«Кто готовил Адаму Смиту? Женщины и мировая экономика»

Кто готовил Адаму Смиту? Женщины и мировая экономика (fb2) - Кто готовил Адаму Смиту? Женщины и мировая экономика (пер. Наталья Николаевна Лавруша) 1089K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Катрин Марсал

Катрин Марсал Кто готовил Адаму Смиту? Женщины и мировая экономика

Перевод осуществлен при финансовой поддержке Swedish Arts Council

Переводчик Ася Лавруша

Редактор Павел Литвиненко

Руководитель проекта А. Василенко

Корректор Е. Чудинова

Компьютерная верстка К. Свищёв

Дизайн обложки Ю. Буга

Иллюстрации на обложке istockphoto.com

© Katrine Marçal, 2012

First published by Albert Bonniers Förlag, Stockholm, Sweden

Published in the Russian language by arrangement with Bonnier Rights, Stockholm, Sweden, through Kontext Agency, Stockholm, Sweden

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2017

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

* * *

Экономика вертится вокруг денег, и это хорошо.

Вуди Аллен

Освобождение от ответственности

Главный герой этой книги вымышлен и не имеет прототипов среди живых или мёртвых. Описываемая действительность недействительна. Любое сходство главного героя с читателем – случайность. Обусловленная тем, что вам хочется стать таким же, как главный герой. Но не тем, что вы такой.

Глава первая

В которой мы попадаем в экономическую вселенную и задаёмся вопросом, кем была мама Адама Смита

Что там у нас на ужин? Так звучит главный вопрос экономики. Он кажется простым, но на самом деле крайне сложен.

Большинство из нас производят лишь толику того, что мы ежедневно потребляем. Остальное покупается. Хлеб ждёт нас в супермаркете, ток устремляется по проводам, как только мы включаем лампу. Но для пары буханок хлеба и одного киловатта электроэнергии требуются скоординированные действия тысяч людей по всему миру.

Нужен фермер, который вырастит пшеницу и продаст её хлебозаводу. Фабрика, которая произведёт пакеты для фасовки хлеба. Супермаркет, который купит продукцию у хлебозавода и продаст вам. Все это необходимо, чтобы во вторник утром хлеб лежал на полке, а вдобавок нужны люди, которые обеспечат фермера техникой и инструментами, доставят продовольствие на склад, займутся техническим обслуживанием транспорта, будут поддерживать чистоту в супермаркете и клеить ценники на товары.

Процесс должен проходить правильно, регулярно и в нужное время, иначе полки в булочной станут зиять пустотой. И это касается не только каждого куска хлеба, но и каждой книги, каждой куклы Барби, каждой бомбы, каждого воздушного шарика и всего прочего, что можно купить и продать. Любое современное хозяйство устроено весьма головоломно.

Наконец, экономисты задались вопросом: на чём же всё, собственно, держится?

Экономику называют наукой о том, как законсервировать любовь. Основная идея гласит: любви всегда в обрез. Даже ближнего любить хлопотно, что уж говорить о тех, кто немного дальше. Поэтому любовь следует экономить и не расходовать без толку. Если мы будем использовать её на нужды общества, то на личную жизнь ничего не останется. Найти любовь трудно, но сберечь ещё трудней. Поэтому, решили экономисты, общество должно основываться на чём-нибудь другом.

Может быть, на эгоизме? Он, кажется, всегда в избытке.

Адам Смит, отец экономической теории, в 1776 году написал слова, сформировавшие современный взгляд на экономику:

«То, что мы ожидаем на ужин, появится не вследствие доброй воли мясника, пивовара или булочника, а как результат их материального интереса».

Идея Смита заключалась в том, что мясник выполняет работу, чтобы получить довольного клиента и, как следствие, деньги, а не по доброте душевной. Булочник печет хлеб, пивовар варит пиво, свечник льёт воск не для того, чтобы порадовать людей, а ради собственной материальной выгоды. Если хлеб, пиво и свечка хороши, люди их купят. Исключительно поэтому булочник, пивовар или свечник и производят свои товары. А вовсе не потому, что они беспокоятся, чтобы у народа был вкусный хлеб, свежее пиво и свечки, которые не коптят. Движущая сила – собственный материальный интерес.

Именно на него и следует полагаться. Собственный материальный интерес бесконечен. А любовь нет. Любви в обрез. На всё общество её точно не хватит, поэтому лучше законсервировать её в банке для личного употребления. Иначе будет плохо.

Загадка: сто метров длиной, ползёт, как улитка, питается одной капустой?

Отгадка: очередь в булочную в Советском Союзе.

Мы не хотим, чтобы было как в Советском Союзе.

Адам Смит рассказал, почему свободный рынок – лучшее средство для создания эффективной экономики. Он представил революционные, радикальные идеи о свободе и автономии: долой таможни и контроль! Адам Смит рассуждал так: если рынку позволить стать свободным, экономика начнёт работать, как часы, и её будет двигать вперёд неиссякаемая сила – личный материальный интерес. Каждый трудится ради собственного блага, а в результате общественность получает доступ к нужным товарам. Хлеб лежит на полке, ток бежит по проводам, а вы ужинаете.

Собственный материальный интерес каждого обеспечивает работу целого. А о том, как работает целое, думать никому не нужно, – магия. Один из самых знаменитых научных трудов нашего времени.

На ранней стадии формирования национальной экономики было очевидно, что именно личная выгода заставляет мир вертеться.

«Первый принцип экономики заключается в том, что каждый человек действует, руководствуясь исключительно собственной выгодой», – писали экономисты в конце XVIII века. Современная экономика выросла на «граните собственного интереса», и мы должны это ценить.

Экономика – это не про деньги, а про то, как мы смотрим на человека. Да, наши действия заключались в извлечении личной выгоды в определённой ситуации. Вернее, любой ситуации и со всеми вытекающими последствиями. Именно это по-прежнему служит отправной точкой всех базовых экономических теорий. Говоря об «экономическом мышлении», мы и сегодня подразумеваем, что люди поступают так, а не иначе, потому что им это выгодно. Портрет не слишком лестный, зато точный. А если вы намерены сделать что-либо, то лучше исходить из реальности. Мораль описывает мир таким, каким мы хотели бы его видеть, а экономисты рассказывают, как наш мир устроен в действительности. По крайней мере, они сами это часто повторяют.

Больше ничего знать не надо. Так и живём, общество поддерживается – невидимой рукой, и в этом заключается великий парадокс.

И, как известно, с парадоксальными заявлениями к нам всегда обращается Бог.

«Невидимая рука» – самое известное понятие экономики. Адам Смит сформулировал, а экономисты взяли в оборот. Невидимая рука касается всего, управляет всем, есть во всём, решает всё, но ты её не видишь и не слышишь. Она появляется не сверху и не извне, а изнутри – и вращает систему. Подобный ход мысли стал мейнстримом в современной экономике, но не был таковым во времена Адама Смита. В своём «Исследовании о природе и причинах богатства народов» отец экономической теории упомянул это понятие всего один раз, но сейчас именно оно считается фундаментом национальной экономики и её в высшей степени специфической вселенной.

За столетие до того, как Адам Смит поведал миру об этой невидимой руке, англичанин Исаак Ньютон опубликовал труд Philosophia Naturalis Principia Mathematica. Астроном, математик, естествоиспытатель и алхимик, Ньютон объяснил, какие силы двигают Луну по орбите, разобрался с траекториями небесных тел и гравитацией и понял, почему на землю падают яблоки – потому что на них действует та же сила тяготения, коей объяты все небесные тела.

Ньютон даровал нам современную науку и совершенно новый взгляд на существование.

В то время математика считалась божественным языком, ведь именно она позволила Богу сделать «книгу природы» доступной для человека. Бог дал нам математику, чтобы мы смогли понять Его творение. А открытия Исаака Ньютона опьянили мир. И в первую очередь, Адама Смита и растущую национальную экономику.

Законы солнечной системы, ранее одному Богу известные, теперь постигались научным методом. Картина мира менялась. Прежде Бог во всё вмешивался, навязывал свою точку зрения, наказывал, делил моря, двигал горы и каждый день собственноручно раскрывал бутоны миллионов цветов. Теперь Он считался отсутствующим, а вселенная – часами, которые Он собрал и завёл, но которые теперь тикают сами по себе.

Отныне мир стал аппаратообразным устройством, чертовой пьесой, грандиозным представлением, части которого вращаются, точно детали механизма. Интеллектуалы начали всё сильнее верить, что точно так, как Ньютон объяснил движение планет, можно объяснить и всё остальное. Исаак Ньютон разгадал законы природы – значит, и истинные планы Бога в отношении этого мира. Точно так же, думал Адам Смит, можно разгадать законы природы общества – значит, и истинные планы Бога в отношении общества.

Если механика есть в природе, то и в социальной системе она тоже должна быть.

Если есть законы для небесных тел, то и для человеческих они тоже должны быть. И для них следует найти научную формулировку. Нам бы только понять их, и мы приспособим общество под эти законы, заживём согласно истинным планам, поплывём вместе с силами, а не против них и к тому же будем всё понимать. Общество надо превратить в безостановочный часовой механизм, тикающий наилучшим для нас образом.

Именно такая задача встала перед Адамом Смитом и экономической наукой. Задача, скажем прямо, не из лёгких. Как достичь естественной гармонии?

Силой, выполнявшей в общественной системе такую же функцию, что и гравитация в солнечной системе, был объявлен личный интерес.

«Я могу рассчитать движение небесных тел, но не людское безумие», – открыто возражал Ньютон. Но его не слушали. Считалось, что Адам Смит тоже разгадал истинный план: его система естественной свободы изображалась как естественное же зеркальное отражение ньютоновой физики.

Если хочешь что-то понять – разбери это на части. Вот вкратце научный метод, которым пользовался Ньютон. Раздели на части целое. Не понял? Тогда дели дальше. В конце концов ты найдёшь наименьшую часть, на которую делится целое. Основополагающую деталь Lego, из которой всё построено. Элементарную частицу. Атом. Минимальную составляющую. Потом изучишь её. Поймёшь её – поймёшь всё.

Каждое изменение целого обусловлено не тем, что изменились частицы – на них никогда не влияет то, что с ними происходит. Перемена – это всего лишь новый узор, в котором они себя организуют. Их движением управляют законы природы. Мир логичен как часы.

Такой же трюк захотели проделать экономисты. Хочешь понять экономику – разбери её. Разбей на части все те сложные скоординированные процессы, которые нужны, чтобы в какой-нибудь вторник бифштекс лежал в лавке мясника. Не понял – разбирай дальше. Части становились всё меньше, и в итоге экономисты нашли минимальную составляющую, на которую можно разделить целое. И назвали её «индивид».

Поймём индивида – поймём всё, думали они. Так же, как физик того времени углублялся в изучение неделимых атомов, растущая национальная экономика изучала независимых индивидов. Общество – это всего-навсего сумма индивидов. Экономика меняется не потому, что изменился индивид – его сущность не зависит от других. Но он должен делать выбор. И каждая перемена – это всего лишь новый узор, в котором индивид организует себя, новый выбор, сделанный им относительно других. И хотя им никогда не встретиться, они взаимодействуют, словно бильярдные шары. Но сознание индивида, о котором никто, кроме него самого, ничего сказать не может, остаётся неизменным.

Дальше – тишина.

Величайшее достижение Адама Смита заключалось в том, что он с самого начала ухитрился утрамбовать растущую национальную экономику в физическую картину мира – логичную, рациональную, предсказуемую. Именно такой тогда считалась физика. Это было до того, как время и пространство слились в неделимый континуум пространство-время. До того, как выяснилось, что каждый акт измерения вселенной приводит к её расслоению на столько же частей, сколько получено результатов измерения. Но современная физика экономистов не особенно волнует. Они всё ещё пялятся на звёздное небо Ньютона.

Был ли у Бога выбор? – часто спрашивал себя отец современной физики Альберт Эйнштейн в начале XX века. Существовала ли какая-либо неведомая пока альтернатива физическим законам? Другой способ действия? Современники-экономисты об этом задумываются редко. Они уверены в себе. Экономическая теория – это «система общих положений, правильность и важность которых может поставить под сомнение только невежда или упрямец», – писал британский экономист Лайонел Роббинс в 1945 году. Отсутствие альтернативы и есть плюс. Рынок живёт в самой природе человека. И, раз экономисты изучают рынок, они изучают человека.

В былые времена короли нанимали советников, которые предсказывали будущее по узорам на внутренностях мёртвых животных. Советники изучали цвет и форму потрохов, чтобы проинформировать властителя о возможной реакции богов на то или иное политическое решение. Одну только овечью печень этруски древней Италии делили на шестнадцать частей. С тех пор мир изменился. Сегодня роль таких советников играют экономисты. Они стараются более или менее точно предсказывать, как прореагирует рынок на то или иное запланированное политиками решение.

Многие из нас хотят жить при рыночной экономике, но не в рыночном обществе. Однако мы уже знаем, что придётся выбирать и то и другое. По словам Фиделя Кастро, единственное, что хуже эксплуатации вас мультинациональным капиталом, это когда мультинациональный капитал вас не эксплуатирует. И Фидель Кастро, пожалуй, прав.

«Альтернативы нет», – заявила Маргарет Тэтчер. Считается, что у капитализма (во всяком случае до финансового кризиса 2008 года) получилось то, что не удалось мировым религиям: объединить человечество в едином порыве – на глобальном рынке.

Рынок может решить, сколько должно стоить железо, а сколько серебро, каковы потребности человека, сколько следует платить няням, пилотам и директорам, сколько стоит помада, газонокосилка и удаление матки. Рынок определяет, во сколько обойдётся банкротство инвестиционного фонда, созданного на средства американских налогоплательщиков (семьдесят миллионов долларов в год), и сколько надо заплатить тому, кто будет держать ангельскую руку девяностолетней старушки, пока та совершает семьсот финальных вздохов перед смертью в благополучной Скандинавии (96 крон в час).

Адам Смит точно знал – он ужинает не потому, что нравится мяснику и булочнику, а потому, что они удовлетворяют свои интересы посредством товарообмена. Именно личный интерес подавал ужин Адаму Смиту.

Или нет? Кто на самом деле ставил на стол тарелку с бифштексом?

Адам Смит не был женат. Большую часть жизни отец национальной экономики прожил с матерью. Она занималась хозяйством, а денежные дела Адама Смита вела его кузина. Когда Смит стал таможенным комиссаром в Эдинбурге, мама переехала туда вместе с ним. Всю жизнь она заботилась о сыне, она и есть та часть ответа на вопрос об ужине, которую Адам Смит в расчёт не принимал.

Чтобы во времена Адама Смита мясник, булочник и пивовар смогли пойти на работу, требовалось, чтобы их жёны, матери или сёстры час за часом, день за днём следили за детьми, прибирали в доме, готовили еду, стирали одежду, утирали слёзы и выясняли отношения с соседями. Как на рынок ни взгляни, там всегда найдётся другая экономика. Но мы редко о ней говорим.

Одиннадцатилетняя девочка, которая каждое утро проходит пятнадцать километров за дровами для семьи, играет большую роль в экономическом развитии своей страны. Но её работа не считается. Для экономической статистики девочка невидима. При подсчёте ВВП, определяющего общую экономическую активность страны, эта девочка не учитывается. Считается, что её действия не имеют значения для экономики и для прироста. Рожать и воспитывать детей, сажать сады, готовить еду братьям и сёстрам, доить корову, шить одежду или заботиться об Адаме Смите, чтобы он смог сочинить своё «Исследование о природе и причинах богатства народов», – в стандартных экономических моделях «продуктивной работой» всё это не считается.

И невидимая рука без труда нащупывает невидимый пол.

Французская писательница и феминистка Симона де Бовуар называла женщин «вторым полом». Мужчина идёт первым, он считается. Он определяет мир, а женщина – вторая, женщина – это всё, что не он, но то, от чего он зависит, и то, что позволяет ему быть собой. Быть тем, кто считается.

И, наряду со «вторым полом», существует «вторая экономика». Работа, которую традиционно выполняют мужчины, считается. Она определяет экономическую картину мира. Работа, которую выполняют женщины, – «вторая». Это то, что мужчина не делает, но от чего он зависит, ведь иначе он не сможет сделать свою работу. Ту, которая считается.

Адаму Смиту удалось ответить лишь на половину основного вопроса экономики. Ужин на его столе появлялся не только потому, что торговцы удовлетворяли собственный интерес посредством товарообмена. Ужин на его столе появлялся в равной степени и потому, что об этом каждый вечер заботилась его мать.

Сегодня мы можем сказать, что в основе экономики не только «невидимая рука», но и «невидимое сердце». Это, пожалуй, слишком идеализированное описание обязанностей, которые общество исторически возлагало на женщин. В действительности мы не знаем, почему мать Адам Смита заботилась о сыне.

Мы знаем лишь, что она это делала.

Глава вторая

В которой нас представляют человеку экономическому, и мы убеждаемся в его чертовской привлекательности

Автор книжек о Винни-Пухе Алан Александр Милн как-то заметил, что детей особенно восхищают сказки о необитаемых островах. Рассказы о людях, выброшенных на пустынный берег нового изолированного мира, дразнят их воображение совершенно по-особому.

Милн объяснял это тем, что изолированный остров обеспечивает ребёнку максимально эффективный побег от действительности. Мамы нет, папы нет, сестёр-братьев нет; привычные семейные обязанности, долг, конфликты и иерархические игры исчезли. Мир нов, с иголочки, он проще и чище. Ты один, и ты свободен, на песке только твои следы. И, главное, в этом мире ребёнок может делать всё, что захочет. Даже захватить трон и объявить себя богом солнца.

Экономисты тоже немного дети. И многие из них просто одержимы Робинзоном Крузо. Большинству тех, кто изучал экономику, доводилось слышать, как профессор в той или иной форме пересказывает роман, написанный Даниэлем Дефо в 1719 году. Удивительно, что из повествования о белом расисте, который прожил на необитаемом острове двадцать шесть лет, после чего подружился с дикарём Пятницей, можно почерпнуть что-то полезное для современной экономики.

Но если вас это удивляет, то вы ничего не смыслите в национальной экономике.

Потерпевший кораблекрушение герой Даниэля Дефо – образцовый человек экономический. Крузо выброшен на необитаемый остров, где нет ни социальных кодов, ни законов. Преград нет, можно действовать исключительно из собственных интересов. На острове движущая экономическая сила изолирована от всего остального, что и превращает Крузо в наглядное пособие для экономистов.

На рынке мы все анонимы, именно это и делает нас свободными. Неважно, кто ты. Личным качествам и эмоциональным связям здесь не место. Только платежеспособность имеет значение. Выбор, который встаёт перед человеком, свободен и независим, у нас нет связей и прошлого, мы – острова в пустынном океане. Нас никто не судит, не связывает, не тянет назад. Единственное ограничение носит технический характер: конечность часов в сутках и ресурсов в природе. Робинзон Крузо свободен, а его отношения с другими людьми строятся только на том, что они могут ему дать.

Он поступает так не со зла, а исключительно из рациональности, книга повествует именно о рациональности.

Герой романа рождается в Йорке, в Англии. Отец торговец, в семье есть еще два старших брата. Первый погибает на войне, второй исчезает. Робинзон изучает юриспруденцию, но благополучие английского среднего класса его не привлекает. И он садится на корабль, отправляющийся в Африку. После нескольких вояжей он оказывается в Бразилии. Там затевает дело, и вскоре становится хозяином процветающей плантации, богачом. Но ему все мало. За рабами в Африку отправляется корабль, и Робинзон Крузо восходит на борт этого корабля. Корабль идет ко дну, а Робинзона Крузо выбрасывает на ближайший необитаемый остров.

Приключения начинаются.

Много лет Робинзон проводит в изоляции, в обществе пары животных. На берегу орудуют «дикари» и людоеды. В параллельных столбцах дневника Робинзон Крузо фиксирует не только деньги и материалы, но и удачи и неудачи.

Да, он, конечно, на необитаемом острове – но он жив.

Он, конечно, вдали от всех – но он не голодает.

Конечно, нет одежды – но климат прекрасный.

Для каждой ситуации Робинзон логически подсчитывает пользу. И остаётся вполне доволен. Он свободен от обязательств, зависти, гордыни. Свободен от других людей. Он с восторгом констатирует, что может делать всё, что заблагорассудится. Может провозгласить себя императором или королем острова. Вот так удача! Никаких отвлечений, никаких телесных потребностей, можно полностью сосредоточиться на владении и контроле. Остров принадлежит ему, и он должен контролировать природу.

Роман о Робинзоне Крузо часто трактуют как историю об изобретательности и предприимчивости индивида. Робинзон возделывает кукурузу, лепит горшки и доит коз. Отливает свечки из козьего жира, а фитиль изготавливает из сушёной крапивы. Но маленький единоличный социум выстраивается, и не только благодаря находчивости Робинзона. В действительности он тринадцать раз наведывается на разбитый корабль за материалами и инструментами. Именно это помогает ему одержать власть над природой, а со времени и над людьми.

Материалы и инструменты сделаны другими, пусть даже эти другие далеко. И Робинзон Крузо в высшей степени зависит от их работы.

На двадцать шестой год жизни на острове Робинзон сталкивается с местным жителем. Робинзон спасает его от людоедов и называет в честь дня их встречи. Благодарность Пятницы безгранична. Он любит Робинзона, как дитя, и работает на него, как раб. Пятница, который и сам людоед, хоть и скучает по человечине, но на Робинзона как на еду не покушается.

Почти три года они живут душа в душу, в полном и безоглядном, судя по описаниям Даниэля Дефо, счастье. А потом их находят и возвращают в Европу.

Вернувшись в Лиссабон, Крузо обнаруживает, что неслыханно богат. Бразильская плантация, которой управляли его работники, пока Крузо отсутствовал, принесла большие барыши. Робинзон продаёт свою долю, женится и обзаводится тремя детьми. Потом жена умирает. Все эти события – брак, дети и смерть – описаны в романе одним предложением.

После этого Робинзон Крузо снова уходит в море.

Ирландский писатель Джеймс Джойс описывал Робинзона как олицетворение «мужественной независимости, безотчетной жестокости, неторопливого, но деятельного ума, сексуальной вялости, искренней и уравновешенной религиозности, расчетливой скрытности».

Робинзон Крузо изолирован, экономисты любят изолировать людей. Переживший кораблекрушение, на необитаемом острове, он позволяет нам представить, как будет действовать человек, лишённый окружающего мира. Большинство стандартных экономических моделей ориентированы именно на это. Ceteris paribus, проповедуют профессора экономики на латыни. «При прочих равных условиях». Надо изолировать отдельную переменную внутри экономической модели, включающей в себя несколько переменных, иначе никак. Мудрые экономисты всегда осознавали проблематичность такого отношения, но при этом продолжали искать основы «экономического мышления». Чтобы принимать мир в расчёт, его следует упростить, и на полюсе, где находится Адам Смит, было принято именно такое упрощение.

В книге Робинзон Крузо быстро обзаводится хозяйством. Он обменивает и продаёт, несмотря на то, что на острове нет денег – цена на товары определяется спросом.

Принцип определения цены исходя из спроса часто иллюстрируют ещё одной историей о необитаемом острове, на котором оказались два человека.

Итак, на пустынном острове двое: у одного мешок риса, у второго двести золотых браслетов. Дома на материке мешок риса можно купить за один золотой браслет, но герои не на материке. Они на необитаемом острове, и цена товаров изменилась.

Человек с мешком риса может внезапно потребовать все двадцать браслетов за одну порцию. А может вообще отказаться от обмена. Потому что зачем ему на острове золотые браслеты? Экономисты обожают подобные истории. Рассказывая их, они кивают головами с таким видом, словно только что раскрыли глубочайший секрет устройства человека.

И их стандартные модели не допускают, что два человека на необитаемом острове могут вдруг разговориться, почувствовать себя одинокими, испуганными, понять, что они нужны друг другу. В разговорах может выясниться, что они оба в детстве ненавидели шпинат, или что у обоих были дяди – запойные алкоголики. Поразмышляв, они, вероятно, поделят запасы риса. Неужели такая реакция человека не имеет никакого экономического значения?

Герои рассказа выброшены не на пустынный остров. Для начала они выброшены в самих себя. Они одинокие, изолированные, способные взаимодействовать друг с другом исключительно посредством торговли и конкуренции, воспринимающие окружающий мир исключительно как непрерывный товарооборот: только купить, обменять и продать с максимальной выгодой.

Робинзон Крузо – это прежде всего образец человека экономического. Homo economicus – основа всех известных экономических теорий. Национальная экономика велела изучать индивида, отсюда возникла потребность составить упрощенную схему действий для него. Так родилась модель человеческого поведения, которая определяет наше экономическое мышление.

И ещё – Крузо невероятно харизматичен.

Всякому, кто изучал национальную экономику, известна сказка о человеке, который ушёл бродить по свету в поисках максимальной возможной выгоды с учётом исходных условий и препятствий, встреченных им на пути. Этот сюжет, пусть упрощённо, подходит любому: и женщине, и мужчине, и богачу, и бедняку, независимо от культуры и религии, рук и ног. Человек экономический стремится в каждом из нас отыскать чисто экономическое сознание. То, что формулирует желания, а затем пытается их удовлетворить. Он рационален, руководствуется здравым смыслом, не делает ничего, что делать не должен, а если и делает, то только чтобы получить удовольствие или избежать боли. Он всегда берёт всё, что может, и делает всё, чтобы переиграть, обхитрить, а в финале даже уничтожить тех, кто стоит у него на пути.

Стандартные экономические модели утверждают, что по сути мы все именно такие. По крайней мере, та часть нас, релевантная экономически. Именно эту нашу часть экономисты и изучают. Основная человеческая черта – нежелание ограничений. Всё, сейчас и немедленно. А если нельзя получить всё, что хочешь, приходится выбирать. Выбор – порождение скудости.

Выбор предполагает альтернативные расходы, утраченную выгоду от невыбранных возможностей. Если ты выбрал один путь, то одновременно идти другим путём не можешь. У человека экономического есть ряд преференций. Если он хочет тюльпаны, а не розы, и розы, а не ромашки, то это означает, что он предпочитает тюльпаны ромашкам. И он всегда инструментально рационален – он выбирает наименее дорогой путь достижения цели.

Мы осознаём, чего хотим, а потом действуем, чтобы получить желаемое. Рассчитываем самое короткое расстояние между пунктом А и пунктом Б, или то, как можно получить больше и дешевле, – вот о чём речь. Вы решаете, чего хотите и в каком порядке. Я решаю, чего хочу и в каком порядке. Потом мы пытаемся это добыть. На старт, внимание, марш! Жизнь начинается и заканчивается также. Покупай дешево, продавай дорого.

Главное достоинство человека экономического – его предсказуемость. Поэтому все его проблемы можно выразить с помощью элегантных математических конструкций. Такого человека, как он, можно вычислить. Есть только личный интерес, и из мёртвой вселенной мы можем вывести законы природы общества.

Так же, как Робинзон Крузо, человек экономический – это современный человек, освободившийся от иррациональных предрассудков прошлого. Так же, как Робинзон Крузо, он способен справиться сам, ни император, ни король не приказывают, что делать. Он сам себе король и император, он свободен и никому не принадлежит. Именно такого человека национальная экономика привела с собой в новое время.

Человек экономический распоряжается своей жизнью и позволяет другим распоряжаться своими. Он невероятно компетентен просто потому, что он человек. Хозяином своего мира он стал именно благодаря собственному выдающемуся разуму, а не разуму нанятого работника или подчинённого. Он свободен и в каждой ситуации может молниеносно оценить все альтернативы и принять лучшее решение. Как шахматный гроссмейстер, он идёт по жизни, делая выбор. Такова природа человека, утверждали экономисты XIX века. А ещё он толерантен: человек экономический судит о людях не по тому, откуда они ушли, а по тому, куда направляются. Кроме того, он любопытен, любит перемены и постоянно хочет лучшего, хочет больше: больше увидеть, получить больше впечатлений.

Собственной ценности работа не имеет, считает человек экономический, но, если хочешь чего-то достичь, приходится её выполнять. Он ставит цели, борется за их достижение, достигает и идёт дальше. Он никогда не держится за то, что прошло, и смотрит только вперёд. Если ты ему нужен, он сделает всё, чтобы тебя получить: солжёт, украдёт, ударит, продаст всё, что сможет. Он одинок, но его одиночество алчно. Он идёт на всё, чтобы удовлетворить собственные потребности. Но он более склонен к переговорам и торгам, а не к насилию. Одновременно всех кормить грудью невозможно. Мировые ресурсы ограничены. И он гадает, кому повезёт. Речь об удовольствии. О жизни. О возможности обхватить что-то, что далось тебе с трудом, и сказать: «Это моё».

В конце фильма он всегда в одиночестве скачет верхом на лошади на фоне заката.

Чувства, альтруизм, забота о других, привязанность не имеют к нему никакого отношения, если верить стандартным экономическим теориям. Человек экономический может предпочесть какую-либо определённую привязанность или определённое чувство, но это будет предпочтение – такое же, как если он предпочтёт яблоко, а не грушу. Случается, он испытывает потребность в чувствах – ему вдруг хочется их испытать. Но это не является его неотъемлемой частью. Для человека экономического не существует детства, зависимостей, общественного влияния. Он помнит собственное рождение – такое же, как и у всех. Рациональный, эгоцентричный, полностью отделённый от окружения. Одинокий на острове или одинокий в обществе – неважно, общества нет, есть только индивиды.

Экономика стала наукой о том, как законсервировать любовь. Общество зиждется на личном интересе. От невидимой руки Адама Смита родился человек экономический. А любовь – это сфера личного. Её нужно хранить за пределами.

А то ведь мёд – странный предмет, если он есть, то его сразу нет.

Бернард де Мандевиль, английский врач голландского происхождения, в 1714 году опубликовал знаменитый труд, в котором лукаво рассказывал, как пчёлы, каждая из которых преследует собственный интерес, одновременно сообща работают на благо всего улья. Личный интерес работает на общий, нужно только удержать пчёл. А если вмешиваться, то мёда не получишь. Тщеславие, зависть, жадность парадоксальным образом способствуют совокупному счастью улья. Эти низкие чувства заставляют пчёл усерднее работать. В итоге у нас экономический рост и медовые реки. Жадность не порок. И в конечном итоге на личный интерес можно полагаться.

Если каждый будет действовать эгоистично, это магическим образом приведёт к тому, что лучше станет всем. Та же история, что и у Смита. Наш эгоизм и жадность «невидимая рука» превратит в гармонию и равновесие – это сказание может, пожалуй, конкурировать с сокровенными таинствами католической церкви в плане обеспечения нас смыслом жизни и умением прощать. Твой эгоизм и твоя жадность примиряют тебя с другими людьми.

«Наше правительство не имеет никакого смысла… если только оно не основано на глубоко прочувствованной религиозной вере – и мне не важно, какая это вера», – сказал президент Д. Д. Эйзенхауэр.

Идея того, что экономикой управляет невидимая рука, развилась в миф о том, что историю до конца доведёт рынок. Когда наши экономические интересы станут взаимопроникающими, примитивные конфликты прошлого отомрут сами по себе. Ты не застрелишь кузена, потому что он мусульманин, если у вас общие экономические интересы. И не побежишь убивать соседа, с которым переспала твоя дочь, если от этого соседа зависит работа твоего предприятия. Невидимая рука остановит тебя.

Кровавый опыт XX века продемонстрировал, что человек не так прост. Но сама история хороша. Жаль, что немногие из нас прислушиваются к хорошим историям. Особенно к таким, которые рассказывают сокровенное о нас самих.

Рыночные механизмы, как считалось, смогут соткать мир во всём мире и счастье для всех народов из такого элементарного сырья, как наши грязные чувства. Неудивительно, что нас это привлекло. Эксплуатация перестала быть личной. Женщина, надрывающая спину за шесть долларов в час, делает это не потому, что кто-то злой, и не потому, что её к этому приговорили. Никто не виноват, никто не несёт ответственность. Это экономика, дурачок. Экономика неизбежна. Она живёт в тебе. На самом деле это твоя сокровенная сущность.

Поэтому мы всё такие же, как человек экономический.

