В аспекте метода, органона, правомерно сопоставить этот эффект с эффектом (апорией) несовместимости квантового объекта и классического прибора в квантовой теории измерения: наблюдательный макроскопический прибор иноприроден регистрируемому микропроцессу, и акт наблюдения (измерения) оказывается внешним вмешательством, сказывающимся на ходе и на характере процесса (213 след.).

Толкование-осознание стало быть не только в другом измерении чем событие, оно не нейтрально, разрушает событие. Помните у Толстого о вреде толкования. И кажется мы можем уточнить теперь, в чем этот вред. Толкование в смысле вычитывания значений и смыслов — вспомним опыт мальчика с остановкой дыхания, в подростковом максимализме неуправляемость тела истолковывается как слабость, трусость и возможны радикальные меры противодействия телу. Толкования без значения и смысла не бывает; всякое значение и всякий смысл это структурирование метрики. Всякая структура метрики это программа для разумных существ. Отношения между метрикой социума и топикой природы (тела) взаимно уничтожающие: город вытесняет джунгли, лес разрушает город; подростковый максимализм садомазохистски теснит тело, тело берет реванш с годами и полный реванш в старости. Основатель аскетической традиции св. Антоний:

Есть люди, которые изнурили тело свое подвижничеством, и однако удалились от Бога, потому что не имели рассудительности[91].

Толкование, как его понимает Толстой, или недолжная интерпретация по Зедльмайру, не участвует (Хоружий: причастна, но не участна) в событии — каком?

Аскетический опыт предстает как духовный процесс, в котором сознание и человек кардинально изменяются: изменяют себя силою благодати; и обнаруживается, что такой процесс требует особых, специально создаваемых — не столько «состояний», сколько структур, актов, режимов […] (219)

Трезвение, одно из традиционных названий аскезы, заставляет вспомнить о пьянстве. Опьянение это один из способов, какими тело освобождается от сознания, не уничтожая его. О том, что трезвение возможно только в крайнем опьянении, говорилось так много, что мне не хочется это уже упоминать. Обратите внимание, что сознание не соглашается с тем, что оно уходит, в опьянении: пока оно еще может говорить, оно продолжает говорить, что оно присутствует и вполне контролирует ситуацию, т. е. его отключение происходит совершенно плавно, насилия не чувствуется совершенно. Но и на каждом шагу своей истории сознание соседствует с несознанием без проблем, даже радо этому соседству, и чуть ли не культивирует свои отключения. Я отключился, говорится с удовлетворением, как о парапсихологических способностях. Способность молодого старца Силуана выпить три литра водки не выключается из житий этого святого. Первое чудо христианства было превращение воды в хорошее вино. Если вручить сознание Богу или природе, — но почему страшно себя плохого пьяного? потому что сознание отвечает и тогда, когда его нет?

Оно собственно не отвечает. С сумасшедшего нет спроса. Сознание отвечает перед самим собой за легенду, которую оно себе создало, если в этой легенде трудно свести концы с концами.

Сознанию бывает нужно окунуться в «бессознательное», чтобы за его счет расшириться.

[…] В духовном восхождении «познание есть со-бытие» (Софроний) — т. е. это познание — обретение не столько новых знаний, сколько нового бытия — чрез возрастание, расширение познающего сознания. По свидетельствам аскетов, не только собственно ум, но все способности осмысления, осознания, перцепции на высших ступенях духовного процесса не просто изменяются, но именно — утончаются, усиливаются, возрастают (222).

Благодать восстанавливает природу против противоестественного (225). Противоестественное возникает от неверного директивного толкования природы.

Как запретно своевольное толкование в аскезе, так запретно и неследование благодати. Это непростительный единственный смертный грех. Следование тут уже поступок. Отказ от следования, решение не признать что-то благодатью, или недоверие своим силам и решение не идти на риск тоже поступок. Толкование при этом происходит, но не как развертывание значения и смысла, а как решение за и против, да — нет, добро — зло. Так в логике содержание редуцируется к оценке на истинно — ложно. Тут диаметрально противоположное толкованию направление: в аскетической логике не я толкую, а я истолкован на то — не то. Не по образцу, потому что всегда и во мне всё новое, неповторимость «лицетворения» (Л. П. Карсавин), а по критерию предельной высоты, спасенности.

«Потомок», внедряясь в таинственную жизнь Традиции и входя с Отцами в общение, повергает перед ними себя и собственный опыт и от них получает проверку его и истолкование; оказывается ими испытуем, поверяем, толкуем (246).

Толкование идет как в логике только на истинно — ложно, то — не то, и критерий и норма — благодать, как блаженство, слава, счастье.

В семантике Традиции «истинность» опыта тесно сближается с его благодатностью и несет онтологическое содержание; естественный же опыт обладает лишь […] истинностью в более слабом смысле эмпирической достоверности (250).

Онтологическая истинность аскетической герменевтики, в нашей терминологии толкования как исполнения, окончательная, и в полноте и в истории, по достижению предельного (спасения). «Спасенный человек не вырывается из всей твари, но твари должно быть спасенной и прославленной вместе с ним»[92].

Здесь […] наибольшее отличие от того, что стало привычным в органоне научного познания. Лишь минимально, в зачаточной и обрывочной форме, присутствует здесь всё то, в чем принято видеть ядро герменевтического подхода: обращенность к языку, методику анализа текста, рефлексию стиля и жанра, природы и структуры дискурса, арсенал способов его дешифровки, идентификацию смысловых уровней… Но в то же время, не менее бесспорно другое: в Традиции налицо отчетливый, ярко выраженный импульс и даже пафос понимания и истолкования. Однако относится он не к тексту, а к опыту, добываемый опыт подвига Традиция стремится сделать осмысленным, проработанным, истолкованным, причем истолкованным […] исчерпывающе, до конца; и лишь таким она соглашается его принять, включить в свой корпус, тезаурус исихастского опыта (252).

Эту богатую тему, логика аскезы и логика как этика у Витгенштейна, вам объявляю и оставляю, хотя почти нельзя оставлять даже имея в виду нашу тему толкования. Продолжаем только тему толкования. Герменевтика опыта, так Хоружий (252) называет аскетическое понимание.

В обычной постановке герменевтической проблемы… должна была бы ставиться задача о толковании Писания и аскетических текстов. Но в «исихастской ауто-герменевтике» ставится задача иная, задача о толковании нового, живого опыта — и это толкование производится на основе Писания и аскетических текстов. То, что должно быть толкуемым, оказывается здесь толкующим; обычная же герменевтика при этом становится некою герменевтикой второго уровня, второго порядка — задачей о толковании толкующего — и эта задача, по существу, не ставится и не рассматривается всерьез. То же, что возникает как «исихастская ауто-герменевтика», своеобразный комплекс диалогических, холистических, интуитивных принципов истолкования аскетического и мистического опыта, — служит внутренним целям самого опыта (262).

Вы видите, в научной книге Хоружего та же перспектива, что у искусствоведа Зедльмайра, у поэта Седаковой, — исполнение, исполнительская интерпретация. Вардан говорит об антигерменевтике Толстого[93].

Плавное возвращение к Толстому однако после красивого разбора исихазма у Хоружего не получится. Дело вот в чем. Процитирую полнее то, что уже зачитывал сегодня из его «К феноменологии аскезы»:

Деятельность подвижника по созданию обустройства Подвига имеет внутреннее сходство с деятельностью ученого-естествоиспытателя и, может быть, еще более — философа-феноменолога. Как и в работе естественника, здесь хотят обеспечить протекание определенного процесса (хотя уже не всецело естественного) в чистоте, без помех. Точно так же обнаруживают, что это протекание затруднено, искажено или прямо невозможно в обычных условиях, «in vivo» — и потому прибегают к осуществлению процесса в специально создаваемых, «лабораторных» условиях, «in vitro». Сфера Подвига — антропологическая лаборатория (77).

Ради Бога, обратите внимание на это суждение сильного ума, который давно думает об аскетике, благодатной практике: это «или прямо невозможно» в обычных условиях. Очень важно это услышать и понять и запомнить. Лабораторные условия не обязательно монастырь, это может быть всякая устроенная чистота эксперимента, постановка своей биографии, часто удобная для окружающих. Но это не обычные условия.

Теперь посмотрите условия Толстого. Не говоря уже о том что для него не было образца. Можно сказать, он сам виноват. Ладно, мы имеем право так сказать. Верно, не было. Кто-то скажет, не имея религиозных авторитетов, он зато опирался на народную жизнь, на фольклор. Сборник пословиц, задуманный, он не сделал. Что касается административной роли и административного организационного обеспечения, то институциональные формы, и школу, и участие в местной администрации он бросил.

Вхождение в подробности крестьянского быта вело к такому увязанию, сравнимому с его безнадежным увязанием в семье, что хочется сказать: не делал бы он ничего этого, писал, и начинал новую эпоху русской литературы.

Судите сами. К нему приходят, он сам ходит по дворам. Он безнадежно тонет в отношения с крестьянами, непролазно.

Щекинский мужик. Чахотка. Чох с кровью, пот. Уже 20 лет кровь бросает. Гречиху косил, тянулся за мужиками. Родники. Рубаха мокрая. Пьет, что из носу потечет.

Над женой подшучено. Порчь. Кричит (Дневник 18.4.1881 // 49: 26).

Щекинская больная с девочкой 3 дня шла до меня… […] Старуха переволокская. Сын помер. Двоюродный племянник согнал. Ходит, побирается. Была богата. — 5 странников. Потерял билет (28.4.1881 // 49: 29).

8 Мая [1881]. Погорелая женщина, мещанка, с ребенком, «мальчик сгорел, муж обгорел». Певучим голосом — причитает, чисто одета, босиком. С лица чиста (49: 33).

22 Мая [1881]. Вдова с Груманта просила лошади посеять огород. Картошек нет (49: 38).

Толстой не всегда понимает просителей. То, что кажется ему пьянством, оказывается шатанием от голода, или наоборот. Он видит, что вызывает на себя злобу, тогда как баре, никогда не входящие в дела крестьян, вызывают у них чаще всего зрелищное эстетическое удовольствие, злорадство, направленную злобу — в случае только редкого зверства, а к Толстому — злоба за его добро. Но хуже: его советы, убеждения не принимают, за его высказывания на него доносят властям как на социалиста.

Странник молодой, неженатый мужик, обиделся, когда я сказал ему, что ходить не надо (24.5.1881 // 49: 40).

Пошел гулять. На горке сидят бабы, старики и ребята с лопатами. Человек 100. Выгнали чинить дорогу. Молодой мужик с бородой бурой с рыжиной, как ордынская овца. На мой вопрос: Зачем? «Нельзя, начальству повиноваться надо. Нынче не праздник. И так Бога забыли, в церковь не ходят». — Враждебно. И два принципа — начальству повиноваться, в церковь ходить (25.5.1881 // 49: 40).

Совсем легко видеть, кем будет такой мужик при новой власти, и как он тогда будет говорить с Толстым, которого уже не защитят царские штыки. Толстой этого не видеть не может. Каждая из этих встреч его задевает, упорядочить свое отношение к просителям он не может. Вот Ефим Жаров, яснополянский крестьянин, он скоро умрет, Толстой будет до своей смерти давать его вдове Наталье и ее детям ежемесячное пособие.

4 Июня [1881]. Солдат в поддевке с медалями, кривой, просит дочь выдать замуж. В ноги.

Анисья Морозова — лошадь обезножила.

Жаров. Злой, нахрапом лезет (49: 42–43).

Не сказано, дал ли яснополянской крестьянке Морозовой. Не сказано, что просит Жаров. Не сказано, как шел разговор с ним. Ночью явно думал, и на следующий день горечь, но новые встречи:

5 Июня. Вчера уныл и гадок я был. Злился на Жарова и Одоевского.

Баба Городенская. Муж больной. Она вышла за вдовца первого. — От того 2 мальчика. Потом за другого. Пасынок отделился. Сына записали. — Кормится кусочками и сама по миру ходит. — Желтая, запухшая. Сбилась совсем [зачеркнуто: уж не женщина] (там же).

Этот зачеркнутый приговор показывает, что, как и в отношении своих семейных, Толстой не дает воли своему суждению, заставляет себя видеть в людях божественное. Эта его школа, раз начавшись, уже не кончилась всю жизнь — и если он чего не доделал, должны доделать мы.

9 Июня (1881). Вчера встретил мужика молодого Новосильского из острога за подгребание муки. Пухлый, сладострастный, с красными пятнами, вшивый. Просидел 3 месяца. Расслаб. —

Константин — хлеба нет. Картофель посадил. — Дочь прислал.

Дворовый с женой, противный. Дурачек из Пирова. Жену ищет. —

Из Щекина погорелый солдат с дочерью (49: 44).

Так что говорить, что он от тягостного вида бездельного богатства отходил душой с крестьянами, не приходится. Как не ясно, куда он собственно пошел, оторвавшись от привязки семьи. Куда он пошел.

Пошел к Константину. Он неделю болен, бок, кашель. Теперь разлилась желчь. Курносенк[ов] б[ыл] в желчи. Кондратий умер желчью. Бедняки умирают желчью! «От скуки» умирают.

У бабы грудница есть, три девочки есть, а хлеба нет. В 4-м часу еще не ели. Девочки пошли за ягодами, поели. Печь топлена, чтоб не пусто было и грудная не икала. Кон[стантин] повез последнюю овцу.

Дома ждет Городенской косой больной мужик. Его довез сосед. Стои[т] на пришпекте.

У нас обед огромный с шампанским. Тани наряжены. Пояса 5 рублевые на всех детях. Обедают, а уже телега едет на пикник промежду мужицких телег, везущих измученный работой народ. —

Пошел к ним, но ослабел (28.6.1881 // 49: 47).

Заметьте, что для увязшего в крестьянских бедах никакого дня, никаких графских денег не хватит. Проблемы эти не решить. Толстой в обычных условиях. Дело его поэтому, Хоружий не ошибается, безнадежно: его дело ведь спасение. Он не в лаборатории, лабораторию себе не устраивает. Лабораторией был письменный стол и выписки, работа над романом. В нем он создал войну и мир, из войны мир. Он от лабораторных условий отказался.

Мы остановились на его открытии Евангелия. На его догадке, что главное можно решить в корне, сверху, коснувшись того ведущего в человеке, что сейчас пока крестьянам говорит, что надо ходить в церковь и слушаться начальства, а богатым говорит, что надо не отставать от прогресса. Вера в православного Бога тут, вера в прогресс там, обе веры темные, собственно удушающие, главное на пустом месте стоящие — их заменить верным убеждением не удастся ли?

Оно дано как раз в главном расписании этой части света, ведущей, и этого православного государства, в Евангелии. Всё дело испорчено его толкователями. С ними надо разобраться.

Разбор темы толкования, продолжение на следующей паре.

4

6 марта 2001

Беда современной культуры в том, что она не культивирует и еще хуже, старается не замечать опыт, выводящий из тела. Когда он заставляет себя заметить, то кажется уникальным.

Я раздумывал об этой моей исключительной способности вызывать из «болота» на каждом месте хороших людей, об этом чувстве всеобщего скрытого и всюдного человека — есть ли это качество положительное или отрицательное?[94]

Здесь у одинокого Пришвина рядом с хорошей феноменологией две ошибки. Почему увиденное сразу присваивать себе как исключительную способность? Зачем спешить его оценивать с подозрением на недолжность? Трезвее и чище без толкования у Гейзенберга:

Дома вдоль узких улочек показались мне отдаленными и почти нереальными, словно уже были разрушены и остались только в виде картинок; люди выглядели прозрачными, их тела как бы уже вышли из вещественного мира и можно было еще как-то распознать только их душевную структуру[95].

С хозяйственным сбережением бытия у Льва Толстого:

Глядел на портреты знакомых писателей 1856 года, всех умерших, живо представлял себе, что это всё тот один Он, к[оторый] во мне, к проявлялся различно во всех их, который проявляется теперь во всех людях, встречающихся мне […] Ах, если бы всегда не только помнить, но чувствовать это![96]

Опыт того, что шире вот этого тела, дан раньше рассуждения и наблюдения в бытии присутствия как опыт самости. Самость вовсе не то же что индивид. Убеждение, что никакой анализ самости не устранит и не объяснит ее начало в неприступном неуловимом, приходит как откровение.

Мы видели, как Толстой увязает в так называемой помощи крестьянам. Толстой начинает неостановимо переходить в живые существа, с которыми он встречается. Эти существа его перетягивают на свою сторону, и только другие существа, жена, семья, семейные, не в последнюю очередь близкие слуги (может быть больше чем дети) перетягивают его назад. Дело становится серьезно, его я потерялось или вообще существовало только по привычке.

1 Июля {1881}. Иона из Городны. Две бабы из Колпны. Одна худая, быстрая, другая брюхатая, грубая, как колода. Платок повязан рогами. Упорно ждет (Дневник // 49: 48).

Это стояние, когда посетитель проситель не уходит, молча остается, захватив, заставив собою место или часть места, которое Толстой считал своим домом, собственно вытесняет его из дома, — Толстой не знает что с этим делать, не знает собственно и его жена Софья Андреевна, потому что от растерянности не умеет ничего лучшего как впасть в истерику.

Ситуация «Парадного подъезда» Некрасова повториться не может. Экспроприация помещичьих имений поэтому собственно под Толстым началась. Полиция пока еще в полной силе и по инерции status quo восстанавливается, просители как-то уходят. Но с легкой ли душой Толстой принимает эту защиту власти, если те самые крестьяне, которым он помогает, доносят на него власти. До революции, до новой власти, задолго до системы социальной помощи граф Толстой на себе испытал все эти вещи. Потому что не имел защиты и охраны и его защищала собственно только косность, вернее, еще не полная дорасшатанность прежнего прочного порядка вещей.

И я вам скажу, что в этой ситуации, собственно безвыходной, — вспомним Хоружего, открывшееся живое существо для всех, в которое все могут входить, в его я, и захватывать его себе, когда Брехт для своего «Доброго человека из Сезуана» не находит ничего лучше чтобы он не расплылся по другим я, как ввести двойника, с полицейскими замашками, чтобы сохранить хотя бы ту фабрику, которая приносит доход, раздаваемый добрым, — Толстой находит только выход продолжать идти до конца отдавая имущество, авторские права, репутацию, положение в обществе, в литературе. Что касается отдать жизнь, то она ему давно не ценность, которую надо было бы специально беречь.

2 Июля {1881}. Мужик старик из Варвар[ки], Басовской волости подмигивает, взаймы. {Наверно сам же хитро подмигивает, когда говорит что отдаст деньги.}

Кривая, босая, худая вдова.

Солдат помер, сельца Крылъцова Егор Иванов Захаров. Осталось 4-о детей. Нельзя ли вдове пособие?

Другая вдова крыльцовская, толстая, грубая, а нищая. —

Я ушел от дождя в дом, а они всё сидели под дождем дождем {от нервов дважды пишет}, ждали меня под деревом (Дневник // 49: 48).

Это пока еще во дворе. Сейчас они подступят совсем к телу, займут дом. У Толстого останется только место, которое он может оправдать, за его письменным столом, он туда уйдет от просителей, оставив им последнее пространство своей жизни, и будет в отчаянии записывать:

29 Июня (1881). Старичок, кроткий, зажиточный (плачет сейчас), просит строиться. Вперед готов заплатить штраф мировому. — Странники. Побирушка из Городны пришла на балкон и легла в ноги в середине двери (49: 48).

И от этого поступка — опыта — меняются глаза. Человечество становится видно, что оно сбилось с толку, что заперлось в своих отдельностях, отгородилось, не отпустило себя видеть один атман (самость) во всех. Его полное одиночество образуется как-то естественно, незаметно, само собой. Ему исполняется 53 года, проходит 28 августа, все забыли. Он упрекает сам себя: не отстал еще от ячества совсем, глупо грустит.

28 [августа 1881]. Не мог удержаться от грусти, что никто не вспомнил (49: 57).

Если Толстой этого времени упрекает себя, то он так и пишет, а здесь всё-таки нет — полуупрек, отчасти констатация холода людей. Всех, и крестьян тоже.

3 Сентября {1881}. Ходил на сходку об Александре {яснополянском крестьянине, Копылове, после его смерти в 1886-м Толстой взялся сам обработать землю его вдовы Анисьи. Летом 1888-го Толстой перестроил избу Копыловой, исполняя плотничьи и другие работы}. Резуновы кричат. Из окна волоком высунулась старшинская бывшая. «Острожная. Каторжная». Нелюбви много в народе (49: 57).

Зрение обостряется. Город — что Москва «Войны и мира», где она, была ли вообще! Сейчас виден сплошной ад, другой полюс крестьянского ада — и ужасно, что оба полюса собственно один другого стоят, оба живут за счет друг друга, выхода нет ни там ни здесь.

1881, 5 Октября. [Москва] Прошел месяц — самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. — Всё устраиваются. Когда же начнут жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни. —

Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят извозчиками (49: 58).

Разница между крестьянством и городскими пожалуй та, что село целый мир, открытый и не только приспосабливающийся, тогда как город уже окончательно определился и свободы движения в его сложившемся устройстве уже нет, окостенение необратимо. Русский крестьянин Робинзон (дневник 30 января 1906[97]), он еще только обстраивается. Но, с другой стороны, Толстой прислушивается и записывает — значит верит — пророчество старого балалаечника на конке об уже гибели крестьянства:

«огненной паутиной всю землю опутают, крестьяне отойдут, и земле матушке покоя не дадут» (18/30.3. 1884 // 49: 6).

Свой собственно теперь только один, княжеский сын, отказавшийся от того даже, что есть и у бедных. Продолжение той же записи:

Николай Федорыч — святой. Каморка. Исполнять! — Это само собой разумеется. — Не хочет жалованья. Нет белья, нет постели (49: 58).

Один свой. А спорят, какие отношения у Толстого к Фету, Тургеневу. Никаких по-настоящему. Лодка отплыла. Толстой никого не видит, кто как он осмелился бы расстаться со своим я. Так монах в тайном постриге может идти по улицам города и смотреть на благополучных граждан.

[10 июля. Спасское-Лутовиново.] 9, 10 Июля [1881]. У Тургенева. Милый Полонской [поэт, 1819–1898], спокойно занятой живописью и писаньем, неосуждающий и — бедный — спокойный. Тургенев — боится имени Бога, а признает его. Но тоже наивно спокойный, в роскоши и праздности жизни (49: 51).

22 августа наоборот Тургенев в Ясной Поляне, показывает как в Париже танцуют «старый канкан». Три слова в дневнике:

Тургенев cancan. Грустно.

Этот Тургенев мало выделяется из пирующей оргии. И не случайное сходство записей Толстого с советами опытного, старого афонского аскета.

Не раз бывало в моей жизни по Богу, что как только я осознавал моим рассудком («шуйца» моя) совершающееся со мной по Божьему снисхождению, так Свет покидал меня (архим. Софроний, см. выше).

Станешь смотреть на плоды добра — перестанешь его делать, мало того — тем, что смотришь, портишь его, тщеславишься, унываешь. — Только тогда то, что ты сделал, будет истинным добром, когда тебя не будет, чтобы портить его (22.12.1882 // 49: 59).

Не сразу догадаешься, где исихаст и где писатель вольнодумец. Убери себя, пусть тебя не будет. Увидь того, кто один и переодевается в разные тела. Толстой как о своем записывает о смерти Николая Андреевича Ишутина (1840–1875), двоюродного брата Каракозова, с ним приговоренного к смертной казни в 1866-м, помилованного, съеденного чахоткой в бессрочной каторге на Новой Каре:

Надели мешок, петлю, и потом он очнулся (он говорит) у Христа в объятиях. Христос снял с него петлю и взял его к себе. Он прожил 20 лет на каторге (всё раздавая другим) и всё жил с Христом и умер. Он говорил, умирая: я переменю платье (17/29.3.1884 // 49: 69).

Так Толстой видел Одного, который меняет себе лица.

На базе отмены я частного снимается вся юридическая, правовая постройка вокруг него. У Толстого ощущение прояснения, очистки, как развеивание туманов, развязывание узлов.

1883. 1 Января. Когда только проснусь, часто мне приходят мысли, уяснения того, что прежде было запутано, так что я радуюсь — чувствую, что продвинулось.

Так на днях — собственность. Я всё не мог себе уяснить, что она. Собственность, как она теперь — зло. А собственность сама по себе — радость на то, что тем, что я сделал, добро. И мне стало ясно. Не было ложки, было полено, — я выдумал, потрудился и вырезал ложку. Какое же сомненье, что она моя? Как гнездо этой птицы ее гнездо. Она хочет им пользоваться, как хочет. Но собственность, ограждаемая насилием — городовым с пистолетом — это зло. Сделай ложку и ешь ею, но пока она другому не нужна. Это ясно (49: 60).

Красивое решение. У Гегеля оно называется свободой собственности: скрипка принадлежит тому, кто лучше умеет на ней играть. У Толстого: если другой хочет есть, твоя ложка принадлежит ему.

Но как будто бы здесь что-то недопрояснено? Что?

Ах да: бывает, что люди наперекор всем правам и свободам отнимают собственность. Что делать тогда? Отнять у отнявшего? Но тогда цепную реакцию отниманий что остановит? Всё застынет в цепком присвоении, как оно и есть теперь, так что с руками оторвешь эту ложку, и никто не станет разбираться, кому она нужна, как остановить присвоение? Продолжение той же записи, единственной за весь 1883 год:

Вопрос трудный в том, что я сделал костыль для моего хромого, а пьяница берет костыль, чтобы ломать им двери. Просить пьяницу оставить костыль. Одно. Чем больше будет людей, которые будут просить, тем вернее костыль останется у того, кому нужнее.

Господа, почему нельзя схватить пьяницу, отнять у него в конце концов костыль, если надо связать, запереть.

Мы в нашем праве, мы справедливы, пьяница нет. Наше дело восстановить право, ограничить, схватить за руку, арестовать, убить преступного пьяницу. Почему это нельзя?

Мужик вышел вечером за двор и видит: вспыхнул огонек под застрехой. Он крикнул. Человек побежал прочь от застрехи. Мужик узнал своего соседа-врага и побежал за ним. Пока он бегал — крыша занялась, и двор и деревня сгорели (Дневник 1884 г., начало // 49: 61).

По-честному всегда у человека есть срочное дело, важное как тушение пожара, с которого взаимное выяснение справедливости собьет. Тогда сгорит дом и вся деревня. Две логики, ясные и прямые: одна доспорить, доказать, отсудить, расправиться; другая — не выпустить дело из рук, как затушить пожар или донести непотухшую свечку, когда не осталось и уже никогда не будет ни одной спички.

Мы не имеем этих глаз Толстого. Нам скорее кажется наоборот, что если остановить несправедливых и отнять у них средства зла, восстановить справедливость, тогда можно будет заняться делом, а без этого не надо, всё равно всё отнимут.

Толстой видит, как эта логика справедливости и выяснения прав создала до сих пор историю человечества.

Я сейчас перечел среднюю и новую историю по краткому учебнику.

Есть ли в мире более ужасное чтение? Есть ли книга, кот[орая] могла бы быть вреднее для чтения юношей? И ее-то учат. Я прочел и долго не мог очнуться от тоски. Убийства, мучения, обманы, грабежи, прелюбодеяния и больше ничего (Дневник 1884 г. // 49: 62).

На следующий семестр, осенний, если мне позволят здесь, если нет то в Институте философии, я хотел бы начать курс философия права[98].

Осмысленное отношение к праву возможно только в перспективе освобождения от метрического понимания социума как комбинации частных я.

Логика частного права телесной личности, единственно понятная в теперешнем понимании закона, противоположна тому, что Толстой называет разумение. В разумении — это движение — распадаются стены того, что Керкегор называл персональной тюрьмой, которую строит для самого себя каждый человек. Одна из главных функций Индры, центрального деятеля в ведийском мире, — разрушение (раздирание) городов. Каким-то чутьем, рыща повсюду в поисках выхода из тесноты, в которой ему становится душно, Толстой после Конфуция и Лао-цзы набредает на Ригведу. Он читает на языках, переводит осмысливая и превращая в свое — русское? Как сказать. Просто своё, не русское. Отношение между русским и Толстым такое же, как между Толстым и им самим. Кто разобрал свое я, разберет уж и свою национальную принадлежность.

Приучать себя думать о себе, как о постороннем; а жалеть о других, как о себе. […] Как хорошо, нужно, пользительно, при сознании всех появляющихся желаний, спрашивать себя: чье это желание: Толстого или мое. Толстой хочет осудить, думать недоброе об NN, а я [слово: я подчеркнуто дважды] не хочу. И если только я вспомнил это, вспомнил, что Толстой не я, то вопрос решается бесповоротно. Толстой боится болезни, осуждения и сотни и тысячи мелочей, ко[торые] так или иначе действуют на него. Только стоит спросить себя: а я что? И всё кончено, и Толстой молчит. Тебе, Толстому, хочется или не хочется того или этого — это твое дело. Исполнить же то, чего ты хочешь, признать справедливость, законность твоих желаний, это — мое дело. И ты ведь знаешь, что ты и должен и не можешь не слушаться меня, и что в послушании мне твое благо (8.4.1909 <ПСС, т. 57>).

Здесь я уже не частный, или, точнее, не тот, на кого можно посмотреть и значит кого можно описать (именовать), а тот, кто смотрит. Это Толстой говорит уже зайдя далеко по пути высвобождения глядящего?

Как сказать. И здесь мы касаемся кажется разгадки того, о чем много говорили прошлый семестр, о постоянных срывах Толстого.

И это связано с аскезой и успехом.

Аскеза может возрастать, подвигаться только в лабораторных условиях — одинаково какая, научная, спортивная или монашеская.

В общих не лабораторных условиях здесь навыка нет, не накапливается.

Бродский: где начинается навык, кончается поэт (Аверинцев: сам Бродский срывался на привычное, не выполнял это правило. Я: потому он и находил нужным повторять это себе).

Один американский ученик Хайдеггеру: почему с вашей философией я каждый день снова и снова чувствую себя жалким новичком. Хайдеггер, мгновенно, не думая: и я каждое утро чувствую себя так же.

Накопляйте, привыкайте. Настоящее дело каждый раз начинается заново и привычки не набирается.

И терзает человека то, что каждое откровение обещает путь, опору, а это обман, и привыкать разрешено только к одному: что каждый раз снова окажешься ни с чем и на нуле.

Вот как будто бы открылось новое дыхание:

Не знаю, как это покажется другим, но на меня это ясное разделе[ние] себя на Толстого и на Я удивительно радостно и плодотворно для добра действует.

Нынче ничего не писал. Только перечитывал Конфуция (8.4.1909).

Проходит три дня. Ясности нет, свет померкнул.

11 апреля [1909]. Два дня не писал. Здоровье нехорошо. На душе уже не так хорошо, как было. Толстой забирает силу надо мной. Да врет он. Я, Я, только и есть Я, а он, Толстой, мечта, и гадкая и глупая. Холод, снег.

То, что пытается удержать Толстой, после прозрения, словно пытаясь удержать вспышку от молнии, он называет теперь одним словом разделение, на Я и Толстого, думает он, точнее было бы наверное сказать на разглядываемого и глядящего. 12, 13 апреля: «Разделение менее ясно и радостно, но есть. Как всегда, движение оставляет след, и след чувствительный». 14 апреля: «Разделение чувствовал». 23 апреля: «Разделение себя слабее чувствую».

Главное дело жизни будет таким образом в апреле 1909-го называться «разделение себя». Вернемся опять назад на четверть века: имена другие. Дело то же?

Мы будем иметь право так сказать, если назовем его, т. е. введем в лабораторные условия. Мы так делать не будем.

Четверть века назад, в 1884-м, Толстой разбирает тюрьму частного я.

Из Вед:

Будь они лошади, коровы, люди, слоны, всё, что живет, ходит, плавает и летает, всё, что даже не двигается, как деревья и травы, всё это глаза разума. Всё образовано разумом. Мир есть глаз разума, и разум его основа. Разум есть единое сущее. Человек, отдаваясь разуму и служению ему, спускается из этого мира явлений в мир блаженный и свободный и становится бессмертным (49: 63).

Это освобождение странным образом проходит через ближайшее, вынести ночной горшок (Толстой приучает себя это делать за себя и за других не стыдясь, скоро даже гордясь, но сразу упрекает себя за эту гордость), застелить утром постель. Наоборот, например, Соловьев, это «болтовня, болтовня без конца» (5.10.1881).

Как свежая машина у водителя, как драгоценная игрушка у ребенка, у Толстого вхождение в себя; как блестящий велосипед, на котором ребенок спешит ехать; как дорвавшийся до моря учится плавать — так Толстой вступает во владение целым миром через нового открытого себя. Это чудо: он и открылся в целый мир всему и ничего нигде нет закрытого ему — и тот же он остался или даже сделался более близким, вот он, совсем рядом, в теле, в мысли, ближе любого соседа, это чудо страшно сказать принадлежности тебе того, что у тебя как ключ к целому миру. Пока ты сидишь в тюрьме, кажется, что вне тебя масса непостижимого в бесконечном времени и пространстве. Вырвись из тюрьмы.

Глядя на мир {пока в тюрьме}, я должен признать силу и материю. Стараясь же определить и то, и другое, я прихожу к метафизическому представлению начала того и другого — непостижимой начальной силы и непостижимого вещества. — Я пришел к этой бессмыслице только потому, что я не признал известного себя, кот[орый] есть начальная непостижимая сила и непостижимое вещество. Вещество и сила соприкасаются с непостижимым, но не где-то там, в бесконечном пространстве и времени, а во времени, а во мне самом. Я сознающая себя сила и сознающее себя вещество, и потому только я вижу круговорот силы и вещества (14/26.3.1884 // 49: 67).

Вдруг дано такое богатство, равное целому миру, рядом, всегда у тебя. С такой игрушкой как с волшебным кольцом.

Вот что такое толстовское «нравственное совершенствование». «Как молодой повеса ждет свиданья», как старый богач перебирает золото, так Толстой <со> своим новым владением.

Но вот условия выхода из тюрьмы, условие держания ключей мира: вынеси горшок за собой и детками, Андреем 6 лет и Михаилом 4 года, за гостем; постели постель; смотри на всё открытым и ровным взглядом, ничему не удивляйся и не возмущайся ничем, удивляясь всему и горя огнем непостижимости. Это высшее достижение, условие божественности, и видеть, что ты это можешь, что тебе удается — страшно! Страшно поверить в счастье. Как страшно оказаться войти в немыслимо громадный храм, равный целой вселенной.

Страшно сказать, но с трудом могу найти себе упреки в злости. В душе поднимается, но помню. Так вчера в разговоре о богатстве с Соней (там же).

С женой. Даже с ней! Получается! Так мальчишка празднует, когда наконец поехал на велосипеде без поддержки, теперь все дороги его.

Поэтому нет ничего драгоценнее себя, своей чистоты. Жалкая мировая известность ничто рядом с владением целым миром. Вот о чем вся забота.

Это Толстой-мыслитель? Низко берете. Это не мысли, или если мысли, то мы вообще не знаем что такое мысль. Это Толстой-аскет? Опять не то. Аскет готовится. А здесь полнота, праздник. Он говорит слово о своем круге чтения и круге мысли этого времени: «Это не молитва, а причащение» (15/27.3.1884). Стало быть вхождение божественной плоти. Человек становится богом. Его открытие всего собой — знание? Нет, создание! От того, с какой легкостью на душе он выносит утром ночной горшок, двигается вселенная.

Кроме этого причастия ничего не нужно, ничего не важно. Собственно дело осталось только одно, с кем бы, с массой народа, и о чем бы, о миллионе дел, он ни говорил. Хранение чистоты. И кругом он видит другим зрением. Он учится шить обувь:

После обеда сходил к сапожнику. Как светло и нравственно изящно в его грязном, темное угле (16/28.3.1884 // 49:68).

Попробуйте разобрать на следующий раз формулу Толстого: «вещество — это я без силы».

5

13 марта 2001

Предупрежу, что мы вошли в опасную богословскую область, вопроса о единой или индивидуальной душе, и такого же путаного философского вопроса других умов. Без надежды на прояснение нашего положения не было бы смысла говорить и собираться, конечно. С другой стороны, как у нас поставлен вопрос и какой отчетливости я хочу, не привязано к словам. Ни к таким как проблема души, ни к проблеме «других умов». «Дневники Льва Толстого» тоже имеются в виду не те страницы, корпус текстов, а опыт и дело. Пока мы еще не знаем, не осмотрели — может быть это и невозможно — весь круг его поступков, которые он считал главными (не хозяйство, не литература, не воспитание детей) и с которыми мы должны соглашаться, что они действительно главные, и учиться от них, т. е. мы идем за Львом Толстым.

По Евангелию поступки узнаются как деревья по фруктам, съедобные они или нет. Приобретения, которые мы делаем, идя вслед за Толстым, телесные.

В сказке «Аленький цветочек» чудище ужасно, и оно превращается в красивую человеческую форму. Когда говорится о чем-то совершенно небывалом, имеется в виду происходящее всегда и со всеми. Переход близко расположенного тела, прежде всего человеческого, из невыносимого (ад это другие) в выносимое — когда тот самый человек, который увлекал, кажется чудовищем, так что признать надо более здравым порядок сказки, когда чудовищность кажется сразу, а не оказывается потом, — опыт шокирующий и разрушающий: принимаются решения или навсегда порвать с этим ненавистным или наоборот скрыть даже от себя то, что произошло, и в хорошем случае после долгого осмысления и наблюдения глаз привыкает или приучается к близости другого чудовищного тела. Разрушенные семьи, убийства от того, что вино открывает глаза и чудовище в другом открывается — тут громадный опыт у каждого, опять же, как связанный с ним опыт видения в другом Пуруши, одного, одевающего тысячи тел, не культивируется, наоборот, вытесняется нашей культурой. Наша культура умеет с ним справляться только заостряя проблему, т. е. культивируя красивое лицо, рекламное, накрашенное, приглашая такими глазами смотреть на другого[99]. — Хотя в зеркале тело не имеет теплоты и запаха, и осязаемости, свое тело там тоже кажется при достаточной чуткости чудовищем. Что другой чудовище, замечает Пришвин[100], который касается темы тела чудовища, но не развертывает ее:

Много людей прошло: умерло много родных, знакомых, а я всё жив и стою на своем месте: мне кажется, не люди, а водопад. Весь человек […] переливается во всем своем разнообразии […]

Вот встретится иногда такое лицо, что забудешь о времени и как будто в этом лице — Весь-человек.

Весь-человек! Но что это — дух? Можно ли видеть его?

Можно. Ты гляди на человека на всякого, как на временного. И в этом временном, что есть в человеке [нами узнается]: бывают и зверские лица, ужасней крокодилов, казалось бы, с такими и жить нельзя, но подумаешь — временно, умрем, исчезнет это чудовище — и успокоишься. Зато бывает, увидишь такое прекрасное, что и время забудешь и [покажется] Весь-человек.

Пришвин отходит в отдаленную позу эстета, поэтому для него нет проблемы как для жены или Толстого, жить рядом с чудовищем; Пришвин со стороны дожидается когда чудовище умрет и на его место придет красивый, и у него, как и мнение об исправлении горбатого только смертью, так и мнение наивное о стойкости красоты еще чем-то подпитывается — легкомыслием, скорее всего. Но он метко сказал о чудовище, о Пуруше и об одном водопаде, человек как одна вода во всех (не забудем неразгаданную загадку Седаковой, которая назвала нас всех водой).

В больших толпах люди, не связанные обязательством культивирования чувства друг к другу, вплотную присутствуют при загадке чудовища, этот божественный ужас создает в толпе напряжение. Вопреки эстету Пришвину, к красоте и безобразию чудовищность не имеет отношения. Рекламное личико, крашеное, легко меняет аспект на чудовищный. В сказке «Аленький цветочек» чудовищем оказывается как раз красивое тело молодого мужа. Чудовищно просто присутствие, особенно приблизившееся, например чужого уха. В дешевой и продажной литературе, да иногда и в средней, и в так называемом искусстве, в фильмах ужаса например, это чудовище тела, чаще чужого, но иногда и своего, часто используется, и почти всегда трактуется абсурдно неверно, как приоткрылась черная, злая, ненавистная натура этого создания, как если бы чудовищность любого тела не приоткроется; и этим человек загоняется в насилование себя, заставление себя не видеть в некоторых телах, во что бы то ни стало, чудовища, а глаза видят. Другой невыносим. Извинением только кажется красота; не все красивы, и самые красивые имеют аспект чудовища.

К этой теме мы подходили с другой стороны — со стороны одевания и принятия формы. Форма или роль разыгрывается, чтобы попасть в нее и не зависать беззащитно в пространстве, где открыта смена аспекта на чудовищный. Я сказал, вхождение в роль и ее держание. Этой ролью может быть стильное, или аристократическое, или эксцентрическое, или прекрасное — но и если утрировать безобразное, то же, т. е. подчеркнутое отсутствие образа тоже образ. Что происходит. Тогда играющий отделен, не смешивается со своим телом, и тело, получая эйдос, уже не попадает в опасное тревожное зависание, где оно может обернуться чудовищем.

Что здесь не так?

Всё вроде бы так, но вот интересные глаза, например, Плотина, который и до всякого взятия на себя роли, разыгрывания эйдоса видит всякое тело уже как декорацию, маску, надетую, при невидимом игроке носителе. Так у Пришвина, хотя бегло, едва коснувшись: за телом и лицом вне времени дух. В свете плотиновского видения картина получается на первый взгляд сложная, не слишком ли. Мы говорим о многих людях: это актерство, или: позирует. Притворяется. Но у Плотина тело вместе со своим участием в мире, в частности своей игрой, только роль, разыгранная невидимым игроком. Получается, я сказал, сложно, — как когда в театре актеры играют актеров. Двойная игра. Вещь известная или может быть даже слишком известная, потому что много таких ситуаций, когда мы играем, и если бы нам сказали, убедили нас: перестаньте играть, мы прекратили бы, но отказавшись от роли оказались бы играющими роль отказавшегося от роли. Одновременно, сбитым с колеи, нам оказалось бы труднее сказать, кто в нас играет, а в отношении того, что это, игра или не игра, тоже трудно было бы решить. Есть такое выражение, «маска приросла к лицу», или «так приросла, что ее можно уже оторвать только вместе с лицом». Когда нас сбили с одной игры, уверенности что мы уже не играем у нас нет.

Поэтому по существу разницы между игрой, игрой в игре и так далее нет. Когда Плотин говорит что движение человечества по лицу земли, встречи и интриги, скандалы, сражение армий — театр, в котором играет невидимый многоликий актер, то не существенно, есть ли в его игре игра и так далее. Важно, что когда игрок снимает с себя маску, которую мы называем я, мы, то мы не знаем, кто он, куда уходит и какую другую маску надевает. Он уходит от этой брошенной одежды, собственно так же загадочно снимает ее как искусно надел и пришел.

Свалка, слезы, ужас, ад не задевают его в нас, не заденет и смерть. В смерти он вздохнет: переоденется, сбросит старое, возьмет новое. Массы сталкиваются, гибнут — зачем носителю тела это надо? Ради игры, блеска, славы. Он развернул на земле миллиард видов, каждый вид развертывается в потенциально бесконечное число тел, каждое тело имеет в своем составе черты почти всех видов, показывает формы; в своей биографии показывает калейдоскоп жестов.

Это сцена видимого, что мы на ней делаем? Что придется. Можно лениво на ней стоять, тебя применят как статиста. Выбрать как и что мы можем, когда нас уже выбрали? Одна детская книжка об этологии кончается вопросом: ну что, обиделись? думали, что больше отличались от животных, а теперь оказалось, что казавшийся вашим выбор был не ваш.

Способность поступить у нас есть. Толстой называет ее силой. Но сменить игру неинтересный поступок, когда нас уже выбрали и менять игру можно уже только в узком диапазоне. Самое частое решение — не принять полностью игру, сохранить отрешенность, холодное решение неучастия. В пользу неучастия явная повторяемость сюжетов в театре мира и явная необходимость уйти со сцены. — Но, с другой стороны, мало смысла в том, чтобы, раз уж придется уйти со сцены, то уйти с нее сразу. Уйти в сон, в смерть, когда ты не нужен — но ведь на сцене так красиво, здесь встречи, цели, успех.

Мы как посреди большого сражения, говорит Плотин, когда кругом такая свалка, что выбраться уже нет никакой возможности, силу мы можем применить только на то чтобы принять эти условия и показать самое большее, на что мы способны. В самом деле, против иллюзии отрешенности то, что допустим подойти и включиться в дворовую игру в футбол лучше чем не подойти, и увлечься и играть с азартом интереснее чем плохо.

Толстой с полной отдачей входит, не в разговор с людьми, а в игру более крупную, общение самими существами, на уровне чистого присутствия, как входят дети, с которыми может быть самый интенсивный разговор происходит когда они упрямо молчат в ответ на вопросы или ничего не понимают. Именно из-за интенсивности этого общения обмен словами, информативный и осмысленный, часто не удается, кончается спором. Толстой не знает язык людей и не хочет учить его? Он в принципе не принимает язык как описание. Поскольку люди пользуются языком большей частью для описания, а не там где настоящее событие, Толстой оказывается сразу там, где языка у людей уже нет, говорение-описание продолжается, но Толстому оно уже очень мало что говорит. Толстой не хочет быть инженером человеческих душ, разбираться в системе приспособлений, разделений, в которые заперт каждый индивид. Он не хочет разбираться в системе и структуре человеческих тюрем.

Почему, если он хочет помочь людям. Уже работает Фрейд, врач, который хочет душевного здоровья себе и другим. Возникает сложная система разбора комплексов. Разбор длится долго, с самого начала рассчитан на курс психоаналитических сеансов, редко доводится до конца, однажды начавшись в принципе должен длиться. В том, как Толстой ожидает поворота, и полного, сразу, вовсе нет этой установки на терпеливую техническую работу. Есть сходство с представлением об исповеди, как она изложена например в сочинениях святителя епископа Игнатия Брянчанинова.

Чистосердечная исповедь перед духовником освобождает кающегося от всех грехов и делает его таким же чистым и обновленным, каким он вышел из купели Святого Крещения[101].

Сходство я подразумеваю только одно: как и у Толстого, здесь не предусматривается протяжение во времени, предполагается сразу смена, очищение всего человека как только что сотворенного, ведь крещение в православии рекомендуется после первой же седмицы жизни, младенца. Это связано с представлением о жизни: она не во времени, а дана сразу как предстояние смерти, т. е. в полноте. Это совсем другое представление жизни чем предполагается в длинном психоанализе, где жизнь постепенное развертывание и развитие. У Брянчанинова совершенно не случайно сразу после ожидания сразу же чистоты после исповеди приходит мысль о всегда близкой смерти:

Если мы пренебрегаем Таинством Исповеди, то этим отвергаем великий Божий дар, к тому же мы не знаем, что ожидает нас в следующую минуту, ибо и время и сама жизнь наша заключены в Творческой деснице[102].

Ту же неотделимость жизни от смерти мы знаем у Толстого, недавно цитированного:

Состояние спокойствия — того, что не делаю против совести — дает тихую радость и готовность к смерти, т. е. жизнь всю (23.11.1888 // 50: 3–4).

Всё в жизни очень просто, связно, одного порядка и объясняется одно другим, но только не смерть. Смерть совсем вне этого всего, нарушает все это, и обыкновенно ее игнорируют. Это большая ошибка. Напротив, надо так свести жизнь с смертью, чтобы жизнь имела часть торжественности и непонятности смерти, и смерть — часть ясности, простоты и понятности жизни (7.9.1900).

Как будто бы вхождение в состояние кающегося происходит на православной исповеди — но так сказать только количественно:

[…] Необходимо именно вслух называть свои грехи […] чтобы духовник мог понять душевное состояние кающегося и определить, сколь велики грехи, которые он должен будет именем Божиим разрешить и простить[103].

Для Толстого всё главное тоже решается волшебством в одно мгновение, внезапной переменой зрения. Как в сказке чудовище превращается в красавца сразу, не постепенным прорабатыванием комплексов, не от просветления ума, а от увидения под всеми одеждами-телами одного, того же себя. А он заслонен не хуже чем крепость обороной. И снимать эту охрану нет смысла, если не пробраться сразу — как-то не словами, потому что все слова увязнут в системе обороны, — а как?

Вот кто настоящая волшебница — это любовь. Как только сделать, чтобы полюбить, чтоб всё любить? Не по́хорошу мил, а по́милу хорош. Как сделать? Одно знаю: не мешать любви соблазнами и, главное, любить любовь, знать, что в ней только жизнь, что без нее страданье (22.9.1895 // <т. 53, Дневники и записные книжки 1895–1899>, с. 54).

Если время обращения будет растянуто, если не понята внезапность, то, Толстой понимает, искать поворот будут не там. Его сущность не во времени. Так что даже и о внезапности говорить сбивает с толку. Не за быстрое время изменяются глаза, а главное самодвижно, из свободы.

[…] Как только разум откинет соблазны, т. е. благо низшего порядка, так человек неизбежно начинает стремиться к истинному благу, т. е. к любви (24.10.1895 // <там же>).

И вот странно сказать: Толстой силой подталкивает себя к тому, чтобы это самодвижное ожило. Посмотрим как он это делает. 68-летний пишет:

Был H. Н. Иванов. Это трудный экзамен любви. Я выдержал его только внешне и то плохо. Если бы экзаменатор прошел хорошенько в разбивку, я бы постыдно срезался (16.5.1896 // <там же>).

Что собственно происходит. Это аскеза не типа спортивной, где увеличивается мышца, быстрота реакции, а аскеза типа той монашеской, в которой, как мы читали у Хоружего, вся борьба идет за то чтобы из одного режима перейти в другой. Режимы не просто разные, а один полностью исключает другой. Вот почему Толстой не понял бы психоанализа: он показался бы ему недоразумением в отношении человека в режиме цивилизации и ее прогресса, и уже совсем ненужным в отношении человека в режиме узнавания себя во всём, ближе всего в человеке, но и во всём живом. А всё — организмы, земля, солнце, минералы, кристаллы (см. запись от 1.5.1903 // <т. 54>).

Увеличить благо людей наукой — цивилизацией, культурой так же невозможно, как сделать то, чтобы на водяной плоскости вода в одном месте стояла бы выше, чем в других. Увеличение блага людей только от увеличения любви, которая по свойству своему равняет всех людей; научные же, технические успехи есть дело возраста, и цивилизованные люди столь же мало в своем благополучии превосходят нецивилизованных, сколько взрослый человек превосходит в своем благополучии не взрослого (14.4.1904 // <т. 55>).

Переключение из одного режима в другой не может быть ни подготовлено, ни тем более приказано из того режима, откуда надо уйти; всякое внимание к нему только ухудшает дело, он должен быть просто разрушен, растоптан.

[…] Все грехи происходят от нашего самолюбия […] забыть свое самолюбие […][104]

Какое ужасное свойство самоуверенность, довольство собой. Это какое-то замерзание человека: он обрастает ледяной корой, сквозь которую не может быть ни роста, ни общения с другими, и ледяная кора эта все утолщается и утолщается (1.12.1900).

Всякий человек закован в свое одиночество и приговорен к смерти (26.12.1901).

Все люди закупорены, и это ужасно (29.11.1901).

И вот что: заниматься этой тюрьмой не нужно, даже вредно, это кидать жемчуг перед свиньями (1.12.1900).

У каждого человека есть отверстие, через которое он может воспринять истину, но истина передается ему не со стороны отверстия (29.11.1901).

Есть ужасные заслонки, замыкающие сердца и сознания людей и мешающие им принять истину. Как отворять их? Как проникать за них? Не знаю, а в этом величайшая мудрость (29.11.1901) // <т. 54, Дневник, записные книжки и отдельные записи 1900–1903>.

Потому что успешная сдача экзамена нужда самому Толстому, экзаменатор от этого сам ничего не получает. Когда Толстой записывает:

[…] Сейчас Саша грубо сказала. Я огорчился, а потом постарался вызвать любовь, и всё прошло. Как удивительно любовь все, все развязывает (15.12.1900),

то не читайте больше чем написано, будто любовь здесь захватывает и дочь тоже: Толстой об этом ничего не знает, отвечает только за себя, отчитывается сам перед собой[105], проникать в людей своими успехами не умеет, хоть лучше даже и не стараться. У него океаническое чувство: окруженный сплошной средой, он возможно изменит ее; или у него чувство химическое муравья в муравейнике: неспособный прямо сообщить ничего муравью, который бежит навстречу, он выделяемой им химией как-то изменит общее состояние своего государства.

13 декабря 1902.1) Напрасно думают критики, что движение интеллигенции может руководить народными массами (Милюков). Еще более напрасно думал бы писатель сознательно руководить массами своими сочинениями. Пусть только каждый приводит свое сознание в наибольшую ясность и жизнь в наибольшее соответствие с требованиями этого сознания.

И здесь, при выходе из себя — мы можем сказать, за страницы дневника — к ближним, начиная с собственного тела и вплоть до государя императора и войск, сходство с медленным психоаналитическим процессом появляется. Сразу а не постепенно в ходе сеансов переменившись, от нет перейдя к да, от настроения строительства ограждений к поступку отречения от них, ведущее я меняется, вернее, одно я заменяет другим, но это новое я нигде, невесомо, без рук без ног. Что там государство. Он и свое собственное тело (говорим всё в том же широком смысле, включающем и личность) расшевелить к новому режиму не надеется сколько-нибудь быстро. Еще и из-за того что расшевеливание громады собственного тела идет крохами, о том чтобы дотронуться новым своим я до другого просто нет ни малейшего мечтания. (Приходит в голову, насколько это трезвее например Вячеслава Иванова, которому мерещилось на его башне, что он вырабатывает в своей поэзии лечебные яды для страны и мира.)

[…] Пришел Александр Петрович, я его очень холодно принял, потому что он бранил меня. Но когда он ушел, я лишился покоя. Где же та любовь, то признание целью жизни увеличение любви, которое ты исповедуешь? — говорил я себе; и успокоился тогда, когда исправил[106]. Это иллюстрация того, как слабо укоренилось в душе то, что исповедуешь, но вместе с тем и того, что оно пустило корешки. Еще нет того, чтобы на всякий запрос был ответ любви, но уже есть то, что когда отступил от этого, то чувствуешь необходимость поправить. Не сразу отзывается a fait long feu (11.2.1901).

Вот где становятся нужны усилия: чтобы сорвавшись снова и снова подниматься.

Мы знаем, что без физических усилий мы ничего не достигнем. Почему же думать, что в области духовной можно достигнуть чего-либо без усилия (11.12.1902).

Как следит атлет за увеличением мускулов, так следи за увеличением любви или хоть, по крайней мере, за уменьшением злобы и лжи, и будет полная, радостная жизнь (4.5.1898 // <т. 53>).

Но ведь разница: спортсмен с каждым днем становится всё сильнее, и только когда молодость кончится, становится неостановимо всё слабее с каждым днем. А в аскезе «увеличения любви» каждый день надо начинать заново, с нуля. И только то утешение, что со старостью, болезнями и упадком сил будут уменьшаться только гибкость, ловкость, но ничего не грозит как спортсмену полным упадком. Зато — каждый раз опять всё лицо в грязи и позоре, и надо опять подниматься на ноги и как в скверной драке знаешь что тебя снова собьют.

Почему же эта фатальность, что обязательно повалят. Потому что условия не лабораторные и — помните, по приговору Хоружего, повторяем цитирование:

[…] Как и в работе естественника, здесь хотят обеспечить протекание определенного процесса (хотя уже не всецело естественного) в чистоте, без помех. Точно так же обнаруживают, что это протекание затруднено, искажено или прямо невозможно в обычных условиях, «in vivo» — и потому прибегают к осуществлению процесса в специально создаваемых, «лабораторных» условиях, «in vitro». —

чистота невозможна, сбой неизбежен. А всё дело в ближнем: он всегда ближе ко мне чем мое очередное, самое новейшее я, и защититься от ближнего мне поэтому не хватает расходки, ближний успевает вклиниться между мной и тем, что я наблюдаю и к чему соответственно могу приготовиться. Ближний имеет такую же неотразимую убедительность как мой собственный ночной горшок, мои собственные два дошкольника, которые скверно себя ведут, моя собственная жена Софья, с которой я уже почти старик только что спал почти еще с молодой и которая поднявшись с постели вдруг начинает горько и в слезах меня бранить за хозяйство, деньги, недосмотры; говорит ты злой, ты зверь, нет в тебе доброго, и буду любить добрых и хороших, а не тебя, сейчас голова разломится, вскрой мне вену на шее; а за окном уже стоит баба босая, рябая, сейчас скажет, откуда, за сколько верст, она пришла с ребенком на руках.

Но беги же скорее не оглядываясь в монастырь, в лабораторию! Я не думаю, что у Толстого была мечта постояннее и сильнее. Вот ему 67 лет, но весна, и она его растравляет, зажигает старика, и вот внезапно перед ним отчетливая его новая жизнь, готовая, и начинается с бегства, решительного, блестящего;

Шел подле Александровского сада и вдруг с удивительной ясностью и восторгом {!} представил себе роман — как наш брат образованный бежал с переселенцами от жены и увез с кормилицей сына. Жил чистою, рабочею жизнью и там воспитал его. И как сын поехал к выписавшей его матери, живущей вовсю роскошной, развратной, господской жизнью. Удивительно хорошо мог бы написать. По крайней мере, так показалось (14.4. 1895 // <т. 53>).

Написать? Что значит написать? Зажить так мог, и сейчас, старик, и еще через 15 лет всё равно мог! И не думайте, что у него не хватило бы решимости. Стоило ему только понять, что лабораторная чистота это хорошо и что подвиг надо совершить в такой чистоте. Он же и прочитал и слышал и знает из православной аскетики, как надо совершать подвиг в тишине кельи, а из индийской, как в пятьдесят лет надо оставить заботы, семью и стать бхикшу. Но ему-то кажется как раз совсем другое, наоборот, что пойти в лабораторные условия значит сорваться. Что надо там и оставаться в семейном болоте, где ты есть. Вот начало того дня, когда потом, пойдя гулять вдоль манежа к Охотному ряду, он вдруг загорелся такой острой и счастливой, восторженной мечтой о бегстве:

Сегодня 14 апреля 95. Москва. Еще думал:

Продолжаю быть праздным и дурным. Нет ни мыслей, ни чувств. Спячка душевная. И если проявляются, то самые низкие, эгоистические чувства: велосипед, свобода от семейной связи и т. п.

Уйти в лабораторные условия — как бежать с фронта. Ты на этом месте где ты есть, спутанный по рукам и ногам, оставайся. Сделать ты конечно ничего не можешь, но одно зато можешь:

Свободен только тот, кому никто и ничто не может помешать сделать то, что он хочет. Такое дело есть только одно: любить (30.7.1896 // <т. 53>).

…Если не можешь работать ни умственно, ни телесно, то все силы, все внимание употребляй на то, чтобы быть любовным. Это работа и высшая и всегда возможная, даже в одиночестве: думать о людях с любовью (26.8.1900 // <т. 54>).

Вот, стало быть, чистая работа абсолютно без помех всё-таки возможна? Да, но только вот в этих условиях связанности ближним до тех пор, когда уже нет защиты от его ударов и нет никакой зоны просторного движения, словно вообще нет ни рук ни ног.

Но я прошу вас обратить внимание. Записи, в которых свобода от семейной связи названа низостью, и записи, где

Кажется, пришел к решению. Трудно будет исполнить, но не могу и не должен иначе (18.5.1897 // <т. 53>).

перемежаются в один и тот же период, т. е. у одного и того же Толстого. Не будем забывать, что мы пока не поняли, почему он ушел из Ясной Поляны. И мы пока даже еще и не начали разбирать, что такое у Льва Толстого любовь. Это слово он применяет совсем непривычно. Как и многие. Это не терминология: это как если представить слова колодцами, то напоминание о его глубине. Так разумение у Толстого не термин, а ведь без долгого чтения непонятно, что оно значит движение высвобождения из своей личности и подчинение разуму как голосу, который говорит вещи не привязанные к моему эгоизму. Так что вот два главных бланка, которые мы должны будем заполнить, — 1) что такое любовь, и 2) почему уход от семьи, названный низким эгоистическим делом.

Чем раньше мы заполним, тем лучше. Можно начать с определений.

Любовь — это стремление к благу, кот[орое] до тех пор, пока мы признаем смысл в своей отдельной жизни, признается за стремление к своему личному благу, но есть сама сущность жизни, которая стремится к благу всего (30.8.1900 // <т. 54>).

«Благо всего» — можно понять будто видимого, но правильное понимание: невидимого! того, чего еще нет!

Жизнь есть постоянное творчество, т. е. образование новых высших форм. Когда это образование на наш взгляд останавливается или даже идет назад, т. е. разрушаются существующие формы, то это значит только то, что образуется новая, невидимая нам форма. Мы видим то, что вне нас, но не видим того, что в нас, только чувствуем это (если не потеряли сознания и не признаем видимого внешнего за всю нашу жизнь). Гусеница видит свое засыхание, но не видит бабочки, кот[орая] из нее вылетит (28.10.1900 // <там же>).

Вот занятия этого писателя, Льва Толстого.

Какое праздное занятие вся наша подцензурная литература! Все, что нужно сказать, что может быть полезно людям в области внутренней, внешней политики, экономич[еской] жизни и, главное, религиозной, все, что разумно, то не допускается. То же и в деятельности общественной. Остается забава детская. «Играйте, играйте, дети. Чем больше играете, тем меньше возможности вам понять, что мы с вами делаем». Как это стало несомненно ясно мне (14.1.1904 // <т. 55>).

6

20 марта 2001

Одно физическое приобретение от чтения Толстого, прошлый раз говорили: избавление от страха увидеть в другом чудовище, избавление через узнавание себя в пчеле, в лошади, в деревенской даме-посетительнице. Немалое приобретение.

Другое, я говорю, физическое приобретение, что Толстой дарит: как-то умеет вклиниться между нами и безумием, заслоняет собой нас от безумия. Не нужна статистика: и без нее видно, что он проговаривает эту тему, сумасшествия, на таком уровне, где у нас, так сказать, ничего не было, ничего не стояло на такой глубине, мы там были голые, незащищенные.

Это, между прочим, тема для изучения: вакцинация от сумасшествия в русской литературе, и шире тема безумия в ней, с этой практической точки зрения взятая. И сразу столько дразнящих и неожиданных догадок и сравнений, что лучше удержать язык и постоять секунду в молчании перед этой прорвой.

Безысходность, в которую загнал себя Толстой отдав себя просителям, семье, мальчикам на чулочной фабрике — видя, чувствуя их как себя, — была количественной: представим, число босых голодных было бы ограниченно, доходов Толстого хватило бы поддержать уровень жизни. Допустим семья была бы совсем маленькая, напора Толстого хватило бы перетащить одного, двух человек на свою сторону. Он был количественно мал. Хотя имени Толстого, его тела, словесного, было страшно много, почти достаточно чтобы перевесить мир, но чуть не хватало.

Но кроме неравенства объема тел было еще то, жесткая граница, что его считали сумасшедшим, или заблуждающимся; а когда тебя считают сумасшедшим, ты даже и перед одним человеком не оправдаешься, эти вопросы решаются не количеством, они такого рода, где совсем рядом взрыв, ярость, абсолют, — так называемое иррациональное, где никому ничего не докажешь.

Смелость нужна чтобы говорить о сумасшествии. Человек с мировым именем, богатый, из хорошей семьи, ему уже позволено говорить всё, разрешат и похвалят. Перед людьми тут не очень страшно. Но известность, богатство и воспитание не защищают от своего безумия, и даже становится хуже, что тебе всё разрешено: будешь столбовой дорогой шествовать в сумасшествие, и все будут только провожать глазами.

Две вещи мне вчера стали ясны: одна неважная, другая важная. Неважная: я боялся говорить и думать, что все 99/100 сумасшедшие. Но не только бояться нечего, но нельзя не говорить и не думать этого. Если люди действуют безумно (жизнь в городе, воспитание, роскошь, праздность), то наверно они будут говорить безумное. Так и ходишь между сумасшедшими, стараясь не раздражать их и вылечить, если можно. 2) Важная: Если точно я живу (отчасти) по воле Бога, то безумный, больной мир не может одобрять меня за это. И если бы они одобрили, я перестал бы жить по воле Бога, а стал бы жить по воле мира, я перестал бы видеть и искать волю Бога (29.3/10.4.1884 // 49: 75).

На следующий же день после этой записи появляется замысел рассказа, который мы разбирали подробно, о своем безумии. Это только не так что этот человек, как всё берет на себя, так берет и безумие мира, или сочувствует миру и сходит с ума. Тут скорее как в его большом романе жуткому миру подарен райский мир (так Пушкин подарил тонущему Петербургу небесный Петербург в «Медном всаднике»), вместо войны дан мир, так безумию мира <подарено другое безумие> — раз уж всё равно мир в безумии и выйти из него не хочет, так пусть он и остается в безумии, так же захвачен, но другим, не провальным сумасшествием. Человечество, которое вошло во вкус и в режим безумия, уже ничто меньше безумия не устроит.

Пришли племянницы {дочери сестры} и Леонид {Дмитриевич Оболенский, муж второй дочери Марии Николаевны}. Пошел с ними пить чай. И до того гадко, жалко, унизительно стало слушать особенно бедную, умственно больную Таню {дочь; это ее он прежде всего видит в памяти, когда говорит: «Если люди действуют безумно (жизнь в городе, воспитание, роскошь, праздность), то наверно они будут говорить безумное. Так и ходишь между сумасшедшими, стараясь не раздражать их и вылечить, если можно»}, что ушел спать. Долго не мог заснуть от грусти и сомнений {Толстой не знает, кто прав, он или дочь Татьяна; и не может заснуть, потому что не знает кто прав; но сейчас он что-то сделает чтобы оправдаться и смочь заснуть} и молился. Научи, избави меня от этого ужаса. Я знаю, что я молитвой выражал только подъем свой. И странно, молитва исполнена. Пришли в голову «Записки не сумасшедшего». Как живо я их пережил — что будет? (там же)

Узнать из рассуждений нельзя. Исправить мир нельзя — новый создать можно.

Вот откуда вырос этот рассказ: из семьи, из отношений с дочерью, увязших в безвыходном болоте и вытащенных этим рассказом. Благодаря дочери, сумасшедшей, этот рассказ; и дочь спасена, и ситуация: она вынесена в захватывающую неизвестность абсолютно нового: «Что будет?» Будет то, что через сто лет один человек, совсем неустроенный и у кого жизнь разваливается, будет говорить другому: прочитай «Записки сумасшедшего», это гениальная вещь. Если так весь Толстой, и с его литературой, ушел как растение корнями в отношения с людьми, то как корни растения любят мокрую грязь, так он должен был любить несчастье и раздирание души от общения с близкими. И как корни тянутся к земле, так он тянулся к близости с близкими. Делаем тут шаг к пониманию, почему ушел: чтобы сделать более острой эту близость, доведя до раздора, лишь бы не уступить холодности. А так — ведь собственно замкнуться в своем кабинете было ему проще простого. Если бы он ехал в карете, к нему не подходили бы просители, просто не видели его там, а он мог бы задумывать в это время очередной роман. Езди в карете, говорили ему семейные, живи как люди, как европейские писатели. Но вот он садится на велосипед, на лошадь: и ему, как китайскому мудрецу, который доставал из колодца воду ведром и не хотел ставить журавль, — ему не по себе. Как корень выдранный из земли, он тянется снова к мокрой грязи.

После завтрака поехал верхом к Бирюлеву {тогда это было только село, километров 15 учитывая объезды от Хамовников в ту же южную сторону, немного забирая к востоку}. Езда верхом мне стала прямо неприятна — что-то тщеславное вызывается и удаляет от общения с людьми (30.3/11.4.1884 // 49: 75).

Уже даже и простые люди в то время научились чему Толстой разучивался, — отдельности, невовлеченности в отношения; уже когда Толстой потерянно бродил по городу, как дерево слепо рассылает корни под землей и ветки в воздух, бросался помогать поднять осевшую телегу, или просил в конке пассажиров разменять 10 рублей с такой необычной семейностью в обращении, что его принимали за мошенника и никто не хотел разменять, — а для него это всё больше как для дерева становилось питанием, и он из Конфуция вычитывал правила обхождения с людьми, обыденного, и говорил, что Конфуций дополняет Евангелие, — он культивировал всё более тесное сближение с близкими и уже пришел к тому что нехорошо и нечестно не объявлять им свою веру, ходить замкнутым.

Не могу теперь не выражать в обращении своей веры. Не даром «церемония» — propriety {он читает Конфуция по-английски, James Legge (1815–1889), английский синолог, профессор Оксфорда, его перевод Аналектов: Great learning of the doctrine of the Mean} — обращения с людьми есть целое учение. 1) Этика — основы нравственности и 2) приложение этих основ — обращение с людьми (30.3/11.4.1884 // 49: 75).

Неважно, называется ли рассказ с частицей не или без нее: всё равно, нет или да для человека, который и не боится безумия, и никогда уже не удовлетворится одним только умом, — и не захочет уйти весь целиком в безумие. Он при этой границе, по обе стороны которой человечество, сбиваясь то на одну то на другую сторону, как пьяный крестьянин у Лютера, так что попробуйте услышать как совершенно одно и то же: записки не сумасшедшего и записки сумасшедшего. Да и в самом рассказе, на первой странице, когда рассказчика освидетельствовали врачи и не признали сумасшедшим, то это сообщение читается в том смысле, что для людей он теперь определенно сумасшедший.

Нам приходится перечитывать о несчастье Толстого в семье и видеть конечно прообраз скандала в коммунальной квартире и страдания совестливого, христианнейшего, который окружен черствыми и несчастен — но внутри этого и через это этот же самый несчастный страдалец и есть вампир, который из самого своего этого страдания выпивает как горячую кровь жизнь, дыхание, размах; так что выдрать его из почвы трудно, и когда он уходит из дома, то это как разрыхление почвы или как пересадка, нужная для некоторых растений. Так что читаем новыми глазами, <это несчастье> как блаженство свиньи, которая купается в грязи, или Пушкина, которому татарин наскочил в бане на спину и стал ломать кости, или как китайский пациент под иглоукалыванием, или как боксер <принимает> совершенно необходимую боль от ударов противника, и радость что он допущен к бою:

Встал поздно. Зубы болят и лихорадка. Не могу работать головой. И не надо […] Вечер работал до второго часа сапоги. Очень тяжело в семье. Тяж[ело], что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, всё это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают — не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты — теперь такая — я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишен жизни, вот уже 3 года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее: прими я участие в их жизни — я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением (4/16.4.1884 // 49: 77).

Слово несчастье сказано. Оно от того, что ближние замыкаются от Толстого, не хотят видеть его, на его месте видят то, что им удобно. Несчастье от того, что он видит, что так у них больше уходит жизнь чем у него, и как ясно что погибнет. Так можно смотреть на отсыхающую руку или в гангрене и страдать что от сердца туда не доходит кровь и рука погибнет. Кажется, вот она, и прикажи кровообращению восстановиться, но — воле не подвластно, и устроено как-то наоборот, так что впечатление как от аттракциона, где предлагают большие призы за проехать пять метров на велосипеде, но с редуктором на руле, так что поворачиваешь руль вправо, и колесо поворачивается влево: делаешь наоборот. Толстой давно в неметрическом пространстве, где всё как-то так наоборот.

[…] Цель и обязанность человека есть служение ближнему […] надо выработать правила, как нам, в нашем положении, служить? А чтобы нам, в нашем положении, служить, надо прежде всего перестать требовать службы от ближних. Странно кажется, но первое, что нам надо делать — это прежде всего служить себе. Топить печи, приносить воду, варить обед, мыть посуду и т. п. {выносить горшки уже не говорит, это пройденный этап}. Мы этим начнем служить другим (4/16.4. 1884 // 49: 78).

В те же годы, в январе 1883 года Надсон горит ярким пламенем этого служения другим, всему миру, и если ему скажут, служи себе, с какой досадой он отмахнется:

…только одно лишь желанье, Один лишь порыв запылал в нас огнем — Отдаться на крест, на позор, на страданье, Но только бы дрогнула полночь кругом!.. Не то же ли чувство нас всех согревало — Любовь без завета к отчизне родной — Не то же ли солнце надежды сияло Нам в жизни, окутанной душною мглой?.. Но странно: — собратья по общим стремленьям И спутники в трудном житейском пути, — С каким недоверьем, с каким озлобленьем Друг в друге врага мы старались найти!

Здесь уже заложено будущее взаимное последовательное уничтожение революционных ячеек. Так падает с велосипеда молодой и спортивный, настроенный честно получить приз, проехать по прямой только 5 метров. Юродивый Толстой и мудрит, и раздражает всех, что он выделывает на своем велосипеде?

Между его мечтой освободиться от семьи, которую он считает низостью, как катаньем на велосипеде, и уходом из семьи в конце концов та связь, что уход из семьи был как раз тем движением наоборот, которое возвращало к семье из изоляции, которой его окружили.

Сейчас вставка как будто другой темы, но по сути то же: как темная несдвигаемость, непроворачиваемость семьи, так косное тело. Вопрос в том, связан ли упадок настроения с болезнью. И из дневников видно что связан. Нет того гордого стоического, что телом в прахе истлеваю, умом громам повелеваю.

Опять слабость смертная. Дома шил сапоги. Но вышел пить чай и присел к столу, и до 2 часов. Стыдно, гадко. [А почему не сказал, великий писатель с мировым именем, что мне надо работать, простите, расстанусь с вами, почему не мог оторвать от тягостного разговора?] Страшное уныние. Весь полон слабости. Надо как во сне беречь себя, чтобы во сне не испортить нужного на яву. Затягивает и затягивает меня илом, и бесполезны мои содрогания. Только бы не без протеста меня затянуло. — Злобы не было. Тщеславия тоже мало, или не было. Но слабости, смертной слабости полны эти дни. Хочется смерти настоящей. Отчаяния нет. Но хотелось бы жить, а не караулить свою жизнь (11/23.4. 1884 // 49: 81).

Начинаем понимать, чему удивлялись в прошлом семестре: почему год за годом кается в упадке, срывается, сбивается на раздражение и потом бранит себя, почему не примет какие-то решительные меры. Для чего? Чтобы выбраться из ила? У Ионеско есть литературное сновидение ил, в котором он тонет. Так дерево врастает в ил. У Ионеско и Толстого эти повторяющиеся сообщения о погрязании как радостные хрюканья свиньи в грязи. Как сообщения о том, что попили и поели, и живем. Смертью было бы отмывание от этого ила и чистая стерильность, чего столькие хотели и добивались. А эта жизнь полная, жирная, в грязи.

[12/24 апреля 1884] Поздно. Та же слабость и тот же победоносный ил затягивает и затягивает. Почитал Mencius’а {ученик Конфуция} и записал за два дня. Бродят опять мысли о Записках не сумасшедшего. Пошел ходить {! Я говорю, так рыщет зверь в лесу, так дерево пускает свои корни куда может, так Толстой одевает простое и идет шататься по городу}. Прошел с тоской по балаганам. Дошел до Тверской, вернулся, болел живот. Насилу дошел. Лег и лежал до ночи. Пришел Васнецов. Он говорит, что понял меня больше, чем прежде. Дай Бог, чтобы хоть кто-нибудь, сколько-нибудь (49: 81).

Может быть, самое скверное непонимание, это когда говорят, что великий писатель земли русский ходил на балаганы на Девичьем поле на пасхальной неделе «для наблюдений над праздничной толпою городских жителей». Ср. описание толкучего рынка и празднично одетого в воскресенье народа в гл. XLI первой части «Воскресения». Вот уж мысли о том, что похожу и потом опишу, у него не было. Он бродит как квас или тесто и когда уже тесту места в кастрюле нет, а никто не понимает из него ничего печь, оно вытекает через край литературой, романом. Опишет-то он опишет, в «Воскресенье», но только не то что видел, как Пушкин в праздничном прологе «Медного всадника». Спасая провальное, гибельное — потому что и простой народ в городе, и разве только в городе, провал.

Пошел на балаганы. Хороводы, горелки. Жалкой фабричный народ — заморыши. Научи меня, Б[оже], как служить им. Я не вижу другого, как нести свет без всяких соображений (15/27.4.1884 // 49: 82).

Весна, он болеет, 56-летний, и уже называет и потом ясно назовет эти недели сном. Как во сне, он старается устроиться поудобнее на постели, чтобы не повернуться как-то неудобно, вредно. Сон как ил, вязкий и затягивает. Но как раз он и питает — не писателя, упаси Господи, а зверя, которого потянул запах сырого свежего, счастья. Он бродит, он бредит о счастье, он тонет во сне и в иле, и это как оборотная необходимая сторона силы и счастья. Ты спишь, проснуться не можешь? Ну поспи еще. Страшно? А ты не бойся. Держи ум во аде и не отчаивайся. — Вот его самый пошлый, прозаический день, утро после больной ночи, его окружают как всегда дети, маленькие ближе большие дальше, в гостях у него Василий Иванович Орлов, в следующем году он тридцатисемилетний умрет, основатель земской статистики, на классические книги которого, в основном по Московской губернии, ссылаются Ленин и Маркс, птицы высокого полета, очень рано и далеко вырвавшиеся из ила, парившие в космических высотах идей. Толстой ползет в семейной обыденности — и среди выноса ночных горшков заговаривает о счастье. Что бы это могло вообще-то значить. Простым перебиранием лексики он вроде бы не занимался никогда.

[14/26 апреля 1884] Не спал ночь. Орлов «подмахнул» без меня комнату, другие вычистили. С детьми играли. Орлов говорит: неужели не может быть счастливой жизни? Я ставлю? Я не знаю. Надо в несчастной быть счастливым. Надо это несчастье сделать целью своей. — И я могу это, когда я силен духом. Надо быть сильным, или спать (49: 82).

Он и спит сейчас, просто буквально от боли в животе или просто от знания что не способен ничего хорошего сказать и сделать, ложится спать среди бела дня, только во сне старается, как уже говорилось, не делать вредных движений, чтобы не спохватиться когда проснется, и во сне продолжает отмечать цифрами в дневнике промахи, провалы.

Надо быть сильным, или спать. Пришел Алчевский. Потом я пошел к Вольфу. Прикащик обижается, что я не снимаю шапки. А у меня зубы болят. Я не извинился (1). Пошел к Алчевской. Умная, дельная баба. Зачем бархат и на птицу похожа? Я напрасно умилился. (2) Дома тяжело. Заснул после обеда (там же).

И так тянутся недели, и он внутри этого несчастья строит свое счастье, и сон, погрязание в болоте, для него замена силе. Между тем приходит день, когда на деревьях распускаются почки. В городе он на это редко смотрит, но одно дело не смотреть, а как не чувствовать на всём своем теле.

[22 апреля/4 мая 1884] Поздно. Выспался. И как будто проснулся. Я спал больше месяца. Опять всё ясно и твердо. Вспоминаю, не сделал ли дурного во сне? Немного. […] Иду ходить без цели. Тянет к Ржановке {Ржанов дом в Проточном переулке, где Толстой переписывал население} (49: 85).

Сон как-то вдруг кончился, и с ним слабость, и вернулась сила — в толстовском смысле, т. е. то единственное что может двигаться и двигать без механизмов. Сесть на лошадь, на велосипед — механика, не увеличивающая счастье и несчастье. Сделать несчастье целью, чтобы в несчастной жизни быть счастливым, может только сила.

«Иду ходить без цели». Праздничность серебряного века России, для народа собственно золотого, почти всё царствование Александра II и Николая II, в Москве эта праздничность, теплота не в последнюю очередь создавалась тем, что по ней ходил чудак старый Лев Толстой, которого уже мало кто принимал всерьез. Вот его никому не нужные книжки, вот брошюры против курения и вина, вот люди, которые к нему приходили и он давал им деньги и говорил такие вещи, вот он смешно помогает сменить колесо телеги. Это присутствие больного задыхающегося в своей семье, в «душной имущей среде» давало дышать целому городу, делало весело и светло, важно как в театре на сцене, — он один много сделал для этого мира в городе. Поощряло революционеров. Что он держал мир — вспомните предположение Томаса Манна, что если бы в 1914 году еще был жив Толстой, то убившая Европу война может быть не началась бы.

Против этого тепла — не бедность, не тупость: это и он и любой снесет. Настоящая помеха — это запертость, о которой на прошлой паре, самоуверенность спящих, или холод, можно сказать, который есть и в нем самом и вокруг которого как холодные искры злость, ярость, отчаяние, жест бросания. Эта стихия и к нему близко.

Природа там и здесь, чуткость там и здесь, и не разберешься.

Как люди, лишенные религиозного чувства, ненавидят проявление его и чутки (25.4/7.5.1884 // 49: 87).

Кто прав. Уверенности у Толстого нет никогда, чуткость есть и на противоположной стороне, он ценит природу. Он не решает, он ищет, рыщет. Снова идет бродить.

[26 апреля/8 мая 1884] Не поздно {тайнопись для самого себя: это значит, проснулся не поздно}. Пошел на почту. Бр[ат] Сергей, встретили Иверскую. Он ругает, но кланяется. «Всё лучше, говорит, чем что-то ему страшное». Странная болезнь. Дома читал святую Наг[орную] Пр[оповедь] и пробовал писать введение к ней. Нельзя. Пошел в книжн[ые] лавки, но не доехал, никто в конке не разменял 10 р. Все считают меня плутом. Вернулся, один обедал. Борис и его жена, сделанная очень похоже на женщину. Неопытный человек не узнает. Остался дома. Ходил в лавку, зачем-то купил сыру и пряников (1). Как во сне — слабость (49: 87).

Здесь, видите, не различается, не поймешь, какая слабость, телесная или отсутствие силы. Сон и слабость и болезнь и бессилие как-то переплетены. Это имеет мало отношения к изнашиванию тела, ведь жизни еще осталось больше 26 лет. Что здоровье еще есть, что не умер а проснулся, мало что значит: проснулся в сон, хочется умереть.

[3/15 мая.] Встал тяжело. Почитал вздор, т. е. проснувшись спал (49: 89).

А с другой стороны, боль не вгоняет в упадок, сама по себе не хороша и не плоха.

Ночью страшная боль живота. Прикинул, как умирать. Показалось не радостно, но не страшно (9/21.5.1884 // 49: 92).

День за днем так, мы читаем как отчет о борьбе дерева за жизнь, муравья за поддержание химии муравейника. Жизнь вокруг в отчаянном неблагополучии. А его жизнь? Но она одна среди общего неблагополучия счастлива и полна, не хочет себе другой жизни и страдает от общего обвала человечества, и счастлива от способности и силы работать для его остановки. И он уже прямо говорит: рыть, сквозь обвал.

[21 мая/2 июня 1884] Раньше. С детьми кофе. Читал Hypatia {роман Кингсли по-английски}. Пропасть просителей. Обделенные землею вдовы, нищие. Как мне это тяжело, п[отому] ч[то] ложно. Я ничего не могу им делать. Я их не знаю. И их слишком много. И стена между мной и ими. Разговор за чаем с женою, опять злоба. Попытался писать, — нейдет. Поехал в Тулу. Дорогой мать с дочерью. Ее зять каменщик повез мужика за Сергиевское. Его соблазнило богатство мужика (он хвастал, что берет 2000 за невестой), и он в долу стал убивать его взятым с собою топором. Тот вырвал топор. Этот просил прощенья. Тот выдал его в деревне. Ведь это ужасно! Резунова старуха приносила выдранную Тарасом косу в платочке. Как помочь этому? Как светить светом. Когда еще сам полон слабостей, преодолеть к[оторые] не в силах? В Туле, не слезая с лошади, всё сделал. Вернулся в 6. Почитал и шил сапоги. — Долго говорил с Таней. Говорить нельзя. Они не понимают. И молчать нельзя. — Курил и невоздержен (2) (49: 96).

Как тут жить, как прорывать засыпающийся песок? Буду рыть. Курил и неприятным тоном заговорил за чаем (2) (20.5/1.6.1884 // 49: 96).

7

27 марта 2001

Продолжаем тему счастья, беря записи теперь разных лет, т. е. отойдя на время от чтения по годам.

Есть большая прелесть, соблазн в восхвалении, в пользовании славой, но едва не бо́льшая еще есть радость в самоунижении. Я как-то по глухоте не разслушал и сделал глупый вопрос и совершенно искренно сказал: я, кажется, от старости стал и глух и глуп. И, сказав это, мне стало особенно приятно, весело. Думаю, что это всегда так (30.9.1906 // <ПСС, т. 55>).

Здесь от растерянности и неудобства к счастью один шаг, как пнуть ногой часть ненужной постройки и свалить ее — постройка своей выдающейся, способной, одаренной личности, которой удается несмотря на большие годы уже держать форму, подтверждать свою гениальность. Облегчение как от донести и свалить громадный мешок, и не потерять его: ведь от исповедания своей глупости талант от тебя не уходит никуда.

Так? Или — внимание, потраченное на самокритику, можно и нужно было потратить на тренировку преодоления своей глухоты, глупости, т. е. всё равно на поддержание формы? Аскет не отвлекается ни на любование собой, ни на самоиронию? Причина радости (счастья) эти противоположные сразу: слава великого человека и смирение скромного, одновременно.

Человек, выбирающий между этими двумя, — я имею в виду, непрестанный труд культивирования формы (мыслителя, писателя, учителя) или счастье оставления, отпускания себя, отдавания себя естественной смерти, — ему трудно, он видит себя без ориентиров. Попробуйте представить: решение тут действительно трудно. Он, как тонущий, хочет руки помощи, и — нигде, ниоткуда: все нацелены на достижение, т. е. на поддержание уровня компетентности, если уж нельзя дальше его повышать. И всю цивилизацию вокруг себя, т. е. массовую, Толстой видит как повышение уровня компетентности. Вы возразите: но есть тонкие, понимающие, гении. Толстого давно занимает масса. Он не согласен что масса всегда болото. История примерно последних шести тысяч лет пошла не туда.

Записано {т. е. сам себе кратко записал узелок на память, потом чуть не забыл развернуть}: о ложном пути народов, устраивающих свою телесную жизнь. Совсем было забыл, что это значило, и сейчас вспомнил всю эту мысль, к[оторая], и когда записал ее, и теперь, кажется мне особенно, необыкновенно важной.

Мысль эта в том, что мне думается, что люди пережили или переживают длинный, со времен не только Рима, но Египта, Вавилона, период заблуждения, состоящего в направлении всех сил на матерьяльное преуспеяние, в том, что люди для этого преуспеяния жертвовали своим духовным благом, духовны[м] совершенствованием. Произошло это от насил[ия] одних людей над другими. Для увеличения своего матерьяльного блага люди поработили своих братьев. Порабощение это признали законным, должным, и от этого извратились мысль, наука. И эту ложную науку признали законной. От это[го] все бедствия. И мне думается, что теперь наступило время, когда люди сознают эту свою ошибку и исправят ее. И установится или, скорее, разовьется истинная, нужная людям наука духовная, наука о совершенствовании духовном, о средствах наиболее легких достижения его (30.9.1906 // <там же>).

Порабощение — прежде всего не силой, а согласием видеть в другом другого, отгородиться. В какой мере это Прудон, «собственность это воровство». Наверное в большой. Дело не в филиации идей, а в возможности, которую он чувствует. Что потом произошла революция, т. е. срыв этой возможности, и величие революции только показывает, что было на чем быть ей великой, на величии сорванных возможностей, — только подтверждает ощущение Толстого. И массовость революции — верность его ориентации на массовость, на всех. Что эта революция была срыв, и перед этим, и после этого тоже, говорит о высоте планки, которую не может взять человечество: как спортсмен ставит цель и всё не может, но здесь труднее, потому что в данном случае планка не видна. — Это ожидание духовной науки я связываю с ощущением О. А. Седаковой, что будущее из наук за психологией.

Необходимость перемены Толстой ощущает телесно, и именно так, что рядом для него ужас и счастье, одинаково убедительные и неотменимые, как сказать, неотвратимые, так что это соседство заставляет, диктует искать.

Уж очень отвратительна наша жизнь: развлекаются, лечатся, едут куда-то, учатся чему-то, спорят, заботятся о том, до чего нет дела, а жизни нет, п[отому] ч[то] обязанностей нет. Ужасно!!!! Все чаще и чаще чувствую это (10 октября 1906 // <там же>).

Обязанностей нет, в смысле — нет прикосновения к необходимости. Не так, что необходимость придает остроту жизни, а скорее так, что жизнь и есть то, что возникает в безвыходности: в необходимости; в нужде. Претензия Толстого к науке та, что она не возникает из настоящей нужды.

…Нет никакого сомнения. Не в том, что то, что она исследует, неверно, а в том, что это не нужно: некоторое — относительно, в сравнении с тем, что важно и не исследовано, а многое и совсем не нужно. И я твердо уверен, что люди поймут это и начнут разрабатывать единую истинную и нужную науку, к[оторая] теперь в загоне — НАУКУ О ТОМ, КАК ЖИТЬ (там же).

Это писалось в годы, когда складывались очень сложные художественные постройки модерна, Александра Блока, Андрея Белого, Цветаевой, Мандельштама, Анны Ахматовой: это поколение обреченное, которое было готово к смерти совсем в другом смысле чем Толстой старик, — к злой, болезненной смерти изгоняемых и убиваемых пророков. Толстой этой судьбы для себя хотел, провоцировал ее. Но у него не получалось: когда он ушел наконец из дома, как собственно много раз уже и уходил, изгнанниками оказались скорее семейные; и когда его анафематствовали, то вполне серьезно можно было ставить вопрос, кто собственно кого отлучил, Церковь Толстого или наоборот. Дело было не столько в величине этого писателя, сколько в том, что не было — не хватало, если хотите, — силы, способной хотя бы гнать пророка. Большевики были почти насильно втянуты в вакуум силы. Если бы Толстому удалась мученическая смерть, большевикам некуда было бы прийти, их место было бы уже занято.

В воздержании самого Толстого от силы — было ли достаточно силы? И мне кажется что да. Теперь посмотрите, какая механика. Эта толстовская собранная сила была страшно действенной — через пренебрежение к нему, через насмешливое и свысока отношение к нему она нечаянно наполняла массы людей уверенностью, его присутствие — настроением надежности, обеспеченности. Он видел эту утечку своей силы и конечно об этом его повторяющиеся «ужасно», с восклицательными знаками. Он бы мог помешать этой утечке, но ведь сам входил в роль юродивого, брал на себя насмешки: этого требовала его аскеза, абсолютный запрет на многие действия, собственно, на все те, которые не имели отношения к добру и злу — не его добру и злу, а вообще.

Дурно отнесся к нищему или еще что-то сделал дурное — не помню, но стало совестно, больно, почувствовал раскаяние (11.10.1906 // <там же>).

Хорошая запись. Толстой, безупречный и старательный феноменолог, не потому раскаивается, что сделал дурное, а наоборот, оттого что раскаивается, понимает, что сделал дурное. Совесть не тогда, когда плох, а плох тогда, когда совесть. То же дает разбор совести в «Бытии и времени» Хайдеггера: совесть бывает не от узнавания безнравственного своего поступка, сообщая о его безнравственности, а наоборот, за голосом совести следует разбор в себе: что я сделал неправильно?

Как однако должны мы определить проговариваемое этой речью [голосом совести]? Что совесть выкрикивает позванному? Беря строго — ничего. Зов ничего не высказывает, не дает справок о мировых событиях, не имеет что поведать. Всего меньше стремится он к тому чтобы развязать в призванной самости «диалог с собой». Окликнутой самости ничего не на-зывается, но она вызывается к себе самой, т. е. к ее самой своей способности быть (Бытие и время, с. 273).

Раз уж мы, впервые в этом курсе, процитировали Хайдеггера, то имеет смысл сравнение: Хайдеггер ожидает смысла, причем решающего, от самого разбора присутствия и его посильных способов быть. Толстой таким разбором не ограничивается, он сразу вырабатывает способы именно быть. Это не значит что он не смог бы как ученый отдаться только исключительно, как Дильтей или Хайдеггер, разбору — или как Аристотель, — потому что его не услышат. В обществе, настроенном на выяснение правды как справедливости и спасения, нет слуха для разбора, сосредоточенного на самом по себе разборе, требуется участие поступка, проверка идет по практике, поведению — и это говорит о высокой аскетической ступени общества, о его практической, не теоретической лишь интеллектуалистской направленности, о его этичности? Нет, это говорит только о том, что это общество не доверяет себе, что в нем установилось желание добра. И в самом деле, правилом этого общества издавна установилась диалектика чем хуже тем лучше, добро ожидается не от позитивно направленных на добро поступков, а скорее от парадоксальных, расчетных. В этом обществе не может быть аналитической философии, философской критики, потому что на первом месте по важности стоит сначала прояснение, каким образом сделать так, чтобы поступок вел к добру, а не ко злу. В этом обществе еще нет доверия к сложившемуся навыку, привычке добра — нет консенсуса доверия к чужому поступку как исходящему из прямого желания добра: от всякого поступка справедливо ожидается возможность, что он направлен на хуже, но опять же без возможности выявить чистое зло, потому что за ним возможно стоит логика чем хуже тем лучше. Отнять деньги у населения, обман, это хуже, но стратегия, стоящая за этим, хочет, чтобы было лучше, и так далее.

Толстой поэтому не может сделать двух шагов в своей феноменологии, он обязан сначала выявить, выработать критерии, которых еще нет (они могли бы быть на имплицитном уровне, но и там их тоже нет), — критерии безусловно доброго поступка.

Мы не можем считать, что верность слову, уплата налогов, переход улицы строго на зеленый свет, выплата пенсий, это обеспечивает, например, немецкому обществу до сих пор гарантию консенсуса в отношении добра и зла. Консенсус, переходить улицу на красный свет, это еще не консенсус в добре и зле. Но это дает возможность немецкой философии иметь презумпцию общего желания добра, ожидания от работы результата, признания, оплаты. У нас наоборот никогда и ни в чем ни на что нельзя было опереться так, чтобы надеяться на общее согласие. Согласие большинства принять ради порядка условные правила никогда не доходило до признания этих правил более ценными чем цель, ради которой они вводятся: цель оправдывает средства.

Толстой продолжает свою феноменологию совести:

Особенно по старому больно, что нельзя поправить, что тот, с кем надо б[ыло] обойтись хорошо, ушел, и уже не догонишь. Это ложное чувство. Не в том дело, что непоправимо последствие моего поступка (оно может быть и поправимо); а в том, что непоправим самый поступок, что время, в к[отором] он соверш[ен], не возвратится. Но поправим я сам. Я могу, сознав свой грех, быть осторожным в повторении его. Важны не последствия, а поступок, дающий привычку злую или добрую (там же).

Вернее было бы сказать: привычку к добру, не в смысле делания, а в смысле привыкания к тому, что можно и практически осуществимо прямо и просто хотеть добра и из этого желания поступать.

8

3 апреля 2001

Это существо, пишущее дневник, называет свои цели. Почему оно не может успокоиться на том, чтобы делать свое дело молча: поступать мудро и разумно, исполнять, а не говорить. То, к чему оно тянется — говорилось прошлый раз, — так или иначе невыразимо. То, что невыразимая ощущаемая цель должна быть высказана в догмате, вовсе не очевидно. Что всякое такое догматизирование интуиции будет опасно связано с ошибкой, а главное, с противоречием и с войной, всем так ясно. У животных, у которых нет догматики, нет и войны, есть охота и оборона территории. Так называемые войны муравьев — это по сути продолжение работы строительства муравейника в условиях появления на принадлежащей ему территории существ с другой химией, которые непосредственно не могут быть встроены в государство и должны быть редуцированы до встраиваемости через уничтожение их самодвижности.

В том, что самодвижность особей другого муравейника запрограммирована иначе и никак не встраивается в организм нашего муравейника, даже мешает нашему, есть подобие другой химии — другой догматике. И это позволяет думать с большим уважением о догматике. До открытия важности догмата для человеческого общежития, это открытие было им сделано где-то около своих 50 лет — Толстой был по существу типичным московским витальным стратегом, упивался насмешкой над любыми установочными текстами, над уставом масонов, над диспозициями генеральных штабов; в его райском московском мире есть храм, где можно молиться и где поэтому Наташа Ростова спасается от своего отчаяния, но ничего подобного христианской догматике, вместо всего этого — безотчетная полнота, затягивающая, жизни, как когда на охоте Наташа Ростова визжит при виде пойманного зайца оглушительно и сама не замечает что она делает, или когда охотник бросается на волка и сам становится как зверь. Этот построенный, предложенный России ее райский мир, которого нет так, что он один только по-настоящему и есть, в котором можно жить и дышать, создан верностью полноте жизни.

И вот я спрошу: что значит и в названии толстовского романа?

Это не только соединительное и, но еще и — второе словарное значение — присоединительный <союз>, «употребляется для присоединения предложений или отдельных членов предложения, дополняющих, развивающих высказанную мысль». Такое значение близко к «то есть». Война у Толстого всё равно мир. Войны догматов, войны непримиримой химии Толстой в этом романе не знает. Война есть включенная в мир как смерть и болезнь в природу, т. е. как событие жизни: война полнота жизни, как смерть, как охота, как любовь.

Не то что Толстой усомнился что его мир настоящий. Но то, что ему казалось смешным и что можно легко отодвинуть, распоряжения ума, оказалось чем-то неприступным. Первая, самая убедительная неприступность встретила в любимой молодой жене. Но может быть еще раньше и ближе — в себе самом. Разве что молодому ему казалось, что потонув в сон, в бесчувствие и грубость, как летом, он должен справиться с этим и выйдет снова к жизни. Старому ему уже было известно, что от сна души не проснешься по желанию.

Неприступность, непримиримость встретила в детях. В коллегах по местному самоуправлению. В церкви. И может быть с церковью война началась самая жесткая. Она не могла тут быть смягчена физической дракой, которая всегда отрезвляет, и имела мало отношения к деньгам и власти; шла чистая духовная война. Она совершенно эффектно выделялась на фоне одинакового принятия Евангелия. Читаю из книжки «Отец Иоанн Кронштадтский». Издание Русского Народного Союза имени Михаила Архангела, СПб., 1909, гл. VII с названием «Враги о. Иоанна».

— Русские люди! — начинает батюшка [о. Иоанн Кронштадтский (Сергиев) был первым членом Русского Народного Союза имени Михаила Архангела], — хочу я вам показать безбожную личность Льва Толстого, по последнему его сочинению «Обращение к духовенству» […] Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения […] Поднялась же рука Толстого […] написать такую гнусную клевету на Россию, на ее правительство! Да если бы это была правда, тогда Лев Толстой давно был бы казнен, или повешен за свое безбожие, за хулу на Бога, на Церковь, за свои писания, за соблазн десятков тысяч русского юношества [имеется в виду отказ от военной службы], за десятки тысяч духоборов, им совращенных, загубленных. Между тем Толстой живет барином в своей Ясной Поляне и гуляет на свободе […] Всё сочинение Толстого «Обращение к духовенству» наполнено самою бесстыдною ложью, к какой способен человек, порвавший связь с правдой и истиной. Автор задался целью совратить всех с пути истины, отвести от веры в Бога и от Церкви… На все отдельные мысли Толстого отвечать не стоит — так они ярко нелепы, богохульны и нетерпимы для христианского уха, так они противоречивы и сами бьют себя — окончательно убили душу самого Льва Толстого и сделали для него совершенно невозможным обращение к свету истины […] Если отвечать Толстому по безумию его, на все его бессмысленные хулы, то сам уподобишься ему и заразишься от него тлетворным смрадом.

Когда заранее ясно, что духовного урода вредно слушать, ярость войны питается своей же собственной тягой к нему: всего злее в войне становятся, когда враг может тебя самого совратить, повернуть на свою сторону.

Это значит конечно, что как раз самое человечное, симпатичное, привлекающее во враге всего вреднее. Толстой всего опаснее именно тем, что может увлечь. Как раз самые большие усилия сделать жену женой принимались за самое изощренное коварство.

Есть разница. Чудовище еще не обязательно враг; в «Аленьком цветочке» оно дружественное. Сквозь невыносимый облик я вижу себя самого, чудовище может превращаться. Глядящий из него узнается. Здесь нет войны и повода для войны, хотя чудовище может отпугивать и мы от него невольно отшатываемся.

Вы видите, что я не делаю разницы между войной, враждой и ненавистью. Потому что пока не умею, хотя хотел бы. Это и важно, потому что касается государства; оно механизм, превращающий в отношениях между своими гражданами войну в суд, соревнование или охоту (полиции на преступника, охотников на зверей).

Я не уверен только — или наоборот уверен — что в этих аспектах другого (чудовище, враг, злодей, ненавистный) вообще можно разобраться помимо взгляда, его направленности, его смены, изменения глаз. У Шарля Азнавура, который не простой шансонье, есть песня с такими словами:

Que j’ai donc fait, Que j’ai donc dit, Pour quel méfait suis je punis — Je n’en sais rien, je n’ai jamais compris. J’ai vu ses yeux se détourner, Son coeur à jamais se glacer Et sans raison effacer le passé. Je l’aimerai toujours Dites-le lui pour moi[107].

Причины нет, есть отведение глаз.

Отведение глаз, у животных, от взгляда человека толкуется как их страх перед человеком; отчасти верно, потому что глядение прямо в глаза означало бы желание напасть, чего животные хотят редко, в отношении и человека и себе подобных: драка чаще превращается в церемонию, display.

Этология напоминает, что сходств с животными у человека больше чем он думает. Смотрение прямо в глаза — не с вниманием к лицу, а именно в глаза — как встреча глядящего с глядящим, в коротком замыкании изоляция начинает гореть, взгляды как одна электрическая природа сливаются, препятствие должно быть уничтожено, и правильнее смотреть не так, что два существа набрасываются друг на друга, а что одно, сливаясь, сжигает то, что посередине. Ярость в драке одна на двоих, боль странным образом компенсируется ощущением раздирания другого тела.

Брачная церемония часто начинается дракой. Соединение двух полов имеет и по поведению природу борьбы, по сути это то же самое уничтожение разницы и преграды между взглядами, возвращение этих разных тел к одному виду. Вид мы давно договорились понимать как перспективу: перспектива живого приобретает ощутимый облик в виде — эйдосе — как форме, т. е. ладности, красоте; она знак перспективности вида. Этим решается вопрос, интересовавший Дарвина, почему мы не наблюдаем весь спектр промежуточных форм между одним видом и другим. Создание природой новых форм не отличается от открытия перспектив, перспективы открываются, так сказать, только перспективные, т. е. уже с шансом, с его символом красотой и так далее. Промежуточных форм не было и не могло просто быть в принципе, потому что живого вида вне вида как перспективы — т. е. вида на успех — по определению не может быть. Не может быть в принципе и никаких промежуточных форм между видами[108].

Я повторяю, что найти природу войны и ненависти нам возможно не удастся. Но вглядеться еще внимательнее в глядящего (в широком смысле глядящего, как можно сказать смотри какие звуки) этот разбор заставит. Никогда не упускайте того достижения, которое благодаря Толстому мы уже имеем: для нас другой уже никогда не сможет стать чудовищем, потому что мы научились ждать прозрачного видения сквозь тело в другом видящего, т. е. научились узнать себя в другом. Но может быть еще возможна ненависть? Ненависть есть как школа, как на войне учили науке ненависти потому что не видели ее достаточно в солдатах. Принятая этимология для ненависть — негатив к старому навидеть, охотно смотреть, например, польск. nawidzieć, примерно то же в украинском, охотно смотреть. В Уставе ратных дел XVII века:

А которые люди бывают чтивы […] самолюбы, горды, высокоумны, и такие, зависти ради, лутче себя не могут никого навидеть, хотя и должен он к тому, что ему для ради чести и прибыли государя своего таких добрых и искусных людей, в правду искусив, призывать, любить и навидеть.

Навидеть здесь во втором случае то же что любить, но в первом кажется ближе к увидеть, усмотреть: на-видеть, т. е. как теперь говорят, положить взгляд на кого, навидеть как прибавить веса в своих глазах, увидеть в нем больше чем раньше или просто много, до бесконечно много на-видеть в нем, как нагрузить, на-полнить. В песне XVII века

Не может меня миленкои ныне навидети, да не токмо навидети, не хочет про меня и слышати. Аи доселева мои милои друг как любил меня и жалывал.

Здесь как приглянуться. Навидеть как любить, — такое же на, как в наворочать, навоображать, со смыслом прибавить. С первым значением этого слова, просто посмотреть, прямо связано то, что обратить внимание всегда значит много: достаточно просто взглянуть, и начинается неожиданное, видишь всё больше больше, навидишь.

И теперь смотрите переход в противоположную сторону: достаточно только не пускаться в открытие вида как бесконечного, отказаться от навидения как идеализации — достаточно не идеализировать, и то, на что смотришь, скатывается до мало что ничего, а до ненавистного. Отнимите готовность вглядываться, на-видеть, и дело скоро дойдет до невыносимости смотреть. Взгляд редко удерживается на середине, сбивается на навидение (слышьте это слово теперь именно как на-видение, на-копление, на-ращивание вещи при обращении внимания на нее: нарабатывание) или на отвращение. Что никакой объективной, беспристрастной середины нет, показывает, как быстро слово с, казалось бы, собственно техническим значением скатывается к «эмоциям», любви и ненависти.

А ведь о разнице между чудовищем и ненавистным ничего еще не сказали. Для Иоанна Кронштадтского Лев Толстой не чудовище — он барин респектабельный в Ясной Поляне, — но он ненавистный. Быстро сбросьте слои и комплексы частичной приязни, неприязни. Откроется зависимость этих чувств от прозрачности зрения. Чудовище шокирует, но к нему можно идти, если в нем видишь, узнаешь себя.

Причиной ненависти не может быть нанесенный вред. Военная школа, как школа государственная, отучает от ненависти: у кого погибло рядом много друзей, кто сам много раз ранен, не начинает больше ненавидеть врага. Считают большой и какой-то очень глубокой находкой, что к тому, кто причиняет боль, бывает не ненависть, как бы даже не наоборот. Причина агрессии не обязательно ненависть. Во всяком случае количество вреда или даже угроза смерти не причина ненависти.

И вот, как говорили прошлый раз, Толстой не уходит в разбор этих вещей, и мы тоже не может заняться этим разбором — нет сил, подготовки, и если хотите нет воздуха для долгого дыхания, нужного для этого разбора, — он видит в ненависти зло и вырабатывает такое Verhalten, при котором ненависть невозможна. Всё упирается в то чтобы учиться навидеть, создать школу навидения.

Он правильно поступает?

Мы не знаем, что происходит в ненавидении. Но нет узнавания себя в ненавидимом. Не-навидение как неузнавание себя. По Толстому, неузнавания себя не должно быть, его надо изгнать как невежество. Другого надо всегда навидеть (соверш. вид), в любом случае, как увидеть, как набрать номер телефона, как назвать. Мы читали, вы помните, запись 1879 года:

Господи, которого они не хотят назвать. И я не называл Тебя долго, и я долго делал то же, что они. Я знаю этот обман, и как он гнетет сердце, и как страшен огонь отчаяния, таящийся в сердце не называющего Тебя. Сколько ни заливай его, он сожжет внутренность их, как сжигал меня. Но, Господи, назвал Тебя, и страдания мои кончились. Отчаяние мое прошло. […] Господи, прости заблуждения юности моей и помоги мне так же радостно нести, как радостно я принимаю иго Твое (48, 351).

Если бы это слово еще сохранилось, то Толстой сказал бы не любить другого, а навидеть его.

Так подойдя, требование любви, так понятой, как императив выбраться из темноты, из тюрьмы, начать видеть, или проще навидеть, как навести взгляд, внимание наконец на другого.

Мы прошли толстовское упражнение в прозрачности, которое избавило от того чтобы видеть в другом чудовище. Теперь надо научиться упражнению в навидении, чтобы избавиться от злобы и научиться толстовской войне, которая мир, а не убийство. Это кажется очень трудно. Пока всё-таки наше первое движение это схватиться за оружие ненавидения и invidia, т. е. невидения: разумеется, мы при этом ведем себя как дети, которые думают что защитились и спрятались если закрыли глаза. Мы боимся, что если не перестанем огораживать себя границей ненависти, то эти полчища вторгнутся и растопчут, сомнут: их столько, а мы одни. Если не ненавидение и не invidia, то хотя бы suspicio, еще одно особое зрение, когда мы смотрим не на то, что перед нами, а сразу под него, подозревая под видимым то, что невидимо, но что важнее чем видеть. Навидеть другого мы боимся, и справедливо, потому что тогда другой захватит нас, а еще станет нам важнее нас.

Теперь можно сказать одним словом, где Толстой взял Россию «Войны и мира», или где Пушкин взял Петербург «Медного всадника»: они их навидели. У детей еще бывает это образование: ты что-то ненавидишь, а я наоборот навижу. И это не просто отсутствие ненавидения, потому что когда объясняешь им, что слово навидеть было в языке, они говорят: да, а теперь вместо этого говорят обожаю.

Обе науки, прозрачного видения человека и навидения, у Толстого связаны — собственно, просто один и другой аспект одного и того же, только сразу это не видно. В одной записи оба эти аспекта идут один за другим — между ними, этими двумя упражнениями, маленькая разминка в виде наблюдения, мы его читали прошлый раз, о радости самоунижения, — самоунижение как связка, смазка между этими двумя упражнениями со зрением.

Что такое порода? Черты предков, повторяющиеся в потомках. Так что всякое живое существо носит в себе все черты (или возможность их) всех предков (если верить в Дарвинизм, то всей бесконечной лестницы существ) и передает свои черты, которые будут бесконечно видоизменяться, всем последующим поколениям. Так что каждое существо, как и я сам, есть только частица какого-то однаго, временем расчлененного существа — существа бесконечного. Каждый человек, каждое существо есть только одна точка среди бесконечного времени и бесконечного пространства. — Так я, Лев Толстой, есмь временное проявление Толстых, Волконских, Трубецких, Горчаковых и т. д. Я частица не только временного, но и пространственного существования. Я выделяю себя из этой бесконечности только потому, что сознаю себя (30.9.1906 // <ПСС, т. 55>).

Точнее было бы сказать: пока и насколько сознаю себя. Во сне, в рождении детей уже не выделяю: рожаю детей вроде бы я, Толстой, но я, которого и не знаю, и рожаю кого не знаю.

Упражнение в сквозном видении ставит на место, и заставляет думать, а для чего же нужно сознание. У Толстого всё больше определенный ответ: только для того, чтобы любить. Мы теперь скажем: чтобы навидеть. В какой мере других не удалось навидеть, в той же мере и сам остался один. Кого не смогли навидеть, того никогда не поставят равным себе: равенства целому миру, которое знают в себе, в другом не увидят. И это пойдет дальше: другого, не навиденного, поработят:

[…] Мысль […] кажется мне особенно, необыкновенно важной.

Мысль эта в том, что мне думается, что люди пережили или переживают длинный, со времен не только Рима, но Египта, Вавилона, период заблуждения, состоящего в направлении всех сил на матерьяльное преуспеяние, в том, что люди для этого преуспеяния жертвовали своим духовным благом, духовным совершенствованием. Произошло это от насилия одних людей над другими. Для увеличения своего матерьяльного блага люди поработили своих братьев. Порабощение это признали законным, должным, и от этого извратилась мысль, наука. И эту ложную науку признали законной. От этого все бедствия. И мне думается, что теперь наступило время, когда люди сознают эту свою ошибку и исправят ее. И установится или, скорее, разовьется истинная, нужная людям наука духовная, наука о совершенствовании духовном, о средствах наиболее легких достижения его (там же).

И через десять дней, опять под пометкой «очень важное»:

И я твердо уверен, что люди поймут это и начнут разрабатывать единую истинную и нужную науку, которая теперь в загоне — НАУКУ О ТОМ, КАК ЖИТЬ.

Хорошо бы посвятить остаток жизни, чтобы указать на это людям (10.10.1906 // <там же>).

Навидеть (говорю в совершенном виде) природу удается в любом настроении, навидеть человека — требует особого. Такое настроение описано в Vita nuova 11, init.:

Dico che quando ella apparia da parte alcuna, per la speranza de la mirabile salute nullo nemico mi rimanea, anzi mi giungea una fiamma di caritade, la quale mi facea perdonare a chiunque m’avesse offeso; e chi allora m’avesse domandato di cosa alcuna, la mia risponsione sarebbe stata solamente ‘Amore’, con viso vestito d’umiltade[109].

Данте пишет как поэт, и он перестанет быть поэтом, когда выйдет из этого состояния.

[…] contra coloro che rimano sopra altra material che amorosa, con ciô sia cosa che cotale modo di parlare fosse dal principio trovato per dire d’amore (Vita Nuova 25)[110].

Толстой не связан запретом на говорение в любом другом настроении, кроме любви. Он записывает и другое, но как свой долг: всякая убыль навидения, всякое осуждающее видение — недолжное. Он записывает свое состояние:

[…] Уж очень отвратительна наша жизнь: развлекаются, лечатся, едут куда-то, учатся чему-то, спорят, заботятся о том, до чего нет дела, а жизни нет, потому что обязанностей нет. Ужасно!!!! Всё чаще и чаще чувствую это (там же).

Но перед этим ключ к записи, как ее надо читать, как оценка себя должника:

Записано так, после очень тяжелого настроения… (10. 10.1906)[111].

Ему важно не собственное мнение, не фиксация своего суждения о том что вне его, а идет по-настоящему только одна работа: упражнение в науке о том, как жить.

И вот если Толстому не важны его мнения, так что он спокойно не оправдываясь может опровергать сам себя, и Иоанн Кронштадтский это замечает:

[…] отдельные мысли Толстого […] противоречивы и сами бьют себя […] (цит. по: Отец Иоанн Кронштадтский…, там же)

то и нам наверное не надо делать сводку его мнений, после чего придется выписывать список его противоречий. Особенно если эти мнения нас даже и не задевают. Как они заденут, заденут ли вообще, зависит не от цепочки мнений.

Что такое та особенная живость воспринимания мысли, которую я иногда испытываю, в особенности во время прогулок? Бывает, что понял мысль, передал ее, считаешь ее справедливою — и остаешься холоден к ней; или вдруг она охватит тебя всего, чувствуешь, что это не слова, а дело, что ты должен жить по ней, ею. И это бывает очень радостно (11.10.1906 // <ПСС, т. 55>).

Встраиваться в мысль и слово другого человека так же трудно, и ненужно, как врастать в яснополянское помещичье бытие. Его слово и мысль наши только в меру верности тому Единому для всех, которое совершенно так же и наше единое. Это как один я во всех. Мое только сознание, т. е. мера моего незнания. Сознание можно определить как то, чего может быть больше. Интересно, что это можно определить как неиспользованность возможностей, т. е. как совесть.

Это ощущение, что в каждом состоянии и для каждого состояния есть другое, невычисляемое, невидимое, но ожидающее меня для себя, — это знание, которого у Толстого становится всё больше. И это пожалуй единственное, что не ослабевает со старостью и с некоторым отходом от художественного творчества. Как бы даже не упрочивается. И это как подготовка к тому переходу, в котором или навсегда останется то же самое, или настанет другое, то, к которому готовились.

(Очень важное.) Я по старой привычке ожидаю событий извне, своего здоровья, и близких людей, и событий, и успеха. И всё это не только глупо, но вредно. Перестань только думать, заботиться о внешнем, и ты невольно перенесешь все силы жизни на внутреннее, а оно одно нужно и одно в твоей власти (20.10.1906 // <ПСС, т. 55>).

Это такая экономия: уход из того, что не свое и где мы стеснены, туда, где каждый момент возможна полная перемена всего.

9

10 апреля 2001

Все ранние интуиции Толстого типа парадокса пчелы, которая не подозревает о главном своем деле и назначении, переносе пыльцы, собираются в одно простое знание: что бы я ни думал, ни видел сейчас, это не всё, и это не то. Есть другой, полный я. Его имена — счастье, любовь, Бог. Он отделён от меня не временем и не пространством.

Верно я сказал?

Конечно нет.

Он отделен от меня не так, что откроется если я подожду или постараюсь, и не так, что мне нужно сделать переход, например от этого ограниченного тела к еще более скованному в гробу — словно остановка дыхания и кровообращения может чем-то помочь моему духу, «освободить» его, или «выпустить из тюрьмы тела». Словно холодные и мертвые стены тюрьмы легче для духа пройти чем живые и теплые, и слепые и глухие легче чем с окошками и дверьми.

Вообще как перехода к божественной полноте не то что неприступное знание, которое нам не дано, а просто это как и есть она сама: метод и предмет здесь не различаются, нет фазы для того чтобы: для того чтобы достать банан, надо подставить ящик, и так далее; но полнота та же самая в методе что и в предмете, или в думании о методе, или в растерянности от незнания как и куда идти. Другое не за поворотом, так чтобы к нему идти, а настолько близко, всего ближе к нам, что куда бы и как бы мы ни повернулись, мы уже просмотрели, прослушали и обознались. Всякое наше знание, в той мере в какой знание, — уже незнание; и так же видение; и так же слышание.

На этом опыте стоит весь огромный дискурс, в разных философиях и богословиях, так называемый апофатический, или сократический, о знании незнания, сюда же относится гегелевское отрицание отрицания. Чем перебирать всё это огромное поле лексически, лучше ощутить, пощупать это соседство. Тело близко, я собственно обычно и кажусь себе телом, по недоразумению, пока уже не дойду до полного абсурда и зеркало меня вернет к чувствам: то тело, которое я там вижу, явно не я.

Тогда надо немного соображения: и тело, которое стоит на моих ногах, мое, так же не я, как деньги, в моем кармане, тоже мои, но не я. И живот и органы не я. Теперь не надо делать глупости и говорить что я это мысль или воля. Разница между настоящим я и мыслью всё равно такая, что лучше и надежнее знать, что и всё что я думаю и тот факт, что я думаю, ко мне не ближе чем мое изображение в зеркале. Как для красотки кончится плохо, если она будет отождествлять себя с тем привлекательным, что она видит в зеркале, потому что через двадцать лет она это не увидит, так для человека кончится плохо, если он не отвяжется от того чтобы думать что его мысль это и есть он сам.

И это, кажется, очень важно. Мыслью нельзя удержать то, о чем или с чем она, — <можно удержать> не больше, чем самая интенсивная мысль о ста талерах, напоминает Кант, поможет удержать их в руках. Или, в нашем примере с зеркалом, никакие операции с зеркалом, в котором отражение моего тела, не изменят моего тела.

Но тождество мышления и бытия, по Пармениду? Вокруг этого тождества много бессмысленной мешанины, самая грубая, но уже от грубости и смешная, та, что будто бы достаточно помыслить бытие, и эта мысль будет самим бытием. Мы кажется можем без труда расчистить эту грязь. Вернее, она и расчищена Кантом в афоризме о ста талерах. То же Ницше:

Parmenides hat gesagt «man denkt das nicht, was nicht ist» — wir sind am anderen Ende und sagen «was gedacht werden kann, muß sicherlich eine Fiktion sein». Denken hat keinen Griff auf Reales, sondern nur auf — — —[112]

He будем придираться к оборванности афоризма, к некорректности цитирования Парменида. В этой записи Ницше есть достоинство трезвого отказа от гадания на мысли, которое не лучше гадания на слове или на картах. Перебирание мыслей кончается. Надо усвоить себе привычку знать, что то, что дает жизнь мысли, как вещь, которая отбросила тень: если бы не было вещи, не было бы и тени; и когда приложив палец к экрану мы улавливаем слово, вещь или часть схемы и, допустим, часть плана города развертывается, то ум программиста, заложивший эти команды в компьютер, никак не развертывается, — и хотя программист знал, возможно, больше, чем вложил в программу, сколько бы мы ни прижимали палец к экрану, он не скажет об этом ничего. Хорошо у Монтеня:

Si, de fortune, vous fichez votre pensée à vouloir prendre son ëtre, ce sera ne plus ne moins que qui voudrait empoigner de l’eau[113].

Во всех трех случаях, у Канта, Ницше и Монтеня, речь идет одинаково об усилии, о применении мысли — примерно таком же, как протягивают руку чтобы взять или что-то сделать рукой. — Но вот движение или неподвижность руки при разговоре. Рука не применяется (если это только не жестикуляция глухонемых), если заснятую пленку показать самому тому человеку, который жестикулировал, он скорее всего смутится, может быть останется доволен: руки будут или противоречить тому, что он говорил, или подтверждать, но во всяком случае у них окажется свой смысл, независимо от того, какой я в них вкладываю или если я никакой в них вообще не вкладывал.

На мысль это перенести нужно, и это важно. Мысль тоже может быть с нашим смыслом — и она может быть со своим смыслом. Как у рук может быть своя жизнь во время разговора, или ходьбы, или у танцующих (т. е. кроме хореографии предписанной еще и своя выразительность), так и у мысли может быть своя уместность, своя жизнь. Тогда мысль такая, что мы не руководим ею с нашей стороны, а удивляемся или осмысливаем ее с нашей стороны. Как и движение рук, она может и смутить, чаще всего смущает и чтобы она не смущала она сдерживается, как движения рук сдерживаются, когда удерживаются от природной мимики. — Из-за того, что мысль нами давно сдерживается, направляется, мы не имеем права говорить, что природная мысль бывает редко или иногда: мы не очень хорошо знаем, когда и как бывает сама мысль, потому что много управляем ею.

Толстой о неуправляемой мысли. Повторим цитату, которая уже прошла у нас неразобранной:

Что такое та особенная живость воспринимания мысли, которую я иногда испытываю, в особенности во время прогулок? Бывает, что понял мысль, передал ее, считаешь ее справедливою — и остаешься холоден к ней; или вдруг она охватит тебя всего, чувствуешь, что это не слова, а дело, что ты должен жить по ней. И это бывает очень радостно (11.10.1906 // <ПСС, т. 55>).

Здесь в ряде мысль-слово-дело Толстой вовсе даже не замечает, что говорит сначала мысль, а потом то же самое называет слово — настолько это для него само собой разумеется — и тут же переходит: нет, не слова, а дело. И в том же ряду жизнь и радость. Это бывает во время прогулок, т. е. заведомо ненаправленно. Бывает само: Толстой спрашивает, что это такое, что тут происходит.

На этом пока и остановим разбор. Слишком трудные вещи, чтобы можно было двигаться быстро. Я понимаю это место Толстого так, что мысль, она же слово, должна быть отпущена — гулять. Наверное, это не всегда безопасно допускать. Но только так можно отпустить ее в природу. Тогда мысль это дело. Не в смысле сделанного, поделки, а в смысле бытия. Работа мысли тогда возможна — настоящая — с сохранением первого такта, этого отпускания мысли в ее природу, или неизвлечения, невынимания мысли из ее естественности. Т. е. сохранения ее своей, родной стихии, несделанности.

Мысль стало быть как природу надо оставить в покое. Тело свое Толстой тоже оставил в покое: он продолжал есть господскую еду, ездить на рессорных резиновых колясках. Не тронул он и семью: все жили как придется. Больших реформ в хозяйстве он не делал. Его работа в поле, шитье сапог был естественный осмосис, врастание в то, что шло вокруг. Что же тогда принадлежало собственно ему, что у него оставалось. То, что надо назвать практической феноменологией. Это работа с тем, что и как мы видим, на что обращаем внимание. Постепенно осыпается, отслаивается то, в чем много фигур, разных и меняющихся, но что вовсе не меняет или мало меняет наши глаза. А охота идет, господа, за изменением глаз: это важнее и крупнее, от этого меняется наш мир. Другое, которое всего ближе нам и важнее, — это наши же собственные другие глаза. Они всё важнее для Толстого с годами, калейдоскоп наблюдаемого сохраняет значение единственно только как подталкивающий к изменению глаз. Как мы уже читали на прошлой паре:

(Очень важное.) Я по старой привычке ожидаю событий извне, своего здоровья, и близких людей, и событий, и успеха. И всё это не только глупо, но вредно. Перестань только думать, заботиться о внешнем, и ты невольно перенесешь все силы жизни на внутреннее, а оно одно нужно и одно в своей власти.

В нашей власти изменение наших глаз. Изменение поведения? Оно невозможно так же, как, Витгенштейн говорит, нет никаких способов для меня вмешаться в мир и как-то подействовать на него. (Я одергивал себя до сих пор, когда само собой напрашивалось комментировать Толстого через Витгенштейна; больше не буду так делать и просто буду считать витгенштейновское зрение интерпретацией толстовского.) На известной схеме Витгенштейна мир открыт глазу, который не может видеть сам себя. В видимом глаз не может изменить ничего.

6.373: Мир не зависит от моей воли.

Но может быть то, что не видимо и что в мир не входит, глаз, может измениться? Внутри мира изменить ничего нельзя. Но он как целое может меняться:

6.43. Если добрая и злая воля изменяет мир, то она может изменить только границу мира, а не факты, не то, что может выражаться в языке.

Короче говоря, при этом условии мир должен вообще стать совсем другим. Он должен, так сказать, уменьшаться или возрастать как целое.

Мир счастливого совершенно другой, чем мир несчастного.

Если страсти это паруса, в традиционном символизме, то практическая феноменология Толстого как наука переставления парусов, переключения страстей. Прямого преодоления страстей никогда здесь нет, Толстой скорее всего и не хочет этого, как прекращения движения жизни.

Рассердился на собаку (она погналась за овцами) и хотел побить ее. И почувствовал, как поднялось во мне злое чувство, и подумал: всякая потачка, попустительство злому, похотливому чувству — хотел сказать: не только, но надо сказать: только тем и дурны, что усиливают то, от чего надо избавляться. Всякая такая потачка подобна тому, что сделаешь, отстранив препятствие, задерживающее падение предмета (20.10.1906 // <ПСС, т. 55>).

Письмо почти герметическое. Как корявые заметки плотника, или как нотные крюки, или как завязывание узлов на память. Он даже не замечает, что средняя длинная фраза выглядит для постороннего читателя как откровенный повтор: всякое попустительство злому дурно тем, что усиливает зло. Тавтология стоит на месте маленького открытия: то, что казалось одним движением страсти, на самом деле состоит из двух, и одно — похоже на подъем воды в половодье, другое — совсем другой природы, и идет не из чувственной психики, а из распорядительной, похоже на открытие шлюзов. И со страстью, конечно, ничего не сделаешь, но внимание и усилие собираются на толстовском открытии, примерно как на решении задачки или загадки, бесстрастной, нейтральной, и страсть остается без усилителей, в ее природном объеме.

И не так, что решая эти отвлеченные задачки на различение того, что в нем, в его психике, происходит, Толстой управляет страстями. Скорее наоборот: он их оставляет там, где они есть, в их параметрах, не вводит в действие усилители. Его письменный стол, все видели на портрете Николая Николаевича Ге «Портрет писателя Льва Николаевича Толстого» 1884 года, имеет бордюрчик. И с него скорее всего Толстой списывал эту фразу:

Всякая такая потачка подобна тому, что сделаешь, отстранив препятствие, задерживающее падение предмета (повтор, см. выше).

Оказывается, за короткое время мыслительных движений проходит много, многие из них управляющего, решающего характера, и большей частью они проходят незаметно. Это настоящий водоворот, невидимое закрывание и открывание шлюзов: за несколько шагов, пройденных мною по дороге, я успеваю сравнить себя с встречным и принять меры, сравнить себя с обгоняющим меня и принять меры, неожиданно вспомнить что-то и принять решение — и ничего почти из этого не успеваю остановить для обращения внимания. Этот водоворот становится всё интереснее для Толстого, в конце концов единственно интересный. Здесь устанавливаются и меняются глаза, здесь, по Витгенштейну, постоянно перекраиваются границы мира — именно его границы, и большей частью в сторону их сужения, потому что в самом мире от этой интенсивной деятельности ничего не происходит, и например мое решение попробовать выглядеть так же прилично как хорошо упакованный молодой человек, купить себе новый кейс и подумать просто о том, что я надеваю на себя, повторяется возможно мгновенно тысячекратно при каждом виде элегантной фигуры и ничего не меняет, кроме только того что каждый раз еще и еще стесняет меня, делает мир (не мой, а вообще) уже.

Очень хочется написать все, что думается человеком; хоть в продолжение шести часов, но все. Это было бы страшно ново и поучительно (26.10.1906 // <ПСС, т. 55>).

Недейственность незаметной (туманной) мысли, похоже, направлена только в одну сторону: как бы я ни думал о том, что хорошо быть выше или получить очень большой грант, я выше не стану. Но незаметное «отстранение препятствий, задерживающих падение предмета» во мне из-за моих незаметных мыслей, возможно, очень даже происходит. В мысли мои мое падение не входит, я вроде бы себя не гублю, когда думаю, глядя на богатого человека, что хорошо бы мне иметь новый кейс, но

Мысль только тогда движет жизнью, когда она добыта своим умом или хотя отвечает на вопрос, возникший в своей душе; мысль же чужая, воспринятая только умом и памятью, не влияет на жизнь и уживается с противными ей поступками (9.11.1906 // <там же>).

Кому ей противными? мысли или жизни? Типичная толстовская неотточенность стиля. Но она здесь живая, интересная, потому что оба синтаксиса работают, и от невозможности формально выбрать между ними взаимно друг друга обогащают. Чужая, не усвоенная мысль уживается с противными ей поступками. Эти поступки противны и жизни, потому что обычно мысль, почти любая, напрашивается в помощницы жизни; ведь я буду лучше жить, если я пойду по улице с новым не поцарапанным кейсом, не правда ли.

Я собственно могу очень много, собственно даже постоянно думать о новом кейсе и стыдиться старого. Если я додумаюсь наконец, как мне получить большой грант, я куплю себе кейс с замочком и новую западную машину с компьютером. Усвоив хватательные приемы, уже не я конечно, а кто-то другой может достичь многого. Сам по себе достаток хорош, но он всегда относителен, испорчен знанием, что у других больше. Безотносительное удовлетворение приносит само достижение, сознание вложенного усилия и того, что оно не пропало зря. Толстой предлагает игру в такое же усилие, достижение и удовлетворение, но так сказать беспроигрышную, где успех не зависит от случая:

Как можно приучить себя класть жизнь в чинах, богатстве, славе, даже в охоте, в коллекционерстве, так можно приучить себя класть жизнь в совершенствовании, в постепенном приближении к поставленному пределу. Можно сейчас испытать это: посадить зернушки и начать следить за их ростом, и это будет занимать и радовать. Вспомни, как радовался на увеличение силы телесной, ловкости: коньки, плаванье. Также попробуй задать себе хоть то, чтобы не сказать в целый день, неделю ничего дурного про людей, и достижение будет также занимать и радовать. […]

Да, как атлет радуется каждый день, поднимая бо́льшую и бо́льшую тяжесть и оглядывая свои все разрастающиеся и крепнущие белые (бисепсы) мускулы, так точно можно, если только положишь в этом жизнь и начнешь работу над своей душой, радоваться на то, что каждый день, нынче, поднял большую, чем вчера, тяжесть, лучше перенес соблазн. Только любоваться нельзя, да и не на что, потому что всегда остается так много недоделанного (9.11.1906 // <там же>).

На следующий день он снова садится за книжечку дневника. Проверим сейчас, как мы научились его читать. В короткой записи есть одна прозрачная шифровка. Явно разгадываемая, но важно первое впечатление, первый смысл, который вы придадите. Нужен опережающий комментарий: в издательстве «Посредник» должна была выйти статья Толстого на актуальные темы, еще не кончилась русская революция, он пишет «О значении русской революции». Он много думает в это время о русской революции,

Удивительно, что люди не видят того, что и внутренняя глубокая причина и последствия совершающейся теперь в России революции не могут быть те же, как причины и последствия революции, бывшей больше ста лет тому назад (там же).

ему нравится статья о революции в только что пришедшем номере японского журнала; в индийском журнале он с интересом читает о желтой и белой цивилизации (дневник 21.11.1906). Но статья о революции самого Толстого в ожидаемое время не вышла. Дневниковая запись:

Сегодня 10 ноября. Было досадно, что не вышла статья. Вот и не поднял гирю.

Должен признаться, что сам при беглом чтении принял поднятие гири за ожидавшийся выход статьи.

Разве Толстой не общепризнанный борец? Разве не прилагает усилия для своей проповеди? Разве не достижение ему мировой успех проповеди? Нет, это странная борьба, когда за недовольство маленьким срывом в этой борьбе он себя бранит.

Его сожаление, не поднял гирю, — гирю выхода в общее, гераклитовское. Снимаются перегородки, отделяющие его от всех.

Все заблуждения философов — от построений объективных. А несомненно только субъективное, не субъект Ивана, Петра, а субъективное общечеловеческое, познаваемое не одним разумом, но разумом и чувством — сознанием (18.11.1906 // <там же>).

По мере остарения всё менее и менее чувствуешь реальность людей. В детстве все люди, которых я знал, были, казалось, неизменны, такие, какие были, но по мере движения жизни они всё более и более изменяющиеся духовные проявления. И теперь для меня маленькая Танечка есть уже не определенное существо, а изменяющаяся форма проявления духа (14.1.1907 // <ПСС, т. 56>).

Но вот тогда вопрос: почему он не бранит себя за тщеславие, когда стыдится с мужиками, что не может наравне с ними косить. Тут остался тем же мальчишкой, который учился ездить на коньках?

Думаю, соревнование на косьбе чистое, безупречное. Успех, мировая известность — темны. Их еще надо очистить. И похоже, что он очищается не от славы, а очищает славу.

Была неприятна неожиданная и неприятная брань за мое письмо о том, что у меня нет собственности. Было обидное чувство, и, удивительное дело, это прямо было то самое, что мне было нужно: освобождение от славы людской. Чувствую большой шаг в этом направлении. Всё чаще и чаще испытываю какой-то особенный восторг, радость существования. Да, только освободиться, как я освобождаюсь теперь, от соблазнов: гнева, блуда, богатства, отчасти сластолюбия и, главное, славы людской, и как вдруг разжигается внутренний свет. Особенно радостно (10.10.1907 // <там же>).

Этой особенной радости без славы бы не было. Что он сделал со своей славой, как обошелся, что она стала чистой радостью ему?

10

17 апреля 2001

Теперь спросим, чего в конце концов собственно Толстому надо, идет ли речь о том чтобы изменить мир. Тем временем мы договорились до того, что по-честному изменить мир нельзя, он такой какой есть. Толстой изменяет себя, заставляет себя навидеть мир, работает над собой. Если ему удастся с радостью смотреть на всё, то только этим, своим счастливым присутствием, он в том месте, где он стоит, явочным порядком утвердит благополучие.

Но: ведь два смысла изменить мир, переделать мир и сменить свои глаза, не просто разные, а противоположные. Если бы Марксу, в своих «Тезисах о Фейербахе» поставившему задачу «философы до сих пор по-разному объясняли мир, наша задача в том чтобы изменить его», Витгенштейн, живи он в то время, сказал: да, да, надо радикально изменить мир изменением своих глаз, Маркс бы разъярился. В марксистской школе, во франкфуртской школе, особенно у Адорно, ярость на малейшее подозрение идеализма, т. е. замазывания трезвой реалистической картины мира воображением, представлением была пожалуй главным настроением: операции с глазами, глядящими на мир, опасны тем, что не позволят видеть истинного врага и искоренить зло, например дух капитализма, буржуазии.

Допустим, капитализм, буржуазия теперь — всё-таки смена взгляда на собственность вроде бы произошла, т. е. конечно по-настоящему нисколько не произошла и мы продолжаем быть общинными, коммунальными в целом, но смена знамен как-то произошла — допустим, капитализм и буржуазия теперь нам не враги, наоборот. Но зла ведь не стало меньше, как бы не больше, тут и социальная несправедливость, и преступность, и несвобода прессы, и масса зла без названия. Оно требует тоже зоркого, трезвого взгляда и исправления. Кому нужна перемена глаз в толстовскую сторону, в сторону умиления, когда полно первоочередных задач в политике и экологии. Земля явно гибнет. Толстой со своей школой умиления в нас просто не лезет, мы его элементарно не можем вобрать, никак не идет, нисколечко. Прошлый раз сразу после семинара, заговорив о другом, независимо от Толстого о современной ситуации, у нас, <участник семинара> последовательно, разумно, логично изложил всю черноту нашего положения, упадок сил народа, неспособность по-настоящему перенять западную технологию вместе с гуманностью, нежелание строить надежно и с далекими видами, и много что с горькой правдой говорится об этом. Всё было правильно и метко. Но интересно, что за всё время разговора у рассказывавшего всё это явно не было ни малейшего замечания того, что высказывание всех этих печальных вещей для Толстого, которого только что читали и только что цитировали, было бы стыдно. Т. е. на нас с такой настойчивостью давит отчетливое неблагополучие вокруг, что не звучит для нас совсем например вот это толстовское:

7 июня 1907. Ясная Поляна. Давно не писал. Прежнее нездоровье прошло, но начинается как будто новое. Нынче очень, очень грустно. Стыдно признаться, но не могу вызвать радости. На душе спокойно, серьезно, но не радостно. Грустно, главное, от того мрака, в котором так упорно живут люди. Озлобление народа, безумная роскошь наша. Горбунова рассказала про ужасный детский разврат. […] Грустно, грустно (<ПСС, т. 56>).

Это нам очень знакомо, грустно. Но что стыдно грусти — наоборот, мы гордимся, что грустим и не развеиваем свою грусть как легкомысленные или хуже, циничные. У нас благородная, достойная грусть — почему стыдная? Толстой просит в продолжении этой записи:

Господи, помоги мне, сожги моего древняго, плотского человека. Да, одно утешенье, одно спасенье: жить в вечности, а не во времени.

Там станет возможна радость, там станет не стыдно — а кто тогда будет трезво видеть и оценивать ситуацию? В 1910 году Толстой читает Горького и записывает в дневнике о нем. А нам даже политически страшно важно знать, что такое Горький, из-за его громадной роли в советском семидесятилетии. Мы хотим знать его оценку от такого компетентного судьи как Толстой.

13 января. Взял […] Горького. Читал [его рассказы]. Очень плохо. Но, главное, нехорошо, что мне эта ложная оценка неприятна. Надо в нем видеть одно хорошее (<ПСС, т. 58>).

Вы что-нибудь поняли? Допустим, первое слово дороже второго. «Очень плохо». Но во-первых не говорит чем именно плохо, художественно или нравственно, не говорит потому что сразу перестает думать о Горьком! начинает думать о себе, о том, что произошло, когда он это написал! Признает оценку ложной. Значит не «очень плохо». Но опять же, когда нам хотелось бы знать, что именно — в его оценке — не «очень плохо», он задумывается о другом, он замечает, что ему самому эта ложная оценка — сказать о Горьком, что «очень плохо» — неприятна. Быстрота, с какой Толстой успевает следить за своими движениями сердца, у старика объясняется долгими десятилетиями опыта. Мы на эту быстроту не способны. По-настоящему нам трудно понять, в каком смысле тот факт, что ложное суждение о плохости Горького Толстому неприятно, нехорошо — сама т. е. неприятность от этого суждения нехороша. Ведь вроде бы то, что мое ложное суждение мне неприятно, должно быть хорошо? Не так ли? Я говорю ложь, мне от моей лжи неприятно; тот факт, что мне от моей лжи неприятно, должно быть ведь хорошо?

Почему же нехорошо?

Дело в том, что следующим шагом толстовской практической феноменологии настроенная этажерка оценок опрокидывается. Дойдя до неприятно, она не нужна: следы заметаются, т. е. совершенно неважно, почему именно неприятно, или от того, что Горький плох, или от того, что своя оценка не нравится. Толстому ясно, что сколько бы ни продолжался анализ, то, что анализируется, останется неприятным, и окрасит этим настроением весь анализ. Ясно одновременно, что неприятности этой могло не быть, если бы Горький просто был принят как родной, свой. Отсюда конец записи 13.1.1910:

Надо в нем видеть одно хорошее.

«В нем» здесь уже относится не только к Горькому, но ко всему тому, о чем думаешь.

Ну, как вам нравится такой анализ? Получили мы оценку пролетарского писателя, или только получили фрагмент минуты мыслительной работы Толстого?

Кто считает, что оценку получили?

Какую?

Может быть, самую важную. Ту, что Горький в конечном счете не дает, а берет: требует и себя тоже спасти, себе сделать подарок того рода, какой Толстой давно умеет делать.

Мы радуемся, когда наше сознание проснулось для интеллектуальной работы, постижения, оценки. Толстой всё это называет еще сном. У него проснулся значит покончил с чередой ощущений или — ведь это невозможно — взял все их в навидение, в дарящий взгляд, видящий идею, т. е. вид, т. е. перспективу. Это настоящая философия и настоящий платонизм. И настоящее изменение мира. Только попытка взять его так сказать голыми руками, без долгого долгого опыта и подготовки обойдется себе дороже. Так что лучше пока делать так, как тот участник семинара, которому и в голову не пришло взять что-то от Толстого.

В самом деле. Взять навидение просто как умение видеть хорошую сторону — и мы получим самогипноз, или в плохом случае тоталитарную операцию двойную, косметическую с поверхностью предметов (флаги, фасады домов, запрещение нищих, бомжей, подметание улиц) и другую, более существенную, с глазами, приучение их смотреть на поверхность (на флаг, на экран, на внешнее звучание слова) и не заглядывать дальше. У Толстого операция с глазами идет страшно далеко, включая все его многочисленные упражнения и навыки, и прежде всего навык человеческой прозрачности, видения родового-родного. Через два дня после записи о том, что стыдно своей грусти «от того мрака, в котором так упорно живут люди»:

9 июня 1907. Ясная Поляна. Нынче пробудился. Хорошо на душе. Вспомнил о том, что Николаев в своей книге высказывает {П. П. Николаев, «Понятие о Боге, как о совершенной основе сознания», Женева 1907} мои мысли о том, что человек есть отделенное духовное существо, сознающее свою отделенность пространством и временем, и мне сделалось неприятно. И опять точно также, как от письма Андрея, когда я прикинул этот вопрос к делу жизни, к отношению к Богу, сейчас не только прошло, но из тяжелого, неприятного чувства перешло в радостное, высокое (<ПСС, т. 56>).

Проснулся как вырвался из кольца настроения и толкования своего настроения. Когда твои заветные мысли другой повторяет под своим именем, это тяжело и неприятно. Анализ сам по себе не снимет тяжести. В лучшем случае снимет и заменит отрешенностью. Уже не анализ дает радость, высокую, а именно шаг похожий на просыпание — от обычной перемалывающей работы жерновов соображения. Толстой здесь это не говорит, что ему становится всё равно, кто именно что высказывает, и от роскоши этой принадлежности ко всем, отдания своих идей и своих книг всем становится весело.

Если вам всё ясно, то скажите, куда всё-таки девается недовольство рассказами Горького, возмущение поступком несчастного эмигранта Николаева. Это страсти, настроения, живые впечатления, от их подавления не поздоровится никому?

Эти настроения из той области, где они могли вести к осуждению и к принятию мер, опускаются в свое пространство, именно настроений, не могут оттуда превратиться в мнения и превращаются там в веселье или в физическую болезнь. В физической болезни я заражаюсь от другого его неблагополучием, о котором он может быть и не знает вовсе, или не всё знает, и беру на себя его беду.

Так Толстой берет на себя беду бедных. Всё в его поведении шокирует.

10 июня 1907. Ясная Поляна. Физически слаб. На душе хорошо. Любовное отношение {мы можем сказать еще: навидение} становится привычкой. Ах, если бы с детства приобреталась эта привычка! Возможно ли это? Я думаю: да. Записать кое-что:

1) Все больше и больше почти физически страдаю от неравенства: богатства, излишеств нашей жизни среди нищеты; и не могу уменьшить этого неравенства. В этом тайный трагизм моей жизни (<там же>).

Не надо спешить говорить, что просто раздать деньги. Есть мистика богатства (по сю сторону преступления, после которого уже нет ни настоящего богатства, ни настоящей бедности), о которой Толстой говорит в другом месте мудро, что обеднеть для богатого быстро так же трудно, как для бедного быстро разбогатеть.

Если богатый совестлив, то он стыдится богатства и хочет избавиться от него; а избавиться от него почти так же трудно, как бедному разбогатеть (22.11.1907 // <там же>).

В словах «не могу уменьшить неравенства» есть тайная правда, которую по-настоящему мог бы знать только человек на его месте, т. е. он сам.

Проблема для нас другое. В словах «любовное отношение {подразумевается ко всем и ко всему} становится привычкой» мы неизбежно слышим самогипноз. В нас неизбежно просыпается раздражение, как у Константина Николаевича Леонтьева, как у почти всех.

Мне теперь привезла на днях одна молодая помещица его Евангелие (рукописное, конечно). Она давно его приобрела, но боится без моей помощи с ним знакомиться… Я начал было его, но скоро соскучился, увидавши с первых страниц, что это весьма известная и не новая проповедь всечеловеческой «любви», как «искусства для искусства», без всякой надежды на помощь и награду свыше, ибо особого Бога (как он говорит) нет; однако положил себе уроком дочесть до конца понемногу этот преступный и пошлый бред зазнавшегося и избалованного человека, который, видимо, верит в какую-то святость собственных наклонностей и мыслей и повинуется им слепо, меняя даже беспрестанно характер своей проповеди, а бараны всюду бегут за ним с восторженным блеянием… Вот ужас же, в России теперь есть другой человек в 20 раз гениальнее его как писатель… Это Владимир Соловьев. (Письмо Леонтьева Константину Аркадьевичу Губастову, 1845–1913, другу и сослуживцу, дипломату, в конце жизни товарищу министра иностранных дел, 10.12. 1890 из Оптиной Пустыни)[114].

Здесь важное слово, которого в текстах Толстого я пока не нахожу: «особого Бога нет», возможно слово из их разговоров, Толстой был у него в Оптиной 28.2.1990. Особого Бога — т. е. отдельного от всего, что есть, что происходит, ощущается, думается, говорится, живется, ожидается. Нет стало быть особого Бога в храме и монастыре, в священнике. Бог повертывается всем тем, что человек встречает, что человек не встречает, и чтобы повернуться к такому Богу, человек меняется. «Меняя даже беспрестанно характер своей проповеди» о Толстом хорошо сказано. Читайте учитывая всегда косвенный, лениво-провокативный, парадоксалистский стиль Леонтьева. Который кстати как гениальный человек по-настоящему тоже постоянно менялся. Через год Владимир Соловьев будет ему уже кроме того что гениальнейшим писателем Европы еще и сатаной (письмо незадолго до смерти 31.10.1891 Анатолию Александровичу Александрову, 1861–1930, один из молодых, собиравшихся в его московской квартире)[115].

Интересно, что и в этом письме рядом с Соловьевым Леонтьев помещает Толстого, «самодура и юрода», и еще интереснее, что обоих одинаково немыслимо терпимый в вопросах веры Леонтьев — знаменитый тем, что с удовольствием читал Коран и Вольтера — высылает из России.

Я предлагаю такого рода план: сперва добиться, чтобы духовенство возвысило голос — тогда для недоумевающих все будет ясно и авторитетно. Потом, когда этого добьемся, употребить все усилия, чтобы Вл. Соловьева выслали (навсегда или до публичного покаяния) за границу. Государство православное не имеет права все переносить молча! И, наконец, по высылке, сделать секретное цензурное распоряжение такого рода: его книг не выпускать […] (Александрову 31.10.1891)[116].

[…] Был ведь он [Толстой] и у меня прошедшим Великим постом. Просидел часа два и проспорил; был очень любезен, обнимал, целовал, звал: «голубчик, Константин Николаевич!» […] Но под конец свидания и беседы я сказал ему:

— Жаль, Лев Николаевич, что у меня нет достаточно гражданского мужества написать в Петербург, чтобы за Вами следили повнимательнее и при первом поводе сослали бы в Тобольск или дальше под строжайший надзор; сам я прямого влияния не имею, но у меня есть связи, и мне в Петербурге верят сильные мира сего.

А он в ответ, простирая ко мне руки:

— Голубчик, напишите, сделайте милость… Я давно этого желаю и никак не добьюсь! (Губастову 10.12. 1890[117])

Суда над ним и высылки Толстой действительно хотел. Леонтьев говорит «рукописное Евангелие», потому что печатать запрещали, и переписывал запрещенное например Николай Лукич Озмидов, 1844?-1908, который и был за это сослан. Толстому было бы легче, если бы сослали его самого.

Что касается Леонтьева, то разумеется никогда никого Леонтьев не вышлет, и тем более Соловьева и Толстого, которые его родные, о них он только и думает, ими питается, с ними постоянно внутренне говорит, это его мир. Высылка обоих — кажется, Леонтьев больше никого не высылал — означает выделение их, запрет говорить о них наравне со всеми другими, священная анафема, откладывание в сторону заветного. Жест сбережения, охранения. И нам — предупреждение относиться к ним особо. Если Толстой юрод, зачем его высылать?

Бросить Толстого Леонтьев вовсе не бросает, он его сильно маркирует: нездешний, как и Соловьев. Бросить Толстого к чертям с его упражнениями в навидении, в смене глаз, в радостном принятии всего высылка в Сибирь за Тобольск не поможет, — так он еще больше выделяется.

Убедимся отчетливее, до чего с Толстым непросто. Совершенно убедительный, яркий довод: хорошо ли стараться не видеть грязи, ужаса, упадка, бранить себя за грусть от этого? Не значит ли это от испуга спрятать голову себе под крыло? Объявлять в век, когда, все говорят, зло расходилось как никогда, главной задачей умиление, всепринятие? Стараться не видеть как раз самого очевидного, зла? Если его не видеть, как его исправить? А меня затягивает как раз так читать и понимать Толстого. Что надо исправлять, пороки мира или свои глаза?

Я хороший человек, не грабил, намеренно нищенствую, сам выбрал такую жизнь, мне спокойно быть беднее всех, — но что, почему я не могу, не имею права поставить диагноз обществу: безнравственность, бездумность? Они заботятся только о деньгах, почти перестали читать серьезное и т. д. Я серьезен, как мне веселиться, почему я должен радоваться, и чему?

Может быть, Толстой, убедившись в безысходности своей работы помощи народу, страдая от непонимания семьи, сбился, и вместо того чтобы мечтать об избавлении, не знаю, пусть хоть через апокалипсис, стал сам себе менять глаза.

Тут есть одно соображение: правда, что набор критический против зла, насилия, угнетения, который в сущности один и тот же сейчас как и у идеалистических революционеров, у маркиза де Кюстина, у Радищева, у интеллектуальных москвичей при Иване Грозном, по записям западных наблюдателей того времени, один и тот же в сущности и эти жалобы насколько очевидны и справедливы, и обоснованны, настолько же навязчиво безвыходно повторяются. Но на это можно возразить: а что если не хватает просто массового возмущения, чтобы опрокинуть очевидное зло. Новые и новые попытки революции срываются, но не надо быть похожими на одну разведенную, которую спросили, почему она не выйдет замуж второй раз: хватит с меня, я уж знаю что такое мужья.

Вы видите, всё это, — особенно, я говорю, в школе радикальной критики, как франкфуртская — показывает усилия Толстого привыкнуть радоваться и через свое физическое страдание от массы вещей помимо тела, так сказать, любить всё, показывает такие усилия смешным самовнушением. Не так?

В пользу Толстого дело осложняется тем, что то, что он делает, прямо велит Евангелие. Иоанн Златоуст толкует пятую главу Матфея:

Первая степень — не начинать обиды; вторая, когда она уже причинена, не воздавать равным злом обидевшему; третья — не только не делать обижающему того, что ты потерпел от него, но и оставаться спокойным; четвертая — предоставлять себя самого злостраданию: пятая — отдавать более, нежели сколько хочет взять причиняющий обиду; шестая — не питать к нему ненависти; седьмая — даже любить его; восьмая — благодетельствовать ему; девятая — молиться о нем Богу.

Что стих Мф 5, 44, где говорится любить врагов, трудный, показывает количество расхождений в нем: слов «благословляйте проклинающих вас», «благотворите ненавидящим вас», «молитесь за обижающих вас» в многих списках нет.

И еще: Мф 18, 3 «если не обратитесь [другое чтение: не перемените ум] и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». Среди черт детей одна из менее заметных, но стойких та, что они не видят зла, безобразия, порока, они знают и отвечают, пока они не подорваны отчаянием родителей и у них есть силы, плачем или ревом — т. е. именно тем самым перестают всматриваться и заглушают, заслоняют как невыносимое — на ужас, тоску, скуку. Невеселый несчастный ребенок катастрофа для него самого и для взрослого, недопустимость невеселого ребенка интуитивно без рассуждений ощущается всеми, настолько невыносима, что многие взрослые носят с собой специально конфеты чтобы обрадовать ребенка, т. е. вернуть его в нормальное состояние. Грязь под ногами, лужа, свалка, пьяный, опустившийся заманивают интерес детей как нас порнография, никогда не вызывают гнева осуждения. Хрестоматийный случай: стопроцентное отсутствие осуждения у детей бездельной, наверное безнравственной стрекозы. Толстой проигрывает свое поведение перед грабителями, оно точно как у ребенка:

Сейчас читал газету, об убийствах и грабежах с угрозой убийств. Убийства и жестокость всё усиливаются и усиливаются. Как же быть? Как остановить? Запирают, ссылают на каторгу, казнят. Злодейства не уменьшаются, напротив. Что же делать? Одно и одно: самому каждому все силы положить на то, чтоб жить по-божьи, и умолять их, убийц, грабителей, жить по-божьи. Они будут бить, грабить. А я, с поднятыми по их приказанию кверху руками, буду умолять их перестать жить дурно. «Они не послушают, будут делать все то же». Что же делать? Мне-то больше нечего делать. Да, надобно бы хорошенько сказать об этом (22.8.1907 // <там же>).

И теперь представьте, вообразите, если бы не было этой записи, этого решения, если бы Толстой предлагал любой другой проект против зла, — т. е.

вообразите любой другой, даже например уйти в искусство или в монастырь — могла ли бы появиться через немного времени, уже после 78-го дня рождения, такая:

Какое счастье жизнь! Иногда теперь, все дальше и дальше подвигаясь в старости, я чувствую такое счастье, что больше его, кажется, не может быть. И пройдет время, и я чувствую еще большее, чем прежнее, счастье. Так чувствуя я это теперь, записывая сейчас, 15 числа, этот дневник в 12 часов дня (15.9.1907).

Всё чаще и чаще испытываю какой-то особенный восторг, радость существования. Да, только освободиться, как я освобождаюсь теперь, от соблазнов: гнева, блуда, богатства, отчасти сластолюбия и, главное, славы людской, и как вдруг разжигается внутренний свет (10.10.1907 // <там же>).

Это при том что смерть уже дунула на него.

Вчера странное состояние ночью в постели. Точно кто-то на меня дунул. Почувствовал свежее дыхание, и поднялось бодрое настроение вместе с сознанием близости смерти. Не могу сказать, чтобы было страшно, но не могу сказать, чтоб был спокоен (22.4.1907 // <там же>).

Но ведь как сказать смерть, что такое для Толстого смерть. Она для него давно уже сейчас, здесь, мы читали, вобрана жизнью. Он пользуется своей надежной смертью для того, чтобы иметь полное право жить серьезно и торжественно так, как он будет умирать.

Жизнь не шутка, а великое, торжественное дело. Жить надо бы всегда так же серьезно и торжественно, как умираешь (10.10.1907 // <там же>).

Этот человек умел так: отклонить свою мировую славу, чтобы царственно пользоваться ею в полноте и чистоте; рано принять в себя смерть, чтобы она помогала жизни подняться до каждодневного важного праздника. И, вы помните, в свои 60 лет он страдает желудком, жалуется что от боли не может спать и работать, от угнетенного настроения, ждет смерти. К своим 80 годам он оканчивает и эту школу на пятерку:

29 ноября 1907. Ясная Поляна. Только неделю не писал, а кажется ужасно долго. Так полна жизнь. Записать нужно довольно много, но нынче не буду. Запишу только самое существенное, то, что испытываю сейчас уже благотворность той душевной деятельности, которой я отдался. В самом телесно дурном состоянии и расположении духа — мне хорошо. Мало того, что хорошо — радостно (<там же>).

Мы видели, что Толстой не верит в жизнь после смерти. «Люди много раз придумывали жизнь лучше той, какая есть, но, кроме глупого рая, ничего не могли выдумать» (1.1.1908). Духу не будет лучше без тела чем с телом. Но с этим же самым телом, живым, т. е. больным, дух может узнать свое настоящее отношение к телу, т. е. что раньше и что позже, что на чем стоит, что без чего не может, что чего постояннее и надежнее, что от чего.

[…] Мне нездоровится, чувствую слабость тела, и так просто, ясно, легко представляется освобождение от тела, — не смерть, а освобождение от тела {боль и страдания <смерть>, а смерть будет не смертью уже}; так ясна стала неистребимость того, что есть истинный «я», что оно, это «я», только одно действительно существует, а если существует, то и не может уничтожиться, как то, что, как тело, не имеет действительного существования. И так стало твердо, радостно! Так явна стала бренность, иллюзорность тела, которое только кажется (1.1.1908 // <там же>).

И опять, как тогда, когда спрашивали, отказ от славы был бы такой радостью, если бы не было славы, — так теперь, эта радость от иллюзорности тела могла бы быть у плохого пользователя тела, который загнал бы его, допустим, неосознанным усилием самоубийства, вином, полнотой, или глупым постом, кто не приучил бы его слушаться в тяжелой работе, верховой езде, спутал бы тело «пленной мысли раздраженьем»? Только тот мог радоваться по-настоящему освобождению от тела, кто умел поддерживать соглашение со своим телом восемьдесят лет.

Ему странно, почему люди не хотят взять в руки счастье.

Как удивительно, de gaieté de coeur {по своей доброй воле} губят свои жизни люди, попуская себя на раздражение. Всё в «табе», как говорил Сютаев {Василий Кириллович, крестьянин-философ 1819–1892, воспоминания о нем Толстой читал и после ухода из дома; он часто повторял слова Сютаева «всё в табе и все сейчас». Философия Сютаева: всё «брать на себя». Его сын Иван отказался от военной службы и был в 1881 летом в крепости. 5.10.1881 Толстой «был в Торжке у Сютаева, утешенье», об этой поездке в Шевелино Новоторжского уезда Тверской губернии также 63,79, о его сыне 85, 120–121[118]}. Смотри с любовью на мир и людей, и он так же будет смотреть на тебя (продолжение записи 29.11.1907 // <там же>).

Попуская себя на раздражение — то же движение, которое заметил у себя Толстой, когда дал волю злости на собаку. Для навидения, стало быть, надо не столько добавочного действия, сколько удержания от поступка, а именно поступка выдавания себе разрешения.

Не совсем верно, что проще дать волю раздражению и злобе чем не дать. И если пользоваться проверочным способом Толстого, то посмотрите себя, бывает ли раздражение или злоба во сне.

Бывает. И по отношению к нам, и мы сами убиваем, раздавливаем в злобе и в раздражении, а точнее сказать, поскольку я и другие лица во сне путаются, персонажам сна случается быть спущенными с цепи. Когда они (мы) расходимся во сне до крайности, то просыпаемся. Что наше нравственное чутье или разум или воля приняли во сне решение проснуться, говорить нелепо: если бы такое решение принимала разумная нравственная воля, то она бы уж наверное догадалась, что тут всего лишь сон, и хотя бы ради любопытства, изучения себя разрешила досмотреть сон до конца. Стало быть, когда я сдерживаю порыв злобы и раздражения, то это еще не нравственное, а природное, сонное движение. Если его во мне нет, то я это сделал уже наяву.

Мне надо доказать, что толстовская школа нераздраженного смотрения на мир не одна из возможных, а единственно верная. (Μετανοείν — смена ума, глаз. Аристотель: время есть, поскольку мы μετανοέομεν (Физика). История есть в меру смены глаз.) Это значит, что я и для всех хочу этой школы. Другое дело, что неплохой способ пройти ее — не поверить ей и попробовать суметь возразить. Все приглашаются сделать такую попытку.

11

24 апреля 2001

Тема остается по крайней мере на сегодня смена глаз. Мой план посмотреть последние годы дневника как установившуюся школу навидения. Но поскольку он говорит (мы это прочитаем подробнее) что никто не знает, как и что он делает, мы потом вернемся к годам интенсивного прохождения этой школы (заглянем на кухню), т. е. около 60-го года его жизни.

Когда у Толстого остается уже относительно мало сил, памяти… — хотя как сказать. Именно относительно. Никита Алексеевич Струве, говоря о Солженицыне (например, выступление в сельском клубе в Заостровье под Архангельском 27.9.1998), начинает с упоминания о Толстом.

К 80-летию Толстого мой дед, накануне своей первой и единственной встречи с Толстым, писал: «Толстой — существо громадное и страшное, прожившее не одну, а несколько человеческих жизней. И при том таких, каких странно и страшно прожить одному человеку» (Православная община, № 48, М.: 1998, с. 105)

Ради полноты заметим, Толстой заметил эту журналистику Петра Бернгардовича Струве еще до встречи с ним.

Читал о себе глупую статью по случаю Эртеля {П. Б. Струве. На разные темы // Русская мысль, 1909, № 5, о «Письмах А. И. Эртеля» с критикой догматической морали Толстого} — и стало неприятно, и не мог восстановить спокойствия и твердости в Боге (19.5.1909).

Для Струве Толстой не делает поправки к своему осуждению как для Горького делает. Как понять, в Горьком он еще видит чему надо помогать, в Струве не видит?

Приехали Стахович Александр и Струве. Мало интересны и тяжелы, особенно Струве. Читал им напрасно «О науке» и напрасно говорил. Нынче очень мало спал и слаб. На душе не дурно (13.8.1909 // <ПСС, т. 57>).

Со Струве Толстой пытается завязать разговор — и бросает.

Два дня пропустил и совсем не заметил этого: так был слаб последние дни. Нынче как будто посвежее, но утром ничего не делал, кроме изменения ответа Струве {Струве («Роковые вопросы» в «Русской мысли» 1909, № 10) был против статьи Толстого о революции, «Неизбежный переворот», опубликована в сокращении «Русские ведомости» 10.9.1909, № 207} и нескольких писем (14.10.1909).

Через 10 строк Толстой забывает, что уже записал, и повторяется:

Встал всё слабый, написал ядовитую заметку на статью Струве и письма. Ходил пешком. Очень слаб. Кончил Андреева. Знаменатель несоразмерно велик с числителем (там же).

Через 2 дня яд у Толстого куда-то бесследно девается, испаряется; он проснулся во время прогулки от своей кратковременной полемической страсти:

15 Окт. [1909]. Много спал. Ходил и ясно понял, как я плох, желая отвечать Струве, как далек от божеской, для души, жизни. Бросил (<там же>).

Человек с многими жизнями или нет, но в нем остается мало сил, памяти, мало способности мало спать, много работать топором и косой, «опять сонливость, слабость мозга» (5.5.1910). Остается ли меньше жизни? Он по крайней мере говорит не раз, что живут только маленькие дети и старые старики, средний возраст уходит весь на семена.

28 Сент. 1908. Я. П. Нога лучше, но общее состояние тела — желудка — дурно. В душе хорошо. Идет работа. Только теперь настоящая работа, только теперь, в 80 лет, начинается жизнь. И это не шутка, если понимать, что жизнь меряется не временем (<ПСС, т. 56>).

И не полнотой здоровья. И даже не здравым умом и трезвой памятью:

С неделю тому назад я заболел. Со мной сделался обморок. И мне было очень хорошо. Но окружающие делают из этого fuss (10.3.1908 // <там же>).

К этому мнению, что жизни стало больше, надо присмотреться. Есть же у старого Толстого повторяющиеся замечания, что в нем возникает что-то художественное, иногда он составляет целые списки замыслов, но почти всегда художественное уступает место письмам, вероучительным вещам. Так например занимаясь ядовитым ответом Струве он одновременно читает Леонида Андреева; дочитав его, он безжалостно решает, что знаменатель несоразмерно велик в сравнении с числителем. Т. е. Андреев у него проходит не по тому нерешенному, тревожному классу как Горький (как Фет, как Лесков, Достоевский), а по тому классу недоразумений, как Струве.

[…] Приехал Андреев. Мало интересен, но приятное, доброе обращение. Мало серьезен (21.4.1910 // <ПСС, т. 58>).

Толстой посоветовал ему писать пьесы о кинематографе. Но при том что он так определился с Андреевым, был при чтении Андреева другой момент:

Чтение Андреева живее заставило меня думать о художественной работе (14.10.1909 // <ПСС, т. 57>).

Эти крылья он еще чувствует, но они слабые, совсем редко его поднимают. У старого Хайдеггера тоже ожидание, когда «так называемое творческое» кончится с возрастом. Причем именно с возрастом, способным к рождению. Поэтому когда возраст, отданный продолжению рода, Толстой называет неполной жизнью, то мы имеем право говорить: он открывает для себя в старости не просто возможность прежней полноты жизни, несмотря на слабость, а всё-таки еще другую жизнь. Из-за слабости подпитки со стороны этого его тела, этого мозга эта новая жизнь теперь питается — как сказать? — из воздуха. Так родителям маленьких детей кажется, что они <дети> очень мало едят, но при энергии душевной жизни сильно тратятся, и <родители> иногда догадываются, что дети действительно берут из воздуха, по крайней мере мысли о каком-то их громадном КПД приходят на ум.

Продолжая параллель между младенчеством и старостью, смерть, как для младенцев, становится легка и так сказать отвлеченной проблемой, как бы меня не касается. Толстой так вбирал смерть в себя, что в конце концов он, можно сказать, спокойно проходит через нее. Ему надо жить так, как он живет, а получится из этого продолжение существования или смерть, маловажный вопрос для него. Последняя запись:

[3 ноября 1910, Астапово] Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна. В ночь приехал Сережа, очень тронул меня. Нынче, 3-го, Никитин, Таня, потом Гольденвейзер и Иван Иванович. Вот и план мой. Fais ce que doit, adv… [Делай, что должно и пусть будет, что будет…]

И всё это на благо и другим и, главное, мне (<ПСС, т. 58>).

Но вы понимаете, радости от того, что твоя воля проходит и через смерть, пока еще недостаточно, чтобы понять в чем дело, почему, явно с ослабленной жизнью, он называет жизнь старости полной и счастливой как никогда. Мы должны найти то, что не слабеет от слабости мозга. И я вам предлагаю такое свое последнее понимание. Я цитировал в конце прошлой пары базовый трактат о времени (истории) Аристотеля, вся последняя треть «Физики» IV, гл. 10–14. Время или совсем не существует, или едва существует. Оно не движение: если бы оно было движением, как бы мы могли измерить движение и чем бы мы тогда измеряли время; всё равно пришлось бы ввести время, которое не движется. Но:

Но время и не без изменения (μεταβολής): когда мы сами не изменяемся разумом или не замечаем, что изменяемся (μηδέν […] μεταβάλλωμεν τήν διάνοιαν ή λάθωμεν μεταβάλλοντες), то время нам не кажется бывшим, как не [покажется] легендарным спящим с героями в Сардинии: они связывают прежнее теперь с последним теперь и делают его одним, изъяв из-за нечувствия (διά τήν αναισθησίαν) промежуточное (218b 21–27).

Я это понимаю так, что время привязано к изменению нас. Время есть, поскольку меняется наш ум. Глаза это прежде всего глаза ума. История, я так понимаю, есть в меру того, что мы не сплошь спим, не только спим или хотя бы пусть спим, но что-то замечаем. Пробуждение (буддизм) я тогда понимаю не одноразовым, а двигателем истории, постоянным, каждый раз новым. В этом смысле у Толстого «жизнь меряется не временем» (см. выше запись 28.9.1908).

Даже инстинктивно говоря, не думая, не видно чтобы от старости и ослабления это изменение нас должно бы замедлиться. Описание того, как взрослый человек погружается в долгий, десятилетиями, сон как раз в самое цветущее время биологической жизни, когда годы пролетают незаметно (мне приходят в голову годы, проведенные у Пруста Сванном в увлечении по сути музыкальной мелодией), более часто, хотя казалось бы о стариках известно, что они больше спят: но с умом у них по общему впечатлению происходят большие перемены, как возвращение в детство, или даже старческие причуды. Говорят о мудрости стариков.

Тихонько уйти от суеты, толкучки, да и от боли, усталости, Толстому хочется. Он сердится на это желание, оно ему скверное, малодушие. Совсем другое дело принятие смерти без зазывания ее.

9 февраля 1908. Я. П. За это время {значит не каждый день записывал} занят был переработкой «Нового круга чтения». Исправление стараго кончил, хотя придется еще поработать. Был Буткевич с юношей учителем, и хорошие письма. Душевное состояние всё лучше и лучше. Духовная жизнь, внутренняя, духовная работа все больше и больше заменяет телесную жизнь, и все лучше и лучше на душе. То, что кажется парадоксом: что старость, приближение к смерти и сама смерть — хорошо — благо, несомненная истина. Испытываю это. Письмо от Гр. Петрова {священник, лишенный сана в 1907 году}, просится приехать. Постараюсь видеть только брата, сына божия. Здоровье недурно (<ПСС, т. 56>).

Вот этому, может быть одному — перемене ума, и с ней событиям, и с ней истории — старость Толстого и старость вообще, похоже, вовсе не мешает. Помогает? Толстой, мы видели, говорит о ней как освобождении. Но в других случаях наоборот жалеет о том, что не начал работу раньше. Об ослеплении молодого и зрелого возраста. В другой среде, где работа, которую он вел, была бы менее необычной, он мог начать раньше. Может быть совсем рано. Старость ему помогала поэтому скорее всего только тем, что давала еще время, которое было вообще говоря упущено. Можно представить себе цивилизации и системы воспитания, где бы время не было упущено. В России оно оказалось упущено.

Теперь. Для точности надо сказать, что художественное, о котором, надо признать, Толстой мечтает, не дается ему не только из-за угасания «так называемого творческого», а и из-за приближения беды, которое он чувствует и обязан поэтому говорить.

[…] Не могу молчать, считал бы дурным делом молчать, как считал бы дурным не постараться остановить детей, летящих под гору в пропасть или под поезд […] ведь та погибель, о которой я говорю, не может не быть, неизбежно будет (там же).

Художник тоже подчиняется необходимости, закону искусства. Об этом много говорилось, у меня — в послесловии к Зедльмайру[119]. И для Толстого главный закон искусства строгая необходимость.

Произведение искусства только тогда настоящее, когда воспринимающий не может себе представить ничего иного, как именно то самое, что он видит, или слышит, или понимает (14.10.1909 // <ПСС, т. 57>).

И вот здесь я предположу более существенную причину легкого — с каким-то минимальным сожалением расставания — отхода Толстого от художественного с ростом его школы нового ума.

26 октября 1908. Я. П. Почти месяц не писал. Всё занят «Кругом чтения». Хочу назвать: «Учение жизни». И на душе очень хорошо, все ближе к смерти, встречаемой, как все представляющееся в будущем, как благо. Начал художественное {комментаторы не знают, о чем вообще даже речь}. Но едва ли не только напишу, но едва ли буду продолжать (<ПСС, т. 56>).

Уже не легкость, а легкомыслие: начал художественное, но не напишу и не буду продолжать.

[…] Хочу попробовать, могу ли художественное писать. Если не могу, то не огорчусь (29.11.1908 // <там же>).

Итак, причина отхода от художественного. Начну снова со сравнения с детством. Кого-то может быть обращала на себя внимание краткость детских сочинений. Осенняя песенка из двух слов, маленькая скрипочка. Или вечерняя из трех, одинокий маленький трамвай. В культуре, в которой я подозреваю высокую школу смены ума, в так называемой ведической религии, быстрота смены кадров внутри гимнов не оставляет места для художественного, оно просто не успевает развернуться. Для развертывания художественного нужна стабильность глаз, которой в высокой школе ума просто не остается: так велика там способность видеть вещи так и еще и иначе. У Толстого растет школа и навык смены глаз; возросшая привычка, увидев вещь так, увидеть ее еще и иначе, выметает стабильность, необходимую для развертывания художественного.

Произведение искусства только тогда настоящее, когда воспринимающий […] чувствует, что это, что он слышит, видит, понимает, не может быть иначе, а должно быть именно такое, как он его воспринимает. Если же воспринимающий чувствует, что то, что ему показывает художник, могло бы быть и иначе […] тогда уже нет искусства (14.10.1909 // <ПСС, т. 57>).

Сначала художник должен чувствовать эту единственность видения. Но ведь от затяжного однообразия взгляда, как в «Войне и мире», Толстой отказался еще мы помним когда — когда выучил греческий и прочел Гомера в оригинале, сорок лет назад обещал:

[…] писать дребедени многословной, вроде «Войны», я больше никогда не стану. И виноват и ей-богу никогда не буду (цитировалось 12.9.2000[120]).

На первый взгляд Ригведа состоит из бесконечно повторяющихся формул. На первый взгляд неоплатонизм и христианское богословие отличается невероятной повторяемостью и скудостью схем в сравнении с Платоном. На первый взгляд совершенно непонятно, как Средневековье могло выдержать кажущуюся чудовищную монотонность схоластики.

На первый взгляд Толстой в своей проповеди говорит постоянно одно и то же.

В полном контрасте с этим его уверенность, что не только что с ним происходит совершенно ново, но и что ему не удалось даже чуточку показать своей работы.

Неужели это оттого, что вся работа перенесена в конкретные одноразовые встречи с людьми и вещами, настолько, что происходящее описать словом уже нет возможности, всё растворяется в жизни, и о работе Толстого мы получаем представление только <как> об отвлеченном принципе, о школе глаз вообще, а о том, что она была на самом деле, дает представление например невероятно громадный список людей и текстов в указателях к его дневникам?

И я вам хочу показать совершенно смешную вещь, которую, мне кажется, сам Толстой подстроил. Вот он говорит о своей главной работе.

10 марта 1908. Ровно месяц не писал. Занят был за письменным столом статьей. Не идет, а не хочется оставить. Работа же внутренняя, слава Богу, идет, не переставая, и все лучше и лучше. Хочу написать то, что делается во мне и как делается; то, чего я никому не рассказывал и чего никто не знает (<ПСС, т. 56>).

Вот: никому не рассказывал. Всё, что мы читали, еще вовсе не суть дела. Может быть наконец расскажет. Да! Причем в записи этого же числа! Читаем:

Живу я вот как: Встаю […] одеваюсь, с усилием и удовольствием выношу нечистоты. Иду гулять. Гуляя, жду почты, которая мне не нужна, но по старой привычке. Часто задаю себе загадку: сколько будет шагов до какого-нибудь места, и считаю, разделяя каждую единицу на 4, 6, 8 придыханий: раз, и а, и а, и а; и два, и а, и а, и а… (там же)

Что такое, в чем дело? Где же работа внутренняя, чего никто не знает? Он что, издевается над нами? Обещал же сказать, как живет, живет внутренней работой? Читаем дальше — дальше вообще черт знает что.

Иногда по старой привычке хочется загадать, что если будет столько шагов, сколько предполагаю, то… все будет хорошо. Но сейчас же спрашиваю себя: что хорошо? и знаю, что и так все очень хорошо, и нечего загадывать. Потом, встречаясь с людьми, вспоминаю, а большей частью забываю то, что хотел помнить, что он и я одно. Особенно трудно бывает помнить при разговоре (там же, продолжение).

Ничего себе! А мы-то думали что он всегда помнит, не забывает школу человеческой прозрачности, видения всечеловека в человеке, рода! А он не только не видит, а большей частью забывает, что надо хоть об этом помнить! Он в маразматическом счете шагов, старых суевериях, хоть бы кукование кукушки считал. — Но может быть он еще не расходился, еще утреннее оцепенение, сейчас он опомнится и за дело духовного строительства? Как бы не так! Дальше только хуже, до смехотворного.

Потом лает собака Белка, мешает думать, и я сержусь и упрекаю себя за то, что сержусь. Упрекаю себя за то, что сержусь на палку, на которую спотыкаюсь. Да, забыл сказать, что умываясь, одеваясь, вспоминаю бедноту деревни и больно на свою роскошь одежд, а привычка чистоты (там же, продолжение).

Ну слава Богу, хоть начало дела. Исследователи его одобряют: «Толстой не мыслит себе личного счастья вне всеобщего довольства и гармонии. Его мучает собственное благополучие в то время, когда вокруг царят ложь и несправедливость… растет и становится невыносимым его чувство вины и стыда перед народом за барские условия жизни». Но опять что-то крупно не так. «Невыносимо» чувство вины — а привычка чистоты сильнее невыносимого?

Возвращаясь с прогулки, берусь за письма. Просительные письма раздражают. Вспоминаю, что братья, сестры, но всегда поздно. Похвалы тяжелы. Радостно только выражаемое единение. Читаю газету «Русь». Ужасаюсь на казни, и, к стыду, глаза отыскивают Т. и Л. Н., а когда найду: скорее, неприятно. Пью кофе. Всегда не воздержусь — лишнее, и сажусь за письма.

Когда-нибудь продолжу это описание, а теперь 21 марта 1908. Ясная Поляна (<там же>).

Где здесь небывалая внутренняя работа? 8 придыханий, собака Белка раздражает… Выпил лишнего кофе, возмущается казнями в газете собственно по долгу службы, а глаза жадно отыскивают упоминание о себе любимом, мировой знаменитости, упоминаемой или печатаемой почти в каждом номере?

Это запись о внутренней работе, «чего я никому не рассказывал и чего никто не знает»? Что она вообще такое?

Она сама работа и есть. А мы ее в лицо не заметили. В этом смысле ее никто не знает. Работа действительно уникальная. Я не знаю в мире теперь писателя, который осмелился бы так смиренно и просто рассказать не рисуясь немного и не отмечая черты героя свой день. Я бы так не смог, от стыда я скрыл бы или как Блок сорвался в гротескный ужас — свое очернение, тоже способ спрятаться. Попробуйте вы так рассказать свой день. Выбор описанного, каждый взгляд на себя («жду почту, которая мне не нужна, но по старой привычке») достигнут десятилетиями школы настоящей правды. Не рисуясь, т. е. не выделяя аспект себя. Это настоящее описание. За ним чистый человек.

Этим достижением чистоты в свете правды сделано то, что Толстой уже не остается, когда покинут и оставлен, в пустоте.

Нынче, лежа в постели, утром пережил давно не переживавшееся чувство сомнения во всем. В конце концов, остается все-таки одно: добро, любовь — то благо, которое никто отнять не может (28.4.1908 // <там же>).

Здесь впервые мы получаем отчетливое определение любви, которую у Толстого мы только отсветами понимали: она то, что не шатается в момент нигилизма, продолжает держаться и держать. Это преодоление нигилизма. Толстой был молодой крайним нигилистом. Его нигилизм выработал себе выход.

И мне кажется, что Толстой сам заманивал к себе эту потерянность, или нарочно заглядывал в бездну, в безумие, чтобы проверить, что пространств, неприступных для его опоры, не осталось. Нарочно провоцировал крайние состояния, во всяком случае уж точно не боялся их. Вот опыт, физиологически тот же что нигилизм. Под брошенностью есть биологическая основа, но я оставляю эту тему на потом. Оставляю на потом и доказательство, что Толстой видит общие корни сумасшествия, нигилизма и брошенности:

12 мая 1908. Ясная Поляна. Со мной случилось нынче что-то новое, необыкновенное, не знаю, хорошее или дурное, должно быть хорошее, потому что все, что было, есть и будет, все только хорошо: случилось то, что я проснулся с небольшой головной болью и как-то странно забыв все: который час? Что я пишу? Куда идти? Но, удивительная вещь! рядом с этим особенная чуткость к добру: увидал мальчика, спящего на земле, — жалко; бабы работают — мне особенно стыдно. Прохожие — мне не досадно, а жалко. Так что совсем не к худшему, а к лучшему (<там же>).

Заметьте, что не технические соображения — апоплексический удар? старческая амнезия? не выспался? что вчера ел? — а всё та же, в сущности единственная для Толстого всю его жизнь оценка: хорошо или плохо?

Какая дремучая глубина в этом роде оценки. Лосев рассказывал о старом еврее на демонстрации полетов до революции в Ростове. Он встревожился и всех спрашивал: А что, евреям от этого будет хорошо или плохо?

Сохранение опоры в момент потери всех опор сделало возможным распределение себя с этого тела на другие тела, и шире, умение брать всё, как я говорю, с улицы, отовсюду, откуда попало и пришлось. Причем брать не через себя пропуская, а прямо, отдаваясь становясь мальчиком на земле и прохожим со своими заботами, — и если они просители то конечно снова неприятно, но взять их самих по себе независимо от Толстого, думающих о деле, старательных, то со-участие.

В новых опытах навидения он теперь подбирается к тому, чтобы видеть в другом не отвлеченного себя духовного, а себя интимно родного. Сейчас мы подыщем слово для такого участия и вспомним что-то из аскетики. Не просто любящее, а интимно влюбленное отношение: влюбленность в другого, вот что теперь мерещится Толстому. Другой не просто такой же, как я, а самый близкий родной, какой только может быть. В конечном счете я сам как любимый, единственный и драгоценный из всех.

Записал: себялюбие, т. е. любить себя больше всего, — и величайшее заблуждение и высшее совершенство. Заблуждение, когда любить больше всего свою личность, и высшее совершенство, когда любить больше всего то духовное начало, которое живет и проявляется во мне (23.6.1908 // <там же>).

Где я люблю сам себя, там и мое заветное, самое любимое.

Нынче утром обхожу сад и, как всегда, вспоминаю о матери, о «маменьке», которую я совсем не помню, но которая осталась для меня святым идеалом. Никогда дурного о ней не слышал. И, идя по березовой аллее, подходя к ореховой, увидел следок по грязи женской ноги, подумал о ней, об ея теле. И представление об ея теле не входило в меня. Телесное все оскверняло бы ее. Какое хорошее к ней чувство! Как бы я хотел такое же чувство иметь ко всем: и к женщинам и к мущчинам. И можно. Хорошо бы, имея дело с людьми, думать так о них, чувствовать так к ним. Можно. Попытаюсь (10.6.1908 // <там же>).

И похоже, что эта мысль им забыта, но не движение души, как часто бывает, что к одному и тому же открытию подходишь с разных сторон нечаянно, когда по-настоящему ищешь. Почти через год он стучится в ту же дверь:

Записать только одно:

1) Наша особенная, исключительная любовь к ближним только затем и нужна, чтобы показать, как надо бы любить всех. В проститутках видеть дочерей и так же, как за любимую дочь, страдать за них (27.5.1909 // <ПСС, т. 57>).

Здесь ясно, что не от теории идет практика, а от практики, которую нащупывает как крот под землей, пробивается теория. Поэтому услышать от Толстого, что надо влюбляться в ближних, даже если мы знаем, что в аскетической практике ценится не отвлеченная филия, а только именно экстатика страстной влюбленности в Бога, — значит ничего вовсе не услышать или хуже чем что-то услышать: для насмешки, чтобы растоптать. И он знает, что почти что хуже. Если человек не идет тем же путем. Лучше бы Толстой хоть и ничего не говорил. А как не говорить, если это, он знает, политически, жизненно, для спасения единственный путь?

В моей семье никакие доводы, никакая близость, даже любовь не могут заставить людей перестать утверждать, что 2 × 2 = 5; как же хотеть переубедить чужих, далеких людей? Как вчерашнего социалиста или озлобленного христианина крестьянина. Да, великое слово Франциска Ассизского: когда будет радость совершенная (26.10.1908 // <ПСС, т. 56>).

Когда людей поманит радость, через нее они чему-то научатся. Людей, однако, не поманит радость. Мир вокруг них слишком плох, он как минимум несовершенен (или даже он сплошь насквозь лживый и гадкий, не на что пробу ставить, всё кажимости, обман и мало того, он дьявольский, разве тут не правит везде князь мира сего), и простить ему это значит, мы говорили, навсегда смириться с его несовершенством. Как раз этого требует Толстой?

Поверим ему: не знаем пока, что и как он делает с собой.

Интересно, что в последнем докладе на Западе «Ницше и Соловьев в кризисе европейского человека» Хоружий замечает, что в отношении Ницше принято не замечать в нем того, что Хоружий называет практика себя. От Ницше слышат: Der Mensch ist etwas, was überwunden werden soll, впитывают тон борьбы, но что дело идет о самопреодолении, как-то отходит в тень. В практике себя человек имеет дело с близким, с телом — то есть, мы скажем, с душой. Душа меняется в сторону большей способности к изменению:

[…] таинственный пафос — стремление к увеличению дистанции в самой душе, достижение всё более возвышенных, более редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний, словом […] возвышение типа «человек», продолжающееся «самопреодоление человека» […][121]

Комментарий к этому месту Хоружий берет у Жиля Делеза:

Следует догадаться, что Ницше называет «благородным»: для этого он заимствует язык физики энергий, он называет благородной энергию, способную трансформироваться[122].

Сверхчеловек никогда не означал ничего иного, кроме следующего: следует освободить жизнь в самом человеке, ибо сам человек есть некий способ ее заточения[123].

Развертывая тему трансформации энергий души, Хоружий говорит

[…] о преображении именно зрения на высших ступенях практики [себя] в новое холистическое чувство […][124]

и о предельной цели превращения видящего в зрение.

Хоружий прав: настроение нашей эпохи, да и вообще революционной эпохи, последних полвека, не склонно к практике себя и особенно к смене глаз. Просвещенный взор обозревает мир, всё пристальнее, устанавливает его картину, в видах его преобразования. Если взгляд станет преображать себя, он упустит реальность.

Толстой в «Войне и мире», в своем художественном подарил России Россию — важную, целый установившийся космос, по своей реальности готовый поспорить собственно с любой другой русской реальностью.

Теперь мы должны понять, как соотносятся между собой та способность художественного преображения и теперешнее надаривание, обожение людей, влюбленность в них. И сразу явное сходство, собственно одинаковость праздника создания мира, у художника и у христианина, любящего врагов.

Какая ни с чем не сравнимая, удивительная радость — и я испытываю ее — любить всех, все, чувствовать в себе эту любовь или, вернее, чувствовать себя этой любовью. Как уничтожается все, что мы по извращенности своей считаем злом, как все, все — становятся близки, свои… Да не надо писать, только испортишь чувство (28.10.1908 // <ПСС, т. 56>).

И вот вам еще одна причина, почему Толстой так легко, легкомысленно говорит об оставлении художественного. Ничегошеньки он не оставлял. Продолжалась та же работа, то же дарение мира миру. Счастливое.

Да, великая радость. И тот, кто испытал ее, не сравнит ее ни с какой другой, не захочет никакой другой и не пожалеет ничего, сделает все, что может, чтобы получить ее. А для того, чтобы получить ее, нужно одно небольшое, но трудное в нашем извращенном мире, — одно: отучить себя от ненависти, презрения, неуважения, равнодушия ко всякому человеку. А это можно. Я сделал в этом отношении так мало, а уже как будто вперед получил незаслуженную награду.

С особенной силой чувствую сейчас — или, скорее, чувствовал сейчас на гуляньи эту великую радость — любви ко всем (там же).

Это чувство не может быть устроено им самим, как художник не может себе устроить вдохновения! Вот в чем дело!

Ах, как бы удержать ее или хоть изредка испытывать ее. И довольно (там же).

Вот в чем дело! Работа заключается не в том, чтобы усилием вызывать в себе любовь к людям, а в том чтобы знать, не забывать и учить себя и других, что лучше этой цели, этой радости, дарения, ничего нет. В том чтобы соответственно так перестраивать всю жизнь, чтобы убрать лишнее, что мешает радости.

Тогда та запись дня, со счетом шагов до пня и с раздражающей собакой Белкой, — это запись того, что брошенный, оставленный человеческой скудости он ничем другим не займет себя всё равно. Он будет как нищий стоять с протянутой рукой и дожидаться монетки.

Упражнения служат для того же, для чего лежащему человеку встать, выйти из дома, идти, менять место. Иначе можно закоснеть в том, как я вижу вещи. Блоха их видит иначе, попробуй догадайся какие у нее пространство и время. Всё в моих глазах устроено по мне, который изменится.

12

8 мая 2001

Разберем пример толстовского феноменологического анализа. Обратите внимание на его технический характер. В нем совершенно отсутствует даже намек на этические темы добра, счастья, умиления. Два месяца назад Толстому исполнилось 80 лет.

Гуляю, сижу на лавочке и смотрю на кусты и деревья, и мне кажется, что на дереве большие два как бы ярко-оранжевые платка; а это на вблизи стоящем кусте два листка. Я отношу их к отдаленным деревьям, и это два большие платка, и ярко-оранжевые они от того, что я отношу цвет этот к удаленному предмету. И подумал: весь мир, какой мы знаем, ведь только произведение наших внешних чувств: зрения и осязания… и наших соображений. Как же верить в реальность, единую реальность мира, каким мы его представляем себе? Какой он для блох? Какой для Сириуса, для неизвестного мне существа, одаренного неизвестными мне чувствами? И пространство и время — это всё мною построено. То, что я называю бесконечно малыми существами, нисколько не меньше меня. И то, что я называю моментом, нисколько не меньше того, что я называю вечностью. Одно, одно есть, то, что сознаёт, а никак не то, что оно познаёт и как (2.11.1908 // <ПСС, т. 56>).

Вывод этого анализа понятен и приемлем. В философии такие анализы ведутся сходным образом и дают аналогичные результаты. К мысли о том, что воспринимаемая реальность создана бессознательным продуцированием трансцендентального субъекта, можно вспомнить учение о субъекте в немецком классическом идеализме. Толстой читал Канта, всё больше ценя его, десятилетиями; 19.2.1904 он им восхищается. «Читаю Канта. Очень хорошо» (19.9.1905).

Читал нынче Канта Religion in Grenzen blossen Vernunft. Очень хорошо, но напрасно он оправдывает, хотя и иносказательно, церковные формы (2.2.1906 // <ПСС, т. 55>).

Кант считается отвлеченным философом, а он — великий религиозный учитель (8.8.1907 // <ПСС, т. 56>).

Под 10.1.1909 имя Канта стоит после Христа и Будды.

26 марта 1909. Вчера не писал. Здоровье всё хорошо. И душевное состояние. Читал Канта: «Религия в пределах только разума». Очень близко мне. Нынче читал то же (<ПСС, т. 57>).

Эта работа Канта о вере и суеверии, т. е. непосредственно на темы, признаваемые в эту эпоху темами Толстого. Наоборот, в записи

Читал Канта, думаю всё о движении и веществе, пространстве и времени (11.8.1909 // <там же>).

тема названа метафизическая и натурфилософская, отвлеченная, как в разбираемом нами сейчас длинном тексте о кленовых листах. Слова «думаю всё» означают вроде бы, что время Толстого занято исключительно этим. Получается, что по лексике и по предмету здесь два ряда мысли, один онтология, другой этика. Важно, что они различны у самого Толстого: если выделить, выбрать феноменологические разработки, то в них не видно будет выхода в нравственное учение. Он сам дает ключ к этой двойной мысли: мы прочитали, что «Кант считается отвлеченным философом, а он — великий религиозный учитель». Значит, говоря на более техничном философском языке об абстракциях, он не переходит от одной темы к другой. Перед нами продолжение той же самой мысли, но почему-то взявшей себе теперь другой инструмент.

Несмотря на эту высокую — собственно в новоевропейской философии высшую — оценку Канта, не нужно забывать, что выше его Толстой ставил двух русских крестьян. Систему Канта Толстой не видел и не хотел видеть — она была для него помехой, через которую надо пробиваться к человеку. Вот ранняя запись, но этого подхода к системам Толстой не только никогда не менял, а даже раннюю запись можно считать программой на все его времена:

3 февраля. — 1870. Система, философская система, кроме ошибок мышления, несет в себе ошибки системы.

В какую форму ни укладывай свои мысли, для того, кто действительно поймет их, мысли эти будут выражением только нового миросозерцания философа[125].

Для того, чтобы сказать понятно то, что имеешь сказать, говори искренно, а чтобы говорить искренно, говори так, как мысль приходила тебе.

Даже у больших мыслителей, оставивших системы, читатель, для того чтобы ассимилировать себе существенное писателя, с трудом разрывает систему и разорванные куски, относя их к человеку, берет себе (48: 344–345).

Поэтому, если бы у Толстого не было многократных упоминаний Канта, сопоставлять эти два имени не было бы никакой причины — так же как лучше отталкивать напрашивающиеся ассоциации с Дильтеем, Гуссерлем, Хайдеггером; даже с Ницше, которого Толстой знал, похоже, по журналам и публицистике и не вчитался в него, так что у него осталось размытое представление о чем-то по ту сторону добра и зла.

Читал Ницше «Заратустра» {по-немецки} и заметку его сестры о том, как он писал, и вполне убедился, что он был совершенный сумасшедший, когда писал, и сумасшедший не в метафорическом смысле, а в прямом, самом точном: бессвязность, перескакивание с одной мысли на другую, сравнение без указаний того, что сравнивается, начала мыслей без конца, перепрыгивание с одной мысли на другую по контрасту или созвучию и всё на фоне пункта сумасшествия — idée fixe о том, что, отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший, и злой сумасшедший, признается учителем? (29.12.1900 // <ПСС, т. 54>)

Перейдем теперь непосредственно к разбору поставленного в начале наблюдения об условности реальности. Длинное отступление было нужно для того, чтобы понять, что Толстой и здесь неотступно продолжает ту же самую свою единственную мысль, одну на протяжении последних десятилетий:

Когда человек ищет благо во всём, кроме любви, он всё равно как во мраке ищет пути. Когда же он познал, что благо и его и всего существующего — в любви, так солнце взошло, и он видит свой путь и не может уже хвататься за то, что не дает ему благо <там же>.

Как наблюдения о блохе и Сириусе служат единственному благу.

И прежде всего бросается в глаза возможность по поводу кленовых листов сделать еще одно наблюдение, которого Толстой не сделал. Зрительные обманки такого рода бывают часто, они опознаются обычно быстро, сразу, и имеют две черты: они не тревожат, а смешат, во-первых, и они уверенно и быстро вытесняются — как бы мгновенно выметаются — возвращением зрения к привычному видению. То, что они не тревожат, говорит о том, что они не помеха для ориентировки в реальности; уверенность, с какой они мгновенно исправляются в обычном состоянии человека (в пьяном всё становится намного сложнее), указывает в область принятия решения. Традиционно философски эта область называется доксой, от δέχομαι принимаю. Докса у Платона действительно еще не последнее достоверное знание; но, с другой стороны, Платон трезво понимает, что какая бы верховная истина нас ни посетила, она придет в форме доксы, больше ей не в чем прийти.

Так что кленовый лист, принятый за платок, еще не сразу доказывает, что все наши принятия тоже ложные; скорее это исключение, которым подтверждается, что у нас всё равно не на что положиться кроме как на данные чувств.

Тому, что Толстой не замечает невозможности просто экстраполировать оптический обман на уверенную практику восприятия, есть вот какое объяснение. Мы видели в его натурфилософии, что он не только вполне доверяет телу и его показаниям, но вообще видит в нем весь инструмент всякого, в том числе научного познания. От принципа «всё в табе» Толстой, мы видим, не отказывается. Суть, острота наблюдения о кленовых листьях для него поэтому никак не может быть в недоверии к телу с его восприятием, а только в новой пристальности обращения внимания на то, что всё это делает — воспринимает, сознает, строит мир. В свете того, к чему Толстой делает как бы шаг назад и внутрь, разница между иллюзорным и надежным восприятием становится мало заметна: самое надежное восприятие всё равно меньше отличается от иллюзии, чем они обе отличаются от того, что (кто) их видит.

То, что видит, ex definitione невидимо: если бы оно оказалось видимо, рядом с ним оказалось бы то, что его видит. Догматическое выражение самосозерцание, такое казалось бы расхожее и понятное, обозначает область, о которой нельзя в строгом формальном смысле ничего сказать.

Именно это, в строгом смысле невидимое и невысказываемое, у Толстого «одно, что есть». Это значит, что всё, что видно, в той мере, в какой становится видно, уже не есть. Всё видимое, иллюзорно или неиллюзорно, не есть и этим не есть объединено, сравнено. Но посмотрите: то, о чем можно сказать, т. е. о чем приходится сказать, что оно не есть, поскольку мы о нем говорим, уже неким образом есть! Платка ярко-оранжевого на дереве может быть действительно и нет, но он есть в Дневнике, о нем целый параграф. О совершенно аналогичном явлении, о жуке на стекле, который превращается в чудовище на дальнем холме, есть известный рассказ Эдгара По. Художественное создание, по Аристотелю, претендует на высшую истину. У Льва Толстого живет блоха с ее картиной мира, которую мы видим умом. То, что в блохе создает ее картину мира, мы не видим.

В меру увиденности всё увиденное не есть — и в ту же меру оно есть как то, о чем можно говорить, — есть как вещь, res, das Ding (все эти слова этимологически означают «вынесенное на обсуждение»: то, что выброшено в зримость, т. е. открыто видению, соответственно ведению, и предикации). Чем отчетливее они в поле зрения вынесены, тем недоступнее то, что их видит и обсуждает.

Соль пассажа, который мы разбираем, в том, чтобы приучить нас несмотря на ре-альность вещей (масло масляное), т. е. открытость их самому деловому, строгому, научному обсуждению, не забывать о том, что их, так сказать, тематизировало, вынесло на это обсуждение.

Одно, одно есть, то, что сознаёт, а никак не то, что оно познаёт и как.

То, что сказано и как сказано в этой записи, подпадает под то же правило: оно не есть. Есть только то, или тот, кто это видит, познает и делает так, что это записывается в дневнике, а могло бы не быть записано — выносит это в пространство речи. (Заметим кстати в скобках, что уже это обстоятельство — что всякая речь есть только так, что ее могло бы не быть, уже указывает на статус условного, не безусловного бытия.) Здесь можно вернуться к нашему разбору парменидовского небытия в старом курсе «Первая философия»[126]. Небытия нет, но определенность, надежность этого отсутствия небытия, в каком бы из двух смыслов ни слышать это выражение, служит заменой бытия. Введем теперь это выражение, замена бытия. Будем говорить, что всё видимое, слышимое, познаваемое, — мысленное, словесное, природное и техническое — имеет статус замены бытия, или статус привативного бытия. Своим видимым присутствием оно, кроме того что указывает на многое (отсылает), сначала, прежде всего и важнее всего указывает на бытие, что в нем нет бытия.

Сюда относится тема виртуальности. В свете разобранного толстовского анализа можно приблизительно наметить, как подходить к этой теме: при строгом подходе виртуальную реальность не удастся противопоставить никакой другой. Образования, производящие впечатление стабильности, как звездное небо, окажутся в том же статусе, что иллюзии зрения, потому что все обнаружат себя созданиями того, что видит. Теплота, масса, величина звезд окажутся проекцией связи того, кто видит, с телом, и они станут проблематичными — открытым вопросом, — когда (если) глядящий отвыкает от привычки привязывать себя к телу. Представление о массе проецируется на природу только в той мере и потому, что глядящий (познающий) привык ощущать себя связанным с массой своего тела, представление о силе (в толстовском понимании силы как самодвижения) — только в той мере, в какой сознающий привык ощущать себя способным к волевому поступку, и т. д. Эта привычка не обязательно накладывается на глядящего; у младенца, например, его зрение, из-за малой привычки к ощущению своего тела, перевернуто, и долго, собственно несколько лет, неотчетливо различает верх и низ. Поэтому, возможно, ребенок (кроме случаев, когда это больно) легче принимает положение упавшего, лежащего, чем взрослый.

Обе эти темы, небытия и виртуальности, надо сейчас оставить, потому что важнее сейчас другое. Мы начали с того, что у Толстого есть места, где мы не видим как будто и намека на его постоянную заботу о нравственности. Он тут как бы забывается в отрешенном разглядывании природы вещей. Глядя на то, что видно, можно только без конца погружаться в то, что всё так. По формуле Дильтея, в которой он отчасти буквально даже совпадает с тем, что мы сейчас разобрали у Толстого,

[…] Auch die Weltansicht kann nur von der Analyse des Subjektes in seinen Relationen zu dem was auf es wirkt und welches es zurückwirkt entwickelt werden. Man kann die Natur nicht an sich haben und ihr irgendwie abgucken was Welt und Leben seien und bedeuten[127].

И само собой понятно, и в этой формуле подразумевается, что и с субъекта тоже — даже тем более — ничего считать абсолютно невозможно. Ключевое слово в формуле Дильтея wirken, действие. Это уровень импульсов, поводов, поступков, решений такого рода, какие приводят к тому, что в дневнике, например, появляется новая запись: то задевающее, что Толстой называет делом.

Это wirken, это дело, конечно, гораздо ближе — вплотную, ближе чем тело — к тому, кто видит. Но уже это действие ускользает от именования. В формуле Дильтея можно ошибочно услышать, будто различить-распознать, на субъекта ли действие или субъект действует, как-то удастся. Это очень сомнительно. Мы можем только ручаться, что ускользание — как лучше выразиться — начала будет продолжаться до невозможности сказать. Всякое сказывание будет снова перечислением того, что видно.

Здесь особенно видно неудобство термина субъект для обозначения того, что у Толстого названо «то, что сознает». Уже в семантике слова есть двусмысленность: одно из значений слова — подлежащее, т. е. то, о чем предицируется. Фатально субъект оказывается снова и снова предметом анализа и тем самым ускользает от анализа в анализирующего, который остается так среди бела дня абсолютно невидим. Анализатор субъекта надеется на «самосознание», «мышление самого себя», но тут уже забывает о другом — о невозможности сказать это мышление.

Восточная культура эффектно подрывает эту западную механику: она начинает делать движения неожиданного рода, как в зен-буддизме. Смысл здесь в том, что с приближением к несказанному становится совершенно всё равно, что и как говорить и делать. Эта школа срыва схемы, механики, школа юродства, была давно, собственно всегда, и в заметной мере у Толстого.

15 ноября 1908. Ясная Поляна. Вчера до 12 ч. играл в карты. Совестно, гадко. Но подумал: люди скажут: «Хорош учитель, играет в винт три часа сряду». И по-настоящему подумал: это-то и нужно. В этом-то настоящее, нужное для доброй жизни смирение. А то генерал должен держаться, как генерал, посланник — как посланник, а учитель — как учитель. Неправда. Человек должен держаться как человек. А человеку свойственно прежде всего смирение, желать быть униженным (<ПСС, т. 56>).

Тот, кто это видит и говорит, эффективным, на мой взгляд, жестом срывает, разваливает себя всякого — подсекает всякую постройку, которая построена или может быть построена на его месте. Этот жест какой-то круговой, обращающийся на себя самого. Как если бы недолжная постройка, которую надо сломить, была уже всегда исходно, сама собой, и разрушитель Индра словно имеет всегда бесконечное количество городов перед собой, которые ему весело разрушать.

Старый Толстой говорит уже без акцента долженствования, «человеку свойственно прежде всего смирение, желать быть униженным» — чего еще он требовал раньше, теперь данность, и не парадокс, — потому что знает уже эту тягу к питательному унижению как свою природу на опыте. Сгибание головы нужно снова и снова, как опускание на четыре лапы, как отказ от прямостояния. Надежды раз и навсегда вынести ночной горшок у него совсем не остается, какая была в молодости. Похоже, главная работа старого Толстого — словно вычерпывать наливающуюся воду. Навык приобретается похоже только в неверии в быстрые результаты. Словно перед массой несметных врагов. Изгнав порок, надо снова исповедоваться в том, что в изгнании был порок.

3 декабря 1908. Ясная Поляна. Очень хорошее душевное состояние {мы уже догадываемся: не подъем духа, а ужасание перед собой человека, на которого наваливается сознание его негодности}. Много спал. Начал с того, что увидал в себе всю свою мерзость, преобладание славы людской над настоящими требованиями жизни. Увидал это (что и давно чуял) и при тяжелом чувстве от письма какой-то женщины, упрекающей меня за письмо, и по тому, с каким интересом, читая газеты, искал глазами слово «Толстой». Как еще я далек от чуть-чуть порядочного, как плох. Сейчас пишу это и спрашиваю себя: и это пишу я не для тех, кто будет читать этот дневник? Пожалуй, отчасти (<там же>).

Собаке дано движение зарывания, пусть символического, своих нечистот, после чего она уходит спокойно с места, где делала свои дела, а человеку это как будто бы не дано. Словно каждое движение будет снова и снова увязать без эффекта в вязком веществе.

7 июля («тайный» дневник 1908 года). Очень было мучительно вчера. Считал деньги и соображал, как уйти. Не могу без недоброго чувства видеть ее. Нынче лучше.

Как на ней видно весь ужас телолюбия, себялюбия, доведенного до потери обязательности духовной. Ужасно и для других, и для нее. Жалеть надо. Попытаюсь получше написать — говорить нельзя.

Это об ней. А о себе забываю. Я плох, очень плох. Не мог вчера не думать о себе, об отвратительном себе.

Да, я — тело — это такой отвратительный нужник — только сними, приоткрой крышку духовности, и смрад и мерзость (<там же>).

Отвратительная она с ужасным телолюбием переплетена с отвратительным нужником, смрадом и мерзостью своего тела (почти одинаковые эпитеты себе и ей). Жизнь отравлена со всех сторон, тело, семья, страна рушатся. Он хочет смерти как заваленный трупами, так желают смерти голые умирающие от ран и холода под грудой наваленных на них сверху тел.

И это ему нужно — эта тяжесть, заставляющая мечтать о смерти.

Ему нужно знать это о себе, и нужно чтобы другие тоже знали.

9 июля […] Все пишут мою биографию… Не будет вся ужасная грязь рукоблудия и хуже, с 13, 13 лет и до 15, 16 (не помню, когда начался разврат в распутных домах). И так до связи с крестьянкой Аксиньей — она жива. Потом женитьба, в которой опять […] похоть по отношению жены скверная, преступная. Этого ничего не будет и не бывает в биографиях. А это очень важно, и очень важно как наиболее сознаваемый мной, по крайней мере, порок, более других заставляющий опомниться (<там же>).

Опомниться — т. е. значит опять опрокинуть, перечеркнуть, подсечь всё, что настраивалось в виде создания своего образа, учителя.

Ну а если никто и несмотря на дневник не узнает, не услышит, забудет? А перед этим оценят неверно, небрежно, кое-как?

Это и будет особенно хорошо. В полной глуши — в том, что Аверинцев называет адом, когда всё совершенно безвестно — всё-таки продолжать это нужное шевеление в мертвой грязи, в плотном непроглядном веществе, как в глубине породы какой-нибудь далекой громадной давно холодной и никому не нужной планеты.

13

15 мая 2001

Разные настроения отчетливо различаются в Толстом. Одно безмятежное, невозмутимое, отрешенное, когда он вдумывается в мировосприятие блохи, жителя Сириуса или совсем непредставимого существа, с надеждой смотрит на тысячелетнее развитие человечества. Другое — подробное беспокойное внимание к своему состоянию, неостанавливающаяся забота выметания скандала, на котором ему грозило бы застрять: постоянная работа поддержания выхода из тюрьмы, в которую человек сам собой почему-то попадает. Эти два настроения связаны между собой и поддерживают друг друга. Свобода широкого взгляда дает покой и надежду в работе над собой, которая иначе казалась бы безысходной, сизифовым трудом. А очищение себя от скандала, поднятие себя за волосы из болота, как у барона Мюнхаузена, как раз и готовит моменты безграничной свободы, полета. Третье — Толстой подавленный, сонный, раскладывающий пасьянс, играющий в винт, больной, бездумный. Это вялое бродящее состояние как почва, и он его допускает, не изгоняет. Оно неким образом питает как сон те первые два.

В настроении заботливой тревоги он кричал 27 марта 1908 года на посетительницу монахиню, что казни, по 10 каждый день, сделала церковь, и на ее возражения, срывая голос: «Ну так, так и сказать, что Христос говорил глупости, а мы умнее его… Это ужасно!» Почти уже полгода знавший его Гусев «никогда еще не видел Льва Николаевича таким взволнованным»[128]. 11 мая 1908 Толстой диктовал в фонограф:

Нет, это невозможно! Нельзя так жить!.. Нельзя так жить!.. Нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней. Нынче 5, завтра 7, нынче 20 мужиков повешено, двадцать смертей… А в Думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть…[129]

И не мог дальше говорить. На следующий день в дневнике:

[…] Вчера мне было особенно мучительно тяжело от известия о двадцати повешенных крестьянах. Я начал диктовать в фонограф, но не мог продолжать (12.5. 1908 // <ПСС, т. 56>).

В следующий день 13 мая 1908 дневниковых записей нет, и понятно почему: Толстой явно был увлечен, наверное с раннего утра, и написал целиком первую редакцию «Не могу молчать». Потом он ее доделывал до 17-й рукописи до 15 июня. Торопил напечатать. 4.7.1908 года газеты «Русские ведомости», «Слово», «Речь», «Современное слово» и еще другие из центральных, и из губернских тоже, напечатали отрывки и были оштрафованы; в одном случае издатель газеты был даже арестован. Но ведь были нелегальные типографии, и гектографы, и переписывание от руки; там всё вышло полностью. Так же и на других языках, начиная с латышского. Голос был громкий.

[…] Нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду.

Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух; или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же, как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули со скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю […] Люди-братья! Опомнитесь, одумайтесь, поймите, что вы делаете. Вспомните, кто вы […] Перестаньте — не для тебя, не для своей личности, и не для людей, не для того, чтобы люди перестали осуждать вас, но для своей души, для того Бога, который, как вы ни заглушаете Его, живет в вас.

К кому это обращение? Они названы: правительственные люди, министры, прокуроры, судьи, полицейские, палачи, кто пишет приговор, ставит виселицу, намыливает веревку, выбивает стул из-под ног. Такое обращение к ним было бы совершенно невозможно, немыслимо от человека, который не знал бы вживе на опыте то, что может предложить вместо страсти погони, охоты, преследования и покарания. Озабоченный кричащий Толстой в этой статье — за день до того, как раз в день записи о мучительной тяжести известия о двадцати повешенных, сделал и ту запись, которую мы читали:

Со мной случилось нынче что-то новое, необыкновенное, не знаю, хорошее или дурное, должно быть хорошее, потому что всё, что было, есть и будет, всё только хорошо: случилось то, что я проснулся с небольшой головной болью и как-то странно забыв всё: который час? Что я пишу? Куда идти? Но, удивительная вещь! рядом с этим особенная чуткость к добру: увидал мальчика, спящего на земле, — жалко; бабы работают — мне особенно стыдно. Прохожие — мне не досадно, а жалко. Так что совсем не к худшему, а к лучшему.

Не только тот самый человек это о себе записывает, но и в тот самый день, когда он задумал этот крик «Не могу молчать». И вы думаете это вся запись за этот день? Дальше совсем откровенное одновременное присутствие в этом человеке полюса беззаботного счастья:

[…] Запел соловей под окном, до слез радостно. Сейчас только вспомнил, что я нынче, гуляя перед чаем, забыл молиться. Всё забыл. Удивительно! Сейчас читаю свое письмо Анатолию Федоровичу и не могу вспомнить, кто это.

Умиленные слезы от пения соловья, забывание всего на свете — и тот же человек в те же часы заходится в крике, который хочет, чтобы гремел на весь мир, обязательно, как можно скорее. «Не могу молчать». Качели. Без этих качелей, без «противоречий» так называемых, не было бы размаха, просто не было бы этого человека. И нужна была вся мировая слава, чтобы поддерживать эти качели — и они, чтобы ее поддерживать.

Проходит четыре месяца после того конца лета, когда по России и Европе гремит это толстовское «Не могу молчать». Для многих Толстой так и остался навсегда тот, кто «не могу молчать». Появляется дневниковая запись 6.1.1909 в Ясной Поляне о Михаиле Гершензоне.

Третьего дня был настоящий интеллигент, литератор Гершензон, будто бы с вопросами о моих метафизических основах, в сущности же с затаенной (но явной) мыслью показать мне всю безосновность моей веры в любви (<ПСС, т. 57>).

Слова «несерьезная интеллигентская болтовня» в записи того же дня относятся уже не к Гершензону, но и к нему тоже, потому что и речь Гершензона и болтовня писателя Александра Эртеля складываются в нем в одно решение:

Одно, что вынес из этих двух впечатлений, это — сознание тщеты рассуждений. Ах, если бы только отвечать, когда спрашивают, и молчать, молчать. Если не было противоречием бы написать о необходимости молчания, то написать бы теперь: «Могу молчать». «Не могу не молчать». Только бы жить перед Богом, только любовью. А вот сейчас писал о Гершензоне без любви — гадко. Помоги, помоги… не могу назвать (там же).

Стало быть, громкий крик Толстого на весь мир имеет оборотной стороной, своей основой, откуда питается, это молчание, не в смысле замкнуться и набрать в рот воды, а от полноты покоя и любви? Да, выходит что именно так. Отсюда впечатление одновременно силы и отлетности, косвенности крика, какой-то по касательной отнесенности его — воздушности. Да, этот рупор, как в другом месте говорит Толстой, — одновременно странным образом тишина, идет от тишины и зовет к тишине. Толстой как с двумя руками, как на двух ногах стоит на этой противоположности.

Одной из них, мы сказали, нет без другой. Поэтому стиль позднего Толстого, кратких написанных с убойной размеренной рассудительностью манифестов «Что же делать?», «Не могу молчать», «Пора понять», «Великий грех», конечно, сложился применительно к эпохе газет и многотиражных брошюр, вторил стилю царских манифестов и официальных обращений, но в основном уверенность этого обращения мучимой совести к миллионам создана и обеспечена бесконечным, бестревожным покоем созерцания вечной машины мироустройства, где по невидимым человеку законам как пчелы в улье поколения служат неведомой им цели. Это то же самое созерцание, которым определяется нерушимый, уверенный фатализм «Войны и мира» — фатализм в положительном смысле слова, когда человек всё-таки решительно участвует в судьбе, в той мере, в какой целиком, без остатка с верой отдает себя на служение своему призванию и призванию страны. Он не знает замысла фабрики, именно поэтому нужна вера и ощущение постоянного присутствия Бога, чтобы фабрика стала своей, и работа на ней достигла счастья полноты, полноты счастья. Как полвека назад, так и теперь он живет этим ощущением приставленности к великому делу. Что дело великое, чувствуют, не могут не чувствовать все. Враги Толстого те, кто вообразил, что фабрика уже брошена, и вместо послушности точным, тонким, едва слышным указаниям хозяина начинают сами кричать, заглушая слух себе и другим, распоряжаться собою и фабрикой.

Рабочие на огромном, сложном заводе получили от хозяина ясное и признаваемое ими самими наставление о том, что они должны и чего не должны делать для успешного хода завода и для своего блага. И вот являются люди, не имеющие никакого понятия о том, что и как производит завод, которые уверяют рабочих, что нужно перестать делать то, что предписано хозяином, а начать делать совершенно обратное для того чтобы завод действовал правильно и рабочие получили бы наибольшее благо.

Кроме слов, помимо слов и громче их уже звучит толстовская музыка (его музыкальность особая тема), прежде всего размеренный вбивающий ритм, гром словно трубы тысячелетнего канона.

Разве не совершенно то же делают эти люди, не имеющие никакой возможности объять всех тех последствий, которые вытекают из общей деятельности человечества? Они не только не соблюдают те, установленные разумом человеческим, общие всем и вечные законы для успеха этой деятельности и для блага отдельных лиц, но прямо и сознательно нарушают их в виду мелкой, односторонней, случайной цели […] Только бы поняли все люди, что делать всякому человеку всегда надо только одно: исполнять то, чего требует от него то Начало, которое управляет миром и требования которого не может не сознавать ни один человек, не лишенный разума и совести, забыв о всяких своих положениях: министров, городовых, председателей и членов разных боевых и не боевых партий, и не только не было бы тех ужасов и страданий, которыми полна жизнь человеческая и в особенности теперь жизнь русских людей, но было бы Царствие Божие на земле («Что же делать?» Ясная Поляна. Октябрь 1906).

Дики Толстому не только Столыпин с рациональным планом уничтожения нерациональной общины, не только революционеры, которые охотятся за прячущимся Столыпиным. Толстому не из чего выбирать. Любое устройство кроме одного единственного убийственно. Он еще острее Владимира Соловьева чувствует ненужную канитель истории, и лучше даже Константина Леонтьева в его знаменитых пророчествах видит, что будет в любом случае кроме одного с Россией.

Теперь рабство земельное {остатки крепостного права} подлежит уничтожению, но временно оно осуществится в государственном рабстве и, может быть, перейдет в рабство капиталу.

Отменено должно быть всякое правление кроме одного, прямой и буквальной власти Евангелия. Толстой этого хочет, ждет. Он надеется на свою проповедь и, радикальнее революционеров, которые еще оглядываются на «реальную политику», ставит вопрос на или-или. Или правительство (т. е. просто любое правительство, и тогда смерть) — или закон любви. Остальное ему тоска. «Нельзя верить, чтобы русский народ променял Бога на государство».

Мы, русские, теперь в огромном большинстве своем, всем существом своим сознаём и чувствуем, что всё то государственное устройство, которое держит, угнетает и развращает нас, не только не нужно нам, но есть нечто враждебное, отвратительное и совершенно лишнее и ни на что не нужное («Пора понять», 6.12.1909).

Не спрашивайте поэтому в отношении Толстого, для чего ему нужна вся эта гигантская проповедь, если он выбрал молчание и не может не молчать. Вся эта проповедь и есть его молчание и к молчанию призывает. Так ее никто не слышал и не мог слышать, потому что все срывались на принятие мер. Беда публики была в том, что всякую представившуюся ей идею, в том числе толстовскую, она проецировала на пространство и время: завтра, когда будет свергнуто наконец правительство; там в Петербурге, где нас услышат. Беда и публики и Толстого была в том, что того уха, которому могла бы быть слышна молчащая сторона толстовской проповеди, просто свободного не было. И наоборот, у Толстого не было восприятия для того, чем была деловито захвачена эта 150-миллионная страна. Если бы ему сказать, но они каждый в своем занятии и в страсти, они вовсе не услышат или услышат не то. Но ему уже было ясно, что можно хоть и не видеть все эти занятия и страсти, словно их вовсе нет. И это невидение-неслышание было самое доброе, что Толстой мог сделать: потому что присмотреться поближе к занятиям людей, как к своей семье, значило неизбежно начать говорить им о кривости, ненужности всех их занятий.

[…] Осуждать за глаза людей подло — в глаза неприятно, опасно, вызовешь злобу.

Толстой поэтому вокруг себя запрещал бранить правительство — то самое, которое он считал вредным и ненужным. Оно было вредным и ненужным только в зеркале участливого, совсем особого закона; и кто не брался явно за выполнение этого закона, у того вся его критика тоже вращалась в общей области обреченности, где смирение было в любом случае лучше бунта.

А непонятливость Толстого была в том, что он очень давно, как бы даже не просто по натуре со своим рождением, вкладывал себя в здесь и теперь целиком, воспитывал это в себе, любил это и считал русской добродетелью.

[…] Жизнь только в настоящем. Загадывания, предположения, желание видеть распространение своих мыслей, увеличение числа единомышленников, желание написать такое, что вызвало бы сочувствие, похвалу — всё это губит жизнь (20.1.1909 // <ПСС, т. 57>).

Эта собранность на минуте здесь, постоянная, имела ту оборотную сторону, нам странную как слепота или как игра актера под лучом прожектора, когда всё остальное в темноте — представьте только такого актера и такую темноту, когда у актера нет дома и гримерной и кулис, а в темноте вообще нет ничего, — что для Толстого собственно кроме круга его присутствия ничего по-настоящему нет и нигде ничего такого, что не сходилось бы в круг его присутствия и не было бы обращено прямо к его решению, принимаемому здесь и теперь, нет. Никакой исторически ведущей, задающей тон миру Европы или Америки нет. Никакого вышестоящего далекого Бога нет, кроме того, который открыт своей собственной силой и мыслью. Никакой каменной архитектурной иконной или невидимой святыни, кроме ощущаемого здесь и теперь бытия, нет. Богу просто негде там поместиться, на периферии моего присутствия, потому что там узкий, плоский и бледный край всего того настоящего, которое близко ко мне и ближе даже меня самого.

Понимаете теперь, почему так важно при толстовском навыке настоящего спасти себя от подавленности. Упасть это то же что провал мира, который тогда тоже заваливается. Когда он пишет, как 24.1.1909, «вчера был в тяжело раздраженном состоянии», то мы можем быть уверены в беспросветности этого мрака. Ни в какой дальней святой обители, ни в Париже, ни в будущем этот человек не видел в такие часы и не искал — вообще нигде вне себя — внешнего луча света. От тяжести некуда было уйти, некуда выбросить хотя бы часть себя хоть в воображении. Спасение снова должно было прийти из своего, вблизи, — но зато оно было тем вернее.

Эта собранность на здесь и теперь заходила у Толстого очень далеко. Здесь и теперь у него надо понимать не в пространстве и времени, а раньше, в том, что из себя видит пространство и время.

Важность, значительность последствий наших поступков нам не дано знать. Доброе слово, сказанное пьяному нищему, может произвести более важные и добрые последствия, чем самое прекрасное сочинение, верно излагающее законы жизни (10.3.1909 // <там же>).

Слово пьяному нищему или всему человечеству различаются пространством, в котором оно раздается. Громкость слова не может быть нашей первой заботой. Решающее происходит в первом невидимом непространственном движении ума. Тут собирается всё усилие, и тут же достигается всё достижение. «Всё в табе» (крестьянский философ Василий Кириллович Сютаев). Здесь до всякого слова победа или поражение. Появляется ли потом слово или нет, говорится оно глухому или миллионам интеллектуалов, относится к первому достижению меньше чем качество взятой бумаги к качеству записанной мысли. Достижение может продиктовать собой обращение к миллионам. Цель, обращение к миллионам, поможет собраться силами для достижения. Поиски хорошей бумаги могут и помешать: мысль забудется. Расчет на массовость способен вообще в корне подорвать всякую искреннюю мысль. Все эти соображения ходят вокруг того, что единственно важно и что изменить нельзя: главное решается или оказывается уже решено до развертки в четырех измерениях хронотопа.

Ах, вынуть человека из его родной среды, где совершаются первые движения сердца, так же легко как разбудить. Разбуженный начнет их скрывать и стыдиться как неприличных снов. Это вырывание духа из его почвы происходит постоянно, с размахом, вот уж действительно в масштабах карты и календаря. И как-то мгновенно. Мужик в глубине почвы или носитель неграмотного самоценного ума, или его символ. Но как его легко вырвать из почвы. Может быть легче чем картошку.

Мужик думает своим умом о том, о чем ему нужно думать, интеллигент же думает чужим умом и о том, о чем ему совсем не нужно думать. Но думает мужик так только до тех пор, пока он дома, в своей среде; как только он приобщился интеллигенции, так он думает уже совсем чужим умом и говорит чужими словами (16.3.1909 // <там же>).

Преимуществ интеллигентного состояния много. Одно очень привлекательное то, что тут всё можно, ошибшись или что не понравилось, перетолковать, переписать, отречься. К толстовской дисциплине относится, как мы видели, одноразовость, невозможность ничего изменить. Он работает на том уровне до редакции, которую у него часто отмечают, для того чтобы успеть сказать (что на том уровне первых неуправляемых душевных движений значит и сделать) всё самое существенное (а на том уровне как во сне всё существенно), пока его не разбудили (собственная интеллигентность и внешние интеллигенты) и не втянули в безысходную сферу толкования.

То, что читают и списывают мои дневники, портит мой способ писания дневника. Хочется сказать лучше, яснее, а это не нужно. И не буду. Буду писать, как прежде, не думая о других, как попало (29 и 30.3.1909 // <там же>).

Пусть это вам не покажется странно. Я проверил себя, и не похоже что я ошибаюсь. Тот же смысл у первого затца витгенштейновского логико-философского трактата: Die Welt ist alles, was der Fall ist. Я предлагаю перевод: мир существует как попало. Как упало. Как выпало. И ни в коем случае никак не иначе. Всё остальное будет не мир, а наши подстроенные конструкты. Они вернутся в мир, когда мы устанем их держать усилием и они вернутся в свое как попало.

Стало быть, Толстой понимает, что дневник шифрован для постороннего, неясен для понимания. Но пустить в машину своего писания, 17-я редакция «Не могу молчать» идет в печать, оттачивать читая семейным, гостям, откладывать, переделывать — с дневником он это никогда не сделает. Как наоборот никогда не пустит в печать ничего без отделки, много раз просит не придавать никакого значения тому, что как письма, разговоры оставлено без отделки — никаким записям Маковицкого — и серьезно относиться только к тому, что пропущено через машину авторского редактирования. Через нее достигается после прохода через фильтры избавления от интеллигентности снова статус так, только так и никак не иначе.

Никакие преимущества интеллигентности не компенсируют первобытной прямоты. Так никакая эффективная рациональность частного (отрубного) землевладения не компенсирует выветривания первобытной справедливости, происходящего при разрушении бестолковой иррациональной древней общины. Толстой против Столыпина еще и поэтому, кроме расстрелов. У него есть отчетливая, ясная для него как день, простая и радующая его программа для страны, радикальный анархо-консерватизм. Эта программа отрывается ему как политэкономическая проекция Евангелия: это закон любви, переписанный в терминах государственного хозяйства. Толстой не переменился с тех молодых лет, когда, мы читали, он считал неправильным отнимать у богача его трюфели чтобы раздать бедным. К революционерам Толстой в целом снисходительнее чем к правительству: они молодые; они не испачканы грязью церкви. Но он против них и решительно за хозяев:

Сейчас сидел в унынии за пасьянсами, и вдруг мне стало ясно, ясно до восторга и умиления то, что нужно бы сделать. Стало мне ясно то, что в существующем зле не только нельзя обвинять никого, но что именно обвинения-то людей и делают всё зло (…) сердятся на людей, воспитанных в том, что хозяйственность […] добродетель, что хорошо наживать, хорошо не промотать отцовское, дедовское, — сердятся и готовы убивать их за то, что они делают то, что считают должным, и мало того: стараются владеть этим как можно безобиднее, делают всякие уступки, лишая себя. И их считают врагами, убивают те, которые и не подумают сделать этого. Убивают и тех, которые воспитаны на том, что стыдно не занимать в обществе то же положение, которое занимают отцы, деды, и занимают эти места, стараясь смягчить свою власть. И убивают те, которые желают власти не менее, [не имея] для этого даже и повода наследственности. Одним словом, надо и хочется сказать то, что надо войти в положение людей и не судить их по их положению (которое образовалось не ими, а по тысячам сложнейших причин), а по их доброте (21.3.1909 // <там же>).

У крестьян сохранить бестолковую непрактичную общину. За богатыми сохранить всё. Если пособирать, то полная программа «как обустроить Россию» без рекламы у Толстого была. Ему было ясно, что и как делать со школой. С церковью? Если вас обманут и скажут, что я причастился перед смертью, то это будет такая же ложь, как если скажут, что я перед смертью смотрел порнографию или ругался матом[130]. Прочитав такое у Толстого, можно было конечно спокойнее взрывать церковь. И зря. Лучше бы прочитали другое:

15 августа [1909]. Вчера вечер — скучно. Нынче, посоветовав Машеньке ехать к обедне, встал в 6 и ездил к попу. Чудное утро. Как много мы теряем, просыпая утра. Читал «Новую философию» {«История новейшей философии» Г. Геффдинга. СПБ 1900}. Как искусственно, ненужно (<там же>).

Отмены марксизма, стало быть, Толстой хотел бы; разрушения церквей… — вместо этого он посоветовал бы видите почаще ходить на раннюю литургию. И эта программа, устройства страны, была ему важна: как прибраться за собой; как вынести горшок. Когда в близости смерти всё становится неважно, это остается важно:

27 апреля 1909. Нынче могу написать со смыслом: «если буду жив», потому что чувствую себя слабо очень, спал десять часов прекрасно, но чувствую близость — не смерти — (смерть скверное, испорченное слово, с которым соединено что-то страшное, а страшного ничего нет) — а чувствую близость перехода, важного и хорошего перехода, перемены […] Такое состояние близости к перемене очень, смело скажу, радостно. Так ясно видишь, что нужно делать, чего не нужно. О «Вехах» совсем пустое. О праве ничего, и о воспитании можно. Художественное и да и нет. А о революции очень, очень нужно. Ну, прощай, до завтра, е[сли] б[уду] ж[ив] (<там же>).

Главная толстовская мысль о революции была та, что России не обязательно модернизироваться по западному образцу.

Вот в этой-то остановке шествия по ложному пути и указании возможности и необходимости проложения и указания другого, более легкого, радостного и свойственного человеческой природе пути, чем тот, по которому шли западные народы, в этом главное и великое значение совершающейся теперь в России революции («О значении русской революции», конец).

Достижения западного прогресса не так уж заманчивы. Они скрытно губительны, потому что понемногу приучили веками почти всё европейское человечество к власти: всякой, над людьми, природой, судьбой, своими условиями жизни. В конечном счете власть над Богом. Чем больше у европейца власти над всем этим, тем больше он одновременно зависим от властной системы, в которую включен. Индийский крестьянин с мотыгой странным образом благодаря своей включенности в природу более независим чем английский лорд-протектор. Сейчас, когда я это говорю, кажется, что положение изменилось: колоний нет, и английские фермеры могут прокормить индийских бедных. Казалось бы, устарело это у Толстого:

Все народы эти [западные] не могут сами кормиться своим трудом и всегда, как пролетарии от достаточных классов, находятся в полной зависимости от тех народов, которые кормят себя и могут продавать им свои избытки, как Индия, Россия, Австралия (там же VII).

На самом деле всё по-прежнему: фермерство американского типа нерационально, оно тратит на калорию пищи намного больше тепла чем индийский крестьянин. Стратегически (пере)производство сельскохозяйственное в Америке — и конечно у нас уже теперь то же, потому что мы не пошли по толстовскому пути сохранения крестьянства — это хуже чем пиррова победа из-за совершенно тупикового, самоубийственного расходования нефти, воды и, главное, кислорода атмосферы. Допустим, период сумасшествия для человечества необходим чтобы образумиться. «Это последние судороги того, что должно исчезнуть», как пишет Толстой (там же, XV), цитируя письмо Дюма-сына к Эмилю Золя. Тогда достоинство Толстого в том, что когда это сумасшествие еще не было так ясно видно, он вовремя встревожился.

Выход: анархия, отмена власти всякой в принципе. Толстой верит, что большинство народа не хочет власти. Оставьте земледельческую общину в покое, и она устроится сама, как Толстому известны примеры ушедших общин в Сибири, которым было хорошо, пока их не нашли русские чиновники. Второе: сохранение независимости, т. е. прямой привязки к земле, т. е. крестьянства в полном составе. Это в годы Толстого у России пока еще есть. Третье: природное христианство. Похоже, что такое явление, как специфически русская религиозность, есть даже и до сих пор. Возможна быстрая, за годы, перемена настроения. «На земле мир и в людях благоволение не всегда будет только мечтой». Не надо никаких премудрых реформ. Достаточно лишь… мы уже слышали что, анархия, работа на земле, узнавание в ближнем себя.

В действительности достаточным и во всяком случае уж необходимым было бы для каждого без исключения человека на земле иметь те озарения, которые имел Толстой, его одаренность и его десятилетиями школу дисциплины, изменения зрения, отказа от себя — вся школа, которую мы знаем по дневникам. Вернемся тогда к этой школе.

Она на самом деле стоит в середине всего.

Здесь Толстой мастер, один на своем заводе, работает уверенной рукой.

Дело в том, что любая программа запутается в своих пунктах, даже если их только три как у Толстого, если не найдет одно. Это возвращение в себя неизвестного. Здесь любовь совпадает с ранним удивлением и уже не может кончиться. Любовь предписанная работать не будет даже в таком дисциплинированном существе как Толстой.

Целый день был не в духе. Боролся. Всё не умею быть — не казаться, а быть любовным ко всем. Хорошие письма. Тоскливое состояние — недовольство — очевидно внутреннее, потому что во сне то же самое состояние — во сне всё чего-то не выходит (5.5.1909 // <ПСС, т. 57>).

Сепаратно любовь не вызвать. Предписания только напоминания. Надо пустить всю машину оглядки на себя, перемены глаз в ход — и разумные соображения годятся только для первого запуска этой машины.

И сможет ли эта машина нового работать и так держать человека, если он не подогрет как Толстой и обеспеченностью, и мировой славой. Я собственно так не думаю. В публикуемом, это видно, он уже обращается ко всему миру, будет сразу переведен и прочитан везде, до Японии и Индии. Но и в дневниках: только кажется что в затворе оставляет что-то из своего. Та же большая машина со всеми накоплениями и приобретениями продолжает работать, вводя в действие всё свое мастерство и всю ту бодрость, какую дает слава. Ее подпитка, в виде посетителей, десятка просителей, десятка-двух писем, а главное газет, где почти ежедневно печатаются его вещи, ему нужна.

16 мая [1909]. Вчера вечером пришла почта. Письма незначительные, но в газетах мои письма: священнику и Трегубову. {И эта оговорка много говорит: оба письма в одной газете, он невольно соскальзывает на приятное ему впечатление что много газет с его письмами.} И как пьянице вино, так мне эти письма, и сейчас забота о суждении людей. Должно быть, от того, что я не чувствую уже телесных похотей, я особенно болезненно чувствую тщеславие и не могу освободиться. Вчера, зная, что письма эти заставят меня говорить про них, подумал, что надо не говорить, особенно при сыне Сереже. Так что я воздержался от тщеславия ради той же заботы о мнении людей, ради тщеславия (<там же>).

Тут же, конечно, исправительная работа над порывом любви к своей славе. Но эта исправительная работа, он знает, служит славе, в которой его ставка мировое первенство. Оно дано поддержанием крайней отрешенности. Всё достигается предельным выкладыванием с найденной точкой приложения, куда. В последние годы всё дело Толстого — бросить набранную силу, мощь на спасение страны, не меньше, создать неофициальную общину сторонников, которые смогли бы перебить влияние 100 или 200 тысяч, по подсчету Толстого, революционеров. Опрокидывание власти осуществится, он знает, и без всяких революционеров, уже неотменимо.

Именно поэтому работа, о которой дневник, нужна: нужнее всякой проповеди, как постоянное усилие неупущения того первого движения сердца, до всякой встречи с массами, о которой мы говорили.

Мы говорили об упущении этой первой человеческой стихии, ее распускании и потере в пространстве и времени. Может быть еще раньше она теряется в том, что только условно и с большой оговоркой можно назвать пространственным: еще полу-пространственное тело. Увязание мысли в теле происходит так вдруг и нечаянно, что для обратного ее извлечения нужны уже особые приемы, вроде этого вышибания клина клином:

Записать [это значит задать себе впредь как урок]:

1) Дурное расположение духа не только не вредно, но всегда полезно для работы над собой.

2) Нельзя ли вместо того, чтобы думать, что мысль плохо работает от неприлива крови к мозгу, или на душе мрачно от того, что печень не в порядке, думать, что недостаточно прилива крови к мозгу и печень не в порядке от слабости работы мысли и от мрачности души. Одно нераздельно с другим. Что причина и что следствие (23.6.1909 // <там же>).

Как мы должны об этом думать? Толстовский резкий прием перевертывания картины работает на то, чтобы заметить одно, действительно практически важное: в здоровье и в болезни, всегда и в любое время нам не хватает обережения чистой мысли от увязания в теле и в веществе. Так что мы просто пока не знаем и в принципе не можем узнать, на что способна мысль. Научила бы, на что способна мысль, только школа отделения видящего от вещества. Вся наша цивилизация это, наоборот, школа такого связывания мысли с веществом (это связывание неизбежно и необходимо, для того и мысль), когда внимание к веществу опережает и возможности вещества отыскиваются старательнее чем возможности мысли.

Признаём же мы обыкновенно вещество причиной духовного потому, что внимание наше направлено на вещественные изменения, а не на духовные (там же, продолжение).

Спрашивание ответов на всё в себе, по принципу «всё в табе» (мы читали сегодня), незнание Бога нигде вне своей ограниченности (прекрасная дефиниция «Бог есть то неограниченное всё, чего человек сознает себя ограниченной частью», 1.1.1910), с отказом от всех других ориентиров кроме самого себя — это как приглашение штангиста подать ему на ринг тяжесть, которую уже трудно поднять. В самом деле,

…Считать одну свою жизнь жизнью — безумие, сумасшествие (21.7.1909).

…Чем большую долю жизни признаешь в своей жизни, тем меньше жизни; и наоборот (23.7.1909 // <там же>).

Для отличения должного от недолжного своего служит участие к другим. Оно уменьшается, когда пристрастие к себе, и наоборот, увеличивается, когда идет настоящее узнавание себя.

[…] Любовь к себе — своему телесному я и ненависть к людям и ко всему — одно и то же. «Люди и всё не хотят меня знать, мешают мне, как же мне не ненавидеть их?» (8.8.1909 // <там же>)

14

22 мая 2001

После всей нашей проверки Толстой не разоблачился, он скорее тверже устанавливается как величина после чтения дневников, и как величина в своем том, что он называл «художественное». И это мало сказать: он уходит в то, что нам не хватает охватить. От тщеславного и самолюбивого нервного срыва перед величиной больше меня начинается болтовня о противоречиях Толстого. «Толстой-теоретик не сводит концы с концами и должен искать объяснения в действии силы, внешней жизни людей». Все безотказно будут так говорить, потому что именно все до него не дотягиваются. Автомат, так сказать, ругания камня, о который споткнулся. На самом деле такого цельного существа как Толстой мы мало найдем. Насчет сведения концов с концами лучше думать другое, верить его словам старика о своем счастье. Что касается «силы, внешней жизни людей», то здесь кое-как названа захваченность этого существа, постоянная близость, которою он тоже как никто всё время жил — не было бы ошибкой сказать, что необыкновенная близость Бога, которая и делала Толстого уникальным существом, настоятельно нужным человечеству, если бы мы знали, что такое Бог. Мы этого не знаем, или мало знаем, и не Толстого этим словом объясним, а наоборот, имеем шанс что-то узнать о Боге, глядя на Толстого, слушая его и присматриваясь к нему. Соображения разных церковных людей, т. е. профессиональных знатоков Бога, о том, в какой мере Толстой был христианин или православный, имеют смысл внутри узкого условного, так сказать, договорного соглашения о том, что понимать под Богом, т. е. это опять в основном лексические упражнения, чтобы разобраться в которых, надо проделать большую работу осмысления, и опять же Толстой дает больше и яснее, а главное первичный основной материал, чем в общем-то искусственные, иногда уже совсем путаные и вторичные конструкции, с которыми мы почти всегда имеем дело у его критиков.

Толстовкой плотности, уровня катастрофически у других — почти всех в сравнении с ним — не хватает. Нам слава Богу удалось заметить, мы успели, что кажущиеся беспомощными и растерянными наблюдения Толстого о себе, семье, мире, они пишутся стариком, но со счастьем мастера, который радуется своей уникальной силе, своей славе, тому, что каждая его строка, каждая черточка разнесутся в целом мире, будут сохранены, сто раз переписаны, — мастера, который, наращивая силу, пишет каждый день. И когда кажется, что лениво, словно оглоблей ворочая, и засыпая, и забывая, то это опять — и его пороки, и бессилие, и слабость — как колючки, которые нас уже не отпустят, как только нас зацепили: это дом, который нас даже своей грязью и ленью, домашней бестолковостью, заманивает уютом. А в прибранном прилизанном жилье нам было бы неуютно, и мы бы его бросили — а как бросить Толстого, когда он готовит нам одновременно и тысячелетнюю курную избу, где тысячами лет все наши предки жили, и тут же дворянский дом с роялем и библиотекой (чуть ли не каждый день в дневниках упоминание о прочитанной книге на русском, итальянском, немецком, языки никогда для Толстого не были проблемой).

Это человек, который пишет, в день рождения 81-й, в длинной записи ни разу не упомянув о поздравлениях, подарках, просто о дне рождения, в конце:

Очень уныло, грустно, слабо ложился спать (28.8.1909 // <ПСС, т. 57>),

и этим вкрадывается к нам, как никто не умеет вкрасться — а технику к этому прилагает? Только ту, что к своему счастью словно тонет в последней правде, неприкрытой, своего положения, ничего в нем не скрывает, не украшает. — Но: «Очень уныло, грустно, слабо ложился спать» — впитав это и согласившись с ним, не спешите листать дальше, спросите, зачем пишет. Посмотрите, какой был день. Дом был полон знаменитыми людьми, Толстой сделал попытку через лидера кадетов Василия Алексеевича Маклакова провести в Думе важный для него земельный закон против частной продажи земли, слушал виртуоза Гольденвейзера, читал новейшие публикации о самом себе, потом важные разговоры о высшей математике, уголовном праве. В словах об «уныло, грустно, слабо» — остается вся эта полнота встреч, обсуждения главнейших дел, интенсивность и уровень, которые у Толстого в то время были как ни у кого, вся эта полнота не наваливается проворачиванием воспоминаний о дне на засыпающего, как обычно бывает, когда вспоминаются слова, которые неправильно сказал, и надо бы по-другому, и как теперь повернуть дело, как повести завтра. Сразу, тут же за этим вихрем встреч, мыслей, разговоров — как отрезано, — воцаряется тишина, отрешенность — и поверьте лучшего, более радостного достижения для дисциплины ума, и проще, для мира, благополучия мысли, невозможно себе представить, после вихря важных интересных разговоров, участия в делах страны, спокойно, легко отслоиться от этой заботы; молитва просит об этом, «всякое житейское оставим попечение» — и еще больше того, тоска по тому, чего всегда мало, божественной силе присутствия. И тогда мы расслышим в словах «Очень уныло, грустно, слабо ложился спать» во-первых гордость тайного сообщения, что он уже умеет в своей старости, в свои 81 год, не вмазываться в поток речей, а — это между нами огромное искусство — отрешенно извне видеть и слышать, а второе, что он помнит о большем, что ему дано, не забудет и будет снова ждать этого большего.

Оно гораздо больше чем вся слава — хотя оно и секретный двигатель, от которого поднималось всё время сияние славы. Об этом через несколько дней, день опять полный посещений, чтения, работы, разговоров:

10 сентября. Спал хорошо. Походил. Зашел в мертвую, прекрасно обставленную школу, говорил с кормилицей Галиной дочери. Почитал Галины воспоминания {Анна Константиновна Дитерихс-Черткова, «Из моего детства»}. Очень хорошо. Перечел «Круг чтения». Ничего не хочется писать. И прекрасно. На душе очень, очень хорошо. Всё думаю: за что мне такое счастье. Всё, что мне нужно, есть у меня; и что важнее всего, знаю, что это — то, что одно нужно мне, есть у меня, а именно, сознание своей жизни в очищении, проявлении, освобождении духа. Была величайшая помеха — забота о славе людской, и на меня навалился такой излишек этой славы и в таком пошлом виде славы перед толпой, что внешним образом, отталкивая — лечит. Так что борьба легка и радостна даже (<там же>).

Как Моцарту в фильме Милоша Формана, так этому человеку любой поворот дела, что бы с ним ни происходило, идет больше чем на пользу, на счастье.

В этой жизни есть ужас, стена, или хуже, — неименуемое, не смерть, которая давно милое дело. И у Толстого, и у меня нет для этого края мира названия. И я не знаю, это край, обрыв Толстого или каждого всякого человека. Холод, первое имя, которое Толстой находит этой жути, и я не нахожу лучше. Здесь всё как-то скопом рушится, ничего от толстовского мира не остается. Чтобы он продолжился, нужно снова тепло. Оно придет или не придет, как Солнце завтра утром встанет или не встанет. Гарантии нет.

Ночью и поутру нашло, кажется, никогда не бывшее прежде состояние холодности, сомнения во всём, главное, в Боге, в верности понимания смысла жизни. Я не верил себе, но не мог вызвать того сознания, которым жил и живу (2.9.1909 // <там же>).

Объяснение Толстого такое, что он его дает себе так сказать авансом, за счет будущего: еще больше той работы, которую он делает, и такие состояния холодности уже не появятся, они от неразгоревшегося костра. Прагматически всегда верно сказать, что мы недоработали. Но именно поскольку это можно сказать всегда, никто пока еще не знает, что будет, если мы сделаем всё что надо (если когда-нибудь).

Только нынче с утра опомнился, вернулся к жизни. Всё это казнь за недобрые, нелюбовные чувства, на которые я попустил себя в предшествующие дни. И поделом (там же, продолжение).

Мир толстовский стало быть не дан сам по себе просто так, он создается теплотой. И Бог стало быть тоже. Наблюдаемого так сказать непосредственно, заранее данного Бога нет. Он вытеплится из тепла, которого сейчас нет, как нет мира и ничего нет. Тогда о нем можно будет — из тепла — что-то знать. Сейчас о нем ничего знать нельзя.

Как ни странно это сказать: знание Бога дается только любовью. Любовь есть единственный орган познания Его (там же, продолжение).

Смерть рядом с этим холодом, странно сказать, тепла. Не в сравнении даже с самим холодом, а только с его веянием, приближением смерть лучше.

Ночь спал тяжело. Еще вчера было так тоскливо просыпаться и начинать день, что я записал где-то: неужели опять жить! (17.11.1909 // <там же>)

Смерть торжественная, она явно событие, смысл ее такой большой что заставляет думать о себе — ах участие в смерти как в таинстве, и мир и Бог явно рядом с ней.

Ну уж не смерть, она никак не потревожит этого человека. Давит и не слабость — ни потеря памяти, всё это тоже события, если приближения к смерти то торжественные, если безумия то не страшного, как сна, во всяком случае не тоскливые, скорее приятно грустные.

И вот смотрите, то, как строится в теплоте уютный мир, похоже на строительство «Войны и мира». Он строится медленно, странными жестами, про которые так со стороны совсем не скажешь что это жесты строительства мира, как бы не наоборот: не смущаться, как мы уже читали, что играешь в карты, что пьешь вино. Строитель порядка должен бы вроде наоборот ругать себя, что живет в роскоши. Как подручным материал, что попало, соринки вводились в дело в художественном приемами какими-то маленькими, неожиданными и чудными.

31 марта [1910]. Всё так же телесно слаб, и не скучно, не дурно, а грустно и хорошо. На опыте вижу, как велика радость — не радость, а благо внутренней работы. Нынче почувствовал в первый раз и с полной ясностью мой успех в освобождении от славы людской. Всё были маленькие делишки: не смущаться о том, что осудят, что пью вино, играю в карты, что живу в роскоши, а смотришь — чувствуешь свободу неожиданную. Думаю, что не ошибаюсь (<ПСС, т. 58>).

Уж во всяком случае этот мир не распланированный. Что он устроен как попало, это уже говорилось. О дхьяне (дзен) уже говорилось. У Толстого это называется русским словом:

Не помню кто, Досев или киевский студент, уговаривали меня бросить свою барскую жизнь, которую я веду, по их мнению, потому что не могу расстаться со сладкими кушаньями, катаниями на лошади и т. п. — Это хорошо {тут подразумевается наверное: то, что я спокойно отношусь к этим упрекам}. Юродство (16.4.1910 // <там же>).

Но как раз пока строится этот домашний мир и, похоже, именно в той мере, в какой он строится, мир людей откалывается, отходит.

Всё яснее и яснее безумие, жалкое безумие людей нашего мира (10.5.1910 // <там же>).

И если бы это было неизбежное у думающего старика сожаление с высоты наработанного о суете мира. Тогда было бы что-то красивое эстетское. Что бы там ни случалось в безумном мире — кто не говорил что мир безумный, — ты ведь отплываешь в своем построенном ковчеге. Тем более если всё решается в первом движении сердца и всё равно, говорить глухому пьяному нищему или миллионам просвещенного человечества.

Общаясь с человеком, заботься не столько о том, чтобы он признал в тебе любовное к нему отношение, сколько о том, чувствуешь ли ты сам к нему истинную любовь (22.5.1910 // <там же>).

Так? Спасенный и спасающий спасен будет? Мы слышим визгливую ноту самоправедности самодельного Ноя, который только увереннее и спокойнее от того что все, действительно, без исключения тонут, как и должно быть. Ной всё сделал правильно и был отделен ковчегом от неправедного соседа. Сосед деликатно не просился к нему в ковчег.

Другое положение Толстого рядом с безумным гибнущим миром, он подступает до тела, и в ковчег не просится, и не отпускает.

Дома толпа праздная, жрущая и притворяющаяся. И все хорошие люди. И всем мучительно. Как разрушить? Кто разрушит? (27.4.1889)

Среди чувства своей собственной мерзости, школы смирения приходит удивление совершенно странное, небывалое:

26 мая [1910] пропустил. Нынче 27 Мая. Вчера рано встал. Помню, что дурно вел себя с просителями. Довольно много работал над книжками. Сделал пять окончательных и две дальнейшие. […] Рано утром, нет, ночью вчера проснулся и записал очень сильное и новое чувство:

1) В первый раз живо почувствовал случайность всего этого мира. Зачем я, такой ясный, простой, разумный, добрый, живу в этом запутанном, сложном, безумном, злом мире? Зачем? (<там же>)

Здесь уже биология, звериный инстинкт чистой норы посреди поганого окружения. Согласитесь, что качели самоощущения набирают слишком большой размах. Что может сделать, неожиданно как поступить этот человек. Софья Андреевна, которой всё-таки не 82, только середина седьмого десятка, приходит в беспокойство, говорит о старческом помешательстве. Почему она не может быть права. Мы же читали записи о том, что забыл, кто он, что пишет. Возраст. — С другой стороны, сам Толстой, мы сказали, своей старческой слабости не боится. Как болезни, смерти.

Теперь подберемся к самому главному. Амнезии, пусть и потери сознания, Толстому не страшно. Это его частная история, он думает о пороке помешавшегося человечества.

19 июня [1910]. Долго спал и возбужден. Придумал важное изменение в предисловии и кончил письмо в Славянский съезд. Теперь 2-й час. Записать:

1) Ужасно не единичное, бессвязное, личное, глупое безумие, а безумие общее, организованное, общественное, умное безумие нашего мира (<там же>).

Это стоит запомнить. Неосторожно тут можно услышать только разницу двух миров, теплого домашнего, где и слабоумие мило, и взбесившейся цивилизации. И конечно сбившийся с толку мир давит, но он же и собирает, бодрит, дает силы для проповеди, велит собраться в еще большей дисциплине. Дает чувство делаемого дела, потом трудовой усталости, вместе со всем работящим народом, в отличие от праздных.

Нынче 1 сентября [1910]. Вчера не записал. Утром ходил, как всегда, кое-что путное думал и записал. Письма мало интересные. Потом поехали к Матвеевым. Очень сильное впечатление контраста достойных уважения, сильных, разумных, трудящихся людей, находящихся в полной власти людей праздных, развращенных, стоящих на самой низкой степени развития — почти животных. Устал от них. Они все на границе безумия. […]

Немножко поработал. Написал после обеда письма Соне и Бирюкову. Приехали Мамонтовы. Еще более резко безумие богатых. А я играл с ними в карты до 11 часов, и стыдно. Хочу перестать играть во всякие игры. Ложусь усталый (<там же>).

Присутствие громадной сбившейся машины царизма строжит. Не сбивает с толку, не доводит до раздражения, возмущения, оскорбленности. «Устал от них». Своя порочность тоже приструнивает, мобилизует. Не палки под колеса. Велит работать, дает тему. Уж если что мешает, так уже слабость.

Хотел взяться за «О безумии», но не был в силах. Сейчас надо записать из книжки:

1) Мы живем безумной жизнью, знаем в глубине души, что живем безумно, но продолжаем по привычке, по инерции жить ею, или не хотим, или не можем, или то и другое, изменить ее (16.7.1910 // <там же>).

Всеобщее безумие близко к грустно-забавному, дает далекий отрешенный взгляд:

Вместо того, чтобы учиться жить любовной жизнью, люди учатся летать. Летают очень скверно, но перестают учиться жизни любовной, только бы выучиться кое-как летать. Это всё равно, как если бы птицы перестали летать и учились бы бегать или строить велосипеды и ездить на них (15.8.1910 // <там же>).

Так же, между прочим, подстегивает, не дает заснуть знание своей порочности, которая во всяком случае не хуже чем порочность мира. От наплыва сладкой жалости к себе, типа прочитанной или:

Какая странность: я себя люблю, а меня никто не любит (15.8.1910 // <там же>).

Толстой легко отделывается в другой день от прилива непривычной нежности к себе.

[…] Освободился от чувства оскорбления и недоброжелательства к Льву [21.7.: «Всё так же слаб и то же недоброе чувство к Льву»], и 2-е, главное, от жалости к себе. Мне надо только благодарить Бога за мягкость наказания, которое я несу за все грехи моей молодости и главный грех, половой нечистоты при брачном соединении с чистой девушкой. Поделом тебе, пакостный развратник. Можно только быть благодарным за мягкость наказания. И как много легче нести наказание, когда знаешь за что. Не чувствуешь тяготы (16.7. 1910 // <там же>).

Редко встречал человека, более меня одаренного всеми пороками: сластолюбием, корыстолюбием, злостью, тщеславием и, главное, себялюбием (7.8.1910 // <там же>).

Одаренного? Редактор исправил бы? Слово точное: и пороки этому человеку дар.

Благодарю Бога за то, что я знаю это, видел и вижу в себе всю эту мерзость и всё-таки борюсь с нею. Этим и объясняется успех моих писаний (там же, продолжение).

Т. е. и пороками в том числе. Так Гоголь как тайное богатство выносил свои пороки в художественное.

В «пакостном развратнике» слышится взвинченность последних месяцев. Обстоятельства с этим наказанием за грехи молодости становятся слишком жгучими, свое состояние слишком малоуправляемым, инстинкт велит брать такую сильную плеть, так себя подхлестывать. Как Софья Андреевна естественно после почти полувека жизни вместе подозревает что-то и без всяких даже сведений, и смешно от нее скрывать, от женской интуиции близкого человека, как 22.7.1910, — скорее этот отъезд с юристами в деревню Грумонт за три километра от Ясной Поляны был прямо демонстрацией, жестом сделать завещание более явным (завещание права печатать Татьяне и Александре с условием, что после его смерти они передадут народу). И это, втайне совершенное, смешно сказать, чтобы скрыть от СА[131], на самом деле вызывающее — это собственно было уже уходом, важнее ухода. Как аукнется, так откликнется. На сокрытие началась тотальная слежка, на взаимные подозрения — растущая уверенность в ненормальности.

Жизни не стало, и сначала об этом, а потом о настоящей причине этого. И вспоминаются отношения Пушкина с женой перед его дуэлью, но тут особая тема.

Вчера вечером она не отходила от меня и Черткова, чтобы не дать нам возможности говорить только вдвоем. Нынче опять то же. Но я встал и спросил его: согласен ли он с тем, что я написал ему? Она услыхала и спрашивала: о чем я говорил. Я сказал, что не хочу отвечать. И она ушла взволнованная и раздраженная. Я ничего не могу. Мне самому невыносимо тяжело. Ничего не делаю. Письма ничтожные, и читаю всякие пустяки. Ложусь спать и нездоровым, и беспокойным (24.7.1910).

25. Соня всю ночь не спала. Решила уехать и уехала в Тулу, там свиделась с Андреем и вернулась совсем хорошая, но страшно измученная. {Сюда тема вожжей. Плоть бесится, успокаивается от боли и усталости, и Толстой в этом отношении был намного благополучнее. Но это побочное, неважное. Суть была в другом.} Я всё нездоров, но несколько лучше. Ничего не работал и не пытался. Говорил с Львом. Тщетно (<там же>).

И, как символ конца, исчезновение дневника. Открытый читают, переписывают, уносят; тайный вынимают из голенища сапога, уносят. Он заводит новый, думает, что потерял, не знает где он. Дневник его как игла Кощея Бессмертного.

Да, у меня нет уж дневника, откровенного, простого дневника. Надо завести (28.7.1910 // <там же>).

Человек живет в той мере, в какой возобновляет дневник. Без записанной мысли этого человека нет.

У меня пропала память, да совсем, и, удивительное дело, я не только ничего не потерял, а выиграл и страшно много — в ясности и силе сознания. Я даже думаю, что всегда одно в ущерб другому (8.8.1910 // <там же>).

Но ведь сказано, что это небольшая беда или вовсе не беда. Есть дом, есть стол, перо, семидесятилетняя привычка писания; за них держась, этот человек остается для других тем же, чем был. Так могло бы тянуться, и в самом деле, дом тела, дом семьи, деревянный дом, уклад жизни — кто знает что важнее?

Подступает другое. День рождения, 82 года. Снова об этом ни упоминания. Речь о болезни, и на этот раз не о безумии цивилизации и не о сладкой амнезии или частных чудачествах.

28 августа [1910]. Всё тяжелее и тяжелее с Софьей Андреевной. Не любовь, а требование любви, близкое к ненависти и переходящее в ненависть (<там же>).

Она требует от него любви? Она требует от него прямо того, что он исповедует — любовь к ближнему, и врагу? В чем же дело? Что не так? Он говорил, повторял: не теплохладное расположение, а такая же любовь ко всем, как к сестре, матери, супруге. Она как раз супруга. Как к ней была любовь, так теперь требует она, своя собственная совесть, закон. Да, навстречу ненависть — но вся проверка в любви к ненавидящим нас. Тем более всё это наказание заслуженное за прошлые пороки. Что неправильно, что пошло не так? Она, повторяю, требует прямо как раз того — и имеет вдвое больше на то прав, втрое как единомышленница, — как раз прямо того, что он хочет, должен, что он считает своим главным делом, своей первой дисциплиной. Ничего абсолютно привходящего, спутывающего в параметры задачи не входит: всё им обговорено, продумано, точно по условиям задачи. Допустим, мы читали, любовь не наведешь в себе, она приходит как благодать. Но тогда, пока она не пришла, бесконечное терпение. Он это умеет. Он благодарит за поводы для выдержки. Здесь, допустим, требуется как раз крайняя выдержка. Может быть, не крайняя, — считает же он наказание <наградой>. Благодари учителя, жизнь, как уже и благодарил. Почему сбой этого прямого и главного дела жизни? Допустим, она, женщина, взбалмошна, и когда он сто раз хотел уйти и в целом сдерживался, она когда хотела уйти то уходила, убегала, в сад, в лес, к детям в соседние деревни, куда глаза глядят. Ну и что?

Это ситуация клинча, притом не на ринге, где есть метры чтобы разойтись, а в невидимом пространстве сердца, притом и судьи тоже нет. С обеих сторон совершенно одинаковое требование, любви, он хочет только этого, она хочет не отдавать права на издание, а продать их за миллион, такой реальный проект, но ведь и это она делает только из любви, к детям и внукам, к нему, чтобы не обогащать уже и так богатого Сытина, а хотя бы для помощи тем же крестьянам и ради продолжения того же литературного дела. Как муж этой ясности не видит. Он пошатнулся умом.

[…] К вечеру начались сцены беганья в сад, слезы, крики. Даже до того, что, когда я вышел за ней в сад, она закричала: это зверь, убийца, не могу видеть его, и убежала нанимать телегу и сейчас уезжать. И так целый вечер. […] Очень становлюсь близок к тому, чтобы убежать. Здоровье нехорошо стало (11.9.1910 // <там же>).

Тяжело то, что в числе ее безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое (16–17.9.1910 // <там же>).

Теперь где, скажите, безмятежный Толстой, обозревающий большое человечество и тонущий в единении со всем живым. Или играющий в винт. Или спящий. Что случилось. Ведь и четверть века назад уже было то же. Терпи, неси. Разделяй: то твой личный крест, неси и учись; то твое дело, призвание, на которое поставил тебя Бог. Ничего этого почему-то уже нет, никакой ясной картины, вместо нее другая, где неименуемая — выше упоминавшаяся — стена, или бездна, или непонятно что неведомо какое, и ведь не скажешь что чужое, из самой середины твоего главного усилия, любви, в виде именно встречной любви самого близкого существа, с которым был долго счастлив.

27 сентября. Как комично то противуположение, в котором я живу, в котором без ложной скромности: вынашиваю и высказываю самые важные, значительные мысли, и рядом с этим: борьба и участие в женских капризах, и которым посвящаю большую часть времени.

Чувствую себя в деле нравственного совершенствования совсем мальчишкой, учеником, и учеником плохим, мало усердным (<там же>).

Судя по этой записи, всё слава Богу восстановилось. Что ты в который раз отброшен в никуда, на нуль, это ты уже привык; начни на 83-м году жизни всё сначала, с малыми силами, с возросшими задачами; потому что гораздо легче любить, искать любить чужого, врага, ненавидящего, чем человека, который только и хочет от тебя любви, который ждет, молит, на коленях просит от тебя любви, и которого ты по всем законам любить должен; допустим, это крайне трудно, но это всё нормально, это входит в твой замысел. Снова бодрость? Ах как бы не так.

28 сентября. Очень тяжело. Эти выражения любви, эта говорливость и постоянное вмешательство. Можно, знаю, что можно всё-таки любить. Но не могу, плох (<там же>).

Что значит не могу. И раньше не мог. Никто не может. И ты знаешь, что себе не закажешь. Не могу здесь другое? В том смысле, что любовь приходит как вдохновение, а тут не придет? Почему ты знаешь что не придет? Он почему-то знает что тут не придет. Неужели только, как раз, потому, что она любит?

14 октября [1910]. Письмо с упреками за какую-то бумагу о правах[132], как будто всё главное в денежном вопросе — и это лучше — яснее, но когда она преувеличенно говорит о своей любви ко мне, становится на колени и целует руки, мне очень тяжело. Всё не могу решительно объявить, что поеду к Чертковым (<там же>).

Еще бы: это значило бы сдаться в задаче целой жизни[133].

Со всех сторон любовь, с одной стороны нечистая, смешанная с замыслом благополучия и с брожением большого очень издерганного (в том числе многими беременностями и родами, но и не только этим, а и завистью, и жадностью) тела — и оно было бы только ближе тел детей, почти всех тоже неблагополучных и с избыточными экспектациями, без нее сходный тупик был бы в общем тот же.

Когда СА требует «не целуйся с Чертковым», «у вас тайная любовная переписка», она попадает как раз в узел, который Толстой один раз обошел (когда, ожидая отношения к другому как к любимому родному, сестре, матери, не спросил себя: «а к невесте?», а другой раз сказал, «как к сестре, супруге», опять не спросил: эротически? СА своим подозрением задает этот вопрос).

И в этом превращении любви взаимной, двойной, тройной, в ад — случай не частный ЛН и СА. Это внезапное проступание абсолютно неприступного, неумолимого в другом.

Тайный дневник 1910 уже весь о «женском капризе», но и нетайный почти то же.

Сказал за завтраком, что поеду к Чертковым. Началась бурная сцена, убежала из дома, бегала в Телятинки. Я поехал верхом, послал Душана [Маковицкого] сказать, что не поеду к Чертковым, но он не нашел ее. Я вернулся, ее всё не было. Наконец, нашли в 7-м часу. Она пришла и неподвижно сидела одетая, ничего не ела. И сейчас вечером объяснялась нехорошо. Совсем ночью трогательно прощалась, признавала, что мучает меня, и обещала не мучить. Что-то будет? (16.10.1910 // <там же>)

Так, мы знаем, тянулось полвека, собственно со дня женитьбы, в который Толстой приехал в семью Берсов сообщить, что он отказывается. Что случилось в ночь с 27 на 28 октября.

[28 октября. Оптина пустынь] С 27–28 произошел тот толчок {!}, который заставил предпринять {не надо говорить что, 100 раз сказано, о чем другом еще говорилось}. И вот я в Оптиной вечером 28 (<там же>).

Якобы произошло чего никогда не было, «толчок». Какой в принципе мог быть толчок к уходу, если два дня назад было решено пройти через всё, через любые толчки. Записано в том же тайном дневнике, совсем рядом; Толстой скорее, сообщая о «толчке», видел это свое позавчерашнее:

26 октября [1910] Всё больше и больше тягощусь этой жизнью {слышали}. Мария Александровна не велит уезжать, да и мне совесть {!} не дает. Терпеть ее, терпеть, не изменяя положения внешнего, но работая над внутренним. Помоги Господи (<там же>).

Это значит: наяву Толстой уйти не мог, он ушел как-то до сознания, во сне. Эта его захваченность женским капризом перешла с сознания в сон, конкретно кошмар:

[27.10.1910] 25-го октября {это на другой день после записи, помеченной «26 октября» самим же пишущим}. Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну, и опять то же <там же>.

И теперь что был за толчок. Он пришел не оттуда, где обсуждался десятилетиями и решался — не решался уход, а поднялось вдруг, толчок был изнутри.

28 октября [1910]. [Оптина пустынь.]

И днем и ночью все мои движения, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, осторожно отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего {!}, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье», и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг {!} принимаю окончательное решение уехать <там же>.

И о том же, в какой плоскости, на каком уровне уход — «удирать надо» в предсмертном бреду.

Одобрения, неодобрения. Сын Сергей (ПСС 58, с. 574): «Я думаю, что мама нервно больна, во многом невменяема […] Положение было безвыходное, и я думаю, что ты избрал настоящий выход».

Мог не расстаться? Могло продолжаться как десятилетия? Еще бы. Конечно. Что произошло? Уход Толстого в область «вдруг». Там его неизвестный ему голос продиктовал, велел уйти: велит отдалиться, расстояния. Что, этот голос, его раньше не было?

Посмотрим. Ему 19-й год. Ранний дневник:

17 марта [1847]. [Казань.] […] Целое […] может убить часть. Для этого образуй свой разум так, чтобы он был сообразен с целым, с источником всего, а не с частью, с о[бщест]вом людей; тогда твой разум сольется в одно с этим целым, и тогда о[бщест]во, как часть, не будет иметь влияния на тебя (<ПСС, т. 46>).

Он не ушел, а вернулся: к дистанции, к там. Не принял общества ради целого. То же загадочное расстояние.

Как бегство от следствия, из тюрьмы, из лагеря. Не принять его условий, даже ценой смерти.

Примечания

1

Стоит сравнить с такой дневниковой записью: «Есть правда личная и общая. Общая только 2 × 2 = 4. Личная — художество! Христианство. Оно всё художество» (17.2.1858).

(обратно)

2

Цитаты из текста лекций даются без указания страниц.

(обратно)

3

Обратим внимание на этот удивительный средний род я.

(обратно)

4

Так, о спасении он думает со ссылкой на Хр. Яннараса: «Спасение […] не юридическое оправдание поступков. Греческий термин очень значим. Ζωτηρία означает: я становлюсь σώς, целостным, я достигаю полноты своего существования».

(обратно)

5

С. Н. Дурылин. Из автобиографических записей «В своем углу» // С. Н. Дурылин и его время: Книга первая. Исследования. М.: Модест Колеров, 2010. С. 171. Толстовский дождь выпал в романе Пастернака «Доктор Живаго» — и был также неузнан его современниками, выросшими «без Толстого».

(обратно)

6

Томас Манн. Собр. соч.: В 10 тт. Т. 9. М.: ГИХЛ, 1960. С. 621.

(обратно)

7

<Лекционный курс с элементами семинарской работы читался на философском факультете МГУ в осенний семестр 2000-го и в весенний семестр 2001 г. Здесь и далее все редакторские вставки в основной текст и примечания, а также многоточия в опущенных по формальным причинам местах даны в угловых скобках, пояснения и знаки В. Б. внутри цитат из Л. Толстого — в фигурных скобках, в других цитатах — в квадратных скобках. Благодарю всех, кто помог мне готовить текст лекций к публикации (сверка и перевод цитат, уточнение примечаний): А. В. Ахутина, Егора Овчаренко, Вардана Айрапетяна, О. А. Седакову, Ирину Берлянд. О. Е. Лебедева>.

(обратно)

8

Римская цифра обозначает номер семестра, арабская — лекцию. Примеч. ред.

(обратно)

9

Третьяковская галерея на Крымском Валу, д. 10. Примеч. ред.

(обратно)

10

<См.: В. В. Бибихин. Грамматика поэзии. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009, с. 7–266>.

(обратно)

11

См.: В. Н. Топоров. Конные состязания на похоронах // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Погребальный обряд. Москва: Наука, 1990, с. 37.

(обратно)

12

Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений: В 90 т. Юбилейное издание (1828–1928). Серия 2: Дневники. Под общ. ред. В. Г. Черткова. М.; Л.: Гос. изд-во, 1928–1964; Т. 46–58. <В дальнейшем ссылки на это издание будут даны после цитат в круглых скобках с указанием последовательно тома, а затем страницы, либо только тома>.

(обратно)

13

<Курс «Правда (онтологические основания этики)», осень 1998-го — весна 1999-го, в настоящее время не опубликован>.

(обратно)

14

<См.: В. Бибихин. Людвиг Витгенштейн: смена аспекта. М.: ИФТИ св. Фомы, 2005>.

(обратно)

15

<ПСС, т. 51>.

(обратно)

16

<ПСС, т. 61: Письма 1863–1872>.

(обратно)

17

<Курс «Лес (hyle)» читался в осенний семестр 1997-го и в весенний семестр 1998 года. См.: В. В. Бибихин. Лес (hyle). СПб.: Наука, 2011>.

(обратно)

18

<ПСС, т. 48: Дневники и записные книжки 1858–1880>.

(обратно)

19

<Знаете ли Вы «Краткое изложение Евангелия» Толстого? Эта книга в свое время прямо-таки спасла мне жизнь. Если бы Вы купили и прочли эту книгу? Если Вы ее не знаете, Вы и представить себе не можете, как она может подействовать на человека! (Письмо 24.7.1915 Фикеру)>

(обратно)

20

<Запись В. Б. к этому месту: «Пчела, программа — перенос пыльцы не генетическая программа»>.

(обратно)

21

«Собственность это кража». Примеч. ред.

(обратно)

22

«Что такое собственность?» Примеч. ред.

(обратно)

23

<Строение исторического мира в науках о духе>.

(обратно)

24

<Исследования по истории немецкого духа>.

(обратно)

25

См.: В. Дильтей. Введение в науки о духе. Опыт полагания основ для изучения общества и истории // Собр. соч. в 6 тт., т. 1. М.: Дом интеллектуальной книги, 2000.

(обратно)

26

Можно понимать здесь свет как світ <мир>.

(обратно)

27

«В познании природы связные комплексы устанавливаются благодаря образованию гипотез, в психологии же именно связанные комплексы первоначальны и… даны в переживании: жизнь существует везде лишь в виде связного комплекса» (В. Дильтей. Описательная психология. Пер. Е. Д. Зайцевой под ред. Г. Г. Шпета. М., 1924; перепечатано: СПб., 1996, с. 16). Далее номера страниц этого издания указаны в тексте в круглых скобках.

(обратно)

28

В. Дильтей. Описательная психология…

(обратно)

29

<Предварительные записи к следующему занятию>.

(обратно)

30

В. Дильтей. Описательная психология…

(обратно)

31

О рождении животных IV 4, 770b 11. <См.: Аристотель. О возникновении животных. Пер. В. П. Карпова. М.-Л., 1940>.

(обратно)

32

Цит. по: Томас Манн. Гёте и Толстой // Собрание сочинений <в 10 тт.>. Т. 9. М.: ГИХЛ, 1960, с. 526.

(обратно)

33

Там же, с. 526–527.

(обратно)

34

Там же, с. 527–528.

(обратно)

35

Там же, с. 527; курсив Томаса Манна.

(обратно)

36

Там же, с. 528.

(обратно)

37

Там же, с. 529.

(обратно)

38

Там же, с. 534.

(обратно)

39

Томас Манн. «Анна Каренина». Предисловие к американскому изданию (1939) // Томас Манн. Собрание сочинений, т. 10. М: ГИХЛ, 1961, с. 251.

(обратно)

40

Там же, с. 249.

(обратно)

41

Там же, т. 9, с. 546.

(обратно)

42

Там же, с. 549.

(обратно)

43

Там же, с. 549–550.

(обратно)

44

Там же, с. 520.

(обратно)

45

Там же.

(обратно)

46

Там же, с. 565.

(обратно)

47

Там же.

(обратно)

48

Там же, с. 587–588.

(обратно)

49

Там же, с. 590.

(обратно)

50

Там же, с. 592–593.

(обратно)

51

Томас Манн. Собр. соч., т. 9, с. 598.

(обратно)

52

Там же, с. 602.

(обратно)

53

Там же, с. 602–603.

(обратно)

54

Там же, с. 603–604.

(обратно)

55

Там же, с. 604.

(обратно)

56

Там же.

(обратно)

57

Там же.

(обратно)

58

Там же, с. 605.

(обратно)

59

Там же, с. 604.

(обратно)

60

Там же, с. 621.

(обратно)

61

Там же, с. 622.

(обратно)

62

Там же, с. 625–626.

(обратно)

63

<И не везде использование обоих можно было бы корректно описать>.

(обратно)

64

<В. Дильтей. Описательная психология… Здесь и далее в скобках указаны номера страниц>.

(обратно)

65

<См.: Вильгельм Дильтей. Герменевтика и теория литературы. Собрание сочинений в 6 тт., т. 4. М.: Дом интеллектуальной книги, 2001, с. 267–269>.

(обратно)

66

<Там же, с. 269>.

(обратно)

67

<Там же, с. 269–270>.

(обратно)

68

Неизвестный автограф Льва Толстого // Наше наследие, 1989, № 5, с. 778–779.

(обратно)

69

«Пора опомниться!». ПСС, т. 26, с. 445.

(обратно)

70

<Образ воды один из главных в поэзии О. А. Седаковой, но какое конкретное стихотворение имеется в виду, трудно сказать>.

(обратно)

71

<См.: В. В. Бибихин. Лес (hyle). СПб.: Наука, 2011>.

(обратно)

72

<(24 декабря 1818, Солфорд, Ланкашир, Англия — 11 октября 1889, Сэйл, Чешир), английский физик, доказавший, что различные формы энергии — механическая, электрическая и тепловая — в своей основе тождественны и могут изменяться одна в другую. Так он создал основу закона сохранения энергии, первого начала термодинамики>.

(обратно)

73

<(P. 2 августа 1820, Лайлин-Бридж, Ирландия — 4 декабря 1893, Хайнд-Хед, Суррей, графство Карлоу, Англия) британский физик, объяснивший, почему небо голубое. В 1853-м Тиндаль был избран профессором естественной философии в Королевском институте (Лондон), где он стал коллегой и другом Майкла Фарадея. Его ранние работы были связаны с магнитными свойствами кристаллов, но в 1859-м он начал исследование способности различных газов поглощать и излучать тепло. Он установил, что влажный воздух поглощает тепло с очень небольшим изменением в температуре — феномен, имеющий большое значение для метеорологии. Тиндаль исследовал рассеяние света большими молекулами и пылью (известное как «эффект Тиндаля»); также он провел эксперименты, показывающие, что голубой цвет неба получается при рассеивании солнечных лучей молекулами в атмосфере — феномен, который был позднее объяснен теоретически Лордом Рэлеем. В 1881-м он нанес окончательный удар долго державшейся идее самозарождения, доказывая, что в воздухе, свободном от микробов, пища не портится. Публикации Тиндаля, более 16 книг и 145 статей, включают Теплота, рассматриваемая, как род движения (1862), Шесть лекций о свете (1873) и Формы воды (1872)>.

(обратно)

74

<Дэви Хамфри (Гемфри) (р. 17 декабря 1778, Пензанс, Корнуолл, Англия — 29 мая 1829, Женева), английский химик, который открыл несколько химических элементов (включая натрий и калий) и соединений, изобрел безопасную лампу для шахтеров, и стал одним из величайших представителей научного метода>.

(обратно)

75

<«Исповедь», «Записки христианина», «Записки сумасшедшего»>.

(обратно)

76

<Предварительные записи на отдельном листочке к следующему занятию>.

(обратно)

77

Комментарий К. С. Шороха и Н. С. Родионова: Изабелла Флоренса Хэпгуд, американская писательница и переводчица с русского на английский язык. Перевела «Детство, отрочество и юность» (1886), «О жизни» (1888), «Так что же нам делать?» (1887), писала о Толстом, несколько раз приезжала к нему.

(обратно)

78

Во второй части курса оформление цитат из ПСС Л. Н. Толстого несколько отличается от бывшего в 1-м семестре: минимизированы редакторские скобки, раскрыты сокращения. Ред.

(обратно)

79

<См.: О. А. Седакова. Церковнославяно-русские паронимы. Материалы к словарю. М., 2005>.

(обратно)

80

<См.: Вардан Айрапетян. Толкуя слово. Опыт герменевтики по-русски (в 2-х частях). М.: МФТИ св. Фомы, 2011, ч. 1, с. 420, д5841>.

(обратно)

81

«Понимая […] человек […] получает способность не только воспроизводить явления природы, но и создавать новые, еще неизвестные в природе явления, заставляя элементы вступать в новые, еще не испытанные сочетания. Он начинает как бы творить природу». (В. В. Розанов. О понимании. М., 1996, с. 23.)

(обратно)

82

<Философский энциклопедический словарь, ст. «Понимание». М.: Советская энциклопедия, 1989>.

(обратно)

83

Ганс Зедльмайр. Искусство и истина. СПб.: Аксиома, 2000, с. 135 след.

(обратно)

84

Там же, с. 135.

(обратно)

85

<См.: Вардан Айрапетян. Толкуя слово…, ч. 1, с. 114 след., г72>.

(обратно)

86

Е. Ionesco. Découvertes. Illustrations de l’auteur. Paris: Skira, 1969, p. 70–73.

(обратно)

87

<Курсив В. Б.>.

(обратно)

88

В. Н. Топоров. Две заметки из области ономатологии // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст. Часть 1. М.: ИСлРАН, 2001, с. 61: «Его [имени] „сильная“ позиция — оклик (и лишь вторично называние), окликание и как результат окликнутость, требующая отклика, т. е. диалог, хотя бы ядро его, что уже предполагает минимум двух участников или двух групп их (особый случай, когда диалог ведется между Ego 1 и Ego 2, сводящимися к одному единому Ego)».

(обратно)

89

Один раз без нужды я убил муху, и она бедная ползла по земле больная с выпавшими внутренностями, и трое суток я плакал за свою жестокость к твари, и до сих пор всё помню этот случай. Как-то у меня в магазине на портарейке (балконе) завелись летучие мыши, и я облил их кипятком, и снова много пролил слез из-за того, и с тех пор никогда не обижаю я тварь. Однажды, идя в Старый (нагорный) Русик из Монастыря, я увидел на дороге убитую змию, порезанную на куски, и каждый кусок ее судорожно бился, и стало мне жалко всю тварь, и всякое творение страдающее, и я много рыдал пред Богом. Дух Божий учит душу любить всё живое, так что и зеленого листа на дереве она не хочет повредить, и цветка полевого не хочет потоптать. Так Дух Божий научает любви ко всем и душа сострадает всякому существу, любит даже врагов и жалеет даже бесов, что они отпали от добра. Поэтому Господь и заповедал нам любить врагов, и Дух Божий дает силу любить их […] (Старец Силуан. М., 1994, с. 439 след.).

(обратно)

90

Сергей Хоружий. К феноменологии аскезы. М.: Издательство гуманитарной литературы, 1998. Далее ссылки на страницы этой книги даются в тексте лекции в круглых скобках.

(обратно)

91

Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцев. М., 1846, с. 4. Цит. по: С. Хоружий. К феноменологии аскезы…, с. 219.

(обратно)

92

Т. Ware. The Orthodox Church, p. 239.

(обратно)

93

<См.: Вардан Айрапетян. Толкуя слово…, ч. 1, с. 348 след., 63 181 с примеч.>.

(обратно)

94

Пришвин, дневниковые записи 3 июня и 7 июня 1939 и 10 мая 1942, цит. по: В. Айрапетян. <Русские толкования. М.: Языки русской культуры, 2000>, с. 122.

(обратно)

95

Вернер Гейзенберг. Часть и целое, XIV, начало. <См.: В. Гейзенберг. Часть и целое. Перевод В. Бибихина // В. Гейзенберг. Физика и философия. Часть и целое. М.: Наука, 1989, с. 135–355. Переиздано в книге: Вернер Гейзенберг. Избранные философские работы. СПб.: Наука, 2006>.

(обратно)

96

Дневник 14 января 1907, цит. по: В. Айрапетян, <Русские толкования…>, с. 123.

(обратно)

97

«Видел во сне: живет человек и работает на земле, как Робинзон или русские крестьяне, и обстраивается, одевается, кормится с семьей. Приходят люди и говорят: дай часть твоего труда на то, что мы считаем для тебя нужным. По какому праву? И зачем ему отдавать?» (30.1.1906 <ПСС, т. 55>).

(обратно)

98

<Курс «Введение в философию права» читался в МГУ в осенний семестр 2001-го и в весенний семестр 2002 г.>.

(обратно)

99

<Запись В. Б. на полях: «Культ индивида. Так узнать, что его нет»>.

(обратно)

100

Цитирую по Вардану Айрапетяну (Русские толкования…, с. 122).

(обратно)

101

Чин исповеди, составленный по творениям святителя Игнатия Брянчанинова. М.: Благовест, 2000, с. 4.

(обратно)

102

Там же.

(обратно)

103

Чин исповеди…, с. 7.

(обратно)

104

Чин исповеди…, с. 8.

(обратно)

105

Вот он ставит себе неплохую отметку: «Живу, слава Богу, порядочно. Помню. Несколько экзаменов было. В некоторых случаях 4, но нигде не провалился вполне».

(обратно)

106

Опять, мало знакомый с Толстым может тут вообразить себе что-то вроде примирения с Александром Петровичем. Тот ушел, и достать его издалека Толстой тем меньше надеется, что не надеялся и вблизи.

(обратно)

107

Что же я наделал, Что же я сказал, За что же я наказан — Я ничего об этом не знаю, я так этого и не понял. Я видел, как она отводит взгляд, Как ее сердце навсегда охладело. И не забывая о прошлом, Я буду любить ее всегда. Передайте ей это от меня. <Пер. Егора Овчаренко>. (обратно)

108

<См. об этом подробнее: В. Бибихин. Лес (hyle). СПб., 2011>.

(обратно)

109

<Я говорю, что, когда она появлялась где-либо, благодаря надежде на ее чудесное приветствие у меня не было больше врагов, но пламя милосердия охватывало меня, заставляя прощать всем меня оскорбившим. И если кто-либо о чем-либо спрашивал меня, ответ мой был единственным — «Любовь», а на лице моем отражалось смирение. Пер. И. Н. Голенищева-Кутузова>.

(обратно)

110

<Таким образом, следует осудить тех, которые слагают на народном языке стихи с рифмами не на любовную, а на какую-нибудь иную тему, ибо поэзия на народном языке изначально была создана именно для любовных песен. Пер. И. Н. Голенищева-Кутузова>.

(обратно)

111

11.4.1907: …Радостное чувство […] бесстрашие, спокойствие, любовность и жизнерадостность.

16.4. Не могу преодолеть недовольства окружающими. Тоскливо, хочется плакать.

27.4. Хочется только благодарить и радоваться <т. 56>.

(обратно)

112

Nachgelassene Fragmente. Frühjahr 1888 // Colli-Montinari 14 [148]. <Парменид сказал: «не мыслят того, чего нет» — мы на другом конце и говорим «что может быть помыслено, уж точно фикция». Мышление ухватывает не реальность, а только — — —

Ср. пер. В. М. Бакусева и А. В. Гараджи по изд. Фридрих Ницше. Полное собрание сочинений. Т. 13. Черновики и наброски 1887–1889 гг. М.: Культурная революция, 2006, с. 305>.

(обратно)

113

<Если случаем вы сосредоточите вашу мысль, желая уловить свое бытие, результат будет не больше и не меньше, чем у того, кто захотел бы схватить воду>.

Essais II, chap. 12 // Jean Beaufret, De l’existentialisme à Heidegger. Introduction aux philosophies de l’existence. Paris: Vrin 2000, p. 41.

(обратно)

114

<См.: Константин Леонтьев. Избранные письма. 1854–1891. СПб.: Пушкинский фонд, 1993, с. 520–521>.

(обратно)

115

<Там же, с. 603>.

(обратно)

116

<Там же>.

(обратно)

117

<Там же, с. 521–522>.

(обратно)

118

О Сютаеве, которого мы не знаем и который не писал, только говорил, Толстой не раз хорошо:

«За всю мою жизнь два русских мыслящих человека имели на меня большое нравственное влияние и обогатили мою мысль и уяснили мне мое миросозерцание. Люди эти были не русские поэты, ученые, проповедники, — это были два живущие теперь замечательные человека, оба всю свою жизнь работавшие мужицкую работу, — крестьяне Сютаев и Бондарев» (Так что же нам делать? XXXVIII).

«Мое мнение то, что вся русская мысль с тех пор, как она выражается, не произвела со своими университетами, академиями, книгами и журналами ничего подобного, по значительности, силе и ясности тому, что высказали два мужика — Сютаев и Бондарев» (Письмо сотруднику Минусинского музея Лебедеву в 1900 г., цит. по: Толстовский листок 10, 323).

«Знаете, что я вам скажу? — Двум русским мужикам […] я обязан более, чем всем ученым и писателям всего мира» (там же, 323–324).

В конце января 1882 г. Сютаев проповедовал в квартире Толстого в Денежном переулке и в других домах, о нем А. С. Пругавин в «Русской мысли» 1881, 10 и 12, 1882, 1, статья «Алчущие и жаждущие правды».

«Вы, верно, знаете про Сютаева. Вот вам безграмотный мужик, — а его влияние на людей, на нашу интеллигенцию больше и значительнее, чем всех русских ученых и писателей, со всеми Пушкиными, Белинскими вместе взятыми, начиная от Тредьяковского и до нашего времени» (письмо М. А. Энгельгардту конца 1882-го — начала 1883 г.).

Сютаев показал Толстому бесполезность благотворительности издалека, без телесного сближения: такая будет только ухудшать положение, послужит еще большему отличению богатых от бедных. Тогда как «[…] со стороны посмотрев на нашу жизнь, на жизнь богатых, я увидал, что всё то, что считается благом в этой жизни, состоит в том или, по крайней мере, неразрывно связано с тем, чтобы как можно дальше отделить себя от бедных… Мужику, едущему в телеге или на розвальнях, надо быть очень жестоким, чтобы не подвезти пешехода, — и место, и возможность на это есть. Но чем богаче экипаж, тем дальше он от возможности посадить кого бы то ни было». Для помощи бедным только способ Сютаева: «по себе разобрать бедных» (Так что же нам делать? XIV).

(обратно)

119

<См.: В. Бибихин. Наука об искусстве (Послесловие) // Г. Зедльмайр. Искусство и истина. СПб., 2000, с. 258–268>.

(обратно)

120

<См. с. 17>.

(обратно)

121

Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла. Отдел девятый: что аристократично? § 257.

(обратно)

122

Ж. Делез. Различие и повторение. СПб., 1998, с. 61.

(обратно)

123

G. Deleuze. Foucault. Paris: Minuit 1986, p. 98.

(обратно)

124

Рукопись доклада «Ницше и Соловьев в кризисе европейского человека». <См.: Вопросы философии 2002, № 2, с. 52–68>.

(обратно)

125

Здесь мировосприятия, миротворения в смысле анализа кленовых листьев.

(обратно)

126

<См.: В. Бибихин. Чтение философии. СПб.: Наука, 2009, II семестр>.

(обратно)

127

<И мировидение тоже может быть развито только из анализа субъекта в его отношениях к тому, что действует на него и на чье действие он отвечает. Мы не обладаем природой самой по себе, нельзя как-то подсмотреть у нее, что такое мир и жизнь, что они значат>.

Briefwechsel zwischen Wilhelm Dilthey und dem Grafen Paul Yorck v. Wartenburg 1877–1897. Halle (Saale): Niemeyer 1923, S. 247.

(обратно)

128

H. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, изд. 2-е. М. 1928, см. запись под 27.3.1908.

(обратно)

129

Там же.

(обратно)

130

<Вольное цитирование фрагмента дневниковой записи Л. Толстого от 22 января 1909 г.>.

(обратно)

131

<Здесь и далее СА — Софья Андреевна Толстая>.

(обратно)

132

Она там писала стилем своего мужа: «Правительство, которое во всех брошюрах вы с ним всячески бранили и отрицали, будет по закону отнимать у наследников последний кусок хлеба и передавать его Сытиным и разным богатым типографиям и аферистам, в то время как внуки Толстого, по его злой и тщеславной воле, будут умирать с голода» (С. А. Толстая. Письма к Л. Н. Толстому. 1861–1910. М.-Л., 1936, с. 794).

(обратно)

133

<Далее до конца рукописные записи В. Б. после последней лекции>.

(обратно)

Оглавление

Весть Льва Толстого Вступительные замечания к курсу В. В. Бибихина «Дневники Льва Толстого»

ДНЕВНИКИ ЛЬВА ТОЛСТОГО[7] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg