«Офелия учится плавать »

Сюзан Кубелка Офелия учится плавать

* * *

В Париже постели мягче, чем у нас дома в Канаде. Кровати в Париже шире, одеяла легче, подушки воздушнее, а простыни шелковистее, чем в любом другом месте, будь то Торонто, Цюрих, Нью-Йорк или Вена. Причина легко объяснима: французы более худощавые, чем немцы, ниже ростом, чем американцы, более притязательны, чем канадцы, и жалостливей швейцарцев. Они меньше обросли жиром, и неудивительно, что свой чувствительный зад они с удовольствием укладывают на мягком.

Французы ненавидят жесткие матрасы, к тому же они неохотно спят в одиночестве. И вот они придумали мягкое, сладострастное спальное ложе, эту восхитительную, незаменимую большую кровать, которая вместе с коньяком и шампанским, Шопеном и шабли, импрессионистами, дворцами на Луаре, Колетт и самолетом Конкорд значительно украсила мир.

Впрочем, что я все о кроватях! Парижские диваны тоже недурны. Вот сейчас я лежу на великолепном диване в стиле ампир, обтянутом плотным желтым шелком, левая рука небрежно откинута на изогнутую спинку, а голова удобно покоится на горе ярко-желтых подушек. И если я, не спеша, пройдусь по себе взглядом сверху вниз, начиная от непокорных рыжих локонов, по груди, талии, бедрам, ляжкам, вплоть до маленьких ухоженных пальчиков на ногах, полюбуюсь своими стройными ногами на блестящем шелке, не говоря уж о чулках, тончайших, в маленькую черную точку (это называется мушки, последний крик моды в Париже), то потом я лишь в замешательстве покачаю головой и с чистой совестью смогу заявить: в моей жизни бывали времена куда хуже.

Моя мать, правда, утверждает, что я родилась в сорочке. Красота, богатство, успех, популярность — все это судьба бросит к моим ногам. Но мне слишком долго пришлось ждать подтверждения ее слов, настолько долго, что я почти перестала верить. Однако пару недель тому назад дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки. Произошли невероятные вещи, и поэтому я не торчу, как обычно в это время года, дома в Канаде, во льдах и в снегу при морозе — 20°, а возлежу здесь, в Париже, на своем диване, в роскошном салоне, который сделал бы честь самому президенту Франции. И это, мои дорогие, всего лишь начало!

Я, между прочим, остановилась не в отеле. О нет! В моем распоряжении собственные апартаменты, с шестью большими комнатами и окнами до пола. Париж у моих ног, в самом буквальном смысле слова. Вид просто грандиозный.

Прямо передо мной, на довольно большом расстоянии, но отчетливо различим, знаменитый собор Сакре-Кер, словно покрытый белой сахарной глазурью. Слева, так близко, что, кажется, можно дотянуться рукой, мощный купол Пантеона. Между ними — море живописных серых крыш, с крутыми мансардами, маленькими садиками, цветочными горшками, трубами и комнатами для прислуги, чужой и волнующий мир. От одного созерцания этого сумбура на фоне лазурно-голубого весеннего неба начинает учащенно биться сердце. Ведь уже апрель, и вовсю светит солнце.

Меня зовут Офелия, и я родом из Порт-Альфреда, расположенного в красивой провинции Квебек. Как все жители французской Канады, я уже в детстве бредила Парижем, потому что Париж для нас — пуп земли, центр любви, воплощение элегантности. В порыве обожания в свои свободные вечера я так выучила карту Парижа, что знала ее назубок.

Пару лет назад я впервые прилетела сюда, сделав короткую остановку между Римом и Лондоном, и единственное, что я тогда поняла: я родилась не в той стране. Мое место не в Канаде, и уж никак не в Квебеке, мое место — здесь, на Сене. Целиком и без остатка. Мне надо быть в Париже, как любовнику в постели (так говорят у нас дома). А парижанки, так изящно и вызывающе семенящие там, внизу, в своих безумно дорогих туфельках, скоро перестанут вселять в меня панику. Я им еще покажу, самое позднее — через полгода! Именно так! Они у меня еще попляшут!

Я пробуду здесь как раз полгода. С апреля по октябрь. Я получила заказ. Дело непростое. Но уж если я чего-нибудь хочу, у меня все получается. Это я доказала, когда была еще ребенком. Я не треплю языком, я действую. Этим я отличаюсь от большей части рода человеческого, которая только и делает, что говорит, строит планы, завлекает, обещает, а что в итоге? Ничего! И я этим сыта по горло. Если я что-нибудь говорю, то я это делаю. И не сойти мне с этого места, в октябре я буду другой.

Я, собственно, всегда была не такой, как все, уже начиная с моего имени. Меня не случайно зовут Офелия. В нашей семье всех дочерей-первенцев всегда называли так. На этом настояла моя прабабка из Бразилии. Она была актрисой и завещала нам это несчастливое имя, чтобы жизнь не преподносила нам ничего, кроме счастья. Вместе с именем мы унаследовали от нее пышную грудь, копну рыжих волос и, слава богу, ее любимое кольцо, которое я, в точности как она, ношу на указательном пальце правой руки.

Кольцо всегда притягивает к себе все взгляды. Оно из золота высшей пробы, филигранной работы, а камень, редкий оранжево-огненный опал, обрамлен маленькими сверкающими алмазами. Все родом из Бразилии: золото, драгоценные камни, мои рыжие волосы, мой темперамент — все, кроме имени Офелия. Его Шекспир придумал.

Да, сочинять он был мастер, ничего не скажешь. Но если вы читали его «Гамлета» и знаете, что было уготовано бедной Офелии, тогда мне не надо вам объяснять, почему я не такая, как все, которых зовут просто Джейн, Мэри, Мишель или Рози.

Я — потерпевшая со дня своих крестин. Жертва писателей-мужчин, которые в своих книгах (и фильмах, и пьесах) с такой невероятной любовью заставляют умирать нас, женщин. Офелия не умеет плавать, но тут же прыгает в воду, как только узнает, что этот замухрышка Гамлет не хочет на ней жениться. Вопреки всякой логике утопил Шекспир мою тезку, на самом-то деле она бы только посмеялась, повернулась к нему спиной и подцепила лихого офицера! Я так думаю. И моя прабабка, сыгравшая роль Офелии тысячу четыреста сорок четыре раза, была того же мнения.

Если ты женщина, тебе совсем не обязательно сразу топиться. Ты просто остаешься незамужней и делаешь карьеру. Или ты учишься плавать и ставишь рекорды. Или учишься так же легковесно подходить к любви, как мужчины. А может, целиком посвящаешь себя своей профессии, становишься богатой и знаменитой и выходишь замуж за мужчину, которого любишь, пусть даже у него ни гроша за душой и он на двадцать лет моложе тебя.

Или делаешь так, как я, это вообще самое лучшее!

Во всяком случае, имя Офелия обязывает к успеху, потому что никому не нравится, когда его топят. Итак, с самого детства я была крайне осторожной, мыслила критически, внимательно за всем наблюдала, читала все, что попадалось, и отвергала все, что казалось подозрительным. Первым был американский культ молодости, охвативший всю Канаду, жертвой которого стали все мои приятельницы.

Бедные овечки в восемнадцать лет считали себя уже такими старыми, что отказывались от образования, от учебы и хоронили себя в любовной могиле. Иными словами, выходили замуж, и больше о них никто ничего не слышал. Моя лучшая подруга, у которой были большие амбиции, и которая собиралась стать самой знаменитой актрисой Канады, скоропалительно родила в девятнадцать, и карьера полетела к чертям.

Она поправилась на пятнадцать кило и годами сражалась с пеленками, грязным бельем и вечно недовольным мужем. Это был для меня урок! Других постигла та же участь, особенно тех, кто смеялся надо мной в школе, когда я должна была остаться на второй год.

Как выглядела их жизнь? Крохоборство, расчетливость, ругань из-за денег на хозяйство. Готовка, стирка, обслуживание детей. Любовник, который становится мужем и по вечерам храпит с банкой пива в руках перед телевизором. Без этого я обойдусь!

Порт-Альфред — портовый город, и я совсем не хотела рыбака с океанского судна, докера, матроса или служащего пароходной компании (директоров женщины привозили себе из Парижа!). Не хотела я и лесоруба, охотника, золотоискателя, забойщика тюленей и уж тем более рабочего с рыбозавода. Я покинула Порт-Альфред с благословения своей матери, которая была учительницей и знала толк в этих вещах.

Я отправилась в Торонто, в колледж. И поскольку я закончила его с уверенностью, что мне предстоит еще многому научиться, я проработала два года в университетской библиотеке и все свободное время посвящала чтению биографий знаменитых женщин, которые когда-либо были написаны. Это придало мне мужества. Что умеют они, могу и я, сказала я себе и решила, во что бы то ни стало, стать богатой и знаменитой и показать миру, из какого теста я сделана.

Следующим этапом была работа в библиотеках чуть ли не всей Канады. В Ванкувере я открыла бойкую книжную торговлю. В Монреале была директором архива самой популярной ежедневной газеты. В Оттаве вложила все свои скромные сбережения в литературное кафе, вскоре ставшее местом встреч не только писателей, но и государственных чиновников, дипломатов, актеров и художников. Через пять лет я выгодно продала его и поместила деньги весьма осторожно. Пусть под небольшой процент, зато им не грозит опасность в один прекрасный день бесследно исчезнуть.

Как все французские канадцы, я выросла двуязычной. Но в отличие от других, со времен колледжа я владею английским и французским как устно, так и письменно. Это подтолкнуло мою карьеру, потому что, вплотную занявшись средствами массовой информации, я смогла дорого продать себя.

За самые высокие гонорары я работала для радио Канады и Канадского телевидения. Потом был Голливуд. Одна американская кинофирма взяла меня заведующей отделом печати, и за четыре года я удвоила свои накопления. Моя последняя работа была самой интересной, потому что опять была связана с книгами: я должна была открыть в Монреале филиал одного крупного французского издательства и руководить им.

Я заметила в себе одну особенность. Если меня что-то интересует, у меня это получается. Тогда мне не нужны специальные дипломы (их здесь, кстати, никто не спрашивает) и чудовищно дорогие курсы. Если меня что-то действительно привлекает, как, например, книги, кино или зарабатывание денег, я постигаю любую науку в рекордные сроки. Точно так же в любви. Тут я тоже на лету схватила главные правила.

Так вот! Напрасно на нас, женщин, нагоняли страх. «Сладкой малютке только шестнадцать» или «Тебе семнадцать, ты блондинка» — вся эта детская эротика просто чушь. В жизни котируется не девушка, а женщина. Важен не бутон, а цветок. К тому же любой, покупавший цветы за баснословные деньги, знает, что иные бутоны и вовсе не распускаются. Умные мужчины это тоже знают.

Тот, кто любит женщин, получает больше. Я сама — живое тому доказательство. Достигнув тридцати, я больше не разочаровала ни одного мужчину. До того, признаюсь, случалось. Я была слишком зажатой, не испытывала ни малейшего желания, а вид обнаженного мужского тела был мне омерзителен. Теперь все иначе, слава богу!

Да-да! Я дитя своего времени, нашего сумасшедшего, дикого, опасного времени, имеющего, однако, то преимущество, что мы постепенно заново открываем очарование зрелости. Я осознанно говорю «заново», ведь Овидий утверждал еще две тысячи лет тому назад, что женщины расцветают в полную меру лишь после тридцати шести, и — поверьте мне! — поэт знал, о чем говорил!

Да что я все о римлянах!

Мэй Уэст, первый американский секс-символ, автобиографию которой я проглотила на одном дыхании, начала свою карьеру в кино в сорок лет. Красавице-блондинке Катрин Денев за сорок, а в Америке она считается олицетворением европейской красоты и элегантности. А у кого лучшие роли в телесериалах — в «Далласе» и «Денвер-клане»? У женщин старше сорока. Они и зарабатывают больше всех. Да, темпераментная Джоан Коллинз лишь в пятьдесят два стала мировой телезнаменитостью и гребет миллионы.

От этого уже никуда не уйти: уверенные в себе, зрелые женщины наступают, и я с удовольствием наблюдаю, как они уверенно отвоевывают свое исконное место на работе и в постели. Именно поэтому я лежу здесь на желтом диване, обитом шелком, такая беззаботная и довольная в свои сорок один год, и с уверенностью смотрю в будущее. Когда мне исполнится пятьдесят, я уже все докажу миру. Я распланировала все до мельчайших деталей, вскоре это свершится, а пока я наслаждаюсь затишьем перед большой бурей.

Если повернуть голову, я вижу себя во всю длину в овальном зеркале на стене, и это наводит меня на блестящую мысль. Я исполню желание своего детства и закажу свой портрет, пока я в Париже. Я отдам увековечить себя всю — рыжие локоны, грудь и талию, бедра и ляжки вплоть до ухоженных пальчиков на ногах — настоящему парижскому художнику. Самое позднее через шесть месяцев, быть может даже раньше, и скорей всего обнаженной, как Мане писал свою Олимпию.

Пусть это слишком смело, зато будет иметь непреходящую ценность, потому что никто не сможет мне потом сказать: «Какие же смешные вы тогда носили платья!» Однако чулки в черную мушку должны попасть на картину. А правую руку с бразильским кольцом я соблазнительно положу на обнаженное бедро. Кто сказал А, должен сказать и Б.

Я, наконец, встаю. Невероятно, как быстро летит время! Целых два часа я пролежала на своем удобном диване. Но я не просто мечтала, я и делом занималась. Я, между прочим, считала своих любовников. Результат я записала. Оказывается, их было сорок три!

Сорок три кому-то покажется внушительной цифрой. Если говорить честно, она меня тоже поразила. Прежде чем написать все имена, я могла поклясться, что спала самое большее с двадцатью мужчинами. Некоторых я с трудом вспомнила, и я абсолютно не уверена, что не забыла одного или двух. Но насколько я могу окинуть взглядом, их было сорок три, и хотя цифра выглядит внушительно, поверьте мне, ничего особенно волнующего во всем этом не было.

К тому же я не виновата. От своей бразильской прабабки я унаследовала определенный темперамент (который проявился, как гром среди ясного неба, в день моего тридцатилетия), и, естественно, мужчины это чувствуют. Они, правда, не летят на меня как мотыльки на свет (такое, по-моему, бывает только в кино, но хотя бы один всегда оказывается под руками, и кто бы он ни был, он выкладывается вовсю).

Дело в том, что со мной может каждый, каким бы старым он ни был. И может часами. А утром перед завтраком может еще раз. Но если со мной может каждый, это еще вовсе не значит, что я хочу с каждым. Я разборчива, а в будущем буду еще разборчивей. У меня, конечно, богатый опыт, но, просматривая сорок три имени, могу сказать, что мои любовники были весьма заурядными. Большинство было менее образованно, и многие меньше зарабатывали. Некоторые были женаты (как потом всплывало), и только у шестерых была действительно интересная профессия. Все они наверняка были милыми, симпатичными мужчинами, но ни за одного я не захотела бы выйти замуж. Правда, если быть честной, я не могу себе даже представить мужчину, ради которого я бы пожертвовала своей свободой.

Но прежде чем признаться себе, что его вообще не существует, я бы с удовольствием завела себе действительно влиятельного любовника: министра или директора международного банка, главу государства или нобелевского лауреата, короче, человека, которого интересно послушать, с идеями и широким кругозором, который не испугается умной женщины.

И лишь перепробовав весь спектр снизу доверху, от безработного переселенца до главы государства, лишь тогда я успокоюсь. Я буду знать, что в том, что касается мужчин и брака, я ничего не пропустила. Я могу со спокойным сердцем оставаться вечерами на работе, не терзаясь, что мужчина моей мечты на том празднике, от которого я только что отказалась. Лишь тогда я буду уверена, что моя жизнь, как я ее проживаю, для меня единственно верный путь.

То есть я это и так знаю. Но хотела бы подтверждения.

В моем салоне три большие балконные двери. Я выхожу на террасу — и попадаю прямо в парижскую весну. На крыше напротив воркуют голуби, а дрозды поют так сладко, что душа наполняется счастьем. Пантеон на расстоянии вытянутой руки. Его купол напоминает тугую материнскую грудь, а белые колонны залиты солнечным светом. А я чувствую себя такой свежей, красивой и соблазнительной, как никогда в жизни. В этом, очевидно, и заключается магия Парижа — не в Нотр-Дам, Лувре и Эйфелевой башне, а в том, что здесь чувствуешь себя красивее, чем в любом другом месте. Да, я сразу догадалась, именно это влечет весь мир на берега Сены, опьяняющее чувство, что ты неповторима, что у тебя есть все шансы и даже президенты международных банков и главы государств доступны тебе.

Моя квартира расположена в студенческом квартале, на седьмом этаже роскошного особняка на улице Ласепед. Если перегнуться через великолепную железную решетку, которой обнесена моя терраса, видна улица во всю длину. Один ее конец уходит вниз и вливается в парк, а другой забирает вверх и заканчивается знаменитой маленькой площадью Контрэскарп, где хотя бы раз за долгие годы своих странствий останавливались все художники и писатели. Последней знаменитостью был Хемингуэй, и это наполняет меня гордостью. Ведь теперь здесь живу я. А если ты родом из Порт-Альфреда, то это большое достижение.

Но я не просто живу в Париже, я уже стала его частью. На площади у меня есть свое постоянное кафе «Кружка пива» с красным навесом и уютной застекленной террасой. Официанты знают меня и приветствуют неотразимым «Бонжур, мадам!» И когда они, в своих бордовых куртках и облегающих штанах, балансируют над головами с тяжелыми подносами, уставленными анисовым ликером, вином и лимонадом с мятным сиропом, умудряясь не пролить ни капли, и при этом кричат «Осторожно, как бы не капнуть!», то мне кажется, что это происходит в кино, только все гораздо красивее.

Каждый день я сижу в «Кружке пива», блаженствую и не могу оторвать глаз от старинных зданий, в которых нет двух одинаковых окон и все стены кривые. Здесь ничего не нормировано, какое чудо! Такой площади нет во всей Канаде. В середине стоят три дерева, не распустившие в эту пору еще своих листьев, зато буйно цветущие, поэтому над площадью и старомодным фонарем парит благоуханное лиловое облако.

У нас в Канаде все стерильно, скучно и разложено по полочкам. Здесь царит притягательный хаос. Невероятно, чего тут только не громоздится друг на друге на одной площади: четыре кафе, пять ресторанов, французский булочник, тунисский кондитер, магазин самообслуживания, колбасная, аптека, мясник, лавка старьевщика и магазинчик подержанных вещей. Да, еще чуть было не забыла: немного подальше, на углу улицы Ласепед есть маленькая душевая, чтобы клошары, которые летом отсыпаются под деревьями, тоже не были обойдены жизнью.

Во всяком случае, так я думала поначалу. Когда освоилась, то поняла, что клошары утром ненамного чище, чем вечером, и у меня такое подозрение, что они вообще не моются. К тому же симпатичный тунисский кондитер объяснил мне, что душевая была построена не для нищих, а для жителей этого квартала, так как дома тут все старинные, дореволюционных времен, а тогда в квартирах ванн еще не было.

Нет ванных! Это меня убивает! У нас в Канаде у каждого есть ванная. Даже в самом убогом деревянном домишке есть ванная с душем, и тот, кто не пользуется им утром и вечером, сразу же попадает в разряд асоциальных личностей. У нас в Канаде государственный враг номер один — не террористы, а бациллы, вирусы, бактерии и как они там еще называются, и если бы мы могли, мы бы все и всех простерилизовали в этом мире. Канадцы — чистоплотный народ. Мы никогда не пользуемся чужой зубной щеткой и предпочли бы протереть любую дверную ручку, прежде чем прикоснуться к ней.

Сама я, правда, не такая педантка, но мыться обожаю, и одна, и вдвоем — как угодно. (Только сексом в ванне никогда не занималась. Это не в моем стиле. Неудобно, не на должном уровне, сплошная акробатика, а акробатика разрушает эротику. Но это так, к слову.)

Во всяком случае эта история с душевой всю ночь не давала мне покоя, и на следующее утро я в большой тревоге уселась на террасе и целый час не сводила глаз со входа в душевую. Увиденное глубоко потрясло меня. За целых шестьдесят минут туда вошли всего два человека (с ведрами, тряпками и щетками), и это были особы женского пола.

По счастью, в середине дня я обнаружила, что это был как раз день уборки, и больше людей туда бы все равно не смогло войти, даже если бы захотело. Это вернуло мне душевное равновесие. Я оставила душевую в покое и отложила регистрацию желающих помыться парижских мужчин на другой день. Бог с ними! Когда-нибудь помоются! На лицо они выглядят вполне аппетитно. Знакомство покажет. У меня шесть месяцев времени на мое задание, и нет оснований действовать опрометчиво.

Задание! Бог ты мой! Сколько времени? Почти пять. В семь закрывается почта. Пора приниматься за письмо в Америку, письмо должно уйти еще сегодня. Бегом в ванную, сбрасываю одежду, становлюсь на весы, заношу вес в таблицу, снова одеваюсь, иду в кабинет и сажусь за письменный стол. Подробные депеши входят в договоренность. Заказчица ждет!

Кстати, заказчица — моя крестная. Само по себе это не удивительно. Странно только то, что я видела ее всего два раза в жизни — первый раз при крестинах, а второй — незадолго до своего отъезда в Париж. Жаль, я бы с удовольствием познакомилась с ней поближе.

Мою крестную зовут Нелли. Она была лучшей подругой моей матери и женой бургомистра в Порт-Альфреде. На крестины она подарила мне шесть старинных серебряных ложек и мягкую пуховую подушку, на которой с любовью вышила гладью желтыми шелковыми нитками в очень своеобразной орфографии следующее изречение:

«ВЫБРАСЬ ЗАБОРД РУХЛИТЬ!»

Потом она последовала собственному совету, завела себе любовника, бросила бургомистра и наш убогий портовый городишко, и сорок один год о ней не было слышно ни слуху, ни духу.

Не могу сказать, что мне очень недоставало Нелли. Но моя мать — верная душа. О том, чтобы списать подругу юности, не могло быть и речи. К тому же исчезновение было окутано тайной, каким-то образом связанной с моим покойным отцом. Самые неимоверные слухи ходили тогда в Порт-Альфреде, и хотя сегодня об этом больше никто не вспоминает, моя мать была убеждена, что Нелли вернется, оправдается и рассеет все подозрения.

Каждый год я в апреле навещаю свою мать. Где бы я ни была, чем бы ни занималась, апрель принадлежит ей. Я беру четыре недели отпуска, лечу в Порт-Альфред и провожу спокойное, благотворное время в родном белом деревянном доме, где все началось, во всяком случае, для меня.

Моя мать уже стала директором школы. Однако это ей не мешает от всей души баловать меня. Когда я приезжаю, моя спальня оклеена свежими обоями, кровать сверкает чистотой, а на тумбочке лежит стопка интересных книг. Мои подружки извещены, в меню — мои любимые блюда, а Аликс, наша пушистая помесь пуделя со спаниелем, следует за мной по пятам.

Когда Нелли дала о себе знать, Аликс благодушно сидел на моих коленях и самозабвенно слизывал длинным красным языком остатки еды с моей тарелки. Строго говоря, это запрещено, но шла первая неделя моего пребывания дома, и действовали менее строгие правила.

Мы сидели в голубой столовой, была суббота, одиннадцать утра, и я выслушивала последние порт-альфредские сплетни: у кого родились дети, кто развелся, какой судовой капитан подозревается в коррупции и сколько лодок пошло на дно прошлой зимой. На завтрак к тому же подавали кофе с горячим молоком, свежевыжатый грейпфрутовый сок, тосты, масло, апельсиновый джем и специально для меня на большой голубой тарелке — целая гора аппетитно пахнущих блинов.

Блины — мое любимое блюдо, и никто не делает их лучше моей матери. Но я имею в виду не европейские блины, вовсе не заслуживающие этого названия. Не те тонкие, величиной с тарелку, которые обмазываются джемом и сворачиваются в трубочку, как сигары. Нет, я говорю о настоящих американских «пэнкейкс», маленьких, нежных, толстых и круглых блинчиках, которые сдабривают кленовым сиропом, обмазывают сливочным маслом и горячими отправляют в рот. Если особенно голоден, можно соорудить целую башню, положить друг на друга три, четыре, пять штук, просунуть между них кусочки масла, все залить сиропом и погрузиться в блаженство.

Аликс любит блинчики не меньше меня, и мы вместе поедали уже двенадцатую штуку, когда в соседней комнате неожиданно зазвонил телефон, как мне показалось, намного громче и настойчивей, чем обычно. Мама вскочила, а когда вернулась, почти не могла говорить от волнения.

— Она здесь! — выдавила она, наконец.

— Замечательно, — отозвалась я и положила тринадцатый блинчик на свою тарелку, — я, правда, понятия не имею, о ком ты говоришь.

— Нелли! — К матери вернулся дар речи. — Нелли, твоя крестная! Она здесь, только что приехала и живет в отеле «Северное солнце». Что скажешь?

Я опустила вилку.

— Это значит, что она чертовски разбогатела! «Северное солнце» — самый дорогой отель во всей округе. Там останавливаются только генеральные директора и миллионеры. Простых номеров там нет, только люксы, и те забронированы на недели вперед. Одна-единственная ночь там стоит столько же, сколько десять дней в гостинице среднего класса. Она придет к нам? — спросила я, тоже разволновавшись. Мама кивнула.

— Уже в пути! Гостиничный «роллс-ройс» доставит ее сюда. Мне надо переодеться и тебе тоже. Кончай есть, надень что-нибудь посимпатичнее и приведи себя в порядок — пусть она лопнет от зависти, когда увидит, какой ты стала!

В том, что ей предстоит лопнуть от зависти, я не сомневалась ни секунды. Во-первых, я вырвалась из провинции, подолгу жила во всех главных городах Канады и даже Америки. Я получила образование, работала самым прилежным образом, скопила на удивление много денег и заложила основу для большой карьеры, которой предстояло начаться в скором времени.

Во-вторых, моя мать не разрушала моих самооценок и всегда давала мне понять, что природа особо милостиво обошлась со мной. Я знаю, что очень недурна собой, принадлежу к постоянно растущей группе тех женщин, которые с годами становятся все привлекательнее. Девочкой я была весьма аппетитной, подростком многообещающей, но в тридцать, когда проснулась моя сексуальность, я отпустила длинные волосы — и это был прорыв.

Итак, у меня рыжие локоны до пояса, матовая шелковистая кожа, большие карие глаза, губы сердечком, а моя фигура — предмет городских пересудов, во всяком случае, была еще совсем недавно, когда у меня было больше времени для гимнастики, плавания и всяческих диет. В последние годы карьера стала для меня важнее, к тому же в прошлый переезд куда-то пропали мои весы, а я не купила новые.

Придя в свою спальню, я начала размышлять, что надеть. Выбор в гардеробе был не слишком впечатляющим. Для мужчины я бы остановилась на платье с пуговками, своем самом лучшем, сшитом специально для меня (лучшей монреальской портнихой) из блестящего желтого шелка, с симпатичными круглыми пуговками от шеи до колен. По потребности можно оставить не застегнутыми три, четыре, пять, а в особенных случаях даже шесть пуговок, в зависимости от того, какого мужчину хочешь очаровать.

Если я без друга, платье оказывает мне большую услугу. Поскольку я не люблю заговаривать с мужчинами, я должна подавать достаточно явные знаки. На приемы я обычно прихожу глухо застегнутой, но в серьезном случае, при появлении объекта интереса, я тактично расстегиваю верхние четыре пуговки.

Четырех пуговиц хватает для чувствительных мужчин (а другие меня не волнуют). Кто воодушевляется лишь при декольте до пупка — не мой случай. А тот, кто подсаживается ко мне при четырех расстегнутых пуговках и спрашивает, нравится ли мне вечер, может дать больше, чем обещает.

Но что надеть для крестной, которая помнит тебя очаровательным младенцем в девственных пеленках? Юбку со свитером? Недостаточно изысканно. Брючный костюм в красно-белую полоску? Сейчас он мне, к сожалению, слишком узок. Значит, остается только мой классический костюм из зеленой шерсти от Джегера, очень дорогой английской фирмы, который я купила несколько лет назад в Торонто за большие деньги, он почти как новый, к тому же по-дамски скучный, неброский и весьма благопристойный. Итак, надеваю костюм, идеальный для первой встречи с важной дамой.

Я сбросила домашнюю удобную одежду, выхватила из шкафа белье (самое лучшее, шелковое), чулки и втиснулась в юбку. Боже, до чего же она узкая! Уж не говоря о пиджаке! Я с трудом застегнула пуговицы, при этом на мне не было даже блузки. Странно. В мой прошлый приезд год назад костюм был мне свободен.

Я в замешательстве подошла к огромному зеркалу до самого пола и критически оглядела себя. Если втянуть живот — еще куда ни шло. Но сюда необходимы туфли на высочайших каблуках, чтобы выглядеть еще выше и стройнее.

Туфли были моим спасением! Я окинула себя взглядом с головы до ног. Конечно, я не фотомодель, тонкая как тростинка, но поскольку эта профессия меня никогда не привлекала, мне это не мешает. Согласна, на моем теле есть пышные места, зато ни одной морщинки на лице. Моя комплекция очень и очень женственна, сзади и спереди сексуальные выпуклости, талия и ноги, однако, абсолютно стройные. Чего же еще надо? Все это дело вкуса. Не я чересчур толста, нет, другие слишком худые!

Ни один художник не интересуется жердями. И насколько я могу судить, мужчины в постели любят за что-то ухватиться. Достаточно сходить в музей. Кого рисовали художники? Пышнотелых чувственных красавиц. Рубенс, увидев мои формы, встал бы на колени. Однако костюм действительно маловат. Впивается в тело при каждом движении.

Я села за туалетный столик и расчесала щеткой свои непокорные рыжие кудри, пока они не начали опасно блестеть. Потом, балансируя на своих непривычно высоких каблуках, я спустилась вниз. Еще на лестнице я услышала шум подъезжающей машины. Дважды прогудели, Аликс, заливаясь громким лаем, вылетел из кухни, мать понеслась вслед за ним, долго и нетерпеливо прозвенел звонок, а потом уже ничего нельзя было разобрать за хохотом, лаем, чмоканьем и гулом голосов, становившимся все громче и продвигавшимся по холлу к гостиной.

Там неразбериха продолжалась. И пока я раздумывала, что почти ничего не знаю о Нелли, кроме того, что она абсолютно безграмотна, очертя голову бросила нашего бургомистра (и что мой отец через два дня бесследно исчез навсегда), я услышала ее голос:

— А где молодняк?

Я спустилась по последним ступенькам и вошла в комнату.

Это был исторический момент, и я не знаю, кто больше опешил — моя крестная или я. Нелли являла собой неожиданное зрелище. Во-первых, она выглядела на удивление молодо, младше моей матери лет на пятнадцать, хотя обе они были одного возраста и вместе ходили в школу.

Моя мать уже слегка поседела, и ее скорее можно назвать грузной. Нелли же была стройной и элегантной, с черной короткой стрижкой и веселыми глазами. В нашей гостиной она походила на заблудившуюся райскую птицу, случайно попавшую сюда в своем ярко-красном вязаном платье и потрясающе красивом, подбитом простеганным красным шелком, белоснежном пальто из ламы.

На ней были изысканные украшения из светлых кораллов и бриллиантов, подобные которым можно увидеть только на глянцевых фотографиях во всю страницу в журналах «Вог» и «Харпер Базар». От нее веяло той пьянящей смесью успеха и светскости, которую я тщетно искала ребенком в Порт-Альфреде и никогда не находила. Поэтому я и ушла из дома, чтобы набраться в большом мире элегантности, блеска, знаний и опыта. Точно так же, как Нелли, только она опередила меня на полжизни.

Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: она тоже стряхнула с себя отпечаток жизни, проведенной в этом убогом провинциальном портовом городишке. Она была частью большого мира, и «Северное солнце» с «роллс-ройсом» и шофером в ливрее были именно ее уровнем и стилем. Передо мной стояла женщина, которая хотя бы внешне была моим идеалом. Она улыбнулась мне, и я была побеждена. Я просто бросилась ей на шею и поцеловала ее.

— Моя взрослая дочь, — с гордостью произнесла мать. — Да, вот как летит время. Ты, наверное, удивляешься, какой она стала.

— Узнать невозможно, — засмеялась Нелли и от всей души обняла меня. Потом отступила на шаг, чтобы с интересом оценить меня.

— Вот это да! — высказалась она, наконец. — Это действительно сюрприз. Слишком хороша для Порт-Альфреда. Скажи, как ты здесь только выдерживаешь?

— Так же мало, как и ты, — опередила меня мама. — То есть, вообще не выдержала. В восемнадцать уехала в колледж, и с тех пор приезжает домой только в гости. Но я не возражаю, мне это даже нравится. — И она кратко изложила этапы моего жизненного пути, которые Нелли с удовлетворением приняла к сведению.

Потом мы перешли в столовую.

— Садись, — пригласила мать и налила Нелли кофе. — Сидя удобнее болтать. Нелли, ты выглядишь ослепительно. Как кинозвезда. И такая молодая! Как тебе это удастся? Расскажи о себе, с самого начала, все по порядку! Судя по всему, дела твои идут великолепно.

— Да, можно смело так сказать, — согласилась Нелли, и ее черные глаза заблестели. — Я достигла большего, чем когда-либо могла мечтать. Представьте себе, мне принадлежит самая изысканная косметическая фирма во всей Калифорнии. «Голливуд-Брайт-Стар-Ранч»!

— Действительно, — благоговейно откликнулась мама, — у меня нет слов!

— Не мудрено. Ты когда-нибудь слышала о «Голливуд-Брайт-Стар-Ранч»?

— Нет. Но звучит фантастически!

Нелли снисходительно улыбнулась.

— Так оно и есть, дорогая моя. Именно так. У меня лучшие клиенты по всей Америке. Губернатор Калифорнии с семейством. Пол-Голливуда. Европейские князья, принцы и принцессы. Все звезды музыкального мира. Если ты прочтешь о какой-нибудь знаменитости в газете, она наверняка уже побывала у меня.

Она обезоруживающе улыбнулась и с гордостью посмотрела на нас.

— Знаете, я разработала новаторский метод. Действует безотказно. Я забочусь о каждой мелочи. Косметика производится у меня в доме, все свежее и без консервантов. Еда биологически чистая. Мои повара-диетологи — из Италии, косметологи — из Парижа, администраторши — из Швейцарии, а массажисты — из Венгрии. Весь персонал первоклассный, даже горничные закончили школу по гостиничному делу. Цены у меня, правда, астрономические. Да, иначе не скажешь. Они астрономически высокие, но моя фирма — первая в мире, и люди рвутся ко мне.

— «Голливуд-Брайт-Стар-Ранч»? — повторила я ошеломленно. — Мне это кажется знакомым. Есть книга «Голливуд-Брайт-Стар»-диета. Международный бестселлер. Я хотела приобрести его для одного французского издательства. Помнишь, мама? Мы об этом говорили. Но американский издатель страдал манией величия и заломил за права четверть миллиона долларов. К сожалению, это было недоступно.

— Помню-помню, — вмешалась мать, — самая сумасшедшая диета в мире. Ешь только хлеб с маслом, пиццу, мучное, картошку, рис, спагетти, горох, бобы, словом, все, что толстит, и якобы при этом худеешь! Наша учительница по домоводству подарила мне эту книгу. Она где-то наверху, в моей спальне. Я ее еще не читала, но теперь сразу же наверстаю упущенное.

— Послушай, — обратилась я к Нелли, — а сколько денег они содрали с тебя за право использовать название?

— Ни цента, конечно.

— Почему? Издатель — твой друг?

— Гораздо лучше. Я сама написала книгу!

На минуту воцарилось гробовое молчание. Аликс поднял голову и удивленно переводил глаза с одной на другую.

— Ты написала этот бестселлер? — спросила недоверчиво мать. — Но мне бы бросилась в глаза твоя фамилия. Или ты думаешь, я ее забыла?

— Я писала под псевдонимом.

— Но, — не выдержала мама, — ведь ты была самой безграмотной во всей школе. Помнишь? От диктантов и сочинений ты заболевала. Не могу себе представить, чтобы именно ты села и добровольно написала целую книгу!

— В книге про похудание важна не грамотность, а идея! Если у тебя есть хорошая идея, и ты ее худо-бедно можешь изложить на бумаге, остальное — забота издательства.

— Твоя идея, очевидно, была потрясающей. Сколько книг ты продала? — поинтересовалась я.

— Пару миллионов экземпляров — небрежно бросила Нелли.

— Пару миллионов? — переспросила мать. — И сколько ты при этом заработала?

Нелли засмеялась.

— Пару миллионов долларов, разумеется. Но они мне были нужны для финансирования моей фабрики красоты. Вот посмотрите, это мой дворец на Тихом океане! — Она сунула нам под нос большую цветную фотографию.

Фотография была сделана с помощью аэрофотосъемки. На ней был виден огромный парк с великолепными старыми деревьями. Между ними можно было различить бассейн, теннисные корты, вытянутый в длину большой белый дом с колоннами и верандой, а также множество маленьких павильончиков, кокетливо разбросанных в цветущем кустарнике. К главному дому вела аллея мощных королевских пальм, а над входом красовалась белая вывеска с надписью «Голливуд-Брайт-Стар-Ранч». Справа от парка раскинулась площадка для игры в гольф с восемнадцатью лунками, а позади синел Тихий океан.

Ни мама, ни я никогда не лезем за словом в карман, но тут мы просто онемели.

— И все это, в самом деле, принадлежит тебе? — выдохнула, наконец, мать еле слышно. — Нелли, такого владения нет во всей Канаде.

— Можешь повторить это в полный голос! — Нелли с довольным видом убрала фотографию. — И что меня больше всего радует, так это то, что я его не в наследство получила и не украла, ни через замужество или мошенничество заимела, а сама заработала, своими новыми идеями, своим трудом. А насколько хорошие идеи важны, я лишний раз убедилась по дороге сюда. Потому что я, в лучшем случае, встретила всего лишь двоих красивых, стройных людей. Большинство все так же бесформенны, жирны и уродливы, как во времена нашей молодости. К сожалению!

Мать захихикала.

— Нас обеих тогда тоже нельзя было назвать истощенными. Когда ты вышла замуж за бургомистра, ты весила семьдесят кило.

— Это точно, — мрачно кивнула Нелли, — я этого никогда не забуду. Сначала семьдесят, а потом восемьдесят! Весь мой брак был сплошной катастрофой! Никогда ни один мужчина так не пренебрегал мною, как мой собственный муж. Политика, политика, политика, больше его ничего не интересовало. В постели — ледышка. В результате я только и делала, что ела за обе щеки. То, что я недополучала в любви, я компенсировала обжорством. Каждый день съедала по коробке шоколадных конфет. Целый килограмм. Я тебе об этом никогда не рассказывала? Думаю, что нет. Я просто стеснялась говорить об этом, Офелия, мы жили в отрыве от жизни. В брошюре по вопросам полового воспитания, которой пользовались мои родители, было написано, что у женщин не бывает оргазма Честно, в Порт-Альфреде я бы загнулась.

Она отхлебнула кофе и посадила Аликса на колени.

— Я была круглой, как шар, и к тому же алкоголичкой.

Мама закашлялась.

— Скажи, Нелли, с кем же ты тогда, собственно, убежала? До меня доходили самые невероятные слухи.

— С представителем одной датской фирмы. Я познакомилась с ним на хоккейном матче.

— Ты уверена, что это не был отец Офелии? Он исчез через два дня после тебя и с тех пор никогда больше не появлялся.

Нелли, опешив, посмотрела на мать.

— Никогда больше не появлялся? — недоверчиво повторила она и спустила собаку на пол.

— Никогда! Десять лет спустя я получила с Аляски извещение о его смерти.

— Ах ты, бедняга! — воскликнула сочувственно Нелли. — Но я еще никогда ни у одной подруги не уводила мужа. Я тут ни при чем, поверь мне. — Аликс залаял и подал ей лапу.

Мать со вздохом налила нам всем еще кофе.

— Я не люблю вспоминать об этом, да и времени много прошло, но мне было очень нелегко. Офелии было всего пять месяцев, денег не было вообще, а я только через год получила место учительницы…

— Но теперь у тебя все в порядке?

— Теперь я директор школы.

— Поздравляю! Еще пару слов о твоем муже. Он был абсолютно не моим типом. Я не люблю канадцев, они начисто лишены фантазии. Мне нравятся французы. После своего развода я тут же отправилась в Париж и прошла обучение в разных косметологических институтах. Получила два диплома. Неплохо? Одновременно я вовсю бесилась. Наверстывала упущенное в молодости. У меня была куча любовников. Я перепробовала все национальности. Самым лучшим был один музыкант-француз. Очень нежный. Но с тяжелым характером и ревнивый. Я была так влюблена в него, что за один месяц сбросила семь килограммов. Можешь себе представить? Семь кило! Я вообще не могла есть. Но худой, по-настоящему худой, как сейчас, я стала только, когда начала жить строго по своей диете. — Она с довольным видом провела рукой по своим девически изящным бедрам и дала собаке кусочек блинчика.

— Любопытно, — отозвалась мать, — но пару вещей о той давней истории я все-таки хотела бы тебя спросить, — потом, когда мы будем одни.

— Спрашивай все, что хочешь, мне нечего скрывать! — Нелли залпом выпила свою чашку и кивнула мне. Я улыбнулась ей в ответ, хотя не была уверена, что она говорит правду. Щекотливая ситуация!

— Объясни мне свою диету, — попросила я, чтобы переменить тему. — Как можно худеть, если ешь хлеб с маслом? Углеводы ведь прибавляют вес, во всяком случае, так везде написано.

— Чушь! — возмутилась Нелли. — Углеводы полнят, только если их сочетать с белками. Тогда они недостаточно быстро усваиваются и превращаются в жир. Итак, — она сделала эффектную паузу и осмотрела стол с видом знатока, — вы питаетесь абсолютно неправильно, от начала до конца. Если будете так продолжать, с красотой скоро придется проститься!

Она молча покачала головой, сморщила лоб и укоризненно посмотрела на нас с мамой.

— Вам надо было бы прочесть мою книгу. Ваш завтрак убийствен! Смотрите. Блинчики разрешены. Масло и тосты тоже. Джем с сиропом еще можно, но в малюсеньких дозах. Но что никак нельзя — это яичницу с ветчиной. Это чистый белок, к тому же животного происхождения, и его так трудно переваривать, что у организма не остается сил на углеводы. Результат: блинчики усваиваются недостаточно быстро, оседают в организме и превращаются в жир.

Нелли громко откашлялась.

— Если вам непременно надо съесть все, что стоит на столе, я рекомендую первый завтрак с маслом, тостами, блинчиками и чуть-чуть сиропа, и только через два часа, когда углеводы переварены, второй завтрак с яичницей и ветчиной, но без хлеба. Вы можете сколько угодно есть белки и углеводы, но только не вместе! Вот и весь секрет.

— И на этом ты так много сбросила? — недоверчиво спросила мать.

Нелли кивнула.

— Это основа моей диеты.

— И как ты до нее додумалась?

— Случайно. Кто-то подарил мне книгу об опытах над животными. Поверьте, это был величайший шок в моей жизни. Аппетит на зверей у меня пропал окончательно.

— А потом?

— Потом произошло ключевое событие. Вечером я была с друзьями в ресторане, и хотя после шести я ем только салат, потому что иначе сразу полнею, в порядке исключения я заказала спагетти. Не с мясным соусом, а с оливковым маслом и чесноком. И знаете, что произошло? На следующий день я ни на грамм не прибавила в весе. Я это сразу взяла на вооружение.

— Ты что, вообще не ешь больше мяса? — удивилась мама.

— Вот уже шесть лет ни одного кусочка.

— И рыбу тоже?

— Никакой живности! — с улыбкой ответила Нелли.

— И это не вредит твоему здоровью?

— Наоборот! Я никогда еще не чувствовала себя такой здоровой.

— Ты действительно выглядишь очень молодо. Просто цветуще. Но позволь один нескромный вопрос. Ты делала косметическую операцию?

Нелли откинулась назад.

— Если бы в этом была необходимость, можешь не сомневаться, я бы ее сделала. Но не было никакой нужды, потому что диета без мяса омолаживает кожу. Большинство людей не знает, что кожа — важный пищеварительный орган, выводящий из организма воду и яды. Ничто не оставляет так много ядов в организме, как мясо. Так что, нагружая пищеварение ядами, невольно нагружаешь и кожу.

— Любопытная теория. — Без всякой зависти мама вглядывалась в безукоризненно свежий цвет лица Нелли. — Я ее, правда, еще ни от кого не слышала, но в твоем случае она, несомненно, подействовала.

— Она действует у каждого. Ведь это логично. Мясо — это не что иное, как кусок трупа, вырабатывающий трупный яд. Чем дольше мясо остается в организме, тем более ядовитым оно становится.

— Пощади! — взмолилась мама. — Я только что позавтракала. Хочешь, чтобы меня вывернуло?

Но Нелли не дала сбить себя с толку.

— А теперь самое главное: в любом мясе содержатся жиры, а животные жиры — это смертный грех номер один! Сало, смалец, жирные колбасы, гамбургеры старят, толстят и вызывают болезни. Это настоящие средства против красоты. Это мертвые жиры, которые уже отслужили одной жизни. И поскольку они уже свое отработали, значит, не могут быть нами превращены в энергию. Растительные жиры — вот что вы должны есть, они полезны для здоровья!

Нелли выдержала театральную паузу, откинулась назад и скрестила свои безупречные ножки.

— Красота — вопрос пищеварения, моя дорогая. Если хочешь, я могу тебе это доказать. Для начала я посажу тебя на четыре недели на коричневый рис, фрукты и овощи. Потом придут моя визажистка и парикмахерша, ты получишь новый гардероб, симпатичные туфельки и новые серьги, и я гарантирую, что за месяц сделаю тебя моложе на десять лет.

— В моей профессии имеешь больше шансов, если выглядишь солидно и достойно, — упрямо стояла на своем мама.

Но Нелли ее даже не слушала.

— Сколько ты весишь?

— Понятия не имею. У меня нет весов.

— У тебя нет весов? Это смертельный грех номер два! У меня всегда есть при себе весы, даже во всех моих поездках. Ты сегодня же покупаешь себе весы, моя дорогая, или лучше — сразу двое весов. Одни в ванную, другие на кухню, и ставишь их рядом с холодильником. Ты удивишься, насколько это обуздывает аппетит!

— Мне такое даже в страшном сне не приснится, — запротестовала мать. — К тому же ты противоречишь сама себе. До этого ты съела блинчик и положила на него четыре куска масла.

— Ну и что? Масло разрешено. Ради него не убивали животных. Я ем масла вволю. Посмотри на меня. При росте сто шестьдесят четыре я стабильно вешу пятьдесят три кило, у меня нет отложения холестерина, и в течение шести лет я ни дня не голодала!

— Я решила прочитать твою книгу, — неожиданно объявила мать. — Начну прямо сегодня вечером. Я, в самом деле, весьма заинтригована! Правда, с мясом будет сложно. Как ты знаешь, здесь преимущественно питаются гамбургерами, и когда тебя приглашают в гости, тебе подают горы бифштексов.

— Кому ты это говоришь? — кивнула Нелли. — Все, что люди едят — у них на лице. Избыточный вес, двойной подбородок, морщины, большие поры. Абсолютно перегруженная кожа из-за абсолютно перегруженного пищеварения. Тут не поможет лучшая косметика, можешь мне поверить.

— А как обстоят дела с любовью? — переключилась мама на другую тему.

— Что ты имеешь в виду? Хочешь знать, есть ли у меня друг?

— И это тоже! Но меня больше интересует, изменил ли что-нибудь твой новый образ жизни. Вегетарианство звучит… так аскетично, что хочется спросить, не прошел ли… у тебя аппетит на мужчин? Не зря ведь это называется плотскими удовольствиями! Ты меня понимаешь?

Нелли захохотала и долго не могла взять себя в руки.

— Я могу тебя успокоить. Чем здоровее себя чувствуешь, чем ты красивее и легче, тем больше удовольствия тебе доставляют такие вещи. И знаешь, что еще изменилось? С тех пор как я не ем мяса, исчезла моя мигрень, я ни разу больше не болела. Даже калифорнийское лето переношу без проблем. При этом раньше я страдала от кондиционеров: кашель, насморк, неделями заложенный нос — все это бесследно ушло. Кроме того, я сторонница «Новой романтики», что подразумевает вегетарианство. Никого не убивать, как можно меньше наносить урона, и за это оставаться молодой, красивой и здоровой. Только у этой теории есть будущее, поверьте мне. Все остальное — рухлить!

Этого слова моя мать ждала сорок один год.

— Пардон! — Она больно толкнула меня ногой под столом. — Нелли, я должна тебя поправить. Слово это ты и пишешь и произносишь неправильно: не рухлить, а рухлядь. Давно хотела тебе об этом сказать. И на подушке, которую ты подарила Офелии на крестины, ты тоже вышила неправильно, и она годами получала в школе плохие отметки, потому что писала «выбрась» и «заборд». Тут ты тоже капитально ошиблась.

— Правда? — Нелли была шокирована. — Весьма сожалею. Знаешь, у меня постоянно путаются языки, особенно при письме. Но тут есть своя положительная сторона, иначе я не была бы здесь!

— Потому что у тебя хромает орфография? — ошеломленно спросила мама. — А я думала, ты заскучала по дому.

— Заскучала? По Порт-Альфреду? Шутишь! Нет, я ищу кого-нибудь, кто бы помог мне с моей следующей книжкой. Рукопись наполовину готова, и мне нужен кто-нибудь, кто все исправит и приведет в приличный вид. К тому же я бы хотела, чтобы она вышла здесь, во французской части Канады, чтобы вечно не говорили, что все новые идеи приходят из Америки!

— Опять новая книга? — удивилась мать. — О чем же?

— Об искусстве всегда оставаться молодой в сочетании с моей теорией спасения мира. Я вспомнила о тебе, ведь ты всегда была лучше всех по английскому и французскому, да и повидать захотелось тебя. Я позвонила в справочную и спросила, существует ли еще твой номер телефона. Тогда я села в самолет и решила узнать, хочешь ли ты со мной работать. За плату, разумеется.

— С огромным удовольствием, — отозвалась мама, — но имеешь ли ты представление, сколько времени отнимает руководство школой? До летних каникул я ничего не могу тебе обещать.

— Это будет слишком поздно, — разочарованно протянула Нелли, — жаль! Но, может быть, у тебя есть желание? — Она обратилась ко мне. — Ведь ты работала для французского издательства и наверняка знаешь всю эту рухлить, пардон, рухлядь!

— Какую рухлядь? — осторожно осведомилась я.

— Грамматику, стилистику, выразительность!

— Офелия пишет еще лучше меня, — с гордостью вмешалась мама, — она щедро одарена от природы.

— Это то, что надо, — обрадовалась Нелли. — Ну как? Поработаем вместе?

Сначала я ничего ей не ответила. Потому что оказалась перед дилеммой. С одной стороны, Нелли меня очаровала, с другой — я как раз собиралась начать карьеру, к которой так долго готовилась и на которую так отчаянно копила. Потребуется, по меньшей мере, полгода, чтобы книга, готовая лишь наполовину, и то в виде сумбурной рукописи, была отправлена в печать. Я не хотела задерживаться так надолго.

— Тебя это не интересует? — Нелли вопросительно посмотрела на меня.

— Интересует, даже очень. Но у меня тоже проблемы со временем. Я как раз начинаю свое дело. На будущей неделе лечу в Париж на важные переговоры, и, когда вернусь, у меня, скорее всего, не будет ни одной свободной минуты. Но то, чем я занимаюсь, должно тебя заинтересовать. Я открываю собственное издательство. В Монреале. И от всей души сожалею, что у меня недостаточно денег, чтобы купить права на твою новую книгу. Она наверняка будет опять иметь колоссальный успех и великолепно вписалась бы в мою программу.

— Правда? И что это за программа?

— Все в твоем духе. Я, правда, сама не вегетарианка, но тоже осознаю, что нам срочно нужна «Новая романтика». Знаешь, если проработаешь в средствах массовой информации, сколько я, то смерть и убийства стоят вот здесь. Во всех книгах эта чушь, во всех сценариях, в кино, на телевидении, по радио — неудивительно, что наш мир становится все более жестоким. Как ты думаешь, какие книги лучше всего продаются здесь у нас, в Канаде? Ты будешь смеяться. Любовные романы! Все, что хотя бы немного связано с любовью и чувствами, вырывали у меня из рук. Я буду издавать книги развлекательные и поучительные, способные зажечь искру любви между людьми. Ведь она еще существует!

— Все это правильно и очень красиво, — задумчиво отозвалась Нелли. — Но издательства стоят денег. У вас они есть?

Это было мое ключевое слово.

— Я начну с малого, к тому же я кое-что скопила.

— Сколько? — заинтересовалась Нелли.

— Девяносто тысяч долларов, — с гордостью произнесла я. — Американских.

— Неплохо.

— От меня она получит еще шестьдесят, — объявила мама, — а если и этого окажется недостаточно, я еще добавлю. Интуиция подсказывает мне: сейчас или никогда. Нелли, твоя «Новая романтика» нужна нам как глоток свежего воздуха. И насколько я знаю свою дочь, она добьется своего.

— Возможно, ты и права, — сказала Нелли и встала. — Я нахожу вашу идею грандиозной! И хотела бы узнать все подробности. Знаете что? Я приглашаю вас на обед в ресторане отеля «Северное солнце», там вы сможете мне все спокойно рассказать. Согласны? Отлично! Офелия, тебе лучше переодеться, надень что-нибудь симпатичное. Ресторан очень элегантный.

— Тебе не нравится ее костюм? — удивилась мама. — Он от Джегера. Лучшая английская шерсть. Стоит целое состояние.

Нелли сдержала улыбку.

— То, что он дорогой, видно сразу. Но он узок твоей дочери. Мал на пару размеров, я бы сказала. К тому же ей не идет этот скучный фасон. Если имеешь грудь, ее надо показать, неважно плоский под ней живот или нет. Нужно выделить свой бюст и носить приталенные пиджаки, подчеркивающие фигуру. Хочешь хороший совет, Офелия? Завтра ты подаришь этот костюм Армии Спасения!

— С удовольствием, — ошарашено ответила я, — а что потом?

— Потом ты сядешь на мою «Голливуд-Брайт-Стар»-диету и сбросишь десять кило.

— Десять кило? — У матери от неожиданности перехватило дыхание. — Да ведь от нее тогда останется один скелет!

— Ерунда, — любезно заметила Нелли, — еще лучше было бы сбросить пятнадцать кило! Пока, милый песик, — она ласково шлепнула Аликса, — мы уезжаем. Нам еще многое надо обсудить.

Как ни странно, мое желтое шелковое платье с пуговками было милостиво одобрено Нелли — она даже настояла на пяти расстегнутых пуговицах, и мы провели два чудесных часа в отеле «Северное солнце». Нелли поглощала неимоверные количества еды. Сначала целую тарелку сырых овощей с хлебом, намазанным маслом. Потом горячее овощное блюдо без яиц, зато с двойной порцией жареной картошки, а на десерт — большой кусок клубничного пирога, все разрешено и в рамках «Голливуд-Брайт-Стар»-диеты, как она с довольным видом заверила нас.

Но еще больше, чем аппетит Нелли, меня удивила ее сила убеждения. Еще до кофе она внушила мне, что было бы полным идиотизмом не сотрудничать с ней. Она предложила мне десять процентов доходов от своей новой книги, и поскольку билет в Париж уже лежал у меня в кармане, Нелли придумала, чтобы я там и осталась и тут же начала приводить в порядок ее рукопись. Она поторопится со второй половиной, и осенью я бы смогла вернуться в Канаду и открыть свое издательство.

В Париже она, разумеется, достойно разместит меня, будет ежемесячно переводить пятнадцать тысяч франков (как зарплату, а не как аванс будущих доходов), я же, в свою очередь, должна дать обещание хотя бы три месяца жить строго по ее диете, отказаться от мяса, ежедневно взвешиваться утром и вечером и трижды в неделю писать ей подробные письма с честным и подробным отчетом, что я ела и на сколько похудела.

Кроме того, я должна была бы собирать житейскую мудрость и рецепты красоты парижанок, изучать их амурные похождения и (если мне это не претит) переспать как можно с большим количеством французов. Нелли пришла к выводу, что француженки дольше, чем другие женщины, сохраняют молодость, и была убеждена, что это как-то связано с местными мужчинами.

Это ли предложение не было заманчивым! Париж — писательский и издательский центр, там живут и многие канадские писатели, и у меня появилась бы возможность завязать важные контакты. Я бы изучила литературную кухню вдоль и поперек, прочла бы все новинки, между делом избавилась от канадского акцента в своем французском и получила бы изрядную порцию парижского лоска.

А что касается французов, то тут Нелли может не волноваться. Буду влюбляться без оглядки. Перебешусь раз и навсегда, кто знает, будет ли у меня в Монреале время для личной жизни.

Свой сорок второй день рождения, в середине августа, я тогда отпраздную обновленной женщиной, по-парижски стройной, у Максима или в Тур д’Аржан, в вечернем платье от Ив Сен-Лорана, мой любовник-француз будет в смокинге, и мы будем самой ослепительной парой. А в октябре я вернусь домой и покажу миру, что может одна-единственная энергичная женщина.

После обеда Нелли улетела назад в Калифорнию. Еще по пути в аэропорт я дала ей свое согласие. Поздно вечером, после долгого разговора с матерью, я решила, впервые за последние два года, снова взвеситься. Дело в том, что на прощание Нелли подарила мне весы. С чувством глубокой вины я поместила их в ванной, а теперь стояла перед ними в раздумье. Вот дьявольское изобретение! Зачем оно только понадобилось человечеству? В нас действительно есть что-то декадентское. Ведь совершенно все равно, начинаешь ты карьеру толстым или худым. Не в фигуре дело, а в деловых качествах. Не килограммы решают, а интеллект. По собственному опыту знаю, что с ясной головой добиваешься в жизни гораздо большего, чем с плоским животом. С другой стороны, самодисциплина еще никому не вредила.

Я глубоко вздохнула и приступила к делу. Для начала сняла все украшения, даже кольцо с огненным опалом, хотя бы грамм оно тоже весит. Вынула гребешки из волос, ожесточенно пыталась облегчить кишечник в туалете и потом, затаив дыхание, встала на пыточный инструмент.

Но стоять мне пришлось недолго. Стрелка так стремительно взметнулась, что я, окаменев от ужаса, чуть было не упала на пол. Боже мой! Что это? Мне нужно было сбрасывать не десять, а семнадцать кило, если я хотела достичь веса Нелли. Мы с ней одного роста. Эти бесстыжие весы показывали семьдесят кило. СЕМЬДЕСЯТ! Столько я еще никогда не весила!

Дрожащими руками я схватилась за халат. Мне срочно надо было подкрепиться. Не утешиться ли чем-нибудь из холодильника? Восхитительная жареная колбаса, оставшаяся от ужина, призывно стояла на верхней полке. Я уже почти протянула руку, но тут меня охватило сомнение. Нелли! «Голливуд-Брайт-Стар»-диета! Париж! Французы! Большой, волнующий мир! Нет! Ни в коем случае!

Я бросилась на пол и сделала прямо посреди лестницы десять отжиманий. Когда я снова выпрямилась, мой аппетит улетучился, к тому же я так запыхалась, что о приеме пищи не могло быть и речи, поперхнулась бы первым же куском.

Морально торжествуя, я приползла в свою спальню и легла в постель. Это была победа! Впервые за два года я устояла перед искушением. Ах, как сладок вкус победы! Кому нужны жирные колбасы и ночные перекусы? Выбрось за борт рухлядь!

Довольная, я закрыла глаза.

Так начались шесть самых волнующих месяцев моей молодой жизни.

Моя мать дала мне в дорогу хороший совет.

— Офелия, — сказала она, понимающе глядя мне в глаза, — развлекайся, сколько хочешь, но будь тактична и сделай так, чтобы никто ничего не заметил. Женщины, имеющие слишком много любовников, рискуют своей карьерой.

Этот совет был не нов для меня. Перед отъездом в колледж она говорила мне то же самое, сформулировав это, правда, несколько иначе.

— Ни в коем случае не строй из себя самку перед профессорами, — сказала она тогда. — Если хочешь, чтобы мужчины серьезно воспринимали тебя, ты должна быть сексуально невидима!

Годами я придерживалась этого совета, и мне это даже не составляло труда. В отличие от многих других женщин я интересуюсь не только любовными историями, но и всем происходящим в мире. Я каждый день читаю «Нью-Йорк таймс». Подписалась на «Уолл-стрит джорнал». Утром и вечером слушаю международные и культурные новости и с восемнадцати лет с вниманием слежу за долларовым, биржевым, золотым и нефтяным курсами.

В колледже я на недели зарывалась в книги и сдавала все экзамены на «отлично». Я уходила от любого искушения, хотя быстро уяснила, что мужчины живут по другим правилам.

Менее всего мужчины бывают незаметны сексуально, когда они делают карьеру. Наоборот! Существуют певцы, зарабатывающие миллионы, и, тем не менее, после концерта в уборной его ждет подруга, причем каждую ночь другая! Встречаются главы государств, разъезжающие по всему миру, решающие, быть миру или войне, и тем не менее любой гостиничный портье в Лондоне, Париже, Вашингтоне и Риме знает, что после торжественного банкета голубчик хочет развлечься, а если речь идет об арабских монархах, в его покои посылается сразу с десяток услужливых дам.

Мужчины могут позволить себе все что угодно без ущерба для карьеры. Так было испокон веков. Я много читала, так что могу привести массу пикантных исторических примеров. Взять хотя бы великого царя Соломона! Библия изображает Соломона самым мудрым из всех монархов, при этом у него был гарем из семисот жен и трехсот наложниц! Невероятно, на что только не отваживаются мужчины, при этом не рискуя своей репутацией!

Представим себе другую картину. Если бы английская королева держала взаперти в Букингемском дворце под охраной кастрированных самбисток семьсот здоровых, симпатичных парней, единственной целью жизни которых было бы добиваться благосклонности высокой госпожи, честное слово, я сомневаюсь, чтобы это принесло ей славу мудрой женщины.

Даже если бы она через своего пресс-атташе объявила народу, что со всеми семьюстами хорошо обращаются, что в распоряжении каждого есть собственная комната, ни один не испытывает недостатка в еде, питье и одежде, что не может быть речи и о сексуальном пренебрежении, поскольку каждую ночь трое избранников могут разделить с ней ложе (и таким образом очередь с гарантией доходит до всех раз в году), я при всем желании не могу себе вообразить, что народ боготворил бы ее после этого.

Напротив! Ни один историограф места живого бы на ней не оставил, даже если бы она сочинила важнейшие философские труды и между делом положила конец гражданской войне в Ирландии. Ее краткая биография никоим образом не звучала бы так: «Елизавета II Мудрая, английская королева, имела семьсот мужей, величайший философ Запада». О нет! Ее частная жизнь не позволила бы ей вознестись.

Да, таков мир, в котором мы живем. Когда это делают мужчины, все смотрят сквозь пальцы, когда то же самое делают женщины, это стоит им карьеры. По этой причине, воодушевляемая именем Офелия, я следовала маминому совету. Я не только была невидима сексуально. До двадцати трех лет я вообще сексуально не существовала! К тому же по неведению молодости я сама себя лишила девственности тампоном в день своего шестнадцатилетия, если быть точной, и мне было так больно, что я решила навсегда отречься от мужчин.

Но потом на моем пути появился один переселенец из Германии. Он так упорно преследовал меня, что в день своего двадцатитрехлетия я решила сделать ему одолжение. У него несколько месяцев не было женщины, и неделю за неделей он бомбардировал меня цветами, звонками, приглашениями. В итоге я сдалась. А предварительно покрасила в красный цвет свои губы. Половые, разумеется!

Знаю, знаю! Красить половые губы — не принято. Но я хотела показаться опытной и разнузданной. К тому же от своей бразильской прабабки я унаследовала безошибочное эстетическое чутье, и поскольку я настоящая рыжая, как вверху, так и внизу, то даже при самом благожелательном осмотре находила себя слишком бледной между ног, что и устранила с помощью хны и пары капель безвредного для кожи красителя.

Результат был потрясающим. В рыжих волосах алела нежная кожа, это было живое произведение искусства, невероятно аппетитное. С помощью маленького зеркальца я несколько минут любовалась игрой красок. Победа! Ни один человек не счет бы меня теперь девственницей. А в этом был весь смысл.

Моя первая ночь любви не принесла мне боли, но и особого удовольствия тоже. Тем не менее, мы пробыли вместе десять недель, потом появился номер два, студент архитектурного института из Торонто. Номер три был симпатичным коллегой из библиотеки в Монреале. Мы даже вместе снимали квартиру, целых одиннадцать месяцев, и хотя я уже упоминала, что как женщина я родилась лишь в тридцать, основы со своими первыми тремя мужчинами я постигла.

Самое главное: я не переношу, когда мужчина лежит на мне. То есть лежать он может, но не на моем животе. Он может покоиться на моей спине или стоять сзади меня на коленях, может лежать рядом и любить меня сбоку, это чудесное положение оценили еще древние римляне! Но позицию, которую церковь и мужчины, авторы брошюр по половому воспитанию, называют «самой гуманной» и рекомендуемой, я нахожу исключительно варварской.

На полном серьезе, я сомневаюсь, чтобы хоть одна женщина достигла кульминации в этой миссионерской позе. Я, во всяком случае, — ни разу. Если я лежу на спине, а на мне — сопящий мужчина, я абсолютно скована в движениях, и одно это вселяет в меня панику.

Голубчик может быть каким угодно красавцем, но если он стоит надо мной на четвереньках, неуклюже опершись на локти, он теряет для меня всякую прелесть, ибо я чувствую себя насекомым, которого вот-вот наколют на иголку.

От миссионерской позы надо отвыкать. Это без сомнения был главный вывод. Эта позиция единственная, которая препятствует тому, чтобы ласкать женщину там, где ее и нужно ласкать, чтобы вознести над землей. Эта позиция делает женщин фригидными. Защищайтесь, мои дорогие, защищайтесь!

Любовь должна быть удобной, иначе ее не выдержать несколько часов подряд. Лучше всего сзади и сбоку. И хотя я повсюду распространяю эту благую весть, она еще не завладела массами, и каждый мужчина убежден, что он непременно должен начать спереди.

От своих первых трех любовников я научилась еще кое-чему. Я не гожусь для брака. Весьма сожалею! Я абсолютно не переношу быт.

Когда начинается быт, то, как женщина, ты полностью исчезаешь. Поначалу исподволь, потом все быстрее. Постоянно надо доказывать, что ты существуешь, что ты хочешь, чтобы тебя замечали, целовали, ценили и воспринимали всерьез.

Когда начинается быт, мужчины становятся жутко усталыми. Такой предупредительный когда-то друг не желает ни ходить в магазин, ни мыть посуду, ни готовить, ни застилать постель. Если он преображается и приходит домой с угрюмым лицом, ожидая, что его тотчас обслужат (хотя прекрасно знает, что ты сама весь день была на работе), то для меня это означает начало конца.

Я не могу быть невидимой. Я знаю себе цену. Я хочу любить и быть любимой. Хочу чувств и выразительных взглядов. Хочу, чтобы замирало сердце, когда я притрагиваюсь к мужчине. Хочу дрожать и вздыхать, исходить от желания. Я хочу подарить счастье многим мужчинам, но одновременно сделать небывалую карьеру. Именно с такими планами я прибыла в Париж.

Мы приземлились в аэропорту Шарля де Голля, и солнце сияло так, как оно может сиять только над Парижем. Мой багаж был легок, ведь по настоянию Нелли я подарила Армии Спасения не только свой зеленый костюм, но и весь оставшийся гардероб в придачу. Все равно у меня вскоре будет другой размер одежды, а начиная с пятидесяти килограммов живого веса я имела право покупать у Ив Сен-Лорана все, что пожелаю — что и было письменно зафиксировано. У Нелли там был открыт счет, и меня уже ждали. Бархат и шелк — все, что только душа пожелает, с пятидесяти пяти кило я могла дать волю своей самой бурной фантазии.

На парижскую землю я ступила в своем шелковом желтом платье с пуговками, единственном, спасенном мною. Под ним у меня была тесная грация, а сверху — ничего, кроме моих длинных рыжих, свежевымытых волос. В левой руке я держала дорожную сумку, а в правой — сказочно красивое, новое, цвета мха пальто из бархата с капюшоном, и осмелюсь утверждать, что я в аэропорту вызвала больший фурор, чем два новеньких, с иголочки, сверхзвуковых самолета, ко всеобщему восхищению стоявших посреди летного поля. В мою сторону оборачивался каждый — и при этом у меня были расстегнуты всего четыре пуговки!

Да, этого не отнимешь у Парижа — здесь ты не невидимка, здесь женщин любят и замечают. К сожалению, таможня тоже обратила на меня внимание, и мужчина в темно-синей форме перегородил мне дорогу. Он был убежден, что я приехала во Францию с единственной целью — контрабанда!

— Стоп! С каким самолетом вы прилетели?

— «Эйр Канада».

— Ага! — Это не предвещало ничего хорошего. Он показал на мою сумку. — Открывайте! Показывайте вашу спрятанную шубу!

— Что, простите? — сказала я на безупречном французском. — Шуба? У меня ее нет, причем из моральных соображений. Во-первых, я живу не в каменном веке, чтобы заворачиваться в шкуры. Во-вторых, мне жаль бедных животных. Я против того, чтобы их убивали и обдирали как липку!

Таможенник опешил, но быстро взял себя в руки.

— Все канадцы провозят контрабандой меха во Францию. Продают их здесь дороже и оплачивают таким образом свое пребывание. Думаете, я вчера родился? Открывайте!

Я сделала ему одолжение и молча наблюдала, как он переворошил скудное содержимое моей сумки. Закончив, он был красным, как рак, и никак не мог смириться с отсутствием меховой шубы.

— Это весь ваш багаж? — с угрозой спросил он. Я кивнула. — Вы думаете, я поверю, что вы прилетели из Канады в Париж с одной-единственной, полупустой сумкой?

— Именно так! — произнесла я свысока. — Благородные люди всегда путешествуют только с ручным багажом. Вы могли бы это знать! — Я одарила его своей самой обворожительной улыбкой и прошествовала мимо к стоянке такси.

Водитель такси был ненамного приветливей. Это был араб в сером помятом «пежо», названный мною адрес он молча принял к сведению. Он не сказал мне «бонжур», не открыл дверцу, а лишь пронзил колючим взглядом; когда я плюхнулась на обшарпанное заднее сиденье.

Зато, как только я уселась, он ожил, нажал на газ и так стремительно сорвался с места, что меня чуть не выбросило через заднее стекло. Больше всего меня беспокоило следующее: он хотя и ехал вперед, но беспрерывно смотрел назад, а это не предвещает ничего хорошего. Он целиком направил зеркало заднего вида на мое декольте, и оторвать от него его налившиеся кровью глаза смог лишь забитый автобус, почти врезавшийся в нас на шоссе, да огромные грузовики, мчавшиеся на нас с каждого правого поворота. Лишь в самый последний момент, когда все вокруг гудело, тормозило, визжало и орало, он менял полосу движения и продолжал тупо таращиться назад.

Через пять минут я была готовым пациентом ближайшей клиники для нервнобольных. Еще никогда меня так не швыряло в такси, как во время этой поездки из аэропорта через разросшийся пригород по автостраде Периферик в Париж. В городе лучше не стало. Водитель прямым ходом тотчас же угодил в самую большую пробку (что было несложно при адском движении), и как только мы основательно застряли, он вообще стал смотреть исключительно на меня.

Я была в отчаянии. Черепашьим шагом мы ползли по великолепным бульварам, а я не могла ими наслаждаться, потому что его взгляд прожигал дыры в моей коже. В первом ряду мы проползли мимо Бастилии, Нотр-Дам и через Сену, и он все еще пялился на мою шею, хотя я тем временем наглухо застегнула платье. Что он умеет еще и разговаривать, я узнала лишь тогда, когда мы свернули с бульвара Сен-Жермен на улицу Монж и поехали вверх в направлении Пантеона. Когда мы наконец-то остановились на улице Ласепед, он вдруг сказал:

— Сто тватцать франгов! — Его акцент был тошнотворным. Пока я нервно вынимала деньги, он еще раз раскрыл рот: — Вы франзуженка?

— Нет, — пробормотала я. — Канада. Я из Канады.

— Жамужем?

— Что простите?

— Вы цамужем?

Я кивнула и протянула ему деньги. Но он мне не поверил.

— Сколько детей? — с вызовом спросил он.

— Нисколько! — Я искала ручку на дверце и не могла ее найти.

— Сколько годов с мужем?

— Семь, — соврала я, не раздумывая, потому что мною потихоньку начинал овладевать страх.

— Земь? — презрительно повторил шофер и пересчитал деньги. — Вы поженитесь со мной, мадам! За земь годов у нас будет земь детей. Гарантирую! — Он осклабился.

— Охотно верю! — Где же, черт побери, дверная ручка? О Боже! Ее вообще не было.

— Земь зыновей! — ухмыльнулся мужчина, открыл окошко и смачно сплюнул на дорогу. — Я — арраб! Мадам, в зубботу вы идете со мной есть!

— Это невозможно! — Меня охватила паника. — Мой муж чудовищно ревнив! Мой муж…

Он поднял руку.

— Франзуз?

Я кивнула. Он опустил руку и посмотрел на меня испепеляющим взглядом.

— Устрраним!

— Как, простите? — воскликнула я недоверчиво.

— Я устрраню, — повторил таксист и снова закрыл окно. — Слишком много франзузов во Франгции! Слишком много! Мадам, в зубботу. Перед этой дверрью. В восемь. О’кей?

Я сидела как парализованная. Очевидно, в свободное от основной работы время мужчина был террористом.

— О’кей? — настойчиво повторил он и пронзил меня таким взглядом, что я едва осмеливалась дышать. — В зубботу, о’кей?

Я слабо кивнула. Главное — выбраться из машины.

— Я оччень зимбадичный, а? Я тебе нравлюсь? А?

— Да, да! — поспешно вскрикнула я. — Страшно! В самом деле!

— О’кей! — Он распахнул для меня дверь, снова захлопнул ее за мной и умчался с завывающим мотором.

Я стояла, как в столбняке, на улице. Это и есть Париж? Вероятно, что-то изменилось в этом городе, с тех пор как я в последний раз была здесь. В аэропорту я видела почти столько же темных лиц, сколько и светлых, а сообщения о подложенных в кино, почтамтах, ресторанах и синагогах бомбах уже достигли Канады. Два года что-то где-то взрывается в Париже, хотя — насколько я могу судить — в глаза ничего подобного не бросается. Наоборот.

Я зашагала к дому, которому было суждено дать мне приют на ближайшие шесть месяцев. Это был изумительный особняк начала века, входная дверь которого, из кованого железа и стекла, была истинным произведением искусства. Открыв ее, я попала в холл, не менее изысканный: мраморный пол, огромные настенные зеркала и лепнина. Вся лестница устелена красными коврами, в начале — две белые колонны с амфорами, из которых до самого пола свешиваются пышные вьющиеся растения. Кто бы мог подумать, что я так шикарно буду жить в Париже?

Лифт по степени художественности не уступал входным дверям, и мое настроение явно улучшилось, пока я беззвучно скользила в нем наверх. Земные тяготы словно покидали меня, и мои мысли обретали более четкий характер. У меня всегда так бывает. Самые лучшие идеи приходят ко мне на высоте, например, в самолете, там как бы раздвигаются горизонты. На первых порах сойдет и седьмой этаж, ибо я уже стою перед высокой полированной дубовой дверью с пятью замками — дверью в свою новую квартиру.

Я открываю, вхожу и оказываюсь в великолепном салоне. Он тянется во всю ширину дома и выложен розовым ковром. Слева две застекленные до пола двери ведут на террасу, справа — балконная дверь, перед которой стоят два шарообразных лавра. Вид в обе стороны просто восхитительный.

В дивном настроении выхожу на балкон и дышу полной грудью. Солнце, тепло, щебетанье птиц. Лавровые деревья покрыты молодыми светлыми побегами. Я ощущаю прилив свежих сил. Просто не верится, что вчера я села в самолет глубокой зимой, при четырех градусах мороза.

Мой настрой все лучше и лучше. Белая, покрытая лаком винтовая лестница ведет с балкона наверх, в сад под крышей, тоже являющийся частью этой квартиры. Я запрокидываю голову и вижу мощное, усыпанное белыми цветами дерево, на нем двух чирикающих воробьев, а рядом — красные тюльпаны в деревянных бочках. За ними стоят цветущие белые, розовые и бордовые кусты. К стене прислонен сложенный желтый шезлонг.

Возвращаюсь в салон, переполненная чувствами. Нелли сняла для меня не какую-нибудь первую попавшуюся квартиру, а квартиру директора Парижской оперы, уехавшего в турне в Америку. То, что владелец квартиры — артист, видно сразу. Почетное место в центре салона занимает блестящий черный концертный рояль с двумя античными диванами по бокам: солнечно-желтым канапе и нежно-лиловой кушеткой. Одна стена занята пластинками, другая полностью отдана книгам по оперному искусству.

Сбросив туфли, я отправляюсь на экскурсию. Ступни блаженно утопают в розовых коврах, которыми выложены все апартаменты. Это самые толстые и мягкие ковры, на которые когда-либо ступала моя нога.

Итак! Я владелица двух роскошных ванн, двух гостиных, столовой для больших компаний и чудного, уютного кабинета. Но жемчужина — это, конечно, спальня с настоящей французской двуспальной кроватью, увенчанной балдахином из индийского шелка, причем она такой ширины, что там мог бы безболезненно разместиться целый оперный хор.

Во всех комнатах, даже ванных, стоят манящие шелковые диваны с горой разноцветных подушек — розовых, фиолетовых, серых, бежевых, золотисто-желтых и белых. Вдоль всего коридора, на черных колоннах, расставлены бюсты композиторов, всего тринадцать штук, повсюду картины и книги, мраморные камины и антиквариат, бархатные шторы и зеркальные двери. Воздух напоен нежным ароматом жасмина. Квартира не меньше двухсот пятидесяти квадратных метров и представляет собой удачное сочетание дворца султана и оперной сцены. Бедная Нелли! Такое стоит немалых денег!

Потом я разбираю свою дорожную сумку. Вещей там не много. Весы, показывающие вес с точностью до грамма, вышитая подушка Нелли, шелковое белье и очень элегантный белый купальник, потому что этим летом я хочу, наконец, научиться плавать.

Еще там есть зеленый домашний костюм, а также две пары бархатных брюк, которых мне должно хватить на моей голодной дистанции до идеального веса. Я убираю свой минимальный гардероб в один из оклеенных красновато-золотистыми обоями встроенных шкафов, имеющихся в большом количестве как в спальне, так и в прилегающей к ней комнате для одевания, водворяю подушку Нелли на желтый диван в салоне и после долгого, сладкого зевания (я почти не спала ночью в самолете) принимаю решение провести свой первый день в Париже в постели.

Воистину это мудрое решение. Если я не выспалась, я испытываю жгучий голод и непрестанно ем. Разве может мой первый день в Париже стать днем обжорства? И первая запись в новехонькой таблице веса будет семьдесят два килограмма?

Ни за что на свете!

Через час я лежу в постели, чистая, благоухающая розовым маслом, голая (у меня нет ни ночной рубашки, ни пижамы), расслабленная и счастливая. Я задвинула тяжелые индийские шторы и любуюсь балдахином из ценных тканей, образующим надо мной свод до самого потолка. Потом закрываю глаза и приказываю себе проспать двадцать четыре часа. И пока я плавно, отогнав от себя все проблемы, засыпаю, я вдруг с абсолютной уверенностью осознаю, что проведу здесь, в этой мягкой, широкой, роскошной французской кровати, решающие ночи своей жизни.

Решающие ночи? Не смешите меня! Об этом еще не может быть и речи. Я делаю чудовищное открытие, которое настолько потрясает мое самосознание, что первые три недели я почти не отваживаюсь покинуть дом.

Мне это бросилось в глаза еще в аэропорту, но тогда я прогнала эти мысли. Однако первая же прогулка по Парижу открывает истину: здесь, во Франции, люди значительно более худые, чем у нас дома в Канаде.

Нигде я не обнаруживаю таких родных бесформенных, многопудовых мужчин и женщин (жертвы компаний, производящих гамбургеры и кока-колу), дававших мне дома и в Америке приятную иллюзию, что сама я не такая уж и толстая. Я нигде не вижу булавоподобные руки, обтянутые рукавами футболок, жирные, колыхающиеся зады в тренировочных штанах, лунообразные лица домохозяек, обрамленные кудряшками и двойными подбородками. Зато все бульвары и кафе заполнены изящными фигурами, и по сравнению с ними я чувствую себя бочкой!

Французы не только стройнее канадцев, они еще и ниже ростом. Поэтому со своим ростом я превосхожу каждую вторую женщину не только по толщине, но и ростом. Ужас! Я сразу начинаю разглядывать свое отражение в каждой витрине. Подведем итоги: мое лицо выдерживает сравнение с самыми красивыми. Мои рыжие волосы вне конкуренции. Мои пропорции тоже незаурядны (красивая большая грудь — здесь редкость!). Однако приговор убийственный: для Парижа я чересчур пышнотелая.

К этому прибавляется следующее: я хожу иначе, чем местные жительницы. У меня спортивная походка, а француженка семенит. На ней страшно дорогие туфли (которые здесь, очевидно, свидетельствуют о положении в обществе), она делает мелкие нервные шажочки и от этого кажется еще изящнее и нежнее. Я разбита в пух и прах. Я сама себе напоминаю слона! И, наконец, покупаю себе пару новых туфель, столь изящных и легких, что я просто вынуждена в них семенить, машу ближайшему такси и в изнеможении еду домой.

И не вылезаю из дома целых три недели. Выхожу только за покупками на площадь Контрэскарп или на рынок вниз по улице Муффетар. А так остаюсь невидимой, в том числе и вечером в субботу, когда ровно в восемь подъезжает арабский таксист в разбитом сером «пежо». Я наблюдаю за ним с террасы. Он припарковывается и стоит на обочине три четверти часа. Потом уезжает, но в девять возвращается снова и ждет еще двадцать минут. То же самое повторяется в воскресенье, понедельник и вторник. Лишь в среду он прекращает попытки. Очевидно, я произвела на мужчину неизгладимое впечатление!

Да, Париж полон сюрпризов. Издатель, на которого я так успешно работала в Канаде, тоже ведет себя иначе, чем я ожидала. Его вообще нет! Он неожиданно улетел в Лондон, и ни один человек в издательстве не знает, когда он вернется. При этом у меня несколько недель назад назначена с ним точная встреча.

Это просто бесстыдство! Этот человек мне срочно нужен. Я хочу купить права на несколько книг, которые мне особенно приглянулись. Господин должен быть здесь, за свою профессиональную практику я усвоила твердо: с французами лучше всего вести переговоры с глазу на глаз. Потом надо сразу составлять контракт и подписывать его, потому что на следующий день они наверняка передумают. Поэтому я прилетела из Канады в Париж. По телефону с французами невозможно делать дела. Все, что они обещают (а обещать они горазды), они забывают в тот момент, когда вешают трубку.

Но самым большим сюрпризом оказалась рукопись Нелли. Теперь я знаю, почему она так много платит. Сто пятьдесят страниц, которые она мне послала, представляют из себя такой сумбур, что мне, очевидно, придется переписать всю книгу заново. Но когда она будет готова, ее ждет бешеный успех, я это чувствую нутром. Идеи великолепны, они подбадривают и дарят радость жизни. Нелли доказывает, что на самом деле можно оставаться молодой — и душой, и физически. Ее практические советы бесценны.

Среди прочего она утверждает, что морщины человек делает себе сам из-за дурных привычек! И самая дурная — это подушка. Подушку можно позволить себе только тогда, когда есть привычка спать на спине. А если спишь на боку (как большинство людей), то подушка сминает чувствительную кожу на висках и вокруг глаз.

Прочитав это, я бегу в ванную, беру там зеркало, ложусь в своей привычной позе в постель (на правый бок) и рассматриваю свое лицо. Точно! Голова глубоко входит в мягкую подушку, и вся височная и окологлазная часть смята.

Швыряю подушку на пол, кладу голову совершенно плоско на простыню и разглядываю себя в зеркале. Нелли права! Если лежишь плоско, лицо покоится без деформации на лбу и скулах, и кожа вокруг глаз щадится.

Я сразу прихожу в блестящее настроение. Нелли только что освободила меня от одного кошмара. Я горжусь своей гладкой, свежей кожей, на которой нет ни малейших признаков усталости, особенно тогда, когда я хорошо выспалась. Но в последнее время я обнаруживаю у себя иногда после ночи две тонкие морщинки, пролегающие от уголков глаз, и чем дольше я спала, тем они отчетливее. Морщинки меня очень донимают. Хотя они и исчезают к обеду, но на следующее утро появляются вновь, даже самый дорогой ночной крем им нипочем. Спасибо Неллиному чутью, теперь-то я твердо знаю, что дело не в возрасте (да и что за возраст сорок один год), а что я сама себя ими наградила. Какое облегчение!

И еще одно прозрение. Об этом знали японки и француженки в прошлые века. Со временем эти знания были утрачены. Японские подголовники, выглядевшие как большие лакированные кирпичи, которые клались под затылок, якобы для сохранения прически, на самом деле сохраняли кожу.

И горы подушек, на которых проводили ночи парижанки восемнадцатого века, выполняли ту же задачу. Разглядывая старинные гравюры, я всегда задавалась вопросом, почему эти женщины спали почти сидя. Семь, восемь, даже девять, даже десять подушек не были редкостью. Теперь я знаю, что причина была в сохранении красоты. При этом положении тела хочешь-не хочешь, будешь спать на спине. Тут просто невозможно повернуться на бок и смять лицо. В старину люди были предусмотрительнее, чем теперь. Свои мысли об этом я добавлю в книгу Нелли, и это создаст определенный фон. Может, удастся найти где-нибудь старинную гравюру для иллюстрации. Знания в этой области полезны людям и позволят читательницам сэкономить огромные суммы на косметику.

Сама я, начиная с этого дня, сплю на спине или без подушки на боку (ко всему привыкаешь), и это очень эффективно действует. В самом деле действует! Через десять дней морщинки исчезают, и кожа под глазами абсолютно гладкая. Чтобы усилить результат, я все эти дни наношу вокруг глаз чистое масло авокадо (из магазина лекарственных трав и диетических продуктов), дожидаюсь, пока оно впитается, и потом (тоже один из Неллиных советов) покрываю кожу сверху вазелином. Эту процедуру я повторяю утром и вечером, и результат — молодая, тугая, гладкая кожа, свежее, чем после самой дорогостоящей обработки лица в косметическом салоне. А затраты? Практически никаких.

Но это только первый секрет. Я живу строго по «Голливуд-Брайт-Стар»-диете, ем хлеб и тем не менее худею. Дважды в день я покупаю себе наисвежайший хрустящий батон — багет, к нему аппетитное масло из Шаранты, свежие помидоры, редиску, перец и огурцы. Все это запиваю минеральной водой, потому что молоко — белок и, согласно Нелли, запрещено в сочетании с углеводами.

Конечно, это странно. Вся наша «нормальная» еда толстит. Бутерброды с ветчиной, колбасой и сыром — яд для фигуры. Зато бутерброды с луком, редиской, помидорами и огурцами изумительно помогают похудеть, даже если намазать на хлеб масло толщиной с палец. Честное слово! Я ем хлеб досыта, вечером выпиваю две большие кружки йогурта для обеспечения организма белками и худею так, что становится жутко. Я не испытываю голода, мне не нужно обуздывать аппетит, я не нервничаю, не страдаю плохим настроением, работа спорится.

В два дня книга Нелли разделена на главы. Потом следует вступление, и каждый день я пишу не менее десяти бойких страниц. По вечерам читаю биржевые сводки, чтобы быть в курсе ценности своих капиталовложений. Новости я почти не слушаю. Все равно всегда одно и то же: убийства и покушения в Ливане, Иране и Ираке, теракты в Мадриде, Брюсселе, Риме и Вене… Я гоню от себя «рухлядь» и сосредоточиваюсь на себе. За три недели я действительно сбросила шесть килограммов!

Шесть кило! Это видно невооруженным глазом. Живот втянулся, бедра стали уже, маленький намек на двойной подбородок полностью исчез, жировые складочки на спине, прямо над талией, доставлявшие мне столько огорчений, тают.

А мое лицо! Скулы выдаются резче, мои большие глаза стали еще больше. Кроме того, я стала мыть свои волосы (вверху и внизу) хной, что придает им более темный оттенок, и кожа кажется еще нежнее и светлее.

Короче говоря: после трех быстро промелькнувших недель я готова к своему парижскому дебюту. Я чувствую себя легче, подвижнее, элегантнее и красивее, чем дома в Канаде. До тростинки мне еще далеко, но о полноте не может быть и речи. То есть, нет причины больше прятаться, и я готова приступить к выполнению задания номер два, а именно к изучению любовной жизни французов. Насколько я себя знаю, это не составит для меня труда.

Я нахожусь в самом подходящем состоянии. Вот уже четыре недели я не прикасалась к мужчине, и тем более не целовалась, а месяц воздержания дается мне с трудом. Уже через три недели у меня появляются эротические сновидения, но сложнее всего обуздывать желание во время опасных дней в середине месяца, тут я, ей-богу, готова, забыв все на свете, выскочить на улицу и броситься на шею первому попавшемуся мужчине: «Дорогой! Поцелуй меня! Пошли со мной в постель!» При условии, что он высок ростом, блондин, интеллигентен, чувствителен, любит детей и животных, музыкален и способен к иностранным языкам.

Приятен ли он на ощупь? Не извращенец ли? Как раз только что из душа? Здоров? Нежен? Предупредителен? Достаточно ли вынослив, чтобы не вздремнуть невзначай в разгаре самой упоительной игры и не оставить партнершу лежать разочарованной? Мужчин эти вопросы не волнуют. Они всегда достигнут кульминации. Они просто не остановятся, пока не услышат пение ангелов в небесах.

Мы, женщины, никогда не знаем, что нас ожидает. Это основная причина, почему мы менее охотно ложимся в постель с чужими мужчинами, чем мужчины с чужими женщинами. Знали бы мы абсолютно твердо (как это знают мужчины), что достигнем оргазма с каждым партнером, мы были бы значительно сговорчивей. Не чопорность, холодность или равнодушие заставляют избегать нас случайных приключений, а осторожность. Именно благодаря своей крайней осторожности (имя Офелия обязывает), я еще ни разу за всю свою жизнь не выбегала на улицу, чтобы обнять совершенно чужого мужчину и пригласить его в свою спальню.

Но я знаю другие средства, как помочь нужде. Четыре недели без мужчины в Париже (город любви!) — это самое настоящее бедствие, поэтому я приму приглашение, которое получила пару дней назад после покупок, сидя в своем кафе «Кружка пива», и пойду в субботу на праздник. Правда, это не французский, а тунисский праздник, но поскольку французы ведут себя сдержанно, а арабы летят на меня, как мухи на мед, начнем с них.

Праздник — прощальный. Владелец тунисской кондитерской лавочки на площади Контрэскарп возвращается домой (магазин переходит к одному из его родственников) и в субботу устраивает для своих друзей большой ужин. Его зовут Нури, он всегда элегантно одет и вежливо здоровается со мной. Увидев меня на днях в «Кружке пива», он подошел ко мне, вытащил из кармана билет на метро и нацарапал на нем свой адрес.

— В субботу ты — мой гость, — сказал он с ужасным акцентом. — Билет действительный, с ним ты доедешь до меня. Если придешь в восемь, будет отлично.

Дома я смотрю по карте и обнаруживаю, что улица находится на другом конце Парижа, а именно на Монмартре. Да это, собственно, и не улица, а маленький тупичок, расположенный довольно далеко от ближайшей станции метро. Этот район я вообще не знаю. Прилично ли это для женщин моего круга?

Пока я раздумываю, звонит Нелли, чтобы поблагодарить меня за готовые страницы. Я послала ей копию, и она находит все великолепным. Письма мои она тоже получила, и шесть килограммов потерянного жира для нее приятное известие. Вскользь я упоминаю, что приглашена в субботу. Ее реакция неожиданна для меня.

— Поступай, как хочешь, — отзывается она после короткой паузы, — но если ты спрашиваешь меня, то я тебе не советую. Арабы — просто яд для фигуры! — Она вешает трубку, потому что звонок из Калифорнии в Париж стоит денег.

Пять минут я серьезно размышляю над тем, почему арабы должны быть ядом для фигуры, но не нахожу ответа. Если бы нашла, то, может быть, осталась дома. А так у меня нет причины. Я, наконец, хочу снова увидеть людей. Хочу пить вино, может, даже шампанское, хочу развлекаться и, возможно, с кем-нибудь познакомиться. Не имею ни малейшего желания сидеть дома в одиночестве и в предстоящий уик-энд. Мне и трех достаточно.

На Монмартр я еду не на метро, а беру такси. Водитель — кряжистый француз из провинции. Он, правда, курит «Галуаз», так что мне чуть не становится дурно, зато отнюдь не собирается осчастливить меня сыновьями. Он придерживается мнения, что мир и так перенаселен и избыток людей так же вреден для Земли, как тля для розового куста. Потом он пытается втянуть меня в сложную политическую дискуссию, и когда я ее не поддерживаю, обиженно включает радио. Чудесно! Теперь я могу без помех смотреть из окна.

Париж в начале мая! Бульвары полны людей, все каштаны уже покрыты белыми свечками цветов. Платаны еще не совсем проснулись, выпустили лишь маленькие нежно-зеленые листочки. Они не торопятся. Зато потом держатся дольше всех, оставаясь зелеными до конца ноября. Ах, Париж!

Город просто роскошен. Когда построили эту уйму великолепных зданий? Каждое не похоже на соседнее, повсюду красота. Фигуры, лепнина, разделенные фасады, балконы из кованого железа, въездные ворота, достигающие второго этажа. Тут не перестаешь удивляться.

А магазины, бутики, универмаги, кафе, рестораны, пивные и ярмарки! У нас в Канаде в каждом городе существует несколько торговых улиц, а между ними нет ничего, кроме скучных жилых районов, где вообще ничего не происходит. А здесь покупают и живут, любят и едят повсюду. Жизнь бьет ключом из каждой двери.

Я не доезжаю до дома Нури, а выхожу за две улицы раньше. Местность для меня совершенно незнакомая, и я хочу осмотреться. В Канаде, правда, никогда не ходят пешком, повсюду ездят на машинах — и я делала раньше точно так же, но с тех пор как я сбросила шесть кило, я ощущаю такую легкость, что ходьба вдруг доставляет мне удовольствие.

Чувствую я себя потрясающе! Когда я куда-нибудь выхожу, я всегда ухожена до кончиков ногтей, светскую женщину всегда можно узнать среди прочих и потому, что она в любой момент может раздеться донага — и не опозориться. Поэтому я свежевымыта и отдраена, без единого волоска на ногах и под мышками. Я использовала французское масло для ванн, мягкое молочко для тела и безумно дорогие духи. Моя кожа шелковистая и благоухающая, на ногах — тончайшие чулки со швом, а новые туфли — просто мечта на высоких шпильках с очаровательными перепонками. Любая самая избалованная парижанка, увидев их, побледнеет от зависти. Это как раз те самые туфли, совершенно непригодные для ходьбы, в Канаде надеть такие было бы невозможно. Но в Париже они абсолютно уместны. Да, чтобы не забыть: мое платье с пуговками расстегнуто до третьего номера, а под ним у меня нет ничего, кроме соблазнительных надушенных трусиков из белого шелка и комбинашки.

Где же праздник? Выстукивая каблучками по старой булыжной мостовой, я с надеждой направляюсь к дому Нури. Здесь спокойно и, к сожалению, довольно непрезентабельно. Ни дерева, ни кустика, только темно-серые стены. Совсем непохоже на Париж. А уж сам тупик! Становится просто не по себе — да живет ли здесь вообще кто-нибудь? Ведь это заброшенная фабрика, а рядом — гаражи! Но вот и дом. Жаль. Значит, я не ошиблась адресом. Сличаю номера. Никаких сомнений, мне сюда. Краска на двери облупилась, весь фасад черный — мое настроение резко падает. Неужели Нелли это знала? Ютятся все арабы в таких чудовищных дырах, что от отчаяния там съедаешь вдвое больше, чем дома?

Поколебавшись, отваживаюсь войти в темный подъезд. Из дома доносится громкая восточная музыка. Стоит пряный запах национальной еды. Тут же открывается дверь, и Нури машет мне.

— Бонжур, моя дорогая! — На нем выцветшие джинсы и белая рубашка, расстегнутая до пояса. Хорошая фигура. Развитая грудная клетка. Не заросшая волосами — это мне нравится. Тяжелая золотая цепь — нравится уже меньше. Подбородок гладко выбрит, от него пахнет жасмином. Нури на полголовы выше меня.

Склоняется ко мне и целует в обе щеки, как это принято в Париже.

— Входи, ты первая! — Его духи пахнут одуряюще. Заявляя о своих правах владельца, он кладет руку мне на плечо. Эффектный мужчина. На вид ему лет тридцать. Или тридцать пять. Во всяком случае, моложе меня, против этого я не возражаю. В доме он делает радио потише и приносит мне стакан невыносимо сладкого мятного чая.

— У тебя очень красивое платье! — Собственно говоря, его акцент не так уж безобразен. — Ту куришь, Хофлила?

— Нет, спасибо. Но меня зовут Офелия, О-Ф-Е-Л-И-Я!

— Ты очень красивая! — Он меня совершенно не слушает. — Ты самая красивая из всех женщин, которых я встречал. У меня есть сестра, у нее тоже рыжие волосы, как у тебя. Она самая красивая девушка в Сфаксе. Хочешь попробовать? — Он протягивает мне тарелку с финиками. Они без косточек, липкие и наполнены марципаном. — Все сам делал. Угощайся, Офиля! Кушай! Тебе надо есть, чтобы из тебя что-то получилось!

Я пробую, чтобы его не обидеть, и осматриваюсь. Дом — развалюха, а квартира, по сравнению с моей, немногим лучше палатки. Правда, романтичная. Повсюду лежат красивые пестрые покрывала ручной работы: на старой латунной кровати, на двух диванах, весь пол устлан коврами, а сверху — толстые яркие подушки.

Очевидно, в этой квартире больше лежат, чем сидят, потому что стульев нет вообще. Может, мне сесть на кровать? Лучше не надо. Знаю я эти латунные кровати, они жутко скрипят при малейшем движении. У дивана рядом, правда, такой вид, что он сейчас развалится, но я все же рискну. Изловчившись, я сажусь — и тут же выясняю, что он продавлен!

— Садись ко мне, — зовет Нури, занявший место на красной подушке на полу и буквально пожирающий меня глазами. — Здесь удобней.

Я следую его совету, но сохраняю дистанцию. Кто знает, что готовит мне вечер. Скорее всего, вскоре появится его подружка (или жена с пятью детьми), а я не хочу никого обижать.

— Когда придут остальные?

Он нервно улыбается.

— Только в половине девятого. Тебе я сказал «восемь», потому что хотел поговорить наедине. Скажи, ты замужем?

— Нет! А ты?

Он чувствует явное облегчение.

— Я тоже нет. — Нури выразительно смотрит на меня. Потом его прорывает: — Три недели я думаю только о тебе! Каждый день я жду, что ты пойдешь по магазинам или придешь в кафе. Все утро до обеда я только и думаю: когда она придет? Почему ее еще нет? Вдруг она сегодня вообще не придет? Я схожу с ума, если в одиннадцать еще не вижу тебя на площади! — Он придвигается ближе, его лицо мучительно напряжено. Розовый соблазнительный язык облизывает пересохшие губы. Дыхание учащается. — Я люблю тебя! Три недели я не могу больше спать. Я в отчаянии. Я люблю тебя, моя красавица, мой цветок, моя дорогая…

— Сколько тебе лет? — прерываю я его, поскольку не привыкла к такому быстрому развитию событий, хотя мне это не неприятно.

— Двадцать пять. — Он хватает мою руку. — А тебе?

— Сорок один! — Я никогда не скрываю свой возраст. Пусть видят, ягнята, какой красивой и желанной сегодня можно быть в сорок лет. К тому же я не хочу из этого делать брачную аферу, и когда Нури широко раскрывает глаза, ловко отвлекаю его, спросив, почему он уезжает из Парижа, Это действует. Он тут же начинает рассказывать о себе. Его отец — самый крупный владелец отелей в Сфаксе. Летом он открывает новый отель, и надо многое подготовить.

— Поэтому, — с гордостью заключает Нури, — я буду работать с отцом. Я старший сын, и на меня он может положиться!

Он тяжело вздыхает и смотрит на меня из-под прикрытых ресниц.

— Но с тех пор, как я увидел тебя, я думаю только о тебе! — Его взгляд скользит по мне, надолго задержавшись на моих губах и пробежав по груди. Я улыбаюсь и молчу.

— Когда другие уйдут, вечером, после ужина, ты останешься? Потом останешься у меня? — Его грудь часто вздымается под белоснежной рубашкой, рука, не уверенно протянутая ко мне, дрожит. У него густые черные вьющиеся волосы и длинные блестящие ресницы. Я заражаюсь его настроением, но вида не показываю.

— Может быть, — говорю я многообещающе. После этого он больше уже не в силах себя сдерживать.

— Поцелуй меня, дорогая! Поцелуй меня! — Его шепот вибрирует от возбуждения, его рот возле моего уха, а рука обвивает мою талию. Его неожиданная близость и запах жасмина опьяняют меня.

Почему бы мне и не поцеловать его? Может мне кто-нибудь сказать? Я — молодая женщина. В расцвете сил. Я красива, желанна, свежевымыта и абсолютно свободна. К тому же изголодалась по нежности и ласковым прикосновениям. Да-да! Меня уже несколько дней мучают эротические видения. В самом разгаре работы, когда я сижу за письменным столом и разглаживаю корявые Неллины фразы, я где-то витаю.

Вдруг вижу перед собой голые тела, обнаженные ниже пояса. Тугие фаллосы, рвущиеся в бой! Мне нужен мужчина! Немедленно! Если бы Нури был парализованным, слепым и глухим, в моем состоянии он показался бы мне неотразимым. Наши губы сливаются в долгом поцелуе.

В полубессознательном состоянии я чувствую под спиной мягкий ковер, мы вдруг оказываемся на полу, жадно слившись друг с другом и тяжело дыша. Я закрыла глаза и чувствую, как язык Нури скользит от моей шеи вниз, к декольте, меж моих грудей.

— Охххх! — Он обнаруживает, что на мне практически нет белья. — Дорогая, ты сведешь меня с ума!

Он начинает расстегивать мое платье, его дыхание прерывисто, пальцы дрожат. Вот целует мои соски. Нури стонет и всхлипывает, страстно прижимается к моим ляжкам — и зачем, черт возьми, он пригласил гостей?

Эта мысль действует отрезвляюще. А вдруг они уже на подходе? Я беру себя в руки, поворачиваю его голову и заставляю посмотреть на меня.

— Гости могут прийти в любой момент!

Он меня не слушает. Глаза его раскрыты, но взгляд затуманен. Он вообще ничего не воспринимает, еще теснее прижимается ко мне, бормочет что-то по-арабски, пыхтит и конвульсивно подергивается. Не мужчина, а извержение вулкана. Наконец он успокаивается, и на голубой ткани его брюк проступает темное пятно.

Вот как бывает! Очевидно, он так же изголодался, как и я. Кто бы мог подумать?

— Ты останешься у меня? — Он все еще держит меня в объятиях.

— Останусь. Но нам надо вставать. Сейчас придут гости. Уже почти половина девятого.

Это действует. Нури вскакивает и помогает мне подняться. Мы обнимаемся и стоим, слегка покачиваясь. Жаркая волна зарождается у меня внизу и заливает меня всю до лица. Мои щеки пылают. В ушах звенит. Я едва дышу. Это изумительно! Я приподнимаюсь на цыпочках и обвиваю руками его шею. Да! Я готова ко всему.

— Ты останешься, мой цветок?

— Останусь.

— Мерси! — Он отпускает меня, окидывает себя взглядом и обнаруживает мокрое пятно. — Мне надо переодеться. Ты сводишь меня с ума, дорогая! — Он смотрит на меня, и как по команде мы начинаем смеяться. Потом целуемся снова. Наконец я освобождаюсь из его объятий.

Ты всегда так поступаешь со своими гостями?

— Только если у них длинные рыжие кудри и самая нежная кожа в мире, — поэтично говорит Нури и исчезает в соседней комнате.

— Минутку, — кричу я ему вслед, — где здесь можно помыть руки? Тут есть ванная? — Я чувствую себя растерзанной и хотела бы привести в порядок прическу.

— К сожалению, нет. Но в туалете есть большое зеркало. И умыться там можно!

— И где это?

— Надо выйти во двор. Завернуть направо за угол, пройти вдоль по коридору, последняя дверь. Только не столкнись с привратником, он почти всегда пьяный.

«Безумный вечер, — думаю я, выходя во двор, — абсолютно сумасшедший. Что я здесь потеряла? Дом не выдерживает никакой критики, квартира тоже, Нури мне совершенно чужой, лучше всего уйти домой».

Но все это время я чувствую, как бьется мое сердце, и я, как загипнотизированная, улыбаюсь. Я точно знаю, что весь антураж не имеет никакого значения. Он всего лишь декорация в захватывающем спектакле «Мужчина — женщина». Я не пойду домой, потому что пьеса уже началась, и первый диалог произнесен. Согласна, эта инсценировка — самая убогая в моей жизни, но роль увлекательная. И играю молодую возлюбленную — в этой роли я чувствую себя уверенно.

Вечер на самом деле получается безумный. Один сюрприз сменяет другой. Первый — туалет. Скажу сразу, я нашла бы его и без объяснений Нури. Запах, который ударяет мне в нос в темном коридоре со скользким каменным полом, настолько резкий, что невозможно ошибиться даже в противогазе.

Но еще больше, чем зловоние, меня ужасает то, что я обнаруживаю за указанной дверью: голое серое помещение со всеми прелестями тюремной камеры. Пол сделан из серого бетона, на стене примостилась малюсенькая кривая раковина, над ней зеркало — и старая смывалка потерянно свешивается с потолка.

Это позволяет сделать вывод, что здесь когда-то стоял унитаз. Но сейчас его нигде не видно. Только круглая вонючая дыра в полу, достаточно большая, чтобы туда провалиться.

Мое сердце падает. Я таращусь на дыру и затыкаю нос. Этого не может быть! Квартира без душа — уже катастрофа. Но квартира без уборной? Разве такое возможно? В городе мирового значения? Или все это шутка? «Прэктикал джоук», которые обожают у нас в Канаде?

Да, наверное, так оно и есть! Кто-то захотел опозорить Нури. Знает, что тот устраивает сегодня прощальный вечер, и снял ему унитаз. Дом полон гостей, и нет туалета — страшная картина.

Со всей скоростью на которую я только способна в своих выходных туфлях, бегу назад в квартиру и, запыхавшись, врываюсь в дверь.

— Что случилось? — Нури как раз заправляет рубашку в новые брюки. — Тебя поймал привратник?

— У вас украли клозет!

— Что? — Он ошалело смотрит на меня, но все же идет за мной по скользкому коридору. Заглядывает в дверь и изумленно произносит: — Да вот же он!

— Где? — Я взволнованно протискиваюсь рядом в дверь.

Нури показывает на дыру.

— Да вот же, дорогая, где же еще?

Я все правильно понимаю? Унитаз не украден, а только провалился в дыру? Разве это возможно? Наверное, пол в этих старых домах очень непрочен. Но почему Нури так спокоен? Я наклоняюсь вперед, чтобы посмотреть, что там случилось, но в темноте не могу ничего разобрать. Дело куда более драматично, чем мы предполагаем. Меня охватывает паника.

— Что будем делать? Мы как-то должны вытащить его назад, пока не наступила катастрофа.

— Что мы должны вытащить! — с любопытством спрашивает Нури и тоже склоняется над дырой.

— Эту штуковину! На которую садятся!

— Садятся? — Нури отступает назад. — Ты хочешь поднять наверх эту вонючую штуку и сесть на нее? Ты заболела, Хофлила?

У меня перехватывает дыхание от возмущения. Какое передергивание!

— Не эту штуку! Унитаз! Сиденье!

— Сиденье! — Нури озадаченно качает головой. — Здесь не рассиживаются. Здесь все делают молниеносно и исчезают. Вуаля! — Он показывает на бетонный пол. — Это клозет!

— Это клозет? — вторю я, и до меня, наконец, доходит.

— Вот именно! — Нури ухмыляется.

— Дырка — клозет?

— Угадала, мой цветок! — Он вытаскивает меня в коридор и целует в ухо. Тесно обнявшись, мы возвращаемся назад. Лучше всего превратить все дело в шутку. К тому же я не буду пользоваться этим туалетом, меня туда на аркане не затащишь.

Во дворе пахнет весной. А в квартире пахнет едой. Возле двери — маленькая ниша для приготовления пищи, где поместились деревянный стол, газовый баллон, трехконфорочная плита и три кастрюли, в которых многообещающе что-то бурлит и булькает. Нури подходит к плите, темпераментно мешает и потом без церемоний довольно смачно пробует. Он чмокает четыре раза подряд, потом тщательно облизывает ложку вместе с ручкой своим острым розовым языком. Продолжает мешать дальше, той же самой ложкой! И с этим мужчиной я собиралась спать?

В Канаде другие обычаи. Я с тревогой наблюдаю, как его бациллы перебираются в мой ужин, как они молниеносно там размножаются, основывая колонию за колонией. Сейчас их число достигло наверняка нескольких миллионов, а пока будет накрыто, они завоюют все кастрюлю.

Нури относит мой пристальный взгляд на счет своего кулинарного искусства.

— Здорово пахнет, да? Я четыре часа готовил. Попробуй! — Он подносит к моему лицу все ту же ложку, наполненную турецким горохом в красном соусе. Я покорно открываю рот.

— Вкусно?

— Да! — Это действительно вкусно, но к моей диете подходит как корове седло. В соусе плавает мясо, это значит белок, а горох — чистые углеводы. Тем не менее, я глотаю, мне уже все равно.

Я могла бы пойти домой, но это уже невозможно. После четырех недель воздержания чужой, экзотический мужчина, стоящий сейчас передо мной, чересчур заманчив. Он, правда, не президент государства (и никогда им не станет), он даже не свежевымыт (где бы он смог это сделать), его клозет почти доконал меня, даже мое имя он толком не может выговорить. Но все это не важно.

Я вижу его длинные, мускулистые ноги, его литой торс, атлетически сложенное тело, сильную шею, свежевыбритый подбородок, розовый язык, который все время высовывается, стоит ему посмотреть на меня (и подумать о предстоящей ночи). Я вижу полуприкрытые темные глаза к длинные ресницы. Великолепный экземпляр!

Нури приносит мне второй стакан мерзко сладкого мятного чая. Потом опускается возле меня на корточки и кладет голову мне на колени. Его дыхание горячит мои ляжки, руки так впиваются в мои бедра, что я наверняка пойду домой с синяками. Сейчас он разорвет мне платье.

Этот вид темперамента неизвестен в Канаде. У нас к женщинам прикасаются нежно. Приятно это мне или неприятно? Скорее второе, если быть честной. В восемнадцать он бы меня напугал.

Но в сорок один никакой зверь не страшен, ты знаешь, как его обуздать.

Так я, во всяком случае, полагаю.

Но жизнь полна неожиданностей, и этот праздник я никогда не забуду. Теперь я знаю, почему у арабов столько детей. Я знаю, почему народы в Африке размножаются так стремительно. На собственной шкуре я испытала, как это происходит. Очень странные обычаи, я бы сказала.

— Я тебя обожаю, моя любовь, моя морковочка, моя маленькая рыжая уточка, — лопочет Нури прямо мне в ухо.

Первые гости идут по двору.

Я выпрямляюсь и приглаживаю волосы.

Начинается самая поучительная ночь в моей жизни.

Приглашены двадцать гостей, и квартира мгновенно заполняется до отказа. Повсюду чужие люди — четверо на латунной кровати, по пять на каждом диване, а остальные в художественном беспорядке лежат на пестрых подушках на полу. Все сняли обувь, все курят, и вскоре становится нечем дышать. Серые облака дыма застилают комнату, но самое главное мне удается рассмотреть: из мужчин мне не нравится ни один, а я, как всегда, самая симпатичная из всех.

Нури с гордостью представляет меня своим друзьям. Автоматически пытаюсь запомнить множество имен, ведь мы, канадцы, — вежливый народ, и называем каждого, с кем познакомимся, сразу по имени (пусть собеседник видит, что ты им интересуешься). У меня хорошая память, и дома я осиливаю двадцать имен играючи. Но тут я пасую — впервые в моей жизни. Имена слишком непривычные (за исключением пяти Магометов и двух Юсуфов) — к тому же все равно все обращаются друг к другу на «ты» или называют «мой старик».

Итак, имена мне не понятны. Зато другое ясно, как Божий день. Мужчины — все арабы, женщины — европейки. Очевидно, тут собрались прогрессивные тунисцы, не желающие иметь ничего общего с радикальным исламом. Друзья Нури гладко выбриты, по западному одеты, пьют алкоголь (дешевое африканское красное вино, к сожалению, не шампанское!) и преспокойно болтают при всех со своими подружками. То есть что значит болтают. Их реплики настолько вульгарны, что у меня волосы встают дыбом. Я стараюсь по возможности не слушать и утешаю себя тем, что здесь соединяются север и юг, и это хорошо.

Или все мы женщины тут — лишь случайные знакомые? Греховное развлечение, в то время как законные арабские жены покорно растят детей и от тоски наедают себе лишние килограммы? Все может быть. Только я этого никогда не узнаю, потому что после сегодняшнего вечера не собираюсь появляться в подобном обществе.

Раздаются тарелки и ложки. Все столпились вокруг деревянного стола. Каждый получает гигантскую порцию и ест там, где удается приткнуться. Я втискиваюсь рядом с Нури на диван и пытаюсь ничего не пролить, что совсем не просто. Вокруг чавкают и несут невообразимую чушь.

— Нури, — спрашивает одна девушка с короткой стрижкой и переливающимися серьгами, — у тебя не найдется в доме глотка молока? Я не люблю вино.

— Молоко? — радостно подхватывает смуглый низкорослый паренек, сидящий перед ней на корточках. — Зачем тебе молоко? Разве у тебя у самой нет? — И он с наглой усмешкой смотрит на ее грудь.

— Закрой рот, — одергивает его Нури и предлагает девушке мятный чай. — Ешь, — говорит он потом мне, и это звучит как приказ, — я несколько часов готовил. Такой вкусной еды ты больше нигде не получишь!

Мы едим «кускус» — национальное арабское блюдо, приготовленное из кукурузы, жирной баранины и густого красного овощного соуса — во всем мире не найдется ничего более подходящего, чтобы свести на нет всю мою диету. Я ем нарочито медленно, пережевываю по несколько минут каждую ложку и потом незаметно ставлю наполовину полную тарелку на пол. Нури уплетает, сколько влезет. Через пять секунд тарелка пустая, и он приносит себе добавку.

— Я знаю, что ты меня любишь, — объявляет он с полным ртом. — Молчи, не говори ни слова. Офилля, цветок мой, это уже не секрет!

— Интересно! И откуда ты это знаешь?

— Потому что ты сохнешь! Ты худеешь невероятно быстро. С каждым днем тебя все меньше и меньше. Думаешь, я слепой? — Он победоносно смеется. — Три недели назад ты была килограммов на пять тяжелее Верно?

— Верно!

— Худеют, когда болеют или влюблены. Ты не больна. — Он заглядывает мне глубоко в глаза, кладет руки на плечи и стискивает меня. — Я тоже люблю тебя, — шепчет он мне, — где твоя тарелка? Ешь, сколько сможешь! Ешь, Офилля! У нас будет тяжелая ночь. Нам нужны силы, понимаешь?

Я понимаю и засовываю тарелку пяткой под диван.

Но Нури приносит новую, наполненную до краев, и не спускает с меня глаз, пока я ее всю не съедаю.

Потом подаются миндаль, финики, орехи, халва, марципан и весь сочащийся медом пирог, а к ним сладкий инжирный ликер для женщин и крепкая финиковая водка для мужчин. О диете лучше не вспоминать. Я не хочу показаться невежливой и все пробую. Я совсем отвыкла от такой пищи, так как последние несколько недель питаюсь осторожно. После второго марципана в животе у меня словно камень.

Может, рюмка водки поможет? Как лекарство, так сказать? Это на самом деле действует, но алкоголь сразу ударяет мне в голову. Все кругом плывет. Это не мешает мне воспринимать все, что происходит рядом на диване.

Там сидит Юсуф, двоюродный брат Нури, и темпераментно что-то внушает симпатичной шведке по имени Гунилла. Он говорит и говорит без умолку, в то время как она лишь качает головой.

Она — симпатичная особа, единственная из всей компании, которую я бы не отказалась увидеть снова. Наверное, он ее друг. Парень просто невыносимый, поэтому интересно, как долго она его сможет выдержать. Ему интересна только одна тема для разговоров: его потенция. Он так громко расхваливает ее, что я вынуждена слушать.

— Эй! — Он грубо толкает Нури в бок. — Ты уже слышал последние новости? Мой член становится все длиннее.

Нури недоверчиво ухмыляется и что-то спрашивает его по-арабски, что приводит Юсуфа в дикое веселье. Он сгибается пополам от смеха, звонко хлопает себя по ляжкам и отвечает таким словесным потоком тоже по-арабски, что у меня начинает кружиться голова.

— Да, да! — громко восклицает он по-французски. — Сегодня днем я четыре раза показывал его Гунилле, и все это за четверть часа!

Вокруг становится тихо. Все вдруг с интересом начинают прислушиваться.

— Но это было только начало. Для разогрева, так сказать! — Он выдерживает паузу, нагнетающую напряжение. — Гунилла встает, хочет одеться, но не успевает.

Я выпрыгиваю из кровати, срываю с нее белье и осчастливливаю ее. Она ругается и кричит, но я тут же могу снова. Это было здорово! Потом она хочет причесаться, подходит к зеркалу, берет в руку щетку, но я хватаю ее, как она есть, и дарю ей незабываемый миг. Но и это еще не все. Гунилла мчится на кухню, запирается, играет со мной в прятки. Но со мной этот номер не пройдет, Нури, мой старик! Я вышибаю дверь, и все начинается опять. Это было счастье. Клянусь своей жизнью, я кончил восемь раз за полчаса! И если бы ты не пригласил нас на ужин, я все еще был бы в действии. Как мотылек на цветке или, лучше, на кухонном полу. В такой хорошей форме я еще никогда не был!

Все смеются, а я отказываюсь понимать мир. Вышибить дверь? Сорвать белье? И потом восемь раз за полчаса? Ведь это не получается даже четырех минут на каждый раз. Немыслимо! Если я ложусь с мужчиной в постель, мы любим друг друга не меньше полутора часов. Даже самый неважный из моих сорока трех любовников продержался пятьдесят минут. Может, я неверно поняла Юсуфа? Я почти никогда не пью. Наверное, алкоголь отразился на моих умственных способностях.

— О чем это рассказывает твой славный кузен? — спрашиваю я Нури. — Просвети меня, пожалуйста. Я из другой страны, и ваши обычаи мне непонятны.

Нури ухмыляется и навязывает мне бокал инжирного ликера.

— О свадьбе говорит он. Адам и Ева. Мужчина и женщина. У вас в Канаде не знают этого?

— Мужчина и женщина? — возмущенно повторяю я. — И все длится меньше четырех минут? Это, должно быть, шутка!

— Шутка и есть! — выпаливает Гунилла, хватает свою сумку и выбегает во двор.

— Постой! — кричит Юсуф, вскакивает и мчится за ней. Больше они не появляются.

Нури глуповато хихикает и крепко прижимает меня к себе. Его свободная рука гуляет по моим бедрам Она такая горячая и влажная, что я чувствую это сквозь желтый шелк. Очевидно, тема его настолько возбуждает, что желание уже захлестывает его.

— Мой цветок! Моя Фатима! — шепчет он мне на ухо, и дыхание его не менее влажное, чем руки. — Ты так действуешь на меня, что я схожу с ума. С тобой я могу всю ночь! Сто раз! Пока не взойдет солнце, ни секундой меньше. Мой кузен — слабак против меня. Я могу часами. Часами! Спорим?

Я готова забить тревогу. По опыту знаю, что мужчины, хвастающиеся своей потенцией — ужасные любовники. Истинный виртуоз молчит. Он не гордится своими достижениями, никогда не хвалится, насколько длинное или твердое или большое или выносливее его украшение, никогда не утверждает, что может удовлетворить любую женщину и не рассказывает пошлых анекдотов. За него говорят его дела.

Хвастовство Нури, мокрое пятно, с такой быстротой появившееся на его брюках, его влажные руки и жадный взгляд — мне достаточно. Но четыре недели воздержания и пара рюмок водки тормозят мою решительность. Ладно, останусь и посмотрю, что еще преподнесет мне этот вечер. Буду рассматривать все это как эксперимент, а не как удовольствие. Учиться можно на всем. Насколько я себя знаю, какую-нибудь пользу я из этого извлеку.

В час ночи уходят последние гости. Мы остаемся одни. Квартира напоминает поле боя, воздух можно резать ножом, но Нури это не мешает. Он зажигает толстую желтую свечу, сразу распространяющую сладковатый запах, и идет ко мне.

Я лежу на диване, сняв туфли и скрестив руки под головой, и жду, что будет. С высоты своего сорока одного года я взираю на молодого человека, который меня никоим образом не волнует. Пусть он красив. Но я и сама красива. Почему я не ухожу домой?

Нури начинает неуклюже расстегивать мое платье. Тридцать три пуговицы. Его пальцы действуют лихорадочно, дыхание прерывисто. Наконец, он справился. Как оболочку отбрасывает желтый шелк по обе стороны моего тела.

Потом долго таращится на меня. Высовывает язык и кладет свои потные ладони на мои ляжки, на кусочек голого тела, там, где кончаются чулки. Его взгляд дает понять, что он никогда не видел ничего более соблазнительного.

Я жду, что он поможет мне окончательно снять платье. Что спустит вниз чулки, возьмет в руки мои ухоженные ноги, полюбуется безукоризненными пальчиками. Жду хоть какого-нибудь ласкового жеста, чтобы вернуть мне соответствующий настрой. Но ничего подобного не происходит.

Нури вдруг испускает вопль, вскакивает, сбрасывает с себя одежду. Она летит в полную пепельницу, но он этого не замечает. Потом он поворачивается ко мне, и я впервые вижу его голым. Красивое, мускулистое тело, пропорциональные ноги. То, что скрывалось в штанах, оказывается маленьким, коричневым, обрезанным и изогнутым. Весьма изогнутым! Что, турецкий полумесяц и арабский кривой меч — не что иное, как фаллические символы? Похоже на них, на мужчин!

Увлекательная анатомия, во всяком случае.

С интересом протягиваю к нему руку, но не успеваю дотянуться. Нури душераздирающе стонет и бросается на меня, так что диван чуть не проламывается под нами. Потом он пытается войти в меня, что довольно затруднительно, потому что трусики все еще на мне.

Я предупредительно пытаюсь повернуться на бок, чтобы хотя бы освободить руки из платья, но Нури лежит на мне, как каменная глыба, и стискивает в объятиях.

Он тяжело дышит, подрагивает, храпит, стонет и нажимает — разве я не испытала это уже сегодня? И вот, пожалуйста, — что-то влажное уже струится по моим ногам.

Не может быть!

Я поражена. Что это, взрослый мужчина или школьник, впервые притронувшийся к женщине? Сцена напоминает мне мои школьные годы, первые запретные поцелуи на заднем сиденье какого-нибудь большого автомобиля, принадлежавшего родителям. Тогда происходило нечто подобное, уже в ту пору не понравившееся мне, хотя мальчиков оправдывало то, что им было всего по пятнадцать лет. Но Нури двадцать пять. Он взрослый мужчина. Да, мир действительно полон сюрпризов!

— Дорогая, ты сводишь меня с ума! Я этого не вынесу! Я умру!

Он тискает мою грудь, чего я тоже терпеть не могу, потому что это болезненно. Я начинаю терять терпение.

— Оставь меня, иначе я уйду домой. Ты нажимаешь слишком сильно!

— Я мужчина, и ты сводишь меня с ума!

Пустые отговорки, думаю я про себя и произношу вслух:

— Мужчина должен владеть собой! Ты слишком нетерпелив, я этого не выношу.

— Но ты в этом виновата! — Он зарывает голову в мои волосы. — Ты отнимаешь у меня разум! Такого со мной еще никогда не случалось. Никогда!

В восемнадцать я поверила бы этой чуши и тут же почувствовала себя виноватой. Но в сорок один я достаточно изучила мужчин и знаю, что свои неудачи в постели они всегда сваливают на женщин.

— Отпусти меня, — говорю я твердо, — и посмотри мне в лицо!

Он послушно поднимает голову. Его глаза налиты кровью и блестят. Плачет он, что ли? Очевидно, он вообще не имеет опыта в постели и, конечно, откажется это признать. У меня невольно вырывается глубокий вздох. Последняя надежда на приятную ночь улетучилась, но я не могу заставить себя бросить его одного в таком состоянии. Ладно, преподам ему бесплатный урок. Его будущая жена скажет мне спасибо.

— Нури, любовь только тогда прекрасна, когда все делают медленно и нежно. Ты меня понимаешь? У нас целая ночь впереди. Ты ничего не упустишь! Поцелуй меня, дорогой! И погладь немножко. Не так неистово! Ты опять мне делаешь больно! Слышишь? Медленно, я сказала. И нежно!

— Но я мужчина!

— Я это знаю, мой зайчик!

— Мужчины не нежные!

— У нас дома — нежные. Женщины гораздо больше любят ласковых мужчин, тебе это еще никто не говорил? Тогда запомни на будущее. И еще. Ни одной женщине не нравится, когда на нее так дико бросаются, что оставляют синяки. Неужели это так трудно понять?

Синяки он принимает.

— Пардон, дорогая! — Он встает, приносит кухонное полотенце и вытирает им мои ноги. Потом бросает его на кучу одежды на полу. — Я теперь сделаю все так, как ты хочешь! — кротко объявляет он и выжидающе смотрит на меня. — Только скажи, что я должен делать!

— Тогда помоги мне раздеться!

Нури с готовностью кивает и начинает с чулок. Медленно скатывает их в трубочку. Его золотая цепь раскачивается в разные стороны, черные волосы блестят в пламени свечи. Тяжелый запах духов бьет мне в нос.

— Теперь платье. А теперь белье.

Нури кивает и выполняет. Наконец мы оба обнажены.

— Готов, — объявляет он и смотрит на меня в ожидании следующей команды.

А я мысленно решаю дилемму.

Я не принимаю пилюль, потому что не выношу их. Спирали у меня тоже нет, мне бы и в голову не пришло вонзать в самую чувствительную часть моего тела кусок проволоки. Пенистые таблетки я тоже отвергаю, потому что химия, достаточно сильная, чтобы убить сперму, не может быть полезна для моего организма. Я же не сумасшедшая, чтобы вредить своему здоровью! На женщин и без того падает вся тяжесть с месячными, беременностью и родами, так что мужчины могут хотя бы предохраняться. Большинство это и делает, если их попросишь. Но как ни странно, даже в последней четверти двадцатого столетия миллионам здоровых женщин так трудно просить мужчину, что они охотнее годами глотают гормоны и дают себе вонзать проволоку в матку, а потом удивляются, откуда берутся болезни.

— Пожалуйста, не кончай в меня, сегодня опасно! — Эту фразу они просто не в силах произнести.

Но я-то могу. Я и другие вещи произнесу, чем окажу Нури неоценимую услугу. Женщины должны, наконец, научиться открывать рот в постели — иначе откуда мужчины догадаются, чего от них хотят? Да, в этом преимущество возраста. Женщина смелее высказывает все, что думает, и способствует увеличению числа хороших любовников. А это, мои дорогие, нам крайне необходимо!

— Готово! — смущенно повторяет Нури. — О чем ты все время думаешь? Я готов, и ты должна мне сказать, что делать дальше.

Он сидит передо мной, прямой как свеча, кусает губы и заставляет себя не смотреть на мою наготу. Он, правда, не бросается на меня, но и не целует, не гладит, не трогает, очевидно, это лишило бы его остатков самообладания. Странная ситуация! Если я хочу дождаться нежного взгляда, хоть какого-нибудь ласкового слова, чтобы, наконец, зажечься, я могу лежать здесь до скончания века.

— Ты можешь сказать, что мне теперь делать? — Голос Нури дрожит от нетерпения.

— Принеси мне рюмку водки! — Он молча повинуется, и я залпом ее выпиваю.

— Хорошо, побеспокойся о предохранении. Я не принимаю пилюли, а сегодня опасно!

— Что? Опасно! — в ужасе перебивает он. — Ты все-таки замужем, и твой муж знает, где ты?

— Да нет! Я могу забеременеть!

Это приводит его в восторг:

— Ах! Любовь моя! Ты напала на подходящего мужчину. Я сделаю тебе отличного ребенка!

— Но я не хочу ребенка!

— Ты не хочешь ребенка? — Он не может этого понять. — У тебя уже есть дети?

— Нет. Нет времени. Я должна работать, должна сама себя содержать. И скоро мне надо возвращаться в Канаду. У тебя есть презерватив?

Нури возмущенно трясет головой. Разумеется, у него нет. Чего я ждала? О Боже! Свою первую ночь любви в Париже я представляла себе не такой сложной.

— Ты можешь вынуть? — недоверчиво спрашиваю я.

— Скажи, что я должен делать? — Он кусает губы.

— Я же говорю. Ты должен вынуть. Ты знаешь, как это делать?

— Да! — Звучит не очень убедительно. — Я всегда вынимаю. Со всеми женщинами вынимаю!

— Ты не должен кончать в меня. Тебе надо сдерживаться как можно дольше. Если больше невтерпеж, ты должен вынуть. Обещаешь? Никакого оргазма во мне.

— Понял?

— Да! — Он по-прежнему не смотрит на меня, таращится на стену за моей головой и говорит как в трансе.

— Ты меня вообще слушаешь?

— Да! Я выну!

— Ну, хорошо.

Я пододвигаюсь на неудобном диване с продавленным матрасом, чтобы освободить ему место. Кто знает, может, у него действительно получится. К тому же после двух оргазмов давление снизу не такое сильное.

Оргазмы? Бог ты мой! Водка делает меня забывчивой. В своем теперешнем состоянии Нури опасен для меня. Самое время продолжить сексуальный ликбез.

— Дорогой, я сейчас скажу тебе что-то важное, ты должен запомнить. Когда опасно и у тебя дома нечем предохраняться, то можно заниматься любовью только один раз.

— Почему? — недоверчиво спрашивает Нури.

— Потому что твоя штучка вся в семени, и в тот момент, когда ты опять начнешь, все уже свершится.

Нури сидит как изваяние.

— Не бойся, — успокаиваю я его, — я знаю, что надо делать. Это очень просто. Слушай. Ты быстренько идешь в туалет, делаешь по-маленькому, чтобы все смылось. А потом моешь его, но тщательно! Это все. О’кей?

Нури смотрит на меня так, словно я говорю по-китайски.

Я целую его.

— Будь так любезен, сходи в туалет, сделай пи-пи, сколько сможешь, и помойся потом как следует с мылом!

— Но мне не надо в туалет! — возмущенно парирует Нури.

— Нет, надо. Пары капель достаточно. Ты должен заставить себя!

— Но я не могу, когда я так взволнован! — Как упрямый ребенок, он показывает на свою вертикально торчащую анатомию. — Можно сколько угодно мучиться, ничего не выйдет!

— Тогда ты должен одолеть его. Попробуй холодной водой.

— Что? — Он смотрит на меня как на сумасшедшую. Неужели я действительно хочу, чтобы он устроил своему священному фаллосу холодный душ? Я хочу!

— Ты должен попытаться, — неумолимо говорю я, — иначе мы не сможем быть вместе!

Он раздумывает секунду, видит, что я не шучу, и со вздохом натягивает рубашку. Потом вытаскивает пустую консервную банку, становится ко мне спиной возле кухонной ниши и замирает.

Минут через пять я слышу робкий плеск.

— Десять капель! — восторженно кричит Нури, швыряет банку в мусорное ведро и молниеносно раздевается. — Все в порядке, дорогая! — Потом он, как приказано, моется, вытирается свежим белым носовым платком и, сияя, спешит ко мне. — Я сделал все, что ты хотела. Что теперь?

Ну ладно. В Канаде, правда, не писают перед своей возлюбленной в консервные банки, но зловонный клозет был бы еще хуже. Хорошо, что он там не был. Все-таки в нем больше деликатности, чем мне показалось вначале. Славный мальчик. В награду (и чтобы удостовериться, что все в порядке) я поцелую его сейчас внизу. Он для этого достаточной аппетитный.

— Ляг ко мне, дорогой. Я сказала лечь, а не броситься. Нет, нет! Не на меня! Я не переношу, когда мужчина лежит на мне. Иди сюда, ложись рядом. И лежи спокойно. Абсолютно спокойно!

Я наклоняюсь к его члену. У спермы острый, почти алкогольный привкус, но на твердом, изогнутом мужском достоинстве Нури ничего подобного нет. Я пробую языком и ощущаю только вкус мыла. Хорошо. Ребенок чист и готов к употреблению. Но лизать больше нельзя, иначе сейчас будет новая катастрофа. Нури уже опять стонет и дрожит. Он явно на пути к новому оргазму. Я кусаю его в руку. Это действует. Он открывает глаза.

— Спокойно, дорогой. Ты должен владеть собой!

Он неожиданно всхлипывает.

— Я не могу. Я хочу, наконец, заниматься любовью! Я это не выдержу, я с ума сойду! — Крупные слезы катятся из его черных глаз, и мое сердце тут же наполняется жалостью.

— О’кей, о’кей! Хорошо. Иди ко мне. Ляг на бок и тесно прижмись к моей спине. Так, теперь обними меня. Чудесно!

Я просовываю руку между своих ног, беру его член и умело заправляю в себя. Должна признаться, что после месячного перерыва это приятно.

— О!.. О!.. — выдавливает Нури и начинает двигаться, как сумасшедший. Толчки становятся все быстрее и быстрее.

Меня охватывает паника. Так дело не пойдет. Еще одна секунда — и я забеременею. Ловким движением я поворачиваюсь, и он выскальзывает из меня. Преимущество этой позиции в том и состоит, что женщина — хозяйка положения. Это было на редкость своевременно.

— Что ты делаешь? — возмущенно орет Нури.

— Ты должен следить!

— Я слежу! — протестует он.

— Ты почти кончил.

— Неправда! Я следил!

— Это мы сейчас увидим, — говорю я, переворачиваюсь и подвергаю его новой проверке. — О’кей, ты прав, извини! Но не двигайся так быстро, иначе это сразу произойдет. Медленнее, дорогой, как только можешь. Чем дольше это длится, тем прекраснее.

Нури старается изо всех сил, и пару секунд дело кажется весьма утешительным. Его орудие хотя и маленькое, но благодаря своей изогнутости задевает мое самое чувствительное место. Действительно приятно. Но как только мне становится хорошо, я сжимаю внизу мускулы, это получается само собой, совершенно непроизвольно. Однако мои мышцы развиты чересчур хорошо для выносливости Нури. Только я почувствовала, что мои мускулы внизу сократились, как все происходит молниеносно. Нури сладострастно стонет, хватает мою грудь, начинает судорожно дергаться, и если это не оргазм, то я не Офелия!

Это самый настоящий оргазм, и состоялся он там, где не имел права состояться. У меня замирает сердце. Вот что получаешь, когда пренебрегаешь своей интуицией и непременно желаешь разыгрывать из себя учительницу.

Нури повержен в прах.

— Пардон! Извини, дорогая! Я не знаю, как это произошло. Я не нарочно. Честное слов, клянусь. Вообще-то я могу вечно. Несколько часов подряд! Знаешь что? Ты поедешь со мной в Тунис. Мы поженимся, и у нас будет много детей. Мы всегда будем вместе! — Он тесно прижимается ко мне, целует и гладит, так что я просто не могу больше сердиться на него.

К тому же дело обстоит так: действительно опасно было на прошлой неделе. Когда по-настоящему опасно, я не встречаюсь ни с кем, кроме постоянного друга, которому я полностью доверяю. Чужих я к себе не подпускаю, тут инстинкт самосохранения всегда срабатывает. Сегодня уже девятнадцатый день после месячных. Если повезет, ничего не случится!

— О’кей, радость моя! Итс оллрайт! — утешаю я Нури. Почему это я вдруг заговорила по-английски? Может, потому что мой последний друг был американцем и отличным любовником? И я страстно хотела бы, чтобы он очутился на месте Нури? Скорей всего.

— Я люблю тебя! — Нури гладит мою грудь. Потом встает, берет расческу, наматывает мои длинные локоны на руку и начинает расчесывать концы.

— Ты такая красивая! Я обожаю тебя! Мы поедем вместе в Тунис!

— Почему бы и нет! — Я слишком устала, чтобы вести долгие разговоры. — Ты не мог бы открыть окно? Здесь нечем дышать!

— Нельзя, — твердо говорит Нури, — там околачивается привратник. Он знает, что у меня гости, и я не хочу, чтобы он нас видел! Скажи, — говорит он с надеждой, — я еще должен следить?

— Нет, больше не надо!

Нури отбрасывает на пол расческу и так сжимает меня, что я почти задыхаюсь. Он обдает меня своим жарким дыханием и неистово целует в ухо.

— Дорогая, мой цветок, моя капустка, мой кролик! Сегодня наша свадьба! Мы неразделимы, Юсуф умирает от зависти. Я покажу тебе, на что я способен! Ты останешься у меня. И завтра тоже. Да-да-да! Мы проведем весь день в постели. А вечером я приглашаю тебя на ужин в ресторан. И в кино! Хочешь? Смотри-ка, я могу опять! — Он с гордостью демонстрирует готовность к новым победам.

На этот раз мне не приходится помогать ему рукой. Он сам находит путь, и игра начинается снова. Нури сдерживается изо всех сил, движется медленно и осторожно. Мне становится приятно, я чувствую, как сокращаются мои мышцы, и тут же Нури начинает безумные толчки, радостно вскрикивает и достигает вершины блаженства. На этот раз все длится две минуты!

Воздержусь от описания остатка ночи. Вышеупомянутая сцена повторялась до рассвета, с той единственной разницей, что интервалы между молниеносными набегами Нури становились все длиннее.

В пять утра, после шести «актов», мне окончательно это надоело. Я терпеливый человек, но всему есть предел. Нури как раз заснул, я осторожно встаю и беззвучно одеваюсь. Бросаю последний взгляд на красивое тело, в расслабленной позе лежащее на диване, на алые губы, длинные темные ресницы — такой аппетитный мужчина и так неудачно запрограммирован!

Задуваю почти догоревшую свечу. Адье, Нури. Счастья тебе в Тунисе.

На улице уже светлело и, если не ошибаюсь, в темном коридоре притаилась черная тень. Привратник? Действительно подслушивал у двери? Ну и пусть. Он меня не знает и никогда больше не увидит. Я глубоко вздыхаю. Воздух упоительно чист. Птицы уже щебечут. Неожиданно для самой себя я начинаю бежать и не могу остановиться. Улицы пустынны, я бегу в своих изысканных, шикарных туфельках, абсолютно не предназначенных для этого, по всему Монмартру, а потом проделываю бегом и весь длинный путь домой. Я — человек не спортивный, но бег действует на меня удивительно облегчающе. Все обманутые ожидания, все разочарования ночи уходят от меня. Обливаясь потом, с сердцем, готовым вот-вот выпрыгнуть из груди, вконец запыхавшаяся прибываю домой. Ноги болят до такой степени, что невозможно описать.

Из последних сил плетусь в салон и опускаюсь на мягкие диванные подушки. Спасена! Скидываю туфли, стаскиваю чулки, разумеется, спустившие петлю, и бросаю их на розовый ковер. Наконец, отдышавшись, иду босиком в душ и считаю синяки. Их пять, два на правой руке и три на бедрах. Ненавижу синяки!

Уныло становлюсь под душ. Почти тут же мне становится лучше. О, какое блаженство — теплая вода. И душистое мыло… А пушистые полотенца… А белый махровый халат с капюшоном, оставленный моим директором оперы, в который я сейчас заворачиваюсь с головы до ног.

А как упоителен роскошный туалет, выложенный розовым толстым ковром! Я обрызгиваю себя своими любимыми духами, закалываю рыжие локоны и расстилаю на полу белое толстое полотенце. Потом сажусь на него и начинаю ритуал, еще ни разу в жизни не подводивший меня. Когда меня что-то выводит из равновесия, либо я хочу основательно над чем-то поразмыслить, я делаю массаж ног.

Автор идеи — моя бразильская прабабка, и я рекомендую ее всем. Ничто так не расслабляет и не позволяет взглянуть на вещи в правильном свете, как продолжительный, приятный массаж ног.

Я применяю для этого душистую смесь из цветов гардении и кокосового масла (рецепт секретный, родом с Гаити) и не прекращаю, пока не чувствую приток крови и кожа не розовеет. Потом подпиливаю ногти, да-да, не жалею времени и подпиливаю ногти на ногах! Если нужно, покрываю их свежим красным лаком. Или розовым перламутровым. Или оранжевым, по настроению.

Когда ноги готовы и на них нет ни единого кусочка грубой, ороговевшей кожи, душевное равновесие обычно восстановлено, и все выводы сделаны.

Так же и на этот раз.

Никто не сможет мне доказать, что Нури и Юсуф и Бог знает еще сколько арабов по природе ущербны в сексуальном плане. Насколько я понимаю проблему, ребята прилежно тренировались испытывать как можно быстрее и как можно больше оргазмов. И это они называют потенцией!

Да, да! Думаю, так оно и есть.

Начинают они в период полового созревания, тайком, при помощи руки, а потом хвалятся перед друзьями своими достижениями, как сегодня Юсуф хвастался перед Нури.

Удивительно, но они сами из себя делают скорострелок. А почему? Потому что путают количество с качеством. Потому что воспитаны на культуре, где женщина — пустое место, а истинное — голубые интрижки. Как выразился кто-то на празднике Нури: «Женщина для дела, мальчик для развлечения, а кобель для удовольствия!» А если один мужчина имеет другого в зад, то, как подсказывает логика, дело не в том, как долго он может. Напротив, чем больше времени ему понадобится, тем обременительнее это для партнера.

И для многоженства это идеально! Скорострелка просто создан для этого. Две минуты — и готово! Еще две минуты — и оплодотворена другая. Еще — и зачат сын. Теперь я понимаю, откуда взялось выражение «демографический взрыв».

Да, мои дорогие, вот какие мысли посетили меня в седьмом часу утра в Париже, в роскошных апартаментах господина оперного директора. Меня вдруг осенило! Годами я ломала себе голову, почему во многих исламских странах женщины изуродованы в сексуальном плане, почему наложен запрет на маленький орган наслаждения между ног.

После ночи с Нури мне все ясно. Кто ничего не чувствует, не попросит большего. Он не докучает мужчинам-скорострелкам, не требует ласк и внимания. Две минуты — и все о’кей. Или тридцать секунд. Тот, кто покупает этих женщин, а они по-прежнему покупаются, получает товар, который не требует особого ухода.

Какое счастье, что я появилась на свет в Канаде, а не в какой-нибудь стране, где заправляют муллы! Еще никогда я не была так благодарна моим сорока трем западным любовникам, один мне дороже другого. Чего стоит только мой последний, Лесли Рабин, с которым я сдуру разругалась, потому что он не хотел, чтобы я ехала в Париж. Лесли, детка! Как только подумаю о тебе, слезы наворачиваются на глаза.

Мы занимались сексом целыми ночами, не спеша, терпеливо (и никогда спереди). Он всегда был безупречен. Часами целовались и гладили друг друга. О, Лес! Как мне не хватает тебя! Сейчас же иду в постель и буду ласкать сама себя. Правильное решение, ибо настолько обманутой в своих надеждах я еще не была никогда! Слава богу, матушка природа позаботилась о том, что оргазм можно получить и без посторонней помощи.

Да, мои дорогие, было бы ужасно, если в крайних случаях мы не могли бы помочь себе сами. Невыносимая мысль! Мы бы целиком были в чужих руках, еще более зависимые, чем сейчас. Вечно нервные, разочарованные, неудовлетворенные, раздраженные, всегда в поисках того, кто подарит минуты блаженства. Женщины вообще не могли бы высунуться одни на улицу, все действовали бы друг другу на нервы с вечным затаскиванием в постель, не говоря уж об изнасилованиях.

Укладываюсь голой в надушенную постель, с маленьким флакончиком масла авокадо в руке. Сначала поглажу себя слева, там наслаждение мягче и бархатистее. Справа оно резче и пронзительней. Вижу снежинки. Звезды. Белые орхидеи.

Это я тоже обнаружила лишь в сорок лет — что ощущения справа отличаются от тех, что слева. С годами становишься все изощреннее. Сексуальность возрастает. В конце я ласкаю себя сразу двумя пальцами. Тогда оргазм подобен взрыву. О чем мне мечтать? О последней ночи с Лесли? О его большом, красивом, выносливом фаллосе? Пытаюсь несколько секунд, но это мне не удается. Эту картину вытесняют другие видения. Гладкое, стройное мужское тело. Ухоженные руки с длинными, чувствительными пальцами. Романтическое озеро. Пахнет водой и розами. Домик для хранения лодок. Огромный трехэтажный белый торт с множеством горящих свечей. Шампанское рекой, роскошь, изобилие!

Никаких сомнений! Это мое тридцатилетие! День, с которого все началось. Ночь, когда проснулась моя сексуальность. Прекрасно, самое подходящее воспоминание, оно идеально уравновесит загубленное приключение на Монмартре.

Этот день рождения изменил все! Произошли невероятные вещи, которые казались мне невозможными. Те события имели такой резонанс, что я абсолютно переменилась как внутренне, так и внешне. Дело в том, что до того дня рождения я выглядела совсем иначе. Мужчину звали Тристрам. Это был подарок судьбы. Но это, мои дорогие, отдельная глава.

Итак, день рождения, когда мне исполнилось тридцать лет, изменил мою жизнь. Я провела его у своей тети Офелии, старшей сестры моей матери, сказочно разбогатевшей на ввозе в Канаду дорогого изысканного парижского шелкового белья. Ей принадлежит большой дом в Ванкувере, где она живет весь год, поскольку ее устраивает мягкий климат, и еще остров на большом озере севернее Торонто, где она проводит летние месяцы.

Остров — сущий рай. Там водятся дикие утки, лебеди, редкие певчие птицы, бабочки и растут огромные клены, из которых тетка добывает свой собственный непревзойденный сироп. Вступив на остров, словно попадаешь в двадцатые годы. Все здесь сооружено в ту эпоху: господская вилла, деревянный домик для хранения лодок, розариум, который уже дважды фотографировали для журнала «Сельская жизнь», настолько он необыкновенно красив. А еще вся мебель, лампы, вазы, ковры, картины, вплоть до посуды и шелкового постельного белья. Даже парусник — не подделка, не говоря уж о лодках с веслами. Новый только гидросамолет.

Детей у тетки нет, и она привязалась ко мне… К тому же моя мать — ее единственная сестра, братьев у них нет, а я единственный отпрыск в семье, которому суждено продолжить традицию Офелий.

Приехав тогда в конце августа на остров, чтобы отпраздновать свой день рождения, я была очень довольна сама собой. Стояло жаркое солнечное лето, я продала свое литературное кафе в Оттаве за кругленькую сумму, надежно вложила деньги (американский государственный заем под семь процентов!) и хотела начать что-то совершенно новое. Я еще не знала, что меня ожидают радио, телевидение, а потом и Голливуд, но уже предчувствовала волнующие времена. У меня на такие вещи есть особый нюх, и он меня еще никогда не подводил. Оттого я и смотрю с оптимизмом в будущее.

Внешность моя тогда была не слишком выдающейся. Я носила короткую стрижку и круглые никелевые очки, ибо была убеждена, что именно так и должна выглядеть молодая библиотекарша, владелица книжного магазина и литературного кафе. Я прятала свою великолепную фигуру под скучными глухими платьями, которые моя мать выискивала для меня, скрывала высокую, красивую грудь под белыми шелковыми блузками с воротничками шалькой и маскировала свою жизнерадостную попу под прямыми скромными плиссированными юбками.

Косметикой я не пользовалась, даже губной помады, и той у меня не было. Вся моя энергия уходила в работу, личная жизнь протекала спокойно и невыразительно. Правда, я жила с одним многообещающим молодым дипломатом, но находилась в той стадии, которая не предвещает ничего хорошего, и которую я про себя называю «вазелиновой».

Такое наступает, когда мужчина в постели уже нисколько не возбуждает меня. Когда, несмотря на его самые энергичные попытки, мои интимные места остаются абсолютно сухими и мне приходится обращаться к помощи вазелина, чтобы они заработали.

Я считаю, что большинство браков находятся в «вазелиновой» стадии (пусть даже мужчины часто этого не замечают). Очевидно, к этому привыкают. Для меня же это — начало конца. Как только потребление вазелина возрастает, мой интерес тут же падает, и вскоре появляется новый друг.

Ибо в друзьях недостатка не было. Уже тогда, хотя я выглядела как книжный червь и еще не догадывалась о своих сексуальных талантах, мужчин, однако, ко мне тянуло. Вероятно, они понимали меня лучше, чем я их, и их безошибочный инстинкт подсказывал им, что здесь скрыто сокровище.

К тому же, как ни странно это звучит, у меня было мало конкуренток. Канада до недавнего времени была крайне неэлегантной страной. Изысканных магазинов было мало, «от кутюр» была практически неизвестна, любое красивое, нестандартное платье нужно было выписывать из Парижа или Рима. Женщины и девушки преимущественно носили тренировочные штаны и синтетические свитера, либо джинсы и куртки.

Без стеснения они выходили из дома в бигуди, с жирным кремом на лице и совсем не были при этом лентяйками и неряхами. Нет! Они просто хотели вызвать у других зависть, поскольку это значило, что вечером они приглашены и готовятся к выходу. В своих никелевых очках, с короткими волосами и в незатейливом платьице со стоечкой я выделялась из общей толпы, моему «типу» даже пытались беззастенчиво подражать.

Еще в одном я превосходила других: у меня было самое очаровательное белье во всей Канаде, которым меня снабжала тетя Офелия. Я носила шелк, в то время как другие еще ходили в бумазейных трико до колена, так называемых «невообразимых», призванных отпугивать мужчин и повсеместно распространенных. Я носила кружева и рюши, открытые лифчики и вышитые сорочки, в то время как другие довольствовались плотным хлопком и втискивали свои груди в добропорядочные корсажи из кретона. Ибо в те времена в нашей стране производили именно такое белье, которое в Европе уже не носили с первой мировой войны. Неудивительно, что моя тетка нажила себе состояние со своими роскошными парижскими вещицами.

Я приехала на остров с переносным проигрывателем, красным транзисторным приемником, своей голубой почтовой бумагой, а также дорожной сумкой, до отказа набитой книгами, все без исключения — биографии знаменитых людей, которые я еще не читала.

Для своего для рождения я упаковала легкий хлопчатобумажный платье-костюм в сине-белую полоску, с прямой юбкой и свободно ниспадавшей верхней частью, скрадывавшей талию и грудь. Собственно говоря, мне он не слишком нравился, мне казалось, что я в нем похожа на медсестру. Но это был подарок моей дорогой мамочки, да и вполне достаточно для острова. Собирались лишь несколько отдаленных родственников и наши соседи по городу, все пожилые милые люди, перед которыми не стоило особенно наряжаться. Особо строгих правил в одежде на острове не надо было придерживаться: летом были разрешены купальники, шорты и бермуды. Строго возбранялось лишь появляться в купальнике в столовой. Вечером, впрочем, надо было надевать длинное платье, этому тетя Офелия придавала особое значение. На ужин в белой господской вилле можно было явиться только в длинном, даже если это была всего лишь милая цветная, с заложенными вручную складками, хлопчатобумажная юбочка до пола.

Я прилетела из Оттавы в Торонто, потом взяла такси до острова, и там меня уже ждал первый сюрприз. Подойдя к мосткам, я нигде не обнаружила гидросамолета. Не было видно и Джея, мажордома тети Офелии, который со своей женой круглый год живет на острове и присматривает за порядком. Джордан, двухметровый черный исполин, работавший шофером и садовником, тоже не показывался. Зато я увидела на большом расстоянии застывшую на воде в полном безветрии нашу старую красавицу-яхту.

Я безропотно уселась на свою сумку с книгами и принялась ждать. Наконец, часа через два, появился ветерок, надул паруса, и яхта подплыла ближе, но прошло еще немало времени, прежде чем я смогла разглядеть, кому пришла в голову сумасбродная идея встречать меня под парусами в эту тихую, ясную погоду. Джей? Джордан? Или сама тетя Офелия? Однако там сидел совершенно чужой мужчина. И по мере приближения он становился все более и более чужим. Кто бы это мог быть?

Я встала, подошла к мосткам, поймала ловко брошенный мне трос, пришвартовала яхту привычным движением и протянула ему свои вещи. Он подал мне руку.

— Я — Трис Тревор, — произнес он с благородным английским выговором, — мне непременно хотелось испробовать этот старый парусник. Мне очень жаль, что вам пришлось так долго ждать. Как я могу загладить свою вину?

Тристрам Харрисон Тревор прибыл прямо из Лондона. Он жил в фешенебельном районе Мейфэр, был маклером по торговле домами, в том же возрасте, что и я, и три года назад открыл собственное дело. С тех пор он только работал, ни разу не брал отпуска, зато заработал много денег. Он был знакомым знакомого одного из компаньонов моей тетушки, ему вдруг взбрело в голову познакомиться с Канадой, и каким-то образом он очутился здесь, в качестве гостя на острове.

Трис великолепно вписывался в эту элегантную, романтическую среду. Он был музыкален, интеллигентен, отлично играл на пианино и был непревзойденным рассказчиком. Скажу больше, это был стройный блондин, ростом метр девяносто, с мужественным орлиным носом и сине-зелеными глазами. Он намеревался пробыть на острове две недели. Я не имела абсолютно ничего против!

До моего дня рождения мы общались друг с другом как посторонние люди. Мы, правда, ходили вместе под парусом, играли в крикет, пили кофе на террасе, но никогда не оставались наедине. Дом был полон гостей, моя мать не отходила от меня ни на шаг, Джей и Джордан всегда были неподалеку, и хотя с каждым днем мы были все приятнее друг другу, у нас не было возможности сказать об этом. Мы лишь бросали друг на друга долгие выразительные взгляды, когда были уверены, что это остается незамеченным, да испытывали определенную неловкость, неожиданно столкнувшись в парке или дома. Трис не был бабником — ему это было не нужно. Он слишком хорошо выглядел, чтобы кому-нибудь навязываться. Он выжидал, и я тоже. И лишь когда я была абсолютно уверена, что он в меня влюбился, я сделала первый шаг. Да-да, его сделала я, а не он. Я пригласила его с собой купаться в одну затерянную бухточку, которой, кроме меня, никто не пользовался.

Там мы впервые поцеловались, больше ничего не произошло.

Но эти поцелуи были восхитительны. В первый раз за свою жизнь я утонула в объятиях мужчины и забыла обо всем на свете. Я не помнила, где, сколько сейчас времени, даже страх, что кто-то пройдет мимо и обнаружит нас, куда-то улетучился. Я была абсолютно счастлива и не сомневалась, что приглашу его сегодня после праздника в свою спальню с видом на розариум и с широкой кроватью с изогнутым изголовьем в форме лебедей.

— Ты придешь ко мне потом? — шепнула я ему во время празднования на дне рождения, и Тристрам принял приглашение, пожав мне украдкой руку. Он не произнес ни слова, лишь одарил меня таким взглядом, что у меня подкосились коленки. Я почувствовала, что меня ожидает нечто особое, неповторимое, незабываемое.

День рождения таил еще один сюрприз. Без всякого предупреждения тетя Офелия подарила мне свое ценное кольцо. Она вдруг взяла меня за руку и со словами «Пора, малышка!» надела мне на правый указательный палец широкий золотой перстень филигранной работы с бразильским огненным опалом и сверкающими алмазами.

— Береги его! — прошептала она и поцеловала меня.

Вечером был праздничный ужин, но я была так взволнована, что мне ничего не лезло в горло. Я знала, что Трис проведет со мной ночь. Стоило мне только подумать о нем, как у меня начинало покалывать в животе и колотиться, как бешеное, сердце.

Когда он, наконец, постучал в мою дверь в три часа утра, я так изнервничалась, что боялась потерять сознание. Коленки дрожали, и я была не в силах пойти ему навстречу, мне пришлось прислониться к стене у окна, чтобы не рухнуть на пол.

Трис был взволнован не меньше меня. Но как англичанин из хорошей семьи, прошедший обучение в привилегированной школе, он умел владеть чувствами и хотя бы внешне ничего не показывать.

Он был только довольно бледен. Быстрыми шагами подошел ко мне, обнял и, не говоря ни слова, начал целовать. На мне был пеньюар из переливающегося сиреневого шелка с отделкой из кружев. Он прекрасно подходил к моим рыжим волосам и высвечивал словно изнутри мою светлую кожу. Спереди открытый, скрепленный на груди лишь двумя розовыми лентами.

Тристрам не развязал ленты.

— Моя божественная красавица, Офелия, — шепнул он мне на ухо, не выпуская из объятий, будто это было единственное, о чем он мечтал. Это было для меня необычно. Я привыкла, что мужчины, не теряя времени, тут же раздевали меня, чтобы непосредственно перейти к делу.

Тристрам, однако, не спешил. Только когда я начала проявлять нетерпение и расстегивать его рубашку, он решился на следующий шаг, поднял меня с пола, легко, без малейшего усилия, и осторожно отнес на кровать. Потом снял свои туфли, лег рядом и развязал шелковые розовые ленты.

Мы занимались любовью всю ночь. Сначала нежно, потом все более страстно. Мы оба были как в каком-то дурмане, не в состоянии оторваться друг от друга, не в силах встать с постели и расстаться.

На следующий день мы не вышли ни к завтраку, ни к обеду, ни к чаю на террасе. Лишь вечером мы предстали перед удивленными родственниками (вежливо делавшими вид, что ничего не замечают), бледные, не выспавшиеся, все еще дрожа от страсти друг к другу.

Мы, правда, что-то ели, но не замечали, что украдкой держались за руки и удалились, как только смогли, не слишком нарушая правила приличия.

После первой ночи я была влюблена, целиком, без остатка, и хладнокровный, недосягаемый англичанин тоже. Мы оба испытали нашу первую большую страсть. Самая маленькая разлука доставляла страдания. Каждая секунда, которую мы не могли провести, прижавшись друг к другу, причиняла настоящую физическую боль.

До этого я совершенно серьезно считала себя холодной. В двадцать три года, с моим первым мужчиной, я абсолютно ничего не чувствовала, вся история была мне в тягость, если не противна. В двадцать пять, с другими мужчинами, тоже не был ничего хорошего. В двадцать девять, познакомившись с моим молодым дипломатом, я за первые полгода с трудом добилась двух робких оргазмов, и с тех пор исходила с ним от тоски.

Никогда, никогда бы не подумала, что способна добровольно проводить дни и ночи в постели с мужчиной. Именно это произошло у меня с Тристрамом. Впервые в жизни я так же страстно хотела мужчину, как он меня. К своему величайшему удивлению, я находила теперь красивыми движения любви, которые больше всего отталкивали меня раньше. Нас с Тристрамом захлестнула стихия! Это было сильнее, чем все пережитое прежде, и потрясло самые основы моего существования.

Я вдруг поняла, почему во многих культурах сексуальность священна. Она источник вечной молодости (с правильным мужчиной!). Уже после первой ночи я чувствовала себя красивее, сильнее, жизнерадостнее, чем когда-либо. Я испытывала гордость, будто с успехом выдержала труднейшее испытание.

Я могла чувствовать!

Теперь я была взрослой!

Меня так и тянуло сбежать вниз на террасу, где моя мать, тетка и несколько гостей с соседнего острова сидели за чаем с булочками, чтобы с горящими щеками, по свежим следам рассказать им все подробности последней ночи.

Испытали ли они когда-нибудь подобное? Мама? Тетя Офелия? Миссис Келлер с красивыми седыми волосами? Знакомо им это? Или я одна такая?

Сегодня я знаю, что тогда произошло. Как у многих женщин, мое тело созрело к тридцати годам, и мне посчастливилось именно в этот момент встретить Тристрама. Я упала ему на колени как зрелый плод. Он был голоден. Я хотела быть съеденной. Вот и все!

После трех ночей любви мы были в полном изнеможении. Наши сокровенные места были настолько истерзаны, что надо было сделать паузу, чтобы не изойти кровью от блаженства.

Поэтому днем мы выбрались из спальни и отправились на свежий воздух. Катались на яхте, гребли на лодке и гуляли.

Никогда жизнь еще не была так прекрасна! Погода к нам благоволила, один день был солнечней другого. И с каждым днем я все больше влюблялась в Тристрама. Все в нем нравилось мне. Его тонкие пальцы. Орлиный нос. Его нежность, доброта, благородный английский выговор. Его манера улыбаться мне и при этом задумчиво кивать головой, будто говоря: «Вот что мы натворили! Попались друг другу на удочку!»

Он умел замечательно рассказывать, с тем тонким английским юмором, который я находила неотразимым. Он любил детей, животных, растения и на все смотрел глазами Новой романтики.

— Посмотри на эту малютку, — говорил он, к примеру, и показывал на красивую маргаритку, облюбовавшую себе место на краю нашей площадки для крокета. — Ты только посмотри, как она стоит. Какая осанка! Вот это я называю самосознанием! Спорим, она считает себя самым красивым созданием во всей округе? — С тех пор я уважаю маргаритки и никогда не наступаю на них!

О редкой птице с ярким оперением, опустившейся на домик с лодками и бросившейся мне в глаза своими задорно торчащими, как щетка, перьями на голове, он заметил:

— Парень, однако, очень элегантен! Какая у него красивая прическа! Был бы я птицей, умер бы от зависти!

Мне его высказывания казались такими оригинальными, что я была готова каждый раз бросаться ему на шею. Но в Канаде не принято демонстрировать свою любовь перед другими. Целоваться прилюдно или держаться за руки считается вульгарным и плебейским.

Как я уже не раз говорила, мы, канадцы, — вежливый народ. Хвастаться своим счастьем неприлично, ведь кто-то сейчас одинок и вынужден смотреть на вас. В отличие от французов, которые осознанно выставляют напоказ свою чувственность и беззастенчиво целуются на парижских скамейках, мы прячем свои чувства в спальнях — из уважения к ближним. Поэтому я обуздывала себя, даже если это давалось мне нелегко.

Зато не существовало никаких ограничений, когда мы оставались одни. Наши любовные раны заживали на удивление быстро, и последние дни перед отъездом Тристрама мы занимались сексом утром, вечером и после обеда, когда большой белый дом затихал, розы источали особый аромат и все удалялись, чтобы вздремнуть.

Знаю, знаю! Три раза на дню — это ненормально. Но мы будто лишились рассудка. Притягательность была слишком велика. Стоило нам остаться одним, как мы бросались друг другу в объятия.

Трис никогда не кидался на меня. Не принуждал меня к экспериментам, ласкал в нужном месте, любил со всех сторон (только не спереди), и к моему величайшему изумлению я испытывала один оргазм за другим.

Впервые в жизни я могла полностью забыться. Тристрам двигался во мне таким образом, что можно было не сомневаться — это будет длиться часами. И только я говорила себе: «Это сказка никогда не кончится и будет продолжаться, сколько я хочу!» — я блаженно расслаблялась и кончала невиданным фейерверком.

Раньше мне никогда не удавалось наслаждаться вожделением, удерживать его и разжигать. Я всегда с опаской наблюдала за мужчинами. Только мне становилось хорошо, я начинала нервничать. Сейчас все оборвется. Кончает он или нет? Уже стонет! Вот убыстряет темп. Больше меня уже не ласкает. Ну, вот позади! Опять слишком рано, жаль!

Какая женщина не знает этого? К черту! Только желание усиливается, как его штука отказывает. Если это происходит часто, ты будешь закомплексована на всю жизнь. Заставляешь себя ничего не чувствовать, чтобы потом не страдать. Мне это хорошо знакомо, сама прошла такой путь. Но Тристрам произнес магическую фразу: «Я не прекращу, пока ты не кончишь, расслабься, доверься мне». И все пошло хорошо, ведь оргазм (я это узнала в свое тридцатилетие) еще и вопрос доверия!

Да-да! Я ему полностью доверяла. Его рукам, его губам, его сердцу и, разумеется, его лучшей части, принесшей мне так много радости. Его фаллос был потрясающе красив, довольно длинный, пропорциональный, розовый и здоровый. Ни один врач не нашел бы в нем ни одного изъяна. Если оттянуть кожу, все было таким же гладким и аппетитным.

Хотя мне не доставало техники (этому я научилась только в Париже, где же еще!), но я целовала его член часами, надеясь довести до оргазма. Однако у англичан другие нравы!

— Ты сведешь меня с ума! — простонал Трис и увлек меня наверх. — Перестань, Офелия! Я не хочу этого!

— Но почему?

— Ты это делаешь неохотно.

— Нет! Нет! Пусти меня. Пожалуйста!

Но он удержал меня и не дал себя переубедить. И вообще он становился все задумчивей.

— Офелия, — сказал он в наш последний совместный день, — я не знаю, что будет дальше. Я никого еще не любил так долго и часто, как тебя. Я даже не предполагал, что можно так долго оставаться в женщине. Два часа подряд! Безумие! — Он взял мои руки и покрыл их поцелуями. — Я люблю тебя! Честное слово! Но ты имеешь на меня такое влияние, что вынимаешь душу. Знаешь, мне становится просто жутко! Я могу лежать здесь в полном изнеможении, абсолютно без сил, с больной спиной — но в тот момент, когда ты входишь в дверь, я опять готов. Я могу снова — даже против своей воли! — Он выпустил мои руки и остановил на мне долгий взгляд. — Мне это мешает! Я не сексуальный маньяк. Мне достаточно два раза в неделю. Но трижды в день? Это не нормально! Мне становится боязно. И при этом ничего более прекрасного и я не испытывал в жизни!

— Почему же ты тогда боишься? Этого я не понимаю.

— Ты обладаешь властью надо мной.

— А ты надо мной. Я испытываю то же, что и ты.

— Только сейчас. Ты влюблена впервые. Все внове. У меня больше опыта, чем у тебя. Я обычный. Я это знаю. Ты — исключение, сокровище мое. Самое лучшее, о чем может мечтать мужчина.

— Ты это серьезно?

— Абсолютно серьезно! — Тристрам кивнул, задумчиво помолчал. Потом неожиданно поцеловал меня. — Во всяком случае, ты лучшее средство от импотенции. Я счастлив, что нашел тебя.

— Сколько женщин было у тебя? Десять? Двадцать? Больше?

(Трис был у меня седьмым, и я ему об этом сказала!)

Но истинный британец остается тактичным и в постели. Трис начал зевать.

— Не так уж и много, — обронил он вскользь. — Ничего стоящего. Так, что может попасться в Лондоне. — Он положил на меня руку и закрыл глаза.

Я выпрямилась. Спрошу его то, что меня уже давно мучает.

— Тристрам, ты же знаешь поговорку: «Ночью все кошки серы». Это действительно так? Мужчина испытывает то же самое со всеми женщинами?

— Глупышка! — Он засмеялся. — Разумеется, нет! Забудь об этом. Это абсолютная чушь. Как раз наоборот. С каждой женщиной по-другому. Бывает огромная разница. Мужчина даже не может с любой женщиной. Кроме того, бывают женщины, которые внутри, как бы это сказать, не слишком возбуждающие. Какие-то неприятные на ощупь. Не знаю, отчего это. Но это так.

— А я?

— От тебя невозможно оторваться! Пожалуйста, не притворяйся, что тебе об этом еще никто не говорил!

— Говорили. Но я не верила, потому что сама ничего не чувствовала. С другими мужчинами мне это было в тягость.

— Эту стадию ты преодолела. Теперь тебе это будет нравиться.

— Но не с каждым. Только с тобой. Только с тобой, Трис, клянусь тебе!

— Конечно, не с каждым. Но слишком надолго упускать тебя из виду было бы непростительно. Иначе я был бы самым большим болваном в мире. Офелия, родная, о чем ты думаешь? Ты совсем меня не слушаешь.

— Завтра ты уезжаешь. В восемь утра. — Слезы навернулись мне на глаза. — Я этого не переживу.

Он рассмеялся, обнял меня и поцеловал в мокрый нос.

— Еще как переживешь. Плакать нет причин. У меня для тебя есть сюрприз. Мы скоро увидимся. Раньше, чем ты думаешь. Обещаю тебе!

Тристрам Харрисон Тревор сдержал слово. Из любви ко мне он перенес свои дела из Лондона в Торонто. Мы целый год прожили вместе, и начало было дивной сказкой. Я отрастила волосы, выкинула свои никелевые очки и носила очаровательные новые платья с широкими поясами, чтобы подчеркнуть фигуру. Со всех сторон я начала получать комплименты, мои формы вдруг были признаны «совершенными», вскоре о них даже заговорили в городе.

— Я и не знал, что ты такая красивая, — говорил мне то один, то другой друг, знавшие меня не один год. — С каких это пор у тебя такие большие глаза? И эта потрясающая фигура. Ты похудела? Или делаешь гимнастику? — Меня это, конечно, радовало, тем более что я вообще ничего не делала, лишь выделяла то, что имела.

Трис чуть было не стал моим мужем. Он хотел жениться, завести детей, настаивал, клянчил, призывал в союзники маму. Она была бы рада иметь его своим зятем, но я не могла решиться на брак. Целый год я не занималась ничем иным, кроме готовки, стирки, глажки, покупок и уборки. Работы не искала, потому что Трис хотел иметь меня только для себя. Он зарабатывал достаточно, и нам хватало.

Но через полгода я с прискорбием установила, что быт, который я не переваривала, разъел и мою большую любовь. Я до смерти скучала в роли домашней хозяйки, детей я еще не хотела, Трис работал как одержимый и, придя домой вечером, был выпотрошен и хотел только покоя. Мы занимались любовью далеко не трижды в день. Два раза в неделю было пределом мечтаний. И когда он однажды четырнадцать дней не притронулся ко мне, я вешила изменить положение дел. Что-то должно было произойти! Не сказав ни слова, я отправилась на поиски работы. Вскоре я отвоевала себе место директора отдела радиопостановок на «Радио Канада».

Я осознано говорю: отвоевала, потому что тогда вообще не было никакого отдела радиопостановок. Я убедила директоров, что такой отдел непременно нужен, и никто лучше меня не справится с его созданием и руководством. Для чего я училась? Зачем прочитала всю английскую и французскую литературу от А до Я?

Мой дар убеждения победил. После непродолжительного раздумья и трехнедельных переговоров по поводу, контракта и зарплаты я стала высокооплачиваемым членом престижной Канадской корпорации радиовещания, с собственной секретаршей, красивым офисом в самом фешенебельном небоскребе Торонто и любимой работой.

Я выбирала пьесы без трупов, без убийств и насилия, без стрельбы и ужасов — пьесы, которые воспевали любовь между людьми. Я связывалась с театрами и решала, какие роли будут читать. Я бывала на записи, как львица боролась за лучшее время выхода в эфир «моих» радиопьес и во всех опросах имела самый высокий рейтинг, потому что не подавляла людей, а подбадривала, развлекала и развивала. Ах, какие были времена!

Вскоре под моим началом работали четыре человека, и единственной проблемой было отсутствие пьес без трупов. Тогда я заказывала такие пьесы, боролась за деньги для премий и литературных призов и уговорила самую богатую женщину Торонто, овдовевшую мультимиллионершу, основать фонд для поощрения талантливых канадских писателей.

Мне сопутствовал успех, но это было не просто. Вскоре я работала с такой же нагрузкой, как Тристрам. Домашнее хозяйство меня вообще больше не интересовало. Как и следовало ожидать, я съехала с нашей общей квартиры. Когда это свершилось, сцен не было. Тристрам воспринял все с типичной английской невозмутимостью, помог мне с переездом и часто навещал меня в моей солнечной квартире (которая одновременно служила ателье) неподалеку от радиостанции. Так продолжалось годами. Мы никогда не расставались, формально сегодня еще поддерживаем отношения, видимся один-два раза в год и даже проводим вместе отпуск, если у обоих нет других партнеров.

Кстати, Трис сделал хорошую карьеру. Он владеет лучшей фирмой по торговле недвижимостью во всей Канаде и стал самым уважаемым человеком в этой отрасли. Он очень состоятельный, так и не женился и все еще ждет меня. Тристрам Харрисон Тревор! Вот это была любовь! Встречу ли я когда-нибудь еще такое? Может, летом? Здесь, в Париже? У меня смутное ощущение, что время подоспело. Но кто? Это должен быть солидный мужчина. С меня довольно кондитеров, служащих, переселенцев и учителей. Я хочу, наконец, кого-то с самого верха. Но солидные мужчины редко встречаются, и главное: как с ними познакомиться?

Действительно, великие мира сего не ходят в кафе за углом. А тем более в дискотеку или читальный зал. В рестораны они тоже не ходят одни, чаще всего бывают окружены телохранителями и почти всегда женаты. Как к ним подступиться? Вот вопрос. Но, начиная с тридцати лет, я знаю, что заполучу любого мужчину, если пожелаю. А я желаю! Остальное — рухлядь! Выбрось ее за борт!

Я широко зеваю и блаженно вытягиваюсь. Давно уже не ласкаю себя, ничего путного не получится, я слишком утомлена, чтобы предаваться сладострастным грезам.

Тут звонит телефон.

Я вздрагиваю, сон как рукой сняло. Кто это, черт вожми, может быть? Нури? Упаси Господь! Откуда у него мой телефон? Я ему даже не давала своего точного адреса.

Неуверенно снимаю трубку. Это Нелли!

— Алло! Алло! Наконец я тебя поймала. Ты вообще не приходишь больше домой. Или я тебя разбудила?

— Нет, нет! Я еще не спала. Сколько времени у вас в Калифорнии?

— Восемь вечера. А в Париже?

— Шесть часов утра. Птицы уже поют.

— Как вечеринка?

— Посредственно. Я слишком долго пробыла там. Сама не знаю, почему.

Нелли смеется.

— Он хотя бы был красив?

— Красив-то да. А в остальном — сплошное разочарование.

— Четыре раза за десять минут? Я права? И еще был этим страшно горд?

Теперь моя очередь смеяться.

— Откуда ты знаешь?

— Дорогое дитя, я долго жила в Париже, и мимо арабов никто не проходит. Но утешься, не все такие. Тебе попался первобытный. Бывают получше. У меня когда-то был очень милый тунисец, отличный в постели. Правда, тот был не кондитером, а учителем.

— Почему вы расстались?

— Он был чересчур ревнивым. Но я не поэтому звоню. Послушай, Офелия, у тебя ведь есть опыт с масс-медиа. Ты уже была на телевидении? Я имею в виду перед камерой.

— Конечно. У меня ведь была собственная передача! Разве я тебе не рассказывала?

— Нет. Или я забыла. Во всяком случае, это весьма удачно. Ты волнуешься перед выступлением?

— Ни секунды. В тот момент, когда на меня направляют юпитеры, меня осеняют самые лучшие идеи.

— Отлично, девочка! У тебя есть желание слетать в июле в Лондон? На ток-шоу о способах похудения?! Вместо меня? Я бы сама с радостью полетела, но не могу сейчас вырваться.

— Конечно! С удовольствием! Если хочешь, хоть завтра. Или прямо сейчас.

Нелли хохочет.

— Сейчас ты еще недостаточно худа. В июле, детка! К тому времени все должно быть нормально. Но ты нужна действительно стройная, как тростинка, чтобы люди поверили в мою диету. Кстати, диета. Ты сегодня уже взвешивалась?

Бог ты мой, от волнения совсем забыла об этом.

— Еще нет, — говорю я смущенно, — подожди секунду, сейчас я это сделаю.

— Нет, это займет слишком много времени. Скажешь на следующей неделе или напиши. Ты все равно должна мне одно письмо. А как дела с рукописью?

— Нет проблем. Завтра вечером пошлю тебе две готовые главы. Получилось очень хорошо.

— Прилежная девочка. Я тоже не ленилась. На пути к тебе уже пятьдесят новых страниц. А теперь заканчиваваю разговор — я приглашена на ужин и должна еще переодеться. Пока, крошка! На той неделе опять позвоню. И не расстраивайся из-за сегодняшней ночи. Скоро наверняка появится кое-что получше!

Нелли вешает трубку, и я довольная иду в ванную. Перспектива выступления по телевидению, да еще в Лондоне, заглушает страх перед излишним весом, который сегодня покажут мои весы. Хлеб, вино, водка, финики, инжир, марципан и плюс полторы тарелки жирного кускуса — я вешу как минимум на два кило больше.

Но что это?

Смотрю на стрелку и не верю. Вчера утром я весила шестьдесят четыре килограмма, а сейчас не шестьдесят шесть или шестьдесят семь, а всего лишь шестьдесят три. Это, наверное, ошибка!

Схожу с весов, немного трясу их и аккуратно становлюсь снова — в самом деле! Шестьдесят три кило! Ура! Я вешу на целый килограмм меньше, чем вчера утром. Кто бы мог подумать?

Нелли все же не всеведуща! Арабы — не яд для фигуры, они очень даже полезны, потому что так разочаровывают, что от злости потом бежишь через пол-Парижа. И при этом худеешь!

Я с гордостью крупно вывожу 63 в своей таблице и, наконец, с радостью и облегчением ложусь спать. Я не навредила своей диете, я лечу в Лондон, выступаю по телевидению — и наверняка буду жить в отеле люкс. А на следующий день я не улечу сразу назад в Париж. Нет, я пойду в галерею Тейт к своим любимым художникам. А потом в Британский музей. И, наконец, к Диллонсу, в мой любимый книжный магазин. Если повезет, достану билеты в Ковент-Гарден или на какую-нибудь шекспировскую постановку в Олдвич-театре. Это будет грациозный праздник!

В полудреме еще решаю съездить в «Либертиз». Я предвкушаю удовольствие как ребенок!

И не подозревая о последствиях, которые еще будет иметь ночь с Нури, я блаженно засыпаю.

Следующий день начинается безобидно, зато заканчивается катастрофой. Случается нечто ужасное, без предупреждения и без малейшей вины с моей стороны.

Это обрушивается на меня, как гром среди ясного неба. Еще бы немного — и я обратилась бы в бегство, все бросив, покинула Париж, забыв о карьере и поставив на карту свое будущее. К счастью, я сильная, и до крайности не доходит. Но без преувеличения могу сказать, что в это майское воскресенье моя жизнь была направлена по другому руслу.

Я просыпаюсь в полдень от какого-то смутного беспокойства, и хотя шесть часов сна для меня слишком мало, решаю тут же встать и пойти за покупками. В Париже магазины открыты и по воскресеньям, за углом на площади Монж с утра бывает даже крестьянский рынок. Если я поспешу, то еще успею.

Через четверть часа я готова, длинные волосы заколоты, на ногах удобные туфли, в руках корзинка для покупок. Выхожу на теплое весеннее солнышко без плаща, шарфа и перчаток. На улицах полно народу, все легко одеты, и когда я вспоминаю, что дома у нас наверняка еще идет снег, я начинаю радостно мурлыкать себе под нос и представляю, что я на Ривьере. В самом деле, день начинается заманчиво!

В Париже просто невозможно грустить. Особенно, когда идешь покупать продукты. Ведь именно здесь начинается знаменитая французская культура питания. Продукты, которые в Новом Свете один раз в месяц наглухо заделанными в пластик, запаянными в консервные банки, засушенными или замороженными тащат из супермаркета, равнодушно закидывают в машину, равнодушно готовят и так же равнодушно поглощают, здесь покупают свежими и сочными и всегда столько, сколько нужно на два дня.

У нас дома приобретение продуктов — труд. Здесь, в Париже — это чувственное удовольствие. Помимо всего прочего, к обязательным условиям покупки относится флирт с продавцами. Французы — в моем вкусе. Они смешливы, обаятельны, красноречивы и славятся своим юмором. Их комплименты по-детски наивны и ни к чему не обязывают. Вас никогда не попросят о свидании и не встретят в следующий раз пошлостями. Нет, здесь играют в игру, и обе стороны это знают. Люди развлекаются, и этого достаточно.

— Бонжур, месье, — здороваюсь я со своим продавцом газет. Я его лучшая клиентка, потому что иностранные газеты дорогие. — Сегодня по-настоящему весенний день. Вы это уже заметили? — Он длинный, костлявый, с обворожительной улыбкой.

— Ну, разумеется! Бонжур, мадам. Вы выглядите сегодня очень довольной. — Он восхищенно смотрит на меня сверху вниз.

— Мерси, месье! Вы тоже!

— Я? Мне очень плохо! О-ля-ля! Думаю, я повешусь! — Он закрывает глаза и жалобно вздыхает.

— Бога ради! Что случилось?

— Все, мадам! Все! Я не могу иначе. Я повешусь, и немедленно.

— Но где? Где вы хотите вешаться?

— На вашем доме, разумеется! Очаровательная, сладкая малютка!

Мы вместе хохочем, и я покупаю свою субботнюю «Таймс» с литературным приложением, «Монд» и «Уолл-Стрит джорнал». Да, это Париж. Почему у нас дома невозможно такое? Кокетство ничего не стоит, но украшает жизнь. К тому же смех полезен!

Итак, что вкусненького позволю я себе сегодня из еды? Выбор дается мне нелегко. Я с трудом прокладываю себе путь через толпу, мимо людей, стоящих в очередях у рыночных прилавков, мимо душистых гор свежей клубники, вишни, персиков, папайи, манго и прохожу к овощам. Вот они. Толстая белая спаржа в деревянных ящичках. Это то, что надо. Полезно, выводит жидкость, почти без калорий. Немного салата. И семь травок, без которых не обойтись: петрушка, укроп, лук, кервель, мелисса, базилик, эстрагон. В Париже это не проблема, зелень можно купить свежей, связанной в маленькие пучки. Они не дешевы! Но если их поставить в воду и держать в холодильнике, они неделю сохраняют свежесть. Еще немного картошки? Прекрасно!

Осторожно складываю все в свою корзинку. Быстро проскочить мимо рыбы, отвернув голову. Мне жалко на них смотреть, лежащих на льду с разинутыми ртами и открытыми глазами. От мяса мне тоже не по себе, частенько рядом с котлетами лежат кровавые отрубленные головы. Заячьи, козьи, свиные. Нет, это не для меня. Но сегодня я покупаю большую дорогую отбивную и направляюсь на улицу Муффетар, мимо гор масла, замков из сыра, яичных пирамид, паштетов в керамических горшочках и искусно сплетенных кос из чеснока.

На улице Муффетар тоже рынок, я хочу насладиться многоцветьем базарной толчеи и выпить чашечку кофе. Стоп! Чуть было не забыла! Мне нужны свежие желтые тюльпаны на концертный рояль и несколько душистых фрезий, белых, лиловых и розовых, на мой письменный стол. Так, достаточно!

И вдруг, непонятно отчего и почему, меня охватывает неукротимая жадность к сладкому. Рядом с цветочным магазином находится булочная, откуда доносятся соблазнительные ароматы. Прыг — и я уже там, прошу две булочки с изюмом и кренделек с орехами и тут же проглатываю их, не успев убрать сдачу. Но этого мало. Нет! Я хочу еще! Еще! Еще! Кекс с начинкой в шоколадной глазури! Торт со взбитыми сливками! Ромовая баба, так себе, мелочь, какие-нибудь семьсот калорий.

Чтобы довершить картину, покупаю себе еще две большие плитки шоколада с фундуком и, не успев очутиться опять на улице в толпе туристов и громко кричащих рыночных торговцев, расхваливающих свой товар, нагруженных домохозяек и папаш с маленькими детьми, разрываю серебряную фольгу и в быстром темпе засовываю одну пластинку за другой, как будто от этого зависит моя жизнь.

Дома разыгрывается вторая часть трагедии. Мною овладевает сумасбродный жгучий аппетит на тосты с сыром, омлет с ветчиной и хлеб с маслом. Я устремляюсь на кухню, чтобы начать готовку. Потом жарю отбивную, справляюсь с ней лишь наполовину и ставлю остаток в холодильник.

Там обнаруживаю килограммовую банку каштанового торе (благородный каштан, высший сорт, сладкий), вынимаю ее, сажусь на табуретку и ложкой съедаю все подчистую, не теряя ни секунды. В конце концов, чувствую адскую жажду и выпиваю полтора литра минеральной воды. Потом мне просто плохо!

В наказание сразу же становлюсь на весы. Боже, помоги мне! Я вешу шестьдесят шесть кило!!! На три кило больше, чем сегодня утром. Такого приступа обжорства у меня уже не было несколько лет.

Очевидно, это запоздалые последствия вчерашней ночи. Нелли была права.

Ну да ладно! В двадцать лет я бы впала в депрессию и в утешение сразу бы напекла себе целую гору блинчиков с кленовым сиропом. Но в сорок один год у меня больше самодисциплины, и сегодня я за весь день не проглочу ни единого кусочка. Немедленно сажусь за письменный стол, до восьми вечера! А потом, чтобы отвлечься, пойду в кино. Обычно, если быть искренней до конца, я позволяю себе по воскресеньям ужин в китайском ресторанчике. Греховное удовольствие, о котором я не говорила Нелли и почти не признаюсь самой себе (поэтому даже не упоминаю об этом). Но человек — раб привычек. Раз в неделю я питаюсь нормально. Совсем уж без мяса я тоже не могу!

Но сегодня я довольно нагрешила. Кино вместо ресторана — решенное дело, а с завтрашнего дня я опять живу строго по «Голливуд-Брайт-Стар»-диете. Насколько я себя знаю, я в три дня избавлюсь от лишнего веса!

Я железно придерживаюсь своего плана. Целый день не выхожу из кабинета, не ем ни крошки, только пью чай и минеральную воду и пишу одиннадцать страниц о том, как оставаться молодой и красивой. В девять вечера еду в Латинский квартал, в малюсенький кинотеатрик на Улице Галанд и позволяю себе посмотреть Мэрилин Монро в «Автобусной остановке». Фильм отличный, я его, впрочем, уже видела пять раз, но он единственный во всем квартале, где не убивают, не стреляют, не насилуют и не пытают, притом, что в этом районе семнадцать кинотеатров!

Пока я наслаждаюсь талантом Мэрилин, над моей головой сгущаются тучи (чего я, правда, пока не замечаю). С удовольствием слежу за тем, как разворачиваются события в фильме, и в четверть двенадцатого выхожу на улицу такая взбудораженная, что решаю вновь отправиться домой пешком.

Ноги, правда, побаливают после вчерашнего марафонского бега, да и поздновато уже, но я не боюсь. Это Париж, а не Нью-Йорк. Здесь женщины могут разгуливать одни даже ночью, здесь не страшно, и я чувствую себя в безопасности.

Беспрепятственно попадаю с узкой маленькой улочки Галанд, выложенной неровным булыжником, на бульвар Сен-Жермен. И кого же я обнаруживаю там, под большими часами, где начинается улица Монж? Никакого сомнения! Это Нури, а рядом стоит Юсуф, его несимпатичный кузен. Может, они искали меня наверху, на площади Контрэскарп?

Меня охватывает паника. Я ни в коем случае не хочу с ними встречаться, но должна подняться по улице Монж, другого пути нет. Что делать? Пару секунд стою, как парализованная, на улице и лихорадочно соображаю. Метро! Вот спасение. Поеду на метро и исчезну с улицы. Рядом как раз станция, как она называется? Мобер Мютюалите. Чудесно! Скорей туда!

Сбегаю вниз по ступенькам. Вдруг они все-таки узнали меня? Запыхавшись, беру билет, все время оборачиваюсь. Нет! Ложная тревога! Никто меня не преследует. Бегство удалось. Успокоенная спускаюсь по другой лестнице вниз, на перрон.

На станции тихо, приближающегося поезда пока не слышно. Она буквально зияет пустотой — исключение составляют четыре мрачные фигуры на другом конце, четверо молодых темнокожих мужчин, от которых мне сразу становится жутко.

Мой инстинкт говорит мне ясно и четко: назад, вверх по лестнице, исчезни! Немедленно! Но там наверху меня подкарауливает Нури, и если он меня увидит, я от него не отделаюсь. Нет, останусь. Еще одна такая ночь, как вчера, и я уйду в монастырь. К тому же со мной еще никогда не случалось ничего плохого, ни в Канаде, ни в Америке. Мне еще никогда не угрожали, не нападали и не грабили. Нельзя быть такой трусливой. Надо думать позитивно. Тогда все будет хорошо. В моем любимом Париже я в безопасности.

Я сажусь на длинную скамейку, тянущуюся вдоль всего перрона, разглядываю свои туфли и делаю вид, что меня здесь нет.

Это ошибка, как оказывается вскоре.

Не успела я сесть, как чувствую, что четверка приближается ко мне. Я их не слышу, потому что они движутся бесшумно, но я ощущаю, что они здесь! В секунду я окружена.

Сердце стучит как бешеное, но я все еще разыгрываю святую простоту.

— Мадемуазель? — спрашивает голос над моим правым ухом. Я поднимаю голову. Если они хотят сигареты, то не на ту напали. Больше мне ничего не удается подумать, мне чем-то острым полоснули по лицу, глаза начинают гореть как в огне, острый клинок пронзает мои легкие, я почти задыхаюсь, хриплю, кашляю, хватаю ртом воздух. Это ужасно! Чудовищно! Этого не может быть! Это плод моей фантазии! В Париже со мной ничего… Тут я чувствую, как кто-то тянет мою сумку.

Сумку они не получат! Это единственная четкая мысль в этот страшный момент. Я наклоняюсь вперед, чтобы защитить ее, получаю зверский удар по голове и падаю на пол. Сумка оказывается подо мной, и я закрываю ее своим телом. Они ее не получат! Ни за что! Но четверо мужчин сильнее, чем одна женщина. В две секунды они завладевают добычей и убегают.

Сколько я лежу на грязном полу, я не знаю. Мне кажется, что целую вечность. Когда я, наконец, поднимаюсь, у меня такое ощущение, что мне сто лет. Все болит. Голова, колени, спина. И особенно руки. Что это? Они красные, ярко-красные, как мое платье. Кровь? Кислота? На помощь! Я покалечена! Я задыхаюсь!

Хрипя и кашляя, с трудом дохожу до лестницы. Начальник станции бросается мне навстречу.

— Боже, мадам, вы ранены?

Всхлипывая, протягиваю ему свои обагренные руки.

— Это всего лишь краска, — утешает он меня. — Слезоточивый газ и красная краска. Это не опасно, мадам. Обопритесь на меня. Вот так! Я помогу вам подняться наверх.

Он подхватывает меня под мышки, тащит наверх, приносит стул. Полицию он уже известил. Через две минуты они уже здесь, трое мужчин в штатском, имеющие безобидный вид отцов семейства. Они бросают на меня пристальный взгляд и задают короткие вопросы:

— Сколько их было? В чем были одеты? В какую сторону побежали? — И летят вверх по лестнице, в ночной город.

Я сижу и все еще ловлю ртом воздух. Еще никогда у меня не было так паршиво на душе. Я чувствую себя абсолютно голой. Так, кусок мяса. Не человек больше. Наверное, такие ощущения, когда тебя силком затаскивают на бойню. Теперь я знаю, что чувствуешь, когда тебя убивают.

В этот момент я обнаруживаю, что пропал мой перстень. Мое изумительное кольцо с огненным опалом. И ключи. Они украли мои ключи. И все деньги. И кредитные карточки. И мой паспорт. Они знают мое имя, мой адрес, и я у них в руках. Может быть, они уже сидят в моей квартире и поджидают меня.

— Вы дадите показания? Вы должны дать показания! — Начальник станции держит бумагу и ручку в руках. Я указываю, что было в сумке, описываю до мельчайших подробностей перстень.

— Как велик шанс, что их поймают? — спрашиваю я потом. В ответ он пожимает плечами. Я понимаю. Этих типов никогда не изловят! Но как же я доберусь без денег домой? Пешком я не смогу сделать и шага. Как попаду без ключей в квартиру? Как получу назад свой перстень! Я в отчаянии!

Я начинаю опять кашлять и не могу остановиться. Жизнь не имеет смысла. Неужели все потеряно? Но нет! У меня есть ангел-хранитель. В момент величайшего отчаяния происходит чудо.

Я вдруг слышу голоса, шаги, крики, топот. Полицейские возвращаются и с шумом спускаются по лестнице. И они не одни. Они действительно арестовали троих из четверки. Парни в наручниках, ведут себя как будто помешанные; орут, толкаются, плюются, видно, что охотнее всего убили бы всех нас.

— Это они? — спрашивает полицейский, не обращая внимания на шум.

Я киваю головой.

— Но одного нет!

Самый высокий из них поворачивается ко мне, это страшного вида парень с колючими красными глазами.

— Вы лжете! — рявкает он на меня, и голос его срывается. — Вы меня никогда не видели! Скажите это полиции. Вы меня не видели, я весь вечер был в Сен-Мишеле, меня здесь вообще не было! Вы меня путаете! Скажите это полиции!

Я узнаю его сразу, это тот, который ударил меня. Отворачиваю голову и не мешаю ему бесноваться.

— Это они на сто процентов, — вмешивается начальник станции, — я их точно видел. Я побежал за ними на улицу. Они там вот что выбросили. Посмотрите! — Он протягивает полицейским маленький баллончик — слезоточивый газ, смешанный с красной краской. Такой можно купить в любой аптеке. Они предназначаются для защиты. Но как видим, прекрасно подходят и для нападения.

— Вы нашли мою сумку? — спрашиваю я дрожащим голосом. — И мой перстень? Они у меня его тоже украли!

В ответ полицейский с сожалением качает головой.

— Пока нет, мадам. Мы задержали их только на улице Сен-Жак, ваша сумка была уже выпотрошена и выброшена. Главарь ушел от нас, у него вся добыча за сегодняшний вечер. В том числе ваши деньги и украшение. Не беспокойтесь, мы его еще поймаем. Скажите, это принадлежит тоже вам?

Он вытаскивает из кармана смятую бумажку в сто марок.

— Мы ее нашли у этого. — Он показывает на самого маленького парня, от силы лет двадцати, в модной дорогой «космической» куртке и с отталкивающим лицом. У него густые черные брови, низкий лоб, тупой взгляд и сломанный боксерский нос. Это он мне брызнул слезоточивым газом мне в лицо. Теперь стоит, словно это все его вообще не касается.

— Нет, это не мое. У меня были только французские деньги. Вы, правда, думаете, что найдете мое кольцо?

— Оно было подлинное? — интересуется полицейский.

— Конечно.

— Тогда шансы невелики. Тип, который ушел от нас, давно на Пигаль и все уже спустил. Ему важно избавиться от вещей, к тому же нужны деньги. Это происходит моментально. Украшения, украденные в Париже, оседают на дне. Через два года они всплывают где-нибудь в Марселе, в Лондоне или в Риме. Если это — хорошее старинное украшение. Массовый товар идет в переплавку.

Мое сердце сжимается. Мой перстень продан какому-то укрывателю краденого. Несколько лет пролежит в чьем-то сейфе. Как мне получить его назад? Мне хотелось зарыдать. Но я не стала плакать перед преступником.

— Так, — говорит полицейский, — сейчас мы все пойдем в участок и зарегистрируем случай. Потом вы сможете смыть краску, мадам. А затем мы поедем на бульвар де Лопиталь, там находится штаб-квартира криминальной полиции. Боюсь, вам не придется спать этой ночью.

Мы все вместе отправляемся в путь. Парни перестали буянить и шагают молча. Они прикованы наручниками к полицейским и прекратили всякое сопротивление. С презрением наблюдаю за ними. Теперь они дрожат от страха. Типичные подонки. Смелые только, когда вчетвером против одной женщины. Вот они, герои нашего морально обнищавшего времени!

Наверху я ищу глазами Нури и Юсуфа. Но обоих и след простыл. Если бы они не стояли там, я была бы избавлена от этого кошмара.

В участке меня ожидает еще один шок. Симпатичная блондинка в ловко сидящей синей форме проявляет обо мне заботу, ведет меня в умывальную и приносит мыло и бумажные салфетки.

Я смотрюсь в зеркало — и в ужасе отшатываюсь. Неужели это я? Красная как рак, лицо словно покрыто лаком, глаза заплыли, волосы склеились, а шелковое платье все в красных пятнах.

Я начинаю отчаянно скрести руки, щеки, нос. Наконец, через несколько долгих минут, лицо снова белое. Хотя теперь я выгляжу как привидение. Бледная, запуганная, трясущаяся. Особа в зеркале вовсе не я, это мне сразу ясно. На меня смотрит не жизнерадостная Офелия из Канады, а очередная анонимная жертва наших жестоких больших городов, в которых кулачное право распространяется как смертоносная эпидемия. То, что я вижу — это одна из многих несчастных женщин, с которыми сегодня ночью в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Риме или Лос-Анджелесе случилось подобное или нечто гораздо худшее. Я одна из многих жертв.

И ежедневно их становится все больше. В штаб-квартире криминальной полиции все бурлит, как в пчелином улье. Уже поступили сообщения о шестидесяти четырех преступлениях, при этом лишь немного перевалило за полночь.

Я сижу в большом зале ожидания, наполненном людьми. Рядом со мной — английская супружеская пара, машину которой вскрыли и обчистили. Они проездом в Италию, это первый день их отпуска. Им больше нечего надеть, весь их багаж исчез.

Англичане беседуют с двумя американками, у которых в метро украли деньги и документы, когда они ехали из отеля на ужин в ресторан. Обе в отчаянии. Паспорта, авиабилеты, аккредитив, наличные, весь бюджет пребывания в Европе, на который они копили не один год — все пропало!

В два часа ночи, наконец, подходит моя очередь, меня ведут по длинному голому коридору в малюсенький кабинет. Только я вхожу, чиновник начинает чихать и долго не может остановиться. Это действует слезоточивый газ в моих волосах. Лишь открыв окно, он в состоянии приступить к протоколированию. Он довольно милый, маленький, молодой, со светлыми усиками и большими красными ушами.

Полицейский пишет, и пишет, и пишет. Время идет. Иногда он задает мне вопросы. Наконец, закончил и зачитывает свое произведение. Потом приносит мне воды, предлагает сигареты и просит меня нарисовать мой перстень. Пока я стараюсь изо всех сил, вдруг раздается громкий стук в дверь. Входит негр-полицейский с улыбкой Деда Мороза. В руке он держит мою сумку!

— Это ваша? — спрашивает он для верности. — Мы нашли ее на улице Сен-Жак в подъезде. Денег, правда, нет, но бумаги вроде все на месте.

Деньги меня волнуют меньше всего. У меня с собой было только сто франков, и эту утрату я переживу. Я рассыпаюсь в благодарностях, беру сумку и проверяю содержимое. Паспорт, кредитные карточки, записная книжка, чековая книжка, ключи — все действительно на месте. У меня падает камень с сердца. Спасена! Я могу вернуться в квартиру! Теперь все не так страшно.

В три часа ночи я подписываю протокол. И поскольку у меня не осталось ни су, симпатичный полицейский со светлыми усиками отвозит меня домой на своей машине. Это довольно жалкий рыдван, грязно-серый «рено-комби», который гремит, тарахтит и весь сотрясается, но все-таки движется, и это главное.

— Вы знаете этих типов, которые на меня напали? — спрашиваю я, пока мы с грохотом едем по пустым бульварам. — Вы можете мне сказать, откуда они?

— Конечно. Из бывшей колонии. Остров Реюньон. Мы за этой бандой уже несколько месяцев охотимся.

— Их депортируют?

— Нет. Они французы с французскими паспортами. Им грозит тюрьма. Думаю, два года получат. Они все уже ранее судимы.

— Ранее судимы? Но они же такие молодые!

— Младшему девятнадцать, двум другим по двадцать три. Главарь тоже ненамного старше, еще нет и тридцати. Бывший солдат-сверхсрочник. Дезертир. Этого мы сцапаем на завтрак.

— И где же он живет?

— В маленьком отеле на Пигаль. Он, конечно, не подозревает, что мы уже вышли на него, думает, что дружки его не выдадут. Но они сразу же раскололись, за это им дадут более мягкое наказание. Это им не помешает. За сегодняшний вечер они уже ограбили студентку, пожилую даму и немецкого туриста, всего за какие-то два часа с девяти до одиннадцати. Вы были последней.

— Во всем виноваты средства массовой информации, — говорю я, немного помолчав. — Повсюду стреляют и дерутся, нет ни одного фильма без трупов. Вся четверка наверняка из преступных семей, целый день смотрят телевизор и учатся, как надо грабить и убивать. И что потом? Вечером выходят на улицу и делают то же самое.

— Может, и так. Но некоторую предрасположенность все же надо иметь. Бывает так: у парня есть братья и сестры, все послушные и работящие. Только один — паршивая овца, бьет сестру, ворует у матери деньги из сумки. Работа его не интересует, вот он и подыскивает себе парочку таких же бездельников и едет во Францию. На Реюньоне в некоторых кругах бытует мнение, что в Париже за пять лет можно стать миллионером, если грабить на улице людей.

— И они верят в эту чушь?

— Конечно. Этим ведь занимаются не самые умные.

— И что происходит после двух лет тюрьмы?

— Они становятся рецидивистами.

— Что?

— Да, к сожалению. Всегда одно и тоже. Две недели они крепятся, может, даже подыскивают работу. Но на третьей неделе они опять на площади Пигаль, идут все в те же заведения, встречаются со старыми дружками и в тот же вечер вступают в конфликт с законом. И так продолжается, пока их опять не ловят. Я наблюдаю за ними уже не один год. Эти деятели ничему не учатся. Только правонарушения становятся серьезнее.

— Что же тут можно сделать?

— Ничего. Посадить за решетку и надеяться, что им надоест во Франции, и они вернутся домой.

— И что они делают дома?

— То же, что и здесь. Только там быстрее идет в ход оружие, и рано или поздно их убивают. Эти типы никогда не доживают до старости. Но это не наша забота. Мы рады, когда удается избавиться от них. С бандой, которая на вас напала, нам, может, повезет. Они еще в прошлый раз обещали нам смыться. Сдержат ли обещание — другой вопрос. Я настроен не слишком оптимистически. Во всяком случае, не ездите так поздно в метро, мадам. Это слишком опасно.

Он опять начинает чихать из-за моих волос — и только открыв окно, может говорить дальше.

— Я тоже езжу на метро, только если уж обязательно надо. И у меня всегда с собой баллончик, такой же, с каким на вас сегодня напали. — Он вытаскивает из кармана уже знакомый мне газовый баллончик и показывает мне. — Без него я вообще не выхожу на улицу. Со мной может случиться то же, что и с вами, мадам. На прошлой неделе напали на одну коллегу, так она до сих пор в больнице лежит.

— Никогда бы не подумала, что Париж так опасен. Мы в Канаде считаем Европу мирным оазисом. С каких это пор здесь стало так страшно?

— Только с начала восьмидесятых годов. Количество преступлений с применением насилия возросло вдвое и, к сожалению, не уменьшается. Сейчас только начало мая, а столько бомб и убийств у нас еще никогда не было. Все рекорды побили!

— Неплохая перспектива. И что же будет дальше?

— Понятия не имею! — Он пожимает плечами. — Я знаю не больше вашего. Итак, мадам, — он резко тормозит и сворачивает на улицу Ласепед, — мы приехали. Как договорились, я дам о себе знать, если узнаю что-нибудь о вашем кольце. И сходите завтра утром к врачу. У вас рана на голове. Сохраните медицинское заключение, оно понадобится нам для процесса. Спокойной ночи, мадам.

Он не уезжает, пока я благополучно не исчезаю в своем подъезде, и машет мне через стеклянную дверь. Я храбро улыбаюсь и машу в ответ. Только не показывать слабости.

В квартире, однако, силы меня покидают. Запираю дверь, прислоняюсь к стене, вся трясусь в темноте и не отваживаюсь зажечь свет.

Еще никогда за всю мою жизнь меня не били. О насилии я знаю только понаслышке. Моя мать никогда не поднимала на меня руку. Ни в детском саду, ни в школе нас не наказывали. А сегодня четверо незнакомых мужчин набросились на меня и сбили ударом с ног. Это шок!

Я вдруг осознаю, насколько уязвима. Как легко причинить зло женщине. Как просто может оборваться эта прекрасная жизнь. И это, мои дорогие, все меняет!

Дрожа всем телом, жмусь к стенке и напряженно вслушиваюсь в темноту. При малейшем шорохе вздрагиваю. В каждом углу мне мерещатся преступники. А вдруг главарь, ушедший от нас, все же проник в квартиру? Нет, Офелия! Он на Пигаль и как раз продает твой перстень за пятьдесят франков. Кажется, скрипнула балконная дверь? Точно! Кто-то хочет войти. Где мне спрятаться? Как обороняться? Я — беззащитная женщина! Я замираю, сердце стучит так громко, что грохочет в ушах. Я — превосходная жертва! Жду убийцу. Я? Жертва? Ни за что! Я хоть и безоружна, но не труслива. Я всегда была смелее других. Поэтому я включаю свет. Поэтому иду к балконной двери и проверяю, кто там притаился, даже если мне суждено погибнуть!

На балконе никого нет. Все мирно и спокойно. Лавры стоят, как обычно, небо начинает светлеть. Воробьи сонно чирикают в саду под крышей. С облегчением закрываю за собой дверь. Только без истерик, это сейчас самое главное. Действовать совершенно нормально. Иду на кухню, завариваю себе чай. Медленно, по глоточку, выпиваю чашку горячего чая. Становится лучше.

Потом мою голову. Весь слезоточивый газ должен выйти, чтобы, наконец, перестало щекотать в носу. Извожу полфлакона шампуня, в неимоверных количествах отходит красная краска, и только после пятого ополаскивания вода остается чистой. Втираю бальзам, смазываю рану. Так, едкий запах исчез. Волосы опять приятно пахнут. Голова приведена в порядок.

Теперь платье. Вытравить все следы!

Наполняю биде теплой водой, добавляю туда мыльные хлопья и окунаю платье. Потом оборачиваю тюрбаном вокруг мокрых волос чистое полотенце, сажусь на край биде и смотрю, как красная краска выходит из желтого шелка.

Вот и меня затронуло! Почти на всех моих знакомых в Канаде и Америке, включая Нелли и маму, нападали. Но поскольку я красива и никому не желаю зла, я считала себя неуязвимой! Напрасно, как оказалось. А действительность такова: в последней четверти двадцатого века женщина не может позволить себе войти одна вечером в метро. А тем более в воскресенье незадолго до полуночи, в броском шелковом платье, с новой лаковой сумочкой от Диора. У меня богатый вид, и подонки решили, что я гуляю с тысячами франков в сумке.

Но что, черт побери, мне делать? Одеваться, как клошар? Покрывать голову? Закончить курсы каратэ? Научиться стрелять? Таскать с собой пистолет? Никогда! Так я не могу и не хочу жить.

Или все-таки?

Разве мне остается что-нибудь другое?

Я встаю, заворачиваюсь в зеленый халат, который я обнаружила в ванной (потрясающий бархат, собственность моего оперного директора) и отправляюсь на кухню, чтобы приготовить себе еще чашку чая. Выпиваю ее в гостиной на золотисто-желтом канапе, и размышляю, пока на улице не рассветает окончательно.

Стрельба — это для меня чересчур жестоко.

Но почему бы мне действительно не изучить каратэ?

После сегодняшнего приключения мне ясно одно. Женщины в большом городе — дичь, на которую разрешено охотиться. Мужчины нас больше не защищают. Какое там защищать! Они сами рискуют выйти на улицу только с газовым баллончиком. Самое время что-то предпринять! Когда закончу следующие пятьдесят страниц, сделаю перерыв в работе и пойду на курсы каратэ!

Точно! Изучу карате, чтобы защищаться. Не от диких орд вторгающихся неприятелей, между прочим, а от собственных сограждан, говорящих на том же языке, посещающих те же кино, бистро, кафе. Кто осмелится утверждать, что мы живем в мирное время? Началась гражданская война, не будем себя обманывать. Каждый против каждого. Кулачное право наступает! Да, мои дорогие, в наше время действительно идет война полов. А именно: в метро, сабвее, электричках, на пустынных вокзалах, автобусных остановках, в подземных гаражах, на больших стоянках, в темных парках, подъездах и на пустых улицах. Повсюду, где можно незаметно изнасиловать, ограбить и убить женщин, их насилуют, грабят и убивают. Ночь за ночью. День за днем!

И кто же? Наши милые зайчики, наши лучшие половины, мужественный сильный пол. Мужчины оказались несостоятельными! Они правят миром, но он давно вышел из-под их управления. Они всех нас погубят со своей борьбой за власть, манией величия, со своими интригами, вечными войнами и бредовой гонкой вооружения!

Скажете, феминистская пропаганда? Не смешите!

Представим себе другую картину. Что бы подумали мужчины о нас, женщинах, если бы мы собирались в банды, чтобы грабить их в темноте, избивать и убивать? Если бы мы, женщины, имели на совести девяносто процентов всех преступлений и войн? Если бы мы были без ума от оружия и вооружались бы до трагического конца?

Стали бы они нам слепо доверять, восхищаться нашим интеллектом и превозносить нас как венец творения? Нет, не стали бы! Они бы боялись и презирали нас и оспаривали бы наше право на господство. Я слишком сурова к несчастным созданиям? Что делать, мои дорогие, сейчас время сплошных отрезвлений. Женщины смотрят на сильный пол без иллюзий. Ибо что мы видим? Жестокие дети. Ужасные дети, которые играют в войну, насилуют, грабят, убивают и чьи книги, фильмы и пьесы изобилуют свирепостью и деспотизмом.

Дальше в своих размышлениях я не иду. Вдруг сажусь рывком и затягиваю потуже зеленый халат. Я стала ненавидеть мужчин? Именно я, дело жизни которой — пропагандировать любовь между людьми? Мысль отрезвляет.

Я встаю и начинаю нервно ходить по салону. Голова болит, кровь пульсирует в ране, в легких резь, глаза жжет — я жертва четырех уличных грабителей! К черту! Разве я не могу так думать? Могу! Но не хочу! Я не хочу ненавидеть! Это против моей натуры. К тому же я знаю так же твердо, как то, что меня зовут Офелия: ничего нет легче, как натравить сегодня друг на друга мужчин и женщин. Я слежу за этой тенденцией не один год и не хочу иметь ничего общего с лавиной ненависти этого проклятого века. Существуют и хорошие мужчины! Не бывает мужчин вообще. Есть плохие и хорошие, как повсюду есть хорошие люди, и ни один народ не состоит из одних злодеев. Я не хочу никого подстрекать, не хочу битвы амазонок. Так или иначе, убивают всегда не тех!

Но каратэ я все же изучу. И никогда больше не буду брать с собой сумку. Зачем мне нужны все эти кредитные карточки, чековая книжка, наличность, паспорт и записная книжка, если я иду в кино? Женщины носят с собой слишком много всякого барахла. Только идиоты тащат на себе полдома, когда идут вечером гулять.

Теперь буду брать с собой только самое необходимое. И рассовывать это по карманам.

И вот что я еще сделаю — и это самое главное. Я заставлю себя как можно быстрее забыть сегодняшний случай. Тот, кто ненавидит, становится некрасивым! Я не так глупа, чтобы отныне ходить с опущенными уголками рта и выглядеть на десять лет старше. Мир полон ожесточившихся, запуганных, серых, сломанных, ненавидящих людей. Никогда я не буду одной из них, никогда!

Меня не сломит никто!

Этого удовольствия я не доставлю никому, и уж тем более четырем приблудным подонкам. Выбрось за борт рухлядь!

Я резко останавливаюсь перед камином, смотрюсь в висящее над ним зеркало в золотой раме и заставляю себя улыбнуться. Ну вот! Опять получается! Глаза уже не такие красные, взгляд, правда, страшно печальный, но это пройдет. Только не слишком жалеть саму себя. Это был бы конец!

Вот стою я, одна в многомиллионном городе, и нет никого, кто бы меня утешил.

Ну и?

Утешу себя сама.

А завтра будет видно!

Нападение было чревато последствиями. Происходят странные вещи! Я сама себя не узнаю!

Впервые в жизни я бросила работу. Я, правда, каждое утро сажусь, как обычно, за письменный стол, все раскладываю — небрежные страницы Нелли справа от машинки, готовые страницы рукописи слева, начинаю читать, вставляю лист бумаги, и дальше этого дело не идет. Все это лишено смысла. К чему работать, если я в любую секунду могу оказаться мертвой? Зачем писать хотя бы еще одно слово?

Волна отвращения накатывает на меня, когда я смотрю на стопку напечатанных листов. Сто пятьдесят готовых страниц! С большим трудом выкристаллизованные из путаных обрывков мыслей Нелли. Выстроенные в четкие, выразительные фразы. Стилистически причесанные, отполированные, сделанные понятными и доступными. Час за часом терпеливая, напряженная работа. И к чему все это? Чтобы на меня напали в метро?

Я звоню Нелли, рассказываю ей всю историю и прошу на пару дней отпуск. Она сразу входит в положение и рекомендует посетить замки Луары. Счет я должна отослать ей. Звонит мать, утешает меня, сочувствует. Не хочу ли я приехать домой? Она вышлет мне билет на самолет. Я долго раздумываю. Предложение заманчивое. Но потом я решаю остаться. Я не убегу. Я должна преодолеть шок другим путем.

Из пары дней отпуска получается целых два месяца.

С начала мая до начала июля я не в состоянии сконцентрироваться и не пишу ни одного слова. Зато погружаюсь в бурную парижскую жизнь, ощущение радости от этого великолепного города у меня осталось. В метро я больше ни ногой! Езжу в автобусе или в такси на показы мод, концерты и в театр. Посещаю оперу, все музеи, брожу по улицам, часами сижу на террасах кафе и наблюдаю за множеством прекрасных людей, которых так же, как и меня, потянуло на берега Сены из самых отдаленных уголков земли.

Моя жизнь полна крайностей. Если первые три недели я безвылазно провела дома, то следующие восемь я все время в пути. Ничто не в силах удержать меня в квартире. Не успеваю проснуться, как мне уже надо быть среди людей. Я молниеносно одеваюсь, вылетаю из дома, бегу вверх, на площадь Контрэскарп, чтобы позавтракать в «Кружке пива». И только когда передо мной стоит большая чашка ароматного кофе со сливками (во всем Париже не найдется вкуснее), когда я слышу речь и смех, только тогда мне становится лучше.

Временами я вижу Юсуфа, помогающего в тунисской кондитерской. Один раз он подходит ко мне, чтобы передать привет от Нури. Я должна хранить ему верность, летом он приедет меня навестить. Ну-ну! Лето еще не скоро, не буду забивать себе этим голову. Сейчас я хочу развлекаться! Именно теперь! Пока продолжается эта прекрасная жизнь! Кто знает, что будет завтра? Я больше ни в чем не уверена!

Я выхожу каждый вечер и никогда не возвращаюсь раньше четырех утра. Случайно обнаруживаю джаз-клубы в Шателе — «Маленький оппортунист», «Соленый поцелуй», «Мюзик-холл», «Сансет» — тесные прокуренные кафе, чаще всего в подвалах, в которые раньше меня бы не затащили на аркане. Но теперь я просиживаю здесь каждую ночь, и музыка бальзамом льется на мою израненную душу.

Лучшие в мире музыканты приезжают в Париж. Я слушаю Диззи Гиллеспи, Кларка Терри, Бадди Тейта, Чета Бейкера, Оскара Петерсона и Рея Чарлза. Плачу триста франков, целое состояние, чтобы послушать Эллу Фицджеральд во Дворце конгрессов, быть может, это ее последнее выступление, и я не хочу его пропустить. Она поет великолепно. Публика неистовствует!

Я люблю классическую музыку, но сейчас мне необходим ритм, экстаз, экспрессия, хочу стучать в такт ногами и смотреть, как музыкантам пот течет за воротник. Я хочу музыку, которая рождается на глазах, при которой невозможно оставаться спокойной, хочу самых высоких тонов, стремительных пассажей, сладострастного благозвучия.

Джаз — это выраженная в музыке сексуальная энергия, плотское желание. Воздух пропитан эротикой. После каждого сольного выступления я до боли хлопаю в ладоши. Я знаю, что мои рыжие кудри пылают в темноте. Чувствую, что притягиваю к себе все взоры. Таинственная незнакомка, одна приходит, одна уходит. Что может быть более интригующе?

Музыканты улыбаются мне со сцены. Мужчины придвигаются поближе. У всех на уме одно и то же. Кто она?

Откуда? Можно ли осмелиться заговорить с ней? Но после последнего выступления между двумя и четырьмя часами утра я всегда встаю, выхожу на улицу, беру такси и еду одна домой, утомленная и счастливая, в ушах еще звучит музыка, в крови играют ритмы. Я больше не боюсь! Я живу! Все будет хорошо!

Я трачу много денег.

Ну и что такого? У меня они есть. Впервые я иду к косметичке, но не в один из больших салонов. Я иду к Жанне на улице Ласепед, которая сама изготовляет свои кремы, она основательно чистит мне кожу, делает мягкий массаж, говорит мне комплименты, которым я, естественно, радуюсь.

— У вас нет ни одной морщины, — замечает высокая белокурая бретонка с тонко очерченными бровями и римским носом, — Даже мимические линии почти не видны. Вы действительно счастливая. Ваши высокие скулы бесценны. Кожа упругая. У вас всегда останется молодое лицо. В сорок вы будете выглядеть так же, как сегодня. Спорим?

— Но мне уже сорок, — довольная, смеюсь я.

— Вам сорок? — Она не может в это поверить.

— Даже сорок один.

— Я бы дала вам меньше тридцати, — говорит Жанна, которая сама выглядит лет на двадцать восемь-двадцать девять. — Честное слово, это потрясающе! Знаете, ведь мне сорок четыре. Но я всегда скрываю свой возраст, все равно мне никто не верит.

Дома я подробно рассматриваю себя в зеркале.

Кожа светится и имеет здоровый вид. Шелушение на щеках, появившееся после слезоточивого газа, исчезло. Лицо гладкое, глаза не замутненные, я явно на пути к выздоровлению.

В качестве следующего шага записываюсь в очень дорогой и престижный спортклуб, рядом со своим домом. Там я учусь плавать и постигаю искусство самообороны. Каратэ все-таки не для меня.

Да, мы женщины вовсе не так беззащитны! У нас есть колени и локти, зубы и ногти, мы быстрые и ловкие, у нас есть все шансы, стоит нам только захотеть!

У меня появляются совершенно новые физические ощущения, я открываю в себе неведомые ранее силы, мускулы, которых никогда не чувствовала. Почему этому не учат в школе? Что толку от глупой физкультуры, кому нужна аэробика? Только напрасная трата времени. Курсы самообороны — вот что нам нужно сегодня — и гражданское мужество!

Нам нужно мужество, чтобы хотеть защищать себя. А оно отсутствует у женщин. Мы все еще ждем благородного спасителя, а пока он придет, ты уже умрешь! Никто не явится на помощь! У современного человека нет гражданского мужества, вот грустный вывод. Еще и поэтому преступность одерживает верх.

Но сегодня со мной этого больше не случится. Меткий удар ногой в солнечное сплетение — и он уже лежит на земле, а я свободна! Как я только могла так долго бояться? Все так просто. Я всего лишь должна мобилизовать свои силы и действовать молниеносно. Эффект неожиданности — в этом наша сила.

— Тот, кто нападает на женщин — трус, — говорит наш учитель, — малейшее сопротивление обращает его в бегство, потому что он не ожидает сопротивления! К сожалению, большинство людей не знает, как легко они могли бы защитить себя! Вот причина, почему столько всего происходит!

Я ему верю. Мною он может быть доволен. Я — его лучшая ученица, схватываю все на лету и одно знаю точно: на меня так просто теперь больше никто не нападет!

С плаванием хуже. Это отдельная история. Тут у меня серьезные проблемы, потому что при всем желании я не могу понять, как это легкая, прозрачная вода может держать меня. Она и не держит. Только я отрываю ноги от дна, как погружаюсь и уже не в состоянии всплыть без посторонней помощи.

Мой учитель плавания — красивый мужчина с большими, темными, кроткими глазами. У него сильные руки, он держит меня за талию, и в его руках я чувствую себя в безопасности. Его имя Эрве, мать у него индианка, отец норманн. Он терпелив, очень терпелив, и слава богу! Ведь это моя девятая попытка научиться плавать.

Я все понимаю. Гамлет и Офелия. Мертвая девушка в воде. Именно потому, что я непременно должна научиться плавать, мне это не удается. Восемь лет подряд я брала летом уроки плавания, в Канаде, Калифорнии, где бы я ни находилась, и всегда безрезультатно. В воде я не чувствую себя в своей стихии, там не за что ухватиться. И так мы с Эрве бьемся два раза в неделю по полчаса, а потом я расстроенная еду в свой любимый книжный магазин «Шекспир и К°» на набережной Монтебслло, напротив Нотр-Дам. Там я постепенно отхожу. Роюсь в коробках с новинками, покупаю пару книг и отправляюсь потом в «Роузлайт», симпатичный вегетарианский ресторан, весьма популярный здесь, в Париже.

Дело в том, что произошло еще кое-что!

После нападения я больше не могу есть мяса. Первые три недели в Париже мне это давалось с трудом. Я старалась изо всех сил, но привычка была сильнее!

Теперь все по-другому. Отбивная, которую я купила в то роковое майское воскресенье и лишь наполовину съела, заплесневела в холодильнике.

Странно, но когда я гляжу на кусок коричневого мяса на тарелке, я представляю себе все животное целиком, а ради меня никто не должен больше умирать.

Первые дни после нападения я вообще не могла ничего есть. Потому у меня преждевременно начались месячные со страшными спазмами. Двадцать четыре часа я пролежала в постели. Встав опять, на многое взглянула иначе.

Нелли права! Гуманизм начинается с животных! Кровь — бойня — убийство — война, все это тесно взаимосвязано. И от этого я отрекаюсь!

Без мяса жизнь легче!

Я вдруг чувствую себя лучше, буквально летаю, аппетит уменьшается, и сама не замечаю, как худею. Вскоре я дохожу до пятидесяти девяти килограммов, и впервые за много лет нахожу свое тело опять идеальным.

ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ! Такой легкой я уже давно не была. Обнаженная стою перед зеркальной стеной в ванной и рассматриваю себя со всех сторон. Я выгляжу отлично! Грудь круглая и упругая, как всегда, — здесь, к счастью, ничего не меняется. Бедра узкие, живот плоский. Жировые складки на спине выше талии полностью исчезли. Это меня радует больше всего. Теперь я, наконец, могу купить бикини, могу носить платья с вырезом на спине и облегающие блузки. Лето может начинаться!

Пятьдесят девять кило! Ив Сен-Лоран все ближе и ближе. Если так пойдет дальше, я опять вернусь к своей девичьей фигуре. Только вопрос, хочу ли я к ней вернуться! Пятьдесят девять кило при росте метр шестьдесят четыре — мне этого вполне достаточно. Но Нелли настаивает на пятидесяти пяти, на четыре кило меньше. Откуда только они должны взяться — с ляжек, с рук? Ладно, не буду об этом пока тревожиться.

И вот еще что происходит! Через шесть недель без мяса я замечаю, что иначе пахну. Утром, после просыпания, отсутствует неприятный привкус во рту. Пищеварение тоже функционирует бесперебойно.

Я меньше потею и чувствую себя моложе, здоровее, аппетитнее, чем когда-либо. Я готова к новой большой любви. К влиятельному мужчине, министру, президенту международного банка, главе государства. А в том, что я его встречу, я не сомневаюсь.

После нападения судьба должна дать мне компенсацию. Так бывало всегда в моей жизни. Несчастье — а потом что-нибудь чудесное. Почему на этот раз должно быть иначе?

Так оно и есть. Одним прекрасным июньским днем, ровно в час, звонит телефон.

Я как раз очень занята, сижу в своем кабинете и подробно штудирую всю финансовую прессу, которую мне удалось раздобыть. Я погружена в глубокие размышления, потому что случилось нечто странное, что уже несколько недель держит меня в напряжении.

Со времени моего приезда в Париж доллар стремительно взлетел вверх. Вначале он стоил шесть франков, теперь 9.50, то есть поднялся более чем на пятьдесят процентов! Как я уже упоминала, я владею, вместе с маминой субсидией, 150 000 долларов основного капитала для моего издательства. В апреле это составляло 900 000 франков. А теперь я бы получила за них 1 425 000 франков.

Такое трудно себе даже представить. С апреля по июнь я разбогатела на полмиллиона франков — если бы решилась продать доллары и поменять их на франки.

Тут есть риск: если доллар поползет дальше вверх, я бы выручила еще больше франков, продав свои деньги позже, и тогда буду кусать себе локти, что уже сейчас обменяла. А если он будет падать, я должна немедленно продать, чтобы потом на свои полтора миллиона франков купить снова дешевые доллары. Если мне повезет, и он так же стремительно упадет, как взлетел, я бы могла на своей сделке осенью заработать 50 000 долларов. И тогда бы у меня было 200 000 долларов стартового капитала для моего издательства!

Заманчивая идея!

Но дело не такое легкое. Я могу потерять на этом очень много денег. Никто не знает, будет доллар расти или падать.

С красными щеками я сижу над своими журналами и газетами, верчу туда и сюда, сопоставляю цифры, валютные диаграммы, мнения.

В этот момент звонит телефон.

Я жду маминого звонка и целый день заранее радуюсь ему. Но слышу чужой мужской голос. Не француз. Сильный акцент. Может быть, итальянец? Или испанец? Как-то он мне кажется знакомым.

— Бонжур, бонжур! Я хотел бы поговорить с Валери.

Валери Бельтур — мой оперный директор.

— Весьма сожалею, но господин Бельтур в Америке.

— Ничего себе! В Америке? А когда он вернется?

— В октябре. Хотите его адрес?

— Ни за что на свете! Номер телефона, если он у него есть!

Я диктую номер и удивляюсь приказному тону. Но я знаю этот голос. Где я могла его слышать?

— Так, — говорит мужчина с сильным акцентом, — большое спасибо. А кто вы, если позволите спросить? Новая подруга? — Это звучит довольно дерзко.

— Я снимаю эту квартиру, — холодно отвечаю я.

— Вы певица?

— К сожалению, нет.

— Вы как-то связаны с оперой?

— Нисколько.

— Великолепно! — Он делает короткую паузу. — Я — Реджинальдо Ривера. Вам это что-нибудь говорит?

Еще бы! Реджинальдо Ривера! Всемирно известный дирижер. Теперь понятно, откуда мне знаком его голос. Он постоянно дает интервью, считается крайне неуживчивым, каждый день ругается с певцами, хамит музыкантам и раз в два года меняет жену.

Реджинальдо Ривера — «анфан террибль» музыкального мира. Мультимиллионер, унаследовавший колоссальное состояние своего деда и ведущий образ жизни индийского магараджи. Только на прошлой неделе о нем опять писала светская хроника — он дирижирует в Марселе новой постановкой «Марино Фальери» Доницетти и в очередной раз разводится.

— Конечно, я знаю вас, маэстро, — вежливо говорю я.

— Забудьте маэстро. У вас приятный голос. Откуда вы?

— Из Канады. Из Квебека. Вы уже бывали там?

— Конечно! Великолепная страна. Мы должны встретиться, и вы расскажете мне, что там нового. Сегодня вечером? В пивной Липла? Ровно в семь. Но не на террасе, люди вечно глазеют на меня. Внутри. Согласны?

— С удовольствием, — тут же отвечаю я. — У меня, правда, назначена встреча в одном джаз-клубе, но дирижеры с мировой известностью проходят без очереди.

— Чудесно! — Ривера очень обрадован и неожиданно переходит на английский. На этот раз без акцента, и сразу становится мне симпатичнее.

— Итак, моя дорогая, — его голос утрачивает приказной тон, — я очень рад. Но как я вас узнаю?

— У меня длинные рыжие кудри, и на мне будет что-нибудь черное.

— Мое лицо вы знаете. Или я ошибаюсь?

— Нет-нет, конечно. Ведь вас постоянно показывают по телевизору.

Это ему нравится. Он польщено смеется и прощается. А я в полном замешательстве кладу трубку. Дирижер с мировой славой. Один из сильных мира сего. К тому же красивый мужчина, почти двухметрового роста и ни грамма жира, белоснежные волосы, черные горящие глаза, внешность кинозвезды.

Кстати, жена Риверы — преуспевающая американская модельерша. Если верить бульварной прессе, то это она недавно ушла от него с молодым парнем, с которым познакомилась в холле одного отеля в Риме. Предыдущая жена Риверы была знаменитой французской кинозвездой, а до нее была английская красавица-фотомодель. Эта покончила с собой. Бедная девочка!

Судя по всему, тяжелый характер. От тяжелых мужчин я предпочитаю держаться на расстоянии. Но как знать, вдруг мы почувствуем симпатию друг к другу? К тому же мне по душе его богатство (против друга с личным самолетом я не возражаю). Его слава, его влиятельность — от него можно услышать много интересного. А есть ли у него кругозор, увидим.

Когда звонит мама, я тут же рассказываю ей всю историю и узнаю потрясающую новость. Якобы у Нелли была связь с Риверой, тогда еще, много лет назад, когда она впервые была в Париже.

— Ты уверена? — ошарашено спрашиваю я.

— На сто процентов. Ривера был тем мужчиной, который так взволновал ее, что она за месяц похудела на семь килограммов. Помнишь эту историю? Он был лучшим другом Валери Бельтура. С этим у нее тоже что-то было.

— Откуда ты знаешь?

— Нелли часто звонит. Мы многое выяснили из прошлого. Насчет твоего отца тоже…

— Так это она была или нет?

— Конечно, она. Но это я расскажу тебе, когда ты вернешься. Слишком дорого по телефону. Но одно надо признать: у Нелли хороший вкус, что касается мужчин. Почти все ее любовники стали знаменитыми. Она ничего не утаивает, рассказывает все, как было, и нисколько не стесняется. Мне это в ней нравится. Ладно, моя крошка, не буду тебя больше задерживать. Развлекайся сегодня вечером. Дай себя побаловать. У тебя все в порядке? Отлично! Напиши мне, а на следующей неделе я опять позвоню!

Ровно в семь я в пивной Липла.

На мне черные сатиновые брюки, черная шелковая блузка без рукавов, с маленькими пуговками и широкий желтый лакированный пояс. Сумочки нет. Все, что мне нужно на вечер — губная помада, ключи, удостоверение и триста франков наличными — спрятаны в хитроумно расположенном на поясе внутреннем кармане (спецзаказ).

Стоит восхитительный теплый вечер, я пришла пешком в своих новых модных туфлях без каблуков, ходить в которых одно удовольствие, и как ребенок радуюсь этому роскошному городу, на который до сих пор не могу насмотреться.

В Париже царит отпускное настроение. Платаны на бульваре Сен-Жермен покрыты большими зелеными листьями, перед всеми кафе стоят столики со стульями. Женщины носят длинные, яркие, экстравагантные платья, мужчины — элегантные, просторные брюки и светлые костюмы.

Сен-Жермен де Пре. Все устремляются сюда. Туристы и парижане, художники, актеры, певцы. Встречается множество знакомых лиц, здесь ощущаешь себя в центре мира. Кафе переполнены, и весь квартал — одно большое интернациональное модное шоу.

Но самые элегантные, на которых все оборачиваются, не идут во «Флору» или «Де-Маго», в «Драгстор» или «Бонапарт». Истинно экстравагантные идут к Липлу. Так же, как и я!

Ривера уже там. Он сидит слева от стеклянной вращающейся двери и ждет. Одного взгляда достаточно, чтобы он сразу узнал меня! Он встает, улыбается, изысканно целует мне руку. Он на целую голову выше меня. На нем отлично сшитый светлый костюм из плотного шелка, подчеркивающий широкие плечи и узкие бедра. У него настолько яркая внешность, что все не сводят с нас глаз.

Я выгляжу тоже неплохо. Рыжие волосы свежевымыты, я обольстительно благоухаю новыми гвоздичными духами, и мое декольте (четыре расстегнутые пуговки) намного превосходит то, что можно встретить в Париже. Я медленно сажусь (красота несуетлива), откидываюсь назад, улыбаюсь и молчу. То, что я ему нравлюсь, видно и слепому.

Ривера откашливается.

— Я пью виски со льдом. Выпьете тоже бокал?

— Нет, спасибо. Я бы предпочла томатный сок и пару зеленых оливок.

— Каплю водки в томатный сок?

— Нет, мерси.

— Но будет вкуснее. Итак, «кровавая Мэри»!

— Нет, пожалуйста, не надо. Я бы хотела обойтись без крови.

Это его забавляет. Он благожелательно улыбается и властным голосом передает официанту мои пожелания. Я украдкой наблюдаю за ним. Всегда интересно увидеть вблизи знаменитость. Чаще всего бывают разочарования, так и сейчас. Ривера не так красив, как на фото или по телевизору. Кожа у него грубая, с красными прожилками, лицо немного одутловатое. Наверное, слишком много пьет? Вызывает ли он мою симпатию? Я не знаю.

Беседует с официантом (теперь еще подошел владелец и радостно трясет ему руку) — все повадки типичного деспота. Во всяком случае, нежности в нем нет. И что только нашла в нем Нелли? Он ей совершенно не подходит.

Так или иначе, он истинный джентльмен и интересный собеседник. Мы ведем увлекательный разговор о Канаде, потом он рассказывает о своих концертных турне, оперных постановках и последних пластинках. Он дирижировал всеми знаменитыми оркестрами. Американцы, по его словам, самые дельные, а французы и австрийцы просто невыносимы. Считают себя всезнайками, и слова им не скажи.

— И вы такое терпите? — спрашиваю я с улыбкой. Он с довольным видом смеется, его черные глаза горят.

— Моя дорогая, у меня репутация человека, который вообще ничего не терпит от музыкантов. Это, правда, порождает проблемы, но я остаюсь верен себе.

И он рассказывает о репетициях в Марселе, где также возникли трудности, потому что две певицы с мировым именем, ангажированные на главные роли, чувствуют себя обделенными им. Ривера рассказывает только о себе, желая произвести на меня впечатление. Этим он меня не удивляет. Я знаю знаменитых людей, все они считают себя центром Вселенной. Он говорит о своих успехах, своих домах, своем самолете, и еще он собирается приобрести яхту.

Он мне импонирует. Но я была бы о нем гораздо более высокого мнения, если бы он проявил хоть искру интереса к моей работе. Я умышленно не говорю «ко мне!», поскольку абсолютно ясно, что как женщина я его весьма интересую. Он делает мне комплименты по поводу моих рыжих кудрей, берет мою руку и восхищается нежными пальцами, а его взгляд скользит по моему вырезу.

— Дирижирование — тяжелый труд, — с глубоким вздохом подводит он итог, — мне приятнее сидеть здесь у Липла с красивой женщиной. К тому же с канадкой. У канадок особый шарм, вам это известно?

— Почему? — лицемерно спрашиваю я. — У вас уже была одна?

— Много лет назад, совсем молодым человеком, в Париже. — Он залпом допивает свой бокал и заказывает новый. — Потрясающая женщина. Испанский темперамент. Незабываемо.

— Что с ней стало?

— Я потерял ее из виду. — Он опять берет мою руку и понижает голос до страстного шепота. — Скажите, моя дорогая! Я ненадолго в Париже — у вас найдется для меня немного времени?

У меня найдется. Если он сейчас спросит меня, пойду ли я с ним поужинать, я отвечу «да». Но дело принимает непредвиденный оборот. Неожиданно возле нашего столика появляется темноволосая женщина. На ней дорогой розовый шанелевый костюм, у рта залегли ожесточенные складки. На левой руке сверкают бриллианты, в ушах покачиваются броские розовые творения из перьев (чудовищно!). Она гневно смотрит на Риверу и не удостаивает меня даже взглядом. Наверное, парижанка, потому что у нас дома женщины проявляют больше уважения друг к другу. Даже если речь идет о мужчине, в Канаде не забывают о манерах. По крайней мере, вежливо здороваются, если уж всплывают на поверхность!

Риверу вдруг как подменили. Он встает, холодно сообщает мне, что у него договоренность на ужин, и вежливо благодарит за беседу. Потом кладет женщине руку на плечо, и я наблюдаю, как они в ногу шагают вниз по бульвару Сен-Жермен.

Что все это значит? Я сижу и злюсь. Зачем он меня сюда вызвал? Он же знал, что встретит другую. Заказываю маленькую бутылочку «Перрье» и погружаюсь в раздумья. Не слишком в этом преуспеваю, потому что вскоре передо мной опять стоит Ривера, один и довольно запыхавшийся.

— Послушайте, — торопливо бормочет он, — я должен вас увидеть снова. Встретимся завтра на поздний ланч в отеле «Рид». Не в ресторане, а спереди, в баре. О’кей?

Он пристально смотрит на меня, и я, как загипнотизированная, киваю.

— В вас невозможно не влюбиться! — Он хватает мою руку и целует ее, как бы вступая во владения. — Завтра, любовь моя, от двух до половины третьего. Все это время я буду думать только о вас. Не забудьте меня. Оревуар!

Он платит за мой томатный сок, оливки и минеральную воду, прощается с хозяином заведения, поспешившим к нему и провожающим его до двери, заговорщицки улыбается мне, поднимает руку на прощание — и был таков. Люди продолжают изумленно таращиться.

Через полчаса я тоже ухожу. Иду пешком, погода великолепная, уже почти летняя, я в прекрасном настроении, постепенно начинаю испытывать голод и решаю перекусить в «Древе желаний». Кафе я обнаружила совсем недавно, оно находится напротив церкви Святого Евстафия, и за восемьдесят франков я получаю четыре маленькие мисочки с вегетарианскими индийскими кушаньями, суп и десерт, а потом еще и успеваю на свое свидание.

В «Сансете» я встречаюсь с одним американским гитаристом по имени Бадди. Он уже несколько недель не отходит от меня, симпатичный парень, интересует меня, правда, не слишком. Бадди родом из Лос-Анджелеса, он музыкант, хочет испытать здесь свое счастье, потому что в Америке слишком велика конкуренция.

В Европе, объясняет он мне, меньше хороших джазистов, здесь имеют шанс и музыканты второго сорта. К сожалению, он действительно второсортный. Дважды я слышала его игру, и оба раза он меня разочаровал. Он ничего не зарабатывает, ютится в комнате для прислуги в доме на площади Италии (ужасная местность), ему двадцать два года, и он живет на свои сбережения. Поскольку доллар довольно сильно поднялся, ему хватает.

В начале двенадцатого я в «Сансете», и маленькую жилистую фигурку Бадди с волосами до плеч невозможно не заметить. Он сидит сзади, у стены, занял для меня место и машет мне. На нем узкие линялые джинсы и черный кожаный ремень с латунной пряжкой, на ногах ковбойские сапоги, богато расшитые, на высоких скошенных каблуках. У него довольно большие белые зубы, и весь он напоминает мне хомяка.

— Привет, Бадди!

— Привет тебе!

Я сажусь рядом с ним на жесткую скамейку, и он целует меня в обе щеки, как это принято в Париже. У Бадди есть один неоспоримый плюс — он знает всех музыкантов Парижа. Он всегда в курсе, кто где играет, кто когда приедет в Париж, еще до того, как это появится в программах. Он знаком с владельцами всех клубов и вот разузнал, что Тедди Эдвардс сегодня в Париже, совершенно случайно и неофициально. Конечно, он сообщил мне об этом по телефону, ведь это событие! Клуб полон. Все поклонники джаза слетелись сюда. Вижу много знакомых лиц, здороваюсь налево и направо, чувствую себя как дома. Тедди Эдвардс вчера еще был в Нью-Йорке, почти не спал в самолете, разница во времени сказывается на нем, но играет он потрясающе. Из своего саксофона он извлекает такие мягкие, ласкающие звуки, что у меня выступают слезы. Его композицией «нежность» все очарованы.

Я сижу в полумраке, прислонившись к стене, закрываю глаза от блаженства и отдаюсь во власть музыки. Но в полночь, после первого выступления, я встаю и к большому разочарованию Бадди еду домой. Денег на такси у меня как раз хватает.

— Приедешь завтра в «Труа Майе»? — кричит он мне вслед. — Будут петь мои друзья из Калифорнии. Церковный джаз. Впервые в Париже. Ты должна это услышать.

— Может, приду. Сколько они пробудут?

— Только три дня.

— Хорошо, приду. Не завтра, так послезавтра. Адъе, Бадди! Я позвоню тебе!

В действительности все мои помысли устремлены не к церковному джазу, а к Ривере. Поэтому я еду домой. Я хочу выспаться, завтра мне предстоит многое сделать. Правда, моя интуиция говорит, что маэстро мне не подходит. Но почему бы иногда не рискнуть. Я хочу новых ощущений. Итак, в «Риц» я пойду, во что бы то ни стало!

Конечно, я твердо знаю, что Ривера хочет со мной не только поесть. А чего хочу я? Чтобы он в меня влюбился, конечно! Значит, завтра буду разыгрывать спектакль. Буду играть идеальную спутницу знаменитых мужчин по принципу: будь красивой и помалкивай. К сожалению, это все еще срабатывает. (Не забывать восхищенные взгляды!) Буду таинственно молчать и посылать эротические сигналы. Если это не вскружит ему голову, то я не Офелия.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Так уж испокон веку. И меня ожидает приключение, такое причудливое и сумасбродное, что я не забуду его до конца моей жизни.

Прежде чем я отважусь явиться к Реджинальдо Ривере в фешенебельный отель «Риц», мне надо решить одну проблему практического свойства. Мне нечего надеть в буквальном смысле слова. Платье с пуговками висит на мне, в нем уже не поразишь ничье воображение. Брюки и блузки не слишком изысканны. Никогда я больше не предстану в них перед его избалованными очами.

Я знаю высший свет. В Голливуде у меня было достаточно времени изучить его. Эти люди не только встречают по одежке! Знания, шарм и мастерство тоже ценятся, но одежда важнее. Сначала то, что лежит на поверхности! Все остальное вторично. Если платье не в порядке, значит и под ним не может быть ничего хорошего. А благосклонно принимаются в этих кругах лишь платья от Ив Сен-Лорана, Шакока, Диора, Монтаны, Кастельбажака, словом, «от кутюр», которые, как любому известно, стоят кучу денег.

Что мне делать? Выложить несколько тысяч франков за одно платье? Я же не сумасшедшая! Но позориться я тоже не хочу. Не имею права.

После недолгих размышлений меня осеняет блестящая идея. Я поеду в Шестнадцатый район, самый фешенебельный в Париже, и обойду там магазины уцененной одежды. Если мне повезет, я выйду сухой из воды!

Тут нужно знать следующее: есть парижанки, которые носят исключительно «высокую моду», и при этом только самые последние модели. Как только проходит сезон, они продают весь свой гардероб, даже если некоторые вещи они надевали только один раз или вообще ни разу. Эта одежда оседает в подобных магазинах вместе с моделями, которые один-два раза мелькнули на помосте во время показа мод. Но поскольку на них нет пуговицы или оторвалась подпушка, они стоят вместо пяти тысяч франков только пятьсот! Как смекалистая женщина, приехав в Париж, я сразу купила книгу «Париж совсем дешево» и теперь знаю, где найти такие магазины. У меня есть адреса и телефоны, так что вперед!

Я в благодушном настроении, да и мой страх перед парижанками исчез. Я чувствую себя не слонихой, а легкой, элегантной, такой же, как француженки. Я сбросила одиннадцать килограммов и нахожу самые красивые модели своего размера, и вскоре я обладательница двух шелковых платьев от Дживанши, очаровательного ансамбля из трех предметов от Шакока, прелестной серебряной сумочки в форме сердечка на цепочке — и все это не дороже, чем две пары новых туфель!

Мир прекрасен!

Ровно в два (день солнечный, небо ярко-голубое) я в отеле «Риц». Свежа, волосы вымыты с хной, элегантна как кинозвезда в соблазнительном шелковом платье цвета морской волны с вырезом на спине почти до талии!

Вхожу в легендарный отель, в котором не одно десятилетие жила Коко Шанель, со стороны Вандомской площади, чтобы не быть свсрхпунктуальной и немного успокоиться в длинном коридоре, ведущем в бар. Я очень волнуюсь, если быть честной, сердце трепыхается в груди, щеки чересчур раскраснелись, и наверняка я начну заикаться, стоит мне открыть рот.

У портье глаза почти вываливаются из орбит, посыльные таращатся на меня. Не удивительно! Я вижу свое отражение в зеркалах и могу сказать без ложной скромности: такой красивой я еще никогда не была! Что скажет на это Ривера?

Знаменитый маэстро не говорит вообще ничего. Он ждет меня в элегантном баре Эспадон, очень уютном, со вкусом обставленном кожаными креслами, бархатными банкетками и украшенном мраморным камином — и когда видит меня в моем новом платье, полный бокал падает у него из рук. Он так поражен моим видом, что даже не замечает этого и чуть не налетает на официанта, услужливо опустившегося на колени, чтобы подобрать с ковра рассыпавшиеся кубики льда.

Моя нервозность сразу проходит. Развеселившись, я жду у двери и думаю: что он будет делать? Но светский лев без труда обыгрывает такие мелочи. Реджинальдо тормозит в последний момент, стряхивает ребром ладони капли с белого костюма и с распростертыми объятиями идет, сияя, мне навстречу.

— Привет, моя прекрасная канадка!

Он действительно на редкость привлекателен. Его густые седые волосы красиво уложены. В знаменитых черных глазах пылает огонь восхищения. Его рост, осанка, фигура — все импонирует мне. Он возвышается над всеми мужчинами в баре и нравится мне сегодня гораздо больше, чем вчера у Липла. Ему пятьдесят шесть лет.

— Офелия из Канады! Я всю ночь думал только о вас. — Это звучит взволнованно и почти с придыханием. На этот раз он не целует мне руку. Обняв меня за обнаженные плечи, он прижимается губами к моему лбу.

— Вы голодны? — мурлычет он мне потом на ухо, и становится ясно, что он имеет в виду не еду.

Я молча киваю, потому что не завтракала.

— Чудно! — Он многозначительно смотрит мне в глаза и медленно проводит ладонями по моим обнаженным рукам. Его кисти мягкие и ухоженные, прикосновение приятно.

— Мы поедим прямо здесь. У меня столик там, в углу, там нам никто не помешает. И обслуживают быстрее, чем в ресторане. К тому же не обязательно, чтобы весь Париж знал, с кем я обедаю.

Он кладет свою руку на мою обнаженную спину, пропускает меня вперед и вежливо ждет, пока я сяду. Потом садится напротив и не сводит с меня своих жгучих глаз, пока официант не приносит новый бокал и меню.

Я, как задумано, сладко улыбаюсь и молчу.

— Копченая семга! — объявляет Реджинальде и заказывает две порции, не дожидаясь моего ответа. — Шампанское?

— С удовольствием. Но только один бокал! — Я откидываюсь в кресле, закидываю ногу на ногу и наслаждаюсь богатой обстановкой, цветами, сверкающим хрусталем и элегантной публикой, благосклонно разглядывающей меня. Я чувствую свою принадлежность к этому обществу и без робости дружелюбно улыбаюсь во все стороны. В Канаде это не считается грехом. У нас иногда можно улыбнуться незнакомому мужчине, не рискуя скомпрометировать себя. Ривера замечает это и решает сразу же вмешаться.

— С кем это вы флиртуете, моя дорогая? — Голос слегка обиженный. — Разве я для вас недостаточно хорош? — Он наклоняется вперед, завладевает моими руками и крепко их держит. — Я вижу только вас! (Не удивительно, за мной стена!) Кстати, еще вчера хотел вас спросить, от кого вы унаследовали эти восхитительные рыжие кудри?

— От моей бразильской прабабушки.

— Бразильская кровь? — Я его явно осчастливила. — Ах, какая хорошая смесь! Здесь, во Франции, самые красивые жрицы любви из Бразилии. И самые очаровательные трансвеститы. Они стоят вечером в булонском лесу. Одна красивее другой. Вы должны непременно поехать туда. Если хотите, мы это можем сделать вместе. У вас есть желание?

— Может быть, — говорю я с улыбкой, хотя у меня и в мыслях такого нет. Среда продажной любви меня не интересует. Я не нахожу это ни возбуждающим, ни стимулирующим и в принципе презираю любого мужчину, который испытывает при этом похоть.

— Вы замужем? — спрашивает Ривера после короткой паузы и украдкой брошенного взгляда на мой бюст, к его разочарованию, сокрытый под шелком (спереди платье закрыто наглухо). — У вас есть дети?

— Ни мужа, ни детей. Или лучше: пока нет.

— Конечно, — соглашается он, — вы еще очень молоды. У вас все впереди. Можно задать вам другой нескромный вопрос? Сколько вам лет?

— А сколько бы вы мне дали?

Могу поспорить, что он даст мне меньше тридцати. Он выпаливает:

— Двадцать шесть. Нет? Двадцать семь? Тоже нет? Во всяком случае, тридцати вам еще нет. Я прав?

Я не успеваю ответить. Официант сервирует, и Ривера забывает свой вопрос. Он, похоже, довольно голоден, потому что сразу приступает к еде. Приятного аппетита он мне не желает, это не принято в высшем свете.

А я обнаруживаю, что не могу есть и рыбу. Правда, автоматически беру вилку, но вижу на тарелке не кусок розовой семги, а всю большую, красивую рыбу. И аппетита как не бывало!

Ну ладно! Ограничусь горячими хрустящими тостами, свежим маслом и великолепным сухим шампанским. В конце концов, я пришла сюда не для того, чтобы набивать живот. Одной обстановки уже достаточно. Все дорогое, элегантное, изысканное. Цены астрономические. Бутылка вина стоит до трех тысяч долларов (за две бутылки можно купить машину!) Но бар полон, все столики заняты, и царит веселье, непринужденная атмосфера.

Ривера пьет чересчур много. Сначала виски, потом четыре большие рюмки водки. Держится, впрочем, хорошо. Очевидно, к алкоголю привычен, и только слегка затуманившийся взор выдает, что он не совсем трезв.

Его взгляд падает на мою полную тарелку.

— Вам не нравится семга? — удивленно спрашивает он.

— Нравится, нравится. Но вдруг пропал аппетит.

— У вас аппетит, как у маленькой птички, — констатирует он. — Я закажу вам десерт. Здесь есть свежая лесная земляника. Не возражаете?

— С удовольствием. — Я благодарно улыбаюсь и складываю руки на коленях.

— Вы всегда такая молчаливая? — спрашивает он, позванивая кусочками льда в своем бокале.

— Только если нужно. Я с удовольствием слушаю вас. Ваш английский превосходен. Вы долго жили в Америке?

Ривера польщено улыбается.

— Моя жена американка. — Он не говорит «бывшая жена». Значит, не признает развода.

— Послушайте, — он словно прочитал мои мысли, — если вы где-нибудь читали, что моя жена бросила меня, то это ложь. Лиза — верная душа. Это я в вечном поиске. Мне нужны новые и сильные эмоции. Без любви я не могу работать. Понимаете? Художнику нужна свобода. — Он берет мою руку, целует и задерживает в своей. — Если я вам сейчас скажу, что нахожу неотразимой такую красивую женщину, как вы, вы на меня не обидитесь?

— Нет. Разумеется, нет! — Я забираю руку. — Но нельзя мучить человека, с которым скреплен узами брака. Это не хорошо!

— А что хорошо в жизни? — удивленно спрашивает он. — Вы можете раскрыть секрет?

— Многое, думаю я, многое хорошо. Но я не для того сюда пришла, чтобы спорить с ним, и ограничиваюсь таинственной улыбкой, чем окончательно располагаю к себе.

— Моя прекрасная канадка! О чем вы думаете?

Он-то явно думает о постели.

— О вашей жене.

— О моей жене? — Он не может в это поверить. — Почему вы, дражайшая, думаете о моей жене, когда я сижу перед вами во плоти?

— Меня интересует, где она?

— За городом, — недовольно бурчит он, — в нашем имении в Южной Франции.

— И чем она там занимается?

Он измученно вздыхает.

— Работает над новой Коллекцией.

— Красивые вещи?

— Понятия не имею. Я в моде ничего не смыслю. А теперь мы поменяем тему. Мне кажется, есть более увлекательные вещи, чем говорить о моей жене.

— О чем же хотели бы поговорить вы? — спрашиваю я подчеркнуто наивно. — О вчерашней даме? Предыдущая подруга?

Реджинальдо громко хохочет.

— Вы забавляете меня, Офелия. Такая молодая и уже столько сарказма. Но я тактичен, любовь моя. От меня вы ничего не узнаете. Моя частная жизнь для меня — святое, женщина может доверять мне. Она может устраивать со мной самые разнузданные оргии, никто об этом даже не догадается. Я нем, как могила. Вы можете чувствовать себя в безопасности.

— Я ненавижу оргии.

— Почему?

— Потому что это не имеет ничего общего с любовью. Это для извращенцев или для мужчин, у которых проблемы с потенцией.

Он заказывает еще рюмку водки.

— Вы правы, — замечает он после первого глотка, — оргии — это что-то неаппетитное. Лучше всего с одной женщиной наедине. А теперь я сяду к вам поближе. Вы слишком далеки от меня, моя любовь.

Ривера встает и садится рядом со мной на коричневую бархатную банкетку.

Подают землянику, и он, с рюмкой водки в руке, смотрит, как я ем. Когда я заканчиваю, он обнимает меня и прижимает к себе.

— Какие у вас планы на вторую половину дня?

— Я еще не знаю.

— Могу я вам кое-что предложить?

— Нет, лучше не надо.

Он хочет положить руку мне на бедро, но я его не пускаю. Была бы я влюблена, я бы не возражала. А так мне мешают все эти люди, то и дело посматривающие в нашу сторону, чтобы не пропустить подробностей того, как знаменитый дирижер Реджинальдо Ривера опять идет налево. Не часто ведь такое в жизни увидишь, тем более так близко.

Но больше других посетителей меня смущает мужчина, который только что вошел. Он садится на табуретку возле стойки бара, громко заказывает коньяк, и не какой-нибудь, а знаменитый «Коньяк Фин Шампань 1830», которым славится «Риц» и маленькая рюмка которого стоит двести долларов. Он делает один глоток, с облегчением вздыхает и с таким отвращением смотрит на Риверу, будто он из полиции нравов.

Что-то тут не так. Этот мужчина в дорогом коричневом костюме стоял в холле, когда я вошла в отель, потом несколько раз проходил мимо открытой двери в бар — с опущенной головой, нервной походкой. Теперь он рискнул войти внутрь, но это еще не все. Моя интуиция подсказывает мне, что он чего-то хочет от нас. Вернее, не от меня, а от Риверы.

— Вы знаете мужчину у стойки? — тихо спрашиваю я. — В коричневом костюме?

Ривера бросает на него взгляд.

— Нет, никогда не видел. А что?

— Он не спускает с вас глаз. Может, он вас знает?

— Вполне может быть. Я знаменит, моя дорогая. Меня знают многие, кого я и в глаза не видывал. А теперь я должен вас поцеловать!

— Нет, пожалуйста, не надо. Здесь слишком много народу.

— Вы абсолютно правы.

Реджинальдо выпрямляется, поправляет свой галстук, приводит в порядок пиджак и подзывает официанта.

— Гарсон, последнюю рюмку водки и счет.

— Куда вы направляетесь? — спрашиваю я, продолжая играть в наивность.

— Вам это прекрасно известно.

— А если я не пойду с вами?

Ривера улыбается с торжествующим видом.

— Вы не бросите меня в беде, я знаю. Так не делают, если одеваются так, как вы. Ваше платье все выдает. Кстати, оно совершенно прелестно. Обворожительно. Если бы вы умели петь, я бы вас тут же ангажировал. А так я только могу попросить вас подняться наверх, в мой номер-люкс, и немного выпить. Можно?

Он сжимает мою руку.

Выпить? Насмешил. Я прекрасно понимаю, чего он хочет. Но мне это не так уж неприятно. Которую неделю я опять одна. С того рокового воскресенья меня не целовал ни один мужчина. Я хочу отдаться, утонуть в сильных руках, забыть все плохое. Секс всегда дарит яркие ощущения. А это именно то, что мне надо в моем теперешнем состоянии. Я хочу, наконец, избавиться от физиономий четырех подонков, преследующих меня во сне ночь за ночью. Ривера, правда, женат, а браки я принципиально не разрушаю. Но в этом случае я ничего не отнимаю у его жены. Он обманывает ее безостановочно. Я ничего не изменю.

— Маленькую рюмку, — говорю я кокетливо, — одну маленькую рюмку, не больше и не меньше. Вы обещаете?

— Ну, разумеется. — Он целует кончики моих пальцев. — Я испанец, а мы, испанцы, — джентльмены. Вы этого не знали, любовь моя?

Он оплачивает счет, сумма невероятно высокая. Небрежно вытаскивает из кармана брюк толстую пачку крупных купюр, отсчитывает, почти не глядя, несколько на стол, так же небрежно запихивает остальные обратно, сует одну купюру официанту в руку и ведет меня к лифту.

Когда мы проходим мимо стойки бара, странный мужчина в коричневом костюме протягивает руку, хочет что-то сказать, но в последний момент сдерживается и поворачивает голову.

— Он хочет автограф, — самоуверенно решает Ривера. — Мне постоянно надоедают, но тут уж ничего не поделаешь, это неизбежно, если ты стоишь в свете рампы.

В лифте мы одни, и хотя мы поднимаемся только на один этаж, он тут же идет ва-банк. Его рука на моей груди, не успела закрыться дверь, другая уже лезет под юбку, и когда я его прогоняю оттуда, он так плотно прижимает ко мне нижнюю часть своего тела, что его анатомия не может укрыться от меня. Насколько могу судить, он прекрасно сложен и его член вдвое больше, чем у Нури. Вот это да!

Обычно мне этого достаточно, чтобы настроиться должным образом. Я — страстная женщина, люблю мужское тело, нахожу его прекрасным, и когда там внизу что-то шевелится, мои жизненные силы просыпаются. Но на этот раз шевелится слишком рано, то есть слишком рано обращают мое внимание, а это не предвещает ничего хорошего!

Если мужчина до первого поцелуя сует мою руку себе между ног или без ложного стыда тычет своим любимым предметом мне в поясницу (или в живот, что то же самое), значит, у него проблемы с потенцией и он зациклен на своем пенисе.

Да-да, я знаю, о чем говорю. Из моих сорока трех любовников двое действовали так же, как Ривера, и обоих можно смело забыть. Стоит их органу встать (что не получалось с другими женщинами), они уже требуют обожания и подчинения. Сценарий мне знаком. Лучше всего тут же удирать!

Реджинальдо бормочет что-то непонятное по-французски (с ужасным акцентом) и прижимает меня к стене. С Нелли он то же самое делал? История становится все интереснее и интереснее. Любопытно, что будет дальше. Наконец, лифт останавливается, двери автоматически открываются — и клянусь, если бы я знала, что меня ждет, я бы тут же повернула назад!

Знаменитый испанский маэстро занимает лучший люкс во всем отеле. Номер 101. Знатокам «Рица» это многое скажет! Ты сразу попадаешь в сказочный мир. Огромный салон — пиршество пурпура и золота, зеркал и мрамора. Весь блеск Франции отражен здесь. Потолки — четыре метра высотой и так же, как двери и стены, украшены золотыми орнаментами.

Одни шторы стоят целое состояние, на каждое окно ушло метров сто ткани: портьеры, шторы и собранная фестонами, водопадом струящаяся занавесь наверху. Бархат, шелк, парча — самые дорогие ткани!

Ковры все ручной работы. Картины в тяжелых золотых рамах — подлинные. Повсюду расставлен ценный антиквариат, и у меня такое ощущение, что я попала в замок. Замок для развлечений, если быть точнее, ибо кровать с балдахином в спальне (тона розовые, зеленые и слоновая кость) обещает незабываемые ночи, а серебряные вазы с конфетами и тропическими фруктами, стоящие рядом, подтверждают мое предположение, что не желание покоя осеняет это ложе, а безудержная жажда экстаза!

В салоне, на великолепном античном комоде с мраморной плитой, возвышается бочонок с шампанским. Что же там охлаждается? Бутылка с «Брико Брют Резерв», прекрасная марка. Рядом на тяжелом серебряном подносе, покрытом камчатной салфеткой, призывно стоят бокалы.

Прихожая, салон, спальня, мраморная ванная в черных, бежевых и розовых тонах с овальной ванной — я невольно спрашиваю себя, достигну ли я таких высот в своей жизни, что, путешествуя, буду останавливаться в номерах, подобных этому?

Для женщин значительно труднее попасть сюда своими силами, я имею в виду, если ты не унаследовала большого состояния и не имеешь богатого мужа. Но почему бы, собственно, и нет? Мне всего сорок один год, все лучшие годы у меня еще впереди. Почему бы через несколько лет мне не добиться того, что я смогу позволить себе номер-люкс в фешенебельном отеле «Риц»?

Знаменитый маэстро не теряет времени. Вместо того чтобы поцеловать или обнять меня, он снимает свой белый пиджак, расстегивает жилетку и, подавив зевок, плюхается в салоне на красно-золотое канапе огромных размеров. Потом развязывает галстук и переходит непосредственно к делу.

Вернее, немного повозившись с брюками, он — я не верю своим глазам — вынимает член! То, что он вынимает — внушительных размеров, твердое и толстое, и если я не ошибаюсь, у него сужение крайней плоти.

Н-да… Новой романтикой тут не пахнет! Скорее допотопными замашками паши. К тому же во всем мире нет ничего более неэротичного, чем полностью одетый мужчина с расстегнутой ширинкой.

Что он, собственно, ждет от меня? Что я его обслужу, как проститутка? Или он просто любезно хочет продемонстрировать, чем располагает? Я должна восхищаться? «Славный мальчик, до чего же красивое то, что ты там имеешь»?

Странные нравы! Я решаю тактично игнорировать Риверу, подхожу к окну и выглядываю на залитую солнцем, прекрасную Вандомскую площадь. Что-то должно произойти. Но что?

— Я здесь! — жалобно зовет маэстро с канапе. Я с улыбкой оборачиваюсь.

— Я вижу! — Потом начинаю раздеваться, медленно и умело, без малейшей тени стыда, я ведь сбросила одиннадцать кило и нахожусь в своей лучшей форме. Я чувствую себя такой красивой и уверенной, что могла бы запросто выйти обнаженной на балкон, если бы это кому-нибудь принесло пользу.

И поскольку Ривера не восхищается мной, я становлюсь перед ближайшим зеркалом и любуюсь сама собой. Да-да! Божественное зрелище! Только слепец может не заметить этого! Я тактично покашливаю, встряхиваю своими рыжими локонами, но Ривера пребывает словно в трансе. Его взгляд обращен вниз, он не может оторвать глаз от собственной ширинки. Но могу поспорить, что это изменится.

Я аккуратно кладу свое шелковое платье на розовый диван возле окна, ставлю внизу туфли и, прихватив свою переливающуюся сумочку, шагаю мимо Риверы в роскошные покои, не удостоив его и взглядом. Там я опускаюсь на шелковое ложе, художественно разбрасываю волосы по плечам и закрываю глаза.

Так! Теперь дело, наконец, обретает стиль!

Не проходит и минуты, как влетает Ривера, в трусах и с развевающимися полами рубашки. Лицо раскраснелось, белая густая грива вся спутана. Сейчас бросится на меня. О боже, вечно одно и то же! Теперь поможет только одно: небольшое лицедейство!

— Приди… — еле слышно, обольстительно шепчу я и медленно протягиваю к нему руки, — приди ко мне, дорогой!

Звучит жутко театрально, у Марлен Дитрих не получилось бы лучше — и срабатывает наверняка.

Ривера опускается на колени, хватает мою руку, начинает ее дико целовать, проводит языком по внутренней стороне руки до локтя, потом целует соски, кладет голову мне на живот и вонзается языком в мой пупок.

— Моя прекрасная канадка, — стонет он, — твоя кожа нежна как бархат, ты соблазнительней Клеопатры. Ты, наверное, целыми днями купаешься в молоке ослицы?

Он срывает с себя трусы и рубашку, подходит к изголовью кровати и подносит свой возбужденный орган к моему рту.

Ну, разве я не предвидела это уже в лифте? Мужчина зациклен на своем пенисе! Слава богу, мне не двадцать лет, и я знаю, как с этим бороться. Э, нет! Я не дам себя больше использовать! Я буду делать только то, что доставляет мне радость. Поэтому я отворачиваю голову — беру его сокровище в руку.

— Осторожно! — орет Ривера и зажимает мои пальцы словно в тиски. Но я поняла. Сужение крайней плоти почти полное, и мне вообще непонятно, как человек занимается любовью. — Медленно! Еще медленней! — приказывает он по-английски и двигает мою руку взад-вперед. — Совсем-совсем медленно! Да-да! Так хорошо! — Будь его воля, мне пришлось бы проделывать это часами.

Невероятно, какие эгоисты некоторые мужчины. Этот ведет себя, как в борделе, будто он оплатил меня, и даже не замечает этого. Может, привести его в чувство, положить его руку на самое сокровенное место между моих ног и командовать? Нет, этого он не переживет.

— Крепче! — нарушает Ривера ход моих мыслей. — Держи меня крепче. Еще крепче. Сожми! Как следует, сожми! Вот так! — И он начинает сладострастно стонать, в то время как у меня окончательно немеют пальцы.

Да, что толку от самого роскошного номера, от чудной кровати с балдахином в отеле «Риц», но с неподходящим мужчиной? Никакого!

— Отпусти меня, — прошу я снова и снова, — выпусти мою руку. Ты делаешь мне больно!

Он ничего не слышит. Закрыл глаза и постанывает. Ривера крупный мужчина, на полторы головы выше меня и килограммов на двадцать тяжелее. Но я больше не та маленькая беззащитная самочка, что прежде. Может, отправить его ловким броском на пол? Очень заманчивая идея. Потом я могла бы пойти нормально поесть омлет с нежными трюфелями в «Кафе де ля Пэ», сейчас я ощущаю вдруг жуткий голод.

В этот момент начинает трезвонить телефон. Ривера вздрагивает, открывает глаза, роняет мою руку и снимает трубку.

— Никаких звонков! — рявкает он. — Нет! Ни одного! Что? Из какой газеты? Не знаю такого! Отправьте его прочь! Запретите ему появляться в отеле! Кто? Фотограф? Из какого журнала? Не может быть и речи! Нет, я сказал! Я занят! Я не желаю, чтобы меня беспокоили! Никто! Понятно?

Он поворачивается ко мне и хочет, чтобы я обслуживала его дальше. Но у меня этого и в мыслях нет.

— Я страшно голодна, — объявляю я и скрещиваю руки над своим отрадно плоским животом.

— Голодна? — Ривера ошарашено смотрит на меня. — Мы же только что поели.

— Я нет. То есть если не считать двух тостов, бокала шампанского и десяти малюсеньких земляничек.

— Я вообще не голоден!

— Верю на слово! — Грациозно поднимаюсь с шелкового изысканного ложа и под недоверчивыми взглядами Риверы направляюсь в сторону двери.

— Куда вы? — кричит он по-французски, и его чудовищный акцент укрепляет меня в моем решении как можно скорее исчезнуть отсюда. — Куда вы идете?

— В «Кафе де ля Пэ». Там бывают замечательные овощные блюда. — Он ловит ртом воздух.

— Я могу их вам и здесь заказать.

— Нет, спасибо, это займет слишком много времени.

— Ах, моя любовь, не можете же вы сейчас оставить меня одного! — Он бежит за мной, настигает в салоне и зарывается лицом в мои волосы. — Вы останетесь со мной, я вас не отпущу.

— На завтрак я тоже ничего не ела.

— Нет-нет, я вас не отпущу! — Он отводит в сторону мои локоны и начинает сзади целовать мою шею. Потом берет на руки и несет обратно в спальню. Это мне нравится.

— Вот, — он доказывает на серебряную вазу, стоящую рядом с кроватью, — поешьте, моя дорогая. Или погодите. Вы разрешите? — Он засовывает мне в рот кусок шоколадки, действительно замечательной на вкус. — Еще один? Не правда ли, тает во рту? Это мой любимый. Мне его привозят из Брюсселя. Но я его сам не ем, угощаю своих друзей. Вот, возьмите. — И он ставит красивую вазу рядом со мной на шелковое покрывало. Потом задвигает шторы и в полумраке возвращается ко мне, чтобы дальше кормить меня конфетами.

— Ну, наконец-то! Наконец он думает обо мне, а не о своем разбойнике! Но я слишком рано радуюсь. Как только я не хочу больше шоколада, весь театр начинается с начала.

— Поцелуй меня! — стонет он, показывая на свой рвущийся вверх орган. — Поцелуй меня своими сладкими шоколадными губками!

— Это обязательно? — спрашиваю я подчеркнуто скучающим тоном.

— Поцелуй меня, моя красавица-канадка! Возьми меня в ротик! В шоколадный ротик! — И он ползет на животе вверх по широкой постели, пока его нижняя часть не оказывается рядом с моей головой.

Кто бы мог подумать? Он к тому же и извращенец. Если не быть начеку, он потом потребует, чтобы я засунула ему в зад его дорогие брюссельские конфеты. Или он засунет их куда-нибудь мне, кто знает, что ему взбредет в голову. Нет, нет успокоить его сможет только одно, и действует это наверняка.

Я поворачиваюсь к нему и начинаю гладить его бедра.

— Иди лучше ко мне, — шепчу я, будто неистовое желание почти лишило меня голоса, — приди ко мне, я хочу тебя почувствовать. В себе. Очень глубоко в себе. Понимаешь?

Он понимает. Слово «глубоко» понимает любой мужчина. «Очень глубоко» — это вообще неотразимо, я в этом не раз убеждалась, и солидная анатомия Реджинальдо тут же разбухает до невероятных размеров. Но что толку от самого выдающегося агрегата, если мужчина ни на что не годится? Я бы предпочла меньших размеров, но более изощренный. Я не испытываю к нему вообще никакого влечения! Но я хочу, наконец, докопаться, что так взбудоражило Нелли в этом мужчине. Хоть какие-то достоинства как любовник он должен иметь.

Кто знает! Он музыкант. Музыка — это ритм. Может, он движется так, что воспарю от блаженства? Почему бы и нет? Телосложение у него, во всяком случае, для этого подходящее.

— Ах, любовь моя, — он опять переходит на английский, — ты права, я должен обладать тобой. Сейчас. Немедленно!

И чудо происходит. Реджинальдо не бросается сверху на меня, нет, он ложится сзади меня, без малейшего намека с моей стороны. Тесно прижимается к моей спине — а вдруг еще получится? И осторожно-преосторожно входит в меня. Но что это?

Я вообще ничего не чувствую!

Теперь он оттягивает член назад. Тоже в замедленно темпе.

Я опять ничего не чувствую. Ни малейшей сексуальной искорки. У меня было сорок три любовника, но этот самый скучный в моей жизни. Это настолько тоскливо, что я даже не нахожу слов. И Нелли это показалось таким потрясающим, что она сбросила семь кило? Уму непостижимо! Мне с трудом удается держать глаза открытыми. Неимоверных усилий стоит не зевать. Я вдруг чувствую страшную усталость.

А Ривера старается изо всех сил. Он стонет, вздыхает, дрожит — и не делает ни одной попытки поласкать меня там, где нужно. Он также не спрашивает, можно ли в меня кончать, короче, думает только о себе и своем удовольствии! Он может бесконечно. К сожалению!

Как долго длится вся история, я не знаю. Во всяком случае, он не прекращает, и, убаюканная, я засыпаю. Такого со мной тоже еще не случалось. Когда я просыпаюсь, он тоже дремлет, все еще слитый со мной и так и не доведя дело до конца. По крайней мере, я понимаю, почему у него нет детей. Рот и руки ему милее, чем женское лоно. Это объясняет и большое количество разводов. Замужество с таким — тяжелая сексуальная работа!

Реджинальдо спит глубоко и крепко (неудивительно после такого моря виски и водки) и не замечает, как я тихонько отделяюсь от него, чтобы удобно вытянуться на спине. Какая бесподобная спальня! Кровать — как в кино. Идеальное место для грез — если ты влюблен!

А так все напрасно. Все эти роскошные декорации, дорогие ткани зеленого, розового и цвета слоновой кости, шелковые простыни, шикарные покрывала — все это не нужно, о кровати у меня останутся плохие воспоминания.

И опять я представляю себе обратную картину. Заводили бы мужчины с такой охотой шашни на стороне, если бы мы, женщины, были в любой момент готовы задрать юбки — но только для того, чтобы нас целовали там внизу, пока нам не надоест? Если бы мы достигали оргазма через две минуты любви, переворачивались сразу на бок — «тебе было хорошо, дорогой?!» — и тихо засыпали, в то время как он лежит рядом со своим набрякшим, пульсирующим членом и не знает, как выдержать ночь?

Как бы они реагировали, если бы это случалось два-три раза в неделю или, как у Нури, шесть раз один за другим в один вечер? Одно знаю твердо: вскоре мужчины были бы самым сдержанным полом. И их надо было бы задабривать деньгами и подарками, прежде чем они последуют за женщиной в спальню, или к алтарю, или на кровать с балдахином в благородный отель «Риц»!

Тут мои мысли резко прерываются.

Вдруг раздается яростный стук в дверь. И тут начинается жуткий бедлам!

Дело принимает такой оборот, который не могла вообразить самая безудержная фантазия! Только в Париже может случиться подобное. И лишь свою интуицию я должка благодарить за то, что на следующий день мое фото не появляется во всех скандальных газетах Франции.

Но не буду забегать вперед.

В дверь продолжают оглушительно и неистово барабанить, в знаменитую дверь под номером 101, за которой находится самый роскошный люкс во всех фешенебельном отеле. И история идет своим чередом.

Стук не прекращается. Становится еще громче и, наконец, пробуждает Реджинальдо Риверу из его тяжелого алкогольного забытья.

— Что случилось? — спрашивает он по-английски.

— Кто-то хочет войти!

— Что? Как? О Господи! — Он впадает в панику, выскакивает из постели, раздвигает шторы и распахивает окно. Уже половина пятого? Я совершенно забыл — в полпятого у меня встреча с директрисой программы Полидора.

Он смотрит на меня с высоты своего роста, страстно желая, чтобы я растворилась в воздухе.

— Речь идет о записи на пластинку «Марино Фальери» в Марселе. Очень важное дело. Чрезвычайно важное!

— Я спрячусь в ванной, — успокаиваю я его.

— Да-да! Хорошая идея. А то она знает мою жену!

Опять раздается стук, с еще большим напором.

— Она точно знает, что я здесь! — Ривера хватает трусы и рубашку, несется в салон и захлопывает за собой дверь. — Иду, дорогая моя, — кричит он на своем ужасном французском, — потерпите еще секундочку. Сейчас я в вашем распоряжении!

Надеюсь, он догадается спрятать мое платье, думаю я. Лишь бы не слишком помял. А что он сделает с моими туфлями? И нежными белыми кружевными трусиками?

— Сейчас, сейчас! Спешу, моя дорогая! — Неужели он уже оделся? Невероятно! Просто молниеносно. Очевидно, имеет богатый опыт.

На цыпочках крадусь к двери из спальни в салон, чтобы не пропустить момент встречи. Все действительно хорошо прослушивается, вот он открывает, она входит, теперь они прошли в салон. Поцелуи, смех, они прекрасно знакомы друг с другом, никакого сомнения!

И это якобы деловая встреча? В этих воркующих интонациях? Ничего подобного! К тому же я узнаю голос. Я его слышала вчера вечером. В пивной у Липла! Точно! Это экстравагантная особа с большими бриллиантами, ожесточенной складкой у рта и омерзительными розовыми серьгами из перьев!

Я невольно начинаю хихикать.

Вчера вечером она даже не поздоровалась со мной. Не отомстить ли ей и не выпорхнуть обнаженной из спальни? «Бонжур, мадам! Как мило, что вы заглянули! Меня зовут Офелия, а вас?»

Ей-богу, очень хочется! И так все запутано, как в кино или в театре. Честное слово, я чувствую себя как персонаж французской комедии, только здесь не треугольник, а квадрат: жена за городом, любовница в салоне, случайная подружка, голая, в спальне и посреди всего этого мужчина — разве не подразумевает все это оглушительный финал?

Оглушительный грохот действительно последует — хотя и не сейчас. Сама того не подозревая, я попала в центр громкого парижского скандала в высших кругах, и все происходит даже без моего вмешательства.

Итак, я стою за дверью и слушаю.

Оба беседуют в салоне, и Ривера вежливо пытается от нее избавиться.

— Я очень утомлен сегодня, моя дорогая. Я даже спал перед вашим приходом.

Как и принято во французском обществе, они говорят друг другу «вы». Дети обращаются на «вы» к родителям, мужчины к женам, подругам и знакомым, даже жених и невеста не переходят в постели на нежное «ты»!

— Спали? — повторяет неприятный голос. — Значит, я как раз вовремя, мой дорогой. У меня есть для вас потрясающая новость, сейчас вы сразу проснетесь. Угадайте!

— Не мучайте меня!

— Отгадайте! Не хотите? Ну ладно, скажу: Лиза подала на развод.

— Вы с ума сошли?

— Вот и нет! Смотрите! — шелест газеты. — Пожалуйста! Большая статья с фотографиями. Она подала на развод, находится сейчас в Лондоне и хочет сочетаться законным браком со своим мальчуганом!

— Что это за грязный листок? — рявкает Ривера.

— «Франс Суар»! Слухи уже облетели весь Париж. Весь холл внизу забит журналистами. Один там из испанской газеты, очень просил, чтобы я замолвила за него словечко.

— Чего хотят эти идиоты?

— Услышать ваше мнение. Лиза обещала самой крупной и самой скандальной газете в Лондоне историю своей жизни. Альковные подробности и все остальное. Она считает, мир должен, наконец, узнать, что значит на самом деле быть замужем за знаменитым Реджинальдо Риверой!

— Она обезумела!

— Она хочет вас погубить, мой дорогой. Очевидно, вы ей слишком много изменяли, — воркующий смех, — на что я абсолютно не могу пожаловаться.

— Прекратите всю эту чепуху, — орет Ривера, — и дайте, наконец, сюда газету! Какая наглость! Это наше свадебное фото. Я буду жаловаться. Это провокация. Я полечу в Лондон. Я уезжаю. Лиза должна быть объявлена недееспособной. А теперь идите. Уходите! Я должен остаться один, мне нужна ясная голова…

— Может, сначала выпьете виски?

— Да! Да! Хорошая идея! Нет, водки! Рюмку водки!

— Большую? Маленькую?

— Полный бокал!

Звенят кубики льда, открывается бутылка.

— Итак, шери! Выпьем за вашу новую свободу! Поцелуйте меня, все не так уж плохо. Кстати, я пока не могу уйти, я заказала ланч в номер. Официант сейчас придет. Так, мелочь. Я сегодня еще не ела.

— Вы заказали что? — рявкает Ривера.

— Еду заказала. Почему это вас так волнует? Я действительно голодна. К тому же в это время у них нет дел на кухне, и они обслужат через пять минут. Вот контракт на грамзапись в Марселе. Почему бы вам не прочитать его сразу? Или лучше: мы пройдем вместе пункт за пунктом. О’кей, шери?

Ривера что-то недовольно бормочет, но я слышу, как он садится. Хорошенький сюрприз. Что мне делать? Дело опасно затягивается. После контракта она будет есть, потом болтать, так быстро он от нее не избавится. Я знаю этот въедливый тип женщин. А я не имею никакого желания часами торчать голой в гостиничной ванной, это ниже моего достоинства, даже если это роскошная ванная из розового и черного мрамора в отеле «Риц».

А не дай Бог Ривера потом опять потянет меня в постель? Нет, нет, только не это! Пусть он делает шоколадный ротик своей приятельнице, с меня довольно брюссельских конфет, от одного воспоминания тошнит. Я должна уйти отсюда. Но как?

По опыту знаю, что номера люкс всегда имеют второй выход, чтобы в случае необходимости можно было сдать каждую комнату в отдельности. Обследую стены. Так и есть. Спальня имеет прямой выход в коридор. Дверь, правда, замаскирована тяжелой бархатной портьерой, но мой опытный глаз ее сразу находит. Ключ торчит в замке. Спасена!

Правда, надеть мне нечего, потому что платье и туфли остались в красном салоне, зато у меня есть моя серебристая сумочка с ключами, губной помадой и деньгами — к тому же у меня есть мужество, а это самое главное!

Одолжу у Риверы его махровый халат (завтра отошлю назад). Как-нибудь уж проскочу мимо портье к стоянке такси на Вандомской площади.

А если меня кто-нибудь спросит, почему я босиком и полуголая бегаю по отелю? Надо что-нибудь придумать.

Белый махровый халат мне слишком велик. Зато пахнет дорогим одеколоном и имеет большой капюшон. Натягиваю его на голову, свешиваю спереди свои локоны, подвожу губы. Не дурно, белое мне идет. В большом халате я выгляжу нежной и хрупкой, почти как рождественский ангелочек.

Адье, Ривера! Бесшумно крадусь к двери, осторожно открываю и беззвучно покидаю место преступления (которого не было). Ура, коридор пуст, не видно ни души. Теперь бы еще незаметно выбраться отсюда.

Неожиданно я слышу за собой шаги. Кто-то грубо хватает меня за руку и ударяет.

— Ах ты сволочь! Потаскуха! Путанка!

Я ничего не понимаю. Опять нападение? Ну, теперь-то они не на ту нарвались! Этому я покажу. Я его так проучу, что он никогда больше не притронется к женщине! Я в ту же секунду оборачиваюсь, хочу заехать обидчику коленом в пах — и замираю. Передо мной стоит мужчина в коричневом костюме!

Он так же огорошен, как и я. Мы безмолвно таращимся друг на друга.

— Что вам от меня надо? — спрашиваю я, наконец. Он смущенно поправляет галстук.

— Пардон, мадам, я вас спутал… с кем-то другим… я хочу сказать, с другим человеком… совсем с другим…

— Которого вы хотите убить?

— Разумеется, нет! — Он бледнеет, отступает назад и хочет исчезнуть, но в этот момент открывается дверь из номера Риверы и выходит женщина с розовыми серьгами. Мужчина испускает гневный вопль, грубо отпихивает меня и мчится к ней.

— Ах ты сволочь! Путанка! Каналья! Я убью тебя!

— Альберт! — в ужасе кричит женщина, отскакивает назад, захлопывает дверь — и в тот момент, когда он хватается за ручку, она поворачивает с другой стороны ключ.

Что будет теперь? Дело принимает скандальный оборот. Альберт, не раздумывая долго, набирает в легкие воздуха и начинает благим матом орать, сотрясая стены. В основном нечто нечленораздельное, но все же я понимаю, что она его жена и живой она от Риверы не выйдет.

Он как буйнопомешанный стучит в дверь ногами, барабанит обоими кулаками и, в конце концов, со всей силы бросается на дверь 101. Он производит неимоверный грохот, и я спрашиваю себя, успею ли я исчезнуть до прихода полиции. Нет, слишком поздно. Она уже идет

Что делать? Стоп, ложная тревога! Из-за угла появилась не полиция, а официант. Он катит перед собой на колесиках симпатичный столик, покрытый белой скатертью. Выглядит все это весьма аппетитно. Тарелки, серебряные приборы, кусочки масла на льду, тарелка с сырами, роза в серебряной вазочке, два кофейничка, ароматно пахнущие кофе, корзиночка с хлебом. Изысканно сервированный стол для двоих.

Официант в стандартной униформе невозмутимо подходит к бушующему мужчине.

— Пропустите меня, — приказывает он, — внутренний сервис!

Мужчина в коричневом костюме оборачивается, оценивает ситуацию, прищуривается. Его лицо багровеет. Потом он так наподдает ногой столик, что тот опрокидывается, сыр разлетается по ковру во все стороны, а черный кофе разбрызгивается по стене.

— Вы с ума сошли? — кричит официант и отпрыгивает назад. — Что вы себе позволяете?

Он мчится к настенному телефону и призывает подмогу.

— Там моя жена, вы, идиот! Моя жена внутри, — безумствует мужчина и еще раз наподдает ногой столик. — Моя жена! С этим бабником! Заперлись! Я их обоих убью, проклятого испанца в первую очередь. Выходи, сволочь, — он барабанит в дверь, — открывай, чертова каналья! Открывай! Открывай! Открывай…

Мне пора!

Официант повесил трубку, в любой момент может прийти подкрепление. Я надвигаю низко на лоб капюшон и бесшумно крадусь за угол. Где лестница? Вот она. Никого. Но нижний чайный салон, мимо которого я должна пройти, начинает заполняться людьми. Что мне делать, черт побери!

Путь к выходу кажется бесконечно долгим. Внизу слишком много людей. Журналисты, ждущие Риверу. Изысканные дамы, пьющие чай, а на проходе два фотографа с тяжелыми камерами беседуют с администратором. Только портье нигде не видно — к счастью, — хотя он, скорей всего, не узнал бы меня. Я сомневаюсь, чтобы было принято приходить в престижный отель в голубом платье от Дживанши и покидать его босиком, таинственно, как привидение, в белом халате.

Были бы на мне хотя бы туфли! И что меньше бросается в глаза: выйти или выбежать? Я бы, лучше побежала, но это слишком подозрительно. Еще сочтут меня за гостиничную воровку и арестуют. Значит, я должна идти совершенно непринужденно, будто я всегда гуляю днем по Парижу босиком и в купальном халате.

Поднимаю голову, изображаю довольную улыбку, как ни в чем не бывало, засовываю одну руку в карман, другой размахиваю и вышагиваю, будто я на берегу. Не слишком быстро, не слишком медленно, прямиком к выходу. Не смотрю ни направо, ни налево, однако уголками глаз замечаю, что все поворачиваются и ошарашено глазеют на меня. Становится совсем тихо. Только сердце мое стучит.

— А что это такое? — восклицает один из фотографов, когда я молча прохожу мимо него. — Вы ищете пляж, мадам?

Молниеносно соображаю. Что сказать? Поворачиваю к нему голову, сияю во весь рот и сообщаю:

— Мы снимаем пляжные моды наверху, в сто первом люксе. Я забыла свою косметичку в машине!

Второй фотограф присвистывает с восхищением.

— Прелестная модель, — замечает он, — ее можно купить?

— Конечно! Но вам это, боюсь, будет не по карману!

— Не уверен, — смеется он, — мы зарабатываем не так хорошо, как вы, манекенщицы, но порой перепадает приличный кусок!

— Пляжные моды? — недоверчиво перебивает администратор, — где вы фотографируете пляжные моды? В люксе господина маэстро Риверы? Он мне об этом ничего не говорил. Я должен попросить вас, мадам…

Больше он не успевает ничего сказать.

— Сто первый? — как по команде кричат в один голос оба фотографа. — Там он прячется? — Они хватают камеры. — Жан-Люк, — командует тот, что повыше, — наверх! — И они устремляются вперед. Администратор бежит за ними.

— Стой! Стоять! Что это вам взбрело в голову! Маэстро нельзя беспокоить. Это «Риц», а не какая-нибудь ночлежка на Пигаль. Нашим гостям нельзя докучать. Вы что, не слышите? Вернитесь, или я прикажу вас арестовать.

Разгорается жаркий спор, все журналисты окружают фотографов, а я пользуюсь замешательством, чтобы незаметно исчезнуть. Выпархиваю через вращающуюся дверь — и вот я уже на улице.

На солнечной Вандомской площади ждут четыре такси. Водители стоят у тротуара, курят, один читает газету, другой беседует с портье о скачках в Лоншан в предстоящее воскресенье. При моем появлении все, как по команде, устремляют на меня взгляды. Портье украдкой смотрит на мои босые ноги, но тактично сдерживается, в конце концов, я выхожу из отеля. Как знать, а вдруг я эксцентричная американская миллионерша?

— Вы свободны? — спрашиваю я первого водителя. Он ухмыляется и тут же распахивает передо мной дверцу.

— Счастливого пути, — желает мне портье и тоже ухмыляется. Узнал меня? Ну и что?

— Улица Ласепед, пожалуйста.

— В бассейн?

— Нет, верхний конец, почти у площади Контрэскарп.

Поездка проходит без эксцессов. Ни один полицейский не останавливает нас, чтобы задержать меня за нарушение общественного порядка. Только один раз, в жуткой пробке на Пон Неф, мы несколько минут стоим рядом с большим зеленым автобусом. Это не очень приятно!

Множество любопытных глаз вдруг рассматривают меня сверху. Я чувствую себя абсолютно голой, натягиваю еще ниже капюшон на голову и закрываю глаза. Но и эта поездка заканчивается. В начале шестого я дома, и как только живой и невредимой оказываюсь в квартире, меня одолевает такой хохот, что я долго не могу остановиться.

По сути, это было крайне забавно. Правда, у меня нет нового друга с личным самолетом (этого человека я не желаю больше видеть!). Но кое-чему я научилась. Настоящий кошмар — зависеть от такого эгоиста, как Ривера. Развеяна еще одна иллюзия (о великих мира сего, имеющих большой кругозор). Если все такие, как Ривера, я ничего не потеряла!

Только одного я не понимаю! Почему знаменитый, сказочно богатый мужчина пятьдесят шесть лет подряд мучается с сужением крайней плоти? Маленький надрез — и он мог бы вести нормальную половую жизнь. Еще интереснее то, что ни одна из его бесчисленных жен и любовниц не уговорила его сделать эту безобидную операцию.

Скорее всего, он руками и ногами защищал свой священный фаллос (жаль такую реликвию!), а дамы воспринимали это как что-то неизбежное, как дань знаменитому человеку. (Хотела бы узнать количество потребляемого ими вазелина.)

Я принимаю теплую ванну, потом холодный душ, с головы до ног натираюсь душистой розовой эмульсией из цветов алтея, надеваю просторное белое хлопчатобумажное кимоно, купленное недавно в маленьком бутике на бульваре Сен-Мишель, и наконец-то готовлю себе еду.

С большой миской пикантного зеленого салата, тремя запеченными в фольге картофелинами, маслом с пряностями и свежим фруктовым кремом я усаживаюсь на террасе с видом на Пантеон и наслаждаюсь творением своих рук.

Вкус потрясающий! Ем досыта и знаю при этом, что не поправлюсь ни на грамм, даже десерт, нежный, легкий банановый крем, по Неллиному рецепту — в духе «Голливуд-Брайт-Стар»-диеты.

Разве у меня все не замечательно? Откидываюсь назад, поднимаю повыше ноги и любуюсь видом на неровные парижские крыши до самого собора Сакре-Кер. Я абсолютно счастлива, сыта, немного сонлива, но одна вещь меня страшно интересует.

Что сейчас происходит в знаменитом пурпурно-золотом люксе номер сто один в отеле «Риц»? Безумный Альберт уже вышиб дверь? Там сейчас летают пепельницы и бочонки с шампанским, не говоря уж о неповторимых брюссельских конфетах? Лучше я позвоню туда. Скорей всего, Реджинальдо терзают страхи, что в довершение ко всему еще обнаружат меня в голом виде в его постели.

Нахожу телефон, набираю, но попадаю всего лишь на коммутатор.

— Маэстро не принимает звонков, — отвечает вышколенный женский голос, — мадам хотела бы что-нибудь передать?

— Да, пожалуйста, — говорю я на своем литературном французском, без малейшего намека на канадский акцент, — передайте ему, что он может забрать свой купальный халат у директора Парижской оперы. Чтобы он был так любезен и позвонил сегодня.

— Месье знает номер?

— Да, мадемуазель.

Весь вечер безуспешно жду звонка. Что там произошло? Мною овладевает беспокойство. Надеюсь, он жив.

Вторая часть трагедии на следующий день освещена во всех газетах. Утренние напечатали только краткие сообщения, что Реджинальдо Ривера, скандально известный испанский дирижер, переносит свои гастроли в Марселе. Причина: несчастный случай!

Но во «Франс Суар», излюбленной газете-сплетнице, вся история описана до мельчайших подробностей. Очевидно, Альберт проник в номер через ту же дверь, через которую спасалась бегством я, и начал там неистовствовать. Своей жене он сломал ребро, Риверу одним-единственным метким ударом в подбородок послал в нокаут. Когда прибыла полиция, он все еще буянил, и арестовать его удалось только после яростной рукопашной схватки.

Кстати, женщина с розовыми серьгами из перьев в действительности оказалась руководительницей программы одной из фирм грамзаписи, правда, не «Полидора», а ее муж-холерик — кто бы мог подумать — многократный миллионер. Он владелец двухсот прачечных в Париже и воплощенное доказательство того, что деньги отнюдь не прибавляют благородства.

На следующее утро я в последний раз иду в «Риц». Кто знает, вдруг Реджинальдо из больницы вернулся в отель? Увы, это не так.

— Маэстро уехал, — сообщают мне без комментариев.

Меня так и тянет спросить, не находили ли при уборке сто первого люкса шелковое платье цвета морской волны и пару белых туфель с ремешками. Но я не делаю этого. Хотя мне и жаль красивых вещей, но они достались мне дешево, и я переживу их потерю!

Как платье — так и мужчина. Один раз надела — и выбросила! Бокал, из которого пригубили, чтобы потом с криком «Ура!» швырнуть об стену! Да, в сорок лет такое можно себе позволить. (В двадцать я бы до смерти расстроилась!) К тому же я неплохо вложила деньги. Взгляд за кулисы этого стоил.

В очередной раз подтвердилась моя теория, что работа и частная жизнь неразрывно связаны. Бесцеремонный в офисе, бесцеремонный и в постели. Не неукротимый гений стоит за всеми процессами, скандалами, аферами Риверы, а попросту расстройство сексуальной жизни. Проблемы с потенцией! Вот ключ к его характеру.

Итак, феномен Риверы объяснен. Остается только одно: его власть над Нелли! Этого я не могу понять, но когда-нибудь решу и эту загадку. Все в свое время. Следующие две недели богаты событиями. Но самое главное следующее: Нелли прекращает благословенный денежный поток.

Я понимаю ее соображения. Вот уже шесть недель, как я не написала ни единого слова, рукопись валяется в полуготовом виде, никакого прогресса, думаю, я на ее месте поступила бы точно так же.

Месяц Нелли терпеливо выжидала. Потом предложила выделить мне комнату на Голливуд-Брайт-Стар-Ранч, чтобы мы вместе могли продолжить работу над ее книгой. Но я не хочу уезжать из Парижа. Я уверена, что вскоре смогу возобновить работу. К тому же у меня такое чувство, что я должна здесь остаться. Произойдет что-то важное, я не хочу в Калифорнию.

— Хорошо, — согласилась Нелли, — ты можешь оставаться в квартире. Но ты поймешь меня, моя крошка, лень я не финансирую. Пока не начнешь опять работать, тебе придется перебиваться самой.

— А поездка в Лондон в июле?

— На «Би-би-си ток-шоу»? Это работа. Ее я оплачу, в том случае, если к тому времени ты дойдешь до пятидесяти пяти килограммов.

На этом мы и порешили.

Целыми днями я ломаю себе голову, что мне предпринять. Прикасаться к моим собственным деньгам мне бы не хотелось, но на что жить? Нелли переводила мне ежемесячно пятнадцать тысяч франков. От последней выплаты ничего не осталось. Даже две тысячи в минусе, поскольку со дня нападения я непрерывно трачу деньги. У меня вошло в привычку всюду разъезжать на такси. Я хожу на концерты, в дорогие вегетарианские рестораны, покупаю книги, пластинки и билеты в оперу по пятьсот франков на лучшие места. Мне вообще нечего было надеть, так как все, привезенное из Канады, болтается на мне, и я была вынуждена купить пару легких платьев, брюки и туфли, симпатичные вещи, идеальные для теплой погоды. Но теперь я буду экономить.

Из одежды мне в ближайшее время ничего не нужно.

Если отказаться от ресторанов и готовить самой, мне хватит на еду две тысячи франков в месяц, вегетарианская пища действительно дешевая. Только теперь мне ясно, какие огромные суммы уходят на мясо.

Поездки на такси придется сократить, днем можно ездить на автобусе. От оперы тоже откажусь, все равно репертуар в этом сезоне довольно посредственный. Но концерты я не отдам, и джаз-клубы тоже. Уроки плавания также продолжу. В банке я могу взять кредит в десять тысяч франков. Я узнавала: десять тысяч — не проблема. Пару недель продержусь, и если потом все еще буду не в состоянии писать, надо будет что-нибудь придумать.

Сегодня первое воскресенье июля. В Люксембургском саду цветут розы, солнце сияет, деревья на площади Контрэскарп покрыты светло-зелеными листьями в форме сердец. Сейчас час дня и я решаю поехать на Монмартр.

После нападения я частенько бываю там. Медленно прохожу по узким кривым улочкам, от Пигаль до площади Тертр, от улицы Кункур через улицу Ламарк наверх к Сакре-Кер, но не ради того, чтобы полюбоваться маленькими живописными домиками и романтическими садиками. Нет. Я их не замечаю. Зато останавливаюсь у каждого часовщика, золотых дел мастера, ювелира и ищу в витринах свой перстень.

Я знаю, что это глупо. Криминалист дал мне недвусмысленно понять, что украденные украшения всегда остаются два года на дне, чтобы потом всплыть в другом городе или даже в другой стране, но я ищу и ищу и ничего не могу с собой поделать. А вдруг мой случай — исключение? Вдруг, убегая от полиции, вор обронил мой перстень, кто-то нашел его на улице и продал ювелиру? Чудеса случаются в жизни, я не должна терять надежду. Я не рассказывала ни маме, ни тете Офелии об утрате, и каждый раз, когда я вспоминаю о моем огненном опале, я чувствую укол в сердце и готова расплакаться.

Сегодня я еду на Монмартр еще и по другой причине. Я хочу заказать свой портрет на площади Тертр и, если поможет Бог, наконец, познакомиться с французом. Прямо какое-то наваждение, но повсюду я встречаю только иностранцев. В джаз-клубах преобладает американская колония, в «Шекспире и Ко и в моих любимых кафе на Сен-Жермен-де-Пре — тоже. Стоит мне покинуть то, что я называю „американской тропой“, и сесть на скамеечку в Люксембургском саду, ко мне тут же подходит араб или черный как смоль студент из Сенегала и хочет завязать беседу.

В кафе я неизбежно попадаю на туристов, которые заблудились, неправильно читают карту города или беспомощно смотрят на сдачу, со звоном брошенную на стол официантом. Поскольку все они чудовищно говорят по-французски (если вообще говорят), я с готовностью перевожу, помогаю и объясняю, ведь мы, канадцы, как я уже не раз упоминала, — дружелюбный народ.

Но мне не нужны туристы с фотоаппаратами и картой города. Я не хочу американца, англичанина, японца или испанца в джинсах, футболке, натовской куртке, с рюкзаком на спине. Я хочу премьер-министра, а если это не получается, то хотя бы не иностранца. Иностранка я сама.

Да-да. Я вытравила все следы. Преодолела свой канадский акцент. Не произношу раскатистое «р», не прибавляю неуклюжее «г» к словам. Меня принимают за парижанку, я болтаю по-французски так же лихо и непринужденно, легко и очаровательно, как местные жители. Я стала своей. И я хочу мужчину, который может то же самое. Который заглянет мне глубоко в глаза и без малейшего акцента скажет: «Я обожаю тебя!»

Я хочу этого, и Нелли тоже. Но, наверное, мы слишком много хотим. Я живу в центре Парижа — но где французы?

Конечно, я уже знаю, что первый год в Париже иностранцы всегда знакомятся только с иностранцами (хорошенькая перспектива для того, кто, как я, приехал на полгода!). Я знаю, что французы неохотно общаются друг с другом, могут двадцать лет проработать в одной комнате, стол к столу и никогда не назвать друг друга по имени или задать вопрос личного свойства.

Французы сотканы из противоречий, они остроумны, гостеприимны, жизнерадостны — но по сути своей глубоко недоверчивы! Охотнее всего проводят время с собственной семьей, каждый, кто не связан с ними родственными узами, подозрителен им. С чего это им вдруг сближаться с иностранцами?

Тем не менее, я не оставляю надежды. Напротив, перехожу во фронтальное наступление. Еду на Монмартр. Там, согласно статистике городской администрации, существует триста шестьдесят официально зарегистрированных художников, и больше половины из них — французы.

Мой план прост. Если мне кто-то приглянется, я закажу свой портрет. Если он мне потом не разонравится, приглашу его домой на ужин. Остальное будет видно.

На улице жарко. Что мне надеть? Долго не раздумываю. Конечно, мой новый «салопет», он мне особенно идет. Нежно-розовый хлопок в мелкую крапинку, легкий, воздушный и удобный. Последний крик моды в Париже в этом сезоне. Забавная вещь, смесь детского комбинезона и костюма астронавта, состоящая из длинных брюк с пришитой к ним верхней частью, без рукавов, с глубоким вырезом, скрепленной на плечах лишь тонкими бретельками. К нему белые лаковые туфли на низком каблуке, никакого белья и узкий поясок из розового жемчуга.

Свои пышные волосы я заплетаю в косу. Кроме легкой розовой помады, не наношу никакой косметики. Выгляжу, как школьница. Это — не преувеличение. За последние недели, с тех пор как перестала есть мясо, я значительно помолодела. Круги под глазами исчезли, кожа стала чище, и все лицо выглядит свежее.

Засовываю тысячу франков в карман брюк, прихватываю свои новые белые солнечные очки и выхожу из дома. Вернусь с французом. Если уж не могу писать, то хотя бы набираться опыта мне под силу. Продвину работу над книгой Нелли хотя бы таким путем. Это самое малое, что я могу для нее сделать.

На Монмартр еду не на такси, а на автобусе. В четверть третьего я на знаменитой площади Тертр. Там настоящее столпотворение. Я совсем забыла, что сегодня воскресенье, и по уик-эндам тут все забито людьми. Сегодня особенно худо. Погода прекрасная, и весь Париж, похоже, устремился сюда. Люди толпятся вокруг маленькой площади в шесть рядов. Тут французы из провинции. Туристы со всего света. Дети и собаки.

Слышны языки и наречия всего мира, настроение у всех самое радужное, и под красивыми красными зонтиками в середине площади нет ни одного свободного стула. Мне все-таки удается найти одно местечко — за столиком группы канадских туристов из Квебека (которые тут же принимают меня за француженку). Меня приглашают выпить с ними, и я заказываю себе маленькую чашечку крепкого кофе и бутылку «Перрье». Пока мы беседуем о Лувре, Моне Лизе, Нотр-Дам и парижских мужчинах, я с нетерпением жду, что хаос уляжется и я смогу, наконец, добраться до художников, которые вплотную друг к другу сидят на тротуарах.

К пяти часам толпа немного рассеивается. Я благодарю земляков и встаю. На площади хотя и осталось порядком туристов, но, по крайней мере, можно передвигаться без того, чтобы тебя толкали и пихали со всех сторон.

Я медленно обхожу площадь, и настроение мое значительно поднимается. Скажу сразу: количество художников впечатляет. Среди них, правда, на удивление много художниц, но мужчины преобладают и весьма радуют глаз. Есть высокие и маленькие, плотные и худые, черные, белые, желтые и красные (да-да, индейцы тоже умеют рисовать!). Есть кудрявые блондины и лысые, длинноволосые и модно причесанные, очаровательные мальчишки и интересные мужчины в зрелом возрасте, словом, есть все, и с каждым тут же завязывается разговор, стоит только остановиться.

— Прошу, мадемуазель, хотите свой силуэт в профиль? Всего за девять франков. Будет готов через две минуты. — Я не хочу свой профиль, вырезанный ножницами. Не хочу и теневой силуэт за тридцать франков или портрет маслом за триста. Меня интересуют портреты, выполненные углем. Они стоят двести франков и делают за полчаса. Но кого же выбрать?

С многообещающей улыбкой я обхожу ряды и выискиваю тех, кто без обручального кольца и похож на француза. Наконец, я останавливаю свой выбор на трех и даю им лучший шанс в их жизни.

Я прекрасно провожу время. Заказываю три портрета: у юноши с черными вьющимися волосами из Лиона, у чувствительного брюнета с голубыми глазами из Марселя и забавного блондина с ежиком на голове, позирование которому пролетает как одно мгновение. (Он из Монружа, парижского пригорода.)

Всем троим я обещаю прийти вновь и с картинами под мышкой удаляюсь, довольная собой. Вернее, сворачиваю за угол, на маленькую площадь Кальвэр, где под деревьями расставлены белые столы и стулья. Относящийся сюда ресторан называется «Шез Плюмо». Он выглядит как что-то временное и больше похож на деревянную беседку, но очень уютный и явно еще из прошлого века, когда город был вдвое меньше и гораздо менее опасный.

Сажусь в свободном углу на белый плетеный стул из проволоки. Боже, до чего неудобный! Вот он точно из нашей эпохи. Ладно, не буду ворчать. Заказываю себе стакан лимонада и разворачиваю все три портрета. Сейчас сравню картины и решу, кому оказать честь. Через две минуты решение принято.

Итак: Лион можно забыть. Этот малый положил мне на щеки слишком много агрессивных теней. Что это значит, мне ясно. Он завидует моей красоте, а это опасно. В Голливуде я знаю одного художника (с очень похожим стилем), так он всем подругам отстригает волосы. А одной даже выбрил лысину накануне большого вручения Оскаров, куда она была приглашена. Все, конечно, во имя искусства. Бедолага выглядела чудовищно. Долго не могла это пережить. Нет-нет, от художников-разрушителей я принципиально держусь подальше.

Но Марсель тоже ненамного лучше. Кажется, я потратила деньги впустую. Он подчеркнул только мои губы. На всем лице нет ничего, кроме рта. Что это значит, тоже нетрудно догадаться. Этот чувственный эгоист, в постели думает только о себе, а мне такого больше не надо. После Нури и Риверы этот тип мужчин слишком утомителен для меня. К тому же у него нет таланта.

Блондин однозначно лучше всех. В его картине я узнаю себя. Прекрасно схвачено выражение; глаза, лоб, губы — все хорошо. И, тем не менее, о нем не может быть и речи. У него изуродованный ноготь на большом пальце. Очень жаль! Грубый ороговевший кусок, с глубокими поперечными бороздками коричневого цвета, безобразящий все левую руку. Я это заметила только в конце, когда уже забирала портрет. И желание сразу пропало.

С изуродованными ногтями я тоже не желаю иметь ничего общего. У мужа одной моей знакомой в Торонто было даже два таких (не в результате несчастного случая, как это частенько бывает, а врожденные). Так она сегодня в клинике для нервнобольных. Он систематически обманывал ее, с мужчинами и женщинами, которых без стеснения приводил в дом, чтобы развлекаться с ними в супружеской постели, в ванной или в саду. После чего требовал обильной кормежки, которую должна была готовить и подавать в голом виде его жена. У него был самый дурной характер, который мне когда-либо попадался.

Но это еще не все. В Голливуде у меня был один знакомый фотограф. Он постоянно звонил мне и набивался в гости. А когда я, наконец, пригласила его после какого-то вечера, на котором он не отходил от меня, держал за руку и глубоко заглядывал в глаза, так он несколько часов просидел у меня на диване, скрестив руки на груди и не проронив ни слова. Я ставила пластинки, варила кофе, а он все не двигался. Когда я к нему подсела, он побагровел и отодвинулся.

Так продолжалось до двух часов ночи.

— Ты хочешь спать здесь или пойдешь домой? — спросила я, потеряв терпение. Он резко вскочил, пробормотал что-то невразумительное и ретировался. У него были деформированы оба ногтя на больших пальцах.

На следующий день я все рассказала секретарше.

— Но ведь он живет с мужчиной, — сказала она, — разве ты не знала?

Я этого не знала, зато поняла, в чем дело. Страх перед СПИДом! Другой берег больше ненадежен. Кто испытывает хоть малейшую тягу к женщине, пытается переметнуться. В тот вечер одному не удалось. Больше он мне никогда не звонил. Бедняга, я бы охотно помогла ему.

Это мой личный опыт, другие, быть может, испытали нечто противоположное. Но для меня это был урок, я никогда не подпущу к себе мужчину с обезображенными ногтями. И я напрасно потратила шестьсот франков. Все три художника были ошибкой. Нелли придется еще немного подождать. Мне не везет с французами.

Складываю свои три портрета друг на друга и злюсь. Один еще к тому же выскальзывает на землю. Быстро наклоняюсь за ним, а выпрямившись, обнаруживаю за своим столиком чужого мужчину.

Честное слово, это уже чересчур!

— Бонжур, мадемуазель! — Он делает вид, что знает меня уже не первый год.

— Бонжур, — отвечаю я ледяным тоном, поскольку проигнорировать его приветствие не позволяет мое канадское воспитание. Потом я молча встаю, разыскиваю официанта, чтобы заплатить, и шагаю к автобусной остановке. Моя потребность в чужих мужчинах удовлетворена — по крайней мере на сегодняшний день.

Но далеко мне уйти не удается. Мужчина догоняет меня и перегораживает мне дорогу, так что я вынуждена остановиться! Вот обратная сторона медали. Когда молодо выглядишь, любой идиот чувствует свое превосходство и набирается наглости приставать к тебе.

— У вас не найдется для меня ласкового слова?

— Нет.

— Жаль. Я уже несколько часов за вами наблюдаю. Вы трижды заказывали свой портрет.

Я упорно молчу.

— Можно посмотреть на картины?

— Нет.

— Неважно, они наверняка посредственны. Вы потратили много денег, дорогая барышня, на три плохих портрета. Но небожители благосклонны к вам, и вот я перед вами. Лучший художник во всем Париже. Я сделаю из вашего лица шедевр. Лувр купит его у вас. Мир будет рвать его у вас из рук. Начнем прямо сейчас. Согласны? — Он нахально улыбается и не сдвигается ни на миллиметр. Мне приходится рассмотреть его повнимательней. Скорей всего, ему сорок с небольшим, хотя выглядит старше. Глаза голубые, волосы жидковаты, а вокруг рта две глубокие складки. Лицо худощавое, фигура тоже. На нем просторные серые брюки, сшитые по последней моде, и, несмотря на жару, дорогой голубой свитер из кашемира. Хорошие зубы. Манеры по-мальчишески неуклюжие и трогательные. Его французский безупречен. Он на полголовы выше меня. В общем и целом, привлекательная внешность.

— Вы действительно художник? — недоверчиво спрашиваю я.

— Лучший, мадемуазель, лучший!

— На следующей неделе я приду снова, — говорю я, чтобы избавиться от него, — а сегодня у меня нет времени. Уже половина седьмого. Меня ждут дома.

Я иду дальше, но это его не смущает. Он непринужденно идет рядом.

— Через час мы закончим, и вы успеете вовремя домой к ужину. — Его мальчишеская походка вразвалочку нравится мне. — Я должен вам кое-что сказать. — Тон настойчивый. — Я должен написать ваш портрет. И я напишу его. Я вас сразу заметил. Только вы вступили на площадь, как я видел только вас. Это не обычная туристка, сказал я себе, у нее невероятное обаяние. Вы кинозвезда? Или принцесса? Откуда вы родом? Кто вы? Как вас зовут?

— Я из Канады, и зовут меня Офелия.

— Офелия! Это вам подходит.

— Вы француз?

— Разве это не слышно? Меня зовут Фабрис. — Он останавливается и заклинающе смотрит мне в глаза. — Офелия, я должен нарисовать вас. Вы — моя судьба. Понимаете? — Этот человек удивительно умеет уговаривать. Я глубоко вздыхаю.

— И где же вы хотите меня рисовать? — спрашиваю я, помедлив. — И сколько это стоит?

— Это ничего не стоит. А рисовать я вас буду наверху, в своем ателье.

— Где, простите?

— В моем ателье. Я не уличная проститутка, как эти, — он делает красноречивый широкий жест, в который вкладывает все свое презрение, — я профессиональный художник. Я не бегаю за туристами. У меня заказы, выставки по всему миру. Того, чем занимаются эти, — он опять показывает на усердно малюющих коллег, — я никогда не делал. Я — гений. А эти все барахло. Итак, вы идете?

— Где ваше ателье? — спрашиваю я, чтобы выиграть время.

— Здесь рядышком. Не бойтесь. Мы можем дойти пешком. Там, прямо на Сакре-Кер. Знаете что? — Он замечает, что я все еще колеблюсь. — Вы нанесете мне ни к чему не обязывающий визит и посмотрите мои картины. Если мои вещи вам понравятся, вы будете позировать. Если нет, мы выпьем по бокалу, и вы поедете домой. Честная игра! Никаких обязательств. Согласны?

Я все еще не соглашаюсь. Но он не падает духом. Наоборот.

— Собственно говоря, мы старые знакомые, Офелия. Вы это знаете?

Я недоверчиво смотрю на него.

— Вы, в самом деле, не узнаете меня?

— Нет.

— Вы ходите на джазовые концерты. Вас можно видеть почти каждый вечер в клубах. — Он смеется. — Я прав? Пару дней назад вы были в «Сансете» на Чете Бейкере. С молодым американским гитаристом. Жуткий бездарь!

— Да? — ошарашено спрашиваю я. — Я вас вовсе не видела. Где вы сидели?

— Сзади у стены. Вам понравился концерт? — Он ловко втягивает меня в разговор о самых знаменитых трубачах-джазистах, которых он всех слышал, знает и даже имеет дома их пластинки. Лед тронулся. Я пойду с ним, ведь теперь Фабрис не просто уличный знакомый, а родственная душа. Мы любим одну и ту же музыку. Мы автоматически переходим на «ты».

— О’кей, я иду. Я хочу посмотреть твои картины.

— Прекрасно. Подожди меня перед Сакре-Кер. Я быстро кое-что куплю. Это недолго. Через две минуты я вернусь. Сейчас, Офелия!

Пока я его жду, меня опять одолевают сомнения. Фабрис чересчур самодоволен. «Я — самый лучший. Гений. То, что делают другие, — барахло». Мне это не нравится. А эти глубокие складки у рта. Я их называю «чувственные складки», потому что такие часто бывают у старых гомосексуалистов и мужчин, которые не могут обуздать свои инстинкты. Какой-то у него потасканный вид.

Ну да ладно! Он француз, да еще художник с собственным ателье на Монмартре, и я хочу попасть туда. Страха я не испытываю, потому что смогу постоять за себя, если он станет назойлив.

Через две минуты Фабрис действительно возвращается, слегка запыхавшись, с капельками пота на лбу. В руке у него плотный коричневый бумажный пакет с двумя бутылками вина. Дом недалеко, сразу за углом. Это красивое старое здание, старше того, в котором живу я, с высокими прямыми окнами и внушительной полукруглой входной дверью. Лестничная клетка скромная и чистая, однако лифта не видно.

— А где лифт? — интересуюсь я.

— Отсутствует, — сообщает Фабрис, — да тут не высоко. — Он энергично начинает подниматься. Мы шагаем и шагаем.

— На каком это этаже? — спрашиваю я, наконец, тяжело дыша.

— Еще три этажа.

— Еще три этажа? Но мы уже прошли четыре!

— Верно. Я живу на седьмом. Четыре плюс три будет семь. — Больше он ничего не говорит.

— Надеюсь, я это переживу. — У меня вырывается стон.

— Не сомневаюсь. Подниматься по лестнице очень полезно!

Я действительно справляюсь с этим, и зрелище которое предстает перед моими глазами, когда Фабрис открывает дверь, все компенсирует. Мастерская огромных размеров, это одно-единственное помещение с высоченным потолком и прекрасными пропорциями. Вся длинная стена напротив входной двери сделана из стекла, и открывающийся вид еще грандиознее, чем из моей квартиры.

Прямо предо мной — мощный белый купол Сакре-Кер на фоне бесконечного голубого неба. Внизу — многомиллионный город, простирающийся до горизонта. Все выглядит таким нереальным и фантастическим, что мне кажется, будто я парю над Парижем на воздушном шаре.

Панорама, отрывающаяся из ателье, приковывает все внимание. Только потом я обнаруживаю, что стены обтянуты черным. Паркетный пол тоже выкрашен в черный цвет, а потолок покрыт черным лаком. Случайно вижу свое отражение в громадном зеркале на правой узкой стороне мастерской. Со своей светлой кожей, обнаженными плечами, в розовом «салопете» в белую крапинку я выгляжу как свежий цветок в темной теплице.

Я оборачиваюсь. За мной тоже большое зеркало. Над ним, на потолке, два ряда прожекторов. Кухонная дверь, за которой исчезает Фабрис, тоже зеркальная. Оглушенная, присаживаюсь на сколоченную из досок подставку, тянущуюся вдоль стен и покрытую плоскими черными бархатными подушками. Не слишком удобно, но больше сесть не на что.

Фабрис приносит мне бокал красного вина.

— Твое здоровье, Офелия! — Он чокается со мной и исчезает вновь. Из кухни доносится стук тарелок. — Я сейчас приду, — кричит он мне оттуда, — осмотрись пока у меня.

Этим я и собираюсь заняться. Прислоняюсь к стене и отдаюсь во власть необычной обстановки. Одно ясно: кто бы ни был владелец этой квартиры, он потратил много денег. У меня наметанный глаз на дорогие вещи.

Стены обтянуты не обычной материей, а лучшим шелком. Паркет дубовый и, скорее всего, сделан на заказ.

Кровать — тоже архитектурное творение. Она покоится на высокой платформе сзади у стены, опирается на четыре дорические колонны, и попасть в нее можно по веревочной лестнице. Под кроватью расположены шкафы и полки, на которых лежат стопки картин. Мольберт стоит посередине ателье, рядом большой низкий стол из стекла, заваленный кистями, палитрами, смятыми тряпками, пустыми и полупустыми бутылочками со скипидаром.

В общем и целом — отрадное зрелище, хаотичное и в то же время красивое, лишь зеркала меня раздражают. Они решительно действуют мне на нервы. У меня был случай в Канаде, когда один художник смертельно обидел меня, предпочтя мне зеркало, и я это никогда не забуду.

Это случилось во время какого-то праздника в загородном доме моих друзей. Я сидела на земле, а рядом этот самый художник, который мне так нравился, что я сразу начала флиртовать с ним.

— Знаешь, — изрек он вдруг, — я чувствую силу твоего воздействия и охотно соблазнил бы тебя. Но если хочешь знать правду, женщины для меня — пройденный этап. Гораздо интересней делать это одному перед зеркалом. Сам себе партнер. Понимаешь?

Идиот, подумала я и тут же забыла об этом. Исключение. Чокнутый. Но вот я сижу здесь, спустя несколько лет, в ателье, нашпигованном зеркалами, и старая история никак не выходит у меня из головы.

К тому же к художникам я питаю давнюю слабость. Мне всегда хотелось вдохновлять кого-нибудь, став его музой. В мечтах я видела своего художника совершенно четко: стоящим перед мольбертом в убогой мастерской, полным вдохновения, устремленным ввысь. Если я правильно трактую все эти зеркала, то этот художник устремляется в своем ателье не вверх, а вниз. Да-да, не кисть держит он в руке, а кое-что совсем другое!

Бог ты мой, вот это разоблачения. Я утрачиваю одну иллюзию за другой.

Залпом выпиваю свой бокал. Но что это за странное вино? Какое-то острое, оно моментально ударяет мне в голову. Это — не обычное вино: оно слишком сладкое и слишком крепкое. Может, Фабрис отравил меня?

В этот момент открывается кухонная дверь. Спокойно, Офелия, не подавай виду.

— А вот и подкрепление, — довольно кричит хозяин и появляется, держа в одной руке поднос с хлебом, маслом, сыром и печеночным паштетом, а в другой — стеклянный кувшин с вином. Отшвырнув ногой черную подушку, он ставит угощение между нами на подставку.

— Что ты добавил в вино? — спрашиваю я невзначай, без малейшей дрожи в голосе.

— Клубничный ликер. Вкусно, правда?

— Вкусно, но довольно крепко.

— Конечно. Это аперитив! Во Франции так принято. Дай мне свой бокал. Вот, теперь бордо. Моя домашняя марка. За твое здоровье! — Он пьет, глядя мне глубоко в глаза. — А теперь поешь. Тебе надо закусить. Ты уже пять часов ничего не ела!

— Откуда ты знаешь?

— Ровно в два ты выпила на площади Тертр маленькую чашечку кофе и потом разжевала два кусочка сахара. С тех пор ты постишься.

Я растрогана.

— Ты наблюдал за мной все это время?

Он кивает и намазывает мне хлеб маслом.

— Сыр или паштет?

— Сыр, пожалуйста. — Камамбер очень вкусный. Только сейчас я чувствую, как голодна. Вино тоже превосходное. Темное и густое, я такое люблю.

— Твое ателье очень красивое, — говорю я через какое-то время. — Роскошное оформление. Это ты поместил сюда столько зеркал?

Фабрис сразу понимает. Он смеется, встает и ставит пластинку с джазом. Знаменитый номер Чета Бейкера «Моя смешная Валентина». У него хороший вкус, этого у него не отнимешь.

— Зеркала остались от моего предшественника, — говорит он, вновь сев на свое место, — я не нарцисс, можешь быть спокойна. Я здесь живу только полгода. Знаешь, что тут было раньше? Балетная школа. — Он залпом выпивает свой бокал и тут же наполняет его снова. — Но зеркала мне нравятся. Заднее отражает мой цветок, — он показывает на темно-зеленое тропическое растение, забравшееся по дорической колонне рядом с кухонной дверью почти до самого потолка, — а большое — Сакре-Кер. Хочешь еще бутерброд? С паштетом?

— Нет, спасибо.

— Слишком жирный?

— Я больше не ем животных.

Он удивленно смотрит на меня.

— Это не животное, это печеночный паштет.

— А откуда берется печенка? Отгадай с трех попыток. Я не ем ничего, что приходит с бойни.

— Почему?

— Мне жаль животных.

Фабрис жует.

— Убить я тоже никого не могу. Но эта штука такая вкусная. Расскажи о себе. Что ты делаешь в Париже? Ты замужем?

— Знаешь что, — перевожу я разговор, — покажи-ка мне свои картины. Это интереснее, чем рассказывать о себе.

— С огромным удовольствием! — Фабрис проворно вскакивает (его движения мне нравятся) и ведет к нише под его кроватью. — Это все для моей следующей выставки в Риме. — Он дает мне в руки одну картину за другой. — Через три недели вернисаж. Хочешь полететь со мной? Подумай. Как тебе нравятся мои вещи? Это не то, что мазня с площади Тертр. Ты так не считаешь? — Он выжидательно смотрит на меня.

Я молча киваю.

С точки зрения таланта он на несколько ступеней выше, чем уличные художники, в этом нет никакого сомнения. Линии четкие, выразительные, краски хорошо подобраны, это сильные картины, и они впечатляют. Это что касается техники. Но то, что он рисует, я нахожу отвратительным. Это исключительно женщины, и причем самые уродливые, которых я когда-нибудь видела. Тощие, морщинистые лица и тела. Отвисшие до пупка груди. Раскрытые в крике рты со щербатыми зубами. Во всем мире не найдется женщины с такой отталкивающей внешностью.

— Сильно, — говорю я, возвращая последнюю картину. — Но я не дам тебе рисовать себя.

— Почему?

— Потому что я не желаю выглядеть, как эти. Думаешь, мне жить надоело? С такой картиной в квартире я через неделю покончу жизнь самоубийством.

— Не бойся. Тебя я напишу иначе. Как солнечную королеву. У тебя такие обалденные цвета. Белая кожа. Изумительные волосы. Я много лет мечтаю о такой модели. Был бы я женат на тебе, я бы вообще рисовал только тебя. — Он складывает картины на полку, несколько других прислоняет к стене. — Ты красиво оденешься, — продолжает он, стоя спиной ко мне, — розовое тебе идет. Вот, — он протягивает мне пустой подрамник с натянутым белым холстом, — формат для твоего портрета. Если хочешь, начнем прямо сейчас.

— Сейчас? Ведь слишком темно. Тебе не нужен дневной свет?

Фабрис трясет головой, забирает у меня подрамник и закрепляет его на мольберте.

— Мне не нужен. Я всегда пишу ночью. С прожекторами. — Он показывает на потолок. — Я могу работать только тогда, когда темно. Становись туда. Расплети косу. Я хочу, чтобы твои волосы свободно спадали на плечи.

— Я могу куда-нибудь сесть? — протестую я. — От долгого стояния мне становится плохо.

— Ну конечно!

Он приносит с кухни высокий табурет и помогает мне забраться на него.

— Минутку, — кричит он, прежде чем начать рисовать, — сначала быстренько фото. — Он включает лампы, снимает меня со всех сторон. — Чтобы освежить в памяти, когда ты уйдешь. Сегодня я, скорее всего, не управлюсь.

Потом он начинает работать. Я с интересом наблюдаю за ним. Он стоит в непринужденной позе перед мольбертом, слегка склонив голову набок. У него тонкие пальцы, красивые, сильные руки. Время от времени по лицу пробегает улыбка, словно он смеется над собой. Это тоже располагает к нему. Лучше, чем считать себя центром Вселенной. Но через два часа я уже не в силах больше сидеть.

— В чем дело? — спрашивает Фабрис, оторвав взгляд от холста.

— У меня все болит. К тому же мне пора домой.

— Хорошо. Иди сюда и полюбуйся моей работой! Ну, солнечная королева, нравится она тебе?

Сгорая от любопытства, подхожу поближе.

— Я использовал только три краски. Твои цвета. Слоновая кость, оранжевый и розовый. Что скажешь?

— Браво! — Я приятно поражена.

Фабрис и в самом деле нарисовал меня солнцем. Лицо в центре (пока только намечено), волосы вокруг как огненные языки, во всю картину. Действительно очень красиво. В стиле модерн! Возвышающе! Радостно!

— Быть может, место между солнечными лучами я заполню золотом, — задумчиво говорит Фабрис, не отрывая глаз от картины, — но я должен еще подумать. Когда ты можешь снова прийти? Я свободен в среду. Ты тоже? Хорошо. Тогда выпьем еще на прощание по бокалу.

И он исчезает за маленькой дверцей под кроватью, которая, как я уже знаю, ведет в ванную. Его долго нет. Я слышу плеск воды. Принимает душ.

Ага, думаю я. Сейчас время для полчасика нежности. И от этого мне не уйти! Фабрис хотя и симпатичный, но физически не мой тип.

Я люблю высоких мужчин. Минимум метр девяносто. Остальное не так важно. Блондин или брюнет, толстый или худой, это мне безразлично. Главное, чтобы был на голову выше меня. Если уж мужской интеллект не всегда вызывает мое уважение, то, по крайней мере, я хочу с восхищением смотреть на большое, красивое тело.

Фабрис слишком маленький. Но он француз, а французы — мое задание. К тому же это страна довольных женщин. Здесь мужчины по-настоящему любят женщин. Во всяком случае, так не устают утверждать сами французы в своих фильмах, книгах, стихах и песнях. Здесь целуют и ласкают, нежат и любят, всегда превосходно, в нужном темпе, и если нужно — всю ночь. Правда это или преувеличение? Это многое еще только предстоит выяснить. Правда, не сию минуту. Это было бы слишком поспешно и не в моем стиле.

Я не люблю в первый же день знакомства ложиться с мужчиной в постель. Малознакомые меня не возбуждают. Когда уже знаешь друг друга, постепенно растет напряжение. Когда уже невозможно взглянуть в глаза, чтобы тебя не пронизала дрожь, вот тогда поцелуй действительно хорош! Когда ты ничего не соображаешь, кровь стынет, в желудке резь и все плывет вокруг.

В первый день такого не бывает. Семь раз примерь, один отрежь. Познакомившись, нужно расстаться. Сидеть дома и тосковать друг о друге, почти не спать от волнения. Мечтать о том, как он тебя целует, стонет и внедряется в тебя. И каждый раз, представляя это, чувствовать укол в сердце. (А если не чувствуешь, забудь его!)

Но если сердце по-настоящему болит, тогда вперед! И что самое прекрасное: получается всегда иначе, чем думаешь. Даже если ты мысленно проиграла девяносто девять вариантов любовной ночи, реальность имеет сотый про запас. И эти сюрпризы я люблю в жизни.

Фабрис возвращается. Я сижу на подставке, волосы опять заплетены в благопристойную косу.

— Я должен тебе кое-что показать, — говорит он. Минутку, — и выключает свет. Что это значит? Хочет накинуться на меня в темноте? Нет, решил продемонстрировать мне величественный вид из окна.

Большой белый купол собора Сакре-Кер подсвечен гигантскими прожекторами и освещает наше ателье. Небосвод темно-синий, внизу красноватый, озаренный отблеском вечернего города. На самом верху стоит белая, лучезарная звезда. Это настолько красиво, что кажется декорацией.

Фабрис садится рядом со мной и берет мою руку. Я не отнимаю. В среду он получит больше. Мы сидим молча и наслаждаемся роскошным видом. Порой его взгляд уходит в сторону моей груди, но потом опять устремляется вперед. Человек владеет собой. Слава богу. Когда я встаю, чтобы идти домой, он не принуждает меня остаться. Провожает до двери, мы дружески обнимаемся, он целует меня в обе щеки. Потом кладет свою голову мне на плечо и замирает на пару секунд. И как раз когда я думаю: чудесная будет среда, все идет вкривь и вкось.

Ни с того ни с сего Фабрис начинает дрожать всем телом, обхватив меня руками и тяжело дыша в ухо, стискивает так, что у меня перехватывает дыхание. Моя первая реакция — ударить его коленом в пах. Но ведь он же — не враг. К тому же мужчина такого деликатного телосложения, что как бы не сломать ему что-нибудь.

Пока я раздумываю, Фабрис не теряет времени. Его дрожащие пальцы отстегивают бретельки моего «салопета», одна рука уже на груди, другая стремительно опускается вниз. Вот она уже приближается к весьма интимным местам. Нет, честное слово, это заходит слишком далеко.

— Ты не можешь подождать два дня? — громко подаю я голос. — Я приду опять в среду!

Тут он начинает жутко стонать.

— Я не могу. Я не могу. О, бэби! Сколько лет я ждал такую женщину, как ты. Я больше не отпущу тебя! — Он хватает мою руку и сует между своих ног.

Я вздрагиваю. Милостивый Боже! Еще один. Если я что-нибудь действительно не выношу, то именно это. Если мне нравится мужчина, я все равно рано или поздно попаду туда. Но когда — решать мне.

Мой испуг имеет еще и другую причину. Фабрис подвел мою руку к своим брюкам — но брюки пусты! Именно так. За всю мою жизнь я такого не встречала. Непонятно. Это и есть знаменитое французское искусство любви? Сверху — огонь, а внизу все мертво?

Но мне не приходится долго ломать себе голову.

Несмотря на мои громкие протесты, мой художник, сопя и постанывая, срывает с себя одежду. Этого я бы на его месте не делала. То, что в одетом виде кажется стройным, теперь оборачивается жалкой худобой. Грудная клетка узкая, плечи острые, бедра — одни кости. Теперь я понимаю, почему он даже летом носит толстые свитера. У бедняги нет ни полграмма жира! Но самое безнадежное — ляжки. Дряблые и сморщенные, коричневые, словно из пергамента. Хоть плачь!

И между этими морщинистыми ляжками висит маленькое, съежившееся коричневое нечто, которое вдруг на моих изумленных глазах, как по мановению волшебной палочки, начинает подниматься. Медленно, рывками оно устремляется вверх и, наконец, — о чудо! — самостоятельно стоит. Сейчас оно размером с мой указательный палец. Это самый маленький членик (пардон!), который мне попадался. От удивления я застываю. Фабрис купается в блаженстве.

— О, дарлинг! Я знал, что тебе это удастся. Я, как увидел тебя, сказал себе: эта женщина сможет все! О бэби! Летс гоу ту бед энд мейк лав!

Это второй сюрприз за сегодняшний вечер.

— Почему это ты вдруг заговорил по-английски? — в тревоге спрашиваю я, мой голос слегка дрожит.

— Потому что это мой родной язык. Пошли в постель.

— Ты не француз? — Я отпрянула в ужасе.

— Я из Дублина!

Сраженная, прислоняюсь к стене. Опять иностранец. Черт побери! Но, может, это неправда?

— Я не знаю никого с родным английским языком, кто бы идеально говорил по-французски, я имею в виду без акцента, — твердо говорю я.

— Значит, теперь ты знаешь одного.

— Ты здесь родился?

— Нет. Я пятнадцать лет был женат на парижанке. Это помогает.

— Почему ты меня обманул?

— Потому что ты явно интересовалась французами, как все иностранки.

— Ну и что? Это не разрешено? Это преступление?

— Нет. Но если бы я тебе сказал, что я ирландец, ты бы не пошла со мной сюда.

Собственно говоря, он прав. Но это его вовсе не извиняет. Я отворачиваюсь и пристегиваю бретельки.

— Где твоя жена? Она ушла от тебя? — Я тут же раскаиваюсь в заданном вопросе. Но Фабрис вовсе не слушает. Он внимательно смотрит вниз на свое тощее тело. Маленькая коричневая штучка из-за короткого перерыва опять съежилась.

— Послушай, — печально говорит Фабрис, — я видел один фильм, там голый мужчина идет по цветущему саду. Он задевает лепесток розы, и у него возникает эрекция. Всего лишь от лепестка. Можешь себе представить?

— Ну и?

— Это лучшее, что может произойти с мужчиной.

— Интересно. Ты это тоже испробовал? Разгуливал в цветущем саду и терся о розовые лепестки?

Фабрис кивает.

— Не получается. А ты смогла, о бэби! Пойдем, пойдем в постель.

— Нет! Я не хочу. Не сегодня. У меня нет желания.

Чудо, но он это принимает. Видит, что я говорю серьезно, и даже вовсе не обижен, что я отмечаю с благодарностью.

— Ты придешь в среду? — спрашивает он, приносит полотенце из ванной и оборачивает им свои худющие бедра. — Я буду ждать тебя.

— Я тебе позвоню!

— В среду мы могли бы начать раньше. Если у тебя есть время. Я в пять буду дома. Дай мне свой телефон.

Он записывает номер на клочке бумаги и рисует под ним большое сердце.

— Что ты сегодня еще делаешь? — спрашиваю я у двери, мне вдруг становится его жалко.

— Иду в гости. Но если бы ты осталась, я бы отказался.

На прощание мы целуемся в обе щеки.

— Выбрось это, пожалуйста, — говорю я и протягиваю ему три сегодняшних портрета, — ты прав, они никуда не годятся.

Потом я в одиночестве спускаюсь с седьмого этажа вниз и непрестанно качаю головой. Опять неудача. Уже третья в Париже. Один хуже другого. Кто бы мог подумать? Вот вам и Париж, знаменитый город любви. Для меня это город мужчин с сексуальными проблемами. Если я об этом расскажу в Канаде, мне никто не поверит. И если так будет продолжаться дальше, я к осени стану фригидной.

Да, жизнь — не сахар для женщины в последней четверти двадцатого века. Нас, правда, не выдают насильно замуж родители, мы кормим себя сами и спим, с кем захотим. Но что толку, если по-прежнему очень мало мужчин знают, как обращаться с женщиной. Они, эти мужики, думают только о себе и здесь, в Европе!

Честное слово! Я не патриотка, скорее считаю себя космополиткой — но скажу откровенно: у нас дома мужчины стараются больше! Конечно, не все на уровне. Среди моих сорока трех любовников время от времени тоже попадался пустой орех. Но так, чтобы трое подряд? Что же будет дальше? И что мне делать, если здесь все такие? Упаси Господь! Я начинаю скучать по дому.

Нет, жизнь не легка. В постели все еще царит не Новая романтика, все идет по старинке. И я знаю почему. Сексуальная революция, которую все так превозносят, еще не состоялась! Обман и предательство! То, что мы имели до сих пор, было не более чем односторонним выкриком мужчин, горько сетовавших на чересчур чопорных женщин.

Женщины после этого стали доступнее, это известно (не в последнюю очередь благодаря таблеткам). Они резво устремились вслед за господами в опочивальни и в большинстве случаев разочарованные высыпали обратно. А почему? Потому что только очень немногие мужчины подучились, а именно, те, которые хотели! (Благослови их Господь!)

Остальные и по сей день строчат над тобой, как швейные машинки, и удивляются, что ты не исходишь от блаженства.

Фабрис того же сорта (собственно, его зовут Фэдди), поэтому я и не осталась. Представим себе опять обратную картину. Что бы почувствовали мужчины, если бы мы женщины, перестали прихорашиваться для них? Если бы не изводили себя диетами, гимнастикой, плаванием, прекратили бы купаться, намазываться кремами, массировать себя, принимать грязевые ванны для омолаживания кожи — чтобы порадовать их своим видом?

Разве они не почувствовали бы себя обиженными и оскорбленными?

Как бы они поступили, если бы особа женского пола с физическими прелестями Фэдди под выдуманным предлогом заманила их в квартиру, в первый же раз сбросила с себя все покровы и ринулась бы головой в атаку? Ну, честно? Разве они бы не обратились в бегство так же, как я? Обратились! Нисколько не сомневаюсь.

Но вернемся к реальной действительности. Если бы я выглядела, как Фэдди, была бы тощая и костлявая, с пергаментной кожей и такими неказистыми ляжками, клянусь, только под наркозом я предстала бы перед кем-нибудь в голом виде. Мужское самодовольство, свободно перешагивающее через все это, навсегда останется загадкой для женщины.

Фэдди всего тридцать девять лет, а выглядит он столетним старцем. Алкоголик? Наркоман? Думаю, последнее. Наверное, годами глотал яд. Это изможденное тело — от проклятого зелья. Принимает ли он его по-прежнему? Бог его знает. Его жуткие женские портреты с острыми акульими зубами — скорее всего, плод наркотического дурмана. Или он рисовал сам себя в женском образе?

Так или иначе, в среду я не приду. Одна я больше не рискну появиться в его ателье. Попрошу закончить портрет по фотографиям и принести мне. Конечно, я заплачу. Но не своим телом. Позвоню ему в среду и предложу это.

Еще два этажа — и я внизу. Стало прохладнее, не помешала бы куртка.

Но небо усыпано звездами, в воздухе пахнет карамелью и блинчиками (сразу за углом кондитерская), из кафе доносится музыка, и хотя только что я была абсолютно подавлена, меня вдруг наполняет ощущение невероятного счастья. Я осознаю, что моя полоса неудач закончилась. Я это знаю! Я спасена. Я живу, я в Париже. Должно произойти что-то чудесное.

Вдыхаю воздух полной грудью, закрываю на секунду глаза. Завтра я опять смогу писать.

Потом выхожу в темно-синюю летнюю ночь, приготовившую мне еще один большой, очень большой сюрприз.

Из дома Фэдди я выхожу в одиннадцать вечера, и на Монмартре самые настоящие народные гуляния. Экскурсоводы, туристы, уличные музыканты, акробаты, мимы и пожиратели огня с наступлением темноты взялись неизвестно откуда и заполонили все тротуары. Любовные парочки, тесно обнявшись, сидят на ступеньках Сакре-Кер и любуются видом на Париж. Меня то и дело догоняют мужчины, кричат мне, свистят, спрашивают, одна я или нет. Я делаю вид, что не понимаю ни по-английски, ни по-французски (старый трюк!). Через пару фраз, безрезультатно отскакивающих от меня, они оставляют меня в покое.

Клошар просит у меня милостыню. Небритый и вонючий. Из кармана торчит пустая бутылка. Я даю ему двадцать франков. Он расплывается в радостной улыбке. Вечерний дурман гарантирован. Хорошо здесь наверху!

Сакре-Кер относится к числу моих любимых соборов. Находятся, правда, люди, считающие его «китчем», но мне это не мешает. Побольше бы такого китча. Да я в любую минуту променяю на него безликие жилые дома, бетонные башни, автомагистрали и атомные электростанции. Побольше китча вроде Сакре-Кер и поменьше бетона. И тогда нам всем было бы привольней.

Да, мои дорогие, техника была ошибкой. Человечество поставило не на ту лошадь. Последствия самые роковые. Из ателье Фэдди я увидела не только Париж, но и уродливый разросшийся пригород, до самого горизонта!

Это ужасно! Даже самый изумительный во всем мире город окружен кольцом современной мерзости. И Европа уже не та, что была прежде! Она тоже охвачена ею, эпидемией нашего века, которую я для краткости называю «дефектное мышление». Никто теперь не знает, что существенно. Поэтому техника ценится больше, чем природа, деньги больше, чем счастье. А больше всего котируется прибыль, больше, чем здоровье, любовь, жизнь.

Но я не хочу об этом думать. Никому не будет лучше, я впаду в депрессию. К тому же мы чуть-чуть продвинулись вперед. Мы, правда, все еще стоим на краю пропасти, но постепенно начинают говорить о том, что пропасть существует!

Держу пари, что потом последует новый взлет. И он будет освящен Новой романтикой.

Я об этом позабочусь. Книгами, которые буду издавать. Рукописью Нелли. Ручаюсь всем, что только имею! Конец «дефектному мышлению!» Выбрось рухлядь за борт!

Я вдруг чувствую усталость. Хочется домой. Улица Азэ. Мимо площади Тертр. Улица Мон-Сени. Улица Сен-Винсент, мимо последнего виноградника Парижа, мимо маленьких домишек, узких лестниц, романтических каменных стен, поросших плющом и мхом. Иду быстрым шагом, поглощенная своими мыслями. Но далеко уйти мне не удается.

Мерцающий огонек сигареты в темноте заставляет меня вздрогнуть. С другого конца улицы приближаются две фигуры. Двое мужчин! Что мне делать? Повернуться и убежать? Нет, ни за что! Сейчас я докажу себе, что не испытываю больше страха, даже если я блефую! Это боевое крещение. Теперь или никогда!

Меня бьет озноб в моем легком «салопете». Но я поднимаю голову, напрягаю мускулы и концентрируюсь до самых кончиков ногтей. Потом шагаю прямо на них. Улочка узкая. Мне неизбежно придется столкнуться с ними. Вот мы поравнялись. Они останавливаются, и на мгновение я вижу их лица.

Особого доверия они не вызывают! Молодые, неряшливые, небритые парни, намного выше меня. У одного горящая сигарета во рту, второй глупо ухмыляется. На его подбородке татуировка.

— Пардон, — говорю я со всей жесткостью, на которую только способна, и чудо происходит. Они сторонятся и беспрепятственно пропускают меня. Я заставляю себя не убыстрять шаг, но напряженно прислушиваюсь. Не идут ли они за мной? Кажется, нет. Ясно одно. В иной ситуации они бы ко мне пристали. У обоих такой вид, что они не прочь развлечься за счет беззащитной женщины.

Мое мужество спасло меня (хотя мне не пришлось доказывать его!). Интересно! Что-то в моей походке сказало им, что это не легкая жертва, что она способна постоять за себя и лучше ее не трогать. Мой учитель был прав. Лучшая защита — гражданское мужество.

Я с легким сердцем выхожу из темного переулка на ярко освещенную улицу Куленкур с красивыми старыми каштанами. Где тут ближайшая автобусная остановка? Не видно. Однако там, впереди, — стоянка такси, а рядом, если меня не подводит зрение, — ювелирный магазин. Автоматически направляюсь туда, чтобы проверить содержимое витрины. Сколько раз я это делала за последние недели, уж и не помню. Никакого смысла в этом нет, но я не могу иначе.

И тут меня ждет самый большой сюрприз.

Витрина состоит из трех ступенек. Внизу стоят будильники и термометры, над ними дешевые серебряные украшения. На самой верхней ступеньке лежат золотые кольца, цепочки, браслеты — штампованный ширпотреб. А посередине я вдруг обнаруживаю красный футляр из искусственной кожи и рядом карточку с надписью: «Продажа по случаю! Частный владелец!» А в футляре — мыслимо ли это? Мой перстень! Мой перстень!

Я прислоняюсь к витрине с дешевыми решетчатыми ставнями и плачу от радости. Охотнее всего я провела бы здесь всю ночь, охраняя свое кольцо, но это лишено смысла. Во-первых, на двери висит табличка: «В понедельник закрыто!» Во-вторых, ювелир требует за мой перстень двенадцать тысяч франков. Это хотя и незначительная часть истинной цены, но у меня нет и этого, на парижском счету — одни долги. В крайнем случае, я могу, правда, превысить счет еще на пять тысяч франков, но это все. Мне нужны деньги, это ясно, и нужны немедленно!

Надо что-нибудь придумать!

Размышляя, стою перед непрезентабельным маленьким ювелирным магазинчиком на улице Куленкур. По крайней мере, перстень в хорошем состоянии. Почищен, все камни на месте. Алмазы сверкают, оранжевый огненный опал переливается, филигранное золотое кольцо тоже не повреждено. Мое кольцо! Что делать?

Сажусь в такси, доезжаю до дома и остаток ночи ломаю себе голову. С рассветом решение принято. Ни Нелли, ни маму я не буду посвящать. Я сделаю то, чего никогда раньше не делала и что мне глубоко противно. Я человек осторожный (да и имя Офелия обязывает), но я не могу иначе: я буду спекулировать!

Ровно в девять я у своего торговца газетами. Даже не замечаю, что погода переменилась. Выбегаю из дома без зонта, возвращаюсь вымокшая до нитки и с целой охапкой финансовых газет и журналов. На улице льет как из ведра. Холодные порывы ветра обрушивают целые потоки воды на застекленные двери, лавровые деревья на балконе опасно раскачиваются. Но мне ничто не может помешать.

Снимаю мокрую одежду, залезаю в свой старый зеленый домашний костюм, завариваю себе большой чайник чая (с миндальными добавками) и удаляюсь в рабочий кабинет. Там стоит широкий диван с мягкими, бархатными подушками. Я удобно располагаюсь на этом шикарном ложе, забравшись с ногами и разложив перед собой кипу газет. У меня семь часов времени. Потом в Монреале откроются банки. Через семь часов мне надо принять решение, которое решительно изменит последующие годы моей жизни.

Прилежно штудирую финансовую прессу. В два часа пополудни мое решение созрело. Сегодня великий день. Сегодня я отважусь на то, что меня давно подмывало сделать. Перстень — всего лишь повод, понимаю я вдруг. Пан или пропал, сегодня я продаю свои доллары.

Момент подходящий. Доллар недавно еще подскочил с девяти почти до одиннадцати франков.

Он не может удержаться. Доллар должен упасть, и я покупаю франки.

Полная решимости, сажусь за свой письменный стол, передо мной исписанные цифрами бумаги, телефон наготове. Я складываю, умножаю, вычитаю, калькулирую. Продать все? Или только половину? Деньги хорошо вложены, я получаю девять процентов. Стоит ли в самом деле продавать надежные бумаги, чтобы провести рискованную валютную операцию? На несколько секунд закрываю глаза и размышляю. Доллар должен упасть. Другого выбора нет. Но как я объясню это банку, распоряжающемуся в Канаде моими деньгами? Директор решит, что я свихнулась. Что ему сказать?

Ровно в четыре берусь за телефон. Набираю код Канады, Монреаля и номер моего банка, вернее, секретный номер директора, который я знаю на правах одной из любимых клиенток. Сразу дозваниваюсь, и господин Фрайтаг тут же берет трубку. Я четко представляю его себе: худенький маленький мужчина с чуть сутулыми плечами и вечно озабоченным лицом. Он сидит в солидном, обшитом деревом кабинете с видом на живописный старый город. Он еще не знает, чем я его огорошу.

Я сразу перехожу к делу. Чем быстрее закончить, тем лучше.

— Господин Фрайтаг, — говорю я медовым голосом, — вы могли бы кое-что выполнить для меня?

— Ну, разумеется! В любой момент! С удовольствием!

— Пожалуйста, продайте все мои ценные бумаги и поменяйте все вырученные деньги на французские франки!

Гробовое молчание на другом конце. Как я и ожидала, господин Фрайтаг лишился дара речи. Наконец раздается его голос, с хрипотцой:

— Кто внушил вам эту чудовищную глупость?

— Никто. Это моя идея. Я уверена, что доллар упадет. Когда он совсем опустится, я куплю его обратно на свои франки и неплохо на этом заработаю.

Долгое, обстоятельное откашливание на другом конце провода.

— Я должен настоятельно отговорить вас от этого. Не может быть, чтобы вы это серьезно!

— Почему?

— Ни один человек не знает, куда пойдет доллар.

— Я знаю. Вниз.

— Лишь минимально. От силы временно, времени будет недостаточно для это безумной спекуляции. Если вы уж непременно хотите спекулировать, пожалуйста, у меня есть акции одной строительной компании. Доля в строительстве жилой башни во Флориде. Начало работ — этой осенью. Послать вам документацию?

— Нет, спасибо! — Знаю я это. Директора банков чаще всего продают вещи, которые никто не берет. Потом от них не избавишься, к тому же из своей экономической и финансовой прессы я знаю, что рынок абсолютно перенасыщен. Ни один человек не покупает сейчас квартиры во Флориде. Их и так слишком много. — Я бы хотела франки. Французские франки!

— Бред! — энергично восклицает господин Фрайтаг. — Полный бред! Вы бросаете сто пятьдесят тысяч хороших долларов и переводите их в идиотскую валюту. Франк за три года трижды девальвировался. Вы что, не знаете этого?

— Знаю. Последняя девальвация была в марте.

— Ну и?

— Я полагаю, что один год будет спокойным. К тому же я ненадолго останусь с франками. Пока доллар не упадет окончательно!

— Доллар поднимается! — орет господин Фрайтаг. — Ему еще далеко до потолка! Вы и не представляете, как высоко он еще подскочит! Я вчера опять купил доллары! И я был не единственным.

— Я действительно не хочу волновать вас, — мягко говорю я, потому что у господина Фрайтага уже был один инфаркт, — все целиком и полностью под мою ответственность. Я беру на себя весь риск. Но мне бы очень хотелось иметь французские франки. Еще сегодня!

Прерывистое дыхание в ответ. Опять кашель.

— Хорошо! Как вам будет угодно. — Интонации абсолютно враждебные. — А что мне делать с полутора миллионами франков?

— Купите облигации ежемесячного займа. Но не больше, чем на месяц, максимум два. Какие там проценты? — Я это точно знаю, но, тем не менее, спрашиваю.

— Паршивые, — рявкает в последней попытке переубедить меня, — они резко падают. Послушайте. Сохраните свои десять процентов! Это хороший совет.

— Но я не хочу. Итак, сколько я получу, если одолжу французам на месяц свои деньги?

— Минутку! — Короткая пуза. — Одиннадцать процентов. — Это произносится крайне сердито.

— Чудесно! Ведь это хорошо, разве нет? Больше, чем я получаю сейчас.

— Нет, это не так. Потому что валюта нестабильна. Сколько раз я должен вам это повторять?

Мне становится жалко мужчину. За последние годы он дал мне не один добрый совет. Мы всегда понимали друг друга.

— Ну, так что? Продавать или вы все же передумали?

— Пожалуйста, продавайте.

— Все, что вы имеете? — спрашивает он равнодушным голосом.

— Все.

— Еще есть пожелания?

— Один вопрос. Сколько на моем текущем счету?

— Сейчас посмотрю. Шесть тысяч долларов. Хотите и от них избавиться?

Я соображаю. Шесть тысяч долларов — это шестьдесят тысяч франков. Пять тысяч я должна банку. Плюс двенадцать за перстень — это уже семнадцать. Жить на что-то надо. Права на книги я тоже собираюсь покупать (если мой издатель когда-нибудь вернется в Париж). И вообще я хотела бы опять иметь здесь деньги.

— Пожалуйста, пошлите все шесть в Париж. Телеграфом. Почтой слишком долго.

— Еще пожелания?

— Нет, спасибо.

— Тогда прощайте. — Он вешает трубку, не дав мне времени попрощаться. Опешив, смотрю на трубку. Господин Фрайтаг вселил в меня неуверенность. Он — профессионал, я — дилетантка. А если он прав? И доллар действительно полезет дальше? Нет, этого не может быть. Не надо сводить саму себя с ума. Я приняла решение и на этом буду стоять.

К тому же я твердо усвоила одно: ни один человек на земле не знает, как надежно вложить деньги. Это был первый урок, который я с удивлением извлекла, когда мне, наконец, удалось заработать больше денег, чем мне надо на жизнь.

Никто, абсолютно никто не может с уверенностью сказать, будет курс валюты падать или расти, вкладывать деньги в акции, займы, нефть, землю или золото. За большие деньги, правда, можно получить советы от биржевых маклеров, консультантов по инвестированию и состоятельных друзей. Но если оглянуться назад, они столько же часто оказывались правы, как и не правы. Это для меня было откровением. Когда нет денег, убежден, что те, у кого они есть, совершенно точно знают, как их приумножить!

Нет, мои дорогие, это не так! Факт остается фактом: чем выше поднимаешься, тем более шатким все становится. Распоряжаться состоянием — большой риск. Все, буквально все постоянно поднимается и теряет в цене. Никогда не знаешь, сколько ты имеешь. Никогда не знаешь покоя! И если не быть все время начеку, можно в один момент лишиться своих денег.

Поэтому я решила вот что: я полагаюсь исключительно только на себя. Я, правда, скрупулезно собираю информацию и с благодарностью принимаю все советы. А потом делаю то, что мне подсказывает моя интуиция. И пока это помогало мне лучше всего.

На улице все еще хлещет дождь.

Позвоню сейчас в полицию и сообщу симпатичному молодому инспектору со светлыми усиками, что я нашла свой перстень. Пусть порадуется вместе со мной. С кем-то я должна поделиться.

Набираю номер, который он мне дал. Он сразу снимает трубку, тут же узнает меня и поздравляет с находкой. Потом его тон становится деловым.

— Как называется магазин? Точный адрес, пожалуйста. Мерси. Сейчас посмотрю в реестре торговых фирм, как зовут владельца, может, это старый добрый знакомый. — Он злорадно смеется. — Видно, сбрендил. Прячет украденное кольцо в витрине! Такого я еще не встречал.

— Благослови его Господь! — искренне говорю я. — Завтра в девять я там, плачу за перстень, и мне полегчает на душе.

— Платить? — удивленно переспрашивает инспектор. — За свою собственность? Нет-нет, мадам, мы сделаем по-другому. — Я слышу, как он шуршит какими-то бумагами. — Мы поможем сберечь ваши деньги. Итак, мы встречаемся завтра в девять на улице Куленкур. Вы попросите показать вам кольцо. Если вы ошиблись, и оно — не ваше, вы в течение трех минут покидаете магазин.

Точно три минуты. Если оно — ваше, вы его меряете и делаете вид, что обдумываете покупку. Если через четыре минуты вас не будет на улице, мы берем лавку на абордаж и арестовываем банду. Все ясно? Отлично!

На следующий день погода лучше.

В шесть я уже не сплю, встаю в семь, завтракаю дома (мое кафе в это время еще закрыто) и любуюсь в кои-то веки, с кофейной чашкой в руке, утренним небом. Красивое зрелище. Солнце в серебристом мареве, верный знак, что сегодня опять будет жарко. Тем лучше. Мы в Канаде благодарны за каждый теплый летний день. Дождей и холода у нас и так предостаточно.

Ровно в девять я на улице Куленкур, и начинается все весьма безобидно. Месье Вернес с двумя полицейскими в штатском ждет под каштаном у стоянки такси. На нем плащ и шляпа, он мне подмигивает и продолжает беседу с двумя другими.

Прохожу, и глазом не моргнув, хотя сердце вдруг начинает бешено колотится. Не оглядываясь, вхожу в убогий магазинчик.

Никого не видно. Зато в нос ударяет сильный запах гашиша. Мне становится страшно.

— Бонжур! — громко говорю я и удивляюсь чудовищному беспорядку, который царит здесь. Что это, ювелирная лавка или ночлежка? На прилавке громоздятся кучи одежды, журналов и пластинок. Пол грязный, в углу валяются банановые очистки и смятые бумажные платки. Открытый чемодан и две парусиновые сумки стоят у двери, очевидно, ведущей в подсобку. Она приотворена. Потом бесшумно открывается, и входит мужчина. Черный африканец. Жуткий на первый взгляд. На нем красные бархатные штаны и красная рубашка с короткими рукавами.

— Что вы хотите? — На мочке левого уха поблескивают три бриллиантика. Смотрит мимо меня.

— Я бы хотела примерить кольцо, — говорю я подчеркнуто дружелюбно, — из витрины! С оранжевым камнем.

— Моя продавщица в отпуске! — Больше он ничего не добавляет, неподвижно стоит в открытой двери и ждет, когда я исчезну. Но я и не думаю.

— Могу я на него хотя бы взглянуть? — Я приветливо улыбаюсь. — Вот оно лежит. На верхней полке. — Делаю шаг к окну. Негр оживает.

— Стойте, где стоите! Это сделаю я! Это моя лавка.

Он неохотно вынимает красный футляр, дает мне кольцо и смотрит, как я надеваю его на правый указательный палец.

— Не тот палец, — комментирует он раздраженно, — слишком велико вам. Не подходит. Давайте его назад. — Он решительно протягивает за ним руку. Я усердно делаю вид, что не вижу ее, потому что наверняка еще не прошло четырех минут с тех пор, как я вошла в магазин.

— Скажите, — невинно спрашиваю я, — откуда этот перстень? И как называется камень?

— Это оранжевый рубин.

— Не бывает оранжевых рубинов.

— С Берега Слоновой Кости. Принадлежит одной художнице, она его оттуда привезла.

— Почему она его продает?

Мужчина не успевает ответить. Дверь распахивается, и появляется Вернес со своими помощниками.

— Криминальная полиция! — Он показывает свой жетон. — Я должен арестовать вас, кольцо украдено!

— Но не мной, — спокойно отвечает мужчина, — оно у меня только на комиссии.

— Кем, смею спросить? Кто его принес? Имя? Адрес? Точная дата? Надеюсь, вы ведете записи?

Мужчина кивает, исчезает в соседней комнате, и мы слышим, как он там возится. Неожиданно он захлопывает дверь и запирает ее изнутри. Все происходит молниеносно.

— Дайте мне кольцо, — приказывает месье Вернес, вынимая к моему ужасу пистолет. — Оно принадлежит вам?

Я молча киваю и таращусь на оружие.

— Быстро, давайте его сюда. Оно нужно мне для отчета. Скоро получите обратно. А теперь поезжайте домой. Я позвоню!

Я показываю на запертую дверь.

— Он наверняка уже сбежал через заднюю дверь.

— Не бойтесь. Там тоже стоят двое наших. — Он прячет перстень во внутреннем кармане своего пиджака. — До скорого, мадам!

Он уже стучит ногой в дверь.

Я в замешательстве стою на улице. Лучше бы я не сообщала в полицию! Выкупила бы потихоньку свое кольцо! К черту все отчеты! Ведь полицейский может запросто потерять мое кольцо. А если он к тому же бросится преследовать преступника? Кольцо может легко выскользнуть из кармана. Подавленная, еду домой. Лучше вообще не думать об этом, а то на меня нападет приступ обжорства.

Целую неделю я почти не сплю. Вернес звонит только в понедельник, когда я уже лезу на стенку.

— Вы не могли бы зайти? Бульвар де Лопиталь, — говорит он таким голосом, словно мы только что расстались. — У меня для вас кое-что есть. Интересная история. Итак, жду. До свидания, мадам!

Через час мы сидим друг против друга. Месье Вернес — за своим письменным столом, я на том же стуле, на котором сидела два месяца назад, в кровь избитая, на грани срыва. Теперь я не та, что прежде. Нет! Я откидываюсь назад, закидываю ногу на ногу. Сегодня светит солнце. Окно широко распахнуто. И главное — возле правого локтя Вернеса на белом листке бумаги лежит мой перстень. Невредимый, еще красивее, чем прежде, играющий всеми гранями.

— Вы застрелили его? — выпаливаю я. Вернес, сложив руки, наклоняется вперед, похожий на сытого, довольного кота.

— Конечно, нет! Он тут же сдался. У него не было никаких шансов. Коллеги у черного хода постарались.

— Кто он такой? Как попал в магазин?

Вернес смеется.

— Он — его владелец. Выиграл лавку пару недель назад в покер.

— В покер? Ювелирный магазин?

— Именно так. Этот человек — игрок, сутенер, спекулянт, словом, многогранный талант. Знаете, что мы обнаружили на складе? Пятьдесят килограммов гашиша, двенадцать килограммов героина, восемьдесят три фальшивых паспорта, шесть пулеметов, пятнадцать дистанционных взрывателей. И два ящика пластиковой взрывчатки. — Он смотрит на меня. — Ваше кольцо вывело нас на хороший след. — Потом он берет мой огненный опал и смотрит на свет. — Вам повезло. Человек, который напал на вас, не сбыл кольцо с рук. Никаких шансов! — Вернес расплывается в довольной улыбке. — Во-первых, здесь не знают оранжевых опалов. Во-вторых, на кольце выгравированы цифры, я это недавно обнаружил, а от пронумерованных украшений они стараются держаться подальше, это для воров слишком опасно. Что означают эти цифры?

— Ничего особенного. Только содержание благородного металла. Перстень ручной работы, золото в двадцать два карата, и бразильский ювелир выгравировал это вместо пробы.

Вернес кивает и кладет кольцо обратно на бумагу.

— Это было вашим спасением, мадам. Так или иначе, этот тип не смог продать кольцо и подарил его своей подруге. Ей оно тоже не понравилось, она вообразила, что оно приносит ей несчастья. Она — продавщица, но выдает себя за художницу и зарабатывает подделкой чеков. Раньше они работали в паре с нашим многогранным талантом. — Инспектор выдерживает паузу, чтобы усилить напряжение. — Время от времени, когда наш талантливый герой уезжает, она ведет магазин. Но на этот раз она сделала ошибку. Взяла и выставила кольцо в витрине и еще на что-то надеется! — Он злорадно смеется. — На этом она сломала себе шею. Вчера утром мы ее арестовали.

— Где? — интересуюсь я.

— Там, где все они тусуются. В маленьком отеле на Пигаль. — Я теперь уже знаю, что на площади Пигаль живут мелкие, убогие деклассированные элементы. Птицы покрупнее проживают на Елисейских полях. Вернее встает, открывает встроенный шкаф и возвращается с большой черной корзиной.

К моему удивлению, он выкладывает содержимое на письменный стол. Там кольца, цепи, браслеты, зажигалки, серьги, часы, броши, брелки, запонки, булавки. Под конец выпадают украшенная стразами вечерняя сумочка, сверкающая пряжка от пояса и медальон с поддельными рубинами.

— Здесь есть что-нибудь из ваших вещей? — спрашивает месье Вернес. — Это все украдено. Мы нашли корзину в номере отеля. На подоконнике, около ее кровати.

Я, как завороженная, смотрю на эту сверкающую гору мишуры.

— Это все похищено? — растерянно переспрашиваю я.

— Все! — подтверждает Вернес и вытягивает из кучи цепочку. — Видите, мадам, она спереди сломана. Это значит, что ее сорвали у женщины с шеи. В метро. Или на улице.

— Тут столько серег. Их что, вырвали у женщин из ушей?

Он кивает.

— Как видите, мы схватили тех, кого нужно.

— Это уж точно! Но я одного не понимаю. Ведь это все — подделка, ненастоящие драгоценности. Это видно с первого взгляда, они ничего не стоят. Почему они их крадут?

Вернес разглаживает свои светлые усы.

— Уличные грабители не слишком интеллигенты, мадам. Они бросаются на все, что блестит, по принципу: рано или поздно попадется что-нибудь настоящее. Итак, ваших вещей тут нет? Чудесно! — Он с гордой улыбкой сгребает кучу обратно в корзину.

— Вуаля, мадам! Ваша собственность. Подпишите здесь, пожалуйста, что мы вам все вернули. Мерси! И еще одна хорошая весть. Вам не надо приходить на суд. Мы поймали парней с поличным. Нет никаких неясностей.

Он встает и провожает меня до двери.

— Мне очень жаль, что во Франции с вами случилось такое, — тихо говорит он. Потом явственно икает, краснеет до корней волос и протягивает мне руку. — Тем не менее, пусть у вас останутся о нас хорошие воспоминания. Мне будет недоставать вас, мадам. И если вам что-нибудь нужно, звоните! Мой телефон у вас есть.

Ликуя, выхожу на улицу, с семейной реликвией на правом указательном пальце. Сегодня радостный день. Сегодня я праздную! Но сначала иду в бассейн. Сегодня жарко, как никогда, тридцать пять градусов в тени, и меня неумолимо тянет к воде. Не зря же я вступила в такой элитарный спортивный клуб! Еду домой, переодеваюсь и шагаю на улицу Туин.

В новом белом бикини, волосы подколоты, живот плоский всем на зависть, я начинаю свои упражнения. У Эрве перерыв на обед, и я одна.

И тут случается чудо! Впервые в жизни мне удается удержаться на воде. Недолго, может быть, одну минуту. НО Я ПЛЫВУ!

Сильными, размеренными движениями я пересекаю бассейн, правда, там где мелко, но не касаясь ногами дна. Я не захлебываюсь, не барахтаюсь, не нервничаю. Переплываю с одного конца на другой. Вода держит меня! Тонущая пугливая девочка Офелия окончательно побеждена мною! Ура! Не рискнуть ли мне завтра на глубину?

Но этот день приготовил мне и другие сюрпризы.

Дома в одном из французских иллюстрированных журналов я натыкаюсь на большой репортаж о Нелли и «Голливуд-Брайт-Стар-Ранч». Целых восемь страниц и масса фотографий кинозвезд, певцов, актеров, которым она вернула былой блеск.

Впервые я узнаю цены в Неллином заведении. Они, в самом деле, астрономические. Небольшой курс омоложения в ее раю на Тихом океане стоит столько же, сколько автомобиль среднего класса!

Не в силах оторваться, проглатываю статью от начала до конца. Я сижу в своем белом купальнике на балконе на большой пестрой подушке, скрестив ноги, в тени лавровых деревьев. На полу передо мной стоит стакан яблочного сока, и я узнаю все о ее головокружительном взлете, феноменальном успехе книги, ее фешенебельной квартире на крыше небоскреба в Нью-Йорке и самом последнем начинании: цепь изысканных вегетарианских ресторанов для гурманов в Калифорнии, которыми она хочет доказать миру, что, и не убивая животных, можно великолепно (и намного здоровее) жить. «Я — приверженица Новой романтики, — приводятся слова Нелли. — Никого не убивать, как можно меньше наносить вреда и за это оставаться молодыми, красивыми и здоровыми!» Заканчивает статью фотография моей крестной во всю страницу, на которой она смотрится безыскусственно и просто обворожительно. Внизу подпись: «Кто не захочет быть шестидесятичетырехлетней? Молодая красота этой необыкновенной женщины — гарант верности ее учения!»

Статью надо непременно отослать Нелли! Она будет рада. Я вскакиваю, бегу босиком по мягкому розовому ковру, мимо композиторов на черных мраморных колоннах, мимо зеркальных дверей, бархатных портьер, картин, прямиком в свой кабинет. Вынимаю восемь страниц из журнала, засовываю их в большой коричневый конверт, надписываю, клею марки. Готово! Сброшу еще сегодня.

А потом происходит нечто странное. Я вдруг старательно прибираю свой письменный стол, хотя собиралась весь день праздновать. Достаю машинку из шкафа, кладу неряшливые записи Нелли справа и мои готовые сто пятьдесят страниц слева, прочитываю концовку и, не отдавая себе отчета, что я делаю, начинаю работать. Начинаю там, где остановилась ровно два месяца тому назад, посередине захватывающей главы о внутренней и внешней красоте, в которой Нелли приоткрывает маленькие секреты своей вечной молодости.

Я работаю подряд шесть с половиной часов, двадцать одна новая страница ложится одна к одной. Двухмесячный перерыв в работе освежил мой мозг, все идет как по маслу. Как была в белом купальнике, с подобранными волосами, я сижу за машинкой. Дверь на террасу широко открыта. На улице замечательная погода, идеальная для катания на лодке в Булонском или прогулки в тенистом Венсенском лесу. Но я работаю, как одержимая и не могу остановиться, и от каждой красиво выстроенной и отточенной фразы, ложащейся на бумагу, испытываемое наслаждение только растет. Летают пальцы, стучат клавиши. Прощайте, террористы, бомбы и преступники в метро, вы так далеки от меня.

Я опять могу писать!

Мир выздоровел для меня.

В девять звоню Бадди. Он еще дома, в своей крошечной комнатке для прислуги под самой крышей одного из домов на площади Италии.

— Бадди, я сегодня приглашаю тебя на ужин!

— Правда? Куда? — Он безмерно счастлив.

— В одно шикарное место. В «Бушери». Ты голодный?

— Как всегда. Я зайду за тобой. Скажи мне свой адрес. Где ты живешь?

Я не раздумываю ни секунды. Об этом не может быть и речи. Я еще ни разу не приглашала Бадди в эту квартиру. Не хочу, чтобы он видел роскошь, которая меня окружает. Он считает меня канадской студенткой, которая годами копила на эту поездку в Париж. Моего возраста он тоже не знает. И пусть так и останется.

— Слушай, мы встретимся прямо в ресторане.

Бадди колеблется.

— Я не пойду один в «Бушери», — говорит он потом, жалобным голосом, — я еще никогда не был внутри. Это так по-мещански, все эти официанты. Я там тушуюсь.

— Тогда встретимся в соседнем кафе. Ты можешь там быть через час?

— Конечно! Секунда в секунду. Сказать по честному, я сегодня вообще ничего не ел. Ты — мое спасение. Я люблю тебя, подруга!

Одеваюсь очень тщательно. Новое платье, белое с золотом, я его еще ни разу не надевала. Может, чуточку чересчур броское. Но сегодня я хочу затмить всех. Капельку духов. Последний взгляд в зеркало. Прихватываю письмо Нелли и выхожу из дому.

На улице уже смеркается. Включают уличные фонари. Сильные прожектора вдруг выхватывают из полумрака Пантеон, Сакре-Кер, Нотр-Дам, Эйфелеву башню и множество других неповторимых памятников архитектуры. Париж сверкает и переливается. Сейчас он особенно красив, в ту пору, когда в начинающейся ночи так загадочно мерцает воздух. И какой ночи! Летней, теплой и обольстительной. Когда, в порядке исключения, все у меня идет по плану. Когда я, наконец, вознаграждена за три суровых месяца.

Да-да, Париж заботится о своих (если ждешь достаточно долго).

Что же происходит?

Все очень просто. Я знакомлюсь с новым мужчиной. Давно пора, между прочим!

Как и договорились, я встречаюсь с Бадди ровно в десять в кафе на набережной Монтебелло, наискосок от собора Нотр-Дам. Он почти теряет сознание, увидев меня в моем новом платье. До этого он видел меня только в брюках и свитере, потому что на джазовые концерты я хожу в удобных, неброских вещах, как и все остальные.

Сегодня меня нельзя не заметить при всем желании. Я не говорила, но после приключения со знаменитым дирижером Реджинальде Риверой я похудела еще на три килограмма. Теперь я вешу всего пятьдесят шесть, на четырнадцать кило меньше, чем в день приезда в Париж. Сегодня на мне, наконец, хорошо сидит белый с золотом ансамбль от Шакока, приобретенный перед тем памятным обедом в отеле «Риц». До этого он мне был узок, а сегодня сидит идеально.

Ансамбль состоит из двух частей: широкой длинной белой юбки с рюшами и коротенькой туники с пышными рукавами, скромным вырезом и широким золотым поясом. Ткань — воздушный белый индийский хлопок, затканный тонкими золотыми нитками. На ногах у меня маленькие золотые сандалии, копну чистых волос обуздывает золотой обруч, и, конечно, на пальце — перстень.

— Это и в самом деле ты? — Бадди испуганно таращится на меня. — Что случилось? Ты выиграла в лотерею? — На нем, как всегда, высокие сапоги, линялые джинсы, и вообще он мне ни к селу, ни к городу. Он категорически отказывается идти в «Бушери», поэтому мы отправляемся в китайский ресторанчик за углом, там он чувствует себя в своей тарелке. (Зато я там выгляжу как экзотическая птица.)

Мы заказываем суп из спаржи, китайскую лапшу с бамбуком и сморчками, тофу с экзотическими приправами, к этому два салата, а на десерт — засахаренный имбирь и маленькие белые коржики. Все очень вкусно, но Бадди почти не ест. Сидит, как в воду опущенный.

— Ты обручилась? — спрашивает он, наконец, не сводя глаз с моего перстня. — Откуда он у тебя?

— От моей тети из Канады.

— Раньше ты его никогда не носила.

— Да. Я его потеряла. А сегодня снова нашла, через два месяца. Это я хочу отпраздновать.

— Он ценный?

Я киваю.

— Старый фамильный перстень, такой ничем не заменишь.

Бадди успокаивается. Кольцо не от мужчины. Лишь теперь он с аппетитом принимается за еду.

А я наблюдаю за тем, что происходит за соседним столиком. Рядом с нами сидит в одиночестве женщина. Шатенка, коротко подстрижена. Темная помада. Лицо, которое тут же снова забываешь. Она пьет сливовую водку и наблюдает за группой французов из четырех женщин и пятерых мужчин, сидящих напротив. Когда мужчина без пары смотрит в мою сторону, она поднимает свою рюмку и демонстративно пьет за его здоровье. Он удивлен, однако, тоже поднимает свой бокал, даже улыбается, но тут же снова отворачивается и продолжает разговор с другими. Тут эта дама встает, протискивается мимо меня и Бадди, садится рядом с мужчиной на свободный стул и, выразительно посмотрев на него, говорит:

— Извини, что я тебе мешаю, но мне сегодня так плохо. Поговори со мной!

От неожиданности у меня чуть не вываливаются палочки из рук. Это самый смелый (и хитроумный) способ знакомства, который я встречала. Могу поспорить, что он сработает!

Срабатывает действительно моментально. Молодой человек явно ошеломлен, но склоняет к ней голову. Она придвигается ближе и что-то шепчет ему на ухо. На что он предлагает ей бокал вина, и вот уже оба углублены в разговор. Через несколько минут (пока соседи по столу хихикают и шушукаются), мужчина встает, платит, раскланивается со всеми и удаляется со своей новой знакомой.

Но соль в реакции четырех оставшихся за столом мужчин. Они находят все происшедшее замечательным. Ни один не шокирован, все лопаются от зависти.

— Со мной такого никогда не бывает, — сетует один в полный голос, не обращая внимания на уязвленную подругу, сидящую рядом. — Везет Полю, и мозгов не надо. — И все мужчины сходятся на том, что надо почаще выходить одному, чтобы быть свободным для таких приключений. Бадди тоже под сильным впечатлением.

— Видела? — спрашивает он и двусмысленно ухмыляется. — Удачливый парень.

Я ничего не говорю. Но думаю о своем. Зачем, спрашивается, миллионы женщин ждут, когда с ними заговорят, если достаточно нескольких слов — и ты уже имеешь то, что хочешь? Особа была даже не смазлива. Она не была ни молодой, ни очаровательной, ни волнующей, ни интересной. Но у нее была решительность. А решительность вознаграждается. Да, мои дорогие. Решительность, отвага — вот в чем соль, вот самое главное в жизни.

В Торонто у меня однажды хватило решимости вырезать дыру на абсолютно новом платье. И это окупилось. Это было в начале моего знакомства с Тристрамом, я была влюблена как никогда прежде, каждый его взгляд, предназначавшийся не мне, сводил меня с ума. Мы были в компании. Тристрам весь вечер болтал с какими-то женщинами, а меня не замечал. Тогда я пошла в ванную, нашла ножницы и, не раздумывая ни секунды, вырезала самое смелое декольте в своей жизни. Мне, конечно, было жалко красивой шерсти, платье подарила мне мама — черное, глухое, благопристойное, но я не могла оставаться дальше незамеченной. И я действовала радикально!

Только я вышла из ванной со своим откровенным декольте, как все мужчины повисли на мне гроздьями. Тристрам не мог понять причины, а когда увидел, с типично английской сдержанностью не показал своего шока. Я с удовлетворением наблюдала, как он кипел от ревности. С того дня он никогда не бросал меня одну в компаниях. Тогда же мне пришла в голову идея с платьем на пуговках. (Вырезать дырки все-таки накладно.)

— Бадди, я ставлю бутылку шампанского.

— Где, здесь?

— Где хочешь.

— В «Труа Мэйе»!

— Прекрасно! — Я зову официанта и плачу. (Деньги, ключи и удостоверение у меня в маленькой матерчатой сумочке, спрятанной под туникой на юбке.) Потом мы рука об руку шагаем в любимое кафе Бадди. Берем там бутылку французского шампанского и слушаем новую группу из Лиона. Французский джаз. Почему бы и нет? Это — друзья Бадди, играют они хорошо и с годами будут играть еще лучше. Но в отеле «Меридьен» сегодня играет Диззи Гиллеспи, знаменитый американский трубач, со своими новыми музыкантами. Кто тут устоит? Я, конечно, понимаю, что Бадди возлагает большие надежды на вечер. Он постоянно берет мою руку, смотрит на меня глазами влюбленного хомяка, но все без толку. В полночь мне это надоедает.

— Бадди, я еду в «Меридьен».

— Что? Сейчас? — Он не верит своим ушам. — Сейчас в «Меридьен»? Да там один вход стоит двести франков.

— Поедешь со мной?

— Туда я не хожу из принципа!

Я поднимаюсь.

— Как хочешь. Я тебе завтра позвоню. — Быстро чмокаю его в обе щеки и испаряюсь, прежде чем он успевает опомниться. Мне его, конечно, жалко, но бутылка шампанского лишь наполовину пуста, у него там друзья, к тому же я за все заплатила. А теперь я, наконец, хочу послушать хорошую музыку.

Еду в такси через весь Париж, по переливающимся огнями бульварам, на другой конец города, до Порт-Мэйо. Елисейские поля ярко освещены, перед «Лидо» — обычная полуночная пробка (большие туристические автобусы, как всегда, неправильно припаркованы), а вокруг Триумфальной арки жуткий затор, как в час пик. Но в полпервого я, наконец, добираюсь до цели, и звуки, доносящиеся до меня, когда я прохожу через стеклянную вращающуюся дверь, говорят мне, что решение было правильным. Блестящая идея — прийти сюда!

Отель «Меридьен» стоит в стороне от «американской тропы». Бездушную новостройку с чванливым холлом из мрамора и стекла американцы находят чересчур американской. Зато он как магнитом притягивает французов.

Сюда устремляются мужчины с деньгами (желающие быть космополитами), чтобы вблизи послушать джаз. К тому же клуб в задней части холла удивительно удобный. Элегантные мягкие кресла, ковры, приятное освещение, хорошие кондиционеры, так что не рискуешь задохнуться от дыма. К сожалению, сегодня клуб набит до отказа, нет ни одного свободного столика. У бара толпятся люди, но я не вижу знакомых лиц. От большого количества прожекторов жарко. Я с трудом продираюсь сквозь толпу к официанту.

— Вы не могли бы меня куда-нибудь подсадить? — спрашиваю я и гляжу как можно более беспомощно (это во Франции всегда действует). — Может, сзади есть еще свободное местечко?

— Ну конечно, мадам! Подождите здесь. — Он выходит в холл, приносит стул, держа его высоко над головой, ловко ввинчивается между людей, делает мне знак, чтобы я следовала за ним, и ставит стул прямо перед сценой. Лучшего места не придумаешь.

Благослови Господь французов!

Я осторожно сажусь, чтобы не помять платье (как-никак я его целый час гладила перед тем, как надеть), бросаю первый взгляд наверх, на музыкантов. Меня ударяет словно молнией. Что это за красавчик на сцене? Бог ты мой. Да я красивее мужчины не видывала. Смуглый, почти двухметрового роста. Видный мужчина с европейскими чертами лица, светло-коричневой кожей («кофе с молоком», как говорят французы) и мелко вьющимися, короткими волосами.

Ничего не понимаю. Еще никогда чернокожий мужчина не производил на меня впечатления. Я всегда находила притягательными только белых. Среди моих сорока трех любовников были, правда, разные национальности, но цвет кожи у всех был белый. Меня никогда не тянуло в постель с цветным мужчиной. А теперь я, как завороженная, смотрю на смуглого красавца на сцене и не в силах отвести глаза. Он играет на контрабасе. И как играет! Выкладывается на все сто. И все другие тоже. Музыканты играют так, что дух захватывает. Воздух буквально наэлектризован, такой атмосферы я здесь никогда не заставала.

Незнакомые люди машут друг другу, смеются, раскачиваются в такт, болтают ногами, кричат и аплодируют после каждого сольного номера. Я очарована первым же выступлением, закрываю глаза и улыбаюсь, улыбаюсь, пока у меня не ломит скулы. Следующий номер быстрый и фривольный. Гиллеспи отставляет свой инструмент и поет первую строфу: «О сокровище! Разве я не ласков к тебе?» Потом он начинает пританцовывать маленькими забавными шажочками. Публика неистовствует, вскакивает, аплодисменты грозят взорвать мои барабанные перепонки. Следующую мелодию он сочинил сам: «Ночь в Тунисе». Красивее не бывает. Я откидываюсь назад и смакую каждый звук. Мой взгляд задерживается на контрабасисте. Какие руки, глаза, губы, движения во время игры. Мужчина магически притягивает к себе. Сейчас он играет соло. Зрители замирают. Потом зал взрывается аплодисментами. Он кланяется, улыбается, и я чувствую жгучее желание вспрыгнуть на сцену и вытереть ему пот со лба.

Это именно мой тип. Большое сильное тело и мягкая душа. Спать с таким было бы наслаждением. Уж он всю ночь продержится. На меня вдруг накатывает обжигающая волна. Я должна с ним познакомиться. Но как?

В два часа ночи концерт закончен.

Публика буйствует и отказывается расходиться. Люди устремляются вперед, выкрикивают комплименты, просят автограф и целуют музыкантов, спускающихся со сцены. Я остаюсь, где была, но становлюсь на цыпочки, чтобы лучше все разглядеть. Вот какая-то брюнетка бросается контрабасисту на шею и целует его в губы. При этом ловко вытаскивает белый платочек у него из кармана. Ничего себе! Украла платок, и никто не заметил этого, кроме меня. Уже подошла следующая. Блондинка в красном тюрбане. Четыре раза целует его в обе щеки и никак не может оторваться.

Я с отвращением отворачиваюсь. Что мне делать? Поехать домой? Снова прийти завтра, в надежде, что будет меньше людей? Нет! Отпадает! Музыканты пробудут в Париже всего одну неделю, и я не могу терять времени.

И пока все пробиваются вперед, я просачиваюсь назад, к бару. Сажусь там на свободную табуретку, заказываю бокал апельсинового сока и вздыхаю. Мне предстоит долгая, долгая ночь.

Как я уже говорила, я не люблю заговаривать с мужчинами. Но я знаю тысячу уловок, чтобы заговорили со мной! Одинокая женщина у стойки бара — это идеально! Но тут нужно бесконечное терпение, потому что желаемое приходит только перед самым закрытием. Только когда подумаешь: «Ну все, вечер потерян, зря тут просидела», только тогда происходит оно, и ни секундой раньше, похоже, что это закон природы.

Ожидание дается нелегко. Поначалу со мной все время заговаривают мужчины, абсолютно не симпатичные мне. Тут надо проявить стойкость. Когда я была моложе, мне это не удавалось, и я частенько ретировалась из кафе. Стояла потом одна на улице и злилась. Сегодня я ни из-за кого не убегу. Сегодня, в свой сорок один год, я пронзаю мужчину ледяным взглядом, с сожалением трясу головой и вежливо говорю: «Очень жаль, но я кое-кого жду».

Как я сказала, нужно уметь ждать, и тут очень помогает, если ты сумела расположить к себе бармена. Лучше всего сразу расплатиться, дать щедрые чаевые и завести разговор, поинтересовавшись, как идут дела. У тебя уже появляется собеседник, ты здесь как бы своя, и ожидание становится не таким тягостным.

Если этого не сделать, тебя замучат мысли. Почему никто не подходит? — нервно спрашиваешь себя. — Может, я слишком высокая? Слишком маленькая? Тощая? Уродливая? Во мне недостаточно шарма? Чересчур высокомерный вид? И так далее до бесконечности. При этом мучаешь себя напрасно, потому что, как ни странно это звучит, у менее красивых больше шансов.

— Вот сидят у меня две женщины, — объяснял мне как-то в Канаде один официант, — одна — писаная красавица, другая — славненькая, и как вы думаете, какая найдет раньше мужчину? Всегда менее эффектная! Уж это как пить дать.

Да, мои милые, мужчины шарахаются от избытка блеска. Если женщина чересчур сверкает, они сразу думают: для этой я недостаточно хорош. Мне понадобилось много времени, чтобы понять это. Женщина убеждена, что невозможно быть чересчур красивой! Что ты слишком красива, чтобы с тобой заговорили, такое не придет в голову ни одной женщине! Но Овидий еще две тысячи лет назад призывал римлянок к осторожности. «Не выставляйте напоказ драгоценности и дорогие платья, — писал он в своей знаменитой „Науке любви“, — это лишь отпугнет мужчин, которых вы желаете привлечь». (Вот у кого был кругозор!)

С этой точки зрения я одета совершенно неправильно, то есть слишком вычурно для заурядного мужчины. Однако, именно то, что надо для художника. Музыкант, который в лучах славы сходит со сцены, почти задушенный поклонниками, у ног которого весь Париж, — для него действуют иные правила.

Он в приподнятом настроении. Посредственность сейчас не удовлетворит его. Закидываю ногу на ногу и оглядываюсь. Насколько могу судить, равной мне в зале нет! Зеркало у бара подтверждает это. В своем бело-золотистом платье я похожа на инопланетянку. В золотых нитях преломляется свет, обруч искрится и переливается. Усталости не видно. Я сижу и выжидаю. Времени двадцать минут третьего, и суета вокруг музыкантов постепенно перемещается со сцены сюда. Герои испытывают жажду. Не удивительно, в поте лица своего часами играли на сцене.

Вот и контрабасист в окружении почитателей. Теперь я уже знаю его имя, жирными черными буквами оно написано на афише у входа. Его зовут Проспер Дэвис, и вблизи он еще красивее, чем на сцене. Невероятно высок. Массивный! Исполин! Вот засмеялся. Никогда я еще не видела таких ослепительно белых зубов!

В эту секунду он обнаруживает меня. Осекается, как громом пораженный, и неотрывно смотрит на меня. Тут же им завладевают две блондинки и увлекают на другую сторону бара. Вот уже пропал из поля зрения. Но я не теряю мужества. Искра проскочила, и я с абсолютной уверенностью знаю, что он вернется ко мне. Если он в Париже без жены или подруги, он попытается познакомиться со мной.

Так оно и есть. После полутора томительных часов, и ни секундой раньше, он появляется. Любая другая на моем месте сдалась бы и уехала домой. Но я знаю эту среду. Не зря два месяца подряд проводила каждую ночь в джаз-клубах. Знаю, что даже самые упорные почитатели разбегаются, и музыканты всегда остаются (разочарованные) одни. Обе блондинки исчезли ближе к трем (очевидно, им рано вставать). Ту, что украла платочек, тоже не видно. Я пришла к выводу: тот, кто после концерта ведет себя особенно назойливо, не имеет никакого отношения к музыкантам. Вот тихая, слегка меланхоличная женщина, незаметно сидящая одна в уголке, та опасна! На сто процентов она замужем за одним из музыкантов. Но я не вижу ни одной в зале, которая подходила бы под это описание.

Проспер Дэвис подходит ко мне в четыре часа утра. Клуб почти пуст, остался только самый узкий круг: музыканты, менеджер, несколько действительно близких друзей и парочка полуночников, давно беззастенчиво рассматривающих меня. Сцена погружена в темноту, атмосфера раскованная. Проспер заказывает себе стакан со льдом и бутылку минеральной. Потом поворачивается ко мне и улыбается. Он молчит. Вероятно, застенчив. Теперь должна действовать я. Теперь или никогда. Вперед, Офелия!

— Вы играли великолепно, — говорю я по-английски, пытаясь преодолеть дрожь в голосе (мужчина настолько красив, что слова застревают у меня в горле), — поздравляю!

— Спасибо. — В голосе не слышно удивления. Он явно ждал, что заговорю первая. — Рад, что тебе понравилось. Я тебя видел со сцены. Ты американка?

— Нет, канадка. Но живу в Париже.

Больше мне и говорить ничего не надо. Дело пошло. Проспер Дэвис откашливается.

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Нет.

— Можно к тебе сесть? После концерта мне непременно надо с кем-нибудь поговорить. — Он опускается на табурет рядом со мной и вытягивает свои длинные ноги. — Постепенно подходит критический момент. Мы уже шесть недель в турне. И я начинаю скучать по Нью-Йорку! — Он протягивает мне пачку сигарет. — Ты куришь?

— Нет, спасибо!

Он улыбается и закуривает.

— И не привыкай. Очень вредно.

— Не волнуйся, мне не нравится.

Наблюдаю исподтишка, как он с наслаждением пускает к потолку голубой дым. Кожа у него бархатистая с золотым отливом, глаза цвета фундука, ресницы длинные и блестящие. Губы полные, широкие, красиво очерченные. Великолепная смесь. Волосы, глаза и рот — африканские. Прямой нос и высокий лоб — однозначно европейские. Но особенное впечатление производит на меня его голос — глухой, низкий, медлительный, немного хрипловатый. Самый эротический голос, который я когда-либо слышала. Голос мужчины, который все делает обстоятельно и неторопливо. Который не начинает того, чего не может довести до конца. Как он играет на контрабасе, я слышала. Если он так же хорошо любит… О боже, лучше не думать об этом, а то не смогу сдержаться.

— Ты как-то неудобно сидишь, — вдруг объявляет Проспер. — Эти высокие табуреты опасны. Пошли лучше за столик.

Я смущенно иду за ним, моя собственная воля словно парализована. Потом слушаю, как он рассказывает о турне. Рим, Мадрид, Лондон, Стокгольм, Осло, Вена, Берлин и вот Париж. Восемь стран за шесть недель. Почти каждый вечер — концерт. Но Франция — последний этап, потом, наконец, домой.

Время идет и идет, но я этого почти не замечаю. Усталость как рукой сняло. Смуглый красавец интересно рассказывает, не впадая в пошлость, на хорошем литературном английском, он явно получил хорошее воспитание. Я тайком рассматриваю его руки. Тонкие, чувствительные, с длинными пальцами. Нет ли изуродованных ногтей? (Тогда я бы сразу удрала.) Но все в порядке, ногти у него светлые, красивой формы, ухоженные. Ладони розовые, намного светлее его кожи. И язык светлее губ.

Он вдруг становится абсолютно своим, хотя я его почти не знаю. Слушая его эротический голос, я вся начинаю вибрировать. От него исходит такая сила, что я теряю голову. Тем не менее, часов в пять я встаю и прощаюсь.

— Ты уже уходишь? — в панике спрашивает Проспер. — Тебя ждет твой муж?

— Нет. Но у меня завтра много работы. К тому же ты наверняка устал.

— Когда я играю, я никогда не засыпаю раньше семи утра. — Он заглядывает мне глубоко в глаза. — Ты не можешь побыть еще полчасика? Мы бы вместе выпили по бокалу шампанского.

— Мне действительно надо идти.

Проспер тоже встает и долго молча смотрит на меня с высоты своего огромного роста.

— Я тебя еще увижу? — спрашивает он, наконец.

— Конечно. Завтра вечером.

— Я даже не знаю, как тебя зовут.

Я называю свое имя и прощаюсь.

— Во сколько ты придешь завтра, Офелия? Так же поздно, как сегодня?

— Нет, раньше. В десять я уже буду.

— Хорошо. — Он провожает меня через мраморный холл и вращающуюся дверь к стоянке такси. — Буду ждать тебя!

Помогает мне сесть в машину, поднимает руку на прощание и смотрит вслед, пока машина не сворачивает за угол.

Весь следующий день у меня перед глазами стоит картина: огромный темнокожий мужчина в элегантном светлом костюме, один у входа в отель. Притягательный образ. Он придает мне силы, пока я пишу четырнадцать новых страниц, он не оставляет меня, когда я ем, принимаю душ и переодеваюсь к вечеру.

Весь день во мне бушует радость.

Проспер Дэвис будет моим первым черным любовником, в этом нет никакого сомнения. Судьба привела его ко мне, чтобы исправить то, что четверо других чернокожих совершили со мной в метро. Или я все это придумала себе? Может, я только потому хочу черного мужчину, чтобы не дрожать каждый раз от страха, увидев на улице темное лицо? Сама не знаю. Но одно мне ясно: я свихнусь, если вскоре не пересплю с кем-нибудь.

Правда, у него на пальце обручальное кольцо, но это меня не останавливает. Замуж я за него не собираюсь. Да, родные мои, теперь, в сорок один год, я могу, наконец, то, на что мужчины способны по природе: влюбиться телом, не расплачиваясь за это душой. То есть я надеюсь, что способна на это, ибо именно это я собираюсь сделать.

Ровно в десять я в отеле «Меридьен». Концерт изумительный. Проспер Дэвис играет только для меня, а потом мы опять сидим вместе до пяти. На этот раз так близко друг от друга, что касаемся ногами. Время от времени он берет мою руку. Говорим меньше, подолгу смотрим друг другу в глаза.

Я опять еду одна домой, когда на улице уже рассвело. Опять он машет мне рукой на прощание. Но перед тем как мне сесть в машину, мы целуемся. Я становлюсь на цыпочки, обнимаю его за шею, целую в губы и почти теряю сознание от упоения.

— Тебе правда надо идти? — грустно спрашивает он. Я киваю. Но даю ему свой телефон. Только я прихожу домой, как он уже звонит.

— Можно прийти к тебе? — Его голос звучит еще глуше, чем обычно.

— Где ты?

— Наверху в своем номере. Я не могу заснуть. О, малютка, я должен увидеть тебя. — Он говорит медленно, тягуче, с тем хрипловатым эротическим тембром, который сводит меня с ума. И почему, черт подери, я не осталась у него? Может мне это кто-нибудь объяснить? Я знаю, что этот мужчина хорош для меня. Моя интуиция совершенно четко подсказывает мне это. Для чего строить из себя неприступную белую богиню? Потому что у него другой цвет кожи?

Я лежу, вытянувшись на своем диване и прижав трубку к уху.

— Ты одна? — спрашивает Проспер, с трудом уняв дрожь в голосе.

— Да. Совсем одна. — У меня на глаза наворачиваются слезы. Я настолько одинока, неудовлетворенна, разочарована, как еще никогда в своей жизни. Я — самый одинокий человек на земле. Три месяца без любви! Крупные слезы катятся по моим щекам.

— Ты плачешь, Офелия?

— Нет, — всхлипываю я.

— Ты устала? Хочешь спать?

— Нет, нет!

— Хорошо, через десять минут я буду у тебя. Где ты живешь? — Я колеблюсь одно мгновение. В этой квартире у меня еще не был ни один мужчина. Надо ли приглашать его сюда?

— Офелия! Ты меня слышишь? Я записываю. Как называется твоя улица?

Я набираю воздуха в легкие и диктую ему свой адрес.

Это была самая прекрасная ночь в моей жизни.

Из целого моря других ночей она выдается как купающаяся в солнечных лучах горная вершина из облаков. Собственно говоря, я считала, что знаю все о любви и страсти в свой сорок один год и со своими сорока тремя любовниками (не считая парижских), и казалась сама себе экспертом. Но век живи — век учись.

Встреча с Тристрамом в день моего тридцатилетия открыла новую эру. Долгое время я полагала, что ничто не сможет превзойти тот мой опыт. Но Проспер Дэвис подарил мне еще один звездный час, подняв меня на целую ступень выше. С ним я испытала вершину того, что мужчина и женщина могут дать друг другу, полный экстаз! Но не буду забегать вперед, все по порядку.

Положив трубку, я соображаю, что у меня очень мало времени. В шесть утра Париж пуст, и чтобы добраться от Порт-Мэйо до Пантеона, нужно максимум двадцать минут. Слишком мало времени, чтобы принять ванну или всерьез заняться туалетом. Поэтому я быстро мою тактически важные места (между пальцами на ногах, между ног и под мышками), кладу чистые пушистые полотенца и новое, гвоздичное мыло и как раз успеваю застелить постель свежим бельем, самым красивым, какое только обнаруживаю в шкафах моего оперного директора. Бледно-розовое, из мягкого, блестящего шелкового сатина. На подушках широкие плиссированные края, простыни украшены по периметру вышивкой.

Управившись, я разглаживаю покрывало и бросаю взгляд на роскошный балдахин из индийских тканей. Когда я спала здесь в первый раз, я грезила о романтических приключениях. И что произошло? Ничего. И, наконец, сегодня, три месяца спустя, большая французская кровать будет освящена! Кто бы мог подумать, что на это потребуется так много времени?

Я задергиваю тяжелые шторы, наношу капельку розового масла за уши и босиком возвращаюсь в салон. Вот уже раздается звонок в дверь. Проспер! Он уже здесь! Сердце колотится, в животе колет, силы покидают меня, я не в состоянии сделать ни шага. Опять раздается звонок, долгий, настойчивый, еще один.

— Офелия, — слышу я его низкий голос, — это я. Открой!

Голос возвращает меня к жизни. Я мчусь к двери, открываю, и вот он уже стоит передо мной, темнокожий исполин, в легком смущении. Еще красивее, еще элегантнее, чем на концерте. Он переоделся, на нем светлый льняной костюм, свежая рубашка в красную полоску, а вместо галстука — красный шейный платок. На мне только белый махровый халат. Все равно меня скоро разденут!

— Извини, — говорит Проспер, — все-таки вышло дольше, чем десять минут.

— Ничего. Заходи!

— Это твоя квартира? — удивленно спрашивает он. — Потрясающе! — Он проходит через салон, открывает концертный рояль, берет несколько аккордов. — Хорошее пианино. Ты играешь?

— К сожалению, нет. — Я все еще стою у двери и заворожено наблюдаю за ним. Это действительно самый красивый мужчина в моей жизни. Он оборачивается и быстрыми шагами подходит ко мне.

— О, малютка! — Он берет мое лицо в свои руки, нежно смотрит на меня, прикасается своим лбом к моему и находит губами мой рот. Долгий, бесконечный, жаркий поцелуй.

У него мягкие, чувственные губы, по-детски нежные.

— Офелия, — он берет обе мои руки и смотрит на меня долгим взглядом, — ты сердишься, что я пришел?

— Нет! Я рада! Ты голоден? — Глупый вопрос. — Или, может, хочешь выпить?

— Нет, спасибо, — его взгляд скользит вниз по мне, — этого мне достаточно. — Мой халат от страстного поцелуя распахнулся, обнажив грудь. Я сбрасываю его на пол, теперь все правильно. Я нисколько не стесняюсь. Стою перед ним обнаженная и с улыбкой говорю:

— Если этого достаточно, я покажу тебе свою спальню.

Через несколько секунд мы уже лежим на широкой постели. У Проспера дивное тело. Сильное, крепкое, мускулистое, но с нежной бархатистой кожей. Он держит меня в своих объятиях, и мы долго лежим неподвижно рядом. Мне нравятся его сильные руки, его густо заросшая грудь. Только волосы на голове немного пугают поначалу. Они жесткие, как проволока, и чужие. С опаской провожу по ним рукой. Он это сразу чувствует.

— У тебя уже был черный любовник? — спрашивает он и внимательно смотрит на меня.

— Нет. Еще не было. А у тебя? Ты знаешь много белых женщин?

— Только белых. Моя мать белая, она — датчанка. У меня две кузины в Копенгагене, таких же белых, как ты.

— Чем занимается твоя мать?

— Она — фотограф, весьма преуспевающий.

— А твой отец?

— Преподаватель истории религии. Методист. Но живут они порознь: он в Филадельфии, она в Бостоне.

— Ты их любишь?

— Очень. Мы часто видимся. — Он улыбается мне и начинает нежно гладить. — Какая у тебя красивая, крепкая грудь, — говорит он и кладет на нее свою голову. — Ты и не представляешь себе, ты просто спасла меня. Я несколько недель был один. Я был так одинок, думал, что умру!

Мы лежим, тесно обнявшись. Моя светлая кожа мерцает, как слоновая кость, на его мощном золотисто-коричневом теле. Я — словно лилия, а он — великолепное тропическое дерево. Мне вспоминаются фрески с острова Крит, изображающие прелестных белых женщин и их горделивых коричневых мужчин.

— Ты никогда не бываешь на солнце, — замечает Проспер, — это хорошо. — Через какое-то время спрашивает: — У тебя есть свеча? Свечи так романтичны.

Я с улыбкой встаю и приношу из столовой большой серебряный подсвечник с пятью голубыми свечами из душистого пчелиного воска. Я зажигаю их и ставлю рядом с кроватью.

— Красиво, — вырывается у него вздох из глубины души. — О, бэби, давай любить друг друга! — Он гладит мои волосы и приступает к делу.

У Проспера Дэвиса прирожденный талант. Он овладевает мною медленно, кусочек за кусочком, сантиметр за сантиметром. Опершись на локти, любуется мною, наклоняется потом вперед и размеренно целует меня, спускаясь от шеи вниз. Я чувствую его губы, его язык, его дыхание. Я исхожу от желания! Мне то жарко, то холодно, я хочу этого мужчину!

Однако он не торопится. Спокойно берет в руку мои ноги и целует каждый пальчик. Я схожу с ума! Я хочу почувствовать его в себе!

— Поцелуй меня сюда, — говорю я и показываю на свой рот. Он смеется и, притянув меня к себе, находит мои губы и покрывает меня поцелуями. Я едва дышу, у меня замирает сердце. Я видела его член, и он показался мне гигантским. Слишком велик для меня, во всяком случае, слишком велик для того предохранительного средства, которое я (если быть честной) купила вчера. Или, может, все-таки попробовать? Почему бы и нет?

— Дорогой, — говорю я нерешительно, — я не знаю, любишь ты это или нет, но если тебе все равно, не могли бы мы…

— Конечно! — Он понимает с полуслова. — Давай сюда. — Протягивает руку и берет у меня свернутую резиновую штучку. Передо мной он не стесняется. Между нами все ясно. Но происходит то, чего я боялась. Проспер слишком крупного телосложения. Его украшение длинное, толстое, изогнутое и, конечно, обрезанное, как у большинства американцев, родившихся после второй мировой войны. И как мы ни стараемся (сначала он, потом оба вместе), упрятать предмет нам не удается! Колпачки слишком маленькие. Два рвутся сразу, третий никак не налезает, я раздосадовано швыряю их на пол.

— Знаешь что? — решает, наконец, Проспер и целует меня в губы. — Я здоров и могу вынуть. Не беспокойся! — Потом он ложится сзади меня и мягко входит. Фантастика! Медленно и осторожно, чтобы не причинить мне боли своим большим членом. Не слишком глубоко, именно так, чтобы задеть изнутри мое самое чувствительное место.

— О-о-о! — Он страстно стонет, обхватывает меня обеими руками, прижимает к себе, и я подчиняюсь его воле, утопаю в его тепле, чувствую вокруг себя его большое темное тело. Ощущения совершенно новые, но я ждала этого всю свою жизнь. Мы занимаемся любовью целых два часа.

Самое главное: мужчина-исполин нежен как дитя. Он движется легко, мягко, размеренно. Он гибок. Даже Тристрам в такой степени не подстраивался под меня. Он любит так же хорошо, как играет. Моя интуиция не подвела меня. Это мужчина, который либо делает что-то хорошо, либо не делает вовсе. И который ничего не делает впопыхах. Это мой мужчина!

Какое блаженство! Мои мышцы внизу сокращаются. Что сейчас произойдет? Он потеряет над собою контроль? Нет. Проспер не убыстряет темп. Но я ощущаю его горячее дыхание у своего уха.

— Кончи, бэби! Кончи! — Я смогу с ним кончить. Я уверена в этом и Проспер тоже.

Вот он начинает ласкать меня. Нежно, медленно, на нужном месте. И вдруг я вижу разноцветные огни, слышу несуществующие звуки. Иногда, незадолго до оргазма, перед моими глазами прокручиваются целые цветные фильмы. На этот раз у меня странное видение. Мы занимаемся сексом в шумном, ярко освещенном павильоне с игральными автоматами. Мое тело превращается в белую машину. У Проспера в руке рычаг. Каждый удар — попадание! Серебряный шарик взлетает наверх, зажигает разноцветные лампочки, скатывается вниз и снова посылается вверх.

Каждый удар — попадание! Все время вспыхивают новые лампочки. Я дрожу от вожделения. Мерцаю под стеклом. Подрагиваю и сияю. Сверкают красные, желтые, синие цифры. Каждый удар — попадание! Уже горят все самые важные цифры. Я вся состою из ослепительного света. Пора. Еще один-единственный удар. Последний серебряный шарик взвивается вверх! Цель достигнута!

Свершилось! О дорогой! Я растворяюсь в фейерверке. Взрываются краски, по моим венам разлетаются искры, в кончиках пальцев покалывает, в ушах звенит. В полуобморочном состоянии я погружаюсь в море наслаждения.

— Ты кончила, ангел мой?

— Да! Да! Да!

— Мне надо вынимать! — выдыхает Проспер прерывающимся голосом.

— Нет! Кончай, любимый, кончай!

Голубые свечи почти догорели и пахнут воском. Проспер переворачивается на спину, не отделяясь от меня и увлекая меня наверх. Я лежу на его животе, мои плечи покоятся на его груди, он держит меня в своих объятиях.

Теперь начинается самое прекрасное. Вознаграждение!

Я люблю эти последние мгновения перед мужским оргазмом. Движения становятся иными. Честнее, жестче! Теперь, когда ему не надо больше сдерживаться, когда он может думать только о себе, о своем удовольствии, прорывается стихия.

В первый раз он вонзается в меня на всю глубину. Этот темный член непомерных размеров, внушавший мне сначала страх, вдруг заполняет меня всю целиком. Но мне не больно! Я раскрыта, растворена, принимаю его на всю длину, он пронзает меня до самого сердца, открывает последнюю, сокровенную дверь. Еще один удар! Последний! Самый прекрасный!

— Ай лав ю, бэби! — Он у цели! Темнокожий исполин вздымается, стонет и начинает конвульсивно подергиваться во мне. Это фантастика! Потрясающе! Это столь же волнующе, как мое собственное рождение. Потом мы долго лежим неподвижно, счастливые, расслабленные, удовлетворенные, изнеможенные.

Проспер прижимается носом к моей шее и нежно целует меня в ухо. Все еще слитые друг с другом, мы засыпаем.

Незадолго до полудня мы просыпаемся. В комнате темно.

— Сколько времени? — Проспер ищет свои часы. — О Господи! Мне надо вернуться в отель. В два за нами заедут. Мы поедем на студию куда-то за город, записываться на пластинку. — Он выпрыгивает из постели. — Что ты делаешь сегодня вечером?

— Ничего. — Я зеваю и уютно потягиваюсь.

— У нас сегодня нет концерта. Пойдем куда-нибудь, поедим? Я зайду за тобой. Допустим, в восемь? Хорошо. В восемь я тут. Если задержусь, позвоню. Но приду в любом случае. Жди меня, моя ненаглядная девочка!

— Что мне надеть? У тебя есть какие-нибудь пожелания?

— Что-нибудь обтягивающее. У тебя такая красивая фигура!

— Не слишком рельефная?

— Рельефная? — Он смеется. — Ну что ты! По мне, так ты могла бы прибавить десять кило. Чем больше рельефа, тем лучше!

Голая, провожаю Проспера до двери, потом сплю дальше. Встаю только в пять, завариваю себе чашку великолепного чая и с наслаждением выпиваю ее у открытого окна в своей большой, обшитой деревом кухне. Я не испытываю не малейшего желания выходить из дома, чтобы очутиться среди людей. Беспокойство, мучившее меня со дня нападения, ушло от меня. Навсегда. Я выздоровела.

Мою голову, долго принимаю ванну и, лежа в теплой воде, радостно вспоминаю подробности прошлой ночи. Благослови Господь всех музыкантов, они спасают людей от гибели. Еще в Канаде один кларнетист оказал мне неоценимую услугу, хотя музыканты, играющие на духовых инструментах, в подметки не годятся играющим на смычковых.

Трубачи производят громкие, пронзительные звуки.

Они оглушительно трубят, гремят, заливаются, и задействуют на нервы! А скрипачи, виолончелисты, контрабасисты ласкают ухо, обволакивают и гладят тебя. Нежно выводят свои ноты. На миллиметр слишком высоко или слишком низко — все уже звучит фальшиво. Не зря же на небе для влюбленных поют скрипки, а не грохочут трубы. Да, смычковые музыканты — это предел желаний. Очень рекомендую!

Но контрабасисты непревзойденны. Контрабас, мои дорогие, все определяет в музыке. Это фундамент, на котором другие возводят свое здание из звуков. Он мягкий, полновесный, глухой, теплый, не вылезает на передний план, нет, он дает блистать другим. И разве он не похож на женское тело? Точно! Мужчина, укрощающий этот большой предмет, извлекающий из толстых стальных струн сладостные, вибрирующие звуки, касающийся их тонким смычком и заставляющий не душераздирающе скрипеть, а благозвучно петь, этот мужчина — да что говорить, все и так уже сказано.

Проспер стоит в девять у двери — с огромным букетом роз и двумя бутылками шампанского. Мы вкусно (и дорого) едим в симпатичном французском кафе прямо за углом. В угоду мне он отказывается от мяса, заказывает овощной паштет, суфле из сыра, салат и груши в красном вине. Платит за обоих, не жалуется на большой счет и оставляет приличные чаевые,

Потом мы рука об руку бредем теплой летней ночью по улице Муффетар. В маленьком клубе под названием «Джаз о Бразиль» пьем кокосовое молоко с ромом и слушаем отличную певицу из Рио. Мы сидим впереди, в лучах прожекторов, тесно прижавшись друг к другу.

На мне черные, блестящие сатиновые брюки, к ним красный малюсенький верх. Он похож на кусок чулка (по правде говоря, это и есть вязаная труба), плотно облепляет тело и подчеркивает фигуру. Для белья места нет, зато на лбу у меня черная бархатная лента, обуздывающая мои пышные волосы. Проспер весь в белом и так хорош, что все женщины беззастенчиво разглядывают его.

Да, мы оба в центре внимания. Могу себе представить, как мы смотримся: белая женщина, прильнувшая к черному исполину, положившая голову ему на грудь, узкие блестящие брюки в обтяжку, обнаженные плечи со струящимся водопадом рыжих кудрей — ей-богу, маму хватил бы удар! (Нелли поздравила бы меня с отменным вкусом!)

Супружеская пара в дальнем углу поглядывает на нас крайне враждебно. Она — загорелая брюнетка, он — типичный спортсмен, в футболке и с задубелой кожей. Они даже сдвинули головы и шепчутся про нас — но меня этим не смутишь. Спортсмены — паршивые любовники. Точно! Вся их сила уходит в мускулы, все идет наверх, в плечи, а для нижних областей (в которых-то вся суть) ничего не остается. У мужчин со стальными мускулами часто бывают самые жалкие кочерыжки (пардон!). Скажу прямо: мужчина с развитыми мускулами ни на что не годится в постели. Мне очень жаль его спутницу.

Через час Просперу надоедает.

— Я устал, — тихо говорит он своим глухим, хрипловатым голосом и мягко проводит по моей руке. — Знаешь что? Давай немного поспим, а потом побродим по ночному Парижу!

В полвторого мы дома, открываем бутылку шампанского и забираемся на широкую французскую двуспальную кровать, не подозревая, что нас ждет.

— Это самая красивая комната, которую я видел в своей жизни, — объявляет Проспер. Он сидит голый рядом со мной, одной рукой обвив мои плечи, в другой держа бокал шампанского, на лице написано восхищение. Моя спальня и в самом деле роскошна. Шестиугольная, с расписанными вручную индийскими обоями, которые смотрятся как картины: на тонких ветвях сидят райские птицы, тропические растения увивают решетки из бамбука; можно часами лежать в постели и любоваться ими. Но это еще не все.

Розовый ковер покрыт изумительными персидскими дорожками, посреди комнаты стоит ценный спинет[1] XVIII века, рядом низкая оттоманка вишневого цвета с разбросанными по ней яркими подушками из бархата. Кровать стоит в эркере (на возвышении, как я уже рассказывала), справа и слева от нее широкие застекленные двери ведут на балкон с двумя лавровыми деревьями.

Есть здесь и камин из белого мрамора, а рядом — черная витая колонна со статуей красивой индийской танцовщицы. Это — чудесная комната. И самое главное: здесь царит дух Новой романтики! Здесь можно снова мечтать, здесь творятся чудеса.

— В этой кровати я напоминаю себе восточного принца, — подает голос Проспер.

— Ты действительно похож на него, — откликаюсь я и целую его в губы. Он ставит бокал на пол и притягивает меня к себе.

— Чувства приходят и уходят, — изрекает он медленно и степенно. — Но сейчас, в данный момент, я люблю тебя. Я люблю тебя, Офелия! Я хочу быть в тебе.

Этого мгновения я ждала весь день.

— Я тоже люблю тебя, — говорю я. А потом мы теряем всякую власть над собой. Мы входим друг в друга, с самого начала я сверху. Возбуждение прошлой ночи еще не отзвучало, напротив, малейшая ласка — и оно взрывается с новой силой. Пожар! Я сгораю! Такого я никогда не испытывала. Каждый волосок, каждый нерв, каждый миллиметр моей кожи электрически заряжен. Проспер и я!

Чем дольше это длится, тем острее неожиданности. И вдруг происходит невероятное. Проспер глубоко проникает в меня, и каждый его толчок — словно взлет. Каждый удар — оргазм, только вожделение не затухает, а остается. Блаженство не кончается. Разве бывает такое?

Это — экстаз! Я вдруг осознаю это с четкостью. То, что я испытываю в объятиях этого смуглого мужчины, ни с чем не сравнимо. Это — экстаз! Эта страсть имеет другие измерения. Слепой становится зрячим. Глухой впервые слышит музыку. Какими словами это передать? Я — благозвучное пианино, на котором до этого играли этюды, детские песенки, изредка сонаты.

И вдруг приходит мастер, садится за клавиши и играет целый концерт для фортепиано. Великолепная гармония, разнузданные, бурные пассажи, арийские аккорды. Вселенная вожделения. Кто бы мог предположить во мне такое?

По сравнению с Проспером Дэвисом, все мои предыдущие мужчины были из камня. Они — жесткие, угловатые, твердые, негнущиеся, напряженные. Проспер — мягкий, гибкий, нежный, артистичный. Он никогда не делает больно, даже в самом безудержном порыве. После ночи с ним не остается синячков, царапин, вырванных волос. Мы занимаемся любовью часами, но не до боли. Если так выглядит черная любовь, я могла бы стать ее приверженицей!

Однако, стоп! Осторожно! Это — не «черная любовь», а Проспер Дэвис. Не надо обобщать. Повсюду есть хорошие и плохие, талантливые и бездари. Не существует черной любви, так же как и белой.

Ах, родные мои, и такие мысли лезут мне в голову в моей грандиозной кровати, на белье из шелкового сатина, в объятиях красивейшего из мужчин. Но я не хочу размышлять. Не хочу вечно ломать себе голову, анализировать, делать выводы, философствовать, мучительно думать о белых и черных, о любви и измене, о будущем человечества и спасении мира. Выбрось рухлядь за борт! Раздумывать я могу и потом, когда опять останусь одна. А сейчас я хочу чувствовать, наслаждаться, упиваться, целоваться.

Мы стоим на четвереньках на кровати, я — опершись на локти, Проспер за мной, глубоко внедряясь в мое тело. Эту позу я люблю больше всего, так я сильнее чувствую. Путь прямой, ведет прямо внутрь, глубже, чем обычно. Проспер держит мои бедра обеими руками, иногда лаская мою грудь. Какое упоение! Мой мозг отключается, я больше ни о чем не думаю. Он может вечно. Его самообладание граничит с чем-то запредельным. Я теряю всякое чувство времени и не соображаю, где я.

— Кончи, дорогая, кончи, — хрипло шепчет он и прижимает меня к себе. На улице светает, заспанно начинают чирикать птицы. — Ты можешь кончить?

— Нет! — Я не хочу, пусть так продолжается всегда. Тогда он выскальзывает из меня, переворачивает меня на спину, становится на колени и кладет мои ноги себе на плечи. Я почти в беспамятстве покоряюсь его воле.

Проспер начинает меня целовать, я чувствую его язык в самом сокровенном месте, я на грани взрыва. Десять секунд — и я готова. Сладостное чувство захлестывает меня как гигантская волна. Поглощает меня, и я тону в блаженстве.

Вот Проспер поднимается, выпрямляется во весь свой рост и смотрит на меня своими темными глазами. Он нависает надо мной, как огромная скала! Стоя входит в меня и движется словно в трансе. Обхватывает мой бедра. Вот! Вот! Вот! Я чувствую его оргазм, как свой собственный. Он конвульсивно подергивается во мне, потом громко и облегченно смеется и довольный валится рядом со мной на кровать. Нащупывает бокал с шампанским и выпивает его.

— Прогулка по городу не состоялась, — резюмирует он, — что и следовало ожидать. — Потом прижимается ко мне, закрывает глаза и спокойно засыпает.

Есть мужчины — великолепные любовники, но спать с ними абсолютно невозможно. Только спадает эйфория, как они отворачиваются, зарываются в одеяла, закрываются с головой, что означает — руки прочь. Я опять принадлежу себе самой! Мой немец-переселенец был этого сорта, австриец, швейцарец и голландец тоже. Может, это свойственно всем германцам? Слава богу, англосаксы ушли дальше. Они хотят тепла всю ночь. Назад к материнской груди, куда же еще? Они хотят чувствовать, прижиматься, ласкать, держаться — любовь не должна остывать. Это по мне. Какие бы претензии не предъявлялись к англичанам, американцам, канадцам, одно точно: спать с ними лучше всего! После секса они ласково прижимаются, пусть хоть рушится мир. Проспер Дэвис — не исключение. Мы дремлем, тесно прижавшись друг к другу, без единого зазора, как две серебряные ложки. Если один переворачивается, другой автоматически делает то же самое. Ничто не мешает, ни локоть, ни нога. Ни рука не затекает, ни коленка не нарушает гармонию. Мы идеально подходим друг другу, даже сердцебиение и дыхание кажутся настроенными друг на друга. Я сплю с чувством полной защищенности.

Незадолго до одиннадцати я просыпаюсь. Настроение великолепное.

Проспер! Я протягиваю руку и глажу его по спине. Он тут же притягивает меня к себе, благостно вздыхает, бормочет что-то непонятное своим медлительным, глухим голосом. Еще не окончательно проснувшись, мы опять любим друг друга. Он тихо входит в меня, ненадолго, так, чуть-чуть, чтобы начать новый день. Легко, приятно, мечтательно, не больше четверти часа. Это нежность, не страсть. Когда все позади, сна у обоих нет ни в одном глазу. Хватит любви, пора вставать.

Мы вместе выскакиваем из постели и бежим к окну. Я нетерпеливо раздвигаю тяжелые шторы. В Париже никогда не знаешь, какая будет погода. Вдруг она переменилась? Нет, такая же хорошая, как вчера. Яркое солнце, лазурное небо. Жарко, полное безветрие. Мы вместе моемся, намыливаем друг друга, фыркаем, плещемся, брызгаемся, радостные, как дети. Проспер вытирает мне спину и втирает в кожу лосьон.

— У тебя нет ни одного шершавого места, — замечает он потом с восхищением, — твоя кожа мягкая, как детская попка!

Затем мы проходимся по моему гардеробу.

— Вот это симпатичное, — говорит он, когда я влезаю в свой бело-розовый «салопет», — это тебе идет. Ты выглядишь как настоящая парижанка. — Он обнимает меня сзади, прижимается щекой к моим волосам, глубоко вздыхает — и вдруг отпускает, почти отталкивает, словно чего-то испугался.

— В чем дело? — Я удивленно оборачиваюсь.

Он сконфуженно качает головой и кладет руки мне на плечи.

— Ничего, малышка. Ничего. Все в порядке.

Мы завтракаем на террасе с видом на Пантеон. Что особенно хорошо — сегодня достаточно жарко, чтобы раскрыть навес от солнца, что в Париже бывает не так уж и часто. Желтая маркиза с широкими белыми полосами разворачивается нажатием кнопки. Под ней чувствуешь себя, как на Ривьере. Белая плетеная мебель с красными льняными подушками тоже создает южную атмосферу.

Проспер сидит напротив, в белых брюках и белой расстегнутой рубашке, высоко положив ноги. На завтрак у нас тосты, масло, яйца, настоящий английский апельсиновый джем, горько-сладкий, с большими кусочками корочки, я это обожаю. К этому кофе, апельсиновый сок и шампанское. Я принесла с кухни грубую деревенскую синюю посуду, толстые, пузатые керамические чашки, положила к ним желтые салфетки и поставила на стол красивый букет роз. С улицы не доносится шума, большинство парижан уже отправилось в отпуск. Здесь наверху спокойно, тихо, тень и прохлада, будто за городом. Проспер потягивается и наливает себе еще один бокал шампанского. Мы начали вторую бутылку, она уже наполовину пуста. Этим утром он молчалив, что-то его гложет. Насколько я знаю мужчин, ему не дают покоя мысли о жене. Скоро он мне деликатно сообщит, что женат.

— Съешь еще что-нибудь? — нарушаю я тишину. — Если хочешь, я быстренько сбегаю к булочнику и принесу миндальные круассаны.

— Нет, спасибо. — Он вздыхает и задумчиво смотрит в свой бокал. — Как было бы хорошо просыпаться вместе каждый день и завтракать. Над крышами Парижа. Но не получится. Мне надо возвращаться в Нью-Йорк.

— Я это знаю.

Он поднимает голову и серьезно смотрит на меня своими добрыми карими глазами.

— И я женат.

— Разумеется. Твое обручальное кольцо трудно не заметить.

— Тебе это мешает?

— Нет.

Он задерживает взгляд на своем кольце.

— Мы уже пятнадцать лет вместе. И у нас двое детей. Я не хочу делать им больно, понимаешь?

— Ты счастлив?

— Нет! — Он выпаливает это, не раздумывая ни секунды. — Мы больше не спим вместе. Или почти не спим. От силы раз в месяц.

— Давно?

— С тех пор, как появились дети. — Он снова смотрит на кольцо.

От силы раз в месяц? А потом? Такой великолепный любовник не может оставаться невостребованным.

— Ты изменяешь своей жене?

— У меня есть подруга, — честно отвечает он.

— Давно?

— Год. Она хочет, чтобы я развелся. Она очень красивая. Почти такая же красивая, как ты. Но совсем другая. Черные волосы и очень светлая кожа. У нее два взрослых сына от первого брака. Она старше меня. На десять лет. Моя жена тоже старше меня. Я всегда влюблялся в женщин старше себя. Ты — первое исключение.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать четыре. А тебе?

— Сорок один!

Проспер начинает хохотать и долго не может остановиться. Закидывает голову назад, его белые зубы сверкают, наклоняется вперед и бьет себя по коленкам. Он просто покатывается со смеху.

— Все ясно, — стонет он, наконец, обретя снова дар речи, — не говори ничего! Это судьба. — Он продолжает хихикать. — Но я должен тебе еще кое в чем признаться. — Его голос становится серьезным. — Я надеюсь, тебя это не обидит. Я этого вовсе не хочу. Поверь мне. Я не хочу причинить тебе боль, Офелия. Но я не знал, что познакомлюсь с тобой… — Он вдруг осекается, опускает глаза.

— Ну и? Скажи же, наконец.

— Рашель приезжает в Париж. — Его голос становится совсем хриплым.

— Твоя жена?

— Моя подруга. Она еще никогда не бывала в Европе. Я устроил ей дешевый билет. Она приезжает через три дня. Он выжидающе смотрит на меня.

Я тоже жду.

— Мы хотим нанять машину и поехать на Лазурный Берег. На десять дней. Я собираюсь показать ей Францию. Я ей обещал. А потом мы вместе полетим в Нью-Йорк. Но если ты хочешь, — он берет мою руку и сжимает ее, — если ты хочешь, Офелия, я позвоню ей и все отменю. Сегодня после концерта я могу ей позвонить и сказать, чтобы она не приезжала.

— Она очень настроилась? — спрашиваю я после раздумья. — Я имею в виду, она будет очень разочарована, если все сорвется?

— Наверное! — Он мнется. — Дело в том, что мы еще ни разу не проводили вместе всю ночь. Мы знакомы почти год, но каждый раз я уходил домой. Иногда в четыре, иногда в пять утра. Всегда поздно. Мы хотели это наверстать в Париже. Этому она рада больше всего.

Я вздыхаю.

— Она тебя любит?

— Очень!

— А ты?

Он долго смотрит на меня, не говоря ни слова.

— Я откажу ей, если ты хочешь.

— У нее есть профессия?

— Она — секретарша в одной рекламной фирме.

Я тянусь через весь стол к кофейнику и наливаю себе полную чашку.

— Оставь все как есть, — говорю я, наконец. — В нашем распоряжении еще три дня. Осенью я опять вернусь в Канаду, и мы наверняка увидимся. Может, у тебя будут гастроли в Монреале? Или я навещу тебя в Нью-Йорке.

Проспер встает. Бог ты мой, какой же он высокий. И красивый. Это невыносимо.

— Мы еще поговорим об этом, — глухо говорит он. — О’кей, крошка? Сегодня после концерта мы спокойно все обсудим. — Он подходит ко мне, берет за руки и приподнимает. Держит меня в своих объятиях. Его щека лежит на моем проборе. — Мне так трудно расстраивать людей. Я ни в коем случае не хочу терять тебя. Офелия, родная, ты мне веришь?

— Конечно!

Мы целуемся.

— Ну вот, — говорит Проспер с облегчением, радуясь, что исповедь прошла благополучно, — я предлагаю пойти погулять. Ты покажешь мне знаменитый Люксембургский сад? И еще я хочу посмотреть на Эйфелеву башню.

Полдня мы бродим по Парижу. Время пролетает незаметно. В семь Проспер должен быть в отеле. К Эйфелевой башне мы уже не успеваем, расстаемся у павильонов и разъезжаемся на такси в разные стороны. Расстаемся легко, ведь в полдесятого мы встречаемся в «Меридьене» у бара.

Когда я прихожу домой, все еще сияет солнце. Босиком иду на террасу, сажусь под желтую маркизу и допиваю остатки холодного кофе. Кладу повыше ноги, наслаждаюсь видом на город, заговорщицки подмигиваю Сакре-Кер. Вуаля! Свершилось! Я действительно влюбилась телом, не поплатившись за это душой.

Проспер упомянул свою жену, и мне не было больно. Рассказал о своей подруге — острая игла не вонзилась мне в сердце. Пусть приезжает подруга. Она мне не помеха. Напротив! Если она появится, вся история вовремя закончится. Я буду спасена от искушения серьезно влюбиться и разрушить хороший брак. Я не хочу разрывать браков. Упаси Господь.

Раньше я была менее щепетильна. Но теперь я старше. Я знаю, что страсть проходит. Через пару лет (а часто гораздо раньше) от нее ничего не останется. Неужели из-за этого я буду ввергать в несчастье женщину, которая мне ничего не сделала, и двоих детей? Ни за что. Это не в моем стиле.

Кроме того, ясно как божий день: мужчина, который ни разу не проводил всю ночь вне дома, относится к своему браку серьезно. Он может изменять своей жене, критиковать ее и жаловаться на ее недостатки, но если он каждую ночь паинькой приходит домой, у него и в мыслях нет разводиться. Это я знаю по опыту. И надеюсь, бедняжка Рашель из Нью-Йорка тоже знает об этом.

Я закрываю глаза. Хорошо сидеть здесь, когда твое тело еще поет о любви. Сердце постукивает тихо и приятно, я чувствую себя сытой, довольной кошкой. Неожиданно я вздрагиваю. В голову приходят самые негаданные мысли. Не может быть. Я выпрямляюсь.

Дело в том, что за последние три месяца я часто читала эротические книги. Мой оперный директор позаботился, и целая полка в салоне забита ими. У него есть хорошие вещи. Не порнография с убийствами и насилием, садизмом и ненавистью к женщине, а классические произведения, созданные людьми, любившими любовь. И впервые в своей жизни я открыла страницы «Камасутры».

Этот старинный индийский учебник любви (написанный около полутора тысяч лет назад) открыл передо мной новые миры. Ах, что это были за времена!

О цветущих садах, благоухающих беседках, чистых источниках говорится там, о красивых уравновешенных людях, которые украшали друг друга венками из цветов и любили на мягком, душистом ложе, в тенистых, богато украшенных покоях. И в отличие от сегодняшнего дня, женщины были раскрытой книгой.

Женщина, пишет автор, крайне медленно достигает удовольствия. Иногда только через несколько часов, иногда лишь на третий или четвертый раз. И он объясняет, как с ней обращаться, где ее нужно гладить и как любить, чтобы она пришла в экстаз.

И поэтому сейчас меня будто молнией поразило. Этой ночью я пришла в экстаз. В первый раз за всю жизнь! И это упоение, которое миллионы белых женщин никогда не испытают со своими измученными стрессами мужьями, было естественным для индианок! Значит, те любили лучше?

Библиотека моего хозяина содержит и другие доказательства: путевые заметки с острова Ява, написанные одним немцем после первой мировой войны. В них я с удивлением прочитала о претензиях индонезиек, считавших невозможным хранить верность белому мужчине. Вначале они, пишет Рихар Катц, охвачены его жаром, но пока они разойдутся, он уже остывает. Белый любит, как гоночный автомобиль: с большим шумом как можно быстрее к цели. А потом долго отдыхает в гараже. Итог: женщина предпочитает слуг. Черный садовник никуда не спешит. То, что его господин успевает за десять минут, у него занимает целую ночь. Во всяком случае, он лучше понимает женщин. У него тот же ритм. Как прикажете к этому относиться? При этом не все белые мужчины так уж плохи. Среди сорока трех экземпляров, с которыми я познакомилась поближе, были и таланты. Проблема в другом. У белых другая установка. Более прогрессивная! И тут зарыта собака.

Опять же посмотрим с другой стороны.

Наши мужчины не могут прижиматься всю ночь. Прогресс зовет. Им надо рано вставать, чтобы развивать экономику. Им нужно прокладывать автомагистрали и улицы, возводить бетонные коробки и склады, строить атомные электростанции и фабрики.

Прижимание денег не приносит. А если выкорчевывать деревья, цементировать поля, производить оружие и сносить красивые старые дома, какой-то идиот на этом обогащается. Время — деньги! Мы знаем, что котируется: больше бомб, химии и бетона! Да-да! И еще мы знаем, откуда ветер дует (а именно — из Чернобыля!). Это, правда, вредно для здоровья, но прогресс требует жертв!

У меня будто пелена спадает с глаз. Это оттого, что ночами страстно занимаешься любовью. И вот система прочищена! Опять все видишь ясно и свободно говоришь об этом.

Выбросьте в металлолом пневматические молотки! Засыпьте котлованы и посадите деревья! Выкиньте свои еженедельники в окно! Дарите вашим женам на день рождения экстаз, тогда они не будут ворчать весь год! Продайте телевизор! Позвольте себе французскую двуспальную кровать!

Но я не хочу быть несправедливой. Здесь, на моей террасе, под желтой маркизой, над парижскими крышами, я должна признать: они стараются, наши мужчины. Сегодня любят гораздо лучше, чем при Наполеоне!

Я встаю и начинаю убирать со стола. Еще один час, и я поеду в «Меридьен». Радуюсь как ребенок. Но к чему это приведет? К горестной разлуке, без всякого сомнения. Еще три дня помилования! Сегодня, завтра, послезавтра. Потом суббота. Проклятье!

Расставание действительно оказалось ужасным. Тяжелее, чем я думала. Но в воскресенье, когда я в грустном одиночестве лежу в своей роскошной постели, звонит Проспер. Из Ниццы. Он разругался с Рашель. Она уехала. Он возвращается ночным поездом в Париж. Ура!

На следующее утро приезжает. Я встречаю его на Лионском вокзале. Мы проводим вместе еще три дня и три ночи (для меня уже почти перебор!). Когда в среду он улетает обратно в Нью-Йорк, я не грущу (мне нужен как минимум недельный отдых!). Хорошо было. Замечательно.

Провожаю его на аэродром.

Мы будем перезваниваться, писать друг другу, увидимся. Все остальное предопределено судьбой.

И неплохо предопределено!

Я прилежна как пчелка.

Нелли умиротворена, книга практически готова. Двести семнадцать страниц я уже отправила в Калифорнию. Недостает короткой заключительной главы, я должна получить ее через несколько дней.

Париж опустел. В августе все французы в отпуске. Осиротели целые улицы, в иных районах не найдешь ни одного открытого магазина. Две трети всех кафе и ресторанов не работают, окна застеленных террас закрашены белой краской, столы и стулья нагромождены друг на друга. Только туристов громадное количество. Гораздо чаще слышна английская, а не французская речь, в августе город еще более интернациональный, чем обычно. Или лучше: Париж летом — это космополитическая деревня, потому что вся жизнь ограничивается Сен-Жерменом, Монпарнасом, Монмартром и Елисейскими полями. Между ними лежит ничейная земля закрытых магазинов.

За прошедшие четыре недели многое произошло. Я вешу всего лишь пятьдесят пять кило! ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ! И владею двумя платьями и костюмом от Ив Сен-Лорана. Кроме того, я научилась плавать, правда, еще не отваживаюсь на глубину, но на мелком месте — часами. Поступили мои деньги, и неожиданно объявился мой издатель. Якобы он проходил курс лечения, по слухам, однако, был на Мальдивских островах со своей австралийской подружкой! Загорелый, в радужном настроении, он продает мне права на вожделенные книги за смехотворную сумму. За это я рассказываю ему о рукописи Нелли и обещаю французскую версию, как только она у меня будет готова. Кто знает, может, он приобретет ее и благодаря мне сделает самый большой бизнес в своей жизни!

Доллар опускается как миленький, хвала Всевышнему! В первую неделю, после того как был продан мой капитал, он подскочил сразу на десять пунктов! Я чуть рассудка не лишилась. Невозможно описать, что я пережила. Ночами я не могла заснуть. Меня мучили кошмары о загубленных миллионах, продажах с молотка и банкротстве. Утром я вставала с замиранием сердца, в ужасе искала в газетах валютный курс. Что? Опять поднялся? Я была на грани отчаяния!

Да, родные мои, я убедилась на собственной шкуре, что спекуляция отражается на здоровье. Никогда больше не буду. Клянусь. Ни за что больше не ввяжусь в подобную аферу. Но потом произошел перелом. Доллар начал падать. Сразу все стало выглядеть иначе. Какое блаженство читать утром газету и осознавать, что ты опять чуточку разбогатела. Весь день ты в прекрасном настроении, забыты страх и ноющая боль в животе, ты поздравляешь себя, ликуешь и думаешь: это было гениально! (И действительно было. На сегодняшний день я заработала уже семь тысяч долларов!)

Нури, к счастью, не приехал. Однако Юсуф, его кузен, все еще помогающий в тунисской кондитерской на площади Контрэскарп, привез мне от него подарок. Симпатичный серебряный браслет с бирюзой и лиловую шаль с бахромой, великолепно подходящую к моему гардеробу. Еще он привез весточку для меня: у Нури все в порядке, он работает со своим отцом, я должна хранить ему верность, он меня любит и приедет навестить осенью.

Мировая знаменитость, дирижер Реджинальдо Ривера тоже звонил дважды, один раз из Рио-де-Жанейро и один раз из своего личного самолета.

— Мы высоко над облаками, моя прекрасная канадка, — можно было подумать, что он звонит с Марса, — под нами пролив Ла-Манш. Вспоминаете ли вы иногда меня? У меня для вас сюрприз. Он уже на пути в Париж. Через пару дней прибудет. Гуд бай, май лав! Вы еще обо мне услышите!

Сюрприз состоял из пяти килограммов дорогого брюссельского шоколада, и не успела я убрать его в холодильник, как Реджинальдо позвонил из Южной Франции. Здесь, правда, жутко жарко, дом полон гостей, но найдется местечко и для меня. Нет ли у меня желания приехать? Он пробудет тут две недели, а затем отправится дальше мотаться по свету.

Я отказываюсь, и после долгих препирательств он принял отказ. Дом полон гостей? Знаем мы это. Опять встреча с розовыми серьгами? Спасибо! Без этого я проживу.

Зато у меня было забавное приключение в нашем посольстве. Я туда пошла, чтобы расспросить о канадской писательской колонии в Париже. Меня тут же пригласили на чтения (в наш аристократический институт культуры на площади Инвалидов), не принесшие, однако, нужных знакомств. Очевидно, преуспевающие авторы не ходят на приемы в собственное посольство, а те, которые ходят (в надежде на финансовую поддержку), неинтересны мне. С этими не построишь издательство.

Эх, мне бы какую-нибудь книгу Новой романтики! К примеру, издать книгу Нелли, вот был бы феноменальный успех! Одна большая удача — и я уже в обойме. Тогда не надо гоняться за новыми рукописями, авторы сами придут ко мне. Они ломиться ко мне будут. И тогда мое будущее обеспечено. Ах да, я ведь хотела рассказать о приключении в посольстве.

Дело было так: только я вхожу в холл, как меня подзывает к себе швейцар.

— Ну, наконец-то, вы пришли! — радостно ухмыльнулся он, хотя я его видела в первый раз. — Вы уже знаете? Вам пришло письмо!

— Какое письмо? — удивленно спросила я. Он покровительственно засмеялся.

— Ну как же, письмо для вас, мадемуазель!

— Для меня? — Это, наверное, ошибка. — Мне кто-то прислал письмо в посольство? Кто же, интересно?

— Понятия не имею. — Швейцар с таинственным видом порылся в каком-то ящике. — Может, месье Пикассо? — Он протянул мне большой белый конверт. — Ведь это вы, не правда ли? Я вас сразу узнал.

Письмо было адресовано «Солнечной королеве». Под этой строкой красовался мой портрет, который Фэдди, он же Фабрис, начал писать с меня в то прекрасное июльское воскресенье на Монмартре.

Только меньше. И уже законченный. С золотом между рыжих локонов, подобно солнечным лучам (или огненным языкам) обрамляющим голову. Прелестная картина. И самое главное: потрясающее сходство. Высокие скулы, большие карие глаза, рот сердечком, это вне всякого сомнения я.

Кто бы мог ожидать этого от Фабриса?

В кафе за углом, одном из немногих, открытых в августе, я потом прочитала его послание (за стаканом свежевыжатого апельсинового сока).

«Дорогая Офелия! Я не знаю ни адреса твоего, ни фамилии, ни телефона. Твой портрет готов! Позвони мне. Я обожаю тебя! Фабрис». Датировано 25 июля.

По правде говоря, это мне нравится. В постели мужик отвратителен, но зато в оригинальности ему не откажешь. И в таланте! Я восхищенно рассматриваю свое изображение. Если оригинал так же хорош, как эта маленькая копия, тогда Фэдди из Дублина удался шедевр. Надо срочно позвонить ему. Картина должна поехать со мной в Канаду. Я помещу ее в красивую раму, как знать, может, она еще станет эмблемой моего издательства? Будет роскошно смотреться, солнечная королева на корешках моих книг. Любопытно, сколько он потребует за нее денег.

Поначалу Фабрис не требует ничего. Он надеется заполучить меня в постель. Я категорически отказываюсь, и когда он видит, что ничего не помогает, тут же становится очень деловым.

— Двадцать тысяч франков, — отрезает он.

— Это слишком много. Она стоит десять, не больше.

— Не больше? Ошибаешься! В Риме я продавал по тридцать тысяч, и меньшего формата!

— Картина даже не подписана.

— За двадцать я подпишу.

— Двадцать слишком много!

Мы торгуемся целый час, на площади Тертр, попивая клубничное молоко и красное вино. Наконец, сходимся на пятнадцати тысячах франков, которые я приношу ему наличными. Сейчас портрет (конечно, подписанный, так он более ценен) стоит в моей спальне. Я прислонила его к стене, чтобы можно было разглядывать с кровати. Каждый раз, когда мой взгляд падает на него, сердце наполняется радостью. Он такой красивый! Настоящий шедевр! Вселяет в меня уверенность и силу!

«Только не бойся, — говорит мне улыбка на алых губах, — справимся и с этим. Во всех наших начинаниях нам сопутствует успех!»

Вот что я могу рассказать о Нури, Ривере и Фабрисе. Мои мужчины помнят обо мне, этого нельзя отрицать. Проспер Дэвис тоже звонил два раза, из Нью-Йорка и из Вашингтона. Говорит, что и письмо мне отправил. Это я ценю. Американцы не любят писать. Слишком утомительно и слишком долго. Джазовые музыканты (неважно, белые или черные) не пишут вообще никогда! Это письмо я сохраню, оно станет раритетом.

Честно говоря, по Просперу я очень грущу. Его поцелуи, ласковые манеры, глухой медлительный голос, красивое лицо, крупная фигура — первые дни мне казалось, что я не выдержу. Он говорил такие интересные вещи. Как-то мы говорили о мужчинах и женщинах и о том, что до сих пор нет равноправия.

— Вот что я вспомнил, — сказал Проспер, — тебе понравится. Слушай: «Мир — это красивая птица. Два ее крыла — мужчина и женщина. Если будет повреждено хотя бы одно крыло, птица не сможет больше летать». Правда, красиво? Только это не я придумал. Один индус мне рассказал.

И вот что еще произошло. Неделю, которую мы провели вместе, я жила воздухом и любовью. Никогда не думала о еде, продолжала стремительно худеть, и в среду утром (когда я провожала его в аэропорт) я впервые весила пятьдесят пять килограммов. Казалось, цель была достигнута. Но стоило мне оказаться опять дома и одной, начался голод. Я лихорадочно начала есть все подряд: шоколад с орехами, каштановое пюре, круассаны с миндалем. Впервые в жизни пила чай и какао с сахаром. Но это было только начало.

На ужин я приготовила себе восхитительные американские блинчики, пышные, толстые и круглые, так как случайно обнаружила у Фошона настоящий канадский кленовый сироп. Кто тут устоит? Во всяком случае, не я! За один присест я съела десять штук, и на следующий день еще десять. В промежутках я держалась на брюссельском шоколаде Риверы — он был изумительно вкусным и таял как снег в пруду.

Каждый раз, когда я думала о Проспере, мое тело требовало калорий! Проспер! Я голодаю! Я позабыла все правила, мешала белки с углеводами, ела яичницу с жареной картошкой и фондю из сыра с хлебом и вином. Запивала еду молоком (строго запрещено, если хочешь похудеть!), иногда даже пивом и шампанским. Мне было все безразлично. За неделю я поправилась на три кило! Вернулась к пятидесяти восьми! Шок образумил меня.

Сегодня (как я уже говорила) у меня больше самодисциплины, чем раньше, и я решительно перешла к действиям. В четверг я обнаружила лишний вес, а в пятницу ела только коричневый рис. В субботу — сыр с яблоками. В воскресенье — салат с яйцами в мешочек. В понедельник — спагетти с чесноком и сливочным маслом. Во вторник — овощное рагу с жареным картофелем и салатом. В среду коричневый рис с сырыми овощами. В четверг — грибы, запеченные с сыром. В пятницу мне страшно захотелось жареной капусты с сырым яйцом (напоминает японское блюдо), а в субботу — натертой моркови с яблоками и лимонами. Каждый день я ела одно-единственное блюдо, зато вдоволь. Одно правило я, правда, соблюдала железно: после семи вечера я не брала в рот ни крошки, чтобы пощадить пищеварение и кожу. На следующее утро я просыпалась как огурчик, с чистыми глазами и без всяких кругов под ними, с не забитыми порами и плоским животом.

И что я еще заметила: от той соли с солеварни, которая была в доме моего директора, у меня иногда вокруг рта появлялись маленькие красные прыщики. Как только я купила морскую соль, они исчезли за неделю.

И вообще из диетического курса вышел косметический! У Жанны на улице Ласепед я приобрела три крема: из лепестков роз, из ромашки и тимиана. Каждый день я пользовалась другим. Этот совет дает Нелли. «Коже нужно разнообразие, так же как и телу, — пишет она в своей главе „Красота, которая не проходит“. Мы ведь не едим каждый день одно и то же. Разнообразие дает свежесть и предотвращает появление морщин!»

Да, родные мои. С тех пор, как я перестала есть мясо, я худею с легкостью, которая удивляет меня саму. Я никогда не устаю. После еды чувствую себя легкой и скорой на подъем. Растительная пища сразу превращается в энергию. Все ухищрения для улучшения пищеварения — поспать, погулять, выпить капли — мне больше не нужны. За десять дней я избавляюсь от трех килограммов лишнего веса. В воскресенье утром я опять вешу пятьдесят пять кило. ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ! И на этот раз уже удерживаю их.

Вместе с жиром тает и тоска по Просперу. С каждым днем все лучше. Его облик бледнеет, зато четко проступает реальность. Джазовый музыкант в моей жизни? Да что я, с ума сошла? Я ведь знаю, что это такое. Джазисты — дикий народ. Они никогда не ложатся раньше четырех утра (зато потом спят целый день). Они не от мира сего, разбрасываются и так же непредсказуемы, как их музыка. Все курят, много пьют, играют на слишком высокие ставки — и всегда все отрицают.

Для совместной жизни они просто не приспособлены. Если им удается прославиться, они постоянно в турне, и их почти не видишь. Если это не получается, они сидят у тебя на шее. Приходится кормить их и их безработных друзей, которых они с доверчивой улыбкой притаскивают с собою на обед.

За них надо делать буквально все: приводить в порядок контракты, вести переговоры о гонорарах, печатать длиннющие списки названий (для комиссий по авторским правам, чтобы композиторы могли получить свои деньги).

Но это еще не все.

По дому они не помогают. Джазовые музыканты не моют посуды. Проспер тоже ронял пепел на красивые дорогие персидские дорожки. Вечно надо готовить, скрести, мести — да еще ухаживать за их громадным гардеробом.

И за все это тебе прилежно изменяют. Жена, любовница, а в промежутках — новая очаровашка, я это видела сотни раз.

Пусть Проспер останется со своей семьей. Время от времени тайная любовная встреча в Монреале или Нью-Йорке. Конфетка, как говорят французы. Этого вполне достаточно.

Кстати, французы! У меня до сих пор так ни одного и не было! Я четыре месяца в Париже, но аборигены прячутся от меня. Кроме Пьера Доваля, оказавшего мне недавно добрую услугу. Пьера я знаю по одному джаз-клубу. Когда нет Бадди, он всегда садится рядом со мной. Он маленького росточка, брюнет с красными щеками и автомобилем. После настоятельных уговоров я разрешила вчера отвезти себя домой. Перед тем, как выйти из машины, он хотел меня поцеловать, а когда я дала ему отпор, он стал вульгарным и объявил: все женщины фригидные, каждую нужно силком тащить в постель. К тому же, ни одна не знает (а меньше всего иностранки вроде меня), что в действительности нравится мужчинам.

— Что же им нравится? — спросил я с любопытством.

— Тебя это в самом деле интересует? — удивился он.

— Конечно, очень.

Тут он начал читать лекцию об оральных наслаждениях, которую я слушала с большим вниманием, но не для того (как он надеялся), чтобы сразу применить на практике, а единственно из научных соображений. (Посвящу вас тоже: штуковину берут не в рот, а в руку, оттягивают кожу и обращаются как с мороженым на палочке, высовывая при этом язык как можно дальше.) Как только Пьер закончил свою лекцию, я вылезла, поблагодарила за злободневные подсказки и за то, что проводил, и решила никогда больше не встречаться с этим человеком. Уже в лифте я забыла о нем. Выбрось рухлядь за борт! Меня волновали более важные вещи.

Передача Би-би-си о похудении была перенесена на август. Завтра я лечу в Лондон, эфирное создание, да-да, и я расскажу людям о Неллиной диете, да еще как.

Время выбрано удачно, я в блестящей форме, к тому же по спутнику передача будет показываться в Америке. Ее увидят миллионы, в том числе моя крестная. Вот уж она подивится, что стало со мной за четыре парижских месяца! Думаю, она меня просто не узнает.

Самолет летит в одиннадцать утра. Ровно в полдевятого я в Руасси (так французы называют аэропорт Шарля де Голля), полная надежд, не выспавшаяся и немного оробевшая. В наше время никогда не знаешь, приземлишься живым или нет. Может, какой-нибудь шалун подложил динамит? «Священные войны» и террористы размножаются, как тля. С каждым днем их все больше и больше.

Черт бы их побрал! Потому нас и заставили явиться на полтора часа раньше, чем обычно. Одного часа уже недостаточно. Обследуют с головы до ног: нет ли дистанционного взрывателя в губной помаде? Взрывчатки в сумочке? Не превратится ли беременная палестинка в бомбу замедленного действия? Но я не даю себя запугать. Тем более сегодня. Сегодня совершенно особый день, и у меня предчувствие, что произойдет что-то чудесное. Из ряда вон выходящее! Но что?

Внимательно разглядываю попутчиков. Их немного, и выглядят они уныло в своих темных плащах, с зонтиками в руках. Дело в том, что произошел резкий перепад в погоде — с тридцати трех градусов в тени до шестнадцати на солнце. День неприветливый, сырой и холодный. Но на мне голубой костюм от Ив Сен-Лорана, и это невозможно не заметить. Стоил он целое состояние (это по нему видно). Но для сегодняшнего дня мне ничего не было жалко. И Нелли тоже. Она оплатила без возражений. Костюм сидит как влитой!

Юбка узкая, пиджак с фалдочками, рукава отстоят от плеч, словно ангельские крылышки. Вырез до ложбинки между грудей. Три большие черные пуговицы. Широкий черный лаковый пояс. И ко всему этому новая прическа!

В порядке исключения я обуздала свои рыжие кудри и связала их узлом на затылке. Это была тяжелая работа. У меня чересчур много волос. Но результат превзошел все ожидания: шея смотрится тоньше, голова грациознее. Немного румян, чуточку розовой губной помады. Пара капелек настоящего болгарского розового масла. Чулки со швом и изящные черные лаковые туфельки с пряжками на пятках, в которых хочешь-не хочешь, приходится семенить.

Но самое лучшее — это мои ногти. По такому случаю я их не покрыла лаком, а тщательно отполировала, как это раньше было принято в высших кругах. Эту идею я почерпнула из своих книг. Я все время натыкалась в старых романах на места, подобные этому: «Дитя сладко дремало, мать с улыбкой на устах полировала свои ногти». Или: «Она полировала свои изящные ногти и думала о любимом на чужбине». Это не давало мне покоя. Чем они полировали, я вскоре выяснила: белой пудрой и кусочком кости, обтянутой оленьей кожей. В Канаде я это искала тщетно. А здесь, в Париже, дамы все еще полировали свои ногти. Я приобрела сей предмет в симпатичном синем футлярчике и принялась за дело. Отполированные ногти кажутся покрытыми бесцветным лаком. Но блеск тоньше, и знаток это сразу заметит. Выглядит благородно — и отлично подходит к моему перстню с огненным опалом.

Напротив только что сел господин, в нем что-то есть. Одет в темно-серое суконное пальто с черным бархатным воротником. Шея небрежно обернута длинным белым шелковым шарфом. У него такой вид, будто он прямо из оперы.

У него длинные ноги, широкие плечи, густые вьющиеся каштановые волосы. Лицо загорелое, с крупным прямым носом и большим ртом. Ртом сибарита, с красивыми полными губами, однако подбородок мелковат. Слишком слабый для такой выразительной головы.

Я с любопытством разглядываю его, пытаясь делать это не в открытую. Этот мужчина мне знаком. Но откуда? Напряженно размышляю, но не могу вспомнить. В любом случае он не ординарный человек, у меня наметанный глаз. Он явно отдает себе в этом отчет, знает, что бросается в глаза, и не смотрит ни вправо, ни влево, а только прямо перед собой и время от времени на часы.

Я со вздохом расправляю юбку своего ценного костюма. И почему, черт подери, я никогда не знакомлюсь с такими мужчинами? В самолете он наверняка сидит как-нибудь обособленно, а если даже нет, у меня все равно нет шансов. Такие господа с чужими не заговаривают. Если только произойдет чудо!

Да, мои дорогие, это самая большая проблема преуспевающей женщины. Они не знакомятся с ровней. Стоит только выбраться наверх, стать образованной, интересной и опытной, как обнаруживаешь, что нет поклонников того же уровня. Где генеральные директора, министры, президенты и продюсеры, ищущие женщину, которую не стыдно показать в обществе? Где они?

Теперь я, впрочем, знаю, где они. Сидят по домам и очень часто женаты на кошмарных страхолюдинах. Истинная правда! А нам остаются только Бадди, Фэдди и Нури, да изредка Тристрам и Проспер Дэвис! И это правильно. Кошмарные страхолюдины тоже имеют право на счастье. Им просто необходимо выходить замуж за высокопоставленных, иначе им труба. Я их благословляю. Потому что мы и сами всего добьемся.

Однако было бы неплохо иметь в друзьях великого мира сего. Настоящего джентльмена. Мужчину, с которым можно поговорить, а не только спать. Мужчину, с которым можно обойти все элитарные клубы и рестораны Парижа, мужчину со связями в Елисейском дворце или в знаменитом «Секл Интераллье» с самым красивым бассейном в мире, расположенном в огромном парке, с видом на цветущий кустарник и свежую зеленую траву в центре Парижа.

Наш рейс по-прежнему не объявляется.

Проходит час, и ничего не происходит. Мы сидим и ждем. Я давно уже не думаю о «Секл Интераллье», а все больше о бомбах и террористах. Как бы в подтверждение моих темных мыслей, в половину десятого нам объявляют, что рейс задерживается на час. В одиннадцать мы узнаем, что наш самолет до сих пор не приземлился, вернее, он стоит в Лондоне на взлетной полосе и ждет разрешения на вылет.

— Всего лишь маленькая техническая неполадка, — утешает нас служащий «Бритиш Эр вейз», — ничего серьезного. Выпейте за наш счет кофе и возвращайтесь к половине двенадцатого. К тому времени уже будет ясность.

Элегантный мужчина в белом шарфе вскакивает, явно разгневанный, и удаляется вместе с другими по направлению к буфету. Может, мне тоже пойти? Вдруг завяжется разговор? По опыту знаю, с этими людьми можно познакомиться, только если будешь им представлен.

Время идет. В чем же дело? Двенадцать, половина первого, все еще никакого самолета. Когда в тринадцать часов нас опять уговаривают подождать (снова не называя конкретной причины), когда мы все вскакиваем, словно отара вспугнутых овец, толпимся вокруг окошечка и в один голос спрашиваем, как, когда и вообще попадем ли мы сегодня в Лондон, мужчина в белом шелковом шарфе вдруг оказывается рядом со мной и говорит:

— Неслыханное безобразие! Понятно, почему никто больше не летает на «Бритиш Эр вейз»!

Чудо произошло! Настоящий джентльмен заговорил со мной. И как заговорил! На том блестящем, безукоризненном, слегка экзальтированном оксфордском английском, на котором говорит Тристрам и который так же очаровывает нас, канадцев, как литературный французский образованных парижан. От этого английского я теряю дар речи. И так происходит каждый раз.

— Вы так не считаете? — спрашивает мужчина, удивленный моим молчанием и слегка обеспокоенный, поскольку он рискнул сделать первый шаг и теперь боится услышать резкий ответ. — Это уже чересчур, не правда ли?

— Конечно, — подаю я голос и проглатываю слюну. — Я просто возмущена. Вы англичанин?

— Да. У вас срывается деловая встреча?

— Если так пойдет дальше, то да. Мне надо на телепередачу.

— Когда она начинается?

— В три. То есть в три мы все встречаемся в театре «Гринвуд». Я даже не знаю, где это. А запись будет в четыре. В четыре я обязана быть там!

Я придаю голосу панические интонации, потому что замечаю, что это действует.

— Может, мы могли бы полететь на «Эр Франс»? — Я с беспомощным видом распахиваю свои карие глаза.

— Возможно. Постойте тут. Я позвоню и дам вам ответ.

Я наблюдаю, как он удаляется большими спортивными шагами. Мужчина в хорошей форме, это приятно. Он быстро возвращается, на его капризных губах играет довольная улыбка.

— Ни за что не догадаетесь! Все аэродромы в Лондоне были блокированы!

— Почему? Бомбы?

— Нет. Град! Был такой сильный град, что все взлетно-посадочные полосы стали непроходимыми.

— Град? В августе?

— Вы не знаете английскую погоду. Она вечно преподносит новые сюрпризы. — У него вырывается короткий смешок. — Но не беспокойтесь. Все уже убрали. Самолет в пути, через час мы полетим.

Мы действительно летим. Ровно в два мы поднимаемся на борт, и мой благородный спутник садится, естественно, рядом, хотя потом обнаруживается, что у него билет первого класса.

— Меня зовут Офелия, я родом из Канады, — говорю я, справившись с пристегиванием.

— Уинстон Хоторн-Рид, — представляется он. Звучит как-то очень знакомо. Странно. Откуда я его знаю?

— Я где-то слышала ваше имя. Но не могу вспомнить где.

Он польщено улыбается.

— Я директор банка. И еще политик. Если моя партия победит на выборах, я буду новым английским министром финансов.

Теперь все ясно. Он написал знаменитый доклад о долгах, который недавно горячо обсуждался всеми финансовыми газетами. Там же я видела его фото.

— Вы написали «Доклад Хоторна-Рида»!

Он кивает, удивленный моей осведомленностью.

— Неужели вы читали его?

Конечно. Весьма увлекательная тема. (Речь идет о продлении сроков выплаты безумных долгов стран восточного блока и третьего мира, при том что Запад должен постоянно предоставлять новые кредиты.)

— Может, вы тоже заняты банковским делом? — спрашивает он меня, окинув внимательным взглядом.

— Нет. Нисколько. Но деньги меня интересуют.

Он усмехается и снимает свое элегантное пальто. Аккуратно кладет его на свободное место между нами. На нем великолепный костюм, явно сшитый на заказ лучшим английским портным, серый, в белую елочку, вишневый галстук и блестящая красная шелковая жилетка. Белый шарф он не снимает. Теперь я обнаруживаю, что у него не карие, а серо-зеленые глаза, с завораживающим золотым промельком. Его глаза тревожно поблескивают. Наверняка в зависимости от погоды они меняют свой цвет. К тому же они слегка красноватые. У мужчины такой вид, будто он пропраздновал всю предыдущую ночь.

Самолет стартует. Я, как всегда, прилепляюсь к окну. Земля остается позади, мы проносимся сквозь темно-сизые тучи, нависшие над Парижем, и устремляемся в сторону солнца. Вот и марь далеко позади, и, наконец, небо, насколько хватает глаз, ярко-голубое.

Солнечные лучи врываются в салон, настроение становится летним, отпускным. Подаются напитки, курильщики вытаскивают (к сожалению) свои сигареты. Уинстон улыбается мне и ослабляет узел своего галстука.

— Чем вы занимаетесь, если позволите спросить? Мода, кино?

— Я создаю издательство. Дома, в Канаде. В Монреале. Если все пойдет хорошо, в октябре открою. А до тех пор я в Париже.

Это вызывает его живейший интерес. Он сразу же хочет все обо мне знать. Что я изучала, как англоязычные канадцы относятся к французскому языку, какие книги собираюсь издавать. Расспрашивает подробно, видно, что не просто из вежливости. Очевидно, я его и в самом деле интересую.

— Такие женщины, как вы, встречаются редко, — убежденно резюмирует он потом. — Эмансипация эмансипацией, а если женщина красива, она хочет замуж, так же, как и раньше.

— Я в этом не уверена.

— А я уверен. Знаю по своему опыту. — Он ухмыляется. — В этом плане вообще ничего не изменилось.

— Значит, вы женаты на красавице. Или, пожалуй, на нескольких красавицах. Одной за другой, конечно!

Он громко смеется, но молчит.

— Ведь так? — прихожу я ему на помощь и обворожительно улыбаюсь.

Он с развеселившимся видом кивает.

— У вас острый ум, Офелия. А вы? Вы замужем?

— Нет. Пока нет. Можно задать вам профессиональный вопрос?

— Ради бога.

— Куда, по вашему мнению, идет доллар?

Он опять хохочет и машет головой.

— Вниз, — объявляет он и ждет моей реакции. — Фунт, кстати, тоже. Я это предсказывал еще несколько месяцев назад, но мне никто не верил. А почему вы спрашиваете? У вас есть доллары?

— Теперь уже нет! — Я рассказываю о своей спекуляции, не называя точную сумму. Он внимательно слушает.

— Браво! У вас талант. Естественно, теперь вам надо быть начеку и вовремя продать. Доллар опять пойдет вверх.

— Когда?

— Не сразу. Может, через один-два года. Если не помешает какая-нибудь война. Тогда он подскочит сразу.

Время проносится как одна минута. Мы увлечены беседой. Разговор становится доверительным, легким, непринужденным, остроумным, нам хорошо друг с другом.

— Знаете что? — говорит он вдруг. — Мой шофер встречает меня. Я отвезу вас на вашу телепередачу. Нет-нет, не возражайте. Мне это не составит труда, напротив, приятное разнообразие.

Незадолго до посадки он дает мне свою визитку со словами:

— Я давно не получал такого удовольствия от полета. Обязательно позвоните, когда снова будете в Лондоне.

Я обещаю и падаю духом. Не люблю визитных карточек. По мне так они означают конец. Если бы он действительно хотел увидеть меня вновь, он придумал бы что-нибудь конкретное, допустим: «На следующей неделе я прилетаю в Париж. У вас найдется для меня время в четверг вечером?» И тогда все было бы ясно. Я была бы для него чем-то большим, чем просто приятное дорожное знакомство.

Потом он отвозит меня в своем огромном бордовом, сверкающем хромом «ягуаре» к театру «Гринвуд», и, когда его шофер открывает для меня дверцу, мне жаль расставаться.

— Я действительно была бы рада снова увидеть вас, пока я в Европе, — лепечу я, в конце концов, и протягиваю ему руку, хотя это не принято в Европе. Он крепко жмет ее и улыбается.

— Большого успеха в вашем выступлении. С удовольствием посмотрю вас сегодня по телевизору.

— Большого успеха в политике. Когда начнется предвыборная кампания?

— Уже началась.

— Я буду болеть за вас.

— Спасибо! Мы будем стараться!

— Оревуар, Уинстон! И огромное спасибо! — Я говорю это по-французски! Так звучит интимней.

— Оревуар, Офелия!

Аристократический автомобиль бесшумно исчезает за ближайшим поворотом, и я чувствую себя несчастной, одинокой сиротой. Чуда все-таки не произошло.

Ну да ладно! Я не для того приехала сюда, чтобы влюбляться, а чтобы бороться для Нелли за Новую романтику. Да и к чему все это? Мужчина женат, живет в Лондоне, а мне скоро возвращаться в Канаду. К тому же ему предстоит предвыборная борьба, и у него не будет ни секунды свободного времени, чтобы вспомнить обо мне. Это ясно. А если он не думает обо мне, то и я не буду тратить на него время. Жизнь слишком коротка для этого.

Я поднимаю голову и решительно вхожу в дверь студии. Портье уже ждет меня.

— Вы опоздали, но еще как раз можно. — Он заметно нервничает, молча показывает мне путь наверх. Я легко взбегаю вверх по лестнице. Я приехала, чтобы развлекаться. Сегодня совсем особенный день, я уже говорила об этом. Меня ожидает масса интересных вещей.

И ни один мужчина на земле не сможет отравить мне эту радость! И уж тем более какой-то англичанин со слабым подбородком, страстным ртом и глазами с золотистыми искрами…

Телепередача имеет грандиозный успех, как для Нелли, так и для меня. Телевидение — это действительно моя стихия. Только на меня направляют юпитеры, жаркие и слепящие, как весь окружающий мир и нервозность куда-то пропадают. Невероятные вещи приходят мне на ум, и я высказываю их свободно и непринужденно, без запинки, как будто сижу уютно дома и пью чай. Только загораются огни, как я забываю все: камеры, присутствующих в студии и миллионы телезрителей, которые видят меня. Но уж того, что хочу сказать, не забываю никогда.

Я этому научилась в Канаде. Целый год у меня была собственная передача о книгах. Она мне доставляла огромную радость и с самого начала была жутко популярной. Два раза в месяц, вечером в пятницу, с девяти до десяти, я представляла новинки, брала интервью у писателей и приглашала специалистов порассуждать о темах, затронутых в книгах. С тех пор я не оказывалась перед камерой. Шесть лет уже прошло. Тем больше удовольствия мне доставляет эта передача.

Кроме меня, еще участвуют пять приглашенных: врач, психолог, актриса, сбросившая за год двадцать пять кило (с помощью мясной и жировой диеты, наградившей ее болями в сердце), владелец гостиницы, гордящийся своими избыточными тридцатью килограммами веса и не желающий худеть, и молодой издатель, заработавший кучу денег на кулинарных и диетических книгах (и с самого начала положивший на меня глаз). Ведет все популярный английский журналист.

Передача получилась очень забавная. Вначале много говорится о голодании и диетах, обсуждаются различные варианты. Царит добрая атмосфера, много смеются, и к моей радости все знают «Голливуд-Брайт-Стар»-диету, врач даже чрезвычайно хвалит ее. Когда он собирается объяснить вегетарианскую сторону, его перебивает толстый владелец отеля.

— Я не корова и отказываюсь жрать траву, — заявляет он, ухмыляясь на публику, — человеку нужно мясо. Людям подай их воскресное жаркое. Человек — раб привычек. Всегда так было и не изменилось со времен каменного века!

— Кое-что все-таки изменилось в лучшую сторону, — говорю я как можно спокойнее, — например, мы больше не едим людей. Рано или поздно мы перестанем есть и наших ближайших родственников — животных. Я в этом абсолютно уверена.

Делаю короткую паузу и чувствую, что все взгляды устремлены на меня. Сказать что ли честно свое мнение? Что я считаю человека хищником, и предстоит еще много работы, чтобы изменить его? Или не надо? Соблазн велик. Но я перебарываю себя. Только без нотаций! Передача не должна стать чересчур траурной. Легкостью и юмором можно добиться гораздо большего, чем если лезть напролом, знаю по опыту.

Начинается яростная дискуссия о полноценной пище, нерафинированных продуктах, хлебе грубого помола и о том, как трудно порвать с привычками, даже если знаешь, что новое питание полезнее.

— Бред все это, — не унимается грузный отелевладелец и закуривает сигарету. — Есть надо то, что вкусно.

— Но у вас наверняка немало болезней, — парирует врач, сидящий рядом с ним. — Сердце? Давление? Боли в суставах?

Это — мое дело. Вас это совершенно не касается. Ем, что нравится, и страдаю, от чего хочу! — Он с вызовом смотрит по сторонам и выглядит при этом так потешно, что все мы невольно смеемся, а публика начинает аплодировать. Потом задаются вопросы. Я держусь в тени и даю выговориться другим. Только в конце опять беру слово.

Актриса только что заявила, что реформированное питание никогда не внедрится, и тут я просто не могу не возразить. Как я уже не раз упоминала, я много читала и могу привести немало исторических параллелей. Итак: первые удобные платья, смоделированные женщинами-врачами, чтобы, наконец, покончить с корсажами — вспомните, как они назывались? Платья «реформ»! Вот вам, пожалуйста! И сегодня мы все их носим. Наша повседневная мода — не что иное, как осмеянная когда-то одежда! Точно так же осмеянная реформированная пища станет в обозримом будущем нашим каждодневным питанием, просто потому, что это здоровее, после него лучше себя чувствуешь, худеешь, и оно предохраняет от многих заболеваний. Прорыв уже произошел, только мы этого (как обычно!) не знаем. Вот это все я и выкладываю. Моими оптимистическими словами передача заканчивается. В награду нас всех приглашают потом на маленький прием.

В радостном ожидании, с раскрасневшимися щеками, я иду за другими в большой голый зал за студией. Неоновый свет, окна без занавесок — мое настроение сразу резко падает. Нас ждет скудная закуска — гамбургеры, жирная сморщившаяся колбаса, засохшие куриные ноги и соленое печенье, полная противоположность тому, что только что называлось полезным для здоровья. Никто не притрагивается. Ситуация становится неловкой.

— Приятного аппетита! — говорит врач и улыбается всем присутствующим.

— Спасибо! — отвечаю я и выбираю из всего рюмку шерри. Богатый издатель, по-юношески стройный, подходит ко мне. Его имя Саймон Джон.

— Мне очень понравилось все, что вы сегодня говорили! — Он заглядывает мне глубоко в глаза. — Я абсолютно согласен с вами. Если бы вы только знали, как хорошо расходятся мои вегетарианские кулинарные книжки! Кстати, ваш костюм просто очаровательный. Вам это уже кто-нибудь говорил? — Потом он приглашает меня на ужин, и я соглашаюсь. Правда, Уинстон Хоторн-Рид был бы мне милее. Но этот господин как-никак создал собственное издательство, и может, я чему-нибудь поучусь у него?

Мы вместе выходим из студии, втискиваемся в его маленькую черную спортивную машину и сначала в бешеном темпе колесим по Лондону, потому что ему непременно надо показать мне свой офис (очень красивый, на элегантной площади в Мейфэр). В конце концов, он тащит меня в паб, где навязывает еще больше шерри. Потом он предлагает вместе посмотреть нашу передачу, которая пойдет в эфир только в двадцать часов. Первоначально речь шла о вегетарианском ресторане, но он о нем не вспоминает.

— В вашем гостиничном номере есть телевизор? — интересуется он. — Мой в издательстве сломался.

— Конечно, — беспечно говорю я, — пойдемте. Поедим потом в отеле. — Он радостно соглашается.

Би-би-си забронировало для меня номер в «Кенсингтон-Хилтон». Но я за Неллин счет заказала себе номер в фешенебельном «Дорчестере», напротив Гайд-Парка. У меня прекрасная комната, большая, уютная, с коврами ручной работы и просторной, старинной ванной.

Телевизором можно управлять с кровати, и прежде чем я успеваю пригласить своего гостя устраиваться поудобнее, он снимает туфли, вешает на стул пиджак и располагается на покрывале.

— Идите сюда, — зовет он, — здесь и для вас найдется место. И снимите свой костюм, официальная часть закончена.

— Нет, спасибо, — ошарашенно отвечаю я. — Хочу попробовать это уютное кресло.

— Кровать уютнее, идите сюда!

— Но я не хочу. — Что он меня, за идиотку принимает?

— Почему?

— Потому что хочу спокойно посмотреть передачу.

— Я тоже. Но для этого вам не надо сидеть так далеко.

Так продолжается какое-то время. Потом мне становится ясно, что передача не интересует его ни в малейшей степени, что он отнюдь не собирается рассказывать, как создавал свое издательство, а просто хочет мимолетной интрижки, прежде чем отправиться к жене и к ужину, который она устраивает для него и его десяти авторов!

Только до меня это доходит, я вышвыриваю его вон. Вежливо, все-таки мы, канадцы, приветливый народ, но твердо. Саймон вздыхает, надевает свои туфли и моментально исчезает, за что ему большое спасибо. Вероятно, он привык к отказам и не портит себе из-за этого вечер.

— По крайней мере, поцелуйте меня, — бормочет он на прощание и пытается ухватить меня за коленку. — Мы бы поладили друг с другом. Я люблю женщин. Может, в следующий раз?

— В следующий раз обязательно. Я позвоню вам, когда снова приеду в Лондон. — И с этой ложью, которая стара как мир, я с облегчением закрываю за ним дверь. Наконец-то одна! Теперь я устроюсь поудобнее.

Скидываю туфли, распускаю волосы по плечам. Потом аккуратно снимаю свой чудный костюм «От кутюр» и вешаю снаружи на дверку шкафа, чтобы в любой момент я могла полюбоваться им.

Потом через обслуживание номеров заказываю себе восхитительный салат из кукурузы, артишоков и авокадо под соусом из рокфора. К нему нежные булочки и свежевыжатый апельсиновый сок. Сегодня я позволю себе еще и десерт: шоколадный мусс с каштановым кремом и взбитыми сливками. От него, правда, не худеют, но сегодня я ем то, что мне нравится. Сегодня — особый день, и я имею право побаловать себя.

Завернутая в большую белую махровую простыню, я открываю официанту, который вкатывает ко мне накрытый белой салфеткой столик.

— Все в порядке? — вежливо спрашивает он, тактично отводя глаза, чтобы не смущать меня.

— Чудесно! — Я быстро сую ему щедрые чаевые. Пусть развлечется вечером.

— Спасибо, мадам! — Он уходит радостный, а я тут же приступаю к еде. Салат потрясающий, булочки еще теплые.

Держа в руке стаканчик с шоколадным муссом, я устраиваюсь поудобнее на кровати и с удовольствием смотрю на себя по телевизору. Ловлю каждое слово в передаче.

Вне всякого сомнения, сегодня я обеспечила Нелли и Новой романтике пару тысяч новых приверженцев. Неужели это действительно я? Эта элегантная, худая, уверенная в себе молодая женщина? Я выгляжу как французская кинозвезда. Сама себя с трудом узнаю. Четыре месяца назад я весила семьдесят килограммов и еле втискивалась в зеленый шерстяной костюм для пожилой дамы, который страшно жал мне под мышками. Такой Нелли видела меня в последний раз. А сегодня? Сегодня на мне «от кутюр», и у меня такой вид, будто я родилась в этой изысканной одежде. Последний налет провинциальности тоже сошел с меня. Слава богу! Нелли может быть довольна, я была ее достойной представительницей.

Я выключаю и жду звонка от Уинстона. Он ведь тоже видел меня и знает, что я живу в «Дорчестере». Он не может не позвонить. К тому же сегодня мой день рождения! Ровно в семнадцать часов мне исполнилось сорок два года. И прихорашивалась я так — волосы узлом на затылке, Ив Сен-Лоран и отполированные ногти — не только ради выступления на телевидении, но и ради своего праздника.

Сегодня для меня начинается новый год. А вскоре и новая жизнь с новой профессией, новым офисом, новой квартирой и наверняка с новой любовью, тут я не боюсь.

Но пока я найду новую любовь, мне хватит и старых привязанностей: Тристрам, который звонит каждую неделю и опять хочет жениться на мне. Лесли Рабин, мой последний друг, который больше не сердится на меня и непременно хочет забрать меня из Парижа. Даже прислал мне любовное письмо. Да, в Канаде я пристроена. А в Нью-Йорке Проспер Дэвис, неподражаемый. Может, полететь домой через Нью-Йорк? Заманчивый вариант.

Но сначала я хочу Уинстона Хоторна-Рида. В моей коллекции его недостает. Он — последний камень в моей мужской пирамиде: от безработного переселенца до министра, если выиграет выборы. Он — тот влиятельный мужчина, о котором я мечтала, полный идей, образованный, высказывающий интересные суждения, может, у него широкий кругозор? (Глаза, во всяком случае, с золотистыми искорками!)

Почему он не звонит, черт бы его побрал? Скоро уже одиннадцать. Он оказал бы мне неоценимую услугу, а именно подтвердил, что я права, оставаясь не замужем. Что в отношении мужчин и брака я ничего не пропустила. Что во всем прекрасном огромном мире нет ни одного, кто был бы мне дороже моей карьеры. Нет! Даже министр!

Короткую связь, большего я не хочу. С тем большей охотой я полечу потом назад домой, с тем большим энтузиазмом ринусь в работу. Тогда я с абсолютной уверенностью буду знать, что жизнь, прожитая мной, была для меня единственно правильной. То есть я это и так знаю. Но Уинстон Хоторн-Рид был бы лучшим подтверждением.

Ровно в одиннадцать звонит телефон. Это, наверное, он. Взволнованно хватаю трубку. Но это Нелли из Калифорнии.

— Ты была неотразима, крошка! Поздравляю! Ты стала писаной красавицей. Тебя просто не узнать! Хорошо, что купила костюм. Ты была абсолютно убедительна. Я действительно горжусь тобой. У тебя сегодня, кажется, день рождения? Да? Желаю счастья, малышка. У меня сейчас переговоры, не могу долго говорить. Купи себе еще что-нибудь симпатичное у Ива. Может, вечернее платье? За мой счет! Замечательно!

Только кладу трубку, как телефон звонит вновь. Уверена, что это он! Нет! Опять нет. Это — сестра Тристрама, Имоджен.

— Офелия, дорогая! Я видела тебя по телевизору. Я в восторге. Сколько ты пробудешь в Лондоне? Ты можешь завтра со мной пообедать? Отлично. В час. В «Харродз», наверху, в «Уэй Инн». Я ужасно рада. Ну ладно, спокойной ночи тебе, до завтра!

Имоджен! Вот верная душа. Последний раз мы виделись два года назад, в Канаде. Она — адвокат, похожа на Тристрама как две капли воды. Красивая женщина. У нее большой дом в Хэмпстеде. Муж — судья. Двое очаровательных детей. Словом, буржуазное счастье. Можно было бы позавидовать. Но это не для меня. Чересчур много быта. Тихое счастье меня убивает. И почему только не звонит Уинстон?

До часу ночи я жду. Потом оставляю надежду. Может, позвонит завтра до обеда? Если нет, даю ему неделю отсрочки. Мой парижский телефон он знает, всегда может меня найти. Если, вопреки ожиданиям, он не подаст до среды голоса, я ему позвоню сама. Точно, так и сделаю. Это решение я отмечаю бокалом шампанского.

Сорок два! Мне сорок два года, и лучшая половина жизни у меня еще впереди. Теперь становится интересно жить. В интеллектуальном плане ты созрела, а телом свежа и молода, открыта новым идеям, готова к новым делам. Сорок — это молодость!

В сорок лет моя прабабушка приехала из Бразилии в Канаду и начала новую карьеру натурщицы. То есть она была первооткрывательницей, потому что до того у нас не было ни муз, ни натурщиц. Наши художники рисовали водопады, горы, деревья, валуны, исключительно ландшафты, никакого намека на красивых женщин.

Моя прабабка все мгновенно изменила. Все художники влюбились в нее, боготворили ее, писали, и ее портреты висят почти во всех музеях Нового Света. Она улыбается с них, под покровами и без оных, сильная, горделивая, рыжеволосая и полногрудая. (Худой она не была, тогда это было немодно.) До самой глубокой старости она оставалась красавицей.

В сорок пять она впервые вышла замуж, за крупного лесоторговца, и год спустя на свет появилась моя бабушка. В шестьдесят она основала первый театр в Канаде и снова начала играть. В восемьдесят она написала историю своей жизни, захватывающий документ своего времени, который я опубликую в своем издательстве.

Мое издательство! С каким нетерпением я жду его открытия!

Охотнее всего я бы тут же полетела домой и с головой ушла в работу. К тому же на прошлой неделе пришло письмо от Тристрама. Он все уладил, как я хотела. Дом в Отремоне снят (это самый красивый район Монреаля, с огромными старыми аллеями). Контракт на мой офис на улице Сен-Дени также подписан. Отлично!

Сорок два года!

И с каждый днем я все сильнее и сильнее!

Только свой день рождения я представляла себе иначе: в «Тур д’Аржан», вместе с французским любовником. Так я мечтала дома в Канаде. Но продемонстрировать нескольким миллионам телезрителей свою вновь обретенную молодость и красоту, поставить то и другое на службу благому делу — в этом тоже что-то есть!

Гашу свет, блаженно вытягиваюсь — и вижу искрящиеся глаза Уинстона. Они смотрят на меня из-под густых, прямых бровей, весело, многообещающе и с любопытством. Ага, он думает обо мне. И с чувством, что все будет так, как должно быть, я спокойно засыпаю и предоставляю остальное судьбе.

Я неплохо могла бы провести свои последние недели в Париже. Изысканно. Потому что вдруг разом проклюнулись французы. Месье Вернес звонил два раза и даже пригласил меня на обед в маленькое кафе на бульваре Монпарнас. Он рассказал мне о процессе (самого младшего из грабителей отпустили на свободу, трое других получили по два года) и все время влюблено смотрел мне в глаза.

А я?

Я безумно скучала. Не лучше обстояло дело и с Жаном-Франсуа, красивым владельцем моего спортклуба, вдруг проявившим ко мне большой интерес, следовавшим за мною всюду по пятам и пригласившим меня к себе домой. Там он собственноручно приготовил для меня вегетарианскую пищу и продемонстрировал спортивные трофеи и кубки.

Квартира была красивая, еда вкусная, вино густое и благородное, но что произошло, когда он подсел ко мне на кожаную софу и начал целовать? Ничего! Ни искорки не пробежало. Я почувствовала себя страшно усталой, начала зевать и еще до полуночи ушла домой. Мне было скучно. С французом! Но ведь французы — мое задание, мой долг и обязательная программа. Ради них я в Париже. Я отказываюсь понимать этот мир!

Но я не хочу их.

Я хочу Уинстона Хоторна-Рида!

Вот так, мои милые! Человек ленив по своей природе. Всегда идет по пути наименьшего сопротивления — только не в любви. Очень жаль! В любви он хочет сложностей. То, что само идет в руки, его не интересует. В любви он радостно кидает себе палки под ноги, спотыкается об них, разбивает себе в кровь нос и проклинает судьбу-злодейку, которая не имеет ко всему этому никакого отношения.

Сам во всем виноват. Но понимать это не желает!

Уинстон Хоторн-Рид не звонит.

Однако через пять дней после своего возвращения из Лондона я обнаруживаю его фото в «Файнэншл Таймс». В статье под фотографией сказано, что его партия имеет хорошие шансы на победу, и, скорее всего, он станет новым министром финансов.

Я долго рассматриваю фото. Оно удачное и не дает мне покоя. На следующее утро, спустя ровно неделю после моего телевыступления в театре «Гринвуд», я звоню ему. Собираю все свое мужество, мне это нелегко дается, но я приняла решение.

В Париже душное, туманное утро, воздух абсолютно неподвижен, дышать тяжело, и город словно вымер. Утро у меня не заладилось. Молоко для кофе оказалось кислым, сломалась моя расческа, новый шампунь, рекомендованный Жанной, имеет чудовищный запах, и волосы после него не лежат, я нигде не могу отыскать свои тапки, а прозрачный, с кружевными вставками, лимонный пеньюар, купленный в «Харродз» после обеда с Имоджен, мне совсем разонравился. Разве может день начинаться хуже?

Но, как я уже говорила, я много читала и могу всегда привести исторические параллели. Знаменитый римский полководец Цезарь тоже не верил в дурные предзнаменования. Несмотря на самые ужасные предсказания, он никогда не переносил битву.

Поэтому я не позволяю сбить себя с толку.

Хотя утром все валилось из рук, я, тем не менее, позвоню. Именно сейчас!

Дрожащей рукой набираю лондонский номер. Два раза занято, на третий пробиваюсь. Зато подходит сам Уинстон.

— Алло! — отзывается он ледяным голосом.

— Алло, это говорит Офелия из Парижа. Вы меня помните?

— Разумеется! — Тон нисколько не смягчается.

— Вы один! — спрашиваю я на всякий случай. Кто знает, вдруг он окружен любопытными секретаршами, которые ловят каждое его слово. — Вы можете говорить?

— Да-да! Я один. Как ваши дела? — Опять нисколечко не дружелюбней, наоборот. У меня такое ощущение, что я ему безмерно в тягость. Для следующей фразы собираю всю свою волю в кулак.

— Я просто хотела спросить, — говорю я нерешительно, — когда вы снова приедете в Париж.

— У меня еще нет планов, — холодно и равнодушно отвечает он.

— Жаль, — тем не менее, отзываюсь я, — я бы с удовольствием повидала вас до своего отлета в Канаду.

Он не отвечает. Собственно говоря, здесь я должна была бы повесить трубку. Дело ясное. Мужчина мною не интересуется. Звонок был ошибкой. Но я прижимаю трубку к уху и жду.

— Я недавно любовался вами по телевизору, — наконец вновь раздается его голос. — Вы благополучно вернулись в Париж?

— Да, спасибо. Как идет предвыборная борьба?

— Очень хорошо. Жаловаться не на что.

У меня к горлу подступает комок.

— У вас лучшие шансы, пишут газеты.

— Это верно! — Даже сейчас его голос не теплеет. — И у нас довольно много работы, как вы можете себе представить!

— Не буду вас дольше задерживать, — тут же спохватываюсь я, — извините за беспокойство.

— Ничего страшного.

— До свидания, Уинстон. Успеха вам.

— Спасибо! До свидания!

Я медленно вешаю трубку. Опозорилась. Ну да ладно. Зато теперь знаю свое место. На периферии, и любая мысль об Уинстоне Хоторне-Риде будет напрасной тратой времени. Выброшу его из головы и займусь французами. Тут же звоню Вернесу и договариваюсь с ним пойти поужинать. Потом пытаюсь поймать Жана-Франсуа, но его нет ни дома, ни в клубе. Ничего, как-нибудь отыщу его. Послезавтра иду в бассейн, разожгу его и выполню свой долг.

Но до этого дело не доходит.

Как я уже упоминала (в связи с искусством знакомиться в кафе с нужным мужчиной), существует закон природы, который я называю «феномен замедленного возгорания». Он состоит в том, что желаемое получаешь в последний момент, даже точнее, в самый последний момент, когда уже окончательно похоронила надежду. Именно так происходит и на этот раз. Через неделю я забыла Уинстона. Именно тогда он и позвонил. Среда, девять утра, и я еще лежу в постели. В Париже я не встаю раньше десяти. Я наслаждаюсь возможностью подольше поспать, это придает моей парижской жизни особый шарм. Если вечером я иду на джазовый концерт, то я вообще встаю не раньше двух часов дня. Или еще позже. (Зато в Канаде будильник всегда будет звонить в семь.) Итак, ровно в девять раздается телефонный звонок. Я спросонья хватаю трубку.

— Алло! Это Уинстон!

Сна сразу как не бывало. Но у меня нет сил открыть рот.

— Алло! Вы меня слышите? Говорит Уинстон Хоторн-Рид. Это вы, Офелия? У вас такой странный голос.

— Я еще сплю.

— О! — Удивленная пауза. — Я хотел вам сказать, что в конце недели приеду в Париж. Вечером в пятницу, предпоследним рейсом. — Новая пауза. Потом он медленно, будто это его вовсе не интересует, спрашивает: — Вы свободны в пятницу вечером?

— Конечно!

— Я остановлюсь в «Интерконтинентале». Вы можете там со мной встретиться? Скажем, на поздний ужин, в половине одиннадцатого? — Он чувствует явное облегчение. — Сможете? Отлично! Тогда встретимся внизу, в холле. Итак, пятница, пол-одиннадцатого вечера, «Интерконтиненталь». Я очень рад!

Только он вешает трубку, как я выскакиваю из постели и начинаю танцевать по комнате. Ура! Победила! Я опять увижу его, моего светского льва, с золотистыми искорками в глазах и с чувственным ртом. Он не забыл меня. Он приедет в Париж, и, скорее всего, только ради меня. Правда, он этого не сказал, но я чувствую. И он не раскается в этом.

Парижский «Интерконтиненталь» — это не бездушная бетонная колода. В отличие от других отелей этой цепочки, он находится в великолепном старинном особняке с аркадой, колоннами, прелестным внутренним двориком и чудным холлом.

Расположен он в непосредственной близости от Вандомской площади и, таким образом, от отеля «Риц»; надеюсь, что это не дурное предзнаменование. Ровно в половине одиннадцатого я в холле, но Уинстона нигде не видно. Сажусь на мягкую банкетку рядом с приемной стойкой и жду. В одиннадцать его все еще нет. Четверть двенадцатого, половина двенадцатого, Уинстона нет и в помине. Встаю и подхожу к приемному окошку.

— Господин Хоторн-Рид уже прибыл? — спрашиваю я, стараясь скрыть волнение в голосе. Как знать, может, он опоздал на самолет?

— Минутку! Хоторн-Рид. — Молодой человек в ладно сидящей форме улыбается мне и проглядывает список. — Вот, пожалуйста! Номер 1017. Господин приехал в десять часов и снова ушел.

— Ушел? Вы уверены?

— Да, мадам. Его ключ лежит на месте.

Покачав головой, возвращаюсь к своей скамейке. Что это значит? Приехать в Париж, чтобы со мной встретиться, и уйти из гостиницы, не дождавшись меня? Ничего не понимаю. Жду до полуночи, потом предпринимаю последнюю попытку.

— Вы не могли бы соединить меня с номером 1017? — прошу я опять служащего.

— Но мадам, его ключ здесь.

— Не имеет значения. Все-таки попробуйте.

— Вы сами можете позвонить, — отвечает он, — направо за углом есть внутренний телефон. Видите? Вон там!

После первого же гудка он снимает трубку.

— Алло! — Голос Уинстона. — Офелия, что случилось? Я жду здесь уже полтора часа.

— Я тоже. Только внизу, в холле. Мы хотели встретиться внизу. Вы помните?

— Внизу было чересчур много знакомых. Я не могу рисковать, чтобы меня кто-нибудь увидел. Сейчас же спущусь. Моментально. К тому же я умираю от голода, и вы, конечно, тоже.

Через две минуты он появляется.

Наблюдаю, как он выходит из лифта — высокий, стройный, уверенный в себе, элегантный. На нем синий льняной костюм, по-модному свободный, рубашка в бело-голубую полоску, а вокруг шеи — с умелой небрежностью — обернут белый шелковый шарф. С ним он, похоже, не расстается.

Я иду ему навстречу. Он сразу замечает меня, улыбается, и вот мы уже стоим друг перед другом.

— Наконец-то, — говорит он и без стеснения разглядывает меня. То, что он видит, ему явно нравится. На мне маленькое черное китайское платье со стоечкой и разрезами по бокам. Оно короткое и тесно облегающее, словно вторая кожа. Волосы я распустила. Мои рыжие кудри, свежевымытые с хной, струятся по обнаженным рукам.

— Вы выглядите по-другому, — замечает Уинстон.

— Другая прическа. В прошлый раз у меня был узел на затылке. — Он согласно кивает.

— Красиво! Пошли.

Мы ужинаем в дорогом ресторане недалеко от оперы. Я что-то заказываю, съедаю гарнир и оставляю мясо на тарелке. Уинстон замечает это, но ничего не говорит. У меня вообще нет аппетита. Его присутствие действует на меня подавляюще. Он сидит напротив меня, сильный, самоуверенный, загорелый. Его золотистые глаза, выразительные прямые брови, крупный нос, капризный рот завораживают меня. Такие лица редко встречаются.

— Почему вы все-таки приехали? — спрашиваю я за десертом, к которому почти не притрагиваюсь.

Уинстон подается вперед.

— Из-за вашего звонка, — с улыбкой говорит он, — ваш звонок навел меня на мысль, что было бы, собственно, неплохо встретиться с вами.

— Ну и как? — спрашиваю я, отведя глаза, с бьющимся сердцем.

— Замечательно! Посмотрите на меня, Офелия. Я бы хотел перейти с вами на «ты». — Я забыла сказать, что весь вечер мы говорили по-французски. Уинстон говорит на нем как француз. Без малейшего намека на акцент. У него была няня-француженка. Два года он учился в Париже, и его первая жена была родом из Лиона. Я тем временем уже знаю, что он в третий раз женат на англичанке, от которой у него две маленькие дочки. Ему сорок девять лет, и по знаку он Стрелец.

Стрелец и Лев?! Они подходят друг другу, как постель и любовник, которым он, очевидно, вскоре станет. Иначе, спрашиваю я себя, для чего Господь Бог насылает в середине августа град на Лондон? Для чего так задерживаются полеты, что даже будущие министры забывают всякий этикет и снисходят до того, что заговаривают с незнакомыми женщинами? Для чего?

— Конечно, перейдем на «ты». — Я проникновенно смотрю ему в глаза. — Ты совсем ничего не ешь. У тебя пропал аппетит?

— Не хочется! — Он отодвигает полную тарелку. Другие блюда он тоже только попробовал. Вероятно, сила притяжения между нами так велика, что для элементарных действий, вроде еды, не остается времени. Воздух насыщен эротическими разрядами. Покалывающие маленькие стрелы вонзаются в мою кожу. Закрываю на какой-то миг глаза, и у меня такое ощущение, что я парю. Весь большой ресторан куда-то проваливается, и лишь мы вдвоем существуем реально. Не было бы между нами стола, мы бы давно лежали друг у друга в объятиях.

— Пошли, мы уходим! — вдруг подает он голос.

— Куда?

— Назад в отель.

На улице мы целуемся. Мне хорошо, но не так, как с Проспером Дэвисом. Поцелуй жесткий, требовательный. Страстный, но без всякой нежности. Ко мне прижимается чужой, жесткий мужчина. Он знает, чего он хочет, и хочет этого немедленно!

— Я пойду с тобой в отель, — говорю я, когда мой рот освобождается, — но спать с тобой не буду.

— Что? — Уинстон ничего не может понять. — Что ты говоришь? В чем дело? Я тебе не нравлюсь?

— Нравишься.

— Я только ради тебя прилетел в Париж. — Он сжимает мои руки и прерывисто дышит.

— Я никогда не ложусь в первый день в постель с мужчиной. Никогда.

— Но почему? — Он отпускает меня и отступает на шаг назад.

— Я слишком мало тебя знаю.

— А завтра?

— Завтра может быть.

Уинстон задумывается, разглаживая при этом свой белый шелковый шарф. Лоб сморщен. Капризный рот с чувственными губами плотно сжат. Опять мне бросается в глаза, что у него слишком маленький подбородок. Слишком слабый для такой мощной, выразительной головы.

— О’кей, — говорит он вдруг с интонацией упрямого ребенка. — Один я не буду спать. Окунусь в ночную жизнь. Ты идешь со мной? — Он засовывает руки в карманы и смотрит на меня с вызывающим видом.

— С удовольствием. Показать тебе какой-нибудь джаз-клуб?

— Спасибо, не надо. Я хочу в «Лидо». И в «Крэзи Хоре». А потом будет видно.

«Лидо»? «Крэзи Хоре»? Это действует на меня как ушат холодной воды. Эти западни для туристов с кондиционерами и невыразительной магнитофонной музыкой, в которых бокал шампанского стоит двести франков и приветствуется каждый, кто платит, будь то сутенер, торговец наркотиками или убийца, — да я терпеть их не могу! Тем не менее, я пойду с ним. Одно абсолютно ясно: вечер будет поучительный. А учиться я всегда люблю.

Ночь получилась совершенно сумасшедшая. Я ее никогда не забуду. Выйти в свет с Уинстоном — это целое событие. Деньги для него не играют роли, он повсюду свой человек, все его знают по имени, владелец «Лидо» — тоже его старый друг. Нам не приходится ждать ни секунды, нас тут же впускают и посреди представления проводят за столик для почетных гостей. Перед нами уже стоит шампанское, в нашем распоряжении официант, у которого нет других дел, кроме как угадывать по глазам любое наше желание.

В «Крэзи Хоре» то же самое. Заведение забито до отказа, тем не менее, нас радостно приветствуют и сажают за лучший столик. Уинстон находит это в порядке вещей. Он тут явно завсегдатай и чувствует себя в этой среде как рыба в воде. Теперь мне понятно, почему у него тогда, в самолете, были красные глаза. Он, вероятно, и в самом деле пропьянствовал всю ночь. Как сегодня. С той разницей, что теперь ему компанию составляю я.

«Крэзи Хоре» оказывается лучше, чем я ожидала. Было бы мне двадцать лет, я умерла бы от ревности от такого скопления обнаженного женского тела. Голые груди, голые ноги, голые руки, голые бедра. Вся сцена в голых женщинах. Полуголые девицы продают сигареты, даже у гардеробщицы декольте до пупа! А я? Я сижу в глухом, закрытом платье.

Но сегодня-то я умнее, чем раньше. Девушки для меня — не конкуренция. Мне их жаль. Честное слово! Я внимательно разглядываю их, особенно лица над красивыми телами — ограниченные, несмотря на тонны косметики и приклеенные ресницы (а иногда и просто грубые и глупые).

Достигнув сорока лет, они перестанут танцевать и уйдут со сцены — какие у них шансы на будущее? Никаких! Я мысленно представляю их без ярких костюмов, без опахал, перьев и вуалей, без поддельных бриллиантов, переливающихся сеток и усыпанных стразами маечек. Что останется? Бедные дети, я вас понимаю. Демонстрируйте ваши груди, трясите бедрами, задирайте повыше ноги. Продавайте себя как можно дороже. У вас не так много времени. А я желаю вам успеха.

Уинстон почти не смотрит на сцену. Он сидит рядом со мной, молча пьет и прижимает свою ногу к моей. Вдруг обнимает меня и стискивает.

— Дорогая, — голос звучит хрипловато и резко, — я этого не выдержу. Ты так действуешь на меня, со мной такого еще не случалось. Ты как солнце. Ты сияешь, и я ощущаю твое тело. Мы будем спать вместе. Скажи «да», иначе я сойду с ума.

— Завтра, — отвечаю я.

— Нет! Сегодня!

— Сегодня не получится.

— Почему?

— Я это тебе уже объяснила.

Уинстон убирает руку с моего плеча, отодвигает ногу, садится, словно аршин проглотил, и непрерывно смотрит на сцену.

— Красивые женщины, — говорит он мне в наказание, — одна красивей другой. Их можно купить. И даже не слишком дорого. — Бросает на меня исподтишка взгляд, но я не реагирую. — Третью справа зовут Дениза, — продолжает он, — она тебе нравится?

— Смазливенькая.

— Великолепная грудь.

— Моя лучше.

Уинстон смотрит на мое закрытое платье.

— Может быть, — откликается он, — но ее не видно.

— Ты хочешь ее увидеть?

— В любой момент. Поехали в отель.

— Я не хочу в отель. — С этими словами я встаю. — Подожди меня, я сейчас вернусь.

— Куда ты идешь?

— В туалет, — говорю я со смехом. — Когда вернусь, ты можешь сравнить меня со своей Денизой.

— Что? — Уинстон широко раскрывает свои глаза с золотистыми искорками. Но я поворачиваюсь и отправляюсь в туалет. Там я делаю то, что собиралась сделать весь вечер: начинаю расстегивать перед большим зеркалом свое платье.

Как я уже говорила, это китайская модель из плотного черного блестящего шелка. Вырез спереди скрепляется пятью бантиками. Два могу открыть, не показывая лифчика, но двух слишком мало! Если я хочу проучить Уинстона, мне надо расстегнуть их все, без всякого стеснения, от шеи до пояса. Правда, помехой становится выше обозначенный предмет. Что делать?

К счастью, я обладаю здоровым чувством юмора. И смелостью! Я стаскиваю через голову платье. Потом снимаю лифчик (красивая модель, черная, кружевная, с плетеными бретельками), снова надеваю платье и оставляю бантики не застегнутыми. Выбрось за борт рухлядь! Вуаля! Результат ошеломительный! Лучше не придумаешь. Образовался глубокий, узкий вырез, достаточно широкий, чтобы воспламенить фантазию, но нисколько не вульгарный. Поворачиваюсь во все стороны перед зеркалом и оцениваю свой вид. Отлично! Теперь перебросить вперед пару рыжих локонов, так чтобы они непринужденно и игриво спадали на грудь. Готово!

Но что делать с бюстгальтером? У меня с собой нет сумки. Все, что мне нужно для вечера, спрятано во внутреннем кармашке на поясе, а он малюсенький. Выкинуть лифчик? Нет! Он слишком красивый. Я аккуратно складываю его в маленький треугольничек и зажимаю в правой руке. Отдам на хранение Уинстону. Точно! Правда, не в моих привычках навязывать почти незнакомым мужчинам интимное белье, но если я правильно раскусила Уинстона, это его позабавит. Мужчина любит все из ряда вон выходящее. Ему нужны сильные эмоции. Чудесно! Я именно то, что ему надо.

С высоко поднятой головой я возвращаюсь к нашему столику. Моя кожа нежно белеет в разрезе на черном блестящем шелке, все взгляды прикованы ко мне. Уинстон делает большие глаза и нервно теребит свой длинный белый шарф, когда я опускаюсь на свое место.

— Вот, — говорю я и сую ему в руку маленький черный предмет, — ты можешь сохранить это для меня?

— Что это? — недоверчиво спрашивает он и делает попытку поднести его к свету и рассмотреть.

— Не надо! — быстро останавливаю я его руку и начинаю хихикать. — Пожалуйста, спрячь, я тебе потом объясню.

Уинстон слушается и засовывает предмет в карман пиджака. Потом встает.

— Мы уходим. — Его тон не терпит возражений.

— А Дениза? — провокационно спрашиваю я.

— Она меня не интересует. Ты это прекрасно знаешь.

Разумеется, я это знаю, но хочу услышать из его уст.

Ох уж этот избалованный рот, эти чувственные губы. У меня не зря были сорок три любовника (не считая парижских), рот мне о многом говорит. Мужчина необузданный.

Один из тех, кто в первую очередь думает о себе. Тот, кто получает все, что хочет, а когда получит, теряет всякий интерес. Мужчина, который потерял счет своим женщинам. Которому быстро все наскучивает. Который сразу забывает и никогда больше не звонит. Бесчувственный.

Таким охота важнее, чем добыча. Этих типов я знаю. «Почему, — как-то сказал мне один из них, — я должен стараться в постели? Если женщина идет со мной, значит я уже выиграл».

Со мной эти штучки не пройдут! Я поклялась себе в этом и сдержала свое слово. Уинстон привык командовать, но я не покорюсь ему. Только когда он действительно захочет меня, именно меня, а не приключение номер девятьсот двенадцать, коим я для него, вероятно, являюсь, только тогда я пересплю с ним. Завтра он уже созреет, могу спорить.

Мы стоим на пустынной Авеню Георга, времени — три часа утра. Уинстон прижимает меня к себе, осыпает лихорадочными поцелуями, кусает мой язык, щеку, ухо, запускает обе руки в вырез платья, я чувствую его пальцы на своей голой спине. Теперь он обнажает мою грудь, кусает соски, у него вырывается дикий стон — он вдруг отталкивает меня от себя.

— Ты идешь со мной в отель? — Он тяжело дышит.

— Завтра.

Уинстон таращится на меня. Покачивается. Очевидно, слишком много выпил. Белый шарф съехал набок.

— Ты делаешь ошибку, — медленно произносит он. — Женщина быстро надоедает мне.

— О’кей. Тогда я поеду домой.

Я делаю несколько шагов к стоянке такси. В этом районе всю ночь напролет стоят вереницы машин. Очень хорошо. Но сесть я не успеваю. Ко мне подскакивает Уинстон.

— Я поеду с тобой. По пути мы еще выпьем по бокалу. — Это звучит как приказ.

Я молча киваю и опять застегиваю свое платье наглухо.

Уинстон говорит водителю название. Адреса не дает. Но тот сразу понимает. Я, впрочем, тоже. Неужели он действительно хочет туда? Мы уже едем в сторону Пигаль, прямо к «Мину», где обслуживают женщины с обнаженными грудями. Потом он непременно хочет в сомнительное лесбийское кафе. Затем в тоскливый бар трансвеститов. Потом в кафе, где в перерыве между клиентами отдыхают уставшие проститутки. После этого еще в один бар, самых занюханный из тех, порог которых могу переступить только с большим отвращением. Название я даже не знаю. На двери нет вывески. Надо позвонить, и тогда тебя впускают. Внутри горит красный свет. Выступает стриптизерша. Одна, с раздвинутыми ногами.

Уинстон направляется к темному углу. Мы сидим рядом на жесткой скамейке, перед нами два бокала с виски со льдом. Уинстон во все глаза уставился на сцену. Танцовщица как раз засовывает себе горящую сигарету между ног, совершенно верно, именно туда, куда вы подумали. Она абсолютно обнажена, на ней лишь два больших цветка за ушами (не делающие ее привлекательнее).

Сейчас она втягивает животом воздух. Сигарета ярко вспыхивает. Потом она выпускает воздух. Из раздвинутых ног поднимается голубой дымок. Так она повторяет четыре или пять раз. Она по-настоящему курит своим… Публика хлопает, свистит, улюлюкает. Только сейчас я замечаю, что заведение забито мужчинами. «Еще! Еще!» — ревут они и стучат в такт ногами. Пол сотрясается, воздух — не продохнешь, и я больше не могу. Мне вдруг становится невмоготу. От всех и от всего, и, прежде всего, от Уинстона, похотливо смотрящего на зрелище, от которого меня воротит.

— Мне нужно в туалет, — говорю я и встаю. — Сейчас вернусь. — Он кивает не глядя. Здорово пьян.

Я торопливо покидаю заведение. На улице светло, уже девять часов утра. Дождливое утро, серое, прохладное. Девять часов! А там внутри все еще ночь. Недоуменно качая головой, бегу по маленьким улочкам. Наконец попадаю на большой бульвар, как он там называется? Рошешуар. Жуткая местность. Прочь отсюда. Наконец нахожу такси, с облегчением сажусь, называю свой адрес, откидываюсь на сиденье и закрываю глаза.

Уинстон победил. Он покарал меня за то, что я отказалась спать с ним. Но он и проиграл, потому что наказание было слишком жестоким. У меня пропал на него аппетит. Пусть он сто раз будет министром и получит больше денег, чем пойдет ему впрок. Дело закончено, раз и навсегда. Наверняка еще ни одна женщина не бросала его одного в ночном баре, этого он мне никогда не простит. Слишком уж гордый. Больше никогда не позвонит.

Наконец я дома. Моя квартира мне кажется светлой, тихой, надежной, красивой садовой беседкой. Ни тебе сутенеров, ни тебе проституток, ни порнографии, ни секс-шоу, ни пьяных, ни дыма, ни воплей, ни топота. Блаженно пересекаю свой дивный салон, глажу мимоходом подушки на желтом диване. Хочу скорей встать под душ. Мне надо смыть ночную грязь. На Пигаль я видела двух крыс, а в последнем клубе по стенам бегали огромные тараканы.

Надеюсь, там не было блох, они еще не вымерли в Париже. Стоило мне подумать о блохах, как все тело начинает жутко чесаться. Теперь и голова зудит. Вши! Вдруг там были вши? Помогите! Блохи, вши, тараканы, крысы — к такому я не привыкла. Как с этим бороться?

Меня охватывает паника, я лечу в ванную, срываю с себя платье и становлюсь под душ. Мою голову, отдраиваю всю себя с мылом, проверяю каждый кусочек тела, блох не видно. Слава богу! Но до чего же я устала, смертельно. Оборачиваю мокрые волосы чистым полотенцем, запрыгиваю в подогретый белый пушистый халат с капюшоном и берусь за фен. Я сдую ее, эту ночь, похотливые лица, ревущие голоса и разочарование, ибо я испытала разочарование, не надо себя обманывать.

Когда, собственно, все пошло вкривь и вкось? В ресторане мы еще сидели душа в душу. Уинстон и я, Стрелец и Лев, вечер был таким сладостным, многообещающим, я с трудом могла дождаться окончания ужина.

Виноват был поцелуй. Точно. Поцелуй был слишком зверским. Но больше всего меня раздражало, что он не желал подождать один-единственный день. Джентльмен на его месте сказал бы: «Хорошо. Если ты сегодня не хочешь, ладно! Завтра тоже будет день. Пойдем в тихий ресторанчик и поболтаем. А завтра вместе пообедаем, где-нибудь в Булонском лесу. Потом отправимся гулять, договоримся, как проведем вечер». Примерно так представляла я себе уик-энд. Но не вышло. Тут уж ничего не поделаешь. Уинстон очень не сдержан. Вот он, слабый подбородок. К тому же, когда мы встречаемся, всякий раз идет дождь.

Кажется, звонит телефон? Точно! Я выключаю фен, сажусь на серый диванчик напротив ванны, беру трубку и кладу повыше ноги.

— Алло? — Это Уинстон. Голос абсолютно потерянный. — Такого со мной еще никогда не случалось. Ни разу в жизни, — он почти кричит, — это выходит за всякие рамки! Я не привык к такому обращению. Я повсюду искал вас, я не понимаю — что произошло?

— Шоу показалось мне слишком вульгарным, — хладнокровно говорю я. — К такому я не привыкла.

— Вы просто бросили меня! Просто бросили, в этом чудовищном клубе, в который я идти-то не хотел, непонятно, как я там вообще очутился. Как вы могли? Что я вам сделал? Почему вы так поступили? Почему…

— Где вы? — прерываю я его словесный поток.

— Здесь! В будке перед вашим домом! У меня в руке ваш бюстгальтер.

Что я должна отвечать? На всякий случай, молчу.

— Алло, — кричит еще громче Уинстон, — вы меня слышите? Я сейчас поднимусь. Я принесу вам вашу вещь. А потом распрощаюсь. Навсегда.

— Пошлите мне его по почте, — небрежно бросаю я. Но он уже повесил трубку.

Вскоре раздается звонок в дверь, долгий, настойчивый, четыре раза подряд. Откуда он знает мою квартиру? Наверное, узнал у привратника. Когда я открываю, его большой палец все еще на кнопке звонка.

— Вы можете больше не звонить, — говорю я и протягиваю руку. Он молча отдает мне кружевной треугольничек.

— Спасибо, — говорю я ледяным тоном, — спасибо за заботу.

Уинстон молчит. У него ужасный вид. Бледный, с красными глазами и ввалившимися щеками. Все лицо кажется провисшим. Синий льняной костюм измят, длинный белый шелковый шарф в пятнах, густые каштановые вьющиеся волосы взъерошены. Уголки рта опустились. В глазах больше не играют золотистые искорки, они серые, как сегодняшнее небо. Подбородок пересекает кровавый шрам. Как ни странно, выглядит он трезвым.

Я стою перед ним босая, в купальном халате, без макияжа, с влажными волосами. Капюшон надет на голову, пояс туго затянут. Не видно ни кусочка обнаженной плоти.

— Мне так плохо, — жалобно всхлипывает Уинстон и проводит рукой по своему лбу. — Ты приготовишь мне чашку кофе? — У него был трогательно-детский вид.

Не раздумываю ни секунды. Бедняге действительно досталось, ему нужна помощь.

— Конечно, входи!

Он следует за мной на кухню, садится к окну и наблюдает, как я ставлю воду, мелю кофейные зерна, наполняю фильтр и заодно сразу накрываю на стол, варю пару яиц, ставлю масло, мед, сыр и джем, готовлю вкусные хрустящие тосты и наливаю кофе.

— До чего же здорово пахнет! — Уинстон с облегчением вздыхает, вытягивает ноги, и на его лице, наконец, проступает легкий румянец. После первой чашки становится еще лучше, после второй он даже улыбается. Потом начинает есть яйца, тосты, джем, все ему явно нравится. Наевшись, он долго извиняется за свое поведение прошлой ночью. Потом просит ванну и, в конце концов, постель.

— У тебя найдется для меня место? — спрашивает он в лоб. — Или мне надо возвращаться в отель?

— Можешь оставаться. Пойдем, я покажу тебе, где ты можешь поспать. — Я доверяю ему. Мы заключили мир.

В квартире есть две комнаты для гостей. Одной постоянно пользуются: она прибрана, проветрена, кровать застелена свежим бельем, в шкафу висит бархатный коричневый халат, на тумбочке — стопка книг. Очень уютная комната с зелеными обоями и стильной мебелью.

— Красиво, — с похвалой отзывается Уинстон и осматривается. — Очень красиво, как все здесь. — Он только что из ванны, облачился в коричневый халат, словно для него сшитый, и со вздохом облегчения растягивается на кровати.

— Сядь на минутку ко мне, — зовет он, — совсем не надолго, пока я не перестану чувствовать себя таким чужим.

Я сажусь, он берет мою руку.

— Откуда у тебя шрам? — спрашиваю я. — Ты упал?

— Я подрался, — признается Уинстон. — Со швейцаром. Он не сказал мне, куда ты ушла. — Начинает гладить меня по руке. — Мне так неловко из-за сегодняшней ночи. Ты простишь меня?

— Конечно!

Золотые искорки вернулись в его глаза.

— Поцелуй меня! — взгляд, полный мольбы. — Пожалуйста, — говорит он, видя, что я колеблюсь, — пожалуйста, Офелия!

Мы долго целуемся.

— Приляг ко мне. Ненадолго. Мне холодно. Я хочу почувствовать твое тепло.

— Только две минуты. Не больше.

— Как ты захочешь. — Он укладывает мою голову к себе на плечи и обнимает меня, в порыве трогательной нежности. — Мне так жаль, — подает он потом голос, — так стыдно за сегодняшнюю ночь. Утешь меня, моя прекрасная подруга, утешь меня.

Ну что сказать, я утешила его. А потом мы провели целый день в постели, и следующую ночь тоже. Мы спали, занимались любовью, а в перерывах разговаривали. Дискутировали о Боге и Вселенной. Часами! Между нами все вдруг опять стало легко, просто, непринужденно, совсем как тогда, в самолете, когда мы встретились в первый раз.

Но одно я поняла быстро.

У Уинстона тоже недостаточный кругозор. Он, правда, очень образован, этого хватает, чтобы сделать в своей области стремительную карьеру. Он в точности знает, что самое лучшее для ДЕНЕГ! Но что лучше всего для нас, людей, и нашей прекрасной планеты, этого он не знает. И не интересуется этим. Женщины тоже для него не самое важное, уж не говоря о Новой романтике.

— Как ты живешь дома? — любопытствую я. — У тебя остается время для твоей семьи?

— Нет, — моментально отвечает он, — времени нет. К тому же мне скучно дома.

— Когда ты разговариваешь со своей женой? — расспрашиваю я дальше, потому что это интересует меня.

— Только утром, в ванной!

— А с детьми?

— Никогда.

— Никогда? — Я не могу поверить в это.

— У меня нет времени. Это делает моя жена.

— А что она еще делает?

— Играет в теннис, работает в саду, заботится о детях и собаках, еще у нас есть лошади, — он зевает, — и готовит. Готовит она превосходно.

— Вы спите вместе?

— Редко. У нас отдельные спальни. Но я не могу называть себя несчастливым, — Он задумывается, потом произносит медленно и рассудительно: — Счастливым, однако, я тоже не могу себя считать, иначе я бы не смог влюбиться в тебя.

— Чтобы влюбиться, мы слишком мало знакомы, — быстро говорю я.

— Для меня достаточно долго, — он гладит мою руку, — я еще никогда не встречался с такой женщиной, как ты. Твоя образованность, опыт, финансовая независимость — все это ставит тебя над другими. Но это опасно. Я бы мог к тебе привязаться. — Он задумчиво смотрит на меня. — Ты красивая и стройная, у тебя тело, как у молоденькой девушки, видно, что ты еще не рожала.

— По каким признакам это видно?

— По бедрам. И по животу. У тебя такое крепкое тело, и нет белых полос от беременности. К тому же ты великолепная любовница. У тебя такие сильные мускулы там внизу, ты можешь здорово сузить вход, я этого никогда не встречал. Ты это осознанно делаешь?

— Иногда. Но под конец это уже происходит автоматически.

Я умалчиваю, что с ним это происходит не автоматически. Наслаждение, которое он мне дарит, слишком слабое, и мне приходится разыгрывать театр. Когда я хочу, чтобы он заканчивал, или замечаю, что он близок к цели, я начинаю подрагивать, сокращаю мускулы и изображаю полнокровный оргазм. (Почему бы и нет? Ему это доставляет радость!)

Да, родные мои, Уинстон недурно сложен, высок, не обрезан, на крайней плоти у него белые места, как у человека, который слишком часто бывает голым на солнце. Я нахожу это довольно пикантным. И вообще он чистый, аппетитный, ухоженный. Но он продал душу прогрессу, а это не проходит бесследно.

Его украшение, правда, не сморщенное, но явно задавленное стрессами. Чтобы привести в боевую готовность, его нужно часами разогревать, гладить, целовать. Первый раз на это потребовалась целая вечность! Потом получилось немного быстрее. Но ночью он никак не хотел вставать. Ничего не поделаешь. Зато утром функционировал отлично, поднялся почти самостоятельно и работал больше часа. После обеда снова и гораздо дольше. Да, я бы добилась от него всего, чего захотела, были бы энергия и терпение. Только вопрос, хочу ли я?

Так или иначе, это был поучительный уик-энд. Уинстон — мужчина, сотканный из противоречий: с одной стороны — дикий, необузданный, властный («Я хочу первенствовать» — вот его девиз), а с другой — дружелюбный, спокойный, благодарный, нуждающийся в любви, как ребенок.

— Двадцать лет со мной уже не было такого, — растроганно говорит он. — Целый уик-энд в постели! Невероятно. Мы ничего не едим, не пьем спиртного и часами занимаемся сексом. Я и не знал, кто еще способен на такое. Я не искал тебя, Офелия, я просто нашел тебя. Это разные вещи. И вот еще что. Я боюсь разлуки. Сегодня нам очень хорошо. А завтра? Завтра будет больно. Ты — мой наркотик, любимая. Завтра у меня его не будет, и начнется «ломка». Это будет нелегко.

Уинстон улетает обратно в Лондон в воскресенье вечером. В аэропорт я его не провожаю, по его настоянию. Он боится, что нас кто-нибудь увидит вместе. Как-никак, он известный человек, и на всех предвыборных плакатах изображен как законопослушный, заботливый отец семейства.

— Я не знаю, увидимся мы еще или нет, — говорит он на прощание, — не хочу обещать того, что могу не выполнить. Но я постараюсь, любовь моя, верь мне.

Уинстон уезжает, и сразу прекращается дождь. Понедельник — солнечный день с нежно-голубым небом и маленькими белыми облачками, мечтательно плывущими над куполом Пантеона и Сакре-Кер в сторону Англии. Довольно тепло, хотя утром в воздухе впервые чувствовалось что-то осеннее.

Просыпаюсь от того, что у меня сосет под ложечкой. Взвешиваюсь — не может быть! Я вешу всего пятьдесят четыре килограмма. ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ! Еще на килограмм меньше! Не мудрено! Мы почти не ели все выходные. Завтракали, правда, каждый день, но вечером питались только соленым миндалем, случайно обнаруженном мною на кухне. Сегодня я могу есть все, что захочу. И я это сделаю. К тому же надо отпраздновать победу над Уинстоном. Допустим, обед в «Гран-Вевур»? Прекрасная идея.

Да, дорогие мои. Я и этого добилась. Заполучила мужчину из высшего общества, с самого верха, образованного и с огромным состоянием. У которого много связей и который высказывает интересные суждения. Мужчина, с которым можно поговорить, а не только спать. Сильный, не пасующий перед умной женщиной.

Скажу больше: я могла бы завладеть им целиком. Если бы это входило в мои планы, я бы заставила его уйти от жены, забыть детей и открыто признать меня! Я могла бы извлечь выгоду из своего особого дара и проникнуть через замужество в верхний эшелон британской власти.

Конечно, предстояла бы жестокая борьба. Ни один мужчина не любит разводиться (тем более в третий раз!).

Но я бы победила. Абсолютно точно. Мужчина около пятидесяти, вдруг открывающий свою сексуальность, впервые в жизни страстно любящий и обнаруживающий, что может часами, да еще раз за разом два дня подряд, — готов изменить свою жизнь.

Кроме того, я знаю кое-какие уловки, срабатывающие стопроцентно. Даже не знаю, нужно ли выдавать секрет. Ну да ладно! Мы, канадцы, не жадные. Итак: у Уинстона голова забита предвыборной борьбой. Если он в самом деле больше не позвонит (в чем я сильно сомневаюсь), я могла бы на следующей неделе полететь в Лондон, остановится в шикарном отеле и нанести ему короткий визит в банк. Увидев меня, он захочет со мной спать. Каждая новая ночь (или полночи, или вечер) все крепче будет привязывать его ко мне.

Тогда я могла бы с легкостью заманивать его каждую неделю в Париж. «Дорогой, — сказала бы ему я, — я страстная женщина! Я люблю тебя. Но я не могу долго оставаться одна. Одну неделю я еще выдержу. Потом уже ни за что не ручаюсь. Но если мы будем встречаться раз в неделю или, в крайнем случае, каждые десять дней, я могу хранить тебе верность. Клянусь своей жизнью».

Как я уже сказала, я могла бы это сделать и еще много другого, но зачем? Замуж я не хочу выходить, потому что не выношу быта. Для меня легче создать издательство, не щадить себя, рисковать, проводить бессонные ночи, чем быть женой и подчиняться такому мужчине, как Уинстон. А, кроме того, я его не люблю. И это — главная причина.

Жалко, конечно, ведь он так старался. Не бросался на меня, не хотел спереди, даже ласкал в нужном месте (правда, сухими пальцами и чересчур грубо), любил меня так долго, как только мог, я вообще убеждена, что он никогда не уделял так много внимания женщине. В постели он показал себя с лучшей стороны. Но мне этого мало.

Ведь я сравниваю его с Проспером Дэвисом. А по сравнению с Проспером, Уинстон — просто камень, жесткий, твердый, угловатый, напряженный. Белый как мрамор и настолько же гибкий. Он как бетонная глыба, а руки деревянные, по сравнению с Проспером, просто мертвец, ни искорки не промелькнуло, которая зажгла бы меня. Ни огня, ни жара, ни фейерверка. Все усилия впустую.

Уинстон унылый и серый. Его смех не заразителен, голос не завораживает, я не чувствую себя в безопасности рядом с ним, я отброшена на световые годы от страсти и экстаза.

Поэтому уик-энд мы провели в комнате для гостей. Я не хотела пускать Уинстона в свою двуспальную кровать. Мое французское ложе принадлежит Просперу Дэвису и воспоминаниям о нем. Проспер Дэвис! Я стараюсь не думать о нем, но не получается. У меня нет другого выбора. Я оказалась в положении женщины, которая впервые сделала себе туфли на заказ. Получив их, она думает: «И вправду миленькие! Чудесные!» Потом ей уже не нравятся никакие другие туфли. Все остальные грубые, неуклюжие, неизящные, ни одна пара не подходит, она находит тысячу изъянов, словом, обречена на всю жизнь.

Точно так же с Проспером. Я знала, что мы переживали звездные часы, но не предполагала, что отныне буду сравнивать с ним каждого мужчину, в пользу Проспера, конечно. Это никак не входило в мои планы. Не Уинстон был виноват в том, что мне были скучны французы (я это четко понимаю), а Проспер. Да-да. В мыслях у меня, правда, был Уинстон, но в сердце — Проспер. А это главное!

К тому же сегодня от него пришло письмо. На красной бумаге, со множеством марок, синих, белых, красных, полосы и звезды, это в его духе. Я сразу же прочитала письмо, в салоне, на желтом канапе, растянувшись на горе шелковых желтых подушек, как тогда, когда я впервые поговорила с ним по телефону и предвкушала нашу первую ночь.

Письмо не длинное. Проспер не любит писать. Ноты ему ближе, чем фразы. Но я вчитываюсь и вчитываюсь и смакую каждое слово!

Что же он пишет? Приедет навестить меня? Ура! Я вдруг начинаю реветь и долго не могу остановиться.

Со дня его отъезда я боролась с этим. Но после уик-энда с Уинстоном должна признаться: я люблю Проспера! Не только телом!

«Бэби, — пишет он своим красивым, ровным почерком, — я видел тебя по телевизору. Я все время думаю о тебе. Не могу спать, не могу сконцентрироваться на своей музыке. Я должен тебя увидеть. На следующей неделе мы летим в Бразилию. Потом в Японию. Очень напряженная программа, каждый вечер концерты. Только в сентябре мы свободны. Второго октября играем в Голландии. 12-го сентября я мог бы быть в Париже. Напиши немедленно, приезжать мне или нет. Если от тебя не будет вестей, я полечу обратно в Нью-Йорк. Я люблю тебя! Проспер Д.»

Выплакавшись, хватаю конверт и изучаю штемпель. На нем стоит шестнадцатое августа, мой день рождения, день телепередачи из Лондона. Две с половиной недели письмо было в пути. Сегодня — третье сентября. Проспер уже в турне. Где он? В Японии? В Бразилии? Я не знаю ни адреса, ни отеля, ни города. Мне надо срочно связаться с ним.

Но как?

Вытираю глаза. Как появляется Проспер, я всегда плачу. Верный признак. Раньше со мной такое бывало только в случае с Тристрамом. В Тристрама я была до того влюблена, что начала плакать от каждого звонка, от каждого письма, от любого признака жизни. Теперь опять то же самое.

Ладно, сентиментальность в сторону, как мне выйти на него? Позвонить ему домой — совершенно немыслимо. Но я не зря работала в масс-медиа, я умею производить розыски и всегда интуитивно попадаю в цель. Так же и на этот раз.

От Проспера я знаю, что в Европе существуют два джазовых агентства: одно — в Германии, другое — в Голландии. Поскольку его турне заканчивается в Голландии, я предполагаю, что те в курсе. Так и есть. Я позвонила в Голландское посольство, попросила отдел печати — там всегда хранят все местные телефонные справочники — и попросила номер агентства. Звоню туда на удачу — и вот меня уже соединяют с дамой, которая организовывает турне.

От нее я все узнала. Проспер уже в Японии. Мне известны город, отель, номер телефона, где они и во сколько играют. Сегодня они в Токио. Мне полегчало на сердце.

Сразу звоню туда. Здесь, в Париже, половина одиннадцатого утра, там уже половина восьмого вечера. Если повезет, я поймаю Проспера перед концертом.

Он действительно еще в своем номере.

— Алло! Это Офелия.

— О, бэби! — Он заливается смехом, и в его хохоте сквозит безграничное облегчение. Потом становится серьезным. — Мне так не хватает тебя. Мы увидимся в Париже?

— Конечно! — Я с большим трудом подавляю новые слезы. Этот голос! Медленный, глухой, с хрипотцой, он околдовывает меня. Этот низкий, эротический тембр волнует меня, как если бы Проспер стоял рядом.

— Я подумал, что ты меня разлюбила. Ты не ответила на мое письмо.

— Письмо пришло только сегодня. Я его прочитала несколько минут назад.

— Значит, мы увидимся во вторник?

— Конечно! Я тебя встречу. Ты знаешь свой рейс?

— Да, секунду! — Он называет мне номер. Потом говорит скороговоркой: — Я, кстати, уже два раза звонил. Тебя никогда нет дома. Я испугался, что ты уже вернулась в Канаду.

— Я? Я все время на месте. Когда ты звонил?

— Последний раз в субботу в пять часов дня.

Значит, в Париже было восемь утра.

— Верно, меня не было. — Я была на Пигаль, в этой мерзкой забегаловке с курящей стриптизершей. Но ему я об этом не говорю. — У тебя все в порядке? — спрашиваю я вместо этого.

— Спасибо, все очень хорошо. Только устал. Мы все устали. Нам почти некогда спать. Часто играем до полуночи, а в семь утра встаем и едем в другой город, чтобы вечером снова выступать. О, крошка! — Он на секунду замолкает. — Я люблю тебя!

— Я тебя тоже.

— Правда?

— Да! Я так рада, что ты приедешь.

Он смеется.

— Мы пробудем три дня в постели. О’кей?

— О’кей!

— Я тебе завтра позвоню. Сейчас мне пора идти. Я еще не переоделся.

— Публика хорошая?

— Очень хорошая. Отзывчивая. До завтра. Гуд бай!

— До свидания, дорогой! Покажи им, на что ты способен!

Кладу трубку. Уинстон забыт. Через неделю приезжает Проспер. Я могу уже начать строить планы. Но сначала просмотрю оставшуюся почту. Ну, наконец! Нелли прислала мне последнюю главу. Она не длинная, всего пятнадцать страничек. Чудно! С этим я справлюсь за пару дней. Сюда же она вложила небольшое письмецо. Извиняется за опоздание. Но почему она так долго не давала о себе знать, она не пишет.

Мама прислала мне с той же почтой иллюстрированный журнал. Ага! Последний номер «Пиплз Магазин». И что там? Оказывается, Нелли влюбилась в нового губернатора Калифорнии. А он в нее. Выглядит он очень приятно, вдовец, якобы на десять лет моложе ее, но на фотографиях разницы в возрасте не видно. Кстати, они были сделаны в Голливуде, в доме одного знаменитого продюсера. Он давал в честь обоих большой прием. Речь даже шла о женитьбе.

Пристально разглядываю фотографии.

Любят ли они друг друга по-настоящему? Или это только несерьезная история, чтобы бесплатно попасть в газету? Нет. Мужчина выглядит искренним. К тому же он видит только Нелли, а не камеру, и это хорошо. Большинство политиков начинают игнорировать своих спутников, как только замечают, что их снимают. Тут же заигрывают с камерой, а все вокруг для них — пустое место. Но здесь все иначе. Оба видят только друг друга. Видно, что влюблены. Я с удовлетворением откладываю журнал.

Кстати, загадка с Риверой тоже разгадана. Мама перепутала имена. Большой любовью Нелли был Валери Бельтур, директор Оперы. Оба до сих пор дружат, думаю, платонически. Он сейчас как раз на «Голливуд-Брайт-Стар-Ранч», чтобы перед возвращением привести себя в форму. Ривера был всего лишь маленьким увлечением. Неудачным, как и у меня!

Проспер приезжает в Париж! Я не буду праздновать встречу с Уинстоном. Некогда. В магазинчике на площади Контрэскарп быстро покупаю себе обед: салат из кукурузы с красным перцем, запеченную дыню с шампиньонами и большой кусок рисового пудинга с карамелевым соусом. Все свежее и готовое к употреблению. Мне не надо ничего готовить, это именно то, что надо. Я хочу работать, хочу сделать как можно больше до приезда Проспера. В сентябре я всегда в хорошей форме!

Месяц начинается удачно. И не только для меня. Нелли открывает свой первый вегетарианский ресторан. Бадди четыре вечера подряд играл в «Соленом поцелуе» с новой американской группой, и играл гораздо лучше, чем когда бы то ни было. Проспер дарит свое искусство японцам. Мама заканчивает летний семинар о знаменитых канадских художниках на рубеже двух веков. Тристрам делает хороший бизнес в Монреале: купил целый квартал, предназначенный на снос, и уже начал ремонт первых домов. А Уинстон действительно победил на выборах. Он новый министр финансов Англии, и вечером, после подсчета голосов, он звонит мне, чтобы сообщить об этом.

— Дорогая, мы победили!

— Поздравляю! Это точно?

— Абсолютно. Это был настоящий обвал! — На заднем фоне я слышу смех, гул голосов, пение. Тарахтят телексы, звонят телефоны, очевидно, в разгаре большой сабантуй.

— Ты где? — спрашиваю я. Время уже за полночь.

— У нас. В штаб-квартире нашей партии.

— Устал?

— Нет, вовсе нет. Счастлив. Но следующие три недели я не смогу вырваться. Может, ты приедешь навестить меня? Еще обсудим это. Когда ты возвращаешься в Канаду?

— Пятнадцатого октября.

— Тогда мы еще точно увидимся. Я в начале октября приеду в Париж. В качестве министра. Не могу долго говорить. Слышишь, что здесь творится? Хотел только проинформировать тебя. Я о тебе много думаю, ты принесла мне счастье.

Я кладу трубку и вижу перед собой его лицо, крупный прямой нос, прямые брови, капризный рот, мерцающие золотом глаза, слабый подбородок. На нем, конечно, опять потрясающий костюм. И красная шелковая жилетка. И длинный белый шелковый шарф. Вдруг он опять становится близким мне. Он дорог мне, и я рада за него. Вуаля! Один из нас добился того, чего хотел. Надеюсь, теперь моя очередь.

Всю неделю я работаю как одержимая. Ставлю будильник на девять, в десять уже сижу за машинкой. За два дня книга готова. Я тут же начинаю переводить ее на французский. То есть я уже начала до своего отъезда в Лондон. Около ста страниц сделаны, и работа бойко идет дальше. Иногда до четырех утра.

Самое тяжелое позади. Мне не надо больше гадать, что хотела сказать Нелли, нет, в качестве оригинала у меня мой четкий, ясный, понятный английский вариант. Со своего второго родного языка я перевожу на первый, и это сплошное удовольствие.

В воскресенье вечером я на двухсотой странице. Почти у финиша. Отлично! В понедельник я, как следует, высыпаюсь, потом иду к Жанне на улицу Ласпед и прихорашиваюсь для Проспера.

— У вас когда-нибудь был черный друг? — спрашиваю я сквозь облако пара. И когда она кивает: — Ну и как?

— В постели хорош, а так паршиво.

— Почему паршиво? — не унимаюсь я.

— Слишком заносчивый, — говорит Жанна, промокая мои щеки, — лентяй высшей марки, как большинство африканцев. Те, что приезжают в Париж, сплошь сыновья вождей. Я — принц! Вечная отговорка. Я это не могу делать, это женская работа. В начале он даже требовал, чтобы на улице я шла, отступив от него на два шага.

— Вы это сделали?

Жанна смеется.

— Ни разу! Я его вышвырнула вон. Через два месяца. Это значит, не только его, а еще трех его родственников и одного друга. Дело, видите ли, в том, что въезжает один, а с каждой неделей их становится все больше. А почему вы спрашиваете? Влюбились в черного?

— Так, отчасти. Но он американец, у них больше уважения к женщине. К тому же, его мать белая.

— Желаю счастья, — говорит Жанна. — Поздравляю!

Дома я мою волосы с хной (сверху и снизу). А во вторник днем встречаю Проспера в аэропорту. Когда я его вижу, у меня подкашиваются коленки. Он так красив, что это невозможно вынести.

— Привет, крошка! — Он улыбается мне с высоты своего роста, раскрывает объятия и прижимает меня к себе. Мощный смуглый исполин и хрупкая белая женщина. Люди на нас заглядываются. Но нам все равно. Мы целуемся в такси, весь длинный путь до Парижа. Дома сразу запрыгиваем в мою широкую, мягкую, великолепную кровать и не встаем три дня.

Три дня непрерывного экстаза. Теперь мир может рушиться. Проспер в моих объятиях! Я не хочу больше терять это прекрасное, гибкое тело, так идеально подходящее к моему, словно именно для меня и задумано.

Я не желаю расставаться с ним ни на секунду! Кто знает, что нас ждет. Мы живем в опасные времена. Ни на что больше нельзя положиться. Я хочу его сейчас, пока мир еще цел. Хочу его всего целиком!

Когда мы не занимаемся любовью, мы говорим. Часами.

Проспер впервые рассказывает о своей семье. Его датская бабушка — состоятельная землевладелица. Американская прабабушка еще была черной рабыней в Вирджинии. У него есть родственники в южных штатах, но он не любит ездить к ним в гости, потому что маленьким мальчиком его однажды не пустили в кино в первые ряды, а отправили назад, на балкон, где сидели другие черные. Это он запомнил на всю жизнь.

— Я предпочитаю ездить в Данию, — говорит он, — там на меня смотрят как на экзотического кузена из Америки. — Он смеется. — У моего дяди большой дом и четыре дочери, от пятнадцати и старше. Они непрестанно трогают меня. Когда я принимаю ванну, обязательно одной надо войти и что-то взять, полотенце или еще что-нибудь, она быстро заглядывает в ванну, не увидит ли чего-нибудь запретного, и при этом непрерывно извиняется за беспокойство.

— Почему же ты не запираешься?

— Не получается. Об этом они заранее заботятся. Не позднее, чем на второй день исчезает ключ от ванной. И от моей комнаты тоже. Они и в мою комнату врываются. Не бойся, не ночью. Утром, когда я одеваюсь.

— И что говорят в оправдание?

— Завтрак готов! — Проспер смеется.

— Тебе это нравится, да?

— Лучше, чем сидеть сзади в кино. Или прийти к парикмахеру, который скажет: «Сожалею, но я не стригу черных волос». Такое со мной тоже случалось. На юге, во время нашей последней семейной встречи. — Он замолкает и задумывается. — Давай поменяем тему, о’кей? Я у тебя. Мы в Париже. И у нас впереди две недели. — Он целует меня в щеку, гладит длинные пряди. — Я не хочу думать ни о чем другом. Только о нас с тобой. Понимаешь?

Мы проводим много времени дома. Почему — легко объяснить. Парижане вернулись из отпуска (три миллиона человек, если верить радио и телевидению), и улицы опять заполнены, запружены, загажены. Повсюду машины, гудящие и выпускающие в воздух ядовитые газы, повсюду грохот, люди, лихорадочная суета.

— Тут хуже, чем в Нью-Йорке, — замечает Проспер, когда после короткой прогулки в полном изнеможении мы приходим домой, — надо бы запретить машины. Но знаешь, все равно Париж — самый красивый город в мире. В сто раз красивее, чем Америка. Здесь мы познакомились. — Он смотрит на меня. — Знаешь, малышка, я долго думал об этом, ради тебя я мог бы бросить семью. Последние недели дома были ужасными. Мы с женой теперь почти не разговариваем, а если говорим — то только ругаемся. Я хочу быть с тобой. Хочу жить вместе. Показать всему миру, как я влюблен. Я не хочу лгать, не хочу прятаться. Хочу начать новую жизнь. Я говорю серьезно!

На следующий день мы едем на Луару. Нанимаем быстроходный красный автомобиль и посещаем самые красивые замки, от Шамбор до Шенонсо и, конечно, Вилляндри со знаменитым во всем мире огородом, который выглядит, как парк. Мы тратим много денег, останавливаемся в лучших отелях, едим в изысканных ресторанах и занимаемся любовью в широких французских двуспальных кроватях. Это напоминает свадебное путешествие. Только намного, намного прекраснее. Да, мои дорогие, это самая красивая неделя в моей жизни, и я это осознаю. Проспер балует меня везде; где только можно. Он выбирает для меня еду, кормит меня за столом, приносит завтрак в постель. Он хочет все обо мне знать, задает сотни вопросов, и я без стеснения рассказываю, в том числе о том, как трудно мне научиться плавать (на глубине у меня все еще не получается!).

Проспер внимательно слушает, пару раз молча кивает и, похоже, сразу забывает. Но в Валансэй он вспоминает об этом. Там в гостинице есть бассейн.

— Детка, — говорит он после обеда, — сегодня ты в первый раз по-настоящему поплывешь.

— Ты имеешь в виду — на глубине? — У меня от страха сразу выступает пот. — Совсем одна? Я не могу!

Мы сидим на краю бассейна, свесив ноги в воду. Жара, как в разгар лета.

— Ты прекрасно это сможешь! Я помогу тебе.

— Я не рискну.

— Ты рискуешь гораздо большим в жизни. Все свои деньги и деньги своей матери ты вкладываешь в издательство, не имея понятия, заработает оно или нет. Это — гораздо больший риск. — Проспер смеется и легко толкает меня в бок.

Я молча смотрю на свои коленки.

— К тому же у меня иногда бывают вещие сны. Это должно произойти сегодня, детка. Ты сегодня должна поплыть. Если сегодня ты пойдешь на глубину, говорит мой сон, ты справишься со всем, что навалится на тебя в Канаде. Тогда с тобой уже ничего не случится!

Я посматриваю на воду. На маленькие, сверкающие, обманчивые волны. Потом на Проспера. На нем красные плавки, он красив, как кинозвезда.

— У меня все получится? Ты уверен?

— Все, бэби! Все! Мои сны сбываются. Сегодня ты поплывешь на глубину и тогда преодолеешь самые суровые удары судьбы, тебе ничего не страшно — ни несчастье, ни авария, ни финансовый крах, никто… Я уже стою в воде и закалываю повыше волосы.

— Ты идешь со мной?

Проспер кивает.

— Если будешь тонуть, я тебя спасу!

Я нерешительно делаю первые движения. Собственно, получается неплохо. Но здесь я еще могу стоять. А там, впереди, обвал в бездну. Сердце начинает бешено колотиться. Я учащенно дышу, судорожно тяну вверх голову, тем не менее, набираю полный рот воды — сейчас утону в пучине.

— Только не бойся, — успокаивает меня Проспер, — не торопись, детка! Медленно-медленно! Я с тобой. Ничего плохого не случится. Главное, не спеши!

Стоило ему это сказать, как моя паника улетучивается. Рядом с этим нежным, сильным гигантом я плыву вглубь и преодолеваю всю длинную дистанцию до другого края бассейна. Оттуда мы возвращаемся назад. Потом я плыву одна. Проспер забрался на вышку и наблюдает сверху за мной.

— Я плыву!!! — кричу я во весь голос. Я и в самом деле плыву. Даже на глубине. Чувствую себя рыбой! Русалкой! Дельфином! Вода — моя стихия. Переворачиваюсь на спину и поднимаю ногами фонтаны брызг.

С криком «Ура!» Проспер раскидывает руки и прыгает с трехметровой вышки. Подныривает под меня и выходит рядом со мной на поверхность. Смеется. Его белые зубы поблескивают на темном лице, капли воды сверкают на ресницах, мокрая кожа отливает золотом на солнце. Он подплывает ко мне и целует в губы.

— Я тоже прыгну! Я прыгну! Я не боюсь! Смотри! — Я уже выбираюсь из воды. Быстро вверх по лестнице, пока меня не оставило мужество.

Вот я уже стою наверху. Чересчур высоко. Три метра для меня — слишком большая высота. Сейчас у меня закружится голова. Я одна в воздухе, ухватиться не за что. Вода бесконечно далеко. Ведь я же не сумасшедшая. Не буду прыгать. Это мне не по силам. Я боюсь!

Я боюсь? Нет! Я не боюсь! Страх — величайшее зло, самое большое препятствие. Страх все разрушает. Страх — роскошь, которую я больше не могу себе позволить. Выбрось рухлядь за борт! Я прыгну, даже если мне будет суждено погибнуть!

Шаг вперед — и я обрушиваюсь в неведомое. Две страшные секунды! Удар о поверхность воды! Больно! Вода в носу. Вода в ушах. Вода во рту. Тону! Я погибаю! Но вот я всплываю. Ловлю ртом воздух. Откашливаюсь, тяжело дышу, барахтаюсь, фыркаю, шлепаю руками по воде. Смеюсь и плачу. Глаза горят. В боку колет. Из носа течет — но я дышу. Я живу. Я прыгнула. Я научилась плавать. Я никогда больше не пойду ко дну!

Проспер улетел в Голландию.

Я одна в Париже и готовлюсь к отъезду. Почти шесть месяцев провела я здесь. Трудно поверить. Приехала с полупустой сумкой. Весила семьдесят кило и говорила с сильным канадским акцентом, ела мясо, сало, рыбу. Дурно одевалась, в движениях и во взглядах сквозила провинция.

Я покидаю Париж стройной и изящной с весом пятьдесят три кило, помолодевшей на десять лет, с другим выговором. Я хожу мелкими шажочками, ем только то, что приумножает красоту и здоровье, я многому научилась, приобрела новых друзей, и абсолютно ничто не напоминает мне о Порт-Альфреде.

Я умею плавать и могу защитить себя.

Моя мужская пирамида получила долгожданное завершение благодаря Уинстону, английскому министру финансов. У меня есть темнокожий возлюбленный. Я познала экстаз. Пережила нападение и не поддалась. Я много размышляла, много читала, выносила много идей.

Домой я везу три тяжелые сумки с книгами. А еще два чемодана с платьями и туфлями, сплошь «высокая мода», между прочим! Аккуратно складываю свое желтое платье с пуговками. Неужели оно когда-то было мне впору? Не верится. Сюда же кладу грацию. В этом я приехала в Париж. Все это я подарю Армии Спасения. Но красивое зеленое бархатное пальто с капюшоном я сохраню. Дома оно мне понадобится. Так, куда засунуть Неллину подушку? И как упаковать мой портрет? Что взять с собой? Что выбросить? Письма Проспера положу в паспорт, там они не потеряются.

А сейчас приберусь в кабинете. Со щемящей тоской смотрю на письменный стол. Отсюда я звонила в Монреаль, проворачивала свою первую валютную махинацию (которая, к счастью, прошла удачно!). Здесь привела в порядок Неллину книгу, нелегкая была работенка. Книгу об искусстве вечной молодости. Как она будет называться? «Новая романтика»? Или: «Наконец за сорок?!» Нелли сама еще не решила.

Во всяком случае, она мною довольна. Я в срок отправила в Калифорнию варианты на двух языках, вместе с пятьюдесятью фотографиями, рисунками, гравюрами и старинными рецептами красоты, найденными мною после долгих поисков в разных архивах.

А для своего издательства я приобрела права еще на десять книг. Старые вещи, давно не печатавшиеся, но очень важные, воспевающие любовь. А она нужна нам как воздух. Начинается мой последний день в Париже. Я прощаюсь с Жанной и Бадди, гуляю по Люксембургскому саду. В одиннадцать вечера, перед тем как лечь спать, смотрю по телевизору новости.

Вдруг я встрепенулась. Первое сообщение словно обухом по голове ударяет меня. Сразу после взлета потерпел аварию самолет. Бомба на борту. Все погибли. Аэропорт Шипхол. Боинг 747. Полет из Амстердама в Нью-Йорк. Дымящиеся обломки. О Господи! Ведь это рейс, которым летел Проспер. Проспер мертв! Сегодня утром он звонил мне, чтобы сообщить, что вечером летит домой.

У меня нет сил выключить телевизор. В полубессознательном состоянии я лежу на полу, на розовом ковре. Как я там очутилась, я уже не помню.

Проспера нет в живых. Я начинаю рыдать. Все мое тело сотрясается, меня колотит изнутри, я не владею собой и реву, пока у меня не остается ни одной слезинки. Я не хочу больше жить.

Встаю, выключаю телевизор и гашу повсюду свет.

Быстро направляюсь в ванную, к аптечке. Снотворное. Где же оно? Недавно мне бросилось в глаза, что оно тут в большом количестве. Вероятно, мой директор страдает бессонницей. Мне это сейчас весьма кстати.

Большой стакан воды. Нет, два стакана. И таблетки. Высыпаю все на тумбочку. Теперь мне легче.

Ложусь на кровать. На мне надет лимонно-желтый, прозрачный, отделанный кружевами пеньюар, который я тогда купила в Лондоне в «Харродз». Просперу он очень понравился. Может, я все же не кончу жизнь самоубийством. Однако поменяю свои планы. Я не буду создавать издательство. К чему столько усилий? Лучше укроюсь на «Голливуд-Брайт-Стар-Ранч». Уж какую-нибудь работу Нелли мне подыщет. Твердый заработок, никаких забот.

Или уеду в деревню и отрекусь от рода человеческого. Я сыта по горло этими чудовищами! Пусть они убивают друг друга, избивают, расстреливают, терзают и поднимают на воздух, мне абсолютно все равно.

Мир так и так долго не продержится. Да и как бы ему это удалось? Повсюду атомные электростанции! Наша вода отравлена. Моря заражены. Леса умирают. Пустыня наступает. Остальное довершат террористы.

НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!

Я больше не хочу.

Гашу настольную лампочку. Закрываю глаза. Ощупью нахожу стакан с водой.

Все это не имеет смысла.

Мир рушится.

Выбрось рухлядь за борт!

Мир не обрушился.

Я лежу довольная на зеленом канапе в моем загородном доме в окрестностях Монреаля. На мне длинное красное, мягко струящееся летнее мексиканское платье, золотые сандалии и воздушный, затканный золотом жакетик. Сегодня 18 августа. На дворе две тысячи тридцать пятый год. Идет двадцать первый век. Он лучше, чем предыдущий. Слава богу!

Позавчера я отпраздновала свое девяностолетие. Праздник кончился только сегодня. Мой дом утопает в экзотических цветах. Сейчас четыре часа дня. Недавно ушли последние гости. Оливия, моя горничная, приносит мне чашку чая. Я выпрямляюсь и бросаю взгляд в парк. Я радуюсь жизни.

Я не стала глотать снотворные таблетки, тогда в Париже, сорок восемь лет назад. Только воды выпила. А утром был звонок из Нью-Йорка. От Проспера Дэвиса. Он оказался жив. Улетел более ранним рейсом. Боже! Какое это было счастье, какое облегчение! Я очень любила Проспера. Но замуж за него не вышла. Он остался в своей семье. И правильно сделал. У нас была долгая связь, мы часто виделись. Проспер обогатил мою жизнь, а я его.

Приносят цветы. И новая порция поздравлений. Куда все это ставить? Я потеряла счет. Вся Канада поздравила меня. Со всего мира мне звонили, присылали подарки, даже ордена, медали и премии.

Обо мне написаны книги и сотни статей. Скоро должны появиться диссертации. О моей жизни снимается фильм (уже не в первый раз!).

Да, мои дорогие, я всего достигла: я — самый крупный издатель в Канаде и главный продюсер Северной Америки. Проспер был прав: мне не приходилось никогда идти ко дну.

Конечно, не всегда было легко. Бывали и плохие годы. Часто я думала: все, не могу больше, все продаю. Однажды сгорел мой склад, это случилось именно на третий год, когда я, наконец, начала получше зарабатывать. Мне пришлось взять кредиты, меня мучил смертельный страх, что я не смогу их выплатить. Но я опять выплыла, совсем как после прыжка с трехметровой вышки.

Тогда, после пожара, меня спасла моя прабабушка. Ее мемуары имели бешеный успех, я продала их по всему миру. Они не раз экранизировались, поскольку первая Офелия жила во времена, напоминающие конец двадцатого века. Эпидемии, стихийные бедствия, террор, гражданская война, попытки путчей — все это она уже пережила в свою бытность молодой актрисой в Бразилии.

Но она не поддалась всеобщему страху. Конец света? Нет, это не для нее. Пессимизм был так же чужд ей, как и мне, это я, наверное, от нее унаследовала. Я тоже верю в будущее и всегда верила. А уж теперь, с высоты моих девяноста лет, тем более верю!

Я никогда не приспосабливалась к духу времени, в особенности, если он был негативным. Да-да, фундамент своего состояния я заложила во времена депрессии. Я не дала себя запугать повальным пессимизмом, я не продавала, наоборот, еще покупала! Права на новые книги, типографию и переплетную мастерскую — у одного человека, потерявшего мужество, впавшего в панику и сбывшего все, что он имел, по бросовым ценам!

А мужество никогда нельзя терять! Я хорошо помню основные лозунги на рубеже веков: «Лес умирает», «Атомная война стоит на пороге!» «Сотни миллионов людей в ближайшее время умрут от СПИДа!»

И что вышло? Лес не умер. Основные массивы повсюду были спасены. А СПИД? СПИД возник от злоупотребления антибиотиками. Сегодня мы это знаем. Передозировка антибиотиков разрушает иммунную систему. Теперь их разрешено выписывать только при непосредственной угрозе жизни. А тогда их глотали как конфеты, прописывали даже детям и откармливали ими животных. Вирусу был дан шанс. Да, мои дорогие, СПИД породил сам человек.

И вообще многое изменилось в лучшую сторону за последние сорок лет. И самое главное: атомный век позади! Мы пережили его и испытали огромное облегчение.

Это длилось всего сто лет, на большее урановых запасов не хватило. Атомных электростанций больше нет, ни одной-единственной! Якобы нет и атомных бомб и атомных ракет (в чем я сомневаюсь). Но новые нельзя выпускать. Сто коротких лет. Краткий миг в истории человечества. Миг, в который оно чуть не искоренило себя. Да, это был апофеоз «дефектного мышления».

Мы больше не стоим на краю пропасти. На пару шагов мы отодвинулись. Мы теперь знаем, что из плохих времен можно сделать хорошие, если только захотеть. «Времена» делаются нами (а не деревьями в лесу или голубями на крыше!). Вся эта рухлядь, которая приводит к кризисам в экономике, вооружению и войнам, искусственно создаётся человеком. А то, что создано, можно и уничтожить. Этим мы и занимаемся сегодня, в двадцать первом веке. Мы устраняем яд и грязь, накопленные тогда. Двадцатый век не должен повториться!

Нелли не отдала мне свою книгу об искусстве оставаться вечно молодой. Зато она завещала мне все свое состояние. У нее была нечиста совесть. Она действительно была возлюбленной моего отца, из-за нее он нас бросил, и у меня было нелегкое детство. Она это исправила. И я наилучшим образом распорядилась ее наследством.

«Голливуд-Брайт-Стар-Ранч» существует и по сей день. И цепочка изысканных вегетарианских ресторанов тоже. Они процветают, как и прежде — только сегодня все иначе. Остались почти только вегетарианские заведения, и повсюду подается полноценная пища. Я оказалась права. Реформированное питание стало каждодневным. Животных уже практически не едят. Они слишком быстро старят, делают некрасивыми и больными. И каков результат? Моментально отступило большинство «болезней цивилизации». Еще никогда мы на Западе не были такими здоровыми!

Ах, дети, мне девяносто лет, а я все еще сама себе нравлюсь. Волосы пышные и белые, глаза сохранили свой блеск. У меня мало морщин, рот туго натянут, руки без малейшего подагрического узелка. Вес я свой так и сохранила, никогда не ела мяса, и даже сегодня плаваю каждый день.

Картина Фэдди висит у меня в салоне, я все еще похожа на нее, солнечную королеву. Она имела большой успех и стала символом моего издательства. Это марка, которую знают во всем мире. Солнечная королева с рыжими локонами на золотом фоне присутствует на всех моих книгах, предваряет все фильмы и кассеты. Солнечная королева — это символ лучшего времени!

Да, я многое сдвинула с мертвой точки.

Борьба была тяжелей, чем я поначалу предполагала.

Что противопоставить ужасу и крови? Еще больше насилия? Ножи поострей? Пилы побольше? Пытки поизощренней?

Нет! Моим оружием против убийств и разбоя был юмор. Я заставила их смеяться. И продолжаю это делать. Я заказывала комедии и фарсы. Я развлекала публику лучше. У меня они смеялись до слез. Мое телевизионное кабаре (дважды в неделю по основной вечерней программе) имело самый высокий рейтинг в Северной Америке. Его смотрели впятеро больше людей, чем «Убийцу Джо», которого показывали в то же время (по другой программе, но недолго.)

Все хотят смеяться. И все хотят любить! Любовь — мое второе оружие, самое мощное, завоевывающее всех. По моему заказу писали и снимали чудные любовные истории. (Они хорошо расходились и как записанные на кассеты радиопьесы.) Я красиво издала их серией романов, на дорогой глянцевой бумаге, со вкусом проиллюстрированные, с солнечной королевой в цвете в начале каждой главы.

Да, Новая романтика в полном расцвете. Можно опять показывать свои чувства. Мужчинам не зазорно плакать. Женщинам вернули право быть красивыми и элегантными. Люди больше не стесняются помогать друг другу. Дети учатся гражданскому мужеству. Мы многое воплотили в себе. Мы опять живем для других!

Но самое главное: мужчины стали всерьез воспринимать любовь. Раньше в Канаде существовала поговорка: «Возьми себе жену, но не относись к ней серьезно!» К чему это привело, было видно в конце двадцатого века. Женщины разводились — одна за другой!

Сегодня вступают в брак не так быстро, самое раннее — в тридцать лет. Но зато потом стараются по-настоящему.

Поверьте мне, мои родные, жизнь так длинна. Сейчас, с высоты моих девяноста лет, я вижу, как молод человек в сорок. Или в пятьдесят. Или в шестьдесят. Да даже восемьдесят мне уже не кажутся старостью.

И, тем не менее, миллионы людей ухлопывают эти ценные годы на нытье, жалобы и вздохи, что им уже не двадцать. Этого я никогда не понимала. Это и есть «дефектное мышление».

И вот еще что. Когда я ходила в школу, считалось: век живи — век учись.

Я сказала себе: «Э, нет, я выучусь раньше». Что я и сделала, тогда, в Париже.

Я сделала выводы.

Я никогда не выходила замуж. Я не хотела рожать детей в этом перенаселенном, опасном мире. Поэтому я удочерила маленькую девочку и назвала ее Офелией. В день ее тридцатилетия я подарила ей фамильный перстень с огненным опалом и сверкающими алмазами. Она продолжит традицию.

Она — дитя будущего. Высокая, сильная, с золотистой кожей и интеллигентными, добрыми миндалевидными глазами. Вот уже пять лет она правит моей издательской империей. Она меня не разочаровала. У нее много друзей. Возможно, она даже выйдет замуж. Она спокойнее, чем я, и лучше переносит быт. Но это я предоставлю решать ей.

Да, моя жизнь была прекрасной. Я много работала. Много любила и ни секунды в этом не раскаиваюсь. Частенько я останавливалась в сто первом люксе отеля «Риц». И никогда одна. Я всегда была окружена мужчинами. И они отдавали мне лучшее из того, что имели. (Благослови их Господь!) Со дня моего тридцатилетия я хотела с ними спать. После моего сорокалетия я должна была это делать (чтобы уж ни о чем не умалчивать). Не каждую ночь, само собой разумеется, а два-три раза в месяц, и это повлекло за собой некоторые проблемы.

Вернувшись из Парижа в Канаду, я с головой ринулась в работу. И как-то в пятницу вечером (час истины) я с отчаянием спросила себя: с кем я сплю на этой неделе? Проспер часто был в турне, Тристрам тоже не всегда под рукой, но если я не нашла никого, кто бы понравился мне, я возьму того, кто находит неотразимой меня. И выходило, в общем, неплохо, потому что мужчины в Канаде ласковые и нежные, великолепное сочетание Франции и Нового Света. И если уж мы затронули эту тему: французы просто невыносимы! Да, мои милые, опыт, который я тогда должна была собирать для Неллиной книги, я наверстала позже. И теперь я знаю, почему француженки так долго остаются молодыми. Это мужество отчаяния!

Эти мужчины свели бы меня с ума.

Это видно уже по их фильмам. У них у всех одна и та же тема, а именно: как мне усложнить свою жизнь? И в постели они точно такие же. Трудные, жадные дети, избалованные, высокомерные (никакого шарма), думают исключительно о себе. Укуси меня сюда. Почеши там. Поцелуй здесь. Встань на голову. Нет! Не так. По-другому. Им никогда не угодишь.

Что я могу еще сказать! Готовят они прекрасно. Но ненадежны и всегда опаздывают. Вместо восьми приходят в десять или вообще на следующий день. Точно-точно! Они все путают. И великие мастера разрушать. (Это замечаешь в первое же свидание: они непременно испортят тебе прическу!)

А француженка? Вопреки молве она не страстная женщина. Но исполняет свой долг. (Сколько она, интересно, расходует вазелина?) Если ей изменяют, она знает, что делать. Она запускает руку в общий счет, покупает себе модное платье (плюс четыре пары новых туфель). Потом начинает курс похудения, даже если тощая как спичка.

У француженки строгая самодисциплина (иначе она бы не выдержала этих мужчин). Она никогда не обжирается! Не знает, что это такое — наедать себе бока от тоски. Она о себе высокого мнения. И слишком любит себя, чтобы опускаться.

Ах, французы!

Несмотря ни на что, я люблю их. Они околдовывают меня. Построили самый красивый в мире город. У меня много прекрасных друзей в Париже. Они покупают мои книги. И фильмы. И немало. Кто бы мог подумать?

Входит моя горничная Оливия. Прибыли операторы. Я даю интервью для французского телевидения. Потом мы поужинаем в узком кругу, это значит, что нас будет только семеро. Обычно за столом гораздо больше народу. Я никогда не бываю одна. Дом у меня поставлен на широкую ногу. Пять комнат для гостей (каждая с ванной) никогда не пустуют. Со всего мира приезжают знакомые — музыканты, художники, писатели, иногда заглядывают и политики, и партнеры по бизнесу, и наши застольные беседы — готовый материал для печати. Мы подолгу говорим. Часами, пока я не устану.

Тогда я ухожу в свою комнату, чтобы немного поспать. И поразмыслить. Я рада своему успеху. Рада, что построила в Монреале квартал для бедных. (Симпатичные домики с садами, никаких бетонных коробок!) Еще я построила две школы, детские сады и переоборудовала гостиницу в дом для бомжей. Много денег раздарила (и до сих пор раздаю). Я помогаю студентам. А еще музыкантам, поддерживаю талантливых писателей. Жертвую большие суммы на медицинские исследования без опытов над животными! Я поддерживаю любую инициативу, способствующую миру.

Что же мне надеть к ужину? Ах, ладно. Красное платье вполне подойдет, мы же среди своих: Оливия, мой китайский повар Ли, моя секретарша-индианка Таня, черный садовник Клем, домоправительница-канадка мадам Ноло. Моя дочь Офелия и я.

Да, еще чтобы не забыть: не таскайте за собой слишком много рухляди. Это старит, делает уродливыми и больными. Выбросьте ее за борт!

И учитесь плавать, дорогие мои! Тогда вы ни за что не пойдете ко дну.

Примечания

1

Спинет — вид клавикордов.

(обратно)

Оглавление

* * *

Реклама на сайте