Глава третья

В которой становится очевидным, что человек экономический не женщина

Исторически мужчины всегда позволяли себе действовать, исходя из собственных интересов – и экономически, и сексуально. А для женщин подобные действия были табуированы, если не откровенно запрещены.

На женщину возложили обязанность ухаживать за другими, а не извлекать максимальную выгоду. Общество убеждало её, что она неспособна быть рациональной, поскольку роды и менструации привязывают её к телу, а тело, как считалось, не имеет к рациональности никакого отношения.

Похоть и жадность женщины были всегда предосудительнее похоти и жадности мужчин, эти качества рассматривались как нечто угрожающее, деструктивное, опасное и противоестественное. «Меня называют феминисткой всякий раз, когда я выражаю чувства, которые отличают меня от половой тряпки или проститутки», – писала английская писательница Ребекка Вест. Мужская эгоцентричность женщинам не позволялась никогда.

И если экономика – это наука о собственном интересе, то как женщине найти в ней место? Ответ: мужчина отвечает за собственный интерес, а женщина – за хрупкую любовь, которую надо консервировать. Иначе говоря – женщине места не найти.

Хотя слово «экономика» происходит от греческого oikos – «дом», то, что происходит в доме, экономистов долгое время не интересовало вообще.

Природная склонность женщины к самопожертвованию привязывала её к сфере личного, тем самым лишая экономической релевантности. Такие вещи, как воспитание детей, уборка, стирка или глажка для семьи не ведут к созданию движимых товаров, которые можно купить, обменять или продать. И к росту благосостояния они тоже не ведут, считали экономисты XIX века. Благосостоянием считалось всё, что было транспортабельным, исчисляемым, что напрямую или косвенно доставляло удовольствие или препятствовало страданиям. То есть все, чему должна была посвящать жизнь женщина, становилось невидимым.

Продукты деятельности мужчин можно было сложить в штабеля и выразить в денежном эквиваленте. А у женской работы результатов не было. Вытертая пыль снова появлялась. Накормленные рты снова требовали пищи. Заснувшие дети просыпались. После обеда надо вымыть посуду. Посуда вымыта – пора ужинать. И снова гора грязных тарелок. Домашняя работа по природе циклична. Поэтому работа женщины – это не «экономическая деятельность». Все её действия – лишь логическое продолжение её милой любвеобильной природы. Свою работу она будет выполнять всегда, а раз так, то и считаться с ней не надо. У этой работы иная, не экономическая логика – женская, другая.

Такая точка зрения изменилась в 1950-е. Группа мужчин на факультете экономики в Чикаго решила, что все виды человеческой деятельности можно проанализировать с помощью экономических моделей, в том числе и экономическую работу женщин. Мы действуем как рациональные индивиды не только когда добиваемся очередной скидки или сбиваем цену в автосалоне, но и когда подметаем за диваном, развешиваем белье или рожаем детей, считали эти экономисты. Самым известным из них был молодой человек из Пенсильвании по имени Гэри Беккер.

Вместе с другими исследователями из Чикаго Гэри Беккер начал включать в экономические модели такие явления, как домашняя работа, дискриминация и семейная жизнь.

Конечно, может показаться странным, что это произошло именно в Чикаго. Так называемая «Чикагская школа» славилась жёстким неолиберальным курсом и экономическим фанатизмом. Факультет расцвёл в послевоенные годы, став цитаделью для экономистов, критиковавших любое вмешательство государства в экономику. С берегов озера Мичиган доносились самые громкие призывы к дерегуляции и снижению налогов. Милтон Фридман, который впоследствии станет почти религиозным вдохновителем политиков правого толка вроде Маргарет Тэтчер, прибыл сюда в 1946 году, его друг Джордж Стиглер – в 1958-м.

Как же случилось, что о женщинах впервые задумались именно чикагские экономисты?

В 1979 году французский философ Мишель Фуко читал курс лекций в Коллеж де Франс (Collège de France) в Париже. Это был год, когда Маргарет Тэтчер стала премьер-министром Великобритании, а идеи новых правых начали приобретать легитимность, и он был весьма тревожным для Мишеля Фуко. На лекциях он много говорил как раз о Гэри Беккере: в Чикагской школе экономики полагали, что любую составляющую общества можно проанализировать с помощью экономической логики. Беккер утверждал, что все люди такие же, как человек экономический, а значит, чтобы понять мир, не нужно ничего, кроме экономической логики, независимо от того, какой аспект мы хотим изучить. Всё на свете стало экономикой. Поэтому национальную экономику следует расширить до теории о мироустройстве в целом.

Феномен этого Гэри Беккера, конечно, интересен, думал Мишель Фуко, но он, пожалуй, слишком радикален. Даже набирающие силу неолиберальные правые не выступали за такой агрессивный экономический империализм, который всерьёз предрекал Беккер. Через тринадцать лет, в 1992 году, Беккер получит Нобелевскую премию по экономике.

К этому моменту Мишель Фуко уже будет семь лет как мёртв, а определение экономики Гэри Беккера – экономика как логика, которую можно применить к существованию в целом, – получит повсеместное признание. Человек экономический станет настолько очевидным, что экономистов больше не будет волновать, появляется ли в результате какой-либо человеческой деятельности движимый объект с ценником и этикеткой. В мире человека экономического ценник есть у всего, только валюты отличаются. Так внезапно стал возможным экономический анализ традиционных женских занятий.

Чикагские экономисты первыми привлекли в экономику широкий фронт женщин. Проблема возникла в связи со способом, каким они это делали. Барбара Бергманн заявила: «Считать, что представители "новой домашней экономики" не придерживаются феминистской ориентации, это такое же преуменьшение, как и заявление о том, что бенгальские тигры не относятся к числу вегетарианцев».

Чикагские экономисты исследовали мир, который общество выделило женщинам. Вооружившись экономическими моделями, экономисты ринулись добывать то, что они и так уже знали. Ответ известен заранее – человека экономического. Мечту о порядке, позволяющем выварить всё до одной жидкости. Объективной, чистой, безупречно прозрачной. Создать систему неизбежностей.

Конечно, женщин тысячелетиями систематически исключали из категорий, которые, по решению общества, должны поставлять экономическую и политическую власть, но это произошло по недоразумению. Женщина может стать таким же хорошим человеком экономическим, как и мужчина. И, если он независим, изолирован и ориентирован на конкуренцию, она тоже может такой стать. Она даже должна, какой же ещё ей быть?

Чикагские экономисты начали задавать совершенно новые вопросы, исходя из всё той же экономической логики. Почему люди заводят семью? – думали они. Потому что хотят получить максимально возможную выгоду. А детей зачем рожают? Потому что хотят получить максимально возможную выгоду. Разводятся? Потому что хотят получить максимально возможную выгоду. Экономисты записывали формулы, составляли уравнения. Смотрите, смотрите, всё сходится! Даже с женщинами.

То, что женщинам меньше платят, проистекает из того, что женщины заслуживают, чтобы им меньше платили, рассуждали экономисты. Мир рационален, а рынок всегда прав – раз рынок решил платить женщинам меньше, значит, женщины это заслуживают. Задача экономистов заключалась только в том, чтобы объяснить, почему рынок и в этом случае прав.

Зарплата женщины ниже зарплаты мужчины, потому что женщина менее продуктивна, анализировали чикагские экономисты. Женщина не ленивее и не глупее мужчины, просто для неё не рационально напрягаться на работе, как это делает мужчина. Женщине в любом случае придётся на пару лет прервать карьеру для того, чтобы родить ребёнка. Тогда какой смысл повышать квалификацию или прикладывать чрезмерные усилия? Поэтому женщины меньше инвестируют в карьеру, и им меньше платят.

Выводы получились вескими. Но, когда теорию опробовали в реальности, оказалось, что объяснение никуда не годится. Многие женщины повышали квалификацию наряду с мужчинами, а зарабатывали всё равно меньше, сколько бы ни напрягались. Похоже, существовало нечто вроде дискриминации. Как чикагские экономисты могли это объяснить?

Теория Гэри Беккера о расовой дискриминации – самая известная попытка объяснения. Беккер подразумевал, что дискриминация по расовому признаку вызвана тем, что некоторые люди предпочитают не смешиваться с темнокожими. Если все люди рациональны, а дискриминация существует, то дискриминация тоже должна быть рациональной.

Клиент-расист, по-видимому, предпочитает избегать ресторанов, куда ходят темнокожие, аналогично тому, как он, допустим, предпочитает добавлять в кофе четыре порции сливок. В итоге некоторых клиентов может отпугнуть наличие в заведении темнокожего персонала, рассуждал Беккер. И в виде компенсации работодатель платит темнокожему меньше. Белые работники-расисты могут в свою очередь потребовать компенсацию за то, что им приходится работать вместе с темнокожими, а расисты-клиенты захотят снижения цен: если вы намерены привлечь клиентов-расистов в заведение с темнокожими сотрудниками, вы обязаны компенсировать им тот факт, что товары на складе упаковывали руки более тёмного цвета, чем их собственные. Всё это снижает зарплату темнокожих.

Гэри Беккер считал дискриминацию неприятным явлением. Но он был уверен, что рынок решит и это. Нашим единственным действием должно стать полное бездействие.

Магазин А, где работают только белые люди, постепенно будет побеждён конкурентом, магазином Б, чья деятельность окажется более окупаемой именно потому, что там нанимают темнокожих и, соответственно, меньше тратят на зарплату. Вдобавок предприятие должно понять, что дешевле разделить рабочую силу. Чёрные и белые могут работать в разных магазинах одного и того же предприятия – тогда работодателю не придётся платить компенсацию белым сотрудникам-расистам. Иными словами, всё будет по справедливости, и зарплата будет ниже у всех.

Но проблема в том, что получилось не так, как хотели экономисты. Дискриминация не исчезла – ни для темнокожих, ни для женщин. Что касается гендерной дискриминации, то в запасе имеются и другие объяснения. Гэри Беккер сформулировал одно, посвящённое домашней работе.

Что делает замужняя женщина, когда возвращается домой с работы? – задумался он. Она вытирает стол на кухне, гладит белье и учит с ребёнком уроки. Что делает женатый мужчина, когда возвращается домой с работы? Он читает газету, смотрит телевизор и, может быть, немного играет с ребёнком. Так представлял Беккер.

Дело в том, что работающие женщины уделяют больше своего свободного времени домашней работе, что требует больше усилий, нежели просто бездействие. В этом, по мнению Беккера, и заключается объяснение, почему рационально платить женщинам меньше. Чтение сказок и вытирание со стола утомляет их больше, чем мужчин. Поэтому на работе женщины не могут стараться так же, как мужчины.

Одновременно экономисты утверждали обратное – причиной того, что женщина больше работает по дому, служит её низкая зарплата. Женщина зарабатывает меньше, а значит, семья потеряет меньше, если женщина останется дома.

Иными словами, низкая оплата труда женщин зависит от того, что женщины выполняют больше домашней работы, а то, что женщины больше работают по дому, в свою очередь зависит от того, что им меньше платят на работе.

Чикагские экономисты пошли по кругу.

Другие теории о женщинах и домашней работе исходят из того, что женщины рождены для домашних работ. И то, что сейчас в основном женщины моют посуду, утирают носы детям и составляют списки покупок, объясняется тем, что именно такое разделение труда максимально эффективно. Экономисты моделировали семьи как неделимые единицы с единой волей, как своего рода малое предприятие, которое действует самостоятельно, исходя из функции общей пользы. Мужчине – портфель, женщине – прихватку для кастрюли, потому что с домашней работой женщина справляется лучше. Если бы мужчина взял прихватку, он бы сделал это с меньшей эффективностью, что нанесло бы урон семье. Откуда экономисты всё это взяли? Если бы вся семья не выигрывала оттого, что хозяйством занимается женщина, тогда хозяйством занимался бы мужчина. Но он же им не занимается.

Никаких убедительных аргументов, почему домашним хозяйством занимается женщина, не привели. Если на что и ссылались, то на биологию.

Когда пытаются узаконить патриархальный политический порядок, всегда отсылают к телу. Если ты человек, то твой интеллект должен одержать победу над твоим телом. Считалось, что женщинам это удаётся плохо, поэтому, рассуждало общество, правами человека женщин можно не наделять. Женщина стала телом, в то время как мужчина мог быть душой. Её крепче привязывали к телесной реальности, чтобы сам он мог от этой реальности освободиться.

В общем, чикагским экономистам ссылаться на биологию было легко. С XVIII века считалось, что, если что-то заложено природой, то изменить это не получится, да и нельзя. Но вопрос не в самих биологических различиях – вопрос в том, какие из этих различий делали выводы.

То, что женщина рожает ребёнка, означает, что она рожает ребёнка, а не то, что она должна сидеть дома и до старших классов кормить ребёнка грудью. То, что в гормональном коктейле женщины больше эстрогенов, означает, что в гормональном коктейле женщины больше эстрогенов, а не то, что она не должна преподавать математику. То, что женщина обладает той уникальной частью человеческого тела, чья единственная функция заключается в доставлении удовольствия, означает, что женщина обладает той уникальной частью человеческого тела, чья единственная функция заключается в доставлении удовольствия, а не то, что ей не место в совете директоров.

Зигмунд Фрейд, разумеется, настаивал на том, что женщины по своей природе убирают лучше мужчин. Отец психоанализа объяснял это тем, что в вагине грязно по определению. И, чтобы как-то компенсировать это телесное ощущение, женщины активно метут, моют и пылесосят. Но, Фрейд просто не лучший знаток вагин.

В действительности женский половой орган представляет собой элегантную саморегулирующуюся систему, в которой намного чище, чем, к примеру, во рту. Полчища лактобактерий (из тех, что есть в йогурте) круглосуточно поддерживают здесь порядок. Здоровая вагина чуть кислее, чем чёрный кофе (pH-показатель 5), но не такая кислая, как лимон (pH-показатель 2). Фрейд понятия не имел, о чём говорил.

Биологически в женщине нет ничего, что делает её более подходящей для бесплатной работы по дому или для того, чтобы она надрывалась на низкооплачиваемых работах в социальном секторе. Если вы намерены узаконить глобальную связь между экономической властью и обладанием пенисом, ищите в другом месте. Чикагские экономисты до этого не дошли. Но их собственные выводы дают пищу для размышлений. Так ли рациональна тотальная специализация домашних работ? Вы всерьёз считаете «выгодной» ситуацию, когда один взрослый посвящает себя исключительно домашним делам, а второй занят только профессией? Даже если мир полностью рационален, разумно ли в конкретной семье решать, что один взрослый будет тратить всё своё время на неоплачиваемую работу в доме, а второй – на оплачиваемую вне дома? Независимо от того, кто что делает, неужели такое распределение действительно эффективно?

Да, возможно – если у вас четырнадцать детей, нет посудомоечной машины и вы пользуетесь марлевыми подгузниками, которые кипятите в большом чане во дворе. Если домашняя работа требует столько времени и сил, то вариант, при котором один человек берёт всё это на себя, действительно может быть более эффективным. Обязанности тяжелы и сложны, но, поскольку ты тратишь на их выполнение всё время собственного бодрствования, ты постепенно начинаешь справляться с ними лучше других. Специализация одного человека делает семью в целом более продуктивной. Но в современном социуме, в семье, где не очень много детей, выигрыш не будет таким большим. Кнопка посудомоечной машины нажимается с одной и той же скоростью, и с одной и той же скоростью вы заменяете фильтр в пылесосе, даже если вы делаете это по восемь часов ежедневно последние десять лет.

Но чикагские экономисты не мыслили так современно. Кроме того, все их рассуждения построены на том, что опыт домашней работы на рынке бесполезен. Человек, который берёт на себя ответственность за дом, теряет профессиональные навыки, поэтому такому человеку, естественно, платят меньше. Всё, чему ты научился в процессе неоплачиваемой работы, действительно только у тебя дома.

Но кто сказал, что ты не можешь стать хорошим руководителем, если умеешь управляться с хозяйством? Кто сказал, что тонкий аналитик не получится из того, кто умеет заботиться о детях? Ведь как родитель ты и бухгалтер, и дипломат, и ремонтник, и политик, и повар, и медсестра. Игры, терпение, компромиссы. Главные вопросы: мама, почему небо голубое? Папа, почему кенгуру носят детёнышей в сумке? Мама, вечность – это сколько?

Если вслед за чикагскими экономистами считать, что для каждого хозяйства есть функция общей выгоды, все внутрисемейные конфликты становятся невидимыми. В действительности внешние доходы, разумеется, могут влиять на распределение власти в семье, что в свою очередь окажет влияние на семейный выбор. Маму можно слушать меньше, потому что счета оплачивает папа.

То, что конкуренция и покупательская способность имеют значение повсюду, но не в семье (как, впрочем, и многое другое из того, что мы называем национальной экономикой), есть не более чем неверное предположение. Как бы экономисты ни подсчитывали, вывод всегда один: подчинённое положение женщины рационально. А то, что её экономическое положение в любой точке мира менее выгодно, есть результат свободного выбора, чего же ещё?

Портрет индивида из экономического опуса бестелесен и, значит, беспол. Одновременно человек экономический обладает всеми качествами, которые наша культура ассоциирует с мужественностью. Он рационален, дистанцирован, объективен, конкурентоспособен, одинок, независим, эгоцентричен, руководствуется здравым смыслом и намерен завоевать мир. Он знает, чего хочет, и добивается своего.

А всё, что его не касается – чувство, тело, зависимость, общность, самопожертвование, нежность, естественность, нерасчётливость, пассивность, привязанность, – ассоциируется с женщиной.

Но это случайность, утверждают экономисты.

Чикагские экономисты открыли существование женщин и доукомплектовали ими свои модели так, словно женщины точно такие же, как мужчины. Но всё оказалось сложнее, чем думал Гэри Беккер. Теория о человеке экономическом ещё со времён Адама Смита предполагала, что есть кто-то, кто заботится, ухаживает, кто зависим. Человек экономический приобретает здравый смысл и свободу именно потому что у него есть кто-то, всему этому противопоставленный. Можно утверждать, что миром управляет личный интерес, потому что существует и другой мир, которым управляет нечто иное. И эти два мира должны отличаться друг от друга. Мужской мир – одно, женский – другое.

Хочешь попасть в историю экономики – стань таким, как человек экономический. Тебе придётся принять его концепцию мужественности. Но одновременно так называемая экономика несёт в себе и другую историю. Историю обо всём том, что пришлось исключить, дабы человек экономический смог стать тем, кем он стал. Чтобы он смог сказать, что иного не существует.

Кто-то должен стать чувством, чтобы он мог стать разумом. Кто-то должен стать телом, чтобы он мог избавиться от своего. Кто-то должен быть зависимым, чтобы он мог стать самодостаточным. Кто-то должен быть нежным, чтобы он мог завоевать мир. Кто-то должен жертвовать собой, чтобы он мог быть эгоистом.

Кто-то должен приготовить бифштекс, чтобы Адам Смит мог сказать, что этот кто-то не играет никакой роли.

Глава четвёртая

В которой мы видим, что наш пакт с человеком экономическим не такой, как мы думали

«Экономика вертится вокруг денег, и это хорошо», – изрёк Вуди Аллен, но надо добавить, что это не совсем так. Британский экономист Джон Мейнард Кейнс однажды подсчитал, что каждый фунт золота, награбленного корсаром Фрэнсисом Дрейком в Испании в 1580 году и доставленного на дом английской королеве, превратился в 100 000 фунтов через 350 лет. В итоге общая стоимость этого золота сравнялась со стоимостью всех колониальных богатств Британской империи эпохи её расцвета.

Кейнс написал об этом в 1930 году. За год до этого случился обвал на Уолл-стрит, и мир сносило в Великую депрессию. Одиннадцать тысяч американских банков нуждались в аварийно-спасательных мероприятиях, уровень безработицы приближался к 25 %, половине американских детей предстояло расти впроголодь. В принципе весь мир должно было затянуть в эту воронку. Мировая торговля останавливалась, начинались фашистские марши, Европу накрывала тьма.

В родной Кейнсу Великобритании низкая конъюнктура наблюдалась с середины 1920-х. Времена были отнюдь не весёлые, но Кейнс не терял оптимизма. Он полагал, что экономические проблемы ХХ века можно решить с помощью тех же процессов, которые заставили расти ворованные фунты Дрейка, поскольку королева Елизавета сообразила их выгодно вложить. Нам просто надо правильно инвестировать ресурсы, и они начнут увеличиваться сами собой. Процент на процент – и через столетие всё сыты.

С экономическими проблемами мира можно справиться. Мы можем и должны от них уйти. Превратить их в воспоминания об эпохе зла и лишений. Убогое жильё, нехватка еды, отсутствие медицинской помощи. Бедность. Безнадёжность. Голод. Умирающие от голода дети. Взрослые с пустыми глазами.

Решение называлось «экономический рост». Если мы заставим расти экономику, то в 2030 году человеку, по крайней мере в Европе и США, больше не о чём будет беспокоиться. По подсчётам Кейнса, нам всем станет так хорошо, что никому больше не придётся работать. Мы сможем посвятить себя искусству, поэзии, духовным мирам, философии, будем наслаждаться жизнью и восхищаться теми «лилиями полевыми», которые «не трудятся, не прядут». Так это сформулировал Кейнс.

Рост – средство. Лилии полевые – цель.

В 1930 году, когда Джон Мейнард Кейнс сидел и творил в лондонском Блумсбери, и всем казалось, что человек должен устраивать собственную жизнь вокруг рынка. Только так можно решить материальные проблемы мира, к сожалению.

Многое из того, что приносил с собой рынок, представлялось Кейнсу, мягко говоря, непривлекательным – зависть, жадность, соперничество. Последние двести лет нас вынуждали выводить на передний план именно эти качества, как будто они и являли собой вершину морали, – так считал британский экономист. Без пчёл-эгоисток не добыть мёда. Выбора нет. Нам приходится притворяться, что справедливое несправедливо, а несправедливое справедливо, – сокрушался Кейнс, – поскольку несправедливое применимо, а справедливое нет. Жадность срабатывает всегда, увы.

И так же, как Адам Смит, Кейнс был уверен в дефиците любви. Личная выгода – вот тот локомотив, за которым покатится экономический поезд. А покатиться нам надо обязательно. Посмотрите, сколько вокруг бедных. Совладать с материальной нуждой – приоритетная задача. Лилии, духовность и всё прочее подождут. «Если Бог хочет предстать перед индийским народом, ему лучше всего явить себя в виде буханки хлеба», – считал сам Махатма Ганди.

Человек экономический и проповедуемые им идеалы сделают нас богатыми. После чего мы его – за борт. Экономика – лишь средство, а цель – лилии полевые. Давайте насладимся ими позже. Сейчас нам некогда. Кейнс представлял человека экономического в виде полезного идиота, от которого со временем мы сможем избавиться, найдя средства. Спасибо, всего хорошего, ваша картина мира по сути безобразна.

Когда мы решим наши экономические проблемы, мы позволим себе увидеть человека экономического таким, каков он есть, с его «одной из тех полукриминальных, полупатологических склонностей, в которых мы с отвращением признаёмся специалистам по душевным болезням», – писал Кейнс.

Он вглядывался в будущее, когда человек посвятит себя подлинному искусству жизни. Когда экономические проблемы будут решены, и вся эта экономика уйдёт на задний план, станет делом узких специалистов, вроде стоматологов. Замечательно, если экономисты заставят народ поверить, что они такие же нежные и компетентные специалисты, как зубные врачи, – вывел Кейнс в своей знаменитой формулировке. А на большее он не рассчитывал.

В определённом плане Джон Мейнард Кейнс, разумеется, был прав. Мы стали богатыми. Экономическое развитие мира превзошло ожидания. На старте мрачных 1930-х сам факт того, что экономика будет развиваться, был далеко не очевиден. Кейнс был, безусловно, оптимистом и верил в силу прироста, но разве мог он представить такой феномен, как современный Китай? В стране наблюдается девятипроцентный прирост на протяжении трех десятилетий, за пятнадцать лет средний класс увеличился со ста семидесяти четырёх миллионов до восьмисот шести миллионов.

Китай – особая статья. Но даже прирост в западных странах превысил предположения Кейнса. Добавьте сюда неслыханные успехи в медицине, биохимии, информатике, телекоммуникации и транспорте. Если всё это – заслуга человека экономического, то у него определённо есть свои плюсы.

Что же касается образа жизни, который, по мнению Кейнса, должен был за всем этим последовать, то до покоя, счастья, лилий и экономистов, нежных, как стоматологи, ещё далеко.

Наше общество, более чем когда-либо, одержимо экономикой. «Экономическое» мышление, которое, согласно Кейнсу, должно было плавно отъехать в сторону, уступив место иному, напротив, всё глубже проникает в культуру.

Джон Мейнард Кейнс полагал, что мы можем заключить пакт с экономическими идеалами: они помогут нам добиться благосостояния, после чего дадут зажить нашей жизнью. Зажить лучше, чем мы жили раньше.

Да, человек экономический добился благосостояния. И никуда не делся. Он всех победил. Экономика не ушла на задний план, чтобы мы могли посвятить себя искусству, духовным мирам и наслаждению жизнью, как думал Кейнс. Наоборот, экономика проникла повсюду, включая искусство, духовные миры и наслаждение жизнью.

Витрины книжных магазинов и киосков пестрят названиями вроде «Фрикономика», «Открой в себе экономиста» или, почему бы и нет, «Выйти замуж после тридцати пяти, используя знания, полученные в бизнес-школе Гарварда». Бестселлерами становятся книги, рассказывающие о том, как ко всему подряд, от любовных отношений до визита к врачу, применять рыночные принципы. Общий тираж «Фрикономики» в мире – четыре миллиона экземпляров. Эта книга построена на утверждении, что логикой рынка можно объяснить в человеке всё – и наши мысли, и наши поступки, и что с помощью экономики можно подсчитать всё – от преимуществ ванильного мороженого до цены человеческой жизни.

Если тебе нравится и проводить время с бабушкой, и поглощать шоколадный пудинг, то для тебя всегда найдётся некоторое количество шоколадного пудинга, которое компенсирует то, что ты никогда больше не увидишь бабушку, утверждают стандартные экономические модели. Считается, что это – основное, что нужно знать о жизни.

Данная тенденция касается не только научно-популярных книг. В университетах экономисты всё чаще анализируют различные сферы жизни так, словно все они принадлежат рынку. От самоубийства (цена жизни приравнивается к стоимости предприятия; представим, что сегодня предприятие закрывается) до имитации оргазма (ему не надо изучать, как движутся глазные яблоки, открывается рот, краснеет шея и изгибается спина, он может всё высчитать, если захочет).

Интересно, что подумал бы Кейнс об американском экономисте Дэвиде Галенсоне. Галенсон изобрёл статистический метод, позволяющий рассчитать, какие из произведений искусства имеют наибольшее значение. Если вы попросите его называть самое выдающееся произведение прошлого века, он ответит, что это «Авиньонские девицы», он это высчитал.

Всё, что переводится в цифры, немедленно становится надёжным.

Пять обнаженных проституток с улицы Каррер д'Авиньо в Барселоне. Угрожающие, угловатые, нескладные тела, двое с лицами, похожими на африканские маски. Большая картина маслом, оконченная Пикассо в 1907 году, по мнению Галенсона, является самым выдающимся произведением искусства, поскольку чаще других используется для книжной иллюстрации – именно эта мера была применена. Тот же тип экономического анализа, с помощью которого определяется цена на лук-порей и природный газ, объясняет и наши художественные впечатления.

Экономика больше не является средством, которое даст материальную свободу, чтобы мы могли наслаждаться искусством, как полагал Кейнс. Экономика – это логика, с помощью которой мы должны смотреть на произведение искусства. И на всё остальное тоже.

Одно дело обсуждать, что именно определяет экономическую ценность произведения: почему одна инсталляция стоит двенадцать миллионов, а другая сто. И совсем другое дело утверждать, как Чарли Грэй, один из авторов «Экономики искусства и культуры»: «Мы все верим, что искусство – это нечто особенное, но я не согласен с идеей, что между художественной и экономической ценностями существует какое-либо различие».

Подразумевается, что экономическая шкала ценностей применима ко всему, что существует лишь экономическая шкала ценностей. Экономика – это не наука, которая даст нам возможность посвятить себя более важным вещам. Напротив, экономическая логика – единственное, что вообще реально.

Кейнс хотел, чтобы со временем человечество расторгло пакт с человеком экономическим. Жадность похвальна, это мы просто так сказали. Да и, несмотря на материальный прогресс, экономическая проблема отнюдь не решена. Если мы будем играть в игры и поделим ежегодный прирост мировой экономики поровну на каждого из шести с половиной миллиардов жителей Земли, у нас получится порядка одиннадцати тысяч долларов на душу населения – и никто не голодает.

Если же мы прекратим играть в игры и посмотрим по сторонам, мы увидим совсем другую картину. Половина населения Земли живёт меньше чем на два доллара в день. Большинство этих людей – женщины. Бедность стала женской, и в поисках лучшей жизни миллионы женщин вынуждены жить вдали от собственных детей – любить чужих детей за деньги, убирать, подавать еду, работать на заводе, в поле, в борделе или любом другом месте на теневой стороне мировой экономики.

Невероятно богатые страны граничат с невероятно бедными, и там, и там невероятно богатые люди живут всего в паре кварталов от невероятно бедных. Глобальная экономика объединила западноевропейскую женщину с её менее привилегированными южными и восточными сёстрами. Сегодня они часто живут под одной крышей, но в разных мирах. Они встречаются как работодатель и наёмный персонал, хозяин и слуга.

Ежегодно около полумиллиона женщин умирают при родах. Большинство из них могли бы выжить при наличии должного ухода. И, хотя не осталось ни одной международной организации, которая не выступила бы с громкими заявлениями о том, что женщины играют ключевую роль в развитии бедных стран, мы систематически терпим неудачи с инвестициями в женское образование и здравоохранение. В США, самой богатой стране мира, угроза жизни женщины в связи беременностью выше, чем в сорока других странах.

Мужские жизни ценны. Женские жизни ценны относительно мужских. Медицинскую помощь и еду сначала получают мужчины, потом женщины, если вообще получают. В результате мы имеем высокую женскую смертность в отдельных частях северной Африки, Китая и южной Азии. Мальчик даёт семье экономические преимущества, а доступ к современной технике позволяет узнать пол будущего ребёнка ещё в утробе. Аборты только по причине того, что ребёнок девочка, распространены в Восточной Азии, Китае, Южной Корее и даже в Сингапуре и Тайване.

В Китае на сто женщин приходится сто семь мужчин. В Индии сто восемь. Экономист Амартия Сен подсчитал, что при наличии должного ухода и питания женщин на земле было бы на сто миллионов больше. Эти сто миллионов «недостающих женщин» есть крайнее следствие системы, при которой 70 % бедных во всём мире – женщины. Наиболее состоятельная прослойка населения США зарабатывает одну четвёртую часть совокупного дохода. Богатые семьи Гонконга, Палм-Спрингс и Будапешта позволяют убирать свои дома и утешать своих детей домработницам и няням, которые живут в трущобах.

Сегодняшний мир отягощён проблемами, которые Кейнс даже представить не мог. На юге бедные умирают от недостаточного питания, на севере от ожирения. Такой богатый американский штат, как Калифорния, тратит больше денег на тюрьмы, чем на университет. Чтобы обеспечивать семью материально, родители работают так много, что на общение с детьми у них вообще не остаётся времени. Хватит ли денег – вот о чём беспокоится большинство, даже средний класс.

Одновременно мир бесконечного потребления и тотальной социальной ограниченности «сгаллюцинировал» мировую «элитку». И именно её образ жизни преподносится в виде идеала, а не кейнсовские «лилии полевые». Знаменитый экономист исходил из того, что, когда мы станем богаче, мы будем меньше работать и меньше потреблять. Как же он ошибался…

* * *

12 декабря 1991 года, задолго до того, как Лоуренс Саммерс стал министром финансов при Билле Клинтоне, президентом Гарвардского университета или директором Национального экономического совета при Бараке Обаме, он подписал документ для внутреннего пользования. В те времена Саммерс занимал должность главного экономиста во Всемирном банке. Документ был разослан четверым людям. Пусть это пока останется между нами, – писал Саммерс, – но не следует ли нам призвать вредные производства перенести свои предприятия в развивающиеся страны? И далее продолжал: мне всегда казалось, что малонаселённые африканские страны недостаточно загрязнены… Экономическая логика, по которой ядовитые отходы надо сваливать там, где зарплаты самые низкие, безупречна, – удержаться от этого замечания нельзя.

Выяснилось, однако, что текст писал не сам Лоуренс Саммерс. Текст сочинил работавший на него молодой экономист. А Лоуренс Саммерс прочитал и подписал, чтобы придать документу вес. И отстаивал его так, как будто сочинил сам. Ещё бы – ведь документ отличался «безупречной» экономической логикой. Но Саммерс утверждал, что слова вырваны из контекста. Текст был написан, чтобы спровоцировать, и провокация, вне сомнений, удалась. Документ для внутреннего пользования попал в медиа, экологические движения пришли в крайнее возбуждение. Разве Всемирный банк при ООН может поступать подобным образом? Разве мы можем сбрасывать ядовитые отходы на бедных людей?

Газета The Economist, где был опубликован текст Саммерса, реагировала более спокойно, в тональности «да, даже для внутреннего документа крайне цинично», но экономическая логика, Саммерс прав, «безупречна», что есть, то есть.

Человеку, не изучавшему основы национальной экономики, принять такое трудно. Но надо понимать, что экономическая логика – это не только логика, но и великое повествование о внутреннем смысле человеческого существования. Ведь внутренняя движущая сила человека экономическая, то есть человека понимают именно экономисты. Они могут подсказать, как утроить мир, чтобы этот мир извлёк максимальную пользу из нашей внутренней природы. Так же, как польза извлекается из вещей.

Найди то, что минимально по расходам – безотносительно цены.

Саммерс имел в виду, что, если мы перенесём опасное производство из Франкфурта в Момбасу, в выигрыше останутся и Франкфурт, и Момбаса. Во Франкфурте улучшится экология, а в Момбасе появится больше рабочих мест. Пусть они кормятся отходами.

Звучит цинично, но плюс именно в цинизме: пусть другие рассказывают красивые сказки. Правду знают только экономисты. Мы – люди экономические. Хотим мы того или нет, нам так велят стандартные экономические модели.

Разумеется, из-за опасных отходов у жителей Момбасы возникнут проблемы. Такие же, какие были у жителей Франкфурта. Но спрос на благополучную окружающую среду растяжим в зависимости от уровня доходов, утверждалось во внутреннем письме Саммерса. А еще в нем отмечалось, что рост заболеваемости раком простаты, разумеется, опаснее в той стране, где продолжительность жизни позволяет гражданам успеть заболеть раком простаты. В стране же, где 20 % детей не доживают до пятилетнего возраста, и без рака простаты есть о чём беспокоиться. То, что вместе с опасными отходами запад экспортирует в Момбасу рак простаты, станет для Момбасы самой незначительной проблемой. Момбаса примет предложение. Ей нужны деньги и рабочие места. И это рационально, иначе Момбаса не согласится. Поскольку всё, что делает человек, рационально.

Давайте вообразим, что Кения – не страна, а индивид. Страну можно легко представить в виде индивида, страны ведут себя точно так же, как рациональные индивиды. А теперь представим, что Германия – тоже рациональный индивид, и назовём Кению господин К, а Германию – господин Г.

Господин К беден и голоден. Господин Г богат и сыт. Но у господина Г имеется ведро радиоактивных отходов. И господин Г предлагает господину К двести евро за то, чтобы господин К позаботился об этом ведре.

Для господина Г двести евро – небольшие деньги, а для господина К – огромные. И, поскольку господин К не особо вникает во всё, что связано с радиоактивными отходами (его занимает только то, как утолить голод), он соглашается. И все становятся богаче. Господин Г становится богаче, потому что избавляется от радиоактивных отходов, а господин К становится богаче, потому что получает двести евро. Все довольны. Все в выигрыше с учётом преференций.

Мы рассуждаем, исходя из того, что все люди – умеющие считать рациональные индивиды с заданными, стабильными преференциями. Модель не работает для ситуации, когда господин Г вынужден жить вместе с отходами в своей франкфуртской квартире. Возможно, в этом случае господину Г удалось бы найти какое-либо долгосрочное техническое решение проблемы. Но вместо этого он продаёт проблему господину К. А господин К плохо образован и не обладает знаниями, которые позволили бы найти для проблемы долгосрочное техническое решение. И это решение мир никогда не увидит. В конечном итоге социум останется в проигрыше. Разве это рационально?

Подобные возможности прячутся в сюжетах, которые не включаются в экономические модели. Неважно, насколько господин К голоден. Он всё равно рациональный, умеющий считать индивид, полностью контролирующий собственные действия. Он превращается в свалку для господина Г, потому что это рационально. Безупречная экономическая логика видит лишь необитаемый остров, на котором живут два индивида, каждый со своими преференциями. Одному надо избавиться от отходов. Второму нужны деньги на еду. Нет ни контекста, ни будущего, ни связей. И других решений, кроме продажи отходов господином Г господину К, тоже нет.

«Ваше решение абсолютно логично и абсолютно безумно», – написал Лоуренсу Саммерсу Хосе Лутценбергер, тогдашний министр по вопросам окружающей среды Бразилии.

Безупречная экономическая логика – это одно. А окрестности китайского города Гуйюй – другое. В Гуйюй ежегодно доставляется миллион тонн электронных отходов. Сто пятьдесят тысяч человек трудятся на его сортировке и утилизации. В основном, это мелкие семейные предприятия, много работников-женщин. Компьютеры, мониторы, принтеры, DVD-проигрыватели, ксероксы, автомобильные аккумуляторы, микроволновые печки, динамики, зарядные устройства, телефоны – всё это разбирается руками и мелким инструментом. Кредитные карты кипятят, чтобы извлечь чип. Чтобы получить металл, сжигают провода. А чтобы добыть золото из микрочипа, надо вымочить его в разъедающей, ядовитой кислоте. В городской земле полно свинца, хрома, олова, тяжелых металлов. Грунтовые воды отравлены. Вода в реке чёрного цвета. Уровень свинца в крови детей на 88 % выше, чем в других регионах.

Китайское законодательство запрещает импорт электронных отходов. Пекин даже подписал «Базельскую конвенцию о контроле за трансграничной перевозкой опасных отходов и их удалением», но к реальности это пока не имеет никакого отношения. 90 % электронных отходов США вывозят в Китай или Нигерию.

Экономическая логика должна быть безупречной. Цена воды в Гуйюй в десять раз выше, чем в соседнем Чендьяне. Потому что именно из Чендьяна жители Гуйюй берут воду. А вода в Гуйюй отравлена. Поэтому дорого.

Через восемьдесят лет немногие согласятся с Кейнсом в том, что главная задача экономики – победить бедность во всём мире. Теперь экономическая наука видит себя иначе.

Как только экономистам последних десятилетий надо перейти на сторону бедных или богатых, властных или бесправных, работников или работодателей, мужчин или женщин, они дружно встают в один и тот же строй. Всё, что хорошо для богатых и власть имущих, почти всегда «хорошо для экономики». Одновременно экономическая наука становится более абстрактной: фиктивные хозяйства, фиктивные предприятия, фиктивные рынки, и человек экономический в основе всего.

Экономисты стремятся применять свои модели ко всему подряд, от расизма до оргазмов, и всё менее охотно обращаются к реально работающим рынкам. При этом экономические проблемы, тревожившие Кейнса, далеки от решений. А во многих случаях их больше никто не видит.

Когда все мы – рациональные индивиды, такие вопросы, как раса, класс, пол становятся нерелевантными. Мы же свободные люди. Как конголезская женщина, которая вступает в сексуальную связь с полицейским за три банки консервов, или как чилийская женщина, которая собирает урожай обработанных химикатами фруктов, из-за чего через два года у нее родится ребёнок с нервным заболеванием, или как марокканская женщина, которая идёт работать на фабрику, из-за чего её старшая дочь должна бросить школу и ухаживать за братьями и сёстрами. Все они контролируют последствия своих действий и всегда принимают самые выгодные решения.

Свобода – это просто синоним того, что тебе больше нечего терять.

Экономисты убеждены, что могут моделировать глубинные причины человеческого поведения. А критики их лишь слегка царапают. Если как следует помучить цифры, правда откроется: всё есть человек экономический.

Логика. Мир. Образ жизни. Какие лилии?

Глава пятая

В которой мы добавляем женщин и перемешиваем

«Самый большой член здесь у меня!» – бывало, кричала опаснейшая акула американского бизнеса Джудит Рейган, сидя за письменным столом в издательстве, которым руководила.

Мы превратимся в мужчин, за которых хотели бы выйти замуж, – победоносно провозглашали участницы женских движений 1970-х.

Спектр женских желаний простирался от желания иметь мужа до желания иметь то, что имеют мужья.

Несмотря на значительные улучшения, планы по-прежнему строились вокруг одного: мужчины.

«Мы сделали это!» – красовалось на обложке новогоднего номера журнала The Economist за 2010 год. Женщины обошли мужчин и составляют большинство получающих сегодня университетские дипломы в странах – членах OECD (Организации экономического сотрудничества и развития). Активнее, чем когда-либо, женщины задействованы профессионально, многие из них руководят теми предприятиями, на которых ранее женщин воспринимали как граждан второго сорта. Но сама идея полной профессиональной занятости по-прежнему строится на том, что кто-то другой полностью занят твоими домашними делами.

Сегодня женщина работает полный рабочий день, но помощью по дому на полный рабочий день могут воспользоваться только те, у кого есть средства. Кто убирает дома у уборщицы? Кто ухаживает за дочкой няни? Это не риторические вопросы – ответы на них скрыты в мудрёных сервисных цепочках, охватывающих глобальную экономику.

Более половины всех мигрантов сегодня составляют женщины. В некоторых странах эта часть достигает 80–90 %. Их реальность – долгие рабочие дни и низкие зарплаты. Домашняя работа трудна, изолирована и ненормирована. Женщина часто живёт на рабочем месте – в чужом доме, одна, без семьи. Качество её работы в значительной степени определяется умением строить отношения. Если она привязывается к семье, она становится более хорошей няней. Дети, как правило, видят её чаще, чем мать, и однозначно чаще, чем отца. Иногда они её любят. Но её привязанность к семье часто мешает ей договариваться о зарплате и условиях. Разделение ролей становится почти невозможным. Она работает из любви или ради собственной выгоды, или ради и того и другого. Она беспокоится об этих детях. А работодатель часто считает себя вправе пользоваться её растерянностью.

Плохая няня – неудачница, но и хорошая няня – неудачница. Если дети привязываются к ней больше, чем к папе и маме, папе и маме это наверняка не нравится. Карьера няни обрывается. Баланс найти трудно.

Средняя продолжительность рабочего дня домработницы в США – четырнадцать часов, многие женщины не имеют права покидать дом без разрешения хозяев, свидетельствуют результаты исследования организации Human Rights Watch. Имеют место вербальные, физические и сексуальные домогательства, о которых пострадавшие не заявляют. Кроме того, женщина часто находится в стране нелегально и боится депортации. Она испытывает постоянное беспокойство. В том числе и о собственных детях, находящихся на другом конце земного шара. Это – одна сторона дела.

Другая состоит в том, что филиппинская домработница в Гонконге зарабатывает столько же, сколько мужчина-врач в филиппинской деревне. А зарплата няни в Италии в шесть – пятнадцать раз превышает зарплату на родине. Они жертвы? Если да, то в сравнении с кем?

Таким образом женщина обеспечивает не только себя, но и свою семью. Это даёт ей власть над отцом и бывшим мужем. Власть и свободу. Деньги, которые отправляют домой женщины-мигранты, дают экономике многих стран больше, чем гранты и все иностранные инвестиции вместе взятые. На Филиппинах эти средства составляют поразительные 10 % ВВП.

С другой стороны, если почасовая оплата уборщицы не будет оставаться существенно ниже почасовой оплаты персоны, которая убирала бы дома в противном случае (женщины в западной семье), то покупать услуги по уборке дома станет невыгодно. То есть такой расклад подразумевает дальнейшее неравенство среди женщин.

Женщина вышла на рынок оплачиваемого труда и смогла откупиться от значительной части домашних работ. Её вынудили. Хочешь делать карьеру – сбрасывай с себя всю личную жизнь, как только приходишь в офис. Пора показать, на что ты способна, пора подумать о себе.

Рынок труда по-прежнему в высшей степени определяется идеей, что человек – это бестелесный, бесполый, ориентированный на получение максимальной выгоды индивид без семьи и связей. Женщина может выбрать и стать либо такой, либо противоположной – невидимой и готовой к самопожертвованию частью, которая нужна, чтобы уравнение решилось. Очень часто выбор за неё делают обстоятельства.

Она встаёт в четыре утра, проходит с ведром туда и обратно десять километров. Возвращается через три часа домой с водой. Собирает дрова, моет посуду, готовит обед, снова моет посуду, идёт за зеленью. Снова за водой, ужин, младших надо уложить спать, рабочий день закончился в девять. В соответствии с экономическими моделями, она – непродуктивная, неработающая, экономически пассивная.

Отбить кусок мяса, накрыть на стол, вытереть посуду, одеть детей, отвезти их в школу. Рассортировать мусор, вытереть пыль с подоконника, разобрать то, что нужно стирать, погладить постельное бельё, починить газонокосилку, заправить машину, сложить книжки, собрать детали Lego, ответить на телефонные звонки, пропылесосить в гостиной, помочь выучить уроки, помыть полы, убрать на лестнице, застелить постель, оплатить счета, отполировать дверные ручки, поправить одеяла детям… Основной аргумент против включения домашней работы в ВВП заключается в том, что эта работа не играет никакой роли. Однако в социуме число занятых домашней работой константно. Но что могут знать о них экономисты, если в статистике их никогда не учитывали?

По статистике, женщина проводит примерно две трети своего рабочего времени, выполняя неоплачиваемую работу, соответствующая цифра для мужчин – одна четвёртая. Для развивающихся сельскохозяйственных стран это различие ещё больше. Рабочая неделя женщины в Непале на двадцать один час больше, чем у мужчины. В Индии примерно на двенадцать. В некоторых частях Азии и Африки в города чаще переезжают мужчины, а женщины остаются в сельской местности. У них нет поддержки ни от мужчин, ни от государства, и им приходится брать на себя тройную ношу, выполняя профессиональную, домашнюю и сельскохозяйственную работу.

Экономисты шутят, что женитьба на собственной домработнице вызовет снижение ВВП в стране. Но если отправить маму в дом престарелых, снова начнётся рост. Помимо того, что анекдот намекает на особое отношение к гендерным ролям, в плане экономики здесь показано, как одна и та же работа может включаться или не включаться в статистику ВВП.

Когда замужняя женщина вышла на работу, она начала тратить больше времени на тот труд, который учитывался (работа вне дома), и меньше на тот, который не учитывался (работа по дому). В итоге ВВП западного мира значительно вырос. Вопрос в том, насколько это верно. Ведь никто не удосужился включить в расчёты работу по дому, и мы, видимо, переоценили истинный рост благосостояния. Конечно, посудомоечные машины, микроволновые печи и кухонные комбайны сократили время на домашнюю работу, но разница не должна быть слишком большой. Смысл в том, что мы этого не знаем.

Если вы хотите получить полную экономическую картину, вы не должны пренебрегать тем, на что половина населения тратит половину своего времени.

Измерить домашнюю работу не сложнее и не легче, чем всё то, что мы сегодня включаем в ВВП. Мы с усердием рассчитываем показатели, к примеру, для тех продуктов питания, который производит, но не продаёт на рынке фермер. Что касается домашней работы, тут мы никакого усердия не проявляем. Женская работа – это природный ресурс, оценивать который мы не считаем необходимым. Потому что считаем, что он неисчерпаем. Воспринимаем его как невидимую инфраструктуру.

В Канаде предприняли попытку определить стоимость неоплачиваемой работы. На выходе получили 30,6–41,1 % ВВП. Первая цифра – это стоимость замены неоплачиваемой работы на оплачиваемую. Вторую получили, исходя из того, сколько бы заработали она или он, если бы вместо ведения домашнего хозяйства работали по профессии за зарплату. Независимо от метода, сумма колоссальна.

Для экономического процветания у социума должны быть люди, знания и доверие. Все эти ресурсы в значительной степени производятся с помощью неоплачиваемой домашней работы. Счастливые здоровые дети – фундамент всех форм позитивного развития, в том числе и экономического. Поэтому у человека экономического нет ни детства, ни привязанностей. Он вырастает, как гриб из земли. И если всех людей считать такими, значительная часть экономики становится невидимой.

На практике это превращается в исключение женщин. Чтобы идея универсальности человека экономического оказалась жизнеспособной, женщину надо запихнуть в экономическую модель ровно в том же виде, что и мужчину. Пожалуйста, вот тебе равные права и равная свобода конкурировать на рынке. Вперёд! Поэтому женщина вынуждена доказывать собственную ценность на рынке труда, который по-прежнему в значительной степени сформирован в соответствии с потребностями мужчины, пробиваться в категориях, созданных мужчинами для мужчин, исходя из реальности, исключающей женщин. Вот и возникают проблемы.

Женщин нельзя просто добавить и перемешать.

В 1957 году Бетти Фридан, на тот момент тридцатишестилетняя мать двоих детей, разослала анкету своим бывшим одноклассницам. Пятнадцать лет назад они закончили колледж Смит, и большинство выпускниц этого элитного женского учебного заведения, как и Фридан, были целиком поглощены домом и детьми. Но Фридан также занималась публицистикой. Ранее она работала журналистом, но её уволили в связи с беременностью. Перед встречей с одноклассницами ей захотелось узнать, что они думают о том, как сложилась их жизнь, и, возможно, написать об этом статью.

Добавив несколько вопросов психологического плана, Бетти Фридан разослала анкету. Полученные ответы вызвали шок. Большинство женщин, у которых на бумаге было всё, ощущали себя глубоко несчастными. И это было самое запретное из всех ощущений.

Тревога, сексуальная фрустрация, безнадёжность, депрессия – таковы были реальные ощущения реальных домохозяек, что резко контрастировало с транслируемой медиа картинкой счастливой женщины в счастливом загородном доме. Послевоенная Америка: космическая гонка, рекордный прирост, смеющиеся дети на фоне открытого гаража. Фридан не знала, как назвать своё открытие. Не было языка, на котором можно было о нём поговорить. По её словами, это была «проблема, у которой нет названия».

Разочарованные, растерянные, заторможенные успокоительными таблетками, заблудившиеся в психоанализе, игнорируемые обществом – такими были реальные домохозяйки. Фридан написала статью. Ни одно издание не согласилось её напечатать, и в итоге Фридан пришлось собрать материал для книги.

В 1963 году в США вышла «Загадка женственности». Бетти Фридан описывала, как женщины верхушки среднего класса рыдают в подушки на своих прекрасных виллах. Как их медленно разъедают правильные представления: найти мужчину, удержать мужчину, завести детей и забыть о себе. Эти идеалы надо принимать, как пилюли. Женщин обманывали, убеждая, что они несмышлёные, хрупкие вещицы, созданные для домашней жизни, рождения детей и потребления. А если ты хочешь чего-нибудь другого, то с тобой что-то не так – быстро выпей таблетку, заведи роман, купи стиральную машину. Книга разошлась двухмиллионным тиражом и произвела эффект разорвавшейся бомбы, как выразился Элвин Тоффлер.

Границы того, какой женщина должна стать, быть, как она должна думать, что говорить и чем увлекаться, рухнули за одно поколение. Всё произошло так стремительно, что революция закончилась прежде, чем стороны успели толком сформироваться. С изумлением мы наблюдаем сегодня за Пегги, Джоан и Бетти в американском сериале «Безумцы». Рекламное бюро в Нью-Йорке 1960-х: женщин игнорируют, воспринимают как неодушевлённые предметы, делают невидимыми в успешном мире самодовольных белых мужчин, прикуривающих сигарету за сигаретой и отражающихся друг в друге и в постоянно наполняемых стаканах виски. Неужели рынок труда действительно был таким всего пятьдесят лет назад?

Но, несмотря на неслыханные успехи женских движений, нам так и не удаётся воспитать самодостаточных дочерей. Школьные успехи у девочек лучше, чем у мальчиков, но в школе им намного хуже. Депрессия стала женским диагнозом. Не подхожу, не смогу, не хватит. Вечная морось неуправляемых страхов. Нехватку душевных и физических сил испытывают не только домработницы. У женщин с хорошими должностями и высокими зарплатами всё чаще случаются срывы, и они надолго уходят с работы по состоянию здоровья. В том числе и в благополучных Скандинавских странах. Несмотря на то, что возможностей сочетать семью и карьеру сегодня больше, чем когда-либо.

Результаты исследований свидетельствуют, что с 1970-х западные женщины ощущают себя менее счастливыми. Неважно, к какому социальному классу принадлежит женщина, замужем ли она, сколько получает денег, в какой стране живёт и есть ли у неё дети. Типичная западная женщина (за исключением афроамериканок) менее довольна своей жизнью. Мужчины же, напротив, стали счастливее. Может, это равноправие. Или мы неправильно измеряем. Может, такие вещи вообще нельзя измерить. Исследования сомнительны, но многие женщины узнают себя, читая результаты.

Говорят, Джинджер Роджерс могла всё, что мог Фред Астер. Из конца в начало и на каблуках. Именно так и продолжают делать женщины. Женщина вышла на рынок труда, но мужчина в той же мере отнюдь не ушёл в дом. Наши идеи о границах между профессиональной сферой и семейной жизнью по сути не изменились. Мы просто складываем из них новую мозаику, а не придумываем что-то принципиально новое. Новую, лучшую жизнь. Судя по всему, возможности того, настоящего, в котором мы делаем выбор, чертовски ограничены.

У нас выросло поколение женщин, которые чрезвычайно строги к себе. Им не нужен прикуривающий сигарету за сигаретой шеф рекламного бюро, который смотрит на них как на нечто, не имеющее никакой ценности. Они сами на себя так смотрят, даже если они сейчас сами являются боссами рекламных бюро.

Феминизм когда-то утверждал, что борется не за то, чтобы отрезать женщинами кусок пирога побольше. Феминизм хотел испечь новый пирог.

Легко сказать, трудно сделать. Мы добавили женщин и размешали. Целое поколение женщин истолковало рьяный призыв «ты можешь стать всем, кем захочешь» как «ты должна стать всем». Иначе ты ничего не стоишь.

Спустя полстолетия после выхода книжки Бетти Фридан «Загадка женственности» мы столкнулись с ещё одной проблемой, «у которой нет названия». Феминистка Наоми Вольф, говорит, что нам не удалось дать нашим дочерям определение успеха, которое их бы устроило. Делай больше! Делай лучше! Докажи, что ты лучше других. Человек экономический стал идеалом, к которому она была вынуждена стремиться. Освобождение женщины, как его понимали на Западе, означало необходимость демонстрировать достижения, хотя должно было значить расширение всех форм свободы. В том числе и свободы просто быть.

Тебе не нужен самый большой член. Можно обойтись и без члена – даже если ты женщина.

Глава шестая

В которой Лас-Вегас сливается с Уолл-стрит

Если у тебя есть зенитка, и ты с земли должен сбить самолёт в высоком небе, то бессмысленно целиться туда, где самолёт находится сейчас. За время между тем, как ты пальнул из пушки, и тем, когда снаряд долетит до самолёта, этот самолёт успеет переместиться. Стреляющий должен целиться в точку, в которой самолёт окажется через несколько мгновений. И пилот это тоже знает. Поэтому в его интересах лететь максимально непредсказуемо. Направо. Налево. Налево. Направо. Человек на земле в свою очередь тоже может выбрать, куда целиться – направо или налево. Зенитка стреляет туда, куда свернул пилот. Бах. Пилота нет. Зенитка стреляет в другую сторону. Пилот жив-здоров.

Лучший способ действия для пилота – на авось, непредсказуемо выбирать между направо и налево. Лучший способ действия для человека на земле – делать то же самое. Как только пилот обнаружит, что у канонады есть «узор», он может этим воспользоваться и увеличить шансы на спасение. Если человек с зениткой увидит, что пилот имеет тенденцию поворачивать налево, шансы подстрелить самолёт увеличатся.

Математик Джон фон Нейман в 1944 году охарактеризовал описываемую ситуацию как игру с нулевой суммой между двумя партнёрами. Не имеет значения, управляются ли самолёт и зенитное орудие человеком или машиной. Поведение пилота определяется логикой системы. И не имеет никакого отношения к нему как к человеку. Не имеют значения его отношения с мамой, его происхождение, какой у него тип личности или то, что ему всё ещё стыдно, что он писал в кровать до девяти лет. Пилот будет действовать так, как рассчитал профессор фон Нейман. Он подчинится логике ситуации и тем правилам игры, которые образуются при встрече двух рациональных людей.

Джон фон Нейман имел в виду, что вместо изучения особенностей человеческой жизни нам следует углубиться в то общее, что есть у человека и компьютера. Или, точнее, огромной фиговины с радиопроводами, кабелями и ползунками, которая в те времена шла под названием «математическая машина» или «электронный мозг».

Существование – это набор игр, действиями рациональных партнёров управляет более крупная система. Ты закидываешь ногу за ногу, но решаешь не ты, а тот, кто тебя смонтировал и поместил на плату. Человек, мир, ход истории – это механика, запрограммированная заранее и управляемая безликими силами. Судно без рулевого. Усовершенствованная идея Адама Смита на всех скоростях помчалась в космическую эру.

В 1944 году вышла книга Джона фон Неймана и Оскара Моргенштерна «Теория игр и экономическое поведение» и, таким образом, была создана теория игр. Человек экономический самотрансформировался в пешку с дистанционным управлением. Ранняя теория игр не рассталась с давней мечтой национальной экономики: как только нам удастся прочесть книгу общества математически, мы сразу всё поймём. Джон фон Нейман был уверен, что со временем социум можно будет объяснить с помощью теории игр.

Фон Нейман родился в Будапеште в 1903 году и вырос в период, когда город переживал блистательный расцвет: учёные, писатели, художники, музыканты и толпа полезных, интересующихся искусством миллионеров. «Что ты подсчитываешь?» – говорят, спрашивал шестилетний фон Нейман у матери, когда та с рассеянным видом смотрела перед собой.

На самом деле его звали Янош, но все называли его Джонни. Папа-еврей был банкиром. Титул он купил, но сам им не пользовался – берёг для сына. В восемнадцать лет Джон фон Нейман перебрался в Берлин и далее в Цюрих, чтобы изучать химию. Со временем получил учёную степень по математике. Приближалась великая война, и в конце концов фон Нейман оказался в американском Принстоне, где начал сотрудничать с австрийцем Оскаром Моргенштерном. Последний находился в Штатах, когда Гитлер аннексировал его родину, так что он решил остаться по другую сторону Атлантики. Дедом Моргенштерна по матери, если верить слухам, был Фридрих III, император Германии.

В 1945 году, через год после того, как фон Нейман и Моргенштерн опубликовали свою новаторскую книгу, Джон фон Нейман вошёл в состав комитета, который должен был решить, на какой из японских городов следует сбросить только что изготовленную в Америке атомную бомбу. Фон Нейман курировал расчёты: прикидывал число погибших, расстояние до земли, оптимальное распространение излучения и наиболее эффективную смерть.

Первый выбор был сделан в пользу Киото. Но министр военных дел его отклонил. Бомбить культурный и исторический центр было слишком из чисто гражданских соображений. И в 08:10 с высоты 600 метров бомбу сбросили на Хиросиму. Бомбу звали «Малыш». Жар в 5000 градусов плавил дома, от ветра рушились мосты, здания разлетались в щепки. Тысячи горящих людей с изорванной в лохмотья кожей с криком бросались в реку Оту и тонули, превращаясь в гору неузнаваемых трупов. Потом пошёл радиоактивный дождь. Выжившие в огне умерли от воды. Последующие месяцы смерть распространялась всё бо́льшими кругами, как трупные пятна на коже.

Через несколько дней бомбу сбросили на Нагасаки.

Вторая мировая закончилась, в мире началась холодная война. Теория игр Джона фон Неймана была всосана духом времени. Или наоборот. В царившем политическом климате они подошли друг другу как перчатка руке. Человек экономический облачился в плащ и затесался среди шпионов в борьбе сил Востока и Запада. Жизнь и смерть планеты определял следующий ход шахматной партии между США и Советским Союзом. Это было до интернета и транснациональной террористической сети, и, чтобы сообщить, что противники хотят уничтожить друг друга, надо было звонить по красному телефону. Будущее закрывается на следующий логический запор. Освободительная клаустрофобия. Все – пленники одной и той же дилеммы; противники, сидящие за шахматной доской и перемещающие пешки под действием тяжелой обязательной рациональности.

Говорят, существует мир, в котором Хиросима неизбежна. Его придумали блистательные умы прошлого века, его выразили математически.

Ранняя теория игр рассчитала способ победить Советский Союз – эту страну надо было единым махом сравнять с землёй при помощи атомного оружия, чтобы Советский Союз не успел единым махом сравнять с землёй Америку. То, что Советский Союз умрёт от комбинации причин – и мирные демонстрации, и параболические антенны, и польский папа, и чудовищная катастрофа на атомной станции, и рок-н-ролл, и чешский драматург, и политики из Лейпцига, отказавшиеся в один прекрасный понедельник стрелять в людей, – об этом модель ничего не говорила.

Мысль, что конфликты и война обладают чисто рациональными преимуществами, живёт и поныне. И хотя места проведения соревнований по межгосударственному армреслингу называются теперь не Берлин, Вена и Варшава, а, скорее, Кабул, Тегеран и Пешавар, специалисты по теории игр по-прежнему настаивают, что вместо изучения особенностей конфликтов мы должны в первую очередь рассматривать те факторы, которые делают войну рациональной независимо от контекста. Они имеют в виду, что мы должны изучать войну так же, как «изучают рак». Не надо лечить конкретных пациентов, не надо углубляться в особенности конкретного заболевания – надо просто наблюдать за тем, как ведут себя раковые клетки.

Война рациональна, иначе бы её не было. Решение, которое позволит рациональным экономическим людям прекратить воевать, элементарно – надо «поднять стоимость» войны. Человек экономический прибегает к насилию, только когда нет более дешёвого решения. Так давайте дадим ему такое.

Хотя с отправной точкой, разумеется, есть проблемы. К примеру, терроризм.

«Я не знаю, что они хотят, и это меня тревожит», – констатировал эксперт по теории игр Роберт Ауманн перед вручением ему Нобелевской премии по экономике за 2005 год.

Джон фон Нейман умер в 1957-м. Помимо Хиросимы, он имел отношение к развитию компьютерных технологий и ещё одному куда менее успешному проекту, предполагавшему покраску полярных льдов в чёрный цвет, чтобы климат Исландии стал таким же, как на Гавайях; его теория игр стала основой современной финансовой системы.

Экономическая наука со всеми её моделями и теориями долгое время была полностью изолирована от того, как аналитики и торговцы действовали на финансовом рынке. В 1950–1960-е это изменилось.

Предприятие продаёт акции для того, чтобы, к примеру, расшириться, открыть ещё один магазин, нанять больше персонала или сделать ремонт. Тот, кто покупает акции, получает возможность торговать ими на бирже, соотнося их с акциями других предприятий. Торговля приносит прибыль или убытки, цена акций растёт или падает – цена, которая в свою очередь влияет на возможности предприятия привлекать новый капитал. На один абстрактный уровень выше сегодня существуют, к примеру, индексные фонды и дериват. Если акции и акционерный рынок – это пари о предприятии, то индексные фонды и рынок деривативов – это пари о пари. Инвестиционные средства не могут просочиться в реальность, они продолжают копировать себя и отражаться сами в себе.

Математические модели могут помочь спрогнозировать риски и упростить работу рынка. Это хорошо и для экономики, и для общества. Но математические модели никогда так строго не приказывали реальности, как после Джона фон Неймана. Это повлекло за собой колоссальные последствия. Финансовая экономика стала грандиозной. С 1980-х почти все сделки совершаются исключительно на основе абстрактной математики. И так же, как физики формулировали законы для материи и энергии, финансовые экономисты пытались сформулировать законы для акций и деривативов.

Проблема в том, что экономика – это не физика. Нельзя сформулировать законы для экономики в точности так же, как для энергии или материи. В физике ты можешь много раз проводить один и тот же эксперимент с одним и тем же результатом. Разжал ладонь – яблоко упало на землю. Не так в экономике. Как однажды сказал американский физик Мюррей Гелл-Манн, «представьте, какой сложной была бы физика, если бы электроны могли думать». Рынок состоит из людей, а они могут думать и, кроме того, даже чувствовать. Рынок – не игра, если его специально не делать игрой.

В свете теории игр экономисты принялись изучать игральные кости и рулетку, чтобы лучше понять рынок. Если мир игра, то финансовый рынок может стать казино. Кажется, логично. «Уолл-стрит как большое казино. Ставки намного выше и интересуют меня намного больше, чем игра в казино», – сказал Эдвард Торп.

Торп тогда был профессором математики и любителем блек-джека, а со временем стал управляющим хедж-фондом. В 1962 году он опубликовал книгу «Победи дилера» о том, как с помощью математики выигрывать в блек-джек. Через пять лет вышла книга «Победи рынок» о том, как применять математику на финансовом рынке. Азартное казино или цена предприятий, Лас-Вегас или Уолл-стрит – всё смешалось.

Начав строить модели по подобию игры в кости или рулетки, экономисты неявно признали, что рынок действует так же. То, как кости подбрасываются в казино, не влияет на то, как они приземлятся. Во внешне невинном допущении, будто финансовый рынок работает как казино, скрыто гораздо более серьёзное допущение, будто у рынка отсутствует память. Каждая инвестиция или каждое пари полностью независимы от предыдущих. Так же, как рулетка может остановиться на красном или чёрном, и акция может вырасти или упасть, независимо от того, что происходило ранее. Рынок забывает и прощает. А утром всё начинается сначала. Эти принципы со временем сформировались в гипотезу эффективного рынка (англ. efficient market hypothesis, EMH). Гипотеза утверждает, что ценообразование на финансовом рынке всегда представляет наилучшую из возможных оценок стоимости чего-либо. Рынок всегда прав. Пузыри возникать не должны, а если и возникнут, рынок сам себя поправит.

Никто не должен вмешиваться.

Этот вывод сделан из ряда утверждений. Во-первых, все инвесторы и покупатели рациональны. Во-вторых, у всех одинаковый доступ к информации о сделке. К информации, которую они трактуют совершенно одинаково. В-третьих, покупатель и инвестор принимают решение самостоятельно, не влияя друг на друга.

Поскольку информация распространяется с огромной скоростью, считается, что рынок знает лучше, чем какой-либо человек в какой-либо момент времени. Он собирает всю имеющуюся информацию автоматически и без промедлений. Невидимая рука Адама Смита наводит порядок в том, что иначе представляло бы собой хаос человеческих требований и желаний. Рынок становится высшим коллективным разумом, который одновременно управляет нами и дисциплинирует нас. Он никогда не ошибается, потому что он – суммарное бесконечное предприятие, собирающее всю информацию из каждой цены и каждого движения на бирже.

Теологи анализируют гипотезу эффективного рынка как понятие божественного. Нетрудно понять почему.

Рынок знает больше, чем ты, он может тебя удовлетворить, и при этом он принимает решения. Ничего нового, старая фантазия, вот только раньше её никогда не применяли к гипотезе эффективного рынка.

Адам Смит полагал, что у каждого товара есть «естественная цена», и все цены постоянно к ней тянутся. Сахар может по разным причинам в какой-то период подорожать, потом подешеветь, но в любом случае он всё время тянется к своей естественной цене. В этом плане экономика никогда не стоит на месте, иначе часовой механизм прекратит работать. Но он вертится вокруг точки равновесия, вечно терзаемый разносторонними конкурирующими интересами.

Со временем для всего этого нашлась математическая теория. Рынком управляет спрос и предложение: если есть много зонтиков (предложение большое) и маленький спрос (на улице солнечно), цена на зонтики упадёт. Но если есть мало зонтиков (маленькое предложение) и большой спрос (льёт как из ведра), цена вырастет.

Такой взгляд на рынок – это больше поэзия, чем наука. В мире статистики проблем с информацией нет. Вся необходимая информация в конце концов будет получена тем, кто сможет ею воспользоваться. Реальный рынок устроен отнюдь не так гладко. Прежде всего, имеется в виду встроенное совершенство рынка. Жить так, как в Советском Союзе, мы не хотим.

Всё это утешает. Бессмысленно спрашивать, будет ли рыночная экономика эффективна в статичном мире, в котором все без исключения – идеальные и рациональные люди экономические. Если все люди такие, как человек экономический, и мир ко всему прочему статичен, то в нём заработает какая угодно экономическая система. Если у каждого будет доступ к полной информации, если каждый всегда сможет безошибочно оценивать итоговые последствия своих действий, экономика станет настолько прогнозируемой, что даже централизованная плановая система из Москвы ей прекрасно подойдёт.

Какие бы изощрённые математические модели ни применялись, они ничего не говорят о реальности, если изначально строятся на допущениях, не имеющих к реальности никакого отношения. И гипотезу эффективного рынка назвали «самой примечательной ошибкой в истории финансовой экономики».

Рынок – это не нейтральная машина, вешающая правильные ярлыки и ценники. Джордж Сорос утверждает, что всё ровно наоборот. Рынок не прав не изредка, а всегда. Те, кто играют на рынке, приходят с неверными представлениями, но их неверные представления влияют на то, что происходит впоследствии. И только поняв это, можно стать таким богатым, как Джордж Сорос, по крайней мере по его собственным словам.

В мире теории игр не важно, сидит ли в самолёте, который надо сбить, человек или не сидит. То, как самолёт движется под зенитным огнём, определяется рациональностью системы. Но финансовый рынок не рациональная система, он состоит из людей. Экономическое поведение коллективно и определяется эмоциями, а отнюдь не индивидуально и рационально.

Экономика – это не машина, механически перемещающаяся вперёд с помощью миллионов не зависящих друг от друга деталей, собранных по простому чертежу, не рациональная система с вечным стремлением к равновесию. Это сеть отношений, и единственный существующий чертёж создан внутри неё и может быть понят только в соотнесении к целому.

Между тем человек экономический в финансовой теории живёт в мире, где время воспринимается как серия не связанных друг с другом событий. Первый миг умирает, как только наступает второй: прошлое, настоящее и будущее полностью изолированы. В реальности инвесторы действуют сообща, порабощённые логикой и создающие логику, которая потом превратится в движение рынка. Цельность образуется из частей, но сократить цельность до частей нельзя. Еще одна сложная вещь – время: настоящее формируется из воспоминаний о том, каким было вчера, и ожиданий, каким будет завтра. Ожидания определяют то, что ты помнишь, а воспоминания определяют твои ожидания.

Несмотря на это, теории о естественном рыночном балансе до 1990-х годов не подвергались сомнениям. Они были просто слишком элегантными. Сексуальными в своей элементарной механике. Было забавно наряжаться в эти вечно усложняющиеся цифровые облачения. Люди от Уолл-стрит до университетов хотели в это верить. И верили.

Даже 15 сентября 2008 года.

Глава седьмая

В которой мировая экономика идёт к дьяволу

Вторая часть великой драмы Иоганна Вольфганга фон Гёте «Фауст» намного примечательнее первой.

На момент начала второй части драмы доктор Фауст, заключивший сделку с посредником дьявола Мефистофелем, находится при дворе императора. У империи серьёзные экономические проблемы. Валюта страны – золото, и для покрытия всех расходов его недостаточно. Император вёл себя как безответственный мот, и финансовый коллапс подполз угрожающе близко.

Но, – подсказывает императору хитроумный Мефистофель, – хотя золота мало, наверняка есть золото, которое пока не обнаружено. Золото, сокрытое в недрах земли. Золото, которое когда-нибудь найдут. И пусть этого золота пока нет, а мы лишь верим, что оно есть, но на него уже существует цена. И поскольку землей владеет император, он может составить документ о цене на пока не найденное золото.

Так посредник дьявола представляет миру бумажные деньги. Император избавляется от долгов, как по волшебству становится богачом, его страна процветает. Но фундамент его империи внезапно подменяют – теперь это не настоящее золото, а беспредметное обещание на бумаге.

Потенциал благосостояния колоссален. Риск тоже.

Гёте был не только выдающимся поэтом. Он был ещё и министром финансов Веймара.

* * *

История денег – это путешествие от материального к нематериальному. У истоков экономики валюта должна была иметь практическое хождение и быть легко подсчитываемой: лучше всего для этого подходили раковины фарфоровых улиток, скот и соль. Я купил у тебя землю за десять коров, которые что-то стоят по той простой причине, что я смогу их съесть и пережить холодные зимы. Киргизы в степи использовали в качестве платёжного средства лошадей уже в новое время. Меньшей купюрой была овца, а монетой – овечья шкура.

В «Философии денег» Георг Зиммель утверждает, что наше отношение к деньгам похоже на наше отношение к богу. Деньги – это абсолютное средство обмена, такое же абсолютное, как бог.

Деньгами можно измерить любой товар. Если тебе понадобится мой чайник в мире, где нет денег, ты получишь его, только если я получу твою лопату. Иначе зачем мне отдавать тебе чайник? У тебя должно быть нечто, в чём нуждаюсь я, и, чтобы торговля состоялась, необходима «взаимная договорённость заинтересованных сторон», как это называют экономисты.

Но, если существуют деньги, я могу отдать чайник, даже не желая получить твою лопату. Взамен ты дашь мне деньги, я сберегу их, а заодно и стоимость того, с чем я вступил в обмен. В будущем я смогу получить за это что-нибудь другое.

Одна из функций денег состоит в том, что они сохраняют стоимость. Торговля идёт легче и распространяется всё шире. Торговую сделку необязательно совершать на месте – её можно перенести в будущее.

Около 1200 года до нашей эры китайцы начали использовать в качестве денег раковины каури, которые добывались на мелководье Индийского и Тихого океанов. Позже люди стали изготавливать их копии из бронзы и меди – так, собственно, и родились первые монеты. Со временем они стали плоскими, а в Китае у них часто были отверстия в центре, чтобы их можно было нанизывать и собирать в длинные цепочки. За пределами Китая монеты изготавливались из кусочков серебра, и на них ставился знак кого-нибудь из богов или императоров. Возникнув там, где сейчас находится Турция, эта технология стремительно распространилась среди греков, персов, македонян, а позднее и римлян. В отличие от Китая, использовавшего простые металлы, здесь начали изготавливать монеты из золота, серебра и бронзы.

Первая в мире купюра была сделана из кожи и представляла собой тридцатисантиметровый четырёхугольник из белой оленьей кожи с цветными краями. Примерно в 800 году в Китае началось хождение бумажных денег. Это продлилось примерно пятьсот лет, после чего от системы отказались из-за инфляции. Соблазн напечатать больше денег был велик. Особенно, когда надо было финансировать войну. И вскоре ценность купюр утратила связь с какими-либо другими ценностями, и Китай перешёл к экономике, основанной на серебре.

Валюта большинства стран на протяжении десятилетий теперь базировалась на серебре или золоте. В 1816 году к золоту привязали валюту Англии. Бумажные деньги к тому моменту использовались уже не одну сотню лет, но теперь их ценность напрямую соотнеслась с металлом. Американский золотой стандарт был основан в 1900 году и привёл к созданию национального центрального банка США. Ты получил возможность отдавать свои бумажные деньги государству, а оно отдавало тебе золото по особому курсу.

В 1944 году была основана Бреттон-Вудская система. Сорок пять стран – членов антигитлеровской коалиции собрались в городке Бреттон-Вуд в Нью-Гэмпшире, чтобы возвести конструкцию, в которой обменный курс для валют закреплялся относительно американского доллара. Таким образом страховалась стоимость государственных валют, каждую из которых теперь можно было растворить в долларах, а доллар в свою очередь в золоте. Золото не ржавеет, оно вечно. Всё найденное на земле золото можно запихнуть в куб, сторона которого – лишь 21 метр. Редкое стоит дорого.

В 1971 году Бреттон-Вудскую систему отменили. Сегодня купюры – всего лишь бумага в вашем кошельке. Их ценность определяется так же, как ценность других товаров. Тем, что мы их хотим.

Вы хотите, чтобы у вас были деньги, потому что другие люди хотят, чтобы у них были деньги. Вы знаете, что с помощью денег сможете покупать товары и услуги. Пока вы верите, что деньги сохраняют свою ценность, вы продолжаете их зарабатывать – и система тоже продолжает работать.

Сегодня дело центробанков убеждать нас, что мы можем доверять доллару, кроне, евро или фунту стерлингов. Их больше беспокоит доверие, репутация и легитимность, а не запасы золота в каком-нибудь хранилище. Речь идёт о представлениях, надеждах, психологии. Экономика рухнет, когда мы перестанем верить в деньги.

Деньги – это социальная конструкция, а вера была в начале и религии, и финансового рынка.

* * *

В IV веке до нашей эры Аристотель поведал, как философу Фалесу однажды удалось предсказать рекордный урожай оливок. Фалес связался с хозяевами прессов для отжима оливкового масла и предложил им сдать ему прессы в аренду на весь урожайный сезон. На тот момент никто точно не знал, каким будет урожай, а деньги, которые предлагал Фалес, страховали хозяев от убытков. И хозяева согласились. Шли месяцы, и Фалес оказался прав: оливок в тот год уродилась тьма. Каждому крестьянину понадобился пресс. И Фалес, который приобрёл право арендовать прессы по стандартной цене, теперь мог сдавать их в аренду по повышенной. Сегодня такой договор назвали бы опционом.

Финансовые инновации во все времена предполагали изменение и игру с отношением между временем и деньгами. А человек долгое время скептически смотрел на финансовый инструментарий именно потому, что тот играет со временем.

Время принадлежит богу и только богу. Злоупотребление доверием осуждалось теологически, и считалось, что тот, кто даёт в долг под процент, «торгует временем». Я даю тебе взаймы, и ты сегодня покупаешь то, что в противном случае смог бы купить лишь в следующем году. Процент, который ты мне за это платишь, превращается в цену времени от момента займа до следующего года. А назначать цену времени – богохульство.

Аристотель считал неестественным брать процент за деньги, отданные в долг, потому что в итоге «деньги рождают деньги» – нечистые деньги, незаконные, от извращённого союза, при котором деньги совокупляются сами с собой. Деньги, рождающие другие деньги, воспринимались как сексуальное извращение.

И только Жан Кальвин и протестантская реформация изменили это отношение. Почему доходы от предприятий или магазинов не должны превышать доходы владельца земельных угодий? Прибыль купца обеспечивается его собственной расторопностью и должна принадлежать ему, так почему бы не позволить ей расти? Так рассуждал Кальвин, пытаясь приспособить христианство к потребностям быстро растущей городской буржуазии.

Злоупотребление доверием, проценты и прибыль перестали быть теологической проблемой. И, взявшись за руки, отреформированное христианство и капитализм устремились в новое время.

Цель финансовых инструментов заключается в различных способах обращения с экономическим риском. Снятие риска с лиц, которые не смогут его преодолеть, и перенос на тех, кто справится. Оливки в тот год могли вообще не уродиться, рощи могли сгореть в пожаре или погибнуть от заморозков. Фалес взял на себя риск крестьян, и тем самым смог остаться в выигрыше. Финансовые рынки парадоксальны – нельзя получить прибыль, не рискуя. Но они рушатся, если риск завышен.

В 1997 году легендарному рок-музыканту Дэвиду Боуи понадобились деньги. Ему исполнилось пятьдесят, и он хотел наконец откупиться от своего бывшего менеджера Тони де Фриза, у которого по-прежнему были права на часть доходов Боуи, хотя деловые отношения были разорваны несколько лет назад. Разумеется, Боуи не был беден. Деньги капали постоянно – от Space Oddity, Rebel Rebel, Jean Genie и Ziggy Stardust. И в ближайшие десятилетия должны были продолжать поступать – роялти от двадцати пяти альбомов и двухсот восьмидесяти семи мелодий, который он в общей сложности записал. Но он хотел сейчас.

Он предложил рынку так называемые облигации Боуи – финансовый продукт принципиально новой формы. Деньги – время, а время – деньги. Да, это можно перевернуть и переиграть. Боуи продал свои будущие доходы от уже сочинённой и записанной музыки. Покупатели облигаций Боуи получали в будущем право на часть его роялти, а Дэвид Боуи немедленно расписывался в получении суммы порядка полумиллиарда крон. Денег, которые поступали бы год за годом, у него больше не было – вместо этого в его немедленном распоряжении оказывалась довольная крупная сумма.

Не только другие артисты, но и американские банки начали смотреть в ту же сторону. Миллионы Боуи должны были десятилетиями медленно поступать ему в карман, а банковские миллиарды были розданы людям, купившим дома. Эти деньги тоже исправно поступали, так как семьи не менее исправно гасили кредиты. Так почему бы не продать эти кредиты – точно так же, как Боуи продал доходы от роялти?

Допустим, десять тысяч американских семей взяли в банке кредиты по сто тысяч долларов. В итоге есть миллиард долларов, который вернётся в банк в ближайшие двадцать пять лет. Банк составляет бумагу, где говорится, что предъявитель сего имеет право на деньги, выданные в кредит. Затем банк продаёт бумагу новому лицу (к примеру, пенсионному фонду) и, как по мановению волшебной палочки, получает назад новенький, свеженький миллиард, который можно выдать ста тысячам новых семей.

Магия. Ты даёшь в долг миллиард, продаёшь его и получаешь ещё один миллиард. И при этом ты продал лишь пачку долговых обязательств. Денег много, риска нет, все в выигрыше. Так работают многие банки. Но проблема в том, что риск, разумеется, есть. Скрытый где-то в системе.

Когда Дэвид Боуи в 1997 году выпускал облигации и получал полмиллиарда крон, казалось вполне вероятным, что его музыка будет продолжать генерировать деньги. Именно во столько оценивались тогда роялти от его песен. Потому что кто в 1997 году мог спрогнозировать будущий феномен снижения популярности музыки? И оценить, как в связи с этим изменятся доходы артистов? Сегодня нам это известно. Но Дэвида Боуи эта проблема не касается. Она касается тех, кто купил облигации.

Раньше последствия от невыплаты кредита на покупку дома заёмщиком принимал на себя банк. И, конечно, банк выдавал кредиты с осторожностью. Теперь это перевернулось с ног на голову. Банки всё меньше интересуются тем, кому выдают кредиты. Они в любом случае этот кредит перепродают. Чем больше кредитов банк выдал, тем больше он может продать и тем больше заработать.

Предприятия, занимающиеся оценкой кредитования, должны понимать устройство подобных финансовых продуктов и видеть риски. Но их деятельность оплачивают банки, выпускающие ценные бумаги, которые надо оценить. Кроме того, предприятие, занимающееся оценкой кредитования, – это одно из многих предприятий на данном рынке. И, если банку не понравится его оценка, он обратится к другому предприятию. Кроме того и банк, и предприятие оценки кредитования используют одни и те же экономические модели, основанные на утверждении, что любой человек – это человек экономический. Невозможно, чтобы цены на жильё неконтролируемо упали. Рынок же не ошибается, иными словами, бумаги надёжны.

Национальный американский банк поддерживал самые низкие за всю историю процентные ставки, вместо того, чтобы как-то изменить сложившуюся ситуацию.

С 1970-х годов уровень жизни американского среднего класса повысился весьма незначительно. Для политика любой масти было важно, вопреки растущим разногласиям, чувствовать себя победителем. Ведь что есть США, как не история о росте благосостояние среднего класса. Решением стала мечта о собственном доме. Каждая американская семья должна иметь возможность – не средства – купить собственный дом. Идея основывалась как раз на том, что время можно продать. Если цены на жильё поднимутся, то почему долги не могут вырасти в том же темпе?

В 1997–2006 годах цены на недвижимость в США возросли на 124 %. На пике ситуации каждую неделю дома покупали 160 000 человек. Это был самый большой экономический пузырь за всю историю человечества. Банки одалживали деньги людям, которые не могли их вернуть, плюс к этому, они одалживали слишком много денег и в итоге часто выкупали кредиты сами у себя, потому что эксперты по кредитованию оценивали эти кредиты как реалистичные. Когда пузырь лопнул, банки остались без денег и с обесценившимися бумагами. Бумаги к тому же разошлись по всему миру. И никто их больше не хотел.

15 сентября обанкротился инвестиционный банк Lehman Brothers. Это был стартовый выстрел. Американские банки потянули за собой глобальную экономику.

Спекуляции и финансовое безумие привело к беспрецедентной финансовой катастрофе. «"На это раз всё будет иначе", – всякий раз говорим мы», – пишут Кармен М. Рейнхард и Кеннет С. Рогофф в исследовании «На этот раз всё будет иначе: Восемь столетий финансового безрассудства». Спекуляции возникают, когда наша коллективная фантазия замыкается на чём-то, что кажется нам совершенно новым и уникальным. Мы наделяем ценностью те обнаруживаемые объекты, которые от нас отдалены, после чего пытаемся преодолеть это расстояние.

Когда становится известно, что на определённом рынке люди хорошо зарабатывают, там начинает увеличиваться число инвесторов. Это подстёгивает цены, и, чем больше рост цен, тем больше люди инвестируют. А чем больше они инвестируют, тем больше рост цен. Даже когда люди начинают понимать, что происходит, это не оказывает на них особенного влияния. Они продолжают вбрасывать деньги прямиком в пузырь.

В конце концов наступает момент, когда всё переворачивается, и раздаётся чей-то крик: «Продавайте!» Паника нарастает, все одновременно устремляются к выходу. Цены падают быстро, зачастую даже быстрее, чем когда-то росли. Из-за этого ещё больше народу мчится на выход, и цены падают ещё сильней. Преувеличенный оптимизм сменяется преувеличенным пессимизмом. Все хотят найти горшок золота на конце радуги. А она превращается в дым.

Если ты веришь, что можешь создать что-то из ничего, тебе трудно остановиться.

Экономическая ценность рождается и погибает в коллективных галлюцинациях, быстрее и быстрее. Капитал пересекает границы со скоростью света. Он больше не живёт на заводах, где производятся товары и добывается сырьё. Он охотится за прибылью, но не за той, которая получается, когда предприятия конкурируют друг с другом из-за клиентов или когда одно техническое средство конкурирует с другим. Его интересует прибыль в виде спекуляции как таковой. Большие колебания, быстрые деньги, высокие риски, огромные убытки. Это пари о пари о пари.

Получается, по словам Гордона Гекко из вышедшего в 1987 году фильма Оливера Стоуна «Уолл-стрит», игра с нулевой суммой. Вы не теряете и не приобретаете деньги, вы переносите их из одного ощущения в другое. «Иллюзия стала реальностью. И чем она реальней, тем больше хочется получить», – жёстко утверждал герой фильма.

И Мефистофель из «Фауста» Гёте это тоже понимал. В конце концов, он же был представителем дьявола и искал подходящий случай, чтобы прихватить душу Фауста с собой в ад. А Фауст просто хотел стать счастливым. Завладеть удовольствиями и знаниями, которые заставляют умолять: «Остановись, мгновенье». Разве он хотел слишком многого?

Сегодня профессиональные функции биржевых маклеров всё чаще заменяют абстрактные алгоритмы. Компьютеры покупают и продают автоматически в соответствии с математическими моделями. Взмокшие от пота маклеры в белых рубашках, кричащие и машущие руками в сторону цифр на больших экранах, как в фильме «Уолл-стрит», практически вымерли. Вместо них теперь специализированные предприятия со сверхбыстрыми компьютерами, которые ведут автоматическую оптовую торговлю на основе сложнейшей математики. Крупные банки уже не расположены на Уолл-стрит. Они переехали в помещения, которые лучше приспособлены для больших компьютерных систем. Самые крупные ресурсы для самых крупных компьютеров. Самая скорая прибыль. Деньги делаются на секундном колебании цен на различных рынках. Время от времени в этой безответственной вселенной случаются сбои – заказ на 10,8 млрд долларов может превратиться в заказ на 10,8 млн из-за технической неполадки. Так называемые алгоритмы могут обезуметь, впасть в амок – купить всю вселенную, пока мы и глазом моргнуть не успеем. Поэтому механизмы безопасности хорошо смазаны, а маневры хорошо отработаны. Эта торговля идёт в тысячу раз быстрее, чем моргает человеческий глаз. Техническая ошибка на вершине финансовой фантазии может вызвать новую великую катастрофу, и на это потребуется несколько минут. В волнах от гипервентилятора мировой биржи потонут миллионы безработных. Миллионы безработных в свою очередь станут причиной серьёзного дефицита государственных бюджетов, и правительства будут вынуждены с кислой миной урезать средства на содержание пожилых граждан. Но число пожилых граждан, которых надо кормить, переворачивать в кровати и держать за ручку, не уменьшится. Меньшему числу санитарок придётся выполнять прежний объём работы. И, возможно, их спины и суставы не выдержат. Таким образом платить за проигрыш пари о секундном изменении цены на вершине финансового казино всё время приходится левой коленке санитарки. Коленке, о которой ни Адам Смит, ни финансовые бонзы никогда даже не задумывались.

Осенью 2008 года, когда кризис уже был свершившимся фактом, Алану Гринспену, председателю совета управляющих Федеральной резервной системы США, задали вопрос.

– Вы имеете в виду, что вся ваша картина мира и вся ваша идеология были ошибочны? – поинтересовался демократ Генри Ваксман.

– Безусловно. Именно так.

Экономика стала игрой для собственной вселенной. Человек превратился в человека экономического: в индивидуальное выражение одного непогрешимого экономического сознания, и всё происходящее стало рациональным.

Благосостояние создавалось где-то в иной финансовой вселенной, практически лишённой какой бы то ни было связи с тем, как вы используете кредит на покупку дома, или с тем, насколько эффективно на самом деле работают предприятия. Стоимость могла увеличиться в любом случае. Всё происходило на ином уровне – золото появлялось и исчезало в ходе мистических процессов. Словно ни экономика, ни рынок не имели к нам никакого отношения – к тому, что мы производим, как мы работаем, к нашим открытиям и нуждам.

Технологические открытия всегда изменяли рынок. Когда деньги становятся всё более абстрактными – сначала оленья шкура и металлические кусочки, потом пачки проданных кредитов, – многим людям начинает казаться, что деньги близко. Возможность стать богатым велика, но и риск тоже. Особенно, когда ты с самого начала не вполне понимаешь, что происходит.

Потому что, независимо от того, что мы создали компьютерную систему, которая может за триста микросекунд купить и перепродать весь мир самой себе двенадцать раз, совершенно независимо от этой изощрённейшей математической элегантности, нам не уйти от того, что по своей сути экономика основана на человеческом теле. Эти тела работают, нуждаются в уходе, создают новые тела. Тела рождаются, стареют и умирают. У них есть пол. Им нужна помощь на разных этапах жизни. И общество, которое может всё это организовать.

Глава восьмая

В которой мы увидим, что обычный человек очень отличается от человека экономического

Начиная с 1950-х годов психологи и экономисты систематически проверяют правдивость домыслов национальной экономики о человеке. Кто такой этот человек экономический? Процессы мышления и принятия решений становятся полем для экспериментов, мозг исследуется с помощью томографов.

Первая фронтальная атака произошла в 1979 году. Израильские исследователи Даниэль Канеман и Амос Тверски смогли продемонстрировать, что, вопреки мнению экономистов, наши решения отнюдь не всегда объективны и рациональны. А в 2002 году Канеман получил Нобелевскую премию по экономике, что можно было бы истолковать как кончину человека экономического.

Канеман и Тверски констатировали, что мы стремимся избегать риска, а не получать максимальную выгоду. Порой мы приходим к совершенно другим выводам, потому что нам по-другому описали проблему и мы, в отличие от человека экономического, учитываем контекст. Наши предпочтения отнюдь не стабильны и зависят от того, как мы их измеряем. Если мы обладаем товаром, он автоматически представляется нам более ценным, и нам кажется, что огорчение от потери ста крон больше, чем радость от выигрыша той же суммы. В целом мы предпочитаем, чтобы всё оставалось таким, как есть, даже если мы на этом ничего не заработаем.

А прежде всего, мы, случается, помещаем благополучие другого впереди нашего собственного благополучия. Даже когда мы сами на этом теряем.

Обычные люди оставляют чаевые, даже если никогда больше не придут в этот ресторан. А человек экономический нет. Официантка не сможет отомстить, подсунув в суп муху, так что он, не задумываясь, оставляет деньги при себе.

Обычные люди часто открыты для сотрудничества. Человек экономический сотрудничает, только если он от этого выигрывает. И его не волнует, если он выигрывает несправедливо – лишь бы выиграть. Но для остальных это имеет значение.

Имеет значение, если мы ведём переговоры с человеком лицом к лицу. Если мы смотрим кому-то в глаза, мы становимся более внимательными. А человеку экономическому от всего этого ни жарко, ни холодно, для него это нерелевантно. Ситуация всегда одна и та же: обмен с одним или несколькими индивидами. Никаких связей. Всё целое, никаких половин и – да, это действительно соревнование.

На самом деле мы всё же не рациональные, эгоистичные индивиды. Мужчины и женщины, взрослые и дети, молодые и старые, мы часто благодарны, растеряны, самоотверженны, встревожены, нелогичны. И, главное, никто из нас не остров.

Экономические фабулы не изолированы, они формируют экономику как снизу вверх, так и сверху вниз. Мы слышим, как другие богатеют, слышим о рекордной прибыли предприятий – неважно, правда ли это. Но то, что мы слышим, заставляет нас думать, что всё само собой устроится. И вот это действительно становится правдой, хотя бы до какой-то степени. Потому что мы начали тратить деньги так, как будто это уже правда.

Точно так же страшные истории о свободном падении рынка и брокерах, в панике орущих «Продавай!», заставляют нас крепче держаться за кошелёк. И тем самым мы вносим свою лепту в процесс снижения конъюнктуры. Наши чувства порождают фабулы, а фабулы превращаются в движения рынка.

Если все ваши знакомые готовы заплатить три миллиона за новую квартиру, то кричащие газетные заголовки об искусственно раздувающемся рынке жилья вас не особенно пугают. И вы просите маклера повысить ваше предложение ещё на 100 000. Высокая конъюнктура описывается как эффект коллективного оптимизма, распространяющегося в обществе. Наши коллективные чувства выключить нельзя. Если бы наши экономические теории принимали это во внимание, мы бы избежали ряда проблем. И, может быть, кое-что поняли бы сами про себя.

Экономическое поведение во многих случаях определяется эмоционально, а не рационально. Оно коллективно, а не индивидуально. Никто из тех, кто в 2008 году наблюдал крах мировой экономики, не верил, что этот процесс продуман или построен на исключительно взвешенных решениях, на которые, как утверждается, только и способен человек.

Джон Мейнард Кейнс ещё в 1930-е писал о чувствах, импульсах и недоразумениях, которые с большим или меньшим энтузиазмом ведут вперёд или разрушают экономические процессы. После финансового кризиса 2008 года мы снова обратились к этим словам. Экономисты Джордж Акерлоф и Роберт Шиллер считают, что аспект объяснения кризиса 1930-х, данный Кейнсом, мы забыли. И, даже затрагивая другие составляющие его теории, мы крепко держимся за идею непогрешимо рационального человека и не видим в рынке ничего коллективного или эмоционального.

Но если человек экономический – это не мы, то кто же он?

Пятилетний ребёнок – homo economicus? Таким вопросом задались исследователи. Надежды на справедливость и сотрудничество обычно влияют на поведение взрослых. Мы надеемся, что другие будут сотрудничать и чем-либо делиться. Если они ведут себя несправедливо, мы отказываемся участвовать в затее, даже если отказ для нас неблагоприятен.

Психологи провели эксперимент с участием детей детсадовского возраста и школьников второго и седьмого классов, чтобы выяснить, это люди экономические или нет. Обнаружилось, что дети старше семи лет реагируют на несправедливость так же, как взрослые. Детсадовцы же ведут себя как человек экономический. Когда пятилетним детям предложили разделить некую сумму, их не интересовало, будет делёж справедливым или нет – каждый хотел получить как можно больше. А если кто-то получил слишком мало, то это в любом случае было лучше, чем ничего. И каждый радостно загребал сколько мог. В точности, как человек экономический. Но мировой экономикой управляют не пятилетние дети. Или всё-таки они?

Исследователи, проводившие эксперимент, сделали вывод, что в семилетнем возрасте человек начинает принимать во внимание такой фактор, как справедливость. Человек экономический представляет собой переходную стадию, во всяком случае, по результатам упрощенных игровых тестов в лаборатории. Но в реальной жизни даже пятилетний ребёнок будет с большой долей вероятности вести себя сложнее.

Нет человеческого общества, которым движет только жадность и страх, собственная выгода и рациональность. Оно бы не выжило. Экономист и философ Амартия Сен проиллюстрировал это следующим диалогом:

– Где здесь железнодорожная станция? – спрашивает незнакомец.

– Вон там, – отвечает деревенский житель и машет рукой в противоположную сторону, туда, где почта. – Вы не могли бы заодно отправить моё письмо, вам всё равно по дороге?

– Конечно, – отвечает незнакомец, намереваясь при первой возможности вскрыть конверт и посмотреть, нет ли там чего-нибудь ценного.

Мир устроен не так.

Почему человек экономический поступает так, как поступает, – довольно путанная математика. Одновременно психологические исследования показывают, что настоящие люди отнюдь не всегда выбирают самое рациональное решение. А зачастую и вовсе не понимают, каким «самое рациональное» должно быть. Именно такие результаты получены в ходе упрощенного лабораторного эксперимента с игрушечными деньгами. Даже там нам не удаётся быть чисто рациональными. А в реальном мире всё бесконечно сложнее. Разве может кто-то увидеть всё? Взвесить и сравнить все возможности, высчитать максимальную выгоду? Способны ли мы вообще быть такими, как человек экономический?

Милтон Фридман, экономист-неолиберал, в ответ на подобную критику выступил со знаменитым возражением о бильярде. Представьте искусного игрока в бильярд. Знать законы физики ему не нужно. Но действует он так, как будто знает их. И это всё, что нужно знать нам.

Теперь мы, собственно, сможем предугадывать его поведение, создав модель. Эта модель основана на том, что бильярдист знает законы физики. Возможно, это не так. Но модель будет работать, поскольку бильярдист действует, словно знает эти законы.

Иными словами, люди, возможно, не такие, как человек экономический. Но по Фридману, мы действуем, как будто мы такие. И модель, основанная на человеке экономическом, может предугадывать поведение человека, а значит, и то, что будет происходить в экономике.

По этой логике экономистов следует оценивать не по тому, насколько справедлив их взгляд на человека. Экономистов следует оценивать, исходя из того, насколько точно их выводы соответствуют тому, что человек делает на рынке de facto.

Но, если честно, в рыночных предсказаниях национальная экономика никогда особенно не преуспевала. Когда осенью 2008 года разразился финансовый кризис, Лондонскую школу экономики посетила английская королева. Собравшиеся эксперты описывали происходящую катастрофу. Королева выглядела удивлённой. «Почему никто не видел, что приближается кризис?» – спросила она. Хороший вопрос.

Бог придумал экономистов, чтобы поднять авторитет астрологов, – так однажды проанализировал феномен Джон Гэлбрейт, один из известнейших экономистов мира.

Роберт Лукас, американский экономист и нобелевский лауреат, счёл себя обязанным ответить королеве. И на страницах журнала The Economist объяснил, что экономисты не предвидели кризис, потому что они предвидели, что события подобного рода являются непредвиденными. Вопрос: поумнела ли королева?

Сегодня рынок управляет мировой экономикой ещё в большей степени, чем раньше. За последние десятилетия мы внимательнее, чем когда-либо, прислушиваемся к экономистам. За тот же период случилось множество кризисов. Обвал американской биржи в 1987 году, коллапс японского финансового пузыря, мексиканский финансовый кризис 1994-го, кризис, вызванный банкротством хедж-фонда Long Term Capital в 1998-м (он случился через год после того, как Майрон Шоулз и Роберт Мертон получили Нобелевскую премию по экономике в память о своих теориях на тему: почему Long Term Capital никогда не обанкротится), русский финансовый кризис того же года, азиатский кризис, IT-кризис миллениума и, в финале, глобальный кризис в 2008-м, самый серьёзный кризис со времён Великой депрессии. Для всех, кроме горсточки экономистов, это был полнейший шок. И дело не только в том, что все экономические модели провалились в плане прогнозов. Эти модели вообще редко работают, если в запутанную действительность внедрять их в чистом виде.

После развала Советского Союза МВФ и американское Министерство финансов в рекордные сроки провели приватизацию в России. Несколько экономистов попытались перевести страну с плановой экономики на рыночную в течение даже не лет, а дней. Стоит лишь разрушить лагерь коммунизма, и тут же появится страна рациональных экономических индивидов, думали они, и народ начнёт строить капитализм, как будто ничего другого он никогда не строил. Русские социальные институты, история, распределение доходов и традиции, как считалось, роли не играют. Смысла вникать в детали нет. Экономические принципы универсальны. Доктрины сработают в любом случае, независимо от контекста, исторического опыта, связей и обстоятельств, из которых и складывается то, что мы обычно называем «существованием». Во всех моделях представлен только один мир, человеческая природа, человек экономический.

Результаты хорошо известны: группка олигархов быстро взяла под контроль ресурсы России. Государство внезапно оказалось неспособно даже выплатить пенсии, и при этом ресурсы страны распродавались ради красивой жизни. Деньги переводились на банковские счета в Швейцарию и на Кипр. Это было больше похоже на организованную преступность, чем на организованный рынок. Получилась страна с более низким уровнем жизни, чем до реформ, и миллионы людей засомневались, так ли хороша демократия. Спасибо, достаточно, – сказали они и выбрали президентом Владимира Путина, пообещавшего стабильность и возрождение достоинства.

Каждый год в 1990-е в России снижались доходы на душу населения. Подобный процесс пережила и Украина. А Польша, которая плюнула на МВФ, справилась значительно успешнее. Сделать капиталистическую экономику коммунистической так же легко, как сделать уху из аквариума, – говорил председатель польских профсоюзов и впоследствии президент Польши Лех Валенса. Трудности возникают, если пытаться проделать этот трюк в обратную сторону.

Рынок – это отнюдь не часы, тикающие мелодично. Неизбежное следствие единственного способа существования рациональных человеческих индивидов. Всё гораздо сложнее. Для рынка скорее характерен сильнейший прессинг перемен. Без намёка на сентиментальность он топит старые предприятия, старую технику и прочее, чему больше нет применения, и, во многих случаях, людей. Рынок невнимателен, поэтому он может обеспечивать стремительное развитие, а может и разрушать созданное, по той же причине и с той же силой. Рынок чертовски эффективен в одних областях и чертовски неэффективен в других. От механики, простоты и неизбежности он далёк.

Экономисты, которые верят в человека экономического, обычно допускают, что их представление о человеке неполное, но оно достаточно верное, чтобы им можно было пользоваться. Несомненно, экономисты научили нас некоторым вещам, которые помогли сделать мир лучше. И если они теперь говорят, что человек экономический может помочь им, то почему бы им не поверить? Почему бы не упростить представления о человеке и о рынке? Упрощение – это инструмент. Мы пользуемся им во многих областях.

Земля круглая, говорим мы, хотя это не так. Земля – это эллипс. И к тому же она бугристая из-за гор, долин и тающих полярных льдов. Но, даже если мы говорим, что Земля круглая, мы никогда не смогли бы управлять кораблём (или, если угодно, крылатой ракетой) по картам, составленным так, будто Земля – идеальный шар. При составлении карт мы стараемся измерить и учесть все отклонения. А человека экономического оставляем таким как есть. Построенные на нём модели используются как руководство для управления всей мировой экономикой и выдаются в виде рецептов бедным странам. Пожалуйста, решайте свои проблемы, на старт! Хотя нам уже тридцать лет известно, что человек экономический в лучшем случае – упрощение, а в худшем – полная галлюцинация.

Сегодня именно он продолжает определять экономическую логику. Именно этот тип человека по-прежнему изучают на экономических факультетах университетов, и это мы еще молчим о научно-популярных книгах, описывающих коммерциализацию всех областей жизни. Человек экономический доминирует, вопреки многолетним исследованиям, подтверждающим, что он имеет весьма смутное отношение к действительности. Он продолжает нас преследовать, продолжает настаивать, что мы такие же, как он, независимо от того, осознаём мы это или нет. И независимо от того, что мы делаем.

Человек вскарабкался на церковный шпиль и кукарекает. Вы скажете, что он сумасшедший. Но что вы об этом знаете? Кто-то прыгает с парашютом, кто-то покоряет Гималаи – это тоже опасно. Ты же не пытаешься убить подругу с помощью листа салата? А если так, то ты сумасшедший. Уж если убивать подругу, то ножом. А потом можешь сказать, что ты сумасшедший. Но человек экономический знает лучше. Он знает, что ты всегда рационален, кем бы ты ни притворялся.

Если к виску алкоголика приставить пистолет и сказать «брось пить», он отставит стакан в сторону. То есть бросить пить он мог в любой момент, он просто не хотел, или причин не было, а теперь есть. Кто ты такой, чтобы решать, кто сумасшедший, а кто нет? Кто ты такой, чтобы утверждать, что другие не понимают своей выгоды?

Один человек как-то поселил у себя дома одиннадцать лебедей. Принёс их из парка ночью, завернув каждого в плед. У одного лебедя было сломано крыло. Человек вылечил его с помощью резинки и клейкой ленты. Когда за птицами пришла полиция, человек огорчился. У него были проблемы? Или же, как сказал бы человек экономический, он просто предпочитал лебедей?

Есть люди, которые двести раз за день моют руки, и есть люди, которые избегают левых поворотов. Есть те, кто готов смотреть спортивные передачи по десять часов в день, и те, кто пятнадцать часов в день надраивает в ванной пол. Боишься, что «Арсенал» проиграет, – посвящаешь себя одному, боишься бацилл – другому. Есть только одна логика – рациональность. Чувствуешь себя плохо – кончай жизнь самоубийством. Смысл всего – совсем не во всём. Смысл скрыт в хранилище, которое нельзя открывать. Многие из тех, кого лечат принудительно, уверены, что это другие сумасшедшие, не они. А их собственные приступы и ритуалы – нормальная реакция на ненормальные обстоятельства. Свет в отделении погашен, ты в отчаянии кричишь, и пустой звук из разверзающегося рта – это тоже форма спроса. Мир катится дальше по рельсам, на которые его поставили. Ты должен взять больше, чем положил, всё остальное бессмысленно. И даже в строю, марширующем в одну сторону, ты всегда один. Логика, мир и ты умирают собственной смертью.

Таков мир, за который мы цепляемся.

Глава девятая

В которой мы видим, что экономический стимул не так прост, как кажется

Жили-были старик со старухой, и была у них совершенно особенная гусыня. Каждое утро эта гусыня сносила яйцо из чистого золота. Поначалу старик со старухой вообще не понимали, что это за странные яйца. Тяжёлые, точно из свинца, и очень большие. Но со временем старик со старухой сообразили, из чего эти яйца сделаны, стали продавать их одно за другим и в конце концов страшно разбогатели.

«Слушай, – сказал как-то старик старухе, – а давай возьмём и сразу вытащим из гусыни всё её золото?» «Давай, – кивнула старуха. – И нам больше не придётся ждать очередного яйца по утрам». Они пошли на птичий двор и забили гусыню. Но, когда они с предвкушением вспороли птице брюхо, там, к ужасу, не обнаружилось никаких золотых яиц, а только внутренности, сухожилия, кровь, пух и перья. Изнутри птица ничем не отличалась от других. Золотые яйца кончились. Гусыня, которая их несла, издохла, – старик со старухой её убили.

* * *

Нет на свете языка, который воспринимался бы так же серьёзно, как язык экономики: «Улучшение перспектив роста гарантирует укрепление государственных финансов»; «Нормализация конъюнктуры»; «Пусть решает рынок»; «Необходимо выравнивание игрового поля»; «Снижение порогов»; «Принятие сложного решения»; «Грубый инструмент для стимуляции спроса»; «Совершенствование развития и продуктивности»; «Неблагоприятные колебания курса валют»; «Конкурирующие рынки»; «Мощные маргинальные эффекты»…

Язык сплошных необходимостей. Мы знаем, что делать, но не знаем, что будет с нами потом.

Экстаз здравого смысла.

Первые в истории рынки образовывались вокруг жилья и между поселениями. Считалось важным держать торговлю за пределами человеческой общности – рыночную логику купли-продажи не следовало смешивать с остальной общественной жизнью. Она должна была оставаться за городской чертой, и человек вершил магические обряды, чтобы границы между ним и местом торговли оставались стабильны и святы. Место для торговли обозначалось камнем, и торговая логика не должна была нарушать границ, им обозначенных.

Прошли тысячи лет, рыночная логика преодолела все преграды. Ссылка на «экономику» стала ссылкой на «рациональность». Купля, продажа и конкуренция теперь покрывают весь спектр общества. Подобным образом анализируется политика, юриспруденция, любовь – любые аспекты существования. Каждое действие можно охарактеризовать в плане соответствия его экономическим идеям собственной выгоды, конкурентоспособности и получения максимального удовлетворения минимальными средствами. Мы знаем цену, но не ценность, как писал Оскар Уайльд, которому никто не объяснил, что ценность определяется спросом.

Рынок не только перебрался в центр крупнейших метрополисов – здания, возведённые в его честь, возвышаются не только в Нью-Йорке, Шанхае, Токио, Лондоне, Куала-Лумпуре. Небоскрёбы банковско-финансового сектора есть везде. Мы никогда прежде не строили так высоко и так масштабно, но мы вынуждены защищать небоскрёбы сетками, иначе люди выбрасываются из окон и пролетают сотню этажей сквозь облака, чтобы найти на тротуаре свою смерть.

Одновременно с тем, что человек экономический вырос и захватил мир, рынок по-прежнему нуждается в нашем колдовстве. Может быть, даже больше, чем когда-либо. Мы всё время тревожимся, как он себя чувствует. Рынок может быть позитивным, беспокойным, разгорячённым, радостным – это странное существо переполнено эмоциями. Его внутренняя жизнь настолько богата, что самые престижные издания мира посвящают каждый выпуск наблюдению за ней.

Иногда это существо думает, рассуждает: «Рынок проигнорировал ожидаемое повышение цены»; «Вчера рынок никак не мог решиться»; «Рынок истолковал решение правительства в пользу того, что девальвации не будет»; «Всех удивила быстрая реакция рынка»; «Рынок сделал собственные выводы»…

Иногда оно упрямо и недовольно: «Рынок проигнорировал меры, предпринятые правительством»; Рынок по-прежнему не верит, что Италия играет всерьёз»; «Рынок крайне разочарован немецким Бундесбанком»…

Оно может вести себя агрессивно и нападать: «Греческое правительство пребывает в состоянии полномасштабной войны с рынком»; «Возможно, Штаты позволят рынку добить доллар»; «Рынок жаждет крови»; «Центробанк всё ещё вооружён»; «Мы должны убедить рынок в серьёзности наших намерений»…

Ему бывает плохо: «На прошлой неделе рынок ощущал напряжение»; «Падение фунта привело рынок в возбуждение»; «Рынок тяжело переносит удар»; «Нервозность рынка вызвана действиями министра финансов Андерса Борга»; «Рынок пришёл в замешательство от его комментария»; «Неуверенность – основное ощущение рынка»; «У рынка спазмы»; «Рынок в отчаянии»; «Португалия попыталась успокоить рынок»…

Если рынок переживает крайнее возбуждение, клиническую депрессию или внезапный синдром раскаяния, общество обязано провести обряд жертвоприношения – принести в жертву большую сумму денег. Экономику нужно «стимулировать». Люди, страны или и те и другие должны потреблять больше, чтобы удержать рынок. Это дорого, но альтернатива настолько страшна, что о ней даже думать не хочется. Потребление становится жертвенной кровью – чистой, нечистой, прекрасной, ужасной и святой одновременно.

«Разговоры о стимуляции приводят к тому, что экономика – это один огромный клитор», – написала американская журналистка Барбара Эренрейх. Конечно, сказано жёстко – экономика устроена совсем не так сложно, как женское тело. Но лёгкие ощущения на кончиках пальцев необходимы.

С одной стороны, экономика – это чистый голос разума (желательно, выраженный с помощью сложной математики). С другой – речь всё время идёт об эмоциональной жизни рынка, которая описывается в тысячах нюансах на страницах The Financial Times, Dagens Industri и The Wall Street Journal.

Но, описывая рынок так, словно у него есть человеческие чувства, мы одновременно всё чаще сами себя описываем так, будто у нас их нет. Как будто мы бездушные товары или рыночные предприятия: «Нельзя забывать о собственном бренде»; «Ты должен инвестировать в наши отношения»; «Как здорово, что я снова пользуюсь спросом»; «В наших отношениях я должна тебе больше, чем могу отдать»; «Ты должен лучше себя продавать»; «Дети – это инвестиция в наше будущее»; «Он не хочет нести эмоциональные расходы»; «Её срок годности вышел»…

Там, где человеческий язык используется для описания рынка, рыночным языком всё чаще описывают человека.

Экономика стала нами, а мы стали экономикой. В книге «Стратегия семейной жизни. Как реже мыть посуду, чаще заниматься сексом и меньше ссориться» (Spousonomics: Using Ecomonics to Master Love, Marriage and Dirty Dishes) Паула Шуман и Дженни Андерсон обещают улучшить наши любовные отношения с помощью экономических принципов.

Шуман и Андерсон рассматривают брак как спекулятивные предприятие. Цель книги – показать, как сделать отдачу максимальной: бесперебойное применение рыночной экономики в спальне. Исходный пункт – утверждение, что любовная связь есть небольшое хозяйство: два экземпляра рациональных индивидов под одной крышей. Брак есть деятельность с ограниченными ресурсами, которые следует распределять эффективно, чтобы добиться окупаемости. Рыночные принципы, по мнению Шуман и Андерсон, могут помочь нам избавиться от ссор из-за грязного белья, детей, неисполнения супружеского долга.

Они приводят в пример Ховарда. Когда Ховард возвращается вечером домой к семье, его всё бесит. Везде валяются игрушки и трёхколёсные велосипеды. Ховард просто сходит с ума. Он громко ругается и не может успокоиться. И так каждый раз. Пока его жена не начинает применять «Стратегию семейной жизни».

Люди эгоцентричны и реагируют на стимул, утверждают стандартные экономические теории. Дрессируя собаку, вы говорите ей «сидеть», и, если собака делает, что ей велели, ей дают конфету. Конфета – это стимул, а сидящая собака – то, что требуется. Человек экономический всегда реагирует на стимул, мини-калькулятор молниеносно определяет, что можно выиграть в конкретной ситуации.

В соответствии с этими теориями поведение человека всегда можно привязать к тому, что он в данной ситуации выиграет, а что потеряет. Вспышки гнева Ховарда – это нежелательное поведение. Они раздражают жену и пугают детей. Поэтому Ховарду нужен стимул, который заставит его прекратить вести себя таким образом. Не впадать в ярость должно стать выгодно для него. Сказано – сделано, и Джейн создаёт стимулирующую систему. Если Ховард не впадает в бешенство три вечера подряд, она занимается с ним сексом. И вскоре Ховард прекращает ругаться – вот оно, доказательство работы экономических торгов, свидетельствуют Шуман и Андерсон.

«Назад, в пятидесятые», – скажет кто-нибудь.

О том, что Джейн таким образом изменила основополагающие предпосылки собственного брака, «Стратегия» умалчивает. Вводя экономический стимул, Джейн убивает взрослую сексуальность брака.

Из игры, встречи, сосуществования сексуальность превратилась в премиальную систему. Вместо мужчины по имени Ховард теперь – эксцентричный ребёнок, которого нужно кормить сексом, чтобы он не шумел. А тело Джейн больше не ее часть, оно стало инструментом, который используется для того, чтобы держать Ховарда в хорошем настроении. Старая история, в какие экономические уравнения её ни одевай.

Но экономический стимул не так прост, как кажется. Примерно сто лет назад в Ханое разразилась бубонная чума. Для предотвращения распространения заболевания были наняты коммунальные крысоловы. Они должны были убивать крыс прежде всего в городской канализации, и дел у них было невпроворот. Но крысы размножались быстрее, чем крысоловы успевали убивать их: за день охотники умерщвляли тысячи животных, но крысиная популяция не уменьшалась. Французские колониальные власти призвали на помощь общественность. За каждый предъявленный крысиный хвост полагалось вознаграждение. Поначалу программа казалась весьма успешной. Каждое утро сдавались тысячи крысиных хвостов. Но со временем власти заподозрили неладное. Похоже, всюду бегали полчища живых бесхвостых крыс. Более того, люди начали разводить крыс, чтобы отрезать у них хвосты и получать за хвосты деньги от властей.

Проблема часто заключается в том, что ты получаешь ровно то, за что заплатил, и всё оказывается не так, как ты хотел, – потому что ты получил именно то, за что заплатил. И крысиная программа в Ханое завершилась.

У персонала одного детского сада в современном Израиле была давняя проблема – напряжённо работающие родители приходили в сад за детьми с опозданием. Изо дня в день персоналу детсада приходилось задерживаться. И тогда в дело включились два экономиста. Чтобы разобраться с опозданиями, детский сад ввёл штраф. Задержавшийся родитель должен был платить. Но в результате родители начали приходить ещё позже. Как такое возможно? Введённый штраф случайно убил именно то, что заставляло родителей стремиться прийти вовремя, – долг. Чувство, когда ты знаешь, что должен быть на месте в пять, иначе подведешь воспитателей. Штрафом же детсад невольно обозначил цену опоздания, а раз есть цена, которую ты можешь заплатить, появляется чувство, что ты поступаешь правильно. Родители восприняли штраф как взнос за дополнительный сервис. Моральный аспект случайно скончался. Отношения между родителями и воспитателями изменились. Люди поступали так, как поступали, и это не имело отношение к деньгам. Но, если речь заходит о деньгах, ситуация сразу меняется.

Если предложить прохожему деньги за то, чтобы он помог выгрузить из машины диван, согласятся немногие. Люди хотят помочь, а с появлением денег это стремление исчезает. В данном случае речь идет об оказании платной услуги, что в ситуации выше интересует людей гораздо меньше.

В стандартных моделях экономисты обычно исходят из того, что чем больше мотивов, тем лучше. Один плюс один равно два, две причины сделать что-либо всегда лучше, чем одна. Так устроен человек экономический. Если он хочет, он может приходить в сад вовремя, потому что его предпочтения заключаются в том, чтобы не доставлять проблем персоналу. Имеет право. Ничего не мешает ему прибегнуть и к стимулу в виде денег. Однако мы сложнее, и не потому, что экономический стимул на нас не действует, а наоборот, потому, что он на нас действует.

Учитель, который зарабатывает больше, если его ученики получают высокие баллы за экзамен, будет производить высокие баллы за экзамен, но необязательно учеников с более глубокими знаниями. Директор, получающий миллионные вознаграждения, если акции его предприятия растут, будет стремиться обеспечить рост акций, но необязательно долгосрочную выгоду для предприятия.

Для введения стимула обычно нужно найти нечто простое и измеримое, что будет служить индексом желательного улучшения. Высокие баллы за экзамен – это мера знаний школьников, а стоимость акций – мера эффективности предприятия. Но часто люди начинают действовать вокруг стимула. Педагог учится повышать баллы за экзамен, а не знания. А директор принимает решения для краткосрочного повышения акций и дальше ближайшего квартального отчёта не заглядывает.

Проблема экономической стимуляции не в том, что она не работает, а как раз в том, что она не только работает, но и часто кардинально меняет ситуацию. Иногда это нормально. К примеру, однажды благотворительная организация объявила бесплатную вакцинацию в индийских деревнях. Вакцин хватало, но восемь из десяти детей всё равно оставались не привитыми. Организация начала экспериментировать с различными способами привлечения родителей к вакцинации детей. Наиболее эффективным оказалось бесплатное угощение – каша упма. У родителей, которые раньше не видели причин, чтобы сделать ребёнку прививку, такая причина вдруг появилась, и уровень вакцинации вырос. Во многих ситуациях экономические стимулы работают блестяще. Но люди – не изолированные персонажи, бегущие за каждым пряником и от каждого кнута. В их мире существует не только экономический расчёт. Если вы предлагаете экономический стимул, вы, как израильские воспитатели, рискуете убить саму суть процесса.

В Швейцарии, во время одного из многочисленных опросов общественного мнения, было проведено исследование. Речь шла о хранении ядерных отходов, экспериментаторам был интересен ход мыслей граждан. Экспериментаторы ходили по домам и спрашивали: вы допускаете возможность появления в окрестностях предприятия по переработке ядерных отходов? 50 % ответили «да». Разумеется, люди знали, что это опасно и что стоимость их домов упадёт, и это им не нравилось. Но предприятие в любом случае должно где-то находиться. И если власти решили разместить его здесь – значит, им надо брать на себя ответственность как швейцарским гражданам. Когда же людей спросили, допускают ли они возможность появления в окрестностях предприятия по переработке ядерных отходов при условии, что им в виде компенсации будут ежегодно выплачивать относительно крупную сумму (соответствующую средней зарплате за шесть недель), число согласившихся внезапно сократилось до 25 %. Люди хотели быть сознательными гражданами, но речь об этом больше не шла – новому стимулу удалось убить настоящий стимул.

Гусыня, несущая золотые яйца, не всегда не такая, как мы думаем. Поэтому мы так часто рискуем её убить.

Мы внедряем экономические стимулы, потому что думаем, что нами движут исключительно экономические силы. И экономическая сила поглощает все остальные. Человек экономический бежит без оглядки, успевая опрокидывать моральные, эмоциональные и культурные аспекты, которые, как выясняется впоследствии, были чрезвычайно важны для функционирования и развития экономики. Рыночные принципы с трудом покрывают всю полноту значений. И рискуют всё перевернуть.

Глава десятая

В которой мы видим, что человек не эгоистичен только потому, что хочет больше денег

Феминистка и профессор экономики Нэнси Фолбр обычно рассказывает такую сказку.

Жила однажды компания богинь, которая задумала провести состязание, нечто вроде олимпийских игр между мировыми державами. Это был не привычный забег на определенную дистанцию – кто первый прибежал, тому и медаль. В соревновании обществу нужно было общими усилиями перемещать своих членов вперёд. Прозвучал стартовый выстрел, и нация номер один быстро опередила других.

Эта страна призвала каждого из своих граждан бежать как можно быстрее к цели, и, хотя никто из них толком не знал, где цель, все рассчитывали, что забег не будет слишком долгим. Скорость была высокой, и вскоре дети и старики отстали. Никто из остальных не остановился, чтобы помочь. Они были слишком счастливы, оттого что им удавалось бежать так быстро, и у них не было времени отвлекаться. Но гонка продолжалась, и со временем они тоже устали. В конце концов почти все бегуны заболели или были травмированы, и не было никого, кто пришёл бы им на смену.

Вторая нация выбрала другую стратегию. Это общество сделало лидерами молодых мужчин, а женщинам велело держаться позади. Женщины должны были нести детей и заботиться о пожилых. В результате мужчины могли бежать невероятно быстро. Поначалу такая система казалась идеальной. Но вскоре начались конфликты. Женщины полагали, что их усилия как минимум так же важны, как и мужские. Ведь если бы им не надо было нести детей, утверждали женщины, они могли бы бежать так же быстро. Мужчины отказывались это признавать. И то, что вначале казалось выигрышной стратегией, не оправдало доверия – всё больше энергии тратилось на конфликты, переговоры и ссоры.

Внимание переключилось на нацию номер три. Она продвигалась вперёд относительно медленно. Но, когда богини обратили взор на них, они увидели, что номер три идёт вперёд с гораздо более стабильной скоростью, чем другие. Здесь всем участникам предлагалось и бежать, и помогать слабым. Мужчины и женщины в равной мере становились лидерами забега и по очереди брали на себя заботу о детях и больных. Ценились и скорость, и вклад в общее дело, общая ответственность делала людей солидарными. Разумеется, состязание выиграла эта нация. Прекрасная история.

Каждое общество должно каким-то образом организовать уход за другими людьми, иначе ни экономика, ни всё прочее не заработает.

«Что у нас на ужин?» – основополагающий вопрос экономики, и, хотя Адам Смит считал, что ответ – «личная выгода», его мама следила за тем, чтобы еда была на столе каждый вечер, а когда у Адама Смита поднималась температура, она, надо думать, за ним ухаживала.

Без ухода ребёнок не сможет вырасти, больной выздороветь, Адам Смит писать, а старики жить. Уход за другими – вот средство научиться сотрудничеству, эмпатии, самодисциплине и вниманию к другим, фундаментальные навыки жизни.

Экономическая наука хотела «законсервировать любовь». Такие движущие силы, как забота, эмпатия и уход за другими, выбрасывались из анализа. К общему благосостоянию всё это отношения не имело. Первое делают за деньги. Второе – потому что заботятся. Два этих действия несовместны, не встретиться им никогда.

Не менее важно, что в обратную сторону это тоже действовало: благосостояние и деньги исключались из дискуссий о заботе, эмпатии и уходе. Возможно, именно здесь и скрыта главная причина, почему сегодня экономическое положение женщин намного хуже положения мужчин.

«Деньги – это абстрактное человеческое счастье», – писал философ Артур Шопенгауэр. Если человек не способен испытывать конкретное счастье, он может искать его в абстрактной форме. Деньги – это замороженная потребность: не потребность в чём-то определённом, а символ удовлетворения потребности вообще.

Мы поклоняемся деньгам. При этом мы чувствуем, что это немного некрасиво. Некрасиво желать всё подряд, особенно это не идёт женщинам.

Традиционно забота и уход осуществлялись дома. Дом считался местом, куда мужчина возвращался после трудного дня в холодном, неодушевлённом мире оплачиваемой работы. Возвращался, чтобы потонуть в женском царстве эмоций, нравственности, чувственности, в мире кружевных оконных занавесок. Здесь мужчина уже не был колёсиком и винтиком большого механизма, и в экономическом стимуле для желательного поведения он не нуждался. Напротив, сюда он уезжал с рынка на каникулы. Здесь, под нежными женскими взглядами, он становился лучше. Заботясь и сопереживая, женщина не только обеспечивала контакт мужчины с теми человеческими проявлениями, которые он не признавал в самом себе, обеспечивала не только равновесие в жизни мужчины, но и равновесие всего общества.

Пока, в дополнение к рынку, существовал её мягкий мир, нам не надо было как ошпаренным кидаться в необузданную жадность и конкуренцию. Женские забота и сопереживание придавали смысл мужской борьбе на рынке, в этом заключалась её экономическая функция. Так звучала история на заре викторианской эпохи, когда знакомый нам капитализм уже достаточно подрос, чтобы начать рассказывать истории о самом себе.

Несмотря на то, что забота и уход со временем переместились из дома в больницы, детские сады и дома престарелых, дихотомия «любовь – деньги» осталась.

Забота о других – это то, что человек совершает потому, что он добрый человек, то есть женщина. А не потому, что человеку хочется сделать карьеру или обеспечить себя материально.

Первыми сёстрами милосердия часто были монахини. Они давали зарок оставаться бедными. В остальном отряды сестёр милосердия состояли из девушек в ожидании замужества. У них ещё не было семьи, за которую надо было отвечать, и, пока их не высмотрит жених, им не надо было себя обеспечивать. Кроме того, призвание сестры милосердия считалось благородным и важным. И именно поэтому денег оно приносить было не должно.

Для мужчин всё это верно с точностью до наоборот: работа, которая важна для общества, должна хорошо оплачиваться. Если мой крупный банк обанкротится, то рухнет вся экономика, поэтому я получаю бонус – пять миллионов. Но для женщин такая логика не действует. И, поскольку заботой и уходом занимаются в основном женщины, эта логика не действует и для всей сферы социальной работы.

Невозможно определить, женщины работают в социальном секторе, потому что там низкие доходы, или доходы в социальном секторе низкие, потому что там работают женщины. Но мы знаем, что серьёзная причина экономического неравноправия между мужчинами и женщинами кроется именно в том, что женщины больше задействованы в социальной сфере. А социальная сфера экономически недооценивается во многом из-за дихотомии «любовь – деньги».

Основательница современной системы сестёр милосердия Флоренс Найтингейл родилась в 1820 году во Флоренции в британской семье. Её назвали в честь тосканского города на реке Арно, где она появилась на свет. Состояние родителей позволило ей получить образование. Флоренс была глубоко верующей и рано поняла, что её предназначение – стать сестрой милосердия. Это вызывало возражения матери. У профессии была плохая репутация, и занимались ею в основном бедные женщины. Но, вопреки протестам семьи, Флоренс выучилась ухаживать за больными и ранеными.

В 1853 году началась Крымская война. Кровавое затяжное сражение между европейскими державами за влияние в разваливающейся Османской империи. Война с чудовищными условиями для раненых и пресловутым непрофессионализмом командования. В результате страшного шторма погибли около тридцати кораблей. Лекарства, еда, одежда утонули. Свирепствовала холера, Британия переживала шок. Это была первая современная война не только в плане применения огнестрельного оружия и слепых артиллерийских атак, но и потому, что телеграф уже сделал возможным быструю передачу сообщений на большие расстояния. То есть это была первая война, ход которой медиа смогли отслеживать в реальном времени. Газеты постоянно сообщали о трагическом положении дел, и Флоренс Найтингейл, как и многие другие, чувствовала, что должна что-то сделать. 21 октября 1854 года она вместе с тридцатью восемью добровольными сёстрами милосердия отправилась к Чёрному морю. Полевой госпиталь располагался на горе Скутари под Константинополем, и корабль ещё не успел приплыть, как в британской прессе уже появилась статья об удивительной главе экспедиции. Кто такая эта мисс Найтингейл? Женщины в полевых госпиталях – сенсация!

В больничных помещениях Скутари, азиатской части Константинополя, трудились измотанные санитары, отсутствовала элементарная гигиена, свирепствовали инфекционные заболевания, людей оставляли умирать на грязном полу. На собственные деньги и средства, собранные читателями газеты The Times, Флоренс Найтингейл начала приобретать необходимое. Она сняла дом неподалёку от госпиталя и устроила в нём прачечную. На местном рынке закупались овощи, и Флоренс следила, чтобы солдаты получали цитрусовые, так как питание без фруктов вызывало авитаминоз. Раньше солдат кормили только сырым порционным мясом, часто гнилым. А она выписала из Лондона известного французского повара.

Санитарные мероприятия постепенно существенно сократили смертность, Найтингейл вела скрупулёзную статистику успехов. При постоянном противодействии со стороны военных врачей она реформировала полевой госпиталь. В Лондон она вернулась национальной героиней, а не героиней скандала, как ожидала её семья. Флоренс Найтингейл стала легендой. Её представляли прекрасной дамой в белом форменном одеянии, заботливо опекающей переполненные ранеными палаты. «Дама с лампой», назвали её, и газеты с восторгом повторяли это имя. Путеводная звезда добра, заботы, долга во мраке больничных ночей.

Флоренс Найтингейл по-прежнему представляют тихим, скромным, робким ангелом, абсолютно равнодушным к деньгам. В действительности она была активной участницей общественных дебатов и сильно интересовалась экономикой. Её оружием в борьбе за новое социальное мышление была статистика, а отнюдь не краснеющий самоуничижительный альтруизм, приписанный ей впоследствии.

Бог и мамона не враги, считала Флоренс Найтингейл. И то, что работа выполняется по воле бога, не значит, что сестре милосердия не нужно платить. Мысль об отсутствии противоречия между совершением добрых дел и стремлением к благосостоянию появляется в трудах Флоренс постоянно. Деньги – необходимое средство для того, кто хочет стать помощником бога на земле.

Флоренс Найтингейл всю жизнь боролась за высокие зарплаты в социальной сфере. Мы предпочли об этом забыть. Мы застряли в представлениях о том, что действия совершаются либо за деньги, либо из сочувствия, и эти представления прекрасно вписываются в нашу гендерную картину. Мы движемся вперёд на собственном интересе, а женщины – за нами, они обеспечивают цельность. Обе движущие силы у одного и того же человека, независимо от пола, мы представить не можем. Несмотря на то, что именно это ближе всего к истине.

Движущие силы, заставляющие нас приходить в детсад вовремя и размещать переработку ядерных отходов на собственном дворе, сложны и не сводятся к грубым подсчётам материальной выгоды, – точно так же сложны движущие силы социальной сферы. Речь не о том, что женщины созданы, чтобы надрывать спину в услужении человечеству или служить нежным противовесом грубому рынку. Даже Флоренс Найтингейл, символ самопожертвования и любви к ближнему, не была «той самой Флоренс Найтингейл». Но представление о заботе как о неиссякаемом природном ресурсе, добываемом из женского сердца, является основополагающим. Потому что в нём есть потребность.

Мы сделали Флоренс Найтингейл такой, какой хотели её видеть. Именно такая нужна была мужчине, чтобы всё в его обществе встало на свои места. Вопрос в том, как долго этот расклад будет устойчивым.

Сегодня социальный сектор испытывает нехватку кадров. Прошло время, когда у большого числа женщин не было возможности работать в других областях. По крайней мере, в западных странах. Порядка 3500 филиппинских врачей переквалифицировались для работы младшим медицинским персоналом только за период 2000–2003 гг. Большинство из них иммигрировало в США. Медсестра там получает в четыре – шесть раз больше, чем врач на Филиппинах.

Квалифицированные медсёстры переезжают из африканских стран в ЮАР, оттуда в Канаду, из Канады в США. На страны к югу от Сахары приходится 24 % общего числа заболеваний в мире и только 3 % общего числа медицинских работников. На 10 000 жителей Замбии приходится 2,2 ставки медсестры, что в 40 раз меньше, чем в Штатах. Это рынок, он идёт туда, где деньги.

Женщины хотят обеспечить себе лучшие условия, и социальная сфера многих стран профессионально истощается. Проблема не решена и для Запада. К 2030 году в Швеции ожидается нехватка профессиональных кадров социального сектора, порядка 130 000 рабочих мест. Прогнозы для США того же года свидетельствуют о нехватке от 400 000–800 000 профессиональных медсестёр.

Несмотря на то, что в западных странах зарплаты в социальной сфере выше, чем в других, по сравнению с прочими профессиями доходы работников социальной сферы низкие. В результате приток новых кадров затруднён. Деньги, похоже, играют роль. Это делает социальную работу менее благородной? Менее важной? Попросту хуже?

Человеку экономическому неважно, имеет что-либо отношение к деньгам или нет. Он в любом случае всегда думает только о себе, размышляя о зарплате, самоубийстве и о том, какой дорогой ехать на работу. Настоящие люди ведут себя иначе – они не забывают обо всех мотивах и движущих силах, в том числе и в отношении к деньгам.

Исследователи проанализировали связь между деньгами и желанием совершать добрые дела. Усердие, этика, терпение, радость от совершения работы могут легко исчезнуть, если в виде мотива появляются деньги. Всё не настолько просто, и несколько мотивов отнюдь не обязательно усиливают наше намерение выполнить работу хорошо – вспомните детский сад в Израиле и опрос общественного мнения о переработке ядерных отходов в Швейцарии.

Результаты исследования показали, что, если деньги воспринимаются как признание выполненной работы, это усиливает наши личные мотивы, повышает удовлетворённость от работы и мотивацию. Люди хотят, чтобы на работе их ценили и поддерживали, и деньги могут быть одним из способов. Деньги нужны людям прежде всего. В том числе и женщинам. Никто не хочет, чтобы его эксплуатировали, и, если речь заходит о деньгах, это не значит, что начинается разговор об эгоизме.

Адам Смит хотел законсервировать любовь и поместил её в банку. «Женщины» – написали на этикетке экономисты. Содержимое нельзя ни с чем смешивать, необходимо хранить отдельно и не открывать. Логика этой «второй экономики» считалась особенной. А отдельно от целого это была даже не экономика, а неисчерпаемый природный ресурс. Потом чикагские экономисты сделали вывод: эта логика не только не имеет значения для создания благосостояния, её попросту нет. Семью и брак можно с тем же успехом строить, исходя из логики рынка. Никакой другой логики не существует.

Если мы действительно хотим сохранить в обществе любовь и заботу, нам надо не исключать их, а пытаться поддерживать деньгами и ресурсами. Надо организовывать экономику вокруг того, что важно для человека. А мы поступали наоборот.

Мы придумали такое определение человеку, которое подходило бы нашей экономической идее.

Глава одиннадцатая

В которой мы убеждаемся, что один минус один по-прежнему равно нулю

В 1978 году Дэн Сяопин начал либерализацию китайской экономики. Председатель Мао умер двумя годами ранее, и волна поднявшегося благосостояния накрыла Японию, Тайвань, Гонконг и Южную Корею. Рыночные принципы – и никакой плановой экономики.

Интересы Китая надо защищать. Коммунистическая партия провозгласила экономический рост «центральной задачей», и за два десятилетия Китай превратился из запертого на засов заднего двора в капиталистический феномен. Никогда раньше мир не видел такого роста. От диктатуры пролетариата к диктатуре экономистов, которые были повсюду – писали приватизационные планы, принимали свежеприватизированные предприятия, сталкивали с пути старых маоистов.

Дэн Сяопина ждало внутреннее партийное сопротивление. Реформы проводились поэтапно, без шоковой терапии, как в России, осторожно, шаг за шагом. Ни о какой конечной цели не говорилось, но было очевидно, кто все решает. Новыми пророками китайской цивилизации стали экономисты, изучившие экономические теории Запада, но лояльные к китайскому проекту. За цитатами из Карла Маркса и председателя Мао скрывались неолиберальные идеи.

Шанхай застраивается сегодня настолько быстро, что карту города необходимо корректировать каждые две недели. За тридцать лет 300 млн человек перешли от сельского хозяйства в современность – на Западе этот процесс занял двести лет. Средний класс растёт с рекордной скоростью.

Одновременно на третью часть территории Китая падают кислотные дожди. Бурое марево, 400 000 преждевременных смертей из-за серы ежегодно. Экологическое самоубийство. Протесты на площади Тяньаньмэнь в 1989 году в первую очередь касались требований демократии и свободы слова, но выражалось и сильное недовольство неолиберальными реформами, которые Китай начал раньше: предпринятые меры вызвали неравенство и инфляцию. И когда ранним утром 4 июня Дэн Сяопин приказал начать разгон демонстрантов с применением силы, в Китае умолкли не только требования демократии. В момент, когда на площадь вышли танки, умерли и общественные дебаты о равноправии. По крайней мере, на ближайшие пятнадцать лет.

С 1983 года зарплата китайских рабочих ежегодно уменьшалась относительно ВВП, на предприятиях были чудовищные условия труда. После того, как за шестнадцать месяцев четырнадцать рабочих Foxconn (производителя iPhone) покончили жизнь самоубийством, зарплату подняли на 30 %. Одновременно рабочим пришлось подписать контракт, обязывавший их не лишать себя жизни. А если они это сделают, их семьям выплатят минимальную компенсацию.

Но самоубийства не единственная проблема: guolaosi на китайском означает «смерть от переутомления на работе». У них есть для этого слово.

Через несколько месяцев после начала реформ Дэн Сяопина руководство национальным банком США принял Пол Волкер. Это произошло в июле 1979 года, когда американская инфляция была такой высокой, что могла сама себе пророчить. Доллар назавтра стоил меньше, чем сегодня, и другого никто не ждал. Для компенсации последовательно поднимались зарплаты и цены, что, разумеется, вело к дальнейшему падению доллара, из чего следовало новое повышение зарплат и цен.

Пол Волкер принял решение побороть инфляцию, чего бы это ни стоило, и за пару месяцев перекроил всю финансовую политику Америки. Когда через два года президентом стал Рональд Рейган, уровень безработицы составлял 8,4 %, а показатель инфляции по-прежнему оставался двузначным. Рейган, с одной стороны, пытался стимулировать экономику серьёзным снижением налогов и военных расходов, а с другой – призывал национальный банк к сдерживанию процентов и ограничению денежной эмиссии.

Маргарет Тэтчер уже была премьер-министром Великобритании. Профсоюзное движение будет прижато, государство уменьшится, а экономика бывшей британской империи будет запущена заново. Они друг друга нашли – Тэтчер и Рейган.

Началась новая эра. Неолиберализм, ранее сомнительная политическая доктрина, теперь выдвинулся на первый план и разместился в центре всех проектов Тэтчер и Рейгана. «Нет никакого общества», – утверждала Тэтчер. Существуют лишь свободные индивиды и их семьи. И никакой общности, никаких коллективов.

Неолиберализм в чистом виде стремится свести роль государства к выпуску денег, содержанию армии, полиции и суда. Задача политики – устройство чётких границ для частной собственности, свободного рынка и свободной торговли. И ничего больше, за исключением областей, где рынка нет: земли, воды, медицины, экологии и образования. В эти области государство обязано активно внедриться с целью создания рынков. Приватизировать, снести, что есть, и построить рыночные отношения. Сделать так, чтобы всё можно было купить и продать. Считалось, что только в этом случае люди будут способны сосуществовать.

Согласно неолиберальным теориям, политика должна создать конкуренцию и потом поддерживать её. Следить, чтоб колесо крутилось, а пирог увеличивался.

Поэты неолиберализма, такие как философ Фридрих Хайек или экономист Милтон Фридман, зачастую относились к деталям своей риторики внимательнее, чем политики, что шли за ними, но основная мысль была схвачена: снижение налогов, меньше государства, больше свободы финансовому сектору. Стоит лишь оставить индивида в покое на рынке труда или на фондовом рынке, и экономика начнёт расти. Человек экономический будет работать, основывать предприятия, совершать сделки и максимизировать собственную выгоду. Это заложено в его природе, так что просто не мешайте, не убивайте его рвение. Различные пособия только портят рынок. Стабильность усыпляет людей. Зачем тогда работать?

Человек экономический охотнее всего делает то, что наиболее рационально, и если государство платит ему деньги за то, что он безработный или больной, он будет безработным или больным, потому что он на этом зарабатывает.

Мировые ресурсы ограничены, и это воспитывает дисциплину, поскольку люди вынуждены конкурировать друг с другом, чтобы выжить. Рыночные решения и общественное неравенство становятся средством поддержания порядка среди людей. Если люди будут просто получать всё, что им нужно, без конкуренции, у них не будет причин вести себя дисциплинированно. Поэтому давать каждому по потребностям, а не по заслугам, аморально. Человек получает стимул быть хуже, чем он есть, тем самым ему оказывается плохая услуга. Мы все рациональны, и если построим систему, в которой рационально быть ленивым, то получим ленивое общество.

Следствием такой точки зрения всегда будут победители и проигравшие. Более дисциплинированные выиграют в обществе, и это будет заслуженный успех. Умение заработать деньги станет подтверждением, что заработавший – хороший человек. Поэтому для лиц с высокими доходами разумно снизить налоги. Недостаточный успех – это в свою очередь знак недостаточной дисциплины. Потому более чем справедливо, если менее дисциплинированные будут служить более дисциплинированным. Для них найдётся масса рабочих мест в плохо оплачиваемом обслуживающем секторе, который продолжает расти. Пусть каждый работает так, как может, и пусть свободный рынок вдохновляет нас, заставляет проявлять рвение в работе и заботиться о благосостоянии.

Риторика Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана таким образом предполагала искоренение нездоровых предприятий с помощью простых мер. Но в 1980-е ни Тэтчер, ни Рейгану не удалось продемонстрировать миру выдающиеся экономические достижения. После низкой конъюнктуры начала десятилетия американская и британская экономики развивались (как развивается экономика после конъюнктурного поворота), инфляцию побороли, ставки упали, но безработица была заоблачной. И в США, и в Великобритании на протяжении всего периода наблюдалось растущее неравенство и замедленный рост продуктивности. Когда Маргарет Тэтчер покидала пост, уровень безработицы в Великобритании снова приблизился к двузначной цифре.

Неолиберальные идеи могли доминировать в дебатах 1980-х, но наиболее успешным десятилетие было для Японии и Западной Германии. В этих странах, безусловно, присутствовали центробанки, которые боролись с инфляцией, но данные страны не проглотили пакет неолиберальных реформ целиком. Западную Германию отличали высокие зарплаты и сильные профсоюзы, японскую экономику, в свою очередь, характеризовали крупные государственные инвестиции. И, несмотря на это, все держались именно за неолиберализм. Он был больше, чем просто экономическая программа.

* * *

Неолиберальные экономические теории вышли на сцену и объявили выступление двухголового монстра – стагфляции, появившейся в мировой экономике в конце 1970-х. Высокая инфляция и высокая безработица, и обе одновременно солируют, чего не могло быть раньше.

Экономисты находились под влиянием Джона Мейнарда Кейнса, который утверждал, что, если безработица падает, инфляция растёт, и наоборот. Когда почти у всех есть работа, рабочие путём переговоров добиваются повышения зарплаты, и цены повышаются, а когда растёт безработица, происходит обратное. Стагфляция доказала, что не всё просто: стоит лишь усомниться в старых отправных точках, как тут же появляются новые и непроверенные. Но такого «нового» в этот раз не ожидал никто.

«Чтобы помочь бедным и среднему классу, – писал американский автор Джордж Гилдер, – нужно снизить налоги для богатых». Книга Гилдера Wealth and Poverty («Богатство и бедность») вышла в 1981 году и была распродана тиражом более миллиона экземпляров. Рональд Рейган с энтузиазмом включил автора в число друзей и советников. Моральная теория непогрешимости капитализма – противостоять силе мысли Гилдера было решительно невозможно: если богатые станут ещё богаче, это будет полезно для экономики в целом. А снижение налогов для богатых – это лучшее, что мы можем сделать для бедных. Если в кошельке у богача останется больше денег, он будет основывать предприятия, инвестировать в новые технологии и тем самым ускорять экономический рост, рассуждал Гилдер. Появится больше рабочих мест, бывшие безработные пойдут трудиться на предприятия, открытые богатыми. Работники будут получать зарплату и с этой зарплаты платить налоги, так что доходы государства тоже повысятся. То есть государство вернёт те деньги, на которые был снижен налог. Один минус один больше не равняется нулю.

Во-первых, это было колдовство, а во-вторых, слишком складно, чтобы быть правдой. Даже Джордж Буш – старший назвал эту теорию «вуду-экономикой». Чем она, по сути, и была.

В 1974 году экономист Артур Лаффер, журналист The Wall Street Journal Джуд Ванниски и решительный Дик Чейни собрались в гостиничном номере в Вашингтоне. Будущий американский вице-президент поначалу с трудом понимал теорию, которую обсуждали остальные. Но Артур Лаффер взял салфетку и нарисовал на ней кривую. Предпосылки просты: если государство решит, что налог равен 0 %, налоговый доход государства составит 0 крон. Если же государство решит, что налог равен 100 %, налоговый доход государства всё равно составит 0 крон. Работать станет невыгодно для всех. Никто этого делать не будет, и никаких налогов государство не получит. Между двумя точками Лаффер нарисовал кривую, которая показала, что радикальное снижение налогов, вопреки здравому смыслу, может принести государству больше, а не меньше, доходов. Где-то здесь у Чейни округлились глаза: налог можно значительно снизить и не получить дефицит в государственных финансах?

Впоследствии Джуд Ванниски выпустил книгу с приятным названием The Way The World Works («Как устроен мир»). Вместе с Wealth and Poverty Джорджа Гилдера эта книга распространила идеи Лаффера в среде западной элиты.

Элементарная кривая Лаффера могла объяснить всё. Она была проста, но казалось, что она отражает всё наше существование. Ваннински утверждал, что фундаментальная теория налогообложения Лаффера понятна даже грудным детям. Не умеющие ходить грудные дети усваивают то, «о чём часто забывают политики и экономисты». А именно о том, что существуют две налоговые ставки, которые приносят один и тот же результат. Ребёнок понимает, что, если он лежит тихо, мама будет находиться в соседней комнате. «Налоговая ставка» матери – ноль, «доход» младенца (полученное от матери внимание) тоже ноль. Если же ребёнок постоянно кричит и требует внимания, он очень скоро выяснит, что и в этом случае мать прекратит подходить к нему с утешениями. Иными словами, «налоговая ставка» сто процентов, а «доход» по-прежнему ноль.

Фантазии о воспитании детей и внутреннем рационализме младенцев позволили Ванниски сделать удивительные выводы. Несмотря на то, что налоги снизятся на 200 млрд долларов, взрывоопасный дефицит бюджета не наступит. А он, разумеется, наступил: 100 млрд, потом 200 млрд. Дэвид Стокман, глава Административно-бюджетного управления при Рейгане, писал: «В 1982 году я знал, что революция Рейгана невозможна».

Словом, теориям Лаффера не удалось отменить тот факт, что один минус один равно нулю. Как бы Рейган ни хотел снизить налоги для богатых.

Эти годы ознаменовали не улучшение экономики в целом, а начало самого крупного перераспределения в мировой истории: от многих к немногим. Самая богатая прослойка в 0,1 % от общего населения США втрое увеличила свою долю в национальных доходах за период 1978–1999 годов. В Великобритании этот же показатель для самых богатых граждан увеличился вдвое за тот же период: с 6,5 % в 1982 году до 13 % в 2005-м. В России во время проведения шоковой неолиберальной терапии образовалась сверхбогатая элита, которая быстро выкачала остатки. Сегодня в Москве больше миллиардеров, чем в любом другом городе мира.

В 1970-е генеральный директор в США получал в 30 раз больше среднего рабочего. Эта же цифра для миллениума – 500. Известный финансист Дж. Морган в своё время полагал, что зарплата шефа на американском предприятии не должна превышать зарплату сотрудника более чем в 20 раз. В 2007 году это соотношение возросло до 364. Американский уровень оплаты труда топ-менеджеров лидирует в западном мире. Шведская экономическая элита в 2007 году зарабатывала в 41 раз больше заводского рабочего.

Состояние долларовых миллиардеров планеты (их порядка тысячи человек) сегодня превышает общее состояние 2,5 млрд самых бедных жителей Земли. В США за период 1979–2007 годов доходы богатой верхушки выросли больше, чем совокупные доходы располагающихся ниже 90 % населения.

Никогда раньше такое малое число людей не владело такими огромными богатствами. Сверхдоходы частично объясняются глобализацией. Автор книг о Гарри Поттере Джоан Роулинг зарабатывает гораздо больше того, что в своё время зарабатывал Чарльз Диккенс, потому что книжный рынок сегодня глобален. Но расхождения во всех областях этим механизмом объяснить нельзя.

По данным ООН, в 2005 году в мире наблюдается больше неравенства по сравнению с 1995-м, несмотря на экономические успехи многих регионов. Благополучные страны сегодня в среднем в сотни раз богаче бедных. Столетие назад этот показатель составлял девять к одному.

Самые богатые люди приобретают всё большую власть, и среди сверхбогатых сегодня очень мало женщин. В разгар эпохи, когда женщины всё чаще занимают ключевые посты на предприятиях, в ежегодном списке руководителей пятисот самых крупных предприятий мира, публикуемом журналом Fortune, странно видеть всего пятнадцать женских имён. Есть только 14 женщин миллиардеров, которые самостоятельно заработали состояние, остальные получили его в наследство. Женщины составляют всего 9 % от общего числа миллиардеров мира.

В 1989-х появилось так называемое «бумажное предпринимательство». Во время дерегуляции финансового сектора многие способные молодые люди на Западе принялись искать новые способы торговли бумагами, хотя потребность в новых открытиях вряд ли ощущалась в этой области. Но именно здесь водились деньги.

41 % выпускников Гарвардской бизнес-школы в 2008 году ушли на работу в хедж-фонды, инвестиционные банки и национальные финансовые предприятия. Это был рекорд. В тот же год обанкротился Lehmann Brothers, и финансовый кризис стал свершившимся фактом. 50 млрд долларов исчезли за 18 месяцев, 53 млн человек были отброшены за черту бедности.

Для того, чтобы дикие спекуляции на финансовом рынке могли разрушить экономику, нужны люди с такими огромными состояниями, которые позволяют не бояться риска. Когда все деньги собраны на верхушке общества, народ вкладывает свои сбережения в ресурсы, которые привлекают крупных инвесторов. Это ведёт к тому, что стоимость определённых предприятий или объектов недвижимости постоянно растёт. Спекулятивные пузыри подобного типа рано или поздно лопаются. Одновременно наступают экстремальное неравенство и финансовый кризис. Но элиты, чьи действия вызвали кризис, обычно не страдают. Наоборот, на каждом кризисе, возникающем на финансовом рынке, они зарабатывают всё больше.

В период, предшествовавший кризису 1930-х, распределение доходов в США было почти идентично положению перед кризисом 2008 года. 1 % получал 24 % совокупного дохода США – как в 2008-м, так и в 1928-м. А когда деньги перемещаются вверх, перемещается и политическая власть.

Богатые и власть имущие, разумеется, заметнее, чем другие, могут влиять на формулировку и применение правил для глобальной экономики. Тех правил, которые ограничивают их самих, это тоже касается. «Бог на стороне каждого… и в конце концов он всегда за тех, у кого много денег и больше армия», – написал французский драматург Жан Ануй.

Те, у кого больше власти и денег, несут бо́льшую ответственность за характер общества, в котором мы живём. Других путей нет.

Глава двенадцатая

В которой все мы становимся сами себе предпринимателями

Самое высокое здание в мире находится в Дубае, одном из семи самостоятельных эмиратов в составе ОАЭ. Рекордный рост при отсутствии демократии, политических партий, налога на прибыль и профсоюзов, парк неолиберальных развлечений посреди пустыни. Это общество иногда называют пляжным клубом Милтона Фридмана – в честь известного правого экономиста. Многие годы в Дубае наблюдался самый высокий экономический рост, он стал утопией свободы. Здесь провели почти полную дерегуляцию, и экономика разогналась до невероятной скорости. Был период, когда на небольшой территории эмирата находились 15 % строительных кранов мира. Неофициальный государственный праздник, ежегодный торговый фестиваль привлекает всех, от семейства Бекхэм до афганских наркобаронов.

Но вокруг города располагаются лагеря гастарбайтеров – от шести до двенадцати человек в комнате, часто без кухни и туалета. Они строят город, но город их не видит. Как не видит тысяч русских, индийских, иранских и армянских проституток, чьими телами торгует в отелях мафия. Всё что угодно ради привлечения иностранных инвесторов. Знаменитая свобода Дубая – это в значительной мере свобода мужчины покупать женские тела и открыто пить запрещённый здесь религией алкоголь.

Единственная задача политики – дать рынку то, что ему нужно: дешёвую рабочую силу, свободу действий, секс, развлечения и дотации. Местный наследный принц Дубая назначен председателем исполнительного совета Дубая. Он управляет эмиратом как предприятием в должности частного предпринимателя. Такой неолиберальной утопии, вероятно, нет больше нигде. Мир роскоши среди песков, построенный, чтобы отвергать неравенство и экологические проблемы, им же порождаемые.

Американская феминистка Венди Браун пишет, что неолиберальная идеология отнюдь не рассматривает рынок как нечто естественное. Но неолиберализм пытается сконструировать реальность, которая якобы уже существует.

С одной стороны, считается, что люди в первую очередь ориентированы на конкуренцию. С другой – стимул для конкуренции необходимо постоянно увеличивать политическими мерами: дерегуляцией, снижением налогов, распродажами. С одной стороны, считается, что все люди хотят стать богатыми. С другой – налог надо понижать, чтобы богатство стало действительно рентабельным.

Утверждается, что конкуренция – основа любых социальных отношений, одновременно к этим отношениям нужно призывать и создавать их политически. Это не естественное положение дел, а такое, которое нужно сконструировать и поддерживать. Неолибералы не хотят совсем избавиться от политики – им нужна другая политика, о чём и догадался наследный принц Дубая. Человеку экономическому надо немного помочь в пути, поэтому неолиберализм и вводит учреждения, стимулы и методы, чтобы поддерживать представления об ориентированном исключительно на конкуренцию рациональном индивиде. Цель – добиться принятия выгодных для рынка решений во всех областях.

Люди не считались ориентированными на конкуренцию и извлечение максимальной выгоды во всех областях собственной жизни. Но задача неолиберализма – распространить и укоренить подобную рациональность институционно, посредством приватизации и управления всем, от образования до политики в области экологии и в социальном секторе, исходя из тех же принципов, что применяются на рынке томатов. Нужно ли нам строить мир с единственной разрешённой логикой? Должны ли мы политическими мерами конструировать рынки там, где их раньше не было, чтобы затем политическими же средствами содержать их в порядке?

По Венди Браун, неолиберализм – это вовсе не то же самое, что доктрина laissez-faire, согласно которой, стоит лишь оставить всё так, как есть, и экономика начнёт процветать. Laissez-faire – это наиболее экстремальное толкование идеи Адама Смита о невидимой руке. Сам Смит не предвидел политику подобного типа, или нехватку политики в целом, однако есть те, кто трактуют его идеи именно в этом ключе. Но смешивать их с неолибералами, по мнению Венди Браун, ошибочно.

Неолиберализм не хочет устранить политику, он хочет поставить политику на службу рынку. Неолибералы не считают, что политику надо оставить в покое, – напротив, им кажется, что экономику надо вести, поддерживать и защищать распространением таких социальных норм, которые облегчают конкуренцию и рациональные действия. Неолиберальная экономическая теория исходит из того, что политика не должна трогать рынок руками, потому что руки политики должны быть заняты удовлетворением потребностей рынка. Неверно, что неолиберализм не намерен проводить никакой денежной, финансовой, миграционной, семейной или правоохранительной политики. Но денежная, финансовая, миграционная, семейная или правоохранительная политика должны служить потребностям рынка.

Французский философ Мишель Фуко определял различие между либерализмом и неолиберализмом, исходя из отношения идеологов к экономической деятельности. Классический либерализм нацелен на обмен: Адам Смит описывал то, как человек торгует и меняется. Логика «отдать, чтобы получить» считалась основополагающей структурой нашего общества. Что ты отдал и что получил взамен? Получилось справедливо? Правильно?

Существование было суммой последствий ряда обменов, переговоров и контрактов. Либерализм принял обменную логику рынка и сделал её идеей, с помощью которой мир можно было толковать насквозь. Политика рассматривалась как серия контрактов: граждане обменивали некоторые свободы на государственную гарантию безопасности. Что ты отдал и что получил взамен? Получилось справедливо? Правильно?

Эта же логика применялась и для трактовки любых других отношений. Неолиберализм же подчеркивает не собственно обмен, он фокусируется на конкуренции. Конкуренция – вот основная идея для толкования мира. Если человек не конкурирует, он бездействует. Такая основа неолиберальной идеологии, по мнению Мишеля Фуко, куда прочнее любой другой специфической идеи государства или денежной политики. Либерализм Адама Смита считал обмен чем-то естественным, а неолиберализм полагает, что конкуренцию как систему отношений следует конструировать. Заложенную в человеческой природе конкурентоспособность следует развивать и встраивать в нас политическими средствами.

Конкуренция – то, что в обществе наиболее фундаментально, – в некотором смысле является искусственной конструкцией. Её следует защищать, с одной стороны, от склонности рынка к созданию монополий, а с другой, от назойливости политиков. Здесь подразумевается постоянное вмешательство государства, но не в сам рынок, а в рыночные условия. То есть в людей. Потому что главное условие рынка – люди. «Экономика является методом. Цель – изменить сердца и души», – говорила Маргарет Тэтчер.

Классический либерализм разделяет человека-гражданина и человека – экономического субъекта, неолиберализм – нет. Есть только один тип отношений – экономический. Значит, нет смысла отличать гражданина от работника и потребителя. Это одно и то же лицо, человек экономический, приятно познакомиться.

Неолиберализм больше чем политическая программа – это новое понимание того, что значит быть человеком.

Карл Маркс считал, что в процессе буйного капитализма знания, навыки и человеческие качества рабочего постепенно превращаются в машиноподобный механизм. Утром рабочий идёт на завод, который ему не принадлежит, чтобы изготовить товар, о котором ему ничего неизвестно, чтобы этот товар кто-то купил, а хозяин завода получил побольше денег. Рабочий производит вещи для кого-то другого, используя собственное тело. И он, прежде бывший человеком, шаг за шагом превращается в колёсико, винтик чего-то такого, что ему не принадлежит. В нечто заменяемое, менее человеческое. В того, кому нечего терять, кроме собственных цепей.

В сюжете у Маркса действовали три персонажа. Рабочий – рабочая сила; машина, над которой рабочий гнёт спину, – основной капитал; деньги, которые приносит работа рабочего, – оборотный капитал. Интрига построена на конфликте между работой и капиталом, и именно она (буквально) движет историю вперёд. Таково классическое распределение ролей в национальной экономике, независимо от того, слушаете ли вы марксистские сказки или предпочитаете другие.

Однако в конце 1950-х американским экономистам показалось, что они придумали нечто новое. В действительности экономисты додумались до этого намного раньше, но забыли. Адам Смит в «Исследовании о природе и причинах богатства народов» упоминает «человеческий капитал». Человеческие образование, навыки, способности и компетенция, по мнению Смита, могут рассматриваться как некая форма капитала. Если вы как владелец завода инвестируете в повышение квалификации и обучение ваших рабочих, вы получите такие же последствия, как и от инвестиций в новый станок. Вы отправляете рабочих на курсы, чтобы научить их работать на новой технике, и их производительность вырастает в два раза. То есть вы совершаете инвестицию. За курсы, конечно, пришлось заплатить, кроме того, производительность полдня была ниже обычного, но со временем всё у вас сложилось и даже принесло прибыль. Значит, человеческие навыки можно рассматривать как своего рода капитал. Здесь тоже возможны более или менее удачные инвестиции, этот капитал тоже может расти.

Чикагские экономисты нашли определение у Смита и ввели его в свои теории. Как это понятие изменило современный рынок труда, хорошо это или плохо – тема для совсем другой дискуссии. Мишель Фуко имел в виду, что столь широкое применение термина «человеческий капитал», какое характерно для неолиберализма, изменяет само представление о человеке. И приобретает значение далеко за пределами экономической науки.

«Возможно, сегодня это звучит странно, но я сомневался, стоит ли называть книгу "Человеческий капитал"», – сказал экономист чикагской школы Гэри Беккер в речи на вручении ему Нобелевской премии в 1992 году. Сегодня эта книга кажется обычной. «В те времена термин и скрытый за ним анализ активно критиковали, поскольку считалось, что он предполагает отношение к человеку как к рабу или машине. Как сильно всё может измениться!»

Да, может. Понятие «человеческий капитал» превратило человека в предпринимателя для самого себя. И это мысленное допущение мы сегодня воспринимаем как данность.

Получая образование, вы инвестируете в самого себя и можете рассчитывать на бо́льшую отдачу в будущем. Решаете иммигрировать в другую страну – это тоже инвестиция в ваш человеческий капитал, рациональный расчёт будущей отдачи. Бросаете школу – не инвестируете вообще, и отдача будет меньше. Зарплата больше не зарплата – это отдача капитала. Ваша жизнь – малое предприятие, капитал – вы сами.

Фуко имел в виду, что с понятием «человеческий капитал» человек экономический прекращает куплю-продажу на рынке. Вместо этого он становится сам себе предпринимателем, и такой взгляд даёт человеку новое определение, превращает его, как некогда предполагали инстинктивные критики, в машину.

В неолиберальной теории рабочих нет. Есть только люди, инвестирующие в собственный человеческий капитал, предприниматели, для которых собственная жизнь – бизнес-проект, и полную ответственность за его результат несут только они сами. Если результаты высоки – значит, вы инвестировали правильно, если низкие – нет.

Экономика – это уже не общепринятая логика, а нечто иное, образ жизни. Человек идёт по жизни, совершает поступки, результаты которых накапливаются в его человеческом капитале.

Человек экономический больше не обменивается товарами с другими, как представлял Адам Смит. Человек экономический – это аппарат, который инвестирует сам в себя. Вы грабите банк, бросаете медицинский институт, отбеливаете зубы, и всё это – свободный выбор, такой же, как любое коммерческое решение, в основе которого лежит расчёт будущей прибыли и убытков, удачные или провальные инвестиции в самого себя. Экономическая система становится синонимом человеческой натуры, и сомневаться в собственной сущности вам больше не нужно.

Конфликт, о котором говорил Маркс, решён, но не так, как он предполагал. Изменились не средства производства – изменилось понятие «быть человеком».

Неолиберализм решает конфликт между работой и капиталом простым превращением человека в капитал человека, а человеческой жизни в ряд инвестиций, которые человек делает для увеличения собственной рыночной стоимости. Христианские теологи утверждали, что можно насытить множество народа корочкой хлеба и одной рыбой. А мы считаем, что ты должен насыщать себя сам. Мы в тебя верим. Мир бывает жестоким, но он создан для тебя. Альтернативы нет. И вселенная падёт ниц.

С этой точки зрения мы все равны. Женщина на бирже труда и мужчина, получающий фальшивый паспорт в аэропорту Дакки, они оба сами себе предприниматели. Как и топ-менеджер, вытягивающий ноги, чтобы поспать перед очередной деловой встречей, которая состоится через восемь часов полёта в бизнес-классе. Разницы между ними нет, только более или менее удачные инвестиции в капитал собственного «я» и разный размер стартового капитала, с которым они родились и который на самом деле тоже можно увеличить. «Увеличение груди – это моя инвестиция», – радостно сообщает участница реалити-шоу. Снимаете слой за слоем – везде одна экономика, ваша жизнь в переводе на язык инвестиций в собственную стоимость.

Если воспринимать такую точку зрения всерьёз – а её сейчас воспринимают серьёзней некуда, – то надо признавать, что понятие «быть человеком» полностью изменилось.

Глава тринадцатая

В которой мы видим, что матка – это не космическая капсула

В 1965 году шведский фотограф Леннарт Нильссон опубликовал революционные снимки плода в утробе. Сначала в журнале Life, затем в книге «Человек родился». Нильссон экспериментировал с электронными микроскопами с 1953 года, работа над книгой длилась почти двенадцать лет. Номер Life от 30 апреля 1965 года поразил весь мир, за четыре дня было продано 8 млн экземпляров.

Сжавшийся, с большой головой и похожими на плавники руками плод плавает внутри пузыря с жидкостью. Так мы привыкли представлять начало собственного существования. Ребёнок – самостоятельный космонавт, только пуповина связывает его с окружающим миром. Матери не существует, она – космос, в котором парит космический младенец. Матка – всего лишь пространство.

Взгляд оторвать невозможно. Линза фотоаппарата называется объективом. Но снимки Леннарта Нильссона – это отнюдь не объективное отражение мира, это представление. И отнюдь не реальность представлена на фотографиях с максимальным увеличением и максимальной резкостью. Существование в утробе не есть свободное и одинокое парение. Мало что бывает настолько далеким от истины. Плод вырастает из матери, внутри матери и в постоянном контакте с матерью. Там тесно, гулко, там что-то стучит, и в принципе нельзя определить, где заканчивается мать и начинается дитя. На фотографиях Леннарта Нильссона взаимозависимости нет. Плод одинок, мать устранена. Снимки лишены связи между матерью и ребёнком: мы рождается готовыми самостоятельными индивидами.

Представление о жизни, какой её описывает Леннарт Нильссон, поразило наше коллективное воображение и укоренилось в нём. Нам оно кажется весьма привлекательным. Спрашивается, почему.

* * *

Мы усвоили, что общество строится на основе рациональных контрактов, а хозяйство – на основе свободного рынка. Производители и потребители, работодатели и работники – лишь разные формы одного и того же сознания, разные способы выражения одной и той же рациональности. Мир есть обезличенная совокупность свободного выбора, совершаемого индивидами. На самом деле наше общество в значительной мере сформировано войнами, эксплуатацией, расизмом и патриархатом. В экономической реальности побеждает сильнейший, богатый становится ещё богаче, а мы, то есть все остальные, этому способствуем. В глубине души мы это знаем, но продолжаем фантазировать.

Вот уже два тысячелетия, со времён, когда великий греческий философ Платон сочинил диалог «Государство», нас пичкают рассказами о том, что государство возникло после того, как люди приняли рациональное решение о слиянии. Как только люди додумались, что от порядка выигрывают все, они тут же начали впадать в зависимость друг от друга. Не раньше и не позже.

Миф о сотворении существует во множестве версий и, подобно большинству мифов, являет собой интеллектуальный фокус. Конечно, трудно представить, что всё было именно так: сидим мы, скрючившись, в пещерах, темно, дует, в соседних пещерах дрожат от холода какие-то тени. Непонятно, кто друг, а кто враг, кто человек, а кто мамонт. И тут вдруг кто-то встаёт и кричит: «Эй, слышите! Почему бы нам не объединиться в общество? Тогда мы сможем обмениваться друг с другом и все от этого выиграем!» Да, вряд ли. Это наша фантазия о независимости, назойливая фантазия.

Знаменитые фотографии Леннарта Нильссона – вариации на ту же тему. На обложке Life маленький человек в одиночестве парит внутри чего-то, похожего на прозрачную космическую капсулу. Существование в матке, полностью независимое от матки. Плод – свободный индивид, а женского тела нет. Мама – это пространство, которое плод берёт в аренду. Входят сперматазоиды, выходит ребёнок. Беременность – это женщина, девять месяцев сидящая у окна в кресле-качалке, твоя мама, пассивное помещение для хранения. Ты был внутри неё, но ты с самого начала был самостоятельным. Ты был хозяином пустоты, в которой парил.

Плод на снимках Леннарта Нильссона сосёт палец и смотрит в пустоту из-под закрытых век. Вокруг него чёрный космос, только плацента вдали, похожая на автономную космическую станцию. Миф о сотворении свободных индивидов идеально совпал со временем. Снимки увидели свет в 1964 году. Линдон Джонсон только что выбран президентом, Джон Кеннеди год как мёртв, США усиливают своё присутствие во Вьетнаме, на родине Леннарта Нильссона открывается второй магазин ИКЕА, а в Королевском теннисном холле выступает The Rolling Stones.

На самом деле для большинства своих снимков Леннарт Нильссон фотографировал мёртвых эмбрионов. Это давало ему возможность экспериментировать со светом, фоном и позами. Фантастические фотографии. Но то, из чего составлялись композиции для описания жизни, в действительности было мёртвым.

* * *

Более тридцати лет мы знаем, что предположения о человеке из стандартных экономических моделей неверны. Человека экономического нет, по крайней мере, в реальности. И всё равно мы крепко за него держимся. Сколько бы его ни критиковали, он неизменно остаётся синонимом экономики, а мы позволяем ему занимать всё больше места в нашей жизни.

Похоже, слова учёных роли не играют. Похоже, не играет роли и то, как часто построенные нами модели содействуют краху мировой экономики. Похоже, не играет роли и тот факт, что мы снова и снова терпим неудачи, пытаясь прогнозировать рынок, его взлёты, панику и озарения. Мы всё равно не ослабляем хватку. Но нам удаётся кое-как наскрести кусочки придуманной вселенной, склеить из них модель и называть её достаточно корректной картиной мира.

Умозаключения о человеке экономическом снова и снова демонстрируют свою несостоятельность. Канеман и Тверски ещё 30 лет назад доказали, что наши решения вовсе не объективны и не рациональны, но от этого мало что изменилось. Уверенность в том, что человека экономического в реальности нет, не мешает нам размещать его в самом центре экономической науки и позволять его логике проникать во все сферы нашей жизни. Феноменально успешная во всём мире «Фрикономика» в 2004 году объявила, что любая часть нашего существования согласуется с принципами рынка. В конце 1970-х французский философ левого толка Мишель Фуко полагал, что даже самые отъявленные неолибералы не смогут зайти так далеко. А сегодня вы читаете об этом в карманном бестселлере из ближайшего киоска.

Экономисты, которые критиковали человека экономического и нахрапом, и исподволь, были всегда. Несмотря на это, он всё равно остаётся синонимом экономики. Это на него мы ссылаемся, когда в обычном разговоре упоминаем «экономическую логику», критику он воспринимает в лучшем случае как комплимент. Это он развалился в самом центре так, что его не обойти.

В последние годы наибольший прорыв совершила поведенческая экономика. Эта школа приложила немало усилий, чтобы доказать, что люди не всегда озабочены только собственным выигрышем, что справедливость важна, а предпочтения могут меняться со временем. Поведенческая экономика показывает, что люди не всегда правильно обращаются с информацией, и что мы не всегда принимаем решения, соответствующие нашим преференциям. Всё это очень важно и всё это большой прогресс по сравнению с теорией, лежащей в основе человека экономического. Но одновременно поведенческая экономика сохраняет человека экономического в качестве отправной точки. Цель исследований и экспериментов – документирование исключений из доктрины, а одинокий индивид так и остаётся для них и идеалом, и исходным условием. Поведенческие экономисты рассуждают: поскольку очевидно, что человеку трудно вести себя рационально, ему надо помочь. Нас надо поддерживать, толкать в нужном направлении. Для экономики мы попросту не идеальные действующие лица. Поэтому задача государства – обеспечить нас эффективной структурой стимулов, что и научит действовать рационально, исходя из собственных преференций. Политически это выражается, скажем, в мерах, направленных на снижение потребления электричества, – гражданам предоставляется более детальная информация, и на её основе они принимают более рациональные решения. Речь не о повышении налога на выбросы углекислого газа, не о государственных инвестициях в экологические технологии, не о создании энергетически благополучной среды обитания. По той же схеме проблема лишнего веса решается предоставлением информации о содержании сахара в различных продуктах, а не с помощью серьёзного подхода к реорганизации пищевой промышленности в целом. И, разумеется, не вина представителей поведенческой экономики, что их предложениями часто злоупотребляют те политики, которые стараются избегать сложных решений.

Неоспоримо, что эти теории – шаг в верном направлении. Но они сохраняют принцип, согласно которому экономика – это наука о выборе, а не о выживании, развитии и хозяйствовании общества. Целостной точки зрения на общество и процесс формирования граждан у представителей поведенческой экономики нет. Экономика по-прежнему изучает индивида, зависимость по-прежнему не относится к фундаментальным человеческим качествам, а иерархия власти по-прежнему нерелевантна. То есть человек экономический никуда не исчез.

«Все мы люди», – говорим мы, когда хотим подчеркнуть нашу общую человечность. Что-то, объединяющее нас, независимо от класса, пола, расы, возраста, прошлого и навыков. Словно человечность образуется вне класса, пола, расы, возраста, прошлого и навыков, формируется не классом, полом, расой, возрастом, прошлым и навыками. Мы смотрим на обстоятельства, на тело и прочее как на наслоения, которые нужно убрать, потому что они застилают глаза. Если мы хотим поговорить о том, как всё на самом деле, нам надо абстрагироваться.

Но быть человеком – ощущение, которое даёт нам как раз наш пол, тело, социальное положение, прошлое и приобретённые навыки. Хотя нам кажется, что именно это мы должны отторгнуть и найти рациональное сознание, которое будет одинаковым для всех.

«Женщины тоже индивиды», – говорим мы. «Быть индивидом» – синоним для «быть человеком», а человек – это элементарная частица экономики. Национальная экономика превратилась «в науку об индивиде». И «индивид» означает «неделимый». Мельчайшая часть, на которую можно разделить целое. Как атом в ньютоновой физике. Поймём индивида – поймём всё. Но индивид, однако, это не то же самое, что человек.

Главный признак половины человечества – делимость. Не все женщины могут родить. Не все женщины хотят родить. Но главное отличие женского тела от мужского заключается как раз в том, что оно может выносить и родить. Один человек может в определённом смысле разделиться на два. Так каждый из нас и появился на свет. Мы родились друг из друга, выросли друг из друга, вросли друг в друга, проросли друг друга насквозь.

Мы не начинаем жизнь независимо от других, чтобы потом строить отношения и завязывать связи. Но, когда мы приводим аргументы в пользу важности общества, мы начинаем именно отсюда: есть автономный индивид и ряд причин, по которым ему лучше обзавестись отношениями и связями:

• будет легче добывать еду;

• будет проще защищаться от диких животных;

• он станет счастливее, когда он заболеет, о нём будут заботиться;

• он дольше проживёт…

У других людей есть масса преимуществ! Можно подумать, у нас был выбор.

На самом деле всё диаметрально противоположно. Мы рождается по воле других, нас здесь ждут другие. Быть ребёнком – значит полностью зависеть от других. Ничего иного мы никогда не испытывали. Мы в полном распоряжении у них со всеми их надеждами, требованиями, любовью, неврозами, травмами, разочарованиями и непрожитыми жизнями. А забота о ребёнке, в свою очередь, означает постоянное удовлетворение потребностей другого человека, и от этой близости ребёнок должен шаг за шагом уйти в самостоятельность. Как сказала теоретик феминизма Вирджиния Хелд: «Естественное состояние человека полностью ограничено зависимостью от других людей». Хотя здесь, скорее, скрыт призыв исхитриться и отыскать собственную идентичность, добыть больше места для собственного «я», поддерживая постоянную связь с другими.

Заботящийся о ребёнке должен создать собственное «я» для самого себя. Не дать себе исчезнуть в постоянной увлечённости ребенком, не дать себе отказаться от ценности собственной личности, отдавая себя целиком. Стремление к этому и одновременное желание сохранить здоровую взаимозависимость с другими – в этом и состоит основной вызов и для человеческих судеб, и для общества. Мы сталкиваемся с ним каждый час и каждый день. Именно здесь возникают множественные психические и эмоциональные травмы, влияющие на нашу жизнь. Поэтому не так уж странно, что нас привлекают фантазии о мире, который устроен иначе, фантазии об одиночестве, о свободном парении в пустоте, где только пуповина поддерживает контакт с внешним миром.

То, что человек экономический не соответствует действительности, это одно. Мы поняли это давным-давно. Интересно другое – почему мы так хотим, чтобы он соответствовал действительности? Мы явно хотим стать такими, как он. Мы хотим в свободную, рациональную и прогнозируемую вселенную, в которой он живёт. И, главное, мы готовы хорошо за это заплатить. Мы рьяно защищаем его от реальности – что нам это даёт?

Глава четырнадцатая

В которой у человека экономического обнаруживаются немыслимые глубины и страхи

В XVI–XVII веках на Западе изменились отношения между человеком и природой. Картину мира, на которой человека окружал единый, часто женский, живой и капризный космос, сменила картина, изображающая человека независимым, объективным наблюдателем, победителем природы. А живая, подвижная, органическая (часто пугающе) природа стала пассивной, мёртвой, а со временем и механической.

Человека из расклада исключили, он превратился в независимого индивида, чья задача покорить мир. Женщину сконструировали во вторую очередь, наделив способностью привязывать к мужчине, – то, что он с собой не взял.

Привязанность, естественность, тело, жизнь. Он разум. Она чувство. Он сознание. Она тело. Он самостоятельный. Она зависима. Он активен. Она пассивна. Он эгоистичен. Она способна к самоотречению. Он жёсткий. Она нежная. Он расчётлив. Она нерасчётлива. Он рационален. Она иррациональна. Он изолирован. Она связана со всем. Он учёный. Она колдунья. Мужчина доказывает, что есть вещи, ради которых стоит умереть. Женщина доказывает, что есть вещи, ради которых надо жить. Так в нашем представлении распределяются роли. Таков, собственно, танец. Прекрасное распределение, если бы речь шла только о танце.

На самом деле не так важно, что делают мужчины и женщины статистически. В любом случае, есть масса утверждений, за которые мы всё время держимся. Женщина всегда должна так или иначе соответствовать тому, что от неё ждут в связи с её полом. Мужчина тоже, но немного иначе.

Когда речь заходит об отмене гендерных стереотипов, это не предполагает, что мальчика одевают в розовое, или что директор, желая, чтобы его «принимали серьёзно», надевает рубашку в цветочек. Это будет смешно. Но занимающая высокую должность женщина по-прежнему обязана носить тёмный костюм. А если она вдруг придёт на работу в рюшах и воланах, коллеги тут же начнут судачить. Она должна одеваться нейтрально, то есть как мужчина. Должна приспособиться к уже существующей структуре, выстроенной вокруг мужского тела. Одновременно она не должна быть чересчур мужеподобной, должна оставаться женщиной – но подчеркнуть, что занимается традиционно мужским занятием. Баланс найти трудно.

От мужчин ждут совсем другого. Никто не требует от Джейми Оливера, чтобы он вёл себя как женщина, только потому что еду в доме традиционно готовят женщины. Повара-телезвезду воспринимают серьёзно как раз потому, что он действует подчёркнуто мужественно. Он не режет базилик, он заворачивает базилик в полотенце и стучит им по столу. Раздаётся стон. Победа – базилик подчиняется, и его бросают в кастрюлю.

Тот же вектор в детском саду, когда от гендерных ролей избавляются, борясь с розовыми балетными пачками маленьких девочек: эта стереотипная одежда нам на физкультуре не нужна.

Мы же живём в прогрессивном и благополучном скандинавском государстве. Мы считаем, что дети должны расти свободными индивидами, а раз так, то девочки не должны ходить на физкультуру в розовых пачках. Это ограничивает их гендерную роль, к тому же в этих пачках им, наверное, неудобно.

Но об одежде мальчиков благонамеренные воспитатели не задумываются. Розовое балетное платье – гендерный стереотип, а одежда мальчиков воспринимается как нейтральная. И так почти всегда и во всем, что касается мужчин. Это входит в концепцию.

В образе шекспировского принца Гамлета представлен общечеловеческий вопрос: быть или не быть, но быть – как он. Мы все привыкли ссылаться на него, и женщины в том числе. Размышления Гамлета – это общечеловеческий опыт. Мужчина – норма, и «человеческий» становится синонимом «мужского».

А рожать детей – опыт не человеческий. Это женский опыт. Так мы привыкли воспринимать мир. Женский опыт всегда отделён от общечеловеческого. Никто не читает книги о родах, чтобы понять, как устроено мироздание. Для этого читают Шекспира или какого-нибудь великого философа, который пишет, что люди вырастают из земли, как грибы, и тут же начинают заключать друг с другом общественные контракты.

Пол есть только у женщины. Мужчина же – просто человечен. Только один из полов существует. Второй – вариант, отражение, дополнение.

В мире экономики утверждается, что всем нам как индивидам свойственны рациональность, стремление к максимальной выгоде, эгоистичность. Качества, которые традиционно считались мужскими. Поэтому мы их рассматриваем как нейтральные. У них нет пола, потому что у мужчины никогда не было пола. У человека экономического единственный пол. Одновременно теория всегда предполагала, что кто-то другой отвечает за заботу, уход, привязанность. Хотя всё это невидимо. Если хочешь попасть в экономическую историю, ты должен быть таким, как человек экономический. И при этом в основе экономики всегда лежит и другая история. История всего того, что человек экономический исключил, чтобы стать таким, каков он есть, и получить шанс заявить, что ничего другого не существует.

Женщины так же ценны, как и мужчины. Женщины дополняют мужчин. Женщины – это так же хорошо, как мужчины. Во всех этих утверждениях женщина представлена как версия мужчины. Женщина либо «как он», либо «противоположность ему». Но она всегда существует относительно его.

Либо она ценна, поскольку такая же, как мужчина, либо она его дополняет. Но речь неизменно идёт о мужчине. Хотя ход мысли допускает, что женщина может работать, заниматься наукой, сексом, икать, развязывать войну и водить экскаватор точно так же, как и он. То есть иметь те же права и преимущества, которые есть у него. Но при этом, как только она прекратит быть «как он», никакого равноправия она требовать не сможет.

«Пока к беременным мужчинам и беременным женщинам относятся одинаково, это не дискриминация», – было объявлено в решении Верховного суда США по знаменитому делу Geduldig v. Aiello в 1974 году. Дело касалось исключения беременности из списка страховых случаев. Суд постановил исключить. Но из страховки исключались не женщины. Исключались лишь «беременные индивиды». А то, что таковыми всегда (и каждый знает почему) являются женщины, считалось обстоятельством, не имеющим отношения к делу.

Женщина помещается только в те политические и экономические категории, которые предполагают, что её тело остаётся за пределами этих категорий. Идея, что женщина такая же, «как мужчина», даёт ей чрезвычайно условную свободу действий.

Хотя другой ход мысли – женщина ценна, потому что дополняет мужчину, – ограничивает ещё сильнее. В этом случае женственность снова конструируется как вариант мужественности. Ей не нужно быть «как он», вместо этого она обязана быть доброй супругой, создающий противовес жёсткому растущему рынку. Она берёт на себя те человеческие проявления, которые мужчина не потерпел бы в самом себе, но которые тем не менее хотел бы пережить. Общество обязывало женщину быть такой, каким не позволял себе быть мужчина: мягким, ранимым, естественным, с телом, чувствами, выносить на свет всё то, что скрыто на тёмной стороне Луны. Её принуждали к эмоциям, телесным ощущениям, естественности, субъективности и специфичности, потому что всего этого не было у него. Считалось, что все перечисленное – приговор биологии. На этот раз определение ей даётся исходя не из того, какой он, а из того, что он – не такой. Но в обоих случаях – исходя из него.

Женщина должна доказать, что либо она такая же, как мужчина, либо она может его дополнять. О ней самой речь не идёт никогда. Потому что есть только один пол.

Когда безразличный ко всему бизнесмен, герой Ричарда Гира в романтической комедии «Красотка», берёт с собой в оперу героиню Джулии Робертс, его больше интересует не само представление, а её реакция на «Травиату». Сам он под Верди плакать не может. Но он может смотреть, как плачет она. Она нужна ему, чтобы понять собственные эмоции, и единственная стратегия для этого – наблюдение за ней. Она даёт ему возможность ощутить себя живым. И он вдруг осознаёт, что любит её.

Овладев женщиной, завоевав её, мужчина входит в контакт с теми составляющими самого себя, существование которых он отвергал. Зависимость, эмоции, общность, наслаждение, отказ от борьбы. Но женщина, несмотря ни на что, человек, не существо. И он об этом знал всегда.

Ты искал цветок, А нашел яблоко. Ты искал родник, А нашел море. Ты искал женщину, А нашел душу. Ты разочарован… (Перевод Михаила Дудина)Так написала Эдит Сёдергран.

Он трудится 80 часов в неделю, чтобы из офиса на вершине небоскрёба исключительно объективно принимать исключительно объективные решения исключительной важности, которые к нему самому никакого отношения не имеют. Себя он оставит в гардеробе вместе с пальто. Иного способа нет. Он чувствует, как от других пахнет его же болезнью, и он их избегает. Что, разумеется, не означает, что он с ними не спит. Спит. Он беспомощно тянется к женщине. Он ищет у неё контакт с тем, с чем сам все контакты оборвал, – со своим детством, телом, сексуальностью и ещё чем-то, что не выразить словами. Но находит только другого человека, который смотрит в ответ на него с тем же страхом, который он подозревал в своём собственном взгляде.

Сегодня любое качество, которое мы называем мужским, подходит под определение экономического поведения. Дистанцированность, рациональность, объективность. Он знает, что хочет, и идёт к цели. Но даже мужчины устроены иначе. Несмотря на то, что именно эти качества мы сделали не только идеальными, но и синонимичными человеческим. В самой глубине сущности все наши действия можно свести к одному заключению. Пол – един.

Многие критиковали односторонность перспектив человека экономического. Мы считаем, что ему не хватает глубины, психологичности и многоплановости. Он как простой эгоистичный калькулятор, карикатура. И зачем мы бегаем кругами вокруг этой одномерной картонной фигуры? Смешно же. Какое он имеет отношение к нам? Однако критики упускают нечто важное. Он, разумеется, не такой, как мы, но, очевидно, у него есть чувства, глубина, страхи и мечты, с которыми мы легко можем идентифицировать себя.

Человек экономический не может быть просто картонной фигурой, бытовым психопатом или случайной галлюцинацией. Иначе мы бы от него давно отвязались! Иначе зачем нам с таким отчаянием заталкивать каждый элемент нашей жизни в его картину мира, вопреки учёным, которые доказали, что модель не соответствует реальности?

Отчаяние, с которым мы запихиваем нашу жизнь в фантазию, кое-что говорит о том, какие мы, и о том, чего мы боимся. Именно в этом мы с трудом признаёмся даже себе. То, что поведение человека экономического пародийно, необязательно значит, что он избавлен от глубоких внутренних конфликтов. Считается, что его личность полностью независима от других. Но ни один из нас не остров, вспомним мы и решим, что полная независимость человека экономического смехотворна, – тогда мы совсем не понимаем природу человека экономического.

Сконструировать человеческую личность вне связей с другими невозможно. И хочет человек экономический того или нет, но его это тоже касается.

Поскольку для его личности конкуренция первостепенна, его личность целиком зависит от других. Человек экономический в высшей степени зависит от других, связан с другими, но связан по-новому. И не просто связан – он заперт конкуренцией. Если человек экономический не конкурирует, он не существует, а для конкуренции ему нужны другие люди. Он не живёт в мире без связей. Он живёт в мире, где все отношения сокращены до конкуренции. Он агрессивен и нарциссичен. Он постоянно находится в конфликте с самим собой, с природой, с другими людьми. Он считает, что только конфликт порождает движение. Ему хочется движения, движения без риска. Вечные испытания, надрыв, поглощающая тоска – такова его жизнь. Это человек в бегах.

* * *

Прибыль брака определяется как разница между общим производством семьи и суммой производств двух лиц, каждое из которых не замужем / не женато. Прибыль измеряется (в ряде случаев) как расстояние между бесконечно растяжимой частью кривой спроса для жён и кривой предложения для них же. Экономическая теория о любви, всплеск фантазий о независимости и отчаянные мечты о контроле.

Будем считать, что Эм (мужское эго) любит Же (женщина-она), если её благополучие обладает для него функцией полезности, и допустим, если Эм ценит эмоциональный и физический контакт с Же. Очевидно, что, составив партию с Же, Эм окажется в выигрыше.

Если они будут вместе, показатели её благополучия повысятся (он будет иногда шутя трепать её по затылку, доставать консервные банки с высоких полок и крепко обнимать по ночам). Показатели полезности для него между тем тоже могут повыситься. Товары, измеряющие «контакты» с Же, станут дешевле по сравнению с ситуацией раздельного проживания Эм и Же. Даже если Же не любит Эм, на отношениях с ним она может заработать. Поскольку он её любит, её благополучие входит в функцию его полезности, поэтому можно рассчитывать на перевод ресурсов от него к ней, что повышает показатели полезности для неё, даже если она его в ответ не любит.

Это – экономическое описание любовных отношений в виде рациональных расчётов двух независимых индивидов, а суть любовных отношений не затрагивается. Позже они заявят, что потеряли её. Рациональные решения иррациональных проблем, хаос точных идей, – даже любовь подпадает под ту же дистанцированную рациональность. И женщина, и мужчина становятся людьми. Мы всегда смотрим вперёд, всегда держим дистанцию, всегда немного вне самих себя: полный контроль, полная безопасность.

Человек экономический – самый успешный соблазнитель на земле, потому что он уводит нас от всего того, что нас пугает. От тела, чувств, неуверенности и слабости. В его мире всего этого нет. Наши тела становятся человеческим капиталом, никакой привязанности не существует, а мир всегда предсказуем. Нет несходства. Нет слабости. Нечего бояться. Поэтому мы за него держимся – он помогает нам справиться со страхами, предлагает долгое бегство от всего, что имеет значение.

Человек экономический превращает человеческие чувства в предпочтения, которые становятся обезличенным набором желаний. Заказ по меню: что-то есть, чего-то нет. Важно, чтобы у тебя было то, что требуется. Но определения ушли, и ни во что тебе вникать не нужно.

Чувства не являются частью человека. Чувства – это то, что мы сортируем, упорядочиваем, складываем и используем для устройства чего-либо в его мире. Злость может помочь тебе в переговорах. Имитация оргазма – часть «рациональной сигнальной модели». Любовь – это когда чужое благополучие не противоречит функции твоей полезности, она ведёт к снижению конфликтов и расходов в той системе, которую мы выбрали для производства и воспитания детей.

Тебе не надо ни во что вмешиваться, не надо разбираться в собственных чувствах, пока ты остаёшься в мире человека экономического. В этом мире есть свои плюсы, о многом даже думать не надо.

Так же, как чувства превращаются в предпочтения, исчезает и твоё тело. Человек экономический преобразует его в человеческий капитал. Тело вдруг становится не частью тебя, а твоей собственностью. Тело – капитал, который индивид может использовать разными способами и в который может инвестировать.

Экономические теории размещают нас вне наших тел. Ты можешь сдать тело в аренду или продать его, как любое другое помещение. Изменить его, вложить в него средства и в конечном итоге дать ему умереть. Ты владелец, твоё тело – капитал, это ваши отношения.

Мы проявляем человечность вопреки телу, а не посредством его. Напоминание о теле – это напоминание о беспомощности и полной зависимости, что тоже часть понятия «быть человеком». Тело рождается из другого тела, и сморщенный новорождённый целиком зависит от окружения. Без любви он умрёт. Он ждёт, ему всё нужно. Болезнь может снова сделать нас полностью зависимыми. Болезнь, старость и смерть.

А в мире человека экономического смерть – это деловое решение. Закрываться или нет? Польза от того, что я жив, оправдывает ли эту боль? Ни о чём другом думать не надо. В смерти смысла нет. В жизни тоже. Смысл был только в том, чтобы создать мир, лишённый смысла.

Когда мы превращаем тело в человеческий капитал, исчезают и всевозможные политические последствия: руки, на которые поднимают, ноги, которые ходят, пальцы, которыми указывают, рты, которые должны быть накормлены. Экономика по сути своей построена на теле. Если бы к телу как отправной точке экономики относились серьёзно, это обязательно возымело бы результаты. Общество, основанное на удовлетворении потребностей человеческого тела, которые одинаковы для всех, принципиально отличалось бы от того общества, в котором мы живём сегодня. Голод, холод, болезни, недостаточный уход, недоедание – так назывались бы центральные экономические проблемы. А не так, как сегодня: неблагоприятные побочные эффекты единственно возможной системы.

Наши экономические теории отказываются признавать реальность тела и бегут от этого при первой возможности. Они не видят, что люди рождаются маленькими, умирают немощными, а если кожу царапать острым предметом, то обязательно пойдёт кровь, независимо от того, кто ты, где родился, сколько зарабатываешь и где живёшь. С тела начинается то общее, что есть у всех нас. Мы дрожим, когда мёрзнем, потеем, когда бежим, кричим, когда рождаемся на свет, и кричим, когда рожаем детей. Тело даёт нам возможность быть вместе с другим человеком. А человек экономический его отвергает. Притворяется, что его нет. Мы смотрим на тело, как на чужеродный капитал. И мы одиноки.

Человек экономический бежит не только от тела и чувств, он бежит и от привязанностей. Что, разумеется, взаимообусловлено. Привязанность часто проявляется телесно. Но человеку экономическому это не нужно: его не интересует ничего, кроме собственности. Если мы такие, как он, нам не надо чувствовать себя покинутыми, нам не надо ни о чём просить. У нас не бывает ощущения, что мы чего-то недостойны, нам не надо думать о последствиях: расплачиваться за то, что мы взяли, мы не собираемся. Ничего такого в мире человека экономического не существует. Без потерь – вот единственная концепция свободы, которую он может представить. Он придумал её сам.

Человек экономический – это бегство от неуверенности. Всё просчитывается, всё прогнозируемо. Объём шара определяется разделением его на более мелкие прямоугольники. Прямо как в жизни. Движение народных масс и силы, которые ими управляют, – всё движется по абстрактным законам. Человек экономический – это бегство от слабости. Мы хозяева вселенной, которая прислушивается к малейшим нашим намёкам. Экономические теории считают это нашей главной задачей. Рынок всегда поступает так, как ты хочешь, бьёт того, кто этого заслуживает, и ползёт за тем, кто этого достоин.

Фабулы о человеке экономическом несут в себе идею того, что человек есть всезнающий рациональный субъект, хозяин своей жизни, хозяин мира. И, проникая в национальную экономику, ты тут же переодеваешься в эти одежды. Всё остальное с нас слетает – пол, прошлое, история, тело и связи. Человек экономический – это бегство от непохожести. Мы не только приобретаем единый пол, мы попросту становимся одним и тем же человеком. И теперь нас очень легко пересчитать.

Человек экономический – это не фигура из картона, не карикатура. И он совсем не прост. Он – симптом тех составляющих реальности, которые намерен искоренить: тела, чувств, зависимости, неуверенности и слабости. Именно это тысячелетиями относилось к женщинам. А он говорит, что всего этого не существует. Потому что ему с этим не справиться. Он бежит, мучается, а мы узнаём себя в головокружительной глубине его страхов. Потому что нас соблазнили.

Экономические теории становятся местом, где можно спрятаться. Местом, где общество рассказывает истории о самом себе. О том, что нам требуется. И о том, где нам надо просто подпеть. Единственный пол. Единственная альтернатива. И единственный мир.

Глава пятнадцатая

В которой мы понимаем, что у главной фабулы нашего времени пол всего один

Поэт Мюриель Ракейсер сочинила продолжение греческого мифа о царе Эдипе. О том самом, кому предсказали, что он случайно убьёт собственного отца и женится на собственной матери, и том самом, который правильно ответил Сфинксу.

Прошло много лет с тех пор, как Эдип убил отца, женился на матери и от стыда лишил себя зрения, и вот он снова встречается со Сфинксом, чью загадку ему когда-то посчастливилось решить.

– Ты дал тогда неверный ответ, – говорит Сфинкс. – Поэтому сейчас всё так, как есть.

– Как так? – удивляется старый и слепой Эдип. – Я же правильно ответил, я первым догадался, в этом-то вся суть нашей истории.

– Нет, – отвечает Сфинкс. – Когда я спросил тебя, какое животное ходит утром на четырёх ногам, днём на двух, вечером на трёх, ты сказал, что человек. Ты объяснил, что на заре жизни человек ходит на четырёх ногах, на двух, когда становится взрослым, а на трёх, с палкой, когда в его жизни приближается ночь. Но о женщинах ты ничего не сказал.

– Нет, – протестует Эдип. – Когда мы говорим «люди», мы имеем в виду и женщин. Это все знают.

– Тебе так кажется, – отвечает Сфинкс.

* * *

Западная культура пронизана парами противоположностей: тело – душа, разум – чувство, культура – природа, объективный – субъективный, универсальный – специфический. По сути всё это – мужской или женский. И все аспекты, которые по определению не относятся к человеку экономическому, мы традиционно ассоциируем с женщинами – тело, чувства, привязанность и слабость.

В одном человеке нам удалось собрать черты, которые столетиями назывались мужскими. Экономисты утверждают, что это случайность, человек экономический выглядит так по нечаянности. Кроме того, мы можем добавить в модель и женщин, если захотим. Всех людей можно по сути сократить до абстрактного, рационального, экономического сознания, независимо от пола, расы, культуры, возраста, социального положения. Что это, если не равноправие?

На самом деле человек экономический эффективно исключает женщин. Мы исторически наделяли женщину определёнными трудовыми обязанностями, утверждая, что она должна их выполнять, потому что она женщина. Затем мы создали экономическую теорию, утверждающую, что эти трудовые обязанности не имеют никакого экономического значения. Мы сказали женщине: для того, чтобы в обществе мужчины всё работало, она обязана воплощать в себе определённые движущие силы – заботу, уход за другими, эмпатию и альтруизм. Потом мы придумали экономическую теорию, которая утверждает, что эти движущие силы экономически совершенно бессмысленны. И при том заметили, что экономика – единственное, что вообще что-то значит. Экономическую логику мы вознесли до верховной общественной логики, но те движущие силы, которые были закодированы как женские, разумеется, сохранились – иначе целое развалилось бы.

Мы изобрели только один экономический язык, на котором о целом говорить невозможно.

Человек экономический – вот то единственное, о чём мы умеем говорить. Если мы хотим поговорить о маме Адама Смита, нам надо сделать её человеком экономическим. Если мы хотим поговорить об искусстве, нам надо превратить скульптуры, картины и испытываемые нами от их созерцания чувства в рыночные товары. Если мы хотим поговорить о наших отношениях, нам надо перевести их в плоскость конкуренции. А всё то, что в эту модель не встраивается, пусть пеняет на себя.

Первая характеристика человека экономического – он не женщина. В экономике есть только один пол. Женщина может выбрать – либо она как он, либо она ему противоположна, дополняет его, приводит в равновесие его жёсткую логику, основанную на рациональности и личной выгоде. Она выбирает сама. Поскольку всё, что мы делаем, есть результат свободного выбора.

Самое примечательное не в том, что именно экономика говорит о женщинах, а в том, что она вообще о них говорит. Стандартные экономические теории современности утверждают, что экономические результаты гендерно нейтральны. Разумеется, выраженные посредством абстрактной математики, они действительно в высшей степени гендерно нейтральны. Но утверждение экономистов, что пол не имеет значения, не исключает того, что люди в зависимости от пола вступают в принципиально разные общественные структурные отношения в производстве, репроизводстве и потреблении.

Для женщин менее доступны образование и техника, чистая вода, медицинская помощь, кредиты, финансовые рынки. Женщинам труднее получать займы и учреждать предприятия. Им предлагают худшие условия, более низкие зарплаты, ненадежные контракты. Они меньше знают о своих правах и о законодательных нормах.

Пол имеет значение в мире, где 70 % самого бедного населения – женщины, где женщин практически нет среди новой глобальной суперэлиты, образующейся в верхних слоях стратосферы мировой экономики, – элиты, обретающей всё большее влияние на экономическое и политическое регулирование.

Пол играет роль в мире, где у женщин низкие зарплаты, где женщины выполняют основную часть неоплачиваемой работы, при том что эта работа считается неважной для экономического роста и не учитывается в статистике экономических достижений.

Пол играет роль в мире, где нормы, идеи, культура и система ценностей мешают женщинам только потому, что они женщины, и где экономическая наука одновременно утверждает, что нормы, идеи, культура и система ценностей экономически нерелевантны, и не забывает указать, что сама экономическая наука полностью свободна от норм, культуры и системы ценностей. Она – нейтральное выражение глубинной человеческой сути во всей своей простоте.

Мужчины и женщины занимают в экономике разные структурные позиции, поэтому экономическая политика влияет на них по-разному. А слепая экономическая теория не желает иметь с этим дела и даже измерить это не может.

Одна из проблем патриархата – он ведёт к неправильным экономическим измерениям. А способ измерения важен.

Если вы убеждены, что рынок решает все проблемы саморегулированием, вам нужна несколько иная экономическая статистика. Вы можете удовлетвориться, назвав экономические теории выдающимся произведением искусства, математической инсталляцией на тему очаровавшего нас мифа. Но, если вы намерены использовать экономику для достижения социальных целей, вы обязаны понимать, как она работает. Если вам нужна правильная картина рынка, вы не можете выбросить то, чем занята половина населения земли половину времени.

Исключая неоплачиваемую женскую работу из экономических моделей, мы никогда не поймём связь между неформальной занятостью, бедностью и гендерным неравенством. Если мы намерены понять, почему страна развивается так, а не иначе, мы должны принимать во внимание не только личную выгоду, жадность и страх, но и другие движущие силы.

Экономическая теория предлагает нам такой способ видения мира, который позволяет диагностировать проблемы какого-либо государства, формулировать условия для общественных дебатов, определять перспективы развития и выписывать рецепты на исцеляющие лекарства. Потому что теория утверждает, что оседлала человеческую природу. Если национальная экономика намеревается сыграть роль в решении проблем человечества, она обязана «развидеть» мир мужских фантазий, в котором существует только один пол.

Сами экономисты видят свою роль в обеспечении общества знаниями, необходимыми для управления экономической системой. Но современная национальная экономика не опирается на труды таких учёных, как Альберт Эйнштейн или Исаак Ньютон. Экономисты стали, скорее, наследниками теологов типа Фомы Аквинского и Мартина Лютера. Об этом пишет Роберт Нельсон в книге «Экономическая теория как религия». Нельсон, сам экономист, уверен, что гораздо более важная задача экономистов заключается в том, чтобы выполнять роль современных священников и распространять веру в экономический прогресс как путь к спасению.

Основатели экономической науки описывают собственное исследовательское поле в мессианских терминах. Злоба, боль и даже смерть в значительной мере являются следствиями материальной нужды в мире. Мы воруем, потому что голодны, страдаем, когда у нас нет денег, и во многих случаях умираем, поскольку лишены ресурсов, которые позволяют выжить.

Экономическая наука настаивает, что вывести мир из этого состояния можно только с помощью правильно сформулированных, правильно внедрённых в жизнь и правильно применяемых на практике общественных принципов. Экономисты считают, что их долг – распространять эти принципы и тем самым спасать мир. Но сегодня мы знаем, что всё не так просто:

• человек может умереть от одиночества, а не только от нехватки пищи или воды;

• младенец, которого никто не берёт на руки, к которому никто не прикасается, может не выжить, даже если материально получает всё необходимое;

• богатые тоже крадут. Спросите какого-нибудь воротилу, вроде Бернарда Мейдоффа.

После достижения определённого уровня человеческое общество не обязательно становится счастливее по мере экономического роста. Но Роберт Нельсон не видит ни этого, ни недостатков современной экономики при описании реальности как проблематики. У человека экономического получилось стать мифом. Но этот миф активно используется, поскольку заставляет нас фокусироваться на нужных вещах.

Религиозная вера в экономику как науку выполняет важную экономическую функцию, считает Роберт Нельсон. Независимо от экономических теорий об устройстве человека и рынка, эта вера делает легитимной определенную шкалу ценностей, вокруг которой сосредотачивается общество и которая создаёт условия для экономического роста.

Нельсон оглядывается назад как политический советник. Он подчёркивает, что всегда видел свою роль именно в том, чтобы все решения принимались с учётом экономических ценностей. Потому что искренне считал, что для общества эти ценности самые лучшие. И до сих пор считает именно так, как и большинство миссионеров. Даже если бога нет, священники всё равно сделали много хорошего для этого мира. То есть Нельсон полагает, что экономические теории дают откровенно неверные описания мира и человека, но эти описания принесли обществу много полезного. Именно они служили предпосылками развития в последние 200 лет.

Наша западная убеждённость в том, что религия должна «быть правдой», чтобы мы могли верить, это чисто западный подход, пишет он. Оценивать религию можно не только исходя из того, насколько она близка к «правде», но и из того, какой мир она создаёт.

Сегодня экономическая наука – это доминирующая религия западных стран. И пока мы продолжаем верить в экономические силы, будет сохраняться спрос на класс священнослужителей, способных производить подходящие религиозные толкования и символику. И пусть экономисты так толком и не научили нас, как работает реальная экономика, но созданная ими фиктивная картина рынка – это шедевр, которым мы должны восхищаться. Кроме того, нам подарили язык, на котором мы можем обсуждать экономические вопросы. Одно это уже подвиг, уверяет Нельсон.

Возможно, в чем-то он прав. Религия или нет, но, независимо от сложности применяемых в экономике математических моделей, здесь неизменно содержится система ценностей. Выраженная фактами, моральными допущениями и различными кредо, эта система выстраивается в то, что мы сегодня называем экономической логикой. Разумеется, показатели инфляции, безработицы и всего прочего, что анализируется экономистами, помогли обществу достичь такого выдающегося уровня развития. Но на этом экономическая наука никогда не останавливалась. Она утверждала, что отвечает за гораздо большее, и… начала заблуждаться.

Формально экономической церкви нет, не существует верховного духовенства и канонизированных текстов, нет даже однозначного определения, что такое «экономическая теория». Но идеей, что рынок заложен в человеческой природе, пропитан каждый день нашей жизни. Она всё глубже проникает в культуру. Нас призывают обращаться к ней снова и снова, в самых разных областях. Поэтому дискуссия о человеке экономическом касается каждого из нас. И вопрос не только в том, как вооружить экономическую науку положениями, которые в большей мере соотносились бы с реальностью, и сделать так, чтобы наука не способствовала краху мировой экономики. Вопрос в том, как сохранить репутацию и идти дальше.

Логика рынка – отличное средство, чтобы определить, какую помаду следует производить, для кого, какого она будет цвета и сколько будет стоить. Роза пахнет лучше, чем капуста, но это ещё не значит, что суп из розы будет вкуснее, чем суп из капусты, написал американский сатирик Х. Менкен. Рыночная логика прекрасно работает в одной области, но это не значит, что её нужно переносить во все. А именно это, увы, было главным экономическим проектом последних десятилетий.

То, что мы называем экономической теорией, является сейчас доминирующей картиной мира в обществе. Главные вопросы нашего времени: кто мы, почему мы здесь, что заставляет нас поступать так, как мы поступаем? Что же до человека в этой фабуле, то его определяющая характеристика заключается в том, что он однозначно не женщина.

Глава шестнадцатая

В которой мы видим, что каждое общество идёт туда, куда текут его бредовые речи, и прощаемся

Вам может показаться странным, что третий по величине крытый горнолыжный комплекс находится в Дубае. На Персидском заливе. На 25-й широте. Температура воздуха в сухие и ветреные летние месяцы +40 °С. Зимой падает до +23 °С.

Центр горнолыжного спорта открыт двенадцать часов в день, семь дней в неделю. Площадь 22 500 м2. 60 000 тонн искусственного снега используются на пяти спусках. Длина самой большой трассы – 400 м, высота – 60 м. Это единственная в мире крытая «черная» трасса.

Разница между внутренней и наружной температурой составляет в среднем 32 °С. Не хотите узнать, сколько энергии расходуется на охлаждение этого сооружения? И всё равно это называется экономически рациональным. Задумайтесь только! А не проложить ли нам лыжню в пустыне? О'кей, почему бы и нет, если люди готовы за это платить. Вот единственное, что нам нужно знать.

Экономика справедлива? Экономика повышает жизненный уровень? Экономика бездумно использует человеческие мощности? Экономика даёт чувство уверенности? Экономика зря расходует ресурсы планеты? Экономика создаёт условия для осмысленной работы? Ни один из этих вопросов современными экономическими теориями не затрагиваются. Если ты сомневаешься в экономике, ты сомневаешься в собственной глубинной природе, попадаешь в неловкое положение и прекращаешь спрашивать.

Сегодня экономика не решает проблемы, а нагуливает всем аппетит. Запад бесится с жиру, пока остальной мир голодает. Богатые бродят по земле неприкаянные, как боги в собственных кошмарах, или катаются в пустыне на лыжах. Для этого даже не надо быть слишком богатым. Тот, кто долго недоедал и вдруг получил картошку фри, кока-колу, трансжир и рафинированный сахарозаменитель, раздувается больше всех. Говорят, когда у Махатмы Ганди спросили, что он думает о западной цивилизации, он ответил: «Это была хорошая идея». Бонусы банкиров и миллиардные состояния олигархов – это природный феномен. Кто-то же должен тащить, иначе мы все обеднеем. Убытки исландских банков после кризиса составили 100 млрд долларов, а совокупный ВВП вырос. Остров с хронической инфляцией, в плане природных ресурсов и говорить не о чем – одна рыба и горячая вода. Экономика составляет одну треть от экономики Люксембурга. Они должны быть благодарны, что их позвали на финансовую вечеринку. Некрасивая женщина тоже должна быть благодарна. Получай удовольствие, глотай и не жалуйся, что всё кончилось. Экономисты готовы таскать из шляпы такие объяснения хоть каждый день. Там, где экономистам дают волю, вырастают миры-миражи с тотальной социальной ограниченностью и бесконечным потреблением – вырастают на безопасном расстоянии от бедности и экологического неблагополучия, которые распространяются вокруг этих миров. Альтернативная вселенная для привилегированных форм человеческой жизни.

Биржу лихорадит, в странах девальвация, валюта скачет. За движениями рынка надо следить ежеминутно. Некоторые вечно ходят без сапог. В будущее нельзя заглянуть дальше, чем на одно требование за один раз. История закончилась, пришла свобода индивида. Альтернативы нет.

Дело не только в том, что вся личность человека экономического целиком состоит из качеств, которые мы исторически привыкли называть мужскими. Эти же качества в нашем представлении должны доминировать, и им должны подчиняться качества женские.

Душа лучше тела, и мы ассоциируем душу с ним. Разум лучше чувства, и мы ассоциируем разум с ним. Универсальное лучше специфического, и мы ассоциируем универсальное с ним. Объективное лучше субъективного, и мы отдаём мужчине объективность – умение находиться вне связей и хладнокровно наблюдать, никак не подвергаясь влиянию того, что видишь. Культура лучше природы, и мы отдаём культуру ему. Она – неукрощённая природа, которой он в равной степени поклоняется и которую боится. Женщина – тело, земля, пассивность. Она зависима, она природа, а мужчина – противоположность. Он её оплодотворяет, взрыхляет, пашет, добывает ресурсы из её недр. Он наполняет её смыслом и приводит её в движение.

Одиссей в странствиях побеждает природу, миф и поющую голосами сирен женскую сексуальность, чтобы вернуться в Итаку и восстановить патриархальную власть над супругой. Вокруг этих сказаний и строится западная система самовосприятия. Мы привыкли воспринимать пол как дихотомию, это характерно для большинства традиций. Но не для всех.

В классическом сочинении Лао-цзы «Дао дэ цзин» («Книга о Дао и Дэ»), написанном за 600 лет до Христа, инь и ян движутся навстречу друг другу. Женское и мужское начала – это энергии, следующие друг за другом по кругу, в котором ни дихотомия, ни иерархия невозможны. В «Дао дэ цзин» инь и ян представлены не как «либо – либо», что традиционно для патриархального видения этих сил, а в системе, которая позволяет избегать дихотомии. Энергия инь – всё то, что обычно называется «женским» – свободна, её носителем может быть любой человек, независимо от пола. Целое всегда находится в процессе изменения и созидания, нет ничего жёсткого или закрытого. Но не этот подход доминирует в мире.

То, с чем ассоциируется женщина, почти всегда встроено в систему подчинения мужскому. Культура должна взять верх над природой. Душа должна обуздать тело. Самостоятельный отвечает за зависимого. Активное должно увлечь за собой пассивное. Мужчина – доходы, женщина – расходы. Поэтому решает он, это же так естественно.

Экономические теории стали продолжением этой фабулы. Человек экономический доминирует в силу своего пола. Точно так же прибыль предприятия должна стать доминирующей экономической целью в ряду прочих. Справедливость, равноправие, социальная помощь, экология, доверие, физическое и психическое здоровье отодвигаются на задний план. Поскольку у нас есть экономическая теория, которая делает это законным, которая объясняет нам, почему иначе нельзя. Несмотря на то, что мы где-то уверены, что всё это безумие.

Вместо того, чтобы воспринимать справедливость, равноправие, социальную помощь, экологию, доверие, физическое и психическое здоровье как фундаментальные элементы процесса формирования экономической ценности, мы ставим их в противоположность понятию «экономическая ценность». Если всё это вам нужно, вы обязаны прийти к компромиссу с тем, за кем решающее слово, – с человеком экономическим.

Одно дело – организовать в обществе экономику так, чтобы обеспечивать постоянное повышение уровня жизни. И совсем другое – поставить во главу всех общественных интересов получение прибыли и конкуренцию. Ресурсы планеты ограничены, утверждаем мы. Природа статична, скупа и враждебна, поэтому мы должны конкурировать друг с другом. Из конкуренции рождается энергия, которая движет вперёд экономическую систему. А ещё накрывает тебе ужин и определяет цену всего, от печенья до процедуры искусственного оплодотворения.

Самое известное определение национальной экономики сделал Лайонел Роббинс в 1932 году: «Экономика – это наука, изучающая экономическое поведение как отношение между целями и ограниченными средствами, имеющими альтернативное применение». Распределение ролей: скупая, враждебная природа против человека с безграничным аппетитом и полной свободой выбора. Фабула закреплена в наших древних представлениях о мужчине, который силой разума берёт верх, побеждает женщину-природу. Ту, что одновременно ему нужна и страшит его.

Экономист Жюли Нельсон рассуждает в примечаниях, насколько иным мог бы быть мир, если бы определение экономики звучало, к примеру, так: «Наука, изучающая ответственность человека за наслаждение прелестями жизни, которые нам щедро дарует природа». Здесь природа не оппозиционер и не условие. Она гибкая, щедрая и дружественная. Наше отношение к ней не «бери-что-можешь-пока-другие-не-успели», природа – часть той же целостности, которой принадлежим мы сами.

Мы можем сколько угодно критиковать человека экономического. Но, пока мы не поймём, что он – это модель с гендерной принадлежностью, мы от него не освободимся.

Социум, где тысячелетиями применялись двойные стандарты и угнетались женщины, полностью идентифицирует нас с ним, с его глубинными чувствами, страхом перед слабостью, природой, эмоциями, привязанностями, цикличностью и непостижимым. Это, собственно, и есть фабула нашего общества. Отчаянное бегство от тех составляющих человеческой личности, в которых мы отказываемся признаваться. И, если мы собираемся бежать и дальше, нам нужен человек экономический. Нужен как воздух.

То, как экономика предпочитает смотреть на человека экономического и его действия, отчасти рассказывает и о том, какими мы видим самих себя.

Экономические явления всегда зарождаются в результате действий человека: сходить в магазин, купить бельё, спроектировать новый мост, посадить дерево, подсмотреть за соседом и захотеть такую же машину. Но экономисты почти никогда не представляют такие действия на суммарном статистическом уровне, где обитают рыночные цены, государственный ВВП, потребительские перспективы и пр. Эта статистическая реальность складывается, как считают специалисты, из действий лиц на микроуровне, и экономика, соответственно, нуждается в некой концепции экономического поведения человека. Кто этот человек, почему он поступает так, а не иначе, как он относится к навязываемой фабуле о нём самом и обо всех прочих, кого учли в данных, на основе которых составлена кривая ВВП, приведённая на четвёртой странице презентации директора банка? Это – один из конфликтов фабулы. И таких много.

Любое обобщённое допущение о человеке в экономической системе – это всегда в той или иной степени упрощение. Нам действительно надо знать, кто мы, чтобы что-то понять в экономике? Возможно, нет. Но мы наверняка ничего не поймём в экономике, если будем изо всех сил убегать именно от этого вопроса. А это и есть главная функция человека экономического – убегать, отвергать тело, эмоции, привязанности и контекст. Ответственность за ту общность, к которой мы все принадлежим, и за всё то, что мы не хотим признавать в человечестве.

Веками привязанность считалась постыдной. Привязаны были женщины и рабы. Когда мужчины-пролетарии потребовали себе право голоса, они аргументировали это тем, что они тоже независимы. Ранее независимость определялась собственностью, обладающий собственностью был независим. А тот, кто работал на другого, был зависим. Но рабочее движение изменило формулировку, и то, что раньше именовалось «наемным рабством», стало поводом для гордости. Самостоятельность теперь определялась как работа за зарплату, которая позволяет содержать семью. В этом случае долг исполнен, и можно требовать права.

Женщина этого не сделала, поскольку оставалась зависимой. О том, что мужчина-пролетарий, работавший полный рабочий день, чтобы стать «независимым», был зависим от женщины, которая занималась домом, история умалчивает. Так же, как Адам Смит умалчивал о своей маме.

Трактовка понятия «зависимость» и того, кто на ком паразитирует, всегда была политическим вопросом. В 1980-е американские психиатры говорили об особом расстройстве личности, которое делает человека зависимым. Это считалось болезнью, и заболевший не мог справиться с ней самостоятельно. Но если такой недуг существует, то мы все больны. Мы все зависимы, и задача общества не может заключаться только в том, чтобы отделить тех, кто добывает, от тех, кто тратит. У каждого из нас есть обязанности и перед другими, и перед самим собой. Что бы мы ни представляли, мы – часть целого, и нам необходимо средство, которое позволяет говорить об этом.

Сегодня подлинному самовосприятию человека в экономике места не находится. Экономическая теория основывается на фиктивном характере, чья основная черта заключается в том, что он не женщина.

Мы полагаем, что экономисты ищут решения сложнейших проблем, которые стоят перед человечеством. Но в действительности они в слепом плену у собственных допущений о природе человека, хотя даже у мужчин природа иная.

Мы правим миром из той точки, в которой сами не понимаем, кто мы такие. Всё следует делить на минимальные составляющие, а понять что-то можно только в отрыве от целого и только в отношениях конкуренции. Теперь мы получаем картину мира, где нет места тому, что действительно важно.

Экономические теории не помогают нам понять ни то, как наш ежедневный выбор влияет на общую картину и общество, ни то, какое будущее мы оставим после себя, сколько бы мы ни притворялись, что все наши действия изолированы и улетают прямиком в пустой космос.

Лучше бы экономисты помогли нам понять самих себя, предложив инструменты и методы построения такого общества, в котором есть место для всех человеческих проявлений: мы вместе, мы едины в той форме общности, в которой понятны. Понятны самим себе, понятны другим, постижимы даже с помощью математических формул.

Если мы поймём наши потребности, мы, вероятно, заодно поймём, что их нельзя удовлетворить так, как мы думали раньше, – чрезмерной работой, чрезмерными стимулами, чрезмерным потреблением, без альтернатив, неограниченным выбором, кредитами, долгами, страхом, алчностью. То, что ты бежишь, не означает, что ты бежишь не по кругу, всё быстрей и быстрей. Единственная мечта – полная сепарация. Мир заканчивается там, где и начинался, он разбивает всё вокруг и требует ещё. Всем от тебя что-то нужно. Поэтому ты поступаешь так, как тебе велят. Поэтому ты просыпаешься по утрам, оплачиваешь счета и сохраняешь чеки. Надежда – это всего лишь боль, запертая на ключ. Отблеск уверенности, пробивающийся сквозь тьму. Если хочешь мёда, нельзя убивать всех пчёл. Рынок живёт в человеческой природе. И каждое общество идёт туда, куда текут его бредовые речи.

Экономика может помочь нам подняться над страхом и жадностью. Она не должна эксплуатировать эти чувства.

Экономическая наука должна найти возможности для внедрения социальных представлений в экономическую систему.

Экономика должна стать инструментом для развития человека и общества. И не должна поддерживать наши страхи в том виде, в каком они выставлены на рынке.

Экономика должна посвятить себя конкретным вопросам, которые важны для всего человечества, а не абстрактному анализу гипотетического выбора.

Экономика должна относиться к людям как к мыслящим существам, а не как к вагонам, которые тянет за собой неумолимая, обязательная рациональность. Она должна видеть, что люди вплетены в общество и что они не индивиды с неизменяемым ядром, которые парят в вакууме на расстоянии вытянутой руки друг от друга.

Экономика должна рассматривать отношения как основополагающее условие для развития собственного «я», а не как то, что можно сократить до конкуренции, прибыли, убытков, купи-дешево-продай-дорого-и-подсчитай-кто-победил.

Экономика должна признавать, что человек действует, учитывая связи с другими, а не только исходя из собственной выгоды, вне контекста и соотношения сил.

Экономика не должна считать, что личная выгода и альтруизм – противоположности, поскольку давно очевидно, что окружающий мир не противопоставлен собственному «я».

Почему ты так несчастен? – спросил поэт Вэй Ву Вэй.

Потому что 99,9 процента

Всех твоих мыслей

И всех твоих действий

Для тебя самого,

А тебя самого нет.

Вместо того, чтобы бежать от слабости, мы можем признать её частью понятия «быть человеком». Признать, что тело – это то общее, что есть у всех нас и что оно играет важную роль.

Вместо того чтобы конструировать эмоциональность как противоположность рациональности, мы могли бы заняться изучением того механизма, с помощью которого человек на самом деле принимает решения. А вместо того, чтобы переделывать всех людей в одного и наделять его абстрактным мышлением, мы могли бы признать, что мы непохожи.

Наши отношения не надо сводить к конкуренции. Природу не следует превращать во враждебного оппозиционера. Следует признать, что сумма больше, чем отдельные части, что мир не машина и не гигантское механическое представление. И для этого мы обязаны избавиться от человека экономического.

Беспомощность кричит на разные голоса. Но у нас не тот случай – нам надо изменить цель путешествия. Нам не надо стремится завладеть миром, нам надо почувствовать, что мы здесь дома. А это совсем иное. Владеть значит присваивать, обхватывать руками убитое и говорить: «Моё». Если ты дома, тебе не надо утверждать, что это твоё.

Потому что ты это знаешь. И снимаешь обувь, собираясь остаться.

Оглавление

Освобождение от ответственности

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg