«Крутое пике. Америка и новый экономический порядок после глобального кризиса»

Крутое пике. Америка и новый экономический порядок после глобального кризиса

Нобелевский лауреат по экономике Джозеф Стиглиц раскрывает читателям всю подоплеку недавнего финансового кризиса, со свойственной ему прямотой называет основных виновников, описывает тайные схемы и приводные механизмы экономической катастрофы. Книга содержит полномасштабный и объективный анализ посткризисной ситуации, произошедших глобальных изменений, включая смену экономических ролей, ослабление бывших и усиление новых лидеров, прежде всего Китая. Отдельного внимания заслуживает профессиональная оценка автором предпринимаемых в настоящее время правительством США и других стран усилий, направленных на восстановление экономики, включая оценку эффективности стимулирующих пакетов. Не ограничиваясь констатацией и анализом фактов, Джозеф Стиглиц также дает конкретные рекомендации для предотвращения будущих экономических катастроф.

Предисловие

Во время Великой рецессии, начавшейся в 2008 году, миллионы людей в Америке и по всему миру лишились своих домов и рабочих мест. Еще больше людей испытали очень негативные чувства из‑за опасений, что их постигнет та же судьба, и почти каждый, кто откладывал деньги на пенсию или на образование своего ребенка, увидел, что реальная стоимость этих средств резко уменьшилась. Кризис, начавшийся в Америке, вскоре приобрел глобальные масштабы, в результате чего десятки миллионов людей по всему миру потеряли свои рабочие места (только в Китае таких оказалось 20 млн), еще десятки миллионов стали нищими. Это, конечно, не тот путь развития, на который мы рассчитывали. Современная экономика с ее верой в свободный рынок и глобализацию обещала процветание для всех. Широко разрекламированная Новая экономика при помощи удивительных новшеств, которые стали отличительным признаком второй половины двадцатого века, в том числе дерегулирования и финансового инжиниринга, должна была, как предполагалось, обеспечить лучшее управление рисками и благодаря этому избавиться от такого явления, как бизнес–цикл. Если рецепты, предлагаемые совместно Новой экономикой и современной экономической наукой, и не устранят до конца экономические колебания, они хотя бы помогут взять их под контроль. По крайней мере, нам так говорили.

Однако Великая рецессия, несомненно, самый сильный экономический спад со времен Великой депрессии, случившейся за 75 лет до этого, разбила эти иллюзии. Она заставила нас переосмыслить многие давние наши представления. На протяжении четверти века в науке явно доминировали доктрины свободного рынка, исходившие из ряда базовых положений: свободные и ничем не сдерживаемые рынки эффективны; если на рынках возникают ошибки, они сами быстро их исправляют; лучшим правительством является малозаметное; регулирование только мешает инновационной деятельности; центральные банки должны быть независимыми и уделять основное внимание лишь поддержанию низкого уровня инфляции. Сегодня даже Алан Гринспен, первосвященник этой идеологии, который был председателем Федеральной резервной системы в течение того периода, когда преобладали указанные взгляды, согласился, что при обосновании этого направления были допущены некоторые ошибки. Но его признание прозвучало слишком поздно для очень многих людей, пострадавших из‑за реализации этих идей на практике.

Эта книга посвящена битве идей, концепциям, которые привели к выбору ошибочных и неудачных приемов, способствующих возникновению кризиса, а также урокам, которые мы получили благодаря ему. Со временем любой кризис заканчивается. Но ни один кризис, особенно столь глубокий и серьезный, как нынешний, не проходит бесследно. Поэтому наследие кризиса 2008 года будет включать и новые представления о затянувшемся конфликте, о том, какая экономическая система, скорее всего, будет для нас максимально полезной. Борьба между капитализмом и коммунизмом, может быть, и закончилась, но рыночная экономическая наука развивается по самым разным направлениям, и потому соперничество между ними продолжится и в будущем.

Я считаю, что в центре любой успешной экономики находятся рынки, но рынки сами по себе работают не очень хорошо. В этом смысле я сторонник лучших традиций, заложенных знаменитым британским экономистом Джоном Мейнардом Кейнсом, влияние которого остается очень сильным и в современной экономической науке. Правительство (Здесь и далее в переводе чаще, но не всегда, используется термин «правительство» (в оригинале government), хотя его надо понимать шире — как исполнительную власть или даже все органы власти, а иногда и как государство. — Прим. перев.) должно играть предназначенные ему роли, и делать это не только при спасении экономики, когда рынки демонстрируют свою несостоятельность, но и при регулировании рынков, чтобы не допускать краха вроде того, который мы только что пережили. Экономике нужен баланс ролей рынка и ролей правительства, достижению которого во многом способствует деятельность нерыночных и неправительственных институтов. За последние 25 лет Америка не только сама утратила эту сбалансированность, но и способствовала созданию такого несбалансированного положения дел во многих странах по всему миру.

В этой книге объясняется, почему ошибочные представления, которые привели к кризису, не позволили ключевым лицам из частного сектора, принимающим основные решения, и политикам государственного масштаба разглядеть нарывающие проблемы. Доминировавшие ошибочные взгляды помешали политикам и после кризиса: они не смогли эффективно справиться с нежелательными его последствиями. Продолжительность этого кризиса будет зависеть от проводимой политики. Уже сделанные ошибки действительно приведут к тому, что спад будет более длительным и более глубоким, чем мог бы быть. Но вопросы управления экономикой в период кризиса — это лишь первая из тех тем, которые меня беспокоят. Я также очень сильно озабочен и тем, каким будет мир после кризиса. Мы не должны и не можем вернуться к тому миру, который существовал до этого.

До кризиса Соединенные Штаты и мир в целом сталкивались с множеством самых разных проблем, не последней из которых была и необходимость адаптации к меняющемуся климату. Высокие темпы глобализации привели к быстрым изменениям в структуре экономики, в том числе к появлению более широких возможностей по копированию одними странами удачных приемов и подходов, применяемых другими. Возникшие вызовы останутся, причем в более масштабном виде, и после кризиса, хотя ресурсы, которыми мы сможем распоряжаться, чтобы справиться с ними, значительно сократятся.

Кризис, я надеюсь, приведет к изменениям и в области политики, и в сфере идей. Если мы примем правильные решения, причем целесообразные не только с политической, но и с социальной точки зрения, то сможем сделать менее вероятным наступление следующего кризиса и, возможно, даже ускорить внедрение реальных инноваций, которые будут способствовать улучшению жизни людей во всем мире. Если же принятые нами решения будут неправильными, мы получим еще более разделенное общество и экономику, еще более уязвимую перед очередным кризисом и менее оснащенную для того, чтобы справиться с вызовами двадцать первого века. Одна из целей этой книги — помочь нам самим лучше понять, каким в итоге окажется посткризисный мировой порядок и как то, что мы делаем сегодня, будет способствовать его формированию, в лучшем или в худшем виде являются саморегулирующимися и что мы можем рассчитывать на то, что все будет работать хорошо только благодаря поведению участников рынка, руководствующихся собственными интересами.

Сторонники идеи рыночного фундаментализма предлагают собственное толкование происходящего. Некоторые из них утверждают, что наша экономика пострадала из‑за «несчастного случая», а такие случаи, мол, в жизни иногда происходят. Никто ведь не станет предполагать, что мы перестанем ездить на автомобилях только потому, что с ними порой случаются аварии. Те, кто придерживаются этой позиции, хотят, чтобы мы вернулись в такой мир, каким он был до 2008 года, и сделали это как можно быстрее.

Банкиры не совершили ничего плохого, заявляют эти люди2. Дайте банкам деньги, которые они просят, немного отрегулируйте правила, прочитайте несколько суровых нотаций регуляторам, чтобы они не допускали повторения в будущем случаев вроде того мошенничества, к которому прибегнул Берни Мэдофф, добавьте в учебные программы бизнес–школ еще несколько курсов по корпоративной этике, и после этого все будет хорошо.

В этой книге показывается, что на самом деле проблемы более глубоки. За последние 25 лет государству приходилось неоднократно спасать нашу финансовую систему, считающуюся саморегулирующимся механизмом. Из того что эта система благодаря этим мерам выжила, мы сделали неправильный вывод — мы решили, что она работает сама по себе. Но фактически, если говорить об интересах большинства американцев, наша экономическая система и до кризиса работала далеко не лучшим образом. Кто‑то, может быть, в ее условиях и преуспевал, но этот человек явно не относился к средним американцам.

Экономист смотрит на кризис так же, как доктор изучает патологии: изучая различные отклонения от нормального состояния, они оба многое узнают о том, что следует считать нормальным состоянием. Когда я начал изучать кризис 2008 года, я чувствовал, что у меня есть явное преимущество по сравнению с другими наблюдателями. В некотором смысле я был ветераном кризисов, можно сказать — кризисологом. Это не первый крупный кризис, произошедший за последние годы. Кризисы в развивающихся странах случались с пугающей регулярностью: по данным одного исследования, за период с 1970 по 2007 год их было 124. Во время предыдущего мирового финансового кризиса 1997–1998 годов я был главным экономистом World Bank (Всемирного банка). Я наблюдал, как кризис, который начался в Таиланде, затем распространялся на другие страны Восточной Азии, а затем на Латинскую Америку и Россию. Это был классический пример инфекционного заражения: крах, произошедший в одной части глобальной экономической системы, позже распространился и на другие ее части. Для проявления всех последствий экономического кризиса могут потребоваться годы. Например, в Аргентине кризис начался в 1995 году и, являясь следствием кризиса, разразившегося в Мексике, затем усугубился восточноазиатским кризисом 1997 года и бразильским кризисом 1998 года, но полный крах в этой стране случился лишь в конце 2001 года.

Экономисты могут гордиться тем прогрессом в экономической науке которого они добились за семь десятилетий со времен Великой депрессии' но эти достижения вовсе не означают, что они единогласны в том как следует справляться с кризисами. Еще в 1997 году я с ужасом наблюдал как Министерство финансов США (в США оно обычно называется Казначейством. — Прим. перев.) и Международный валютный фонд (МВФ) реагировали на кризис в Восточной Азии. Они предложили ряд мер, которые заставили вспомнить об ошибочной политике, проводимой президентом Гербертом Гувером во время Великой депрессии, и изначально были обречены на провал.

Поэтому, когда в 2007 году я видел, как мир сползает в кризис у меня возникло ощущение дежавю. Сходство между тем, что я наблюдал тогда и за десять лет до этого, вызывало дрожь. Приведу здесь лишь один показательный пример. Вначале власти в своих заявлениях отрицали наличие кризиса: за десять лет до этого Министерство финансов США и МВФ сначала также отрицали, что в Восточной Азии возникла рецессия/депрессия Ларри Саммерс, в то время заместитель министра финансов, а в настоящее время главный экономический советник президента Обамы, впадал в ярость, когда Жан–Мишель Северино, в то время вице–президент Всемирного банка, отвечавший за Азию, использовал некоторые слова, начинавшиеся на буквы Р. (рецессия) и Д. (депрессия), чтобы описать происходившее в этом регионе мира. Но как еще можно было охарактеризовать тот масштабный спад, в результате которого без работы остались 40% жителей Явы, главного острова Индонезии?

То же самое происходило и в 2008 году, когда администрация Буша сначала отрицала наличие каких‑либо серьезных проблем. Мы всего лишь построили чуть больше, чем надо, домов, прокомментировал события президент. В первые месяцы кризиса Министерство финансов и Федеральная резервная система меняли направление своих действий, как пьяный водитель, беспорядочно мечущийся из одной полосы движения в другую когда в этот период спасали одни банки и оставляли на произвол судьбы другие, не менее нуждавшиеся в правительственной помощи. Отыскать хоть какую‑то логику в принимавшихся тогда решениях было невозможно Представители администрации Буша утверждали, что они действовали в то время прагматично. Впрочем, надо признать, что в тот момент они в самом деле оказались на неизвестной для себя территории.

Когда в 2007–м и в начале 2008 года над экономикой США начали сгущаться тучи, экономистов часто спрашивали, возможна ли очередная депрессия или даже глубокая рецессия. Большинство из этих специалистов на такой вопрос инстинктивно отвечали решительным НЕТ! Достижения в экономической науке, в том числе накопленные знания о том, как следует управлять глобальной экономикой, означали, что многие эксперты считали катастрофы подобных масштабов более немыслимыми. Тем не менее десять лет назад, когда кризис накрыл Восточную Азию, мы в своих выводах ошиблись, причем провалились тогда с треском.

Неудивительно, что неправильная экономическая теория породила и неправильные политические меры, но очевидно, что те, кто их реализовывал, были уверены в том, что все сработает как надо. Однако они ошибались. Искаженная политика не только привела десять лет назад к кризису в Восточной Азии, но и способствовала увеличению его глубины и продолжительности, а также оставила после себя в наследство ослабленную экономику и огромные долги.

Крах, случившийся 10 лет назад, одновременно был и частью краха глобальной политики. Тот кризис ударил по развивающимся странам, которые иногда называли «периферией» глобальной экономической системы. Поэтому тех, кто руководил глобальной экономической системой, не очень сильно беспокоили вопросы защиты жизни и средств к существованию людей из пострадавших стран. В первую очередь их интересовало, как сохранить позиции западных банков, которые одолжили этим странам деньги. Сегодня, когда Америка и остальной мир сражаются за то, чтобы восстановить свою экономику до состояния устойчивого роста, нас снова ожидает провал и в политике, и в политической науке.

Свободное падение

Когда в 2008 году мировая экономика вошла в состояние свободного падения, то же самое произошло и с нашими убеждениями. В состоянии свободного падения оказались наши многолетние представления об экономике, об Америке и о наших героях. После последнего великого финансового кризиса журнал Time в номере от 15 февраля 1999 года поместил на обложке фотографию председателя Федеральной резервной системы Алана Гринспена и министра финансов Роберта Рубина, которых, как и их протеже Ларри Саммерса, на протяжении долгого времени считали главными действующими лицами экономического бума, имевшего место в 1990–е годы. Их назвали «Комитетом по спасению мира», а обыкновенные граждане страны воспринимали их как супербогов. В 2000 году журналист–исследователь Боб Вудворд, автор многих бестселлеров, написал биографию Гринспена, озаглавленную как Маэстро (Maestro)5.

Так как я своими глазами видел реакцию главных финансовых институтов на кризис в Восточной Азии, глава ФРС производил на меня иное впечатление, нежели на Time или Боба Вудворда. На мой взгляд, как и по мнению большинства людей из Восточной Азии, политика, разработанная на основе рекомендаций «Комитета по спасению мира» и навязанная этим странам Международным валютным фондом и Министерством финансов США, привела к тому, что этот кризис стал еще более тяжелым, чем он мог бы быть без их вмешательства. Разработчики предложенных приемов продемонстрировали непонимание основ современной макроэкономики, согласно которым при экономическом спаде следует прибегать к использованию приемов экспансионистской денежно–кредитной и фискальной политики.

Как общество мы потеряли уважение к нашим давним экономическим гуру. В последние годы мы обращались к Уолл–стрит в целом, а не только к таким полубогам, как Рубин и Гринспен, за советом о том, как нам лучше управлять такой сложной системой, которой стала наша экономика. Есть ли там теперь те, к кому мы можем обратиться? По большей части экономисты не оказались полезными советчиками. Многие из них лишь ограничились предоставлением политикам интеллектуальных аргументов, пользуясь которыми те обосновывали правильность движения в сторону дерегулирования.

К сожалению, вместо изучения битвы идей основное внимание часто уделяется роли частных лиц: тем злодеям, которые породили кризис, и тем героям, которые нас спасли. Другие участники разбираемых здесь событий будут писать (и фактически уже написали) книги, в которых они показывают пальцем на того или другого политика, на того или другого финансового директора, действия которого довели нас до нынешнего кризисного состояния. При написании этой работы я ставил перед собой совсем иную цель. Я исхожу из того, что практически все критические приемы, вроде тех, которые связаны с дерегулированием, являются следствием действий определенных политических и экономических «сил», то есть интересов, идей и идеологий, которые не представляет какая‑то одна конкретная личность.

Когда президент Рональд Рейган в 1987 году назначил Гринспена председателем Федеральной резервной системы, он искал человека, положительно относящегося к идее дерегулирования. Пол Волкер, который до этого был председателем ФРС, заслужил высокую оценку за свою деятельность в должности руководителя Центрального банка, так как ему удалось снизить уровень инфляции в США с 11,3% в 1979 году до 3,6% в 1987 году7.

Как правило, такие достижения приводят к автоматическому повторному назначению на должность. Но Волкер понимал важность регулирования, а Рейган хотел, чтобы на этом посту работал человек, который будет избавляться от регулирующих положений. Если бы Гринспен не подходил для решения этой задачи, на эту должность было много других претендентов, готовых заняться дерегулированием и способных это сделать. Поэтому проблема заключалась не столько в Гринспене, сколько в идеологии дерегулирования, которая в те годы была доминирующей.

Хотя эта книга в основном посвящена экономическим убеждениям и тому, как они влияют на политику, чтобы понять связь между кризисом и этими убеждениями, нужно разобраться в том, что произошло. Эта книга не является детективным романом, но в ней имеются важные элементы, раскрывающие сразу несколько загадок. Как крупнейшая экономика в мире оказалась в состоянии свободного падения? Какие политические действия и какие события в 2008 году вызвали столь серьезный экономический спад? Если мы не сможем согласиться с ответами на эти вопросы, мы не сможем согласиться и с тем, что нам делать как для выхода из этого кризиса, так и для предотвращения следующего. Анализ относительного влияния плохого поведения банков, неудач регулирующих органов или рыхлой денежно–кредитной политики, проводимой ФРС, является непростым делом, но я объясню, почему я возлагаю ответственность за произошедшее на финансовые рынки и институты.

Отыскание базовых причин напоминает послойное очищение луковицы. Каждое объяснение, как отдельный слой, порождает дополнительные вопросы, которые надо потом задать при переходе к более глубокому уровню, следующему слою. Вот пример такого углубления. Порочные стимулы, возможно, и способствовали близорукому и рискованному поведению банкиров, но почему вообще появились такие порочные стимулы, которыми банкиры воспользовались? На этот вопрос существует готовый ответ: они появились из‑за проблем в области корпоративного управления, где определяется, какими должны быть стимулы и оплата. Но мы на этом не останавливаемся и идем дальше вглубь. Почему же рынок не прибегнул к дисциплинирующим мерам при проявлении признаков плохого корпоративного управления и возникновении плохих структур стимулирования? Естественный отбор, как считается, должен приводить к выживанию наиболее приспособленных; другими словами, процветать должны были бы фирмы с лучшими структурами управления и стимулирования, ориентированные на получение долгосрочных результатов. Но эта теория стала еще одной жертвой нынешнего кризиса. Если задуматься о проблемах, которые данный кризис выявил в финансовом секторе, то становится очевидным, что они носят общий характер и что подобные проблемы существуют и в других областях.

Также поражает, что когда в ходе анализа уходишь в глубину, то видишь, что, хотя на поверхности появились новые финансовые продукты вроде субстандартных, то есть низкокачественных, ипотечных кредитов и долговых инструментов, обеспеченных заложенными активами, на самом деле этот кризис очень похож на многие другие, которые имели место и до него, как в Соединенных Штатах, так и в других странах. Существовал пузырь, который, лопнув, стал сметать все, оказавшееся на его пути. Надуванию последнего пузыря помогали плохие банковские кредиты, выдаваемые под залог активов, стоимость которых из‑за надувания пузыря была искусственно завышена. Появившиеся инновационные финансовые продукты позволяли банкам скрывать большую часть своих плохих кредитов, выводить их за рамки балансового отчета, увеличивать размер фактически применяемого кредитного плеча, из‑за чего пузырь надувался все больше и больше, а тот хаос, который породил его прорыв, становился все масштабнее. Новые инструменты (кредитные дефолтные свопы), предназначенные, казалось бы, для управления рисками, но в действительности созданные такими, чтобы обмануть регулирующие органы, были настолько сложными, что риски при их применении только увеличивались. В связи с этим возникает серьезный вопрос, который повторяется на протяжении большей части этой книги: как и почему мы позволили такому краху случиться снова и в таких огромных масштабах?

Хотя найти глубокое объяснение этому трудно, есть несколько простых обоснований произошедшего, которые можно легко опровергнуть. Как я уже упоминал, те, кто работал на Уолл–стрит, хотели верить в то, что каждый из них по отдельности ничего плохого не делает и что сама система по своей сути является правильной. Они считали, что стали жертвами несчастного случая из‑за шторма, случающегося раз в тысячу лет. Но кризис не относится к тем явлениям, которые возникают на финансовых рынках сами собой: это был рукотворный феномен, появившийся в результате деятельности людей, это было то, что Уолл–стрит сделала для себя и для остального общества.

Для тех, кто не покупается на аргумент «все случилось само собой», адвокаты Уолл–стрит подготовили и другие объяснения. Например, все это нас заставило сделать правительство, так как оно поощряло людей становиться домовладельцами, а нас призывало кредитовать неплатежеспособных заемщиков. Или такой: правительству следовало бы остановить нас и не позволять нам заниматься тем, что мы делали; и, значит, во всем виноваты регулирующие органы. Во всех этих попытках американской финансовой системы переложить свою вину за этот кризис на других существует что‑то особенно неподобающее, и поэтому и последующих главах мы объясним, почему аргументы такого рода являются совершенно неубедительными.

Сторонники прежней системы также постарались удержать свои позиции и на третьей линии обороны, тот самой, которой они воспользовались несколько лет назад во время скандалов с Enron и WorldCom. Они утверждают, что в каждой системе можно найти несколько гнилых звеньев и почему‑то наша «система», в том числе регулирующие органы и инвесторы, просто плохо делала свою работу, чтобы надежно защитить себя от последствий разрыва. К Кену Лейсу, главному исполнительному директору Enron, и Берни Эбберсу, главному исполнительному директору WorldCom, с махинациями которых мы столкнулись в первые годы десятилетия, теперь добавились Берни Мэдофф и множество его коллег, например Аллен Стэнфорд и Радж Раджаратнам, которым в настоящее время предъявлены обвинения. Но количество виновников того, что произошло и тогда, и сейчас, не ограничивается узким кругом этих людей. Однако защитники финансового сектора не хотят признаться в том, что именно они оказались тем самым гнилым звеном, из‑за которого и произошел крах.

Всякий раз, когда видишь проблемы, столь широко распространившиеся и столь долго сохраняющиеся, как те, что охватили финансовую систему США, можно прийти лишь к одному выводу: эти проблемы являются системными. Огромные размеры бонусов, выплачиваемых на Уолл–стрит, и узкая ориентация лишь на получение денег, может быть, и позволили финансистам добиться более высоких доходов по сравнению с теми, что причитались бы им при справедливом подходе и соблюдении этических норм, но универсальность проблемы позволяет высказать предположение, что в системе существуют недостатки фундаментального характера.

Трудности интерпретации

В сфере политики определение успеха или неудачи представляет собой даже более трудную задачу, чем принятие решения о том, кому или чему отдать предпочтение (или кого или что считать виновником), так как не всегда ясно, что понимать под успехом или провалом. Для наблюдателей в Соединенных Штатах и Европе помощь Восточной Азии, направленная на вывод стран этого региона из кризиса 1997 года, была успешной, потому что Соединенные Штаты и Европа не пострадали в результате этой катастрофы. Для самих же граждан этого региона, которые видели, насколько разрушена их экономика, уничтожены их мечты, обанкрочены их компании, а их страны обременены миллиардными долгами, осуществленные спасительные меры были явно неудачными. С точки зрения критиков, политика МВФ и Министерства финансов США лишь ухудшили и без того плохое положение дел. А по мнению сторонников этой политики, с ее помощью удалось не допустить катастрофы. Вот в этом‑то и загвоздка. Но остаются вопросы, на которые хотелось бы все‑таки получить ответы. Каким был бы результат, если бы были приняты другие меры? Привели ли действия МВФ и Министерства финансов США к увеличению продолжительности и к углублению экономического спада, или же его удалось ослабить? На мой взгляд, ответ здесь совершенно ясен: высокие процентные ставки и сокращение расходов, на чем настаивали МВФ и Министерство финансов, — прямо противоположный путь тому, по которому следуют сами Соединенные Штаты и Европа в условиях нынешнего кризиса, и тот вариант действий, который был навязан пострадавшим странам, привел только к ухудшению ситуации9. Страны Восточной Азии в конце концов восстановились, но это случилось не благодаря, а вопреки рекомендованным им мерам.

Примерно то же самое происходило и на другом направлении. Многие специалисты, которые давно наблюдают за расширением мировой экономики в эпоху дерегулирования, пришли к выводу, что рынки, которым ничто не мешает, работают и что дерегулирование будет способствовать высокому экономическому росту и обеспечивать ему поддержку. Однако реальность оказалась совершенно другой. Рост достигался за счет увеличения горы долгов, а фундамент этого роста был шатким, если не сказать больше. Западные банки приходилось неоднократно спасать после их безумных действий в сфере кредитования, оказывая им требуемую помощь, и это происходило не только в Таиланде, Корее и Индонезии, но и в Мексике, Бразилии, Аргентине, России. Список здесь почти бесконечен. Но после каждого такого эпизода в мире все оставалось по–прежнему, история почти в точности повторялась, в результате чего многие специалисты решили, что рынки работают сами по себе, и работают хорошо. Однако на самом деле за всем этим стояли правительства, которые неоднократно спасали рынки после совершенных ими ошибок. Те, кто считал, что с рыночной экономикой все хорошо, пришли к неправильному заключению, но их ошибка стала «очевидной» только после того, как кризис разросся настолько, что игнорировать его и считать, что здесь его нет, было уже нельзя.

Эти дебаты по поводу последствий той или иной политики помогают объяснить, почему плохие идеи выживают в течение столь длительного времени. На мой взгляд, Великая рецессия 2008 года стала неизбежным следствием той политики, которая проводилась в предыдущие годы.

Очевидно и то, что такая политика формировалась под воздействием групп с особыми интересами — финансовых рынков. Более сложна в этом отношении роль экономической науки. В длинный список тех, кто несет ответственность за возникновение этого кризиса, я включил бы профессионалов в области экономической науки, так как они снабжали группы с особыми интересами аргументами в пользу эффективности и саморегулируемости рынка и делали это даже несмотря на то, что развитие этой науки на протяжении предшествующих двух десятилетий показало, что данная теория подтверждается только при наличии очень специфических условий. И результате кризиса экономическая наука (как теоретическая, так и прикладная, обслуживающая политические запросы) почти наверняка изменится настолько же, насколько изменится и экономика; некоторые из этих изменений рассматриваются в предпоследней главе данной книги.

Меня часто спрашивают, как профессионалы, занимающиеся экономической наукой, могли так сильно заблуждаться. В этой профессии всегда есть экономисты с «медвежьим» уклоном, считающие, что основные проблемы еще впереди; они‑то и предсказали девять из последних пяти экономических спадов. Но была небольшая группа экономистов, которые не только разделяли «медвежью» философию, но и имели общие взгляды о том, почему экономика сталкивается со всеми этими неизбежными проблемами. Когда мы собирались на различных встречах, вроде Всемирного экономического форума в Давосе, который проводится там каждую зиму, мы делились друг с другом нашими диагнозами и пытались объяснить, почему день расплаты, приближение которого каждый из нас видел так ясно, все еще не наступил.

Мы, экономисты, хорошо умеем выявлять движущие силы, но не столь хорошо умеем предсказывать точные сроки. На давосской встрече 2007 года я оказался в неудобном положении. На предыдущей такой же встрече я предсказал приближение проблем, причем заявил об этом очень решительно. Однако в начале 2007 года глобальный экономический рост продолжался, причем высокими темпами. 7% общемирового темпа экономического роста были почти беспрецедентными. Хорошие новости появились даже в отношении положения дел в Африке и Латинской Америке. Как я уже объяснял своей аудитории, из этого следовало, что либо мои основные теории были неправильными, либо то, что кризис, когда он разразится, окажется более тяжелым и продолжительным, чем мог бы быть, случись он раньше.

Я, безусловно, сделал выбор в пользу последнего толкования.

* * *

Нынешний кризис выявил фундаментальные недостатки в капиталистической системе или по крайней мере в той своеобразной разновидности капитализма, которая возникла во второй половине XX века в Соединенных Штатах (иногда называемой капитализмом в американском стиле). Дело не в ошибках отдельных лиц или каких то специфических недостатках, нельзя говорить и о том, что нужно устранить лишь несколько незначительных проблем и произвести настройку нескольких стратегий.

Увидеть эти недостатки было непросто, потому что мы, американцы, очень сильно хотели верить в нашу экономическую систему. «Наша команда» действовала гораздо лучше, чем наши заклятые враги из советского блока. Сила нашей системы позволила нам одержать победу над их слабостью. Мы болели за нашу команду на всех соревнованиях: США против Европы, Соединенные Штаты против Японии. Когда министр обороны США Дональд Рамсфелд подверг резкой критике «старую Европу» за ее оппозицию нашей войне в Ираке, мы опять же мысленно имели в виду очередное соперничество: между склеротической социальной моделью Европы и динамической — США. В 1980–х годах успехи Японии вызвали у нас некоторые сомнения. Была ли наша система действительно лучше, чем у «корпорации» Japan, Inc.? Это беспокойство было одной из причин, объясняющих, почему мы испытывали чувство удовлетворения во время краха 1997 года, случившегося в Восточной Азии: ведь там многие страны взяли на вооружение элементы японской модели. Конечно, мы не злорадствовали публично по поводу десятилетнего недомогания Японии в 1990–е годы, но фактически мы потребовали от Японии принять наш стиль капитализма.

Усилению нашего самообмана способствовали и некоторые цифры. Ведь, в конце концов, наша экономика росла намного быстрее, чем почти все другие, если не считать Китай, а с учетом проблем, которые, как мы думали, возникнут в китайской банковской системе, коллапс в этой стране представлялся лишь вопросом времени. Примерно так мы думали.

Это не первый случай, когда наши суждения (в том числе оказавшиеся абсолютно неверными суждения Уолл–стрит) были сформированы на основе ложного толкования чисел. В 1990–х годах Аргентина считалась очень успешной страной Латинской Америки — триумфом «рыночного фундаментализма» к югу от США. Статистические показатели роста в этой стране в течение нескольких лет выглядели хорошо. Но, как и у США, этот рост был основан на большой задолженности вкупе с чрезмерно высоким уровнем потребления. В конце концов в декабре 2001 года объем накопившейся задолженности стал для страны неподъемным, и ее экономика рухнула.

Даже сейчас многие специалисты отрицают масштабы проблем, стоящих перед нашей рыночной экономикой. После того как наши нынешние мучения закончатся (любая рецессия рано или поздно приходит к концу), эти люди будут с нетерпением ожидать восстановления устойчивого роста. Однако углубленный анализ экономики США позволяет сделать предположение, что в стране есть более серьезные проблемы: сейчас мы имеем общество, и котором даже представители среднего класса видят, что их доходы не растут уже на протяжении десятилетия; общество, для которого характерно усиление неравенства; страну, где, несмотря на некоторые исключения, вероятность того, что бедный американец сможет добраться до вершины социальной пирамиды, ниже, чем в «старой Европе», государство, в котором результаты стандартных тестов, определяющих качество образования, являются средними в категории лучших. По общему мнению, некоторые из ключевых секторов экономики в Соединенных Штатах, не говоря уже о финансовом, находятся к тяжелом положении. К категории проблемных относятся, помимо прочего, здравоохранение, энергетика и обрабатывающая промышленность.

Но проблемы, которые должны быть решены, выходят далеко за пределы Соединенных Штатов. Глобальные торговые дисбалансы, которые пали характерной чертой мира до кризиса, сами по себе не исчезнут. В условиях глобализованной экономики нельзя полностью решить проблемы Америки без применения более широкого подхода. Определять мировой экономический рост будет глобальный спрос, и поэтому, пока мировая экономика не станет сильной, Соединенным Штатам будет трудно добиться устойчивого восстановления и недопущения болезненного состояния в японском стиле. Но, с другой стороны, добиться того, чтобы глобальная жономика стала сильной, будет трудно до тех пор, пока одна часть мира по–прежнему производить намного больше, чем потребляет, а другая часть, та, которая должна бы экономить, чтобы иметь возможность удовлетворять потребности своего стареющего населения, по–прежнему потребляет гораздо больше, чем производит.

* * *

Когда я начал писать эту книгу, появился призрак надежды: верилось, что Барак Обама, новый президент, исправит недостатки политики, проводившейся администрацией Буша, и нам удастся добиться прогресса не только в области непосредственного восстановления экономики, но и в решении более долгосрочных задач. Хотя бюджетный дефицит страны временно возрастет, по, думали мы, деньги будут потрачены с толком: на оказание помощи семьям, чтобы они сохранили свои дома; на инвестиции, которые в долгосрочной перспективе приведут к повышению производительности в стране и сохранению окружающей среды; к тому же в отношении денег, предоставленных в виде помощи банкам, будет заявлено, что отдача от них в будущем компенсирует тот риск, который понесло общество.

Работа над этой книгой была болезненным делом, так как мои надежды оправдались лишь частично. Конечно, мы должны радоваться тому факту, что страна отошла от края пропасти и исчезло ощущение надвигающейся катастрофы, возникшее у многих из нас осенью 2008 года. Но в некоторых случаях раздача денег банкам осуществлялась так же плохо, как и при президенте Буше, а помощь домовладельцам была меньше, чем я ожидал. Вновь но шикающая финансовая система является менее конкурентоспособной, а сохранение банков слишком крупными для того, чтобы позволить им потерпеть крах, порождает еще большую проблему. Деньги, которые можно было потратить на реструктуризацию экономики и создание новых, динамичных видов бизнеса, были отданы для сохранения старых, в прошлом потерпевших крах фирм. Другие аспекты экономической политики Обамы явно демонстрируют, что ее общая направленность является правильной. Но было бы ошибкой критиковать политику Буша и при этом молчать в том случае, когда к тем же самым приемам прибегает его преемник.

Написание этой книги было трудным делом и по другой причине. Я критикую (кое‑кто может употребить слово «очерняю») банки, банкиров и других участников финансового рынка. У меня есть много, очень много друзей из этого сектора, умных и ответственных мужчин и женщин, добропорядочных граждан, которые тщательно продумывают, какой вклад они могут внести в жизнь общества, которое так щедро их вознаграждало. Они не только стараются больше делиться с другими, но и усердно работают, руководствуясь теми принципами, в которые верят. Эти люди не согласятся с теми карикатурными образами, которые я здесь показываю, равно как не согласятся считать себя теми самыми личностями, с которых эти образы срисованы. Более того, многие из тех, кто работает в финансовом секторе, чувствуют себя такими же жертвами, как и люди за его пределами. Они потеряли значительную часть своих сбережений, накопленных в течение всей жизни. Большинство экономистов, работавших в этом секторе, которые попытались сделать прогноз и показать, куда идет экономика, специалистов, которые старались добиться, чтобы наш корпоративный сектор действовал более эффективно, и аналитиков, которые хотели использовать самые современные из доступных им методов, чтобы спрогнозировать рентабельность и добиться того, чтобы инвесторы получали максимальную доходность, никак не причастны к тем нарушениям, из‑за которых у финансового сектора теперь такая плохая репутация.

Складывается впечатление, что в нашем современном сложном обществе слишком часто возникают ситуации, реакцией на которые служит отговорка «что ж, такое случается». Конечно, бывают плохие результаты, которые не вызваны ошибкой только одного человека. Но данный кризис стал следствием действий, решений и аргументов тех, кто занят в финансовом секторе. Система, которая так позорно рухнула, возникла не на пустом месте, не «случилась» сама собой. Она была порождена конкретными людьми. Помимо того, многие из них усердно работали и затратили внушительные деньги на то, чтобы она приобрела именно такую форму. И поэтому те, кто играл основную роль в создании этой системы и управлении ею, в том числе и те, кто получил благодаря созданной системе хорошее вознаграждение, должны быть привлечены к ответственности.

* * *

Если мы сможем понять, что привело к кризису 2008 года и почему некоторые из первоначальных ответных действий принесли столь плачевные результаты, мы сможем снизить вероятность возникновения подобных кризисов в будущем, а если они все‑таки случатся, то станут более редкими, менее продолжительными и вызывающими меньшее число невинных жертв. Мы даже сможем проложить путь для устойчивого роста, в основе которого будет лежать прочный фундамент, и не возвращаться к эфемерному экономическому росту последних лет, базировавшемуся на увеличении объема долгов, и мы, вероятно, даже будем в состоянии гарантировать, что плодами этого роста сможет воспользоваться подавляющее большинство граждан.

Память людская коротка, и через 30 лет появится новое поколение, уверенное в том, что оно не станет жертвой проблем, характерных для прошлого. Человеческая изобретательность не знает границ, и, какую бы систему мы ни придумали, всегда найдутся люди, которые постараются отыскать в ней лазейки, чтобы обойти установленные регулирующие положения и правила, призванные нас защитить. Мир тоже будет меняться, и регулирующие положения, разработанные с учетом нынешних реалий, в экономике середины двадцать первого века будут работать неэффективно. После Великой депрессии нам удалось создать структуру регулирования, которая хорошо служила нам на протяжении половины столетия и способствовала экономическому росту и укреплению стабильности. Эта книга написана в надежде на то, что мы сможем сделать это снова.

Выражение признательности

В течение нескольких последних лет мое внимание было поглощено кризисом, поскольку я видел, как он зарождался и как затем на него неправильно реагировали. Тысячи бесед с сотнями людей из стран со всего мира помогли мне сформировать свои взгляды и свое понимание того, что произошло и происходит на самом деле. Список тех, кому я обязан, заполнил бы книгу такого же объема, как эта. Поэтому, выделяя из длинного списка лишь некоторых людей, я не хочу обидеть остальных, а тех, кого я упоминаю, не следует привязывать к тем выводам, к которым я пришел: их собственные заключения о том, что происходило, могут отличаться от моих. В докризисный период особенно ценными для меня были беседы с такими людьми, как Стивен Роуч, Нуриэль Рубини, Джордж Сорос, Роберт Шиллер, Пол Кругман и Роб Уэскотт, которые разделяли мой пессимизм в отношении того, что нас ожидает в будущем. В течение многих дней я обсуждал глобальный экономический кризис и те шаги, которые нам следовало бы предпринять после его окончания, с членами возглавлявшейся мною Комиссии экспертов при президенте Генеральной Ассамблеи ООН, которая занимается вопросами реформирования международной денежно- кредитной и финансовой системы. Я очень благодарен этим людям за те идеи, которые они высказывали, а также за достигнутое в ходе общения с ними понимание того, каким образом кризис затронет все части мира.

Мне также удалось не только увидеть собственными глазами, как этот кризис воздействовал на страны, расположенные на всех континентах, но и принять участие в обсуждении его последствий с президентами, премьер- министрами, министрами финансов и экономики и/или с управляющими центральных банков и их экономическими советниками из многих стран, больших и маленьких, развитых и развивающихся (в том числе Великобритании, США, Исландии, Франции, Германии, Южной Африки, Португалии, Испании, Австралии, Индии, Китая, Аргентины, Малайзии, Таиланда, Греции, Италии, Нигерии, Танзании и Эквадора).

Я занимаюсь вопросами финансового регулирования (и пишу об этом) со времен фиаско сберегательно–кредитных учреждений, случившегося к Соединенных Штатах в конце 1980 годов, и на содержание этих работ заметное влияние оказали мои соавторы из Стэнфордского университета и всемирного банка, специализирующиеся в этой области: Кевин Мер- док, Томас Хеллманн, Джерри Каприо, в настоящее время работающий в Williams College, Марилу Уй и Патрик Хонохан, ныне управляющий Центральным банком Ирландии.

Я очень признателен Майклу Гринбергеру, который сейчас является профессором права в Университете штата Мэриленд, а в тот критический период, когда была предпринята попытка регулирования рынка деривативов, был директором отдела торговли и рынков Комиссии по торговле товарными фьючерсами, а также Рэндаллу Додду, в настоящее время работающему в МВФ, в прошлом являвшемуся сотрудником Financial Policy Forum и Derivatives Study Center, который помог мне лучше разобраться в том, что происходило на рынке деривативов. Здесь следует упомянуть еще хотя бы нескольких людей, которые помогли мне сформировать свое мнение. Это Эндрю Шэнг, бывший сотрудник Всемирного банка и бывший глава гонконгской комиссии по ценным бумагами фьючерсам; доктор Редди, бывший управляющий Резервным банком Индии; Артур Левитт, бывший председатель американской Комиссии по ценным бумагам и биржам; Лейф Пагротски, сыгравший ключевую роль в преодолении банковского кризиса в Швеции, управляющий центрального банка Малайзии Зети Лзиз, который являлся одной из ключевых фигур в управлении экономикой Малайзии во время финансового кризиса; Говард Дэвис, бывший глава бри ганской администрации по финансовым услугам, работающий теперь в Лондонской школе экономики; Джейми Гэлбрейт из Техасского университета; Ричард Паркер и Кеннет Рогофф из Гарварда; Эндрю Крокетт и Билл Уайт, которые оба в прошлом работали в Банке международных расчетов; Map Гудмундссоп, который как главный экономист центрального банка Исландии первым пригласил меня в эту страну, а в настоящее время является его управляющим; Луиджи Зингалес из Чикагского университета; Ро- Oepi Скидельский из Урикского университета; К). Иондиш из пекинского Институт мировой экоиомпкп и политики; Дэвид Мосс из lohin Project и Harvard Law School; Элизабет Уоррен и Дэвид Кеннеди также из Harvard Law School; Деймон Силвер, директор по политике в AFL‑CIO (Американская федерация труда и Конгресс производственных профсоюзов); Нгэр Вудс из Оксфорда; Хосе Антонио Окампо, Перри Меринг, Стефани Гриффит Джонс, Патрик Болтон и Чарльз Каломирис, все из Колумбийского университета; Кит Леффлер из Университета штата Вашингтон.

К счастью, есть несколько прекрасных и смелых журналистов, которые помогли выяснить, что происходит в финансовом секторе, и вытащили все это на свет. Я в значительной степени воспользовался результатами их работы и имел продолжительное общение с некоторыми из них, особенно с Гретхен Моргенсон, Ллойдом Норрисом, Мартином Вульфом, Джо Носе- ром, Дэвидом Весселем, Джиллиан Тетт и Марком Питтманом.

Несмотря на мои критические высказывания в адрес Конгресса, я должен отдать должное члену Конгресса Каролин Мал они, сопредседателю Объединенного экономического комитета, за предпринятые ею усилия, и я очень благодарен ей за участие в обсуждении многих разбираемых в этой книге вопросов. Какой бы закон ни принимался, на нем всегда можно найти отпечаток влияния конгрессмена Барни Франка, председателя Комитета (в Палате представителей) по финансовым услугам. Я считаю весьма ценной информацию, которую я получил из разговоров с ним и с его главным экономистом Дэвидом Смитом. Я также благодарен им за предоставленную мне возможность выступать перед этим комитетом. Хотя в этой книге приводятся критические замечания по поводу некоторых действий администрации Барака Обамы, я благодарен его команде экономистов, в том числе Тимоти Гайтнеру, Ларри Саммерсу, Джейсону Фурману, Остену Гулсби и Питеру Орзаге, за возможность обменяться взглядами и за их помощь, которая позволила мне понять сущность их стратегии. Я также хочу поблагодарить Доминик Стросс–Кан, управляющего директора МВФ, не только за наши с ней многочисленные беседы, которые мы вели на протяжении многих лет, но и за ее усилия по перестройке этого института.

Двоих человек, которые за последнее время оказали огромное влияние на формирование моих взглядов по этому вопросу, следует выделить особенно. Это Роб Джонсон, учившийся в свое время в Принстоне и являвшийся главным экономистом сенатского комитета по банковской деятельности в период сберегательно–кредитного фиаско, который рассмотрел различные аспекты этого кризиса с охватом как частного, так и государственного секторов, и Брюс Гринвальд, мой соавтор на протяжении четверти века и профессор финансов Колумбийского университета, который, как всегда, способствует появлению глубоких и нестандартных идей по каждой теме, затрагиваемой в этой книге, от банковского дела до мировых резервов и истории Великой депрессии.

Более ранние версии отдельных частей этой книги были опубликованы в журнале Vanity Fair, и я особенно благодарен за это моему редактору Каллену Мерфи, который помог мне придать этим статьям нужную форму («Wall Street's Toxic Message», Vanity Fair, July 2009, и «Reversal of Fortune», Vanity Fair, October 2008) и опубликовать их.

При издании этой книги мне очень повезло: мне помогала первоклассная команда в составе помощников–исследователей: Джонатан Дингель, Иззет Йилдиз, Себастьяна Рондо и Дэн Чот и помощников редактора Дидре, Шери Прассо и Джесса Берлина. Джилл Блэкфорд не только контролировала весь процесс, но и вносила неоценимый вклад на каждом этапе, от проведения исследований до редактирования текста.

Мне еще раз повезло работать с издательством W. W. Norton and Penguin: подробные комментарии и редакторская работа Брендана Карри, Дрейка Мак–Фили и Стюарта Проффитта были бесценны. А Мэри Бэбкок в чрезвычайно сжатые сроки проделала великолепную работу по окончательному редактированию рукописи.

Глава 1. Сотворение кризиса

Единственным сюрпризом экономического кризиса 2008 года стала неожиданность его возникновения для многих людей. Лишь некоторые наблюдатели увидели в этом классический случай, не только предсказуемый, но и фактический предсказанный. Нерегулируемый рынок, наводненный ликвидностью, низкие процентные ставки, пузырь на рынке недвижимости, раздувшийся в глобальном масштабе, сумасшедший рост масштабов субстандартного кредитования — все это в совокупности стало ядовитой комбинацией. Добавим к этому несбалансированность глобальной экономики — американский (Здесь и далее под терминами «Америка» и «американский» автор, если это не оговаривается особо, понимает США. — Прим. перев.) бюджетный дефицит и дефицит торгового баланса, а также соответствующее им аккумулирование огромных валютных резервов в Китае. Очевидно, что создавшийся перекос был чудовищным.

У этого кризиса, впрочем, была своя особенность, отличающая его от множества других, предшествовавших ему на протяжении последней четверти века: он появился в Соединенных Штатах, то есть на этот раз на кризисе можно было бы повесить табличку «Сделано в США». И если предыдущие кризисы по своим масштабам были ограниченными, этот, «сделанный в США», быстро распространился по всему миру Нам всегда нравилось считать нашу страну одним из тех двигателей, которые обеспечивают рост мировой экономики, и экспортером рациональной экономической политики, но мы никогда не считали себя поставщиком рецессий. Последний раз, когда Соединенные Штаты экспортировали серьезный кризис, был в 1930–х годах, во времена Великой депрессии.

Основные детали случившегося всем хорошо известны, поскольку эта информация получила широкое распространение. В Соединенных Штатах на рынке недвижимости надулся пузырь. Когда пузырь лопнул, и цены на недвижимость начали падать с космического уровня, на который они поднялись, все больше и больше людей стали понимать, что цена их домов становится ниже той стоимости, по которой они заложены. Другими словами, их долги по ипотечным кредитам оказались куда больше стоимости домов, купленных на эти кредиты. Многие из этих людей помимо жилья потеряли и все свои другие накопления, а вместе с ними и мечты о светлом будущем: высшем образовании для детей и собственной обеспеченной старости. До этого американцы в каком‑то смысле существовали в условиях реализовавшейся мечты.

Самая богатая страна в мире жила не по средствам, хотя от этого зависели и сила американской экономики, и положение остального мира. Глобальная экономика нуждалась в постоянно растущем потреблении, но каким образом его можно было обеспечить, если доходы многих американцев в течение очень долгого времени не росли?2 Американцы придумали оригинальное решение: они решили занимать и потреблять так, словно их доходы возрастают. И они занимали. Средняя норма сбережений упала до пуля. При условии, что многие богатые американцы имели существенные сбережения, это означало, что норма сбережений необеспеченных американцев тоже была высокой, но уже со знаком минус. Другими словами, они все больше и больше залезали в долги. Но и самих заемщиков, и их кредиторов происходящее устраивало: заемщики продолжали безудержное потребление, забывая о той действительности, в которой их доходы стагнировали или даже снижались, а кредиторы были довольны колоссальными доходами, получаемыми в результате все возрастающих платежей.

Пузырь жилищного рынка подпитывали низкие процентные ставки и плохо прописанные положения регулирующих правил. Взмывающие вверх цены на недвижимость позволяли владельцам домов получать деньги под залог своих активов. Эти кредиты, выдаваемые под залог переоцениваемой недвижимости, объем которых за год достиг 975 млрд долларов, или более 7% ВВП3 (валовой внутренний продукт — стандартная мера, отражающая совокупную стоимость всех товаров и услуг, произведенных в экономике за период времени), позволяли заемщикам не только делать первоначальные взносы на покупку новых автомобилей, но и со временем рассчитывать на получение средств для пенсионного обеспечения. Но все эти заимствования делались на основе одного рискованного предположения о том, что цены на жилье продолжат расти или по крайней мере не будут падать.

Однако говорить в таких условиях о хорошем «самочувствии» экономики не приходилось: от двух третей до трех четвертей ВВП так или иначе были связаны с рынком жилой недвижимости: жилищное строительство, покупка предметов быта для дома или получение кредитов под залог недвижимости, направляемых на потребление. Такое положение дел в целом не могло быть устойчивым, и в конце концов экономика не выстояла. Лопнувший пузырь сначала затронул «плохую» ипотеку (субстандартные ипотечные кредиты, выдававшиеся заемщикам с невысокими доходами), а затем проблемы перекинулись на весь рынок жилой недвижимости.

Когда этот пузырь лопнул, его последствия усугубились из‑за того, что банки разработали и применяли сложные финансовые продукты, в основе которых лежали ипотечные кредиты. Что еще хуже, они заключали многомиллиардные сделки друг с другом и с другими организациями всего мира. Эта сложность в сочетании со стремительным ухудшением ситуации, а также широким использованием банками кредитного плеча (банки, подобно домохозяйствам, финансировали свою деятельность через займы) привела к тому, что банки уже и сами не знали, покрывает ли стоимость их активов те суммы, которые они должны своим вкладчикам и держателям долговых обязательств, или нет.

К тому же они перестали понимать и ситуацию в других банках. Доверие, которое лежит в основе банковской системы, испарилось. Банки стали отказываться кредитовать друг друга или устанавливали высокие процентные ставки, чтобы компенсировать тот риск, который они брали на себя при выдаче таких кредитов. Мировой кредитный рынок начал таять на глазах.

В этот момент Америка и мир в целом столкнулись и с финансовым, и с экономическим кризисом. Экономический кризис развивался в несколько этапов: сначала возник кризис на рынке жилой недвижимости, а вскоре после этого возникли проблемы и на рынке коммерческой недвижимости. Спрос упал, поскольку владельцы домов увидели, что стоимость их жилья обрушилась (а те из них, кто владел акциями, столкнулись с обвалом на рынке ценных бумаг), из‑за чего их возможности и желание занимать в значительной степени поубавились. Проявил себя и цикл, связанный с изменением вложений в товарно–материальные запасы: по мере того как активность на кредитных рынках ослабевала и спрос падал, компании сокращали свои запасы и к тому же старались сделать это как можно быстрее. В США произошел производственный коллапс. Возникали и более серьезные вопросы. Что могло бы поддержать американскую экономику вместо безудержного потребления, которое поддерживало ее в годы, предшествовавшие прорыву пузыря? Как Америка и Европа собирались управлять своей реструктуризацией, например, переходить к экономике с сервисны ми секторами, то есть решить задачу, которая достаточно сложна даже для периода бума? Но реструктуризация неизбежна: глобализация и темпы раз- пития технологий настоятельно требуют ее проведения, хотя осуществить ее будет очень и очень нелегко.

Краткая история произошедшего

Даже теперь, когда новые вызовы, с которыми мы столкнулись, стали понятны, остается открытым вопрос: почему это случилось? Ведь считалось, что рыночная экономика не должна работать подобным образом. Но что‑то пошло не так, причем совсем не так, как следовало.

Трудно определить какую‑то рационально обоснованную веху, с которой можно начать погружение в пучины истории. Для краткости я начну с того времени, когда лопнул пузырь на рынке высокотехнологичных компаний весной 2000 года. Возникновению этого пузыря и его активному росту в конце 1990–х годов способствовал Алан Гринспен, возглавлявший в то время Федеральную резервную систему. В период с марта 2000–го по октябрь 2002 года акции высокотехнологичных компаний упали на 78%. Все надеялись на то, что это снижение не затронет5 экономику в целом, но избежать этого не удалось. В высокотехнологичный сектор были инвестированы огромные средства, и поэтому, как только пузырь лопнул, экономика замерла. В марте 2001 года в Америке началась рецессия.

Администрация президента Буша использовала краткосрочную рецессию, последовавшую после падения рынка высокотехнологичных компаний, для оправдания программы по снижению налоговой нагрузки для богатых, которая, как утверждал президент, являлась панацеей для устранения любых экономических проблем. Однако эти налоговые льготы не были предназначены для стимулирования экономики, и потому оживление оказалось ограниченным. В результате такого подхода вся нагрузка по восстановлению экономики до уровня полной занятости легла на кредитно–денежную сферу. В результате Гринспен снизил процентные ставки, что привело к избытку ликвидности на рынке. Однако, учитывая переизбыток производственных мощностей, неудивительно, что низкие процентные ставки не привели к росту инвестиций в основной капитал. Они сработали по–другому: на месте одного лопнувшего пузыря стал надуваться другой — на рынке недвижимости, — что вызвало рост потребления и строительный бум.

Нагрузка на власти, отвечающие за кредитно–денежную политику, возросла еще больше, когда после вторжения в Ирак в 2003 году цена нефти взмыла вверх. США тратили сотни миллиардов долларов на импорт нефти, в то время как эти деньги можно было бы направить на поддержку американской экономики. В период с марта 2003 года, когда началась война в Ираке, по июль 2008 года цены на нефть выросли с 32 долл. до 137 долл. за баррель. Это означало, что американцы тратили на импорт нефти 1,4 млрд долл. вдень (по сравнению с 292 млн долл. до начала войны), вместо того чтобы тратить эти деньги у себя дома6.

Гринспен считал, что из‑за низкого инфляционного давления можно сохранять процентные ставки на низком уровне7 и что без поддерживаемого таким образом пузыря на рынке недвижимости и потребительского бума, который был порожден этим пузырем, американская экономика будет слабой.

За все это время безумного роста и дешевых денег на Уолл–стрит так и не придумали хорошего ипотечного продукта, который имел бы низкие операционные издержки и низкие процентные ставки и помогал бы людям управлять рисками, связанными с владением недвижимостью, включая защиту от падения стоимости их жилья и потери заемщиками своей работы. Заемщики также хотели, чтобы их ежемесячные платежи были предсказуемыми по размерам, чтобы они не возрастали без предупреждения и не сопровождались скрытыми комиссионными платежами. Хотя хорошие ипотечные продукты уже предлагались во многих странах, финансовые рынки США не уделяли должного внимания их разработке. Вместо этого компании с Уолл–стрит ориентировались на получение максимально высоких доходов и поэтому предлагали ипотечные схемы с высокими транзакционными издержками и плавающими процентными ставками, которые могли резко повыситься, не обеспечивая при этом защиту от серьезных рисков: снижения стоимости заложенного имущества или увольнения заемщика с работы.

Если бы разработчики ипотечных схем больше времени уделяли тому, что от этого рынка хотели потребители, а не тому, как получить свои максимальные доходы, то они, вполне вероятно, придумали бы продукты, способствующие устойчивому росту числа владельцев недвижимости. Эти компании–разработчики могли бы «хорошо жить, делая хорошие дела». Но вместо этого все их усилия были направлены на создание целого спектра сложных ипотечных продуктов, принесших им за короткое время много денег и приведших лишь к временному росту числа домовладельцев, и обществу в целом такая политика обошлась очень дорого.

Сбои на ипотечном рынке свидетельствовали о наличии во всей финансовой системе, особенно в банковском секторе, более серьезных недостатков. Банковская система выполняет две основные функции. Во–первых, это предоставление эффективно работающего механизма совершения платежей, когда банки участвуют в совершении транзакций и переводят деньги со счетов своих клиентов на счета тех компаний, у которых их вкладчики приобретают товары или услуги. Их вторая ключевая функция — оценка и управление рисками при выдаче кредитов. Она связана с первой функцией, поскольку если банк неправильно оценивает риски по выдаваемым кредитам, если безрассудно спекулирует, если вкладывает слишком много денег в рискованные проекты, которые заканчиваются неудачно, то такой банк не в состоянии гарантировать вкладчикам сохранность их средств. И наоборот, если банк хорошо делает свое дело, то он предоставляет деньги для создания нового и развития уже существующего бизнеса, что приводит к росту экономики и созданию новых рабочих мест, что, в свою очередь, обеспечивает получение таким банком высокой доходности, достаточной для выплаты процентов по депозитам и получения прибыли, сопоставимой с той, которую получают конкуренты.

Однако соблазн высоких доходов, получаемых за счет высоких транзакционных издержек, отвлек многие крупные банки от выполнения своих основных функций. Банковская система в США и во многих других странах мира перестала фокусироваться на кредитовании предприятий малого и среднего бизнеса, в любой экономике являющихся основой для создания новых рабочих мест. Вместо этого банки сделали ставку на поддержку секьюритизации, особенно на ипотечном рынке.

Их участие в ипотечной секьюритизации привело к летальному исходу. В Средние века алхимики пытались получить золото из обычных неблагородных металлов. Современные алхимики превращали рискованные субстандартные ипотечные займы в инструменты с наивысшим рейтингом, достаточно безопасные для того, чтобы пенсионные фонды могли вкладывать в них деньги своих клиентов. Этому способствовали и рейтинговые агентства, одобрявшие такую политику банков. И наконец, банки сами включились в спекуляции, то есть не только стали выступать посредниками по операциям с рискованными активами, которые они же и создавали, но и сами становились держателями этих активов. Банки, как и их регуляторы, возможно, считали, что они переложили все создаваемые ими нежелательные риски на других, но когда пришел час расплаты — обвал рынков, — они сами оказались застигнуты врасплох.

Поиск виноватых

После того как глубина кризиса стала более явственной — а к апрелю 2009 года мы уже имели дело с самой продолжительной со времен Великой депрессии рецессией, — естественно, возникло желание найти виновных, тем более что потенциальных «козлов отпущения» было множество. Если мы хотим снизить вероятность повторения подобных крахов в будущем и если мы стремимся исправить ставшую очевидной дисфункциональность нынешних финансовых рынков, то надо обязательно разобраться в том, кто виновен в случившемся, или, по крайней мере, понять, что было сделано не так, как надо. Но в ходе этого расследования мы должны с осторожностью относиться к тем объяснениям, что лежат на поверхности. Так, слишком многие специалисты начинают подобный анализ с заявления о чрезмерной жадности банкиров. Вполне вероятно, такое утверждение верно, но оно не может служить надежным фундаментом проведения реформы. Банкиры на самом деле действовали с жадностью, но этому способствовали соответствующие стимулы и возможности, а вот их‑то и надо было менять. Кроме того, погоня за прибылью является основой капитализма: следует ли нам обвинять банкиров в том, что они делают то (может быть, немного лучше остальных), что в условиях рыночной экономики должны делать все?

Анализ длинного списка виновных, естественно, следует начинать с нижней его части — с разработчиков ипотечных продуктов. Компании, специализировавшиеся на этих продуктах, активно предлагали экзотичные ипотечные схемы миллионам людей, многие из которых фактически не знали, во что именно они при этом ввязываются. Но ипотечные компании не смогли бы нанести столь масштабный ущерб, если бы действовали в одиночку, без помощи или даже без подстрекательства банков и рейтинговых агентств. Банки покупали ипотечные продукты, упаковывали их и продавали излишне доверчивым инвесторам. При этом американские банки и финансовые институты хвастались своими новыми «умными» инвестиционными инструментами. Они создали новые продукты и расхваливали их как инструменты для управления рисками, хотя их предложения были настолько опасными, что угрожали сломать всю финансовую систему США. Рейтинговые агентства, которые должны были контролировать распространение столь токсичных инструментов, вместо этого присваивали им знак качества, что поощряло их скупку другими учреждениями, как в Соединенных Штатах, так и в других странах. В том числе это делали и пенсионные фонды, ищущие безопасные места для вложения тех денег, которые доверили им простые граждане — будущие пенсионеры.

Словом, американские финансовые рынки не смогли выполнить свои основные социальные функции по управлению рисками, распределению капитала и мобилизации сбережений таким образом, чтобы транзакци- онные издержки оставались низкими. Вместо этого они сами создавали риски, нерационально распределяли капитал и способствовали созданию чрезмерной задолженности, что приводило к высоким транзакционным издержкам. На пике этой деятельности, который пришелся на 2007 год, на раздутые финансовые рынки приходился 41% прибыли всего корпоративного сектора Одной из причин, по которым финансовая система так плохо выполнила свою работу по управлению рисками, была неправильная их оценка рынком. «Рынок» не только неправильно оценивал риск дефолтов по высокорискованным ипотечным кредитам, но и совершил еще более серьезную ошибку — доверял рейтинговым агентствам и инвестиционным банкам, когда те переупаковывали высокорискованные ипотечные бумаги и присваивали новым продуктам рейтинг высшего качества — ААА. Банки (и инвесторы банков) также сильно недооценивали риск, связанный с большим размером используемых банками кредитных плечей. Из‑за этого рискованные активы, при покупке которых люди могли потребовать существенно более высокую доходность, реализовывались лишь с небольшой премией за риск. В некоторых случаях очевидные неправильные оценки и недооценка рисков во многом объяснялись результатами, полученными на основе «умного» подхода: банки исходили из того, что, если возникнут проблемы, Федеральная резервная система и Министерство финансов придут им на помощь, и в этом они были правы.

Федеральная резервная система, возглавляемая сначала Аланом Гринспеном, а затем Беном Бернанке, и другие регулирующие органы в те годы стояли фактически в стороне и не вмешивались в развитие событий. Они не только заявляли, что не могут сказать, существует пузырь или нет, так как это возможно только после того, как он лопнет, но и утверждали, что даже если бы они были в состоянии определить наличие такого пузыря, то ничего не могли бы с этим поделать. Но оба этих заявления ошибочны. Регулирующие органы могли бы, например, настоять на введении более высоких первоначальных платежей при покупке домов или на установлении более высоких резервных обязательств при совершении сделок с акциями. Обе этих меры привели бы к охлаждению перегретых рынков. Но регуляторы решили не вмешиваться. Что еще хуже, Гринспен, может быть, даже усугубил ситуацию, когда позволил банкам принимать участие во все более рискованном кредитовании и убеждать людей переходить на ипотеку с плавающей процентной ставкой, то есть на вариант, при котором платежи могли (а так в конце концов и произошло) взрывообразно увеличиваться, из‑за чего даже семьи со средним уровнем дохода потеряли право выкупа своего заложенного имущества".

Те, кто выступает за дерегулирование — и продолжает это делать и сегодня, несмотря на очевидные его последствия, — утверждают, что затраты на регулирование превышают получаемые в результате выгоды. После возникновения понесенных в результате этого кризиса глобальных бюджетных и реальных расходов, величина которых уже достигла триллионов долларов, трудно понять, почему сторонники этого подхода все еще выступают за его сохранение. Они, однако, продолжают утверждать, что фактической ценой регулирования является удушение инноваций. Горькая истина заключается в том, что на американских финансовых рынках инновации осуществлялись так, чтобы обойти правила регулирующих органов и стандарты бухгалтерского учета и налогообложения. Участники рассматриваемых здесь рынков создали продукты, которые были настолько сложны, что одновременно способствовали и увеличению рисков, и повышению информационной асимметрии. Поэтому неудивительно, что в таких запутанных условиях невозможно проследить, удалось ли этим финансовым инновациям привести хотя бы к каким‑то темпам устойчивого экономического роста (если не говорить о скорости раздувания фондового пузыря). В то же время финансовые рынки не занимались инновациями таким образом, чтобы предлагаемые новшества помогали рядовым гражданам решать простую задачу — управлять рисками, связанными со взятыми ими ипотечными обязательствами. Более того, эти рынки на самом деле сопротивлялись внедрению инноваций, которые помогли бы людям и странам управлять другими серьезными рисками, с которыми они сталкиваются. Хорошие регулирующие правила могли бы перенаправить инновации так, чтобы они повысили эффективность нашей экономики и безопасность наших граждан.

Поэтому неудивительно, что финансовый сектор попытался переложить вину на других, что проявляется в его утверждениях о том, что произошедшее — это всего лишь «несчастный случай» (своего рода буря, которая бывает лишь раз в тысячу лет), но подобные заявления не были услышаны.

Люди, работающие в финансовом секторе, часто обвиняют ФРС в том, что она слишком долго удерживает процентные ставки на очень низком уровне. Эта очередная попытка переложения своей вины особенно показательна. Какая другая отрасль утверждала бы, что причина, по которой ее прибыли являются столь низкими, а результаты ее деятельности столь плохими, заключается в низких издержках при использовании исходных ресурсов (например, стали или рабочей силы)? Основным «исходным ресурсом» в банковской деятельности является стоимость ее фондов, но банкиры, как складывается впечатление, жалуются, что ФРС сделала деньги слишком дешевыми! Если бы недорогие денежные средства использовались правильно и если бы эти средства шли на поддержку инвестиций в новые технологии и расширение действующих предприятий, наша экономика была бы более конкурентоспособной и более динамичной.

Слабое регулирование без дешевых денег, может быть, и не привело бы к созданию пузыря. Но, что более важно, при хорошо функционирующей и хорошо регулируемой банковской системе дешевые деньги могли бы привести к буму, как это бывало в другие времена и в других странах. (Еще одним доказательством этого является тот факт, что, если бы рейтинговые агентства хорошо выполняли свою работу, пенсионным фондам и другим институтам продавалось бы меньше ипотечных продуктов, а размер пузыря, возможно, был бы значительно меньшим. Этот вывод, скорее всего, был бы верен даже тогда, когда рейтинговые агентства так же плохо делали бы свою работу, как это происходило на самом деле, но при этом сами инвесторы должным образом анализировали бы риски.) Словом, сложилась комбинация из нескольких видов сбоев, которая и привела к столь масштабному кризису.

Гринспен и другие специалисты, в свою очередь, попытались переложить вину за введение низких процентных ставок на страны Азии, а поток ликвидности объясняли избыточными сбережениями в этом регионе мира. Здесь мы в очередной раз имеем дело с извращенными толкованиями: возможность импортировать капитал на более выгодных условиях должна считаться не бременем, а преимуществом, благоприятной ситуацией. Но своими утверждениями ФРС фактически заявляла, и это следует отметить особо, что она в сущности больше не может контролировать процентные ставки в Америке. Разумеется, она может это делать, но ФРС предпочла сохранять низкие процентные ставки, отчасти по тем причинам, которые я уже назвал13.

Теперь многие банкиры винят правительство и кусают ту руку, которая их кормила, то есть демонстрируют, как это может показаться, возмутительную неблагодарность по отношению к тем, кто фактически спас их от смерти. Они обвиняют власти в том, что те в свое время не остановили их. Другими словами, ведут себя как ребенок, укравший в магазине конфеты, а затем возмущающийся тем, что владелец магазина или полицейский смотрел в другую сторону, из‑за чего у юного нарушителя и возникла мысль о том, что его проступок сойдет ему с рук. На самом деле этот аргумент еще более лицемерен, поскольку финансовые рынки, если продолжить аналогию, заплатили полицейским, чтобы те отвернулись. Они успешно отбили все попытки регулирования сделок с деривативами и ограничения хищнического кредитования. В итоге их победа над Америкой была полной. И каждый выигрыш в этом процессе приносил им все больше денег, позволявших им еще сильнее влиять на политический процесс. У них был даже аргумент, оправдывавший такой подход: дерегулирование позволило им заработать больше денег, а деньги являются символом успеха. Что и требовалось доказать.

Консерваторам не нравятся подобные обвинения в адрес рынка. Если в экономике возникают проблемы, они глубоко убеждены, что истинной причиной подобных сбоев является правительство. Правительство захотело, чтобы число собственников жилья возросло, и исходя из этого банкиры прибегли к следующей линии защиты: они всего лишь играли предписанную им роль. Особенно активной диффамации подверглись Fannie Мае и Freddie Mac, две частные компании, которые начинали свою деятельность как государственные учреждения, а также государственная программа, принятая в соответствии с законом о местных реинвестициях (CPA), который требовал от банков кредитовать на льготных условиях «местных» малоимущих граждан. Если бы не эти усилия, направленные на кредитование бедных, утверждают сторонники этого аргумента, все было бы хорошо. Но озвучиваемый длинный перечень оправданий по большей части является полной ерундой. Помощь в почти 200 млрд долл. (а это в любом случае большая сумма), оказанная AIG, крупнейшей американской страховой компании, потребовалась из‑за сделок с деривативами (кредитными дефолтными свопами), при осуществлении которых банки вступали в рискованные операции с другими банками. То же самое можно сказать и о повторявшихся случаях выдачи плохо обеспеченных кредитов по всему миру, из‑за чего банки неоднократно приходилось спасать. Более того, процент дефолтов по кредитам, выданным на основе положений закона CRA, фактически был сопоставим с аналогичным показателем по другим видам кредитования, из чего следует, что такое кредитование, если оно осуществляется правильно, не приводит к каким‑то более высоким рискам14.

Наиболее показательным моментом в этом случае является тот факт, что Fannie Мае и Freddie Mac получили разрешение на предоставление «кредитов, удовлетворяющих заданным требованиям», которые были предназначены для представителей среднего класса. Но банки решили активно заняться высокорискованными ипотечными кредитами, то есть вести деятельность в той области, в которой в то время Freddie Mac и Fannie Мае займы не предоставляли. Причем никаких стимулов со стороны государства для этого не было. Президент, возможно, и выступил несколько раз с заявлениями об обществе собственников, но нет каких‑то серьезных фактов, которые свидетельствовали бы, что банки стали заниматься субстандартными ипотечными кредитами именно в тот момент, когда президент выступал с подобными речами. Политика должна проводиться при помощи и кнута, и пряника, но в то время не было ни того, ни другого. (Если бы от речи президента действительно что‑то серьезно зависело, то многочисленные выступления Обамы, в которых он неоднократно призывал банки более активно заниматься реструктуризацией ипотечных кредитов и выдавать новые ссуды малому бизнесу, привели бы к какому‑то реально ощутимому результату.) Можно привести еще один, более убедительный аргумент: выступления в пользу увеличения числа домовладельцев подразумевали постоянное или, по крайней мере, долгосрочное владение такой собственностью. Не было никакого смысла предоставить человеку дом во владение лишь на несколько месяцев, а затем лишить его жилья, забрав заодно и все его сбережения. Но ведь банки поступали именно таким образом. Я не знаю ни об одном чиновнике, который заявил бы, что кредиторы должны прибегать к хищническим приемам, кредитовать людей на драконовских условиях и использовать ипотечные продукты, объединяющие в себе высокие риски и высокие операционные издержки. позже, уже через несколько лет после того, как частный сектор изобрел токсичные ипотечные схемы (которые я подробно рассматриваю в главе 4), приватизированные и действующие без регулирования Fannie Мае и Freddie Mac решили, что они также должны присоединиться к общему пиршеству. Их руководители подумали: а почему бы и нам не воспользоваться теми бонусами, которые имеют наши коллеги по отрасли? По иронии судьбы, поступив таким образом, они помогли спасти частный сектор от действия некоторых собственных непродуманных решений: значительная доля секьюритизированных ипотечных кредитов оказалась на балансе Fannie Мае и Freddie Mac. Если бы они не купили их, проблемы в частном секторе были бы, вероятно, гораздо более тяжелыми, хотя, с другой стороны, покупка огромного количества таких ценных бумаг, вполне вероятно, способствовала надуванию пузыря.

Как я уже упоминал в предисловии, выяснение того, что произошло, похоже на последовательное снятие слоев с головки лука: получение каждого следующего объяснения приводит к появлению все новых и новых вопросов. В ходе такого отщепления «луковичных» слоев мы должны спросить: «Почему же финансовый сектор потерпел столь серьезные неудачи, причем не только при выполнении своих важнейших социальных функций, но даже и при обслуживании акционеров и держателей долговых обязательств (он не смог хорошо решить и эту задачу)?»16.

Складывается впечатление, что из этой тяжелой ситуации с полными карманами вышло лишь руководство финансовых институтов, хотя и не настолько полными, как в случае, если бы никакого краха не было, но, конечно, эти люди остались в более выгодном положении, чем бедные акционеры Citibank, которые видели, как их инвестиции фактически исчезли. Финансовые институты жаловались, что регулирующие органы не остановили их и позволили им вести себя неправильно. Но разве изначально не предполагается, что фирмы сами должны вести себя хорошо? В последующих главах я дам простое объяснение случившемуся: за всем этим стояли искаженные стимулы. Но тогда мы должны задать следующий вопрос: «Почему же эти искаженные стимулы действовали?» Почему рынок не «дисциплинировал» фирмы, которые строили свою деятельность на основе структур с искаженными стимулами, вместо того чтобы руководствоваться стандартными положениями? Ответы на эти вопросы сложны и затрагивают множество составляющих, в том числе искаженную систему корпоративного управления, неадекватное обеспечение принятых законов о конкуренции, ложную информацию и недостаточно глубокое понимание инвесторами тех рисков, с которыми они сталкиваются.

Хотя основную ответственность за случившийся крах несет финансовый сектор, свою работу, ту, которой они должны заниматься, не выполнили и регулирующие органы; они не добились того, чтобы банки вели себя должным образом, то есть так, как они должны были бы это дела.

Некоторые участники, работающие в менее регулируемых секторах финансовых рынков (например, хедж–фондах), которые отметили для себя, что самые тяжелые проблемы возникали в самом регулируемом секторе (банковском), поспешно пришли к выводу, что проблемой на самом деле является само регулирование. «Если бы их деятельность не регулировались, как это имеет место у нас, никаких проблем у них не возникло бы», — решили они. Но при таком толковании из виду упускается один существенный момент: причина, по которой деятельность банков регулируется, заключается в том, что их крах может нанести серьезный ущерб для остальной экономики. Причина, объясняющая, почему для хедж–фондов, по крайней мере для более мелких, требуется меньшее регулирование, связана с тем, что эти участники рынка не могут нанести финансовой системе серьезного вреда. Вовсе не регулирование заставляет банки вести себя плохо, а недостатки в области регулирования и правоприменения нормативных актов, из‑за чего и не удалось предотвратить те ситуации, когда банки переложили свои дополнительные затраты на остальную часть общества, то есть поступили так, как они уже неоднократно делали в прошлом. Можно вспомнить один период в американской истории, когда банки не перекладывали свои расходы на других. Это было на протяжении четверти века после Второй мировой войны, когда сильные регулирующие положения применялись эффективно, из чего можно сделать вывод: такой подход может быть реализован на практике.

С другой стороны, нужно пояснить, почему регулирующие органы не могли делать то же самое в течение последней четверти прошлого века. В истории, которую я расскажу ниже, делаются попытки связать эти неудачи с политическим влиянием групп с особыми интересами, в частности тех, которые представляют интересы финансового сектора и сделали большие деньги на дерегулировании (многие из их инвестиций в экономику оказались плохими, зато в своих политических вложениях они действовали намного более удачно), а также на инвестициях в те идеи, сторонники которых утверждают, что регулирование не нужно.

Сбои рынка

Сегодня, уже после того как крах произошел, почти все заявляют, что регулирование необходимо; по крайней мере, подобные утверждения мы теперь слышим гораздо чаще, чем до кризиса. Отсутствие требовавшихся регулирующих правил обошлось нам очень дорого: при их наличии кризисы случались бы менее часто и были бы менее дорогостоящими, а затраты на регулирующие органы и на регулирование составляли бы незначительные суммы по сравнению с понесенными расходами. На нерегулируемых рынках, как мы видим, происходят сбои, причем случаются они очень часто. Есть много причин, вызывающих эти неудачи, но для финансового сектора особенно важны две: «агентский» подход (в современном мире множество людей осуществляют сделки с деньгами и принимают решения от имени других людей, то есть действуют в качестве агентов) и возросшая значимость «экстерналий».

Агентская проблема — современная по своей природе. Действующие в настоящее время корпорации с их бесчисленным количеством мелких акционеров в корне отличаются от семейных предприятий прошлого. Возникло разделение функций собственности и управления, в результате чего менеджеры, владеющие лишь небольшой долей компании, могут управлять ею прежде всего в собственных интересах17. Свои агентские проблемы возникают и в процессе инвестирования: многое в этой области было сделано через пенсионные фонды и другие институты. Люди, принимающие инвестиционные решения, как и те, кто оценивает результаты корпоративной деятельности, делают это не от своего имени, а от имени тех, кто доверил им управлять своими средствами. Но, если пройтись по всей цепочке агентов, вместо повышенного внимания к результатам деятельности эти люди на первое место ставят получение краткосрочных прибылей.

Так как размер оплаты их труда зависит не от долгосрочных доходов, а от текущей цены акций управляемой ими корпорации на фондовом рынке, менеджеры, естественно, делают все для того, чтобы добиться увеличения этой цены, даже если для этого требуется прибегнуть к мошенническим (или творческим) приемам в бухгалтерском учете. К тому же такая изначальная ориентация на краткосрочные показатели усиливается и из‑за повышенного внимания к высоким ежеквартальным доходам, которых ждут аналитики фондового рынка. Такое стремление к краткосрочной прибыли побудило банки сфокусироваться на том, как добиваться большего числа платежей, а в некоторых случаях на том, как обойти регулирующие правила бухгалтерского и финансового учета. Инновационность, которой так гордилась Уолл–стрит, на самом деле заключалась лишь в том, чтобы придумывать новые продукты, способные в краткосрочной перспективе генерировать больше доходов. Проблемы, которые возникнут из‑за высоких рисков дефолта по некоторым из таких нововведений, относились, как тогда казалось, к далекому будущему. С другой стороны, финансовые компании вовсе не были заинтересованы в инновациях, которые могли бы помочь людям сохранить свои дома и защитить их от внезапного повышения процентных ставок.

Словом, «контроль качества» либо вообще отсутствовал, либо был поверхностным. Опять же, если руководствоваться теорией, рынки, как считается, должны сами обеспечивать нужную дисциплину. В этом случае репутация фирм, которые производят чрезмерно рискованные продукты ухудшается, и цены их акций падают. Но в современном динамичном мире такая рыночная дисциплина больше не работает. Финансовые волшебники придумали очень рискованные продукты, которые в течение какого‑то времени обеспечивают нормальную доходность, и при этом их недостатки на протяжении нескольких лет остаются скрытыми. Тысячи менеджеров, управляющих деньгами, хвастались, что они могут «обставить рынок», их словам внимала группа близоруких инвесторов, готовая им поверить. Но финансовые волшебники слишком увлеклись и вошли в состояние эйфории, из‑за чего стали обманывать и себя, и тех, кто купил их продукты. Такое толкование ситуации помогает объяснить, почему в тот момент, когда рынок рухнул, эти менеджеры продолжали управлять токсичными продуктами, которые стоили миллиарды долларов.

Хрестоматийным примером рисков, связанных с предложением новых подходов, является секьюритизация, ставшая в годы, предшествовавшие краху, областью предложения самых «горячих» финансовых продуктов. Эти риски были вызваны тем, что прежние отношения между кредитором и заемщиком оказались нарушены. У секьюритизации было одно большое преимущество: она позволяет более широко распределять риск, но у этого подхода есть и один значительный недостаток — появление новых проблем, возникающих из‑за недостаточной информации. В итоге минусы полностью перекрывают плюсы более широкой диверсификации. Люди, покупающие ипотечные ценные бумаги, или, как их еще называют, ценные бумаги с залоговым обеспечением, фактически кредитуют домовладельцев, о которых ничего не знают. Они доверяют банку, который продает им продукт, и считают, что он его должным образом проверил, а этот банк в свою очередь доверяет разработчику ипотечного продукта. Однако эти разработчики на первое место поставили не качество создаваемых ими ипотечных продуктов, а их количество. Из‑за этого появилось множество действительно очень плохих предложений.

Банки любят обвинять разработчиков ипотечных продуктов, но даже беглого знакомства с этими предложениями достаточно, чтобы понять, насколько высокие риски заложены в них изначально. На самом деле банкиры просто не хотели этого знать. Их привлекала возможность передать другим такие продукты и такие ценные бумаги, которые они сами создавали, и сделать это как можно быстрее. Специальные отделы банков с Уоллстрит занимались тем, что создавали новые рискованные продукты (такие как инструменты, обеспеченные долговыми обязательствами, инструменты, обеспеченные долговыми обязательствами в квадрате, и кредитные де- фолтные свопы, о некоторых из которых я расскажу в следующих главах), но не снабжали появлявшихся на свет монстров механизмами управления ими, то есть в этом отношении они действовали как лаборатория Франкенштейна. Они стали активно заниматься этим динамичным бизнесом: брали ипотечные продукты у их разработчиков, переупаковывали их и продвигали на рынок с тем, чтобы в конце концов они оказались на балансовых счетах пенсионных фондов и других институтов, поскольку это обеспечивало банкам получение самых высоких платежей, в значительной степени отличных от тех, которые они получали, используя традиционную для банков бизнес–модель (предусматривающую получение и хранение закладываемого имущества). Возможно, они сознавали риски, но продолжали работать по той же схеме до тех пор, пока не произошла катастрофа, после чего они обнаружили на своих балансовых счетах миллиарды долларов «плохих» активов.

Экстерналии

До определенного времени банкиры не задумывались о том, насколько опасны некоторые финансовые инструменты для остальных людей из‑за возникновения крупных экстерналий, то есть побочных эффектов, порождаемых этими инструментами. В экономике термин экстерналия относится к ситуации, когда рыночный обмен накладывает издержки на других лиц, не являющихся участниками данного обмена, или когда третья сторона в результате этой сделки выигрывает. Если вы торгуете и теряете при этом свои деньги, это фактически никак не влияет на других. Однако в настоящее время все части финансовой системы тесно взаимосвязаны, а сама она занимает в экономике центральное место, и поэтому сбой в деятельности одного крупного финансового учреждения может нарушить функционирование всей системы. Нынешний кризис затронул практически всех нас: миллионы домовладельцев потеряли свое жилье, а еще больше миллионов людей увидели, как исчезает значительная часть стоимости их домов, из‑за чего целые общины оказались разоренными; за убытки банков пришлось платить налогоплательщикам; многие работники потеряли свои рабочие места. Расходы понесли не только Соединенные Штаты Америки, но и весь мир в целом, и это бремя легло на миллиарды людей, которые не получали никаких выгод от безрассудного поведения банков.

При наличии серьезных агентских проблем и экстерналиев рынки обычно не могут действовать эффективно и получать высокие результаты, что противоречит широко распространенной вере в то, что рынки являются эффективными механизмами. Такое положение дел является одним из обоснований необходимости регулирования финансовых рынков. Регулирующие агентства выступали в качестве последней линии обороны как при чрезмерно рискованном, так и при недобросовестном поведении банков, но после нескольких лег предпринятых банковским сектором целенаправленных усилии по лоббированию своих интересов правительство не только отказалось от действовавших в прошлом регулирующих правил, но и не смогло принять новых, чтобы правильно отреагировать на меняющийся финансовый ландшафт. Более того, регуляторами стали люди, которые не понимали, почему регулирование необходимо, и поэтому они считали его ненужным. Отмена в 1999 году закона Гласса—Стигалла, согласно которому банки были разделены на инвестиционные и коммерческие, привела к появлению более крупных банков, которые были слишком большими, чтобы позволить им обанкротиться. Понимание этого стало стимулом для принятия банками чрезмерных рисков.

Но в конце концов эти банки оказались пойманными в собственную ловушку: финансовые инструменты, которые они использовали, чтобы эксплуатировать бедных, сработали против финансовых рынков и обрушили их. Когда надувшийся пузырь лопнул, большинство банков еще владели достаточно большим количеством рискованных ценных бумаг, настолько большим, что это угрожало их существованию. Очевидно, они ошибались в оценке своей способности переносить риски на других. Но это лишь один из многих парадоксов, которые характерны для данного кризиса: на основе попыток Гринспена и Буша, направленных на уменьшение роли государства в экономике, правительство взяло на себя исполнение беспрецедентной по масштабам роли — стать владельцем крупнейшей в мире автомобильной компании, крупнейшей страховой компании, а также (с учетом размера оказанной финансовой помощи) и некоторых крупнейших банков. Страна, в которой социализм очень часто подвергается анафеме, столкнулась с риском социализации и стала беспрецедентно вмешиваться в деятельность рынков.

Эти парадоксы сопровождаются вроде бы противоречащими друг другу аргументами, приводимыми Международным валютным фондом (МВФ) и Министерством финансов США до кризиса в Восточной Азии, во время него и после его завершения, а также несогласованными действиями, осуществлявшимися тогда и в наши дни. МВФ, возможно, и утверждал, что он верит в рыночный фундаментализм, то есть исходит из того, что рынки являются эффективными саморегулирующимися системами и что поэтому, если вы хотите добиться от них максимального роста и эффективности, лучше всего оставить их в покое и предоставить им возможность применять лишь собственные механизмы. Но, когда случился кризис, МВФ призывал уже к масштабной государственной помощи и беспокоился по поводу «заразности» возникшей болезни, полагая, что она может распространяться от одной страны к другой. Но такая заразность является наиболее типичным случаем экстерналий, а если возникают экстерналии, верить (если вы мыслите логически) в рыночный фундаментализм никак нельзя. Даже после многомиллиардных вливаний, сделанных в ходе оказания помощи, МВФ и Министерство финансов США сопротивлялись принятию мер (регули- рующего характера), которые могли бы снизить вероятность наступления в будущем новых «несчастных случаев», а сами эти катастрофы сделать менее дорогостоящими. Они этого не делали, так как считали, что на фундаментальном уровне рынки как таковые работают хорошо, причем продолжали верить в это даже после неоднократных случаев, которые наглядно демонстрировали, что на самом деле рынки неспособны это делать.

Указанные меры помощи являются примером набора не согласованных друг с другом мер с потенциально возможными долгосрочными последствиями. Экономисты беспокоятся о стимулах: можно даже утверждать, что в списке тех вещей, которые их волнуют, это беспокойство стоит на первом месте. Один из аргументов, выдвигаемый на многих финансовых рынках и обосновывающий отказ от помощи людям, которые оказались втянуты в ипотечные схемы и которые не могут теперь осуществлять по ним платежи, состоит в утверждении, что такая поддержка приведет к усилению «риска недобросовестного поведения», то есть к тому, что стимулы к погашению долгов окажутся ослаблены, если участники ипотечных схем будут знать, что существует какая‑то вероятность, что в случае их неплатежей им будет оказана помощь. Беспокойство по поводу такого морального риска побудило МВФ и Министерство финансов США выступить с заявлением о том, что они категорически против оказания помощи Индонезии и Таиланду, что привело к масштабному краху банковских систем этих стран и породило более глубокий экономический спад. Беспокойство по поводу моральной ответственности сыграло свою роль и при принятии решения об отказе от спасения инвестиционного банка Lehman Brothers. Но это решение в конечном счете привело к самым масштабным в истории спасательным работам. Когда после событий, связанных с Lehman Brothers, дело дошло до крупнейших американских банков, все заботы по поводу моральной ответственности были отодвинуты в сторону, причем настолько далеко, что сотрудникам банков было разрешено получить огромные бонусы за понесенные рекордные потери. Продолжали выплачиваться и дивиденды, а позиции акционеров и держателей долговых обязательств оказались защищены.

Отчасти сущность нынешнего кризиса объясняют повторяющиеся спасательные операции (здесь уже надо говорить не просто о помощи, а о готовности Федеральной резервной системы обеспечить ликвидность в критической ситуации): ФРС и Министерство финансов фактически поощряли банки действовать все более безрассудно, и поэтому эти финансовые институты знали, что если у них возникнет проблема, то скорее всего они будут спасены. (Финансовые рынки называли такую политику «путом Гринспена- Бернанке»), Регуляторы исходили из ошибочного суждения: они полагали, что если экономика страны выжила и в целом все обошлось, это заслуга хорошо сработавших рынков, и поэтому регулирование не нужно. При этом они упускали из вида, что это выживание стало возможным лишь благодаря масштабному вмешательству правительства. В наши дни проблема моральной ответственности более серьезна, чем когда‑либо.

Наличие агентских аспектов и экстерналий означает, что существует роль, которую должно исполнять правительство. Если оно делает свою работу хорошо, сбоев в системе будет меньше, а в случае их возникновения они будут обходиться не так дорого. При возникновении сбоев правительство будет вынуждено оказать помощь, чтобы «склеить расколовшиеся части в единое целое». И то, как правительство станет это делать, влияет на вероятность возникновения кризисов в будущем, а также на то, какие чувства возникают у общества по поводу честности и справедливости финансового бизнеса. Каждая успешная экономика, а значит, и каждое успешное общество предусматривает наличие и правительства, и рынков, роли которых должны быть сбалансированными. Поэтому мы должны ставить не только вопрос «в какой мере?», но и вопрос «что именно?». Во времена деятельности администраций Рейгана и обоих Бушей Соединенные Штаты утратили этот баланс: слабость предпринятых в те годы мер привела к тому, что в наши дни приходится делать слишком много. А неправильные действия, осуществляемые в настоящее время, возможно, приведут к тому, что в будущем придется делать еще больше.

Рецессии

Одним из ярких аспектов революционных преобразований в стиле «свободного рынка», проводившихся по инициативе президента США Рональда Рейгана и премьер–министра Великобритании Маргарет Тэтчер, было то, что целый ряд важных ситуаций, когда рынок не смог добиться эффективных результатов, оказался, по–видимому, забыт, из‑за чего время от времени повторялись эпизоды, при которых ресурсы использовались не совсем правильно. Экономика нередко функционирует не на полную мощность, и тогда миллионы людей, которые хотели бы найти работу, не в состоянии этого сделать. Конечно, в трудные для экономики периоды случаются колебания численности занятых, и тогда более одного человека из двенадцати не могут найти работу, а в категориях представителей национальных меньшинств и молодежи эта доля бывает еще более высокой. Официальный уровень безработицы не дает полной картины: многие люди, желающие работать полный рабочий день, трудятся в течение нескольких часов лишь потому, что это единственная работа, которую они смогли получить, но при определении уровня безработицы в стране они не учитываются. Также этот показатель не включает и тех, кто вошел в категорию инвалидов, но кто трудился бы, если бы смог получить работу. При определении уровня безработицы не учитываются и те люди, которые пытались в прошлом найти работу, но им это не удалось, и теперь они ее даже не ищут. Поэтому анализируемый в данной работе кризис следует признать особенно тяжелым. Если воспользоваться более широким показателем безработицы, то по состоянию на сентябрь 2009 года более одного из шести американцев, которые хотели бы иметь постоянную работу с полной занятостью, не смогли ее найти, а в октябре того же года ситуация стала еще более критической18. Хотя рынок является саморегулирующимся механизмом (пузырь в конце концов прорвался), этот кризис еще раз продемонстрировал, что коррекция после случившегося краха может быть медленной и стоить очень дорого. Разница между фактическим и потенциальным объемами экономического производства составляет триллионы долларов.

Кто мог бы предвидеть крах?

После того как крах экономики произошел, представители и финансового рынка, и регулирующих его органов начали утверждать: «Разве кто‑то мог предвидеть эти проблемы?» На самом деле это делали многие аналитики, но их пессимистические прогнозы были слишком мрачны, чтобы считать их верными: слишком много денег до кризиса получали слишком много людей, чтобы эти предупреждения были услышаны.

Я, конечно, не единственный человек, который полагал, что американскую экономику ожидает крах с глобальными последствиями. С неоднократными предупреждениями в свое время также выступали экономист Нуриэль Рубини из Нью–Йорского университета, финансист Джордж Сорос, Стивен Роуч из Morgan Stanley, эксперт по вопросам жилья Роберт Шиллер из Йеля, а также Роберт Уэскотт, бывший член Совета экономических консультантов (Национального экономического совета) в период президентства Клинтона. Все эти люди являются экономистами кейнсианского толка, и они считали, что рынки не способны к самокорректировке. Большинство из нас беспокоил пузырь, надувавшийся на рынке жилья; некоторые (например, Рубини) основное внимание уделяли риску, связанному с глобальными дисбалансами, которые возникают при внезапной корректировке валютных курсов.

Однако те люди, которые способствовали раздуванию пузыря (Генри Полсон, который вывел размер кредитного плеча, используемого Goldman Sachs, на новый уровень, и Бен Бернанке, позволивший продолжать выдачу субстандартных ипотечных кредитов), сохраняли веру в способность рынков к саморегулированию, и эта уверенность сохранялась у них до тех пор, пока они напрямую не столкнулись с реалиями масштабным кол- лапсом. Человеку вовсе не надо иметь докторскую степень по психологии, чтобы понять, почему сторонники саморегуляции рынка предпочитали считать, что в экономике наблюдаются лишь незначительные сбои, от которых можно легко отмахнуться. Еще в марте 2007 года председатель Федеральной резервной системы Бернанке заявлял, что «воздействие проблем, возникших в секторе субстандартного рынка, на экономику в целом и на финансовые рынки будет, по всей видимости, ограниченным»19.

Год спустя, даже после краха инвестиционного банка Bear Stearns, когда возникли слухи о предстоящей кончине Lehman Brothers, официально считалось (об этом говорили не только публично, но и за закрытыми дверями центральных банков), что после преодоления нескольких «ухабов» экономика вскоре встанет на прямой путь к восстановлению.

Самым очевидным симптомом «экономической болезни» был надувавшийся пузырь недвижимости, который неизбежно должен был лопнуть. Но за этим симптомом скрывались более фундаментальные проблемы. О рисках дерегулирования предупреждали многие. Еще в 1992 году я выказывал беспокойство по поводу секьюритизации ипотечных продуктов, так как считал, что эта практика закончится катастрофой, поскольку и покупатели, и продавцы недооценивали вероятность снижения цен и масштабы корреляции20.

И действительно, любой человек, внимательно проанализировавший состояние американской экономики, легко может заметить, что в ней существуют как серьезные макро-, так и микропроблемы. Как я уже отмечал выше, нашу экономику поддерживал неприемлемый пузырь, без которого совокупный спрос, то есть общий объем товаров и услуг, в которых нуждаются домохозяйства, бизнес, государство и иностранные потребители, был бы слабым, что отчасти было вызвано неравенством, которое становится все более заметным, как в Соединенных Штатах, так и в других странах по всему миру, что приводит к переходу денег от тех, кто бы их тратил, к тем, кто этого не делает21.

На протяжении многих лет мы с Брюсом Гринвальдом, моим коллегой из Колумбийского университета, обращали внимание других на более глубокую проблему — глобальную недостаточность совокупного спроса. В условиях глобализации на первое место выходит общемировой совокупный спрос. Если общий объем того, что люди со всего мира хотят купить, меньше того, что мир в целом может произвести, возникает проблема — слабая глобальная экономика. Одной из причин слабого глобального совокупного спроса является рост уровня резервов — тех денег, которые страны откладывают «на черный день».

Чтобы защитить себя от высокого уровня глобальной нестабильности, столь характерной для эпохи дерегулирования, и от чувства дискомфорта, который они испытывают, когда приходится обращаться к МВФ за помо- щью, развивающиеся страны отправили в свои резервы сотни миллиардов долларов22. Премьер–министр одного из государств, которые серьезно пострадали от мирового финансового кризиса 1997 года, как‑то сказал мне: «В 97–м мы были учениками. Тогда мы твердо запомнили, что происходит в том случае, если у вас нет достаточных резервов».

Богатые нефтью страны также занимались накоплением резервов; они исходили из того, что высокая цена этого сырья не всегда будет такой. У некоторых государств была и другая причина, побуждавшая их накапливать резервы. Для развивающихся стран лучшим способом роста считался рост экономики, стимулируемый экспортом; но после принятия новых правил торговли, осуществляемой в рамках Всемирной торговой организации, развивающиеся страны лишились многих своих традиционных инструментов, которые они использовали для создания новых отраслей промышленности, после чего многие из этих государств перешли к политике сохранения конкурентоспособности курса своей валюты. А это означало скупку долларов, продажу собственной валюты и накопление резервов.

Конечно, все эти причины для накопления резервов были вескими, но они привели к плохим последствиям: глобальный спрос оказался недостаточным. Каждый год в период, предшествующий кризису, в указанные резервы отправлялось полтора триллиона долларов, а иногда и больше. В течение какого‑то времени ситуацию спасали Соединенные Штаты, которые активно и даже расточительно занимались потреблением, все более залезая в долги, то есть, проще говоря, жили не по средствам. Благодаря такой политике США стали для мира потребителем, обеспечивавшим последнюю линию обороны. Но такое положение дел не может быть устойчивым.

Глобальный кризис

Этот кризис быстро приобрел глобальный масштаб, что неудивительно, поскольку почти четверть ипотечных кредитов, выданных в США, ушла за пределы страны23.

Хотя это распространение не было спланировано заранее, оно помогло США: если бы иностранные институты не скупали в таком большом количестве американские обязательства и токсичные бумаги, ситуация, скорее всего, выглядела бы гораздо хуже24. Но первым, что экспортировали Соединенные Штаты, была философия дерегулирования. Если бы это не было сделано, иностранцы не приобрели бы, возможно, столько токсичных ипотечных продуктов25.

В итоге Соединенные Штаты также экспортировали и рецессию. Это был, конечно, только один из нескольких каналов, перетекая по которым американский кризис стал глобальным: экономика США по–прежнему является крупнейшей в мире, и поэтому в любом случае спад такого масштаба вряд ли обошелся бы без глобальных последствий. Более того, мировые финансовые рынки стали тесно взаимосвязанными, о чем свидетельствует тот факт, что двумя из трех крупнейших бенефициаров, выигравших в результате спасения правительством США компании АIG, были иностранные банки.

Вначале многие в Европе говорили о расцеплении систем и считали, что они смогут поддерживать рост своей экономики даже в том случае, если в Америке случился спад. Они полагали, что от рецессии их спасет рост в Азии. Очевидно, что при таком видении желаемое выдавалось за действительное. Экономики азиатских государств по–прежнему слишком малы (общее потребление Азии составляет лишь 40% от потребления в Соединенных Штатах)26, а их рост в значительной мере зависит от объема экспорта в Соединенные Штаты. Даже после масштабного стимулирования темпы экономического роста в Китае в 2009 году были примерно на 3—4% ниже, чем до кризиса. Мир слишком взаимосвязан; спад в Соединенных Штатах не мог не привести к замедлению общемирового роста. (Здесь стоит отметить наличие асимметрии: благодаря наличию огромного и к тому же не в полной мере используемого внутреннего азиатского рынка этот регион смог бы вернуться к состоянию устойчивого роста даже в условиях, когда Соединенные Штаты и Европа оставались бы слабыми; к этому варианту развития событий я вернусь в главе 8.)

Хотя финансовые институты Европы пострадали из‑за покупки токсичных ипотечных кредитов и рискованных сделок, в которые они вступили с американскими банками, ряд европейских стран столкнулся и с проблемами собственного изготовления. Так, Испания также позволила надуться огромному пузырю на рынке жилья и в настоящее время страдает от практически полного краха своего рынка недвижимости. Однако, в отличие от Соединенных Штатов, действовавшие в Испании жесткие правила регулирования банковской деятельности помогли ее банкам выстоять в гораздо более тяжелых условиях и добиться более приемлемых результатов, хотя, и это неудивительно, экономика этой страны в целом пострадала сильнее.

Великобритания также не устояла перед соблазном создания пузыря на рынке недвижимости. Но, что еще хуже, под влиянием Лондона, основного финансового центра, она попала в ловушку «гонки уступок», то есть последовательной отмены ограничений и снижения стандартов государственного регулирования, при участии в которой власти пытаются делать все возможное, чтобы привлечь финансовый бизнес. «Легкое» регулирование оказалось ничем не лучше, чем тот подход, который практиковался в Соединенных Штатах. Поскольку англичане позволили финансовому сектору играть более активную роль в своей экономике, расходы по ее спасению после краха оказались (в пропорции к масштабу) еще более значительными. Как и в Соединенных Штатах, здесь сформировалась культура высоких зарплат и бонусов. Но и Великобритании по крайней мере понимали, что если вы даете деньги налогоплательщиков банкам, то вы должны сделать все возможное, чтобы убедиться в том, что эти организации используют их по назначению — для выдачи новых займов, а не для выплаты бонусов и дивидендов. К тому же в этой стране хотя бы в какой‑то мере понимают необходимость ответственности: руководители спасаемых банков были заменены, и британское правительство потребовало, чтобы после выхода из кризиса налогоплательщики получили справедливую компенсацию в обмен на предоставленную банкам помощь, то есть здесь не шла речь о бесплатной раздаче денежных средств, к которой при аналогичных обстоятельствах прибегли администрации Обамы и Буша27.

Очень наглядным примером того, что может пойти не так, когда в небольшой и открытой экономике начинают распевать мантру дерегулирования и активно ее применять, является Исландия. Хорошо образованные граждане этой страны усердно трудились и находились на переднем краю развития современных технологий. Они преодолели трудности, связанные с удаленным расположением своего государства, суровыми климатическими условиями и истощением рыбных запасов, одним из традиционных источников их дохода, и смогли добиться того, что доход на душу населения в их стране составлял 40 тыс. долл. Однако в настоящее время будущему этой страны серьезно угрожают последствия безрассудного поведения их банков.

В начале этого десятилетия я несколько раз приезжал в Исландию и предупреждал руководство страны о рисках проводимой им политики либерализации28. В этой стране с населением около 300 тыс. человек было три банка, которые приняли вклады и купили активы на общую сумму порядка 176 млрд долл., что в 11 раз превышает ВВП страны29. После драматичного краха своей банковской системы, случившегося осенью 2008 года, Исландия стала первой за более чем 30 лет развитой страной, которая обратилась за помощью к МВФ30. Банки Исландии, как и банки в других странах, действовали с большим кредитным плечом и в условиях высоких рисков. Когда участники финансовых рынков поняли, каковы масштабы этих рисков, и начали выводить свои деньги, исландские банки (особенно Landsbanki стали привлекать деньги вкладчиков из Великобритании и Нидерландов, предлагая им надежные, как ледник, счета (по–исландски это звучит Icesaver, то есть обыгрывается и название одного из исландских банков 1сезауе. — Прим. перев.), подкрепляя свои приглашения высокими процентными ставками. Вкладчики наивно посчитали, что на этот раз им предложили «бесплатный сыр» — они смогут получить более высокую прибыль без риска. Может быть, они к тому же наивно полагали, что правительства их стран должным образом занимаются регулирующей деятельностью. Но, как и везде, регуляторы в первую очередь исходили из предположения, что рынки сами позаботятся о себе. Заимствования, сде- ланные за счет денег вкладчиков, лишь отсрочили час расплаты. Исландия, конечно, не могла себе позволить влить сотни миллиардов долларов в свои ослабленные банки. По мере того как люди, предоставившие свои средства исландским банкам, все лучше и лучше осознавали реальное положение дел, массовое изъятие денег из банковской системы этой страны становилось лишь вопросом времени; глобальный хаос, возникший после краха Lehman Brothers, лишь ускорил начало этого процесса, который в любом случае был неизбежен. В отличие от Соединенных Штатов, правительство Исландии знало, что оно не сможет оказать помощь держателям долговых обязательств и акционерам. Вопросы, на которые надо было дать ответы, формулировались так: будет ли правительство помогать выйти из кризиса исландским корпорациям, которые страховали вкладчиков, и в какой мере оно проявит свою щедрость в отношении иностранных вкладчиков. Великобритания в сложившейся ситуации прибегла к тактике силового давления и при этом зашла настолько далеко, что захватила исландские активы, воспользовавшись для этого положениями своего антитеррористического законодательства, а когда Исландия обратилась к МВФ и скандинавским странам за помощью, Великобритания настаивала на том, чтобы исландские налогоплательщики спасли деньги вкладчиков из Великобритании и Нидерландов, причем возвратили им вложения даже в большем размере, чем предусматривала страховка. При моем следующем посещении Исландии в сентябре 2009 года, то есть почти через год после описываемых здесь событий, гнев, вызванный этими требованиями, в этой стране был ощутим почти физически. Почему налогоплательщики Исландии должны расплачиваться за провал частного банка, особенно в условиях, когда иностранные регуляторы не смогли выполнить работу по защите интересов своих граждан? Одним из широко распространенных мнений, объясняющих решительную реакцию правительств европейских стран, является утверждение, что Исландия выявила существенный изъян в процессе европейской интеграции: «единый рынок» означал, что любой европейское банк может работать в любой стране. Но при этом ответственность за регулирование была возложена на ту страну, откуда такой банк родом. Однако при этом получалось, что, если регуляторы на родине банка не могли должным образом выполнить свою работу, граждане из других стран рисковали потерять миллиарды. Европа не хотела думать об этой проблеме и о ее далеко идущих последствиях и предпочла простой вариант — попытаться заставить маленькую Исландию заплатить по счету, сумма которого составила около 100% ВВП этой страны31.

По мере обострения кризиса в Соединенных Штатах и Европе другие страны также ощутили его негативные последствия — в виде резкого снижения глобального спроса. Особенно от этого пострадали развивающиеся страны, так как денежные переводы (пересылка денег членами семьи, которые находятся в развитых странах, своим оставшимся дома родным) сократились. Сократился и объем поступающего в эти страны иностранного капитала, причем в некоторых случаях направление денежных потоков даже сменилось на противоположное. Если в Америке кризис начался с финансового сектора, а затем распространился на остальную экономику, то во многих развивающихся странах, в том числе и в тех, где финансовое регулирование организовано гораздо лучше, чем в Соединенных Штатах, проблемы в «реальной экономике» были настолько серьезны, что в конце концов это отрицательно сказалось и на финансовом секторе. Кризис распространялся так быстро отчасти и из‑за тех политических мер, прежде всего направленных на либерализацию рынков капитала и финансов, которые МВФ и Министерство финансов США навязывали другим странам исходя из той же самой идеологии свободного рынка, которая доставила кучу неприятностей самим США32.

Если уж даже Соединенные Штаты считают, что им трудно позволить себе выделить триллионы долларов на спасение и стимулирование своей экономики, то для бедных стран осуществление подобных действий лежит вообще за пределами их возможностей.

Общая картина

Все перечисленные симптомы охватившей мир экономической болезни имеют одну масштабную первопричину: мировая экономика переживает эпоху сейсмических сдвигов. Великая депрессия совпала с упадком сельского хозяйства в США; цены на сельскохозяйственную продукцию фактически стали снижаться еще до краха фондового рынка, случившегося в 1929 году. Повышение производительности в сельском хозяйстве было настолько значительным, что все необходимые потребителям продукты питания теперь была способна производить лишь небольшая доля населения. переход от экономики, основанной на сельском хозяйстве, к экономике с доминированием промышленного производства был нелегким делом. Фактически рост экономики возобновился только после насаждения в стране «Нового курса» и начала Второй мировой войны, которая «загнала» людей па фабрики.

В настоящее время основной тенденцией в Соединенных Штатах является отказ от производства и переход к сфере услуг. Как и в прошлом, это отчасти вызвано успешным повышением производительности труда в промышленности, благодаря чему все необходимые для страны игрушки, автомобили и телевизоры, которые могло бы купить даже самое материалистическое и самое расточительное общество в мире, в настоящее время может произвести всего лишь незначительная часть населения. Но и Соединенным Штатам, и Европе надо учитывать еще один фактор фактор глобализации, наличие которого приводит к изменению мест сосредоточения промышленного производства в связи с наличием там сравнительных преимуществ. Теперь основными производственными центрами стали Китай, Индия и другие развивающиеся страны.

Помимо этой «микроэкономической» корректировки существует и набор макроэкономических дисбалансов: несмотря на то что Соединенным Штатам необходимо экономить, чтобы обеспечить пенсию для своих стареющих представителей поколения беби–бума, страна живет не по средствам, на деньги, в значительной степени предоставляемые Китаем и другими развивающимися странами, которые стали производить гораздо больше, чем они потребляют. Процесс кредитования одних стран другими, в результате чего у одной из сторон возникает дефицит торгового баланса, а у другой — профицит, является вполне естественным, но необычность заключается в том, что в данном случае бедные страны кредитуют богатые, а объем образующихся при этом торговых дефицитов представляется неприемлемым. По мере того как отдельные страны становятся все более крупными должниками, кредиторы могут утрачивать к ним доверие и выражать сомнение в том, что такой заемщик сможет погасить свой долг. Подобное мнение может сложиться даже в отношении такой богатой страны, как Соединенные Штаты. Для возвращения американской и глобальной экономики в здоровое состояние потребуется их реструктуризация, проведенная с учетом новых реалий экономики И устраняющая создавшиеся глобальные диспропорции.

Мы не можем вернуться туда, где мы были до прорыва пузыря в 2007 году. Мы и не должны этого хотеть. В той экономике существовало множество проблем, о которых мы только что упомянули. Конечно, есть вероятность, что пузырь на рынке жилья будет заменен каким‑то другим, как это уже было, когда жилищный пузырь пришел на смену технологическому. Но такое «решение» лишь откладывает час расплаты на более поздний срок. Любой новый пузырь может порождать опасности; так, нефтяной пузырь поспособствовал тому, что экономика достигла предела своих возможностей и даже вышла за него. Чем дольше мы откладываем решение основных проблем, тем больше времени потребуется для возвращения мира к стабильному росту.

Существует простой тест, позволяющий определить, добились ли Соединенные Штаты достаточного прогресса в том, чтобы не допустить возникновения очередного кризиса. При его проведении надо получить ответ на ряд следующих вопросов. Удалось бы нам избежать нынешнего кризиса, если бы предложенные сейчас реформы были проведены раньше? Или кризис накрыл бы нас в любом случае? Например, ключевой составляющей и предлагаемой Обамой реформе регулирования является предоставление большого объема прав и полномочий Федеральной резервной системе. Но, когда разразился кризис, ФРС вовсе не исчерпала весь перечень имевшихся у нее полномочий. Фактически при рассмотрении под любым углом оказывается, что в центре как последнего пузыря, так и предыдущего находилась именно ФРС. Может быть, председатель Федеральной резервной системы усвоил этот урок. Но мы живем в стране законов, а не людей, и поэтому возникает еще несколько связанных с этим вопросов. Следует ли нам иметь систему, для создания которой надо сначала в пожаре кризиса уничтожить нынешнюю ФРС, чтобы это стало гарантией того, что она не возникнет в новом виде? Можем ли мы доверять системе, которая представляет собой очень шаткую конструкцию и зависит от какой‑то конкретной экономической философии и понимания ситуации одним человеком или даже семью членами Совета управляющих Федеральной резервной системы? Когда эта книга готовилась к печати, было очевидно, что реформы не продвинулись достаточно далеко.

Мы не можем ждать момента, когда кризис закончится. С другой стороны, то, как мы сейчас ведем себя по отношению к кризису, возможно, затруднит решение перечисленных глубоких проблем. В следующей главе описывается, что мы должны были бы сделать для преодоления кризиса и почему то, что мы сделали, практически сразу перестало работать.

Глава 2. Свободный рынок и его последствия

В октябре 2008 года американская экономика оказалась в состоянии свободного падения и была готова захватить с собой в этот процесс значительную часть всей мировой экономики. В прошлом мы уже сталкивались с резким снижением показателей фондового рынка, ограничением выдаваемых кредитов, резким спадом на рынке жилья и корректировкой объема производственных запасов. Однако со времен Великой депрессии все эти напасти не случались одновременно. И никогда прежде штормовые тучи не перемещались над Атлантическим и Тихим океанами так быстро, становясь при этом все более грозными. Хотя все неприятности случались вроде бы по отдельности, на самом деле все они были вызваны действием одного общего источника — безрассудным кредитованием, осуществлявшимся финансовым сектором. Именно оно подпитывало надувание жилищного пузыря, который в конце концов лопнул. То, что происходило у пас на глазах, было совершенно предсказуемым, как предсказуемыми были и последствия лопнувшего пузыря. Такие пузыри и последствия их взрывов так же стары, как капитализм и банковская деятельность. Правда, после Великой депрессии Соединенные Штаты не сталкивались с этим явлением на протяжении нескольких десятилетий, чего удалось добиться благодаря умелым действиям правительства в области регулирования, к которым оно прибегло после той давней катастрофы. Однако после осуществления мер, направленных на дерегулирование рынков, можно было говорить только о том, сколько времени пройдет до того момента, когда все ужасы прошлого вернутся снова. Внедрение так называемых финансовых инноваций позволило пузырю раздуться больше обычного, но это же привело и к тому, что разгребать завалы, образовавшиеся после взрыва пузыря, стало еще более трудным делом1.

Необходимость принятия радикальных мер была очевидна уже в августе 2007 года. В том месяце разница между процентными ставками по межбанковским кредитам (процентными ставками, по которым банки предоставляют ссуды друг другу) и ставкой по казначейским векселям резко возросла. В. «нормальной» экономике эти ставки лишь незначительно отличаются друг от друга. Сильное расхождение означает, что банки не доверяют друг другу. Кредитные рынки оказались перед угрозой замерзания, что было вполне объяснимо. Каждый участник знал об огромных рисках, с которыми он сталкивается и которые отражаются на его балансовом отчете, поскольку стоимость заложенных активов снижалась, а убытки по другим видам деятельности возрастали. Банки знали, насколько шатким было их собственное положение, и могли догадываться, что ситуация в других банках ничем не лучше.

Неизбежными последствиями такой тяжелой ситуации стали прорыв пузыря и ужесточение условий выдаваемых кредитов. Понимание негативного эффекта этих последствий возникнет лишь через несколько месяцев, но никакое стремление принять желаемое за действительное, каким бы сильным оно ни было, уже не сможет остановить этот процесс. Экономика замедлилась. И по мере того как происходило это торможение, возрастало число обращений взыскания на заложенную недвижимость. Проблемы, возникшие в сфере недвижимости, сначала сказались на рынке субстандартных кредитов, но вскоре стали проявлять себя и в других областях. Если американцы не могут оплачивать купленные ими дома, значит, у них возникли трудности и с платежами по кредитным картам. Поскольку цены на недвижимость рухнули, следовало ожидать, что похожие проблемы в скором времени проявятся и на рынках элитного жилья и коммерческой недвижимости. Так как поток потребительских расходов иссякал, стало очевидно, что многие предприятия неизбежно обанкротятся, а это означало, что доля дефолтов по коммерческим займам будет расти.

Президент Буш утверждал, что на рынке жилья возникли лишь небольшие колебания, своего рода «рябь», из‑за которой пострадают лишь отдельные домовладельцы. И даже когда рынок жилья упал до 14–летнего минимума, 17 октября 2007 года президент продолжал гнуть свою линию: «Я чувствую, что многие экономические показатели в Соединенных Штагах являются хорошими». 13 ноября того же года он успокоительно заявил: «Фундамент нашей экономики является очень прочным, а сама экономика — устойчивой». Однако на самом деле условия в банковской сфере и в секторе недвижимости продолжали ухудшаться. И когда в декабре 2007 года экономика страны вступила в рецессию, президент начал признавать, что возникнут, вполне вероятно, некоторые проблемы: «Несомненно, над нами нависли вызывающие определенные опасения штормовые тучи, но основа у нас прочная»2.

Поскольку призывы к действиям со стороны экономистов и представителей бизнеса становились все более громкими, президент Буш прибегнул к своей обычной панацее от всех экономических бед — сокращению налогов, и в феврале 2008 года это сокращение составило 168 млн долл. Большинство экономистов–кейнсианцев предсказывали, что это лекарство не сработает. Американцы были обременены долгами и очень беспокоились по этому поводу. Так с какой стати они будут тратить полученную скидку на потребление вместо того, чтобы придержать ее на приближающийся «черный день»? Так оно и произошло на самом деле: американцы сэкономили более половины указанной суммы, и поэтому сделанный шаг очень слабо простимулировал экономику, которая уже вступила в фазу замедления3.

Но, хотя президент и поддержал политику снижения налогов, он отказывался верить, что экономика вступает в состояние рецессии. Более того, даже когда страна уже находилась в рецессии в течение нескольких месяцев, он отказывался это признавать и 28 февраля 2008 года заявил следующее: «Я не думаю, что мы идем к рецессии». Когда вскоре после этого должностные лица Федеральной резервной системы и Министерства финансов согласились на создание вынужденного союза между инвестиционным гигантом Bear Stearns и банком JPMorgan Chase, по условиям которого второй приобретал акции первого всего лишь по 2 долл. за акцию (позже эта цена изменилась и составила 10 долл. за акцию), стало ясно, что прорыв пузыря вызвал в экономике вовсе не рябь.

Когда с банкротством столкнулся банк Lehman Brothers, а это случилось в сентябре 2008 года, те же самые чиновники резко изменили прежний курс и позволили этому банку потерпеть крах, что в конце концов вызвало необходимость в осуществлении целого комплекса спасательных операций, обошедшихся бюджету во много миллиардов долларов. После этого спад уже нельзя было игнорировать. Однако крах Lehman Brothers стал следствием экономического кризиса, а не был его причиной: он лишь ускорял процесс, который уже активно развивался до этого.

Несмотря на возрастающее число утраченных рабочих мест (за первые девять месяцев 2008 года эти потери составили примерно 1,8 млн рабочих мест, к тому же 6,1 млн американцев работали неполный рабочий день, поскольку не могли найти варианта с полной занятостью) и снижение индек- ca Доу–Джонса с января 2008 года на 24%, президент Буш и его советники настаивали на том, что все не так плохо, как кажется. В своем выступлении 10 октября 2008 года Буш заявил: «Мы знаем, с какими проблемами мы столкнулись, но у нас есть инструменты, необходимые для их устранения. И сейчас мы над этим энергично работаем».

Но на самом деле администрация Буша воспользовалась лишь ограниченным набором инструментов. Более того, она даже не смогла их правильно применить. Она отказалась помочь домовладельцам, не стала помогать безработным и решила не стимулировать экономику при помощи стандартных мер (увеличить расходы или хотя бы более активно использовать свое испытанное средство — дальнейшее снижение налогов). Администрация сделала ставку на выделение денег банкам, но при этом столкнулась с серьезными трудностями и не смогла разработать достаточно эффективный способ реализации этой меры, чтобы восстановить межбанковский кредитный рынок.

После краха Lehman Brothers, национализации Fannie Мае и Freddie Mac, а также проведения акции по спасению AIG Буш поспешил на помощь банкам, потратив на это огромную сумму 700 млрд долл., для чего была разработана программа, эвфемистически озаглавленная как Программа спасения проблемных активов (TARP). Политика Буша по оказанию помощи банкам, проводимая осенью 2008 года и при этом игнорировавшая миллионы владельцев домов, которые столкнулись с реальной угрозой обращения взыскания на их заложенную недвижимость, была похожа на активное переливание крови пациенту, который умирает от внутреннего кровотечения. Ведь было очевидно, что, если не починить покосившийся фундамент экономики и не остановить поток обращений взыскания на заложенную недвижимость, вливание денег в банки не сможет помочь их спасению. В лучшем случае такие денежные «подкормки» могли стать лишь временной мерой, паллиативом, что и подтвердилось на практике. Одна спасательная операция следовала за другой, причем иногда один и тот же банк (например, Citibank, крупнейший в то время банк США) приходилось спасать более одного раза.

Дебаты о восстановлении экономики и президентская кампания

По мере приближения президентских выборов, назначенных на ноябрь 2008 юла, почти всем (за исключением, по–видимому, президента Буша) становилось ясно, что для вывода экономики из рецессии предстоит еще многое сделать. Но администрация надеялась, что помимо помощи банкам достаточно будет ограничиться лишь установлением низких процентных ставок. Хотя несовершенная денежно–кредитная политика, возможно, и сыграла центральную роль в создании Великой рецессии, вывести страну из кризиса она была неспособна. Джон Мейнард Кейнс однажды объяснил, почему в условиях спада денежно–кредитная политика бессильна, сравнив ее меры с попыткой толкать веревочку. Если объем продаж резко упал, то понижение процентной ставки с 2% до 1 не побудит бизнес строить новые заводы или покупать новые станки. Когда экономический спад набирает обороты, обычно резко возрастает объем избыточных мощностей. С учетом неопределенностей этого рода оживить экономику не сможет, скорее всего, даже нулевая процентная ставка. Более того, центральный банк может снижать процентную ставку, по которой платит правительство, но не он определяет процентные ставки, по которым расплачиваются компании, или те ставки, по которым банки будут готовы кредитовать друг друга. Самое большее, на что можно надеяться в отношении денежно–кредитной политики, — что она не ухудшит сложившегося положения дел, как это сделали Федеральная резервная система и Министерство финансов в период краха Lehman Brothers.

Оба кандидата в президенты, Барак Обама и Джон Маккейн, согласились, что требуется стратегия, охватывающая три основных направления: торможение потока плохих ипотечных кредитов, стимулирование экономики и возрождение банковской деятельности. Но у каждого из них были свои представления о том, что следует сделать в каждой области. С новой силой разгорелись дебаты по вопросам экономики, идеологии и распределительной деятельности, которые велись на протяжении предыдущей четверти века. Стимулы, предлагаемые Маккейном, основывались на снижении налогов, что, как считалось, приведет к стимулированию потребления. План Обамы предусматривал увеличение расходов правительства, особенно инвестиционных, в том числе предоставление «зеленых инвестиций», направленных на сохранение окружающей среды6. В стратегии Маккейна был пункт, предназначенный для решения проблемы обращения взыскания на заложенную недвижимость: предполагалось, что правительство фактически возьмет на себя убытки банков от плохих кредитов. В этом вопросе Маккейн выступал за более высокие траты; программа Обамы в этой части была более скромной и ориентировалась на оказание помощи домовладельцам. Ни у одного из кандидатов не было четкого представления о том, что делать с банками. Они оба боялись «покорежить» рынки и поэтому даже намеком не критиковали усилия президента Буша, связанные с акциями спасения.

Любопытно, что Маккейн иногда занимал более популистскую позицию, чем Обама, и, как складывалось впечатление, был более склонен критиковать возмутительное поведение Уолл–стрит. Он мог себе это позволить: республиканцы были известны как партия крупного бизнеса, а у Маккейна была репутация возмутителя спокойствия. Обама, как и Билл Клинтон до него, пытался дистанцироваться от «старых демократов», имевших репутацию людей, не жалующих бизнес, и на предвыборном собрании по выдвижению кандидатов, проводившемся в колледже Cooper Union, он выступил с энергичной речью, в которой объяснил, почему наступило время для более эффективного регулирования7.

Ни один кандидат не хотел рисковать и потому не вдавался в подробности, относящиеся к глубинным причинам, вызвавшим кризис. Критика жадности Уолл–стрит была для них, может быть, приемлемой линией поведения, но обсуждение проблем в области корпоративного управления, приведших к искажению систем стимулирования, которые в свою очередь стали поощрять неэтичное поведение руководителей, было для них слишком техническим вопросом. Рассуждения о страданиях простых американцев были более выигрышными, но попытки связать их с недостаточным совокупным спросом были бы рискованными, так как это противоречило бы известному лозунгу проведения нормальной политической кампании — «излагайте все простым, доходчивым языком». Обама настаивал на необходимости укрепления права создавать профсоюзы, но только в качестве основополагающего права, а не в рамках стратегии, которую можно было бы связать с экономическим восстановлением или даже с решением более скромной задачи — уменьшением неравенства.

Когда новый президент вступил в должность, раздался коллективный вздох облегчения. Наконец‑то будет сделано хотя бы что‑то. В последующих главах я более подробно рассмотрю, с чем столкнулась администрация Обамы после прихода к власти, как она отреагировала на кризис и что она должна сделать, чтобы оживить экономику и не допустить повторения кризиса. Я попытаюсь объяснить, почему политики выбирали те или иные подходы, в том числе и те, которые, как они надеялись, могут сработать в будущем. В конечном счете команда Обамы сделала выбор в пользу консервативной стратегии, того ее варианта, который я называю вариантом «ситуационного продвижения» или, если воспользоваться более доходчивым определением, вариантом «как‑нибудь прорвемся». Пожалуй, как это ни парадоксально, такая стратегия является весьма рискованной. Некоторые риски, присущие плану президента Обамы, станут, возможно, очевидными уже сейчас, когда эта книга только выходит к читателям, другие же проявят себя лишь через годы. Но в любом случае остается один вопрос: почему Обама и его советники действовали настолько небрежно?

Эволюционирующая экономика

Определить, что надо делать с экономикой, находящейся в состоянии свободного падения, нелегко. Понимание того, что каждый кризис рано или поздно подходит к концу, не слишком успокаивает.

Прорыв пузыря на рынке жилой недвижимости в середине 2007 года уже через короткое время привел, как и предсказывал я и некоторые другие специалисты, к рецессии. Хотя условия кредитования были плохими еще до банкротства Lehman Brothers, после него они стали еще хуже. Столкнувшись с высокой стоимостью кредитов (если их вообще можно было тогда получить) и спадом на рынках, компании быстро отреагировали на такое положение дел сокращением своих резервов. Количество заказов резко упало, в процентном отношении даже сильнее снижения ВВП, отчего особенно сильно пострадали страны, зависящие от инвестиционных товаров и товаров длительного пользования, расходы на которые можно отложить на будущее время. (Так, с середины 2008–го по середину 2009 года экспорт Японии сократился на 35,7%, Германии — на 22,3%8.) Светлым пятном в этой ситуации были «зеленые ростки», появившиеся весной 2009 года, которые свидетельствовали о восстановлении в некоторых областях экономики, более всего пострадавших в конце 2008–го и в начале 2009 года, в том числе это проявилось в виде восстановления некоторых запасов, которые до этого были чрезмерно истрачены.

Более глубокий анализ основных проблем, которые унаследовал Обама после вступления в должность, привел его, должно быть, к гораздо более пессимистичным выводам: процедура обращения взыскания на заложенную недвижимость была инициирована в отношении миллионов домов, а цены на недвижимость во многих регионах страны продолжали падать. Это привело к тому, что еще миллионы домов «ушли под воду», что на жаргоне профессионалов в этой области означает, что разность между стоимостью заложенного имущества и задолженностью по кредиту стала отрицательной, и поэтому они становились кандидатами на обращение взыскания на заложенную недвижимость. Безработица росла, и при этом у сотен тысяч людей подходил к концу недавно продленный срок получения пособий по безработице. Власти штатов, чьи бюджеты понесли существенные потери, были вынуждены прибегнуть к увольнениям9. Одним из первых достижений Обамы были государственные расходы, осуществляемые в соответствии с законом о стимулах, но и это достижение было относительным: оно лишь не позволило ситуации стать еще более тяжелой.

Банкам разрешили брать дешевые займы у ФРС на условиях слабого обеспечения и открывать рискованные позиции. Некоторые банки сообщили о доходах, полученных за первое полугодие 2009 года, главным образом за счет бухгалтерской и торговой прибыли (читай: благодаря спекуляциям). Но такого рода спекуляции не могли помочь экономике быстро восстановиться. К тому же было ясно, что, если эти шаги правительства не окажутся в конечном счете удачными, затраты за счет средств американских налогоплательщиков еще более возрастут.

Используя преимущества, связанные с получением дешевых денег и выдачи их в виде кредитов с гораздо более высокими процентными ставками, банки постепенно осуществят рекапитализацию, конечно, при условии, что они не пострадали из‑за убытков, связанных с ипотечными кредитами, коммерческой недвижимостью, коммерческими ссудами и кредитными картами. Если ничего плохого не произойдет, банки, возможно, пройдут через это испытание без очередного кризиса. Через несколько лет (на это надеялись) банки окажутся в более хорошем положении, после чего экономика вернется к нормальной жизни. Разумеется, высокие процентные ставки, которые банки устанавливают для клиентов в своем стремлении провести рекапитализацию, препятствуют восстановлению экономики, но это считалось частью цены, которую надо заплатить, чтобы избежать неприятных политических дебатов.

Банки (в том числе небольшие, на взаимодействие с которыми в значительной степени полагаются многие представители малого и среднего бизнеса) испытали стресс при осуществлении операций почти со всеми видами кредитования: коммерческой и жилой недвижимости, кредитных карт, выдачи потребительских и коммерческих кредитов. Весной 2009 года администрация провела стресс–тест банков (который на самом деле был не слишком жестким), чтобы понять, смогут ли они выжить в ситуации, характеризующейся более высоким уровнем безработицы и падением цен на недвижимость10.

Даже если бы банки были здоровы, процесс сокращения ими своего кредитного плеча, то есть снижения уровня задолженности, достигшего запредельных величин по всем секторам экономики, скорее всего, привел бы к тому, что экономика оставалась бы слабой в течение длительного периода времени. Банки активно брали в долг под относительно небольшие объемы собственных средств (их основной капитал или собственные средства). В результате объем сформированных таким образом активов иногда в 30 раз превышал размер их собственного капитала. Домовладельцы также завязли в долгах по уши, закладывая имевшуюся у них собственность. Было очевидно, что объем долговых обязательств существенно превосходит стоимость гарантийного обеспечения, и поэтому было понятно, что коэффициент задолженности надо понижать. Но сделать это было достаточно трудно. Могло случиться так, что цены активов, которые выступали в качестве обеспечения, упадут еще сильнее. Снижение стоимости активов вызовет стресс во многих отраслях экономики; произойдут банкротства, и даже те фирмы и люди, которые не обанкротятся, сократят свои расходы.

Можно было, конечно, рассчитывать на то, что американцы продолжат жить, как и прежде, с нулевыми сбережениями, но ставка на такой вариант была бы безрассудной, что подтверждают и данные, свидетельствующие о совсем другой тенденции — росте нормы сбережений домохозяйств до 5% доходов". При слабой экономике, как считалось, банки скорее понесут убытки, чем смогут их избежать.

Некоторые специалисты надеялись, что спасти экономику США может экспорт, который помог смягчить спад в 2008 году. Но в условиях глобализации проблемы в одной части системы быстро проявляют себя и в других. Для кризиса 2008 года была характерна синхронность глобального экономического спада. Это означало, что Соединенные Штаты вряд ли могли поддерживать объем экспорта на таком уровне, который позволил бы вытащить экономику из кризиса, как это было в Восточной Азии десятью годами ранее.

Когда Соединенные Штаты только начали первую войну в Заливе в 1990 году, генерал Колин Пауэлл выступил с утверждением, которое затем получило название доктрины Пауэлла. Одним из составляющих элементов этой доктрины было требование решительного наступления. Возможно, что‑то подобное следовало осуществить и в экономике, может быть, в этом качестве могла бы выступить доктрина Кругмана—Стиглица. Когда экономика слаба и даже очень слаба, как это было с мировой экономикой в начале 2009 года, следует предпринять решительное наступление. Правительство всегда может попридержать часть боеприпасов, имеющихся у него в избытке, если оно готово их использовать, но отсутствие боеприпасов, готовых к применению, может привести к долгосрочным последствиям. Наступление на проблему с недостаточным количеством боеприпасов было опасной стратегией, особенно в условиях, когда становилось все более ясно, что администрация Обамы недооценила силу экономического спада, в том числе фактор сильного роста численности безработных. Ситуация усугублялась тем, что в тот момент, когда администрация продолжила свою, казалось бы, безграничную поддержку банков, у нее, как создавалось впечатление, не было видения того, каким станет будущее американской экономики и ее больного финансового сектора.

Видение ситуации

Базовые параметры экономической жизни Соединенных Штатов, действовавшие на протяжении половины столетия, были заданы Новым курсом Франклина Рузвельта, который сохранялся до тех пор, пока мы не забыли уроков Великой депрессии. В 2008 году, когда американская финансовая система находилась в разобранном состоянии, а экономика переживала мучительную трансформацию, нам было необходимо понять, какие финансовые рынки и какую экономику мы хотим иметь, чтобы выйти из кризиса. Наши действия могли бы и действительно были способны повлиять на формат нашей экономики в течение нескольких будущих десятилетий. Нам было необходимо новое видение, и не только потому, что наши старые модели перестали работать, но и потому, что мы усвоили очень болезненные уроки, смысл которых состоял в том, что допущения, лежавшие в основе старой модели, оказались ошибочными. Мир менялся, но мы не поспевали за этими переменами.

Одной из самых сильных сторон Обамы была порождаемая им надежда — ощущение, связанное с будущим и с возможностью перемен. И все же, если рассматривать происходящее более фундаментально, ни одна из «драм» Обамы по своему содержанию не была консервативной: он не предложил альтернативного видения капитализма. Помимо заслуженно известной речи в колледже Cooper, упоминавшейся выше, в ходе которой Обама присоединился к хору критиков, выступавших против бонусов, выплачиваемых за счет выделяемых на спасение банковской системы бюджетных средств, он ничего не сказал о новой финансовой системе, которая могла бы возникнуть из пепла кризиса, или о том, как эта система могла бы функционировать.

То, что он предложил, было более широким, прагматическим планом на будущее, амбициозными программами укрепления национальных систем здравоохранения, образования и энергетики. Кроме того, он попытался в духе Рейгана изменить доминировавшее в стране настроение — переключиться с отчаяния на надежду, и сделал это в то время, когда естественным следствием казавшего бесконечным потока плохих экономических новостей была безысходность. У Обамы к тому же было свое видение страны, более сплоченной, чем при Джордже Буше, и менее поляризованной из‑за идеологических разногласий. Вполне возможно, что новый президент преднамеренно избегал серьезных дискуссий о том, что в экономике США работало неправильно, особенно это касалось ошибок, совершенных участниками финансового рынка, поскольку президент опасался порождать конфликты вто время, когда стране требовалось единство. Привело бы глубокое и всестороннее обсуждение ошибок к социальной сплоченности или усилило бы социальные конфликты? Если, как утверждают некоторые аналитики, экономика и общество пострадали лишь незначительно и отделались всего лишь «синяками», было бы лучше предоставить «организму» возможность излечиться от болячек самостоятельно. Однако существует риск, что наши проблемы скорее похожи на гнойные раны, которые мож- но излечить только в том случае, если подвергнуть их антисептическому воздействию солнечных лучей.

Хотя риски, связанные с формированием видения ситуации, были очевидны, существовал также и риск того, что никакого видения не будет вовсе. Но без этого весь процесс реформ мог быть узурпирован представителями финансового сектора, в результате чего страна осталась бы с такой финансовой системой, которая стала бы еще более хрупкой, чем та, которая не справилась с решением своих задач в прошлом и которая была бы еще в меньшей степени способна управлять рисками и эффективно направлять финансовые потоки туда, где они были более всего необходимы. Получателями этих потоков должны были стать высокотехнологичные секторы американской экономики с целью создания новых производств и расширения уже работающих. Мы направляли слишком много денег в недвижимость, слишком много, потому что люди были неспособны вернуть взятые долги.

Считается, что финансовый сектор должен направлять денежные средства туда, где отдача от этих инвестиций будет наиболее высокой для общества. Однако с решением этой задачи представители финансового мира страны явно не справились.

У финансового сектора имелось свое видение, ориентированное на получение максимально высокой прибыли, и поэтому он стремился к восстановлению такого положения дел, которое имело место до 2007 года. Финансовые компании превозносили свой бизнес и гордились теми масштабами и доходностью, которых они добились. Но финансовая система должна быть средством достижения цели, а не конечной целью. Сверхвысокая прибыль, получаемая в финансовом секторе, может достигаться за счет принесения в жертву процветания и эффективности остальной экономики. Сверхразросшийся финансовый сектор нужно было в целом сократить, хотя отдельные его части, такие как кредитование малого и среднего бизнеса, вполне возможно, нуждались в усилении.

У администрации Обамы также не было (по крайней мере в сформулированном виде) четкого понимания того, почему американская финансовая система дала столь масштабный сбой. Без видения того, каким должно быть будущее, и понимания ошибок прошлого люди, стоящие у руля, испытывали серьезные трудности, пытаясь реагировать на ситуацию. Сначала они предложили вариант, лишь незначительно отличающийся от обычных банальных рецептов в виде более четкого регулирования и усиления меры ответственности для банковских учреждений. Вместо серьезной реорганизации системы администрация Обамы потратила значительную часть денег на укрепление показавшей свою нежизнеспособность старой системы. «Слишком большие для того, чтобы обанкротиться» финансовые институты неоднократно обращались к правительству за субсидиями, но направление денег налогоплательщиков виновникам кризиса на самом деле приводило лишь к укреплению той части системы, которая периодически порождает серьезные проблемы. В то же время правительство не тратилось в таких же пропорциях на укрепление тех частей финансового сектора, которые предоставляли капитал динамичным составляющим экономики, новому бизнесу, а также малым и средним предприятиям.

Большая игра: деньги и справедливость

Подход администрации Обамы кто‑то, возможно, считает прагматичным — реалистичным компромиссом, учитывающим влияние существующих политических сил, — и даже разумным, если говорить о путях восстановления экономики.

В первые же дни после своего избрания Обама столкнулся с одной дилеммой. Он хотел успокоить бурю на Уолл–стрит, но при этом ему было необходимо указать и на основные просчеты, допущенные в финансовом секторе, чтобы заняться теми проблемами, которые беспокоили Америку. Он начал на высокой ноте: почти все хотели, чтобы он добился успеха. Но ему следовало бы знать, что в ходе серьезной экономической войны между Мэйн–стрит (Под этим названием обычно понимают главную улицу типичного американского городка, где в основном сосредоточена социальная и культурная жизнь его жителей. Здесь этот термин употребляется обобщенно, для обозначения рядовых граждан Америки, в противопоставление деловой Уолл–стрит. — Прим. перев.) и Уолл–стрит он не сможет угодить сразу всем. В этих условиях президент оказался между молотом и наковальней.

В годы правления Клинтона напряженность между этими «улицами» «кипела на медленном огне» и не выходила на поверхность «котла». На должности своих экономических советников Клинтон назначал разных людей, начиная от Роберта Райха, своего старого друга еще по Оксфорду, представителя левой части спектра мнений (он был министром труда), до Роберта Рубина и Ларри Саммерса, отражавших интересы правых, к которым была добавлена группа в составе Алана Блайндера, Лауры Тайсон и меня, представлявшая Совет экономических консультантов. Это был действительно кабинет, сочетавший в себе носителей множества соперничающих друг с другом идей, и поэтому проводившиеся в нем дебаты были очень насыщенными и активными, но не выходили за рамки цивилизованности.

Мы спорили по поводу приоритетов и решали, стоит ли нам сосредоточим, свои усилия па сокращении дефицита или следует в первую очередь заняться вопросами инвестиций и обеспечения основных потребностей населении (то есть проведения реформ системы социальной защиты и здраво- охранения, предусматривающих более широкие масштабы предоставления помощи). Хотя я всегда считал, что сердцем Клинтон был на стороне левых и центра, политические реалии и количество имевшихся денег приводили к разным исходам наших споров: по многим вопросам выигрывали правые, особенно после выборов в Конгресс в 1994 году, по результатам которых большинство мест в Конгрессе получили республиканцы.

Очень серьезное противодействие вызывали попытки выступить против денежной поддержки вполне процветающих отраслей и предприятий, то есть обеспечение корпоративного благосостояния через предоставление американским компаниям огромных средств в виде субсидий и налоговых льгот. Рубину совершенно не нравился термин обеспечение корпоративного благосостояния, так как он видел в этом намек на наличие классовой борьбы. В этом вопросе я был на стороне Райха: речь шла вовсе не о классовой борьбе; это был сугубо экономический термин. Ресурсы ограничены, а роль правительства заключается в том, чтобы сделать экономику более эффективной и оказать помощь самым уязвимым слоям населения. Выплаты же компаниям делали экономику менее эффективной. Перераспределение средств осуществлялось неправильно, особенно в условиях ограниченности финансовых ресурсов. Деньги следовало бы направлять малоимущим слоям населения или инвестировать в инфраструктурные и технологические программы, обеспечивающие высокую доходность, а не субсидировать корпорации, которые и без того не испытывали серьезных финансовых трудностей..

В последние дни правления администрации Буша обеспечение корпоративного благосостояния достигло новых высот: потраченные на это суммы оказались за рамками представлений любого из членов любой предыдущей администрации. Сеть, предназначенная для защиты корпораций, была растянута очень широко: она шла от коммерческих банков, проходила под инвестиционными банками, достигала страховых компаний и даже некоторых фирм, которые не только не должны были платить страховую премию за риски (так как эта обязанность была переложена на плечи налогоплательщиков), но и получали еще одно преимущество — значительное снижение налоговой нагрузки. Когда Обама стал президентом, возник ряд вопросов, в частности следующих. Будет ли он продолжать прежнюю политику корпоративного социального нахлебничества или постарается отыскать новый баланс? Если он будет предоставлять больше денег банкам, потребует ли он введения хотя бы какой‑то отчетности об использовании этих денег и будет ли он стремится к тому, чтобы налогоплательщики получили от выделения этих средств какую‑либо отдачу? Со своей стороны Уолл–стрит не была готова ограничиться чем‑то меньшим, кроме как спасением тех компаний, которым угрожало банкротство.

Администрация Обамы решила, особенно в ключевой области реструктуризации банковской деятельности, вступить в крупную игру, сохранив в основном тот курс, который был задан президентом Бушем, но, по возможности, нарушая при этом один из основных принципов капитализма: если компания не может выплатить свои долги, она должна быть подвергнута процедуре банкротства (или конкурсного управления), в результате которой обычные акционеры теряют все, а держатели долговых обязательств/ кредиторы становятся новыми собственниками оставшегося имущества. Аналогичным образом обстояло дело и с банками: если банк не может заплатить столько, сколько он должен, над ним устанавливается «опекунство». Чтобы успокоить Уолл–стрит и, возможно, способствовать скорейшему восстановлению финансового сектора, президент сделал свой выбор, рискуя вызвать гнев со стороны Мэйн–стрит. Если бы стратегия Обамы сработала, это означало бы, что серьезных идеологических баталий можно было бы избежать. Если бы экономика быстро восстановилась, Мэйн–стрит, скорее всего, простил бы президенту щедрые вливания в Уолл–стрит. Однако этот политический курс сопровождался серьезными рисками: для экономики в краткосрочной перспективе, для финансового положения страны в среднесрочной перспективе, а также, в долгосрочной перспективе, рисками, в основе которых лежали наши чувства справедливости и социальной сплоченности. Любая стратегия связана с рисками, но в данном случае не было ясно, сможет ли предложенная стратегия свести перечисленные риски к минимуму в долгосрочной перспективе. Данная стратегия, кроме прочего, повышала риск того, что финансовые рынки вызовут недовольство широких масс, поскольку люди видели, что крупные банки проводят политику стяжательства. Хотя игровое поле уже было подогнано под эти мега–институты, у многих складывалось впечатление, что эта подгонка все еще продолжается и осуществляется в пользу тех частей финансовой системы, которые в наибольшей степени несут ответственность за возникшие в экономике страны проблемы.

Выдача денег банкам обходится бюджету довольно дорого и, возможно, противоречит тем заявлениям, которые выдавал Обама, когда баллотировался на должность президента. В то время он не говорил, что собирается стать врачом «Скорой помощи» и лечить банковскую систему именно таким образом. Билл Клинтон в значительной степени пожертвовал своими президентскими амбициями, когда занялся сокращением дефицита бюджета. Обама рискует в той же мере, решая менее привлекательную задачу — провести рекапитализацию банков, в результате чего они смогут вернуться к прежнему здоровому состоянию и вновь вести себя так же безрассудно, как они делали это ранее, в очередной раз порождая огромные проблемы в экономике.

Ставка Обамы на продолжение курса по оказанию помощи банкам, курса, который начала администрация Буша, по своей природе была многомерной. Если экономический спад окажется более глубоким или более продолжительным, чем он думал, или если проблемы банков окажутся более серьезными, чем они утверждали, стоимость восстановительных работ будет еще больше. Тогда для окончательного решения этой проблемы у Обамы может просто не хватить денег. Больше денег, может быть, потребуется и для проведения второго раунда стимулирования. Недовольство по поводу расточительства банков может затруднить в будущем одобрение Конгрессом выделения дополнительных средств. К тому же неизбежно расходы на поддержку банков придется осуществлять за счет других приоритетных направлений, что, вполне вероятно, отрицательно скажется на моральном авторитете президента, учитывая, что спасательные действия в первую очередь направлены на поддержку именно тех участников, которые привели Америку и весь остальной мир к краю пропасти. Общественное возмущение в отношении финансового сектора, который использовал свои сверхогромные прибыли для покупки политического влияния, благодаря которому этот сектор вначале освободился от регулирования, а затем получил триллион долларов субсидий, скорее всего, будет только усиливаться. Неясно, как долго общественность сможет терпеть высказывания сторонников этих мер, лицемерно заявляющих о финансовой ответственности и о свободном рынке, и на этом основании возражающих против помощи малоимущим владельцам жилья, ссылаясь на моральные риски, состоящие, по их мнению, в том, что помощь, предоставленная этим собственникам сейчас, приведет лишь к необходимости осуществления более масштабных действий по их спасению в будущем и к снижению у них стимулов самим заниматься погашением кредитов. При этом все подобные заявления делаются одновременно с необузданными запросами денег для себя.

Обама скоро узнает, что его новые друзья, связанные с ним финансовыми интересами, на самом деле не являются надежными союзниками. Они примут миллиарды, выделяемые им в помощь и поддержку, но, если Обама хотя бы намекнет, что он, возможно, согласен с критикой в адрес основных американских финансовых игроков, получающих необоснованно большие объемы финансовой помощи, на него тут же обрушится их гнев. Если же Обама не выступит с подобной критикой, он, скорее всего, потеряет контакт с простыми американцами и не будет чувствовать, насколько неохотно они расстаются с деньгами, направляемыми банкирам.

Учитывая допущенные банкирами грубые нарушения, которые так дорого обомнись американцам, вряд ли кто‑то удивился бы, если бы на финансовый сектор обрушился поток брани, но на самом деле эмоции оказались направлены совсем в другую сторону. Законопроект, в котором предусматривалось ограничение размеров вознаграждения высшего руководства тех банков, которые получили от правительства деньги для выхода из кризиса,12 стали называть одним из «Нюрнбергских законов». Председатель совета директоров Citigroup заявил, что часть вины за случившееся лежит на каждом, но «для нашей культуры важнее найти злодея и сделать его козлом отпущения»13.

Ярый сторонник программы TARP пошел еще дальше и заявил, что низложение банкиров Америки происходило «быстрее и жестче, чем во времена Мао, когда в китайских деревнях устраивали гонения на интеллигентов»14. Не было никаких сомнений: на этот раз мучители чувствовали себя мучениками.

Поскольку Обаму действительно резко критиковали из‑за огромных бонусов, выплачиваемых руководящему составу банков, неудивительно, что он избегал четких формулировок по поводу того, каким должен стать финансовый сектор после кризиса. Банки стали не только слишком большими, чтобы позволить им рухнуть, но и слишком политически сильными, чтобы их деятельность кто‑то посмел ограничивать. Но если какие‑то банки настолько велики, что нельзя допустить их крушения, то почему мы позволили им стать столь крупными? Американцы должны иметь систему электронных денежных расчетов двадцать первого века с настолько низкими операционными издержками, которых только позволяет добиться современная техника, и никакие оправдания того, почему американские банки неспособны предоставить своим клиентам новые технологии работы, не должны приниматься. У Америки должна быть как минимум такая же хорошая ипотечная система, как в Дании и некоторых других странах, но ее нет. Почему тем финансовым институтам, которые были спасены за счет американских налогоплательщиков, будет разрешено продолжать «охоту» на обычных американцев, предлагать им вводящие в заблуждение условия по кредитным картам и хищническое кредитование? Но даже простое обращение с подобными вопросами крупные банки воспринимают как направленные против них враждебные действия.

Выше я уже упоминал об относящейся к временам президентства Клинтона резкой реакции некоторых членов кабинета, тех, кто придумал назвать миллиарды долларов субсидий, предоставляемых богатейшим компаниям Америки, «обеспечением корпоративного благосостояния», на те взгляды, что выражали я и Роберт Райх. Они обвиняли нас в том, что мы способствуем разжиганию классовой борьбы. Если уж наши спокойные попытки обуздать то, что с высоты сегодняшнего дня кажется небольшими эксцессами, воспринимались так резко и получали столь решительный отпор, какой реакции можно ожидать при прямой атаке на беспрецедентную перекачку денег финансовому сектору Америки?

Дежавю

Когда Соединенные Штаты оказались в состоянии кризиса, я выказывал свое беспокойство по поводу того, что у нас все может пойти по тому же сценарию, который я так часто видел в развивающихся странах. Банкиры, чьи действия в значительной степени способствовали усилению проблемы, пользуются возникшей паникой, чтобы осуществить перераспределение богатства — взять побольше из общего кошелька, государственной казны и пополнить свои закрома. В каждом таком случае налогоплательщикам говорили, что, если они хотят восстановления экономики, правительству придется провести рекапитализацию банков. Во время этих предыдущих кризисов правительства предоставляли своим банкам миллиарды долларов, которые раздавались под ласкающие слух и сердце заявления, и через какое‑то время экономика восстанавливалась. (Каждый кризис когда–ни- будь заканчивается, но во многих случаях неясно, способствуют ли указанные меры по спасению восстановлению, или они лишь замедляют этот процесс15.) После восстановления благодарная страна вздыхает с облегчением, но при этом уделяет мало внимания тому, что происходило за кулисами процесса. Стоимость спасения банков Мексики в 1994—1997 годах, по оценкам, составила 15% ВВП, но значительная часть этой помощи отправилась в карманы владельцев банков16. Несмотря на огромные вливания капитала, банки фактически не возобновили кредитование, а сократившееся предложение кредитов привело к тому, что в течение следующего десятилетия экономический рост в Мексике был очень медленным. Через десять лет после того кризиса заработная плата мексиканских рабочих с учетом инфляции так и не достигла прежнего уровня, а социальное неравенство в стране стало еще более сильным17.

Подобно тому как мексиканский кризис лишь незначительно ослабил политический вес мексиканских банкиров, кризис в США не ограничил влияние финансового сектора. Возможно, банки и понесли некоторые финансовые потери, но их политический капитал чудесным образом сохранился. Финансовые рынки по–прежнему являлись самым мощным рычагом для проводимой в США политики, особенно в сфере экономики. Их влияние было как прямым, так и косвенным.

За последнее десятилетие фирмы, действующие на финансовых рынках, в ходе избирательных кампаний внесли сотни миллионов долларов в кассы обеих политических партий18.

Эти вложения принесли им отличную отдачу: эффективность этих политических вложений оказалась намного выше той, что достигается в тех областях, где эти фирмы считаются экспертами, инвестировании и предоставлении займов. Первые дивиденды от своих вложений они получили благодаря процессу дерегулирования. Но еще более внушительный урожай они собрали в ходе оказания им масштабной правительственной помощи по выводу из кризиса. При этом я уверен, что они рассчитывают получить еще более высокий доход от этих своих «инвестиций» в виде недопущения возврата к регулированию.

Принятию новых инициатив, связанных с регулированием, мешала и активная деятельность банковского лобби в Вашингтоне и Нью–Йорке. Чтобы повлиять на формулировки правил, разрабатываемых для их отрасли, они пригласили ряд должностных лиц, имеющих прямые или косвенные связи с финансовой индустрией. Если должностные лица, которые несут ответственность за разработку политики в финансовом секторе, сами пришли из финансового сектора, вряд ли можно ожидать, что они будут выступать за варианты законопроектов, в значительной степени отличающиеся от тех, которые хотел бы получить финансовый сектор, не так ли? Те должностные лица, чьи судьбы или возможности по трудоустройству в будущем зависят от показателей деятельности банков, скорее всего будут исходить из принципа: что хорошо для Уолл–стрит, то хорошо и для Америки19.

Если Америке необходимы доказательства всеобъемлющего влияния участников финансовых рынков, она могла бы сравнить, каким было отношение правительства к банкам, а каким — к автомобильной промышленности.

Помощь автомобильной отрасли

Банки были не единственными адресатами правительственной помощи. Когда 2008 год подходил к концу, два автопроизводителя из «большой тройки», General Motors (GM) и Chrysler, оказались на краю гибели. Из‑за стремительного падения объемов продаж даже хорошо управляемые автомобильные компании столкнулись с серьезными проблемами, хотя никто не рискнул бы утверждать, что любая из указанных компаний управлялась действительно хорошо. Опасения вызывал тот факт, что крах этих компаний может вызвать «эффект домино»: их поставщики станут банкротами, вырастет безработица, экономический спад усилится. С учетом этого было удивительно наблюдать, как некоторые финансисты, то и дело обращающиеся к Вашингтону за помощью, даже публично брали на себя смелость у тверждать, что необходимость спасения банков, которые, мол, выступают в роли источника жизненной силы для всей экономики, не идет ни в какое сравнение с сомнительной, на их взгляд, потребностью в спасении производственных компаний. Они считали, что это будет конном капитализма в том виде, в котором мы его знаем.

Президент Буш дрогнул и отложил решение вопроса, доставшегося в итоге его преемнику, который и удлинил «спасательный трос для буксировки» автомобильных компаний, что позволило им в течение относительно короткого времени продолжать свою деятельность. Условием для предоставления дополнительной помощи была разработка автогигантами жизнеспособного плана выживания. Администрация Обамы наглядно продемонстрировала наличие двойных стандартов: контракты, в соответствии с которыми осуществлялась оплата труда руководства АIG, были священны и неприкасаемы, а вот соглашения по заработной плате работников других фирм, получающих правительственную помощь, должны были подвергнуться пересмотру. Работники с низкими доходами, которые усердно трудились всю свою жизнь и не делали ничего дурного, должны были получать теперь меньше денег за свой труд, но органы власти не потребовали того же от финансистов, получающих вознаграждение в размере более миллиона долларов каждый, несмотря на свою роль в возникновении финансового кризиса. Они считались настолько ценными специалистами, что им следовало продолжать выплачивать бонусы даже в том случае, если их банки не зарабатывали прибыли. Руководители банков могут продолжать получать высокие доходы, а вот их коллеги из автомобильной отрасли должны были поумерить свои аппетиты. Однако этим репрессивные меры не ограничились: администрация Обамы заставила обе автомобильные компании объявить о банкротстве.

К ним описанные выше стандартные принципы капитализма были применены в полной мере: их акционеры потеряли все, а новыми владельцами стали держатели долговых обязательств и другие лица, предъявляющие свои права (пенсионные фонды, фонды социального страхования и органы власти, которые помогали спасать компании). Америка вступила в новый этап государственного вмешательства в экономику. Возможно, это было необходимо, но наличие двойных стандартов озадачило многих. Почему они применялись? Почему с банками обращались совсем не так, как с автомобильными компаниями?

Сказанное лишний раз доказывает, что проблема, стоящая перед страной, которая проходит через реструктуризацию, является еще более глубокой: «лейкопластырь» стоимостью в 50 млрд долл., который летом 2009 года правительство использовало для лечения кровоточащих ран, навевал сомнения в том, что эти деньги сработают должным образом, поскольку руководство компаний в основном осталось прежним (хотя главу GМ отправили в отставку); мало кто считал, что американцы, которые на протяжении четверти века проигрывали в конкурентной борьбе с японскими и европейскими автопроизводителями, вдруг вырвутся в лидеры. Если бы этот план не сработал, дефицит национального бюджета США был бы па 50 млрд долл. больше, а решение задачи реструктуризации экономики отодвинулось бы еще дальше.

Сопротивление переменам

Несмотря на то что финансовый шторм становился все более сильным, ни банкиры, ни правительство не хотели участвовать в философских дискуссиях и обсуждать, как должна выглядеть хорошая финансовая система. Банкиры стремились лишь к тому, чтобы в их систему вкачивались дополнительные деньги. И поэтому, когда началась дискуссия о возможности введения новых правил регулирования, они тут же забили тревогу. На заседании титанов бизнеса в Давосе в январе 2007 года, когда проявились первые признаки кризиса, одним из наибольших поводов для беспокойства была возожность «чрезмерной реакции». Под этим кодовым словосочетанием понималось дополнительное регулирование. Да, признавали обеспокоенные заинтересованные лица, некоторые эксцессы действительно имели место, но преподнесенный урок, как они утверждали, уже усвоен. Ведь риск — это часть капитализма. Реальная опасность, по их мнению, таилась в чрезмерном регулировании, так как оно, по их словам, задушит инновации.

Однако простого предоставления большего количества денег было недостаточно. Финансовые организации утратили доверие американского народа, и вполне заслуженно. Их «инновации» не привели к устойчивому ростуи не помогали простым американцам управлять рисками, связанными с домовладением. Напротив, они вызвали самую внушительную рецессию со времен Великой депрессии, потребовавшую проведения массированных финансовых вливаний. Предоставление банкам большего количества денег без изменения их стимулов или ограничений, в которых они работают, снова позволило бы им действовать старыми методами. И действительно, во многом все именно так и произошло.

Стратегия игроков на финансовых рынках была очевидной: пусть сторонники реальных перемен в банковском секторе говорят как можно дольше: кризис закончится до того, как будет достигнуто какое‑то соглашение, а с окончанием кризиса силы, выступавшие за проведение реформ, иссякнут20.

Перестановка мебели на тонущем «Титанике»

Самая грудная задача, всегда возникающая перед новым президентом, подбор членов своей команды. Хотя выбранные люди, как предполагается, должны пропагандировать видение президента и реализовывать его, в такой сложной сфере, как экономика, именно они на самом деле формируют его программу. Новый президент попал в затруднительное положение: следует ли ему продолжать курс прежней администрации или пойти на перемены и в кадровом составе, и в проводимой политике? Какую долю своего политического капитала следует потратить на то, чтобы преодолеть сопротивление изменениям?

В состав команды Буша входили Бен Бернанке, председатель Федеральной резервной системы, назначенный президентом в 2006 году; Тимоти Гайтнер, глава Федерального резервного банка Нью–Йорка, и Генри (Хэнк) Полсон, министр финансов.

Хотя Бен Бернанке унаследовал раздувавшийся пузырь, сам он мало что сделал для сокращения его размеров21. Это может быть объяснено тем, что Уолл–стрит наслаждалась рекордными прибылями, обеспечиваемыми этим пузырем. Его представителям не понравилось бы, если бы Бернанке принял какие‑то меры, направленные на прорыв пузыря или хотя бы на его постепенное сдувание. Даже если бы он признал, что пузырь существует, то оказался бы в затруднительном положении: если бы он начал подавать сигналы тревоги, скажем, попытался остановить хотя бы некоторые безрассудные схемы кредитования недвижимости и сложной секьюритизации, то немедленно подвергся бы обвинению в действиях, ухудшающих экономику страны; неминуемо последовали бы сравнения его с Аланом Гринспеном, «маэстро», бывшим председателем ФРС до Бернанке (все не в его пользу), поскольку считалось, что Гринспен знал (хотя с этим можно поспорить), как следует обращаться с пузырем, не нанося при этом вреда экономике!

Но были и другие причины, из‑за которых Бернанке, вполне вероятно, позволял пузырю сохраняться. Может быть, он всерьез воспринял риторические заявления Гринспена, может быть, он действительно считал, что никакого пузыря на самом деле не было, а имела место лишь небольшая рыночная рябь, может быть, он полагал, что никогда нельзя быть уверенным в наличии пузыря до тех пор, пока он не вырастет до критических размеров22. Может быть, он, как и Гринспен, верил в то, что у ФРС нет инструментов для постепенного сдувания пузыря и что будет легче исправить положение уже после того, как пузырь созреет.

Все это так, но тем не менее трудно представить, что любой серьезный экономист не стал бы беспокоиться из‑за происходящего, причем беспокоиться до такой степени, чтобы посчитать необходимым подать сигнал тревоги. В любом случае картина выглядит неприглядной: руководитель центрального банка создал пузырь, а его преемник позволил ему раздуться до неимоверных размеров.

Тим Гайтнер играл в том кабинете роль, ориентированную на более дал- госрочную перспективу. Он был заместителем Ларри Саммерса и Роберта Рубина, двух архитекторов политики Клинтона в области дерегулирования. Однако более важно другое: он был главным регулятором банков Нью–Йорка, в том числе крупнейшего из крупнейших, Citibank, с активами, которые в 2007 году составляли почти 2,36 трлн долл. Он являлся их главным регулятором с 2003 года, когда его назначили президентом Федерального резервного банка Нью–Йорка. Очевидно, что в качестве регулятора Гайтнер не видел ничего плохого в том, что делали нью–йоркские банки, несмотря на то что очень скоро им потребовались сотни миллиардов долларов правительственной помощи. Конечно, он выступал с речами, в которых предупреждал об опасности чрезмерных рисков. Но он ведь был регулятором, а не проповедником.

Третьим членом антикризисной команды Буша был Хэнк Полсон, который, как и Роберт Рубин, министр финансов в администрации Клинтона, переехал в Вашингтон после ухода с руководящей должности в Goldman Sachs. Сделав себе состояние, он решил перейти на государственную службу.

Следует специально отметить, что президент Обама, который проводил свою предвыборную кампанию на основе обещания «Изменения, в которые вы можете верить», ограничился лишь перестановкой мебели на палубе «Титаника». Представители Уолл–стрит для того, чтобы получить желаемое, воспользовались привычным для себя инструментом — инициировали распространение страхов по поводу того, что рынки могут «войти в штопор», дабы поддержать команду, которая уже продемонстрировала свою готовность предоставить банкам достаточное количество денег на выгодных для них условиях. Вместо Полсона министром финансов стал Гайтнер. Бернанке остался на своем месте: срок его пребывания на посту председателя заканчивался в начале 2010 года, но еще в августе 2009 года Обама объявил, что оставит Бернанке на второй срок, до 2014 года.

Для координации деятельности экономической команды Обама ввел в ее состав Ларри Саммерса, в прошлом заместителя Рубина, который как‑то заявил, что одним из его великих достижений на посту министра финансов, который он занимал в 1999—2001 годах, было обеспечение условий для того, чтобы операции с взрывообразно распространяемыми деривативами оставались нерегулируемыми. Обама выбрал эту команду, хотя он должен был бы знать, и ему об этом, безусловно, сообщили, насколько важно, чтобы среди его помощников были новые лица, никак не связанные ни с породившей многочисленные проблемы политикой дерегулирования, ни с проведением малоэффективных спасательных операций, которыми был отмечен 2008 год (начиная с Bear Stearns через Lehman Brothers и заканчивая АIG).

Четвертым членом команды Обамы было еще одно должностное лицо, «доставшееся ему в наследство» от Буша, Шейла Бэр, руководитель Федеральной корпорации по страхованию вкладов (FDIC). В период значительного увеличения числа случаев обращения взыскания на заложенную недвижимость, когда президент Буш не прилагал никаких усилий для исправления ситуации, она активно выступала за то, чтобы предпринять хотя бы какие‑то меры и помочь домовладельцам с реструктуризацией ипотечных кредитов. По иронии судьбы, по мере усиления чувства разочарования у некоторых членов новой команды Обамы Бэр, как складывалось впечатление, оставалась в экономической команде единственным человеком, готовым противостоять крупным банкам. Надо учесть, что многие попытки под теми или иными «убедительными» предлогами финансировать банки без получения одобрения от Конгресса делались с учетом позитивного имиджа FDIC, которая должна была защищать интересы мелких вкладчиков, а не выступать гарантом по банковским обязательствам или кредитам для оказания помощи хедж–фондам, покупающим токсичные активы банков по неоправданно высоким ценам.

Вот как по этому поводу высказалась New York Times: вопрос заключался в том, «научились ли они [члены экономической команды Обамы] чему- нибудь на своих ошибках, и если да, то чему именно». Обама подобрал в свою команду честных государственных служащих, настроенных на то, чтобы хорошо служить своей стране. В этом отношении никакой проблемы не было. Речь шла о том, как они смотрят на мир и как их будут воспринимать американцы. Нам было необходимо новое видение финансовых рынков, и для формализованного выражения этого видения и его реализации требовалось все мастерство Обамы и членов его экономической команды, проявленное в политической и экономической областях. Были ли выбранные люди, в такой степени причастные к прошлым ошибкам, подходящими кандидатурами для предложения нового видения и принятия жестких решений? Были ли они способны изучить историю и опыт других стран и извлечь из них правильные уроки? Многие из должностных лиц, на которых была возложена задача принятия важнейших решений, связанных с регулированием, уже давно имели непоколебимое мнение по всем этим вопросам. Из психологии известно, что существует явление, называемое «наращивание обязательств». Когда человек занимает какую‑то позицию, он чувствует необходимость в ее защите. Экономика в этом отношении рассматривает ситуацию совсем в другой перспективе: что прошло, то прошло. Нужно всегда смотреть вперед и оценивать, в какой мере сработала прежняя позиция, и, если она не доказала своей полезности, менять ее на другую. Однако не стоит удивляться: в этом вопросе правы психологи, а экономисты ошибаются. Активные сторонники дерегулирования были весьма заинтересованы в том, чтобы их идеи доминировали даже в том случае, когда неопровержимые доказательства свидетельствовали о правоте прямо противоположных взглядов. Теперь, когда казалось, что им придется уступить требованиям по введению регулирования, по крайней мере в некоторых случаях, возникало опасение, что эти люди будут стараться разработать новые правила регулирования такими, чтобы они были максимально близки к их прежним представлениям. Когда они заявят, что предложенные ими регулирующие положения (например, относящиеся к очень динамично распространяемым деривативам) являются «правильными»: не слишком жесткой и не слишком мягкой золотой серединой между крайними вариантами, можно ли будет с доверием относиться к таким заявлениям?

Из‑за включения в новый кабинет такого большого числа членов прежней команды возник еще один повод для беспокойства. Кризис продемонстрировал, что экономический анализ, применяемые модели и принимаемые решения были в значительной степени ошибочными. Это очевидно, хотя экономическая команда, конечно, хотела бы все это представлять совсем в другом свете. Вместо того чтобы быстро понять, что экономика оказалась перенасыщена плохими кредитами, основанными на ценовом пузыре, эта команда хотела верить, что депрессия на рынке является временным явлением и что, если они смогут всего лишь восстановить «доверие», цены на жилье вернутся к прежнему уровню, после чего в экономике все будет происходить так же, как в прошлом. Однако проведение экономической политики исходя из такой надежды было рискованным делом, таким же безрассудным, как и выдача банковских кредитов в период, предшествующий кризису. Последствия такого подхода проявят себя в течение следующих месяцев.

К тому же все сказанное было не просто отвлеченной дискуссией об экономике. Кто‑то должен был понести убытки. Кто в итоге окажется пострадавшим, американский налогоплательщик или Уолл–стрит? Когда советники Обамы, столь тесно связанные с финансовым сектором и причастные к прошлым неудачам, утверждали, что они воздействовали на банки и заставили их пойти на максимально допустимые жертвы, чтобы не нанести ущерб их способности выдавать кредиты, разве им кто‑то поверил? Будут ли американцы считать, что эти люди работают на них, а не в интересах Уолл–стрит?

Считалось, если исходить из экономических принципов (которые требуют, ч тобы фирмы сами расплачивались за последствия своих действий) и руководствоваться чувством справедливости, что банки должны понести в полном обьемс по крайней мере прямые затраты, требуемые для починки финансовом системы, и сделать это даже в том случае, если они не станут платить за весь тот ущерб, который был нанесен их действиями. Но банки заявили, что, если их заставят платить, это помешает их восстановлению. Выжившие банки утверждали, что заставлять их платить по счетам тех, кто потерпел крах, было бы «несправедливо», даже если учесть тот факт, что сами они выжили лишь благодаря своевременной помощи правительства. Администрация Обамы встала на сторону банков. При этом она заявляла, что поступила таким образом вовсе не потому что Обама хотел сделать банкам подарок, а потому, что у администрации просто не было альтернативного варианта спасения экономики. Но подозрения американцев были в полной мере обоснованы: как я показываю в последующих главах, на самом деле существовали альтернативы, при выборе которых можно было бы сохранить и укрепить финансовую систему и более эффективно способствовать возобновлению кредитования, то есть существовали альтернативные варианты, которые в конечном итоге позволили бы снизить государственный долг страны, насчитывающий сейчас сотни и сотни миллиардов долларов, и с большей вероятностью вызвали бы у людей ощущение того, что все делается честно и справедливо. Но при выборе таких альтернативных вариантов акционеры банков и держатели их долговых обязательств стали бы беднее. Поэтому для критиков пакета спасательных мер, предложенного Обамой, было неудивительно, что его команда, так тесно связанная с Уолл–стрит, не прибегла к выбору этих альтернатив.

Значительное сохранение кадрового состава прежней команды в новом кабинете также способствовало и тому, что президента стали критиковать за решения, принятые Федеральной резервной системой. Складывалось впечатление, что в период правления Буша Федеральная резервная система и Министерство финансов действовали в тандеме, и такая согласованность сохранилась и при Обаме. Никто не был точно уверен, кто в этой паре является лидером, а плавность перехода власти к новой администрации позволяет предполагать, что ничего не изменилось. Действия Полсона, бросившего AIG «спасательный круг» в виде 89 млрд долл., благодаря чему выиграл и банк Goldman Sachs, в котором он работал в прошлом, ставший крупнейшим бенефициаром, в значительной степени достойны критики. Затем размер этого спасательного «круга» почти удвоился, достигнув 180 млрд долл. (часть этих денег была предоставлена уже при Обаме). Еще более плохим был способ, выбранный для урегулирования обязательств AIG: среди самых сомнительных в комплексе проведенных операций была передача Goldman Sachs 13 млрд долл. Если страховая компания принимает решение аннулировать полис страхования от огня, выданный простому американцу, этому человеку не остается ничего другого, кроме как попытаться отыскать другую страховую фирму, готовую предоставить ему страховое покрытие. Но когда правительство приняло решение аннулировать полисы AIG, выданные Goldman Sachs, оно оплатило их так, словно застрахованный офис этого банка полностью сгорел. Никаких оснований для такой щедрости не существовало: по другим кредитным дефолтным свопам урегулирование требований по обязательствам происходило из расчета 13 центов за доллар25.

Эти и другие эпизоды вызвали обеспокоенность по поводу обоснованности и многих других решений, как тех, что были приняты, так и тех, принятия которых не произошло. Как, например, администрация могла утверждать, что банки являются слишком большими, чтобы позволить им потерпеть крах (настолько большими, что обычные принципы капитализма в их отношении оказались неприменимыми ради защиты интересов держателей их долговых обязательств и акционеров), и при этом не выступить с предложениями по их разделению на более мелкие структуры или наложению на них дополнительных ограничений с тем, чтобы они больше не могли увеличивать свои масштабы и влияние на экономику?26 Кроме того, можно было только удивляться и тому, как администрация после всех разговоров о важности реструктуризации ипотечных кредитов могла разработать столь неэффективный пакет мер. На это можно дать нелицеприятный, но очевидный ответ (более подробно обсуждаемый в главе 4): то, что следовало бы сделать, заставило бы банки зафиксировать убытки по плохим кредитам, чего они, конечно же, не хотели.

Новая версия старого конфликта

Америка уже давно испытывала подозрения к банкам, особенно крупным, что подтверждается предложениями, хотя и неоднозначными, первого секретаря Казначейства Александра Гамильтона по созданию национального банка. Для ограничения власти крупных банков в Нью–Йорке и других крупных городах были приняты регулирующие положения, регламентирующие банковскую деятельность между штатами (окончательно они были отменены при президенте Клинтоне). Мэйн–стрит зависела от банков: ей были нужны финансовые средства; в свою очередь прибыль банков обеспечивалась за счет кредитования Мэйн–стрит. Отношения между банками и Мэйн–стрит были симбиотическими, хотя стороны часто не доверяли друг другу.

Может быть, борьба между Уолл–стрит и Мэйн–стрит является карикатурой, отражающей сложные конфликты, которые возникают между различными экономическими группами. К тому же реальные конфликты интересов, которые Великая рецессия 2008 года выдвинула па первый план, действительно существуют. В нынешнем новом варианте старого конфликта между Уолл–стрит и остальной частью страны банки, образно говоря, приставили пистолет к виску американского народа: «Если вы не дадите нам больше денег, то сами от этого пострадаете». Никаких альтернатив этому нет, заявляли они. Если вы введете ограничения и запретите нам выплачивать дивиденды и бонусы или если вы будете настаивать на том, что за все произошедшее отвечают наши руководители (как это сделало правительство в случае с GM), мы никогда в будущем не сможем мобилизовать капитал. Возможно, они были правы, и исходя из этого ни один политик страны не захотел бы принимать на себя ответственность за неудачи в американской экономике. Уолл–стрит использовала страхи перед возможным экономическим крахом для быстрого извлечения огромных сумм денег, полученных от американских налогоплательщиков. При этом, как ни удивительно, Уолл–стрит еще и выдвигала претензии. Почему мы не получали больше денег? Почему эти действия правительства были названы спасательной операцией? Если бы власти могли придумать более подходящее название, что‑то вроде программ «восстановления» или «инвестирования», то тогда, может быть, оппозиция банкам была бы не настолько сильной. Ветераны, пережившие другие кризисы, знали, чего следует ожидать: накопления убытков и ожесточенных баталий по поводу того, кто должен будет их возместить.

Никто не удивился, когда Уолл–стрит поддержал поддавшийся его шантажу Буш. Однако многие надеялись, что Обама выберет более сбалансированный подход. Казалось, что он будет в большей степени руководствоваться своим сердцем, но его действия, по крайней мере в их видимой части, слишком тесным образом сочетались с интересами Уолл–стрит. Президент, который, как предполагалось, должен был объединить все группы «в одной большой палатке», сформировав с этой целью соответствующую команду, не оправдал эти ожидания и показал, на чьей он стороне, еще до своего вступления в должность.

Даже выбранный способ оценки успешности мер спасения был, как показалось, предвзятым: по мере того как последовательно опробовались разные виды оказываемой банкам помощи (часть из которых описана в главе 5), основное внимание все в большей степени уделялось реакции на эти действия представителей Уолл–стрит и тому, каким образом предпринимаемые усилия влияют на цены банковских акций. Однако преференции банкам (отражавшиеся в повышении стоимости их акций) означали, как правило, одновременное ухудшение положения налогоплательщиков. Мэйн–стрит в первую очередь требовалось восстановление механизма кредитования, по в процессе реанимации банков для решения этой задачи почти ничего не делалось.

Из‑за своей политической нечувствительности (выражавшейся в выплате миллиардных бонусов и дивидендов в тот момент, когда американские налогоплательщики вынуждены были затянуть пояса для оказания финансовой помощи банкам ради, как они наивно полагали, восстановления кредитования) Уолл–стрит сделала задачу Обамы по достижению национального примирения еще более трудной27.

Когда в феврале 2009 года скандал с бонусами достиг кульминации, Обаме пришлось высказать свое мнение по этому поводу. Но, критикуя бонусы, он попал в тиски: поддержка, получаемая им с Уолл–стрит, быстро исчезла, и при этом его команда по–прежнему не имела доверия Мэйн–стрит.

Эти ошибки придали соответствующую окраску политическому ландшафту и, вполне вероятно, повлияли на политические ограничения, с которыми столкнулась администрация Обамы, когда он попытался реанимировать банки, стабилизировать ипотечный рынок и стимулировать экономику. Инвесторы не торопились участвовать в некоторых программах, спонсируемых государством, так как опасались, что, если они получат ту прибыль, на которую рассчитывали, Конгресс может изменить правила игры и изымет их доходы, введет штрафные санкции или установит новые ограничения. Хотя нельзя было сказать, сколько денег в итоге потребуется банкам, растущая непопулярность правительственной помощи банковским структурам означала, что, если потребуется выделение дополнительных ресурсов, получить их от Конгресса будет очень трудно.

Такое положение дел заставило власти выбрать стратегию, предусматривающую повышение сложности применяемых схем и отсутствие прозрачности. Хотя считается, что все государственные расходы должны получать одобрение Конгресса, обычной практикой стали различные уловки, проводимые через ФРС и Федеральную корпорацию по страхованию вкладов, позволявшие выделять средства без того контроля, на наличие которого рассчитывали американцы, считавшие его неотъемлемой частью демократических правил28. ФРС утверждала, что закон о свободе информации не распространяется на указанные действия, по крайней мере на их ключевые аспекты. Однако информационное агентство Bloomberg, специализирующееся на финансовых новостях, подвергло сомнению это утверждение. В августе 2009 года один из американских окружных судов вынес решение против Федеральной резервной системы. Но даже после этого ФРС отказалась признать, что степень прозрачности ее действий не соответствует той, которая в условиях нашей демократии ожидается от государственных учреждений, и подала апелляцию на решение суда24.

Банки оказались в затруднительном положении, поскольку слишком большое количество операций стало выводиться за рамки установленной отчетности в попытке ввести в заблуждение инвесторов и регулирующие органы. Затем финансовые мудрецы пришли на помощь администрации, чтобы применить накопленный в этой области опыт, возможно, в попытке обмануть налогоплательщиков и избирателей30.

Экономические перспективы

Спустя девять месяцев с начала президентства Обамы пока не ясно, принесет ли плоды та игра, в которую он втянулся. За это время экономика, возможно, и была отключена от системы жизнеобеспечения, но от края пропасти она отошла. Лучшее, что можно сказать о нынешней экономике, это то, что к осени 2009 года ее свободное падение, кажется, подошло к концу, хотя конца спада еще не было видно. Но прекращение свободного падения — это не то же самое, что возвращение к нормальной жизни.

К осени 2009 года экономика демонстрировала несколько месяцев активного роста, чему способствовало пополнение очень истощенных к этому времени запасов31. Но даже этот рост лишь в незначительной степени закрыл разрыв между фактическим и потенциальным объемом производства в стране. Он вовсе не означал, что глобальная или американская экономика восстановится в ближайшее время. Более того, большинство аналитиков, занимающихся прогнозами, отметили замедление роста в конце 2009 и в 2010 году и считают, что в 2011 году страна столкнется с новыми проблемами.

Возобновление экономического роста означало, что в техническом смысле рецессия закончилась. Экономисты понимают под рецессией наличие отрицательных темпов роста в течение двух и более кварталов, и поэтому, когда рост оказывается положительным, независимо от того, насколько незначительными являются его темпы, они заявляют о конце рецессии. Но в понимании простых людей экономика все еще находится в состоянии рецессии, если уровень безработицы остается достаточно высоким и тем более если он растет. С точки зрения производителей, экономика пребывает в рецессии до тех пор, пока у них есть избыточные производственные мощности, поскольку это означает, что экономика работает не в полную силу. И пока имеются избыточные мощности, никаких инвестиций не будет.

Когда эта книга готовилась к печати, перспективы возвращения экономики к производству на уровне его потенциальных возможностей даже в перспективе одного–двух лет не были ясны. Если исходить из фундаментальных экономических принципов и не принимать желаемое за действительное, можно предположить, что до возвращения показателя безработицы к нормальному уровню еще далеко. Поэтому движение с нижней точки в сторону нормализации и еще не привело к тому состоянию, в котором должна пребывать экономика. Более того, существует вероятность того, что ситуация будет развиваться по японскому сценарию, то есть восстановление полной занятости будет происходить в течение очень длительного времени. (Вполне вероятно, рост Америки будет более динамичным, чем это наблюдалось в Японии в период долгого застоя, и произойдет это просто потому, что численность рабочей силы Японии остается одинаковой, в то время как в Америке она растет на 1 % в год. Но мы не должны допустить, чтобы это различие ввело нас в заблуждение.) Скорее всего, на этом пути нас могут ожидать крутые повороты, вызванные возможными шоковыми явлениями в экономике: внезапным крахом еще одного финансового учреждения, возникновением проблем в сфере коммерческой недвижимости или даже просто последствиями прекращения в 2011 году действия пакета стимулирующих мер. Как я объясню позже, чтобы довести уровень безработицы до нормального уровня, требуется устойчивый рост, превышающий 3%, но ничего подобного на горизонте пока не просматривается.

Вполне естественно, что и администрация, и те, кому выгоден рост стоимости ценных бумаг, стараются распространять чувство оптимизма. Восстановление доверия приведет, надо надеяться, к стимулированию потребления и росту инвестиций и, может быть, даже к восстановлению цен на недвижимость. Если это произойдет, Великая рецессия 2008 года быстро уйдет в историю и станет чем‑то вроде плохого сна, воспоминания о котором будут быстро ослабевать.

Восстановление котировок акций, их подъем со «дна», до которого они опустились, часто воспринимается как барометр, показывающий степень восстановления экономического здоровья в целом. К сожалению, рост цен на фондовом рынке не обязательно означает, что все на самом деле хорошо. Цены на этом рынке могут расти потому, что ФРС наводняет мир ликвидностью, а процентные ставки остаются низкими, из‑за чего акции выглядят гораздо привлекательнее облигаций. Можно надеяться, что обеспечиваемый ФРС поток ликвидности в конечном счете приведет к увеличению кредитования бизнеса, но результат этих действий может быть и другим: рост цен отдельных активов, или раздувание пузыря на фондовом рынке. Рост цен на фондовом рынке может свидетельствовать об успехе политики сокращения корпоративных расходов, достигнутого за счет снижения числа работников и заработной платы. Если это так, то мы вскоре можем столкнуться с новой проблемой. Если доходы работников остаются низкими, низким будет и потребление, на долю которого приходится 70% ВВП.

Как я уже отмечал ранее, наблюдаемый в настоящее время спад по своей природе сложное явление: финансовый кризис наложился на экономический, и к тому же оба они влияют друг на друга. Недавние рецессии были незначительными и вызывали лишь временные отклонения от обычного состояния дел. Большинство из них, казалось, происходило из‑за того, что ФРС слишком сильно нажимала на педаль тормоза. Иногда такое впечатление создавалось только из‑за того, что до этого правительство слишком резко давило на педаль газа32.

Восстановление в тех случаях было легким: ФРС признавала свою ошибку, снимала ногу с тормоза и переносила ее на педаль газа, после чего рост возобновлялся. Другие рецессии были вызваны накоплением чрезмерных запасов. Как только в этой области осуществлялись необходимые корректировки, что происходило, как правило, в течение года, рост снова возобновлялся. Великая депрессия в этом отношении была другой — рухнула финансовая система. Опыт, полученный в ходе других рецессий, связанных с финансовыми кризисами, показал, что при таких обстоятельствах восстановление проходит гораздо труднее и занимает куда больше времени.

Мы должны радоваться, что банки, которые в какой‑то момент оказались на грани банкротства, теперь, возможно, находятся не так близко к краю пропасти. Но, несмотря на появление некоторых признаков восстановления финансовых рынков и улучшение балансовых отчетов банков, на горизонте остается еще много грозовых облаков. В частности, на финансовых рынках возможны проблемы, связанные с коллапсом в сфере коммерческой недвижимости, сохраняющимися трудностями в секторе жилой недвижимости и с долгами по кредитным картам. Постоянно высокий уровень безработицы порождает новые проблемы, связанные с ипотечными и карточными кредитами. Новые правила, позволяющие банкам учитывать в своих отчетах по номинальной стоимости заложенное имущество, которое на самом деле стоит дешевле, не позволяет объективно судить о здоровье банковской системы. Выплаты по плохим кредитам могут быть перенесены на более поздний срок, что лишь откладывает час расплаты. Значительная часть кредитов на коммерческую недвижимость была секьюритизирована, и в ближайшие несколько лет выплаты по ним должны быть перенесены на более долгий срок. Создаются условия для еще одной волны банкротств и обращений взыскания на заложенную недвижимость. И рынок коммерческой, и рынок жилой недвижимости искусственно поддерживались при помощи обычных мер, предпринятых ФРС, снизившей долгосрочные процентные ставки. Что произойдет, когда Федеральная резервная система откажется от применения чрезвычайных мер на финансовых рынках? И что случится, если ФРС не станет от них отказываться, как обещала, из‑за рисков, связанных с прекращением такой поддержки?

Но даже если бы финансовая система в полной мере восстановилась до уровня совершенного состояния, в реальном секторе экономики и в этом случае оставались бы нерешенные проблемы. Если проанализировать каждый из компонентов совокупного спроса, станет ясно, что оснований для оптимизма мало. Даже если банки полностью восстановятся, они не захотят заниматься кредитованием так же безрассудно, как они это делали в прошлом, а если они и решат кредитовать, большинство американцев не захочет брать эти кредиты. Банки усвоили урок, за который дорого заплатили: они, несомненно, будут больше экономить, вероятно, значительно больше, чем в прошлом, когда они раздавали деньги направо и налево. Даже если бы никакой неопределенности, связанной с ростом безработицы, не было, богатство многих американцев значительно сократилось, так как его главным составляющим активом является жилая недвижимость. Поэтому даже те домохозяйства, чье жилье к настоящему времени не обесценилось полностью, понимают, что его цена значительно уменьшилась и не сможет восстановиться в течение ряда лет, если это вообще когда‑нибудь произойдет.

При рассмотрении состояния дел с другого ракурса видно, что процесс сокращения доли заемных средств, то есть укорачивания кредитного плеча, например снижения ненормально высокого уровня задолженности домашних хозяйств, который в 1,3 раза превышал уровень располагаемого дохода, требует более активного, чем обычно, сбережения, что означает снижение уровня расходов домохозяйств.

Быстрое восстановление других элементов совокупного спроса также представляется проблематичным. При наличии столь большого числа стран, также сталкивающихся с экономическими проблемами, Соединенные Штаты не могут рассчитывать на экспортный бум. Конечно, как я уже отмечал, весь мир не может обеспечивать свой путь к росту за счет экспорта. Во время Великой депрессии страны пытались защитить себя за счет своих соседей. Такой вариант получил название политики «разорения соседа» и включал в себя такие меры, как протекционизм (повышение таможенных тарифов и установление других торговых барьеров) и конкурентная девальвация (удешевление стоимости своей валюты, благодаря чему свой экспорт становится более дешевым, а импорт менее привлекательным). Вероятность того, что эти приемы сработают и в наши дни, не выше, чем в прошлом; более того, их применение может вызывать ответную реакцию и приводить вовсе не к тем результатам, на которые эта политика была рассчитана.

Экономический рост в Китае является высоким, но потребление в этой стране по–прежнему настолько ниже американского уровня, что рост расходов Китая не может компенсировать сокращение затрат в Соединенных Штатах, к тому же лишь небольшая часть увеличения расходов Китая проявит себя в виде какого‑то роста американского экспорта. Если учесть, насколько сильно мировой кризис затронул многие страны развивающегося мира, понятно, что те государства, которые продолжат откладывать резервы значительные суммы, будут способствовать ослаблению глобального спроса.

Без серьезного восстановления потребления или экспорта трудно понять, как можно восстановить инвестиции, по крайней мере до тех пор, пока в экономике не исчезнут избыточные мощности или не произойдет их устаревание. В то же время предстоящее прекращение стимулирующих расходов и сокращение государственных и муниципальных затрат из‑за нехватки налоговых поступлений окажет, скорее всего, дополнительное давление на американскую экономику, что приведет к ухудшению ситуации.

До наступления кризиса американскую и в значительной степени мировую экономику поддерживал кураж потребления, финансируемый в первую очередь за счет займов и поддерживаемый пузырем на рынке недвижимости. Простые граждане могли жить не по средствам, считая, что цены на недвижимость будут расти всегда. Сейчас никто так уже не думает. Модели, на которой был основан американский рост, пришел конец, и на горизонте нет ничего, что могло бы ее заменить.

Словом, возникло ощущение того, что экономика отошла от края пропасти, к которой, как казалось, она приблизилась осенью 2008 года, но никто не станет утверждать, что она вернулась к здоровому состоянию. Рост задолженности поставил под угрозу выполнение других программ президента Обамы. Гнев, который вызвала правительственная помощь банкам, распространился и в других направлениях. Несмотря на то что банки прибегли к жесткой политике в отношении кредитования, их руководители получали почти рекордные по размеру бонусы (по результатам исследования, проведенного в начале ноября 2009 года, было высказано предположение, что типичный трейдер получит за тот год щедрый доход, в размере 930 тыс. долл.)33. Не было причин для недовольства и у акционеров банков, поскольку рыночная стоимость их акций возросла. За это время Обама понял, что угодить всем он не может и не сможет. Но сумел ли он удовлетворить интересы именно тех людей, в интересах которых он должен был действовать в первую очередь?

То, что можно было бы рассматривать как стратегию с низким уровнем риска, предусматривающую вариант ситуационного продвижения и избегания конфликтов, на самом деле оказалось очень рискованным предприятием, как в экономическом, так и в политическом смысле: доверие к правительству висело на волоске, конфликты между крупными банками и остальной частью страны становились все более серьезными, экономика сталкивалась с риском более медленного восстановления, а явные и тайные дорогостоящие спасательные операции ставили под угрозу финансовое положение правительства и выполнение других его программ, столь необходимых для будущего нации.

Обама мог бы прибегнуть к альтернативным действиям. Впрочем, он может сделать это и сейчас, так как множество других вариантов по–прежнему доступно для применения, хотя уже принятые решения существенно ограничивают их круг. В следующих четырех главах я покажу, каким образом правительство занималось стимулированием экономики (глава 3), как оно помогало спасать домовладельцев или отказывалось это делать (глава 4) и как оно пыталось возродить финансовую систему и повторно ее регулировать (главы 5 и 6). Меня беспокоит не только то, что из‑за уже принятых решений экономический спад будет гораздо более продолжительным и глубоким, чем это было неизбежно, но и то, что мы выйдем из кризиса с гораздо большим размером долга, а также с финансовой системой, которая будет менее конкурентоспособной, менее эффективной и более уязвимой перед новым кризисом, и с экономикой, менее готовой к решению задач нынешнего столетия.

Глава 3. Ответ с изъяном

Когда Барак Обама и его советники в январе 2009 года пришли к власти, они столкнулись с кризисом беспрецедентных масштабов. К счастью, они признали, что не смогут добиться восстановления банковской системы до нормального состояния, если не займутся и реальным сектором экономики. Они должны были вдохнуть в него жизнь и остановить поток обращений взыскания на заложенную недвижимость. В Америке столь глубокого кризиса не было уже три четверти века. Однако в некоторых других странах кризисы стали обыденным явлением. Зарубежный опыт нес в себе большой объем информации о том, как следует действовать при возникновении экономических кризисов, в том числе и тех, которые возникали из‑за лопнувшего пузыря на рынке недвижимости. При разработке пакета мер, которые могли бы стимулировать экономику в краткосрочной перспективе и укрепить ее в будущем, команда Обамы имела возможность вооружиться теоретическими разработками и эмпирическими данными, а также руководствоваться здравым смыслом. Но политика не всегда проводится на основе аналитических исследований.

Самая важная идея о том, как справиться с последствиями кризиса, была проста: кризис не уничтожает активы экономики. Банки могут обанкротиться. Многие фирмы и домохозяйства могут обанкротиться. Но реальные активы во многом остаются теми же, что и до кризиса: здания остаются зданиями, заводы — заводами, люди — людьми, то есть человеческий, физический и природный капитал никуда не пропадает. А вот доверие и уверенность в кризисные периоды ослабевают, институциональная ткань общества становится более тонкой и непрочной. Рыночную экономику лихорадит по причине того, что банки и компании приближаются к состоянию банкротства, а в некоторых случаях и переходят критическую грань. Все это сопровождается увеличением количества исков, связанных с собственностью, поскольку далеко не всегда ясно, кто именно владеет конкретными активами и контролирует их, например, в случае перехода права собственности в процессе банкротства от акционеров к кредиторам. В преддверии кризиса ресурсы тратятся неэффективно: например, предпочтение отдается инвестициям в строительство домов, а не в проекты, способные принести большую отдачу. Но в конце концов пузырь прорывается, и ключевым вопросом становится следующий: как использовать ресурсы в новых условиях? Этот вопрос обычно возникает уже после того, как большая часть убытков понесена, когда ресурсы уже были потрачены неэффективно, а уровень безработицы резко возрос. Возникает угроза очень серьезного сбоя, избежать которого можно, если прибегнуть к правильным мерам. Однако удивляет и даже поражает, насколько редко предпринимаемые в кризисных ситуациях шаги оказываются верными. По этой причине к убыткам, понесенным в период раздувания пузыря, добавляются потери, возникшие уже после его взрыва.

В период этой депрессии между консерваторами в области финансов, стремившимися обуздать бюджетный дефицит, и кейнсианцами, считавшими, что ради стимулирования экономики правительство должно пойти на увеличение дефицита, шли яростные дебаты. В 2008 и 2009 годах, когда все вдруг стали верными кейнсианцами (на тот момент), полемика велась уже по поводу того, какой именно должна быть реакция правительства на кризис. К тому времени, когда Обама вступил в должность президента, нисходящая динамика экономических показателей была выражена настолько сильно, что уже нельзя было сделать ничего, что могло бы незамедлительно развернуть их в обратную сторону. Однако разработка стимулирующих мер и определение их масштабов, несомненно, повлияли бы на то, насколько быстро удалось бы стабилизировать ситуацию. Но, к сожалению, администрация Обамы не предложила четкого плана действий. В значительной мере заботы по разработке экономических стимулов и степени их применения были переложены на плечи Конгресса. То, что получилось на выходе, далеко не в полной мере соответствует тому, в чем нуждается экономика.

Хорошо продуманная программа по стимулированию экономики должна соответствовать семи принципам.

1. Она должна быть разработана быстро. Медлительность президента Джорджа Буша при решении этой задачи привела к дорогостоящим последствиям. Для того чтобы предпринимаемые меры начали приносить отдачу, требуется несколько месяцев. Поэтому крайне важно, чтобы экономика быстро получила деньги.

2. Она должна быть эффективной. Эффективность означает большую отдачу «на каждый бакс»: каждый потраченный доллар должен привести к значительному увеличению занятости и объему производства. Величина, на которую увеличивается национальный доход в расчете на каждый потраченный доллар, называется мультипликатором. При стандартном кейн- сианском анализе доллар государственных расходов приводит к более высокому росту этого дохода, чем доллар, потраченный в производственном секторе. Если правительство потратит деньги на строительный проект, то участвующие в нем работники потратят свои зарплаты на покупку нужных им товаров и услуг, а те, у кого они их приобретут, также на что‑нибудь потратят полученные от этих работников деньги. Каждое звено этой цепочки способствует повышению национального дохода, в результате чего общее увеличение национального дохода значительно превосходит первоначальную сумму, израсходованную правительством.

В среднем для краткосрочного периода значение мультипликатора в экономике США составляет около 1,5'. Другими словами, если правительство потратит миллиард долларов, ВВП в течение года увеличится на 1,5 млрд долл. Значение мультипликатора для длительного периода более высокое: некоторые преимущества сегодняшних расходов проявят себя лишь в следующем году или даже через год; поскольку текущий кризис, вероятно, будет долгосрочным, политикам следует позаботиться о преимуществах, которые будут получены лишь через два или три года.

Мультипликатор имеет указанное значение не для любых расходов: для затрат на оплату счетов иностранных подрядчиков, работающих в Ираке, мультипликатор ниже, так как большая часть потребления в счет полученных от правительства денег осуществляется за пределами Соединенных Штатов; то же самое происходит при снижении налогов на богатых, то есть тех людей, которые сберегают большую часть того, что они получают. А вот при повышении пособия по безработице значение мультипликатора оказывается выше, поскольку получающая эти деньги категория граждан тратит их практически полностью2.

3. Она должна быть направлена на решение долгосрочных проблем страны. На данный момент долгосрочные перспективы страны видятся мрачными и неопределенными, чему способствует целый ряд факторов, в том числе слабый показатель сбережения, огромный торговый дефицит, долгосрочные финансовые проблемы в области социального обеспечения и других социальных программ, ухудшающаяся инфраструктура, а также глобальное потепление. Стимулы будут эффективными, если они будут ориентированы на решение этих проблем или, по крайней мере, на недопущение их усиления

4. Она должна быть сфокусирована на инвестициях. Применение стимулирующего пакета неизбежно приведет к увеличению бюджетного дефицита, однако пассивы страны отражают лишь одну сторону баланса — показывают, какова ее задолженность. Но в равной степени важны и активы. Если стимулирующие деньги вкладываются в активы, которые в долгосрочной перспективе приводят к увеличению производительности, государство в результате действия таких стимулов в конечном счете окажется в выигрыше, даже если дефицит бюджета возрастет в краткосрочной перспективе. Повышенное внимание к улучшению баланса особенно важно сегодня, когда США занимают так много денег за рубежом. Если страна стимулирует свою экономику через финансирование за счет заимствований, ее стандарты потребления в будущем снизятся; это произойдет, когда настанет время выплачивать долги или хотя бы проценты по ним. Если же страна стимулирует экономику через инвестиции, объем продукции в будущем увеличится, если, конечно, инвестиции будут направлены в правильное русло, то есть их отдача окажется больше общей суммы затрат. Такие инвестиции не только повышают сегодняшний уровень жизни, но и способствуют повышению жизненных стандартов следующего поколения.

5. Она должна быть справедливой. Средний класс американцев в последние годы живет намного хуже по сравнению с теми, кто занимают верхнюю часть общественной пирамиды1. Об этом следует помнить при разработке любого стимула. От налоговых льгот, которые в 2001 и 2003 годах были введены Джорджем Бушем, выиграли прежде всего богатые, что противоречило принципу справедливости.

6. Она должна быть направлена на устранение краткосрочных трудностей, возникших в результате кризиса. В период экономического спада отдельным штатам часто не хватает денег, из‑за чего они начинают сокращать число рабочих мест. Безработные остаются без медицинского страхования. Люди, пытающиеся осуществлять свои выплаты по кредиту, могут оказаться в тяжелом положении, особенно если они потеряли работу или кто‑то в их семье заболел. Хорошо продуманный стимул должен, насколько это возможно, учитывать подобные обстоятельства.

7. Она должна быть нацелена на сектора, где произошло сокращение числа рабочих мест. Если сокращение числа рабочих мест является, скорее всего, длительным процессом, стимул должен быть ориентирован на переподготовку работников, чтобы сформировать у них навыки, необходимые для будущей работы.

Иногда перечисленные цели вступают друг с другом в конфликт, а иногда они дополняют друг друга. Значительная часть расходов, предназначенных для устранения краткосрочных трудностей, очень эффективна: мультипликатор в этом случае большой, но никаких активов при этом не создается. Выделение средств на оказание помощи автомобильным компаниям может показаться выбрасыванием денег на ветер, даже если эта мера приводит к временному сохранению рабочих мест. Инвестирование в строительство дорог может способствовать глобальному потеплению, одной из наиболее важных долгосрочных проблем в мире; в этом отношении было бы гораздо правильнее потратить деньги на разработку современной высокоскоростной системы общественного транспорта. Выделение средств на оказание помощи банкам, когда в ответ те не предоставляют ничего, приводит к тому, что деньги попадают в руки самых богатых американцев, и в этом случае значение мультипликатора близко к нулю.

К наиболее эффективным стимулам относятся автоматические стабилизаторы, под которыми понимаются расходы, автоматически увеличиваемые при ухудшении состояния экономики, потому что они «титруют» уровень необходимых экономике затрат. К их числу относятся, например, автоматическое увеличение пособия по безработице при возрастании уровня безработицы. Если экономика восстанавливается быстрее, чем ожидалось, расходы на выплату пособий по безработице автоматически сокращаются.

Что было сделано и что следовало сделать

Перечисленные выше принципы выступают в качестве важного руководства при определении масштабов стимулирующих мер и общего подхода к их разработке. Несколько стран, в частности Австралия, создали стимулы в соответствии с этими принципами; спад в этих странах оказался умеренным, а Австралия стала первой из промышленно развитых стран, в которых возобновился рост.

В итоге стимулы администрации Обамы привели к значительному изменению ситуации, но эти изменения должны были быть более масштабными, а сами стимулы — лучше проработанными. Они оказались слишком слабыми, слишком большая их часть (около трети) пошла на снижение налогов, слишком мало было выделено на оказание помощи штатам, органам местного самоуправления и другим пострадавшим в результате кризиса, а инвестиционная программа могла бы быть более эффективной.

Масштаб

Пакет стимулов объемом почти в 800 млрд долл. на первый взгляд выглядел очень крупным. Планировалось, что он будет израсходован в течение более чем двух лет. Для экономики, размер которой составляет 14 трлн долл., объем помощи составлял менее 3% годового ВВП. Примерно четвертая часть этих денег выделялась на первый год, но 200 млрд долл. едва хватило для финансирования потребностей на уровне регионов (штатов) и местных органов управления. Словом, если учесть сократившиеся поступления в бюджеты штатов, то в 2009 году от возросшего федерального пакета «стимулов» почти ничего не осталось.

Эту неадекватность подчеркивают и цифры, приводимые самой администрацией. Президент и его советники заявляли, что реализация пакета стимулирующих мер приведет к созданию 3,6 млн новых рабочих мест или поможет не допустить сокращения такого же числа имевшихся рабочих мест5. (Им было известно, что за планируемый двухлетний период действия стимулирующих мер, вполне вероятно, никакого чистого прироста числа рабочих мест не произойдет.) Но заявленные 3,6 млн следует рассматривать в правильной перспективе. В любой нормальный год общая численность работоспособных граждан возрастает на 1,5 млн человек, которым экономика предоставляет рабочие места. За период с начала рецессии, с декабря 2007–го, по октябрь 2009 года экономика потеряла 8 млн рабочих мест6. Если приплюсовать сюда количество появившихся за это время новых работников, мы получим, что к осени 2009 года дефицит рабочих мест, то есть количество рабочих мест, которые необходимо создать для восстановления экономики до уровня полной занятости, выросло до более чем 12 млн.

В экономике, чтобы оставаться на месте, нужно бежать. Конечно, следует понимать, насколько трудной является задача достижения полной занятости. Если численность рабочей силы растет нормальными темпами и производительность повышается с обычной скоростью, то есть на 2—3% в год, для того чтобы уровень безработицы не рос, ВВП должен увеличиваться на 3—4% в год. Для сокращения безработицы с уровня, на который она вышла в 2009 году, экономике надо расти еще быстрее. Однако «консенсус–прогнозы», то есть согласованные прогнозы, отражающие не самые оптимистичные и не самые пессимистичные мнения экономистов, показали, что совокупный рост в 2009 и 2010 годах с учетом применения стимулирующих мер составит менее 1,5%8, а это говорит о том, что отставание от необходимых для восстановления показателей будет значительным.

Однако более глубокий анализ приводит к выявлению еще более мрачной картины. Цифры, которыми оперируют правительство и средства массовой информации, являются скорректированными «с учетом сезонных колебаний». То есть в них принят во внимание тот факт, что обычно нович ки на рынке труда появляются в июне и июле, когда школьники заканчивают свое обучение, а также то, что на Рождество объемы продаж возрастают. Однако в периоды экономических спадов такие «сезонные» корректировки могут искажать реальную ситуацию. Они работают в «нормальных» экономических условиях, но рецессия является аномальным событием. Поэтому, когда правительство сообщило, что за период с июня по август общее число рабочих мест сократилось примерно на 492 тыс., раздался коллективный вздох облегчения: многие решили, что темпы сокращения числа рабочих мест замедлились. Но реальность была совсем иной: в действительности число сократившихся рабочих мест было в три раза больше — 1,622 млн. Именно таким было бы число вновь созданных рабочих мест, если бы экономика вернулась к «нормальному» состоянию. За два месяца экономика лишилась около половины тех рабочих мест, которые по программе Обамы предполагалось создать более чем за два года. Программа по стимулированию экономики, даже если бы она действительно была такой успешной, как об этом заявляла администрация Обамы, до конца 2011 года не смогла бы даже приблизиться к состоянию полной занятости.

Конечно, те, кто пытается управлять ожиданиями людей и сохранять в обществе оптимистический настрой, говорят о наличии временного «лага» между увеличением числа рабочих мест и экономическим ростом. Число рабочих мест, признают они, будет восстанавливаться медленно. Приведенные расчеты показывают, насколько трудно создать достаточное количество рабочих мест даже без указанного лага. А если он существует, а почти наверняка так оно и есть, поскольку работодатели не будут торопиться нанимать большее число работников, пока не убедятся в том, что восстановление экономики является реальностью, ситуация может еще более ухудшиться.

Фактически даже «разрекламированный» уровень безработицы (в октябре 2009 года он составил всего лишь 10,2%) скрывает истинное положение дел на рынке труда. Я уже отмечал выше, что официальный уровень безработицы не учитывает миллионы людей, которые вышли из числа ищущих работу, поскольку оказались слишком удручены и разочарованы, чтобы продолжать поиски (а если работник не ищет работу, он не считается безработным, хотя совершенно очевидно, что его нельзя отнести к категории занятых), и миллионы людей, которые были вынуждены согласиться на неполный рабочий день, потому что не смогли получить работу, обеспечивающую им полную занятость. Более широкий показатель безработицы, включающий «добровольно–принудительно» согласившихся на неполный рабочий день и тех, кто отчаялся найти работу, показывает рост с 10,8% до кризиса (август 2008 года) до 17,5% в октябре 2009 года, что является для этого показателя историческим максимумом. Доля населения в трудоспособном возрасте, имевшего в тот период постоянную работу, составляла 58,5%, то ест ь была самой низкой с 1947 года.

Конечно, это «средние» цифры. В некоторых штатах показатели были не столь плохими, но в других они были гораздо хуже. К октябрю 2009 года официальный уровень безработицы в Мичигане достиг 15,1%, но более широкий показатель равнялся 20,9%, то есть более одного из каждых пяти жителей этого штата не могли найти постоянную работу. В Калифорнии более широкий показатель составляет почти 20%. Уровень безработицы10 среди подростков вырос до рекордных 27,6%, а среди афроамериканцев — до 15,7%.

Была и еще одна причина, объясняющая, почему уровень безработицы является заниженным и не показывает, насколько плохо реальное положение дел. Многие из безработных решили перейти в категорию инвалидов, гак в этом случае выплаты являются более высокими и предоставляются в течение более продолжительного времени. За первые восемь месяцев 2009 года число заявок от людей, которые хотели пройти первичное освидетельствование, увеличилось на 23%, хотя никакой волны заболеваний Америку в этот период не охватывало. В 2008 году выплаты по инвалидности достигли рекордных 106 млрд долл., что составило 4% от общей суммы расходов бюджета. В Управлении социального обеспечения считают, что к концу 2011 года число заявок на признание инвалидности из‑за рецессии возрастет еще на миллион с лишним, из которых примерно 500 тыс. будут удовлетворены. Причем большая часть этих людей останется в категории инвалидов на протяжении всей оставшейся жизни".

После того как продолжительность спада превысила полтора года, число длительно безработных (тех, кто не имеет работы на протяжении более чем 6 месяцев) достигло уровня, невиданного со времен Великой депрессии. Средний период безработицы составлял около полугода (24,9 недели)12.

Впрочем, некоторые специалисты, анализировавшие уровень безработицы, отметили, что положение дел не было пока таким же плохим, как при рецессии в период президентства Рейгана, в 1981 — 1982 годах, когда доля безработных достигла 10,8% и была гораздо ниже, чем во времена Великой депрессии. Но такие сравнения следует воспринимать скептически. Структура экономики за прошедшее время сильно изменилась, поскольку в ней все меньшую долю занимает производство (если в 1980 году на него приходилось 20% экономики, то в настоящее время оно составляет 11,5%) и все большую — услуги. В тот взятый для сравнения период гораздо меньше людей были заняты неполный рабочий день. Кроме того, в значительной степени изменилась и структура рабочей силы. Доля безработных, как правило, выше среди молодых людей, и в 1980–х годах многие представители именно этой возрастной группы оказались без работы. Поправка на эти демографические особенности добавляет к нынешнему уровню безработицы 1 % или даже больше.

Отсутствие рабочих мест привело к возрастанию тревоги в обществе: даже те, кто имел работу, были обеспокоены тем, что могут получить уведомление об увольнении. Они знали, что, если это произойдет, получить другую работу им будет практически невозможно. К середине 2009 года на каждое вакантное рабочее место приходилось по шесть безработных — рекордное значение, в два раза превысившее аналогичный показатель, достигнутый на пике предыдущего спада14. Сократилась рабочая неделя — до тридцати трех часов, — самая короткая продолжительность с начала наблюдений (с 1964 года)15. К тому же вялый рынок труда оказывал давление на величину заработной платы, что приводило к ее снижению.

Повышению тревоги способствовал и коллапс на рынке жилья, наложившийся на вялость рынка труда. Рынок труда США — один из самых динамичных в мире. Он является одной из мощных опор экономики страны и гарантирует, что работники используются наиболее эффективным образом. Однако проявлению этого динамизма в настоящее время мешают несколько серьезных препятствий. Во–первых, традиционно, люди, которые теряют свои рабочие места, готовы переезжать за тысячи километров на новое место, если могут найти там работу. Для большинства американцев самым важным активом является их дом, но даже для тех, чей дом сейчас еще чего‑то стоит (то есть его цена все еще выше залоговой стоимости), величина потерь от падения цен на недвижимость оказалась настолько значительной, что многие из них после продажи дома не могут получить деньги, достаточные для уплаты первого взноса, равного 20% стоимости нового дома примерно такого же размера. Из‑за этого их возможности по переезду на новое место жительства существенно сократились. Люди, у которых есть работа, не хотят переезжать даже ради получения лучшей работы. Те, кто остался без работы, вполне вероятно, будут оставаться в таком положении дольше, чем обычно: переезд в нынешних условиях является еще менее привлекательным вариантом.

Кроме того, многие пожилые американцы сталкиваются с другой проблемой, также влияющей на уровень безработицы. Большинство пенсионных программ в прошлом относилось к категории так называемых пенсионных планов с фиксированными выплатами. В соответствии с условиями этих накопительных пенсионных программ люди заранее знали, сколько они будут получать после выхода на пенсию. Однако в последние 20 лет все чаще стали применяться «системы фиксированных взносов в пенсионный фонд», которые предусматривали, что работодатель вносит на счета своих работников определенные суммы. Эти деньги затем инвестируются на рынке, причем значительная их часть вкладывалась в фондовые активы16. Коллапс фондового рынка, дополненный крахом на рынке жилья, привел к тому, что многим американцам пришлось пересмотреть свои планы, связанные с пенсией, и продолжать работать17. Но чем больше людей продолжало работать в пенсионном возрасте, тем меньше будет появляться новых вакансий, и так будет происходить до тех пор, пока не начнут организовываться новые рабочие места.

Словом, в течение нескольких месяцев после рассмотрения законопроекта о стимулах стало очевидно, что предложенных мер недостаточно, хотя это должно было быть ясно уже на стадии разработки администрацией этого пакета18.

Сокращение потребления из‑за увеличения уровня сбережений с прежнего почти нулевого уровня в сочетании с сократившимися расходами штатов и местных властей означало, что 800 млрд долл., распределенные на два года, просто не сработают и не позволят добиться заявляемых целей.

Оказание помощи штатам

В условиях кризиса оказавшиеся без федеральной помощи региональные и местные органы власти сокращают свои расходы, на которые приходится около трети всех государственных расходов. Штаты действуют на основе сбалансированных бюджетов и поэтому должны ограничивать свои затраты получаемыми поступлениями. Из‑за снижения стоимости недвижимости и сокращения прибыли налоговые поступления в местные бюджеты сократились. Общий дефицит бюджета на 2010 и 2011 финансовые годы составит, по оценкам, не менее 350 млрд долл.19 В 2009 году только в одной Калифорнии пришлось сократить расходы и увеличить налоги на 42 млрд долл.20 Только для компенсации дефицита доходов штатов на федеральном уровне потребуется стимулирование, превышающее 1% ВВП в год.

Хотя закон о стимулах, принятый в феврале 2009 года, действительно предусматривал оказание некоторой помощи штатам и органам местного самоуправления, ее объем был явно недостаточным. Особенно тяжелыми для населения стали сокращения программ региональных и местных органов власти: в то время как администрация громогласно расхваливала свои стимулы, в газетах сообщалось о страданиях многих невинных жертв кризиса. Основным приоритетом должна была бы стать компенсация потерь доходов бюджетов штатов. Нет никакого экономического смысла нанимать новых работников для строительства мостов и в то же время увольнять учителей и медсестер. Администрация внимательно отнеслась к этим проблемам, и в первом отчете о рабочих местах, созданных благодаря стимулирующему пакету, опубликованном в октябре 2009 года, было отмечено, что из сохраненных или созданных в ходе первого этапа применения стимулирующих расходов 640 тыс. рабочих мест более половины приходились на сферу образования и только 80 тыс. — созданы в строительном секторе21. Но этих стимулов не было достаточно для того, чтобы остановить увольнения учителей и их отправку в вынужденные отпуска. К тому же даже для прошедших стадию предварительной подготовки проектов потребуется время, чтобы они заработали. Потеря работы способствовала ухудшению общего морального климата, а увольнения велись гораздо интенсивнее, чем создание новых рабочих мест. Только в сентябре 2009 года занятость в сфере государственной службы сократилась на 40 тыс.22

В этих условиях справедливым и позволяющим быстро распределить деньги решением было бы компенсировать каждому штату те потери доходов, которые он понес. У этих денег были бы высокие мультипликаторы, и они были бы направлены именно тем людям, которые более других нуждались в помощи правительства. Такой подход стал бы чем‑то вроде автоматического стабилизатора: если бы вдруг произошло чудо и экономика вышла бы из состояния спада быстрее, чем ожидалось, указанные расходы можно было бы легко прекратить. Если экономический спад окажется более глубоким и длительным, а это более реалистический вариант развития событий, объем средств, направляемых на указанные цели, следовало увеличить.

Латание дыр в системе социальной поддержки

Следующим приоритетом должно было бы стать латание дыр в системе социальной поддержки населения. В принятом законопроекте отдельные шаги в этом направлении предусматривалось, но их было явно недостаточно. Конгресс утвердил тройное продление периода выплат пособий по безработице из федерального бюджета, максимум до 73 недель (многие штаты выплачивают такие пособия лишь на протяжении трети этого периода)23, но по мере того как спад продолжался, стало ясно, что принятые меры не могут спасти ситуацию24. Впервые правительство отреагировало на тот факт, что в основе нашей системы медицинского страхования лежат выплаты работодателей и потому с потерей работы люди утрачивают право и на страхование своего здоровья. Проводившиеся до этого реформы обеспечили гражданам возможность купить страховку (COBRA — федеральный закон, в соответствии с которым схемы группового медицинского страхования, финансируемые главным образом работодателями и не менее чем на 20% работниками, должны предусматривать пролонгацию договоров на определенный период для уволившихся или уволенных работников и их иждивенцев. — Прим. перев.), если они могут себе это позволить. Но среди тех, кто потерял работу, было совсем немного людей, которые могли позволить себе такую покупку. В отсутствие помощи со стороны правительства число незастрахованных людей, и без того уже значительное, будет расти и дальше. В стимулирующем пакете Обамы была предусмотрена оплата 65% стоимости медицинской страховки как часть расширенного пособия по безработице (это положение распространялось только на работников, потерявших работу в период с I сентября 2008 года по конец 2009 года).

Пожалуй, больше всего впечатляет тот факт, что правительство не предложило достаточных мер помощи тем, кто оказался в эпицентре кризиса, — безработным, которые не могли осуществлять выплаты по своим ипотечным кредитам. Многие из них вскоре после утраты работы лишились и своих домов, хотя никакой их вины в этом не было. Администрации Обамы следовало бы ввести новый вид «ипотечного страхования», которое в сложившихся обстоятельствах гарантировало бы выплаты по ипотеке и позволило большинству людей, оказавшихся в трудном положении, внести их позже, когда они снова начнут работать. Это не только вопрос справедливости, но и одно из важнейших условий для выхода страны из кризиса: рост количества обращений взыскания на заложенную недвижимость подталкивает цены на рынке жилья вниз, что, в свою очередь, усиливает давление на экономику в целом.

Инвестиции

Имело бы смысл уделить первоочередное внимание тем инвестициям, которые работают на укрепление нашего будущего, особенно вложениям в трудовые и технические ресурсы, обеспечивающие высокую отдачу. Из‑за сокращения финансовой поддержки частных университетов по причине огромной нехватки средств в бюджетах штатов указанные статьи расходов подверглись значительному сокращению.

Большая часть стимулирующих денег пошла на проекты, которые уже прошли подготовительный этап, а также на категорию зеленых инвестиций (К этому виду относятся социально значимые инвестиции, особенно в организации, занимающиеся природоохранной деятельностью. — Прим. перев.), которые можно реализовать достаточно быстро. Разработчикам таких программ должно бы быть ясно, что на протяжении следующих двух лет риск того, что экономика будет по–прежнему нуждаться в дополнительных стимулах, останется высоким. Стимулирующий пакет, рассчитанный на применение в течение более длительного времени, позволил бы не ограничиться лишь теми проектами, которые уже прошли этап предварительной подготовки, и перейти к государственным капиталовложениям с более высокой отдачей, то есть реализовать одно из очень немногих преимуществ длительного спада.

Наиболее серьезную нехватку инвестиций в стране испытывает государственный сектор; к тому же существуют ограничения, не позволяющие этому сектору быстро освоить дополнительные инвестиции. Снижение налогов — шаг, стимулирующий инвестиции, — приведет к ускорению притока средств в экономику и увеличению суммы долгосрочных выгод. Например, принятие программы предоставления налоговых льгот домовладельцам, которые проводят работы по снижению потерь тепла в своих домах, позволило бы нанимать строителей, потерявших работу из‑за ухудшения положения дел в секторе недвижимости. Ситуация в этой отрасли сейчас наиболее тяжелая за последние 50 лет.

В период экономического спада большинство компаний не готовы взять на себя инвестиционные риски. Введенный на какое‑то время инвестиционный налоговый кредит мог бы стать для них стимулом, подталкивающим их к более активным действиям в этом направлении. Фактически снижение налогов приводит к тому, что инвестирование становится более выгодным делом сейчас, нежели в то время, когда экономика вернется к нормальной жизни. Здесь мы имеем ситуацию, схожую с продажей средств производства. В этом случае лучше прибегнуть к дифференциальному инвестиционному налоговому кредиту, предоставляемому на какое‑то время. Даже в период экономического спада некоторые компании намерены инвестировать, и поэтому вряд ли следует вознаграждать их за то, что они сделали бы в любом случае. Предоставление кредита только на инвестиции, размер которых превышает, скажем, 80% инвестиционного бюджета компании за последние несколько лет, позволяет добиться повышения отдачи на каждый вложенный доллар.

Неэффективное снижение налогов

Программа стимулирования не достигла в полной мере своей цели не только из‑за своих размеров или временных параметров. Почти треть стимулирующих средств пошла на сокращение налогов, а это шаг, сопровождающийся риском того, что значительная часть денег будет потрачена очень неэффективно. Налоговое сокращение, осуществленное президентом Бушем в феврале 2008 года, не сработало из‑за очень высокой нормы сбережений, и были все основания полагать, что другие налоговые сокращения вряд ли принесут ожидаемые результаты.

Американцы столкнулись с избыточно высокой задолженностью; к тому же их все больше беспокоили вопросы, связанные с их работой и с обеспечением их будущего. Даже те, кто был готовы в полной мере выполнять свои долговые обязательства, понимали, что в условиях более жесткой кредитной политики ситуация может сложиться так, что в случае необходимости они не смогут воспользоваться своей кредитной картой. Из‑за этого они, вполне вероятно, решили отложить больше денег из тех, что они получат в ближайшее время. Такое поведение вполне понятно, но оно мешает достижению целей стимулирования, направленного на увеличение расходов. Снижение налогов приведет к увеличению государственного долга, но точно предсказать, позволит л и оно добиться роста расходов и каким будет этот рост, вряд ли возможно.

Другие части программы по стимулированию экономики предусматривали заимствование под будущие деньги: программа утилизации старых машин помогла стимулировать спрос на автомобили, но на самом деле все выгоды от этой программы были получены за счет ускоренной реализации будущего спроса. Такая стратегия, возможно, имеет смысл, если спад длится всего 6 месяцев, но она становится намного более рискованной, если учесть неопределенность продолжительности этого кризиса. Опасения такого рода оправдались: программа действительно привела к увеличению покупок автомобилей летом 2009 года, но уже осенью покупки пошли на спад. Программа утилизации старых машин может служить примером плохо ориентированных расходов, особенно с учетом того, что существовали способы расходования денег, которые сильнее простимулировали бы экономику в краткосрочной перспективе и помогли бы перестроить ее так, как это было необходимо в долгосрочных интересах.

К тому же как у снижения налога, так и у программы утилизации старых машин была одна особенность: проблема заключалась не в том, что американцы потребляли слишком мало до кризиса, а в том, что объем их потребления был слишком большим. Однако реакцией на этот кризис было стремление поощрить людей потреблять еще больше. Такое желание было понятно, если учесть стремительное падение объема потребления, но основную ставку следовало бы делать на то, что необходимо для долгосрочного роста, — на увеличение инвестиций.

Последствия

Когда в 2009 году весна перешла в лето и при этом число безработных продолжало расти, раздался хор голосов: стимулы не сработали. Однако истинным мерилом успеха стимулирующего пакета является не фактический уровень безработицы, а его отличие от тех значений, на которые показатель безработицы вышел бы без применения этого пакета. Администрация Оба- мы всегда четко заявляла о том, что в отсутствие стимулирующих мер число созданных рабочих мест было бы на три миллиона меньше. Однако существует проблема, связанная с тем, что воздействие финансового кризиса на экономику было настолько болезненным, что даже огромный, казалось бы, финансовый стимул Обамы оказался недостаточным.

Хотя большинство экономистов были уверены в том, что стимулы необходимы и что они работают, хотя было бы желательно увеличить их масштабы, находились и скептики. Некоторые консерваторы даже пытались переписать историю и высказывали предположение о том, что во время Великой депрессии государственные расходы не дали ожидаемого эффекта. Конечно, они не вытянули страну из Великой депрессии: Соединенные Штаты фактически не смогли выйти из депрессии до Второй мировой войны. Но причина была в том, что Конгресс и администрация Рузвельта действовали нерешительно. Стимулирующие меры не были тогда достаточно сильными. Как и в этот кризис, сокращение расходов штатов частично компенсировалось увеличением федеральных расходов. Что бы там ни говорили, кейнсианская экономика мирного времени на самом деле никогда не была опробована в полной мере. Расходы правительства в военное время действительно смогли довести экономику до уровня полной занятости, и это было сделано очень быстро. После применения стимулов Обамы критики снова утверждают, что кейнсианская экономика доказала свою непригодность, что, по их мнению, подтверждают результаты нынешнего тестирования этого подхода27. Но на самом деле все имеющиеся факты доказывают, что стимулы все же привели к улучшению ситуации.

Есть три причины, по которым стимулы могут не сработать. Одна из них, о которой часто упоминают ученые–экономисты, свидетельствует лишь о том, насколько далеко эти люди оторваны от реальности, но вот две другие действительно заслуживают рассмотрения. Некоторые экономисты полагают, что, если правительство имеет дефицит торгового баланса, домохозяйства будут настроены более активно сберегать свои средства, так как знают, что с какого‑то момента в будущем им придется платить более высокие налоги. При рассмотрении ситуации в такой перспективе увеличение государственных расходов в полной мере нивелируется сокращением расходов домашних хозяйств. Рикардианское равенство изучают во всех аспирантурах страны. Но здесь мы имеем дело с полной ерундой. Когда президент Буш в начале этого десятилетия снизил налоги, норма сбережения не выросла, а фактически сократилась. Конечно, в мире экономики все является не таким, каким кажется. Защитники рикардианского равенства утверждают, что без такого налогового снижения эта норма, возможно, еще более сократилась. Из этого следует, что норма сбережения в Америке до кризиса была явно отрицательной, причем в несколько процентных пунктов.

Консерваторы чаще ссылаются на рикардианское равенство, когда хотят привести аргумент против увеличения расходов, а не тогда, когда им нужен аргумент против сокращения налогов. На самом деле с точки зрения этой теории разницы между этими аргументами нет. Если правительство повышает налоги, люди к этому приспосабливаются: они тратят все то же количество денег, так как знают, что в будущем им придется платить меньше налогов.

Эти теории основаны на простых допущениях, принятых экономическими школами. Два из этих допущений основаны, казалось бы, на здравом смысле, но являются, очевидно, ошибочными: рынки и информация признаются этими экономическими школами совершенными. При таком сценарии каждый может занимать столько, сколько захочет. Если правительство повышает налоги, те, кто хочет увеличить расходы, чтобы компенсировать налоговые потери, не сталкиваются ни с какими трудностями: они просто идут в банк и берут там деньги в долг — по той же ставке, по которой может заимствовать правительство (скорректированной на величину риска дефолта). Два других допущения являются специфическими: люди живут вечно, а перераспределение средств не имеет значения. Если люди живут вечно, они просто не могут избежать в будущем погашения сегодняшних заимствований, но в реальной жизни нынешнее поколение может переложить бремя сегодняшних заимствований на будущие поколения, в результате чего более старшее поколение может потреблять больше. Согласно этой своеобразной теории бедные пожилые люди могут тратить более значительную часть своих ограниченных доходов, чем богатые среднего возраста, а перераспределение доходов от богатых к бедным не влияет на общий объем потребления. В действительности сбережения домохо- зяйств в ходе этой рецессии, вероятно, возрастают вне зависимости от изменения размера дефицита бюджета правительства, и норма сбережений, скорее всего, не сильно изменится из‑за размера этого дефицита.

Существует, впрочем, более серьезная проблема: по мере того как правительство занимает все больше и больше, те, кто одалживает ему деньги, все сильнее и сильнее беспокоятся о том, сможет ли правительство рассчитаться по этим долгам. Поскольку их беспокойство возрастает, они могут устанавливать более высокие процентные ставки. С этой проблемой хорошо знакомы правительства развивающихся стран, поскольку они оказывабтся в положении между молотом и наковальней. Если они не тратят деньги на стимулы, их экономика ослабевает и кредиторы требуют высоких процентных ставок. Если они выделяют средства на стимулы, их задолженность возрастает, и кредиторы опять же требуют высоких процентных ставок. Америка, к счастью, не оказалась (пока) в таком критическом положении. На мой взгляд, нынешние преимущества от стимулирования настолько сильны, что перевешивают указанные долгосрочные риски.

Существует еще одно, тесно связанное с предыдущим беспокойство: инвесторов все больше волнует будущая инфляция. Страны, предоставившие деньги Соединенным Штатам, уже тревожатся по поводу того, что у США возникнет желание «сдуть» огромную задолженность, то есть понизить ее реальную стоимость при помощи инфляции. Кроме того, они опасаются, что инвесторы, видя эту задолженность, будут считать, что доллар находится под угрозой и что стоимость доллара (относительно других валют) будет снижаться. Независимо оттого, обоснованы ли эти опасения или нет, если они существуют, долгосрочные процентные ставки будут расти, что может приводить к сокращению инвестиций, что, в свою очередь, негативно повлияет на итоговое увеличение совокупного спроса.

Благодаря своей денежно–кредитной политике Федеральная резервная система может в значительной степени погасить тенденцию увеличения государственного долга, что приведет к увеличению по крайней мере краткосрочных процентных ставок. Но в условиях нынешнего кризиса беспрецедентный масштаб и характер этих мер28 вызвали сомнения по поводу того, способны ли власти прибегнуть к «снимающим напряжение» действиям и сделать это в нужное время. Федеральная резервная система пыталась убедить рынок, что она сможет справиться с этой задачей, и гарантировала, что благодаря проведению жесткой денежно–кредитной политики, к которой она прибегнет точно в нужное время, инфляция не будет расти. Как я отмечаю в главе 5, существуют веские основания для возникновения недоверия к тому, что ответ Федеральной резервной системы будет именно таким. Опять же, оправдано это или нет, но широкое распространение скептических настроений поставит ФРС в затруднительное положение: если она вернется к своей «нормальной» политике — концентрации основных усилий на регулировании краткосрочных процентных ставок, то долгосрочные процентные ставки могут возрасти, и это будет происходить даже в том случае, если ФРС будет сохранять краткосрочные процентные ставки на низком уровне, замедляющем восстановление экономики.

Однако, если стимулирующие деньги пойдут на инвестиции, указанные неблагоприятные последствия случатся с меньшей вероятностью, так как рынки вынуждены будут согласиться с тем, что в результате применения стимулирующих мер Соединенные Штаты действительно перешли в более сильную экономическую позицию, а не ослабили свое положение. Если стимулирующие расходы идут на инвестиции, то сторона активов в балансе страны увеличивается вместе со стороной обязательств, и у кредиторов нет никаких оснований для беспокойства и для повышения процентных ставок29.

Опасения по поводу того, что рост дефицита выходит из‑под контроля, действительно становятся источником для беспокойства: возникает политический риск того, что Америка не сможет сохранять выбранный ею курс, как она не смогла этого сделать во время Великой депрессии и как не смогла этого сделать Япония после того, как в начале 1990–х там лопнул надувшийся пузырь. Будет ли правительство продолжать предоставлять стимулы, если после первой дозы лекарства экономика не сможет выйти на путь устойчивого выздоровления? Будут те, кто никогда не верил в кейн- сианскую экономику, союзниками тех, кто активно выступает в Конгрессе за антидефицитный путь и требует провести сокращение государственных расходов? Боюсь, что они пойдут на это, и, если это произойдет, возвращение к временам сильного роста может быть отложено надолго.

Предстоящий путь

Администрации и Буша, и Обамы недооценили степень серьезности этой рецессии. Они полагали, что предоставление денег банкам приведет к восстановлению экономики до нормального состояния, возродит кредитный рынок, а также восстановит положение дел на рынке недвижимости. Стимулы Обамы разрабатывались с целью провести страну через трудный период, в ходе которого должны быть осуществлены все необходимые действия. Однако каждая гипотеза, на которые опирались разработчики этих мер, была ошибочной: восстановление балансов банков не приведет автоматически к нормальному кредитованию. Модель потребления в американской экономике, в основе которой лежала задолженность, после прорыва пузыря оказалась сломанной, и вернуться к ней теперь будет не так‑то просто. Даже замедление скорости снижения цен на рынке недвижимости еще не означает, что эти цены вернутся к прежним уровням. А это значит, что основной источник богатства для большинства американцев — стоимость их домов — в значительной степени «высох», а нередко и полностью «обмелел».

Мы должны быть готовы ко второму раунду стимулирования экономики, к которому придется прибегнуть после того, как нынешний этап стимулирующего расходования средств подойдет к концу, поскольку он обеспечит лишь «отрицательный» рост. В состав пакета для следующего раунда должны быть включены некоторые из составляющих, которые следовало бы включить еще в первый пакет (например, компенсацию дефицита налоговых поступлений в бюджеты штатов). Мы должны быть готовы к тому, что в 2011 году инвестиционные расходы возрастут. Возможно, этого не потребуется, но если мы не начнем готовиться к этому варианту уже сейчас, то к тому моменту, когда это потребуется, время уже будет упущено. Если мы подготовимся сейчас, то сможем сократить объем выделяемых средств, если они окажутся не нужны. К сожалению, выбор, сделанный администрациями Обамы и Буша, привел к тому, что предоставление следующего пакета стимулов в лучшем случае будет трудным делом. Некоторые неблагоприятные последствия рискованной стратегии Обамы, предусматривающей ситуационный вариант продвижения к цели, уже начинают о себе заявлять.

В конечном счете стимулирующее расходование, финансируемое только за счет дефицита бюджета, является лишь временной полумерой, что особенно проявляется сейчас, когда во многих странах, в том числе и в Соединенных Штатах, нарастает обеспокоенность ростом задолженности. Критики утверждают, что страна всего лишь перешла от частного потребления, финансировавшегося за счот займов, к государственному потреблению, также финансируемому из заимствуемых средств. Хотя такие расходы могут помочь ускорить проведение реструктуризации экономики, которая необходима для обеспечения долгосрочного экономического роста, на достижение этой цели выделяется слишком мало денег, в то время как на сохранение статус–кво денег выделяется слишком много.

Существуют и другие варианты, которые могут поддержать экономику и использоваться вместо надувания пузыря потребления, финансируемого за счет займов. Чтобы восстановить общий объем американского потребления, следует осуществить масштабное перераспределение доходов, от тех людей, которые находятся на вершине общественной пирамиды и могут позволить себе делать сбережения, к тем, кто в этой пирамиде располагается внизу и тратит каждый получаемый пенни. Более прогрессивное налогообложение (налогообложение тех, кто наверху, по более высоким ставкам, при одновременном снижении налоговых ставок для тех, кто находится внизу) не только позволит добиться желаемого результата, но и поможет стабилизировать экономику. Если правительство повысит налоги на лиц с высокими доходами, чтобы финансировать увеличение государственных расходов, особенно в области инвестиций, экономика будет расширяться, то есть проявит себя так называемый мультипликатор сбалансированного бюджета. Сторонники экономики предложения, популярной во времена Рейгана, утверждали, что такой пересмотр налоговых ставок будет препятствовать росту производства и сбережениям, что, следовательно, приведет к снижению ВВП. Но их анализ (если он вообще является правильным) применим только к ситуациям, когда производство ограничено предложением; однако в настоящее время имеются избыточные мощности, а производство ограничено спросом.

Если глобальное потребление надо укреплять, возникает потребность в наличии новой глобальной резервной системы, позволяющей развивающимся странам тратить больше, а сберегать меньше30. Международное сообщество должно предоставлять больше помощи бедным странам, а Китаю придется добиться более заметных успехов в сокращении нормы сбережений. Если бы мировое сообщество согласилось с тем, что компании и домохозяйства должны платить более высокую цену за выбросы парниковых газов, это привело бы к появлению очень серьезных стимулов для модернизации экономики. Это подстегнуло бы введение инноваций и вложение средств в более эффективные по энергозатратам дома, заводы и оборудование. Однако ни одно из высказанных предложений, скорее всего, не будет принято быстро; более того, на данный момент большинство из этих вопросов даже не обсуждаются.

В настоящее время Соединенные Штаты и остальной мир решают три трудные задачи: добиться восстановления устойчивого совокупного спроса, достаточно сильного для того, чтобы обеспечить полную занятость в глобальных масштабах; осуществить реконструкцию финансовой системы таким образом, чтобы она выполняла возложеные на нее функции, а не принимала на себя безрассудные риски, чем она активно занималась до кризиса; провести в США и в других странах мира необходимую реструктуризацию и сделать это с учетом, например, изменившихся глобальных сравнительных преимуществ и появившихся технологий. На момент написания этих строк книги мы терпим неудачи на всех перечисленных направлениях. Но фактически любая из этих основных проблем обсуждается слишком мало, так как мы ориентируемся прежде всего на наши насущные заботы. Одной из центральных тем этой книги является беспокойство по поводу того, что меры, предпринятые для нашего спасения, в то же самое время могут препятствовать нашему возвращению к устойчивому росту. Подобно тому как банки демонстрировали близорукость при проведении своей политики кредитования, мы столь же недальновидны и при проведении своих спасательных операций, последствия чего, вполне вероятно, будут ощущаться в течение длительного времени.

Сказанное особенно заметно в финансовом секторе, который находится в эпицентре шторма. Поэтому в следующих трех главах основное внимание уделено попыткам спасения и оживления именно финансовой системы. В четвертой главе рассматривается рынок ипотечного кредитования. Хотя президент Обама признал, что будет трудно восстановить экономику до действительно нормального состояния, пока над миллионами американцев будет висеть угроза обращения взыскания на заложенную недвижимость, для снятия этого препятствия до сих пор было сделано слишком мало: отчуждение заложенной недвижимости продолжается, и его объемы почти не снижаются. Контраст между тем, что было сделано, и тем, что должно быть сделано, гораздо более резкий, чем в случае со стимулами. Стимулы, возможно, не во всем соответствовали ожиданиям, но их применение тем не менее было успешным. Однако никто не может привести хотя бы настолько же положительных оценок по поводу того, что было сделано в области ипотечных кредитов. А когда речь пойдет о мерах, предпринятых правительством в банковской сфере (это тема глав 5 и 6), разочарование будет еще более значительным.

Глава 4. Ипотечная афера

Махинации в ипотечной отрасли Соединенных Штатов запомнятся как великая афера начала двадцать первого века. Владение собственным домом всегда было одной из основных составляющих американской мечты, к достижению которой потом стали стремиться во всем мире. Когда американские банки и ипотечные компании начали предлагать дешевые ипотечные кредиты, многие люди охотно откликнулись на это предложение. Миллионы людей взяли ипотечные кредиты в размерах, которые они на самом деле не могли себе позволить. Когда процентные ставки начали расти, они потеряли и дома, и весь вложенный в них капитал.

Эта жилищная катастрофа привела к тяжелейшим последствиями и в стране, и за рубежом. Через процесс, известный как секьюритизация, ипотечные продукты были «нарезаны порциями», упакованы и переупакованы в ценные бумаги и их деривативы, а потом разошлись по всей стране по самым разным банкам и инвестиционным фондам. Когда этот карточный домик в конце концов рухнул, он потянул за собой ряд самых уважаемых организаций, включая Lehman Brothers, Bear Stearns и Merrill Lynch. Ho возникшие серьезные проблемы перекинулись и за пределы США. Эти секьюритизированные ипотечные кредиты, многие из которых продавались по всему миру, оказались токсичными финансовыми инструментами, осевшими на счетах банков и инвестиционных фондов в таких далеких от США регионах мира, как северная часть Норвегии, Бахрейн и Китай. Летом 2007 года на конференции, организованной Центральным банком Индонезии, я общался с одной женщиной, портфельным менеджером индонезийского инвестиционного фонда. Она была потрясена масштабами убытком и чувст вовала себя виноватой из‑за того, что привязала своих клиентов к шаткому американскому рынку. Она пояснила, что, поскольку эти инструменты были сделаны в Соединенных Штатах, она была полностью уверена, что инвестиции в них были хорошим вариантом для ее клиентов. «Американский ипотечный рынок такой большой. Мы никогда не думали, что на нем возникнут проблемы», — сказала она мне.

Чрезмерные риски в сочетании с чрезмерно длинным кредитным плечом приводили к созданию, как казалось, высокой прибыли, и она в течение некоторого времени действительно была такой. На Уолл–стрит полагали, что благодаря переупаковке ипотечных продуктов и передаче их многочисленным инвесторам удастся широко распределить риски и обеспечить таким образом защиту этого рынка. Но на самом деле секьюритизация ипотечных продуктов привела к повышению рисков. Банкиры, чьи действия привели к возникновению и усугублению проблемы, сейчас заявляют, что она вызвана не только их действиями. В качестве примера можно привести утверждение Дика Парсонса, председателя Citigroup: «Помимо действий банков следует отметить снижение регулятивного надзора, поощрение выдачи кредитов ненадлежащим заемщикам и тот факт, что люди брали ипотечные кредиты или кредиты под залог жилой недвижимости, которые они не могли себе позволить»3.

Такие руководители, как Парсонс, обвиняют заемщиков в покупке домов, которые те не могли себе позволить, но многие из этих заемщиков были финансово неграмотными людьми и не понимали, во что они ввязываются. Это особенно справедливо в отношении высокорискованных субстандартных ипотечных кредитов, которые стали становым хребтом нынешнего кризиса. Под такими кредитами понимаются займы, выдаваемые людям, которые не соответствовали критериям, задаваемым при предоставлении «обычных» ипотечных кредитов, например тем, кто имел низкий или нестабильный доход. Другие домовладельцы поддались заверениям кредиторов, которые призывали их считать свои дома своего рода банкоматами и неоднократно занимать под них. Например, после того как Дорис Каналес за 6 лет тринадцать раз перезакладывала свой дом при помощи ипотечных кредитов, при выдаче которых от нее не требовали никаких или почти никаких документов о доходах или активах, ее жилище оказалось под угрозой обращения взыскания. «Они могли просто позвонить и сказать:"Не хотите ли получить еще один кредит?", на что я отвечала:"Да, они мне нужны"», — рассказывала о своей ситуации госпожа Каналес. Во многих заявлениях на предоставление кредита, представленных брокерами от ее имени, приводятся искаженные данные, не соответствующие истинному доходу Каналес4. В некоторых случаях результаты применения подобной практики оказались в буквальном смысле смертельными5. Когда выяснилось, что заемщики лишились своих домов, что происходило по всей стране, это порой приводило к тяжелейшим исходам, самоубийствам и расторгнутым бракам. В некоторых случаях даже те люди, которые продолжали исправно платить по кредитам и выплачивать налоги, столкнулись с тем, что их дома были выставлены на аукцион без их ведома. Возможно, эта и другие растиражированные газетами драматические истории являются исключениями, но они затрагивают оголенный нерв: в настоящее время Америка наряду с экономической трагедией столкнулась и с социальной. Миллионы бедных американцев потеряли или могут потерять свои дома. По некоторым оценкам, только в 2008 году их число составляло 2,3 млн. (В 2007 году юридические действия, связанные с обращением взыскания на заложенную недвижимость, были осуществлены в отношении почти 1,3 млн человек6).

На сайте Economy.com, принадлежащем Moody's, был дан прогноз, согласно которому в 2009 году всего около 3,4 млн домовладельцев не смогут выполнить своих обязательств по ипотечному кредитам и 2,1 млн человек потеряют свои дома. Еще несколько миллионов домовладельцев могут столкнуться с обращением взыскания на заложенную ими недвижимость в 2012 году7. Банки поставили под угрозу сбережения миллионов людей, когда убедили их, что можно жить не по средствам, хотя, конечно, в некоторых случаях активного убеждения в этом и не потребовалось. С потерей своих домов многие американцы теряют и свои сбережения и мечты о лучшем будущем, о хорошем образовании для своих детей и о комфортной жизни после ухода на пенсию.

Порой создавалось впечатление, что в этой ситуации действительно виновными себя считали лишь «пехотинцы», инициаторы ипотечного кредита (порой их еще называют оригинаторы), которые непосредственно выдавали людям субстандартные ипотечные кредиты, хотя и они нередко утверждают, что лишь выполняли свою работу. Они действовали в рамках стимулирующих схем, поощрявших их выдавать как можно больше — столько, сколько смогут — ипотечных кредитов. Они исходили из того, что их боссы дают разрешение на выдачу таких кредитов только в том случае, если это оправдано. Конечно, некоторые из сотрудников, работающих на низовых позициях, уже тогда знали о предстоящих опасностях. Пэрис Уэлч, специалист по выдаче ипотечных кредитов из Калифорнии, в январе 2006 года написала в регулирующие органы США: «Ожидайте крушений, ожидайте обращений взыскания на заложенную недвижимость, ожидайте появления страшных историй». Через год из‑за краха на рынке жилья Пэрис потеряла свою работу8.

В конце концов финансовые инструменты, которые банки и кредиторы применяли для эксплуатации бедных слоев населения, стали причиной их собственного краха. Сложные инструменты были разработаны таким образом, чтобы получить от за№мщиков как можно больше денег. Процесс секыоритизации обеспечивал получение никогда не прекращавшегося потока платежей, которые в свою очередь обеспечивали беспрецедентную прибыль, а эта беспрецедентная прибыль обеспечивала неслыханные бонусы. «Золотой» поток просто ослепил банкиров. Вполне вероятно, они подозревали, что все происходившее выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой, и это действительно так. Возможно, у них возникали мысли о том, что применяемая ими схема уязвима, но они делали из этого неправильный вывод: надо успеть урвать как можно больше и добиться этого как можно быстрее, что также способствовало усилению нестабильности рынка. Некоторые из них ничего не знали о жертвах до тех пор, пока система не рухнула. Хотя банковские счета большинства руководителей финансовой отрасли значительно уменьшились, многие из них сумели «поймать рыбку в мутной воде» и обогатились на миллионы, а в некоторых случаях и на сотни миллионов долларов.

Но даже развал системы не обуздал их алчность. Когда правительство предоставило банкам деньги для осуществления рекапитализации и восстановления потока кредитов, многие руководители вместо решения этих важных задач использовали полученные средства для выплаты себе рекордных бонусов — за рекордные убытки! Девять организаций–кредиторов, которые в совокупности понесли убытки в 100 млрд долл., получили для их спасения по программе TARP 175 млрд долл., из которых около 33 млрд долл. пошло на выплату бонусов, в том числе почти 5000 сотрудников получили по миллиону долларов и больше9. Остальные деньги были использованы для выплаты дивидендов, которые, как считается, являются формой распределения прибыли среди акционеров. Однако в этом случае никакой прибыли не было, а распределялись лишь деньги, предоставленные правительством.

В годы, предшествующие кризису, Федеральная резервная система сохраняла процентные ставки на низком уровне. Дешевые деньги могли привести к инвестиционному буму, активным вложениям средств в производственные технологии и оборудование, что должно было обеспечить высокие темпы роста и устойчивое процветание. Но в Соединенных Штатах и во многих частях остального мира это привело к появлению пузыря на рынке жилья, хотя рынок, как считается, не должен вести себя таким образом. Рынки, как предполагается, должны выделять капитал тем, кто может использовать его наиболее продуктивным образом. Однако, как свидетельствует история, банки периодически используют деньги других людей для участия в чрезмерно рискованных сделках и предоставляют их тем, кто не сможет их вернуть. Случаи такого кредитования, порождающего пузыри па рынке жилья, встречались неоднократно. Это одна из причин, объясняющих необходимость регулирования.

Однако в процессе ажиотажного дерегулирования, который происходил и 1980–х, 1990–х и в первые годы этого десятилетия, даже попытки наложить ограничения на худшие схемы кредитования, вроде хищнического кредитования на рынке субстандартных ипотечных кредитов, решительно пресекались10.

Регулирование служит достижению многих целей. Одна из них — не допускать эксплуатации банками бедных и малообразованных людей. Другая заключается в обеспечении стабильности финансовой системы". Те, кто осуществляли дерегулирование в США, отказались от обеих этих регулирующих функций и тем самым предоставили банкирам возможность найти новые способы эксплуатации домовладельцев, многие из которых являлись малоимущими и приобрели с помощью ипотечного кредита свое первое жилье. Американские финансовые институты, имеющие дело с высокорискованными ипотечными кредитами, разработали целый ряд таких продуктов. Все инновации в этой области были предназначены для получения максимальных выплат. Хорошие финансовые рынки должны эффективно выполнять свои функции, что означает поддержание операционных издержек на низком уровне, а значит, и минимизацию платежей. В затеянной банкирами ипотечной игре (и в более широком смысле — вообще в финансовых сделках) отношение к операционным издержкам совсем иное — их любят. Более того, кредитные организации живут за их счет, и потому они стремятся сделать такие платежи максимальными, а не минимальными.

Традиционное банковское дело

До появления современных инноваций в области финансов кредиторы жили в простом мире. Они оценивали платежеспособность, выдавали кредиты, отслеживали выплаты по ним, чтобы убедиться, что заемщики тратят полученные деньги так, как обещали, и собирали выданные деньги с процентами. Банковское дело, как и банкиры, было скучным занятием. Но именно этого и хотели люди, доверявшие им свои деньги. Рядовые граждане не желали, чтобы их с таким трудом заработанные деньги попадали в руки людей, готовых с ними играть. Отношения между сторонами строились на доверии и вере в то, что деньги, внесенные в банк, будут потом возвращены. Но за последние сто лет имели место многочисленные случаи «бегства вкладчиков», то есть возникали ситуации, когда клиенты бросаются в банки, чтобы срочно снять свои деньги, так как боятся, что у банка нет средств, обеспечивающих их вклады.

В период Великой депрессии, в 1933 году, правительство решило вмешаться в ситуацию п создало Федеральную корпорацию страхования банковских вкладов (РОЮ), предназначенную для страхования депозитов, с чем чтобы люди знали, что их деньги будут защищены даже в том случае, если их банк начнет испытывать трудности. После того как правительство предоставило такую гарантию, ему надо было убедиться, что каждый банк, входящий в систему страхования, не берет на себя неоправданные риски. Таким образом, правительство действовало как нормальная страховая компания, которая, страхуя своих клиентов от пожара, настаивает, чтобы в страхуемых зданиях были установлены противопожарные системы. Эта задача решалась через регулирование деятельности банков и ограничения рисков.

Так как банки зависели от выданных ими кредитов, при их выдаче они должны были проявлять осторожность. Они были заинтересованы в проверке того, сможет ли заемщик вернуть взятые деньги. Для этого они должны были проверять доходы заемщика и включать в условия кредита стимулы для его погашения. Если банк одалживал заемщику, скажем, 80% стоимости дома и заемщик не выплачивал кредит, он мог потерять не только свой дом, но и деньги (20%), которые он вложил в заложенный дом, то есть потерять свой капитал, составлявший для него значительную сумму. Кроме того, вероятность, что размер ипотечного кредита в конце концов превысит стоимость дома, была невелика: для этого его цена должна была снизиться на 20%. Банкиры обоснованно полагали, что риск неплатежа по ипотечному кредиту, для которого разность между стоимостью обеспечения и суммой кредитной задолженности стала отрицательной, существенно увеличивается, особенно в условиях применения американской системы кредитования без регресса, в соответствии с которой худшее, что может случиться с не выплачивающим кредит заемщиком, заключается в потере ею дома12. Помимо этого кредитор не может получить с него ничего. Эта система работала очень хорошо. Стремление домовладельцев приобрести дома большей площади приводилось в норму существовавшими реалиями: чтобы получить кредит под жилье, они должны были внести 20% его стоимости.

«Инновации» в американской финансовой системе привели к тому, что усвоенные за долгие годы базовые уроки банковской деятельности были забыты. Причин такой амнезии было множество. Фактически приступы этой болезни случались и ранее: в мире пузыри на рынке недвижимости п последующие крахи встречаются часто, да и банки приходилось неоднократно спасать по всему миру. Единственным продолжительным периодом, в течение которого такие пузыри не надувались, была четверть века после Второй мировой войны, когда и этой области действовали жесткие правила, которые хорошо соблюдались. Страхование вкладов с гарант- ей правительства придало, возможно, новый импульс (хотя банки в этом вряд ли нуждались) выдаче плохих кредитов и появлению других способов принятия на себя чрезмерно высоких рисков. Согласно условиям страхования, если банк рисковал деньгами вкладчиков и терпел крах, правительство приходило на выручку, если же банк выигрывал, то всю дополнительную прибыль он забирал себе. Когда система страхования вкладов была предложена впервые, а случилось это в разгар Великой депрессии, президент Франклин Рузвельт был настолько обеспокоен связанным с ней моральным риском, что колебался и не решался поддержать эту идею. Однако он был убежден, что, если страхование сопровождается достаточно сильным регулированием, указанный риск удастся контролировать13. Сторонники нынешнего поспешного дерегулирования забыли не только о том, что финансовые рынки зачастую были виноваты в чрезмерно рискованном кредитовании, но и о том, что при действующей системе страхования вкладов стимулы для неправильного поведения усиливаются, а возможностей совершить нарушение становится больше. Следует специально отметить, что активное дерегулирование происходило в тот период, когда из‑за предложения новых финансовых продуктов опасность появления чрезмерных рисков возросла.

Были и другие причины, побудившие банки принять решения о том, что им следует начать зарабатывать на очень рискованных кредитах и принимать участие в других чрезмерно рискованных операциях. Особенно это проявилось после 1999 года, когда был отменен закон Гласса—Стиголла, разделявший коммерческую и инвестиционную банковскую деятельность: после этого крупнейшие банки стали еще более крупными — настолько крупными, что нельзя было допустить, чтобы они рухнули, и они об этом знали. Они понимали, что, если окажутся в беде, правительство их спасет. Это касается даже тех банков, которые не входят в систему страхования вкладов, в частности инвестиционных. Во–вторых, у лиц, принимающих решения, а в данном случае это были банкиры, появились искаженные стимулы, которые подталкивали их к неосмотрительности и принятию чрезмерно высоких рисков. Мало того что они знали, что их банки будут спасены, если они попадут в трудное положение, они понимали еще и то, что для них лично все в конечном счете закончится хорошо, даже если в отношении их банка не будет осуществлена спасательная операция. И они были правы.

Перечисленные проблемы усугубились из‑за того, что у моделей управления рисками, применявшихся банками, были серьезные недостатки, а так называемые эксперты в области управления рисками на самом деле не понимали тех рисков, которыми они занимались. В нынешнем сложном мире, когда «современные» банки стараются более точно определять риски, с которыми они сталкиваются, они не хотят полагаться на интуитивные суждения. Они хотели бы знать, например, вероятность того, что пакет ипотечных продуктов (или достаточно большая его доля из их кредитного портфеля) покажет плохие результаты, настолько плохие, что банк окажется в тяжелом положении. Ладно, если бы проблемы возникли лишь у нескольких участников: тогда с ними можно было бы легко справиться. Но существует вероятность и того, что в трудном положении одновременно окажутся сразу многие участники; величина этой вероятности зависит от целого ряда различных, но часто связанных друг с другом рисков: вероятности того, что уровень безработицы или процентных ставок повысится или того, что цены на жилье упадут. Если знать вероятность наступления каждого из таких событий и степень их корреляции, можно оценить риск того, что обязательства по конкретному ипотечному кредиту могут быть нарушены, но еще более важно, что тогда можно оценить и вероятность того, что в число проблемных попадут, скажем, не более 5% выданных ипотечных кредитов. Эти модели затем можно было бы использовать при прогнозировании того, сколько банк сможет вернуть при невыполнении обязательств по таким кредитам, иными словами, для определения того, за какую сумму банк мог бы продать дома, служившие обеспечением кредита. На основании этой информации можно было бы оценивать вероятность того, что банк при реализации худшего сценария развития событий окажется в настолько трудном положении, что не сможет вернуть деньги вкладчикам. (Подобные модели можно было бы использовать для оценки потерь по любой группе ипотечных продуктов, которые были сгруппированы вместе в виде ценных бумаг, или потерь по создаваемым банками сложным ценным бумагам, обеспеченных пулом ипотечных кредитов.) Но прогнозные свойства модели являются настолько хорошими, насколько хорошими являются допущения, на основе которых построена такая модель; если неверно оцениваются вероятности, например, снижения цен жилья, то все выводы, сделанные при помощи такой модели, окажутся неверными.

Банки полагаются на эти модели не только для оценки финансовых продуктов, которые они покупают и продают, но и для управления своими общими рисками. При помощи такого «финансового инжиниринга», как они считают, они могут удостовериться в том, что их капитал используется наилучшим в данной ситуации образом, что позволяет им взять на себя максимально допустимые риски. Парадокс такого подхода заключался в том, что попытка использовать финансовый капитал более эффективно, в конечном счете, привела к кризису, а его результатом, в свою очередь, стало массовое неполное использование реального капитала, как физического, так и человеческого.

Возможно, недостатки этих моделей были совсем не случайными: искаженные схемы вознаграждения глушили стимулы, предназначенные для выработки рациональных моделей управления рисками. Кроме того, многие из тех руководителей, которые отвечают за рынки, хотя они, возможно, и гордились своей предприимчивостью и способностью оценивать риски, просто не имели возможности судить о том, являются ли применяемые ими модели хорошими или плохими. Многие из этих руководителей были юристами, не имевшими должной математической подготовки, и потому они фактически не могли объективно судить о качествах используемых моделей.

Существовало и еще одно важное различие между добрыми старыми временами и банковскими реалиями наших дней. Оно выражалось в том, как банки создавали прибыль. В прежние времена банки большую часть своих денег зарабатывали на разнице процентных ставок: той, которую они устанавливали для заемщиков, и той, по которой они сами платили вкладчикам. Разница, или, как ее называют профессионалы в этой области, спред, зачастую была не очень большой, но обычно обеспечивала коммерческим банкам комфортную жизнь, хотя говорить об огромной рентабельности тогда не приходилось. Но, когда регулирующие положения были ослаблены и культура ведения банковской деятельности изменилась, банки стали искать новые способы получения прибыли. В итоге они нашли то, что обозначалось простым словом — платежи.

Действительно, многие из «инновационных» продуктов, в основе которых лежали ипотечные кредиты, имели несколько общих критических факторов: хотя они, скорее всего, не могут помочь заемщикам управлять рисками, они были разработаны таким образом, чтобы перенести как можно больше рисков с банков на чужие плечи и обеспечить как можно больше платежей, часто остававшихся скрытыми для заемщиков. Финансовые продукты также разрабатывались, когда это было необходимо, так, чтобы обойти регулирующие и бухгалтерские положения, которые могли ограничить кредитование и принятие рисков.

Инновации, разработанные для управления рисками, при злоупотреблении ими могли на самом деле привести к увеличению рисков, и такое действительно случалось — из‑за некомпетентности или действия искаженных стимулов. Некоторые из нововведений помогли банкирам обойти регулирующие положения, которые были введены в свое время для того, чтобы попытаться помешать банкам допускать злоупотребления: инновации помогли скрывать реальное положение дел и не показывать риски в балансовом отчете. Следы этих искажений отчетности были запутанными и неясными, и поэтому, даже если регулирующие органы и захотели бы выполнить свою работу (даже если бы эти органы считали, что регулирование необходимо для поддержания стабильности и экономике), они столкнулись с непреодолимыми трудностями. А с течением времени распутать клубок бухгалтерских хитросплетений становилось все труднее.

Кособокие инновации, приведшие к появлению огромного числа плохих финансовых продуктов

Здесь просто не хватит места, чтобы описать в подробностях многочисленные разновидности ипотечных схем, которые использовались во время бума, но для примера давайте познакомимся с одной из них — вариантом 100%-ного ипотечного кредита, при котором банки предоставляют кредит в размере 100 и более процентов стоимости дома. 100%-ный ипотечный кредит без права регресса относится к той категории сделок, которую экономисты называют опционом. Если цена дома возрастает, домовладелец оставляет разницу себе. Если же она идет вниз, он ничего не потеряет; заемщик может просто отдать ключи от дома кредитору и уйти в любое время. Это означало, что чем больше дом, тем большую потенциальную прибыль заемщик мог на нем получить. Из‑за действия такого стимула у домовладельцев возникало сильное искушение: они хотели купить дома дороже тех, которые они фактически могли себе позволить. Но так как и банки, и инициаторы ипотечных кредитов получали платежи в любом случае, им не было резона бороться с таким подходом.

Особенно выгодными для кредиторов были ипотека с завлекающими с тавками (первоначально низкие ставки, которые через несколько лет резко возрастают) и так называемые шаровые платежи, то есть вариант, при котором последние платежи при погашении кредита значительно превышают предыдущие (краткосрочные ипотечные кредиты, привлекательные текущими низкими процентными ставками, которые должны были быть рефинансированы через пять лет). Они приводили к повторному рефинансированию. При каждом таком рефинансировании, из‑за того что заемщик должен был снова совершить несколько разных платежей, инициатор ипотечных кредитов опять получал доступ к источнику прибыли. Когда завлекательный период заканчивался и ставки возрастали, влезшие в долги «на всю катушку» семьи при наступлении срока погашения кредитов оказывались в тяжелом положении. Но, если кредиторов просили рассказать о потенциальных опасностях этих схем, многие из них успокаивали людей и утверждали, что им нечего беспокоиться, так как до конца завлекательного срока цена их дома будет расти, что позволит им не только легко осуществить рефинансирование, но и заработать на этом дополнительные деньги, достаточные для покупки машины или поездки на отдых.

Предлагались даже ипотечные схемы, позволявшие заемщику самому выбирать, сколько ему платить. При этом варианте заемщику даже не нужно было каждый месяц платить проценты в полном объеме. У таких схем, как говорят специалисты, отрицательная амортизация, то есть в тех случаях, когда периодические платежи по кредиту недостаточны для полного погашения процентов, основная сумма долга просто увеличивается на размер недоплаченных процентов. Другими словами, при таком подходе в конце года задолженность заемщика оказывалась больше, чем в начале. Но опять же заемщику говорили, что повышение стоимости дома с лихвой покроет прирост его долга и размера платежей и в конечном итоге он окажется в выигрыше. Как регулирующие органы и инвесторы должны были бы с подозрением относиться к 100%-ным ипотечным кредитам, так же настороженно им следовало бы воспринимать ипотечные схемы, при которых долг заемщика становится все больше и больше, и те схемы, которые понуждают для погашения кредита прибегать к неоднократному рефинансированию.

К числу самых популярных новых продуктов относились «долги обманщиков», названные так, потому что для их получения людям не надо было доказывать, что у них есть доходы. Во многих случаях заемщиков далее побуждали завышать свои доходы. В других официальные представители учреждения, выдававшего кредит, сами завышали доходы14 заемщиков, а те лишь при подписании документов видели, что произошла «ошибка». Как и в случае применения других инноваций такого рода, все это делалось исходя из одного простого принципа, ставшего чем‑то вроде мантры: чем больше дом, тем больший кредит под него можно выдать, а чем больше кредит, тем выше будут платежи. Кредиторы руководствовались этим принципом, не обращая внимания на то, что в перспективе их действия могли привести к появлению серьезных проблем.

У каждой из таких «инновационных» ипотечных схем было несколько недостатков. Первым было упование на то, что осуществить рефинансирование будет легко, поскольку цены на жилье продолжат расти такими же быстрыми темпами, как и до этого. Однако экономически это ожидание не было оправданным. Реальные доходы большинства американцев (скорректированные на величину инфляции) не росли: в 2005 году доход медианной семьи (семьи, относительно которой у половины всех остальных семей доход больше, а у другой половины меньше) был почти на 3% ниже, чем в 1999 году15. Но цены жилья росли гораздо быстрее темпов инфляции и повышения реальных доходов. С 1999 по 2005 год цены жилой недвижимости выросли на 42%16.

В результате для средней семьи соотношение цен жилья и её доходов выросло с 3,72 раза в 1999 году до 5,29 в 2005 году и достигло самого высокого уровня с момента начала отслеживания этого показателя (в 1991 году)17.

Кроме того, рынок экзотических ипотечных предложений действовал исходя из допущения, что когда наступит время для рефинансирования конкретного ипотечного кредита, банки охотно это сделают. Может быть, именно так они и поведут себя, но, вполне вероятно, что этого и не будет. Процентные ставки могут возрасти, условия кредитования — ужесточиться, уровень безработицы — стать выше, и каждый из этих факторов повышает риски для заемщика, которому необходимо рефинансирование.

Если многие люди будут вынуждены продать свои дома одновременно, что может произойти, скажем, из‑за скачка уровня безработицы, это приведет к снижению цен на рынке недвижимости и прорыву надувшегося там пузыря. И вот в этот момент самые разные ошибки, связанные с ипотекой, накладываются друг на друга: если кредиторы выдали 100%-ный ипотечный кредит (или если из‑за действия отрицательной амортизации стоимость долга выросла до 100%), никакой возможности продать дом по прежней цене уже не будет, а значит, нельзя будет и погасить ипотечный кредит. Не будет и никакого способа, если не считать признание себя банкротом, при помощи которого семья могла бы поменять дом на жилье меньшего размера, которое было бы ей по карману.

Председатель Федеральной резервной системы Алан Еринспен, человек, который должен был защищать страну от чрезмерных рисков, фактически поощрял их. В 2004 году Гринспен выступил с ныне печально известной речью, в которой отметил, что домовладельцы «в течение последнего десятилетия могли бы сэкономить десятки тысяч долларов, если бы брали ипотечные кредиты с плавающей, а не с фиксированной ставкой [то есть на условиях, согласно которым ставка по кредиту меняется в зависимости от изменения учетной или межбанковских процентных ставок]»18. В прошлом большинство американцев брали долгосрочные (сроком на 20—30 лет) ипотечные кредиты с фиксированной процентной ставкой, при которой размер их платежей не меняется в течение всего срока действия этого кредита. Это большое преимущество. Домохозяйство знает, каким будут его выплаты по кредиту, и поэтому может планировать семейный бюджет. Но Еринспен посоветовал им совсем другой вариант. Причина, по которой домовладелец оказался бы в более выгодном положении, взяв ипотечный кредит с плавающей, а не с фиксированной процентной ставкой, была очевидна. Как правило, долгосрочные ставки платежей отражают ожидаемое среднее значение будущих процентных ставок. И, как правило, рынки исходят из того, ч то процентные ставки будут оставаться примерно такими же, какими они уже являются, если не принимать во внимание нетипичные перио ды. Однако н 2003 году Гринснеп сделал беспрецедентную вещь: он снизил процентные ставки до 1%. Неудивительно, что рынки этого не ожидали. Также неудивительно и то, что те, кто выбрал кредит с плавающей ставкой, оказались в более выгодном положении, чем те, кто выбрал вариант с фиксированной ставкой. Но когда учетная ставка находится на уровне в 1%, для нее остается всего один путь для изменения — вверх*. Это означало, что любой человек, взявший ипотечный кредит с плавающей ставкой, мог быть почти на сто процентов уверен, что его процентные платежи в будущем возрастут и, вполне вероятно, очень значительно. И они действительно выросли: с 1% краткосрочных процентных платежей в 2003 году до 5,25% в 2006 году.

Те, кто решили последовать рекомендациям Гринспена и взяли максимально возможные ипотечные кредиты, внезапно столкнулись с необходимостью выплаты процентов в таких размерах, которые их бюджет не выдерживал. Когда все эти люди попытались продать свои дома, цены на жилье упали. Для заемщиков, взявших 100%-ные ипотечные кредиты, это означало, что они не могут ни осуществить рефинансирование, ни погасить задолженность. Снижение цен на рынке недвижимости было настолько серьезным, что с той же проблемой столкнулись и те, кто брали в кредит не 100, а 90 или даже 80% стоимости своих домов. Единственной возможностью для миллионов таких людей стало признание себя банкротами по кредитным платежам.

Фактически Гринспен посоветовал жителям страны пойти по чрезвычайно опасному пути. В ряде других стран, например в Турции, выдача ипотечных кредитов с плавающей ставкой просто не разрешается. В Великобритании даже по многим ипотечным кредитам с плавающей ставкой фактические платежи по–прежнему являются фиксированными, и поэтому обращения взыскания на заложенную недвижимость не происходит. Вместо этого банки продлили должникам период выплат по кредитам, хотя этот подход, очевидно, не сработает по отношению к тем кредитам, размер которых уже превышает 100% стоимости заложенного имущества и по которым заемщик уже не платит всех причитающихся процентов.

Особенно взрывной потенциал для возникновения убытков порождали комбинации различных инновационных схем ипотечного кредитования, например, ипотеки с отрицательной амортизацией в сочетании со 100%-ным ипотечным кредитом «обманщика». Как я уже подчеркивал выше, заемщику в этом случае нечего было терять при получении кредита, величина которого ограничивалась лишь готовностью банка его выдать. Поскольку платежи, получаемые инициаторами ипотечного кредита, напрямую зависели от ею размера, и при этом, как правило, они не несли никакою риска в том случае, если заемщикне погасит задолженность, стимулы этих инициаторов и домовладельцев причудливым образом совпадали. Обе стороны хотели, чтобы предметом сделки между ними был дом максимально возможной площади и соответственно максимально возможный размер кредита. Это означало, что ипотечный договор заключался на заведомо ложных основаниях, не отражавших ни реальных финансовых возможностей заемщика, ни фактической стоимости дома.

Если инициатор ипотечного кредита мог убедить оценщика оценить дом стоимостью 300 тыс. долл. в 350 тыс., этот инициатор получал возможность продать заложенную недвижимость, скажем, за 325 тыс. долл. При таком сценарии продавец выигрывал, брокер по операциям с недвижимостью выигрывал, инициатор ипотечного кредита выигрывал, а домовладелец, как казалось, нечего не терял. Более того, чтобы окончательно убедить потенциального заемщика и заставить его поверить, что при заключении такой сделки он ничего не теряет, ему могли предложить приманку — отрицательный первоначальный платеж19.

К сожалению, по крайней мере для инициаторов ипотечного кредита, некоторые оценщики недвижимости профессионально подходили к своей работе и отказывались выдавать дутые оценки. Но на этот случай у продавцов кредитов имелось простое решение — создание собственной компании по оценке недвижимости. Этот вариант к тому же обеспечивал им еще одно преимущество — появлялся дополнительный способ получения доходов. Например, у Wells Fargo была своя дочерняя управляющая компания, специализировавшаяся на оценке недвижимости, которая называлась Reis Valuation20. Доказать в каждом конкретном случае, что завышение оценки стоимости дома являлось преднамеренным, было в лучшем случае трудно, особенно в период надувания пузыря, когда цены на рынке недвижимости быстро росли. Но, с другой стороны, ясно, что при таком подходе существует конфликт интересов: возникали стимулы для злоупотреблений. Регулирующие органы должны были бы это понять и положить конец подобной практике.

Особенно взрывной потенциал для возникновения убытков порождали комбинации различных инновационных схем ипотечного кредитования, например, ипотеки с отрицательной амортизацией в сочетании со 100%-ным ипотечным кредитом «обманщика». Как я уже подчеркивал выше, заемщику в этом случае нечего было терять при получении кредита, величина которого ограничивалась лишь готовностью банка его выдать. Поскольку платежи, получаемые инициаторами ипотечного кредита, напрямую зависели от ею размера, и при этом, как правило, они не несли никакою риска в том случае, если заемщикне погасит задолженность, стимулы этих инициаторов и домовладельцев причудливым образом совпадали. Обе стороны хотели, чтобы предметом сделки между ними был дом максимально возможной площади и соответственно максимально возможный размер кредита. Это означало, что ипотечный договор заключался на заведомо ложных основаниях, не отражавших ни реальных финансовых возможностей заемщика, ни фактической стоимости дома.

Если инициатор ипотечного кредита мог убедить оценщика оценить дом стоимостью 300 тыс. долл. в 350 тыс., этот инициатор получал возможность продать заложенную недвижимость, скажем, за 325 тыс. долл. При таком сценарии продавец выигрывал, брокер по операциям с недвижимостью выигрывал, инициатор ипотечного кредита выигрывал, а домовладелец, как казалось, нечего не терял. Более того, чтобы окончательно убедить потенциального заемщика и заставить его поверить, что при заключении такой сделки он ничего не теряет, ему могли предложить приманку — отрицательный первоначальный платеж19.

К сожалению, по крайней мере для инициаторов ипотечного кредита, некоторые оценщики недвижимости профессионально подходили к своей работе и отказывались выдавать дутые оценки. Но на этот случай у продавцов кредитов имелось простое решение — создание собственной компании по оценке недвижимости. Этот вариант к тому же обеспечивал им еще одно преимущество — появлялся дополнительный способ получения доходов. Например, у Wells Fargo была своя дочерняя управляющая компания, специализировавшаяся на оценке недвижимости, которая называлась Reis Valuation20. Доказать в каждом конкретном случае, что завышение оценки стоимости дома являлось преднамеренным, было в лучшем случае трудно, особенно в период надувания пузыря, когда цены на рынке недвижимости быстро росли. Но, с другой стороны, ясно, что при таком подходе существует конфликт интересов: возникали стимулы для злоупотреблений. Регулирующие органы должны были бы это понять и положить конец подобной практике.

Многие покупатели жилья обращались к ипотечным брокерам, чтобы получить наиболее низкие ставки платежей по кредитам. Считалось, что эти брокеры действуют в интересах заемщика, но они часто получали откаты от кредитора, что также свидетельствует о наличии очевидного конфликта интересов. Брокеры вскоре стали важной частью системы хищнического кредитования в Америке. Хуже всего заемщикам субстандартных ипотечных кредитов приходилось в том случае, когда они совершали свои сделки через брокеров, а не обращались к кредиторам напрямую: величина дополнительных выплат у тех, кто действовал через брокеров, составляла от 17 тыс. до 43 тыс. долл. на каждые 100 гыс. долл. кредита22. К этим деньгам надо было, конечно, добавить еще 1—2% от суммы кредита, которые брокер получал от заемщика за совершение (как создавалась видимость) выгодной сделки. Что еще хуже, самые крупные вознаграждения брокеры получали за то, что советовали заемщикам выбирать самые рискованные ипотечные кредиты: с плавающей ставкой, со штрафом за досрочное погашение и даже с дополнительной выплатой при осуществлении заемщиком рефинансирования. Брокеры получали дополнительные комиссионные и тогда, когда советовали заемщикам выбирать ипотечные кредиты с более высокой процентной ставкой, выше, чем та, что они на самом деле могли себе позволить.

Предупреждающие знаки были проигнорированы

Хорошо известно, что финансовый сектор занимался всеми этими махинациями, и их наличие должно было бы стать предупреждением для заемщиков, для инвесторов, покупавших ипотечные продукты, и для регулирующих органов. Они все должны были понимать, что инициаторы ипотечного кредита действуют таким образом, чтобы получить как можно большее вознаграждение: ведь заемщикам приходилось постоянно прибегать к рефинансированию, а этот процесс сопровождался новыми платежами: крупными штрафами за досрочное погашение прежних ипотечных кредитов и выплатами за предоставление новых. Эти платежи можно было учитывать как прибыль, а высокие прибыли приводили к высоким ценам акций компаний, выступавших инициаторами ипотечных кредитов и других участников финансового сектора. (Даже если инициаторы ипотечного кредита держали у себя полученное в залог имущество, стандартные процедуры бухгалтерского учета работали в их пользу. Хотя любому рационально мыслящему человеку было понятно, что существует большая вероятность того, что многие из предлагаемых «новых» ипотечных кредитов в конечном итоге не будут погашены, никаких отметок о будущих убытках в отчетных документах не появится до тех пор, пока по конкретному ипотечному кредиту не будет сделано заявление о неспособности заемщика его погасить.) Инновации подобного рода появляются в ответ на стимулы, а стимулы подталкивали к созданию продуктов, обеспечивающих получение новых платежей здесь и сейчас, а не продуктов, обеспечивающих лучшее управление рисками. Растущие платежи и высокая прибыль продавцов кредитов также должны были выступать в качестве сигнала, предупреждающего о том, что здесь что‑то не так. Особенно сладкой жизнь инициаторов ипотечного кредита, в том числе банков, стала после внедрения новшества под названием «секьюритиизация», которая позволила им получать комиссионные, не беря на себя, казалось бы, почти никаких рисков.

Секьюритизация

Как я уже отмечал выше, в прежние времена (до секьюритизации, которая стала модным направлением финансового бизнеса в 1990–х), когда банки еще были настоящими банками, они сохраняли у себя обеспечение по выданным ими кредитам. Если заемщик объявлял о своей несостоятельности, банк сам занимался всеми связанными с этим последствиями. Если у заемщика возникали трудности (например, он потерял работу), банк мог помочь ему продержаться в трудный период. Банки знали, когда им целесообразно продлить срок выданного кредита, а когда необходимо прибегнуть к обращению взыскания на залоговое имущество, реализовать которое порой было непросто.

При секьюритизации все происходило по–другому. Обязательства по нескольким выданным ипотечным кредитам объединялись в один пакет, который затем продавался инвесторам. При этом инвесторы могли никогда в жизни не бывать в тех местах, где находились заложенные дома.

Секьюритизация принесла одно большое преимущество: она диверсифицировала и распределяла риски. Местные банки выдавали кредиты в основном членам местного сообщества, и оесли в городе закрывался завод, многие поэтому, жители уже не могли осуществлять платежи Лпо взятым кредитам, из‑за чего банку могло угрожать банкротство. При секьюритизации инвесторы могут покупать доли ипотечных пакетов, а инвестиционные банки могут даже объединить несколько таких пакетов, что делает диверсификацию рисков еще более простой. Следуя обычной логике, было трудно предполагать, что ипотечные кредиты, выданные в совершенно разных регионах, станут проблемными в одно и то же время. И все же такой подход таил в себе определенные опасности. Существует множество обстоятельств, которые способны привести к выявлению несовершенства такого рода диверсификации; как описывалось в этой главе выше, повышение процентных ставок может вызвать проблемы сразу в масштабах всей страны23. Более того, секьюритизация создала и ряд новых проблем. В частности, она породила информационную асимметрию: покупатель ценной бумаги, как правило, знал о сопутствующих рисках меньше, чем банк или фирма, предлагавшие ипотечный продукт. А поскольку инициатор ипотечного кредита не пес никакой материальной ответственности из‑за своих ошибок (за ис ключением ущерба и долгосрочной перспективе и виде потери репутации), стимулы, заставлявшие его хорошо делать свою работу при оценке заявки на выдачу кредита, были в значительной степени ослаблены.

Процесс секьюритизации осуществлялся длинной цепочкой участников. Инициаторы ипотечного кредита создавали ипотечные продукты, которые инвестиционные банки упаковывали в пакет, а затем этот пакет входил в другие пакеты и конвертировался в новые ценные бумаги. Хотя банки и сохраняли у себя некоторое количество таких ценных бумаг в качестве специальных инвестиционных инструментов, не показываемых на их балансовых счетах, большая часть этих ценных бумаг продавалась инвесторам, в том числе пенсионным фондам. Согласно действующим правилам, прежде чем купить ценные бумаги, управляющие пенсионных фондов обязаны удостовериться в том, что приобретаемые ими активы относятся к категории безопасных, и здесь важную роль играли рейтинговые агентства, которые занимались присвоением ценным бумагам рейтингов их надежности. Финансовые рынки создали такую структуру, в которой каждый участник, входящий в общую цепочку, играл свою роль в большом обмане, который осуществлялся с большим энтузиазмом.

Весь процесс секьюритизации строился по принципу поиска «еще большего дурака», то есть людей или организаций, которым можно было бы продать токсичные ипотечные кредиты и опасные продукты, созданные на основе таких кредитов. Глобализация открыла двери в целый мир дураков, так как многие инвесторы из других стран не понимали особенностей ипотечного рынка Америки, в частности условий выдачи ипотечных кредитов без права регресса. Но это незнание редко останавливало этих людей, когда они торопились получить свою долю прибыли на рынке ипотечных ценных бумаг. Мы должны были бы быть им за это благодарны. Если бы иностранцы не купили так много наших ипотечных кредитов, проблемы, с которыми столкнулась наша финансовая система, почти наверняка оказались бы гораздо более серьезными24.

Порочные стимулы и искаженные модели как результат «гонки уступок»

Рейтинговые агентства должны были выявлять наличие и степень риска тех финансовых продуктов, безопасность которых их просили проверить. Если бы они хорошо сделали свою работу, то выявили бы те порочные стимулы, которыми руководствовались как инициаторы ипотечного кредита, так и инвестиционные банки и банкиры, и их объективные оценки заставили бы инвесторов проявить повышенную осторожность.

Некоторые специалисты выразили удивление по поводу того, насколько плохо функционируют рейтинговые агентства. Меня в этой ситуации больше удивляет удивление этих специалистов. В конце концов, это ведь не новость: рейтинговые агентства уже давно демонстрируют низкое качество своей работы: для примера можно вернуться в начало 2000–х, когда время для скандалов с фальшивой отчетностью Enron и WorldCom еще не наступило. Еще в 1997 году, когда в Восточной Азии разразился кризис, рейтинговые агентства обвинили в том, что они помогали надувать пузырь, предшествовавший краху. Накануне кризиса, за считаные дни до его начала, они все еще присваивали высокие рейтинги долговым обязательствам таких стран, как Таиланд. Когда же эти агентства понизили рейтинг долгов Таиланда сразу на две ступени, выведя таким образом ценные бумаги этой страны из категории инвестиционных, это заставило пенсионные фонды и другие «фидуциарные организации» срочно распродавать свои тайские облигации*, что способствовало рыночному краху и обвалу национальной валюты. Как в той ситуации, так и сейчас рейтинговые агентства реагируют на происходящее с явным опозданием. Вместо предоставления участникам рынка информации, которая помогла бы им принять правильные инвестиционные решения, они «прозревают» практически одновременно с рынком, то есть слишком поздно для того, чтобы не допустить направления денег пенсионных фондов в сомнительные инструменты.

Чтобы объяснить плохую работу рейтинговых агентств, нам нужно снова обратиться к стимулам: как и в уже рассмотренных случаях, здесь не обошлось без конфликта интересов. Им платили банки, выпускавшие те самые ценные бумаги, надежность которых эти агентства должны были оценивать. Moody's и Standard & Poor's, возможно, действительно не понимали, каковы на самом деле риски, заложенные в ипотечные бумаги, но они, несомненно, были в курсе действующих при этом стимулов. Их собственным стимулом было угодить тем, кто им платит. А конкуренция среди рейтинговых агентств только усугубила ситуацию: если одно рейтинговое агентство отказывалось присваивать бумагам тот уровень, в котором были заинтересованы инвестиционные банки, у заказчиков всегда была возможность обратиться за получением оценки к другому агентству. В результате образовывалась «гонка уступок»25.

Проблема усиливалась еще и из‑за того, что рейтинговые агентства открыли для себя новый способ повышения собственных доходов — предоставление консультационных услуг. Например, они брали деньги за советы о том, как получить более высокую рейтинговую оценку, в том числе желанную ААА. Сначала они зарабатывали, помогая инвестиционным компаниям советами в получении хороших рейтинговых оценок, а затем получали еще большие суммы в тот момент, когда сами же и устанавливали эти оценки. Умные инвестиционные банкиры вскоре поняли, каким образом они могут добиваться максимально высоких рейтинговых оценок для любого набора ценных бумаг. Первоначально ипотечные пакеты, как пирог, делились на расположенные друг над другом слои — транши с различными степенями безопасности. Л юбые деньги, полученные от заемщиков, в первую очередь направлялись на погашение «самого безопасного» (или верхнего) транша в пуле. После того как все выплаты по этому траншу были получены, деньги направлялись на следующий транш, и так далее. По самому низшему траншу выплаты можно было получить только после обеспечения всех более высоких траншей. Но затем финансовые мудрецы обнаружили, что самый высокий транш будет по–прежнему получать рейтинг ААА, если он обеспечивает хотя бы какой‑то доход для самого низкого транша в какой‑то маловероятной ситуации, скажем, когда по более чем половине входящих в пул кредитов объявляется дефолт. Поскольку вероятность наступления такого события считалась очень низкой, указанное «страхование» не влияло на высший рейтинг верхнего транша, но при использовании правильной структуры «ипотечного пирога» такой подход мог помочь в получении более высокого рейтинга для нижнего транша. Вскоре самые разные транши были объединены в сложные сети, и поэтому при наступлении того самого маловероятного события всех обещанных денег не могли получить не только владельцы нижнего транша, но и обладатели верхнего, номинально имеющего высший кредитный рейтинг. Словом, потери при таком раскладе несли все, а не только те, кто покупал транши с низшим уровнем безопасности.

Существует еще одна причина, по которой рейтинговые агентства так неэффективно выполняли свою работу: они использовали такие же плохие модели, как и инвестиционные банки. Они, например, исходили из того, что снижения цен на рынке жилья не произойдет, и уж, конечно, это не случится одновременно в разных частях страны. Случаи обращения взыскания на заложенную недвижимость, согласно их выводам, не были взаимосвязаны. Как я уже отмечал, основной идеей секьюритизации была диверсификация рисков, но диверсификация работает только в том случае, если кредиты, из которых составлена ценная бумага, не коррелируют друг с другом. При своем анализе агентства игнорировали общие элементы, порождающие пузырь на рынке жилья, которые проявляли себя в масштабах всей страны: низкие процентные ставки, слабое регулирование и близость экономики к состоянию полной занятости. Изменение любого из этих факторов может повлиять, и влияет, на рынки не только по всей стране, но и по всему миру. Даже если финансовые мудрецы лого не понимали, но следовало h i простого анализа на основе здравого смысла, который подсказывал, что существует высокий риск того, что пузырь, лопнувший в одной части страны, вызовет цепную реакцию: люди поймут, что, если цены стали чрезмерно высокими в Калифорнии и Флориде, следует задуматься о положении дел в Аризоне или Детройте. Ни один из инвестиционных банков, ни одно из верно служивших им рейтинговых агентств не уделили этому должного внимания, чему, возможно, и не стоит удивляться: они не усматривали в этом своего интереса, зато у них был стимул для того, чтобы использовать неовершенные модели анализа и не ставить под сомнение подозрительные допущения, лежащие в основе создания ипотечных бумаг.

У моделей, которыми пользовались рейтинговые агентства, были и другие недостатки. В частности, событие, которое, как считается, может произойти лишь «раз в жизни», на самом деле случается каждые десять лет26.

В соответствии со стандартными моделями крах фондового рынка вроде того, который произошел 19 октября 1987 года, может случиться лишь раз в 20 миллиардов лет, то есть повторится спустя срок, превышающий продолжительность жизни Вселенной27. Но столь «уникальное» событие повторилось уже через 10 лет в рамках глобального финансового кризиса 1997—1998 годов, в результате чего потерпел крах Long‑Term Capital Management, хеджевый фонд с активами в триллионы долларов, основанный Майроном Шоулзом и Робертом Мертоном, специалистами, которые незадолго до этого получили Нобелевскую премию за разработку методов оценки стоимости опционов. Этим же отчасти обусловлены и недостатки широко используемых моделей28. Очевидно, финансовые рынки ничему не учатся, а люди, использующие на этих рынках свои модели, не знакомятся с историей. Если бы они это делали, то увидели бы, что надувающиеся пузыри лопаются, а кризисы регулярно повторяются. Последней из крупных стран, пострадавших от краха на рынке недвижимости, была Япония, и ее мучения продолжались более десяти лет, в течение которых экономический рост был очень медленным. В конце 1980–х и в начале 1990–х годов банковские кризисы, случившиеся в результате краха на рынке недвижимости, пережили Норвегия, Швеция и Финляндия.

Во время нынешнего кризиса, также, как это было в Восточной Азии, слишком многие люди, особенно представляющие интересы инвесторов и регулирующих органов, перекладывали свою ответственность на рейтинговые агентства. Считается, что регуляторы обязаны проводить оценку того, не слишком ли избыточные риски взвалили на себя банки или пенсионные фонды и не создают ли они тем самым угрозу своей способности выполнять взятые обязательства. Специалисты, управляющие инвестиционными структурами, несут фидуциарную ответственность перед людьми, которые доверили им свои деньги. Но и те, и другие фактически самоустранились и передали свою обязанность анализировать рыночную ситуацию рейтинговым агентствам.

Новый мир со старыми данными

Сторонники новых финансовых продуктов, то есть все те люди, которые делали на них деньги, начиная от инициаторов ипотечных кредитов, разрабатывающих токсичные кредитные схемы, до инвестиционных банков, которые занимались их «нарезкой», «упаковкой» и выпуском в виде новых ценных бумаг, и рейтинговых агентств, удостоверяющих их безопасность, утверждали, что они осуществили принципиальные преобразования в экономике; это был единственный аргумент, который они выдвигали, чтобы оправдать получение высоких доходов. Появившиеся продукты были настолько сложны, что для их оценки аналитикам приходилось прибегать к компьютерному моделированию. Но чтобы реально оценить риски, они должны были знать вероятность, скажем, того, что цены на рынке недвижимости опустятся более чем на 10%. В качестве другого примера наличия интеллектуальных погрешностей, которых было множество, можно указать на тот факт, что для получения своих оценок аналитики опирались на прошлые данные, что ставило под сомнение искренность их убежденности в том, что их новые продукты привели к революционным преобразованиям финансового рынка. К тому же, решив строго руководствоваться своими заблуждениями, они не слишком далеко заглядывали и в прошлое. Если бы они это сделали, то поняли бы, что цены на недвижимость все‑таки снизятся и что это может произойти одновременно во многих частях страны. Им следовало бы понять, что что‑то не просто изменилось, но и привело к возникновению новой асимметричности информации, однако ни инвестиционные банки, ни рейтинговые агентства в своих моделях не принимали эту асимметрию во внимание. Им следовало бы понять, что у недавно созданных «инновационных» ипотечных кредитов риски дефолта значительно выше, чем у традиционных кредитов.

Новые препятствия для пересмотра условий

Казалось бы, проблем, связанных с секьюритизацией, вполне достаточно, но ими положение дел не ограничивается: в последние два года возникла еще одна серьезная проблема, которой они занимаются очень активно.

У банков, имеющих давние связи с местными общинами, всегда была мотивация помочь заемщикам, которые попали в трудное положение: если они видели, что существует высокая вероятность того, что заемщик сможет осуществлять выплаты в том случае, если продлить ему срок кредита, банки соглашались на такое изменение условий договора. Однако у держателей ипотечных продуктов не было никакого интереса идти навстречу далеким от них заемщикам, не заботила их и репутация хорошего кредитора. О результатах такого подхода свидетельствует история, опубликованная на первой странице раздела деловых новостей в газете New York Times. В ней рассказывается о семейной паре из Арканзаса, которая заняла 10 млн долл. на расширение своего фитнес–центра29. Когда они стали задерживать выплаты, их ипотечный кредит был перепродан спекулянту, заплатившему за него всего по 34 цента за доллар. Он потребовал от пары полного погашения кредита в течение 10 дней, в противном случае на их заложенную недвижимость накладывалось взыскание. Семейная пара предложила новому владельцу их долга 6 млн долл. и еще 1 млн сразу после того, как они продадут свой спортзал. Но спекулянта этот вариант не заинтересовал: он увидел возможность получения большей выгоды от своего вложения за счет применения процедуры взыскания. Ситуация вроде этой является плохой для кредитора, плохой для заемщика и плохой для местного сообщества. Единственный, кто в этом случае остается в выигрыше, это ипотечный спекулянт.

Помимо прочего, секьюритизация затрудняет пересмотр условий ипотечного кредита в нередких случаях, связанных с возникновением проблем. Особенно явно эта трудность проявляется при применении порочных стимулов, которые в значительной степени способствовали развитию практики выдавать плохие кредиты30. По мере того как ипотечные продукты продавались и перепродавались и стороной сделки перестал выступать лояльно настроенный местный банкир, ответственность за управление такими продуктами (сбор платежей и распределение денежных средств между различными их владельцами) была возложена на нового участника — сервисного агента, занимающегося обслуживанием ипотечных продуктов. Однако держателей ипотечных продуктов беспокоило, что эти сервисные агенты в общении с заемщиками будут вести себя слишком мягко. Из‑за этого инвесторы настояли на введении ограничений, затруднявших пересмотр условий по выданным ипотечным кредитам31.

Результатом такого подхода стали огромные, вызывающие шок потери для местных сообществ.

Ситуация усугублялась американской склонностью к сутяжничеству. Каким бы ни был пересмотр условий ипотечного договора, кто- то всегда останется н им недоволен и обрат ится в суд. Тому, кто пошел на пересмотр, безусловно, будет предъявлен иск за то, что не выжал из несчастного заемщика все соки. А из‑за наличия конфликтов интересов в финансовом секторе США эти проблемы становятся еще более сложными. Как правило, домовладельцы с высоким уровнем задолженности получали два ипотечных кредита (например, один на сумму 80% стоимости дома и второй, скажем, еще на 15%). Если бы ипотечный кредит был единым и составлял 95% стоимости дома, то после падения стоимости жилья на 20%, возможно, имело бы смысл пересмотреть условия такого кредита с учетом сложившегося положения дел и предоставить заемщику возможность начать все сначала. Но при двух отдельных кредитах такая корректировка, как правило, приводила бы к нарушению интересов владельца обязательств по второму ипотечному кредиту. Ему, скорее всего, было бы выгоднее отказаться от реструктуризации займа; по общему мнению, вероятность того, что рынок восстановится, невелика, и поэтому он вряд ли получит обратно хотя бы часть того, что одолжил этому заемщику. Заинтересованность в реструктуризации и условия, на которых стороны будут готовы ее осуществить, у держателей первого и второго ипотечных кредитов абсолютно разные. И без того запутанную ситуацию финансовая система делает еще более сложной: сервисный ипотечный агент, отвечавший за проведение любой реструктуризации, часто сам был держателем второго ипотечного кредита и, таким образом, являлся одной из заинтересованных сторон. Но это означало практически неизбежное появление судебных исков: если единственным средством, гарантирующим справедливый подход к создавшейся запутанной ситуации, являлся суд, неудивительно, что предложение о предоставлении сервисным ипотечным агентам судебного иммунитета было встречено сопротивлением. Даже когда речь шла о самых элементарных финансовых продуктах, ипотечных кредитах, наши финансовые мудрецы создавали настолько запутанную схему, распутать которую было нелегко.

Если всего сказанного еще недостаточно, примите во внимание еще один факт. В ответ на кризис правительство предоставило банкам стимулы, поощрявшие их не осуществлять реструктуризацию ипотечных кредитов: реструктуризация, например, заставила бы их признать убытки, которые были понесены, но которые из‑за применения бухгалтерских хитростей на данный момент могли быть проигнорированы. Неудивительно, что политика администрации Буша и половинчатые меры кабинета Обамы по осуществлению ипотечной реструктуризации привели к достижению лишь очень незначительных успехов.

Реанимация рынка ипотечного кредитования

Учитывая, что проблемы в финансовый сектор пришли с ипотечного рынка, можно было ожидать, что люди, которым поручили устранить возникшую проблему, начнут именно с ипотечных кредитов. Но они этого не сделали, и по мере того как в конце 2008–го и в начале 2009 года катастрофическое положение дел сохранялось, число ожидаемых обращений взыскания на заложенную недвижимость продолжало расти. Те прогнозы, которые когда‑то казались слишком мрачными (о том, что в тяжелом положении окажется пятая часть всех ипотечных кредитов), через некоторое время стали считаться консервативной оценкой.

Обращения взысканий на заложенную пнедвижимость затронули две группы и заемщиков: тех, кто не мог заплатить, и тех, кто мог, но предпочитал не платить. Определить, кто из неплательщиков относится к какой категории, не всегда легко. Некоторые люди могли бы заплатить, но при этом им пришлось бы испытать огромные финансовые трудности. Экономисты предпочитают считать, что люди действуют рационально. Для многих американцев в ситуации, когда разность между стоимостью их залогового обеспечения и кредитной задолженностью стала отрицательной, самым лучшим вариантом было объявление дефолта. Поскольку в США большинство ипотечных кредитов выдаются без права регресса, заемщик может просто передать ключи от своего дома кредитору, и никаких других последствий из‑за невозврата кредита для него не возникнет.

Если Джордж Джоунз живет в доме стоимостью в 300 тыс. долл. и взял ипотечный кредит в размере 400 тыс. долл., по условиям которого он платит 30 тыс. долл. в год, он может переехать в идентичный прежнему соседний дом стоимостью в 300 тыс. долл. и тем самым сократить свои платежи на четверть. В разгар кризиса он не сможет получить ипотечный кредит (поскольку стоимость дома, составляющего его капитал, резко упала, и он в любом случае, скорее всего, не сможет внести первый взнос за покупку нового дома), но он может арендовать дом. Арендная плата в большинстве мест тоже снизилась, и даже если у Джорджа были сбережения и он мог бы сделать первоначальный взнос по ипотечному кредиту, пока рынки находятся внизу, аренда все равно была бы для него более целесообразным вариантом. Возможно, он испытывает сомнения и беспокоится о том, как прекращение платежей по кредиту повлияет на его репутацию заемщика. Но в ситуации, когда все вокруг объявляют о своей неплатежеспособности, обвинения такого рода, скорее всего, будут ослабевать, а вина за происшедшее будет возложена на банки (за то, что они выдавали плохие кредиты), а не на заемщиков. В любом случае все имеет свою цену, и когда продолжение выплат по кредиту оказывается сопряженным со слишком серьезными жертвами, домовладелец объявляет о дефолте.

В феврале 2009 года президент Обама в конце концов выступил с предложением о том, как решить проблему обращений взыскания на заложенную недвижимость. Это был важный шаг, сделанный в правильном направлении, но, вероятно, недостаточно большой, чтобы предотвратить огромное количество осуществляемых взысканий. Его план предусматривал предоставление небольшой помощи по снижению размера платежей, но в отношении списания основной суммы долга не было сделано ничего, и для этого были обоснованные причины34. Если бы ипотечные кредиты были реструктурированы, банки были бы вынуждены признать тот факт, что они выдавали плохие кредиты, и им пришлось бы что‑то предпринять, чтобы закрыть дыры, возникшие в их балансовых отчетах. (Крупнейшими держателями ипотечных бумаг были Fannie Мае и Freddie Mac, которые были национализированы администрацией Буша. Это означало, что любое списание основных сумм, в отличие от более простого варианта — увеличения срока платежей по кредиту, было бы обеспечено за счет налогоплательщиков35.)

Одним из факторов, осложнявших решение проблемы ипотечных кредитов, были призывы участников к соблюдению справедливости: налогоплательщики, которые не имели никакого отношения к расточительным заимствованиям, полагали, что вовсе не они должны расплачиваться за это «удовольствие». Вот почему многие считали, что бремя корректировки должно быть возложено на кредиторов: как уже подчеркивалось выше, кредит является добровольной сделкой между заемщиком и кредитором, при этом считается, что кредиторы являются хорошими специалистами в области финансов и поэтому могут правильно оценивать возникающие там риски; если они не смогли должным образом выполнить работу, за которую получали вознаграждение, значит, именно они должны ощутить всю тяжесть последствий, хотя, возможно, заплатить относительно еще более высокую цену должны и заемщики, даже если стоимость их собственности в значительной степени исчезла.

Но предлагаемый правительством подход был вовсе не таким. Почти каждое решение, принятое Министерством финансов США, было сделано под доминирующим влиянием банков. При этом в данном случае и у банков, и у министерства был общий интерес: списание основной суммы ипотечного кредита означало бы, что банкам придется признать убытки. Возникшие дыры в балансовых отчетах банков в свою очередь привели бы к необходимости привлечения дополнительного капитала. Поскольку решить эту задачу в част ном порядке банкам было бы трудно, потребовалось бы больше государственных средств. По у правительства не было денег, а учитывая многочисленные ошибки в программе реструктуризации банков, добиться одобрения Конгрессом дополнительных расходов на эти цели было бы трудно.

Поэтому, когда Обама убедительно заявил о том, что нам необходимо заняться ипотечной проблемой, он на самом деле задвинул ее подальше в угол. Отчеты о выполнении правительственной программы не внушали оптимизма: к концу октября 2009 года условия выплат были изменены лишь для 651 тыс. (20%) проблемных кредитов из 3,2 млн36. Не все проблемные кредиты подпадали под программу государственной помощи, и не все реструктурированные кредиты избежали обращения взыскания на заложенную недвижимость. Даже оптимистичные цифры по изменениям кредитных условий, приводившиеся администрацией Обамы, были меньше тех, достижение которых эксперты в области жилья считали необходимым условием для недопущения серьезного напряжения на рынке жилой недвижимости37.

Есть несколько способов решения проблемы обращений взыскания на заложенную недвижимость, в частности предоставление помощи кредиторам с одновременным списанием выданных ими кредитов. При отсутствии бюджетных ограничений и заботы о будущем «моральном риске» такая программа могла бы сделать всех (кроме обычного налогоплательщика) счастливыми. Люди смогли бы остаться в своих домах, а кредиторы не получили бы тяжелого удара по своим балансовым отчетам. Знание того, что правительство снимает риск с балансовых отчетов банков, помогло бы ослабить напряжение на кредитном рынке. Фактически трудность заключается в том, как сохранить дома сотен тысяч людей, которые в противном случае их потеряют, без оказания помощи банкам, на которую придется пойти, чтобы справиться с последствиями их неспособности правильно оценивать риски.

Чтобы остановить поток дефолтов, нам придется добиться повышения способности и готовности семей осуществлять свои платежи по ипотечным кредитам. Ключом к этому является снижение размера их выплат, а для этого есть четыре способа: увеличение продолжительности периода платежей по кредитам, из‑за чего семьи будут иметь более высокую задолженность в будущем; предоставление им помощи при осуществлении платежей по кредитам; снижение для них ставок платежей; снижение основной суммы долга.

Банкам нравится первый вариант реструктуризации ипотечных кредитов, увеличивающий продолжительность периода платежей по кредитам и предоставляющий им возможность взимания дополнительной платы за реструктуризацию. В этом случае они не только ничего не теряют, но и даже на этом зарабатывают: за счет дополнительных платежей и процентов. Но для страны это худший вариант. Он всего лишь откладывает час расплаты на более поздний срок. Это именно тот вариант, который банки неоднократно пытались осуществить в отношении развивающихся стран, которые задолжали им больше, чем могли выплатить. Результатом такого подхода был еще один долговой кризис, наступающий через несколько лет. Конечно, для банков и особенно для их нынешних руководителей отсрочки платежей было бы достаточно. Поэтому они всеми силами борются за принятие этого варианта, полагая, что даже небольшая отсрочка для них выгодна.

Для собственников жилья

Лучшим вариантом для страны было бы сокращение величины основной суммы ипотечного долга. Это ослабило бы для заемщика стимул объявлять себя неплатежеспособным и привело бы к тому, что в тяжелом положении по выплате ипотечных кредитов оказалось бы меньшее количество людей. Для банков это означало бы примирение с реальностью, с тем фактом, что они выдавали деньги на основе цен, завышенных из‑за действия пузыря. Принятие этого варианта положило бы конец иллюзиям о том, что они смогут в полном объеме вернуть выданные в кредит деньги. С точки зрения общества, этот вариант имеет смысл.

Банки участвуют в рискованных сделках, в своего рода азартной игре. Если они не осуществят реструктуризации ипотечных кредитов, то должны учитывать, что вероятность того, что положение дел на рынке недвижимости восстановится, не просто мала, а очень мала. Если рынки восстановятся, банки также окажутся в хорошей форме, по крайней мере, в более хорошей, чем они, как складывается впечатление, находятся в настоящее время. Даже если для приведения в норму им потребуется чуть более продолжительное время, более высокая прибыль, получаемая из‑за сокращения конкуренции (в результате того, что многие банки «безвременно прекратили свое существование»), может покрыть их предыдущие убытки. Но издержки для общества при этом варианте большие. К тому же гораздо выше вероятности восстановления цен вероятность их дальнейшего снижения, в результате чего возрастает и вероятность обращения взысканий на заложенную недвижимость. Этот вариант является самым дорогостоящим для всех: и для банков, которым придется понести юридические и другие расходы, и для семей, и для местного сообщества. Стандартная практика в этом случае такова: из дома убирается все, что можно из него убрать, поскольку те, кто его теряют, как правило, испытывают чувство гнева, особенно если считают, что они стали жертвами. Качество пустых домов быстро снижается, что еще сильнее способствует ухудшению общею положения дел в сообществе: иногда такие дома захватывают бездомные, иногда они становятся местами для ведения преступной деятельности. В любом случае цены на жилье, находящееся по соседству с таким домом, также снижаются, из‑за чего у все большего числа жителей величина кредита начинает превышать снизившуюся стоимость их домов, и это приводит к новым обращениям взыскания на заложенную недвижимость. Как правило, такие дома в конце концов выставляют на аукцион, в результате чего даже при снизившихся рыночных ценах удается вернуть часть их стоимости.

Понятно, почему банки сопротивляются появлению любых форм списания основных сумм долга в любых государственных программах и особенно любых судебных прецедентов, предусматривающих банкротство. Для оказания этого сопротивления банки прибегают ко всем политическим инструментам, которыми они могут воспользоваться. Как это ни странно, но некоторые из разработанных мер по спасению банков привели к тому, что отдельные банки стали с еще большей неохотой заниматься реструктуризацией своих плохих ипотечных кредитов. Правительство стало неявным (а в случае с Citibank и явным) страховщиком огромных убытков. Это означает, что убытки этих организаций фактически переносятся на налогоплательщиков, а все выгоды достаются банкирам. Если банки не реструктурируют ипотечные кредиты и если каким‑то чудом действительно произойдет восстановление рынка недвижимости, банки получат доходы, но если рынок не восстановится и, как следствие, их убытки станут еще больше, эти потери лягут на плечи налогоплательщиков. Администрация Обамы по существу предоставила банкам больше оснований для спекуляций на восстановлении рынка.

А если учесть изменения, осуществленные в марте 2009 года, положение дел стало еще хуже38. Эти изменения позволили банкам продолжать держать ипотечные кредиты с «имеющимися дефектами» (кредиты, по которым заемщики не выполняют своих обязательств по платежам) и не списывать их даже тогда, когда вероятность того, что выплат по ним не будет, является очень высокой. Это делается под тем предлогом, что банкам, мол, стоит сохранить эти залоги до конца срока погашения кредита и что, если заемщики переживут этот смутный период, банки в полной мере получат причитающиеся им платежи.

Учитывая, что банки не хотят списывать основные суммы ипотечных кредитов, их, возможно, надо было бы вынудить это сделать через «Главу 11 для собственников жилья», предусматривающую оперативную реструктуризацию обязательств для ставших более бедными домовладельцев, взяв за основу модель предоставления помощи корпорациям, которые не могут выполнить свои долговые обязательства. [Номер II имеет глава Кодекса США о банкротстве, допускающая проведение реорганизации при банкротстве. — Прим. перев.] В основу главы 11 положена идея о том, что сохранение компании очень важно как для ее работников, так и для других заинтересованных сторон. Руководство может предложить проведение реорганизации компании, а суд рассмотрит представленный вариант ее осуществления. Если суд придет к выводу, что предложенная реорганизация является приемлемой, он оперативно снимает с компании всю или часть задолженности, после чего она может как бы заново начать свою деятельность. Глава 11 для домовладельцев основывается на том, что возможность нового старта, предоставляемого американской семье, также важна, как и предоставление такого шанса компании. Если же выгнать домовладельцев из их домов, от этого никто не выиграет.

Но в апреле 2005 года законы о банкротстве в Соединенных Штатах были изменены. Теперь домовладельцам стало труднее получить освобождение от задолженности, особенно от долгов, взятых под залог дома; это труднее сделать, чем при залоге, например, яхты. Как и по многим другим законам, проведенным администрацией Буша, название упоминаемого здесь правового акта не соответствовало его содержанию: он был назван «Законом о предотвращении злоупотреблений банкротством и о защите прав потребителя». В соответствии с этим законом можно наложить арест на четверть заработной платы, а если учесть, насколько низки заработные платы многих американцев, особенно бедных людей, на которых охотятся банки, это означало, что многие из них могут оказаться в состоянии нищеты40.

Администрация Обамы хотела отменить суровый закон 2005 года, но, конечно, банки выступили против этого и добились успеха41. Банкиры утверждали, что более мягкие законы о банкротстве могут привести к увеличению случаев дефолта и повышению процентных ставок, хотя почти не упомянули о том факте, что после принятия нового закона число дефолтов возросло и что большинство таких объявлений о своей неплатежеспособности были вовсе не добровольными42. Большинство таких случаев — результат того, что семья пострадала из‑за той или иной трагедии, например болезни или потери работы43. Еще одним аргументом, к которому прибегали банки, выступавшие против реформы, было утверждение, что предлагаемые изменения принесут неоправданную выгоду тем, кто приобрел дом в спекулятивных интересах, рассчитывая, что цены жилья повысятся. Критика в этом случае немного странная, так как на рынке каждый старается спекулировать на ожиданиях того, что цены на недвижимость в будущем возрастут. К тому же правительство было готово оказать помощь банкам, попавшим из‑за кризиса в трудное положение.

Существует простой способ решить эту проблему, и заключается он в том, чтобы сделать главу 11 для домовладельцев более полным аналогом корпоративпой главы 11, когда владельцы собственности (акционеры) утрачивают стоимость своей собственности, а новыми владельцами собственности становятся держатели долговых обязательств. В случае с домом домовладелец владеет «капиталом», а держателем долговых обязательств выступает банк. В соответствии с положениями главы 11 для домовладельцев обмен долга на капитал привел бы к списанию задолженности домовладельца, но взамен при последующей продаже дома большая часть прироста капитала пошла бы кредитору. Для тех, кто купил дом, руководствуясь в основном спекулятивными целями, то есть желая выиграть на приросте капитала, такая сделка будет непривлекательной. (Экономисты называют такое условие устройством для осуществления самостоятельного выбора.)

При использовании главы 11 для домовладельцев людям не придется проходить через канитель банкротства и добиваться, чтобы их освободили от всех их долгов. Дом будет рассматриваться так, словно он представляет собой отдельную корпорацию. Такая помощь должна быть доступна для всех семей с доходом ниже какого‑то порогового уровня (скажем, равного 150 тыс. долл.) имеющих богатство, не связанное с жильем и с пенсионными накоплениями, в размере также не более какого‑то порогового уровня (возможно, его величина должна устанавливаться в зависимости от возраста)44. Дом будут оцениваться, и долг человека будет списываться, скажем, на 90% оцененной стоимости (такой подход учитывает тот факт, что, если бы кредитор прибегнул к обращению взыскания на заложенную недвижимость, он понес бы значительные операционные издержки)45.

Займы под низкие проценты

Привлеченные предложениями 100%-ных кредитов, кредитов с плавающей процентной ставкой, кредитов с завлекающей ставкой, «шаровых» платежей, отрицательной амортизации и кредитов, выданных на основании недостоверных данных (обо всех этих уловках упоминалось выше в этой главе), многие американцы в конце концов оказались в ситуации, когда им приходится каждый месяц отдавать банкам половину или даже большую часть своих доходов46. А если учесть проценты по кредитным картам, эти цифры оказываются еще выше. Многие семьи с очень большим трудом справляются с этими выплатами, из‑за чего приносят в жертву все остальное. Но часто бывает так, что еще одна трагедия, сама по себе не очень значительная, например поломка автомобиля, или крупная, вроде серьезного заболевания кого‑то из членов семьи, загоняет этих людей в угол.

Правительство (через Федеральную резервную систему) кредитовало деньги банкам под очень низкие процентные ставки. Но почему нельзя было воспользоваться возможностью правительства брать взаймы под низкие процентные ставки, чтобы предоставить более дешевые кредиты домовладельцам, оказавшимся в критической ситуации? Давайте рассмотрим, для примера, человека, взявшего ипотечный кредит в размере 300 тыс. долл. со ставкой 6%. Это 18 тыс. долл. в год процентных платежей (0,06 х 300 тыс.), или 1500 долл. в месяц, не говоря уже о возврате основной суммы. Правительство теперь может занимать деньги фактически с нулевой процентной ставкой. Если оно кредитовало бы домовладельца со ставкой 2%, платежи заемщика сократились бы на две трети, до 6000 долл. Для человека, который отчаянно старается удержаться на уровне, в два раза превышающем уровень бедности, который составляет около 30 тыс. долл. в год, платежи за дом в размере 60% от этой суммы до уплаты налога сократятся до 20%. В ситуации, когда 60% являются для человека неподъемными, переход на 20% может оказаться спасением. Помимо сокращения расходов, связанных с рассылкой уведомлений, правительство при этом варианте получает еще и неплохой доход в 6000 долл. в год по каждой такой сделке. 6000 долл. домовладелец сумеет вернуть, а вот с выплатой 18 тыс. долл. не справится.

Кроме того, поскольку на дом не накладывается изъятие, это положительно сказывается на ценах на недвижимость, они становятся более высокими, что благотворно влияет и на стоимость соседнего жилья. Преимущества получают все, за исключением банков. Правительство выигрывает дважды: благодаря накоплению фондов (из‑за почти нулевой вероятности объявления дефолта) и получению процентных платежей. Именно эти факторы, наряду с другими, выступали в качестве обоснования при введении программы государственных студенческих кредитов и государственных ипотечных кредитов; однако консерваторы настаивают на том, что правительство не должно участвовать в таких видах финансовой деятельности, ограничившись раздачей денег только банкирам. Они утверждают, что правительство не сильно в проведении кредитных оценок. Теперь такая аргументация не должна считаться достаточно убедительной: банки настолько плохо проделали свою работу по оценке кредитов и разработке ипотечных продуктов, что поставили в опасное положение всю экономику. Вот в применении хищнических приемов они преуспели, но эта деятельность вряд ли должна служить основанием для высказывания похвал в их адрес.

Банки сопротивляются этой инициативе по очевидной причине: они не хотят конкуренции со стороны правительства. Но ведь она порождает еще одно важное преимущество: если банки не могут заработать «легкие» деньги, эксплуатируя бедных американцев, они могут вернуться к нелегкому делу, которым, как считается, они все должны занимаються, кредитованием бизнеса с целью создания новых предприятий и расширения уже действующих.

Расширение инициатив, связанных с домовладением

Сторонники безрассудной выдачи субстандартных ипотечных кредитов утверждали, что эти финансовые инновации позволят большому количеству американцев впервые стать владельцами жилья. Они действительно стали домовладельцами, но на очень короткое время, причем им пришлось заплатить за это очень дорого. Доля американцев, которые останутся домовладельцами в конце этого периода, будет ниже, чем в его начале47.

Цели увеличения числа домовладельцев являются, на мой взгляд, достойными, но очевидно, что рыночный вариант в данном случае не сработал хорошо, если не говорить о выгодах, полученных ипотечными брокерами, инициаторами ипотечного кредита и инвестиционными банкирами.

В настоящее время выдвигается аргумент в пользу оказания временной помощи американцам с низким и средним уровнем доходов с целью компенсации их расходов на жилье. При рассмотрении этого предложения в долговременной перспективе возникает вопрос о том, подходит ли для этого нынешнее распределение ресурсов в жилищном строительстве, которое осуществляется искаженно, так как предпочтение отдается домовладельцам с высоким уровнем дохода. В Соединенных Штатах при исчислении размера подоходного налога разрешается исключать из налогооблагаемой суммы выплачиваемые проценты по ипотечному кредиту и налоги на имущество. Поступая таким образом, правительство берет на себя значительную долю расходов на домовладение. В Нью–Йорке, например, почти половину процентных платежей по ипотечному кредиту и налогов на недвижимость налогоплательщиков с более высоким уровнем доходов власти берут на себя. Но, как это ни парадоксально, они не помогают тем, кто нуждается в помощи больше всего.

Преобразовать нынешние выплаты по ипотечным кредитам и налоговые вычеты в легко превращаемую в наличные деньги налоговую льготу с единой ставкой можно при помощи одного простого варианта. (Еще лучше в этом случае была бы прогрессивная налоговая льгота с более высокой ставкой для бедных, чем для богатых.) Но полезна и налоговая льгота с единой ставкой: она поможет всем в равной мере. Предположим, правительство предоставило 25%-ную налоговую льготу на выплаты процентов по ипотечным кредитам. Это означает, что семья, о которой говорилось выше, выплачивающая и год 6000 долл. в виде процентов по ипотечному кредиту, получит возможность сократить размер своих налогов на 1500 долл. В настоящее время эта семья может получить налоговый вычет на сумму около 900 долл. Для сравнения, семья с более высоким уровнем доходов при уплате налога на свой особняк стоимостью 1 млн долл. получает скидку в размере 30 тыс. долл., то есть подарок от правительства, равный всему доходу бедной семьи. При установлении налоговой льготы подарок владельцу особняка от правительства по–прежнему будет большим (15 тыс. долл.), но, но крайней мере, он сократится вдвое. Снижение субсидий американцам, получающим значительные доходы, могло бы помочь профинансировать субсидии для более бедных американцев. Налоговая льгота в 25% повысила бы доступность жилья для многих американцев.

Конечно, семьи с более высоким уровнем доходов и строительные компании, которые зарабатывают деньги на возведении домов стоимостью в миллионы долларов, выступают против подобных предложений. До сих пор этим группам удается диктовать свою политику. Однако нынешняя система не является ни справедливой, ни эффективной. Это означает, что фактическая стоимость жилья для бедных слоев населения на самом деле выше, чем для богатых.

Новые ипотечные продукты

Финансовый сектор при всех его претензиях на осуществление инноваций занимался своими нововведениями вовсе не для того, чтобы перенести риски с бедных американцев на тех, кто в состоянии взять эти риски на себя. Например, если говорить об ипотечных кредитах с плавающей процентной ставкой, бедные американцы, пытающиеся свести концы с концами, не знают, какими будут их платежи по этим кредитам в конкретный месяц. Однако даже по таким кредитам с плавающей процентной ставкой можно установить фиксированные платежи, если срок погашения кредита (число лет, за которые данный кредит должен быть погашен) можно было бы менять.

В качестве альтернативы американскому рынку можно привести пример датского ипотечного рынка, который успешно работает в своей стране на протяжении уже более двух столетий. Доля дефолтов по кредитам здесь небольшая, а стандартизированные продукты обеспечивают сильную конкуренцию, приводящую к низким процентным ставкам и низким операционным издержкам. Одной из причин, объясняющих небольшую долю объявлений о неплатежеспособности по кредитам в Дании, являются строгие правила: заемщики могут занимать не более 80% стоимости своих домов, при лом первым убытки должен нести инициатор ипотечного кредит. И американской же системе повышается риск возникновения отрицательного собственного капитала, и к тому же она поощряет участников рынка заниматься спекулятивными операциями. Датская система, напротив, предназначена для недопущения отрицательного собственного капитала и предотвращения спекуляций48. Она характеризуется высокой степенью прозрачности, и поэтому те, кто покупает ипотечные облигации, действуют на основе точной информации о качестве кредитных оценок каждого инициатора ипотечных кредитов.

Правительству США неоднократно приходилось брать на себя инициативу по предложению на рынке инновационных финансовых продуктов, удовлетворяющих потребности обычных граждан. После того как они доказывают свою пользу, такими продуктами начинает заниматься и частный сектор. Нынешний кризис, возможно, отражает другой случай, когда правительство будет вынуждено выступить с инициативой из‑за того, что частный сектор неспособен заниматься тем, чем должен.

Принимая во внимание серьезные ошибки частного сектора в сфере кредитования, в настоящее время правительство может сделать относительно немного, чтобы не допустить обесценения залогового имущества ниже величины этого кредита, хотя не все такие обесценившиеся залоги заканчиваются обращением на них взыскания. Несмотря на то что в таких случаях у заемщиков появляется стимул отказаться от выплат по кредиту, эти люди заботятся о своей репутации. Поэтому разновидности программ, описанных в этой части главы, могут помочь им ее сохранить: если предложить этим людям законную возможность остаться в своих домах и осуществлять свои платежи по кредиту, они попытаются ей воспользоваться.

Есть и другие предложения, которые влияют на стимулы, подталкивающие владельцев объявить дефолт по своим кредитным обязательствам. Одно из таких предложений, которое продвигал бывший председатель Совета экономических консультантов при президенте Рейгане Мартин Фельдштейн, предусматривает обмен, например, 20% текущего ипотечного кредита, взятого конкретным человеком, на государственный заем, предоставляемый под более низкие проценты49.

Но этот государственный заем не будет относится к категории кредитов без права регресса; и поэтому заемщик будет обязан вернуть все, что он занял у правительства. Но поскольку он не откажется (не сможет этого сделать) от погашения кредита, выданного правительством, он не откажется и от кредита без права регресса, полученного в банке. В этом случае объявления дефолта станут менее вероятными. Кредиторы тоже не останутся внакладе: это предложение, по сути, является для них большим подарком, получаемым частично за счет собственников жилья, которые будут вынуждены поменять кредит без права регресса на кредит с правом регресса. Как уже отмечалось выше, получение кредита без права регресса похоже на опцион, обеспечивающий стопроцентный выигрыш, который достается вам в том случае, когда цены жилья растут, с ограничением риска, возникающего при снижении цен. Переход с кредита без права регресса на кредит с правом регресса приводит к отказу от этого опциона. Скорее всего, финансово неискушенные заемщики не понимают всех выгод обладания таким опционом и поэтому обратят внимание только на сокращение своих выплат. В каком‑то смысле при этом варианте правительство будет пособником банкиров в их обмане, если те не расскажут домовладельцам обо всех подводных камнях такого обмена.

Однако небольшая модификация этого предложения снижает вероятность обращения взыскания на заложенную недвижимость и в то же время помогает избежать предоставления еще одного необоснованного подарка кредиторам. Правительство может стимулировать кредиторов выкупить опционы по их справедливой рыночной стоимости (тем самым снижая неопределенность, с которой сталкиваются и они сами, и рынки) и поощрять семьи использовать доходы (большую их часть) от этой продажи для снижения выплат по непогашенной части ипотечного кредита50.

Рассмотрим для примера дом стоимостью 300 тыс. долл. Если взять под него ипотечный кредит в 300 тыс. долл., то существует огромный риск, что разность между стоимостью обеспечения и кредитной задолженностью станет отрицательной. Банк конвертирует 60 тыс. долл. в ипотечный кредит с правом регресса. Предположим, что стоимость такого «опциона» равна, скажем, 10 тыс. долл. Домовладелец использует его, чтобы немного снизить стоимость своего кредита. Благодаря этому дом становится для него более доступным, так как платежи по нему будут сокращены на 50 долл. в месяц. Чтобы сделать эту сделку еще более привлекательной (как для банка, так и для заемщика), правительство, понимающее, что в результате снижения штрафных ставок в выигрыше окажутся все, может предоставить домовладельцу ипотечный кредит с правом регресса в размере 60 тыс. долл. под 2%. В сочетании с 25%-ной налоговой льготой это означает, что расходы домовладельца снизятся с 18 тыс. долл. в год до 11 250 долл. Это беспроигрышная ситуация для всех. Меньшие платежи приведут к снижению количества дефолтов. Одна из причин, по которой банки призывали провести очистку их балансовых отчетов, — снижение неопределенности, которое позволит им выдавать больше новых кредитов. Описанная здесь программа именно это и предусматривает, причем этот результат достигается не за счет переноса убытков банков на налогоплательщиков, а благодаря помощи домовладельцам. Это пример «просачивающейся наверх» экономики: помощь обычным гражданам приводит к улучшению положения банков. Такой ва риант существенно отличается от экономики, «просачивающейся впит», на которую в настоящее время пытается ориентироваться правительство, надеющееся, что благодаря достаточной помощи банкам в конечном счете некоторую передышку смогут получить домовладельцы и остальные участники экономической деятельности.

Я подозреваю, что, если бы правительство приняло простые предложения, изложенные в этой главе, проблема обращения взыскания на заложенную недвижимость ушла бы в прошлое. Но, к сожалению, администрация Обамы следует курсом администрации Буша и в основном направляет свои усилия на спасение банков. Но после вливания денег в банки проблемы на ипотечном рынке стали еще более серьезными, из чего следует, что в предстоящие месяцы и годы банки ожидают большие трудности. Однако, как будет показано в следующей главе, тот вариант спасения банков, который разработало правительство, препятствовал реструктуризации ипотечных кредитов и не смог восстановить кредитование, а ведь именно под этим предлогом и осуществлялась спасательная операция. Этот шаг привел к гораздо более значительному росту государственного долга, чем можно было бы ожидать при использовании альтернативных подходов.

Глава 5. Большое ограбление по–американски

Экономисты любят называть банковскую систему сердцем экономики: она, как утверждается, как насос накачивает деньги туда, где они наиболее необходимы. Но когда осенью 2008 года банковская система оказалась на грани краха, это «сердце» прекратило выполнять свою функцию — кредитование перестало осуществляться, и для спасения банков пришлось вмешаться правительству. Это было очень подходящее время для того, чтобы начать думать о разработке по–настоящему эффективной финансовой системы, которая действительно направляет капитал туда, где он необходим, и туда, где он на самом деле используется эффективно и с наибольшей отдачей, систему, которая в равной степени помогает и домохозяйствам, и корпорациям управлять рисками и выступает в качестве основы для быстро действующей и недорогой платежной системы. Однако вместо этого две президентские администрации, Буша и сменившего его Обамы, осуществили ряд шагов, предназначенных для оказания помощи прежней финансовой системе, и почти не думали о том, какой она должна стать после выхода из кризиса. Принятые меры не решили структурных проблем, сложившихся в банковской системе. Более того, некоторые из них стали еще более тяжелыми. Из‑за этого мало кто уверен, что новая система, возникающая из пепла рухнувшей, будет служить нации лучше, чем прежняя.

В то время когда правительство США занималось спасением банкой, ему следовало бы подумать и об их ответственности. Банкиры, ввергнувшие страну в хаос, должны были заплатить за свои ошибки. Но вместо л ого они вышли из тяжелейшей ситуации с миллиардами долларов прибыли, то есть, как выяснилось, они оказались даже в лучшем положении, чем были, и произошло это благодаря щедрости Вашингтона. Как система капитализм может мириться с высоким уровнем неравенства, и есть аргументы, объясняющие, почему неравенство существует: оно помогает мотивирован. людей. Выдача людям вознаграждений, соразмерных их вкладу в развитие общества, приводит к созданию более эффективной экономики. Но те, кто были так хорошо вознаграждены в период надувания пузыря на рынке жилья, не сделали общество более эффективным. На какое‑то время они, возможно, увеличили прибыли банков, но на самом деле эти прибыли были миражом. В конечном счете их действия привели к огромным затратам, понесенным во всем мире. Капитализм не может работать, если размеры вознаграждения частным лицам не связаны с полезностью деятельности этих людей для общества. Но именно это произошло в конце двадцатого и в начале двадцать первого века с финансовым капитализмом по–американски.

В этой главе подробно рассказывается о том, как действовали в условиях финансового кризиса две американские администрации, что они должны были делать в сложившейся ситуации и какими будут возможные последствия их действий. Впрочем, все возможные последствия пока не известны. Но почти наверняка неудачи администраций Обамы и Буша будут считаться одними из самых дорогостоящих ошибок, совершенных любым современным демократическим правительством за все время его деятельности1. В Соединенных Штатах стоимость гарантий и спасательных операций приблизилась к 80% ВВП страны, составив в денежном исчислении около 12 трлн долл.2 Так как не все эти гарантии будут реализованы, общие расходы налогоплательщиков в итоге окажутся меньшими. Но помимо тех сумм, о которых было объявлено во всеуслышание, еще сотни миллиардов долларов выделяются по–тихому. Федеральная резервная система, например, соглашалась на залоги низкого качества и покупала ипотечные кредиты, то есть совершала финансовые операции, которые почти наверняка окажутся очень дорогими для налогоплательщиков, так как даже лучшие из сделок этого рода подвергают налогоплательщиков высокому риску. Предоставление помощи осуществлялось и в других формах, например в виде кредитования банков под близкие к нулю процентные ставки. Затем банки могли использовать полученные таким образом деньги либо для осуществления рискованных операций, либо для выдачи их в кредит другим фирмам под значительно более высокие проценты. Многие другие фирмы (или отдельные люди) были бы очень признательны, если бы у них была возможность получить заем с нулевой процентной ставкой. Они могли бы заработать на этом значительную прибыль, по крайней мере не ниже той, которую заработали «успешные» банки. Это очень ценный подарок, но от налогоплательщиков он спрятан3.

Когда начался финансовый кризис, администрация Буша решила спасать банкиров и их акционеров, а не просто банки. Она предоставила им деньги, но так, что об этом открыто не сообщалось; возможно, такой режим секретности объяснялся тем, что власти не хотели, чтобы общественность в полной мере была осведомлена о раздаваемых правительством подарках. Возможно, избежать огласки старались еще и потому, что многие из тех, кто принимал эти решения, сами в прошлом были банкирами и в их действиях можно было заподозрить личную заинтересованность4. Администрация решила не осуществлять никакого контроля над получателями огромного количества денег налогоплательщиков, обосновав это тем, что такой контроль стал бы вмешательством в работу свободной рыночной экономики, как будто выделение триллиона долларов на спасение банков соответствует заявляемым принципам и не является таким вмешательством. Последствия этих решений предсказуемы, и в течение последующих месяцев они начнут проявляться. Руководство банков действовало так, как и следует действовать в капиталистической системе, — старалось заполучить как можно больше денег для себя и своих акционеров. Администрации Буша и Обамы совершили очевидную ошибку, которая была непростительной, особенно учитывая то, что происходило в годы, предшествующие кризису; стремление банков к удовлетворению собственных интересов должно было обязательно совпадать с национальными интересами. Негодование общественности по поводу злоупотреблений деньгами налогоплательщиков, с одной стороны, привело к тому, что в дальнейшем оказывать помощь банкам стало намного труднее, но, с другой, сделало прозрачность такой помощи еще меньшей, а способы решения разбираемых здесь проблем — менее эффективными.

Вряд ли стоит удивляться тому, что администрация Обамы не предложила никакого по–настоящему нового подхода. Вполне вероятно, это является частью всей ее стратегии: добиться доверия общества к рынку через спокойствие и преемственность. Но за такую стратегию надо было заплатить свою цену. С самого начала эта администрация не задала правильных вопросов о том, какую финансовую систему страна хотела бы получить или какая система была ей необходима, потому что такие вопросы породили бы и политический, и экономический дискомфорт. Банкиры не хотели признавать, что в системе что‑то работало неправильно на фундаментальном уровне; более того, они вообще не хотели признать факт слу чившегося краха. Ни сторонники дерегулирования, ни поддерживавшие их поли гики не хотели признать провала тех экономических доктрин, за которые они так активно выступали. Они хотели бы вернуться к тому миру, который существовал до 2007 года, до кризиса, хотя и были готовы пойти па незначительные его корректировки: можно поставить «заплатку» там и подтянуть «гайку» вот тут, но, конечно, они вряд ли могли утверждать, что в той системе все было идеально. Однако на самом деле ограничиться таким косметическим ремонтом было невозможно: требовалось проведение более капитального ремонта. Финансовая система не могла и не должна была возвращаться к тому варианту, по которому она функционировала в прошлом. Были необходимы (они нужны и сегодня) реальные реформы, не ограничивающиеся косметическим ремонтом старой системы, одним из недостатков которой было то, что она стала непропорционально большой. Ее следовало уменьшить, причем в ходе этого процесса отдельные ее составляющие необходимо было урезать в большей степени, чем другие.

Возможно, администрация Обамы в конечном итоге придет к правильному выводу; более того, она, может быть, даже сделает это к тому времени, когда эта книга выйдет из печати. Но поскольку курс, которым она следовала до сих пор, был неопределенным, это привело к большим затратам. Сохраняющееся долговое бремя будет в течение многих лет мешать выполнению экономических и социальных программ. Мы это уже видели: на протяжении нескольких месяцев, когда предпринимались меры по спасению экономики, возрастающий дефицит использовался как предлог для сокращения масштабов реформы системы здравоохранения. Ястребы из банков, активно способствовавшие нарастанию этого дефицита, отправились в отпуск, который у них начался в конце лета 2008 года, когда банки заявили, что им необходимы сотни миллиардов долларов, после чего вся обеспокоенность размерами дефицита отошла на второй план. Но я и некоторые другие специалисты предсказывали, что эти ястребы вернутся из отпуска сразу, как только станет ясно, что так просто получить больше денег у них уже не получится. После чего они вернутся к своей обычной тактике — возражать против расходов, независимо от того, насколько высоки доходы. (Интересный факт: когда впервые обсуждалась необходимость использования спасательных мер, банкиры утверждали, что правительство получит большую прибыль на свои «инвестиции», то есть прибегали к тому аргументу, который они активно критиковали, когда подобный довод приводился при обосновании целесообразности социальных, технологических и инфраструктурных инвестиций, которые предлагались до кризиса. Но теперь ясно, что вероятность того, что налогоплательщики получат назад хоти бы то, что было предоставлено банкам, очень мала, как маловероятно и го, что налогоплательщики получат адекватную компенсацию за понесенный риск. И в этом отношении налогоплательщики сильно отличаются от банкиров, которые требуют соответствующее рискам вознаграждение в тех случаях, когда сами одалживают кому‑то деньги.)

Как американская система оказалась слабой

Успех в финансовом секторе, в конечном счете, измеряется тем благополучием, которое он обеспечивает для рядовых граждан, так как при нормальном функционировании этот сектор либо лучше распределяет капитал, либо лучше управляет рисками. Несмотря на всю гордость по поводу инноваций, проводимых в раздутом финансовом секторе, пока неясно, действительно ли большинство этих нововведений на самом деле в значительной степени способствовали успеху американской экономики или повышению уровня жизни подавляющего большинства американцев. Например, в предыдущей главе я рассказывал о простой задаче — предоставлении денежных средств гражданам, желающим купить дом. Финансовый сектор должен был бы использовать свою изобретательность, чтобы создать продукты, помогающие людям управлять рисками домовладения, вроде тех, которые возникают из‑за колебания процентных ставок. Считается, что обитатели финансового мира должны разбираться в сущности подобных рисков; и это одна из причин, по которым они получают столь щедрое вознаграждение. Но следует отметить, что ни они, ни их регуляторы, которые так гордились тем, что понимают сущность рынков и связанных с ними рисков и эффективности, на самом деле в этом не разбирались. Считалось, что они должны были переносить риск с тех, кто в меньшей степени способен его нести (с бедных владельцев жилья), на инвесторов. Однако вместо этого введенные «инновации» привели к тому, что эти домовладельцы стали подвергаться еще более высокому риску, чем в прошлом.

В этой книге приводится множество примеров того, что можно охарактеризовать лишь как «интеллектуальную непоследовательность»: если бы рынки были эффективными, то при переходе с ипотечного кредита с фиксированной процентной ставкой к ипотечному кредиту с плавающей ставкой домовладельцы в среднем выиграли бы мало: в плюсе остались бы лишь те, кто взял на себя риск колебания ставки. Однако, как мы видели, председатель Федеральной резервной системы Алан Гринспен призвал людей переходить на вариант ипотечных кредитов с плавающей процентной ставкой. Он был уверен, что рынки эффективны (частично это было обоснованием того, почему регулирование не нужно), так как считал, что домовладельцы в этом случае могли бы в среднем сэкономить деньги. Понятно, что бедные домовладельцы, не разбирающиеся в сущности риска, могли последовать его непродуманным советам, но гораздо труднее понять, почему к ним рекомендациям прислушались и так называемые эксперты в области финансов.

Если судить не по искусственным параметрам прибыли и платежей, а по более соответствующим критериям, тем, по которым определяют вклад каждого сек тора в экономику и благосостояние домохозяйств, то финансовый сектор потерпел неудачу. (Действительно, даже если оценивать его с точки зрения прибыльности в долгосрочной перспективе, с учетом огромных убытков, которые накапливались все больше и больше после того, как пузырь на рынке жилья лопнул, финансовый сектор потерпел неудачу.) Конечно, не было ничего гениального в том, чтобы выдавать кредиты на основании недостоверных данных, 100%-ные ипотечные кредиты или зарабатывать на спреде по продуктам с плавающей процентной ставкой. Все эти идеи были плохими, причем настолько плохими, что во многих странах они просто запрещены. Их появление на свет стало результатом непонимания базовых рыночных основ (в том числе рисков несовершенной и асимметричной информации и характера рыночного риска как отдельного вида). Они стали результатом забывания или игнорирования уроков экономической теории и исторического опыта.

Если говорить о рассматриваемом здесь вопросе в более общем плане, то, несмотря на то что чрезвычайно легко указать на наличие явной зависимости между перечисленными нововведениями и экономическими неудачами, очень трудно отыскать такую связь в четком виде, например между «инновациями в финансовом секторе» и повышением производительности. Небольшая часть финансовой системы, венчурные компании, многие из которых действовали на западном побережье страны, а не в Нью- Йорке, действительно сыграли ключевую роль в экономическом развитии страны, предоставляя капитал (и помощь в сфере менеджмента) многим новым производственным компаниям. Хорошую работу проделали и другие части финансовой системы: муниципальные банки, кредитные союзы и местные банки, которые обеспечивали мелкие и средние предприятия необходимыми им финансами.

И совсем иная картина складывается в отношении крупных банков, которые гордились тем, что перешли от бизнеса хранения (читай: кредитования) к динамичному бизнесу (читай: упаковке сложных ценных бумаг и их продаже неосторожным клиентам): вот они при создании новых рабочих мест фактически оказались на обочине, а их роль в этом процессе была второстепенной. Их в первую очередь интересовали многомиллиардные сделки по объединению компаний, а если у вновь образованных гигантских корпораций дела после слияния шли плохо, то по их разделению на отдельные составляющие. Хотя они не смогли взять на себя ведущую роль в создании рабочих мест и предприятий, зато они преуспели в уничтожении рабочих мест (не своих), что стало результатом их излюбленной борьбы «за сокращение расходов».

Недостатки финансовой системы не ограничивались лишь провалами в сферах управления рисками и распределения капитала, которые привели к нынешнему кризису. Банки также не предоставляли услуг неимущим слоям населения, в которых те нуждались, из‑за чего им приходилось брать займы «до получки» и обналичивать счета. Не предоставляли банки и недорогих услуг в системе электронных платежей, что должно было иметь место в Соединенных Штатах, учитывая достижения в области высоких технологий.

Существует несколько причин, объясняющих, почему финансовая система функционировала так плохо, и если мы хотим ее исправить, то во всех этих причинах следует хорошенько разобраться. В предыдущих главах мы обратили ваше внимание на пять недостатков.

Во–первых, стимулы, конечно, важны, однако между общественной и частной отдачей существует системное несоответствие. До тех пор пока эти виды отдач не будут согласованы друг с другом, рыночная система не сможет хорошо работать. Этот довод помогает объяснить, почему так много «новшеств», которыми очень гордилась финансовая система, на самом деле были ступенями на пути, ведущем в неправильном направлении.

Во–вторых, некоторые финансовые учреждения стали слишком большими, чтобы потерпеть крах, но в то же время слишком дорогими, чтобы их спасать. Отдельные из них показали, что они к тому же и слишком велики, чтобы им правильно управлять. Вот как по этому поводу высказался Эдвард Лидди, который взял на себя бразды правления АIG после предоставления помощи правительства этой страховой компании: «Когда я откликнулся на призыв о помощи и в сентябре 2008 года присоединился к АIG, мне довольно быстро стала понятна одна вещь: общая структура компании является слишком сложной, слишком громоздкой и слишком непрозрачной для того, чтобы хорошо управлять ею как одним целым»5.

В–третьих, крупные банки перешли от занятия простыми банковскими операциями к секьюритизации. У секьюритизации имеется ряд достоинств, но подобные схемы требуют очень внимательного управления, чего не понимали ни специалисты в области финансов, ни их коллеги из органов, занимавшихся дерегулированием6.

В–четвертых, коммерческие банки стремились подражать лидерам отрасли, у которых высокий риск сочетался с высокой доходностью, но деятельность обычных коммерческих банков должна быть скучным занятием. Те, кто хотят поиграть в азартные игры, могут отправляться на ипподром, в Лас–Вегас или в Атлантик–Сити. Там, как известно, высока вероятность того, что вы не получите обратно свои деньги, поставленные на кон. Но когда вы кладете деньги и банк, вы не хотите, чтобы существовал какой то риск того, что вы не сможете забрать их обратно в тот момент, когда они вам потребуются. Но, как складывается впечатление, у слишком большого числа коммерческих банков возникла «зависть» к хедж–фондам. Однако такие фонды работают без государственных гарантий; а коммерческим банкам такие гарантии предоставлены. Другими словами, банки и хедж- фонды являются представителями различных сфер бизнеса, но слишком многие коммерческие банки об этом забыли.

В–пятых, слишком многие банкиры забыли, что они должны быть ответственными гражданами. Они не должны охотиться на самых бедных и наиболее уязвимых граждан. Американцы были уверены, что столпы их общества установлены на прочном фундаменте морали и совести. Однако в порыве жадности, охватившей нашу страну, оказалось, что никаких запретов на самом деле не существует, в том числе и на эксплуатацию самых слабых наших сограждан.

Спасение, которого не было

Как было показано в предыдущих главах, одной из ключевых особенностей капитализма является такое явление, как банкротство. Фирмы иногда не в состоянии расплатиться с кредиторами. Финансовые реорганизации стали фактом жизни во многих отраслях промышленности. Соединенным Штатам повезло: им удалось создать особенно эффективный способ предоставления фирмам возможности начать все сначала, снова выйти на старт. Формально этот подход оформлен в виде главы 11 Кодекса законов о банкротстве, к положениям которой регулярно обращаются, например, авиакомпании, так как самолеты должны продолжать летать; рабочие места и активы в этой отрасли должны сохраняться. При применении положений этой главы акционеры, как правило, теряют все, а новыми акционерами становятся держатели долговых обязательств обанкротившейся компании. Под новым руководством и без бремени прежней задолженности авиакомпания может продолжать заниматься дальше своим бизнесом. При проведении таких реструктуризаций правительство играет ограниченную роль: суды, рассматривающие дела о банкротстве, удостоверяются, что в ходе процесса со всеми кредиторами обращаются справедливо и что руководство компании не украло активы фирмы, чтобы воспользоваться ими в своих интересах.

Банки в этом отношении отличаются в одном: правительство выступает здесь заинтересованной стороной, поскольку оно страхует депозиты, размещаемые в этих банках. Как было показано в предыдущей главе, причи на, но которой правительство страхует депозиты, — желание обеспечить стабильность финансовой системы, так как это важно для сохранения стабильности экономики в целом. Но, если банк попадает в беду, основные процедуры по его оздоровлению должны быть теми же самыми, что и для остальных: акционеры теряют все, новыми акционерами становятся держатели долговых обязательств7. Часто стоимость этих обязательств достаточно велика, и поэтому указанных действий вполне хватило бы для оздоровления. Например, во время спасения попавшего в сложную финасовую ситуацию Citibank, крупнейшего американского банка с активами в 2 трлн долл., обнаружилось наличие у этого учреждения долгосрочных долговых обязательств приблизительно на 350 млрд долл. Благодаря конвертации задолженности в право собственности (акции) банку не пришлось выплачивать миллиарды и миллиарды долларов в виде процентов по своим долгам. Отсутствие необходимости выплачивать миллиарды долларов по процентам ставит банк в значительно лучшее положение. В этом случае роль правительства мало чем отличается от роли контролирующей организации, которую оно играет при банкротстве обычных фирм.

Иногда, впрочем, случалось, что банком управляли настолько плохо, что сумма его задолженности перед вкладчиками превышала все активы банка. (Именно в таком положении оказались многие банки при наступлении краха в сберегательно–кредитной сфере, произошедшего в конце 1980 года. Ситуация повторилась и в ходе нынешнего кризиса.) В этом случае правительству приходится вмешиваться и выполнять свои обязательства перед вкладчиками. Правительство становится по сути (возможно, не в полной мере) владельцем банка, хотя обычно в такой ситуации оно пытается продать такой банк как можно быстрее или найти кого‑то, кто готов взять на себя управление им. Поскольку у банка–банкрота обязательства превышают его активы, правительству обычно приходится доплатить другому банку, готовому приобрести должника, то есть фактически заполнить дыры в его балансовом отчете. Этот процесс называется опекунство8. Обычно переход собственности в этих случаях происходит настолько плавно, что вкладчики и другие клиенты даже не подозревают, что с их банком что‑то происходит, и порой узнают об этом лишь из сообщений в прессе. Иногда, когда подходящего преемника быстро найти не удается, правительство в течение какого‑то времени само управляет банком. (Противники опекунства пытались очернить этот традиционный подход, назвав его национализацией. Обама высказал мнение о том, что такой вариант не является американским9. Но в этом случае он был неправ: опека, в том числе и возможность временной передачи в государственную собственность, когда все остальные приемы не срабатывают, является для нашей страны традиционным вариантом решения финасовых проблем, чего не скажешь о массовых подарках правительства банкам: вот тот подход был беспрецедентным10. Хотя даже те банки, которые передавались правительству в собственность, в конечном итоге всегда продавались, тем не менее некоторые специалисты предложили назвать л от процесс предприватизацией.)

Многолетний опыт научил нас тому, что, когда банки находятся под угрозой краха, их руководители начинают вести себя так, что налогоплательщики рискуют потерять еще больше денег. Такие банки могут, например, пойти на очень рискованные сделки, считая, что, если все окажется хорошо, они сохранят доходы, а если проиграют, ну и что? Их все равно ожидает кончина. Вот почему существуют законы, согласно которым в ситуации, когда капитал банка становится недостаточным, такой банк следует закрыть или ввести над ним опекунство. Банковские регуляторы не могут ждать того момента, пока из банка уйдут все деньги. Они хотят быть уверены, что, когда вкладчик вставляет в банкомат свою дебетовую карточку и видит надпись «недостаточно средств», это происходит только потому, что денежных средств недостаточно на его собственном счете, а не на счете банка. Когда регуляторы видят, что у банка слишком мало денег, они отправляют ему извещение с требованием пополнить капитал, но если этого происходит, регуляторы переходят к тому варианту, который был описан выше11.

Когда кризис 2008 года только набирал силу, правительству следовало играть по правилам капитализма и заставить участников провести финансовые реорганизации. Финансовые реорганизации, то есть получение возможности начать все сначала, вовсе не означают конца света12.

Более того, они могут стать началом создания нового мира, в котором разные стимулы лучше согласованы друг с другом и в котором снова действует механизм кредитования. Если бы правительство заставило банки осуществить финансовое оздоровление и провести его так, как было описано выше, потребность в выделении денег налогоплательщиков была бы небольшой, и скорее всего дальнейшего участия правительства не потребовалось бы. Такое преобразование увеличивает общую стоимость фирмы, поскольку оно приводит к снижению вероятности банкротства, в результате чего не только имеет место экономия на значительных операционных издержках, которые возникли бы при прохождении через процедуру банкротства, но и сохраняется ценность фирмы как действующего предприятия. Это означает, что, если прежних акционеров выводят из числа собственников и их место занимают держатели долговых обязательств, долгосрочные перспективы у новых собственников становятся лучше, чем они были в то время, когда банк оставался в подвешенном состоянии и когда держатели обязательств не были уверены, сможет ли он выжить, каким будет размер помощи правительства и на каких условиях она будет предоставлена13.

Участвующие в реструктуризации держатели долговых обязательств получили бы еще один подарок, по крайней мере, если следовать собственной логике банков. Банкиры утверждали, что рынок недооценивает истинную стоимость ипотечных кредитов, учтенных в их балансовых отчетах (как и других активов банка). Это могло быть правдой, а могло и не соответствовать действительности. Если этого не было, то совершенно необоснованно заставлять налогоплательщиков платить за издержки, понесенные из‑за ошибок банков, а если активы на самом деле стоят так дорого, как об этом говорят банкиры, то держатели долговых обязательств окажутся в выигрыше.

Администрация Обамы утверждает, что крупные банки не только слишком крупные, чтобы потерпеть крах, но и слишком большие, чтобы провести в них финансовую реструктуризацию (или, как я это описываю ниже, «слишком большие, чтобы их проблемы были решены»), а также слишком большие, чтобы требовать от них соблюдения обычных правил капитализма. Тот факт, что банки признаются слишком большими для проведения их финансовой реструктуризации, означает, что, если такой банк оказывается на грани краха, для него существует только один источник денег — карман налогоплательщиков. И вот под предлогом этой новой и никем не доказанной доктрины в финансовую систему накачали сотни миллиардов долларов. Если правда, что в Америке крупнейшие банки слишком большие, чтобы «их проблемы были решены», то это имеет серьезные последствия для будущего нашей банковской системы, и это те самые последствия, которые администрация до сих пор отказывается признавать. Если, например, держателям долговых обязательств банков фактически предоставляются государственные гарантии, это означает, что рыночная экономика фактически неспособна оказывать какое‑то эффективное воздействие на банковские учреждения. Они получают доступ к более дешевому капиталу, чем должны были бы, и получают его только потому, что те, кто предоставляют капитал, знают, что любые убытки в этом случае понесут налогоплательщики. Если правительство предоставляет гарантии, явные или неявные, банки не несут всех рисков, связанных с каждым принимаемым ими решением: риски, которые несут рынки (акционеры, держатели долговых обязательств), меньше тех, которые несет общество в целом, из чего следует, что ресурсы распределяются неправильно. Так как слишком большие, чтобы быть реструктуризированными, банки имеют доступ к денежным средствам, предоставляемым под более низкий процент, чем следовало бы, весь рынок капитала оказывается искаженным. Такие гиганты растут за счет своих небольших конкурентов, которым подобных гарантий никто не дает. Банковские гиганты могут легко играть доминирующую роль в финансовой системе, но добиваются этого положения не благодаря большему мастерству и изобретательности, а за счет государственной поддержки, о которой особенно не распространяются. Всем должно быть ясно: слишком большие для проведения реструктуризации банки не могут работать как обычные банки, действующие по правилам рынка.

Я все‑таки полагаю, что все дискуссии о слишком больших для проведения реструктуризации банках — это всего лишь уловка. К этому ухищрению прибегли, чтобы нагнать страху, и оно действительно сработало. Подобно тому как Буш использовал события 11 сентября и страхи, возникшие из‑за терроризма, для оправдания многих своих действий, так и Министерство финансов в период правления Буша и Обамы использовало 15 сентября, день, когда рухнул банк Lehman, и опасения по поводу возникновения следующего кризиса как инструмент для осуществления финансовой подпитки в максимально возможных масштабах именно тех банков и банкиров, которые и привели весь мир на грань экономического коллапса.

Аргумент здесь такой: если бы только Федеральная резервная система и Министерство финансов спасли Lehman Brothers, общего кризиса можно было бы избежать. Вывод из него следующий (и администрация Обамы, кажется, его уяснила): если вы сомневаетесь, предпринимайте меры спасения, и предпринимайте их в больших масштабах. Экономить в подобных ситуациях глупо: там, где вы сбережете пенни, вы затем потеряете фунт.

Но такой вывод, извлеченный из ситуации с Lehman, неправилен14.

Предположение, согласно которому в случае спасения Lehman Brothers мы смогли бы избежать дальнейших потрясений, является полной чушью. Крах Lehman Brothers был следствием, а не причиной: он стал следствием неправильных подходов к кредитованию и недостаточного контроля со стороны регулирующих органов. Был бы Lehman Brothers спасен или нет, мировая экономика все равно шла по направлению к трудностям. До кризиса, как я уже отмечал выше, мировая экономика подпиралась пузырем и чрезмерно большими заимствованиями. Но эта игра закончилась, и произошло это задолго до краха Lehman. Конечно, этот крах почти наверняка ускорил процесс иссушения кредитного рынка; но он лишь открыто показал давно гноящиеся язвы, поставил всех перед тем фактом, что банки не знали, каким является их собственный капитал, но понимали, что они не могут знать и истинное финансовое положение любой другой компании, являющейся потенциальным заемщиком15.

Более упорядоченный процесс мог бы за короткий период привести к сокращению затрат, но рассказывать историю, которая противоречит фактам, всегда непросто. Есть люди, считающие, что принять лекарство, каким бы горьким оно ни было, и сделать это один раз лучше, чем терпеть медленное развитие нарывов на протяжении нескольких лет, неся при этом гораздо большие затраты. С другой стороны, медленная рекапитализация банков, может быть, шла бы быстрее, если бы убытки стали очевидны. С этой точки зрения, маскировка убытков, осуществлявшаяся при помощи бухгалтерских уловок (это происходило как в этот кризис, так и в ходе сберегательно–кредитного кризиса 1980–х годов), приводила не только к простому ослаблению симптомов кризиса. Понижение температуры во время болезни действительно может принести облегчение. Имеется и третья точка зрения. Ее сторонники считают, что коллапс Lehman фактически спас всю финансовую систему: без него было бы трудно добиться политической поддержки, необходимой для спасения банков. (Это было достаточно трудно сделать и после его краха.)

Даже если согласиться, что решение о том, чтобы позволить Lehman Brothers потерпеть крах, было ошибочным, надо иметь в виду, что существует множество альтернативных вариантов дальнейших действий, начиная от предоставления карт–бланша, практиковавшегося администрациями Буша и Обамы при спасении банков после 15 сентября, и заканчивая вариантом, за который выступали Хэнк Полсон, Бен Бернанке и Тим Гайтнер, предусматривающего простое закрытие Lehman Brothers и молитву о том, что в конце концов все обойдется.

Правительство было обязано спасти вкладчиков, но это не означает, что оно также должно предоставлять деньги налогоплательщиков и для спасения акционеров и держателей долговых обязательств. Как уже отмечалось выше, применение в таких случаях стандартных процедур означало, что организация будет сохранена, что прежние акционеры перестанут ими быть и что новыми акционерами станут держатели долговых обязательств. У Lehman не было застрахованных вкладчиков, так как он являлся инвестиционным банком. Однако он привлекал краткосрочные ссуды на рынке, используя для этого документы краткосрочного коммерческого кредита, которые получали фонды денежного рынка, действовавшие во многом как банки. (Под эти счета можно даже выписывать чеки.) Поэтому эту часть финансовой системы, в которую также входят денежные рынки и инвестиционные банки, часто называют теневой банковской системой. Она возникла, в частности, чтобы обойти правила регулирования, установленные для основной банковской системы с целью обеспечения ее безопасности и стабильности. Крах Lehman привел к срочному выводу средств из теневой банковской системы, что в значительной степени было похоже на выводы средств из основной банковской системы, которые случались в прошлом до введения системы страхования вкладов; чтобы остановить аналогичное «бегство вкладчиков» из теневой банковской системы, правительство предоставило свои гарантии и для этой сферы.

Специалисты, выступающие против финансового оздоровления (опеки) банков, оказавшихся в трудном положении, утверждают, что, если держатели долговых обязательств защищены не в полной мере, остальные кредиторы банка, те, кто предоставляет краткосрочные кредиты без государственных гарантий, срочно выйдут из игры в случае, если реструктуризация окажется неизбежной. Но такой вывод не поддается экономической логике. Если л и кредиторы действуют на основе рационально принимаемых решений, они поймут, что благодаря более высокой стабильности фирмы, достигнутой в результате опеки, и конверсии долга в собственность они крупно выиграют. Если они были готовы держать свои сбережения в банке и до этого, то в нынешних изменившихся условиях их готовность должна стать еще более высокой. А если у правительства нет уверенности в рациональности поведения этих якобы умных финансистов, оно могло бы предоставить гарантии, но за это их получатели должны были бы заплатить. В конце концов, администрации Буша и Обамы не только спасли акционеров, но и предоставили государственные гарантии, которые фактически лишили смысла аргумент в пользу щедрости по отношению к акционерам и держателям долгосрочных долговых обязательств.

При проведении финансовой реструктуризации есть две группы пострадавших. Руководители банков почти навернякадолжны будут уйти со своих постов, и поэтому они испытывают негативные чувства. В проигрыше окажутся и акционеры, поскольку они потеряют все. Но это характерно для принятия рисков при капитализме: риск убытков является единственным обоснованием доходности выше средней, которую эти люди получали во время бума16.

Первоначальные усилия по спасению неудачно действовавшей финансовой системы Правительству США следовало бы играть по правилам и провести реструктуризацию тех банков, которые пришлось спасать, а не предоставлять им необоснованную помощь. Именно так оно должно было действовать, независимо от того, смогли бы или нет, в конечном счете, некоторые банки вернуть те деньги, которые были им предоставлены. Но администрации и Буша, и Обамы выбрали другое решение.

Когда кризис только начинался, а это происходило в конце 2007–го — начале 2008 года, администрация Буша и ФРС вначале действовали без какого‑то четкого плана и без применения каких‑то общих принципов, и поэтому каждая отдельная спасательная операция осуществлялась по–своему. Такое поведение властей способствовало усилению как экономической, так и политической неопределенности. В некоторых случаях спасения акционеры получили кое‑что, а держатели долговых обязательств оказались полностью защищенными (Bear Stearns). В других ситуациях акционеры потеряли все, а держатели обязательств были полностью защищены (Fannie Мае). В третьих и акционеры, и держатели обязательств потеряли почти все (Washington Mutual). В случае с Fannie Мае преобладали, как складывается впечатление, политические соображения (беспокойство о том, как не попасть в немилость Китая, владевшего значительным пакетом облигаций Fannie Мае); никаких других весомых экономических обоснований так никогда и не было представлено17. Несмотря на то что при объяснении, почему некоторые институты получили спасательные круги, а другим в этом было отказано, часто можно услышать ссылки на «системный риск», было понятно, что до кризиса Федеральная резервная система и Министерство финансов явно недостаточно хорошо понимали, что представляет собой системный риск, и такое понимание оставалось ограниченным даже в период развития кризиса.

Некоторые из первых акций спасения были проведены через Федеральную резервную систему, в результате чего этот орган стал заниматься тем, что было совершенно немыслимо еще за несколько месяцев до того. ФРС в основном взаимодействует с коммерческими банками. Она регулирует их деятельность, а страхованием вкладов занимается правительство. До кризиса заявлялось, что инвестиционные банки не нуждаются в доступе к средствам ФРС и что в отношении них регулирование не должно быть таким же жестким, как для коммерческих банков, поскольку они не порождают какого‑либо системного риска. Они занимаются управлением деньгами богатых людей и могут сами себя защитить. И вдруг действие самого щедрого за всю историю корпоративного благосостояния закона, предусматривающего предоставление правительственных гарантий, распространяется в том числе и на инвестиционные банки. Затем эту страховочную сеть растянули еще шире, защитив ею еще и страховую компанию AIG.

В конечном итоге к концу сентября 2008 года стало ясно, что потребуются гораздо более масштабные спасательные операции, чем те, которые без огласки были осуществлены через ФРС. В результате президент Буш был вынужден обратиться к Конгрессу. Первоначальную идею министра финансов Полсона, которую он предложил для предоставления денег банкам, ее критики назвали «наличные за хлам». (В оригинале это звучит в рифму — cash for trash, кэш фо трэш. — Прим. перев.) Предполагалось, что правительство будет выкупать токсичные активы в рамках программы по спасению проблемных активов (TARP), вливая ликвидность в финансовую систему и одновременно занимаясь очисткой банковских балансов. Разумеется, банкиры не очень верили, что правительство обладает сравнительным преимуществом в деле, связанном с переработкой финансового мусора. Причина, по которой они хотели переложить на правительство токсичные активы, заключалась в том, что они надеялись, что правительству в этом случае придется переплачивать, то есть будет иметь место скрытая рекапитализация банков.

Реальная утечка информации о том, что что‑то идет не так, произошла, когда Полсон отправился в Конгресс и представил там трехстраничный законопроект TARP, утверждение которого давало ему карт–бланш на сумму 700 млрд долл., которыми он мог бы распоряжаться без надзора Конгресса и без контроля со стороны судебных органов. Как главный экономист Всемирного банка (World Bank), я уже сталкивался с гамбитами такого рода. Если бы это произошло в «банановой республике» третьего мира, мы бы знали, что должно затем случиться: массовое перераспределение средств от налогоплательщиков к банкам и их друзьям. Всемирный банк в этом случае выступил бы с предупреждением о том, что он прекратит оказывать какую‑либо помощь этой стране. Мы не могли мириться с тем, что государственные деньги используются таким образом, без прохождения через нормальную систему сдержек и противовесов. И действительно, многие консервативные комментаторы утверждали, что предложение Полсона является неконституционным. Конгресс, по их мнению, не мог так просто отказаться от своих обязанностей по контролю за распределением этих средств.

Некоторые представители Уолл–стрит жаловались, что средства массовой информации усиливали мрачное настроение, назвав предложенные меры спасением от кризиса. Они предпочитали более оптимистично звучащие эвфемизмы вроде «программы восстановления». Поэтому Полсон вместо токсичных активов стал использовать более мягко звучащий вариант — «проблемные активы». Его преемник, Тим Гайтнер, позднее пошел еще дальше и стал называть их «активами, доставшимися в наследство».

При первом голосовании, которое проводилось 29 сентября 2008 года, противники законопроекта TARP победили в Палате представителей с преимуществом в 23 голоса. После этого поражения администрация Буша провела своего рода торги. Фактически каждого конгрессмена спросили, сколько средств должно предоставить правительство для его избирательного округа, чтобы он поменял свою точку зрения. После этого 32 демократа и 26 республиканцев, проголосовавших вначале против законопроекта TARP, поддержали этот законопроект в слегка измененном виде, и 3 октября 2008 года он был принят. Изменение мнений конгрессменов отчасти было продиктовано опасениями, вызванными наступлением глобального экономического кризиса, и включением в законопроект положений, обеспечивающих более эффективный надзор, но в отношении многих конгрессменов можно было смело сказать, что они голосовали по принципу «услуга за услугу»: пересмотренный законопроект предусматривал выделеление 150 млрд долл. в виде специальных налоговых поблажек для их электората18. Никто не смеет утверждать, что членов Конгресса можно купить задешево19.

Естественно, Уолл–стрит была в восторге от программы выкупа плохих активов. Кто из нас не хотел бы отправить свой хлам правительству, которое купило бы его по завышенным ценам? Банки в то время могли бы продать многие из этих активов на открытом рынке, но там предлагались совсем не те цены, которые они хотели бы получить. Были, конечно, и другие активы, которых частный сектор не хотел касаться. Некоторые из так называемых активов на самом деле были обязательствами, которые могли взорваться и поглотить государственные фонды, вроде Pacman. Например, 15 сентября 2008 года AIG заявила, что ей недостает 20 млрд долл. На следующий день ее требующие покрытия убытки выросли до приблизительно 89 млрд. Чуть позже компания без широкой огласки получила еще один денежный транш, в результате чего общий объем выделенных ей средств составил 150 млрд долл. Еще позже эта сумма выросла до 180 млрд. Когда правительство получило в свое распоряжение AIG (аккумулировав чуть меньше 80% акций), оно, возможно, и стало обладателем некоторых еще остававшихся у этой страховой компании активов, но обязательств оно при этом получило куда больше.

Первоначальное предложение Полсона оказалось полностью дискредитированным, что стало очевидно в тот момент, когда возникли трудности по определению цен выкупа тысяч отдельных активов. На цены токсичных активов, устанавливаемые через прозрачный механизм аукциона, несомненно, оказывалось давление со стороны тех, кто не хотел переплачивать банкам. Вскоре, однако, стало ясно, что акционирование тысяч отдельных категорий активов является кошмарным вариантом. Существенное значение в этом процессе имеет время, а при выбранном варианте ничего не могло быть сделано быстро. Кроме того, если аукцион проводится справедливо, цены не могут быть очень высокими, в результате чего банки остаются с большой дырой в своем балансе. После продолжавшегося в течение нескольких недель яростного отстаивания своего предложения Полсон в середине октября 2008 года вдруг отказался от него и перешел к другому плану.

Его следующим предложением стало «вливание капитала». Выдвигалось несколько причин, обосновывавших необходимость обеспечения того, чтобы у банков было больше собственных средств, необходимых для рекапитализации. Одним из аргументов служила надежда на то, что в этом случае банки смогут активнее заниматься кредитованием. Еще одной причиной был урок 1980–х годов: банки с недостаточным капиталом создают риск для экономики.

Три десятилетия назад ссудо–сберегательные ассоциации столкнулись с проблемой, похожей на ту, которая серьезно беспокоит банки сегодня. Когда в конце 1970–х и в начале 1980–х годов процентные ставки были резко подняты для борьбы с инфляцией, стоимость заложенных активов, имевшихся у ссудо–сберегательных банков, очень сильно снизилась. Но банки финансировали эти ипотечные кредиты за счет депозитных средств. В новых условиях суммы, которые они были должны вкладчикам, остались прежними, а стоимость их активов значительно снизилась, из‑за чего ссудо–сберегательные ассоциации фактически оказались банкротами.

Однако правила бухгалтерского учета позволяли им отодвинуть день расплаты. Ссудо–сберегательным ассоциациям не нужно было учитывать новую стоимость заложенных активов, то есть осуществлять списания с учетом рыночных реалий. Но им пришлось установить для своих вкладчиков более высокие процентные ставки, чем те, по которым им платили получатели их ипотечных кредитов. В результате эти ассоциации столкнулись с серьезной проблемой, связанной с нехваткой наличных средств. Некоторые из них пытались решить проблему с наличностью за счет расширения своего бизнеса, то есть прибегнуть к разновидности финансовой пирамиды Понци, при применении которой выплаты по предыдущим депозитам осуществляются за счет новых вкладов. До тех пор пока никого это не тревожило, все было хорошо. Президент Рейган помогал им в проведении такой политики, еще более смягчая стандарты бухгалтерского учета, что позволяло им опираться и на свои неосязаемые активы, а это в свою очередь делало более привлекательными перспективы их будущих прибылей. Кроме того, власти прибегали и к ослаблению регулирующих правил.

Сберегательно–кредитные учреждения на самом деле были похожи на зомби — будучи по сути мертвыми банками, они продолжали свою деятельность среди живых. У таких зомби был стимул участвовать в том, что профессор Эд Кейн из Boston College называет «азартной игрой в воскрешение»20. Если они будут вести себя разумно, у них нет никакой возможности вылезти из той ямы, которую они сами себе выкопали, но если они пойдут на большие риски и их авантюры в конечном счете окажутся успешными, они смогут вновь вернуться в число платежеспособных. Если же их авантюры не сработают, это уже не будет иметь значения. Они просто не смогут быть еще более мертвыми, чем они уже были21. Разрешение банкам–зомби продолжать свое существование вкупе с ослаблением регулирующих правил, позволяющим им брать на себя более крупные риски, привело к тому, что в конечном итоге расходы на преодоление того хаоса, в котором оказалась вся финансовая система, стали еще более значительными. (Существует тонкая грань, отделяющая «азартные игры» или взятие па себя чрезмерных рисков от мошенничества, и потому не случайно, что 1980–е годы один банковский скандал следовал за другим. Поэтому, пожалуй, нет ничего удивительного в том, что в условиях нынешнего кризиса мы снова видим, как участники этого рынка активно идут на чрезмерный риск и прибегают к мошенничеству.)

Сторонники предложения об инъекции капитала (включая и меня) исходили из ложного предположения о том, что при его eреализации все будет сделано правильно: налогоплательщики получат справедливую цену за предоставленный капитал, а над банками будет установлен надлежащий контроль22. Наличные вливались в банки для обеспечения их защиты, и, когда им требовалось больше денег, они их получали. В ответ на это налогоплательщики получили привилегированные акции и несколько варрантов (прав на покупку акций), но, как потом оказалось, при проведении этой сделки их обманули. Когда мы сравнили условия, предоставленные американским налогоплательщикам, с теми, что были предоставлены Уоррену Баффету почти в то же время при совершении им сделки с Goldman Sachs23, или с условиями, на которых британское правительство выделяло средства своим банкам, стало ясно, что американских налогоплательщиков обманули. Если бы те люди, которые вели переговоры якобы от имени простых американцев, занимались подготовкой аналогичной сделки на Уолл–стрит, они, несомненно, выторговали бы для себя гораздо более выгодные условия.

Еще хуже было то, что даже когда налогоплательщики стали основными «владельцами» некоторых банков, Министерство финансов Буша (а потом и Обамы) отказалось осуществлять какой‑либо контроль над фактически совершенной сделкой24. Американские налогоплательщики выложили сотни миллиардов долларов и при этом даже не получили права знать, на что тратятся их деньги, не говоря уже о получении права как‑то влиять на то, что банки будут делать с их деньгами. Такое положение дел очень сильно отличается от одновременно проводимых действий по спасению банков в Великобритании, где, по крайней мере, была создана видимость отчетности: прежнее руководство банков, получивших государственную помощь, было уволено, были установлены ограничения на выплату дивидендов и вознаграждений, и заработали системы, предназначенные для восстановления рынка кредитования25.

И совсем по–другому дело обстояло в США: американские банки продолжали выплачивать дивиденды и бонусы и при этом даже не делали вид, что собираются возобновить кредитование. «Выдавать больше кредитов? — начал с вопроса Джон Хоуп–третий, председатель Whitney National Bank из Ныо–Орлеана, обращаясь к большому числу аналитиков Уолл–стрит в начале 2009 года. — Нет, мы вовсе не собираемся менять нашу бизнес–модель или нашу кредитную политику только для того, чтобы удовлетворить потребности государственного сектора, хотя они считают, что мы должны выдавать больше кредитов»26.

Уолл–стрит продолжала оказывать давление на политиков, стараясь добиться для себя все более и более благоприятных условий, в результате чего вероятность, что налогоплательщики получат адекватную компенсацию за возложенные на них риски, становилась все более и более призрачной, и ситуация, скорее всего, не изменится даже в том случае, если некоторым банкам все же удастся вернуть все то, что они получили. Одним из преимуществ, которые возникли после того, как Полсон нагло потребовал карт–бланш по расходованию 700 млрд долл., предназначенных для Уоллстрит, стало учреждение Конгрессом независимой комиссии по надзору, которая продемонстрировала, насколько плохими для американских налогоплательщиков оказались сделки, связанные со спасением банков. По результатам проведения первого раунда чрезвычайных мер по спасению банков налогоплательщики на тот момент получили обратно ценных бумаг только на 66 центов на каждый доллар, предоставленный ими банкам. Но при проведении последующих сделок, особенно с Citibank и AIG, условия оказались еще хуже: всего 41 цент на каждый предоставленный доллар27.

В марте 2009 года Бюджетное управление Конгресса (СВО), беспристрастная служба, которая должна предоставлять независимые оценки эффективности реализации государственных программ, выдала заключение, согласно которому реальная стоимость программы TARP, на реализацию которой было потрачено 700 млрд долл., составила 356 млрд долл.28 Другими словами, степень окупаемости этой правительственной программы составила менее 50 центов на вложенный доллар. И нет никакой надежды на получение какой‑либо компенсации за взятые риски. В июне 2009 года при более тщательном изучении первоначальных расходов по программе TARP в размере 369 млрд долл. СВО пришло к выводу, что размер потерь по этому направлению составил более 159 млрд долл.29

В целом проведение операции по спасению банков проходило в атмосфере отъявленного лицемерия. Банки (и регулирующие органы, позволившие возникнуть требующей решения проблеме) пытались делать вид, что кризис был лишь вопросом доверия и отсутствия ликвидности. Недостаток ликвидности в их трактовке означал, что им никто не был готов предоставлять займы. Банки хотели всех убедить, что они вовсе не принимали неправильных решений, что они были действительно платежеспособными и что истинная стоимость их активов выше стоимости их обязательств. Но, хотя каждый из них считал себя «белым и пушистым», он одновременно соглашался с тем, что положение дел в других банках совсем иное и именно это является причиной высыхания рынка межбанковского кредитования.

Проблема с американскими банками была вызвана не только отсутствием ликвидности. Годы безрассудного поведения, в том числе массовая вы дача плохих займов и участие в очень рискованных сделках с деривативами, привели к тому, что некоторые, а может быть, и многие представители этой отрасли фактически стали банкротами. Годы, посвященные запутыванию бухгалтерской отчетности и разработке сложных продуктов, предназначенных для введения в заблуждение регуляторов и инвесторов, в конце концов сделали свое дело: теперь банки даже не знали, как на самом деле должен выглядеть их балансовый отчет. Если они не знали, были ли на самом деле платежеспособны они сами, как они могли быть уверены в платежеспособности своих потенциальных заемщиков?

К сожалению, доверие нельзя восстановить, только выступая с речами, в которых выражается уверенность в силе американской экономики. Повторные заявления, например, администрации Буша и банков о том, что у экономики страны прочный фундамент, который подкрепляют непоколебимые базовые принципы, тут же опровергались периодически появляющимися плохими новостями. Слова политиков и банкиров просто не заслуживали доверия. Все внимание было направлено на реальные действия, а действия ФРС и Казначейства приводили лишь к дальнейшему подрыву доверия.

В октябре 2009 года Международный валютный фонд сообщил, что глобальные потери в банковском секторе составили 3,6 трлн долл.31 Банки признали убытки на гораздо меньшую сумму. Все остальное — это что‑то вроде темной материи. Все знают, что она имеется в системе, но никто не знает, где именно она находится.

Когда план Полсона провалился (не удалось ни возобновить кредитование, ни восстановить доверие к банкам), администрация Обамы напряженно думала над тем, чем его можно было бы заменить. После активной работы над этим вопросом, которая продолжалась несколько недель, в марте 2009 года администрация Обамы объявила о новой программе, Программе общественных и частных инвестиций (Public Private Investment Program, PPIP), на которую выделялось от 75 до 100 млрд долл. из программы TARP, а также привлекался капитал частных инвесторов. Эти средства планировалось направить на выкуп у банков токсичных активов32. Выбранные в названии программы слова вводили в заблуждение: она подавалась как партнерство, но нормальных партнерских отношений не предусматривалось. Планировалось, что правительство вложит до 92% всех денег, но получит при этом только половину прибыли и понесет почти все убытки. Правительство выдаст в виде кредитов частному сектору (хедж–фондам, инвестиционным фондам и даже, вот ведь как шутит судьба, тем банкам, которые могут покупать активы друг у друга)33 большую часть денег, выделенных на эту программу; эти кредиты будут выданы без права регресса и обеспечены лишь тем, что на них будет куплено. Если заложенная цепная бумага или ипотечный залог окажется более дешевым, чем занятая сумма, заемщик окажется несостоятельным, и тогда любые возникшие убытки должно будет компенсировать правительство, а не частные инвесторы.

По сути, команда Обамы в конце концов остановилась на немного измененной версии того самого варианта, который первоначально получил неофициальное название «наличные за хлам». Это было похоже на то, как если бы правительство решило воспользоваться услугами частной компании, занимающейся транспортировкой мусора, которая покупает мусор валом, сортирует его, выбирает из него какие‑то ценные составляющие, а остальное передает для переработки налогоплательщикам. Причем эта программа была разработана так, что сборщики мусора получали огромные прибыли, и поэтому за право стать такими «мусорщиками» разрешили конкурировать лишь избранным членам клуба Уолл–стрит, которые Мпрошли тщательный отбор Министерства финансов. Можно с уверенностью утверждать, что эти финансисты, которые так успешно занимались выжиманием денег из экономики, не собираются выполнять обязанности «мусорщиков» на безвозмездной основе, руководствуясь исключительно чувством гражданского долга.

Администрация пыталась утверждать, что РР1Р необходима для обеспечения ликвидности на рынке. Недостаточная ликвидность, как заявляли ее представители, приводила к снижению стоимости активов и искусственному ухудшению балансовых отчетов банков. Главной проблемой, однако, была вовсе не нехватка ликвидности. Если бы это было так, то сработала бы гораздо более простая программа: было бы достаточно предоставить только денежные средства, но не гарантии по кредитам. Главное заключается в том, что в период надувания пузыря банки выдавали плохие кредиты и использовали большое кредитное плечо. Они потеряли свой капитал, и этот капитал надо было заменить новым.

Администрация попыталась сделать вид, что в основе ее плана лежало предоставление рынку возможности самостоятельно определять цены банковских «токсичных активов», в том числе неоплаченных кредитов на покупку домов и ценных бумаг, основанных на таких кредитах, когда партнерство скупало эти активы. Для решения задачи установления цены была использована магия рынка. Но на самом деле рынок в этом случае устанавливал цены не самих «токсичных» активов, а опционов на них, причем чаще всего на основе односторонних рыночных заявок. Частное партнерство получило существенную выгоду от сделок с хорошими ипотечными кредитами, а вот убытки по плохим ипотечным кредитам, по существу, были переданы правительству. Рассмотрим актив, который с вероятностью 50 на 50 в течение года либо поднимется в цене до 200 долл., либо не будет стоить ничего. Текущая средняя стоимость этого актива составляет 100 долл. Если не учитывать комиссионных расходов, именно за эту цену он продавался бы на конкурентном рынке. То есть именно столько этот актив стоит. Предположим, что одно из частно–государственных партнерств, которые Министерство финансов пообещало создать, готово заплатить за этот актив 150 долл. Это на 50% выше его истинной стоимости, поэтому банк будет более чем удовлетворен, если у него купят этот актив за такие деньги. При совершении этой сделки частный партнер выкладывает 12 долл., а правительство — остальные 92% стоимости: 12 долл. в виде капитала и 126 долл. в виде гарантированного займа.

Если через год окажется, что реальная стоимость данного актива равна нулю, частный партнер потеряет 12 долл., а правительство — 138 долл. Если же истинная стоимость окажется равной 200 долл., правительство и частный партнер разделят между собой поровну те 74 долл., которые остались после погашения кредита в 126 долл. При реализации такого оптимистического сценария частный партнер более чем утроит свой двенадцатидолларовый вклад, а налогоплательщики, рисковавшие 138 долл., получат за это лишь 37 долл.

Что еще хуже, здесь возникают широкие возможности для ведения игры. Предположим, банк покупает собственные активы за 300 долл. (администрация не исключила возможности создания партнерства с банками), выложив за это 24 долл. При неудачном исходе банк теряет 24 долл. своих партнерских инвестиций, но при этом сохраняет активы, приобретенные за 300 долл. При удачном развитии событий активы по–прежнему стоят всего 200 долл., так что и на этот раз убытки возлагаются на правительство, за исключением полученных им 24 долл. Другими словами, мы видим, что банк чудесным образом превращает рискованные активы, истинная стоимость которых составляет 100 долл., в безопасный для него актив, стоящий теперь чистых 276 долл. Разницу между этими суммами составляют убытки, понесенные правительством; в среднем при совершении таких сделок они теряют 176 долл. Когда разбрасывается так много денег, возникает много возможностей для сделок, например, можно выделить долю и хедж–фондам. Не надо быть жадным.

Но американцы могут потерять даже больше, чем показывают эти расчеты. Это может произойти из‑за эффекта так называемого неблагоприятного выбора. Банкам надо выбрать, какие кредиты и ценные бумаги они хотят продать. Конечно, они хотят избавиться от самых плохих активов, особенно тех, которые, как они считают, рынок переоценивает (и, следо вательно, готов заплатить за них больше, чем они стоят на самом деле). Но рынок, скорее всего, выяснит, каким на самом деле является реальное положение дел, в результате чего те цены, которые рынок готов был платить за эти активы, снизятся. Преодолеть действие этого «неблагоприятного выбора» может помочь только правительство, если оно согласится взять на себя достаточный объем убытков. Когда правительство действует таким образом, рынку все равно, мошенничают банки при продаже самых паршивых активов или не делают этого.

Во–первых, банкирам и их потенциальным партнерам (хедж–фондам и другим финансовым компаниям) эта идея очень понравилась. Банки могут продавать только те активы, которые хотят продать, и при этом они не могут ничего потерять. Частные партнеры заработают на этом кучу денег, особенно если правительство установит небольшую плату за предоставление гарантии. Понравилась эта идея и политикам: когда придет время платить по счетам, их, скорее всего, уже не будет в Вашингтоне. Однако у этого подхода есть одна проблема: в течение ряда лет никто не будет знать, как реализация этой программы в конечном счете повлияет на балансовый отчет правительства.

Однако в конце концов многие банки и частные партнеры разочаровались в этом предложении. Их беспокоило, что, если они заработают слишком много денег, чиновники и общественность не позволят им унести эту прибыль и найдут какой‑нибудь способ, чтобы заставить их поделиться. По крайней мере участники программы знали, что они обязательно будут являться объектом пристального внимания со стороны Конгресса, как и те, кто получил деньги по программе ТАPR. Когда правила бухгалтерского учета были изменены так, чтобы позволить банкам не списывать со своих счетов обесценившееся активы, и это обеспечило им возможность делать вид, что токсичные ипотечные кредиты также хороши, как и золото, привлекательность рассматриваемого здесь предложения уменьшилась еще больше: даже если бы банки получили за свои активы больше, чем те стоили на самом деле, им все же пришлось бы признать убытки, что привело бы к необходимости поиска дополнительного капитала. Поэтому они предпочли отложить час расплаты.

Тем не менее некоторые участники финансовых рынков считали, что предложенная программа обеспечивает им тройной выигрыш. На самом деле это был вариант, при котором двое участников выигрывали, а один нес убытки: банки и инвесторы при любом раскладе оставались в выигрыше, а налогоплательщики — в проигрыше. Вот что по этому поводу написал мне менеджер одного из хедж–фондов: «Для налогоплательщиков это ужасная сделка, но я собираюсь добиться, чтобы мои клиенты получили от нее максимальную пользу».

С учетом перечисленных недостатков возникает очевидный вопрос: что же привлекло администрацию в этой стратегии? PPIP была своеобразной «машиной Руба Голдберга»*, которые так любит громоздить Уолл–стрит. Их целью было использование хорошо продуманного, сложного и непрозрачного варианта, позволяющего осуществить масштабный перелив капитала на финансовых рынках. Если бы этот проект удалось реализовать, администрации, возможно, не пришлось бы больше просить Конгресс о выделении дополнительных денег для помощи банкам, а также прибегать к такому методу, как опекунство.

Но в течение многих месяцев, на протяжении которых шло обсуждение и продвижение этого предложения, все складывалось не так, как рассчитывала администрация. Поэтому через несколько месяцев программа, предназначавшаяся для операций с кредитами, «доставшимися в наследство», как и многие другие предложения этого рода, оказалась забытой, а программа, предусматривавшая совершение операций с «доставшимися в наследство» ценными бумагами, была в значительной степени сокращена. Наиболее вероятно, что за получение всех ограниченных выгод по программе PPIP придется заплатить высокую цену. Деньги, которые с большей пользой могли бы быть переданы банкам, отправятся частным партнерам, то есть частные услуги по удалению мусора обойдутся нам слишком дорого34.

Почему планы спасения обречены на неудачу

Невероятно дорогие акции спасения не смогли добиться одной из своих главных целей — перезапустить механизм кредитования35. Сущность этой и других неудач программы объясняется несколькими элементарными экономическими принципами.

Первый из них касается сохранения материи. Когда правительство выкупает токсичные активы, убытки, связанные с ними, никуда не исчезают. Они не исчезают и тогда, когда правительство страхует потери, как, например, в случае с Citibank. Они лишь перешли с баланса Citibank на баланс правительства. Это означает, что фактическое сражение в этой области касается распределения: кто будет нести убытки? Будут ли они перенесены с финансового сектора на общество? В игре с нулевой суммой, когда выигрыш одной стороны достигается за счет другой, более выгодная сделка для акционеров и держателей долговых обязательств банков является одновременно) более плохой для налогоплательщиков. Ключевая проблема с про граммами, которые используются для скупки токсичных активов банков, как по отдельности, так и оптом, очевидна: если платить слишком много, правительство понесет огромные убытки, если платить слишком мало, в балансовом отчете банков останутся огромные дыры.

Обсуждение токсичных активов дополнительно осложнялось метафорами, которые использовались для их описания. Правительство должно было «вычистить» балансы банков от «мусора», для чего им надо было помочь избавиться от токсичных активов. Это словосочетание заставляло предполагать, что токсичные ипотечные кредиты — это что‑то вроде гнилого яблока: если его оставить в корзине, от него заразятся лежащие рядом другие фрукты. Но на самом деле токсичный актив — это всего лишь актив, по которому банк понес убытки, и никакой инфекционной болезнью он не заражен.

Рекомендации о том, кто должен платить за вред, можно получить, если руководствоваться принципом, заимствованным из экономики окружающей среды, который называется «платит загрязнитель», и здесь речь идет не только о справедливости, но и об эффективности. Американские банки загрязнили глобальную экономику токсичными отходами, и это вопрос справедливости и эффективности, а также необходимости соблюдения правил игры, в соответствии с которыми следует заставить эти банки заплатить, сейчас или позже, цену восстановления; вполне вероятно, эта плата может быть установлена в виде налогов. Уже не первый раз американские банки требуют, чтобы их спасали. Понятно, что фактически огромные субсидии этому сектору предоставляются за счет других секторов экономики.

Введение налогов для банков (как и налогообложение любых «вредных» экстерналий) может, с одной стороны, генерировать доходы, а с другой — одновременно повысить экономическую эффективность; гораздо целесообразнее вводить такие налоги, чем облагать налогами такие хорошие вещи, как сбережения или трудовые доходы. К тому же такие налоги достаточно легко разработать. Банки утверждают, что обременение их такими расходами нанесет ущерб их способности привлекать частный капитал и восстановлению финансовой системы до здорового состояния. Другими словами, они вновь прибегли к тактике запугивания, заявляя, что даже обсуждение подобной возможности является вредным для экономики. Но на самом деле вовсе не обременение банков такими расходами наносит вред экономике. Кроме того, если правительство должно заниматься временным дополнительным финансированием по той причине, что частный сектор не желает этого делать, будет не так уж и страшно, если правительство потребует при этом адекватную плату (в виде облигаций или акций) в счет будущего капитала банков. Всем этим приходится заниматься потому, что частные инвесторы не проделали должным образом свою работу по достижению необходимой дисциплины. Но в конечном счете экономика восстановится, после чего эти активы скорее всего принесут хорошую прибыль.

Перемещение убытков в экономике может быть сродни игре с нулевой суммой, но, если оно не осуществляется правильно, эта игра может превратиться в игру с отрицательной суммой, то есть приводить к сокращению общественного богатства. Это происходит в том случае, когда убытки налогоплательщиков превышают выгоды, получаемые акционерами банков. Здесь много значат стимулы, о чем уже неоднократно говорилось выше. Акции спасения неизбежно искажают действующие стимулы. Кредиторы, зная, что их, скорее всего, спасут и что им не придется в полной мере отвечать за свои ошибки, осуществляют оценку кредитов спустя рукава и предоставляют займы с повышенным уровнем риска. В этом проявляется проблема морального риска, о которой уже не раз упоминалось в этой книге. Опасения того, что каждая акция спасения повышает вероятность возникновения потребности в следующей порции помощи, похоже, подтвердились, и теперь у нас появилась своего рода «мать», без которой не обходится ни одна спасательная операция. Усилению негатива способствует и то, как именно правительство проводило эти акции спасения; часто его действия приводили лишь к ухудшению ситуации. Например, у банка (допустим, у Citibank), имеющего убытки, которые застрахованы правительством, мало стимулов для пересмотра своей политики выдачи ипотечных кредитов. Если он откладывает решение этой проблемы, остается шанс, хотя, нужно признать, довольно призрачный, что стоимость ипотечных залогов восстановится и что в конце концов банк все же получит прибыль. А если из‑за этой задержки убытки только возрастут, все связанные с ними расходы возьмет на себя правительство.

Неспособность уделить должное внимание стимулированию оказалась дорогостоящей и по другой причине. У банков и их служащих были стимулы принимать государственные средства и за счет них выплачивать максимально возможные дивиденды и бонусы. Конечно, они знали, что эти деньги предназначены для рекапитализации банков и восстановления рынка кредитования; налогоплательщики занимались спасением банков вовсе не из‑за любви к банкирам. Знали они и о том, что расходование государственных денег на бонусы приведет к ослаблению банков и вызовет гнев общественности. Но, как давно известно, лучше синица в руках, чем журавль в небе; они знали, что вероятность того, что их банк не выживет, была очень и очень незначительной. Их личные интересы не совпадали не только с интересами экономики в целом, но и с интересами все более важного «спонсора», американского налогоплательщика. Однако администрации и Буша, и Обамы решили проигнорировать этот конфликт интересов и практически не контролировали использование выделенных денег.

В экономике существует еще один ключевой принцип: ориентация на будущее: что прошло, то прошло. Вместо попыток сохранить существующие банки, которые очень наглядно продемонстрировали свою некомпетентность, правительство могло бы выделить 700 млрд долл. нескольким здоровым и хорошо управляемым банкам или использовать эти деньги для создания нескольких новых банков. При скромном кредитном плече 12 к 1 это обеспечило бы выдачу новых кредитов в 8,4 трлн долл. — более чем достаточная сумма для удовлетворения потребностей экономики. Даже если администрация не сделала бы чего‑то столь впечатляющего, она могла бы использовать часть средств для создания новых механизмов кредитования, а другую часть направить на покрытие некоторой неопределенности в вопросе создания новых кредитов, чего можно было бы добиться через предоставление частичных гарантий. Вполне оправданной тактикой было бы согласование частичных гарантий с экономическими условиями и предоставление более масштабной помощи в том случае, если экономика оставалась бы в состоянии рецессии. То есть разумно было бы исходить из того, что фирму, оказавшуюся в трудном положении, винить за это нельзя36. Ориентированная на будущее инновационная стратегия привела бы к более масштабному кредитованию, осуществляемому с более низкими ставками для населения. Этим она отличалась бы от стратегии, направленной либо на скупку существующих плохих активов, либо на выдачу все больших сумм банкам, доказавшим свою некомпетентность при оценке рисков и кредитов, в надежде, что эти банки возобновят кредитование, и с молитвами о том, что после кризиса они будут подходить к выполнению своих функций более ответственно, чем до кризиса.

Еще один принцип аналогичен тому, о котором я говорил в главе 3 при обсуждении вопроса о разработке стимулов: деньги должны быть направлены туда, где они будут наилучшим образом стимулировать экономику. Если у правительства не было бы бюджетных ограничений, оно могло бы безрассудно вливать деньги в банки. В этом случае задача рекапитализации банков была бы простой. В условиях ограниченности средств каждый хочет убедиться, что потраченный доллар потрачен хорошо. Одна из причин, по которым программа ТАRP не привела к увеличению масштабов кредитования, на что так надеялись ее разработчики, заключается в том, что правительство выделяло много денег крупным банкам, а эти организации несколько лет назад в значительной степени перестали считать своей главной функцией кредитование малого и среднего бизнеса. Если ставилась цель поощрять создание новых рабочих мест или хотя бы сохранять имеющиеся, мы бы хотели, чтобы больший объем кредитов был доступен для компаний, создающих большую часть этих самых рабочих мест. Если мы хотели, чтобы больше кредитов выдавалось малым и средним предприятиям, мы должны были бы направлять деньги в небольшие и муниципальные банки.

Вместо этого правительство щедро выделяло деньги крупным финансовым институтам, которые совершили крупнейшие ошибки, а некоторые из них либо вообще не занимались кредитованием, либо делали это в очень ограниченных масштабах. Особенно неразумным в этом отношении было спасение АIG. Существовали опасения, что если не спасти АIG, возникнут проблемы с некоторыми из фирм, которым эта страховая компания продала кредитные дефолтные свопы, служившие своеобразными страховыми полисами на случай банкротства той или иной корпорации. Однако вливание денег в АIG было плохим способом для перекачки средств туда, где их наличие существенно повлияло бы на ситуацию. Обе администрации сделали ставку на экономику «просачивания вниз», суть которой проста: вливайте побольше денег в АIG, и некоторая их часть окажется внизу, там, где они необходимы. Может быть, это и произойдет, но это очень дорогостоящий способ решения проблемы37.

Кроме того, существовали и другие опасения, например по поводу того, что если правительство не станет спасать всех кредиторов, то некоторые страховые и пенсионные фонды понесут значительные убытки38. Претенденты на государственную помощь выдвигали подобные аргументы, чтобы войти в категорию «общественно значимых» финансовых учреждений. Деньги, которые путем «просачивания» могли дойти до этих потребителей, можно было бы использовать гораздо эффективнее, например для укрепления системы социального обеспечения. Кто для нас важнее: те люди, с которыми мы заключили социальный контракт, или те, кто принимал плохие инвестиционные решения? Если нам необходимо спасать пенсионные фонды и страховые компании, то мы должны делать именно это, напрямую, в том варианте, когда каждый доллар государственных денег идет сразу и непосредственно тому получателю, который в нем больше всего нуждается. Нет никакого смысла выделять 20 долл. на спасение инвесторов таким образом, чтобы из этих денег лишь один доллар дошел, может быть, до пенсионного фонда, который без этой помощи может оказаться в беде.

Последний принцип, которым должны были бы руководствоваться органы власти при проведении акций спасения, также похож на тот, который используется для разработки хорошо продуманных стимулов: меры по спасению должны помочь реструктурировать финансовую систему таким образом, чтобы она лучше выполняла те функции, ради которых она, как считается, и была создана. Я неоднократно отмечал, что осуществленные акции спасения не смогли решить эту задачу: деньги в непропорционально больших долях пошли не тем частям финансовой системы, которые способствуют развитию, скажем, идут на создание новых предприятий и па расширение малого и среднего бизнеса. Я также подчеркивал, что акции спасения были проведены таким образом, чтобы еще более усилить значимость финансового сектора, из‑за чего проблема финансовых институтов, «слишком крупных, чтобы позволить им рухнуть», стала еще более острой.

Эти действия по спасению, как и аналогичные акции, проведенные в 1980–х, 1990–х и в первые годы этого десятилетия, были восприняты банками как сигнал о том, что они могут не беспокоиться о плохих кредитах, поскольку ответственность за них в конечном счете возьмет на себя правительство. Меры по спасению приводят к результату, противоположному тому, чего следовало бы добиться, — достижению должной дисциплины в действиях банков, вознаграждению тех, кто вел себя разумно, и позволению потерпеть крах тем, кто действовал слишком рискованно. На деле же самые ценные подарки от правительства получили те самые банки, которые хуже всего управляли рисками.

Под лозунгами о необходимости поддержания свободной рыночной экономики правительство способствовало возникновению ситуации, совершенно нетипичной для истинного рынка. Хотя администрации Обамы удалось избежать варианта опекунства, то, что она сделала фактически, было намного хуже национализации: на свет явились эрзац–капитализм, приватизация доходов и социализация убытков. Ситуация усугублялась еще и негативным общественным восприятием мер, предпринимаемых правительством. Простые граждане считали, что пакеты государственной помощи распределялись «несправедливо»: были излишне щедрыми по отношению к банкирам и непомерно дорогостоящими для обычных граждан. Утверждение о том, что в основе данного кризиса лежит утрата доверия к финансовой системе, получило широкую поддержку. Конечно, неспособность правительства соблюсти справедливость при осуществлении своих акций спасения в значительной мере способствовала снижению доверия к власти.

Действия правительства поставили экономику на путь восстановления, но оно будет осуществляться медленнее и труднее, чем нужно. Да, сейчас общее положение дел выглядит гораздо лучше, чем если бы была выбрана противоположная тактика — вообще ничего не делать. Тот курс, возможно, подтолкнул бы нацию к пропасти депрессии.

Если ничего плохого не случится — а на горизонте виднеется еще много проблем, в частности в сфере коммерческой недвижимости, — банки постепенно проведут рекапитализацию. В соответствии с нынешней политикой ФРС, настроенной сохранять процентные ставки почти на нулевом уровне, и очень ограниченной конкуренцией в банковской сфере банки могут получить огромную прибыль за счет установления высоких процентных станок даже при ограниченном объеме выдаваемых кредитов. Но такие пропеты будут мешать производственным компаниям заниматься наращиванием бизнеса и, соответственно, увеличивать количество рабочих мест. Существует и оптимистический сценарий, при котором рекапитализация произойдет быстрее, чем накопятся неприятности. Словом, нам придется действовать по ситуации, лавируя в создавшейся довольно непредсказуемой ситуации.

Федеральная резервная система

Никакое обсуждение мер по финансовому спасению не будет полным, если не упомянуть о Федеральной резервной системе. Она выступала в качестве партнера при проведении большинства спасательных акций, которые я только что описал. Чтобы спасти банкиров и их акционеров, а также в целях стимулирования экономики Соединенные Штаты пошли не только на массовые расходы, но и на то, что Федеральная резервная система всего за нескольких месяцев более чем удвоила показатели своего балансового отчета (это мера ее активности в области кредитования), с 942 млрд долл. в начале сентября 2008 года до 2,2 трлн долл. в начале декабря 2008 года39.

По мере развития кризиса Алан Гринспен перешел из категории героя — человека, сумевшего добиться «Великой умеренности», долгого периода почти стабильного роста, наблюдавшегося в течение 18 лет его пребывания на должности председателя ФРС, — в злодея. В отношении Бена Бер- нанке, его преемника, общественное мнение было более мягким. В августе 2009 года, когда президент Обама объявил, что оставит Бернанке на второй срок на должности председателя ФРС, он тем самым подчеркнул значительную роль, которую сыграл Бернанке в ходе спасения финансовой системы, находившейся на грани краха. Неудивительно, что президент никак не отметил роль Бернанке в том, что довело финансовую систему до этой грани. Как уже говорилось в главе 1, Бернанке сохранил надувавшийся пузырь. «Пут–опцион Гринспена», сущность которого заключалась в том, что, как уверял глава ФРС, если что‑нибудь пойдет не так, как надо, ФРС спасет рынок, был заменен «путом Бернанке». Уверения Гринспена внесли свой вклад в надувание пузыря и в готовность людей пойти на чрезмерные риски. А когда пузырь лопнул, Бернанке пришлось выполнять данные обещания.

При первых признаках проблем, которые появились летом 2007 года, Федеральная резервная система и Европейский центральный банк в значительной степени увеличили ликвидность на рынке: в течение первых двух недель августа ЕЦБ осуществил вливания в размере около 274 млрд долл., а ФРС и начале августа 2007 года добавила З8 млрд долл.4"Затем Федеральная резервная система также принимала активное участие в последующих спасательных акциях. Она расширила границы своей роли «кредитора последней инстанции» и включила в число получателей государственной помощи инвестиционные банки41. В сущности, ФРС не сделала ничего, чтобы не допустить принятия этими банками более высоких рисков, дабы предотвратить возникновение сложной ситуации в этом секторе, поскольку исходила из того, что эти банки не оказывают никакого системного влияния. Но, когда запахло жареным, ФРС недолго колебалась, решая вопрос, следует ли ей выделять миллиарды долларов из денег налогоплательщиков па покрытие убытков по рискованным операциям инвестиционных банков4-. (Если ФРС считала, что у нее не было достаточных полномочий для регулирования деятельности инвестиционных банков, то при признании наличия системного влияния этих институтов ей следовало бы обратиться к Конгрессу и попросить необходимые для осуществления такого регулирования полномочия. Однако ее нежелание выступить с таким обращением не вызывает удивления: для ФРС характерно пристрастие к философии дерегулирования.)

Традиционно ФРС покупает и продает казначейские векселя, краткосрочные государственные облигации. Когда она покупает облигации, это приводит к вливанию денег в экономику, что обычно приводит к снижению процентных ставок. Когда она продает облигации, происходит обратное. Не существует никакого риска, что облигации будут распродаваться плохо: пх надежность гарантирована правительством США. Федеральная резерв- пая система также выдает кредиты непосредственно банкам: предоставляя им деньги, она позволяет им кредитовать других. Но, когда ФРС кредитует банк, она обычно требует залог — казначейские векселя. В то же время Федеральная резервная система не является банком в обычном смысле: она не может оценивать платежеспособность, хотя как банковский регулятор она должна заставлять банки поддерживать размер собственного капитала на определенном уровне и закрывать те из них, для которых существует риск невозврата депозитов вкладчикам. ФРС называют «кредитором последней инстанции», потому что в тех случаях, когда банкам, которые являются платежеспособными, не хватает ликвидности, выручить их может только ФРС.

По мере развития кризиса ФРС заполняла рынок ликвидностью. Поступая таким образом, она опустила процентные ставки до нуля. Она стремилась не допустить ухудшения положения дел и добиться того, чтобы финансовая система не рухнула. Но, и это неудивительно, более низкие процентные ставки не запустили процесс возрождения экономики. Компании не собирались начинать инвестировать только потому, что у них появи лась возможность получить дешевые деньги. При этом возникла еще одна проблема: предоставление банкам огромной государственной помощи не привело к оживлению их кредиторской деятельности. Они просто держали полученные деньги у себя. Они нуждались в ликвидности и считали, что время для выдачи кредитов еще не настало43.

Поскольку кредитование оказалось замороженным, ФРС приняла на себя новую роль: она перешла от исполнения роли кредитора последней инстанции к роли кредитора первой инстанции. Крупные компании часто получают большую часть своих средств не от банков, а занимая деньги «на рынке», используя для этого так называемые коммерческие бумаги. Когда и этот рынок обмелел, оказалось, что почтенные гиганты бизнеса, вроде GE, нигде не могли взять взаймы. В некоторых случаях, как в ситуации с GE, это отчасти происходило потому, что данная компания имела подразделение, которое оказалось замешанным в сделках с плохими кредитами. Когда рынок перестал покупать коммерческие бумаги, это стала делать ФРС. Но, поступая таким образом, ФРС перестала быть банкиром для банкиров и стала банкиром для всей страны. При этом не существовало никаких доказательств, подтверждающих, что она что‑нибудь знала об оценке рисков: это ведь совсем другой бизнес, в значительной степени отличающийся от того, чем эта организация занималась на протяжении всей своей 94–летней истории.

Некоторые действия, предпринятые ФРС для того, чтобы помочь оживить банки, возможно, оказались контрпродуктивными и не способствовали достижению главной на тот момент цели денежно–кредитной политики — возобновления кредитования. Она начала выплачивать проценты по банковским резервам, хранящимся в Федеральной резервной системе — хороший способ сделать ценный подарок банкам, причем сделать это так, чтобы почти никто ничего не заметил. Тем самым ФРС фактически подтолкнула банки к тому, чтобы деньги резервировались, а не выдавались в виде кредитов (Федеральная резервная система сама признала этот факт, когда позже заявила, что они повысили бы проценты, выплачиваемые по резервам, если бы угроза инфляции потребовала бы ослабить кредитование).

Неудивительно, что ФРС (при поддержке Министерства финансов) попыталась снова запустить рынок ценных бумаг, используя для этого различные программы гарантий и покупки ценных бумаг, такие как программа срочного кредитования под залог обеспеченных активами ценных бумаг (Term Asset‑Backed Securities Loan Facility, TALF). Однако все это делалось без должного внимания к базовой проблеме: крах на рынке ценных бумаг отчасти произошел потому, что модели, на основе которых осуществлялась секьюритизация, имели серьезные недостатки. Поскольку для улучшения этих моделей почти ничего не было сделано, мы должны испытывать определенную нервозность и ожидании того, когда эту машину снова запустят в работу.

Риск инфляции

Сегодня из‑за возрастания задолженности США и раздувания балансовых отчетов ФРС по всему миру растет беспокойство по поводу будущего роста инфляции. Премьер–министр Китая открыто выразил тревогу в отношении судьбы приблизительно 1,5 трлн. долл., которые страна предоставила Соединенным Штатам в кредит. Он и граждане его страны не хотят, чтобы эти тяжким трудом заработанные активы потеряли в своей стоимости. У США имеется очевидный стимул — позволить инфляции снизить реальную стоимость долга, и сделать это, по возможности, не резко, с разгоном инфляции до очень высоких уровней, а постепенно, на протяжении 10 лет при умеренной инфляции, скажем, порядка 6% в год. Это привело бы к снижению величины долга на две трети45.

Сами Соединенные Штаты у тверждают, что они никогда не пойдут на это, а у банкиров центральных банков, похоже, имеется дополнительный ген, который делает большинство из них очень активными борцами с инфляцией. ФРС заявляет, что они умело управляют экономикой и для предотвращения инфляции понижают ликвидность — настолько, насколько это необходимо. Однако любой специалист, проанализировавший действия ФРС за последние десятилетия, подобной уверенности не разделяет.

До тех пор пока уровень безработицы остается высоким, высока угроза как дефляции, так и инфляции. Дефляция представляет собой серьезную угрозу, поскольку, когда заработная плата и цены снижаются, домохозяйства и компании не в состоянии погасить свои долги. Результатом такого положения дел становятся объявления о дефолтах, что приводит к ослаблению банков, а это, в свою очередь, порождает новую спираль движения экономики вниз. ФРС оказалась перед дилеммой. Если она слишком быстро сократит ликвидность и сделает это до того, как восстановление станет явным, экономика может перейти в состояние более глубокого спада. Если же она будет делать это слишком медленно, возникнет реальная угроза инфляции, особенно если учесть величину избыточной ликвидности, закачанной в финансовую систему.

Процесс отыскания правильного баланса особенно труден из‑за того, что любые последствия кредитно–денежной политики проявляют себя лишь через несколько месяцев, и поэтому политики обычно заявляют, что им приходится действовать еще до того, как рост инфляции становится очевидным. Но это означает, что ФРС должна заранее спрогнозировать, какой будет экономика в будущем. Фактические результаты прогнозирования ФРС и ходе этого кризиса не внушают оптимизма'"'. Но даже если бы ее прогнозы вызывали больше доверия, никто не может знать наверняка, по какому сценарию пойдет процесс восстановления, так как нынешний спад во многих отношениях очень сильно отличается от любого другого спада, который нам доводилось пережить в прошлом. Например, на этот раз ФРС приняла на свой баланс активы более низкого качества. Причина, но которой ФРС обычно занимается сделками с казначейскими векселями, связана с тем, что рынок этих ценных бумаг является высоколиквидным. На нем можно легко покупать и продавать фондовые активы на миллиарды долларов, тем самым закачивая деньги в экономику или выкачивая их из нее. Рынки других активов, которыми пользуется ФРС, не отличаются столь же высокой ликвидностью. ФРС может продавать такие активы (забирая деньги из системы), но, если она сделает это слишком быстро, это приведет к падению рыночных цен, что будет означать большие потери для налогоплательщиков, которые и без того уже находятся в тяжелом финансовом положении. (По состоянию на середину 2009 года ФРС финансировала подавляющее большинство ипотечных кредитов. Ей удалось, как показывают некоторые расчеты, снизить уровень процентных ставок примерно на 0,7% значительнее, чем это удалось бы сделать при применении других вариантов. Это очень важно для поддержания рынка жилья. Но в сентябре 2009 года ФРС объявила, что к концу апреля 2010 года данная программа будет свернута. Это означает, что процентные ставки по ипотечным кредитам, скорее всего, будут расти, и каждый, кто в прошлом выдал ипотечный кредит с фиксированной ставкой, будет нести потери от снижения рыночной стоимости капитала. Узнав об этом, частный сектор предпочел уклониться от предоставления ипотечных кредитов, дабы избежать убытков; фактически финансирование, осуществленное Федеральной резервной системой, в этом случае привело к вытеснению с этого рынка частных банковских учреждений. Даже если ФРС не пыталась бы продать свои ипотечные залоги, рыночная стоимость этих активов снизилась бы, так как с упразднением указанных чрезвычайных мер долгосрочные процентные ставки увеличились, а краткосрочные процентные ставки вернулись к более нормальным уровням47.

Однако при помощи некоторых приемов ФРС (если бы она хотела это сделать) могла препятствовать кредитованию, не прибегая к продаже заложенного имущества и без признания понесенных убытков. Например, ФРС предлагала платить более высокие проценты по размещенным в этой системе резервам с целью «остудить» кредитный рынок в том случае, если в процессе восстановления там будет наблюдаться «перегрев». Но ФРС практически не пользовалась этим инструментом, поскольку не существуeт способа, позволяющего точно узнать, каким именно будет воздействие увеличения процентных ставок по резервам, скажем, на 2%. Кроме того, такой вариант дорого обходится правительству, особенно в условиях роста бюджетного дефицита.

Если бы Федеральная резервная система сделала все так, как надо, она могла бы управлять экономикой, не допуская ни инфляции, ни спада. Но лично я не стал бы на это рассчитывать. Более того, я подозреваю, что риск кризиса выше, чем риск инфляции: в преддверии кризиса ФРС продемонстрировала стремление ориентироваться скорее на интересы Уолл–стрит, нежели на удовлетворение потребностей Мэйн–стрит. То же самое можно сказать о проводимых спасательных операциях. Вполне вероятно, эта приверженность сохранится и в будущем48.

Рынки могут помочь с корректировкой, но не обязательно это будет сделано так, чтобы способствовать укреплению стабильности. Если рынки озабочены растущей инфляцией, долгосрочные процентные ставки будут расти, и это будет тормозить экономику как непосредственно, поскольку такие ставки приведут к снижению спроса на долгосрочные инвестиции, так и косвенно, так как банки получат стимул держать у себя долгосрочные государственные облигации, вместо того чтобы выдавать займы49.

Но, как уже было показано выше, нет почти никаких оснований считать, что рынок продемонстрирует желаемую реакцию. Более того, из‑за этого ФРС еще труднее реагировать на происходящее, ибо для этого ей надо спрогнозировать не только будущие темпы инфляции и ответные действия рынка па эти инфляционные ожидания, но и то, как рынок отреагирует на любые действия, которые предпримет она сама50.

Методы, основанные на изучении поведения рынков в прошлом, не могут помочь в получении надежных прогнозов. Нынешние проблемы являются беспрецедентными по своим масштабам, а поскольку участники рынка об этом знают, их реакция на действия правительства может быть разной. В некотором смысле к правительству (к ФРС и Министерству финансов) из частного сектора перешла часть проблемы, связанной с использованием избыточного кредитного плеча. В качестве краткосрочной меры, предпринятой в ответ на кризис, указанный шаг можно признать целесообразным. Однако характерная для всей нынешней экономики проблема чрезмерного кредитного плеча (относительного уровня задолженности) при этом никуда не исчезает.

ФРС: ее действия и властные полномочия

Центральную роль в любом акте нынешней драмы, начиная от создания кризиса с помощью слабого регулирования и вялого применения приемов денежно–кредитной политики до неспособности эффективно бороться с последствиями лопнувшего пузыря, играет Федеральная резервная система51. Неудачи преследовали ее и в области прогнозирования, и в проводимой ею политике. Большая часть этой главы посвящена последствиям плохо подготовленных спасательных операций, проводившихся после банкротства Lehman.

В сложившихся условиях возникает вполне резонный вопрос, как можно объяснить все эти постоянные неудачи? Часть ответа заключена в наличии набора своеобразных идей, включая простую убежденность в том, что рынки всегда работают эффективно, а значит, нет смысла опасаться образования пузырей, равно как нет почти никакой необходимости в регулировании рынков. Другая часть ответа обусловлена тем, почему такие своеобразные идеи оказали столь значительное влияние на характер поведения ФРС.

Резкий рост цен активов означал, что на Уолл–стрит происходит своего рода разгульная вечеринка. Простая логика подсказывает, что в подобных случаях ФРС должна выступать на подобных мероприятиях в роли «полицейского», особенно по той простой причине, что за приведение места вечеринки в порядок на следующее утро расплачиваться неизбежно приходится другим, вовсе не тем, кто принимал в ней участие. Но и Гринспен, и Бернанке, председатели ФРС, не хотели выступать в роли блюстителей порядка на этой вечеринке, и поэтому им пришлось придумать ряд ложных аргументов, объясняющих, почему им следует сидеть сложа руки. В качестве таких аргументов использовались, в частности, следующие доводы: никакого пузыря не было; нельзя говорить, что пузырь существует, даже если он есть на самом деле; у ФРС нет инструментов для сдувания пузыря; ФРС в любом случае лучше вмешаться, когда пузырь лопнет, и только после этого заняться наведением порядка. (В главе 9 я объясню, почему каждое из этих утверждений неверно.)

Одна из причин, по которой Федеральная резервная система смогла уйти от ответственности и не поплатиться за то, что она сделала, — отсутствие прямой подотчетности Конгрессу или администрации. Ей не надо получать разрешение Конгресса на совершение действий, которые ставят под угрозу сотни миллиардов долларов налогоплательщиков. Обе администрации учитывали этот факт, обращаясь именно к ФРС: они пытались обойти демократические процедуры, так как знали, что многие их планы не получат достаточной поддержки в обществе.

Центральные банки по всему миру выступали в защиту доктрины, согласно которой они должны быть независимы от политического процесса. Многим новым независимым развивающимся странам было особенно трудное этим согласиться: им рассказывали, насколько важна демократия, по когда дело доходило до проведения макроэкономической и денежно- кредитной политики и принятия решений, которые оказывают наибольшее влияние на жизнь их народа, им сообщали, что это слишком важный вопрос, чтобы им заниматься в рамках обычных демократических процессов. Обычно в пользу независимости центральных банков выдвигается следующий аргумент: это, мол, способствует повышению «доверия», поскольку независимый центральный банк не будет поддаваться популистским требованиям экспансии, а это, в свою очередь, позволит сдержать инфляцию и стабилизировать экономику.

В ходе недавнего кризиса некоторые управляющие независимыми центральными банками не достигли столь же хороших результатов, какими могли похвастать их коллеги, находящиеся в политической зависимости; возможно, это происходило потому, что на вторых ситуация, складывающаяся на финансовых рынках, оказывала меньшее влияние. Бразилия и Индия, где центральные банки не являются полностью независимыми, вошли в число стран, лучше справившихся с возникшими проблемами, тогда как Европейский центральный банк и ФРС показали худшие результаты своей работы.

Экономическая политика предполагает компромиссы, следствием которых является наличие как победителей, так и проигравших. Принятие таких компромиссов нельзя оставлять на усмотрение лишь технократов, действующих в одиночку. Технократы способны решать вопросы типа «какие компьютерные программы следует использовать», но денежно–кредитная политика предполагает выбор компромиссного варианта между инфляцией и безработицей. Держателей долговых обязательств в первую очередь беспокоит инфляция, рабочих — сокращение рабочих мест. В течение ка- кого‑то времени некоторые экономисты утверждали, что в долгосрочной перспективе такого понятия, как компромисс, не существует: слишком низкий уровень безработицы приводит ко все возрастающей инфляции, но даже если в долгосрочной перспективе компромисса действительно нет, в краткосрочной перспективе он все равно существует; равно как существуют и сомнения по поводу того, какой именно являются та критическая скорость роста инфляции, ниже которой она будет являться компенсированной (не ускоряющей рост уровня безработицы), а это в свою очередь означает, что политика влияет на тех, кто несет риски.

Независимо от вашего личного отношения к вопросу о независимости центральных банков, по поводу одной вещи не может быть никаких разногласий. Когда центральный банк страны участвует в массовых акциях спасения, рискуя деньгами налогоплательщиков, он осуществляет действия, за которые должна быть предусмотрена прямая политическая ответственность, и эти действия должны быть прозрачными для общественности. Я уже писал о «закулисных» (и ненужных) подарках, врученных банкам в рамках программы TARP. Еще более скрытыми от общественности были подарки, предоставляемые через ФРС, в том числе 13 млрд долл., которые были направлены Федеральной резервной системой в Goldman Sachs и некоторые иностранные банки входе спасения AIG. Кстати, информацию об этом ФРС раскрыла только под давлением Конгресса. Другие спасательные операции ФРС (например, связанные с крахом Bear Stearns) также были непрозрачными, причем настолько, что налогоплательщики по–прежнему не знают наверняка, каким рискам они подвергаются52.

К сожалению, большинство руководителей центральных банков вполне естественно следуют банковской традиции, в основе которой лежит принцип секретности. Правда, те их представители, у которых имеется академическое образование, такие как Мервин Кинг из Великобритании, выступают за большую открытость. В их арсенале доводов даже есть аргумент, согласно которому наличие более полной информации повышает эффективность рынков: там случается меньше сюрпризов. Бен Бернанке также поддерживал переход к большей прозрачности, когда только вступил в должность, но на практике, хотя необходимость в прозрачности возрастала, степень прозрачности снижалась; и это происходило по причинам, которые быстро стали понятны. С течением времени становится все более очевидным, что секретность на самом деле предназначена для сокрытия плохих решений. Но при наличии подобных тайн ни о какой эффективной демократической подотчетности говорить не приходится53.

Какими бы трудными ни были перечисленные выше проблемы управления, еще хуже обстоят дела в Федеральном резервном банке Нью–Йорка, который, как считается, сыграл особенно важную роль в предпринятых акциях спасения. Сотрудники ФРС избираются Советом этой организации, который в свою очередь состоит из представителей банков и компаний, действующих в конкретном регионе страны. Шесть из девяти директоров избирают сами банки. Например, одним из директоров Федерального резервного банка Нью–Йорка был президент, председатель совета директоров и главный исполнительный директор банка JPMorgan Chase, бывшего одним из тех бенефициариев, которые получили щедрую помощь от ФРС. Генеральный директор банка Citibank, еще одного получателя этих средств, был директором ФРС при Гайтнере54. Как уже отмечалось в главе 2, попытки Федерального резервного банка Нью–Йорка воплотить в жизнь идею саморегулирования в лучшем случае были сомнительными, но, когда этот банк стал играть центральную роль в разработке мер спасения, программ, при реализации которых риску подвергаются деньги налогоплательщиков, вопросы о его способности навести порядок в собственном доме стали еще более настоятельными.

Хотя Федеральное резервное управление и Вашингтоне выигрывает от улучшения надзора и подотчетности, та роль, которую оно сыграло при проведении акций спасения, вызывает большие опасения. Администрации Буша и Обамы, не афишируя свои действия, воспользовались этим инструментом и сделали это тогда, когда принимаемые меры по спасению стали все более дорогостоящими, а неэтичное поведение банков — все более очевидным. Все возможные затраты на проведение спасательных операций и на программы кредитования, осуществляемые через ФРС, а также полный список всех получателей щедрых подарков до сих пор остаются неизвестными.

Итоговые комментарии

Очень многие усилия, предпринятые для спасения банковской системы, оказались крайне неудачными. Отчасти это произошло потому, что руководителями программ по спасению были назначены те, кто несет ответственность за созданный хаос: люди, выступавшие за дерегулирование, не справившиеся со своей задачей регуляторы и инвестиционные банкиры. Поэтому неудивительно, что все они в попытках выйти из тупика пользуются той же логикой, которая завела туда финансовый сектор. Эти финансисты, участвовавшие в совершении закулисных сделок с высокой долей заемных средств, полагали, что ценности можно создавать, просто перемещая активы по кругу и занимаясь их переупаковкой. Их подход к выведению страны из хаоса был основан на тех же принципах. Токсичные активы были переданы от банков правительству, но от этого они вовсе не стали менее токсичными. Забалансовые отчеты и непрозрачные гарантии стали постоянным атрибутом в деятельности Министерства финансов, Федеральной корпорации по страхованию вкладов и Федеральной резервной системы. Большое кредитное плечо (открытое и скрытое) стало обычным инструментом как для государственных учреждений, так и для частных организаций.

Но самыми серьезными оказались последствия в области управления. Конституция дает Конгрессу право контролировать расходы. Однако Федеральная резервная система осуществляла свои действия, в полной мере отдавая себе отчет в том, что если принимаемое ею залоговое обеспечение окажется плохим, можно будет запустить руку в карман налогоплательщика. Были ли эти действия законными или нет, сейчас не главное; главное в другом: они представляли собой преднамеренную попытку обойти Конгресс, поскольку было ясно, что американский народ не поддержит выплату дополнительного щедрого вознаграждения тем людям, которые нанесли стране столько вреда.

Правительство США не просто попыталось воссоздать опорочившую себя финансовую систему, оно способствовало еще большему укрупнению банков и внедрило новую банковскую концепцию — слишком больших банков, чтобы их проблемы можно было бы решить при помощи финансов; оно усилило проблемы морального риска; оно обременило будущие поколения долгами; оно повысило риск инфляции для доллара США, и оно усилило сомнения многих американцев по поводу фундаментальной справедливости их системы.

Руководителям центральных банков, как и всем людям, свойственно совершать ошибки. Некоторые наблюдатели приводят доводы в пользу простых подходов к политике, основанных на правилах (вроде монетаризма и установления целевого значения инфляции — процесс, который иногда называют инфляционным таргетированием)55, поскольку при этом уменьшается влияние человеческого фактора. Мнение, что рынки могут сами позаботиться о себе и поэтому правительство не должно вмешиваться в их деятельность, на самом деле привело к самому крупному его вмешательству в рынок за всю историю государства; из‑за следования чрезвычайно простым правилам ФРС пришлось прибегать к дискреционным мерам, масштабы которых превысили все действия подобного рода, предпринимавшиеся любым центральным банком в мировой истории. Ей пришлось принимать решения, от которых зависела жизнь и смерть каждого банка, и делать это, не имея четко прописанного плана или набора принципов.

* * *

Некоторые комментаторы56 называли массированные спасательные операции и государственное вмешательство в экономику в целом социализмом в американском стиле, чем‑то напоминающим «рыночную экономику с китайской спецификой». Но, как указал один мой китайский друг, это сравнение неточно: социализм предполагает заботу о людях. Социализм по–американски этого не предусматривал. Если бы деньги были потрачены на оказание помощи тем, кто потерял свои дома, возможно, приведенное определение было бы правильным. А в том виде, в котором все было сделано, мы получили всего лишь расширенную версию корпоративного социального обеспечения, реализованного в американском стиле.

Нынешний кризис привел к тому, что правительство взяло на себя новую роль — «носителя риска последней инстанции». Когда частные рынки оказались на грани краха, все риски были перенесены на правительство. А ведь сеть, растянутая для обеспечения социальной безопасности, в первую очередь должна использоваться для зашиты отдельных людей. В нашем случае сеть безопасности была использована для спасения корпораций, и но было сделано под предлогом того, что в противном случае последствия были бы слишком ужасными. Свернуть растянутую сеть безопасности будет трудно: компании уже осознали, что если они являются достаточно крупными, настолько, что их крах представляет достаточно большую угрозу для экономики, или если они имеют достаточную политическую силу, то правительство возьмет на себя риски их неудач. Вот почему так важно не допустить разрастания банков до слишком крупных размеров.

Тем не менее пока еще существует вероятность, что американская политическая система сможет вернуть себе хотя бы минимальное доверие. Да, Уолл–стрит использовала свою власть и деньги, чтобы провести дерегулирование, за чем немедленно последовали самые щедрые акции спасения в истории человечества. Да, правительство не смогло реструктурировать финансовую систему таким образом, чтобы уменьшить вероятность повторения подобных кризисов, и не укрепило те части финансовой системы, которые должны заниматься тем, что им предписано делать, — управлять рисками и распределять капитал. Но у нас все еще есть шанс вернуться к регулированию и тем самым исправить ошибки прошлого. Крайне важно, чтобы это было сделано быстро, так как, с одной стороны, если решение данного вопроса утонет в дебатах, простые налогоплательщики, которые были вынуждены нести бремя расходов в связи с крахом финансового сектора, могут потерять интерес к восстановлению экономики, а с дру- гой у банков есть слишком большая заинтересованность в том, чтобы продолжать бороться за сохранение своей независимости в действиях, направленных на получение максимальной прибыли. Но поскольку структура финансовой системы ухудшилась, а спасательные операции были проведены крайне неудачно и привели лишь к усилению проблемы морального риска, потребность в повторном введении регулирования становится еще более острой.

В следующей главе описывается очередное сражение в войне по реформированию финансовой системы — борьба за регулирование.

Глава 6. Алчность, взявшая верх над благоразумием

Чрезмерные риски, на которые пошли банки, множество конфликтов интересов и широкие масштабы мошеннических действий — все эти уродливые явления неоднократно выходили на первое место, когда бум в конце концов оканчивался крахом, и в этом отношении нынешний кризис не является исключением. После последнего большого бума, приведшего к Великой депрессии, архитекторы «Нового курса» постарались справиться с коварными проблемами, создав для этого новую структуру регулирования1. Однако память у людей короткая, и полвека являются для них длительным периодом времени. К тому времени, когда Рональд Рейган занял пост президента США, рядом с ним оказалось слишком мало ветеранов, переживших Великую депрессию, которые могли поделиться с ним своими предостережениями и чьи уроки были усвоены не из учебников истории. Доминировали совсем иные мнения. Мир изменился, убеждали представители нового поколения молодежи, отлично, как они сами полагали, разбирающиеся в финансах. Они считали, что они гораздо умнее своих отцов и гораздо лучше подготовлены в технологических вопросах. Достижения в науке привели к более глубокому, по их мнению, пониманию сущности рисков, благодаря чему на свет появились новые инструменты для управления рисками.

Так же как при создании ипотечных кредитов и секьюритизации не было сделано какой‑то одной крупной ошибки, но возникло множество отдельных проблем, аналогичная картина наблюдалась и в американских банках. Даже одной из них, причем любой, было достаточно, чтобы нанести серьезный ущерб, а их комбинация вообще становилась взрывоопасной смесью. Но в то же время тревогу по этому поводу не бил никто: ни инвесторы (которые, казалось бы, должны вести контроль за расходованием их собственных денег), ни управляющие капиталами (которые, казалось бы, должны контролировать деньги, переданные им в управление), ни даже регуляторы (которые, как мы надеемся, должны контролировать финансовую систему в целом).

Мантра о свободном рынке призывает не только к искоренению прежних правил регулирования, но и к полной пассивности при реагировании па новые вызовы, появившиеся в двадцать первом веке, в том числе на рынке деривативов. Министерство финансов США и Федеральная резервная система не только не предлагают ввести правила регулирования, но и используют силовое давление, иногда почти в грубой форме, чтобы оказать сопротивление любым инициативам, предлагающим это сделать. В 1990–е годы глава Комиссии по торговле товарными фьючерсами Брукс- ли Борн высказывалась в пользу введения регулирования. Озабоченность этим вопросом стала особенно острой после того, как Федеральный резервный банк Нью–Йорка в 1998 году разработал план спасения Long‑Term Capital Management, хедж–фонда, чей крах, стоивший в денежном исчислении более триллиона долларов, грозил обвалить весь мировой финансовый рынок. Но министр финансов Роберт Рубин, его заместитель Ларри Сам- мерс и Алан Гринспен решили во что бы то ни стало не допустить введения регулирующих норм и преуспели в этом2. А чтобы отделаться от внимания регулирующих органов раз и навсегда, представители финансовых рынков активно и успешно пролоббировали принятие закона, гарантирующего, что рынок деривативов по–прежнему будет нерегулируемым (закон о модернизации товарных фьючерсов от 2000 года).

В этой борьбе защитники интересов финансового сектора использовали те же тактические приемы, которыми в настоящее время воспользовались банки для получения масштабной антикризисной помощи. Это та же тактика, к которой, помимо прочего, несколько лет назад прибегли заинтересованные стороны для обеспечения повторного назначения Гринспена председателем ФРС3, — тактика устрашения: если деривативы будут регулироваться, заявляли они, капитализм в том виде, в котором мы его знаем, развалится. Из‑за этого на рынке возникнет хаос невыразимых масштабов, и эффективно управлять рисками в таких условиях будет нельзя. Очевидно, люди, убежденные в силе рынков капитала, при этом считали, что эти рынки являются очень хрупкими и не смогут выжить даже в случае одного только упоминания о возможном изменении правил4.

Когда эта книга готовилась к печати, а это происходило почти через два года после начата спада, в области реформирования финансового регулирования было сделано очень мало. Конечно, что‑то в этой области поменяют, но этого почти наверняка будет недостаточно: может быть, этого хватит для того, чтобы помочь нам действовать с учетом складывающейся ситуации, но не для того, чтобы не допустить возникновения очередного кризиса. Более того, и это очень примечательно, мы снова наблюдаем активизацию сторонников дерегулирования: в частности, после скандала с Enron с целью улучшить корпоративное управление и усилить защиту инвесторов был принят закон Сарбейнса—Оксли5, который в ходе его рассмотрения был во многом обескровлен. Представители бизнеса действуют в этом отношении очень умно: какие бы регулирующие правила ни вводились, они немедленно приступают к выяснению того, существуют ли способы для их обхода. Поэтому регулирование должно быть всеобъемлющим и динамичным. Дьявол кроется в деталях. А при наличии сложных правил регулирования и в ситуации, когда регулирующие органы «захвачены» теми, кого они должны регулировать, существует риск, что детали регулирующих документов будут таковы, что банки получат возможность вести себя так же, как и в прошлом. Поэтому регулирующие правила должны быть простыми и прозрачными, а система регулирования — такой, чтобы не допускать чрезмерного влияния со стороны финансовых рынков.

Необходимость регулирования

Кризис дал ясно понять, что саморегулирование, за которое выступал финансовый сектор и которое я рассматриваю как оксюморон, не работает. Мы уже видели, что банки не смогли оценить свои риски. Когда Грин- спен наконец признал, что у его подхода к регулированию есть недостаток, он объяснил его наличие тем, что банки очень плохо заботились о собственных интересах6. Он не мог поверить, что они будут брать на себя риски, которые поставят под угрозу само их существование, и он, по–видимому, не понимал важности стимулов, поощрявших их идти на принятие чрезмерных рисков.

Но даже если какой‑то банк хорошо справлялся с управлением своими рисками, это не помогло бы в управлении системными рисками. Системные риски могут существовать и без наличия только одного системообразующего банка к том случае, когда все банки ведут себя одинаково, а именно так они себя и вели, руководствуясь в своих действиях стадным чувством. Это особенно важный момент, поскольку большая часть нынешней дискуссии в основном посвящена регулированию крупных, системообразующих институтов. Это необходимая, но недостаточная часть.

Если все банки пользуются похожими моделями, то изъян в такой модели, может, например, побуждать их все выдавать плохие кредиты, а затем в одно и то же время пытаться избавиться от этих кредитов. Именно это в действительности и произошло. Например, все банки сделали ставку на то, что никакого пузыря на рынке недвижимости нет, и поэтому считали, что цены на недвижимость падать не будут. Они также решили, что процентные ставки не будут расти, а если они все‑таки увеличатся, заемщики все равно смогут осуществлять выплаты по своим кредитам. Все эти допущения оказались глупыми, и, когда ожидания банков не оправдались, они все попали в беду, не говоря уже о самой системе.

Если проблема возникает только у одного банка и для ее решения ему требуется избавиться от своих активов, сделать это обычно нетрудно. Но когда с проблемами сталкиваются сразу многие аналогичные организации и им всем требуется избавиться от похожих активов, цены таких активов налают. Банки получают за них меньше, чем рассчитывали, и их проблемы экспоненциально усугубляются. Но применяемая каждым из этих банков модель не учитывала такой «корреляции», проявляющейся в виде взаимозависимости действий различных банков. Это вовсе не похоже на саморегулирование. Но это одна из тех особенностей, которые хороший регулятор предвидел бы и учел.

Как правило, большинство рынков сами по себе действуют достаточно эффективно. Но этого не случается, когда появляются отрицательные экстерналии, то есть когда действия одной из сторон негативно влияют на других участников. Для финансовых рынков характерно наличие большого числа таких экстерналий. Рыночные неудачи и провалы очень дорого обходятся обществу и экономике. Если банки берут на себя чрезмерный риск, наличие системы страхования вкладов угрожает финансовому положению налогоплательщиков, и поэтому правительство должно убедиться, что банки, которые оно страхует, действуют осмотрительно. Профессор Джеральд Каирио из Williams College, который работал со мной во Всемирном банке, не раз говорил, что существует два вида стран: те, которые ввели страхование вкладов и знают об этом, и те, которые тоже создали такую систему, по не знают о пей. Во времена кризиса правительства спасают банки независимо оттого, введена ли в стране система страхования вкладов или нет, что стало особенно очевидным в условиях нынешнего кризиса. Но если правительство собирается вмешиваться и брать на себя ответственность, оно должно сделать все возможное для предотвращения крахов и серьезных сбоев.

На протяжении всей этой книги я подчеркиваю важность «последовательного снятия слоев луковицы», то есть определения того, что лежит за каждой из ошибок. На рынках произошли серьезные сбои, и одной из причин этого было влияние значимых внешних факторов. Но существовали и другие способствующие факторы. Я уже неоднократно отмечал влияние рассогласования стимулов: стимулы руководителей банков не были согласованы с целями других заинтересованных сторон и общества в целом. Свою роль сыграло и то, что покупатели активов обладали неполной информацией: хотя одной из социальных функций финансовых рынков является сбор, оценка и распространение информации, но при этом рынки имеют возможности для использования в своих целях неосведомленности людей, и этой возможностью они безжалостно воспользовались.

До кризиса Гринспен и те, кто выступал за идею минимального регулирования, считали, что, поскольку финансовые институты могут самостоятельно регулировать свою деятельность, правительство должно сосредоточить свои усилия лишь на защите мелких инвесторов, но даже при таком подходе все активнее насаждалось применение принципа caveat emptor — покупатель должен сам проявлять бдительность. И даже после того, как стало известно о самых вопиющих случаях хищнического кредитования, представление о том, что «спасение утопающих — дело рук самих утопающих», все еще сохранялось. Однако сейчас произошел ментальный разворот: затраты, возникшие из‑за искаженных теорий дерегулирования, достигли очень больших размеров и распространились на всю мировую экономику. Предполагаемые выгоды от наступления эпохи инноваций оказались иллюзией. В этой главе я рассматриваю вопрос о том, почему финансовая система не функционирует так, как ей следовало бы это делать, а также останавливаюсь на некоторых реформах, которые необходимо провести в финансовом секторе, в том числе: пересмотр стимулов и повышение прозрачности; введение ограничений на принятие чрезмерных рисков; снижение угрозы, связанной с существованием банков, слишком крупных для того, чтобы позволить им рухнуть; а также принятие необходимых мер в отношении некоторых из наиболее сложных финансовых продуктов, включая деривативы.

Искаженные стимулы

Банкиры (по крайней мере, большая их часть) не рождаются более жадными, чем другие люди. Может быть, они становятся такими просто потому, что у них больше возможностей и более сильные стимулы вести себя таким образом, что это причиняет вред другим. Когда частные вознаграждения согласуются с общественными целями, все работает хорошо; если же такой согласованности нет, на свет могут появляться уродливые создания. Как правило, в условиях рыночной экономики стимулы хорошо согласованы друг с другом. Например, на конкурентном рынке дополнительный доход компании, которая произвела дополнительную тонну стали, равен цене этой стали, а ценность дополнительной тонны стали для ее потребителей отражается в цене; точно так же дополнительные расходы на производство еще одной тонны стали отражают ценность требуемых для ее производства дополнительных ресурсов (железной руды, угля и т. д.), что отражается в стоимости этих ресурсов. Вот почему, когда компания добивается максимальной прибыли, она, в идеале, добивается еще и максимального общественного благополучия, выраженного в виде разницы между продажной ценой произведенного продукта и стоимостью ресурсов, использованных в процессе производства. Но, с другой стороны, на финансовых рынках стимулы искажены, причем часто очень сильно.

Важным примером искажения стимулов является оплата труда руководи гелей: очень многие из них получают фондовые опционы. В финансовом секторе большая часть вознаграждения руководителям выплачивается в виде бонусов, размер которых зависит от величины полученного организацией дохода (объема выручки). Сторонники таких систем вознаграждения утверждают, что они обеспечивают мощные стимулы, побуждающие руководителей усердно работать. Но на самом деле этот аргумент является лицемерным, так как руководители отыскивают способы, позволяющие им получать высокое вознаграждение даже в том случае, когда дела их компании идут ни шатко ни валко. На практике оказалось, что зависимость показателей деятельности компании от величины заработной платы руководства является очень слабой, что подтверждается и тем фактом, что руководители компаний с рекордными убытками получили многомиллионные бонусы. Некоторые фирмы в этом отношении пошли настолько далеко, что изменили формулировку применяемых стимулирующих выплат. Теперь у них вместо бонусов за показатели деятельности выплачиваются бонусы, предназначенные для удержания руководителей. Однако, как бы подробно ни обсуждался этот вопрос, главное здесь следующее: оплата руководителей остается высокой, и когда показатели деятельности организации хорошие, и когда они плохие8.

Во многих секторах, где пробовали «вознаграждать по результатам работы», от этого подхода давно уже отказались. Если работники получают вознаграждение па основе сдельной оплаты, у них есть свобода выбора, которой они почти все пользуются: они почти всегда производят самые некачественные продукты. В конце концов, им ведь платят из расчета произведенного количества, а не качества. Этот феномен наблюдался и по всей финансовой цепочке, особенно во времена нынешнего кризиса, когда ипотечные брокеры стремились выдать столько кредитов, сколько могли, не задумываясь о том, будут ли эти кредиты возвращены или нет. Инвестиционные банки предложили столько сложных ипотечных продуктов, сколько смогли, и происходило это только потому, что их служащим платили именно за количество выданных кредитов.

Руководители, получавшие в качестве оплаты фондовые опционы, были заинтересованы в том, чтобы сделать все возможное, чтобы повысить цену акций своей фирмы, прибегая для этого и к бухгалтерским манипуляциям. Чем выше будут цены этих акций, тем большую ценность приобретают их опционы. Они знали, что цена акций поднимется тем выше, чем большим будет размер объявленной прибыли, и они знали, что рынки можно легко обмануть. Одним из самых простых способов повышения объявленной прибыли были манипуляции с балансовыми отчетами, когда потенциальные убытки в балансовом отчете не учитывались, зато в него включались сомнительные поступления платежей. Инвесторы и регуляторы были предупреждены о подобных уловках, но, по–видимому, не извлекли должного урока: в основе многих скандалов, связанных с доткомовским (технологическим) пузырем, раздутым в конце 1990–х годов, лежал именно «творческий» подход к ведению бухгалтерского учета9.

При применении «очень мощных» схем стимулирования в области финансов банкиры делились друг с другом доходами, но не делали этого с убытками. Размер бонусов определялся на основе краткосрочных показателей деятельности, а не долгосрочных.

Словом, в финансовом секторе действительно были стимулы, побуждавшие его участников идти на рискованные варианты, сочетавшие высокую вероятность получения сверхприбыли и небольшую вероятность катастрофы. Если все можно продумать так, что наступление катастрофы окажется возможно лишь в далеком будущем, такой вариант считается приемлемым. Вполне вероятно, чистая прибыль в итоге может оказаться даже отрицательной, но об этом никто не узнает до тех пор, пока не будет слишком поздно что‑то менять. Современный финансовый инжиниринг предоставил инструменты для создания продуктов, которые идеально соответствуют этому описанию.

Можно проиллюстрировать сказанное подходящим примером. Предположим, можно инвестировать деньги в безопасные активы с доходностью 5% годовых. Но мастера финансового дела разработали продукт, который почти всегда обеспечивает доходность в 6%, скажем, на протяжении 90% времени его применения. При помощи какой‑то магии им, похоже, удалось обогнать рынок, причем не на чуть–чуть, а на внушающие удивление 20%. Но в оставшиеся 10% времени существования этого финансового продукта инвестор теряет все. Выходит, что если рассматривать данный финансовый продукт на всем промежутке обращения, его доходность оказывается ниже среднерыночной — 4,5%, это значительно меньше 5%, которые можно заработать, инвестируя в безопасные активы. У данного инновационного продукта выше риск и ниже средняя прибыль по сравнению с безопасным активом. Но, учитывая, что период низкой доходности наступает лишь раз в десять лет, до наступления этой катастрофы инвестор может наслаждаться довольно длительным периодом, в течение которого финансовые волшебники будут переигрывать рынок и обеспечивать более высокую инвестиционную прибыль.

Бедствия, которые возникли из‑за этих искаженных финансовых стимулов, для нас, экономистов, могут быть в какой‑то степени утешительными: паши модели предсказывали, что участники рынка будут придерживаться близорукой стратегии и принимать на себя слишком высокие риски. То, что произошло, подтвердило эти прогнозы. К тому же в «реальной экономике» было трудно отыскать какие‑то сверхвозможности, которые объяснялись бы применением описанных выше инноваций, предложенных на финансовом рынке. В итоге справедливость экономической теории получила еще одно подтверждение. Стало очевидным несоответствие между частными доходами и предоставленной обществу отдачей: финансовые спекулянты были щедро вознаграждены, но они участвовали в настолько рискованных сделках, что это привело к возникновению огромных экономических рисков, которые никак не компенсировались.

Корпоративное управление

Схемы стимулирования, порождавшие несогласованную мотивацию разных участников, в конечном счете не принесли пользы ни акционерам, ни обществу в целом. Чистая прибыль многих крупных банков за 5–летний период, с 2004 по 2008 год, была отрицательной10. Акционер, вложивший 100 долл. в Citibank в 2005 году, в конце 2008 года владел акциями, которые на тот момент стоили 13,9 долл.

Схемы стимулирования, однако, оказались очень выгодными для руководителей банков, и хотя некоторые из них были настолько недальновидны, что держали значительную часть своего личного богатства в обесценившихся акциях своих банков, в большинстве своем они в настоящее время являются богатыми, а иногда и очень богатыми людьми.

Руководство осталось безнаказанным благодаря плохой системе корпоративного управления. Американские корпорации (как и во многих других странах) лишь номинально управляются акционерами. На практике бразды правления находятся в руках менеджеров, которые управляют бизнесом в своих интересах11. Во многих корпорациях, акции которых распределены среди очень широкого круга владельцев, большая часть членов совета директоров назначается с подачи менеджеров, а они, естественно, заинтересованы в том, чтобы места в совете заняли «свои люди». Совет директоров принимает решения о размере оплаты труда менеджеров, а компания со своей стороны обеспечивает хорошее вознаграждение для членов совета. Очень комфортная ситуация для участников этих отношений.

После скандала с Enron в целях совершенствования корпоративного управления Конгресс принял новый, как считается, жесткий закон Сарбейнса—Оксли, который получил скандальную известность, вступив в силу в июле 2002 года. Сторонники корпоративного сектора утверждали, что этот закон возлагает на бизнес непомерно тяжелое бремя. Я же критиковал этот закон за то, что по многим вопросам он оказался недостаточным12. В нем не уделено должного внимания порочным стимулам, породившим все то неэтичное корпоративное поведение, которое было описано выше. Он не требует от компаний показать четко и открыто, что именно получают руководители в виде фондовых опционов13.

Правила бухгалтерского учета фактически поощряют использование именно такого варианта выплаты вознаграждения. Компании с удовольствием этим пользуются, поскольку это позволяет им обеспечивать высокую оплату руководителям таким образом, чтобы акционеры не знали обо всех расходах, связанных с этим вознаграждением. Закон сохранения материи говорит, что повышение оплаты труда руководства всегда осуществляется за счет кого‑то другого; в случае фондовых опционов этим «кем‑то» оказываются акционеры корпорации.

То, что у руководства были стимулы — и возможности — для создания таких систем вознаграждения, которые позволяли бы им получить выгоды за счет других, по–видимому, совершенно очевидно. Но до сих пор остается загадкой, почему этого не понимали акционеры. Может быть, недостатки, заложенные в систему корпоративного управления, делали практически невозможным оказание прямого воздействия на руководителей, но инвесторам и в этом случае следовало бы «наказывать» корпорации, использующие подобные системы стимулирования, путем давления на цену их акций. Тем самым они могли бы послать предупреждающий сигнал, после получения которого в поведении руководства произошли бы нужные изменения. Но они этого не сделали.

Что надо сделать?

Одним из наиболее важных направлений реформирования является сокращение масштабов конфликтов интересов и возможностей для близорукого и сопряженного с принятием чрезмерных рисков поведения. Это объясняется одной простой причиной: если у банкиров неверные стимулы, они пойдут на все, чтобы обойти любые регулирующие правила. Добиться коренного изменения ситуации можно при помощи простых реформ, предусматривающих установление размера оплаты труда руководителей на основе долгосрочных показателей деятельности и обеспечение того, чтобы банкиры не только получали свою долю при наличии корпоративной прибыли, но и несли ответственность за убытки. Если фирмы используют вариант «поощрительных выплат», это должны быть действительно поощрительные выплаты: фирма должна продемонстрировать, что существует зависимость между размером оплаты труда руководства и долгосрочными показателями деятельности организации15.

Однако для эффективного решения проблем, возникающих из‑за искаженных структур стимулирования, поощряющих злоупотребления и искажения, нужны реформы в области корпоративного управления, чтобы сделать менеджеров в большей степени подотчетными людям, которые владеют компанией16. Акционеры должны иметь больший вес при определении размера вознаграждения менеджеров (это называют «мнением при назначении оплаты труда»), а корпоративные отчеты должны, по крайней мере, четко показывать, сколько именно средств в настоящее время выплачивается в виде фондовых опционов и других форм скрытой компенсации. Об отвратительном состоянии дел в области корпоративного управления лучше всего свидетельствует тот факт, что корпорации развернули целую кампанию против законов, которые всего лишь требуют, чтобы акционеры получили право рекомендательного голоса при определении размеров вознаграждения, причитающегося менеджерам принадлежащей им компании17. Может быть, акционеры номинально и являются собственниками корпораций, но на сегодняшний день у них даже нет права голоса при установлении оплаты труда тем, кто, как считается, работает на них.

Отсутствие прозрачности

Критические высказывания в адрес финансовых рынков всегда начинаются с упоминания об отсутствии там прозрачности или, как ее еще называют, транспарентности. Конечно, за этими терминами стоит другое слово «информация». Каждый paз после возникновения кризиса становится очевидным, что информации не хватало: никто не понес бы свои деньги на Уолл–стрит, если бы знал, что их инвестиции закончатся неудачей. Однако существует большая разница между той информацией, которую одна сторона хотела бы предоставлять только в ретроспективе, и действительным отсутствием прозрачности. Никто не может иметь всю ту информацию, которой он хотел бы обладать, чтобы на ее основе принимать свои решения. Работа на финансовых рынках предусматривает выведывание необходимой информации и формирование на основе этой ограниченной информации выводов о рисках и прибыли.

Для меня вопрос о транспарентности на самом деле представляет собой вопрос об обмане. Американские банки активно вводили всех нас в заблуждение: они выводили рисковые активы с балансовых отчетов, и поэтому никто не мог надлежащим образом их оценить. Достигнутые ими масштабы жульничества являются ошеломляющими: Lehman Brothers мог, к примеру, незадолго до прекращения своей деятельности сообщить, что чистая стоимость их банка составляет около 26 млрд долл., и при этом иметь дыру в балансовом отчете, по размерам приближающуюся к 200 млрд долл.

Если бы рынки работали хорошо, банки (и страны), которые были бы более открытыми в своих действиях, могли бы получить капитал с меньшими затратами. Для получения такого рода прозрачности нужны соответствующие рыночные стимулы — достижение сбалансированности затрат и выгод от сбора, анализа и раскрытия дополнительной информации. Но рынки сами по себе, кажется, не в состоянии обеспечить надлежащую степень транспарентности, и поэтому правительству приходится вмешаться и требовать раскрытия определенной информации19.

Без наличия надежной и полной информации рынки не могут работать эффективно, и важная роль в обеспечении рынков такой информацией принадлежит системе бухгалтерского учета, благодаря которой участники рынка могут осмысленно интерпретировать получаемые данные. Но ни одна система учета не является совершенной, и поэтому в ходе этого кризиса практика осуществления учетной функции породила большие споры20. В настоящее время основная полемика ведется по поводу «переоценки активов в соответствии с их текущими рыночными ценами», то есть учета стоимости активов, находящихся на балансах компаний, по их рыночной стоимости (конечно, при наличии рыночной цены таких активов).

Некоторые представители финансового сектора всю вину за проблемы, с которыми они столкнулись, сваливают на особенности правил ведения бухгалтерского учета, связанные с переоценкой активов по их рыночной стоимости. Если бы им не нужно было сообщать о том факте, что накопившиеся у них ипотечные залоги вряд ли будут выкуплены, то их счета выглядели бы гораздо лучше, и никто не стал бы высказывать по этому поводу никаких опасений. Сторонники рыночного фундаментализма, которые так усердно вещали о преимуществах чудесной системы рыночного ценообразования, вдруг утратили свою веру. Когда цены недвижимости и производных финансовых продуктов стали снижаться, они начали утверждать, что рынок не показывает «истинные цены», отражающие фактическую ценность этих активов. Конечно, во время надувания пузыря ни один из них никогда не высказывал подобных сомнений, но ведь тогда высокие цены означали высокие бонусы и позволяли более активно заниматься кредитованием. И, разумеется, никто из них не предложил вернуть свои бонусы, когда «прибыль», на основе которой были рассчитаны размеры их вознаграждения, оказалась фальшивкой.

Но на самом деле коммерческие банки не должны были переоценивать большую часть имевшихся у них активов на протяжении длительно- то времени. До марта 2009 года им приходилось лишь уточнять стоимость тех ипотечных залогов, по которым вероятность неплатежа была высокой. Затем в своем движении к еще большей непрозрачности банки даже получили право не корректировать при помощи списания многие из таких проблемных ипотечных залогов21. Они перешли от переоценки активов по их рыночной стоимости к «переоценке надежд». Это позволило некоторым банкам сообщать о гораздо более высокой прибыли, чем разрешалось прежде, но, с другой стороны, это ослабило доверие к публикуемым ими цифрам и привело лишь к отсрочке того момента, когда этим организациям все равно придется приводить в порядок свои балансовые отчеты.

(Это было не единственным проявлением известного феномена, когда виновником плохих новостей — в данном случае о плачевном состоянии балансовых отчетов банков — назначают того, кто приносит такие новости. По мере развития кризиса еще одним требованием банков, помимо отказа от переоценки активов по их рыночной стоимости, стало запрещение «коротких» продаж. Совершая «короткие» продажи, инвесторы ставят на то, что цены продаваемых ими акций снизятся. Когда многие инвесторы полагают, что дела некой компании пойдут плохо, и начинают активно продавать ее акции, очевидно, что цена таких акций падает. «Короткие» продажи обеспечивает важные стимулы для участников рынка, под действием которых они стараются выявить случаи мошенничества и безрассудного кредитования. Некоторые специалисты считают, что такие продажи сыграли более важную роль в борьбе с неэтичным корпоративным поведением, нежели государственные регулирующие органы. Но в ходе этого кризиса, как я уже отметил, банки, которые обычно верят в достоинства рынка, утратили эту веру; они хотели, чтобы те, кто оптимистично оценивает перспективы банков, имели бы возможность отдать свои «голоса» в поддержку банков путем приобретения акций, по не хотели, чтобы их оппонентам была предоставлена возможность поступить аналогичным образом — осуществлять «короткие» продажи.)

Безусловно, банки были чрезмерно оптимистичны, и для этого у них имелись серьезные стимулы. По мере развития кризиса они надеялись, что единственной их проблемой будет всплеск «иррационального пессимизма». Если бы люди чувствовали уверенность, рыночные цены продолжали бы расти. К сожалению, экономика дает мало оснований для оптимизма. Доверие, конечно, необходимо, но важны и другие составляющие реальности, такие, как внутренние убеждения, чувства, желания и неприязнь. Реалии именно этого кризиса достаточно просты: плохие кредиты предоставлялись на основе пузыря людям, которые не имели финансовой возможности их погасить. Рыночные цены несовершенны, но в общем и целом они все еще представляют собой лучшую из доступной информацию о стоимости активов. Конечно, вряд ли целесообразно оставлять получение оценок на усмотрение банкиров. У них слишком много стимулов для искажения предоставляемой информации, что проявляется особенно сильно в тех случаях, когда на основе этой информации можно прийти к предположению, что у банка нет денег.

Тем не менее даже при плохо продуманных регулирующих правилах учет на основе переоценки стоимости активов мог бы повлиять на величину циклических колебаний. Этот кризис, как я уже отмечал, несмотря на все появившиеся новомодные продукты, очень сильно напоминает по своей сути динамику развития аналогичных событий, происходивших в прошлом: чрезмерное расширение кредита, выдаваемого под залог недвижимости. В хорошие времена стоимость этих активов слишком высока, так как они растут при надувании пузыря. Поскольку заемщики в этих условиях выглядят богаче, банк может одолжить им больше. В период бума случаи дефолта случаются редко, а прибыль банков достаточно высока, чтобы они имели возможность выдавать больше кредитов. Когда рынки «корректируются», цены снижаются, число случаев дефолта возрастает, и в такой изменившейся ситуации банк оказывается не в состоянии или не хочет так же активно заниматься кредитованием, как прежде. Из‑за снижения банками объема кредитования страдает экономика. В результате этого еще больше кредитов переходит в категорию плохих, а стоимость активов снижается еще сильнее. Правила бухгалтерского учета, предусматривающие переоценку активов в соответствии с их текущими рыночными ценами, обязывают банки действовать более дисциплинированно: когда стоимость кредитного портфеля снижается из‑за увеличения количества дефолтов, банк должен признать, что теперь он уже не так богат, как ранее, а это означает, что ему следует либо сократить объем кредитования, либо получить дополнительный капитал. Но в период рецессии второй вариант обычно исключается.

Поэтому учет в текущих ценах, по–видимому, может привести к более значительным колебаниям в масштабах кредитования.

Однако рассматриваемая здесь проблема вызвана не переоценкой активов как таковой, а тем, как она реализуется. Регулирующим органам следовало бы сдерживать объем кредитования в хорошие времена, что ослабило бы чувство эйфории и уменьшило бы размер пузыря, но в плохие времена, напротив, увеличивать масштабы кредитования22.

Есть и другие легко решаемые проблемы, вызванные необходимостью рыночной переоценки стоимости активов. Одна из них вызвана тем, что очень активные сторонники такой переоценки стали злоупотреблять своим подходом и делали это без учета его ограничений, в том числе связанных с различными целями использования бухгалтерской информации. Например, при проведении переоценки активов по рыночной стоимости банки также корректируют и свои обязательства. Когда рынок считает, что банк может обанкротиться, стоимость его долговых обязательств снижается, в результате чего банк фиксирует в своих учетных документах капитальную прибыль. Конечно, это абсурд: создается впечатление, что банк получает прибыль, и это происходит лишь потому, что все считают, что он вот–вот обанкротится. Банкам, работающим с депозитами до востребования, то есть с теми вкладами, чьи владельцы могут потребовать вернуть их в любое время, целесообразно пользоваться консервативной оценкой стоимости своих активов. Вкладчик всегда хочет знать, сможет ли данный банк выполнить свои обязательства. Достаточную ли сумму банк сможет выручить, если продаст свои активы (а сделать это он может только по рыночным ценам)?23

В предыдущей главе мы видели, что хитрости с бухгалтерской отчетностью привели к усугублению проблемы сберегательных банков, что, в конечном счете, вызвало необходимость увеличения объемов оказанной им помощи. В ходе кризиса 2008 года правительство, которое пошло на смягчение стандартов бухгалтерского учета, опять ведет нас по той же дороге. Была надежда, что на этот раз за попытки играть на возрождении кто‑то сполна получит по заслугам. Может быть, это и произойдет, но, скорее всего, эта надежда не оправдается24.

В условиях нынешнего кризиса отказ от правил учета, требующих переоценки активов по рыночным ценам, оказывает особенно негативное влияние: он препятствует банкам осуществлять реструктуризацию ипотечных кредитов и задерживает проведение финансовой реструктуризации, в которой экономика так нуждается25. Если банки задержат реструктуризацию, цены, может выть, и вернутся к прежним уровням, и тогда ипотечные кредиты будут погашены. Но, вполне вероятно, этого не произойдет. Но, опять же может быть, тем временем они смогут получить большую часть причи тающихся им платежей26, а огромный спред между банковскими ставками по кредитам и дисконтной процентной ставкой позволит им справиться с убытками, когда они в конце концов решат с ними разобраться27.

Что надо сделать?

Ослабление стандартов бухгалтерского учета, произошедшее в апреле 2009 года, было шагом в неправильном направлении: нужно было, наоборот, подтвердить приверженность учету, предусматривающему переоценку активов в соответствии с их текущими рыночными ценами, но подходить к применению этих правил с большой осторожностью. Если банк хочет показать, что он настроен более оптимистично, чем рынок, он вправе это сделать, и если инвесторы этому поверят, то и хорошо.

Но вот ведение бухгалтерских документов таким образом, чтобы скрыть от инвесторов реальное положение дел и преувеличить свои доходы, должно быть признанно незаконным в такой же мере, как и сокрытие истинной информации от налоговых органов (занижение дохода). Все «забалансовые» фокусы, к которым банки активно прибегали в прошлом, должны быть запрещены. Если оплата труда руководства в виде фондовых опционов прямо не запрещена, от банков, которые пользуются такой системой, следует потребовать иметь больший размер собственного капитала и платить более высокие ставки при страховании вкладов. По меньшей мере, все условия по таким опционам должны быть полностью раскрыты, чтобы больше не создавалась видимость, что вознаграждение руководителей падает на них как манна с небес, а не из карманов акционеров.

И, наконец, прозрачность, если мы хотим, чтобы это слово имело смысл, должна быть всеобъемлющей. Если обходные пути будут существовать, нет никаких сомнений, что они обязательно будут использованы. Огромная доля глобального перемещения капитала идет через тайные гавани вроде Каймановых островов: они никогда не стали бы финансовым центром, пропускающим через себя 2 трлн долл., только по той простой причине, что тамошняя погода особенно способствует ведению банковского дела28. В глобальной системе регулирования были преднамеренно созданы лазейки, чтобы отмывать деньги, уклоняться от налогов, избегать соблюдения регулирующих правил и заниматься другой незаконной деятельностью. После событий 11 сентября правительству удалось закрыть их как каналы предоставления безопасных гаваней для средств, предназначенных для проведения террористических операций, но эти ограничения являются слишком мягкими и не позволяют предотвратить использование этих каналов для других неблагоприятных деяний29.

Сложность, выходящая за пределы прозрачности

Значительную роль в развитии этого кризиса, наряду с отсутствием транспарентности, сыграла и слишком большая сложность финансовых инструментов. Финансовые рынки создали настолько сложные продукты, что, даже если бы все их детали были известны, никто не мог бы в полной мере понять, каковы реальные риски их применения. Даже банки, имевшие в своем распоряжении все необходимые сведения и все данные, не смогли точно выяснить, какова на самом деле их финансовая позиция.

Рынки не осуществили оценку сложных продуктов. Это было сделано лишь по результатам прогона различных вариантов компьютерных моделей, независимо от сложности продуктов и без учета того, что эти модели, скорее всего, не могли должным образом переработать весь объем требуемой информации30. Оказалось, в эти модели не были включены некоторые очень важные компоненты; а результаты моделирования неизбежно зависят от допущений и исходных данных, введенных в модели (см. главу 4). Например, модели, в которых уделялось мало внимания риску снижения цен и коррелированному с ним риску дефолта, могли выдавать оценки, очень сильно отличающиеся от истинных значений, при этом при повышении вероятности дефолта эти оценки очень сильно менялись.

Даже сейчас не до конца ясно, необходимы ли были все эти новые инструменты. В финансовой системе всегда были продукты, связанные с распределением и управлением рисками. Инвестор, желающий выбрать очень безопасный актив, мог купить казначейский вексель. Тот же, кто был готов пойти на немного больший риск, мог приобрести корпоративную облигацию. Еще больший риск сопровождали сделки с акциями (паями). Некоторые риски, например от смерти ключевого служащего или пожара, можно было застраховать в страховых компаниях. Можно было даже защитить себя от риска повышения цены нефти. Но в рекламе новых рискованных финансовых продуктов акцент делался на том, что они позволяют «управлять рисками с тонкой настройкой». В принципе, эти новые инструменты могли обеспечить более совершенное управление рисками и даже понизить операционные издержки. На практике, однако, они разрешили людям вступать в более крупные и рискованные авантюры, требующие для участия в них все меньшего и меньшего капитала.

Часть задач, которые решались при компьютерном моделировании, была направлена на достижение максимальной доли, скажем, ипотечного субстандартного кредитования с очень низким качеством, которое могло бы получить сначала рейтинг ААА, затем рейтинг АА и так далее, чтобы в результате максимизировать суммы, которые могли быть получены при нарезке и дальнейшей упаковке ипотечных продуктов. Прич№м без применения подобной алхимии исходные ингредиенты могли получить разве что самый низкий рейтинг — Е Продукт, получаемый в результате такой обработки, оказывался чрезвычайно сложным.

Как уже было показано выше, банкам не нравится прозрачность. Полностью прозрачный рынок был бы очень конкурентным, а при жесткой конкуренции получаемые банками прибыли и платежи неизбежно сократились бы. Поэтому финансовые рынки преднамеренно создавали сложные продукты, используя их как способ снижения фактической транспарентности без нарушения действующих правил. Обеспеченная таким образом сложность позволяла банкам получать более высокие платежи, то есть повышать свое благополучие за счет более высоких операционных издержек. К тому же при использовании продуктов, «сделанных на заказ», труднее осуществлять сравнение цен, а конкуренция при их продаже на рынке становится менее острой. В течение какого‑то времени такие продукты действительно работали, хотя бы в том смысле, что они обеспечивали банкам более высокую прибыль. Но, с другой стороны, именно сложность стала причиной последующих бед финансового сектора. Никто до сих пор не доказал, что повышение эффективности за счет принятия чрезмерных рисков когда‑нибудь в полной мере компенсирует все те убытки, которые понесли и налогоплательщики, и экономика в целом.

Принятие чрезмерных рисков

12 ноября 1999 года Конгресс принял закон Грэмма, Лича и Блили, который также называют законом о модернизации финансовых услуг, что стало кульминацией многолетних титанических усилий лоббистов, представляющих интересы банковских и финансовых отраслей, по сокращению регулирования в сферах их деятельности. Главным сторонником принятия этого закона Конгрессом был сенатор Фил Грэмм, который его там и представлял. Появление на свет этого закона позволило крупным банкам добиться достижения своей давней желанной цели — отмены закона Гласса—Стиголла.

После Великой депрессии правительство постаралось получить ответы на важные вопросы. Что стало причиной депрессии? Как можно предотвратить ее повторение? Регулирующая структура, которую создало в то время правительство, хорошо служила и стране, и всему миру и в значительной степени способствовала беспрецедентно долгому периоду стабильности и роста. Краеугольным камнем всей регулирующей конструкции был закон Гласса—Стиголла от 1933 года. Он разделил деятельность коммерческих банков (которые выдают деньги в кредит) и инвестиционных банков (которые организуют продажу облигаций и акций), чтобы избежать очевидного конфликта интересов, возникающего в том случае, когда один и тот же банк занимается эмиссией акций и кредитованием.

У закона Гласса—Стиголла была и вторая цель — добиться, чтобы те, кому поручено заботиться о деньгах простых вкладчиков, пользующихся услугами коммерческих банков, не участвовали в рискованных сделках инвестиционных банков, чья основная цель — добиться максимальной отдачи от вложенных средств. Так как сохранение уверенности в том, что механизм выплат надежен, было очень важной задачей, в этом законе правительство предусмотрело создание системы страхования вкладов, хранящихся в коммерческих банках. Заявив об этих государственных гарантиях, правительство хотело добиться, чтобы коммерческие банки действовали консервативно. С другой стороны, такой подход не соответствует корпоративной культуре инвестиционных банков.

Регулирующие правила, появившиеся на светпосле Великой депрессии, возможно, не соответствовали реалиям двадцать первого века и должны были пройти через процесс адаптации, в том числе чтобы учесть возросшие риски, связанные с такими явлениями, как деривативы и секьюритизация. Но уж, конечно, эти правила не должны были отменяться полностью. Успокаивая критиков, которых беспокоили проблемы, возникшие в предыдущие годы, которые привели к принятию нового закона, его сторонники не находили других аргументов, кроме как «доверьтесь нам». Они утверждали, что создадут что‑то вроде Китайской стены, которая разведет непреодолимые разногласия между двумя направлениями банковской деятельности, что позволит добиться того, что проблемы, связанные с конфликтом интересов, не повторятся вновь. Скандалы в сфере бухгалтерского учета, которые произошли через несколько лет, показали, что построенная этими специалистами «Китайская стена» оказалась настолько низкой, что через нее можно было легко перешагнуть31.

Но наиболее важное последствие отмены закона Гласса—Стиголла было косвенным. Когда эта отмена позволила вновь объединить инвестиционную и коммерческую банковскую деятельность, доминирующее место в этом симбиозе заняла культура, свойственная инвестиционному бизнесу. В обществе существовал спрос на такую высокую доходность, обеспечить которую можно было лишь при помощи большого кредитного плеча и высокого риска. Еще одним последствием отмены регулирующего закона стало снижение конкурентоспособности и усиление концентрации банковской системы, главными участниками которой являлись ставшие еще более крупными банки. За годы, прошедшие после принятия закона Грэм- ма, рыночная доля пяти крупнейших банков увеличилась с 8% в 1995 году до 30% в настоящее время. Одной из отличительных особенностей бан- ковской системы США раньше являлся высокий уровень конкуренции и наличие множества банков, обслуживающих различные сообщества и различные ниши рынка. Теперь это преимущество было утрачено, что привело к возникновению новых проблем. К 2002 году кредитное плечо, используемое крупными банками, составило 29 к 1, то есть снижение стоимости их активов на 3% привело бы эти банки к краху. Но Комиссия по ценным бумагам и биржам (SEC) не предпринимала никаких действий для исправления этой ситуации, а лишь приводила доводы в пользу саморегулирования, исходя из довольно спорной идеи, что банки, мол, могут на самом деле сами навести порядок в своем хозяйстве. Затем, после принятия в апреле 2004 года еще более спорного решения, банкам предоставили фактически неограниченную свободу, после чего некоторые из них увеличили свое кредитное плечо до соотношения 40 к 1. Регуляторы, как и инвестиционные банки, похоже, слишком сильно прониклись идеей о том, что при использовании более совершенных компьютерных моделей риск–менеджмент становится совсем не сложной задачей33.

Что надо сделать?

Справиться с принятием чрезмерных рисков легко: нужно лишь ввести ограничения и повысить стимулы банков, препятствующие стремлению к высоким рискам. Запрет на использование методов стимулирования, поощряющих принятие чрезмерных рисков, а также принуждение банков действовать более открыто — это, конечно, долгий путь. Того же результата можно добиться, если потребовать от финансовых институтов, ведущих деятельность, сопряженную с высоким уровнем риска, увеличить размер собственного капитала и платить более высокие проценты за страхование вкладов. Но нужны и другие реформы: следует в значительной степени ограничить размер кредитного плеча (и менять его величину в зависимости от этапа бизнес–цикла); следует ввести специальные ограничения на операции с особо опасными финансовыми инструментами (такими, как кредитные дефолтные свопы, обсуждаемые ниже).

Учитывая, через что пришлось пройти нашей экономике, становится ясно, что федеральные власти должны возродить закон Гласса—Стиголла, хотя и в скорректированном варианте. Другого выбора у них просто нет: любой институт, пользующийся преимуществами коммерческого банка, в том числе и государственными гарантиями, должен быть строго ограничен в возможности брать на себя риск34.

Тут все объясняется просто: существует слишком много конфликтов интересов и слишком много проблем, чтобы допускать совмещение коммерческой и инвестиционной банковской дея- тельности. Обещанные выгоды от отмены закона Гласса—Стиголла оказались иллюзорными, а затраты — даже более значительными, чем могли себе представить критики отмены этого закона. Эти проблемы проявились особенно остро в отношении слишком крупных для краха банков. Настоятельную необходимость в быстром восстановлении закона Гласса—Стиголла можно подтвердить поведением в последнее время ряда инвестиционных банков, для которых торговля в очередной раз оказалась одним из основных источников прибыли. Легкость, с которой все крупные инвестиционные банки осенью 2008 года решили стать «коммерческими банками», вызвала тревогу: они предвкушали получение подарков от федерального правительства и, по–видимому, были уверены, что их безрассудное поведение не будет существенно ограничено. После этого они получили доступ к дисконтному окну ФРС и поэтому могли занимать почти под нулевую процентную ставку. При этом они знали, что защищены государственными гарантиями и потому могут продолжать все так же заниматься своими очень рискованными сделками. Такое положение дел следует рассматривать как абсолютно неприемлемое.

Слишком большие для краха

Как мы уже видели, все крупные американские банки стали слишком большими, чтобы можно было допустить их крах, не опасаясь за здоровье всей финансовой системы. Банки прекрасно об этом знали и потому, в полном соответствии с экономической теорией, брали на себя повышенные риски. Как уже отмечалось в главе 5, администрации Буша и Обамы внедрили новую концепцию: они утверждали, что некоторые банки слишком велики для того, чтобы их проблемы рассосались (или чтобы в них была проведена финансовая реструктуризация), то есть они слишком большие, чтобы применительно к ним можно было воспользоваться стандартными процедурами, побуждающими акционеров нести убытки и переводить держателей долговых обязательств в категорию акционеров. Вместо выполнения этих действий правительство фактически предоставило страховку (без получения страхового взноса) и для владельцев долговых обязательств, и для акционеров, что вело, помимо прочего, к подрыву всей рыночной дисциплины.

У проблемы слишком больших для краха банков существует очевидное решение — разделение их на отдельные составляющие. Если они слишком большие для краха, это значит, что они слишком большие и для существования. Единственным доводом в пользу существования этих огромных учреждении было утверждение о наличии значительной экономии, получаемой за счет эффекта масштабности, которой на самом деле не было. Этот аргумент можно выразить другими словами: так как эти учреждения действовали намного эффективнее, чем аналогичные заведения меньших размеров, то ограничение их размера приведет к значительному повышению затрат. Лично я никогда не видел никаких признаков того, что указанные эффекты проявляли себя в реальной жизни. Более того, факты свидетельствуют об обратном, о том, что слишком большие для краха или для финансового решения их проблем банки также являются и слишком большими для эффективного управления ими. Их конкурентное преимущество возникает лишь из их монопольной власти и скрытых субсидий правительства.

Эта идея вовсе не является радикальной. Для описания рассматриваемой здесь ситуации Мервин Кинг, управляющий Банком Англии, использовал почти те же самые слова: «Если некоторые банки считаются слишком большими для краха… значит, они непозволительно крупные»35. Пол Волкер, в прошлом председатель Федеральной резервной системы США, бывший одним из авторов доклада, опубликованного в январе 2009 года, также хорошо высказался по этому поводу.

«Почти неизбежно сложность многих специфичных видов деятельности, присущих только рынку капитала, и считающееся при этом необходимым соблюдение конфиденциальности ограничивают степень прозрачности как для инвесторов, так и для кредиторов… На практике при применении любого подхода следует исходить из того, что масштабы таких рисков, как потенциальная волатильность и наличие конфликтов интересов, будет сложно и измерять, и контролировать. Опыт свидетельствует, что в условиях стресса запасы капиталов и кредитов направляются на покрытие убытков, что приводит к ослаблению защищенности интересов клиента. Сложные и неизбежные конфликты интересов, возникающие между клиентами и инвесторами, могут быть очень острыми. Кроме того, в той мере, в какой осуществляемые компаниями специфичные виды деятельности проводятся под контролем правительства и защищены от потенциально возможного полного краха, существует явно выраженный элемент недобросовестной конкуренции с институтами, действующими в полной мере самостоятельно… [И] возникает вопрос: может ли при наличии всех этих сложностей, рисков и потенциальных конфликтов даже самый ответственный совет директоров и высшее руководство компании разобраться в столь разнообразном и сложном комплексе видов деятельности, чтобы сохранить над ними контроль?»

Волкер объясняет, какой должна быть одна из ключевых реформ, связанных с крупными банками, деятельность которых застрахована правительством, ограничение масштабов «специфичных» видов деятельности и рискованных сделок, совершаемых без опаски за счет поддержки со стороны властей. Никаких оснований для объединения этих рисков не существует. Но теперь, когда крупные банки стали еще больше, возникли и другие проблемы: некоторые из них фактически обладают «инсайдерской информацией», благодаря которой они могут получить прибыль. Они знают, в частности, что делают многие другие участники рынка, и могут использовать эту информацию для извлечения прибыли, которая будет получена в ущерб другим участникам рынка. При создании неравных условий они одновременно искажают рынок и подрывают доверие к нему. Кроме того, они получают несправедливое преимущество при выписывании кредитных дефолтных свопов и любых других подобных им «страховочных» инструментов. Крах АIG продемонстрировал, насколько важна осведомленность о «риске другой стороны», то есть знание реального положения дел. Такая осведомленность дает большое преимущество крупным банкам, так как всем известно, что их деятельность фактически гарантируется государством. И может быть, не случайно так велика доля кредитных дефолтных свопов, выданных крупными банками.

Результатом такого подхода стала неправильная динамика развития событий: крупные банки получили конкурентное преимущество по сравнению с другими, но добились такого положения дел не благодаря своим реальным экономическим преимуществам, а лишь за счет искажений, спровоцированных неявными гарантиями правительства. Существует риск того, что с течением времени в финансовом секторе будут возникать все большие перекосы.

Крупные банки никак не отвечают за развитие экономики США. Хваленая синергия, возникающая в результате объединения различных частей финансового сектора, оказалась еще одной иллюзией, более очевидными стали неудачи в области менеджмента и наличие конфликтов интересов. Словом, разрушение этих монстров приведет к незначительным потерям при крупном выигрыше. Объединение под одной крышей страховых компаний и инвестиционных банков является чем угодно, но только не тем, что абсолютно необходимо для осуществления основных функций коммерческих банков, и поэтому их следует отделить друг от друга.

Процесс разделения крупных банков на составляющие может быть медленным и встречать на своем пути политическое сопротивление. Даже если соглашение об ограничении размера банков будет достигнуто, при реализации его положений на практике могут быть выявлены упущения. Но г почему необходима атака сразу по трем направлениям: разделение на составляющие слишком больших для краха учреждений, значительное ограничение видов деятельности, которыми любые из оставшихся крупных учреждений могут заниматься, и калибровка ограничении, связанных с системой страхования вкладов и устанавливающих уровень достаточности капитала. Это позволит обеспечить равные условия для всех. Поскольку крупные учреждения накладывают на общество более высокий риск, чем небольшие организации, их следует обязать иметь больший размер собственного капитала и платить более высокие взносы при страховании вкладов37.

Все регулирующие положения, обсуждавшиеся до этого, должны применяться к этим учреждениям более жестко. И, прежде всего, им нельзя разрешать использовать такие системы стимулирования персонала (особенно управленческого уровня), которые поощряют служащих идти на чрезмерные риски и вести себя недальновидно38. Введение ограничений на круг допустимых видов деятельности может привести к снижению прибыли крупных банков, но так оно и должно быть. Высокие доходы, которые они получали в прошлом, были результатом участия в очень рискованных сделках, оплачиваемых американскими налогоплательщиками.

Слишком большие для краха банки следует заставить вернуться к скучному бизнесу — предоставлению традиционных банковских услуг. Существует множество других не кредитных организаций, менее крупных и более агрессивных, которые не настолько велики, чтобы их крах привел к дестабилизации всей экономики, и которые в состоянии взять на себя выполнение всех тех рискованных операций, которыми злоупотребляли крупные банки.

Тедди Рузвельт, когда он впервые выступил за принятие антимонопольного законодательства, а случилось это в декабре 1901 года, в равной степени сделал это как из‑за опасений, связанных с политической властью, так и из‑за беспокойства по поводу возникновения рыночных диспропорций. На самом деле существует очень мало фактов, свидетельствующих о том, что он разобрался в выводах, сделанных экономистами на основе проведенного стандартного анализа, показавшего, как монопольная власть искажает распределение ресурсов. Даже если слишком большие для краха банки не имели бы возможности повышать цены (критическое условие в современном антимонопольном анализе), их все равно следует разделить на отдельные составляющие. Очевидная способность крупных банков противостоять проведению необходимых реформ в области регулирования уже сама по себе является доказательством той огромной силы, которой они обладают, и подчеркивает, насколько важно принять требуемые меры.

Одно из последовавших после возникновения кризиса оправданий, к которому прибегли Федеральная резервная система и министр финансов Генри Полсон, объясняя, почему они решили не приходить на выручку Lehman Brothers, состояло в том, что у них не было законных полномочий для того, чтобы что‑то предпринять. В то же время они утверждали, что времени, в течение которого было попятно, что Lehman Brothers находится на грани краха, было достаточно для того, чтобы рынки сами позаботились о своей защите. Представители правительства лукавят, поскольку в том случае, если они считали, что им не хватает необходимых законных полномочий, они имели все возможности для того, чтобы обратиться за ними к Конгрессу. Беспрецедентные меры, которые они приняли в отношении AIG всего через два дня, позволяют предположить, что довод о «нехватке законных полномочий» был всего лишь лучшей отговоркой, которую они смогли придумать, когда стало ясно, что их более ранние доводы о том, что крах Lehman не представлял собой какой‑либо системной угрозы, оказались несостоятельны. Хотя слухи о возможной кончине Lehman ходили в течение нескольких месяцев, система, очевидно, не позаботилась о принятии мер профилактики, а ФРС и Министерство финансов, что еще более примечательно, этого, похоже, не поняли.

Даже с учетом сказанного одна из реформ, которые необходимо провести, связана с предоставлением ФРС и Министерству финансов более значительных полномочий при принятии решений, касающихся финансовых учреждений, чье банкротство может поставить экономику в тяжелое положение. Но хотя эта реформа действительно нужна, она никак не решает базовой проблемы — существования слишком крупных финансовых институтов. Поэтому даже предоставление ФРС и Министерству финансов дополнительных полномочий все равно не дает возможности получить ответ на важный вопрос: что следует сделать? Если эти финансовые институты слишком велики, чтобы их проблемы можно было решить, или если они в состоянии убедить доверчивую администрацию, что они все равно будут слишком большими независимо от имеющихся у правительства правовых полномочий, это означает, что они застали власти врасплох, оставив им «один–единственный выход» — закачать деньги налогоплательщиков в банковскую систему, чтобы живущие там монстры могли продолжить свое существование.

Проблемы, однако, лежат еще глубже. На самом деле огромное значение имеет не только размер, но и взаимосвязанность учреждений. Крах даже относительно небольшой организации (например, Bear Stearns) и тот страх, который он вызвал, смог привести к каскаду последствий, и произошло это потому, что в финансовой системе все составляющие очень сильно переплелись друг с другом. Поэтому организации, которые слишком сильно завязаны с другими участниками, получают такое же конкурентное преимущество, как и просто слишком крупные для краха банки. (Одним из нововведений в финансовой системе, приведшим к столь тесному переплетению финансовых институтов, были деривативы, о которых рассказывается ниже.)

Необходимо не простое предоставление полномочий, обеспечивающих власти возможностью принимать решении, а превентивные меры. Правительство должно быть в состоянии не допустить возникновения ситуаций, при которых появляются особые организации: слишком большие для краха, слишком большие для решения их проблем и слишком вовлеченные во взаимосвязи с другими участниками рынка. Правительство должно иметь возможность оперативно выбирать нужный вариант из имеющегося в его распоряжении арсенала средств, дабы не прибегать к таким «вынужденным», по словам его представителей, мерам, как предоставление банкам неограниченной финансовой помощи и защита интересов акционеров и владельцев долговых обязательств39.

Рискованные инновации: деривативы

Финансовые рынки действовали инновационно, но не всегда так, что это шло на пользу стабильности и производительности в экономике. У них были стимулы, побуждающие их создавать сложные и непрозрачные продукты, такие как обеспеченные долговые обязательства (collateralized debt instruments, CDOs), а также осуществлять нарезку, упаковку и переупаковку ипотечных ценных бумаг во все более сложные продукты40.

Когда спекулятивные сделки с зерном, золотом, нефтью или свининой перестали нести в себе требуемую степень риска, они изобрели «синтетические» финансовые продукты — деривативы, созданные на базе основных сырьевых товаров. Потом в азарте и суматохе метафизической изобретательности они придумали синтетические продукты, создаваемые на основе синтетических продуктов. Вряд ли многим было понятно, насколько лучше такие новые финансовые инструменты помогали экономике управлять серьезными рисками, но многим было ясно, что они открывают новые возможности для получения более высокой прибыли.

Эти деривативы относятся к той категории инноваций, которыми финансовые рынки гордятся больше всего. Их название — деривативы, или, как их еще называют, производные — очень многое говорит об их сущности: их стоимость определяется стоимостями некоторых других активов, то есть является их производной. Скажем, к категории деривативов относится ставка на то, что в следующий понедельник цена какой‑то акции будет выше 10 долл. А вот ставка на рыночную стоимость ставки на то, что в следующий понедельник цена какой‑то акции будет выше 10 долл., является производной на основе дериватива. Существует бесконечное множество таких продуктов, которые можно было бы придумать. Деривативы являются обоюдоострым мечом. С одной стороны, они могут быть исиользоваиы для управления рисками. Если Southwest Airlines беспокоит возможный рост цены топлива, эта компания может застраховать этот риск и купить нефть на фьючерсном рынке, зафиксировав сегодняшнюю цену на поставку через шесть месяцев. Используя деривативы, Southwest Airlines также может получить «страховой полис» от риска повышения цены. Операционные издержки при этом могут быть немного ниже, чем при прежнем способе хеджирования, например покупке или продаже нефти на фьючерсных рынках.

С другой стороны, как отметил Уоррен Баффет, деривативы могут выступать в качестве финансового оружия массового поражения, чем они на самом деле и оказались для AIG, когда привели к краху этой компании, а заодно нанесли ощутимый вред большей части экономики. AIG продавала «страховки» от краха других банков, особый вид дериватива, который называется кредитный дефолтный своп. Страхование может быть очень прибыльным бизнесом, когда страховщику не приходится слишком часто производить выплаты по страховым случаям. Особенно выгодным оно может быть в краткосрочной перспективе: страховщик загребает деньги, выплачиваемые ему клиентами в виде взносов, и до тех пор, пока не происходит страхового случая, все выглядит благополучно. AIG полагала, что она купается в деньгах. Какова была вероятность того, что такая крупная фирма, как Bear Stearns и Lehman Brothers, когда‑нибудь окажется банкротом? Даже если существовала потенциальная опасность того, что крупные организации не справятся с управлением своими рисками, правительство, безусловно, окажет им помощь.

Компании, специализировавшиеся на страховании жизни, умеют точно оценивать риски. Они могут не знать, как долго проживет конкретный человек, но исходят из того, что в среднем американцы живут, скажем, 77 лет (нынешний показатель средней предстоящей продолжительности жизни после рождения человека). Если страховая компания страхует большое число американцев, она может быть практически уверена в том, что средняя продолжительность жизни ее клиен тов будет близка к этому значению. Кроме того, эти компании могут получить данные о продолжительности жизни, учитывающие такие факторы, как профессия, пол, доход и так далее, и сделать еще более точный прогноз о продолжительности жизни конкретного человека, решившего застраховаться41. Более того, за некоторыми исключениями (например, войны и эпидемии), риски являются независимыми, то есть вероятность смерти одного человека никак не связана с вероятностями смертей других людей.

Однако оценка того риска, что конкретная фирма станет банкротом, не похожа па оценку ожидаемой продолжительности жизни. Подобные крахи в бизнесе не происходят каждый день, и, как мы видели, величина риска банкротства одной фирмы может быть в значительной степени связана с судьбой другой компании. AIG полагала, что она хорошо разбирается в сущности управления рисками. Но на самом деле это было не так. Она продавала кредитные дефолтные свопы, в которых предусматривалось, что она в одно и то же время должна осуществить огромные выплаты; их общая сумма превышала количество денег, имевшихся у этой крупнейшей в мире страховой компании. Поскольку те, кто купил страховые полисы, хотели быть уверены в том, что при наступлении страхового случая они получат предусмотренные страховкой деньги, они, исходя из складывающегося на рынке представления о том, что риск банкротства стал выше, требовали, чтобы страховая компания внесла обеспечение. Именно этого AIG и не смогла выполнить, что в конечном итоге привело ее к тяжелейшему кризису.

Кредитные дефолтные свопы сыграли отвратительную роль в нынешнем кризисе, и это произошло по нескольким причинам. Без правильной оценки того, сможет ли продавец страхового полиса выполнить свое обещание, люди не столько покупают полис, сколько оказываются втянутыми в азартную игру. Некоторые из таких игр были особенно своеобразными и привели к появлению порочных стимулов. В Соединенных Штатах и в большинстве других стран мира человек не может купить страховой полис на жизнь постороннего человека, если у него есть в этом экономический интерес (так называемый страхуемый интерес). Жена может купить страховку от смерти мужа; компания может застраховаться на случай смерти важного для нее служащего. Но если Боб получает полис страхования на Джима, с которым он никак не связан родственно, то в этом случае возникают самые извращенные стимулы: Боб оказывается заинтересован в ранней смерти застрахованного Джима.

Если какое‑то финансовое учреждение получило бы страховой полис на случай прекращения деятельности («смерти») Lehman Brothers, у него появился бы стимул как43 можно скорее увидеть кончину Lehman. Надо учесть и то, что любому участнику или группе участников доступно множество видов самых различных инструментов, при помощи которых можно манипулировать рынком, причем этот арсенал увеличился, когда финансовые рынки стали более сложными. Рынки кредитных дефолтных свопов были небольшими, и поэтому на них было легко снизить цену, всего лишь высказав предположение, что вероятность банкротства высока. Это могло повлечь за собой целую цепочку последствий. Цены акций после распространения подобных слухов, вероятно, упали бы. Те, кто занимал короткие позиции по этим ценным бумагам, то есть делали ставку на снижение их цены, оказывались в выигрыше и получали прибыль; а участники, занимавшие в этих сделках противоположную позицию, несли убытки. В рассматриваемой ситуации может быть множество контрактов, как это было у AIG, условия которых предусматривали, что Lehman должен повысить величину залога. Такое развитие событий может повлечь за собой массовое изъятие вкладов из банка теми, чьи депозиты не были застрахованы (в случае с Lehman они все были застрахованы). Банк может столкнуться с кризисом ликвидности. Вероятность его банкротства возрастает, в результате чего нападение на компанию через кредитные дефолтные свопы оказывается в некотором смысле самосбывающимся пророчеством.

Деривативы сыграли важную роль в расширении масштабов кризиса еще в одном важном отношении. Крупные банки не смогли точно оценить свои активы и пассивы по позициям с деривативами. Банк А может заключить пари с банком Б о том, что выплатит ему 1000 долл. в том случае, если в следующем году цена нефти вырастет на 15 долл. Но на следующей неделе банк А решает, что он хочет отменить эту ставку. Простой способ, позволяющий это сделать, — просто внести плату за прекращение обязательства. Но это было бы слишком просто. Вместо этого банк А договаривается еще обо одной сделке, по условиям которой уже банк Б соглашается выплатить банку А 1000 долл., если в следующем году цена нефти повысится на 15 долл. Если цена нефти действительно вырастет, ничего не произойдет. Ситуация будет такой, словно сделка была отменена, но это произойдет лишь при условии, что ни одна из сторон не станет банкротом. Участники в этом случае не учли важности риска контрагента, то есть риска того, что один из двух банков может обанкротиться. Если банк А обанкротится, банк Б все еще будет должен ему 1000 долл., если цена нефти повысится на 15 долл. Но банк А в новых условиях уже ничего не должен банку Б, или, точнее, он должен ему те деньги, которые не может заплатить. Поэтому теперь сделка не обязательно закончится точным расчетом исходя только из рыночных условий.

Когда банк спросили бы, почему он просто не отменил свою первую сделку, а вместо этого предпочел участвовать в компенсирующих операциях, из‑за которых он рисковал триллионами долларов, то его ответ был бы таким: «Мы и представить себе не могли, что возможен дефолт». Но ведь они торговали кредитными дефолтными свопами с крупными банками, в основе которых лежала идея, что риски дефолта существуют. Это еще один пример своеобразной интеллектуальной несогласованности, которая пронизывала эти рынки.

Банки, как считалось, должны быть хорошими менеджерами рисков, причем, как опять же считалось, в число этих рисков входил и риск контрагента. Но по крайней мере некоторые из банков на самом деле управляли рисками не слишком умело. Именно по этой причине банкротство AIG поставило под угрозу всю финансовую систему и могло ее обвалить. Многие банки полагали, что они купили страховой полис — у АIG — и таким образом застраховались против различных рыночных рисков. Эта уверенность позволяла им действовать более рискованно, чем в том случае, если бы у них не было такого полиса. Кончина АIG оставила бы их в очень рискованном положении. Регуляторы, позволившие банкам взять на себя более высокий риск, полагали (ошибочно), что совокупный портфель рисков этих банков находится под контролем; а приобретение страхового полиса позволяло банкам взять на себя больше рисков. Если бы страховых полисов АIG (как и аналогичных услуг страхования, предоставлявшихся другими финансовыми учреждениями) не существовало, регулирующие органы потребовали бы от банка доказать, что у него достаточно капитала, чтобы справиться с взятыми им рисками. Если банк не мог найти нужный капитал, ему пришлось бы снизить объем своего кредитования, что способствовало бы экономическому спаду.

Когда вы покупаете полис страхования жизни, вы хотите быть уверены в том, что компания, у которой вы покупаете страховку, в момент вашей смерти будет продолжать свою деятельность. В Соединенных Штатах страхование жизни регулируется очень серьезно, а вот продажа того вида страховых полисов, которые финансовые учреждения покупали для управления своими рисками, не регулировалась вообще никак. Более того, на практике американские финансовые рынки, как мы видели, сопротивлялись введению таких регулирующих правил44.

Теперь, уже после кризиса, встречаются отдельные попытки определить активы и пассивы, которые оказались подвержены наиболее высокому риску, но на пути этих инициатив возникли свои проблемы. Многие из де- ривативов были индивидуальными, то есть сделанными на заказ, и поэтому каждый из них имел свои особенности. В некоторых случаях для этого были веские основания: заказчик хотел застраховаться от какого‑то очень специфического риска. Но в большинстве случаев складывается впечатление, что настоящая причина повышенного интереса к таким индивидуализированным продуктам заключалась в желании увеличить размер получаемых платежей. Конкуренция со стандартизированными продуктами может быть интенсивной, что приводит к получению небольшой прибыли. Если банки могли убедить своих клиентов, что им необходим именно индивидуальный финансовый продукт, это предоставляло продавцам хорошую возможность для повышения доходов. О трудностях, которые возникнут, когда придется «раскручивать» эти сложные продукты на отдельные составляющие, в то время почти не задумывались.

Сейчас все еще продолжаются дебаты о том, что побудило людей вложим, триллионы долларов в деривативы. Аргумент, в соответствии с которым это способствовало улучшению управления рисками, — например, те, кто имел в своем портфеле облигации некой компании, могли с помощью этих производных инструментов обезопасить себя от ее банкротства, — оказался несостоятельным. Однако, если вы хотите купить облигацию без кредитного риска, вы должны купить государственную облигацию с сопоставимым сроком ее погашения. Здесь все очень просто. Любой человек, покупающий 10–летнюю корпоративную облигацию, как считается, провел ее кредитную оценку, чтобы решить для себя, компенсируют ли проценты, превышающие проценты по 10–летним государственным облигациям, дополнительный риск возможного дефолта этой компании45.

Существует несколько возможных объяснений наблюдавшимся явлениям, и ни одно из них не подтверждает вклад деривативов в развитие экономики. Первое объяснение, о котором я уже упоминал, — это растущие платежи. Второе — регулятивный арбитраж: если банк якобы перекладывает риски на других, он сам может принимать на себя другие риски. Преимущества от перекладывания риска (особенно получение нормативных выгод) явно перевешивали связанные с этим расходы. Разве банки были настолько глупы, что не понимали риска контрагента? Может быть, они понимали, что этот риск существует, но они понимали и то, что регуляторы этот риск недооценивают, а возможности получения быстрой прибыли от регулятивного арбитража были слишком велики, чтобы им сопротивляться, хотя при этом будущее фирмы оказывалось под угрозой.

Существует и третье объяснение: Уолл–стрит порой воспринимается как казино для богатых людей. В неявном виде предполагается, что величина процентов, выплачиваемых по корпоративной облигации, учитывает и оценку вероятности дефолта ее эмитента. Если я считаю себя умнее, чем рынок, я готов сделать ставку с учетом этого суждения. На Уолл–стрит каждый уверен, что он умнее остальных или, по крайней мере, умнее среднего его представителя. В этом казино новым столом, за которым играют по–крупному, стали кредитные дефолтные свопы. Участвовать в азартных играх следует разрешать лишь взрослым людям, даже если при этом приходится действовать на иррациональной основе, когда каждый участник считает себя умнее всех остальных. Но при этом им не следует разрешать играть за счет всех нас, а именно это и происходит, когда азартные игры ведутся внутри финансовых институтов, особенно слишком больших для того, ч тобы государство могло допустить их крах.

ЧТО надо сделать?

Поскольку деривативы могут быть полезным инструментом для управления рисками, их пс следует запрещать, но их применение следует регулировать, чтобы они могли использоваться должным образом. При этом должна быть обеспечена полная прозрачность, фактическая конкуренция и достаточная «гарантийная маржа», подтверждающая, что участвующие в сделках могут выполнить свои обязательства и, что более важно, деривативы не поставят под угрозу всю финансовую систему. Чтобы добиться этих целей, следует обеспечить несколько условий: использование кредитных дефолтных свопов и некоторых других деривативов должно быть ограничено биржевыми операциями и ситуациями со «страхуемым риском». Если же полной прозрачности не будет, то есть предоставляемая информация будет ограничиваться, скажем, только сведениями о валовой подверженности риску, но без опубликования данных по каждой позиции, чтобы рынок мог оценить риск контрагента, катастрофы вроде той, которая случилась с АIG, не останутся лишь фактами прошлого. Однако требования о том, чтобы стандартизированные деривативы продавались только на биржах (или в расчетных палатах), недостаточно. Биржи должны быть обеспечены капиталами в необходимом количестве, в противном случае при возникновении неблагоприятных событий, таких как прорыв пузыря недвижимости, правительству снова придется вмешиваться и латать дыры. Однако некоторые из этих продуктов столь сложны и рискованны, что даже регулятору с самыми благими намерениями будут трудно убедиться, что имеющегося капитала достаточно, и поэтому существует реальная опасность, что в будущем регуляторы будет вести себя так же, как и регуляторы в прошлом, то есть ориентироваться в первую очередь на благосостояние финансовых рынков, а не на состояние экономики или интересы налогоплательщика. Чтобы этого не произошло, можно воспользоваться простым лекарством — потребовать солидарной ответственности всех участников рынка в отношении бирж: все, кто торгует на бирже, должны в случае необходимости выложить все, что у них есть, прежде чем налогоплательщик выложит хотя бы пенни. (Я подозреваю, что введение такого положения может привести к прекращению деятельности рынка, что станет доказательством того, что рынок существует только благодаря своей способности получать поддержку в виде денег, предоставляемых ему государством.)

Один из спорных вопросов, обсуждаемых в ходе этих дебатов, касается того, следует ли разрешать рыночный оборот сделанных на заказ внебиржевых финансовых продуктов. Сторонники нынешнего доминирующего подхода считают, что, хотя банки следует поощрять участвовать в сделках со стандартизированными продуктами, в то же время важную роль должны играть и индивидуализированные продукты; но предлагаемые участникам рынка внебиржевые продукты должны быть обеспечены достаточным капиталом и адекватным уровнем прозрачности. Есть опасения, что регуляторов «прижмут к стенке»: они сломаются и согласятся на вариант с неполной прозрачностью (в качестве стандартного аргумента для этого будет использован довод о необходимости соблюдения коммерческой тайны). Оказавшись перед выбором между созданием прозрачных биржевых деривативов и менее прозрачных внебиржевых деривативов, банки предпочтут вторые, если только размер дополнительного капитала, требуемого для обеспечения таких сделок, не будет слишком большим. В свою очередь регуляторы поддадутся давлению, в результате чего требования по дополнительному капиталу не будут установлены на слишком высоком уровне. Словом, если будут разрешены и биржевые, и внебиржевые деривативы, мы рискуем оказаться в ситуации, не очень сильно отличающейся от той, которая привела нас в состояние сегодняшней неразберихи.

Хищническое кредитование

Финансовые системы продемонстрировали, что им нельзя доверять продажу продуктов, удовлетворяющих запросы тех, кто их покупает. Возникающие при этом риски практически не поддаются оценке. Даже банкиры не смогли хорошо справиться с этой задачей. Почему же мы ожидаем этого от обычных людей? Во многих областях мы пришли к выводу о том, что концепция «пусть покупатель будет бдителен» не является достаточной. Причина этого проста: покупатели плохо информированы, и к тому же нельзя не учитывать существование информационной асимметрии. Именно поэтому, например, правительство регулирует вопросы безопасности, связанные с продуктами питания и лекарственными средствами46. Банки и другие финансовые учреждения воспользовались этой ситуацией; особенно их привлекали менее образованные американцы, на которых они «охотились» самыми разными способами. О некоторые таких приемах я уже упоминал, о других расскажу в ближайшее время. То, что банки ведут хищническую политику, было видно невооруженным глазом, и поэтому защитники прав потребителей неоднократно обращались к органам власти, настаивая на принятии законов, препятствующих применению подобных приемов. Но до сих пор хищным финансовым учреждениям удавалось успешно все эти попытки блокировать.

То, что необходимо создать, называется Комиссией по безопасности финансовых продуктов (Financial Products Safety Commission)47. Одной из задач такой комиссии было бы определение того, какие финансовые продукты являются достаточно безопасными, чтобы ими могли воспользоваться обычные люди. Необходимо также объяснение того, как и при каких обстоятельствах они могут это делать.

Недостаточный уровень конкуренции: подавляющие инновации

Когда на протяжении большей части последних двух десятилетий банки активно пытались заработать на рынках деривативов, они потратили немало энергии на то, чтобы пристрастить Америку жить в долг. Мы видели, как банкиры заманивали неосторожных людей ипотечными кредитами, которые их жертвам на самом деле были не по карману, но еще более отвратительными были приемы мошеннических операций с кредитными картами, применение которых после 1980 года быстро приняло огромный масштаб48.

Банки придумали множество новых способов, помогавших им увеличивать свою прибыль. Если человек опаздывал с платежами, его ждал не только штраф за просрочку платежа, но часто и повышение процентной ставки, причем порой банк начинал начислять свою комиссию на остатки раньше времени.

Однако самый хитроумный комиссионный платеж был установлен для продавцов, принимавших эти карты при оплате. Когда кредитные карты стали использоваться более широко, чему способствовали помимо прочего и различные приманки в виде тех или иных вознаграждений, которые предлагались держателям таких карт, владельцы магазинов пришли к выводу, что им придется принимать такие карты при оплате, поскольку если они этого делать не будут, то могут потерять слишком много покупателей: те просто уйдут к более сговорчивым конкурентам. Visa и Master Card знали о такой ситуации, как знали и то, что благодаря ей они могут эксплуатировать продавцов. Если банки при оплате картой берут комиссию в 2 или 3% стоимости товара, большинство торговцев согласятся на это, чтобы вообще не потерять покупателей. Тот факт, что современные компьютеры сделали фактические расходы на обслуживание транзакций по кредитным картам очень незначительными, во внимание не принимается. В этой области просто не было никакой фактической конкуренции, и поэтому банки могли этим воспользоваться. Чтобы избежать конкуренции, они настояли на том, чтобы продавцы не только не сообщали потребителям о том, каковы на самом деле затраты при использовании кредитной карты, но и не взимали плату за использование карт с покупателей. Visa и Master Card также потребовали от продавцов не осуществлять дискриминацию карт. Если продавец принимал карту Visa, он должен был принимать и все остальные карты, даже если условия, выставляемые при этом банками, были разными49. Словом, их монопольная власть была настолько велика, что они смогли добиться того, чтобы система ценовой конкуренции не работала. Если бы продавцы могли перенести свои платежи на покупателей, то владельцы более дорогих карт начали бы искать более выгодные варианты50. Но Visa и MasterCard постарались, чтобы в ценовом механизме произошло короткое замыкание.

Все это было бы невозможно, если бы регулирующие положения по обеспечению конкуренции были реализованы на практике должным образом. Но на деле происходило финансовое дерегулирование, сделавшее описанные выше антиконкурентные приемы с кредитными картами еще более эффективными. В свое время существовали законы, ограничивающие величину процентных ставок, которые назывались законами о ростовщичестве. Такие ограничения упоминаются еще в Библии и с очень давних пор использовались в большинстве религий, что связано с еще более давней историей ростовщиков (чью профессию часто называют второй древнейшей), которые эксплуатировали бедных заемщиков. Но современная Америка отбросила в сторону уроки об опасности ростовщичества. Когда процентные ставки так высоки, кредитование очень выгодно, даже если какой‑то процент владельцев карт не погашал своей задолженности. Было легче просто раздать кредитные карты любому, кто дышал, чем делать тяжелую работу по оценке кредитов и выводы о том, является ли данный человек кредитоспособным или нет.

Поскольку банки в основном пользовались двумя системами кредитных/дебетовых карт, Visa и MasterCard, и получали от этих дорогостоящих систем дополнительную прибыль, у них были все основания препятствовать разработке эффективного механизма электронных платежей, чем они успешно и занимались. Можно себе представить, какой должна быть такая эффективная система. В пункте покупки происходит мгновенная верификация (так это делается в наши дни), проверка того, что данная карта не украдена и что на счете владельца карты достаточно средств, чтобы выплатить запрашиваемую сумму. Затем необходимые средства мгновенно перечисляются со счета владельца карты на счет продавца. Все эти операции стоят несколько пенсов. Некоторые владельцы карт, возможно, договорились бы с банком о предоставлении им кредитной линии, что позволило бы им беспрепятственно получать овердрафт до установленной в соглашении величины, причем они могли бы платить за это по конкурентным процентным ставкам. Другие, возможно, предпочли бы ввести самоограничение, отказавшись от возможности овердрафта, зная, что за эту услугу банк берет грабительские проценты. Такой механизм совершения платежей будет работать гладко независимо от того, подключены к нему кредитные линии или нет. Этот эффективный механизм оплаты, состыкованный с кредитной системой, будет удобен для всех, за исключением банков, которые при его применении будут получать меньшие платежи51.

Представители финансовой системы США были достаточно умны и смогли придумать способы эксплуатации бедных американцев, но не смогли отыскать варианты, приносящие пользу этим людям. В Ботсване, одной из наиболее успешных стран Африки, я видел, как банки приходят в бедные деревни, чтобы предоставлять основные финансовые услуги людям, чьи доходы составляют лишь мизерную долю доходов самых бедных американцев. (В Ботсване средний доход на душу населения по–прежнему равен лишь 13 604 долл. 52)

Но в бедных районах Америки люди, которым нужна услуга по обналичиванию чеков, платят за нее до 20% суммы, указанной в чеке53.

Это направление деятельности является крупным источником банковской прибыли за счет эксплуатации бедных людей54.

Вопиющая алчность финансового сектора Америки, возможно, нигде не проявила себя более наглядно, чем в том политическом давлении, которое его представители оказали в ходе поддержки программы предоставления кредита студентам. Это еще один пример партнерства между частным бизнесом и государством, когда правительство берет на себя риск, а частный сектор получает вознаграждение. Правительство выступает гарантом по кредитам, выданным студентам, и поэтому их выдача является безрисковым бизнесом, но те, кто этим занимаются, могут устанавливать по этим кредитам процентные ставки так, словно риск неплатежа все же существует. Фактически, по некоторым оценкам, разница в расходах правительства на привлечение частного сектора в качестве партнера по сравнению с вариантом, при котором правительство само занимается кредитованием, за 10–летний период составляет 80 млрд долл. — щедрый подарок финансовому сектору55. Раздача денег в таких масштабах является приглашением к коррупции, и именно это произошло в данном случае. Кредитор обращается к членам приемной комиссии учебного заведения и убеждает их — при помощи взятки, — чтобы они рекомендовали студентам его программу кредитования. Коррупции этого рода не избежал даже такой престижный университет, как Колумбийский56. Но на самом деле коррупция началась уже на этапе принятия политических решений о разработке этой программы кредитования, которой все еще позволяют существовать.

Как добиться, чтобы регулирующие правила работали

Финансовому сектору необходимо регулирование, но чтобы оно было эффективным, нужны регулирующие органы, которые сами верят в необходимость применения регулирующих мер. В состав этих органов должны избираться те, кто может пострадать из‑за сбоев регулирования, а не те, кто благодаря этому выиграет57.

К счастью, большое количество специалистов по финансам работают в профсоюзах, неправительственных организациях (NGOs) и университетах. Поэтому не надо идти на Уолл–стрит и оттуда приглашать так называемых экспертов.

При обсуждении деривативов мы видели, что банкиры, даже если они добивались локальных побед, всегда хотели большего, например того, чтобы такие люди, как мешавший им Бруксли Борн, никогда не приходили к власти, в результате чего полномочия органов регулирования становились все более слабыми. Нам необходимо понять, под каким мощным давлением находятся регуляторы, и осознать, насколько высоким является риск назначения на ключевой пост еще одного Гринспена, еще одного человека, который на самом деле не верит в регулирование. Мы должны добавить к этой системе прозрачные правила регулирования, чтобы в значительной степени уменьшить количество лазеек, которые используются при применении этих правил на практике. Может быть, в этом случае даже желательно пойти на определенное дублирование функций, как это делается в сфере обеспечения конкуренции58:

расходы, возникающие из‑за ошибок в этой области, в тысячи раз больше затрат на реализацию этих правил. Также ясно, что, для того чтобы иметь на самом деле работающую систему регулирования, нам необходимо множество регулирующих органов: компетентных в различных областях финансовой деятельности (страховых услуг, ценных бумаг, банковских услуг); способных контролировать общую стабильность финансовой системы; оценивающих безопасность продуктов, продаваемых системой.

Разработка структуры регулирования будущего, очевидно, будет проходить в спорах, и в этих дебатах на первое место выйдут сражения за право влиять и контролировать. Самым странным предложением, выдвинутым администрацией Обамы, было предоставление Федеральной резервной системе, которая так бездарно проявила себя в ходе развития кризиса, еще больших полномочий. Это была еще одна попытка обелить виновных и наградить их за провал: проблемы банков были «незначительными», полому дайте им больше денег, чтобы они поступили с ними так, как им заблагорассудится, и сделайте это несмотря на то, что они не смогли правильно распорядиться теми деньгами, которые у них были; ФРС практически не имела проблем, поэтому дайте ей большую власть, хотя она не смогла должным образом применить и те полномочия, которыми она уже обладала.

За пределами финансов и финансового регулирования

В этой и в предыдущей главах я описал множество способов, при применении которых участники финансовой системы вели себя неправильно, и как это сошло им с рук. Я подробно перечислил длинный список проблем, имеющихся в финансовой системе, и отчасти сделал это потому, что они являются на удивление всеохватывающими. Но проблемы в экономике выходят за рамки финансового сектора, как и сбои в системе регулирования.

Я также упоминал о неудачах в области разработки и реализации на практике конкурентной политики и корпоративного управления, но и этим количество допущенных просчетов не ограничивалось. В 2005 году Конгресс принял закон о предотвращении злоупотреблений при банкротстве и о защите прав потребителя. Банки очень активно выступали за принятие этого закона, поскольку он предоставлял им новые полномочия, позволяющие тянуть деньги из карманов заемщиков. Хотя для себя банки выторговали право получения помощи со стороны государства, они выступали против предоставления какого‑либо временного облегчения для малоимущих граждан. Если их мало интересовала проблема моральной ответственности применительно к себе, то в отношении обычных людей, которые были введены в заблуждение при получении займов, банки утверждали, что любое послабление, предоставляемое таким заемщикам, будет отрицательно сказываться на стимулах. Конечно, будет, но на самом деле это лишь подтверждало, насколько плохо банки справляются с оценкой кредитоспособности своих заемщиков.

Действуя под прикрытием новых законов о банкротстве, банки были уверены, что могут предоставлять кредиты кому угодно. Один известный банк, который в настоящее время выживает за счет государственной поддержки, в своей рекламе заявлял: «Вы соответствуете нашим требованиям для выдачи кредита с самого рождения». Каждый подросток получал множество предложений по кредитным картам. Многие семьи попали в долговую кабалу: люди работали, чтобы платить банкам. Все большая и большая часть их дохода уходила на выплату пени и непомерных процентных платежей, из‑за чего у них было мало шансов начать новую жизнь. Финансисты, возможно, снова хотели бы вернуться к временам Оливера Твиста и к тюрьмам дли должников, но закон, принятый в 2005 году, был лучшим из того, чего они смогли добиться в сложившихся обстоятельствах. Они получили право забирать четверть заработной платы должника. Новый закон также поощрял кредиторов выдавать ипотечные кредиты па еще более плохих условиях, что отчасти объясняет, почему так много токсичных ипотечных кредитов было выдано уже после принятия этого закона.

Новый закон о банкротстве, более соответствующий американским ценностям, не только даст передышку семьям, оказавшимся в очень тяжелом положении, но и повысит эффективность рынка и заставит банки более ответственно относиться к оценке кредитных рисков. Банки жалуются на то, что отмена закона 2005 года может привести к повышению процентных ставок. Если это действительно произойдет, то так тому и быть: американцы слишком много назанимали, что обошлось очень дорого и нашему обществу, и всему миру. Поэтому будет лучше, если появятся стимулы для сбережения.

Свою роль в создании нынешней ситуации сыграла и налоговая система. Говорят, что налоговая система отражает ценности общества. Одной из странных особенностей налоговой системы США является ее отношение к спекулянтам, которые участвуют в рискованных сделках: она относится к ним лучше, чем к тем, кто усердно работает, чтобы заработать себе на жизнь. Ставка налога на увеличение рыночной стоимости капитала гораздо ниже ставки налога на заработную плату. Какого‑то внятного экономического обоснования этому не существует. Разумеется, общество может желать стимулировать некоторые виды рискованных инвестиций, так как они обеспечивают выгоды для широких слоев населения. Например, оно может поощрять инновации в прорывных областях, особенно в тех, которые особенно ему интересны, таких как изменение климата и здоровье людей. В этом случае правительству следует установить более низкие налоговые ставки на доходы с этих инвестиций (независимо от формы, в которой они будут получены, будь то прирост капитала или получение прибыли). Но спекуляции с недвижимостью, конечно, не относятся ни к одному из тех видов инвестиций, которым общество хотело бы предоставить определенные преференции. Земля останется землей независимо от того, будут ли выдаваться субсидии на ее покупку или нет.

Инновации

Критики введения нового жесткого регулирования заявляют, что оно будет препятствовать нововведениям. Но, как мы уже видели, большая часть инноваций, предложенных финансовой системой, была разработана для того, чтобы обой ти стандарты бухгалтерского учета, предназначенные для обеспечения прозрачности финансовой системы, регулирующие положения, целью которых были обеспечение стабильности и справедливости в финансовой системе, а также законы, направленные на то, чтобы создать справедливую налоговую систему. В то же время финансовая система не только не смогла распорядиться инновациями так, чтобы помочь обычным людям лучше управлять своими рисками, но и фактически сопротивлялась внедрению инноваций, которые работали на повышение благосостояния таких людей.

Когда я был членом Совета экономических консультантов при президенте Клинтоне, я настойчиво выступал, например, за использование облигаций, индексируемых с учетом инфляции. Люди, откладывающие деньги на будущую пенсию, на которую они выйдут через 30 или 40 лет, беспокоятся по поводу инфляции и правильно делают. В настоящее время уровень инфляции является низким, но мы знаем, что так было не всегда, к тому же многие считают, что впереди нас ожидает еще один период высокой инфляции. Люди хотели бы застраховаться от этого риска, но рынок не готов предоставить им такую услугу. Совет экономических консультантов предложил, чтобы правительство продавало облигации, индексируемые на величину инфляции, и тем самым фактически обеспечило бы их владельцам долгосрочную страховку от инфляции. Правительство несет ответственность за поддержание стабильности цен на приемлемом уровне. Если оно не может поддерживать эту стабильность, то должно платить за последствия.

Некоторые представители Уолл–стрит выступали против этой инициативы, поскольку они считали, что те, кто купит такие облигации, будут сохранять их до выхода на пенсию. Я полагаю, что это хорошо: зачем тратить деньги на операционные издержки, связанные с куплей–продажей? Но это не хорошо для Уолл–стрит, где главной целью является извлечение максимального дохода за счет высоких операционных издержек.

Можно привести еще один уместный в этом случае пример. Аргентина после финансового кризиса не знала, сколько денег она может выплатить своим кредиторам, и поэтому предложила им одно интересное новшество. Вместо того чтобы пытаться заплатить больше, чем она могла, что могло бы через несколько лет привести к очередному долговому кризису, Аргентина предложила своим кредиторам облигации, индексированные по величине ВВП. Выплаты по этим облигациям будут больше, если и когда доходы Аргентины возрастут. В этом случае интересы кредиторов будут согласованы с интересами Аргентины, и поэтому кредиторы постараются помочь экономике этой страны. Уолл–стрит сопротивлялась и введению таких облигаций59.

Лучше регулируемая финансовая система действовала бы инновационно там, где это на самом деле важно, направляя творческую энергию финансовых рынков па создание на конкурентной основе таких продуктов, которые позволяют повысить благосостояние большинства граждан. Например, можно было бы разработать эффективные системы электронных платежей, о чем уже говорилось в этой главе, или создать более совершенную систему ипотечных кредитов, о чем я рассказывал в главе 4. Создание финансовой системы, фактически выполняющей те функции, которые она и должна осуществлять, является важным шагом в реструктуризации экономики. Этот кризис может стать поворотным пунктом, и не только для финансового сектора, но и для экономики в целом.

Мы еще не закончили работу по реструктуризации финансовой системы и по переделке структуры регулирования, в соответствии с положениями которой работает финансовая система. Наша страна не добьется процветания, если она снова вернется к той финансовой системе, которая существовала до кризиса. Но это лишь один из многих вызовов, стоящих перед страной в посткризисном мире. В следующей главе обсуждается, что нужно сделать для того, чтобы извлечь из этого кризиса множество полезных уроков, которые пригодятся нам в будущем.

Глава 7. Новый капиталистический порядок

Осенью 2008 года мировая экономика или, по крайней мере, рынки самых сложных финансовых инструментов оказались на грани полного краха. Началось их свободное падение. Так как я уже видел много других кризисов, то был уверен, что этому ощущению свободного падения скоро придет конец. Так бывает с каждым кризисом. Но что будет потом? Мы не можем и не должны вернуться в тот мир, каким он был раньше. Многие из утраченных рабочих мест больше не восстановишь. Среднему классу Америки было тяжело и до кризиса. А каково ему будет, когда кризис закончится?

Этот кризис отвлек Соединенные Штаты и большинство стран мира от решения долгосрочных проблем, которыми все равно придется заниматься. Их список хорошо известен: здравоохранение, энергетика, окружающая среда, особенно в части изменения климата, образование, старение населения, сокращение производства, неправильно функционирующий финансовый сектор, глобальные дисбалансы, торговый и финансовый дефициты в США. В то время, когда страна старалась справиться с непосредственными проявлениями кризиса, все эти проблемы никуда не исчезли. Наоборот, некоторые из них стали еще более тяжелыми. Но имевшиеся для их решения ресурсы сейчас, возможно, значительно сократились, и произошло это потому, что правительство неправильно действовало в условиях кризиса, в частности, оно растратило значительные средства на спасение финансовой системы. Соотношение долга США к ВВП выросло с 35% в 2000 году до почти 60% в 2009 году, и даже если ориентироваться на оптимистичный прогноз администрации Обамы, в соответствии с которым в течение следующего десятилетия задолженность страны возрастет более чем на 9 трлн долл., то это соотношение вырастет еще больше и к 2019 году достигнет 70%1.

Реструктуризация экономики не произойдет сама собой. Центральную роль в этом процессе будет играть правительство. Впереди нас ожидает второй раунд масштабных изменений: финансовый кризис показал, что финансовые рынки не приведут себя в порядок автоматически. Но полученный урок является более общим, так как выходит за рамки финансовых рынков: существует важная роль, которую должно исполнять правительство. В ходе проведения «революции», осуществленной под руководством Рейгана и Тэтчер, эта роль была опорочена. Ошибочная попытка уменьшения значимости государства привела к тому, что в конце концов правительству пришлось взять на себя даже более важную роль, о которой при проведении «Нового курса» никто не мог и подумать. Теперь нам придется провести реконструкцию общества, чтобы добиться более точного баланса между ролью государства и ролью рынка. Более высокая степень такой сбалансированности может привести к более эффективной и более стабильной экономике.

В этой главе я рассматриваю две основные группы вопросов: что необходимо сделать, чтобы восстановить баланс между государством и рынком, и как осуществить реструктуризацию экономики, а также какой должна быть роль правительства в этой реструктуризации. Если мы хотим добиться успешной трансформации Америки, нам необходимо более четкое понимание — видение — того, куда мы должны идти, и более четкое представление о роли государства.

Проблемы, стоящие перед Соединенными Штатами, аналогичны тем, с которыми сталкиваются многие, если не большинство, промышленно развитые страны. Хотя многие из них лучше организовали работу по спасению своих банков и стимулированию экономики, они тоже столкнулись с заметным увеличением соотношения долга и ВВП. В некоторых из них проблемы, связанные со старением населения, стоят еще более остро, чем в США, за исключением, возможно, сферы здравоохранения. Необходимо учитывать и тот факт, что никто из них не сможет отыскать легких решений при реагировании на вызовы, связанные с изменением климата. Словом, почти все страны в ходе реструктуризации своих экономик сталкиваются с серьезными проблемами.

Необходимость реструктуризации экономики Честные оценки ожидающих нас перспектив

Хотя Америка в ближайшие годы, вероятно, останется страной с крупнейшей мировой экономикой, нельзя утверждать, что уровень жизни большинства американцев обязательно будет продолжать расти, как это было, например, в годы после Второй мировой войны2. Многие американцы жили и пока еще живут в фантастическом мире, созданном в результате легкого доступа к кредитам, но этого мира больше нет. Он не вернется и не должен быть восстановлен. Американцы, как и страна в целом, столкнутся с падением уровня жизни, поскольку до этого они долгое время жили явно не по средствам.

Пузырь скрывал тот факт, что экономическое состояние нации было не таким хорошим, каким оно могло или должно было быть. Повышенное внимание к ВВП вводило в заблуждение, о чем более подробно рассказывается в главе 10. Для многих групп населения будущие экономические перспективы уже сейчас выглядят слабыми: средний доход тридцатилетних мужчин в настоящее время ниже того, каким он был три десятилетия назад3. Большинство американцев уже столкнулись со стагнацией своих доходов, которая продолжалась в течение десятилетия. В первые годы этого десятилетия, когда многие увидели, что их доходы перестали расти или даже начали снижаться, они тем не менее продолжали поддерживать прежний уровень потребления, словно добились воплощения американской мечты. В ходе надувания пузыря на рынке жилья они могли увеличивать свое текущее потребление и делать вид, что и в будущем смогут рассчитывать на комфортную жизнь и обеспечивать образование для своих детей, благодаря чему те придут даже к еще большему процветанию, чем они сами. Но эти мечты лопнули вместе с пузырем на рынке недвижимости, мосле чего американцы столкнулись с более серьезными экономическими и медицинскими опасностями, так как почти 15% из них вообще не имели медицинской страховки4. Имеются и другие тревожные сигналы: в 2007 году Соединенные Штаты имели самый высокий показатель удельной численности населения, находящегося в тюрьме, — в 10 раз больше, чем во многих европейских странах5.

Остаются нерешенными и множество других проблем. Глобальное потепление требует проведения модернизации экономики, для осуществления ко торой нужны огромные инвестиции. Теперь стране нужно наверстать время, потерянное в период президентства Буша. Инфраструктура обветшала, свидетельством чего служат прорыв дамбы в Ионом Орлеане и обрушение моста в Миннесоте. И хотя в Соединенных Штатах создана первоклассная университетская система, лучшая в мире, средние показатели уровня знаний учащихся начальной и средней школы оказываются ниже среднего. Ученики в среднем получают более низкие оценки по естественным наукам и математике, чем их сверстники из большинства промышленно развитых стран6. Из‑за этого многие работники не готовы к решению задач двадцать первого века, с которыми им предстоит справляться в условиях глобальной конкуренции.

Экономика США нуждается в структурной перестройке по тем направлениям, которые пока строго не определены. Но уже сейчас ясно, что это потребует значительных ресурсов, которые могут быть обеспечены только за счет государственных средств. Ресурсы будут забираться из некоторых сильно раздутых секторов экономики (например, финансов и недвижимости) и тех секторов, которые являются слишком слабыми (например, производство) и передаваться другим, имеющим более привлекательные перспективы устойчивого роста.

Что‑то неладно: этот кризис выходит за границы финансов

Как уже объяснялось в других главах, американцы в течение многих лет жили в условиях, когда один пузырь сменял другой. Более того, появились масштабные глобальные дисбалансы: правительство США заняло у других стран деньги в сумме, равной 6% ВВП, и это было сделано в то самое время, когда оно должно было бы откладывать деньги, так как уже в ближайшие несколько лет США столкнется с проблемой, связанной с выходом на пенсию большого числа граждан, родившихся в период бэби–бума7.

Остальной мир стремился подражать Америке, но, если бы ему это действительно удалось, мир не смог бы выжить. Такой стиль потребления не способствовал сохранению устойчивости окружающей среды, однако американцы продолжали покупать автомобили, пожирающие все больше и больше топлива, а рентабельность всей автомобильной промышленности страны основывалась на предположении, что американцы и дальше будут поступать именно таким образом.

Большая часть остальной экономики, в том числе некоторые из самых успешных секторов, также покоилась на неустойчивом фундаменте. Одним из наиболее прибыльных секторов экономики был энергетический, угольная и нефтяная промышленность, которые добавляли в атмосферу парниковые газы, обеспечивая неопровержимые доказательства того, что ли выбросы способствуют динамичному изменению климата.

Основным направлением реструктуризации экономики является переход от экономики производства к экономике сферы услуг. В начале 1990–х годов возник спор по поводу качества новых рабочих мест, создаваемых в сфере услуг. Не происходил ли в стране процесс, при котором на место квалифицированных работников производственной сферы приходили люди, занимающиеся приготовлением гамбургеров? Однако внимательное изучение имевшихся данных показало, что в значительной части сферы услуг рабочие места были достаточно качественными, зарплаты — высокими, к тому же многие высокооплачиваемые профессии в этой сфере относились к финансовому сектору. Все это должно было стать новым фундаментом для американской экономики. Но при этом возникает вопрос: как средство для достижения цели может стать центром новой экономики? Мы должны признать, что в годы, предшествующие кризису, пропорции финансового сектора были завышенными: на него приходилось около 40% всех корпоративных прибылей, что свидетельствует о наличии явного перекоса9.

Место Америки в глобальном контексте

Любое представление, предусматривающее продвижение Америки вперед, должно формулироваться в рамках глобального видения. Нынешняя глобальная рецессия очень убедительно напомнила нам, что мы все находимся в тесной взаимосвязи. Сегодня мир должен справиться по крайней мере с шестью ключевыми экономическими вызовами, ряд из которых зависит друг от друга. Их устойчивость и сила проявления свидетельствуют о том, с какими трудностями столкнутся наши экономические и политические системы при решении проблем в глобальном масштабе. В настоящее время у нас просто нет эффективных институтов, способных помочь определить проблемы и сформулировать видение того, как их можно решить, не говоря уже о выработке конкретных шагов в нужном направлении.

Наиболее острой проблемой является разрыв между глобальным спросом и глобальным предложением. Глобальные производственные мощности сейчас загружены не полностью, и это происходит в мире, где очень много потребностей до сих пор остаются неудовлетворенными. Наибольшие проблемы наблюдаются в недоиспользовании человеческих ресурсов; помимо очевидной проблемы этого рода, выражающейся в виде около 240 млн безработных но всем мире, которые не могут найти работу из‑за экономического спада, миллиарды людей не имеют нужного образования, чтобы в полном объеме использован» свой человеческий потенциал, и, даже имея работу, они реализуют свои способности не в полной мере10.

Достойный труд очень важен для самооценки каждого человека, и если это условие не обеспечено, социальные потери не ограничиваются одним лишь падением объемов производства.

Конечно, наиболее серьезный вызов в области защиты окружающей среды связан с изменением климата. Скудные природные ресурсы мы тратим так, словно они являются бесплатными. Из‑за этого все цены оказываются искаженными, и в некоторых случаях очень сильно. В предыдущих главах было показано, как искаженные цены жилья привели к искажению экономики; а кризис продемонстрировал, насколько травмирующим может быть эффект «коррекции» рынка жилой недвижимости, причем из‑за длительной задержки с принятием необходимых мер это воздействие оказалось еще более сильным. Искажение цен на ресурсы, так или иначе связанные с окружающей средой, из‑за своих масштабов обладает примерно таким же влиянием. Корректировка в этом направлении экономической политики необходима, и, если произойдет задержка с ее проведением, затраты станут еще более значительными.

Проблему для глобальной стабильности создает и такое положение дел, которое мы теперь называем глобальными дисбалансами. Одна часть мира живет далеко не по тем средствам, которыми она обладает; другая часть производит продукции больше, чем она сама может потребить. Обе эти части мира связаны друг с другом, как партнеры, танцующие танго. Может быть, нет ничего особенно тревожного в том, что некоторые страны потребляют больше, чем могут оплатить, а другие меньше: это всего лишь свойство рыночной экономики. По–настоящему тревожит то, о чем уже говорилось в главе 1: масштабы заимствований США у остального мира. Только в 2006 году Америка взяла в долг более 800 млрд долл. Заимствования в таких объемах нельзя считать приемлемыми. Создаваемые при этом диспропорции могут устраняться самым беспорядочным образом и, возможно, приведут к очень разрушительным изменениям валютных курсов11.

То, что случилось во время этого кризиса, несомненно, происходило беспорядочно, но дисбалансы при этом никуда не исчезли. Особенно тревожен уже упоминавшийся ранее вывод о том, что Соединенные Штаты должны не занимать, а сберегать, так как в ближайшее время на пенсию отправится множество представителей поколения бэби–бума.

Двадцать ведущих стран мира, G-20 или «Большая двадцатка», предложили скоординированный макроэкономический ответ: Соединенные Штаты должны увеличить долю сбережений, а Китай — ее уменьшить, в результате чего дисбаланс сократится, что будет способствовать поддержанию сильной глобальной экономики. Такое стремление является, разумеется, благородным, но скорее всего каждая страна будет проводить, свою политику, в первую очередь руководствуясь собственными насущными задачами и интересами.

Соединенные Штаты, вполне вероятно, снизят свое потребление быстрее, чем Китай увеличит свое. Именно это, как складывается впечатление, и происходит на самом деле в настоящее время, хотя в 2009 году быстрый рост сбережений домохозяйств в США был компенсирован еще более быстрым ростом государственных заимствований12. Это может привести к снижению мирового совокупного спроса, и тогда добиться устойчивого восстановления глобальной экономики будет еще труднее.

В долговременной перспективе в ситуации, когда так много стран занимают для финансирования своих программ восстановления, возникает риск существенного увеличения процентных ставок. Некоторые страны с высокой задолженностью и с ограниченной возможностью повышения объема собираемых налогов могут столкнуться с финансовым кризисом. И даже те страны, которые кризис затронул в наименьшей степени, по- прежнему стоят перед трудным выбором. Рассмотрим США с их государственным долгом, размер которого скоро приблизится к 70% ВВП. Даже при небольшой процентной ставке, равной 5%, обслуживание этого долга потребует 3,5% ВВП, что составляет приблизительно 20% налоговых средств, поступающих в распоряжение правительства. Потребуется либо повысить налоги, либо сократить другие государственные расходы, либо применить оба этих способа. Обычно под нож в таких ситуациях идут инвестиции, а это ведет к снижению производства в будущем.

С другой стороны, повышение процентных ставок сослужит хорошую службу странам с высоким уровнем сбережений. Посмотрите на Китай, который сидит на резервах, в настоящее время превышающих более 2 трлн долл. При ставке 5% сами эти резервы генерируют доходы в размере 100 млрд долл. Сосредоточив основное внимание на выплатах Китаю под процентную ставку около 1%, Соединенные Штаты будут переводить в счет обслуживания долга всего лишь 15 млрд в год. При ставке в 5% Соединенные Штаты должны каждый год переводить в Китай 75 млрд долл. в виде процентов по принадлежащим Китаю американским облигациям на сумму 1,5 трлн долл.

После того как кризис привел к наступлению коллапса в инвестиционной деятельности, вполне естественно считать, что возник избыток сбережений. Традиционно сбережения воспринимаются как добродетель, и лично я до сих пор в этом уверен. Поэтому сфокусированность стран «Большой двадцатки» на стимулировании потребления может быть ошибочной политикой. Конечно, можно надеяться, что граждане из развивающихся стран смогут повысить свой уровень жизни и что это повлечет за собой увеличение потребления, получение большего объема медицинских услуг, стремление к более высокому уровню образования и т. д. Но мир столкнулся с огромными экономическими запросами: как я уже отметил выше, мир должен быть модернизирован для решения сложных задач, ответа на вызовы, связанные с глобальным потеплением; к тому же около 40% населения мира сейчас вынуждены жить менее чем на 2 долл. в день, и нужны масштабные инвестиции, чтобы изменить жизнь этих людей к лучшему. Проблема заключается в финансировании — направлении сбережений туда, где в них имеется острая потребность.

Четвертый вызов я называю производственной головоломкой. Производство уже давно стало кульминационным пунктом на определенной стадии развития, способом, при помощи которого развивающиеся страны переставали быть традиционными аграрными обществами. Работа в этом секторе традиционно хорошо оплачивалась и в двадцатом веке служила основой для формирования среднего класса и в Европе, и в Северной Америке. За последние десятилетия динамичное повышение производительности труда привело к тому, что даже в условиях роста этого сектора занятость в нем сократилась, и такое положение дел сохранится, скорее всего, и в будущем.

Пятый вызов связан с неравенством. Глобализация оказывает комплексное воздействие на распределение доходов и благосостояния во всем мире. Китай и Индия в настоящее время преодолевают отставание от про- мышленно развитых стран. А вот разрыв с Африкой за четверть века даже возрос, хотя спрос Китая на товары с этого континента помог экономике Африки (а также Латинской Америки) расти рекордными темпами — 7% в год. Этот кризис положил конец непродолжительной эпохе умеренного процветания. И даже в период такого процветания крайняя нищета по- прежнему оставалась проблемой: состояние самых бедных людей в мире очень заметно отличается от состояния самых богатых, и разрыв этот по всем критериям является немыслимым. В мире и сейчас есть еще около миллиарда людей, живущих менее чем на доллар в день.

В большинстве стран мира неравенство продолжает усиливаться, и одним из факторов, которые способствуют этому явлению, служит глобализация14. Это вызывает озабоченность не только гуманитарного характера. Имеющееся неравенство сыграло определенную роль и в наступлении нынешнего экономического спада: растущее неравенство усугубляет проблему ослабления мирового совокупного спроса: деньги идут от тех, кто их тратит, к тем, кто имеет больше того, чем им необходимо.

Последний вызов направлен против стабильности. Растущая финансовая нестабильность становится все более серьезной проблемой. Несмот- ря на заявления об улучшении положения дел на мировых финансовых рынках и наличие более глубоких знаний об экономическом управлении, экономические кризисы случаются все чаще и оказываются все более серьезными.

Все перечисленные различные составляющие в значительной степени взаимодействуют друг с другом: одни проблемы усугубляют другие, а стратегии, разработанные для решения одной сложной задачи, при их реализации могут ослабить влияние других программ, осуществляемых одновременно и предназначенных для устранения других проблем. Например, рост безработицы, ставший результатом финансового кризиса, оказал давление на заработную плату по всему миру и привел к ее снижению; в ходе этого процесса свои рабочие места, скорее всего, потеряют наименее квалифицированные работники. В Соединенных Штатах богатство представителей нижней половины социальной пирамиды в основном сосредоточено в их жилье, и это богатство было разрушено. Одной из причин, породивших глобальные дисбалансы, является усилившееся стремление к созданию резервов со стороны многих развивающихся стран, возникшее после восточно–азиатского кризиса. Этот кризис повлиял на развивающиеся страны таким образом, что сейчас они, вероятно, хотят иметь у себя еще больший объем резервов, из‑за чего проблема глобального дисбаланса только усугубляется. Совместное действие обоих этих явлений, растущего неравенства и растущего спроса на резервы, может усилить проблему недостаточности мирового совокупного спроса, что приведет к ослаблению мировой экономики.

Добиться более чем достаточного спроса, способного загрузить все производственные мощности во всем мире, можно, если перейти к более широкому и ориентированному на долгосрочную перспективу видению, в котором повышенное внимание уделяется положению бедных слоев населения и решению серьезной проблемы глобального потепления15. Более значительное потребление бедными людьми, в том числе и живущими в Китае, при одновременном снижении потребления богатыми (особенно в Соединенных Штатах) приведет к уменьшению масштаба глобальных дисбалансов.

Для реализации этого нового видения нужна будет новая экономическая модель: для обеспечения устойчивости необходимо снижение избыточного потребления и изменение направления инновационной деятельности. До сих пор слишком много инноваций предлагалось для экономии труда и слишком мало — для сохранения природных ресурсов и охраны окружающей среды, что неудивительно, если учесть, что цены на природные ресурсы не отражают их реальной ценности. При решении задачи повышения производительности труда было достигнуто так много успехов, что сейчас в большинстве стран мира появилась проблема устойчивой безработицы. Но при этом практически никаких успехов не было достигнуто в области сохранения природных ресурсов, в результате чего мы рискуем вызвать экологическую катастрофу.

Долгосрочные вызовы, стоящие перед Америкой

Проблемы, с которыми сталкивается мир, не обошли стороной и Америку, причем некоторые из них стоят особенно остро: требует решения не только «производственная головоломка», то есть проблема занятости, вызванная успехами в повышении производительности труда, но и более специфическая проблема офшоринга, то есть перемещения производства из США в Китай и другие страны, что является следствием перемещения сравнительных экономических преимуществ. Приспособление к этим изменениям структуры экономики будет нелегким делом: часто легче потерять рабочие места в тех областях, где утрачена конкурентоспособность, чем создавать новые рабочие места в новых областях, что я видел во многих развивающихся странах, сталкивающихся с глобализацией. Это особенно трудно сделать без надежно действующего финансового сектора, который делает ставку на кредитование малого и среднего бизнеса и новых фирм, то есть на взаимодействие с тем источником, который создает большинство рабочих мест. В настоящее время Соединенные Штаты к тому же сталкиваются и с дополнительными трудностями: реструктуризация потребует от людей смены места жительства. Но многие американцы потеряли значительную часть своего собственного капитала, который был вложен в их дома, а некоторые потеряли вообще все. Если они продадут свои нынешние дома, им не удастся выручить за них достаточной суммы даже для того, чтобы сделать первый взнос при приобретении новых домов приблизительно такого же размера. Из‑за этого мобильность, один из тех факторов, которые обеспечивали Америке успех в прошлом, ослабнет.

Америка, как и большая часть остального мира, сталкивается с ростом неравенства доходов, но в Америке оно достигло уровня, невиданного на протяжении трех четвертей века16. Стране также нужно адаптироваться к глобальному потеплению, но до недавнего времени она на протяжении длительного времени была крупнейшим в целом и надушу населения источником выбросов парниковых газов, а для сокращения объемов этих выбросов потребуются еще более масштабные корректировки.

Кроме того, перед Америкой стоят еще две задачи. Первая из них связана со старением населения, которое, живя не по средствам, не позаботилось о накоплениях на старость17.

Америка также сталкивается и с рядом отраслевых проблем: крупные участки в обрабатывающей промышленности находятся в состоянии упадка. Один из, казалось бы, наиболее успешных секторов, финансовый, был слишком раздут в размерах и действовал на основе ложных предпосылок; значительная часть другого сектора, энергетического, действует неприемлемо с точки зрения сохранения окружающей среды. Даже тогда, когда этот сектор обратил свое внимание на возможность применения возобновляемых источников энергии (в данном случае речь идет об этаноле), все оказалось настолько искаженным из‑за корпоративного лоббирования, что это направление не смогло конкурировать с исследованиями, проводимыми в странах с развивающейся экономикой вроде Бразилии. Чтобы успешно соперничать в этой области, правительству США пришлось объединить субсидии, размер которых порой превышал один доллар за галлон, и введение экспортных пошлин на бразильский этанол, которые составили более 50 центов за галлон!18 Энергетической отрасли следовало бы сосредоточить свои усилия на более экономном расходовании энергии, но вместо этого она занималась лоббированием, чтобы получить права на ведение прибрежных буровых работ.

Неэффективность американского сектора, занимающегося здравоохранением, проявляется в предоставлении более дорогих в среднем и менее качественных услуг, чем в других промышленно развитых странах. В некоторых случаях по качеству медицинского обслуживания с США соперничали даже страны третьего мира, хотя лучшие медицинские учреждения Америки предоставляют медицинскую помощь, которая является непревзойденной19.

Нельзя назвать эффективной и американскую сферу образования, с показателями которой могут соперничать многие страны с развивающейся экономикой, хотя опять же лучшие ее представители, университеты, не имеют себе равных20.

Когда мы думаем о долгосрочном видении для Америки, то для экономиста вполне естественно начать анализ с того, что является долгосрочным конкурентным преимуществом Америки и каким образом оно может быть достигнуто. На мой взгляд, долгосрочное конкурентное преимущество Америки заключается и ее высших учебных заведениях и в достижениях в области технологий, появляющихся в результате тех преимуществ, которые л и учебные заведении обеспечивают. Ни в одном другом секторе экономики нет более высокой рыночной доли по числу мировых лидеров; американские университеты привлекают самых талантливых людей со всего мира, многие из которых потом остаются в Америке и начинают считать эту страну своей родиной. Ни один из ведущих университетов Америки, тех, что обеспечивают ей конкурентное преимущество, не является коммерческим учреждением, из чего можно сделать вывод о том, что мнение о превосходстве коммерческих институтов может быть ошибочным.

Но высшее образование само по себе не в полной мере обеспечивает выполнение экономической стратегии США. Нам необходимо отыскать вариант создания высокооплачиваемых рабочих мест для представителей среднего класса, то есть для тех людей, которые в свое время составляли основу общества, но потом из‑за ослабления промышленной базы страны стали терять свои позиции. Другие страны, например Германия, создали конкурентоспособные высокотехнологичные промышленные и производственные секторы, где большую роль играет концепция ученичества. Может быть, это как раз то направление, о котором американцам следует подумать.

Разумные люди могут давать разные ответы на заданные здесь вопросы, но в паническом состоянии, когда надо было реагировать на кризис, Соединенные Штаты совершили ошибку. Прежде чем выделять больше денег на реализацию «промышленной политики» (политика правительства, которая формирует структуру экономики), причем больше, чем любая другая страна когда‑либо выделяла на это в прошлом, и направлять их на оказание помощи автомобильной и финансовой отраслям, правительство вначале должно было бы задать эти вопросы. Масштабность предстоящей задачи огромна: на секторы, оказавшиеся больными (или заставившими американцев страдать) и остро нуждающиеся в реструктуризации (финансы, производство, энергетика, образование, здравоохранение, транспорт), приходится более половины всей экономики. Представители остальной части экономики тоже не могут просто почивать на лаврах, доставшихся сектору высоких технологий, или уповать на достижения высшего образования и научных учреждений.

Фальстарты

Большинство перечисленных вызовов уже находятся в списке проблем, которыми должны заняться и Соединенные Штаты, и остальной мир. Некоторые попытки их решения, в том числе и предпринятые во время этой рецессии, были сделаны в неправильном направлении. Об одной из них я уже говорил — не удалось сократить масштабы финансового сектора таким образом, чтобы направить его на удовлетворение потребностей общества.

Вместо этого правительство предпочло предоставить деньги тем, кто породил проблемы.

Финансовые рынки также пытались убедить правительство поддержать их при выборе плохого решения проблемы старения населения, заключавшегося в приватизации системы социального обеспечения. Когда они снимали по одному проценту или даже более в год с тех денег, которыми они управляли, они решили, что приватизация может стать новым источником сборов и предоставить им новые возможности для обогащения за счет пожилых людей. В Великобритании было проведено исследование влияния частичной приватизации государственных пенсий, результаты которого показали, что из‑за повышения операционных издержек размер пенсии будет сокращен на 40%21.

Финансовый сектор хочет максимизировать эти операционные издержки, хотя для повышения благосостояния пенсионеров нужно, чтобы они были сведены к минимуму. Сегодня большинство американцев действительно довольны тем, что отклонили инициативу президента Буша по частичной приватизации системы социального обеспечения; если бы это произошло, нынешнее бедственное положение пожилых американцев было бы еще более тяжелым.

Америка проповедовала евангелие глобализации и глобальной конкуренции. Элементарная экономика пояснила, что это значит: Соединенным Штатам следовало сосредоточиться на своем сравнительном преимуществе в тех областях, которые отражают ее относительную силу. Во многих отношениях Китай уже опередил Соединенные Штаты, и это произошло не только из‑за низкого уровня заработной платы их неквалифицированных работников; есть много стран, где неквалифицированные рабочие получают еще меньшую плату. Китай сочетает высокую долю сбережений, все более образованную рабочую силу (за период с 2002 по 2008 год количество выпускников на всех уровнях высшего образования в Китае возросло примерно в четыре раза, а общее число студентов — в пять раз)22 и крупные инвестиции в инфраструктуру с низкими производственными затратами и современной логистикой, что обеспечивает бесперебойную доставку огромного количества материальных товаров, которые хотят получать американские потребители. Большинству американцев, как бы трудно это ни было сделать, придется признать, что во многих областях, в том числе в таких ключевых областях «старой» экономики, как производство стали и автомобилестроение, их страна больше не выступает технологическим лидером, что она больше не является самым эффективным производителем и не выпускает самые лучшие продукты. Америка больше не обладает сравнительным преимуществом во многих областях промышленности. Сравнительное преимущество страны может измениться; на самом деле важно наличие динамического сравнительного преимущества. Страны Восточной Азии это поняли. Сорок лет назад у Кореи не было сравнительного преимущества в производстве чипов или автомобилей, но было в выращивании риса. Однако правительство этой страны приняло решение вложить необходимые средства в образование и технологии, чтобы трансформировать свое прежнее сравнительное преимущество и добиться повышения уровня жизни своего народа. В итоге им удалось трансформировать и свое общество, и свою экономику. Опыт Кореи и других успешно действующих стран позволяет предположить, какие уроки и вопросы важны для Соединенных Штатов Америки: каким должно быть долгосрочное динамическое сравнительное преимущество и как нам его добиться?

Роль государства

Большой вопрос глобальной экономики в двадцать первом веке формулируется так: какой должна быть в ней роль государства? Осуществление реструктуризации, описанной в этой главе выше, потребует, чтобы государство взяло на себя более активную роль. Такие изменения не происходили сами собой в прошлом, и они, скорее всего, не осуществятся таким образом и в будущем. Центральную роль в этом процессе могут играть рыночные механизмы, например при построении новой «зеленой» экономики. Более того, даже для осуществления простого изменения — обеспечения того, чтобы цены правильно отражали долгосрочную истощаемость природных ресурсов, — придется пройти долгий путь.

К сожалению, в особенности в Соединенных Штатах определить правильную роль государства мешают многие предрассудки. Один из известных афоризмов, приписываемых Томасу Пейну (Thomas Paine), гласит: «Правительством, которое управляет лучше всего, является правительство, которое управляет меньше всего». После проведения республиканцами избирательной кампании в обществе сложилось мнение, что любую экономическую болезнь можно вылечить при помощи снижения налогов, что чем ниже ставки налога, тем выше темпы роста. Но в Швеции один из самых высоких доходов на душу населения, и при применении более широкого показателя благосостояния (например, такого как индекс программы развития (Development Programme's index), применяемый Организацией Объединенных Наций) эта страна со значительным отрывом опережает Соединенные Штаты23. Средняя продолжительность жизни в Швеции составляет 80,5 года, для сравнения, в Соединенных Штатах она равна 77 голам. Вывший министр финансов этой страны так объяснил мне секрет их успеха: «У нас высокие ставки налогов».

Конечно, высокие налоговые ставки не сами по себе привели к высоким темпам экономического роста и высокому уровню жизни. Но Швеция понимает, что страна должна жить по средствам. Если она хочет иметь хорошие здравоохранение, образование, дороги и социальную защиту, государству приходится за это платить, что требует наличия крупных налоговых поступлений. Очевидно, что страна должна тратить свои деньги продуманно, и это замечание верно независимо от того, говорим ли мы о частном секторе или об общественном. Если общественный сектор Швеции хорошо управляет тратами денег, то частный финансовый сектор США свою работу выполнил безобразно. Страна должна внимательно относиться к стимулам, и в истории Швеции был период, когда налоговые ставки были, возможно, высоковатыми, а системы поддержки — излишне щедрыми, и потому в обоих случаях пришлось провести коррекцию. Но Швеция пришла к выводу, что хорошая система социальной поддержки может помочь людям лучше приспособиться к осуществляемым переменам, в результате чего они оказываются в большей степени готовы к таким изменениям, которые вызывают, например, процессы глобализации. Шведам удалось создать систему социальной защиты без протекционизма, и благодаря открытости их экономики и общества они выиграли. Более совершенная система социальной защиты в сочетании с хорошим образованием и профессиональной переподготовкой позволяла их экономике действовать более гибко и быстрее приспосабливаться к шоковым явлениям, в результате чего они могли сохранять более высокий уровень занятости. Сочетание более высокого уровня занятости и более совершенной системы социальной защиты означало, что люди были в большей степени готовы пойти на риск, а хорошо продуманная политика «государства всеобщего благосостояния» оказывала поддержку «инновационному обществу».

Такое развитие событий не является неизбежным. «Государство–нянька» может подорвать стимулы, в том числе и стимулы к риску и инновациям. Отыскание правильного баланса может быть непростым делом. Одна из причин успеха скандинавских стран заключается в том, что они не зациклились на отдельных идеологических предположениях вроде тех, что рынки всегда эффективны, а государство всегда неэффективно. Нынешний финансовый кризис с нерациональным масштабным распределением ресурсов в пользу частного сектора должен излечить любого сторонника таких предрассудков. Тем не менее, как было показано в главе 5, страх перед «национализацией» банков–банкротов помешал правительствам и Соединенных Штагов, и Великобритании своевременно вмешаться в ситуацию и сделать это эффективно. Их ошибки, совершенно неоправданные, обошлись налогоплательщикам в миллиарды долларов. В Америке значения таких слов, как социализм, приватизация и национализация, нагружены эмоциональной составляющей, что мешает их правильно осмысливать.

Герберт Саймон, получивший в 1978 году Нобелевскую премию за свою новаторскую работу по изучению того, как фактически функционируют современные фирмы, отметил, что различия между современным капитализмом и предприятиями, которыми управляет государство, сильно преувеличены. В обоих случаях каждый работает на кого‑то другого. Структуры стимулов, которые можно использовать для мотивации менеджеров и работников, и там, и там одинаковы. По его словам, «большинство производителей являются работниками, а не собственниками предприятий… При рассмотрении данного вопроса с позиции классической [экономической] теории видно, что у них нет причин стремиться к получению фирмой максимальной прибыли, что и проявляется всегда, за исключением тех случаев, когда владельцы могут контролировать их труд… Более того, в этом отношении нет никакой разницы между коммерческими компаниями, некоммерческими организациями и бюрократическими учреждениями. Все они сталкиваются с одной и той же проблемой — как заставить своих служащих работать над достижением целей организации. Априори не существует никаких оснований считать, что обеспечение такой мотивации в организациях, стремящихся к максимизации прибыли, является более простым (или трудным) делом, чем в организациях, преследующих другие цели. При анализе экономических аспектов организаций, если пользоваться неоклассическими допущениями, нельзя сделать вывод, что организации, мотивированные на получение прибыли, являются более эффективными, чем другие организации. Если эмпирически это действительно так, то для объяснения этого нужно вводить другие аксиомы»24.

В главе 1 было отмечено, что модель капитализма девятнадцатого века в двадцать первом веке уже неприменима. У большинства крупных фирм нет единственного владельца. Они принадлежат большому числу акционеров. В настоящее время основное различие заключается в том, что конечные собственники (акционеры) в одном случае являются гражданами, действующими через различные государственные учреждения, а в другом они выступают как граждане, действующие через различных финансовых посредников, таких как пенсионные и взаимные фонды, деятельность которых они, как правило, не могут реально контролировать25. При применении обоих этих механизмов из‑за разделения собственности и управления возникают значительные «агентские» проблемы: те, кто принимает решения, ничего не теряют при совершении ошибок и не получают вознаграждения при достижении успеха.

Примеры эффективных и неэффективных фирм есть как в государственном, так и в частном секторе. В Южной Корее и Тайване крупные государственные сталелитейные заводы были более эффективными, чем аналогичные частные предприятия в США. Одним из секторов, в котором Соединенные Штаты по–прежнему добиваются наибольших успехов, является высшее образование, и, как я уже говорил, все эти первоклассные университеты остаются либо государственными, либо некоммерческими26.

Нынешний кризис продемонстрировал, насколько беспрецедентную роль в экономике сыграло правительство США. Многие из тех, кто традиционно выступал с острой критикой вмешательства властей в экономику, особенно когда это было связано с масштабными государственными заимствованиями, на этот раз молчали. Но для других массовые акции спасения банков, осуществленные Бушем, стали изменой принципам республиканского консерватизма. Лично мне все это показалось всего лишь еще одним (хотя и значительным) этапом экспансии, происходившей на протяжении более четверти века: созданием государства корпоративного благосостояния, предусматривающего, помимо прочего, расширение и укрепление страховочной сетки безопасности для корпораций, даже в условиях, когда социальная защита для обычных людей, по крайней мере в некоторых областях, была ослаблена.

Хотя за последние десятилетия тарифы (налоги на импортируемые товары) были снижены, позиции американских фирм в то же время были защищены широким кругом нетарифных барьеров. После того как Соединенные Штаты на словах пообещали сократить объем субсидий для своего сельского хозяйства, на самом деле в 2002 году президент Буш их удвоил: сельское хозяйство ежегодно получает субсидии в миллиарды долларов. В 2006 году 27 тыс. зажиточных фермеров, выращивающих хлопок, в целом получили помощь в размере 2,4 млрд долл. по программе, положения которой нарушают правила международной торговли, что больно ударило по миллионам бедных фермеров в Африке, Южной Америке и Индии27.

Субсидии получали и другие отрасли, одни — ограниченные, другие — щедрые, одни — открыто, другие — более скрытым способом, через налоговую систему. Хотя мы в Соединенных Штатах утверждали, что развивающимся странам не следует разрешать субсидировать свои новые отрасли промышленности, тем не менее мы находили оправдания для собственных крупных субсидий производителям этанола из кукурузы, которые начали заниматься этим направлением в 1978 году; и в этом случае был использован аргумент «молодой отрасли», которой надо помочь лишь в течение какого‑то времени, пока она не сможет самостоятельно конкурировать с другими. Однако этот «ребенок» оказался из тех, которые отказываются расти.

Можно было бы подумать, что нефтяная промышленность с ее, казалось бы, неограниченными прибылями не станет обращаться к правительству за помощью, но жадность не имеет границ, а деньги покупают политическое влияние. В итоге эта отрасль также получила крупную субсидию в форме налоговых льгот. Джон Маккейн, кандидат в президенты от республиканской партии на выборах 2008 года, при упоминании о первом энергетическом законе Буша утверждал, что при его принятии без внимания не остался ни один из лоббистов28. Горнодобывающая промышленность тоже получает миллиарды долларов в виде скрытых субсидий, так как ее участники ведут добычу на землях, принадлежащих государству, практически бесплатно. В 2008 и 2009 годах в длинный список американских отраслей, получающих субсидии, вошли автомобильная промышленность и финансовый сектор.

Многие из самых успешных отраслей США также ощущают присутствие правительства. Сеть Интернет, на которой в такой большой степени строилось еще недавно экономическое процветание, была создана благодаря государственному финансированию; более того, даже разработка прототипа браузера Mosaic велась на деньги государства. Netscape вывела этот браузер на рынок, но Microsoft воспользовалась своей монопольной мощью, чтобы ун ичтожить Netscape, и сделала это так, что суды во всем мире расценили ее действия как вопиющее злоупотребление монопольным положением.

Несмотря на то что субсидии, предоставляемые на протяжении многих лет американским корпорациям, составляют сотни миллиардов долларов29, даже эти огромные суммы кажутся ничтожными по сравнению с теми, которые недавно были выделены финансовой отрасли. В предыдущих главах я уже неоднократно упоминал о крупных операциях по спасению банков, в череде которых помощь, оказанная после нынешнего кризиса, является лишь самой масштабной. Как я и ожидал в тот момент, когда эти спасательные меры только начинали реализовываться, вся эта раздача денег на самом деле оказалась одним из самых крупных в истории перераспределений богатства за столь короткий промежуток времени. (Почти наверняка еще более крупной можно признать проведенную в России приватизацию государственного имущества.)

Адам Смит был, возможно, не совсем прав, когда говорил, что рынки, словно ведомые невидимой рукой, приближают общество к благополучию. Ведь ни один защитник идей Адама Смита не станет утверждать, что система суррогатного капитализма, до которой дошли Соединенные Штаты, является эффективной или справедливой или ведет к благополучию общества.

Так что же следует делать правительству?

За последние 35 лет экономисты добились более глубокого понимания того, когда рынки работают хорошо, а когда им это не удается. В значительной степени это понимание связано со стимулами. Когда рынки обеспечивают правильные стимулы? Когда частные вознаграждения согласуются с отдачей, получаемой обществом? И как правительство может помочь в достижении этой согласованности? В первых шести главах этой книги было показано, что на финансовых рынках необходимой согласованности стимулов не наблюдается.

Экономисты разработали краткий перечень тех случаев, когда рынки не справляются с выполнением своих функций, то есть когда общественные и частные стимулы не являются хорошо согласованными, из‑за чего и происходит значительная часть основных экономических и социальных катастроф. В этот список входят наличие высокой степени монополизма, влияние экстерналий и недостаточность информации. Ирония нынешней политической дискуссии состоит в том, что «левым» пришлось играть активную роль и попытаться заставить рынки действовать так, как они должны, например, путем принятия и выполнения антимонопольного законодательства, чтобы обеспечить конкуренцию; принятия и выполнения законов об обеспечении открытости, чтобы участники рынка были, по крайней мере, более хорошо информированы; а также принятия и выполнения законов о загрязнении окружающей среды и регулировании деятельности финансового сектора (вроде тех законов, которые рассматривались в главе 6), чтобы ограничить последствия экстерналий.

«Правые» со своей стороны утверждают, что все, что нужно сделать, — это обеспечить права собственности и исполнение контрактов. Оба этих условия, конечно, необходимы, но недостаточны, и к тому же при их обсуждении возникают некоторые ключевые вопросы, например о приемлемом определении прав собственности и границ их применения. Собственность не предоставляет неограниченных прав, позволяющих ее владельцу делать все, что ему угодно. Владение участком земли не дает мне права загрязнять грунтовые воды, находящиеся под этой землей, или даже жечь листья, так как из‑за этого может происходить загрязнение воздуха.

Сохранение полной занятости и стабильной экономики

Таким образом, одной из обязанностей государства является побуждение рынков работать должным образом, а одними из наиболее очевидных проявлений неспособности рынков работать так, как от них ожидается, являются периодически возникающие ситуации, характеризующиеся высоким уровнем безработицы и неполной загрузки производственных мощностей, рецессии и депрессии, столь характерные для капитализма. Закон о занятости, принятый в 1946 году, исходил из того, что поддержание экономики на уровне полной занятости является национальной идеей, одной из тех, реализацию которых должно взять на себя правительство.

Вопрос о том, как реализовать эту идею наилучшим образом, вызывает определенные разногласия. Консерваторы пытаются сделать все от них зависящее, чтобы свести к минимуму роль государства. Признав с сожалением, что рынки сами по себе не могут обеспечить полную занятость, они попытались сузить возможности для государственного вмешательства. Чтобы сдерживать центральные банки при помощи теории монетаризма Милтона Фридмана (Milton Friedman), они пытались свести их деятельность к следованию одному механическому правилу — увеличивать денежное предложение с заданной скоростью. Когда этот план провалился, консерваторы решили обратиться к другому простому методу, предусматривающему установление целевой величины инфляции.

Нынешний кризис, однако, показал, что сбои рынка могут быть сложными и всеобъемлющими и что их не так легко исправить, а механическое применение установленных правил порой может привести лишь к ухудшению положения дел. Среди проблем, способствовавших порождению этого кризиса, была и недооценка рисков. Правительство, вполне вероятно, не может заставить рынки правильно оценивать риски, но, как я объяснил в главе 6, оно может разработать правила регулирования, которые ограничивают ущерб от последствий, вызванных ошибками рынка при оценке рисков30.

Содействие инновациям

Существуют некоторые товары, которые рынок сам по себе поставляет в недостаточных количествах. К ним относятся общественные блага, выгоды от которых могут быть доступны для всех членов общества. К числу таких благ относятся и некоторые ключевые инновации. Третий президент США Томас Джефферсон однажды сказал, что знание похоже на свечу: когда от одной свечи зажигают другую, свет от первой из‑за этого не становится слабее. Отсюда следует, что ограничивать распространение знаний неразумно31. Расходы на такие ограничения особенно высоки в области фундаментальной науки. Но если знание должно свободно распространяться, правительство должно взять на себя ответственность за финансирование его создания. Именно поэтому оно берет на себя важную роль — поддерживать создание знаний и инноваций.

Некоторые из крупнейших успехов, достигнутых в Соединенных Штатах, обусловлены той поддержкой, которую правительство оказывало при проведении исследований, как правило, в государственных или некоммерческих университетах. Примеры такой поддержки охватывают самые разные области, от Интернета до современной биотехнологии. В девятнадцатом веке правительство сыграло большую роль в достижении замечательных результатов в области сельского хозяйства и телекоммуникаций, примером чему служит прокладка первой телеграфной линии между Балтимором и Вашингтоном. Правительство к тому же приняло активное участие в осуществлении социальных инноваций: благодаря его программам было увеличено число домовладельцев, и при этом не применялось тех эксплуататорских приемов, которые так омрачили недавние усилия частного сектора в этой области.

Можно побудить бизнесменов заниматься инновациями, если ввести ограничения на использование знаний с помощью патентной системы, хотя в этом случае повышение доходов частных лиц сопровождается снижением отдачи для общества в целом. Хорошо продуманная патентная система пытается добиться правильного баланса, предоставляя нужные стимулы для занятий инновационной деятельностью без введения неоправданных ограничений на использование знаний. Как объясняется в этой главе, для улучшения существующего режима интеллектуальной собственности имеется еще много разных возможностей.

Однако если говорить о финансовых рынках, то здесь имеется еще одна проблема — отсутствуют эффективные способы защиты интеллектуальной собственности. Любой, кто успешно предлагает на рынке новый продукт, может быстро стать объектом для подражания. Из‑за этого первопроходец попадает в невыгодное для себя положение: если новый продукт окажется неудачным, его не будут имитировать, но фирма–разработчик потеряет деньги; если же инновация окажется успешной, ее быстро скопируют, из‑за чего прибыль от новинки быстро сократится.

Следствием такого положения дел в данной области является ведение разведки, а не занятие инновациями, которые улучшают благосостояние клиентов и повышают эффективность экономики, а если инновации здесь и предлагаются, то такие, чтобы их нельзя было легко имитировать или, даже если это произойдет, они все равно приносили бы прибыль. Поэтому кредиты, выдаваемые на основании недостоверных данных, и ростовщические платежи по кредитным картам относились к той категории «инноваций», которые были быстро скопированы, но и после этого приносили банкам огромную прибыль. С другой стороны, деривативы и другие сложные финансовые продукты имитировать было не гак легко: чем более сложными они были, тем труднее их было повторить. Поэтому значительную долю сложных внебиржевых деривативов выпустило относительно небольшое число учреждений. Меньшая конкуренция означала более высокую прибыль. Другими словами, ключевую роль в создании того запутанного положения, которое в значительной степени способствовало подрыву рынка, сыграли рыночные силы.

Обеспечение социальной защиты и страхования

Правительство сыграло важную роль в области социальной защиты — обеспечении страхования от многих ключевых рисков, с которыми сталкиваются отдельные люди, таких как безработица и инвалидность. В некоторых случаях частный сектор последовал примеру правительства, но при этом затратил большие средства, пытаясь определить наименее рискованные направления, и израсходованные при этом средства, скорее всего, нельзя считать потраченными социально продуктивно. Общество может считать, что человеку, которому не повезло (допустим, у него имеется врожденное заболевание сердца), должна быть оказана помощь («в этом случае вместо Бога на помощь прихожу я»), которая может быть предоставлена в виде оплаты операции на открытом сердце. Но частные страховые компании хотят быть уверены, что при оплате счетов не будет никакой задержки, и поэтому делают все возможное, чтобы в каждом конкретном случае выяснить величину риска32.

Это одна из причин, объясняющих, почему правительство будет и впредь играть ключевую роль на рынках социального страхования.

Недопущение эксплуатации

Эффективные рынки могут тем не менее порождать социально неприемлемые результаты. Некоторые люди могут получать такие небольшие доходы, что на них невозможно выжить. На конкурентных рынках заработная плата устанавливается по принципу уравновешивания спроса и предложения, и там ничего не говорится о том, что равновесная заработная плата равна прожиточному минимуму. Поэтому правительства обычно пытаются скорректировать рыночное распределение доходов.

Кроме того, у рынков нет ничего, что обеспечивало бы их гуманность, в любом смысле этого слова. Участники рынка не постесняются, скорее всею, воспользоваться выгодой, которую им дают их конкурентные преимущества или слабости, имеющиеся в данный момент времени у других участников, и используют для этого любой доступный им способ. Во время урагана любой, кто имеет автомобиль, может помочь другим уехать подальше от наводнения, однако за эту услугу он может взять плату — ту, которую «установил бы рынок». Рабочие, отчаянно нуждающиеся в работе, согласятся на трудоустройство в компании с недостаточным обеспечением условий безопасности труда и скудным социальным пакетом. Правительство не может предотвратить все формы эксплуатации, но оно может уменьшить ее масштабы: это является причиной, объясняющей, почему правительства большинства промышленно развитых стран мира приняли и применяют законы о ростовщичестве (законы, ограничивающие размер процентных платежей) и законы, устанавливающие минимальный размер заработной платы и максимальную продолжительность рабочего дня, а также устанавливают основные правила по соблюдению техники безопасности и сохранению здоровья работников.

Частные фирмы, когда они могут это сделать, пытаются ограничить конкуренцию и регулярно используют — с успехом — в своих целях модели иррационального поведения потребителей и другие их «слабости». Табачные компании продают товары, которые, как они знают, вызывают привыкание и способствуют развитию рака и множества других болезней, даже если они активно отрицают существование научных подтверждений этих выводов. Они знают, что курильщики будут восприимчивы к их сообщениям, несмотря на то что с научной точки зрения такие заявления являются сомнительными.

Разработчики ипотечных продуктов и компании — эмитенты кредитных карт использовали тот факт, что многие люди будут опаздывать с платежами хотя бы однажды. Они смогли привлечь их очень низкими процентными ставками, так как знали, что повышение процентной ставки в случае задержки с выплатой позволит более чем компенсировать их потери по первоначально низким ставкам. Банки поощряют клиентов подписываться на предоставление им услуги овердрафта, плата за которую является высокой, так как знают, что далеко не все люди вовремя проверяют наличие достаточной суммы средств на своих банковских счетах33.

Меняющаяся роль правительства

Роль, исполняемая государством, в каждой стране и в каждый период времени может быть особой. Капитализм двадцать первого века отличается от капитализма девятнадцатого века. Уроки, полученные на основе опыта, накопленного в финансовом секторе, верны и для других секторов: хотя регулирующие правила «Нового курса» в настоящее время могут и не работать, но ясно, что в наши дни необходимо не масштабное дерегулирование, а локальное, которое в одних областях будет более значительным, в других — относительно небольшим. Глобализация и новые технологии открыли возможности для появления новых глобальных монополий, обладающих такими богатствами и властью, о которых магнаты конца девятнадцатого века не могли и мечтать34. Как уже отмечалось в главе 1, агентские проблемы, связанные с разделением собственности и управления, а также та особенность, что богатством большинства обычных граждан управляют другие люди, которые, как считается, действуют в их интересах, усилили необходимость принятия более совершенных правил регулирования в области корпоративного управления.

Другие изменения, происходящие в экономике США, также могут потребовать усиления роли правительства. Сильное воздействие на природу рынка оказал и тот факт, что многие промышленно развитые страны мира стали инновационными экономиками. Рассмотрим, например, вопрос о конкуренции, жизненно важный для динамики развития любой экономики. Можно легко установить, существует ли конкуренция, например, на рынке стали, а если ее нет, имеются ли хорошо отработанные способы, позволяющие справиться с этой проблемой.

Но производство идей отличается от производства стали. Даже тогда, когда частные и социальные выгоды, получаемые при производстве обычных товаров, хорошо согласованы друг с другом, отдача от инноваций для общества и для частного сектора может заметно отличаться. Бывают даже нововведения с отрицательной социальной отдачей, примером чего можно назвать сигареты, вызывающие более сильное привыкание.

Частный сектор беспокоится о том, какую долю стоимости идеи он может присвоить себе, а не о том, какой будет общая отдача от реализации этой идеи для общества. Из‑за этого рынок может тратить слишком много денег на проведение исследований в одних областях, например на разработку лекарства–дженерика, дублирующего успешное запатентованное лекарство, и слишком мало в других. Без государственной поддержки проводилось бы очень мало фундаментальных исследований, скажем, направленных на поиск лекарств для лечения болезней, свойственных бедным людям.

При применении патентной системы на первое место ставится частная выгода; социальная отдача в этом случае проявляется в том, что инновация становится доступной более быстро, чем без наличия такой системы. Очень наглядной иллюстрацией этой разницы служит исследование генов, связанных с раком молочной железы. Усилия по расшифровке всего генома человека были системными и предпринимались в глобальных масштабах, но при этом одновременно происходила гонка участников, стремившихся опередить других и в первую очередь расшифровать те гены, которые могут иметь рыночную стоимость. Myriad, американская фирма, получила патент на формулу генов рака молочной железы; эта информация стала доступна чуть раньше, чем она могла бы появиться без этого соперничества, но так как фирма настаивает на том, что цены тестов по выявлению генов должны быть высокими, то в тех странах, законы которых признают действие патентов, столь высокая стоимость тестов может привести к смерти тысяч женщин, хотя их можно было бы спасти35.

Словом, в инновационной экономике двадцать первого века правительству, возможно, придется принять на себя более важную роль — обеспечивать проведение фундаментальных исследований, на которых покоится все здание науки; задавать направления исследований, например, используя для этого гранты и премии, чтобы стимулировать исследования, необходимые доя удовлетворения потребностей страны; создавать более сбалансированный режим для того, чтобы общество могло получать большие выгоды от стимулов, к которым правительство может прибегнуть без дополнительных расходов, вызванных в том числе монополизацией экономики36.

В конце прошлого века возникла надежда (не оправдавшаяся), что в одной области потребность в участии правительства все‑таки снизится: некоторые специалисты считали, что в новой инновационной экономике бизнес–циклы останутся лишь в воспоминаниях. Как и в случае со многими другими идеями, в концепции новой, не знающей спадов экономики была доля истины. Появление новых информационных технологий означало, что компании могут лучше контролировать свои запасы, а ведь многие из прошлых циклов были связаны именно с резкими колебаниями объема запасов. Кроме того, структура экономики теперь изменилась, сместив акценты со сферы производства, где важное значение имеют запасы, на сферу услуг, где запасов вообще не существует. Как я уже отмечал выше, в настоящее время в Соединенных Штатах на производственный сектор приходится лишь 11,5% ВВП37.

Однако рецессия 2001 года показала, что страна все еще может избыточно тратить средства на развитие оптоволоконной технологии и на некоторые другие направления, а нынешняя рецессия продемонстрировала, что финансовый перекос может происходить и в сторону рынка жилья. Мы видим, что пузыри надуваются в двадцать первом веке так же, как это было и в восемнадцатом, и в девятнадцатом, и в двадцатом столетиях.

Рынки являются несовершенными, и правительства в этом отношении на них похожи. Из лого сравнения некоторые люди приходят к, казалось бы, неизбежно напрашивающемуся выводу — следует вообще отказаться от услуг власти. Рынки дают сбои, но неудачи правительства (как утверждают некоторые) вызывают еще более плачевные последствия. Рынки могут создавать перекосы, но перекосы, создаваемые правительством, могут быть еще более значительными. Рынки могут оказаться неэффективными, но правительство действует еще более неэффективно. Эта линия аргументации кажется вполне правдоподобной, но приводит к выбору ложных направлений деятельности. На самом деле никакого выбора нет, а есть лишь разные формы коллективных действий. В последний раз попытка перейти на нерегулируемый вариант банковской (свободной) деятельности была осуществлена в Чили. Это случилось в период правления диктатора Пиночета и закончилось катастрофой. Как и в Америке, кредитный пузырь в Чили прорвался. Прекратилось погашение около тридцати процентов всех выданных кредитов, и стране потребовалась четверть века, чтобы расплатиться по долгам, возникшим в ходе этого неудачного эксперимента.

Соединенным Штатам придется заниматься регулированием, так как правительство будет тратить деньги на научные исследования, технологии и инфраструктуру, а также на обеспечение некоторых форм социальной защиты. Правительство будет проводить кредитно–денежную политику и заниматься национальной обороной, обеспечением общественной и пожарной безопасности, а также предоставлять обществу другие важные для него услуги. Когда рынки терпят неудачу, правительству приходится вмешиваться и собирать те куски, на которые раскололась прошлая жизнь. Зная об этом, правительство должно сделать все возможное, чтобы предотвратить возникновение катастроф.

С учетом этого необходимо получить ответы на следующие вопросы. Чем следует заниматься правительству? В каком объеме оно должно это делать? Как оно должно это делать?

В каждой игре есть свои правила и свои рефери. То же самое относится и к экономической игре. Одной из ключевых функций государства является составление правил и назначение рефери. В качестве таких правил выступают законы, которые регулируют рыночную экономику. В качестве рефери выступают регуляторы и судьи, которые помогают применять и толковать законы. Но старые правила, даже если они хорошо зарекомендовали себя в прошлом, не являются подходящими для двадцать первого века.

Общество должно быть уверено, что правила справедливы и что рефери судят объективно. Но в Америке слишком многие правила были установлены представителями финансового сектора и для этого сектора, а рефери судили предвзято. Поэтому то, что результаты в итоге оказались искаженным, не должно вызывать удивления. Были возможны и другие варианты ответных действий, которые при их открытом применении предоставили бы участникам игры, по крайней мере, равные шансы на успех и поставили бы налогоплательщиков в менее рискованное положение. Этими вариантами можно было бы воспользоваться, если бы только правительство играло по правилам, а не переключилось в середине пути на стратегию, которая предусматривала раздачу невиданных ранее подарков финансовому сектору.

В конце концов, проверка указанных злоупотреблений возможна лишь в рамках демократических процессов. Но вероятность того, что в нашей стране возобладает приверженность демократии, будет зависеть от реформ, связанных с проведением избирательных кампаний38. В данном случае остается верным давнее утверждение: кто платит, тот и заказывает музыку. Финансовый сектор заплатил участникам, играющим в обеих партиях, и назвал мелодию, которую им следует исполнять. Можем ли мы, граждане, рассчитывать на то, что будут приняты законы, которые предусмотрят разделение на составляющие слишком больших для краха, слишком больших для решения их проблем или слишком больших для эффективного управления банков, если эти банки по–прежнему остаются еще и слишком крупными спонсорами президентской кампании, чтобы их интересы можно было проигнорировать,? Можем ли мы в этих условиях ожидать хотя бы введения ограничений для участия банков в чрезмерно рискованных операциях?39

Расчистка последствий этого кризиса и предотвращение следующих кризисов — это в такой же степени политический вопрос, как и экономический. Если мы всей страной не осуществим перечисленных реформ, то рискуем оказаться в состоянии политического паралича, что вполне возможно, учитывая несогласованность интересов отдельных групп с интересами общества в целом. А если нам все‑таки удастся избежать политического паралича, это может быть достигнуто за счет нашего будущего — заимствований, осуществленных за счет будущих доходов для финансирования нынешних спасательных операций. Впрочем, мы, возможно, предпочтем вариант проведения минимальных реформ в настоящее время и отложим решение более серьезных проблем на более поздний срок.

Сегодняшний вызов формулируется так: создание нового капитализма. Мы уже пережили ошибки старого. Но для создания этого нового капитализма требуется доверие, в том числе и доверие к Уолл–стрит со стороны остального общества. Наши финансовые рынки нас подвели, но без них мы не можем функционировать. Наше правительство не справилось со своими обязанностями, но мы не можем без него обойтись. В основе вопросов дерегулирования, которыми занимались Рейган и Буш, лежало недоверие к власти; попытка Буша и Обамы вытащить нас из пропасти, в которую мы попали в результате дерегулирования, основывалась на страхе. По мере того как заработная плата снижалась и росла безработица, размеры бонусов банковских руководителей резко увеличивались, а неравенство в стране становилось все более наглядным. Одновременно происходило увеличение корпоративного благосостояния и расширение сети безопасности, предназначенное для финансовой защиты корпораций, сопровождаемое ослаблением защищенности обычных граждан, что порождало их горечь и гнев. Но атмосфера горечи и гнева, страха и недоверия вряд ли подходит для того, чтобы приступить к решению трудной и требующей времени задачи реконструкции. Однако у нас нет другого выбора: если мы хотим вернуться на путь устойчивого процветания, нам необходим новый набор социальных контрактов, основанных на доверии между всеми представителями нашего общества, между гражданами и правительством, между нынешним поколением и будущим.

Глава 8. От глобального восстановления к глобальному процветанию

По мере того как экономический кризис быстро распространился из США на остальной мир, становилось все более понятно, что для восстановления нормального положения дел нужны скоординированные в глобальном масштабе действия и соответствующий план их выполнения, хотя каждая страна в первую очередь будет заботиться о собственном благополучии. Международные институты, отвечавшие за поддержание стабильности мировой экономической системы, не смогли предотвратить возникновение кризиса. После этого они еще раз проявили свою беспомощность, так как не смогли разработать необходимый скоординированный ответ. Экономическая глобализация сделала мир более взаимозависимым, в результате чего усилилась потребность в совместных действиях и согласованной работе. Но до сих пор эффективных средств для достижения этой цели предложено не было.

Связанные с глобализацией проблемы проявились в форме искаженных размеров экономических стимулов, ошибок при проведении денежно- кредитной политики, при разработке акций спасения и предоставлении гарантий, при определении размеров помощи, которая предоставляется раз вивающимся странам, а также выразились в форме усиления протекционизма. Эти проблемы будут и впредь проявлять себя в ходе преодоления тех трудностей, с которыми сталкивается мир при создании глобальной системы регулирования.

Для нынешнего кризиса характерно наличие как рисков, так и возможностей. Один из рисков заключается в том, что, если не будут приняты никакие меры, чтобы лучше управлять глобальной финансовой и глобальной экономической системами, то в будущем кризисов станет еще больше и они, возможно, окажутся еще более тяжелыми, чем нынешний. А поскольку страны стремятся защитить себя от необузданной и безудержной глобализации, они будут принимать меры для уменьшения своей открытости. Создаваемая из‑за этого фрагментация мировых финансовых рынков может ослабить преимущества, которые можно получить благодаря глобальной интеграции. Для многих стран нынешний способ управления процессами глобализации, особенно на финансовых рынках, принес огромные риски и лишь ограниченное вознаграждение.

Второй риск, связанный с первым, касается продолжающейся битвы идей об эффективности рынков, в которую втянулись профессионалы экономической сферы (более подробно эти идеи рассматриваются в следующей главе). Во многих частях мира эта битва является не просто чисто научной дискуссией: ведутся активные дебаты о том, какая экономическая система будет работать лучше в конкретных условиях. Конечно, капитализм в американском стиле продемонстрировал, что он может столкнуться с огромными проблемами, но Америка может позволить себе выделить сотни миллиардов долларов, чтобы исправить ситуацию. Бедные страны не обладают такой возможностью. Поэтому все произошедшее будет влиять на характер этих дебатов еще на протяжении долгих лет.

Соединенные Штаты будут по–прежнему оставаться крупнейшей экономикой мира, но мир теперь по–другому воспринимает Америку, к тому же следует учитывать усиливающееся влияние Китая. Даже до наступления кризиса доллар уже не рассматривался как валюта, подходящая для сбережений, поскольку его курс не отличался стабильностью и стоимость доллара снижалась. Теперь же растущий объем долга США, увеличение их бюджетного дефицита и неустанно работающий с подачи ФРС денежный печатный станок в еще большей степени подрывают доверие к американской валюте. Это не только окажет отрицательное воздействие на американскую экономику в долгосрочной перспективе, но и уже породило требования об установлении нового глобального финансового порядка. Если бы удалось создать новую глобальную резервную систему и, если рассматривать этот процесс более широко, задать новые рамки для управления глобальной экономической системой, это стало бы одним из немногих светлых лучи ков, пробивающихся через темную тучу, которая в противном случае так и останется беспросветной.

С самого начала кризиса промышленно развитые страны признавали, что они не могут решить возникшую проблему в одиночку. Большая восьмерка, G-8, группа передовых промышленно развитых стран, которые ежегодно встречаются для решения общемировых проблем, всегда меня удивляла. Эти так называемые лидеры мира считали, что они смогут решить такие крупномасштабные проблемы, как глобальное потепление и глобальные диспропорции, не приглашая к участию в активном обсуждении этих вопросов руководителей других стран, на долю которых приходятся почти половина мирового ВВП и 80% населения земного шара. На встречу Большой восьмерки, проводившуюся в 2007 году в Германии, пригласили лидеров других стран. Точнее говоря, на ланч, который состоялся после выхода коммюнике с кратким изложением мнений руководителей ведущих промышленно развитых стран. Сложилось впечатление, что мнения других стран были выслушаны задним числом, из вежливости, но их точки зрения никак не учитывались при принятии любых важных решений. Но когда разразился нынешний экономический кризис, стало ясно, что старый клуб не сможет справиться с ним в одиночку. При проведении встречи Большой двадцатки (G-20) в Вашингтоне в ноябре 2008 года, на которую были приглашены руководители стран с развивающимися экономиками, таких как Китай, Индия и Бразилия, стало очевидно, что старые институты умирают1. Возможно, на протяжении ближайших лет мы так и не сможем понять, как будет выглядеть новая система глобального экономического управления. Но, как особенно подчеркнул премьер–министр Великобритании Гордон Браун, выступавший от имени принимающей стороны во время второй встречи G-20, проводившейся в Лондоне в апреле 2009 года, уже стало ясно, что странам с новыми развивающимися рынками теперь обязательно будет предоставляться место за столом, за которым принимаются все важные глобальные экономические решения. Это само по себе уже является одним из серьезных изменений.

Неудачный глобальный ответ

Развивающиеся страны выступали в качестве одной из основных движущих сил глобального роста по крайней мере с начала 1990–х годов: на их долю приходилось более двух третей роста общемирового ВВП2. Но именно развивающиеся страны особенно сильно пострадали от кризиса. За исключением, что очень впечатляет, Китая, у большинства из них не было ресурсов для участия в масштабных акциях спасения или для разработки огромных пакетов стимулов. Мировое сообщество понимало, что в тяжелом положении оказался весь мир: Америка потащила за собой остальные страны, но теперь уже слабости остального мира могут помешать Америке осуществить свое восстановление.

Даже в условиях глобализации выработка политики каждой страны происходит на ее национальном уровне. Каждое государство взвешивает выгоды и затраты своих действий, не учитывая при этом того, какими будут их последствия для остального мира. В случае стимулирующих расходов к числу выгод относятся повышение числа рабочих мест или увеличение ВВП, а к затратам — рост задолженности и дефицита. Малые страны большую часть дополнительных доходов (полученных, например, благодаря реализации некоторых государственных программ) тратят за пределами своих границ, импортируя необходимые им товары. Серьезные внешние эффекты могут оказывать заметное влияние даже на крупные страны3. Другими словами, «глобальный мультипликатор», коэффициент, показывающий, насколько повышается объем мировой экономики в расчете на каждый потраченный доллар, гораздо больше «национального мультипликатора». Поскольку глобальные выгоды перевешивают выгоды, получаемые на национальном уровне, если бы страны не координировали свои ответные действия, связанные с кризисом, масштабы стимулов, к которым прибегает каждое государство, а следовательно, и глобальных стимулов были бы слишком маленькими. У небольших стран вроде Ирландии особенно мало стимулов тратить деньги на стимулирующий пакет. Вместо этого они предпочитают выступать в качестве «зайцев», то есть полагаются на эффективность тех стимулов, к которым прибегают другие страны4.

Еще хуже то, что у каждой страны есть мотивация заниматься разработкой собственных стимулов, чтобы с их помощью получить максимальные выгоды лишь для себя. Поэтому страны стараются прибегать к таким расходам, при которых «утечка» за рубеж незначительна, и тратят средства на покупку своих, произведенных внутри страны товаров и услуг. Результатами такого подхода являются не только меньшие, чем нужно, глобальные стимулы, но и более низкая их эффективность: то есть отдача на каждый вложенный доллар при таком подходе окажется более низкой, из‑за чего восстановление будет происходить не настолько быстро, как это могло бы быть при более скоординированном глобальном стимулировании.

Кроме того, многие страны в целях поощрения спроса на своей территории прибегнут к протекционистским мерам. Соединенные Штаты, например, ввели в свой закон о стимулах положение «Покупай американское», которое предусматривает расходование средств на товары, произведенные в Соединенных Штатах, но затем делает маленькое уточнение по поводу соблюдения целесообразности этих действий, тем самым заявляя, что это положение не будет применяться в тех случаях, когда существуют международные соглашения, не допускающие такой дискриминации. Но такие соглашения о государственных закупках Америка в основном заключила с развитыми странами. Это, в сущности, означает, что деньги, выделенные в качестве мер стимулирования, могут быть использованы для покупки товаров из богатых стран, но не из бедных, которые оказались невинными жертвами этого «сотворенного в Америке» кризиса5.

Одна из причин, по которым политика «разорения соседа» не работает, очевидна: она всегда вызывает ответную реакцию, и это уже происходит. Например, в некоторых канадских городах появился призыв «Не покупайте американское». Другие виды указанной политики вызывают волну подражания, в результате чего сегодня Америка — не единственное государство, прибегающее к описанному протекционизму. Через нескольких месяцев после встречи руководителей Большой двадцатки лидеры этих стран взяли на себя обязательство не прибегать к протекционизму, а семнадцать из них пошли еще дальше и реализовали свои заявления в том или ином виде6. В современном мире положения о протекционизме являются контрпродуктивными и по другой причине: трудно отыскать продукт, который действительно полностью сделан в Америке, и еще труднее это доказать. Из‑за этого многие американские фирмы не могут участвовать в конкурсах на выполнение проектов, если они не могут подтвердить, что их сталь и другие продукты полностью произведены в Америке, что ведет к уменьшению числа претендентов на получение госзаказа, а при снижении уровня конкуренции затраты, как известно, увеличиваются.

Разработка планов стимулирования — не единственная область, в которой глобальные ответные меры оказались неадекватными. Я уже упоминал выше, что у большинства развивающихся стран нет ресурсов для финансирования своих собственных стимулирующих мер. Большая двадцатка на встрече в Лондоне в феврале 2009 года выделила дополнительные средства Международному валютному фонду, институту, который традиционно отвечает за оказание помощи странам, оказавшимся в критической ситуации. G-20 отыскала еще несколько способов, расширяющих возможности МВФ но предоставлению средств нуждающимся странам, например, через продажу золота и новую эмиссию специальных прав заимствования (SDRs), особого вида глобальных денег, о которых более подробно рассказывается далее в этой главе. По итогам этих решений появился впечатляющий заголовок — «Около 1 триллиона долларов».

К сожалению, с этими инициативами, с какими бы благими намерениями они ни появились на свет, возникли проблемы. Во–первых, из тех денег, которые переданы МВФ, вероятно, лишь очень небольшая часть будет выделена именно беднейшим странам. Действительно, одним из факторов, побудивших правительства стран Западной Европы предоставить указанные средства, была надежда на то, что МВФ поможет Восточной Европе, которая столкнулась с огромными проблемами. Западная Европа не смогла договориться о том, какой способ помощи ее соседям является наилучшим, и потому переложила ответственность на МВФ. Во–вторых, многие бедные страны лишь недавно расплатились по своей предыдущей огромной задолженности, давившей на их экономики, и поэтому считалось, что они не захотят снова взваливать на себя такое бремя. Богатым странам следовало бы предоставить деньги в виде грантов, то есть средств, которые не надо возвращать, а не в виде краткосрочных займов МВФ. Некоторые страны, вроде Германии, сделали определенные шаги в этом направлении и выделили часть своих стимулирующих пакетов на оказание помощи бедным странам. Но это было скорее исключением, чем правилом.

Да и выбор МВФ как института для распределения денег сам по себе был сомнительным. Мало того что МВФ сделал очень мало для предотвращения кризиса, этот фонд к тому же активно поддерживал политику дерегулирования, в том числе выступал за либерализацию на рынках финансов и капитала, что способствовало созданию кризиса и его быстрому распространению по всему миру7. Кроме того, эти и другие политические действия, осуществляемые МВФ, как и весь стиль работы этого фонда, воспринимались как зло и многими бедными странами, нуждавшимися и средствах, а также странами Азии и Ближнего Востока, имевшими значительные пулы ликвидных средств, которые они могли использовать для оказания помощи беднейшим странам, нуждающимся в деньгах. Руководитель центрального банка одной из развивающихся стран поделился со мной своим мнением по этому вопросу, которое не должно вызывать удивления: страна должна обращаться к МВФ только в том случае, если она находится на смертном одре.

Поскольку я непосредственно знаком с работой МВФ, то понимаю, почему некоторые страны так сильно не хотели обращаться к МВФ за деньгами. В прошлом МВФ предоставлял деньги, но оговаривал это жесткими условиями, выполнение которых приводило к тому, что положение дел в странах, обратившихся за такой помощью, фактически становилось еще более тяжелым8. Эти условия разрабатывались больше для того, чтобы помочь западным кредиторам возвратить более значительную часть своих денег, чем та, которую они получили бы назад без этих условий, а не для того, чтобы помочь пострадавшей стране сохранить свою экономическую мощь. Жесткие условия, часто накладываемые МВФ, вызывали массовые беспорядки по всему миру. Наиболее известным таким случаем являются события в Индонезии, произошедшие во время восточноазиатского кризиса.

Впрочем, у этого выбора имелся и один плюс: с назначением Доминика Стросс–Кана управляющим директором и с началом кризиса МВФ начал проводить реформу своей общей и кредитной политики. Например, когда Исландия обратилась за помощью к МВФ, ей было разрешено ввести контроль за движением капитала и иметь бюджетный дефицит по крайней мере на протяжении первого года выполнения своей экономической программы. МВФ наконец признал необходимость проведения кейнсианской политики макростимулов. Его управляющий директор открыто заговорил о рисках, связанных с досрочным сворачиванием стимулирующих мер, а также о необходимости сосредоточить внимание на занятости. «Хорошие» страны смогут заимствовать без всяких условий. Они фактически могут пройти «предварительный квалификационный отбор». Но и при таком подходе некоторые вопросы пока остаются без ответа. Кто получит хорошие отметки? Пройдет ли квалификацию какая‑нибудь страна, находящаяся в южной части Сахары? Хотя во многих странах программы МВФ заметно отличались от тех, что реализовывались в прошлом, складывалось впечатление, что в некоторых случаях оказание финансовой помощи по–прежнему сопровождается наложением жестких условий, в том числе касающихся сокращения бюджетных расходов и высоких процентных ставок, что в корне противоречит рекомендациям кейнсианской экономики10.

МВФ был клубом старых приятелей, представителей богатых промыш- ленно развитых государств, стран–кредиторов, которым руководили министры финансов этих стран и управляющие их центральных банков. Их мнения о том, какие приемы экономической политики являются хорошими, а какие нет, и определяли финансовую политику фонда; но это были взгляды, которые, как я уже объяснил, часто вводили других в заблуждение, что кризис наглядно и продемонстрировал. Соединенные Штаты имели право наложить вето на любое решение фонда, и они всегда назначали руководителя, занимавшего второй по важности пост в МВФ; право на назначение руководителя номер один было закреплено за Европой. Хотя МВФ все время назидательно вещал о необходимости хорошего управления, сам он на практике не следовал своим проповедям. Он не действовал с той степенью прозрачности, которой мы ожидаем в настоящее время от общественных институтов. На встрече Большой двадцатки в Лондоне в феврале 2009 года был достигнут консенсус в отношении проведения необходимых реформ. Но очень медленная скорость их проведения, которую можно, пожалуй, сравнить со скоростью движения ледников, позволила некоторым специалистам высказать предположение о том, что до осуществления каких‑либо значимых изменений в этой области мир может снова оказаться в состоянии уже следующего кризиса. Тем не менее по крайней мере один крупный шаг вперед, которого пришлось ждать так долго, был сделан: была достигнута договоренность о том, что глава МВФ должен выбираться открытым голосованием, для обеспечения транспарентности, и что государства — члены этого фонда должны выбирать на эту должность наиболее квалифицированного человека, независимо от его гражданства11.

Отсутствие у Америки щедрости в оказании помощи развивающимся странам заслуживает особого упоминания, поскольку такая политика потенциально является дорогостоящей. Даже до кризиса Америка была одной из самых скупых промышленно развитых стран по объему оказываемой помощи; в процентах национального дохода она выделяет менее четверти суммы, предоставляемой лидирующими странами Европы12.

А ведь глобальный кризис начался именно в США. Америка беспрестанно читала нотации другим странам о том, что следует ответственно подходить к своим действиям, но в этом случае, как сложилось впечатление, она взяла на себя лишь небольшую ответственность за то, что навязывала другим правила, из‑за которых они так легко подцепили заразную болезнь, возникшую в Соединенных Штатах, за ведение своей протекционистской политики или за то, что именно она в первую очередь виновата в создании нынешнего глобального хаоса13.

Глобальное регулирование

Дерегулирование в этом кризисе сыграло центральную роль, и поэтому для предотвращения нового кризиса и восстановления доверия к банкам необходимо принять новый свод регулирующих правил. В преддверии второй встречи Большой двадцатки, проходившей в начале 2009 года, в некоторых кругах шли дебаты о том, что важнее: использование скоординированных глобальных стимулов или введение глобально скоординированного режима регулирования. Ответ здесь очевиден: необходимо обеспечить выполнение обоих этих условий. Без комплексного подхода к регулированию неизбежно будут отысканы лазейки для уклонения от его положений: финансы отправятся в наименее регулируемые страны. Другим странам в этом случае придется принять меры, чтобы не допустить возникновения эффекта «домино» из‑за плохо регулируемых институтов. Словом, неудача в одной стране, возникшая по причине наличия в ней ненадлежащей системы регулирования, станет негативной экстерналией для других государств. Без глобально скоординированной системы регулирования существует опасность фрагментации и сегментации глобальной финансовой системы, так как каждая страна пытается защитить себя от чужих ошибок. Каждое государство должно быть удовлетворено адекватностью предпринимаемых другими странами мер по пресечению злоупотреблений.

Неудивительно, что, казалось бы, самые сильные меры, принятые Большой двадцаткой, были направлены против стран, которые не участвовали в указанной встрече, так называемых отказывающихся от сотрудничества государств, вроде Каймановых островов, которые уже в течение многих лет предоставляют заинтересованным лицам возможности для уклонения от налоговых и регулирующих положений. Их существование не является случайно обнаруженной лазейкой. Богатые американцы и европейцы, а также банки, представляющие их интересы, хотели иметь безопасную гавань, где они не будут подвергаться тотальному финансовому контролю, с которым они сталкиваются у себя на родине, а регулирующие органы и законодатели позволили им получить такую возможность. Требования о том, чтобы Большая двадцатка прикрыла подобные налоговые убежища, хотя и являются шагом в правильном направлении, но были достаточно легковесными, и Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) почти мгновенно удалила все эти офшоры из своего черного списка14.

Без регулярного обмена полной информацией налоговые органы в конкретной стране не знают, что или кто избегает попадания в их сеть. Но перед развивающимися странами стоит еще более важная проблема — коррупция. Коррумпированные диктаторы сбежали из своих стран с миллиардами долларов, которые они положили на счета не только в офшорных банках, но и в некоторых крупнейших финансовых центрах мира, включая Лондон. Развивающиеся страны справедливо осуждаются за то, что они не борются с коррупцией более активно, но следует, и это будет справедливо, высказать критику и в адрес промышленно развитых стран за их содействие коррупции: они предоставляют убежища коррумпированным чиновникам и открывают секретные банковские счета для их денег. Даже если каким‑то образом такие деньги удается обнаружить, при попытке их вернуть туда, откуда они были вывезены, часто возникают большие сложности. Однако все эти проблемы касались развивающихся стран, которые не были представлены на встрече Большой двадцатки, и поэтому неудивительно, что G-20 на своей первой встрече ничего не сделала для изменения ситуации, сложившейся в этих государствах15.

В предыдущих главах я изложил вопросы, связанные с новым режимом регулирования. И хотя члены Большой двадцатки по крайней мере на словах заявили о своей озабоченности некоторыми из этих ключевых вопросов (кредитное плечо, прозрачность), на своих первых встречах они явно избегали затрагивать наиболее важные из них: что делать с оказавшимися в эпицентре кризиса политически влиятельными и слишком крупными для краха финансовыми институтами или с либерализацией финансовых рынков, которая помогла распространению этого кризиса, а также с тем фактом, что некоторые ведущие страны сделали все возможное, чтобы способствовать развитию этого кризиса. Но некоторые страны, в частности Франция, все же настойчиво поднимали некоторые острые темы, в том числе связанные с избыточными компенсационными схемами, которые поощряют участников рынка вести себя недальновидно и идти на чрезмерно высокие риски. Однако ответ Большой двадцатки на предложения об усилении регулирования прежде всего вызывает разочарование по той причине, что для продвижения вперед 020 решила вновь опереться на те же самые институты, которые в прошлом уже доказали свою несостоятельность.

В работе Форума, посвященного финансовой стабильности, приняли участие руководители финансовых органов примерно десяти ведущих про- мышленно развитых стран, которые приехали, чтобы обсуждение вопросов регулирования, надзора и наблюдения за финансовыми учреждениями было более плодотворным, а сотрудничество — более тесным. Этот форум, который стал проводиться после кризиса в Восточной Азии, возник в результате решения, принятого на встрече министров финансов и председателей центральных банков Большой семерки (G-7), и главной его целью было не допустить повторения столь серьезного кризиса. Решить эту задачу, очевидно, не удалось, но эту неудачу вряд ли следует воспринимать как сюрприз. Использовавшаяся при этом концепция была пропитана идеями все той же философии дерегулирования, которая привела к предыдущему кризису, а теперь и к нынешнему. Однако на встрече Большой двадцатки вопрос о том, почему форум не смог обеспечить желаемую стабильность, не задавался. Вместо этого G-20 ограничилась лишь тем, что изменила название форума. Теперь он называется Советом по финансовой стабильности и стал немного более представительным по составу. Возможно, с новым названием эта организация сможет начать все сначала, и, может быть, ей удалось извлечь из своего опыта необходимые уроки. Но я подозреваю, что экономические представления людей не меняются так легко и быстро.

Потеря веры в капитализм в американском стиле

В Соединенных Штатах назвать человека социалистом равносильно нанесению удара по больному месту. Фанатики со стороны правых пытались очернить Обаму и приклеить ему этикетку социалиста, в то время как левые критикуют его за чрезмерную сдержанность. Однако в большей части земного шара борьба между капитализмом и социализмом, или, по крайней мере, тем, что многие американцы считают социализмом, по–прежнему ведется достаточно активно. В большинстве стран мира люди считают, что их правительство должно играть более значительную роль в экономике по сравнению с ситуацией, сложившейся в Соединенных Штатах. В нынешнем экономическом кризисе победителей, скорее всего, не будет, зато уже есть проигравшие, и одним из наиболее пострадавших является капитализм в американском стиле, который в значительной степени потерял прежнюю поддержку. Последствия кризиса, которые могут быть ощутимы еще в течение долгого времени, скажутся и на содержании экономической и политической дискуссии, проводимой в глобальных масштабах.

Падение Берлинской стены в 1989 году ознаменовало конец коммунизма как жизнеспособной идеи. Проблемы коммунизма проявлялись на протяжении десятилетий, а после 1989 года стало трудно найти хотя бы несколько слов в его защиту. В течение какого‑то времени казалось, что крах коммунизма означает уверенную победу капитализма, особенно в его американской форме. Фрэнсис Фукуяма в начале 1990–х зашел в своих выводах настолько далеко, что объявил о «конце истории» и о том, что капитализм с демократическим рынком будет заключительным этапом развития общества. Исходя из этого, он заявил, что теперь все человечество неизбежно будет двигаться только в этом направлении16. Но на самом деле историки будущего будут считать двадцатилетний отрезок, начавшийся в 1989 году, лишь коротким периодом американского триумфа.

15 сентября 2008 года, день, когда рухнул Lehman Brothers, может стать таким же символом краха рыночного фундаментализма (проповедующего идею о том, что свободные рынки могут сами по себе обеспечить экономическое процветание и рост), каким для краха коммунизма является падение Берлинской стены. Проблемы, присущие этой идеологии, были известны задолго до наступления этой даты, но после нее уже никто не мог безоговорчно выступать с ее защитой. После коллапса, охватившего крупные банки и финансовые дома, а также последующих экономических потрясений и хаотических попыток спасения период американского триумфа закончился. То же самое можно сказать и по поводу «рыночного фундаментализма». Сегодня лишь фанаты этой идеи (в том числе многие американские консерваторы и намного меньшее число сторонников этой концепции в развивающихся странах) берутся утверждать, что рынок является саморегулирующейся системой и что общество может полагаться на то, что поведение участников рынка, руководствующихся собственными интересами, обеспечит справедливость и правильную работу в этой системе, не говоря уже о том, что она будет полезна для всех. Экономические дебаты приобретают особую значимость в развивающихся странах. Хотя мы на Западе предпочитаем, как правило, об этом забывать, 190 лет назад почти 60% мирового ВВП приходилось на Азию. Но потом, довольно неожиданно, в результате колониальной эксплуатации и несправедливых торговых соглашений в сочетании с технологической революцией в Европе и Америке развивающиеся страны остались далеко позади, итогом чего стал тот факт, что к в 1950 году на долю стран Азии приходилось менее 18% мирового ВВП17. В середине девятнадцатого века Великобритания и Франция фактически вели войны с Китаем, чтобы заставить эту страну оставаться открытой для мировой торговли. Эти войны получили название опиумных, поскольку они были направлены на то, чтобы Китай не закрывал свои границы для поставок опиума с Запада: Запад в то время мало что мог предложить для продажи Китаю, разве только наркотики, и поэтому он хотел получить возможность продажи их на китайском рынке, несмотря на то что побочным результатом этого стало широкое распространение наркомании. Это была первая из предпринятых Западом попыток решить проблемы своего платежного баланса.

Колониализм оставил после себя в развивающихся странах разное наследие, но одним из очевидных результатов было сложившееся у местного населения мнение о том, что их жестоко эксплуатировали. Для многих вновь появившихся лидеров марксистская теория стала объяснением пережитого их странами горького опыта: в ней заявлялось, что фактически основой капиталистической системы является эксплуатация. Политическая независимость, которую после Второй мировой войны получили множество колоний, не привела к прекращению экономического колониализма. Было совершенно очевидно, что в некоторых регионах, например в Африке, эксплуатация сохраняется в виде грабительской добычи природных ресурсов и варварского истребления окружающей среды, за что местному населению платились жалкие гроши. В других местах ситуация была более сложной. Во многих частях мира глобальные институты, такие как Международный валютный фонд и Всемирный банк, стали рассматриваться как инструменты постколониального контроля со стороны Запада. Эти институты активно проталкивали идею рыночного фундаментализма (в виде «неолиберализма», как его часто называли), которую американцы идеализировали и описывали как господство «свободных и беспрепятственно действующих рынков». Они настаивали на дерегулировании финансового сектора, проведении приватизации и либерализации торговли.

Всемирный банк и МВФ заявляли, что вся их деятельность осуществляется в интересах развивающихся стран. Их поддерживали команды выступавших за свободный рынок экономистов, многие из которых вышли из стен цитадели свободной рыночной экономики, из Чикагского университета. Но, в конечном счете, программы, разработанные «чикагскими мальчиками», как их иногда называют, не принесли обещанных результатов. Доходы остались на прежнем уровне. Там же, где отмечался рост благосостояния, все богатства доставались лишь кучке людей из высших слоев общества. Экономические кризисы в отдельных странах стали случаться все чаще: только за последние 30 лет произошло более 100 кризисов18.

Неудивительно, что жители развивающихся стран все меньше и меньше верили в то, что помощь, предоставляемая им Западом, была проявлением альтруизма. Они начали подозревать, что риторика свободного рынка, которую в обобщенном виде называют «Вашингтонским консенсусом», на самом деле была лишь прикрытием для достижения прежних коммерческих интересов. А лицемерие Запада лишь усиливало эти подозрения. Европа и Америка не открыли свои рынки для сельскохозяйственной продукции из стран третьего мира, которая зачастую была единственным видом товаров, которые эти бедные государства могли предложить на международном рынке. Вместо этого они заставили развивающиеся страны отменить субсидии, предназначенные для создания новых отраслей промышленности, хотя в то же самое время они предоставляли огромные субсидии своим фермерам19.

Идеология свободного рынка оказалась лишь предлогом для применения новых форм эксплуатации. «Приватизация» означала, что иностранцы могут купить шахты и нефтяные месторождения в развивающихся странах по низким ценам. Она также означала, что они могли получать более высокую прибыль от монополий и квазимонополий, например, действующих в области телекоммуникаций. Идея «либерализации рынков финансов и капитала» на самом деле означала, что иностранные банки могут получить высокую доходность по своим кредитам, а когда качество кредитов ухудшилось, МВФ побудило провести социализацию потерь, то есть были предприняты все меры для того, чтобы переложить обязательства по кредитам иностранных банков на все население. Тогда, по крайней мере, в Восточной Азии после кризиса 1997 года, те же самые иностранные банки заработали дополнительную прибыль за счет распродаж по сниженным ценам, на которые МВФ заставил пойти страны, нуждавшиеся в деньгах. Либерализация торговли также означала и то, что иностранные компании могли уничтожать зарождающиеся отрасли промышленности и подавлять развитие предпринимательских талантов. Хотя капитал мог свободно перетекать из одной страны в другую, трудовые ресурсы не могли перемещаться подобным образом, если, конечно, не учитывать отдельных, наиболее талантливых людей, многие из которых нашли хорошую работу на глобальных рынках20.

Конечно, имелись и исключения. В Азии некоторые государственные руководители сопротивлялись реализации положений Вашингтонского консенсуса. Они вводили ограничения на перемещение капитала. Азиатские гиганты, Китай и Индия, управляли национальными экономиками по своему и благодаря этому добились их небывалого роста. Однако в дру- гих странах, особенно в тех, где доминировали Всемирный банк и МВФ, положительные результаты фактически не были достигнуты.

Идеологические дебаты продолжались повсеместно. Даже в странах, не испытывающих особых экономических проблем, не только среди широких слоев населения, но и среди образованных и влиятельных людей бытует убеждение в том, что действующие правила не являются справедливыми. Эти люди считают, что они добились высоких результатов не благодаря, а вопреки этим несправедливым правилам, и сочувствуют своим друзьям из других развивающихся стран, в которых экономическая ситуация выглядит гораздо хуже.

Для критиков американского капитализма из стран третьего мира реакция Америки на текущий экономический кризис стала очередной демонстрацией существования двойных стандартов. Во времена кризиса в Восточной Азии, который случился десять лет назад, Америка и МВФ потребовали, чтобы пострадавшие страны сократили свой государственный дефицит и сделали бы это за счет снижения расходов, даже если это вело к усилению эпидемии СПИДа в Таиланде, к сокращению субсидий на продовольствие для голодающих в Индонезии или к нехватке государственных школ в Пакистане, что заставило родителей отправлять своих детей в медресе, где их воспитывали в духе исламского фундаментализма. Америка и МВФ заставили пострадавшие страны повышать процентные ставки, в некоторых случаях (например, в Индонезии) сверх 50%. Они читали индонезийцам лекции о том, что необходимо проводить жесткую политику в отношении банков, и требовали, чтобы правительство не оказывало помощь этим финансовым институтам. В противном случае, заявляли они, возникнет ужасный прецедент и произойдет недопустимое вмешательство в плавный ход механизмов свободного рынка.

Контраст между тем, как власти отреагировали на кризис в Восточной Азии, и их реакцией на американский кризис, очевиден и не остался незамеченным. Чтобы вытащить Америку из ямы, в которую она угодила, страна пошла на масштабное повышение расходов и на гигантский рост дефицита бюджета, а вот процентные ставки в этот период времени были снижены до нуля. Банки спасали активно и повсеместно. Некоторые из тех же самых чиновников из Вашингтона, которые занимались тушением восточноазиатского кризиса, теперь участвуют в разработке спасательных мер, направленных на исправление ситуации, возникшей после имплозии американского пузыря. Почему, спрашивают люди из стран третьего мира, для себя Соединенные Штаты прописывают совсем другое лекарство, чем для других?

Речь сейчас идет не только о двойных стандартах. Поскольку развитые страны последовательно руководствовались в своих действиях положения ми контрциклической денежно–кредитной и фискальной политики (как они делали это и в этот кризис), а развивающиеся страны вынуждены следовать проциклической политике (урезания расходов, повышения налогов и процентных ставок), масштабы колебаний в развивающихся странах оказались большими, чем они были бы без проведения соответствующей политики, а в развитых странах — меньшими. Это повышает стоимость капитала для развивающихся стран по сравнению со ставками, под которые кредитуются развитые страны, и это еще больше увеличивает преимущество последних над первыми21.

Многие люди в развивающихся странах все еще находятся под воздействием того внушения, которому они подвергались на протяжении многих лет: берите пример с американских учреждений, следуйте американской политике, участвуйте в дерегулировании, откройте свои рынки американским банкам, чтобы они могли обучить вас хорошим приемам банковской деятельности, и это не случайно, продавайте свои фирмы и банки американцам, особенно по заниженным ценам во время кризисов. Им говорили, что все эти процессы будут болезненными, но в итоге, как им было обещано, они окажутся в лучшей позиции. Америка отправляла своих министров финансов (представителей обеих партий) по всей планете в качестве проповедников своей религии. Многие представители разных развивающихся стран испытывали к этим людям доверие по той причине, что они видели, с какой легкостью американские финансовые лидеры переходили с Уоллстрит в Вашингтон и обратно, в результате чего складывалось впечатление, что они сумели объединить в своих руках и политическую, и финансовую власть. Американские финансовые лидеры были правы, когда считали, что то, что хорошо для Америки или для мира в целом, было хорошо и для финансовых рынков, но они ошибались, когда думали, что верно и обратное, а именно, что то, что хорошо для Уолл–стрит, хорошо для Америки и всего остального мира.

В нынешнем пристальном внимании развивающихся стран к экономической системе США злорадство не является основной составляющей. На первом месте стоит реальная необходимость, требующая от них понять, с какой экономической системой им, возможно, придется столкнуться в будущем. Более того, эти страны крайне заинтересованы в быстром восстановлении Америки. Они знают не понаслышке, насколько огромны глобальные негативные последствия, возникшие из‑за кризиса в США. И многие из них все больше убеждаются в том, что идеалы свободного и беспрепятственно действующего рынка, которых Америка, похоже, все еще придерживается, не являются догмами, которым стоит слепо доверять.

Даже сторонники свободной рыночной экономики к настоящее время понимают, что некоторое регулирование является желательным. Но роль государства не ограничивается только регулированием, и это начинают понимать и отдельные развивающиеся страны. Например, Тринидад принял близко к сердцу полученный урок и понял, что риски следует контролировать и что правительство должно играть более активную роль в сфере образования; они знают, что, хотя они не могут перестроить глобальную экономику, в их силах помочь своим гражданам справиться с теми рисками, с которыми они сталкиваются в настоящий момент. Даже в начальной школе детей теперь учат основным принципам управления рисками, предупреждают об опасностях хищнического кредитования и рассказывают им о подводных камнях ипотечных кредитов. В Бразилии активно продвигают идею приобретения жилья через государственное агентство, которое гарантирует предоставление таких ипотечных кредитов, которые граждане действительно способны погасить.

В конце концов, почему мы, американцы, беспокоимся о том, что мир стал разочаровываться в американской модели капитализма? Идеология, которую мы насаждали, оказалась запятнанной, но, может быть, и хорошо, что она запятнана настолько, что не подлежит никакой очистке. Разве мы не сможем выжить — и даже процветать — в том случае, если не все будут придерживаться американского курса?

Безусловно, наше влияние будет ослабевать, но на многих направлениях это уже происходит и так. Мы привыкли играть ключевую роль в управлении глобальными капиталами, поскольку другие считали, что у нас есть особый талант в управлении рисками и распределении финансовых ресурсов. Сейчас так уже никто не думает, и в Азии, на которую в настоящее время приходится значительная часть мировых сбережений, уже создают собственные финансовые центры. Мы больше не являемся главным в мире источником капитала. Три крупнейших банка в мире на сегодня — китайские; а крупнейший банк Америки опустился на пятое место в общем рейтинге.

Надо отметить и то, что затраты, вызванные кризисом, вытесняют другие потребности, и этот процесс происходит не только у нас на родине, что обсуждалось выше, но и за ее пределами. В последние годы инфраструктурные инвестиции Китая в Африку превысили общую сумму, выделяемую на эти цели Всемирным банком и African Development Bank, а вложения Америки в этом случае выглядят карликовыми. Любой человек, приезжающий в эти дни в Эфиопию и многие другие страны африканского континента, уже может увидеть преобразования, в том числе и новые дороги, объединившие в прошлом изолированные города и поселки, в результате чего создается новая экономическая география. Причем влияние Китая чувствуется не только в инфраструктуре, но и во многих экономических отраслях, например в торговле, добыче природных ресурсов, промышленности и даже в сельском хозяйстве. Столкнувшись с кризисными явлениями, африканские страны обращаются за помощью к Пекину, а не к Вашингтону. К тому же присутствие Китая в настоящее время ощущается не только в Африке, но и в Латинской Америке, Азии и Австралии, то есть везде, где есть товары или ресурсы: быстрый экономический рост Китая порождает у него ненасытный аппетит. До кризиса такое состояние способствовало росту экспорта и повышению экспортных цен, что привело к беспрецедентному росту экономики в странах Африки и многих других государствах мира. После кризиса, вероятно, этот сценарий повторится еще раз, и действительно, многие из этих стран уже выигрывают от сильного экономического роста Китая в 2009 году.

Меня беспокоит, что по мере того как все больше людей из развивающегося мира все яснее видят недостатки экономической и социальной системы Америки, они будут делать неправильные выводы о том, какая система будет служить им лучше. Лишь немногие извлекут из происходящего правильные уроки. Они поймут, что для успеха нужен режим, при котором роли рынка и правительства находятся в состоянии равновесия и где сильное государство эффективно пользуется регулированием. Они поймут и то, что власть групп с особыми интересами должна быть ограничена.

Однако для многих других стран политические последствия будут более запутанными, противоречивыми и, возможно, очень трагичными. Бывшие коммунистические страны после тяжелого краха своей системы, сложившейся после Второй мировой войны, в большинстве своем обратились к капитализму, но некоторые из них выбрали искаженный вариант рыночной экономики. Они поменяли своего прежнего бога Карла Маркса на нового — Милтона Фридмана. Но новая религия не служит им хорошо. Многие страны при таком развитии событий, возможно, не только придут к выводу, что ничем не сдерживаемый капитализм в американском стиле оказался неудачной моделью, но и решат, что рыночная экономика как таковая не является удачным выбором. Коммунизм в прежнем своем стиле не вернется, но вот разнообразные формы чрезмерного вмешательства в деятельность рынка опять будут применяться. Но они не сработают.

При рыночном фундаментализме страдают бедные. Экономики просачивающегося вниз типа не работают. Но бедные могут пострадать еще раз, если новые режимы вновь создадут неправильный баланс, при котором вмешательство в деятельность рынков будет чрезмерным. Такая стратегия не обеспечит экономического роста, без которого невозможно будет снизить уровень бедности. Ни одна экономика не была успешной, если она в значительной степени не полагалась на рынки. Последствия такой зависимости для глобальной стабильности и безопасности Америки очевидны.

В прошлом США и представители элиты со всего мира, получившие американское образование, разделяли общие ценности, но нынешний эконо- мический кризис подорвал доверие людей, которые в свое время выступали за капитализм в американском стиле. Те же, кто критиковал американскую модель капитализма, сейчас пополнили свой арсенал достаточным количеством весомых аргументов и смогут более активно проповедовать антирыночную философию.

Еще одной жертвой происшедшего стала вера в демократию. В развивающемся мире люди смотрят на Вашингтон и видят систему управления, позволяющую Уолл–стрит диктовать правила, которые работают на обеспечение его корыстных интересов, хотя и ставят при этом под угрозу всю мировую экономику. Видят они и то, что при наступлении часа расплаты Вашингтон обратился к Уолл–стрит и ее закадычным друзьям, призвав их заняться восстановлением системы, и все это было сделано таким образом, что Уолл–стрит получила деньги в таких количествах, о которых даже самые коррумпированные руководители в развивающихся странах никогда и не думали в самых смелых своих мечтах. Представители элиты видят, что коррупция по–американски, возможно, является более сложной: никто не передает по темным углам из рук в руки набитые деньгами коробки из‑под ксерокса, но от этого она не становится менее отвратительной. Они видят продолжающееся перераспределение богатства и понимают, что это происходит за счет простых граждан. Они видят, что институты, которые пассивно наблюдали за ростом пузыря, такие как Федеральная резервная система, сейчас получают еще больше полномочий в качестве награды за свои неудачи в прошлом. Словом, они видят фундаментальную проблему, заключающуюся в фактическом отсутствии политической подотчетности в системе американской демократии. После всего увиденного им остается сделать лишь маленький шаг для того, чтобы прийти к выводу, что во всем этом есть что‑то очень неправильное, и, возможно, такой же вывод они сделают и о самой демократии.

Экономика США в конечном итоге восстановится, как в какой‑то степени и отношение к Америке за рубежом. Но нравится это Америке или нет, ее действия тщательно изучаются. Ее успехам подражают. Однако ее неудачи, особенно такие неудачи, как те, что привели к нынешнему кризису, неудачи, которые вызывают насмешки по поводу американского лицемерия, воспринимаются по всему миру с презрением. Демократия и рыночные силы имеют важное значение для справедливого и процветающего мира. Но «победа» либеральной демократии и сбалансированной рыночной экономики не является неизбежной. Экономический кризис, порожденный в основном (неправильным) поведением Америки, обернулся тяжелым поражением в борьбе за фундаментальные ценности, более разрушительным, чем любой удар, который мог нанести по американским ценностям чей- либо тоталитарный режим.

Новый глобальный экономический порядок: Китай и Америка

Нынешний кризис оказался настолько глубок и вызвал настолько серьезный беспорядок, что многое в мире изменится, независимо от того, будут лидеры к этому стремиться или нет. Наиболее глубокие изменения могут затронуть и порой являющиеся сложными отношения между Соединенными Штатами и Китаем. Китаю предстоит пройти еще долгий путь, прежде чем он обгонит США по показателю ВВП; если судить по «паритету покупательной способности», отражающему различие в стоимости жизни, этот показатель у Китая по–прежнему не превышает половину американского уровня, а если говорить о доходе на душу населения, то здесь отставание еще больше: в Китае этот показатель составляет примерно одну восьмую от американского22.

Но даже с учетом этого Китай добился некоторых впечатляющих рекордных результатов. В 2009 году он стал, вероятно, крупнейшим в мире экспортером товаров, производителем автомобилей и лидером мирового производства в целом23. Он также завоевал первенство еще в одной области, на этот раз сомнительное, и теперь опережает Соединенные Штаты по величине выбросов углекислого газа, заняв, таким образом, первое место в мире по этому показателю24.

Рост экономики Китая, хотя и более медленный, чем до кризиса, остается значительно более высоким, чем у Соединенных Штатов, и составляет 7 процентных пунктов в год (в 2009 году разница темпов составляла более 10%), а при таких тепмах разрыв по величине ВВП каждые 10 лет сокращается вдвое. Более того, в ближайшую четверть века Китай, скорее всего, станет доминирующей экономикой в Азии, а экономика Азии, вероятно, будет больше экономики Соединенных Штатов.

Хотя экономика Китая по–прежнему намного меньше экономики Соединенных Штатов, импорт США из Китая намного превосходит объем американского экспорта в эту страну, и с повышением уровня безработицы в США эти крупные торговые дисбалансы вызывают рост напряженности. Отношения между Китаем и США могут быть симбиотическими: Китай поможет США с покрытием огромного бюджетного дефицита, так как без дешевых товаров из Китая уровень жизни многих американцев может заметно снизиться, а Америка будет предоставлять Китаю рынки сбыта для его постоянно растущего предложения. Большинство американцев не понимают принципов сравнительных преимуществ, то есть того, что каждая страна производит те товары, по которым она имеет конкурентные преимущества; этим людям трудно попить, что Соединенные Штаты, возможно, потеряли свои сравнительные преимущества во многих областях промыш- ленности. Если Китай (или любая другая страна) обгонит в конкурентной гонке Соединенные Штаты, последние посчитают, что это произошло, должно быть, потому, что другая сторона использует какие‑то нечестные приемы: манипулирует обменными курсами, субсидирует производство своей продукции или продает свою продукцию по цене ниже себестоимости (что называется демпингом).

Кризис, по сути, перевернул все вверх дном. Америку в настоящее время обвиняют в масштабных и несправедливых субсидиях (своим банкам и автомобильным компаниям). Кредиты от ФРС под близкие к нулю проценты для крупных корпораций, которым пришлось бы платить очень высокие проценты при получении займов на открытом рынке, если они вообще смогли бы найти там желающих предоставить им финансирование, тоже можно рассматривать как масштабные субсидии. Сохранение низких процентных ставок является одним из важнейших способов, при помощи которых страны «управляют» обменным курсом своей валюты (когда процентные ставки находятся на низком уровне, капитал уходит из страны гуда, где можно получить более высокую доходность), и многие в Европе считают, что Соединенные Штаты используют низкий обменный курс для получения конкурентного преимущества.

Хотя и Соединенные Штаты Америки, и Китай ввели протекционистские меры (США — в какой‑то мере в ответ на давление профсоюзов, Китай — отчасти в порядке возмездия, а отчасти в качестве элемента своей стратегии развития), на момент подготовки этой книги к печати эти меры использовались ограниченно. Но, как я отметил выше, существует мнение, что нужно что‑то делать с глобальными дисбалансами, среди которых дисбаланс американо–китайской торговли является наиболее важным.

В краткосрочной перспективе Америке, может быть, будет легче предпринять корректирующие меры, чем Китаю. Китаю необходимо больше потреблять, но ему трудно убедить свои домохозяйства потреблять больше 15 условиях, когда они сталкиваются с высоким уровнем неопределенности. Проблемы Китая, однако, в меньшей степени зависят от высоких темпов сбережений домохозяйств, чем от того факта, что на доходы домашних хозяйств в этой стране приходится меньшая доля ВВП, чем в большинстве других государств. Низкий уровень заработной платы приносит высокие прибыли, а давление, подталкивающее к более справедливому распределению этой прибыли, является слабым. В результате этого предприятия (как государственные, так и частные) сохраняют значительную часть своих доходов. Да и вообще изменить структуру распределения доходов трудно в любой стране.

И модели экономического роста Китая в качестве движущей силы выступает предложение: прибыль реинвестируется, рост производства проис ходит гораздо быстрее, чем потребления, а разница идет на экспорт. Такая модель хорошо себя зарекомендовала: в Китае происходит создание новых рабочих мест и поддерживаются низкие цены на экспортную продукцию, но нынешний кризис высветил один недостаток этой модели. В ходе этого спада Китаю было трудно экспортировать излишки своей продукции, а в более долгосрочной перспективе, когда его доля в производстве многих промышленных товаров еще более увеличится, ему будет трудно и сохранить темпы роста. Эта закономерность сработала бы даже в том случае, если бы многие из торговых партнеров Китая не вводили никаких протекционистских мер, но, поскольку Китай продемонстрировал свое мастерство в производстве не только тех товаров, для выпуска которых нужны работники с низкой квалификацией, но и более широкого спектра товаров, неудивительно, что протекционистские меры стали вводиться более решительно.

Многие в Китае понимают, что им придется изменить свою стратегию роста: например, предоставлять дополнительную поддержку малым и средним предприятиям, для чего потребуется создавать больше местных и региональных банков. Такие предприятия в большинстве стран являются основой для роста занятости. А увеличение числа рабочих мест ведет к повышению заработной платы, в результате чего произойдет перераспределение доходов таким образом, чтобы поддерживать на более высоком уровне внутреннее потребление. Очевидно, что часть корпоративной прибыли в Китае возникает из‑за существующей там недооценки стоимости природных ресурсов (в том числе и земельных). По сути, корпорации получают эти активы, которые на самом деле принадлежат народу; и если бы они, к примеру, продавали эти ресурсы на аукционе, то их цена была бы достаточно велика. Если бы Китай аккумулировал доходы от продажи этих активов в интересах всех граждан своей страны, он имел бы больше средств для финансирования здравоохранения, образования, пенсионной системы, а это в свою очередь в какой‑то степени снизило бы потребность домохозяйств в создании накоплений.

Хотя такая новая стратегия роста может показаться разумной, против нее выступают мощные политические силы. Например, крупные предприятия пользуются существующей системой с выгодой для себя и надеются, что она, может быть, каким‑то образом сохранится. Те же самые политические силы выступают и против повышения валютного курса Китая, так как это одновременно снизит конкурентоспособность китайского экспорта и приведет к увеличению реальной заработной платы работников в этой стране. Специалисты и политики на Западе, выступающие за обязательное наличие в этой стране крупных банков и других крупных предприятий, поддерживают новых китайских промышленников. Китаю, утверждают они, нужны крупные компании (пжнда называемые «национальными чемпионами»), чтобы они могли на равных конкурировать о своими соперниками на глобальных рынках. Пока еще прошло слишком мало времени, чтобы понять, чем закончится соперничество подходов.

Разногласия, возникающие при выработке экономической политики страны, отразились и на содержании разработанного в Китае пакета стимулирующих мер — одного из самых крупных в мире (в относительных величинах)25. Большая часть этих денег была направлена в инфраструктуру и на оказание помощи «зеленой» экономике. Новая сеть высокоскоростных железных дорог может оказать на Китай такое же влияние, как строительство межконтинентальных железных дорог в США после Гражданской войны. Эта сеть может помочь сделать национальную экономику Китая более сильной, так как после ее создания изменения в экономической географии произойдут практически мгновенно. Китайский стимулирующий пакет также явно направлен на поощрение потребления, прежде всего в сельскохозяйственном секторе и на рынках тех товаров, объем продаж которых за рубеж явно снизился. Этот пакет предусматривает и быстрое увеличение расходов на здравоохранение и образование в сельских регионах страны. В то же время были предприняты усилия, направленные на укрепление некоторых ключевых для экономики страны секторов, таких как автомобилестроение и производство стали. Правительство утверждало, что оно лишь пытается осуществить «рационализацию» производства — за счет повышения эффективности, но критики опасаются, что эти усилия могут привести к обострению проблемы избыточного предложения и/или ослабить фактическую конкуренцию. Они также считают, что эти меры приведут к увеличению корпоративной прибыли и сокращению реальной заработной платы, из‑за чего проблема недостаточного потребления лишь усилится.

Примерно такие же неопределенности существуют и в отношении долгосрочных мер реагирования на кризис в США. Как я уже подробно показал в предыдущих главах, Америке нужно сократить потребление, а домохозяйствам — меньше влезать в долги. После того как благодаря этим мерам богатство уменьшится, Америка сможет относительно быстро провести необходимые ей корректировки. Но, как я уже отмечал в главе 7, хотя домохозяйства теперь стали сберегать больше денег, правительство со своей стороны увеличило свои заимствования. Потребность во внешнем финансировании остается сильной. Но глобальные дисбалансы, особенно связанные с огромным торговым дефицитом Америки и меньшим по размеру, но стабильно сохраняющимся положительным сальдо торгового баланса у Китая, будут иметь место и в будущем. Это будет способствовать напряженности, но она может оставаться вялой, так как Америка знает, что она зависит от финансирования со стороны Китая ''.

Но в Китае растет нежелание увеличивать кредитование правительства США, поскольку доходы по этим займам остаются на низком уровне, а риск увеличивается. Тем более что у страны существуют альтернативы: Китай может инвестировать не в облигации, а в реальный сектор США. Но прежде, когда Китай делал такие попытки, он порой сталкивался с сопротивлением (так было, например, когда он хотел купить Unocal, относительно небольшую американскую нефтяную компанию, большая часть активов которой фактически находится в Азии). Соединенные Штаты позволили Китаю купить Hummer, автомобили которого сильнее других загрязняют окружающую среду, а также подразделение IBM, выпускающее ноутбуки, которое теперь стало называться Lenovo. Хотя Америка, казалось бы, открыта для инвестиций во многих областях, здесь имеется достаточно широкий круг отраслей, которые имеют особое значение для национальной безопасности и поэтому должны быть защищены от иностранных инвестиций. Подобное положение дел может подорвать основополагающие принципы глобализации: Америка заявляла развивающимся странам, что они должны открыть свои рынки для иностранного капитала, так как этого требуют основные правила игры.

Если Китай продаст значительную сумму долларов, имеющихся у него в резервах, это приведет к серьезному повышению курса его валюты (юаня) по отношению к доллару, что в свою очередь улучшило бы двусторонний торговый баланс США с Китаем. Вполне вероятно, что меньшее, на что можно рассчитывать с учетом общего дефицита торгового баланса США, это что Америка будет просто покупать текстиль у других развивающихся стран. Однако такая массовая продажа долларов означала бы, что Китай будет нести более высокие потери по остающимся у него крупным запасам американских казначейских векселей и других активов, стоимость которых выражена в долларах.

Кому‑то кажется, что сейчас Китай оказался между молотом и наковальней. Если он будет избавляться от долларов, то понесет огромные потери, связанные со своими резервами и экспортом. Если он будет держать доллары, то лишь отложит на будущее потери, связанные с запасами, но при любом сценарии ему в конце концов придется прибегнуть к необходимой корректировке. Беспокойство об убытках при продаже валютных запасов, возможно, в настоящее время преувеличено: Китай является «поставщиком» финансирования, то есть он предоставляет деньги тем, кто покупает его товары. Вместо выдачи кредитов на покупку китайских товаров Америке Китай может с таким же успехом давать взаймы странам из других частей мира, что он теперь все чаше и делает, или даже собственным гражданам.

Новая глобальная резервная система

Обеспокоенный наличием больших запасов долларов, глава Центрального банка Китая в марте 2009 года высказался в поддержку одной давней идеи — создания мировой резервной валюты27.

Кейнс выдвинул эту идею примерно 75 лет тому назад, и она была частью его первоначальной концепции МВФ28.

Кроме того, поддержка этой идеи пришла и с другой стороны — от комиссии экспертов ООН (я был ее председателем), занимавшейся вопросами изменения структуры глобальной финансовой и экономической системы29.

Развивающиеся страны и прежде всего Китай сегодня имеют в своих резервах триллионы долларов и, исходя из этого, полагают, что у них есть деньги, которыми они смогут воспользоваться в случае кризиса, такого, например, как Великая рецессия. В главе 1 я специально подчеркнул, что этот кризис обнажил проблемы глобальной недостаточности совокупного спроса. К сожалению, до сих пор ни администрация США, ни Большая двадцатка даже не начали обсуждать эту основополагающую проблему, не говоря уже о том, чтобы принять меры по ее устранению. Ежегодные эмиссии новой глобальной резервной валюты означали бы, что странам больше не приходилось бы откладывать часть своего текущего дохода для защиты от глобальной нестабильности; вместо этого они могли бы отложить вновь выпущенные «деньги». Это привело бы к увеличению общемирового совокупного спроса и укрепило бы глобальную экономику.

В поддержку этой инициативы можно привести еще два весомых аргумента. Во–первых, нынешняя система является неустойчивой. В настоящее время страны создают долларовые резервы для того, чтобы обеспечить доверие к своей валюте и к себе, и поэтому эти запасы выступают в качестве своего рода страховки от превратностей мирового рынка. По мере того как все больше и больше долларов оказывается в иностранных закромах, беспокойство по поводу увеличения задолженности США перед другими странами становится все более сильным.

Есть и вторая причина, объясняющая, почему нынешняя система вносит свой вклад в нестабильность. Если некоторые страны стремятся к поддержанию положительного сальдо торгового баланса (экспорт превышает импорт), поскольку это позволяет им создавать резервы, то другие страны имеют торговый дефицит, при этом сумма излишков должна быть равна сумме дефицитов. Но торговый дефицит может стать проблемой: страны со стабильным торговым дефицитом с большей вероятностью столкнутся с экономическим кризисом, несмотря на все свои усилия. Если одна страна избавляется от своего торгового дефицита, то уровень дефицита в дру гих странах должен повышаться (если только другие имеющие профицит страны не изменят своей торговой политике), и поэтому торговый дефицит будет напоминать горячую картофелину в той игре, где все участники стремятся как можно быстрее от нее избавиться, передавая ее соседу. В последние годы большинство стран нашли способы избежать дефицита, в результате чего Соединенные Штаты стали страной с «дефицитом последней инстанции». В долгосрочной перспективе положение Америки явно несостоятельно. Создание мировой резервной валюты, оборот которой будет каждый год увеличиваться при помощи эмиссии, позволит создать своего рода буфер. Страна сможет иметь небольшой дефицит торгового баланса и при этом по–прежнему наращивать свои резервы благодаря выделению причитающейся ей порции новой глобальной резервной валюты. Поскольку инвесторы видят, что резервы накапливаются, их доверие к стране возрастает.

Бедные страны кредитуют Соединенные Штаты на сотни миллиардов, а на самом деле даже триллионы долларов под низкие (в 2009 году близкие к нулю) проценты. Они это делают даже в тех случаях, когда у них на родине можно найти высокодоходные инвестиционные проекты. Такое поведение наглядно свидетельствует о том, насколько важны запасы валюты и насколько велика глобальная нестабильность. Хотя расходы на содержание запасов очень высоки, выгоды от их наличия по–прежнему превышают эти затраты. Стоимость иностранной помощи, которую Соединенные Штаты получают в неявном виде, занимая благодаря своему положению под более низкие процентные ставки, по некоторым оценкам, превышает общую сумму той помощи, которую они сами оказывают другим30.

Хорошая резервная валюта должна быть хорошим средством сбережения, то есть отличаться стабильностью, но доллар не является таковым из‑за своей крайней неустойчивости и, вероятно, будет оставаться таким и дальше. Многие небольшие страны уже перевели большую часть своих резервов из долларов в другие валюты. Сообщается, что даже Китай вывел из долларов четверть или более своих резервов. Вопрос заключается не в том, будет ли мир в целом уходить от долларовой резервной системы, а в том, насколько вдумчиво и внимательно он будет это делать. Без четкого плана глобальная финансовая система станет еще более нестабильной.

В Соединенных Штатах есть группы, которые будут сопротивляться движению в направлении создания глобальной резервной системы. Они видят, насколько им выгодно иметь возможность занимать по низкой цене, но они не видят сопутствующих этому процессу расходов, а они огромны. Выпуск и экспорт казначейских векселей, которые затем оказываются в валютных резервах других стран, не создает рабочих мест, что, с другой стороны, безусловно, происходит при экспорте товаров. Оборотной стороной спроса на американские казначейские векселя и валюту, сохраняемые в иностранных резервах, является торговый дефицит США, который снижает уровень совокупного спроса внутри страны. Чтобы компенсировать эту слабость, правительство вынуждено верстать бюджет с дефицитом31. Все это часть процесса уравновешивания: для покрытия дефицита бюджета правительство продает казначейские векселя за рубеж (другими словами, оно заимствует деньги), и многие из этих векселей затем оказываются в резервах.

При появлении новой глобальной резервной валюты странам уже не нужно будет покупать американские казначейские векселя для их последующего хранения в своих резервах. Конечно, это будет означать, что курс доллара снизится, экспорт из США возрастет, импорт Соединенных Штатов уменьшится, совокупный спрос увеличится и правительству не потребуется иметь значительный бюджетный дефицит для поддержания экономики на уровне полной занятости. Осознание того, что занять на внешних рынках станет, скорее всего, труднее, возможно, поможет обуздать расточительство Америки, что будет способствовать глобальной стабильности. Таким образом, от создания глобальной резервной валюты в конечном счете выиграет и Америка, и весь мир.

Уже выдвигались инициативы по созданию региональных резервных механизмов. Так, инициатива Чианг–Май, предложенная в Восточной Азии, позволяет странам обмениваться своими резервами, и в ответ на кризис они увеличили объем этой программы на 50%32.

Мир может перейти к двух- или трехвалютной системе, при которой будут использоваться и доллар, и евро. Но такая система может быть еще более неустойчивой, чем нынешняя. Для всего мира это может означать, что если в отношении евро возникнут позитивные ожидания, правительства многих стран начнут переводить свои резервы в эту валюту. По мере этого евро будет укрепляться, что еще более подкрепит глобальные ожидания. И так будет происходить до наступления какого‑то события, политического33 или экономического, которое нарушит этот процесс, после чего он повернет в противоположную сторону. Для Европы это будет представлять особую проблему, поскольку страны Европейского союза действуют в условиях ограничений, влияющих на их возможность иметь бюджетный дефицит, чтобы компенсировать слабый спрос.

Глобальная резервная система, построенная на основе доллара, изнашивается, но попытки создания альтернативных ей вариантов пока находятся на самом начальном этапе. Центральные банки наконец усвоили, что важнейшим компонентом в управлении капиталом является диверсификация и уже в течение многих лет выводят свои резервы из долларов. В 2009 году Большая двадцатка договорилась о крупной (250 млрд долл.) эмиссии специальных прав заимствования (SDRs), которые являются своего рода мировой резервной валютой, созданной МВФ. Но SDRs сталкиваются с жесткими ограничениями. Они выделяются странам на основе их квот в МВФ (их фактической доли владения), причем самую крупную порцию получают Соединенные Штаты. Но США, очевидно, нет необходимости иметь резервы, поскольку они могут просто печатать доллары. Система будет работать гораздо лучше, если SDRs будут направляться тем странам, которые в противном случае займутся увеличением своих резервов. Кроме того, новые эмиссии можно было бы направлять бедным странам, нуждающимся в помощи34.

Было бы еще лучше, если бы новая система работала против активного сальдо торгового баланса. США критически высказывается по поводу активного сальдо Китая, но при ныне действующих механизмах у стран имеются сильные стимулы по сохранению резервов и поддержанию профицита бюджета для их наращивания. Те страны, которые имели большие запасы, чувствовали себя в этот кризис намного лучше, чем те, у которых достаточных запасов не было. При наличии хорошо продуманной глобальной резервной системы страны с постоянно имеющимися излишками снизят объемы распределения своей резервной валюты, а это в свою очередь будет подталкивать их к достижению большей сбалансированности. Тщательно продуманная глобальная резервная система может помочь пойти еще дальше при стабилизации мировой экономики, поскольку больший объем эмиссии при слабом мировом экономическом росте будет поощрять расходы, а это в свою очередь будет способствовать увеличению темпов роста занятости35.

При поддержке со стороны Соединенных Штатов новую систему глобальных резервов можно было бы внедрить быстро. Вопрос заключается в том, сможет ли администрация Обамы понять (и когда это произойдет), Насколько в этом случае выиграют и Соединенные Штаты Америки, и весь мир. Существует риск, что вместо этого Америка просто спрячет голову в Песок. Мир будет все дальше уходить от резервной системы на долларовой Основе. Без соглашения о создании новой глобальной резервной системы мир, вероятно, уйдет от доллара и перейдет к резервной системе на основе Корзины валют, что в краткосрочной перспективе приведет к глобальной финансовой нестабильности, а в долгосрочной перспективе — к более неустойчивому режиму, чем тот, который обеспечивает нынешняя система.

Кризис практически наверняка приведет к изменению глобального экономическою и политического порядка. Власть и влияние Америки уменьшатся, а Китая — возрастут. Даже до кризиса глобальная резервная система, зависящая от валюты одной страны, казалось, не была синхронизирована с глобализацией двадцать первого века, а сейчас под влиянием капризов доллара и реальной экономической и политической ситуации в США это ощущение особенно усилилось.

К новой многосторонности

Из катастроф, Великой депрессии и Второй мировой войны, возник новый мировой порядок и появились новые институты. Созданный тогда механизм работал в течение многих лет, но для управления меняющейся глобальной экономической системой он становился все более и более непригодным. Нынешний кризис в полной мере высветил его ограничения. Но точно так же, как Соединенные Штаты пытались как‑то справиться с проблемами у себя дома, для чего в первую очередь старались в значительной степени воссоздать ситуацию в том же виде, в каком она существовала до кризиса, то же самое они делали и на международной арене. После предыдущего глобального кризиса, случившегося десять лет назад, было много споров о необходимости проведения реформ в рамках глобальной финансовой архитектуры. В их ходе возникло подозрение, что те, кто хотел бы сохранить статус–кво (в том числе представители американских и других западных финансовых рынков, которые очень комфортно чувствовали себя при прежней системе, и их союзники из правительства), использовали красивые выражения только для того, чтобы скрыть свои истинные устремления: люди будут говорить, говорить и говорить до тех пор, пока не закончится кризис, а с окончанием кризиса закончится и их решимость сделать что‑то конкретное. В первые годы после кризиса 1997—1998 годов было мало что сделано: очевидно, даже слишком мало, чтобы предотвратить возникновение еще более грандиозного кризиса. Не повторится ли этот сценарий еще раз?

Соединенные Штаты должны, в частности, делать все возможное для укрепления многосторонности, что означает демократизацию, реформирование и финансирование МВФ и Всемирного банка, чтобы развивающиеся страны изменили мнение о том, что в случае необходимости им следует обращаться за помощью не в международные организации, а к конкретным странам–донорам. США должны отказаться от протекционизма и двусторонних торговых соглашений эпохи Буша. Такая политика подрывает многостороннюю торговую систему, над созданием которой так много людей упорно работали на протяжении последних шестидесяти лет. Соединенные Штаты должны помочь в разработке новой скоординированной глобаль ной системы финансового регулирования, без которой эти рынки находятся под угрозой фрагментации, и поддержать создание новой глобальной резервной системы, о которой говорилось выше. Без этих усилий мировые финансовые рынки рискуют вновь войти в эпоху нестабильности, а мир — в продолжительный период экономической слабости. Если рассматривать ситуацию более широко, Соединенным Штатам нужно поддержать международный правопорядок и работать над его укреплением, так как без него никакие из перечисленных действий успешно не закончатся.

За период американского триумфа, который продолжался с момента падения Берлинской стены до крушения банка Lehman Brothers, Соединенные Штаты не использовали свою власть и влияние таким образом, чтобы придать глобализации справедливую форму, особенно с точки зрения развивающихся стран. Экономическая политика США в меньшей степени основывалась на принципах, а в большей на своих корыстных интересах или, точнее, на симпатиях и антипатиях групп с особыми интересами, которые играли и будут играть столь важную роль в формировании экономической политики. В Европе же не только более четко формулировали проблемы бедных слоев населения в развивающихся странах, но и предпринимали в этой области конкретные шаги: многие европейские страны фактически вложили свои деньги в те проекты, о которых они говорили. А Америка в годы президентства Буша часто делала все возможное, чтобы подорвать многосторонность.

Экономическую гегемонию Америки больше не будут воспринимать как нечто должное, как это было в прошлом. Если Америка хочет, чтобы другие ее уважали, если она стремится к сохранению своего влияния, ей необходимо все это заслужить, и не только словами, но и своими делами, как теми, которые она занимается у себя дома, включая отношение к своим гражданам, оказавшимся в тяжелом положении, так и своими действиями за границей.

Глобальная экономическая система не работает так, как многие надеялись. Глобализация привела к беспрецедентному процветанию для многих, но в 2008 году она помогла США разнести свою рецессию по всему миру, заразить ею и те страны, которые хорошо управляли своими финансовыми системами (гораздо лучше, чем Соединенные Штаты), и те, кому это удавалось не слишком хорошо; тех, кто в значительной степени выиграл благодаря глобализации, и тех, кто не успел воспользоваться предоставленными ею возможностями. Неудивительно, что те страны, которые были наиболее открыты и в наибольшей степени участвовали в процессах глобализации, пострадали сильнее других. В основе многих институтов и соглашений, выступающих фундаментом для глобализации, лежит идеология свободного рынка, и те же идеи, которые составляли основу для дерегулирования, сыгравшего столь важную роль в создании нынешнего кризиса, лежали в основе либерализации финансовых рынков, в значительной степени повлиявшей на быстроту распространения этого кризиса по всему миру.

В этой главе показано, что нынешний кризис, скорее всего, приведет к изменению мирового экономического порядка и в том числе повлияет на глобальный баланс экономических сил. Я также попытался объяснить, как некоторые ключевые реформы, включая создание новой глобальной резервной системы, могут помочь восстановлению глобального процветания и стабильности. Но в долгосрочной перспективе успех в достижении и поддержании глобального процветания зависит от того, сможем ли мы добиться более глубокого понимания экономических процессов. А для этого потребуется реформирование не только экономики, но и экономической науки. Это и является темой следующей главы.

Глава 9. Реформирование экономической науки

После нынешнего кризиса появилось множество кандидатов, на которых можно возложить вину за его возникновение: мы видим, какую роль во всем этом сыграли регулирующие органы и законодатели, Федеральная резервная система и финансисты. Все они утверждали, что делали все правильно, при этом чаще всего их аргументы были основаны на экономическом анализе. Поэтому по мере того как мы будем последовательно разбираться в наслоении ошибок, мы не сможем избежать более пристального анализа экономической профессии. Конечно, далеко не все экономисты с воодушевлением обсуждали экономику свободного рынка, и не все они были учениками Милтона Фридмана. Однако на удивление значительная их часть стала сторонниками этого направления. Но мало того, что их советы в итоге оказались ошибочными, эти экономисты потерпели неудачу еще и при решении своих основных задач — в предсказаниях и прогнозировании. Лишь относительно немногие из них видели признаки надвигающегося бедствия. И не случайно те, кто выступал за введение правил, выполнение которых привело в дальнейшем к возникновению кризиса, были настолько ослеплены своей верой в свободный рынок, что не замечали создаваемых при этом проблем. Экономика изменилась, причем сильнее, чем хотелось бы об этом думать экономистам: вместо представителей научной дисциплины они становятся самыми активными участниками группы поддержки капиталистического свободного рынка. Если Соединенные Штаты собираются добиться успеха в реформировании своей экономики, то им, возможно, придется начать с реформирования экономической науки.

Война идей

Время Великой депрессии для представителей экономической профессии было трудным периодом, особенно в Америке. Царящая в то время парадигма взглядов, как и сейчас, строилась на том, что рынки являются эффективными и саморегулируемыми. Когда экономика погрузилась в рецессию, а затем в депрессию, многие давали простой совет: не надо ничего делать. Просто подождите, и экономика быстро восстановится. Многие также поддержали Эндрю Меллона, министра финансов в кабинете президента Герберта Гувера (Herbert Hoover), в его попытках восстановить финансовый баланс, так как рецессия снижала налоговые доходы быстрее, чем расходы. Для восстановления «доверия», по мнению фискальных консерваторов с Уолл–стрит, расходы следовало снижать для соблюдения баланса.

Франклин Рузвельт, ставший президентом в 1933 году, выбрал иной курс и получил поддержку с другой стороны Атлантики: Джон Мейнард Кейнс заявлял о необходимости увеличения расходов для стимулирования экономики, но это одновременно означало и увеличение бюджетного дефицита. Те, кто скептически относился к роли правительства в управлении экономикой, предали взгляды Кейнса анафеме. Некоторые вообще видели в этом учении признаки социализма. На самом же деле Кейнс пытался спасти капитализм от самого себя; он знал, что до тех пор, пока рыночная экономика не сможет создавать рабочие места, она не сможет и выжить. Американские ученики Кейнса, вроде моего учителя Пола Самуэльсопа (Paul Samuelson), утверждали, что, как только экономика будет восстании лена до уровня полной занятости, можно будет снова обратиться к чудесам свободною рынка.

Во время Великой рецессии 2008 года многие специалисты заявляли, что «Новый курс» Рузвельта не только фактически не достиг своих целей, но и сделал ситуацию в стране даже более тяжелой1. По их мнению, из Великой депрессии Америку вытащила Вторая мировая война. Отчасти это было действительно так, но в основном потому, что президенту Рузвельту не удалось полностью реализовать политику экспансии расходов. Так же, как это происходит и сейчас, когда президент увеличил федеральные расходы, штаты своей властью сократили затратную часть своих бюджетов2. В 1937 году возросшее беспокойство по поводу значительного дефицита бюджета побудило власти пойти на сокращение государственных расходов3. Но даже критики Рузвельта соглашаются с тем, что если бы расходы, осуществленные в рамках «Нового курса», не вывели экономику из депрессии, этого не сделали бы и военные расходы. Так или иначе, Великая депрессия показала, что рыночная экономика не является саморегулирующейся системой, по крайней мере, не является таковой в течение приемлемого по своей продолжительности периода времени4.

К 1970 году появилась новая проблема — инфляция, а также выросло новое поколение экономистов. Проблемой в 1930–х годах была дефляция, то есть снижение цен. Для молодых, стремившихся себя проявить экономистов все это было древней историей. Еще одна глубокая рецессия казалась им чем‑то невообразимым. Тот факт, что большинство послевоенных экономических спадов были связаны с ужесточением кредитной политики Федеральной резервной системы, способствовал усилению предрассудков консерваторов, считавших, что любые отклонения от идеальной схемы развития экономики связаны с действиями правительства, а не со сбоями рыночного механизма.

Однако существовали и другие мнения. По словам выдающегося экономического историка, покойного Чарльза Киндлбергера, на протяжении последних 400 лет финансовые кризисы возникали примерно раз в 10 лет5. Четвертьвековой период, с 1945 по 1971 год, в этом отношении был исключением: за это время в мире не случалось банковских кризисов, если не считать бразильский, пришедшийся на 1962 год. Но столь продолжительные спокойные периоды случались и раньше, и поэтому их можно считать обычным элементом экономической жизни. Профессор Франклин Аллен из Wharton School при Университете Пенсильвании и Дуглас Гейл (Douglas lialc) из Нью–Йоркского университета дали убедительное толкование тому, почему в течение четверти века после Второй мировой войны кризисов не было: этому способствовало общемировое признание необходимости сильного регулирования'*. Одним из факторов, определявших высокие темпы роста и тот период, возможно, был более высокий уровень стабильности.

Вмешательство государства привело к созданию более стабильной экономики и, может быть, даже способствовало быстрому росту и достижению большего равенства в ту эпоху.

Как это ни поразительно, но к 1980–м годам снова возобладало мнение о том, что рынок является саморегулируемым и эффективным, причем это мнение разделяли не только консервативные политические круги, но и американские ученые–экономисты. При этом представление о свободном рынке не соответствовало ни жизненным реалиям, ни современным достижениям в области экономической теории, которая неопровержимо доказывала, что даже в тех случаях, когда экономика близка к уровню полной занятости, а рынки являются конкурентными, ресурсы все равно не распределяются эффективно.

Подход но основе общего равновесия

Главным направлением исследований, проводимых в области экономической теории на протяжении более 100 лет, была так называемая модель общего равновесия, названная в честь французского математика и экономиста Леона Вальраса (Leon Walras), который первым сформулировал сущность этой модели в 1874 году7. Он описал экономику в виде равновесия, напоминающего ньютоновское равновесие в физике, в котором цена и количество определяются путем сопоставления спроса и предложения. Одним из величайших достижений современной экономической науки является использование этой модели для оценки эффективности рыночной экономики. В том же году, когда Америка объявила о своей независимости, Адам Смит опубликовал свой знаменитый трактат Богатство народов (The Wealth of Nations), в котором утверждал, что преследование личных интересов приводит к общему благосостоянию общества. Через 175 лет после этого Кеннет Эрроу (Kenneth Arrow) и Жерар Дебре (Gerard Debreu), используя модель Вальраса, объяснили, что требуется для того, чтобы толкование Смита было правильным8. Экономика считалась эффективной в том смысле, что никто не может сделать что‑то лучше без того, чтобы не ухудшить чего‑то другого, причем все действия рассматривались в условиях жестких ограничений9. Рынкам было недостаточно быть только кон курентными: одновременно должен иметься развитый рынок страховых инструментов (чтобы вы могли купить страховой полис от всевозможных рисков), рынки долгосрочного ссудного капитала должны быть идеальны ми (вы можете занимать столько, сколько вам нужно, на любой срок, пол конкурентные и учитывающие риск проценты), при этом они не должны зависеть от каких‑либо внешних факторов. Ситуации, в которых рынки действовали неэффективно, получили вполне обоснованное название провалы рынка.

Как это часто бывает в науке, работа этих ученых вдохновила их коллег на проведение огромного количества исследований. Оказалось, что экономика является эффективной лишь при очень жестких условиях, едва ли применимых на практике. Тем не менее некоторые ситуации, хотя и серьезные, требуют лишь ограниченного вмешательства правительства. Рынок сам по себе способен генерировать экстерналии, например выбрасывая в атмосферу значительное количество загрязняющих веществ. В этом случае правительство может ограничить масштабы загрязнений или установить плату за выбросы для предприятий, загрязняющих окружающую среду. Таким образом, многие экономические проблемы общества могут быть решены рыночными методами.

Более трудной для решения представляется ликвидация провалов, вызванных несовершенством рынков страховых инструментов: люди не могут купить полисы, страхующие их от многих очень серьезных рисков, с которыми они сталкиваются. Экономисты задаются вопросом, почему же даже при несовершенных рынках рисков они по–прежнему являются в некотором смысле эффективными.

Довольно часто в науке определенные допущения становятся настолько непоколебимыми или настолько сильно укореняются в сознании людей, что никто не понимает, что они являются всего лишь предположениями. Когда Дебре перечислил предположения, на основании которых он доказал эффективность рынка, он не упомянул применяемого неявного допущения, согласно которому каждый человек располагает всей полнотой информации. Кроме того, он предположил, что товары или продукты, будь то дома или автомобили, по своей сути одинаковы, то есть являются своего рода платоническим идеалом10.

Как нам хорошо известно, реальный мир на самом деле более хаотичен. Один дом или один автомобиль отличается от другого аналогичного продукта, причем эти отличия могут быть весьма значительными. Кроме того, Дебре трактовал труд как любой другой товар. Например, при таком подходе все неквалифицированные работники идентичны.

Экономисты предполагали, что информация является совершенной, даже если понимали, что на самом деле это не так. Теоретики надеялись, что мире неполной информацией очень похож на мир с полной информацией, по крайней мере до тех пор, пока несовершенство информации не становилось слишком заметным. Но все это оказалось выдачей желаемого за действительное. К тому же как можно измерить степень несовершенства информации? У экономистов не было хорошего инструмента, позволявшего им оценивать количественные параметры несовершенства информации, хотя им было очевидно, что в мире случаев такого несовершенства очень много. Один рабочий отличается от другого, и один продукт не похож на другой; значительные ресурсы были потрачены на выяснение того, какие рабочие или какие продукты лучше других. Страховые компании сталкивались с неопределенностью, когда к ним обращались конкретные люди, желавшие приобрести страховой полис, так как компании не были уверены в правильной оценке рисков, с которыми сталкиваются в своей жизни эти клиенты; кредиторы колебались при предоставлении денег в заем тем, кто хотел получить кредит, потому что не были уверены, что эти клиенты вернут полученные деньги.

Одним из популярных аргументов в защиту рыночной экономики был довод о том, что она побуждает людей заниматься инновациями. Однако Арроу и Дебре предположили, что никаких инноваций при этом не возникает; если технический прогресс и существует, то на его темпы не повлияло ни одно решение, принятое в экономике. Конечно, эти экономисты знали, что инновации важны. Но точно так же, как их технический аппарат с трудом учитывал аспект неполноты информации, то же самое относилось и к инновациям. Сторонники рынка могли только надеяться на то, что выводы об эффективности рынка, к которым они пришли, останутся верными и в мире с инновациями. Но само это допущение означало, что при помощи используемой модели нельзя получить ответы на ключевые вопросы, например такие: выделил ли рынок достаточно ресурсов на инновации, и если да, то эффективно ли расходуются инновационные средства.

Ответы на вопросы, связанные с определением границ применимости модели Вальраса, а именно, чувствительна ли она к допущениям о полноте информации, к несовершенству рынков страховых инструментов, отсутствию инноваций и т. д., были даны в серии статей, которые я написал в соавторстве с моими коллегами, в первую очередь с Брюсом Гринваль- дом (Bruce Greenwald) из Колумбийского университета11.

Мы показали, в сущности, что и Арроу и Дебре задали особый набор условий, в которых рынки являются эффективными. Если эти условия не были созданы, всегда применялись те или иные виды государственного вмешательства, благодаря которым ситуация исправлялась в общих интересах. В нашей работе мы также показали, что даже небольшое несовершенство информации (особенно наличие информационных асимметрий, то есть ситуаций, когда один человек знает какую‑то полезную информацию, а другие нет) резко меняло характер рыночного равновесия. В условиях совершенных рынков (в том числе при наличии полной информации) на них почти всегда достигался уровень полной занятости; при неполной информации могла появляться безработица. Допущение, что мир с почти совершенной информацией очень похож на мир с полной информацией, было попро сту неверным12.

К тому же, хотя и справедливо, что конкуренция может создавать стимулы для инноваций, было бы ошибкой считать, что рынки эффективны при определении идеальной суммы расходов или лучшего направления этих расходов.

Ответные шаги

Полученные новые результаты показали, что под предположением о том, что рынки являются эффективными, нет никакой твердой научной основы. Рынки действительно создают стимулы, но при этом повсеместно происходят провалы рынка и стабильно сохраняется разница между социальными и частными доходами. В некоторых отраслях, таких как здравоохранение, страхование и финансы, проблемы были более острыми, и поэтому вполне естественно, что правительство в первую очередь сконцентрировало свое внимание на этих секторах.

Правительство, конечно, также сталкивалось с несовершенством информации. Иногда у него был доступ к информации, которой не располагал рынок, но, что еще важнее, оно ставило перед собой цели и пользовалось для их достижения инструментами, отличавшимися от целей и инструментов рынка. Правительство могло бы, например, препятствовать курению, несмотря на то что оно выгодно для табачной промышленности, ради снижения сопутствующих социальных расходов (например, связанных с оказанием населению медицинской помощи), которые табачные компании не несут. Правительство может вмешиваться в ситуацию, применяя налоговые инструменты или запреты на рекламу.

Правые ученые–экономисты без энтузиазма восприняли эти новые результаты. Сначала они пытались отыскать скрытые допущения и ошибки в математике или предложить альтернативные формулировки. Такого рода «ошибки анализа» допускаются довольно легко, что продемонстрировала наша более ранняя работа, в которой анализировалась эффективность рыночной экономики. Однако все попытки опровергнуть новые результаты не удались; и через четверть века после публикации нашей работы ее результаты по–прежнему остаются верными.

У консервативных экономистов оставалось два варианта действий. Они могли утверждать, что вопросы, которые мы подняли, в частности связанные с несовершенством информации, относились к числу теоретических тонкостей. Они вернулись к прежнему аргументу, согласно которому при наличии полной информации (и при действии всех остальных допущений) рынки являются эффективными и мир с наличием определенной степени несовершенства информации является почти полностью эффективным.

Они игнорировали результаты анализов, которые показали, что даже небольшая информационная асимметрия может оказывать очень значительное влияние на конечные результаты. Кроме того, они просто игнорировали многие аспекты реальной экономики, в том числе время от времени повторяющиеся случаи массовой безработицы, которые нельзя объяснить с помощью полноинформационных моделей. Вместо этого они сосредоточили свое внимание на нескольких фактах, которые вписывались в их модели. Но они никак не могли доказать, что рынки являлись почти эффективными. Такая позиция напоминает богословскую, так как вскоре стало ясно, что у проповедников теории об эффективности рынков нет ни одного доказательства или теоретического исследования, которым они могли бы подкрепить свои утверждения.

При выборе второго подхода они признавали экономические аргументы, но переходили к политическим: да, говорили они, рынки являются неэффективными, но правительство в этом отношении действует еще хуже. Довольно странный поворот мышления: экономисты вдруг стали политологами. Их экономические модели и анализ были ошибочными, но их политические модели и анализ оказались не лучше. Во всех успешных странах, включая Соединенные Штаты, ключевые роли в достижении этого успеха играет правительство. В предыдущих главах я рассказал о некоторых из этих ролей: регулирование банковской деятельности, контроль над загрязнением окружающей среды, предоставление возможностей для получения образования и даже активное участие в проведении научных исследований.

Особенно важную роль правительство играло и играет в успешных странах Восточной Азии. Темпы увеличения там доходов на душу населения за последние три–четыре десятилетия являются беспрецедентным. Почти во всех этих государствах правительство играло активную роль в содействии развитию экономики на основе рыночных механизмов. В течение более 30 лет экономика Китая росла в среднем со скоростью 9,7% в год и сумела вывести из нищеты сотни миллионов людей. Под впечатлением ускоренного роста Японии, достигнутого под руководством правительства, Сингапур, Корея, Малайзия и многие другие страны решили последовать японской стратегии, адаптировав ее под свои условия, и за четверть века добились увеличения доходов на душу населения примерно в восемь раз.

Разумеется, правительству, как и рынкам и людям, свойственно ошибаться. Но в Восточной Азии и в других местах число удач намного превышает количество неудач. Повышение экономических показателей требует улучшения результатов деятельности и рынков, и правительства. Утверждение о том, что, поскольку правительства иногда терпят неудачу, они не должны вмешиваться в дела рынка, когда тот терпит крах, не выдерживае'1 никакой критики, как нет и никаких оснований для противоположного аргумента, согласно которому, по причине того, что на рынках иногда случаются крахи, следует вообще отказаться от рыночной экономики.

Крах неоклассической модели

Модель совершенного рынка иногда называют неоклассической моделью13. Предполагается, что экономическая наука должна быть предсказывающей, однако многие из ключевых прогнозов неоклассической экономической теории могут быть легко опровергнуты и отвергнуты. Наиболее очевидным в этом отношении является прогноз о том, что безработицы не будет14. Подобно тому как рыночное равновесие предусматривает, что спрос на яблоки равен их предложению, согласно этой теории спрос на рабочую силу также равен ее предложению. В неоклассической модели любые отклонения от равновесия являются краткосрочными, причем настолько, что для их устранения правительству даже нет необходимости затрачивать какие‑либо дополнительные ресурсы. Хотите верьте, хотите нет, но некоторые ученые, представляющие основное направление нынешней экономической мысли, в том числе по меньшей мере один недавний лауреат Нобелевской премии в области экономики, считают, что текущий кризис не является таким уж значительным сбоем. По их мнению, у некоторых людей просто появилась возможность воспользоваться чуть более продолжительным досугом, чем обычно.

Это заключение, к которому пришли представители неоклассической экономики, является не просто странным. Сторонники этого направления также утверждают, что такой вещи, как рационирование кредита, не существует: любой человек может занять столько, сколько хочет, конечно, под процент, учитывающий соответствующий риск неплатежеспособности. Для этих экономистов кризис ликвидности, начавшийся 15 сентября, был просто бредом или плодом чьего‑то воображения15.

Третий пример ухода представителей основного направления экономической теории от реальности связан с корпоративной финансовой структурой: для них неважно, финансирует ли фирма свою деятельность через заемный или акционерный капитал; в их представлении это не имеет никакого значения. Этот вывод был одним из основных вкладов, который сделали в науку Франко Модильяни и Мертон Миллер, которые получили в свое время Нобелевские премии по экономике, в 1985 и в 1990 году соответственно16.

Как и в случае со многими другими неоклассическими идеями, в этом утверждении есть зерно истины, и, следуя такой логике, можно многому научиться. Эти ученые заявляют, что стоимость фирмы зависит исключительно от величины обеспечиваемого ею потока доходов, и не имеет большого значения, тратит ли фирма эти доходы в первую очередь на возврат долгов (фиксированными платежами, размер которых не зависит от уровня прибыли), направляя лишь оставшуюся часть дохода в собственный капитал, или преимущественно отчисляет их в собственный капитал. Это, по их мнению, аналогично тому, что стоимость литра цельного молока можно рассматривать просто как стоимость обезжиренного молока плюс стоимость снятых с него сливок. Модильяни и Миллер проигнорировали возможность банкротства и связанные с этим расходы, а также тот факт, что чем больше фирма занимает, тем выше вероятность банкротства. Кроме того, они проигнорировали и то, как рынок отреагирует в том случае, если владелец решит продать свои акции: стремление владельца продать акции по очень низкой цене почти наверняка сообщает рынку о его взглядах на перспективы своей компании.

Четвертым критичным аспектом неоклассической экономической теории, который был скомпрометирован нынешним кризисом, является то, как эта теория объясняет факторы, определяющие доходы и неравенство. Как мы объясняем относительную величину заработной платы у квалифицированных и неквалифицированных работников и размер оплаты руководи гелей корпораций? Неоклассическая теория приводила свои аргументы, оправдывающие неравенство вознаграждений, утверждая, что каждый работник получает плату в соответствии с его предельным общественным вкладом. Ресурсы ограничены, и у более редких ресурсов должна быть более высокая цена, благодаря которой они используются более эффективно. В соответствии с этим подходом вмешательство в размер оплаты руководителей означает вмешательство в деятельность рынка, что отрицательно сказывается на его эффективности. За последнюю четверть века значительно усилились сомнения в том, что эта теория способна объяснить резкое возрастание размера вознаграждения руководителей: если 30 лет назад оплата руководителя высшего звена превышала оплату труда работника средней квалификации приблизительно в 40 раз, то сейчас это соотношение составляет сотни и тысячи раз17.

Руководители высшего уровня не становятся вдруг более производительными или дефицитными кадрами: если бы произошло последнее, они перешли бы в категорию более редких ресурсов. Не имелось и никаких фактов, свидетельствующих о том, что руководитель является намного более опытным профессионалом, чем его заместитель. Неоклассическая теория не смогла объяснить, почему в глобализованном мире при использовании похожих технологий, применяемых в разных странах, указанные различия в размерах компенсаций в Соединенных Штагах намного больше, чем в других странах. Сомнения по поводу спра ведливости неоклассической теории увеличились и из‑за того, что бонусы руководителей в финансовом секторе остались высокими даже после того, как стало известно о том, сколько вреда их деятельность нанесла как тем фирмам, в которых они работали, так и обществу в целом. Выше я предложил другое объяснение: проблемы в области корпоративного управления означали отсутствие тесной зависимости между размером оплаты труда и предельной величиной общественного вклада. Если это действительно так, то такое положение дел имеет далеко идущие последствия для политиков, которые пытаются добиться более справедливого распределения доходов.

Последний пример связан с тем, что в неоклассической теории не допускается существование дискриминации18. Теоретическое обоснование такого подхода было простым: если бы дискриминация имела место, то работодатели при найме кандидатов на работу отдавали бы предпочтение членам групп, подвергающихся дискриминации, так как им можно было бы платить меньше. Это привело бы к выравниванию заработной платы, и процесс продолжался бы до тех пор, пока не устранились бы все имевшиеся в прошлом дискриминационные различия.

Я сам из Гэри, штат Индиана, города сталеваров, расположенного на южном берегу озера Мичиган. С детства я наблюдал признаки хронической безработицы, которые с каждым спадом экономики становились все более тяжелыми. Я знал, что, когда люди в моем городе сталкиваются с трудностями, они не могут пойти в банк и получить там деньги, которые помогут им пережить тяжелый период. Я видел проявления расовой дискриминации. Поэтому, когда я начал изучать экономику, ни один из перечисленных выше выводов неоклассической теории для меня не имел смысла. Такой опыт помог мне в моих поисках альтернативных вариантов. Уже на выпускном курсе мои одноклассники и я спорили о том, какие из допущений неоклассической экономической науки критичны, а какие приводят к абсурдным выводам из этой теории.

Было, например, очевидно, что рынки далеки от совершенной конкуренции20. В идеальных условиях конкурентного рынка фирмы, которые хотя бы незначительно снизили свои цены, могли бы захватить весь рынок. Небольшая страна никогда бы не сталкивалась с безработицей: всего лишь за счет снижения своего обменного курса она могла бы продать больше произведенных ею товаров. Допущение о совершенной конкуренции было критичным, но мне казалось, что если говорить о крупных экономиках вроде Соединенных Штатов, оно главным образом влияет на распределение доходов. Те, кто обладал монопольной мощью, могли получать большую долю доходов страны, однако из‑за реализации ими своей рыночной мощи доходы страны могли оказаться меньшими. Но при этом не было никаких оснований полагать, что для экономики с обилием монополий будет характерно наличие безработицы, расовой дискриминации, а также рационирование кредитов.

Когда я как молодой студент–дипломник приступил к своим исследованиям, мне казалось, что есть два критичных допущения: одно из них было связано с информацией, другое — с природой самого человека. Экономическая наука относится к категории общественных. Она изучает, каким образом люди взаимодействуют друг с другом при производстве товаров и услуг. Для ответа на вопрос о том, как они это делают, нужно более широко описать их поведение. Действовали ли они «рационально»? Вера в рациональность в экономике имеет глубокие корни. Интроспекция, а в еще большей степени работы моих коллег убедили меня в том, что все это ерунда. Вскоре я понял, что мои коллеги в полной мере иррационально уверены в верности допущения о рациональности и что поколебать эту веру будет очень нелегко. Поэтому я выбрал более легкий путь: я оставил допущение о рациональности, но показал, что даже незначительные изменения в допущениях, связанных с информацией, полностью меняют все получаемые результаты. При таком подходе можно было легко создавать теории, которые, как казалось, гораздо больше соответствуют реалиям жизни, в том числе новые теории безработицы, рационирования кредитов и дискриминации, и легко понять, почему столь важную роль играет структура корпоративных финансов (независимо от того, финансируется ли корпорация за счет кредитов или путем эмиссии акций).

Homo economicus

Большинству из нас не хотелось бы думать, что мы соответствуем тому взгляду на человека, который лежит в основе существующих экономических моделей, где считается, что человек является расчетливым, рациональным, эгоистичным существом, преследующим исключительно личные интересы. В этой модели человек лишен чувства сострадания, гражданского долга или альтруизма. Одним из интересных аспектов экономической науки является тот факт, что эта модель дает более точное описание экономистов, чем других людей, и чем дольше студенты изучают эту науку, тем больше они соответствуют предложенному в данной модели описанию21.

То, что в экономической науке понимается под рациональностью, — это не совсем то, что в это понятие вкладывают большинство людей. Толкование этого термина экономистами лучше всего передается словом последовательность. Если человек предпочитает шоколадное мороженое ваниль ному и если ему предоставляется выбор из двух сортов, продаваемых по одинаковой цене, он всегда принимает одно и то же решение — выбирает шоколадное. Рациональность включает также последовательное поведение и в более сложных ситуациях: если человек предпочитает шоколадное мороженое ванильному, ванильное — клубничному, то, если затем ему придется сделать выбор между шоколадным мороженым и клубничным, он всегда предпочтет шоколадное.

Есть и другие аспекты такой рациональности. Одной из них является базовый принцип, упоминавшийся в главе 5, который можно сформулировать так: что прошло, то прошло. Люди должны всегда смотреть вперед. Типичный пример показывает, что большинство людей в этом смысле не являются рациональными. Предположим, вы любите смотреть футбольные матчи, но нежелание мокнуть под дождем может быть сильнее любви к футболу. Если кто‑нибудь предложил бы вам бесплатный билет на футбольный матч, проходящий во время дождя, вы отказались бы от такого предложения. А теперь предположим, что вы заранее заплатили за билет 100 долл. Как и большинству людей, вам будет трудно выбросить такую сумму. Поэтому вы пойдете на игру, даже если перспектива принятия дождевого душа вызывает у вас отрицательные эмоции. Экономист в этом случае скажет, что вы ведете себя иррационально.

К сожалению, экономисты используют свою модель рациональности слишком широко, в том числе и там, где ее уже не следует использовать. Вы узнаете, что вам нравится, что доставляет вам удовольствие, на основе накапливаемого опыта. Вы пробуете разные виды мороженого или разные виды салатов. Но экономисты пытаются использовать одну и ту же модель для объяснения разных практических решений, принимаемых на протяжении длительного времени, скажем, касающихся пенсионных накоплений. Здесь должно быть очевидно: не существует способа, при помощи которого вы сможете узнать, следует ли вам сберегать больше или меньше, и вы не сможете этого узнать до тех пор, пока не станет слишком поздно: в этот момент вы просто уже не сможете воспользоваться своим накопленным опытом. В конце жизни вы, может быть, посетуете на то, что не решились откладывать больше, и подумаете, что, вернувшись в прошлое, охотно отказались бы от одного из своих предыдущих отпусков, проведенных на пляже вместо того, чтобы заработать еще немного денег, которые теперь вам бы очень пригодились. Но возможен и совершенно другой вариант. Вполне вероятно, вы решите, что экономить надо было меньше, так как в молодые годы вы могли бы получить при помощи денег гораздо больше удовольствий, чем сейчас. В любом случае, вы не сможете вернуться в прошлое и заново прожить свою жизнь. Если только не существует реинкарнации, все, что вы узнали, не имеет для вас никакой ценности. Ваш опыт даже не имеет большою значения для ваших детей и внуков, потому что экономические и социальные условия, которые сложатся в будущем, станут в значительной степени отличаться от современных. Поэтому не ясно, что именно экономисты имеют в виду, когда пытаются расширить сферу применения модели рациональности, позволяющей определить предпочтения индивида при выборе сорта мороженого, и использовать ее применительно к действительно важным для жизни решениям, таким как создание накоплений или принятие долгосрочных инвестиционных решений.

Кроме того, рациональность для экономиста не означает, что люди обязательно будут выбирать тот способ действий, который делает их более счастливыми. Американцы говорят о необходимости усердно трудиться ради своих семей, но некоторые из них работают настолько усердно, что у них просто не остается времени, которое они могли бы проводить среди своих близких. Психологи изучали и изучают сущность счастья и видят, что многие решения, выбираемые людьми, как и многие изменения, происходящие в структуре нашей экономики, просто не могут способствовать появлению счастья22. Ощущение наличия близких контактов с другими людьми имеет важное значение для возникновения у человека ощущения благополучия, но слишком многие изменения в нашем обществе подрывают силу воздействия этих контактов, ослабляют чувство локтя, что очень удачно показал Роберт Путнам в своей ставшей классической книге Боулинг в одиночку (Bowling Alone)23.

У экономистов традиционно мало информации, которой они могли бы поделиться с другими, о связях между тем, что делают отдельные люди, и тем, что порождает ощущения счастья и благополучия, и поэтому они уделяют больше внимания более узкому вопросу — последовательности24. Результаты исследований, проведенных за последние четверть века, показали, что люди действительно ведут себя последовательно, но таким образом, который существенно отличается от вариантов, предсказываемых стандартной моделью рациональности. В этом смысле люди являются предсказуемо иррациональными25. В стандартных теориях, например, утверждается, что рациональные люди должны принимать во внимание только реальные зарплаты и доходы, скорректированные на величину инфляции. Если заработная плата снизилась на 5%, но одновременно цены также сократились на 5%, то их материальное положение не изменится. Тем не менее есть убедительные доказательства того, что работникам очень не нравится снижение их заработной платы. Отношение к работодателю, урезающему оплач у пропорционально происходящему снижению цен, будет гораздо более не гаги иным, чем к работодателю, который увеличил заработную плату только на 1% при росте цен на 5%. Негативная реакция последует даже несмотря на то что в первом случае сокращение реальной заработной платы было меньшим.

Аналогичную иррациональность проявляют и многие домовладельцы, пытающиеся продать свои дома. Они не будут расставаться со своими домами до тех пор, пока не смогут получить за свое жилье хотя бы столько же, сколько они в него вложили. Предложим, они купили дом за 100 тыс. долл., а его нынешняя рыночная цена составляет 90 тыс. долл. В то же время из‑за инфляции все цены возрастают в год на 5%. Многие домовладельцы будут ждать два года и на протяжении этого времени жить в стесненных условиях вплоть до того момента, когда цена их жилья не достигнет 100 тыс., хотя в реальных деньгах за время своего ожидания никакого выигрыша они не получили.

В предыдущих главах я приводил примеры почти шизофренического поведения на финансовых рынках. Специалисты банков утверждали, что им не удалось правильно определить активы и пассивы по кредитным дефолтным свопам по той причине, что не принимался во внимание риск банкротства контрагентов по данным сделкам, между тем кредитно–дефолтные свопы сами по себе являются инструментами, основанными на возможности факта банкротства. Заемщики, кредиторы и ипотечные агрегаторы считают, что цены на жилье будут подниматься без конца, несмотря на то что реальная заработная плата сокращается. Оценка возможности дефолтов проводилась на основе исторических данных, как будто недавно сниженные стандарты андеррайтинга не привнесли в систему никаких изменений26.

Модели, доминировавшие в экономике, исходили из довольно причудливого допущения, что люди являются не только рациональными, но даже суперрациональными, что они могут строить прогнозы на будущее, пользуясь при этом сложными статистическими данными. Ирония заключается даже не в том, что разделяющие подобные взгляды экономисты считают, что они хорошо делают свою работу. Важно то, что они сами не заметили надувавшегося на их глазах пузыря, и более того, даже после того как этот пузырь прорвался, они не смогли понять экономических последствий этого прорыва. Они действовали иррационально, игнорируя ключевые данные, а также демонстрировали иррациональную приверженность идее о том, что рынки являются рациональными, считали, что такие вещи, как пузыри, вообще не существуют, и продолжали верить, что рынки являются эффективными и способными к саморегулированию.

Само наличие пузырей в значительной степени способствует более глубокому пониманию экономической теории и поведения участников рынка. Стандартная модель исходит не только из допущения, что существует фьючерсные рынки (рынки, на которых можно сегодня покупать и продавать, скажем, кукурузу с ее доставкой завтра), но из допущения того, что такие рынки существуют для всего, что только можно покупать и продавать, не только с доставкой завтра, а также и послезавтра, и на следующий день, и так далее — на всем пути к вечности. Стандартная модель также предполагает, что можно купить страховой полис от всевозможных рисков. Такие нереальные допущения приводят к серьезным последствиям. Если бы существовали рынки для всех товаров, если бы все риски учитывались в бесконечной перспективе и если бы все риски страховались, вероятность возникновения пузырей была бы незначительной. Домовладельцы в этом случае купили бы страховой полис от риска резкого падения цен. Скорее всего, им пришлось бы дорого заплатить за такой полис. Так было бы, если бы и они, и рынки действовали рационально. Они услышали бы объяснение этому: рынок не уверен, что цены будут продолжать расти, что бы там ни говорил по этому поводу агент по недвижимости27.

Пузыри, как правило, являются не только экономическим феноменом. Они представляют собой и социальное явление. Экономисты начинают с допущения, что предпочтения (то, что людям нравится или не нравится) являются данностью. Но мы знаем, что это не так. Между французами и американцами не существует такого генетического различия, которое могло бы объяснить их разные предпочтения, связанные с едой; нет и генетической разницы, которая могла бы объяснить, почему жители Европы любят больше времени отдыхать, в то время как американцы тратят больше времени на работу; не существует никаких генетических различий между поколением 1960–х, которое получало удовольствие от хулахупа, и нынешним, которое к нему равнодушно.

Наше представление о мире во многом зависит от убеждений окружающих нас других людей. Мнения членов профсоюза и магнатов с Уолл–стрит значительно различаются по многим вопросам. Некоторые из этих мнений возникают из‑за различия интересов: в целом у каждого из нас есть убеждения, которые заставляют нас предпринимать такие действия, которые ведут нас к благополучию. При этом целевые ориентиры могут отличаться, в частности потому, что мы живем в разных сообществах, среди участников которых формируются некоторые общие взгляды. Большинство американцев были возмущены тем, что Уолл–стрит взяла деньги налогоплательщиков на покрытие своих рекордных убытков и при этом выплачивала своим руководителям огромные бонусы. А вот среди представителей Уолл–стрит широко распространилось возмущение действиями президента Обамы, выступившего с резкой критикой этих бонусов. Финансисты посчитали, что эта критика была лишь данью популизму и привела к тому, что общество стало более негативно относиться к Уолл–стрит.

Биологи исследуют стадное поведение животных, когда отдельные особи движутся согласованно с остальными, казалось бы, забыв о собственных предпочтениях. Гак, лемминги будут следован» друг за другом до тех пор, пока не свалятся с края пропасти. Люди иногда ведут себя подобным образом, какими бы глупыми ни были при этом их поступки28. Джаред Даймонд в своей книге «Крушение» (Collapse), описывает, как жители острова Пасхи подражали друг другу при вырубке деревьев, что в конце концов привело к краху их цивилизации29.

Ценовые пузыри обладают сходными характеристиками. Некоторые люди действительно настолько глупы, что готовы верить в то, что цены на жилье будут расти вечно. Другие, может быть, и демонстрируют определенную степень скептицизма, но при этом считают, что они умнее других и смогут выйти из пузыря еще до того, как он лопнет. Это, очевидно, совершенно человеческая слабость; возьмем, к примеру большинство моих студентов: каждый из них считает, что находится в верхней половине рейтинга достижений в учебе. Когда люди разговаривают друг с другом, их убеждения, например в том, что пузырь в ближайшее время не лопнет, получают подтверждение. Власти также поддаются внешнему влиянию: они утверждают, что никакого пузыря нет, есть, мол, лишь немного пены, да и вообще, до тех пор пока пузырь не лопнет, говорить о том, что он есть, нельзя. Такая крепость цепочки поддерживающих друг друга убеждений мешает скептикам ее разорвать.

Когда пузырь лопается, все начинают причитать: «Кто мог такое предвидеть?» Я был на встрече в Давосе в январе 2008 года; пузырь к тому моменту уже лопнул (это произошло в предыдущем августе), но оптимисты все еще считали, что последствия этого взрыва будут незначительными. Когда я и несколько моих коллег объяснили, как этот пузырь надувался и что означает его прорыв, руководители центральных банков, сидевшие в первом ряду, хором начали заявлять, что «никто не предсказывал появления пузыря». Это заявление было немедленно оспорено все той же небольшой группой участников, которая говорила о надувающемся пузыре на протяжении нескольких лет. Однако центральные банки были в каком‑то смысле правы: доминировавшее мнение не ставил под сомнение никто из тех, кто заслуживает доверия в их кругу. Если ты не разделяешь определенных взглядов, это означает, что ты не вписываешься ни социально, ни интеллектуально в круг людей, их разделяющих.

Последствия

Тог факт, что люди систематически поступают иррациональным образом, приводит к ряду последствий. Умно действующие фирмы могут найти выгодные для себя возможности и умело воспользоваться иррациональностями. Финансовый сек юр понял, что большинство людей не читают или не могут понять того, что написано мелким шрифтом в договорах, заключаемых при открытии кредитных карт. После получения кредитной карты человек начинает пользоваться ею, в результате чего банк получает огромные платежи. Но, несмотря на значительные комиссионные расходы, большинство заемщиков не будут искать кредитные карты с более выгодными для них условиями. Отчасти это происходит потому, что они считают, что при переходе на другую карту их обманут так же или даже еще сильнее. В этом смысле люди, возможно, действительно ведут себя рационально. Специалисты, работающие в секторе недвижимости, знали, что большинство людей не понимают сущности всех взимаемых с них платежей и операционных издержек и считают, что они могут доверять брокерам по недвижимости, а еще больше ипотечным брокерам. Эти специалисты знали и то, что их обман не будет обнаружен еще долгое время после выдачи кредитов. Даже если их мошенничество и будет выявлено, последствия этого будут незначительными, а главное — в любом случае, пока дела шли хорошо, они получали хорошие деньги.

Такие системные иррациональности также могут приводить к макроэкономическим колебаниям. Избыток иррациональности порождает пузыри и становится основой для экономических бумов; иррациональный пессимизм приводит к возникновению периодов экономического спада. В период избыточного иррационализма люди недооценивают риски. Они вели себя таким же образом и в прошлом, и почти наверняка, когда воспоминания об этом кризисе ослабнут, они будут поступать точно так же и в будущем. Когда цены активов начнут расти, люди будут брать для их покупки деньги под залог до тех пор, пока банки позволят им это делать, и такое поведение может способствовать надуванию кредитного пузыря. Так как проблемы подобного рода вполне предсказуемы, государство может принять соответствующие меры по стабилизации экономики, используя для этого приемы денежно–кредитной, фискальной и регулирующей политики30.

При этом важную роль исполняет правительство: оно должно не только предотвратить эксплуатацию иррационального поведения отдельных людей, но и помочь им принимать более обоснованные решения. Рассмотрим описанную выше ситуацию, в которой человек принимает решение о том, какую сумму ему следует откладывать на старость. Одним из открытий современной поведенческой экономики — направления, изучающего упомянутые систематически встречающиеся иррациональности, — является вывод о том, что на принимаемые людьми решения может влиять формулировка вопросов и манера, в которой они были заданы. Поэтому, если работодатель предоставляет работнику на выбор три различных варианта взносом в пенсионный фонд, скажем, 5, К) или 15%, при этом очень важно, как эти варианты представлены. Если работодатель говорит, например: «Мы будем вычитать 10% из вашей заработной платы в качестве вашего пенсионного взноса, если вы не заявите о своем желании платить пенсионные взносы по другой ставке. Пожалуйста, сообщите нам, если вы хотите, чтобы величина вычета составляла 5 или 15%». При таком подходе большинство работников уйдут с этой встречи, согласившись на предложение работодателя. Вариант, на который они согласятся, называется отчислениями по умолчанию. Таким образом, заранее продумав, какая сумма по умолчанию наиболее подходит для работников в различных условиях и ситуациях, затем можно побудить большинство этих людей принять нужное решение31.

Очевидно, очень важно, чтобы те, кто выступают в качестве таких пастырей, направляющих людей по соответствующему пути, не руководствовались при этом корыстными целями: у работодателя, управляющего собственным пенсионным фондом, возможно, есть стимул получить от работников более высокие платежи. Когда фирмы узнают о том, как люди приходят к тому или иному выбору, неудивительно, что они пытаются воспользоваться этим знанием.

Хотя правительство США не стало использовать знания в области человеческой психологии для предотвращения злоупотреблений, весной 2008 года оно предприняло согласованные усилия, чтобы использовать эти знания для выхода из рецессии. Кейнс утверждал, что инвесторов можно лучше всего описать, если исходить из того, что они мотивированы животными чувствами: у них возникает «спонтанное побуждение к действию, а не к бездействию, причем оно не является результатом определения средневзвешенных количественных показателей, умноженных на количественно выраженные значения вероятностей»32.

Если это так и если можно было бы изменить общий дух того времени, то можно было и вывести экономику из психического состояния депрессии, и добиться появления в ней оптимистичных настроений и даже приподнятости, вызванных ощущением того, что худшее осталось позади. Вполне вероятно, мотивированная именно таким образом33 администрация Барака Обамы через пару месяцев после инаугурации начала свою кампанию «зеленых ростков», благодаря чему в экономике появились признаки оживления. И реальная основа для надежды действительно была: во многих областях возникло ощущение того, что свободное падение закончилось; темпы снижения замедлились, или, если воспользоваться математическим языком для описания происходящего, вторая производная стала положительной.

Экономисты уже давно подчеркивают ту важную роль, которую играют ожидания в отношении будущих действий: убеждения могут повлиять на реальность. Действительно, во многих областях экономисты разработали модели, в каждой из которых есть множество равновесий и для каждой из которых характерно наличие самореализуемых ожиданий. Если участники рынка считают, что в ближайшем будущем произойдет череда банкротств, они будут устанавливать высокие процентные ставки, чтобы компенсировать возможные потери; установление высоких процентных ставок, в свою очередь, только способствует тому, чтобы число банкротств действительно возросло. И наоборот, если участники рынка считают, что число банкротств будет незначительным, они не будут закладывать высокие риски в кредитные процентные ставки, что способствует повышению выживаемости потенциальных банкротов34.

В данном случае администрация и Федеральная резервная система надеялись, что оптимистичные убеждения станут доминирующими. Если люди поверили бы, что дела идут на лад, они начали бы более активно потреблять и инвестировать, и если так считало бы достаточно большое количество людей, ситуация действительно бы улучшилась. Но ожидания должны быть основаны на реальности. Будет ли улучшение настолько заметным, чтобы оправдать надежды и чаяния общества? Если нет, то впереди нас ждет разочарование, которое приведет к дальнейшему снижению активности и усилению первоначального убеждения в том, что экономика страны в течение длительного времени будет находиться в состоянии спада. В рассматриваемом здесь случае для беспокойства были веские причины. Даже если бы заемщики погасили все взятые ими кредиты, даже если бы американцы были настроены более оптимистично в отношении будущего, реальное положение дел указывало на то, что пузырь, как и иррациональный оптимизм, который поддерживал потребление до 2008 года, был слишком раздутым35.

После прорыва пузыря многие домохозяйства и банки понесли большие убытки. Даже теперь, после того как период свободного падения закончился и наметился незначительный рост, уровень безработицы остается высоким и даже продолжает расти в течение длительного времени. Экономисты могут прибегать к семантическому каламбуру — утверждать, что если темпы роста стали положительными, то рецессия закончилась. Но для большинства американцев, как я уже отметил выше, рецессия закончится только тогда, когда в стране будет достигнут уровень полной занятости, а размер заработной платы начнет снова расти; оптимизм, основанный лишь на признаках окончания свободного падения и технического прекращения рецессии, не будет устойчивым, даже если американцам будут постоянно говорить о том, что жить стало лучше. Несоответствие между надеждами и реальностью может даже привести их в состояние еще большей подавленности. Поэтому все разговоры о начавшемся подъеме экономики срабатывают лишь в течение какого‑то времени. Такой настрой может даже способствовать временному повышению цен на рынке акций. Он может вызвать кратковременный рост потребления. Но пока нет достаточных оснований для того, чтобы заявить о том, что выход из глубин Великой рецессии 2008 года уже произошел.

Макроэкономические сражения

В соборе традиционной экономической теории есть много часовен, посвященных особым проблемам. В каждой из них служит свой священник и даже используется собственный катехизис. Война идей, которую я описал выше, проявляется в виде множества боев и перестрелок, которые ведутся на каждом направлении. В этой и в следующих трех частях этой главы я описываю четыре таких направления, связанные с четырьмя разбираемыми здесь темами: макроэкономикой, денежно–кредитной политикой, финансами и инновациями.

Макроэкономика изучает изменения объемов производства и уровня занятости и пытается понять, почему для экономики характерно наличие колебаний, периоды неустойчивости с высоким уровнем безработицы и неполная загрузка имеющихся мощностей. На ход сражений, ведущихся на арене экономических идей, как правило, влияет любопытное взаимодействие между эволюцией мышления, происходящей в научном мире, и реальными событиями. Как было показано выше, после Великой депрессии был достигнут консенсус в том, что рынки не являются саморегулирующимися, но крайней мере, в течение довольно продолжительного времени они это свойство не проявляют. (В данном случае не имеет значения, что рынок может в конечном итоге через 10 или 20 лет вернуться к полной занятости, если оставить его без вмешательства и позволить ему действовать самостоятельно.) Для большинства экономистов тот факт, что уровень безработицы может вырасти почти до 25% (как это произошло в 1933 году), был достаточным свидетельством того, что рынки не являются эффективными. Хотя за последние четверть века специалисты в области макроэкономики основное внимание уделяли моделям, в которых рынки являются стабильными и эффективными, мы надеемся, что этот кризис все‑таки заставит их пересмотреть свои основные допущения.

Выше я описал, как экономисты отказались от кейнсианской экономической науки, сместив акценты с безработицы на инфляцию и рост. Но Для этого перехода была и другая, более концептуальная по своей природе основа. Микроэкономика, уделяющая основное внимание поведению фирм, и макроэкономика, занимающаяся поведением экономики в целом, за годы после Ксйнса разошлись в разные стороны и стали отдельными дисциплинами. В них стали применяться разные модели, и полученные с их помощью выводы также оказались разными. Если модели категории «микро» показывали, что такого понятия, как безработица, просто не может быть, то в кейнсианской макроэкономике безработица была краеугольным камнем. В постулатах микроэкономики подчеркивалась эффективность рынков; в макроэкономике — нерациональное использование ресурсов в периоды рецессий и депрессий. К середине 1960–х годов и специалисты по микроэкономике, и их коллеги, занимающиеся макроэкономикой, поняли, что наличие такой дихотомии свидетельствует о неудовлетворительном состоянии дел36. Обе стороны хотели предложить единый подход.

Представители одного научного направления, оказавшего заметное влияние на формирование политики дерегулирования, которая сыграла заметную роль в нынешнем кризисе, утверждали, что правильным для макроэкономики является микроэкономический подход на основе конкурсного равновесия. Это научное течение, базирующееся на неоклассической модели, иногда называют «Новой классической школой» или «Чикагской школой», потому что некоторые из ее основоположников преподавали в Чикагском университете37.

Поскольку они считали, что рынки всегда эффективны, то утверждали, что не следует беспокоиться об экономических колебаниях, например, с их точки зрения нет причин волноваться по поводу нынешнего кризиса: фактически всего лишь происходит подстройка экономики к шокам (таким, как технологические изменения), воздействующим на нее извне. Этот подход порождал серьезные политические рекомендации — минимизировать роль правительства в экономике.

Хотя представители этой школы базировали свои аналитические исследования на неоклассических моделях (Вальраса), они воспользовались еще более значительным упрощением: стали исходить из допущения, что все люди одинаковы. Такой подход назывался моделью «репрезентативного агента». Но если все люди одинаковы, не может быть никаких кредитов и займов: такие операции при этом условии стали бы простым перекладыванием денег из левого кармана в правый. Не может быть и никакого банкротства. Хотя я утверждал выше, что для понимания современной экономики решающее значение имеют проблемы несовершенной информации, в модели упоминаемой здесь школы не может быть информационных асимметрий, при возникновении которых один человек знает что‑то, чего не знает другой. Любая информационная асимметрия здесь будет восприниматься как явно выраженная шизофрения, так как она вряд ли соответствует другим допущениям, связанным с полной рациональностью. Их модели ничего не могут сказать по поводу других важных вопросов, которые играют заметную роль в текущем кризисе: что будет, если банкирам дадут дополнительный триллион долларов или два? В этой модели банкиры и работники являются одними и теми же людьми. Темы для политических дебатов здесь, как предполагалось, просто исчезают. Например, при применении модели репрезентативного агента исключается любое обсуждение вопросов распределения. В некотором смысле мнения о ценностях (в том числе и мнение о том, что распределение доходов не является важным) изначально заложено в саму формулировку сущности их анализа.

Многие (что кажется абсурдным) свои выводы представители этой школы получают на основе этих и других предельных упрощений, используемых при применении их моделей. Я уже упоминал в главе 3, что государственные расходы, приводящие к образованию дефицита, не стимулируют экономику. Этот вывод является следствием допущений, которые еще более нереальны, чем то, что рынки являются совершенными38, (а) Считается, что «репрезентативный агент» знает, что в будущем ему нужно будет заплатить налоги, и потому сегодня он откладывает деньги на покрытие этой статьи расходов. Это означает, что снижение потребительских расходов полностью компенсирует увеличение государственных расходов, (б) Кроме того, предполагается, что эти расходы не приводят непосредственно к каким‑то положительным результатам, выгодам. Например, строительство дороги приносит доход сегодня, но, с другой стороны, может побудить какую‑нибудь фирму расширить масштаб своего бизнеса, так как благодаря появлению этой дороги ее затраты на доставку товаров на рынок снизились39.

Они приводят и другой пример, утверждая, что пособия по безработице не являются необходимыми, поскольку люди на самом деле никогда не бывают безработными (когда они не работают, они наслаждаются отдыхом), и в любом случае они при желании всегда могут занять деньги, чтобы выровнять уровень своего потребления. Что еще хуже, по их мнению, пособия по безработице являются вредными, поскольку проблема заключается не в нехватке рабочих мест (для тех, кто хочет работать, рабочие места есть всегда), а в недостаточных усилиях по их поиску, и поэтому страхование на случай безработицы лишь усугубляет этот вид «морального риска».

Другое научное направление, где лидерами выступают новые кейнсианцы, выбрало другой подход, пытаясь примирить макроэкономику с микроэкономикой. Проблема, по их мнению, была вызвана применением упрощенных микроэкономических моделей и множества нереальных допуще которые я описал в начале этой главы40.

ний,Исследования, проведенные на протяжении последних трех десятилетий, показали, что неоклассическая модель, на основе которой проводят свои анализы представители чикагской школы, была просто ненадежной.

С их точки зрения, как Великая депрессия, так и нынешняя Великая рецессия являются свидетельствами неэффективности рынков, причем настолько явными, что пропустить их или игнорировать совершенно невозможно. Но сбои рыночного механизма наблюдались и в другие времена, и хотя их было труднее обнаружить, они тем не менее реально происходили. Рецессии напоминают верхушку айсберга и выступают как сигналы о том, что под поверхностью скрыты более глубокие проблемы. Существовало достаточно доказательств того, что именно так оно и было во время последнего кризиса. Так как истинно слабым местом в современной экономике является не кейнсианская макроэкономика, а стандартная микроэкономика, представители экономической профессии столкнулись с вызовом — нужно было разработать положения такой микроэкономики, которая согласовывалась бы с макроэкономикой.

Экономическая наука, как я уже отмечал выше, должна, как предполагается, давать прогнозы. Если это верно, то подходу чикагской школы необходимо поставить плохую оценку: она не предсказала возникновение данного кризиса (а как она могла это сделать, если в ее лексиконе нет таких терминов, как пузыри или безработица?), и она мало что может сказать о том, что нужно делать после того, как он случился, за исключением отрицания рисков дефицита государственного бюджета. Их рецепт всегда предельно прост: надо лишь держать государство подальше от того, что происходит.

Нынешний экономический спад не только дискредитировал макрошколу совершенных рынков, но и активизировал дебаты в рамках новокейнсианских подходов. Например, представители новокейнсианской экономической науки относятся главным образом к двум основным течениям. Одно из них согласно с большинством неоклассических допущений, но с одним важным исключением. Его представители исходят из предположения о том, что заработная плата и цены являются жесткими, то есть, например, они не снижаются при наличии избыточного предложения рабочей силы (безработице). Следствие такого допущения было очевидным: если бы только заработная плата и цены были более гибкими, экономика была бы эффективной, а ее участники вели бы себя в соответствии со стандартной неоклассической моделью41. Представители этого течения разделяли некоторые опасения чикагской школы, связанные с инфляцией, и уделяли мало внимания проблемам, связанным с финансовыми структурами.

Сторонники другого течения, возможно, более приближенного к взглядам самого Кейнса, считают, что проблемы, имеющиеся на рынке, являются более глубокими. Снижение заработной платы фактически приводит к усилению экономического спада, так как потребители сокращают свои расходы. Дефляция или даже замедление темпов инфляции по сравнению с ожидаемыми может привести фирмы к банкротству, так как получаемых ими доходов не хватает для платежей по кредитам. С этой точки зрения, проблемы, возникающие на финансовых рынках, отчасти обусловлено тем, что долговые контракты не индексируются с учетом уровня цен.

С другой стороны, эта проблема возникает и из‑за того факта, что в периоды экономической стабильности компании и домохозяйства получают стимулы для того, чтобы брать на себя более высокие риски, в частности, увеличивать свою долговую нагрузку. Но, когда они это делают, экономика становится все более хрупкой, более уязвимой для шоковых воздействий. Как мы уже видели, при использовании большого кредитного рычага даже незначительное снижение стоимости активов может привести к масштабному краху42.

Политические рецепты, предлагаемые различными ветвями новой кейнсианской школы, значительно отличаются друг от друга. Представители одной из ветвей считают, что политика, направленная на поддержание стабильности заработной платы, сама по себе является частью проблемы, другие полагают, что такой подход помогает стабилизировать экономику. Одни беспокоятся по поводу дефляции, другие выступают в ее защиту. Одни уделяют больше внимания вопросам хрупкости финансовой системы, таким как кредитные плечи банков, в то время как другие эти аспекты игнорируют.

В преддверии нынешнего кризиса во многих политических кругах доминирующую роль играли чикагская школа и кейнсианские школы, базирующиеся на концепции жестких заработных плат и цен. Сторонники чикагской школы утверждали, что правительству ничего не надо делать по той простой причине, что, чем бы оно ни занялось, оно, вероятно, будет действовать неэффективно, поскольку частный сектор будет противодействовать влиянию правительства, и если какой‑то эффект от принятых правительством мер и будет иметь место, то он окажется отрицательным. Конечно, они могли указать примеры, когда правительство что‑то делало неправильно и частный сектор действительно сводил на нет все правительственные усилия, как это было в том случае, когда рост сбережений был частично компенсирован увеличением государственных расходов. Но их решительные выводы о том, что правительство всегда действует неэффективно, были основаны на результатах, полученных при помощи искаженных моделей, которые лишь приблизительно отражали реалии и не подкреплялись статистическими данными и историческим опытом. Представители кейнсианской школы, придерживающиеся концепции жестких заработных плат и цен, соглашались с более активной ролью правительства, хотя и делали это с оглядкой на консервативные подходы. По их мнению, требовалось более гибко подходить к ставкам заработной платы, добиться ослабления роли профсоюзов, а также применять другие меры, направленные на ослабление защиты интересов работников. Это был еще один пример подхода «обвини жертву»: именно работников обвиняли в возникновении безработицы. Хотя в некоторых странах защита работающих, возможно, действительно обрела чрезмерный масштаб, ее роль в возникновении безработицы была самой минимальной, а если говорить о нынешнем кризисе, то, если бы не грамотные действия профсоюзов, все могло быть гораздо хуже.

Бои на денежно–кредитном фронте

Возможно, худшие результаты были получены в тот момент, когда чикагская школа и школы, придерживающиеся концепции жестких заработных плат и цен, объединились в борьбе с инфляцией, чтобы сформулировать денежно–кредитную политику.43 В результате этого центральные банки сосредоточили свои усилия на исправлении ситуаций, когда цены немного выходят из‑под контроля даже при умеренной инфляции, но они полностью игнорировали проблемы, которые возникают, когда финансовые рынки становятся чрезмерно хрупкими. Убытки от сбоев, происходящих на финансовых рынках, в тысячи раз превосходят те, которые вызваны инфляцией, при условии, что она остается низкой или умеренной.

Центральные банки являются своего рода клубом, члены которого склонны следовать причудам и моде. Они, как правило, ведут себя консервативно и по большому счету не верят в необходимость государственного вмешательства в деятельность рынков. В этом есть что‑то странное: их главной задачей является установление и поддержание одного из самых важных ценовых показателей в экономике — процентных ставок. Поэтому вопрос заключается не в том, будет ли вмешиваться правительство, а в том, как оно это сделает и когда. Сторонники чикагской школы считают, что именно действия правительства вызывают инфляцию. Ученики Милтона Фридмана, последователи монетаризма, использовали упрощенные модели для поддержки идеологической линии, согласно которой роль правительства является ограниченной. В качестве рекомендации они предложили простое предписание (так называемый монетарный подход, который вошел в моду в 1970–х и начале 1980–х годов): свяжите правительству руки при помощи увеличения денежной массы, ежегодно возрастающей с фиксированной скоростью. После того как правительство будет приручено таким образом, рынки смогут продемонстрировать свои чудесные способности к саморегулированию.

Монетаризм основывался на идее о том, что лучший способ стабилизации цен (то есть обеспечения низкой инфляции) — увеличение денежной массы с фиксированной скоростью, равной темпам роста реального объема производства. К сожалению, именно тогда, когда эта идея стала модной, появились факты, свидетельствующие против нее. Базовая эмпирическая гипотеза монетаризма состояла в том, что соотношение количества денег и объема ВВП (называемое скоростью денежного обращения) является постоянной величиной. На самом деле на протяжении последних 30 лет это соотношение варьировалось в широких пределах по крайней мере в некоторых странах. Монетаризм потерпел крах, и сегодня на эту теорию не полагается почти ни одно правительство.

В конце 1990–х и в начале нынешнего века модным направлением стало установление целевого значения инфляции. При задании предельной величины инфляции правительство выбирает, скажем, инфляцию в 2%. Если уровень инфляции превышает 2%, центральный банк поднимает процентные ставки. Чем сильнее инфляция превысила целевое значение, тем выше поднимается уровень процентной ставки. Инфляция считалась высшим злом, и поэтому главной задачей центрального банка было уничтожение этого дракона. В основе идеи установления целевого значения инфляции лежало убеждение в том, что если экономика понимает, что центральный банк будет предпринимать решительные меры против инфляции, если ее уровень превысит, например, 2%, то у профсоюзов или у кого‑то еще будет меньше стимулов просить о повышении заработной платы, так как это приведет к росту инфляции сверх заданного уровня.

Повышенное внимание к инфляции основывалось на четырех предложениях, ни одно из которых до сих пор не получило достаточного эмпирического и теоретического подтверждения. Во–первых, руководители центральных банков утверждают, что инфляция оказывает существенное негативное влияние на экономический рост. Тут верно прямо44, противоположное: до тех пор, пока инфляция оставалась в пределах от низкой до среднейКаких‑либо заметных негативных последствий вроде бы не наблюдалось, й вот чрезмерно жесткие попытки подавления инфляции приводили к замедлению экономического роста45. Во–вторых, эти руководители заявляли, что инфляция особенно тяжело сказывается на бедных слоях населения. Когда слышишь, что банки начинают заботиться об интересах бедных людей, надо всегда быть настороже и проявлять некоторую подозрительность к такой заботе. Дело в том, что больше всего при инфляции теряют держатели долговых обязательств, которые сталкиваются с тем, что реальная стоимость их активов подвергается эрозии. В Соединенных Штатах, как и в большинстве других стран, размер социальных пособий с ростом инфляции увеличивается. Возможность автоматической индексации размера заработной платы иногда прямо предусматривается в трудовом контракте. Сказанное вовсе не означает, что число бедных людей, страдающих из‑за инфляции, является незначительным: социальные пособия, получаемые Многими пенсионерами, недостаточны для поддержания нормального уровня их жизни, и многие, может быть, большинство из них не являются владельцами обязательств, индексируемых с учетом инфляции и призванных обеспечить им полную защиту от инфляции. Правда и то, что бывали периоды высокой инфляции, когда бедные действительно страдали, но эти лишения не были в первую очередь вызваны инфляцией. Быстрый рост цен на нефть в конце 1970–х годов означал, что американцы становились более бедными: потребителям приходилось больше платить за покупаемые ими нефтепродукты. Неудивительно, что из‑за этого пострадали рабочие. Шок, вызванный высокими ценами на нефть, привел к росту инфляции. Некоторые, наблюдая снижение жизненных стандартов, ошибочно винят в этом инфляцию, но и у снижения стандартов, и у повышения инфляции имеется одна общая причина. Для работников самое главное — рабочие места, а если высокие процентные ставки приводят к росту безработицы, рабочие страдают дважды: и из‑за отсутствия работы, и из‑за инфляционного давления, снижающего их покупательную способность.

Третья ошибка банкиров заключалась в том, что они представляли экономику стоящей на краю пропасти: небольшое отклонение в сторону повышения уровня инфляции могло направить всех участников вниз по скользкому склону инфляции, куда они понеслись бы со все возрастающей скоростью. Здесь можно воспользоваться и другой метафорой: к борьбе с инфляцией следует подходить, как к борьбе с алкоголизмом. Бывшим алкоголикам говорят, что они не должны позволять себе даже глотка какого- то крепкого напитка, чтобы не вернуться к своей пагубной привычке. Если это произойдет, человек снова уйдет в запой. Точно так же, утверждают банкиры, если страна попробует эликсир инфляции, она начнет требовать его во все больших и больших дозах. И низкие на старте темпы инфляции начнут быстро ускоряться. Но и в этом случае факты свидетельствуют прямо об обратном: правительства способны ограничивать инфляцию в тех случаях, когда она начинает расти слишком быстро, и вполне успешно применяют для этого имеющийся у них набор инструментов.

Последнее заблуждение банкиров состоит в следующем: они считают, что расходы на снижение темпов инфляции будут высокими. Поэтому, по их мнению, инфляцию надо уничтожить еще до того, как она возникнет. Опять же в реальной жизни все обстоит совершенно иначе. Несколько стран (например, Гана и Израиль) снизили величину инфляции с очень высокого уровня до низких и умеренных уровней и добились этого с не большими затратами. В других странах расходы, выраженные в виде более высокого уровня безработицы, необходимые для перехода в состояние дефляции (го есть снижения инфляции), оказались соизмеримы с выгодами, получаемыми при снижении безработицы в период инфляции.

Одним из самых ярких критических аргументов, выдвигаемых против модною предложения об установлении целевого значения инфляции, является довод о том, что в этом случае недостаточно внимания уделяется источникам инфляции. Если высокие темпы инфляции вызваны растущими ценами на энергоносители и продукты питания, как это было в 2006—2007 годах, небольшая страна, повысившая свои процентные ставки, вряд ли сможет заметно повлиять на эти глобальные силы. Да, страна может снизить темпы инфляции за счет достижения такого высокого уровня безработицы в остальных секторах экономики, что величина заработной платы и цены снизятся, но такое лечение будет еще хуже, чем сама болезнь. Соединенные Штаты обходят эту проблему при помощи исключения цен продовольствия и энергоносителей при измерении показателя уровня инфляции, применяемого в макроэкономических целях. Однако в большинстве развивающихся стран такой подход привел бы к тому, что пришлось бы исключить из расчетов 50 или более процентов определяющих цены факторов, то есть ценовых детерминантов. Даже в Соединенных Штатах цены продуктов питания и энергоносителей относятся к той категории, которой люди уделяют повышенное внимание. Такое отношение влияет на их ожидания в отношении будущего уровня инфляции и на размер запрашиваемой ими заработной платы.

Нынешний кризис покончит с идеей упрощенного подхода в виде установления целевого значения инфляции и по другой причине. Руководители центральных банков наивно предполагали, что низкая инфляция является необходимым и почти достаточным условием для экономического процветания. Поэтому, пока инфляция была низкой, они могли не сдерживать поток ликвидности, так как были уверены, что все находится под контролем. Но на самом деле ситуация была иной. Избыток ликвидности создавал ценовые пузыри, прорыв которых обычно приводит к резкому ухудшению положения дел в финансовой системе и в экономике. Инфляция, конечно, может приводить к искажениям в оценке происходящих событий. Те, кто придает инфляции первостепенное значение (чикагская школа и кейнсианцы, сторонники жестко установленных цен и размера заработной платы), были правы, так как при наличии инфляции все цены не меняются одновременно и поэтому относительные цены могут варьироваться46. Но эти потери меркнут по сравнению с убытками, вызванными нестабильностью финансового рынка. Похоже, на сегодняшний день верх в этих спорах одержали сторонники другой ветви новой кейнсианской экономики, которые считают главной проблемой не инфляцию, а хрупкость финансовой системы. К счастью, в настоящее время большинство руководителей центральных банков понимают, что они должны уделять повышенное внимание финансовым рынкам и ценовым пузырям, а также контролю над товарной инфляцией, и для этого у них имеются все необходимые средства17.

Бои на финансовом фронте

Вера в рациональность рынков подпитывала финансовый сектор в большей степени, чем любую другую отрасль экономики. Я подозреваю, что это являлось результатом пагубного влияния, распространяемого самими консервативно настроенными участниками рынка. Убеждение в том, что рынки являются эффективными и саморегулирующимися, соответствовало интересам многих отдельных групп. Соответственно, любые доказательства необоснованности этого убеждения были неудобны для этих заинтересованных групп. Многие, в том числе представители финансового рынка, считали, что реальные возможности для получения прибыли возникают только в том случае, если рынки не регулируются. В конце концов, регулирующие правила являются по своей сути ограничениями. Почти неизбежно прибыль, получаемая там, где компании должны были действовать в условиях ограничений, казалась им более низкой по сравнению с той, которую они могли бы получить, действуя свободно.

Я употребил выражение «казалась им более низкой», так как каждая фирма, думающая таким образом, не принимает во внимание все последствия отмены ограничений. Ведь поведение других участников рынка в этом случае также подвергается изменениям. Действительно, мы знаем, что, согласно стандартной экономической теории, если бы рынки действительно были эффективными и конкурентными, то в конце концов прибыль в какой‑то момент опустилась бы до нулевой. Снятие ограничений могло бы позволить фирме–первопроходцу воспользоваться вновь открытой возможностью и добиться более высокой прибыли, однако все достигнутые преимущества очень быстро должны были исчезнуть. Некоторые компании понимают, что способ получения устойчивой прибыли состоит в том, чтобы либо действовать более эффективно, чем конкуренты, либо выяснить, как можно сделать рынки несовершенными.

В ходе интеллектуальной битвы вокруг эффективности финансовых рынков возникло множество отдельных боев, участники которых выясняли, кто из них прав по ключевым вопросам этого направления. К числу этих вопросов относились следующие. Отражают ли цены финансовых рынков всю доступную информацию? Какую роль они играют в определении инвестиционной деятельности? Как мы уже видели, хорошо функционирующие финансовые рынки находятся в центре успешной рыночной экономики, поскольку именно они занимаются распределением одного из самых основных и дефицитных ресурсов — капитала. В основе рыночной» процесса сбора, обработки и передачи информации лежит ценовой механизм. 'Экстремальная гипотеза эффективных рынков исходила из того, что цены отражают всю имеющуюся на рынке информацию и предоставляют фирмам всю значимую информацию, которая им нужна для принятия решений, например информацию, связанную с инвестициями. С этой точки зрения, критически важно усиливать роль рынков в области определения цен.

Цены отражают часть того, что происходит в экономике, но существует и много посторонних шумов, причем таких внешних влияний настолько много, что лишь отдельные бизнесмены готовы полагаться только на информацию, представленную ценами на интересующих их рынках. Конечно, цены акций влияют на принятие решений, так как от рынка зависит стоимость капитала компании. Но примет ли сталелитейная корпорация решение о выделении средств на строительство нового сталелитейного завода только потому, что какой‑то инвестиционный клуб стоматологов и врачей из Пеории, штат Иллинойс, пришел к выводу, что сталь в будущем станет широко востребованным ресурсом, и приведет ли уже сегодня вывод специалистов этого клуба и других инвесторов к мысли о предстоящем росте цен на сталь? Будет ли нефтяная компания принимать свои решения о необходимости разведки новых месторождений, руководствуясь лишь сегодняшними ценами на нефть, которые, вполне вероятно, обусловлены действиями краткосрочных спекулянтов?

Если бы гипотеза эффективного рынка была верной и если бы участники рынка действовали в полной мере рационально, то они все знали бы, что не смогут получить более высокие результаты, чем рынок в среднем. В этом случае они просто «купили бы кусочек рынка», то есть участник, имеющий 0,01% богатства страны, приобрел бы по 0,01% каждого имеющегося на рынке актива. Именно этим на самом деле занимаются индексные фонды, отслеживающие колебания курсов определенного набора ценных бумаг, но, хотя за последние три десятилетия масштабы деятельности таких фондов очень сильно выросли, гораздо большее число управляющих компаний стремится к тому, чтобы получить результаты лучше среднерыночных. Тот факт, что участники рынка тратят миллиарды и миллиарды долларов в своих попытках «обыграть рынок», сам по себе опровергает двойную гипотезу о том, что рынки являются эффективными и что большинство участников рынка ведут себя рационально. В основном доверие к этой теории во многом объяснялось тем, что она утверждала, что «обыграть рынок» на самом деле трудно. Для рыночных цен обычно были характерны определенные зависимости! например, цены соевых бобов находились в более–менее постоянной взаимосвязи с ценами соевой муки и соевого масла. Поэтому в этом смысле «эффективность» рынка можно легко проверить в любой момент времени. Но в более сложных ситуациях наглядно оценить «эффективность» рынков трудно. Если рынки были бы эффективными, никаких пузырей никогда бы не возникало. Но ведь они появлялись неоднократно. Конечно, было нелегко заявлять о том, что на рынке недвижимости происходит раздувание ценового пузыря: большинство инвесторов просто пропускали подобные заявления мимо ушей, хотя некоторые признаки этого раздувания были явными.

Но отдельные участники были более внимательны (как, например, Джон Полсон, который заработал на этом миллиарды долларов со своим хедж–фондом).

Обыграть рынок может быть трудно по двум разным причинам. Рынок может быть полностью эффективным, когда цены отражают всю имеющуюся информацию или когда рынок на самом деле представляет собой казино, в котором богачи забавляются азартными играми, из‑за чего цены меняются случайным образом, отражая порой лишь смену настроений и ожиданий участников. В обоих этих случаях будущие цены непредсказуемы. На протяжении многих лет получено много веских доказательств, не подтверждающих интерпретацию рынков как эффективных механизмов. Нынешний кризис и предшествующее ему бесчисленное количество самых разных эпизодов лишь усилили сомнения в наличии приписываемой рынку эффективности. Например, 19 октября 1989 года произошел крах на фондовых рынках по всему миру; падение составляло 20 и более процентов. Никаких разумных объяснений столь значительному падению стоимости мирового капитала не было найдено: без каких‑либо значимых новостей или событий произошла катастрофа, превышающая по своим масштабам последствия даже самых тяжелых войн. Никто не смог предсказать того, что события на рынке будут развиваться подобным образом, и, конечно, никто после этого не мог утверждать, что такая волатильность на рынке стала отражением всей нужной информации, которая была умело и правильно переработана рынком49.

Впрочем, следует отметить, что многие сторонники идеи эффективных рынков не отличались постоянством своих взглядов. Они верили, что рынки были уже в полной мере эффективными. И вместе с тем они хвастались достоинствами новых инноваций, предложенных на финансовых рынках, и утверждали, что огромные бонусы и прибыли, получаемые ими, были всего лишь справедливым вознаграждением за те возможности, которыми стало пользоваться общество благодаря этим новшествам. На этих якобы в полной мере эффективных рынках преимущества предложенных ново введений, однако, были весьма ограниченными: они всего лишь привели к сокращению операционных издержек, что позволило рационально мыслящим людям управлять с более низкими затратами теми рисками, которыми они без применения нововведений могли бы управлять иначе.

Лишь немногие участники (хедж–фонды), похоже, последовательно опережают рынок. Существует всего один способ, согласующийся с гипотезой эффективных рынков, который позволяет добиваться таких результатов: обладание инсайдерской информацией. Сделки на основе такой информации являются незаконными. Если участники рынка считают, что кто- то находится в более выгодном положении только благодаря имеющейся у него информации, они будут менее склонны к совершению сделок. Одна из вызывающих беспокойство проблем, о которых говорилось в главе 6, состоит в том, что несколько крупных банков в силу лишь своего размера и масштабов проводимых финансовых операций имеют информационные преимущества перед конкурентами. Вполне вероятно, они не нарушают никаких законов, но условия, в которых они конкурируют, не являются равными для всех50. Целая череда событий, случившихся осенью 2009 года, позволяет предположить, что успех большого числа хедж–фондов был обусловлен использованием инсайдерской информации51.

Эффективные рынки и рынки информации

Чикагская школа и ее последователи хотели верить, что рынок информации является таким же, как и любой другой рынок. В отношении информации также существуют спрос и предложение. Считалось, что так же, как рынки могут быть эффективными при производстве стали, они бывают эффективны и при производстве и передаче информации. К сожалению, как и концепция о том, что рынки с неполной информацией ведут себя очень похоже на рынки с полной информацией, эта точка зрения не была основана на результатах какой‑то глубокого анализа, и когда экономисты провели соответствующие исследования как на теоретическом, так и на эмпирическом уровнях, стало ясно, что их базовые понятия в этом вопросе были ошибочными.

Теоретические аргументы являются сложными, но следующее описание, возможно, позволит вам понять сущность некоторых критических высказываний. Рассмотрим, скажем, утверждение о том, что рыночные цены отражают всю необходимую информацию. Если это так, то любой человек, который просто посмотрел на текущие рыночные цены, оказывается не менее информирован, чем тот, кто потратил кучу денег на покупку результата глубоких исследований и на анализ данных. В этом случае нет никаких стимулов для сбора информации, из чего следует, что цены, сообщаемые рынком, являются на самом деле не очень информативными. Фактически утверждения о том, ч то рынки отражают всю необходимую информацию и что рыночные цены являются очень информативными, в некотором смысле вступали в логическое противоречие друг с другом52.

Стандартный аргумент не принимал во внимание различия между общественной и частной ценностью информации. Информация о том, что вскоре будет открыто новое крупное месторождение нефти, полученная до того, как она стала достоянием других заинтересованных лиц, может иметь огромные частные выгоды. В этом случае я могу продать нефтяные фьючерсы (то есть сделать ставку на то, что цена нефти пойдет вниз) и заработать на этом очень много денег. Я могу продать свои акции нефтяных компаний. Я могу заработать на этой информации еще больше денег, открыв по этим акциям «короткие» позиции, то есть продав акции нефтяных компаний «в шорт». В этих случаях мой выигрыш будет получен за счет чьих‑то потерь. Здесь имеет место перераспределение богатства, а не его создание. С другой стороны, получение такой информации всего на несколько минут раньше, чем она станет общедоступной, вероятно, не повлияет ни на ка кие фактически принимаемые решения, и поэтому у такого знания общественная польза будет незначительной или вообще нулевой53. Некоторые из наиболее успешных инвестиционных банков также заработали большую часть своих денег за счет биржевой торговли. Но в каждой торговой сделке участвует и другая сторона, и поэтому доходы одной стороны обеспечиваются убытками другой.

С этой точки зрения, большая часть расходов на получение информации связана с участием в своего рода гонке на скорость, цель которой — узнан, что‑то важное быстрее других и получить за счет этого прибыль. В итоге в этом соперничестве каждому участнику приходится тратить все больше денег, чтобы не отстать от остальных.

Своим студентам я объясняю эту проблему по–другому. Предположим, когда вы слушаете мою лекцию, на каждого из вас падает банкнота в 100 долл. Вы можете продолжать слушать лекцию и узнавать важные принципы экономической науки. В конце лекции каждый из вас нагнется и подберет с пола ту банкноту, которая лежит ближе всего к нему. Эти эффективное решение. Но здесь нет рыночного равновесия. Один из вас. заметив, что ваши соседи не торопятся нагибаться, пользуется этим и поднимает не только ту 100–долларовую банкноту, которая легла рядом с ним но еще и ту, что лежит ближе к соседу. Когда каждый из вас понимает, что все сидящие в аудитории собираются поступить именно таким образом, мм не будете ждать конца лекции и тут же нагнетесь за деньгами. Другими словами, каждый захочет опередить остальных. В конце концов каждый из вас поспешит получить свою 100–долларовую банкноту, которая досталась бы вам и в том случае, если бы вы все оставались на местах, но теперь лекции прервана, и ваше образование оказалось менее полным.

Гипотеза эффективного рынка и ошибочная денежно–кредитная политика

Широко распространенная вера в справедливость гипотезы эффективного рынка сыграла свою роль и в сбое, допущенном Федеральной резервной системой. Если эта гипотеза верна, то таких вещей, как пузыри, не существует. Хотя ФРС не зашла в своих утверждениях так далеко, она заявила, что понять, был пузырь или нет, можно только после того, как он лопнет. В таком толковании пузыри являются непредсказуемыми. ФРС была права в том, что никто не может с уверенностью сказать о том, происходит раздувание пузыря или нет, до тех пор, пока он не лопнет, но оценивать вероятность такого события как высокую при определенных обстоятельствах, безусловно, можно. Экономическая политика всегда осуществляется в условиях неопределенности, но было совершенно ясно, особенно по состоянию экономики на начало 2006 года, что происходящее весьма похоже на раздувание пузыря. Чем дольше росли цены на недвижимость, тем более недоступным становилось жилье и тем более высокой являлась вероятность образования ценового пузыря.

ФРС сосредоточила свое внимание в основном на ценах товаров и услуг, а не на ценах активов и беспокоилась по поводу того, что повышение процентных ставок может привести к экономическому спаду. В этом отношении ФРС была права. Но у ФРС в распоряжении были и другие инструменты, которыми она предпочла не пользоваться. Она повторила те же ошибки, что были допущены в период образования пузыря на рынке акций доткомов*. Тогда она могла бы повысить маржинальные требования (то есть требования к объему залоговых средств, необходимых для обеспечения кредитов на покупку акций). В 1994 году Конгресс предоставил ФРС дополнительные полномочия по регулированию рынка ипотечного кредитования, но председатель Алан Гринспен отказался ими воспользоваться. Но даже если ФРС не имела бы полномочий заниматься регулирующей деятельностью, она могла бы и должна была обратиться к Конгрессу, чтобы получить те полномочия, которые были ей необходимы для того, чтобы регулировать деятельность инвестиционных банков. В преддверии этого кризиса ФРС следовало бы в максимальной степени сократить нормативное соотношение заемных средств к собственному капиталу и по мере надувания пузыря снижать его все больше и больше, а не позволять этому соотношению расти. Это могло бы ограничить объем выдаваемых ипотечных кредитов с плавающей процентной ставкой. Но вместо этого Гринспен выступал за более активный переход именно на такой вид кредитов. Если бы этого не произошло, можно было бы ограничить количество плохих кредитов. Словом, в распоряжении ФРС было достаточно инструментов для выполнения возложенных на нее функций54. Возможно, они не сработали бы идеально, но нет сомнений, что их применение помогло бы частично сдуть пузырь.

Одна из причин того, что ФРС настолько снисходительно отнеслась к пузырю, заключалась в том, что она поддерживала еще одну ошибочную идею, сущность которой можно сформулировать так: если проблема все- таки возникнет, с ней можно будет легко справиться. Одним из объяснений наличия подобной уверенности была вера в новую модель секьюритизации: считалось, что в этом случае риски распределены по всему миру и в таких масштабах, что глобальная экономическая система может легко их поглотить. При таких условиях крах рынка жилья где‑нибудь во Флориде уже не выглядит слишком ужасно. Ведь этот сегмент рынка составляет очень незначительную часть мирового богатства. Однако при этаком подходе ФРС совершила две ошибки. Во–первых, она (как и инвестиционные банкиры, и рейтинговые агентства) недооценила степень корреляции: рынки недвижимости в Соединенных Штатах (а фактически в большинстве стран мира) могут пойти вниз одновременно, что объясняется вполне понятными причинами. Во–вторых, она переоценила степень диверсификации. ФРС не понимала, в какой степени ипотечные риски были заложены в активах, лежащих на счетах крупных банков, и каким на самом деле был объем токсичных активов. Она недооценила мощные стимулы, побуждавшие участников брать на себя чрезмерные риски, и переоценила компетенцию банкиров в области управления рисками55.

Когда Гринспен заявил, что правительство может легко «починить» экономику, он не объяснил, что решение возникших проблем обойдется налогоплательщикам в сотни миллиардов долларов и что для экономики в целом плата за такую «починку» будет еще более высокой. В основе сказанного лежала странная мысль о том, что легче, образно говоря, отремонтировать автомобиль после аварии, чем предотвратить ее. На тот момент экономика восстановилась после предыдущих спадов. Кризисы, разразившиеся в Восточной Азии и Латинской Америке, не распространились на Соединенные Штаты. Но каждый из этих кризисов служил своего рода предупреждающим сигналом, призывающим задуматься о страданиях тех, кто потерял работу, дом и возможность комфортно жить на пенсии. С макроэкономической точки зрения, стоимость даже умеренной экономической рецессии является значительной, а реальные бюджетные расходы на выход из этой Великой рецессии составят триллионы долларов. Гринспен и ФРС, конечно, ошибались. Федеральная резервная система была создана, в частности, и для предотвращения крушений подобного рода. При ее создании никто не ставил перед ней задачу помочь кому‑то сорвать большой куш. Но ФРС забыла о своем первоначальном предназначении.

Бои на инновационном фронте

Стандартная экономическая теория (неоклассическая модель, обсуждавшаяся в этой главе выше) могла очень немного сказать об инновациях, хотя в значительной степени повышение жизненных стандартов в США за последние 100 лет было обеспечено именно техническим прогрессом56.

Как уже отмечалось, за пределами прежних моделей осталась не только информация, но и инновации.

Когда большинство экономистов поняли важность инноваций, они попытались разработать теории, объясняющие, какими должны быть их уровень и направленность57. В ходе своих разработок эти ученые заново переосмыслили некоторые идеи, которые были выдвинуты двумя великими экономистами первой половины XX века, Йозефом Шумпетером (Joseph Schumpeter) и Фридрихом Хайеком (Friedrich Hayek), которые каким‑то образом до этого оставались в стороне от основного течения экономической науки.

Шумпетер, австрийский ученый, который большую часть своих выдающихся работ написал в Гарварде, выступал против стандартной конкурентной модели58.

Основное внимание он уделял конкуренции за инновации. Он видел, что на каждом рынке временно доминировал тот или иной монополист, но вскоре место лидера занимал другой участник, предложивший какую‑то новинку, благодаря чему он становился новым монополистом на соответствующем рынке. Существовала конкуренция за рынки сбыта, а не конкуренция на рынках, и эта конкурентная борьба велась при помощи инноваций.

Очевидно, в анализе Шумпетера было больше верного, чем мы отмечали выше. Его сфокусированность на инновациях обеспечила гораздо более совершенный подход, чем стандартный экономический анализ (в теории общего равновесия Вальраса, обсуждавшейся в этой главе выше, инновации вообще игнорировались). Но Шумпетер не задал важнейших вопросов. Не прибегнут ли монополисты к каким‑то мерам, чтобы не допустить появления на рынке новых конкурентов? Будут ли новаторы стараться захватить долю рынка, которой до этого владел старожил, или займутся разработкой действительно новых идей? Можно ли было на самом деле утверждать, что этот новаторский процесс является эффективным?

Недавний опыт показывает, что положение дел может быть вовсе не таким безоблачным, как утверждают сторонники эффективного рынка. Например, Microsoft использовала свою монопольную мощь на рынке операционных систем для персональных компьютеров, чтобы оказаться главным поставщиком таких приложений, как текстовый редактор, обработчик электронных таблиц и браузер. Подавление потенциальных конкурентов сдерживало процесс внедрения ими инноваций. Конечно, действующий монополист может воспользоваться многочисленными возможностями, чтобы воспрепятствовать появлению на рынке новых участников и сохранить там свое монопольное положение. Некоторые из его действий могут дать положительный для общества эффект за счет более быстрого внедрения инноваций. Но другие его действия не имеют никакой социальной ценности. Разумеется, в динамично развивающейся экономике каждая доминирующая на рынке фирма в конечном итоге сталкивается с вызовами со стороны других участников. Toyota захватила General Motors; Google во многих сферах бросает вызов Microsoft. Но тот факт, что конкуренция в конечном счете работает, ничего не говорит об общей эффективности рыночных процессов или о преимуществах отсутствия регулирования.

Хайек, как и Шумпетер, отошел от равновесного подхода, который доминирует в традиционной экономической теории. Он писал свои работы в разгар дискуссий, на характер которых влияло наличие коммунистических систем, где доминирующую роль в управлении экономикой играли правительства. В этих системах решения централизованно принимали бюро по планированию. Некоторые из тех, кто пережил Великую депрессию и видел массовое нерациональное использование ресурсов и огромные человеческие страдания, полагали, что правительство должно играть главную роль в определении того, как следует распределять ресурсы. Хайек оспаривал эти взгляды и подчеркивал не только информационное преимущество, обеспечиваемое децентрализованной системой цен, но и подходил к рассмотрению этого вопроса более широко — с точки зрения децентрализованной эволюции самих институтов. Хотя он был прав, что ни один планирующий орган не может собрать и обработать всю необходимую информацию, как мы уже видели, это не означает, что ничем не сдерживаемая система сама по себе является эффективной.

На Хайека повлияла биологическая метафора эволюции (в отличие от Вальраса, который находился под впечатлением концепций равновесия в физике). Дарвин говорил о выживании наиболее приспособленных, и поэтому сторонники социал–дарвинизма утверждали, что жесткая конкуренция, при которой выживают наиболее приспособленные фирмы, будем приводить ко все более высокой эффективности экономики. Хайек просто воспринял эту идею как символ веры, но факт заключается в том, что неуправляемые эволюционные процессы могут привести к экономической эффективности, а могут этого и не сделать. К сожалению, в ходе естественного отбора не обязательно выбираются фирмы (или институты), которые являются лучшими в долгосрочной перспективе59. Один из главных аргументов критиков финансовых рынков состоит в том, что они действуют все более недальновидно. Некоторые из институциональных изменений (например, повышенное внимание инвесторов к показателям доходности в ежеквартальных отчетах) мешают компаниям действовать исходя из более долгосрочных перспектив. В ходе нынешнего кризиса некоторые фирмы жаловались, что они не хотели бы работать с тем большим кредитным плечом, который фактически применяли, так как понимали, что это рискованно, но если бы они отказались от этой практики, то попросту не выжили бы. Их доходность на капитал была бы низкой, и другие участники рынка неправильно истолковали бы их низкую рентабельность, решив, что они плохо занимаются инновациями и слабы как предприниматели, после чего цена их акций пошла бы вниз. Они считали, что у них просто не было выбора, кроме следования за стадом, — с катастрофическими последствиями в долгосрочной перспективе как для своих акционеров, так и для экономики в целом.

Следует отметить, что, хотя Хайек стал своего рода божеством для консерваторов, он (как и Смит) понимал, что правительство играет в экономике важную роль. Вот что он говорил по этому поводу, обращаясь к сторонникам свободного рынка: «Наверное, ничто не принесло столько вреда, как несгибаемое следование… некоторым эмпирическим правилам и, прежде всего, такому принципу капитализма, как laissez‑faire — невмешательство»60. Хайек утверждал, что правительство должно играть свою роль в различных областях, начиная от регулирования продолжительности рабочего дня, денежно–кредитной политики и деятельности финансовых институтов до обеспечения потока соответствующей информации.

Экономические теории, созданные за последнюю четверть века, в значительной степени помогли понять происходящее и разобраться в том, почему рынки зачастую допускают сбои и что можно сделать, чтобы заставить их работать лучше. Идеологи правых и экономисты, им помогавшие, при активной поддержке заинтересованных финансовых групп, которым было очень хорошо в условиях дерегулирования, решили проигнорировать эти научные достижения. Они предпочли сделать вид, что последнее слово по поводу эффективности рынка сказали Адам Смит и Фридрих Хайек, чьи идеи затем были, может быть, немного уточнены при помощи некоторых причудливых математических моделей, результаты применения которых подтвердили прежние выводы. Но эти заинтересованные лица игнорировали замечания этих ученых о необходимости вмешательства государства.

Рынок идей не является более совершенным, чем рынок товаров, капиталов и рабочей силы. Лучшие идеи на нем не всегда берут верх, по крайней мере в краткосрочной перспективе. Но есть одна хорошая новость: хотя вздор о совершенных рынках может доминировать в умах некоторых представителей экономической профессии, ряд ученых пытались понять, как рынок работает на самом деле. Их идеями теперь пользуются те, кто стремится создать более стабильную, процветающую и справедливую экономику.

Глава 10. На пути к новому обществу

Говорят, что ощущение близкой смерти заставляет человека пересматривать свои прежние приоритеты и ценности. Глобальная экономика только что получила опыт, который мог закончиться для нее смертью. Кризис обнажил не только недостатки основной экономической модели, но и недостатки нашего общества. Слишком многие получали в нем преимущество за счет других. Чувство доверия оказалось утраченным. Почти каждый день мы узнавали новые примеры неэтичного поведения представителей финансового сектора. Оказалось, что они прибегали к схемам Понци, совершали сделки на основе инсайдерской информации, участвовали в хищническом кредитовании, а также использовали множество фокусов с кредитными картами для того, чтобы как следует «подоить» их несчастных владельцев. Однако в этой книге основное внимание уделялось не тем, кто нарушал законы, а легионам тех, кто, действуя в рамках закона, занимался разработкой, упаковкой, переупаковкой и продажей токсичных продуктов и вел себя при этом настолько безрассудно, что в совокупности такое поведение стало угрожать крахом всей финансовой и экономической системы. В конце концов систему удалось спасти, но за это пришлось заплатить цену, в которую до сих пор трудно поверить.

Простой тезис этой главы выглядит следующим образом: мы должны отнестись к этому моменту как к периоду расплаты и осмысления и хорошо продумать, какое общество мы хотели бы иметь, а также спросить себя: действительно ли мы создаем экономику, которая помогает нам в достижении этих целей?

Мы ушли уже далеко вперед по альтернативному пути — созданию общества, в котором материализм доминирует над нравственными обязательствами, где быстрый рост, которого мы добились, не является экологически и социально устойчивым, где мы не действуем сообща при решении наших общих потребностей, что отчасти происходит потому, что грубый индивидуализм и рыночный фундаментализм подорвали любую общность интересов и привели к безудержной эксплуатации неосторожных и незащищенных людей, а также к усилению социального разделения. Произошла эрозия доверия, которая затронула не только наши финансовые институты. Но еще не слишком поздно, чтобы устранить трещины, возникшие в здании нашего общества.

Как экономическая наука формирует общество и отдельных людей

Уроки нынешнего кризиса заставляют нас сделать вывод о необходимости коллективных действий, то есть об участии государства, что я неоднократно подчеркивал в этой книге. Есть и другие выводы: мы позволили рынкам слепо формировать нашу экономику, а они при этом способствовали формированию нас самих и нашего общества. Теперь появилась возможность спросить, является ли их способ формирования желательным для нас.

Нерациональное распределение редких ресурсов — наших человеческих талантов

Выше я уже показал, насколько нерационально наши финансовые рынки распределяли капитал. Но реальная стоимость сбоев нашего вышедшего из‑под контроля финансового сектора является, вполне вероятно, гораздо более высокой: их действия привели к растрате самого редкого ресурса — наших человеческих талантов. Я видел, что слишком много наших лучших студентов после получения диплома шли в финансовую отрасль. Они не могли сопротивляться притяжению предлагавшегося там огромного вознаграждения. В мои студенческие времена лучшие выпускники шли в науку или в медицину, занимались преподавательской и гуманитарной деятельностью. Они хотели с помощью своих мозгов изменить мир. Я очень хорошо помню советы моих родителей, когда я, как и все подростки, размышлял о том, что буду делать, когда вырасту. Они говорили мне: «Деньги не являют ся главной целью. Они никогда не принесут тебе счастье. Странный совет будущему экономисту. Пользуйся мозгами, которые дал тебе Бог, и будь полезен для других. Тогда ты будешь получать удовлетворение от жизни».

Если только социальная отдача была бы сопоставима с частными доходами, то огромные вознаграждения, получаемые в финансовом секторе, отражали бы столь же огромные успехи в развитии общества. Иногда такое случается, но гораздо чаще этого не происходит. Не было этого и накануне нынешней катастрофы.

Как рынок изменил наше мышление и деформировал наши ценности

Стандартная экономическая теория исходит из допущения, что мы рождаемся с уже полностью сформированными предпочтениями. Но на это формирование влияние оказывает все, что случается вокруг нас, в том числе и, возможно, сильнее всего и то, что происходит в экономике.

Слишком многие люди поверили в теорию, утверждающую, что размер оплаты, получаемой человеком за свой труд, отражает его вклад в жизнь общества, и пришли квыводу, что у тех, кто получает очень высокую плату, этот вклад, должно быть, является наиболее ценным. Слишком многие стали отдавать предпочтение тому, что ценно для рынка. Высокие зарплаты банкиров говорили о том, насколько важной является банковская деятельность.

То, как рынок изменил наше мышление, можно проиллюстрировать нашим отношением к поощрительным выплатам. Что можно сказать об обществе, в котором главный исполнительный директор говорит: «Если вы заплатите мне всего 5 миллионов долларов, я буду работать лишь вполсилы. Если вы хотите, чтобы я уделял работе все свое время и внимание, вы должны делиться со мною частью прибыли»? А ведь именно так и говорят руководители высшего уровня, когда заявляют, что их работу надо стимулировать оплатой, размер которой увеличивается с повышением показателей деятельности руководимых ими корпораций.

В прошлом существовал общественный договор о разумном распределе- нии выгод, которые достигались в результате совместных действий в экономике. В корпорации зарплата руководителя, как правило, была в 40 раз выше, чем у среднего работника, и эта цифра казалась очень большой, гораздо большей, чем в Европе и Японии. (Руководители большинства этих фирм, гак же как и рабочие, являлись наемными служащими, то есть они не были владельцами фирм. Но они занимали должности, позволяющие им принимать решения, включая решения о том, какая часть дохода фирмы идет акционерам, какая — работникам, какая — им самим.) Около четверти века назад, когда началась эпоха, где активную роль играли Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган, в этой области произошли масштабные изменения. Чувство справедливости, которым руководствовались при назначении размера вознаграждения, было заменено на волевое решение: высшее руководство само стало определять, какую долю доходов оно может выделить себе.

То, что происходит на рынках и в политике, много говорит о том, что представляют собой экономические и политические власти. Происходящее в тех кругах, кроме всего прочего, также посылает мощные сигналы молодежи, и в ходе этого процесса происходит формирование нашего общества. Когда мы облагаем доходы от спекуляций гораздо более низкими налоговыми ставками, чем в случае с доходами тех, кто усердно трудится, чтобы заработать себе на жизнь, мы не только поощряем все большее число молодых людей заняться спекуляциями, но и фактически заявляем, что мы как общество ценим спекуляции более высоко, чем обычную работу.

Моральный кризис

Много было уже написано о том глупом подходе к рискам, который демонстрировал финансовый сектор, о тех опустошениях в экономике, которые появились благодаря деятельности финансовых институтов, и о тех бюджетных дефицитах, которые стали результатом всего этого, но пока очень мало написано о лежащем в основе всего происходящего «моральном дефиците», который на этот раз проявил себя открыто, дефиците, который, может быть, является более значительным, чем другие, и более трудным для устранения. Неустанная погоня за прибылью и все более активное преследование собственных интересов не могут привести к тому процветанию, на которое многие надеялись, но вот появлению морального дефицита они на самом деле помогли.

Грань между творческими, как их называют, приемами бухгалтерского учета и бухгалтерскими махинациями является очень тонкой, и поэтому финансовый сектор неоднократно ее переходил, в том числе и несколько лет назад, когда разразился скандал с фиктивной отчетностью WorldCom и Enron. Хотя отличить, в каком случае имеет место некомпетентность, а в каком — обман, можно не всегда, как можно относиться к ситуациям, когда фирма сначала утверждает, что ее собственный капитал составляет более 100 млрд долл., а затем вдруг оказывается банкротом, заявляя при этом, что руководство не знало том, что бухгалтерия велась с нарушениями? Что‑то не верится, что инициаторы ипотечных кредитов (оригинаторы) и инвестиционные банкиры не знали, что те продукты, которые они создавали, покупали и переупаковывали, были токсичными и даже ядовитыми. Инвестиционные банкиры хотели бы, чтобы мы поверили, что их ввели в заблуждение те, кто продавал им залоговые активы. Но никто их не обманывал. Они сами поощряли инициаторов ипотечных кредитов выйти на рискованный рынок субстандартных продуктов, потому что только при широком предложении ипотечных кредитов и преобразовании рискованных активов в новые продукты они могли получать платежи и доходы, которые затем благодаря использованию кредитного плеча позволяли им выглядеть финансовыми мудрецами. Если их и ввели в заблуждение, это произошло потому, что они просто не хотели знать правды. Вполне возможно, что отдельные их представители на самом деле не знали, что они делают, но они также виновны, хотя «их преступление проходит по другой статье» — введение в заблуждение: они утверждали, что контролировали риски, хотя фактически не могли оценить их даже приблизительно.

Конечно, неудивительно, что представители различных сфер бизнеса зачастую преувеличивают достоинства своих продуктов или заявляют о своей более высокой компетенции без достаточных на то оснований. Причем обычно подобные утверждения и заявления столь же завышены, как и проявления ими своего это и размер назначаемых себе вознаграждений. Но гораздо труднее простить моральную развращенность — эксплуатацию финансовым сектором американцев–бедняков и даже представителей среднего класса. Как я уже отмечал выше, финансовые институты обнаружили, что в нижней части общественной пирамиды имеются деньги, после чего сделали все возможное в рамках закона (а во многих случаях и с выходом за его рамки), чтобы переместить эти деньги ближе к вершине этой пирамиды. Но вместо того чтобы спросить, почему регулирующие органы не воспрепятствовали этому процессу, нам прежде всего следовало бы поинтересоваться, что случилось с моральным раскаянием тех, кто прибегал к подобным приемам.

В главе 6 я объяснил, что схема Понци, к которой прибегнул Берни Мэ- дофф, не так уж сильно отличается от схем других участников этого рынка, которые воспользовались длинными кредитными плечами. Финансисты знали, или должны были бы знать, что за периодом высокой доходности в краткосрочной перспективе (сопровождающимся получением сверхдоходов), вероятно, последует период крупных потерь, и поэтому сделали все от них зависящее, чтобы предстоящие потери никак не отразились на величине их бонусов. Эти преданные сторонники совершенных рынков должны были бы знать, что кредитное плечо не может обеспечить им бесплатные обеды: завышенных доходов не бывает без завышенных рисков. Большое кредитное плечо действительно приносило высокие доходы в хорошие годы, но оно одновременно подвергало банки значительным рискам при ухудшении экономической ситуации.

После того как у людей были забраны деньги (хотя банки считали их своим честным заработком), которые они откладывали себе на старость, говорить о каких‑то этических нормах уже не приходится. Как и в периоды многих предшествующих банковских кризисов, каждый эпизод нынешнего кризиса характеризуется отсутствием угрызений совести. Лишь очень немногие из наиболее отъявленных личностей после этого оказались в тюрьме (но часто даже после уплаты ошеломляющих штрафов на их счетах остаются сотни миллионов долларов). В качестве ярких примеров можно привести Чарльза Китинга (Charles Keating) и Майкла Милкена (Michael Milken), промышлявших в 1980–х годах, и Кеннета Лейа (Kenneth Lay) и Бернарда Эбберса (Bernard Ebbers) в первые годы этого десятилетия.

Мэдофф пересек границу между преувеличением и нечестным поведением. И с каждым днем список финансистов, бросивших вызов этическим нормам, становится все более длинным. Еще одним примером этого рода можно назвать Анджело Модзило (Angelo Mozilo), главу Countrywide Financial, крупнейшего в стране оригинатора ипотечных субстандартных кредитов. Он был обвинен Комиссией по ценным бумагам и биржам в мошенничестве с ценными бумагами и совершении сделок на основе инсайдерской информации. Сам он в частных беседах описывал создаваемые им ипотечные продукты как токсичные и даже говорил, что Countrywide совершает «слепой полет», но при этом все время рекламировал преимущества своей ипотечной компании и расхваливал высокое качество своих ипотечных продуктов, ссылаясь при этом на следование высоким стандартам андеррайтинга1. Многие предприниматели получают большую прибыль при продаже своих компаний. Поэтому каждый из них мечтает найти какого‑нибудь дурака, готового заплатить высокую цену за их бизнес. Модзило это удалось сделать: он продал свои акции Countrywide с прибылью, равной почти 140 млн долл.

Независимо от вашего к этому отношения наши банки и наши банкиры как до кризиса, так и во время него вовсе не жили по тем нравственным нормам, которыми нам всем следовало бы руководствоваться, что особен но проявилось в том, как они эксплуатировали обычных заемщиков. Еще одним примером в длинном списке злоупотреблений являются субстандартные ипотечные кредиты в самых разных их разновидностях, в том числе студенческие займы, заем до зарплаты, схемы, предложения мебели и кредит2, кредитные и дебетовые карты.

Иногда финансовые компании (и другие корпорации) говорят, что не в их компетенции принимать решения о том, что правильно и что непра вильно, так как этими вопросами занимается правительство. До тех пор пока правительство не запрещает какой‑то вид деятельности, банк должен выполнять обязательства перед своими акционерами и предоставлять средства тем, кто их просит, пока ему выгодно этим заниматься. Если следовать такой логике, то нет ничего плохого в помощи сигаретным компаниям, хотя они сознательно производят продукты, которые вызывают все большее и большее привыкание к ним и в конечном счете убивают тех, кто ими пользуется3.

Те, кто считают, что они могут делать все, что им угодно, пока все это остается в рамках закона, пытаются слишком легко оправдать свои действия. Ведь не надо забывать, что бизнес–сообщество тратит большие деньги, когда старается добиться принятия тех законов, которые позволяют ему в ходе своей деятельности прибегать к отвратительным приемам. Финансовый сектор очень усердно делал все возможное, чтобы помешать законодателям принять законы, не допускающие хищнического кредитования, чтобы сделать «дырявыми» законы штатов о защите прав потребителей и чтобы добиться от федерального правительства, которое во время президентства Буша сделало нормы более расплывчатыми, ослабления полномочий регулирующих органов штатов. Что еще хуже, многие корпорации старались добиться принятия законов, защищающих их от выполнения своих обязательств даже в рамках обычной ответственности. Мечта табачных компаний — иметь такой вид «легкого» регулирования, который не мешает им делать все, что им требуется для извлечения прибыли, и при этом обеспечивает им защиту в случае возникновения смертей, ставших результатом их деятельности, позволяет им заявлять, что они просто занимались законным бизнесом и при полном надзоре со стороны властей.

Принятие ответственности

В определенной степени отсутствию моральной ответственности помогла, хотя и непреднамеренно, экономическая наука4. Наивные читатели работ Адама Смита, возможно, исходили из предположения, что этот ученый освободил участников рынка от необходимости думать о вопросах морали. В конце концов, если преследование собственных интересов ведет под влиянием невидимой руки к общественному благополучию, все, что остается делать, — это целенаправленно действовать в собственных интересах. Представители финансового сектора, как складывается впечатление, вели себя именно гак. Но понятно, что погоня за личными интересами, то есть жадность, не привела к общественному благополучию ни в этом случае, ни в период громких скандалов с Enron и WorldCom.

Объяснить, почему все пошло не так, как ожидалось, помогает теория крахов рынка, которую я описал в предыдущих главах, в том числе объяснить и то, почему банкиры в погоне за своими частными интересами создали для общества столь катастрофические социальные последствия и почему преследование собственных интересов банкирами не привело к росту благополучия всего общества или хотя бы акционеров их банков. При возникновении рыночных перекосов, например, под действием внешних влияний, последствия (предельные выгоды и затраты) какого‑то действия участника рынка не в полной мере отражаются в ценах (полученных или заплаченных). Я уже рассказывал о том, что в нашем мире существует множество экстерналий. Крах одного банка может оказать разрушительное воздействие на другие, крах банковской системы или даже возможность такого краха производит огромное влияние на экономику, налогоплательщиков, работников, предприятия, владельцев домов. Обращение взыскания на заложенную недвижимость по одному ипотечному кредиту снижает рыночную стоимость соседних домов, из‑за чего возрастает вероятность обращения на них в будущем такого же взыскания.

Перекошенная модель жесткого американского индивидуализма, которую так ярко олицетворял президент Буш с его ковбойскими сапогами и манерами уверенного в себе до самодовольства человека, являлась отражением мира, в котором мы сами несем ответственность за свои успехи и неудачи и в котором мы пожинаем плоды наших усилий. Но такой мир, как и Homo Economicus из главы 9, и фирма девятнадцатого века, делами которой руководил ее владелец, — это еще один миф. «Ни один человек не является островом»5. Все то, что мы делаем, оказывает значительное воздействие на других, а мы сами являемся, по крайней мере частично, результатом усилий других людей.

В том, как эта модель американского индивидуализма работала на практике, есть своего рода ирония: люди брали кредиты, рассчитывая на то, что с их помощью добьются успеха, но при этом мало задумывались о той ответственности и тех обязательствах, которые возникнут у них в случае неудачи, а также не принимали во внимание те затраты, которые они навлекут на других. В пору огромных («бумажных») прибылей банкиры брали кредиты и утверждали, что это стало возможно благодаря приложенным ими усилиям, но когда наступил период огромных (реальных) убытков, они ссылались уже на то, что это стало результатом действия неподконтрольных им сил.

Эти взгляды нашли свое отражение в схемах вознаграждения руководителей. Эти схемы, несмотря на, казалось бы, повышенное внимание к стимулам, на самом деле зачастую никак не зависели от показателей дея тельности организации: поощрительные выплаты являются высокими при хороших показателях деятельности компании, когда же эти результаты оказываются плохими, снижение премии компенсируется другими видами выплат, проводимых под другими названиями, например «выплата за лояльность». Представители этой отрасли заявляют, что они должны платить работнику много даже в том случае, когда результаты его работы являются неудовлетворительными, потому что в противном случае этого специалиста могут переманить конкуренты, хотя можно было бы ожидать, что банки захотят избавиться от тех, чьи показатели работы оставляют желать лучшего. Но представители отрасли на это отвечают, что прибыль является низкой не из‑за недостаточно качественной работы данного человека, а из‑за событий, которые никто не может контролировать. Но ведь то же самое имело место и тогда, когда прибыли были высокими. Это один из многих примеров когнитивного диссонанса: представители финансового рынка могут предложить хорошо обоснованный аргумент, подкрепляющий их точку зрения, но при этом не видят всех возможных последствий6.

К тому же чаще всего разговоры об ответственности остаются, как складывается впечатление, лишь словами: в японском обществе главный исполнительный директор, ответственный за крах своей фирмы, в результате которого тысячи рабочих были уволены, может совершить харакири. В Великобритании руководители того же уровня в случаях, когда их фирмы терпят крах, подают в отставку. А в Соединенных Штатах, столкнувшись с подобными неприятностями, руководители сражаются за то, чтобы получить более высокий бонус.

На сегодняшних финансовых рынках почти каждый участник заявляет о своей невиновности. Все они утверждают, что всего лишь выполняли свою работу. Так оно все и было. Но их работа часто предусматривала эксплуатацию других или благоденствие за счет результатов такой эксплуатации7. Это было проявлением индивидуализма, но без индивидуальной ответственности. В конце концов, общество не сможет хорошо функционировать, если люди не будут брать на себя ответственность за последствия своих действий. И поэтому отговорка «Я просто делал свою работу» не может признаваться достаточно весомым оправданием.

Экстерналии и провалы рынка являются не исключениями, а правилом. Если это так, то их возникновение имеет далеко идущие последствия. И у индивидуальной, и у корпоративной ответственности есть свое содержание. Фирмы не должны ограничиваться лишь стремлением добиться максимального прироста своей рыночной стоимости. А людям, работающим в корпорациях, необходимо больше думать о том, что они делают и каково их воздействие на других.

Вы цените то, что вы оцениваете, и наоборот8

В обществе, столь ориентированном на показатели деятельности, как наше, мы стремимся все делать хорошо, но на то, что мы делаем, влияет то, что мы оцениваем. Если студентов тестируют на умение читать, преподаватели будут обучать их именно чтению и тратить меньше времени на формирование у них более широких познавательных навыков. То же самое можно сказать и о политиках, политологах и экономистах. Все они стремятся понять, благодаря чему достигаются более высокие показатели деятельности, вроде тех, которые измеряются (оцениваются) величиной ВВП. Но если ВВП — плохая мера общественного благосостояния, то из этого следует, что мы стремимся к достижению неправильной цели. Более того, то, что мы при этом делаем, с точки зрения наших истинных целей может быть контрпродуктивным.

Измерение ВВП в Соединенных Штатах не давало правильной картины того, что фактически происходило в стране до момента взрыва пузыря. Америка думала, что дела обстоят лучше, это было на самом деле, впрочем, такое же ошибочное мнение преобладало и в других странах. Ценовой пузырь привел к завышению стоимости инвестиций в сферу недвижимости и получению завышенных прибылей. Многие другие страны стремились подражать Америке. Экономисты проводили сложные исследования, чтобы определить, какая экономическая стратегия позволяет добиться большего успеха, но поскольку используемое ими мерило успеха было искаженным, то и получаемые по результатам исследований выводы часто оказывались ошибочными9.

Кризис показал, насколько сильно могут быть искажены рыночные цены; при этом надо учесть и то, что результаты нашей оценки деятельности участников рынка сами по себе являются сильно искаженными. Даже в отсутствие кризисных проявлений цены всех товаров искажены, поскольку мы относимся к нашей атмосфере (и зачастую к чистой воде) так, словно эти ресурсы являются бесплатными, хотя на самом деле они относятся к категории редких. Степень искажения цен у любого конкретного товара зависит от количества углерода, использованного при его производстве (а также при производстве всех его компонентов).

Приводимые некоторыми специалистами доводы о том, что мы стара емся добиться компромиссного варианта, учитывающего вопросы сохранения окружающей среды и экономического роста, в данном случае не приемлемы: если бы мы правильно измеряли выход продукции, никакого компромиссного варианта не было бы. При хорошо продуманной экологи ческой политике правильно измеряемый выход продукции был бы выше, а окружающая среда чище. Мы бы тогда поняли, что кажущиеся прибыли, полученные при производстве таких пожирателей топлива, как автомобиль Hummer (успех которого к тому же оказался непродолжительным), являются ложными: они достигаются за счет будущего благосостояния.

Наш экономический рост также основывался на заимствованиях у будущих поколений: мы живем не по средствам. Кроме того, наш рост достигался за счет истощения природных ресурсов и деградации окружающей среды, а это тоже своего рода заимствования у будущих поколений, причем осуществляемые в более циничной форме, так как в этом случае наши долги, по которым все равно придется расплачиваться, не являются внешне очевидными10. Из‑за наших нынешних действий будущие поколения становятся более бедными, но наш индикатор ВВП этого не отражает.

Есть и другие проблемы, связанные с нашей оценкой благосостояния. ВВП на душу населения (то есть в расчете на одного человека) измеряет то, сколько мы тратим на здравоохранение, но не результат этих трат, то есть не состояние нашего здоровья, которое отражается, например, в средней продолжительности жизни. В итоге, хотя наша система здравоохранения становится все более и более неэффективной, может сложиться впечатление, что ВВП растет, хотя состояние здоровья людей ухудшается. ВВП США на душу населения численно выше, чем у Франции или Великобритании, отчасти потому что наша система здравоохранения является менее эффективной. Мы тратим гораздо больше, чем эти страны, а на выходе получаем гораздо более низкие результаты, если говорить о здоровье людей.

В качестве последнего примера (их можно привести намного больше)11 наших вводящих в заблуждение стандартных измерений можно привести средний показатель ВВП на душу населения, который может расти даже тогда, когда не только большинство людей в нашем обществе чувствуют, что их материальное положение ухудшается, но оно и на самом деле становится хуже. Такое случается, когда общество становится все более неравным (что происходит в большинстве стран по всему миру). Увеличение размера Пирога вовсе не означает, что все или хотя бы большинство людей получат больший кусок. Как уже отмечалось в главе 1, в Соединенных Штатах к 2008 году средний доход домашнего хозяйства оказался, с поправкой на Инфляцию, примерно на 4% меньше, чем в 2000 году, хотя ВВП на душу населения (усредненный показатель) за эти годы увеличился на 10%12.

Целью социального производства является повышение благосостояния Членов общества, однако это всего лишь декларация. Наши стандартные измерения не позволяют получить точную оценку происходящего. Но существуют альтернативные варианты. Хотя ни одна мера не может учесть всей сложности того, что происходит в современном обществе, при использовании в этом качестве ВВП ошибки являются критическими. Нам Нужны показатели, отражающие материальное положение типичного человека (измерения медианного дохода намного более полезны, чем измерения среднего дохода), устойчивость (меры, которые учитывают, например, истощение ресурсов и ухудшение окружающей среды, а также увеличение задолженности), а также состояние сферы здравоохранения и образования. Разработчики программ развития из ООН предложили более всеобъемлющую меру, которая включает в себя оценку состояния образования и здравоохранения, а также доходов. При использовании этого подхода скандинавские страны показывают намного более высокие результаты, чем Соединенные Штаты, которые в этом случае занимают в общем рейтинге лишь тринадцатое место.

Но даже при применении более широких экономических показателей, учитывающих положение дел в здравоохранении и образовании, в них не включаются многие другие составляющие, которые влияют на наше ощущение собственного благополучия. Важность нашей взаимосвязи очень хорошо продемонстрировал Роберт Путнам. По его словам, в Америке чувство взаимосвязанности ослабевает, чему, возможно, способствует то, как мы организовали нашу экономику.

Королевство приверженцев буддизма Бутан, расположенное на склонах Восточных Гималаев, попыталось воспользоваться другим подходом. Они решили разработать такую меру измерения благосостояния своих жителей, как показатель валового национального счастья (gross national happiness, GNH). Состояние счастья лишь отчасти связано с материальными блага ми. Некоторые аспекты, вроде духовных ценностей, нельзя и, вероятно, не следует выражать в количественных показателях. Но есть другие составляющие, которые можно представить таким образом (например, социальные связи). Даже без их количественной оценки повышенное внимание к этим ценностям подчеркивает некоторые способы, на которые следует обратить внимание, если мы хотим осуществить переориентацию нашей экономики и нашего общества.

Безопасность и права

Одной из важных составляющих, определяющих степень благополучии общества, является достигнутый уровень безопасности. Для большинства американцев стандарты жизни и благополучия снизились значительнее, чем можно было бы предположить, судя по цифрам статистики национального дохода (по «медианному доходу домохозяйства»). Отчасти это связано с усилением тревожности. Они чувствуют себя менее уверенно и отношении своей работы, так как знают, что если они потеряют свое рабочее место, то одновременно лишатся и медицинской страховки. При увеличивающихся расходах на обучение они теряют уверенность и в том, что смогут дать своим детям то образование, которое позволит им осуществить свои мечты. А из‑за уменьшения накоплений на пенсионных счетах они чувствуют себя менее защищенными еще и потому, что не могут быть уверены в своей обеспеченной старости. Сегодня большинство американцев обеспокоены и тем, смогут ли они сохранить свои дома. Подушка безопасности на основе собственного капитала, которую составляла разница между стоимостью дома и величиной ипотечного кредита, сейчас исчезла. Примерно для 15 млн домов, что в масштабе всей страны составляет около трети всего залогового обеспечения по ипотечным кредитам, величина кредита превышает стоимость заложенного жилья15. За годы этой рецессии 2,4 млн человек потеряли свою медицинскую страховку из‑за утраты работы16.

Для этих американцев жизнь превратилась в существование на краю пропасти.

Достижение более высокой степени безопасности жизни может даже косвенно влиять на стимулирование экономического роста: чувство уверенности позволяет людям брать на себя более высокие риски, поскольку они знают, что если что‑то пойдет не так, как им хотелось бы, они смогут положиться на определенный уровень социальной защиты. Программы, обеспечивающие людям социальные гарантии при смене места работы, помогают лучше использовать один из важнейших наших ресурсов — человеческие таланты. У перечисленных видов социальной защиты есть и политический аспект: если работники чувствуют себя более уверенно, они не так настойчиво требуют введения протекционистских мер. Это, в свою очередь, способствует созданию более динамичного общества. А более динамичные экономика и общество, в котором обеспечивается соответствующая степень социальной защиты, могут более полно удовлетворять Потребности и работников, и потребителей.

Конечно, защита прав работников порой может оказываться чрезмерной: если при низкой производительности не принимаются дисциплинирующие меры, то такое положение дел слишком слабо стимулирует желание добиваться высоких результатов в работе. Но, опять же, ирония ситуации состоит в том, что мы больше обеспокоены моральной ответственностью и стимулами отдельных людей, чем поведением корпорации, что в значительной степени искажает ответные меры, принимаемые в ходе нынешнего кризиса. Такой подход мешал администрации Буша прореагировать Ни угрозу того, что миллионы американцев могут потерять свои дома или работу. Администрация не хотела, чтобы у кого‑то сложилось мнение, что Уна вознаграждает тех, кто безответственно залезал в долги. Она не хотела увеличивать размер пособия но безработице, потому что это может снизить стимулы, подталкивающие людей к поиску новой работы. Однако властям следовало бы меньше беспокоиться об этих проблемах и больше о порочных стимулах в виде недавно созданной сети финансовой безопасности для корпораций17.

Очень небедные американские корпорации также говорят о важности мер по обеспечению безопасности. Они подчеркивают необходимость обеспечения прав собственности и заявляют, что без этой обеспечивающей их безопасность меры они не будут заниматься инвестициями. Они, как и обычные американцы, «настороженно относятся к риску». В государственной политике, особенно проводимой правыми, большое внимание уделяется этой озабоченности по поводу безопасности в отношении прав владения имуществом. Но, что опять же заслуживает упоминания, многие представители органов власти в то же время утверждают, что сеть безопасности для частных лиц должна быть ослаблена, что нужно сократить выплаты по системе социального обеспечения и ослабить меры, направленные на сохранение рабочих мест для рядовых граждан. То есть налицо любопытное противоречие, которое приобретает особое значение в свете недавно проводившихся дискуссий о правах человека18.

На протяжении десятилетий после начала холодной войны Соединенные Штаты и Советский Союз были вовлечены в борьбу, которая велась вокруг прав человека. Основные экономические и политические права перечислены во Всеобщей декларации прав человека19. В ходе этих дебатов Соединенные Штаты желали говорить только о политических правах, а Советский Союз — только об экономических. Многие представители стран третьего мира, хотя и отмечали важность политических прав, более значимыми для себя считали экономические права. Что хорошего в наличии права голоса для человека, умирающего от голода? Представители этих стран сомневались, может ли человек, не имеющий достаточного образования, осознанно реализовать свое право голоса в том случае, когда от него потребуется высказать свое мнение по какому‑то сложному вопросу.

В конце концов в период правления администрации Буша Соединенные Штаты начали осознавать важность экономических прав, но это признан иг оказалось однобоким: эта администрация признала право на свободное перемещение капитала в страну и за ее пределы и выступила за либерализацию рынка капитала. Кроме этого, из других экономических прав повышенное внимание уделялось правам интеллектуальной собственности и правам собственности в целом. Но почему эти экономические права, права корпораций, стали приоритетными по сравнению с базовыми экономическими правами граждан, такими как право получения медицинского обслуживания, или право на жилье, или право на образование? К этой же важной категории относится и право на определенный минимальный уровень безопасности.

Таковы основные вопросы, с которыми сталкивается любое общество. Рамки этой небольшой книги не позволяют нам в полной мере обсудить все эти вопросы. Однако и без этого ясно, что перечисленные права не относятся к тем, которые изначально даны нам Богом. Они являются социальными конструкциями. Мы можем рассматривать их только как часть общественного договора, который регулирует нашу совместную жизнь как сообщества.

Досуг и устойчивость

Существуют и другие ценности, которые не учитываются стандартным показателем ВВП: в частности, мы ценим отдых, независимо от того, используем ли мы его для снятия напряжения, проведения времени с семьей, знакомства с достижениями культуры или занятий спортом. Отдых может быть особенно важен для тех миллионов людей, которые не получают немедленного удовлетворения от своей работы или это удовлетворение является ограниченным, то есть для тех, кто работает, чтобы жить, а не живет, чтобы работать.

Семьдесят пять лет назад Кейнс отметил тот факт, что человечество впервые в своей истории может освободиться от груза «экономических проблем»20. На протяжении всей человеческой истории большую часть своей энергии человек тратил на обеспечение себя пищей, жильем и одеждой. Однако достижения в области науки и техники привели к тому, что для удовлетворения всех этих основных потребностей человеку достаточно работать лишь несколько часов в неделю. Например, все продукты питания, необходимые гражданам США, производят менее 2% американских рабочих. Объем производимой ими продукции таков, что даже при нашем растущем избыточном потреблении и при появлении в стране все большего числа тучных людей всей производимой в стране еды оказывается не только достаточно, но и образуются ее излишки, благодаря которым мы являемся крупным экспортером пшеницы, кукурузы и соевых бобов. Кейнса интересовало, что мы будем делать с плодами этих достижений. Глядя на то, как представители правящего класса Англии проводили свое время, он имел все основания для беспокойства.

Кейнс не смог в полной мере предвидеть того, что произойдет, особенно н последней трети века. Америка и Европа, казалось бы, по–разному ответили на его вопрос. В отличие от прогнозов Кейнса, Америка в целом не получила больше свободного времени. Более того, количество рабочих часов в расчете на одну семью фактически даже увеличилось (приблизительно на 26% за последние 30 лет). Мы стали потребительским, материа- диетическим обществом: две машины в каждом гараже, по наушнику от iPod в каждом ухе и бесчисленное количество одежды в каждом шкафу. Мы покупаем и выбрасываем22.

Европа выбрала совсем другой курс. Пятинедельный отпуск здесь является нормой, и поэтому европейцы содрогаются, когда слышат, что продолжительность стандартного американского отпуска составляет всего 2 недели. При этом объем продукции, вырабатываемой за час, во Франции выше, чем в Соединенных Штатах, но у типичного француза меньшее количество рабочих часов в год, и поэтому у него более низкий доход.

Указанные различия не являются по своей природе генетическими. Они лишь отражают разные варианты эволюции нашего общества. Большинство французов не поменялись бы местами с большинством американцев, а большинство американцев не стали бы меняться местами с большинством французов. Эволюция и в Америке, и в Европе происходит без какого‑либо заранее составленного плана. Нам следует спросить себя, а этот ли курс нам следовало выбрать. Как ученые, изучающие общество, мы, конечно, можем попытаться объяснить, почему каждая страна выбрала именно тот курс, которым она сейчас следует.

Трудно сказать, какой образ жизни является более правильным. Но американский жизненный стиль неустойчив. В других странах он, возможно, в этом отношении более прочен. Если страны из тех, которые относятся к развивающимся, попытаются подражать жизни в Америке, планета будет обречена. У нее просто не хватит природных ресурсов для обеспечения всех потребностей человечества, а ускорение процесса глобального потепления в этом случае приведет к созданию невыносимых климатических условий. Америке придется вносить изменения в свою жизнь и делать это очень быстро.

Сообщества и доверие

Модель жесткого индивидуализма в сочетании с рыночным фундаментализмом изменила не только то, что люди думают о себе и о своих предпочтениях, но и то, как они связаны друг с другом. В мире жесткого индивидуализма потребность в организации сообщества снизилась, да и доверие перестало быть необходимостью. Поэтому правительство теперь выступает в качестве своего рода помехи: оно скорее является проблемой, чем решением. Но если экстерналии и сбои рынка случаются постоянно, значит, существует потребность в коллективных действиях, но добро воль пых соглашений, как правило, для этого не хватает (просто потому что нет механизма их реализации, нет способа, обеспечивавшего, чтобы люди вели себя должным образом)23. Но еще хуже то, что жесткий индивидуализм в сочетании с явно доминирующим материализмом привел к подрыву доверия. Даже в условиях рыночной экономики доверие является той смазкой, благодаря которой общество выполняет свои функции. Общество иногда может обойтись без доверия, прибегая, скажем, к правовому механизму реализации контрактов, но это далеко не лучший вариант. В условиях нынешнего кризиса банки потеряли наше доверие и перестали доверять друг другу. Историки экономики подчеркивают ту важную роль, которую доверие сыграло в развитии торговли и банковского дела. Условием, благодаря которому некоторые общины стали выступать в качестве мировых купцов и финансистов, являлось доверие их членов друг другу24. Важный урок нынешнего кризиса состоит в подтверждении того факта, что, несмотря на все изменения, произошедшие за несколько веков, наш сложный финансовый сектор по–прежнему базировался на доверии. Когда доверие стало ослабевать, наша финансовая система застыла в развитии. Но мы создали экономическую систему, которая фактически поощряет близорукое поведение, причем настолько недальновидное, что затраты, возникающие из‑за нарушения доверия, никогда не принимаются во внимание. (Такое близорукое поведение объясняет, как мы убедились, и другие сложные аспекты деятельности финансового сектора, и оно же стало причиной возникновения нежелания общества заниматься решением экологических проблем, которые сами просто так никуда не исчезнут.)

Финансовый кризис способствовал эрозии доверия и ускорению этого процесса. Мы считали доверие чем‑то само собой разумеющимся, но такое отношение привело к тому, что доверие стало ослабевать. Если в будущем мы не осуществим кардинальных изменений, то не сможем снова рассчитывать на доверие. Это коренным образом изменит наше отношение друг к другу и наши представления о себе и о других. Наше чувство общности продолжит размываться, что, в свою очередь, может способствовать снижению эффективности нашей экономики.

Олицетворением процесса разобщения является секьюритизация, а также связанные с нею злоупотребления. История о «дружественных» отношениях внутри тесного сообщества между банкиром и заемщиком, когда банкир лично знал человека, который пришел к нему за деньгами (и поэтому, если у заемщика действительно возникали проблемы с погашением, банкир знал, когда и как следует изменить условия выданного ранее кредита), возможно, выглядит как идиллия. Но была в ней и доля правды, состоящая в том, что те отношения основывались на доверии. При секьюритизации доверие не играет никакой роли; у кредитора и заемщика Нет никаких личных отношений. Процедура происходит анонимно, и вся необходимая информация о характеристиках ипотечного кредита приводится лишь в виде статистических данных. Те люди, чьи жизни рушатся из‑за этих сделок, представлены в этой статистике в виде обезличенных данных, и поэтому вопросы реструктуризации кредитов решаются в рамках закона, определяющего, что позволительно делать сервисному агенту, чтобы добиться максимальной ожидаемой доходности для владельцев ценных бумаг. Доверие теперь исчезло не только между заемщиком и кредитором, но и между другими, самыми разными сторонами сделок, например, держатель ценных бумаг не доверяет теперь сервисному агенту действовать в его интересах. Из‑за отсутствия доверия условия многих контрактов ограничивают возможности их реструктуризации25. От обилия правовых пут страдают и кредиторы, и заемщики. В выигрыше здесь оказываются лишь юристы.

Но даже когда реструктуризация возможна, по–прежнему действуют те же самые стимулы, которые позволили кредиторам воспользоваться слабым положением заемщиков. Если банкиры когда‑то и проявляли сострадание к другим, сегодняшняя ситуация этому не способствует: главное, что их теперь беспокоит, — это своевременность получения комиссионных. Почему же тогда мы не должны ожидать, что они снова прибегнут к тем приемам, которыми они научились владеть так мастерски, чтобы использовать обычных домовладельцев для увеличения своей прибыли. Складывается впечатление, что СМИ и правительство удивлялись, когда раз за разом скорость реструктуризации оказывалась медленной, а также тому факту, что слишком много реструктуризаций оказались невыгодны ми для заемщиков. Кредиторы готовы пойти на реструктуризацию, при которой лишь удлиняется период выплат по кредиту, в результате чего в краткосрочной перспективе увеличивается размер платежей (что весьма положительно сказывается на цифрах в итоговой строке годового отчета кредиторов); кредиторы знают, что многие заемщики будут осуществлять ежемесячные платежи, поскольку они не хотят потерять свои дома. При этом следует учесть и общее удрученное состояние заемщиков, в котором многие из них оказались после совершения плохих сделок.

Секьюритизация никуда не уйдет. Это реальность, характерная для современной экономики. К тому же косвенно, через предпринимаемые нами меры по спасению финансовой системы, мы субсидируем секьюритизацию. Все, что мы можем сделать в этом отношении, — это создать по крайней мере равные условия для всех и не поощрять участие в секьюритизации.

Разделенный дом

Этот кризис выявил трещины, имеющиеся в нашем обществе, которые возникли между Уолл–стрит и Мэйн–стрит, между Америкой богатых и остальной частью нашего общества. Я уже рассказывал, что хотя на протяжении последних трех десятилетий верхушка нашего общества процветала, доходы большинства американцев оставались неизменными или даже снижались. Последствия такой разницы пытались скрыть: тем, кто находил- ся внизу или даже в середине общественной пирамиды, говорили, что им следует продолжать потребление и делать это так, словно их доходы растут, их призывали жить не по средствам за счет заимствований, и надуваемый пузырь делал это возможным. Последствия возвращения к реалиям могут быть очевидными и тяжелыми: уровень жизни, возможно, снизится. Я подозреваю, что за интенсивно ведущимися дебатами по поводу величины бонусов, выплачиваемых банками своим руководителям, лежит именно это понимание возможного сценария развития событий.

Наша страна в целом живет не по средствам. Поэтому следует осуществить необходимые коррективы. При этом кому‑то придется заплатить по счетам, образовавшимся в результате оказания финансовой помощи банкам. Даже если эти счета будут распределены между гражданами страны Пропорционально, для большинства американцев последствия этого станут катастрофическими. В среднем доход домохозяйства в стране уже снизился по сравнению с 2000 годом примерно на 4%, и поэтому у нас нет выбора: если мы хотим сохранить хотя бы в какой‑то мере чувство справедливости, вся тяжесть корректировки должна лечь на тех представителей Верхушки общественной пирамиды, которые за последние три десятилетия Очень много выиграли благодаря созданному положению дел, и на финансовый сектор, действия которого так дорого обошлись остальной части общества.

Но проведение такой политики будет нелегким делом. Финансовый вектор не желает расплачиваться за совершенные им промахи. Моральное поведение и личная ответственность отчасти проявляются в том, чтобы признавать свою вину, когда в этом есть необходимость; любой человек может ошибиться, в том числе и банкиры. Но, как мы видели, они усердно стараются переложить свою вину на других, включая и тех, кто пострадал из‑за их действий.

Мы не одиноки в решении этой трудной задачи: серьезными корректировками в будущем предстоит заниматься многим странам. Финансовая система Великобритании еще более раздута, чем в Соединенных Штатах. Шотландский The Royal Bank до своего краха был крупнейшим банком в Европе и в 2008 году понес больше убытков, чем любой другой банк в мире. Как и в Соединенных Штатах, в Великобритании надулся пузырь недвижимости, который потом лопнул. Адаптация к новым реалиям может потребовать снижения потребления на целых 10%26.

Ситуация с видением перспектив

Американские правительства никогда специально не занимались структуризацией и реструктуризацией экономики, за исключением одного случая, когда экономику надо было перевести на военные рельсы, а потом снова вернуться к мирному варианту. После начала Второй мировой войны эта задача была решена очень эффективно. Но тот факт, что в других случаях государству не приходилось настолько серьезно заниматься формированием экономики, не означает, что государственная политика не формировала наше общество. Современные пригороды в стране появились в результате реализации программы строительства скоростных дорог и шоссе, выполненной во времена президентства Эйзенхауэра, несмотря на все ее недостатки, включая энергозатратность, выбросы вредных веществ и увеличение времени на поездки. Эта программа привела к уничтожению некоторых наших городов и появлению многих социальных проблем.

Как я уже отмечал в главе 7, нравится ли нам это или нет, но наше современное общество требует, чтобы правительство взяло на себя более важную роль: от установления правил и обеспечения их соблюдения до развития инфраструктуры, финансирования научных исследований, обеспечения образования, здравоохранения и разнообразных видов социальной защиты Многие из расходов этого рода являются долгосрочными, и многие из них приведут к долгосрочным последствиям (как это видно на примере про граммы дорожного строительства Эйзенхауэра). Если мы хотим, чтобы эти деньги были потрачены хорошо, следует сначала всесторонне продуман., что мы хотим получить и в каком направлении нам двигаться дальше.

В этой книге я знакомлю вас с рядом изменений, которые, взаимодействуя друг с другом, изменили природу рынка и нашего общества: из‑за чего мы ушли от более сбалансированного варианта, учитывавшего интересы и отдельного человека, и общества (в том числе и государства), от варианта, при котором экономические и неэкономические виды деятельности были лучше согласованы друг с другом, от более сбалансированных ролей рынка и государства и от отношений между людьми, которые взаимодействовали друг с другом на основе доверия, и пришли к отношениям, где посредником между сторонами выступает рынок, а механизмом реализации служит правовая система.

Мы также стали свидетелями все большей ориентации отдельных лиц, фирм и правительства на краткосрочный период. Как уже отмечалось, одной из причин, вызвавших недавние проблемы во многих отраслях американской экономики, в том числе и в финансовом секторе, является чрезмерное внимание к краткосрочным результатам (это один из аспектов капитализма менеджеров). Для достижения долгосрочных успехов необходимо мышление, ориентированное на длительный период, — видение перспектив; на сегодняшний день рынки структурированы таким образом, что поощряют участников действовать прямо наоборот, но мы мешаем органам власти исправить встречающиеся здесь сбои. Конечно, заявления о том, что правительству следует в первую очередь исходить из долгосрочных перспектив, совершенно обоснованы, но надо понимать, что действующие стимулы подталкивают политиков к тому, чтобы прежде всего заниматься ближайшими задачами, причем эти стимулы так же, если не более серьезны, как и стимулы корпоративных менеджеров.

Перспективное мышление означает наличие видения. Очень удачно сформулировал сущность этого вопроса Жиль Мишель, глава французского Strategic Investment Fund, который заявил: «Государство имеет право на видение. Мы считаем обоснованным мнение о том, что органы власти должны заботиться о природе и эволюции промышленной структуры нашей страны»27. Частично обоснование для такого подхода дает и экономическая теория, свидетельствующая о наличии экстерналий (мы снова возвращаемся к сквозной теме этой книги). Развитие новой отрасли или создание нового продукта может привести к побочным воздействиям, оказываемым на других, в частности к возникновению преимуществ, которые предприниматель может не видеть, или даже если и видит их, то не может сам ими воспользоваться.

В некотором смысле, когда правительство расходует так много, как в настоящее время, трудно управлять процессом, не имея видения, охватывающего как небольшие, так и крупные вопросы: например, будет ли страна больше ориентироваться на неэкономичные автомобили, пожирающие топливо, или на общественный транспорт, при выборе видов которого тоже могут быть свои предпочтения (воздушный, железнодорожный и т. д.); будет ли экономика уделять большее внимание научным исследованиям, инновациям и образованию или сфокусируется на производстве. Пакет стимулов, принятый в феврале 2009 года, является убедительным примером того, что может произойти, если не руководствоваться общим видением: страна строит новые дороги в то время, когда местные сообщества вынуждены увольнять учителей, а университетам приходится значительно сокращать свои бюджеты. Снижение налогов поощряет потребление, но правительству следовало бы в первую очередь поощрять инвестиции.

Политическая, экономическая и социальная коррупция в американском стиле

О многих из обсуждаемых здесь проблем давно известно, однако реагирование на них до сих пор остается медленным. Почему страна, где так много талантливых людей и которая сумела отправить человека на Луну, не может лучше решать свои проблемы здесь, на земле?

Президент Эйзенхауэр предупреждал об опасностях, возникающих при развитии военно–промышленного комплекса28.

Но за последние полвека этот комплекс стал еще более масштабным: в число групп с особыми интересами, которые формируют американскую экономическую и социальную политику, входят помимо прочего финансовый сектор, фармацевтический, нефтяной и угольный. Из‑за их политического влияния проведение в стране по–настоящему рациональной политики стало невозможным. В некоторых случаях при толковании сложных социально–экономических явлений лоббисты играют вполне объяснимую роль, хотя, конечно, с уклоном в сторону частных интересов. Но по многим ключевым вопросам за их действиями не стоит практически ничего другого, кроме откровенного желания получить деньги, о чем свидетельствует недавнее требование фармацевтической отрасли, состоящее в том, чтобы правительство, крупнейший покупатель лекарственных средств, не требовало снижения цен при закупках этой продукции. Но еще более отвратительные примеры такого поведения демонстрировал как до, так и во время кризиса финансовый сектор.

Америке будет трудно реализовать любое видение будущего до тех пор, пока она будет оставаться столь ослепленной взносами, получаемыми во время политических кампаний, и не обращать должного внимания па действия лоббистов, а также на сложившуюся систему переходов высших менеджеров из банковского сектора на ключевые посты в органах власти. Возможно, у нас получится через все это пройти, но с какими затратами для нас сегодняшних и какими расходами для будущих поколений мы решим эту задачу? Этот кризис следует считать сигналом к пробуждению: затраты могут быть большими, очень большими, такими огромными, которые не может себе позволить даже самая богатая страна мира.

Заключительные комментарии

Я пишу эту книгу в ситуации, когда пройдена половина пути. Ощущение свободного падения закончилось. Может быть, к тому времени, когда книга будет опубликована, примени кризиса вообще перестанут про являться. Может быть, экономика вернется к полной занятости, хотя это маловероятно.

Я утверждаю, что проблемы нашей страны и мира, с которыми мы все столкнулись, приведут не только к небольшой корректировке финансовой системы. Некоторые специалисты утверждали, что возникшие проблемы в нашей «сантехнике» являются незначительными. Но на самом деле наши «трубы» оказались «забиты». И мы снова вызываем тех же «сантехников», которые монтировали нашу «сантехническую систему», плохая работа которой породила хаос, и делаем это исходя, вероятно, из того, что только они знают, как все можно починить. Ничего страшного, если за монтаж системы они содрали с нас непомерную плату; ничего страшного, если нас заставят переплачивать и за ремонт. Мы должны быть благодарны им за то, что наша «сантехника» снова работает, спокойно платить по счетам и молиться, чтобы сейчас они сработали лучше, чем в прошлый раз.

Но дело в том, что проблема гораздо серьезнее, чем неполадки с «сантехникой»: неудачи, случающиеся в нашей финансовой системе, олицетворяют более масштабные сбои, происходящие во всей нашей экономической системе, и отражают более глубокие проблемы, возникшие во всем нашем обществе. Мы начали осуществлять акции спасения без четкого Представления о том, какую финансовую систему мы хотим получить в Итоге, и результат этих действий был предопределен, поскольку выбором Занимались те же политические силы, которые довели нас до нынешнего Хаотического состояния. Мы не изменили нашу политическую систему, и Поэтому нам, возможно, не стоит удивляться ничему из того, что сейчас происходит. И все же у нас была надежда, что перемены возможны. И не Только возможны, но и необходимы.

Этот кризис неизбежно приведет к изменениям. Возврата к прежнему Положению дел, к тому миру, который существовал до кризиса, уже не будет. Но пока остаются вопросы, ответы на которые еще не получены. Насколько глубокими и фундаментальными будут эти изменения? Будут ли ОНИ осуществлены в правильном направлении? Мы утратили способность Отделять зерна от плевел, а то, что происходило до сих пор, не предвещает Нам хорошего будущего.

В некоторых областях регулирующие правила будут улучшены. Так, почти наверняка финансовым структурам запретят пользоваться избыточно большим кредитным плечом. Но в других областях на тот момент, когда эта книга готовилась к печати, прогресс пока почти не заметен. Так, слишком большим для краха банкам разрешили продолжать совершать почти в прежнем объеме сделки с внебиржевыми деривативами, которые Так дорого обошлись налогоплательщикам, а руководители финансовых учреждений будут и впредь получать огромные бонусы. В каждой из этих сфер деятельности проведут какой‑то косметический ремонт, но это будет далеко не то, что нужно на самом деле. В других областях быстрыми темпами продолжит дерегулирование, каким бы шокирующим ни казался этот подход, если только этому не помешает справедливый гнев народа, хотя, по–видимому, основные формы защиты обычных инвесторов будут существенно ослаблены после появления закона Сарбейнса — Оксли, который после скандала с Enron и доткомовскими компаниями принял республиканский Конгресс США и который вступил в силу после подписания его президентом–республиканцем.

Мы изменили не только наши институты, поощряя повышенную концентрацию в сфере финансов, но и базовые правила капитализма. Мы объявили, что на некоторые институты, попавшие в привилегированную касту, дисциплинирующие меры либо вообще не распространяются, либо действуют в очень ограниченной степени. Мы создали эрзац–капитализм с неясными правилами, но с предсказуемыми последствиями: будущими кризисами; неоправданно высокими рисками, которые с легкостью при ни маются в расчете на последующее вмешательство государства (независимо от того, каким, согласно обещаниям, должен стать новый режим регулирования), а также более низкой эффективностью. Мы читали лекции о важности прозрачности в бизнесе, но при этом мы предоставили банкам более широкие возможности для манипуляций со своими бухгалтерскими документами. В ходе предыдущих кризисов наше беспокойство вызывали моральные опасности и негативные стимулы, возникающие при проведении спасательных акций, однако масштабы нынешнего кризиса продемонстрировали, что для таких опасений появился новый повод.

Правила игры изменились в глобальном масштабе. Политика, созданная на основе Вашингтонского консенсуса, и его базовая идеология рыночного фундаментализма перестали существовать. В прошлом возможно были проведение дискуссий о том, предоставляются ли равные условия разни тым и менее развитым странам, но теперь двух мнений по этому вопросу быть не может. Бедные страны просто не могут помочь своему бизнесу тик как это делают богатые государства, и это меняет риски, на которые они могут пойти в таких обстоятельствах. Они видели, насколько плохо ocvществляется управление рисками глобализации. Но ожидаемые реформы, призванные помочь в управлении процессами глобализации, пока еще еле–еле видны на горизонте, так как они очень далеки от реализации.

В последние годы возникло своего рода клише — специально подчеркивать, что китайские иероглифы, используемые для передачи пони IHM «кризис», можно истолкован» и как «опасность», и как «возможность.» С опасностью мы уже познакомились. Вопрос в том, сможем ли мы not пользоваться предоставившейся возможностью, чтобы восстановить баланс между рынком и государством, между индивидуализмом и сообществом, между человеком и природой, между средствами и целями? Теперь у нас есть возможность создать новую финансовую систему, которая будет отвечать потребностям общества; создать новую экономическую систему, которая будет способствовать появлению необходимого числа рабочих мест и обеспечивать достойной работой всех тех, кто хочет трудиться, такую систему, в которой разрыв между имущими и неимущими будет сужаться, а не возрастать, и, что важнее всего, создать новое общество, в котором каждый человек сможет реализовать свои стремления и жить, раскрывая свой потенциал, общество, которое будет формировать граждан, руководствующихся в своей жизни общими идеалами и ценностями, общество, в котором мы создадим культуру уважения к нашей планете, что, безусловно, окупится в долгосрочной перспективе. Все перечисленное относится к возможностям. Реальная опасность в настоящее время заключается в том, что мы можем их упустить.

Послесловие

За восемь месяцев, которые прошли с тех пор, как вышло первое издание книги «Крутое пике», события разворачивались во многом (к сожалению) именно так, как и ожидалось: рост остается слабым и даже анемичным, из‑за чего безработица сохраняется на прежнем высоком уровне; обращение взысканий на заложенную недвижимость продолжается в значительных масштабах, и хотя размеры выплат банковских бонусов и получаемой прибыли восстановились, этого нельзя сказать об объемах выдаваемых ими кредитов, хотя именно необходимость возобновления кредитной деятельности была основанием для оказания помощи банкам. Как и прогнозировалось, политические последствия последних неудач означают, что Конгресс вряд ли согласится утвердить выдачу второго пакета стимулов, хоти потребность в нем имеется.

Некоторые из рассматривавшихся в книге проблем (кризис в Европе и масштабы мошеннических и неэтичных приемов, применявшихся банками) оказались более серьезными, чем ожидалось, а некоторые (размер убытков из‑за помощи, оказанной банкам) — менее тяжелыми. Реформы в области регулирования финансового сектора проводятся более широко, чем я ожидал, за что мы должны в первую очередь поблагодарить Goldman Sachs: общественное возмущение, вызванное его поведением, оказалось более серьезным аргументом, чем деньги и уловки банковских лоббистом Тем не менее банки смогли в значительной мере ослабить предложенные правила, и потому нельзя сказать, что шансы возникновения в будущем очередного кризиса теперь являются незначительными: мы купили себе немного времени до наступления очередного кризиса и, возможно, снизили размер связанных с ним потерь для нашей экономики и нашей казны.

Основной новостью последних восьми месяцев является медленное уяснение правительственными чиновниками и экономистами той мрачной картины, которая ожидает нас в ближайшем будущем и о которой я предупреждал. Новыми нормами этого мрачного будущего станут более высокий уровень безработицы, замедление темпов роста и более низкие объемы услуг, предоставляемых государством в промышленно развитых странах. Вместо процветания мы получим недомогание в японском стиле, конца которому не будет видно. Но в Японии на протяжении «потерянного десятилетия», несмотря на низкие темпы роста, уровень безработицы оставался низким, а социальная сплоченность общества — высокой. В отношении Европы и Америки у некоторых экономистов совсем другое мнение: они говорят об устойчивом уровне безработицы в 7,5%, что намного выше тех 4,2%, которые радовали нас в 1990–х годах. Финансовый кризис действительно нанес нашей экономике долгосрочный ущерб, восстанавливать который мы будем в течение долгого времени1.

К тому же в мире грез, возникновению которого способствовали пузыри на рынке жилья и на фондовой бирже, жил не только частный сектор. Косвенно эти мечты разделяли и органы власти, получавшие от этих пузырей какие‑то фантомные доходы в виде налоговых поступлений. Когда разразился кризис, те, кто считал, что они действовали финансово разумно, например власти Испании, и имели до кризиса излишки, затем обнаружили, что столкнулись не только с временным циклическим дефицитом, но и со структурным2. Даже если экономики этих стран и вернутся к состоянию полной занятости, им, скорее всего, не удастся залатать дыру в бюджете. В таких странах, как Соединенные Штаты в период президентства Джорджа Буша–младшего и Греция под руководством премьер–министра Костаса Караманлиса, действовавших финансово безрассудно, дела обстояли еще более неприглядно. К 2009 году дефицит бюджета США вырос почти до 9,9% ВВП, в Греции — до 13,6%.

Возвращение этих показателей к нулевому уровню будет не просто вопросом ожидания восстановления, так как эти страны имели дефицит даже в те времена, когда их экономики работали в режиме практически полной занятости, и налоговые поступления росли за счет прибылей, создаваемых при помощи ценового пузыря, но и повлечет за собой существенное увеличение налогов и сокращение расходов. Но вот беда: из‑за трудностей восстановления глобальной экономики любое сокращение расходов и увеличение налогов неизбежно приведет к еще большему замедлению роста экономики, что, возможно, подтолкнет многие страны к повторному погружению и состояние рецессии.

Нсемотря па эти очевидные перспективы развития мировой экономики, крики об устранении дефицита в первую очередь раздаются с Уолл–стрит и с финансовых рынков. Именно они своим недальновидным поведением породили прошлый кризис, а теперь снова ведут себя так же близоруко, требуя проведения политики, которая в очередной раз приведет к тяжелым последствиям. Они требовали сокращения бюджета. Без этого, предупреждали они и рейтинговые агентства, процентные ставки будут расти, доступ к кредитам будет все более ограниченным, и у стран не останется иного выбора, кроме как все‑таки пойти на указанное сокращение. Но не успела Испания в мае этого года объявить о сокращении бюджета, как рейтинговые агентства и рынки тут же отреагировали на это заявлением, и, я считаю, вполне обоснованным, о том, что сокращение бюджета может привести к замедлению экономического роста. С замедлением роста налоговые поступления будут снижаться, расходы на социальные нужды (например, пособия по безработице) — возрастать, а размер бюджетного дефицита — сохраняться большим. Fitch, одно из трех ведущих рейтинговых агентств, понизило оценку задолженности Испании, но процентные ставки, по которым эта страна могла привлечь кредиты, продолжили расти. Очевидно, что страны обречены на катастрофу, если они сокращают расходы, а также в том случае, если они этого не делают. Единственный случай, когда финансовые рынки, казалось, занялись благотворительностью, имел место, когда деньги пошли непосредственно в их закрома, как это было во время Великой акции спасения.

Эти результаты вызывают особенное разочарование, потому что вы знаете, что в ходе кризиса, в самый его пик, был момент национального и международного единения, когда страны выступали совместно против грозящей им глобальной экономической катастрофы. Впервые Большая двадцатка объединила развитые и развивающиеся страны, чтобы совместно решить общие для всего мира проблемы. Был момент, когда весь мир разделял кейнсианские взгляды, а ошибочная концепция, согласно которой рынки, не имеющие ограничений и регулирования, являются стабильными и эффективными, была дискредитирована. Возникла надежда, что появится новый, более прочный капитализм и новый, более сбалансированный мировой экономический порядок, благодаря которому в конце концов можно будет добиться большей стабильности и решить давно назревшие проблемы, которые я подробно описываю в главе 7 (такие, как значительное и к тому же возрастающее неравенство между богатыми и бедными, необходимость адаптации нашей экономики к угрозе глобального потепления, освобождение мира от нефтяной зависимости, а также реструктуризация экономики в целях эффективной конкуренции с развивающимися странами Азии).

Однако надежда, появившаяся в первые месяцы кризиса, быстро ослабла. Вместо нее возникло отчаяние: путь к восстановлению окажется, возможно, даже более долгим, чем я предполагал, а социальная напряженность — еще более сильной. В то время, когда банковские служащие приносят домой семизначные бонусы, рядовые граждане сталкиваются не только с длительной безработицей, но и с тем, что сеть безопасности, предназначенная для оказания поддержки именно в таких случаях, не соответствует тем вызовам, которые породила Великая рецессия. Разногласия, как экономические, так и идеологические, как внутри страны, так и между государствами, могут стать еще более сильными. По мере того как экономический спад продолжается, усиливается необходимость в глобальных действиях, однако из‑за указанных разногласий Соединенным Штатам все труднее и труднее надлежащим образом реагировать на происходящее, а надежды на то, что будут осуществлены какие‑то согласованные глобальные действия, желательные для всего мира, становятся все более призрачными.

В этом послесловии к нынешнему изданию я делаю обзор основных событий, произошедших в политике и экономике после первой публикации «Крутого пике», и рассматриваю, как произошедшее укрепило или уточнило сделанные ранее выводы. Прошедшие события привели к появлению новых взглядов и вопросов, а также заставили вернуться к попыткам получения ответов на старые вопросы. Например, критики кейнсианской экономики заявляют, что она лишь откладывает судный день на более поздний срок. Но в этом послесловии я утверждаю, что, если мы не вернемся к основным принципам кейнсианской экономической теории, мир обречен на длительный спад.

Кризис отправил весь мир на неизведанную территорию, где неопределенности очень велики. Но есть одна вещь, в отношении которой мы можем быть относительно уверены: если промышленно развитые страны продолжат идти по пути, на который они сегодня вступили, то вероятность скорого и быстрого восстановления является незначительной; экономические и политические позиции Америки и Европы из‑за этого сильно ослабнут, и такой же слабой будет наша способность заниматься долгосрочными вопросами, от решения которых зависит наше будущее благополучие3.

Направление развития экономики

Вскоре после своего прихода к власти администрация Обамы начала активно выступать за восстановление экономики в надежде, что хорошие новости снова приведут американцев в торговые центры. Молодые зеленые ростки, которые чиновники увидели своим орлиным взором в марте 2009 года, в начале лета завяли, однако в конце года темпы роста снова возобновились, и поэтому Ларри Саммерс, председатель Национального экономического совета при президенте Обаме, получил повод объявить о том, что рецессия закончилась. Так оно и было, но далеко не для всех. Банки, которые создали кризис, с правительством, дававшим им деньги фактически под нулевой процент и позволившим им вернуться к высокорискованным спекулятивным операциям, уже получают хорошую прибыль, или по крайней мере она кажется такой. В других экономических сферах ситуация остается сложной, и нигде это не проявляется более четко, чем на рынке труда, где каждый месяц достигаются все новые рекорды по количеству американцев, оказавшихся безработными (или которые получат статус безработных, если не откажутся от поиска работы)4. Я ожидал подобных разочарований, так как не видел на горизонте ничего, что бы могло заменить пузырь на рынке жилья и тот рост совокупного спроса, который он обеспечивал. Объем производства в США был ограничен спросом. Крах на рынке жилья, вызванный надувшимся там пузырем, привел к окончанию потребительского бума. Эти реалии в сочетании с проблемами финансового сектора означали, что инвестиции были слабыми. Проблемы Америки влияют и на тех, кто покупал наши продукты за рубежом, поэтому наш экспорт тоже оставался слабым. Но, конечно, действия правительства не позволили событиям развиваться по еще более катастрофическому сценарию.

Рынок труда

К середине 2009 года стало ясно, что темпы сокращения числа рабочих мест, которые были отмечены в начале года (только в январе общее число рабочих мест сократилось на 750 тыс.), больше не будут сохраняться. Когда в первом квартале 2010 года волну сокращений, как показалось, развернуло наконец в противоположном направлении, в некоторых кругах возникло ликование. Тем не менее 150 тыс. рабочих мест, появившихся в том квартале, составляли менее половины того числа мест, которое, как правило, должно создаваться для новых участников, пополнявших ряды экономически активного населения, из чего следовало, что фактически дефицит рабочих мест продолжал расти. В статистических показателях, демонстрировавших, что уровень безработицы остается стабильным (значительно выше 9%), не было учтено значительное число «отчаявшихся работником», которые знали, что не смогут найти работу. За первый квартал того гола работу нашли лишь около 1 % безработных, да и то треть из найденных ими рабочих мест относилась к категории временных. Все большему и большему числу работников пришлось воспользоваться своими сбережениями или оказаться в очень тяжелой финансовой ситуации после прекращения выплаты пособия по безработице. Доля безработных, которые оставались без работы в течение шести и более месяцев, а таких сейчас почти половина, достигла уровней, не виданных с момента начала наблюдения этого статистического показателя, то есть с 1948 года5. По мере того как рецессия становилась все более продолжительной, принятие каждого решения о предоставлении более широкого пакета льгот оказывалось лишь временной полумерой, и каждый раз, когда те, кто занимался проблемой бедственного положения долгосрочных безработных, пытались добиться еще одного продления сроков выплат пособий, какой‑нибудь конгрессмен или кто‑то еще из влиятельных людей старался этому помешать. Это повторилось снова в июне 2010 года, поэтому, когда четвертого июля Конгресс сделал, как всегда, ежегодный перерыв в своей работе, так и не приняв решения о продлении выплат, положение более чем 3 млн безработных оказалось критическим: в конце июля они могли перестать получать пособия6. Кроме того, вполне вероятно, что начнет проявлять себя опыт предыдущих спадов: тем, кто долго оставался без работы, будет все труднее ее отыскать, а когда им это все‑таки удастся сделать, их зарплата будет гораздо ниже той, которую они получали в прошлом7.

Хотя данные, которые стали доступны в начале 2010 года, показали, что многие ожидали возобновления экономического роста во второй половине 2009 года, безосновательность таких ожиданий нашла свое отражение в отказе Национального бюро экономических исследований, группы независимых ученых, изучающих временные сроки рецессий, заявить, что нынешняя рецессия закончилась. Более того, по их словам, продолжение рецессии возможно в середине 2010 года. При наличии реальной опасности того, что экономика может быстро сползти в новый кризис, было бы неправильно классифицировать это последующее сползание как отдельную рецессию; на самом деле этот процесс следовало бы рассматривать как продолжение Великой рецессии 2008 года.

Ипотечный кризис

Кроме продолжающейся слабости на рынке труда имелось также множество других причин для беспокойства по поводу того, куда движется экономика. Одной из них была сохраняющаяся проблема на рынке жилья: рынок жилья, возможно, и «стабилизировался», но на уровне цен, которые по–прежнему были на 30% ниже пиковых, и это средние данные; во многих регионах страны цены упали на 50% и даже больше. У четверти всех ипотечных кредитов разность между стоимостью обеспечения и кредитной задолженностью оставалась отрицательной, и поэтому, по прогнозам, ожидалось, что в 2010 году сноп дома потеряют от 2,5 до 3,5 млн американцев, то есть больше, чем за каждый из двух предыдущих лет. Чтобы представить такое положение дел в определенной перспективе и показать, насколько плохим оно на самом деле являлось, надо отметить, что количество домов, занимаемых одной семьей, на начало мая 2010 года снизилось более чем на треть по сравнению с маем 2005 года и составило менее половины от уровня, достигнутого за пятнадцать лет до этого, в мае 1995 года8.

Как я и предсказывал, инициативы администрации, связанные с ипотекой, были просто неадекватными. Другие программы по оказанию помощи рынку жилья напоминали попытки на короткое время остановить кровь при помощи бактерицидного лейкопластыря. Когда некоторые из мер (например, налоговые льготы для лиц, впервые покупающих дома), которые помогли сохранить этот рынок на плаву, в середине 2010 года перестали действовать, этот рынок, как показалось, рухнул еще глубже. Когда ипотечные кредиты «реструктуризировали», чтобы снизить размер ежемесячных платежей и сделать их более подъемными для заемщиков, это привело к тому, что в итоге общая сумма денег, которая должна быть выплачена по кредиту, часто становилась более высокой, особенно в тех случаях, когда банки сопровождали изменение условий оплатой дополнительных операционных издержек.

Что еще более важно, хотя инициативы администрации помогли небольшому числу американцев, которым удалось сохранить работу и жилье, но они не могли осуществлять выплаты по своим ипотечным кредитам, мало что было сделано для тех заемщиков, у которых разность между стоимостью залогового обеспечения и суммой кредитной задолженности оказалась отрицательной. Учитывая, что разрыв между общей суммой долга и стоимостью заложенной недвижимости оценивался в 700—900 млрд долл., становится понятно, почему банки не торопятся списывать убытки по ипотеке: они не хотели, чтобы эти потери были отражены в их балансовом отчете. Но без реально проведенной реструктуризации ипотечных кредитов было трудно поверить, что в ближайшее время американская экономики может вернуться к нормальному состоянию. Обремененные такими огромными долгами, американцы вряд ли будут потреблять так же активно, как они это делали в прошлом, когда норма сбережений (у домохозяйств) была нулевой, а если учесть слабость рынка труда, нежелание потреблять становилось еще более сильным. Однако те, кто искал признаки скорейшею выздоровления, все еще не теряли надежды. Они тщательно анализировали данные и искали доказательства «возвращения потребителей». Конечно, после того как вслед за крахом Lehman Brothers потребление резко сократилось в течение нескольких месяцев, следовало ожидать краткосрочною всплеска расходов (так же, как в том случае, когда чрезмерное истощение запасов предприятий привело к их последующему пополнению). Но наде жда на то, что этот всплеск будет устойчивым, была слабой. Более того, как я подчеркиваю в этой книге, любой возврат к докризисной расточительности должен становиться поводом для беспокойства, а не для радости: такое потребление не будет и не может быть устойчивым, а любое основанное на нем восстановление не будет долговечным.

Коллапс на рынке коммерческой недвижимости

Еще одна проблема возникла в секторе коммерческой недвижимости, где цены упали так же сильно (а в некоторых местах даже сильнее), как и на рынке жилой недвижимости. Домовладельцы познакомились с рисками «шаровых платежей» по ипотеке, которые должны быть полностью погашены, скажем, через пять или десять лет и, как правило, через получение нового ипотечного кредита. Большая часть объектов коммерческой недвижимости финансируется именно таким образом, когда ипотечные кредиты рефинансируются (через продление) каждые пять–десять лет. Это означает, что погашение ипотечных кредитов, полученных на пике раздувшегося пузыря, придется перенести на следующие годы. В феврале 2010 года Комитет по надзору, созданный Конгрессом, подсчитал, что только в 2011— 2014 годах потребуется осуществить рефинансирование коммерческой недвижимости на общую сумму в 1,4 трлн долл. и что почти у половины таких кредитов разность между стоимостью залогового обеспечения и кредитной задолженностью является отрицательной9. О масштабах проблем, с которыми столкнулся рынок коммерческой недвижимости, можно судить по произошедшему в январе 2010 года в Нью–Йорке многомиллиардному банкротству компании, которая занималась проектом застройки Stuyvesant Town и Peter Cooper Village, двух районов в Манхэттене, где предполагалось построить 11 тыс. апартаментов.

Такие переносы выплат на будущее являются особенно проблематичными из‑за того, что помимо большого разрыва между тем, что заемщики должны, и стоимостью их заложенного имущества следует учитывать еще три фактора. Как правило, банки стараются следовать стратегии «закрой глаза и продлевай»: закрывать глаза на нарушения и продлевать перенос погашения кредитов, а затем молиться о том, чтобы за это время цены на рынке восстановились и они могли покрыть убытки. Но органы надзора за банковской деятельностью, которые справедливо критиковали за то, что в преддверии кризиса они не справились со своей работой, на этот раз занимают жесткую позицию10.

Более того, большая часть кредитов была секьюритизирована, и первые кредиторы, возможно, хотят получить свои деньги прямо сейчас, а не подвергать себя риску и оставаться в связанном положении еще пять лет.

Кроме того, в этой книге я уже отмечал существование правовых конфликтов между держателями первых и вторых закладных по ипотечным кредитам11.

Но все это похоже на детскую игру по сравнению с проблемами на рынке коммерческой недвижимости, где инструменты могут быть гораздо более сложными12 и чаще возникают конфликты интересов.

Коллапс на рынке недвижимости является, очевидно, болезненным для тех, кто вложил в него много своих денег: для большинства американцев их дом является самым важным активом. Но этот крах также ослабляет и экономику в целом: семьи, которые видят, как резко теряет в стоимости их главное достояние, не будут торопиться тратить свои деньги, поскольку им необходимо восстановить свои гнезда, а также накапливать деньги на старость или оплачивать образование своих детей. Семьям и компаниям, которые занимали деньги под залог своих домов, стало намного труднее это делать, что будет являться ограничивающим фактором для роста объемов потребления и инвестиций. В годы, предшествующие кризису, на строительство объектов недвижимости приходилось от 30 до 40% общего объема инвестиций, но при таких низких ценах дешевле купить старую недвижимость, чем строить новое; избыточное строительство в прошлом привело, например, к тому, что доля жилищного строительства (в процентах от ВВП) снизилась до самого низкого уровня со времен Второй мировой войны (когда у страны, очевидно, были другие приоритеты). Потребуются годы и годы, прежде чем строительная отрасль вернется на докризисные уровни13.

Банковский кризис

Прорыв пузыря на рынке жилья привел еще к одному последствию: когда выяснилось, как много американцев не могут или не хотят погашать свои кредиты, банки стали в массовом порядке объявлять о дефолтах, что привело к ослаблению кредитного рынка. Эта спираль породила финансовый кризис, но, к сожалению, повышенное внимание именно к банковскому кризису отвлекает нас от более широких и базовых экономических проблем. А неудачные, к сожалению, ответные действия и администрации Буша, и администрации Обамы привели к тому, что даже эта проблема не была решена.

Президент Обама дал четко понять, что экономика не восстановится, пока не возобновится кредитование. Все обоснования необходимости оказания банковскому сектору масштабной помощи строилось именно на этом. Но, как я уже объяснял в этой книге, то, как администрации Обамы и Буша действовали в ходе банковского кризиса, ни в коей мере не способствовало началу восстановления кредитования. Конечно, этого восстановления и не случилось. Более того, в тот период, когда эта книга готовилась к печати, объемы кредитования в стране продолжали сокращаться. А ведь непогашенных кредитов сейчас значительно меньше, чем было до кризиса. В мае 2010 года объемы кредитования бизнеса в номинальных параметрах были почти на 20% ниже, чем пять лет назад14. Малые и средние фирмы, которые полагаются на банковские кредиты, в настоящее время сталкиваются с более жесткими требованиями для их получения. Банки могут занять у ФРС по ставке, близкой к нулю, а вот представители других отраслей экономики, тех, в которых создаются рабочие места, должны брать кредиты под высокие процентные ставки и платить по ним тем самым банкам, действия которых привели к кризису. Более того, получить кредит даже на жестких условиях могут сейчас далеко не все. Для крупных банков такое положение дел является золотым дном. А вот для остальной части страны это кошмар.

Как я уже отмечал, правительство сосредоточило основные усилия на спасении слишком больших для краха банков, предоставив более мелким банкам возможность пойти ко дну. А ведь именно такие мелкие банки являются основными звеньями в цепи кредитования малых и средних предприятий, где в свою очередь создается основное количество рабочих мест. Число банков, которые, как ожидается, обанкротятся в 2010 году, составит более 140 — именно столько банков прекратили свою деятельность в 2009 году. Между тем у FDlC (системы банковского страхования) закончились деньги, и она была вынуждена обратиться за поддержкой в Министерство финансов15.

Однако банки–банкроты представляют собой лишь верхушку айсберга. На каждый банк, который идет на дно, есть несколько других, которые находятся на грани краха. Эти банки обычно ограничивают кредитование. В наши дни уловкам с бухгалтерской отчетностью, за счет которых плохие ипотечные кредиты превращаются в хорошие, уже никто не верит. Поэтому такие банки и их руководители хорошо знают, что они находятся в опасности.

С проблемами при предоставлении кредитов сталкиваются даже финансово устойчивые банки. Большинство небольших фирм занимают деньги под залог (в качестве обеспечения они используют свои активы, чтобы гарантировать банку возврат кредита); залогом, как правило, выступает недвижимое имущество, но когда цены на недвижимость рухнули, размер сумм, которые компании могли занять на прежних условиях, соответственно сократился. Это означает, что небольшие компании не только не могут расширять свой бизнес но и порой вынуждены его сокращать. В ближайшее время эта проблема вряд ли будет решена.

Экспорт как спасение для Америки

В своем послании «О положении страны», сделанном 27 января 2010 года, президент Обама сделал акцент на одном из возможных источников совокупного спроса, при помощи которого можно поддержать восстановление в стране, — на экспорте. Концепция восстановления с опорой на экспорт исходила из трех допущений: слабого доллара, благодаря чему американские товары становятся конкурентоспособными; силы Европы и Канады, наших основных торговых партнеров; а также производства Соединенными Штатами того, что хотят получать другие. Каждое из этих допущений вызвало некоторые сомнения. Отметим, что даже в течение первых четырех месяцев 2010 года, когда доллар был слабым, долларовая стоимость экспортируемых товаров с поправкой на инфляцию все еще была примерно на 5% ниже уровня двухлетней давности16.

Деиндустриализация, происходящая в Соединенных Штатах, кстати, отчасти вызванная той же идеологией, которая привела к ослаблению государственного регулирования, означает, что мы можем предложить на рынке меньше товаров на продажу, чем другие хотят купить. А ограничения на экспорт высокотехнологичных товаров в Китай привели к созданию барьеров на растущем рынке, где мы могли бы заниматься продажами более активно и масштабно. Одновременно реализации наших сильных качеств в сферах туризма и образования препятствуют обременительные визовые ограничения.

Кроме того, динамика экономического роста наших торговых партнеров по–прежнему остается слабой. А кризис в Европе привел к устранению еще одного преимущества Америки — низкого обменного курса. Прогнозы относительно того, как далее будут развиваться события на этом направлении, выглядят неутешительно. Реакция Европы на свой кризис может привести к еще большему ослаблению экономического роста.

Снижение стоимости евро

Во время Великой депрессии страны стремились восстановить свою экономику до здорового состояния при помощи политики «разорения со седа». Установление высоких таможенных пошлин осуществлялось с целью изменения ограниченного объема спроса: люди переключались с покупок иностранных товаров на отечественную продукцию, а это, в свою очередь, должно было привести к снижению уровня безработицы. Еще одним популярным методом были конкурентные девальвации: снижение обменного курса относительно валют своих конкурентов означало, что собственные товары становились более дешевыми, а товары конкурентов — более дорогими. Но ни один из этих приемов на практике не работал, так как торговые партнеры, естественно, отвечали тем же. Они также вводили таможенные тарифы, также снижали стоимость своей валюты по отношению к золоту, и поэтому относительная цена (скажем, американского доллара в фунтах стерлингов) на самом деле не менялась.

Вероятно, Америка пыталась прибегнуть к подобной стратегии и в ответ на Великую рецессию, на этот раз не через политику протекционизма (хотя, как я отметил в главе 8, в числе положений стимулирующего плана имелся пункт «Покупай американское»), а через конкурентные девальвации. Хотя министр финансов будет и впредь в своих речах заявлять о преимуществах сильного доллара, но устойчиво низкие процентные ставки и растущий дефицит бюджета, если и не направлены на ослабление доллара, все равно в конечном счете оказывают соответствующее влияние.

Сегодня валютный рынок напоминает конкурс «кто страшнее». Главное сейчас не то, у какой страны лучшие экономические перспективы, а то, у кого они наименее плохие. На рынке наблюдается высокая волатильность. Усилия участников сосредотачиваются то на одном, то на другом направлении. Великая рецессия породила новые неопределенности и открыла рынку новые возможности для демонстрации своей капризности и отсутствия прозорливости.

Проблемы, возникшие в Греции, как и кажущиеся возможности, которые происходящие в этой стране события предоставили спекулянтам, переключили все внимание с проблем Америки на трудности, испытываемые Европой. На этих европейских проблемах я остановлюсь более подробно ниже. Сейчас же отметим лишь один простой момент. Когда рынки сосредоточили свое внимание на проблемах Европы, курс евро опустился с уровня в 1,6 долл. за 1 евро в августе 2009 года до 1,2 долл. за 1 евро в июне 2010 года. Последствия этого для американского экспорта и конкурентоспособности США должно быть ясны: при падении стоимости евро на 25% европейские товары «вдруг» стали намного более дешевыми. Американские фирмы не смогли на это ответить, по крайней мере в краткосрочной перспективе, повышением эффективности и сокращением зарплат. В наиболее конкурентоспособных отраслях подтолкнуть компании к банкротству легко может даже небольшое снижение цен. Единственная надежда, позволяющая американским фирмам успешно конкурировать с европейскими компаниями, — резкое изменение взглядов на финансовых рынках. Дефицит Америки, в 2009 году составлявший 9,9% ВВП, был значительно выше, чем в еврозоне17, 18. Свои где этот показатель составлял лишь 6,3%проблемы, связанные с финансами, есть и у штатов, и у местных администраций; например, по всей стране имеются скрытые крупные прорехи в бюджетах государственных и местных пенсионных фондов. Может быть, через несколько месяцев, когда финансовые рынки увидят в действии вашингтонский тупик, в который страну завели власти, или по мере того как Соединенные Штаты продолжат осуществлять бессмысленное сокращение дефицита, что приведет к ослаблению экономики, эти рынки наконец‑то проснутся и отреагируют на эти пока еще не до конца сформировавшиеся проблемы. Тогда доллар начнет ослабевать, а экспорт возрастать.

Сегодня, кажется, всем стало ясно, что будущее экспорта страны, а если говорить более широко, и ее экономики не базировалось на мудро действующих и дальновидных рынках, которые, как оказалось, вовсе не работали по своим таинственным законам на то, чтобы помочь сложной системе спокойно и стабильно двигаться в сторону все более полного процветания. Напротив, мы увидели, что наше будущее процветание, оказывается, зависит от того, какими будут фантазии близоруких и нестабильных рынков, пытающихся обыграть друг друга и повлиять на политический процесс. Это похоже на игру, в которой есть лишь горстка победителей — тех, кто составил и зафиксировал ее правила.

Региональные и местные расходы

Когда частный сектор становится настолько слаб, как мы это наблюдаем, оказывать поддержку экономике может только государство. Но, к сожалению, проблемы штатов и местных администраций, как я и опасался, оказались действительно тяжелыми: ошибка, связанная с тем, что в первом законе о стимулировании экономики не была предусмотрена дополнительная поддержка штатов, стала очевидной, когда штаты уволили учителей и некоторых других служащих. К началу 2010 года 88% местных администраций сообщили, что их проблемы в 2009 году были еще более тяжелыми, чем годом раньше19, что имеет вполне логичное объяснение: многие из них за висят от налогов на недвижимость, стоимость который подвергается перс оценке. Это означает, что все большее число местных администраций сталкивается с сокращением налоговой базы. Налоговые доходы в процентах от ВВП продолжают снижаться. Введенные стимулы в какой‑то мере помогли заполнить образовавшиеся разрывы в бюджетах, но эта помощь подходит к концу. Штаты и местные администрации стараются найти способы, чтобы свести концы с концами, и используют для этого либо сокращение расходов, либо повышение налогов. Но любой из этих вариантов приведет к сокращению совокупною спроса, то есть далее им придется действовать в условиях отрицательного стимула.

Итоговые обобщенные результаты: форма восстановления

В начале кризиса было много дискуссий о том, в какой форме будет происходить восстановление. Некоторые надеялись, что это будет быстрый отскок к прошлому, то есть восстановление будет V–образным. Но теперь об этом варианте никто больше не вспоминает: при уровне безработицы, спустя почти три года с начала экономического спада по–прежнему высоком, эта концепция представляется чистой фантазией. Сейчас людей интересуют другие вопросы. Насколько долгим будет период возвращения к нормальному состоянию и не приведет ли новое нормальное состояние к стабильно высокому уровню безработицы?

Растоптанные мечты

Администрация Обамы надеялась, что проблемы, стоявшие перед финансовым сектором, будут носить краткосрочный характер, что выделение денег банковскому сектору позволит быстро восстановить его здоровье (а когда он вернется к уровню рентабельности, начнет расти и остальная часть экономики), а также рассчитывала на то, что в течение тяжелого периода в качестве резервного источника совокупного спроса будет выступать правительство, а потом чем успешнее будет восстанавливаться частный сектор, тем более слабой будет государственная поддержка. Стимулы были лишь краткосрочным лекарственным средством и разрабатывались исходя именно из такого предназначения. Но этот вариант был авантюрным: я опасался того, что, подготовив запрос в Конгресс о предоставлении стимулирующего пакета, который был бы меньше по объему и рассчитан на более короткий срок, чем требуется, администрация не устранит остающийся риск того, что восстановление окажется слабым, а стимулы не будут восприняты с необходимой степенью доверия. (Однако этот пакет на самом деле сработал, и, если бы не стимулы, уровень безработицы, возможно, достиг бы 12%, а не остановился на десяти.) Следствием восприятия того, что стимулирующие меры не решили поставленных перед ними задач, стали довольно мрачные перспективы выделения второго пакета стимулов, что особенно и роя пилось, когда стали более очевидными размеры бюджетного дефицита И долга. Высказываемые опасения сбылись.

Как правило, если уровень безработицы достигает даже 8%, возникает потребность во вмешательстве правительства. Однако теперь, когда уровень безработицы превысил незаметно никаких других признаков государственного вмешательства, кроме небольшой (на 15 млрд долл.) программы, направленной на создание рабочих мест, которая в марте после ее подписания президентом Обамой стала законом, но она вряд ли заметно повлияет на уровень безработицы в стране20. Прекращение действия стимулов приведет к ослаблению совокупного спроса и замедлению экономического роста.

Во сколько нам обошлись неправомерные действия банков

Министерство финансов пыталось убедить американцев, что его щедрое отношение к банкам не будет дорого стоить экономике. Оно заявляло, что получит назад большую часть предоставленных банкам денег. Но слабый учет затрат еще больше укрепил некоторых специалистов во мнении о том, что Министерство финансов находилось в кармане у финансового сектора, чьи мошеннические приемы ведения бухгалтерского учета во многом способствовали созданию кризиса21. Эта точка зрения была подкреплена той позицией, которую заняло Министерство финансов в отношении финансового регулирования, о чем я расскажу дальше более подробно. Оно неоднократно заявляло о необходимости усиления регулирования, но проявляло нерешительность, когда дело доходило до решения важных вопросов, и часто при их рассмотрении принимало сторону банков. После публикации первого издания этой книги Министерство финансов наконец‑то решило поддержать введение определенных ограничений на деятельность торговых банков (правило Волкера), но потом отложило принятие этого решения на год под предлогом того, что этот вопрос нужно изучить более глубоко, словно того времени, что прошло с начала кризиса, не хватило чиновникам министерства для того, чтобы в полной мере разобраться в сущности этого вопроса. Когда сенатор Бланш Линкольн из Арканзаса, которая борется за свое политическое выживание, способствовала принятию Сенатом положения об ограничении деятельности банков при выполнении ими операций с высокорискованными деривативами, администрация и Федеральная резервная система в кулуарах, а иногда и открыто выступали против нее.

Ничто не символизирует недостатки акций спасения и неоднозначной роли ФРС и администрации при их проведении более наглядно, чем 180 млрд долл. помощи, предоставленной AIG. Чем больше подробностей о спасении AIG становится известными, тем яснее становится ответ на вопрос о том, почему администрация и ФРС пытались сохранить в секрете информацию, относящуюся к проведению этой акции. Оказалось, что самым крупным бенефициарием акции, направленной на спасение AIG оказалась Goldman Sachs (единственным главным исполнительным директором с Уолл–стрит, который присутствовал во время заключительного об суждения судьбы AIG, был глава Goldman Sachs)22. Каждый раз, когда Федеральная резервная система и Министерство финансов пытались найти аргументы, оправдывающие их действия в тот период, они вызывали лишь все большие подозрения. В этой книге я уже отмечал, что при закрытии позиций банков в рискованных деривативах им было выплачено 100 центов на доллар: это напоминает ситуацию, когда страховая компания, отменив действие полиса страхования от огня, все же выплатила страховую сумму после того, как дом действительно сгорел. ФРС и Министерство финансов заявляли, что у них не было выбора, и утверждали, что французский закон требует, чтобы французским банкам выплачивалось по 100 центов на доллар, и поэтому, мол, они не могут относиться к Goldman Sachs хуже, чем к французским банкам. Но подобные аргументы очень сомнительны: французские банки урегулировали свои отношения с частными лицами, потратив на это гораздо меньшие средства. Были ли наши государственные должностные лица введены в заблуждение попыткой банков содрать как можно больше денег с нашего правительства? Оказалось ли правительство настолько доверчивым? Или же они хотели, чтобы их обманули? Или они думали, что нас можно так легко одурачить? Эти вопросы и сегодня остаются без ответа.

Двусмысленность позиции по отношению к AIG (и к банковской сфере в целом) красиво иллюстрируется текущим судебным процессом между AIG и Внутренней налоговой службой США (IRS). Сумма исковых требований составляет сотни миллионов долларов23. Фактически эта тяжба идет между Министерством финансов США (как владельцем AIG) и Министерством финансов (как куратором IRS). Несомненно, что выигравшей стороной в этом деле окажутся принимающие в нем участие юристы. AIG утверждает, что их сложная афера с налогами на прибыль (в которой, возможно, использовались те самые сложные финансовые продукты, которые в конечном итоге доказали свою несостоятельность, хотя и позволили успешно обмануть регулирующие органы, инвесторов и сборщиков налогов) с юридической точки зрения была безупречной24. Если AIG выйдет победителем из этой тяжбы, то деньги из одного кармана Министерства финансов перейдут в другой его карман. После этого министр финансов Тим Гайтнер, несомненно, сможет утверждать, что в ходе проведения массовых акций спасения правительство потеряло меньшую сумму денег. Но стоимость пою жеста, скорее относящегося к сфере паблик рилейшнз, огромна и не ограничивается размером оплаты услуг юристов, участвующих в этом судебном деле. Хотя и эти расходы продолжают расти с обеих сторон (по сути, все они оплачиваются налогоплательщиками США). Если же победу в лом деле одержит Al(i, в американской налоговой системе появится настолько большая лазейка, что через нее будет уходить значительная доля всех корпоративных налогов на прибыль. Зачем кому‑то, не говоря уже о министре финансов, который якобы обеспокоен бюджетным дефицитом, желать появления такой лазейки?

При проведении акций спасения и администрация Буша, и администрация Обамы не хотели вмешиваться в деятельность финансовых институтов, даже в тех случаях, когда в ходе управления компаниями была продемонстрирована некомпетентность и когда они не только брали на себя чрезмерные риски, но и прибегали к злоупотреблениям при кредитовании и искажали результаты бухгалтерского учета. Когда правительство становится хотя бы совладельцем частной фирмы, оно должно выступать за корпоративную социальную ответственность, что означает по крайней мере отказ от попыток обойти законы как при уплате налогов, так и при взаимодействии с клиентами.

Если Министерство финансов США, будучи владельцем АIG, победит, это будет означать, конечно, что АIG сможет «списать» крупную сумму денег, полученных в ходе акции спасения. Но это едва ли станет оправданием для Министерства финансов США, выступившего в данном случае в защиту «серых» налоговых схем, к которым прибегла фирма, в настоящее время принадлежащая американскому народу. Даже если все деньги были бы погашены, счета Министерства финансов не следует рассматривать как чистые. Наиболее важная составляющая, которая оказалась неучтенной на этих счетах, — это кризисные расходы, понесенные всей экономикой: триллионы долларов разницы между производственным потенциалом экономики и ее фактическим объемом производства, то есть те потери, которые оплачивают рабочие, владельцы жилья и пенсионеры. Оказались не учтены Министерством финансов и долгосрочные затраты налогоплательщиков: государственный долг, вероятно, окажется на несколько триллионов долларов больше, чем он был бы без кризиса. Большая часть возросшей задолженности (и в Соединенных Штатах, и в Европе) возникла не в результате реализации стимулирующих мер и даже не из‑за проведения акций спасения банков. В основном рост задолженности был обусловлен действием «автоматических стабилизаторов» — снижением налоговых поступлений при ослаблении экономики и одновременном росте расходов, связанных с увеличением безработицы и выполнением социальных про грамм25.

Действительно, если бы этих автоматических стабилизаторов не было, наша экономика рисковала перейти в состояние депрессии.

Но огромный рост бюджетного дефицита и государственного долга, независимо от того, возникают они в результате действия автоматических стабилизаторов или программ стимулирования экономики, будет оказывать давление на все виды государственных расходов, в том числе на социальные программы для бедных слоев населения, пенсионные программы, реализуемые в рамках социального обеспечения для среднего класса, а также инвестиции в технологии и образование, которые имеют важное значение для долгосрочного экономического роста страны. Сокращение государственных инвестиций приведет к ослаблению темпов будущего роста и эффектам, действие которых будет ощущаться в течение нескольких лет.

Учет, осуществляемый администрацией Обамы, был неправильным и в других отношениях. Например, доступ банков к деньгам под проценты, близкие к нулевым (результат политики ФРС), был, в сущности, перераспределением богатства от обычных инвесторов, в том числе и пенсионеров, к банкам. Это, как и акции спасения, должно было привести (так задумывалось) к увеличению масштабов кредитования, однако из‑за отказа ФРС или Министерства финансов выставить банкам определенные условия те не использовали предоставленные деньги для достижения этой цели. Как я уже отмечал, объемы кредитования продолжали сокращаться, а суммы выплачиваемых банками бонусов и дивидендов продолжали расти быстрыми темпами. Банкиры, по–видимому, считают, что, даже если остальная часть страны продолжает страдать от последствий их безрассудного поведения на рынке ипотечного кредитования, они имеют неотъемлемое право первородства на получение непомерно высоких бонусов.

Дополнительные критические высказывания в адрес администрации вызвала ее готовность разрешить банкам выкупить свои привилегированные акции и варранты. Во–первых, администрация позволила банкам вернуться к прежним приемам, в том числе к выплате неприлично высоких бонусов. Во–вторых, из‑за преждевременного прекращения инвестиций правительство получило меньше, чем могло бы в том случае, если бы инвестиции продолжались дольше. В–третьих, из‑за снижения размера банковского капитала объем кредитования может стать более ограниченным, а восстановление — более вялым. И, в–четвертых, если бы экономика подверглась одному из многих возможных ударов, финансовый сектор оказался бы в более сложном положении.

В позиции администрации была какая‑то неискренность. Условия сделок и порядок их учета не соответствовали стандартам, принятым в банковской сфере. Ни одна нефтяная компания не станет утверждать, что ее дела идут хорошо, только потому, что лишь некоторые скважины обеспечивают высокую доходность. Чтобы скважина считалась прибыльной, она должна приносить доход, достаточный для компенсации потерь по пустым скважинам, а также риска того, что все скважины через какое‑то время будут полностью выработаны. Так же как и в случае, когда Уоррен Баффет инвестировал в Goldman Sachs, он требовал от этих вложений дохода, достаточного дли компенсации риска и временной стоимости денег. Банки требуют того же. Например, оправдываясь за высокие процентные ставки, установленные для владельцев кредитных карт, они постоянно ссылаются на тех клиентов, которые не платят по своим долгам. Конечно, правительство в этом случае не может утверждать, что оно взимало адекватную плату по существовавшим рискам неплатежей.

Как я указываю в этой книге, налогоплательщики были обмануты, и ничто, что произошло с тех пор, не изменило прежнего подхода, даже если теперь кажется, что убытки Министерства финансов являются, может быть, меньшими, чем предполагалось первоначально. Следует особенно отметить неспособность органов власти добиться более выгодных условий для налогоплательщиков, что привело к возникновению в обществе ощущения несправедливости принятых мер. От кризиса выиграли те, кто в первую очередь способствовал его появлению. К тому же эти люди относятся к числу самых богатых американцев. Но помимо этого следует говорить и о долгосрочной финансовой позиции страны, которая была бы намного лучше, если бы Министерство финансов и Федеральная резервная система разработали более эффективную программу действий.

Сегодня мы наблюдаем еще одно следствие плохо продуманных акций спасения банков — рост разочарования внутри правительства. В этой книге я правильно написал, что помощь, оказанная банкам, в значительной степени затруднит получение денег для проведения второго раунда стимулирующих мер, которые потребуются почти наверняка. Но я не в полной мере оценивал масштабы возможной реакции. Увидев, что с таким трудом зарабатываемые деньги отдаются банкирам, которые продолжают награждать себя бонусами в то время, когда остальная часть страны по–прежнему живет в условиях спада, к созданию которого эти банкиры были напрямую причастны, американцы стали выказывать правительству все большее недоверие, символическим примером чего можно назвать движение Tea Parly (крупная конфедерация американцев, выступающая против сконцентрированной власти образованного класса. Они верят, что сильное государство, крупный капитал, крупные СМИ и влиятельные профессионалы объединяются, для того чтобы сформировать заботящуюся только о собственных интересах олигархию — с раздутым правительством, нежизнеспособным дефицитом бюджета, высокими налогами и навязчивым регулирован и ем. — Прим. перев.). Рядовые граждане, может быть, и не разбираются и тонкостях макроэкономики, вполне вероятно, они не знают, почему сокращение бюджетных расходов приведет к еще более глубокому спаду и сокращению дополнительного числа рабочих мест, но они хорошо понимают, что самые крупные акции спасения за всю историю планеты были проведены для того, чтобы помочь банкам. До рядовых граждан эти деньги, несмотря на все обещания, гак и не дошли, что вызывает их естественное недовольство.

Новые заботы, старые методы лечения

Теперь, когда прошло почти три года после начала рецессии и четыре года после прорыва пузыря, очевидно, что, хотя экономика, может быть, и находится на пути к выздоровлению, этот путь отмечен непредвиденными препятствиями. Одними из самых непредсказуемых факторов, которые окрашивают наши нетерпеливые ожидания, являются изменения политических и общественных отношений.

Представляет ли инфляция угрозу?

Еще до восстановления роста экономики и даже в тот период, когда страна, казалось, была погружена в пучину безработицы, внимание по крайней мере некоторых кругов оказалось обращено на инфляцию и государственный долг. В настоящее время инфляция не является угрозой, и такое положение дел, скорее всего, будет сохраняться до тех пор, пока безработица останется высокой. Низкие процентные ставки по долгосрочным облигациям и облигациям, индексируемым на величину инфляции, которые государство выпустило для погашения своих долгов, позволяют высказать предположение, что сам рынок не слишком сильно беспокоится по поводу сохранения инфляции на низком уровне в течение длительного периода. Действительно, при продолжающейся высокой безработице более непосредственной опасностью остается дефляция (хотя такое положение дел может быстро измениться, если будет иметь место инфляция, подталкиваемая ростом затрат, что может случиться, если рост экономики Китая продолжит способствовать повышению цен на сталь и другие товары)26. Дефляция может стать проблемой, так как, если заработная плата и цены падают, домохозяйства и фирмы смогут менее активно погашать свои долги. Это приведет к дефолтам, что в свою очередь усилит хаос в уже и без того ослабленной и пользующейся избыточно большим кредитным плечом финансовой системе27.

На мой взгляд, реальные проблемы, не нынешние, но возможные в ближайшие несколько лет, связаны не столько с инфляцией и задолженностью, сколько с тем беспокойством, которое финансовые рынки испытывают по поводу инфляции и задолженности. Если на рынке возникнут инфляционные ожидания, он начнет устанавливать более высокие процентные ставки, чтобы компенсирован» потери, получаемые при погашении выданных ранее кредитов. Повышение процентных ставок приведет к увеличению дефицита государственного бюджета и возрастанию задолженности, что в сочетании с инфляционным беспокойством будет оказывать давление, направленное на сокращение государственных расходов, и все это будет происходить до тех пор, пока экономика не встанет на ноги достаточно прочно.

Кейнсианское решение для кейнсианской проблемы

Сегодня, как и в то время, когда было подготовлено к печати первое издание этой книги, реальными проблемами остаются безработица и отсутствие совокупного спроса, то есть имеют место именно те проблемы, с которыми Джон Мейнард Кейнс столкнулся 75 лет назад во время Великой депрессии. Денежно–кредитная политика тогда и сейчас достигла своих пределов: дальнейшее снижение процентных ставок либо является невозможным, либо не будет оказывать значительного влияния на стимулирование экономики.

Поэтому, чтобы помочь восстановить экономику до здорового состояния, мы должны полагаться на налогово–бюджетную (фискальную) политику. В главе 3 я объясняю — и опровергаю — аргументы, выдвинутые в пользу мнения, согласно которому фискальная политика, может быть, не сработает28. Уже тогда было множество свидетельств, подтверждающих, что в ситуации, в которой оказались Соединенные Штаты и весь мир в 2008 году, такая политика будет эффективной. Полученные с тех пор доказательства поддерживают этот вывод: Китай сформировал один из крупнейших в мире пакетов стимулов и добился одного из самых мощных восстановлений, и такие результаты были получены, несмотря на серьезные проблемы, с которыми столкнулась его экономика29. В Европе и Америке стимулирующие пакеты были слишком малы, чтобы в полной мере компенсировать шок, полученный от финансового сектора, но если бы не было и этих действий, уровень безработицы оказался бы там гораздо выше. Атака финансовых рынков против Греции (о чем более подробно рассказывается в следующем разделе) показывает, что наличие серьезного дефицита бюджета нельзя игнорировать30. Большой размер дефицита может привести к повышению процентных ставок и ухудшению в целом финансовых проблем страны. Американцы привыкли к мысли о том, что у них имеется иммунитет от такой «рыночной дисциплины». Но его нет: сорок лет назад финансовые рынки потеряли веру в доллар, и из‑за этого возникла необходимость про ведения модернизации всей глобальной финансовой системы.

Если последовать наивному рецепту сократить расходы и/или повысить налоги, это приведет лишь к ухудшению ситуации, что очень наглядно продемонстрировала реакция рынка на сокращение бюджетных расходов в Испании. Конечно, сравнение правительства с домохозяйством — это метафора, однако такой взгляд на государственные финансы является не только неправильным, но и опасным. Семьям, которые живут не по средствам, то есть тем, чьи расходы превышают доходы, и которые не могут найти банк, готовый финансировать их потребительский разгул, не остается ничего другого, кроме как снизить свои затраты. Достаточно большое сокращение приведет счета такого домохозяйства в порядок. Но когда правительство снижает расходы, за этим следует замедление экономического роста, расширение масштабов безработицы и сокращение доходов, что ведет к уменьшению налоговых поступлений. Государственный бюджет в конечном итоге ничего не приобретает или улучшается лишь незначительно. Кроме того, правительство США, как правило, имеет возможность финансировать свои расходы, занимая по ставкам, близким к нулевой, несмотря на наличие огромного дефицита бюджета.

Впрочем, из этого затруднительного положения есть один выход. Беспокойство по поводу размера задолженности должно привести к изменению структуры государственных расходов, к расходам, которые приносят высокую экономическую отдачу. Как я объяснил в этой книге, рынки ведут себя близоруко: они неблагоразумно занимались кредитованием до кризиса, а теперь снова поступают таким же образом. А вот заимствования для финансирования инвестиций (например, в технологии, инфраструктуру и образование) с доходностью порядка 5 или 6% могут привести к снижению долгосрочной национальной задолженности, поскольку рост, как в краткосрочной, так и долгосрочной перспективе, принесет более чем достаточно дополнительных налоговых поступлений для выплаты причитающихся процентов. Надо учесть и то, что в прошлом такие государственные инвестиции приносили гораздо более высокую доходность, чем та, на которую мы здесь ориентируемся31.

Может также измениться и структура налогов, что приведет к повышению экономического роста и снижению дефицита. Еще один пример этого рода — увеличение налогов на корпоративную прибыль для корпораций, которые не занимаются реинвестированием в свой бизнес, и их снижение душ реинвестирующих компаний (с помощью, скажем, инвестиционного налогового кредита). Повышение инвестиций приводит к более высоким темпам роста экономики, а более высокие темпы роста в свою очередь обеспечивают более высокие налоговые поступления. Также можно прибегнуть к увеличению налогов на высокие доходы, получаемые отдельными людьми, и их уменьшению дли тех, у кого эти доходы низкие.

Правительство может сделать еще больше, чтобы помочь расти частному сектору: если старые банки перестают выдавать кредиты, оно может создать новые банки, которые будут заниматься этой деятельностью. Потратив всего лишь небольшую долю тех средств, которые были использованы на устранение последствий выдачи плохих кредитов старыми банками, правительство могло бы создать ряд новых финансовых институтов, не обремененных грузом прошлых плохих решений.

За последнее время администрация неоднократно пыталась укрепить доверие потребителей в надежде, что, поступая таким образом, она сможет восстановить прежние объемы потребления и инвестиций. Но эти попытки оказались неудачными, что произошло не потому, что растущий дефицит подорвал доверие потребителей, как утверждают консерваторы, а потому, что администрация сделала ставку на экономику финансового «просачивания вниз». Она надеялась, что неограниченных вливаний денег в банки окажется достаточно для возобновления кредитования, а этого одного хватит для восстановления экономического роста. Банки, может быть, и получили помощь, и «зеленые побеги», появившиеся в марте 2009 года, возможно, являются отражением этого процесса, но к увеличению числа рабочих мест это так и не привело, а именно это очень важно для большинства американцев. Доверие к экономике не было восстановлено, а вот уверенность в точности экономических прогнозов администрации (и в целебных свойствах ее лекарственных средств) оказалась подорванной.

Глобальные перспективы

Тот факт, что дела в других странах обстоят еще хуже, вряд ли может служить утешением. А наличие у нынешнего кризиса ярлыка «Сделано в США» вряд ли будет способствовать укреплению международного авторитета нашей страны. Более того, усилия Министерства финансов, направленные против попыток Европы упорядочить деятельность американских хедж–фондов, которые оно предприняло весной 2010 года, привели лишь к негодованию и распространению мнения о том, что нынешняя администрация оказалась в руках тех сил, которые породили этот кризис.

На начальном этапе этого кризиса была надежда, что экономики разных стран удастся «расцепить», то есть что Европа и Азия смогут расти даже тогда, когда Америка погружается в рецессию. Но эта надежда оказалась ложной, хотя частичное расцепление все же наблюдалось по крайней мере в течение какого‑то времени. Рост в Азии, произошедший с тех пор, как эта книга впервые появилась в продаже, действительно впечатляет. В 2009 году рост китайской экономики составил 8,7%, индийской — 5,7%, а в первом квартале 2010 года экономика этих стран выросла на 11,9 и 8,6% соответственно. Столь сильный рост привел к повышению цен на сырьевые товары и помог всем мировым экспортерам сырья. Глобальный рост, наблюдавшийся на протяжении предыдущих десятилетий, во многом был достигнут именно благодаря развивающимся рынкам; по–видимому, они останутся источником роста и в дальнейшем32. Но их рост сам по себе вряд ли приведет к восстановлению экономик Европы и Америки. Хотя Китай резко увеличил потребление33, но он покупает товары, произведенные в своей стране, и пользуется местными образовательными и медицинскими услугами.

Когда это издание готовилось к печати, из имевшихся на тот момент прогнозов можно было сделать вывод, что уровень безработицы в Европе, в настоящее время сопоставимый с уровнем в Соединенных Штатах, будет оставаться таким же высоким. Это в первую очередь подтверждается тем, что давление на расходные статьи бюджета в Европе еще сильнее, чем в США. Европейские фискальные органы призывают страны ограничить дефицит бюджета 3% ВВП, а задолженность — 60% ВВП. Но в условиях этого кризиса никто не сможет и близко подойти к достижению целевого уровня дефицита: бюджетный дефицит Испании в 2009 году составил 11,2%, Великобритании — 11,5%, Италии — 5,3%, а Ирландии — 14,3%. (Если долг Испании равен лишь 60% ВВП, то у Греции и Италии отношение величины задолженности к объему ВВП составляет около 115% и продолжает расти34.)

Возвращение Герберта Гувера и утрата Кейнсом прежнего положения

В наличии бюджетного дефицита и задолженностей нет ничего удивительного. Тревогу вызывает другое — политические последствия, связанные с реакцией финансовых рынков на эти факторы. Как мы видели, в начале кризиса в течение короткого времени в победителях ходила кейнсианская экономика, так как весь мир считал, что правительственные расходы являются не только эффективным, но и желательным и необходимым инструментом. Конфликт между двумя мнениями, кейнсианской точкой Зрения и гуверовской, существует уже около столетия. Сторонники гуверовского подхода считают, что для восстановления экономической мощи необходимо восстановить доверие, для восстановления доверия нужно сократить дефицит, а для сокращения дефицита нужно снизить расходы И увеличить налоги. Программы МВФ, реализованные десять лет назад в странах Восточной Азии, Латинской Америки и в России, должны были бы стать убедительными доказательствами того, что обычно гуверовский Подход не работает. Сокращение расходов подрывает силу экономики; слабая экономика подрывает налоговые поступления, из‑за чего сокраще- ние дефицита является меньшим, чем ожидалось; доверие не восстанавливается, как и не восстанавливаются потребление и инвестиции. Сказка о восстановительной силе доверия скорее может стать реальностью при проведении кейнсианской политики, направленной на восстановление роста, чем при применении мер жесткой экономии, которые препятствуют этому росту35. Несмотря на долгую череду неудач, сторонники гуверовского подхода вернулись и набирают вес. Если в некоторых странах, таких как Великобритания, еще идут полноценные интеллектуальные сражения, то в других, вроде Германии, это направление, похоже, одержало верх.

Но даже те страны, которые привержены кейнсианской экономике, такие как Испания и Греция, опасаются, что у них нет другого выбора, кроме сокращения своего бюджетного дефицита. Если они не сделают этого добровольно, считают они, то не смогут привлечь средства на финансовых рынках, и тогда им все равно придется пойти на сокращение своих дефицитов.

Атака против Греции

Ситуация, сложившаяся в Греции в 2010 году, когда эта страна подверглась нападению со стороны финансовых рынков, была похожа на то, что мы уже наблюдали во многих развивающихся странах. В этом случае удивительно другое — то, что такой атаке подверглась промышленно развитая страна. Финансовый сектор, который спасали правительства государств со всего мира (в том числе и власти Греции), набросился на тех, кто пришел ему на помощь.

В Соединенных Штатах у людей нарастает чувство гнева в отношении банков, которые сейчас читают лекции правительствам о задолженности, выросшей до заоблачных величин из‑за плохого поведения этих же баи ков; в Европе же банки решили укусить руку, которая их кормила. Видя огромные бюджетные дефициты и высокую потребность стран в денежных средствах, некоторые представители финансового сектора выявили для себя новую возможность для получения прибыли. Предположив, что, когда Греция придет на рынок, чтобы пролонгировать свою задолженность или получить там финансирование для покрытия своего дефицита, она может столкнуться с трудностями, если не согласится на более высокие процентные ставки, банки решили сыграть на понижение и стали продавать греческие облигации в расчете на то, что в будущем они упадут в цене36. Во время этой атаки на Грецию они использовали новые виды финансового оружия массовок) уничтожения кредитные дефолтные свопы37.

Выявление застарелых недостатков

Когда евро только создавался в качестве единой валюты в Европе, я, как и многие другие специалисты, выражал по этому поводу обеспокоенность. Страны, пользующиеся одной валютой, отказываются от важного инструмента — регулировки валютных курсов, — необходимого для проведения корректировок. Если бы Греции и Испании разрешили понизить стоимость своих валют, их экономики укрепились бы — за счет увеличения экспорта. Более того, при переходе от своих валют к евро эти две страны отказались еще от одного инструмента, применяемого в периоды экономического спада, — денежно–кредитной политики. Если бы они этого не сделали, то могли бы ответить на кризис, в котором оказались, снижением процентных ставок, чтобы стимулировать приток инвестиций (хотя при нынешней тяжелой рецессии снижение процентных ставок не сработало бы). Однако вместо прежней свободы действий руки у стран еврозоны оказались связаны. Пока не происходило никаких потрясений, с евро все было хорошо. Испытания настанут, когда одна или несколько стран столкнутся с серьезным спадом. В качестве такого теста выступила рецессия 2008 года, и, когда это издание готовилось к печати, казалось, что Европа может провалить это испытание.

Чтобы компенсировать потери из‑за утраты перечисленных жизненно важных инструментов регулирования, еврозоне следует создать фонд для оказания помощи тем, кто столкнулся с серьезными проблемами. Соединенные Штаты также являются территорией единой валюты, но, когда у Калифорнии появляются проблемы и уровень безработицы в этом штате растет, большую часть расходов, связанных с такой ситуацией, берет на себя федеральное правительство. Европа же никак не может помочь странам, сталкивающимся с серьезными проблемами. В Испании уровень безработицы около 20%, а среди молодежи он еще выше: от 40 до 50% людей из этой возрастной группы не имеют работы. До кризиса у страны был бюджетный профицит, сейчас же дефицит ее бюджета превысил 11% ВВП. Но в соответствии с правилами игры Испания в настоящее время должна сократить свои расходы, что почти наверняка приведет к еще большему повышению уровня безработицы. Так как экономический рост страны замедляется, улучшение ее финансового положения в этих условиях может быть Минимальным. Испания может войти в такое же своего рода смертельное пике, в которое ровно десять лет назад свалилась Аргентина. Лишь после того, как Аргентина отказалась от привязки своей валюты к доллару, ее экономика начала расти, а дефицит бюджета — снижаться. В настоящее время Испания не подвергается атакам со стороны спекулянтов, но эта отсрочка Может оказаться временной.

Пожалуй, не было ничего удивительного в том, что первой из атакованных стран стала Греция. Спекулянты любят небольшие государства, так как для нападения на них можно обойтись небольшими деньгами. А проблемы в Греции во многих отношениях были самыми серьезными (хотя уровень безработицы в этой стране, составлявший 10%, был примерно таким же, как в среднем в странах еврозоны, дефицит бюджета, равный 13,6% ВВП в 2009 году, был вторым по величине в Европе и уступал только Ирландии). Задолженность страны составляла 115% ВВП. Как и Соединенные Штаты, Греция еще до кризиса имела дефицит бюджета (5,1% ВВП в 2007 году, то есть хуже, чем у США, где размер дефицита составлял 2,5%). Как и многие правительства и представители финансового сектора, Греция прибегала к мошенническим приемам ведения бухгалтерского учета и делала это при содействии и подстрекательстве финансовых компаний. Американские финансовые компании, узнав о том, как они могут использовать такие приемы и некоторые финансовые продукты (например, деривативы и соглашения репо) для обмана акционеров и государства, стали активно предлагать эти методы и продукты тем правительствам, которые хотели скрыть наличие у них огромного бюджетного дефицита.

В октябре 2009 года в Греции было избрано новое правительство. Новый премьер–министр Георгис Папандреу (Georges Papandreou) вел свою пред выборную кампанию под лозунгом повышения транспарентности, то есть выступал за более высокую прозрачность. Хотя это является необычной практикой, но после избрания он действительно выполнил свое обещание и вытащил на свет проблемы, связанные со счетами правительства, а когда была выявлена еще одна проблема, связанная с использованием дериватвов Goldman Sachs для создания более привлекательной картины финансового положения страны в тот период, когда Греции было необходимо вы полнить условия для вступления в еврозону, ее также начали скрывать oт широкой общественности38.

Но финансовые рынки решили не поощрять. такую честность и вместо этого наказали Грецию с удвоенной силой. Вначале была какая‑то надежда, что Европа воспользуется этим случаем, чтобы исправить свои институциональные недостатки, сохранявшиеся с момента рождения евро. Однако Германия настаивала на том, чтобы никаких акции спасения Греции не проводилось, и не захотела прийти ей на помощь.

Многим наблюдателям, как в самой Греции, так и за пределами, позиция Европы казалась своеобразной, особенно после того, как помощь уже была оказана крупным банкам39.

Спасение корпораций, по–видимому, считалось приемлемой позицией, а вот на спасение страны еврозоны с ее 11 млн жителей было наложено табу. К тому же спасение страны не является в некотором смысле акцией по оказанию помощи. Как и в том случае, когда десять лет назад МВФ помогла Бразилии, если бы Греция получила доступ к средствам с приемлемыми процентными ставками, она смогла бы выполнить свои обязательства. Очевидно, что взлет процентных ставок может создать огромные проблемы, особенно на фоне глубокой рецессии, даже для стран с гораздо более низкой задолженностью, таких как, например, Испания.

Серия полунамеков и туманных обещаний, призванная успокоить рынки, не имела успеха, и это неудивительно. В конце концов Европа совместно с МВФ разработала программу помощи в триллион долларов — сумма, даже превышающая расходы на спасение банков в Америке. Это была программа, относящаяся к категории «шок и трепет»: громко заявив о ней, члены еврозоны надеялись убедить рынки, что Европа придет на помощь любой своей стране при возникновении такой необходимости. После появления этой программы процентные ставки, устанавливаемые для таких стран, как Греция, будут (на что надеялись разработчики) оставаться на низком уровне. Благодаря этому странам не придется обращаться за помощью к Европе и МВФ. Такой сценарий являлся вариацией уже знакомой нам «игры в доверие», к которой МВФ пытался прибегнуть во время кризиса в Восточной Азии десять лет назад. Тогда он не сработал, и далеко не очевидно, что он сработает в настоящее время. Реакции рынка также свидетельствуют об этом: хотя процентные ставки, устанавливаемые для некоторых «проблемных» правительств, опустились с достигнутых стратосферных уровней, они по–прежнему остаются высокими, из чего можно сделать предположение о том, что рынки не удалось убедить полностью.

Греция является относительно небольшой страной, чьи краткосрочные экономические перспективы тесно связаны с остальной частью Европы. Если Германия восстановит высокие темпы роста, немецкие туристы будут приезжать в Грецию, и греческая экономика будет укрепляться, и тогда ее налоговые доходы будут расти, а бюджетный дефицит — сокращаться.

Европа и МВФ сформулировали условия, при которых они готовы оказать помощь Греции: страна должна быстро сократить дефицит своего бюджета через снижение расходов и увеличение налогов. Но, если Греция перейдет на такой аскетический стиль жизни одна, ей придется страдать, и в конце концов все может завершиться для нее очень плохо. Но еще большее беспокойство вызывает вариант, при котором волна аскетизма накроет всю Европу (и, как я уже отмечал выше, достигнет даже берегов Америки). Если многие страны преждевременно пойдут на сокращение расходов, мировой совокупный спрос снизится и экономический рост замедлится, что, возможно, послужит причиной наступления второго этапа рецессии. Америка, может быть, и породила глобальную рецессию, но Европа сейчас рискует ответить миру тем же.

Будущее евро

Существуют и другие риски, в том числе и связанные с будущим евро. Исландское фиаско40 показало, что европейская концепция, согласно которой финансовые институты должны иметь возможность работать свободно в любой точке Европы до тех пор, пока их деятельность регулируют «хорошие» правительства, проявила свою необоснованность. Но это еще не все. Греческая трагедия обнаружила более фундаментальный недостаток: единая валюта не может работать без более активного сотрудничества (в том числе в вопросах финансовой помощи), чем то, которое достигнуто в настоящее время.

Как я покажу ниже, Соединенные Штаты жалуются на размер положительного торгового сальдо Китая41, но по отношению к объему ВВП у Германии этот показатель еще выше. Если учесть, что в Европе в целом достигнут торговый баланс, тот факт, что Германия находится в плюсе, означает, что торговое сальдо остальной Европы является отрицательным. И тот факт, что другие европейские страны, помимо Германии, импортируют больше, чем экспортируют, способствует ослаблению их экономик. Соединенные Штаты также выражают обеспокоенность по поводу отказа Китая позволить своей валюте вырасти по отношению к доллару, но использование общеевропейской валюты так же не позволяет Германии повышать курс своей валюты. Если бы такая возможность имелась бы, то Германии было бы трудно экспортировать свою продукцию, торговое сальдо сократилось бы, и правительству этой страны, экономика которой ориентирована на активный экспорт, пришлось бы столкнуться с серьезными трудностями.

Кое‑кто в Германии (и сторонники жесткой линии в других местах) на подобные аргументы отвечает так: ничего неправильного в первоначальной идее введения евро не было. Единственная проблема заключается в слабостях, проявленных при выполнении правил, касающихся финансовой дисциплины. Если бы Европа действовала более жестко, странам пришлось бы сократить свои бюджетные дефициты и долги. Другими словами, эти представители поддерживают вариант гуверовской политики и собираются пользоваться им и дальше.

На мой взгляд, такой подход является совершенно необоснованным, а если сказать откровенно, полной ерундой. У Испании до кризиса было активное торговое сальдо, но, если бы ее сейчас заставили быстро сократить свой нынешний дефицит бюджета, уровень безработицы стал бы еще более высоким, и дефицит, может быть, даже возрос бы. Проблемы Испании были вызваны не отсутствием в докризисный период контроля за исполнением бюджетных правил и его усилением после кризиса. Проблемы Испании были вызваны идеологией рыночного фундаментализма, согласно которой правительства должны сидеть, сложа руки, пока надувается пузырь, даже если он ставит под угрозу всю экономику Еврозоне требуется более совершенное экономическое сотрудничество, не только предусматривающее выполнение бюджетных правил, но и гарантирующее, что Европа сохранит уровень полной занятости и придет на выручку тем своим странам, которые столкнутся с мощным воздействием негативных факторов. Европа создала фонд солидарности, чтобы помочь новым участникам Европейского союза, большинство из которых гораздо беднее его лидеров. Но она не смогла создать фонд солидарности, призванный помочь той части еврозоны, которая оказалась в стрессовой ситуации. Без такого фонда перспективы евро остаются мрачными.

Согласится ли Европа с последствиями бескомпромиссного подхода Германии, с ее настойчивыми требованиями того, чтобы Греция и другие страны сокращали свои бюджетные дефициты? Германия (как и Китай) считает добродетельной свою политику активного экспорта и накопления валютных запасов. Но на каждую страну, имеющую положительное сальдо торгового баланса, приходится несколько стран с его дефицитом, а такие государства часто вынуждены иметь и бюджетный дефицит для поддержания совокупного спроса42. Сокращая свой бюджетный дефицит, они будут способствовать повышению уровня безработицы в своих странах. Социальные и экономические последствия этого будут неприемлемыми.

Один из выходов, которые были предложены Испании и некоторым другим странам, — воспользоваться эквивалентом девальвации в виде равномерного снижения заработной платы для всех работающих граждан.

Однако, я считаю, этот вариант является нереализуемым, а последствия, связанные с таким распределением средств, — неприемлемыми. На практике правительство может лишь снизить заработную плату государственных служащих. В некоторых странах, где зарплата завышена, это могло бы иметь смысл, но в других государствах, где уровень заработной платы И без того невысок, этот шаг отрицательно скажется на возможностях правительства привлекать талантливых специалистов, необходимых ему для предоставления государственных услуг. Кроме того, реализация этого варианта приведет к значительному росту социальной напряженности. Более Того, экономические последствия такого шага могут, вопреки ожиданиям, Оказаться неблагоприятными: из‑за снижения заработной платы и цен домохозяйствам и фирмам станет труднее выполнять свои обязательства Но погашению взятых взаймы средств; число банкротств возрастет, а проблемы финансового сектора станут еще более серьезными. Поэтому идея о Том, что сокращение заработной платы является хорошим способом решения проблем, е которыми столкнулись Греция, Испания и другие страны еврозоны, относится к категории фантастических.

Существует гораздо более легкое решение: выход Германии из еврозоны или раздел еврозоны на два субрегиона. Создание евро было интересным экспериментом, но, как и почти забытая теперь система, функционировавшая на основе механизма контроля курса валют Европейского экономического сообщества43, которая предшествовала евро и развалилась на части, когда спекулянты атаковали британский фунт стерлингов в 1992 году, новый вариант тоже не имеет институциональной поддержки, необходимой для того, чтобы заставить его работать.

Более предпочтительным вариантом, было бы, конечно, предоставление такой поддержки сейчас. Если Европа не сможет найти способ осуществления необходимых институциональных реформ, ей, пожалуй, лучше будет признать неудачу и двинуться дальше вместо того, чтобы платить цену в виде высокого уровня безработицы и человеческих страданий лишь из‑за того, что институциональные механизмы не смогли соответствовать идеалам своих создателей.

Возможно, наиболее вероятным курсом европейской финансовой политики будет являться оказание помощи лишь в крайнем случае (тем странам, которые столкнутся с трудностями финансирования дефицита своею бюджета и пролонгации платежей по задолженности) с введением обременительных для получателей такой помощи условий. Установление согласно этим условиям жесткой экономии уже само по себе не только приведет к ухудшению положения пострадавших стран, но и ослабит европейскую экономику и будет отрицательно влиять на поддержку европейской интеграции. К тому же такое балансирование на грани связано с риском: и случае слишком долгого ожидания помощи или при навязывании ее получателям слишком обременительных условий еврозона может столкнуться с кризисом гораздо более серьезным, чем те, через которые она проходила до этого.

В краткосрочной перспективе еврозоне, возможно, удастся найти частичный выход из создавшегося положения: ее временная победа в конкурсе «у кого ситуация хуже» может привести к ослаблению евро, что, вполне вероятно, будет способствовать экономическому росту Европы, хотя почти наверняка недостаточному, чтобы он смог компенсировать последствия реализуемых суровых мер. В лучшем случае слабый евро приведет к временному облегчению: через какое‑то время в не столь отдаленном будущем (может быть, даже уже тогда, когда эта книга будет опубликована) финансовые рынки вновь уделят основное внимание финансовым и экономическим проблемам Америки, и тогда пальма первенства в конкурсе экономических страшилок перейдет к США.

Глобальные дисбалансы

Решение греческих проблем стало наиболее трудной задачей на пути к выходу из глобального кризиса. Но свою лепту вносят и китайско–американские экономические отношения; их явно выраженное ухудшение в значительной степени обусловлено кризисом и порождает потенциальные вторичные эффекты в других областях, где необходимо сотрудничество, например в сдерживании ядерных амбиций Ирана.

Базовая проблема, лежащая в основе всех остальных трудностей, описана в начале этой книги: Соединенные Штаты импортируют из Китая гораздо больше, чем экспортируют в эту страну. При этом американские рабочие видят, что рабочие места уходят в Китай. Хотя политики могут рассуждать о достоинствах экспорта с точки зрения создания рабочих мест, влияние импорта на этот процесс многие считают отрицательным, потому что импорт приводит к уничтожению рабочих мест. Проблема в том, что в торговой политике импорт и экспорт неразрывно связаны между собой. Когда экономика находится в состоянии полной занятости, те, кто потерял работу, могут найти другую. Но когда экономика находится в глубокой рецессии, они этого сделать не могут. Такое положение дел подталкивает страну в сторону протекционизма, несмотря на то что действующие межгосударственные договоренности это запрещают. Но я по–прежнему обеспокоен тем, что, поскольку безработица сохраняется, а возможности для оживления экономики с помощью налоговых и монетарных мер, как представляется, ограничены, давление сторонников протекционизма может усилиться.

В основном все дискуссии на тему двусторонних торговых отношений с троятся вокруг того факта, что Соединенные Штаты импортируют из Китая на 226,9 млрд долл. больше, чем экспортируют в него44. Но экономисты утверждают, что в первую очередь внимание в этом вопросе следует уделять многосторонним торговым дефицитам (общей разнице между экспортом и импортом), а не торговому дефициту между какими‑то двумя странами. У Соединенных Штатов отрицательное торговое сальдо и с Саудовской Аравией, поскольку США покупают у этой страны больше (нефть), чем продают ей (например, высокотехнологичные продукты). Однако если Саудовская Аравия покупает товары в Европе, а Европа покупает товары в Соединенных Штатах, то никаких оснований для жалоб нет: предполагается, что хорошо функционирующая глобальная торговая система позволяет каждой стране производить продукцию в соответствии с имеющимся у нее сравнительным преимуществом и покупать необходимые товары в тех странах, которые специализируются на их производстве.

Однако возникновение ситуации мирового перепроизводства, когда производство превышает потребление, в условиях ослабления глобального спроса может породить серьезную проблему. Страны с положительным торговым сальдо рассматривают свои сбережения как добродетель, а не как недостаток, и в обычное время это действительно является достоинством. Но нынешние времена не являются обычными. Китай, конечно, не одинок в этой категории: стойко сохраняющиеся излишки имеются, к примеру, у Японии, Германии и Саудовской Аравии. В процентах от ВВП по объему торгового профицита Германия и Саудовская Аравия даже обгоняют Китай.

И все же внимание США прежде всего сосредоточено на излишках торгового баланса Китая. Соединенные Штаты потребовали, чтобы Китай позволил подняться стоимости своей национальной валюты. Китай же, со своей стороны, утверждает, что если бы США действительно хотели исправить двусторонний торговый дисбаланс, то они должны были бы снять запрет на экспорт в Китай высокотехнологичной продукции. Например, после землетрясения в провинции Сычуань в 2008 году, когда погибли почти 70 тыс. человек, Китай очень хотел купить у США вертолеты, но ему было отказано. (В то же время Соединенные Штаты продали вертолеты Тайваню.) Ревальвация юаня поможет другим развивающимся странам, но, как хорошо понимает Китай, это мало повлияет на общий торговый баланс Со единенных Штатов. США просто перейдут на импорт текстильных изделия и одежды из Бангладеша и Шри–Ланки. К тому же Китай в любом случае уже провел ревальвацию своей валюты почти на 20%, начиная с 2005 года, что, по мнению многих экспертов, составляет примерно две трети от топ величины, которая необходима для полной корректировки45.

Китай дал понять, что возобновит процесс ревальвации после стабилизации глобальной экономики, но, по его мнению, не в его интересах делать что‑либо, что дестабилизирует его собственную экономику, которая была оплотом стабильности в условиях нестабильной в целом мировой экономики. По мере того как евро ослабевал, у Китая появился еще один аргумент против ревальвации своей валюты: относительно евро стоимость юаня оказалась даже высокой.

Как это ни иронично, но даже нынешняя многосторонняя торговая политика Китая частично является результатом той политики, за которую выступают Соединенные Штаты. В последние три десятилетия активно про возглашалось, что лучшим подходом к развитию экономики любой страны является торговля. Но в торговом соглашении, подписанном в 1994 году в рамках Уругвайского раунда, которое подготовила Всемирная торгован организация, развивающиеся страны, включая Китай (который до сих пор по классификации Всемирного банка и МВФ относится к категории развивающихся стран, хотя масштабы экономики этой страны огромны), были ограничены в использовании некоторых приемов промышленной политики (в предоставлении субсидий) с целью содействия развитию своих только зарождающихся отраслей промышленности, хотя американские и европейские субсидии для их сельскохозяйственных отраслей были разрешены. Такой подход оставил развивающимся странам лишь один важный инструмент, которым они могли пользоваться для обеспечения своего развития, — регулирование обменной стоимости национальной валюты. Более низкий обменный курс не только поощряет экспорт, но и помогает странам наращивать свои резервы, которые защищают их от вредного воздействия все более нестабильных мировых финансовых рынков. Опять же отчасти из‑за политики, проводимой Соединенными Штатами во времена кризисов в Восточной Азии и в некоторых других случаях, обращение за помощью к МВФ в условиях кризиса становится все более неприемлемым вариантом46.

Новый глобальный политический баланс сил и новые глобальные институты

Успехи Китая в борьбе с рецессией и сохраняющиеся проблемы в Европе и США усилили чувство доверия к руководителям азиатских государств, что привело к повышению влияния этого региона на остальной мир. Регулирующие органы в Индии и других странах Азии с гордостью (вполне обоснованной) объясняют, как им удалось помешать совершению у себя тех злоупотреблений, которые прокатились по США и Европе.

За прошедшее время влияние Китая возросло не только в Африке, но и во всем мире. В предыдущие эпохи европейские державы использовали свою военную мощь, чтобы обеспечить себе безопасные торговые пути и получить доступ к ресурсам. В этом веке для решения этой задачи Китай использует свою экономическую мощь. У него накоплены резервы в размере 2,4 трлн долл., которые он может задействовать в случае необходимости. При совершении сделок, которые экономисты могли бы назвать «взаимовыгодными обменами», Китай может использовать часть этих заработанных тяжелым трудом денег в обмен на порты, шахты, нефть и другие ресурсы, необходимые для бесперебойной работы его современного промышленного мотора. (В 2008 году китайская Cosco Pacific заключила договор о том, что в течение 35 лет будет пользоваться греческим портом Пирей, и заплатила за это 4 млрд долл.47) Сейчас, когда Америка так сильно завязла в своих бесплодных войнах в Афганистане и Ираке и занимается ликвидацией последствий своего финансового кризиса, Китай может набрать еще больший вес в мире. Америка, может быть, и создала самую сильную н мире армию, по 4,7 трлн долл., затраченных на оборону за последние десять лет, — это деньги, которые могли бы быть использованы для создания мощной экономики и усиления экономического влияния48.

Экономика — это наука об использовании редких ресурсов: Соединенные Штаты потратили свои деньги одним способом; Китай предпочел другой вариант. Пока, пожалуй, слишком рано давать оценку, но многим все больше кажется, что Америка стратегически просчиталась.

Хотя Великая рецессия мало что сделала для устранения глобальных диспропорций в торговле, этот кризис ведет к установлению нового баланса глобальной геополитической/геоэкономической власти. Например, нынешняя Большая восьмерка быстро приближается к своей кончине, а на смену ей идет Большая двадцатка. По мнению ее критиков, Большая восьмерка была лишь немного большим, чем форум ораторов. Возникли надежды, что Большая двадцатка, более подходящая для решения мировых проблем, хотя бы из‑за того, что в ней представлены страны со всего мира, сможет сделать больше. На какое‑то мгновение показалось, что так оно и будет, когда появились согласованные усилия, связанные с проведением кейнсианской экспансионистской политики. Однако по мере того как экономический спад продолжается, раскол между теми, кто настаивает на применении гуверовских мер жесткой экономии, и теми, кто еще верит в кейнсианскую экономическую политику, больше нельзя скрывать. К тому же с самого начала не было единодушного мнения о том, какой должна быть реформа в области регулирования экономики: администрация Обамы, как казалось, хотела всеми способами помешать попыткам Европы бороться с практикой выплаты необоснованных бонусов, а после финансового нападения на Грецию еще и за сокращение масштабов спекулятивной деятельности.

Реформа финансового сектора

Когда я первый раз отправил рукопись этой книги издателю, я был настроен пессимистично по поводу перспектив прохождения в Конгрессе предложений о проведении реформ в финансовом секторе и полагал, что их проект представляет собой всего лишь косметические поправки. Когда интересы финансового сообщества настолько мощно представлены в администрации Обамы, нет ничего удивительного в том, что вариант, предложенный администрацией, был гораздо более умеренным. Деньги, которые финансовые компании вливают в Конгресс, похожи на политические инвестиции, которые в очередной раз себя окупят. Но в конце концов то, что появилось на выходе, оказалось значительно сильнее моих ожиданий, XOТЯ и этот вариант был вес еще слишком слаб для того, чтобы воспрепятствовать повторению кризисов в будущем и обеспечить возвращение финансовых рынков к выполнению своих основных социальных ролей. За то, что через Конгресс удалось провести довольно жесткий по отношению к финансовому сектору законопроект, следует благодарить Goldman Sachs. Именно его неэтичное поведение перевесило все остальные аргументы лоббистов. Общественное уважение к финансовой деятельности, уже и без того почти невесомое, после откровений о неприглядном поведении Goldman Sachs и других инвестиционных банков просто рухнуло, а попытки финансового сектора оправдать свои действия не увенчались успехом.

Обнаруженные новые нарушения

При наличии бесчисленного числа примеров хищнического кредитования, злоупотреблений с кредитными картами и выплатами фантастических бонусов в то время, когда банки сообщили о рекордных убытках, казалось, что репутация ведущих банков Америки уже не может быть испорчена еще сильнее. Но в течение нескольких месяцев после того, как вышло первое издание этой книги, появилось новое множество разоблачений самых разных махинаций в этой области, что еще больше подорвало доверие общества к американской финансовой системе. Когда глава Goldman Sachs Ллойд Бланкфейн утверждал, 49 что он всего лишь делал «работу Бога», и при этом он и другие ему подобные отрицали, что в их действиях было предосудительное, возникало ощущение, что банкиры живут на другой планете. По крайней мере, они пользуются явно другими моральными ориентирами.

В этой книге я описываю резкое расхождение между состоянием счетов Lehman Brothers незадолго до его краха и после него. После банкротства появилась возможность изучить отчетность Lehman Brothers и выяснить, что делала эта компания. По результатам такого анализа видно, что Lehman действительно прибегала к «творческим», а если называть вещи своими именами, мошенническим методам ведения бухгалтерского учета. В качестве примера можно привести такой метод, как временный вывод активов в обмен на наличные денежные средства на тот период, когда регулирующие органы должны были проводить плановую проверку компании. В результате у проверяющих складывалось впечатление, что компания пользуется более коротким кредитным рычагом, чем это было на самом деле50.

Высокий спрос на «творческие» методы ведения бухгалтерского учета привел к созданию большого числа новых «финансовых продуктов», которые во многом решали ге же задачи, что и традиционные кредиты и страховые полисы, но с точки зрении законодательных и регулирующих положений не относились к этим категориям. Дериватив может походить на страховой полис, но обращается при этом на рынке без контроля со стороны регулирующих органов. Это его свойство позволяет снизить размер резервных отчислений, увеличить финансовые риски. Соглашения репо могут лишь незначительно отличаться от кредитов, выдаваемых под обеспечение, но в бухгалтерских документах сделки репо могут проходить как продажи, даже если имеется соглашение об обратном выкупе заложенного имущества. Наши блестящие финансовые инженеры придумали, как обойти большинство регулирующих требований. Они могли разработать продукт, который напрямую не предусматривал выкупа заложенного имущества, но при этом содержал такие стимулы, которые побуждали каждую сторону сделки вести себя так, словно условие о выкупе имелось.

Сделка, из‑за которой 16 апреля 2010 года Комиссия по ценным бумагам и биржам официально предъявила обвинение Goldman Sachs в совершении мошенничества, а банк, в свою очередь, не видел в своих действиях ничего противозаконного, предусматривала создание «синтетического продукта», у которого, по сути, не было никакого иного предназначения, кроме спекуляции на судьбе крупного пула субстандартных ипотечных кредитов. Защитники этих продуктов заявили, что они помогали экономике управлять рисками, однако трудно понять, как сделка, которая в конечном счете привела к тому, что хедж–фонд под управлением Джона Полсона (John Paulson) получил миллиард долларов, а некоторые банки понесли сопоставимые потери, покрытые затем в большей части средствами налогоплательщиков, могла хоть в какой‑то мере повысить эффективность экономики. (В июле 2010 года Goldman Sachs наконец признал, что совершил ошибку, хотя и не признался, что занимался мошенничеством, и в результате по нес самое суровое наказание, которому когда‑либо подвергалась фирма с Уолл–стрит, — заплатил Комиссии по ценным бумагам и биржам штраф в размере 550 млн долл. Кроме того, иски против действий этого банка почти наверняка подадут те, кто пострадал от этой его «ошибки».) Финансовый беттинг, конечно, не относится к незаконным приемам, но должно бы п. ясно, что банки, застрахованные правительством, не должны участвовать в чрезмерно рискованных сделках. Приемы финансового беттинга регулируются штатами, но крупные банки, готовящие такие мегасделки и зара батывающие на них миллиарды долларов в виде комиссионных платежей, смогли уйти из‑под регулирования как азартных игр, так и сферы страхе>вания. Обвинения, выдвинутые против Goldman Sachs, были связаны не с незаконным игорным бизнесом, а с мошенничеством. Полсон предложил Goldman Sachs избавиться от худших субстандартных ипотечных кредитов, которые, скорее всего, потеряют стоимость после прорыва пузыря, создан ценную бумагу под названием Abacus 2007–АС1, которую можно было бы продать инвесторам. Эта ценная бумага, по сути, представляла собой слав ку на рыночную судьбу тщательно отобранных (для несения убытков) пакетов ценных бумаг. Затем Полсон собирался играть против этой ценной бумаги и, если ее рыночная стоимость действительно упадет, заработать на этом сотни миллионов долларов51. Никто не смог бы изучить отдельные ипотечные составляющие, входившие в состав столь сложного продукта, поскольку их было слишком много, да никто и не пытался этого делать. Goldman не сообщал покупателям этих продуктов, что они создавались с помощью хедж–фондов, которые собирались играть против них. Покупатели тогда еще доверяли Goldman52. Полсон сорвал бы большой куш даже в том случае, если бы портфель ипотечных продуктов был выбран случайным образом, а в игре против портфеля специально подобранных обреченных на крах инструментов он гарантированно выигрывал еще больше. Соответственно, другая сторона сделки теряла сопоставимые суммы. Но в конечном счете за все пришлось заплатить налогоплательщикам, когда правительство решило, что без спасения банков не удастся спасти экономику.

Биржевая игра против крупных банков или страховых компаний вроде AIG, которые полагают, что хорошо разбираются в сущности рисков, хотя на самом деле мало что в этом понимают, не идет ни в какое сравнение с попытками обанкротить целую страну. Двурушническое поведение в ситуации с Грецией вполне оправданно вызвало недовольство граждан по всему миру. То, что происходило, когда финансовое положение Греции ухудшалось, вовсе не походило на попытку одного спекулянта обыграть другого. Так как банки продавали греческие облигации в расчете на дальнейшее снижение их стоимости (то есть делали ставку на то, что этой стране придется занимать под более высокие процентные ставки), рыночная цена этих бумаг действительно пошла вниз53. Но при этом спекулятивные атаки вызвали и реальные последствия. На кону в этом случае стоит не просто некая сумма денег. Игры спекулянтов вынудили Грецию сокращать расходы, увольнять рабочих, снижать объем предоставляемых услуг и размер заработной платы.

Финансовая реформа начинает обретать форму

Не случайно, что одни государства легче других вышли из этого кризиса. В некоторых странах (таких, как Канада и Австралия) финансовое регулирование было более эффективным. Иногда правила регулирования вообще мешали надуванию пузырей, но даже в тех случаях, когда, как, например, в Испании, они не предотвратили появление пузыря на рынке недвижимости, ситуация в финансовом секторе оказалась лучше, чем ожидалось. Если учесть размер пузыря жилищного строительства в Испании (в 2006 году в Испании было начато строительство большего числа домов, чем во Франции, Германии, Италии и Великобритании вместе взятых), можно было бы ожидать банкротства банковской системы этой страны и большего числа обращений взыскания на заложенную недвижимость, чем в Соединенных Штатах54.

Но регулирующие органы Испании лучше делали свою работу по созданию резервов на случай возникновения убытков и не допускали злоупотреблений с ипотечными кредитами, в отличие от их коллег–американцев, где махинации такого рода были распространены по всей стране55.

Следует специально отметить, хотя ничего удивительного в этом нет, что спустя достаточно долгое время после прорыва пузыря и после начала кризиса реформирование мировой финансовой системы все еще не закончено. Правда, в Соединенных Штатах контуры финансовой реформы сейчас уже ясны, хотя многие ее детали оставлены на усмотрение регулирующих органов, и здесь, как и во многих других областях, черт прячется в деталях56. Когда так много оставлено на усмотрение тех, кто до кризиса не верил в необходимость регулирования, можно почти не сомневаться, что результаты реформы не будут достаточно сильными, чтобы защитить нас от повторения катастроф последних лет57.

В Законопроекте о реформе в области регулирования, официально называемом законопроектом Додда—Франка в честь Криса Додда и Барни Франка, руководителей комитетов в Сенате и Палате представителей, отвечающих за регулирование финансового сектора (прошел под номером Н И 4173 как закон Додда—Франка о реформе Уолл–стрит и защите прав потребителей), и подписанном президентом Обамой 21 июля 2010 года, имеется пять ключевых положений58. В некотором смысле каждое из этих положений отражает тот или иной важный принцип. Но, к сожалению, одним из ключевых элементов стратегии деятельности банков в отношении законодательных органов было включение в принимаемые законы различных исключений, из‑за чего любой принятый закон оказывается в значительной степени ослабленным. В результате каждый такой закон напоминает швейцарский сыр: казалось бы, головка крупная, но в ней имеются большие отверстия. В рассматриваемом здесь законе предусмотрено следующее.

1. Создание мощной и самостоятельной (будем надеяться) комиссии по безопасности финансовых продуктов (сейчас она называется Бюро по финансовой защите потребителей), чтобы защитить рядовых американцем от безудержно совершаемых нарушений, широко распространенных в этой отрасли. Признание того, что финансовый сектор прибегал к возмутительным злоупотреблениям, и того, что с этим надо что‑то делать, а не только ограничиваться сентенциями о том, что покупатель должен сам проявлять бдительность, стало крупной победой критиков финансового сектора и серьезным поражением для банков. Но финансовому сектору удалось добиться огромного исключения для кредитов на покупку автомобилей, хотя нет никаких аргументов, обосновывающих, почему автомобильному дилеру можно разрешить использовать бедных или неосведомленных потребителей в большей степени, чем крупному банку. Тем не менее в результате политического давления для автокредитов, второй по важности форме кредитования после ипотечных кредитов, было сделано исключение.

Штаты принимали активное участие в пресечении многих видов нарушений, но в ситуации, когда каждое действие может стать шагом в неверном направлении, федеральное правительство считает себя вправе не принимать во внимание регулирующие нормы, действующие в отдельном штате. Если федеральные регулирующие органы будут действовать так же пассивно, как они делали это до кризиса, американские потребители могут оказаться даже менее защищенными, чем сегодня.

Современные технологии позволяют создать эффективную систему электронных платежей, но наш неконкурентоспособный финансовый сектор сопротивлялся ее появлению, из‑за чего каждая транзакция в настоящее время фактически обкладывается дополнительным налогом. Закон о реформе в области регулирования поручает Федеральной резервной системе ввести правила, требующие, чтобы устанавливаемые для продавцов ставки комиссий при использовании дебетовых карт были разумными и соразмерными стоимости выполнения операций с этими картами. Таким образом, решение этой задачи поручается Федеральной резервной системе, которая в прошлом проявляла мало интереса к защите интересов потребителей. Теперь ФРС несет ответственность за то, чтобы банки перестали назначать продавцам завышенную цену за операции с дебетовыми картами, но этот закон не запрещает банкам продолжать прежнюю политику завышения ставок на еще более крупном рынке кредитных карт59 60.

Создание системно действующего регулирующего органа, который видит всю систему в целом. Этот орган функционирует в виде совета, но его основные возможности связаны с тем, что он готовит рекомендации для Федеральной резервной системы, института, который наглядно продемонстрировал свою некомпетентность накануне кризиса и настолько тесно связан с банковской системой, что отражает ее интересы.

1. Ограничение принятия чрезмерно высоких рисков. То, что банки участвовали в чрезмерно рискованных операциях, очевидно. Вопрос заключался в том, как лучше всего не допустить повторения этого в будущем. Банкам требовались более сильные стимулы для принятия более продуманных решений при управлении рисками. Как я уже не раз упоминал в этой книге, особенно серьезные проблемы породило существование банков, слишком крупных для того, чтобы позволить им рухнуть, работавших по комфортному для них принципу «орел — я выиграл, решка — ты проиграл». Нет ничего удивительного в том, что такие крупные банки шли на чрезмерный риск. Но, как складывается впечатление, в отношении этих банков не предпринято никаких мер, равно как и оставлены без внимания системы вознаграждения, подталкивающие их руководителей к принятию чрезмерных рисков. (Хотя исправить ситуацию с бонусами регулирующие органы могли бы и в рамках уже имеющихся у них полномочий.)

Но, учитывая известные проблемы в области корпоративного управления, предоставление банкам стимулов окажется недостаточным: бонусная система и структуры стимулирования, поощряющие принятие чрезмерных рисков, должны быть запрещены, как и многочисленные приемы, связанные с такими рисками. Европейские страны сделали вопрос сокращения бонусов центральным в своих реформах регулирующей деятельности, а американские банки успешно противостояли попыткам сделать то же самое в США. Пол Волкер при поддержке Обамы выступил за ограничение торговли (спекулятивной) коммерческими банками, чтобы они могли использовать для участия в ней только собственный капитал (то есть осуществлять только так называемую торговлю за свой счет). Некоторые специалисты решили, что это «мини–восстановление» Закона Гласса—Стиголла, кото рый до 1999 года разделял коммерческую и инвестиционную деятельность банков и отмена которого была вызвана теми трудностями, которые затем испытала наша финансовая система. Такие операции приводят к конфликту интересов (в докризисный период банки иногда получали прибыль для себя за счет своих клиентов); обладание инсайдерской информацией, получаемой при обработке клиентских счетов, дает им несправедливое преимущество; и, что самое главное, их убытки фактически гарантированно перекладываются на налогоплательщиков.

Закон, который в результате был принят, содержит правило Волкера и значительно ослабленном виде: хотя он и ввел ограничения на спекулятивную торговлю, для большинства банков выполнение этих условий, скорее всего, будет необязательным.

4. Ограничения на деривативы. Акция по спасению AIG (пострадавшей от собственных сделок с деривативами), обошедшаяся в 180 млрд долл., должна была бы привести к резкому ограничению операций с деривативами. По поводу деривативов ведутся вполне обоснованные дебаты: следует ли их относить к инструментам страхования или к сфере азартных игр. Но в любом случае правительство должно регулировать их использование, и, конечно, эта деятельность не должна поощряться или субсидироваться, как это фактически происходит сегодня61. Закон о реформе знаменует собой хотя и очень небольшой, но все же прогресс в решении этой проблемы. Неспособность добиться большею понятна: когда несколько крупных банков получали по 20 млрд долл. или более в год в виде платежей, их стремление противостоять прикрытию столь прибыльного канала денежных поступлений было вполне объяснимым. В течение какого‑то времени казалось, что появится четко сформулированное положение, ограничивающее возможности страхуемых правительством банков по созданию деривативов. В конце концов банкам разрешили сохранить основную часть (около 70%) их бизнеса, связанного с деривативами, но деривативами, создаваемыми на основе акций, сырьевых товаров и некоторых видов кредитных дефолтных свопов, должно было заниматься отдельное подразделение, к которому предъявляются более высокие требования по капиталу, что, хочется надеяться, снизит риск очередного возникновения необходимости в оказании банкам финансовой помощи62.

Значительный прогресс был достигнут в области обеспечения прозрачности в сделках с деривативами. Большинство контрактов были стандартизированы, а сделки по ним стали осуществляться через электронные платформы63. Но все это в теории, а на практике в этой сфере деятельности все еще имеются большие прорехи: если сделка осуществляется не на бирже, регулирующие органы не имеют четких правовых полномочий, чтобы отменить ее как незаконную.

5. Введение дополнительных полномочий. Правительство получило более широкие полномочия для взаимодействия с банками, попавшими в кризисную ситуацию. Но законодатели не в полной мере решили проблему слишком больших для краха институтов. Мы должны быть реалистами. В ходе последнего кризиса правительство на многое закрыло глаза и занималось спасением акционеров и держателей долговых обязательств, хотя и не обязано было это делать. До тех пор, пока есть мегабанки, которые слишком велики для краха, правительству, скорее всего, придется и впредь закрывать глаза на многие нарушения. В результате слишком большие для допущения их краха банки будут и далее иметь не только стимулы, подталкивающие их участвовать в операциях с чрезмерными рисками, но и конкурентное преимущество, основанное не на более высокой эффективности их деятельности, а на неявных субсидиях от государства в виде будущих акций спасения, которые будут предприняты в случае, если наступит очередной кризис.

Переписывание истории

Хотя кризис еще не закончился, его главные действующие лица уже активно занимаются переписыванием истории. Несмотря на то что число выявляемых упущений и недочетов в области регулирования, особенно совершенных Комиссией по пенным бумагам и биржам, Федеральной резервной системой и другими регулирующими органами, возрастает, многие из этих регуляторов уже неоднократно утверждали, что они сделали все, что было в их силах. Представители ФРС и Министерства финансов, которые хотят оказаться среди победителей, почему‑то не упоминают о своих неоднократных ошибочных прогнозах (даже после прорыва пузыря ФРС утверждала, что его последствия будут ограниченными)64. Не упоминают они и о том, что поддерживали систему регулирования, которая имела изъяны на фундаментальном уровне; в частности, они активно полагались на саморегулирование, то есть на то, что в конце концов было признано оксюмороном. Когда они утверждают, что у них не было полномочий для совершения других действий, они предпочитают забыть о том, что у них фактически имелись все полномочия, позволявшие им не допустить надувания пузыря, а также о том, что до краха Lehman Brothers они отказывались от обращения в Конгресс с целью получения дополнительных полномочий, потребность в которых они теперь, хотя и с опозданием, признают.

Они и их сторонники хотели бы, чтобы мы забыли длившиеся на протяжении десятилетия ожесточенные бои вокруг того, каким должно быть государственное регулирование, и их неудачи в реализации на практике даже уже имевшихся регулирующих правил. Они хотели бы, чтобы вместо этого мы поблагодарили их за спасение капитализма и за то, что они отвели нас от края пропасти, к которой они же и толкнули нас осенью 2008 года. Да, они согласны, что спасение оказалось дорогостоящим, да, кивают они, было неприятно давать столько денег тем, кто вел себя неподобающим образом. Но у нас, заверяют они, просто не было другого выбора.

У нас был выбор

Но варианты выбора у нас все же были. Любой совершаемый выбор влияет на последующие. Снижения налогов в 2001 и 2003 годах, осуществленные по инициативе президента Буша, привели не к устойчивому росту, как он обещал, а скорее к увеличению бюджетного дефицита, что еще более затруднило процесс ликвидации пузыря на рынке жилья65. В этой книге я объясняю, как периодически повторяющиеся акции по спасению банков, осуществлявшиеся по всему миру в течение двух предыдущих десятилетий, привели к повышению морального риска, который в значительной степени способствовал безрассудному кредитованию банков. Я пишу о том, что Министерство финансов США и МВФ установили очень жесткие и контр продуктивные условия для развивающихся стран, из‑за чего тем пришлось нести на себе основную тяжесть последствий, вызванных решениями банков о выдаче плохих кредитов. Это внесло свой вклад в резкий рост валют ных резервов, что, в свою очередь, способствовало усилению глобальных дисбалансов и снижению процентных ставок.

Сейчас, через много месяцев после того, как администрации Буша и Обамы сделали свой выбор стратегии спасения, все более очевидными становятся его экономические и политические последствия.

Кризис еще не закончился. До этого еще далеко. То, что происходит сейчас, похоже на замедленное крушение поезда: можно увидеть массовые разрушения, которые произошли в тот момент, когда поезд начал совершать поворот на слишком высокой скорости. На данном этапе, когда мы говорим, что меры по спасению сработали, все, в чем мы можем быть уверены, — это то, что нам удалось избежать немедленной катастрофы: глобальная экономика отошла от края пропасти, на котором она покачивалась еще совсем недавно. Однако общее направление движения, мягко говоря, является неопределенным: все, что мы можем сказать сейчас, спустя девять лет после того, как ФРС начала реализовывать свою политику создания пузыря на рынке жилья, выбрав ее в качестве способа восстановления экономики после лопнувшего технологического пузыря, — это то, что восстановление происходит на шатком фундаменте и общее состояние мировой экономики остается нестабильным.

Конечно, мы никогда не можем быть уверены в том, что альтернативные варианты, в защиту которых я здесь выступаю, сработали бы лучше. Может быть, если бы мы потребовали более справедливых соглашений с банками, возвращение к здоровому состоянию происходило бы медленнее. В этом случае почти наверняка акционеры и руководители банков получили бы гораздо меньшие суммы. Но трудно поверить, что кредитование было бы более ограниченным, чем сейчас. На мой взгляд, нет абсолютно никаких сомнений, что мы могли бы потребовать от спасаемых банков поручительств в том, что они будут более активно заниматься кредитованием, что способствовало бы более динамичному восстановлению и улучшению финансового положения Соединенных Штатов. Мы также могли бы спасать банки таким образом, чтобы это привело к созданию более конкурентоспособной банковской системы, а не менее конкурентоспособной, как сейчас. А при наличии более конкурентоспособной банковской системы производственному сектору пришлось бы расплачиваться за кредиты по более низким процентным ставкам, что также способствовало бы увеличению скорости восстановления66.

Выбор, который сделало наше правительство, отнюдь не самый худший, но он далек и от лучших вариантов. События, произошедшие после выхода в свет первого издания этой книги, не развеяли те мои опасения, о которых я говорил еще во время подготовки пакета спасательных мер. Наоборот, точно так же, как этот кризис предоставил достаточно доказательств того, что реформы 1990–х годов и первых лет этого столетия в области регулирования, проведенные с учетом дружеского отношения к банкам, были ошибочными, так и нынешнее неустойчивое восстановление позволяет предположить, что акции по спасению дружеских банков тоже были ошибочными или по крайней мере далекими от идеального варианта их проведения. Все последствия выбранных решений не будут известны еще много лет, но события, которые уже произошли после первой публикации этой книги, подтвердили и приведенные в этой книге выводы, и обоснованность критических высказываний в адрес акций спасения банков и программы восстановления.

Перспективы и предстоящий путь

Как я подчеркиваю в главе 7, пока мир занимается теми задачами, которые поставил перед ним глобальный кризис, никуда не делись и более долгосрочные проблемы (старение населения, несовершенные системы здравоохранения и государственного образования, стремительное сворачивание обрабатывающей промышленности, глобальное потепление, чрезмерная зависимость от нефти). В то же время ресурсов, необходимых для решения этих проблем, стало заметно меньше. Хотя какие‑то продуманные действия, связанные с глобальным потеплением, дали бы дополнительный импульс экономическому восстановлению, в Копенгагене в декабре 2009 года не удалось достичь соглашения, проект которого предусматривал, что корпорации будут платить соответствующую цену за осуществляемые ими выбросы углекислого газа. В результате ситуация стала еще более неопределенной. Хотя многие специалисты считают, что в конце концом компаниям придется платить за свои выбросы, пока остается неясным, когда и как будут осуществляться эти платежи. Реакцией на наличие не определенности, как правило, является решение отложить инвестиции до прояснения ситуации.

Для тех людей в Соединенных Штатах (и в других странах), кто выступает против совершения каких‑либо действий, направленных на борьбу в глобальным потеплением, продолжающаяся рецессия выступает оправданием их пассивности. Но стратегия вида «как‑нибудь прорвемся» приводит к ожидаемому плачевному результату — анемичному восстановлению, откладывающему в долгий ящик решение долгосрочных проблем. Многие из этих проблем, в частности глобальное потепление, распространяются на весь мир. И если Соединенные Штаты не смогут хорошо выполнить свою часть работ входе решения этих задач, им будет трудно выступать лидером и играть ведущую роль при разработке глобальных подходов. С другой сто роны, это означает, что указанные вопросы вряд ли вообще будут решены. Мы можем делать вид, что глобальное потепление через какое‑то время прекратится само собой или что технологии каким‑то образом выведут нас из того тупика, в который мы сами себя загнали. Но такая политика формирования надежд и откладывания конкретных решений не позволит решить ни проблему глобального потепления, ни задачу экономического подъема.

Высказанные мной более года назад опасения в том, что направленные на спасение банков стратегии Буша и Обамы не приведут ни к быстрому возрождению кредитования, ни к динамичному восстановлению экономики, в основном оправдались. Стратегия рекапитализации за счет прибыли, полученной от высоких процентных ставок по кредитам, которые финансируются за счет доступа банков к дисконтному окну ФРС, не только не привела к быстрому восстановлению, но и, возможно, даже продлила период слабости в экономике. Те, кто никогда не думал, что в экономике могут возникнуть серьезные проблемы, возможно, были убеждены в том, что такой доступ является тем лекарством, которым можно будет воспользоваться при необходимости, и что это средство может сработать. Но другие были не столь доверчивы.

Существует ощущение, что рузвельтовский подход, ориентация на «Новый курс», на переосмысление капитализма, на заключение нового социального контракта в основном утратили свою актуальность. Мы уже точно не вернемся к прежнему положению вещей, существовавшему до кризиса, но мы и не провели тех реформ, которые нужны, чтобы не допустить повторения кризиса. Учитывая то давление, которому подвергается Конгресс со стороны финансовых лоббистов, нам, возможно, следует согласиться с мнением о том, что Конгресс принял хороший закон и что на большее в нынешних условиях рассчитывать не стоит. Но в итоге мы получили совсем не то, что нужно. Главное ведь в том, защищена ли наша экономика от еще одного кризиса, защищены ли наши граждане от повторных злоупотреблений и можем ли мы быть уверены в том, что финансовый сектор будет выполнять социальные функции, ради чего он и получил столь щедрое вознаграждение.

Затраты, которые понесут Соединенные Штаты из‑за провалов в этих областях, будут огромными: страна не только рискует столкнуться с еще одним масштабным кризисом в течение ближайших пятнадцати лет, она не только останется перед лицом широкого круга проблем, которые едва затронуты, но и пойдет по пути расширения водораздела между интересами Уолл–стрит и Мэйп стрит, а при разрастании этой пропасти чувство локтя и уверенность в возможности решения общих проблем становятся еще слабее.

К тому же наша страна потеряла право оставаться моральным и интеллектуальным мировым лидером. Вновь формирующийся мировой балнс сил означает, что Соединенные Штаты не смогут диктовать, какими должны быть условия нового мирового порядка. Если страна хочет оставаться лидером, она должна являть собой пример в области морали и обладать мощными аргументами для своих притязаний. Сегодня речь идет о том, как, впрочем, это было и в момент выхода в свет первого издания этой книги, смогут ли Соединенные Штаты предложить такой вариант лидера ства?67 Или чувство партийной принадлежности и междоусобные войны между Уолл–стрит и остальной частью страны помешают этому?

Если наша страна не может решить свои проблемы таким образом, чтобы остальной мир считал, что мы действуем справедливо, если она при всем своем богатстве не может даже обеспечить медицинское обслуживание для всех своих граждан, если она при всем своем богатстве не может дать качественное образование всей своей молодежи, если она при всем своем богатстве не может позволить себе тратить необходимые средства на создание современной инфраструктуры, энергетики и транспортных систем, чего требует глобальное потепление, то как она может давать другим советы о том, как они должны решать свои проблемы?

Первое десятилетие двадцать первого века уже считается потерянным, периодом. У большинства американцев доход в конце этого десятилетия оказался меньше, чем был в его начале. Европа начала этот отрезок времени с проведения нового смелого эксперимента — введения евро, эксперимента, в ходе которого сейчас, может быть, возникли сбои. По обе стороны Атлантики оптимизм, царивший в начале этого десятилетия, к его концу вновь сменился мрачными ожиданиями. Когда недели спада, ставшего, образно говоря, Новым недомоганием, растягиваются на месяцы, а месяцы — на годы, свою тень на сцену происходящего бросает вновь вышедшая на нее безысходность.

В первом издании этой книги я писал, что вариант «как‑нибудь прорвемся» не сработает и что еще не поздно выбрать альтернативный курс. Сегодня в некоторых областях, вроде реформы системы регулирования, дела обстоят несколько лучше, чем я опасался, но хуже, чем я надеялся, в других, вроде разработки нового видения, мои опасения оправдались в полной мере. Пока еще у нас есть шанс все изменить. Но окно возможностей может очень скоро захлопнуться.

Крутое пике: Америка и новый экономический порядок после глобального кризиса = Freefall: America, Free Markets, and the Sinking of the World Economy : пер. с англ. / Дж. Стиглиц ; пер. В. Лопатка. - М. : Эксмо, 2011. - 512 с.

Оглавление

Предисловие

  Свободное падение

  Трудности интерпретации

  Выражение признательности

Глава 1. Сотворение кризиса

  Краткая история произошедшего

  Поиск виноватых

  Сбои рынка

  Экстерналии

  Рецессии

  Кто мог бы предвидеть крах?

  Глобальный кризис

  Общая картина

Глава 2. Свободный рынок и его последствия

  Дебаты о восстановлении экономики и президентская кампания

  Эволюционирующая экономика

  Видение ситуации

  Большая игра: деньги и справедливость

  Дежавю

  Помощь автомобильной отрасли

  Сопротивление переменам

  Перестановка мебели на тонущем «Титанике»

  Новая версия старого конфликта

  Экономические перспективы

Глава 3. Ответ с изъяном

  Что было сделано и что следовало сделать

  Масштаб

  Оказание помощи штатам

  Латание дыр в системе социальной поддержки

  Инвестиции

  Неэффективное снижение налогов

  Последствия

  Предстоящий путь

Глава 4. Ипотечная афера

  Традиционное банковское дело

  Предупреждающие знаки были проигнорированы

  Секьюритизация

  Порочные стимулы и искаженные модели как результат «гонки уступок»

  Новый мир со старыми данными

  Новые препятствия для пересмотра условий

  Реанимация рынка ипотечного кредитования

  Для собственников жилья

  Займы под низкие проценты

  Расширение инициатив, связанных с домовладением

  Новые ипотечные продукты

Глава 5. Большое ограбление по–американски

  Как американская система оказалась слабой

  Спасение, которого не было

  Почему планы спасения обречены на неудачу

  Федеральная резервная система

  Риск инфляции

  ФРС: ее действия и властные полномочия

  Итоговые комментарии

Глава 6. Алчность, взявшая верх над благоразумием

  Необходимость регулирования

  Искаженные стимулы

  Корпоративное управление

  Что надо сделать?

  Отсутствие прозрачности

  Что надо сделать?

  Сложность, выходящая за пределы прозрачности

  Принятие чрезмерных рисков

  Что надо сделать?

  Слишком большие для краха

  Рискованные инновации: деривативы

  ЧТО надо сделать?

  Хищническое кредитование

  Недостаточный уровень конкуренции: подавляющие инновации

  Как добиться, чтобы регулирующие правила работали

  За пределами финансов и финансового регулирования

  Инновации

Глава 7. Новый капиталистический порядок

  Необходимость реструктуризации экономики Честные оценки ожидающих нас перспектив

  Что‑то неладно: этот кризис выходит за границы финансов

  Место Америки в глобальном контексте

  Долгосрочные вызовы, стоящие перед Америкой

  Фальстарты

  Роль государства

  Так что же следует делать правительству?

  Сохранение полной занятости и стабильной экономики

  Содействие инновациям

  Обеспечение социальной защиты и страхования

  Недопущение эксплуатации

  Меняющаяся роль правительства

Глава 8. От глобального восстановления к глобальному процветанию

  Неудачный глобальный ответ

  Глобальное регулирование

  Потеря веры в капитализм в американском стиле

  Новый глобальный экономический порядок: Китай и Америка

  Новая глобальная резервная система

  К новой многосторонности

Глава 9. Реформирование экономической науки

  Война идей

  Подход но основе общего равновесия

  Ответные шаги

  Крах неоклассической модели

  Homo economicus

  Последствия

  Макроэкономические сражения

  Бои на денежно–кредитном фронте

  Бои на финансовом фронте

  Эффективные рынки и рынки информации

  Гипотеза эффективного рынка и ошибочная денежно–кредитная политика

  Бои на инновационном фронте

Глава 10. На пути к новому обществу

  Как экономическая наука формирует общество и отдельных людей

  Моральный кризис

  Принятие ответственности

  Вы цените то, что вы оцениваете, и наоборот8

  Безопасность и права

  Досуг и устойчивость

  Сообщества и доверие

  Разделенный дом

  Ситуация с видением перспектив

  Политическая, экономическая и социальная коррупция в американском стиле

  Заключительные комментарии

Послесловие

  Направление развития экономики

  Рынок труда

  Ипотечный кризис

  Коллапс на рынке коммерческой недвижимости

  Банковский кризис

  Экспорт как спасение для Америки

  Снижение стоимости евро

  Региональные и местные расходы

  Итоговые обобщенные результаты: форма восстановления

  Растоптанные мечты

  Во сколько нам обошлись неправомерные действия банков

  Новые заботы, старые методы лечения

  Кейнсианское решение для кейнсианской проблемы

  Глобальные перспективы

  Возвращение Герберта Гувера и утрата Кейнсом прежнего положения

  Атака против Греции

  Выявление застарелых недостатков

  Будущее евро

  Глобальные дисбалансы

  Новый глобальный политический баланс сил и новые глобальные институты

  Реформа финансового сектора

  Обнаруженные новые нарушения

  Финансовая реформа начинает обретать форму

  Переписывание истории

  У нас был выбор

  Перспективы и предстоящий путь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg