«Никто об этом не узнает»

Никто об этом не узнает (fb2) - Никто об этом не узнает (Запретная любовь(Навьер) - 1) 824K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Алексеевна Шолохова

Рита Навьер НИКТО ОБ ЭТОМ НЕ УЗНАЕТ

1

Время близилось к десяти вечера, в сентябре уже темно в этот час. И погода стояла пасмурная: ни луны, ни звезд. Свет шел только от фонарей, правда, они понатыканы на каждом шагу по всей территории вокруг дома, так что казалось, будто и не ночь вовсе. После двенадцати иллюминацию гасили, оставляли только светильники, запрессованные в тротуар, но сейчас белые слепящие шары на высоких чугунных опорах лупили нещадно, не оставляя, наверное, ни одного темного угла.

С металлическим дребезжанием медленно разъехались ворота. По дорожке, что выводила ровную дугу от ограды до дома, зашуршали шины. Максим прильнул к окну, хотя и так знал: это она — Алена, сводная сестрица… Аж зубы от глухой ярости свело…

Отец с утра предупредил все семейство. Поставил, что называется, перед фактом. А накануне вечером Максим слышал, как они с матерью ругались. То есть большую часть разговора разобрать он не мог, как ни напрягал слух, хотя специально засел в библиотеке, примыкающей к отцовскому кабинету. Но затем градус беседы резко повысился, и кое-что удалось перехватить. Мать с надрывом причитала:

— Где это видано, чтобы внебрачную дочь привозили к законной жене и детям? Как теперь выйти в свет? Как людям на глаза показаться? Все ведь обсуждать будут. Такой стыд, такой позор!..

Отец сначала отмахивался: мол, пообсуждают и перестанут. Потом стал раздражаться, а под конец рявкнул:

— Кто бы говорил о позоре! Я же принял твоего ублюдка, усыновил, делаю для него все, что нужно, и даже больше, и ничего, живу вот как-то, не умер, терплю его выходки. И ты потерпишь.

Слово «ублюдок» больно царапнуло. Хотя пора бы привыкнуть, давно пора. Не в первый же раз он так, не во второй и даже не в десятый. Но Максим все равно заметно напрягся. Стиснул челюсти так, что выступили желваки. Взгляд серых глаз потемнел, ноздри едва заметно раздулись.

«Сука, — прошептал Максим под нос, — тупой урод!»

И, отшвырнув книгу, взятую наобум со стеллажа на случай, если кого-нибудь еще занесет в библиотеку, вскочил с кресла и стремительно вышел.

Вообще, «тупой урод» ему действительно не отец, а просто муж его матери. Максима он усыновил семнадцать лет назад, и до сих пор его распирало от собственного благородного жеста. Но Максим звал его отцом. Во-первых, уже вошло в привычку. А во-вторых, ну как его еще называть? Отчим, что ли? Тупо. Дмитрий Николаевич? Да пошел он!.. Пусть миньоны так его зовут. И потом, говоря «отец», Максим скорее ерничал, чем говорил всерьез. Тон у него, во всяком случае, был при этом самый что ни на есть издевательский. Дмитрия Николаевича аж передергивало, что доставляло пацану искреннюю радость.

Настоящий же, биологический папаша сгинул в неизвестном направлении, даже не дождавшись появления своего отпрыска. Мать утверждала, что он погиб, но всякий раз путалась в подробностях, и Максим подозревал, что на деле все было отнюдь не так трагично-романтично.

Раньше его этот вопрос терзал, не давал покоя, а теперь, да, в общем-то, уже давно, стало плевать.

За завтраком отец-отчим объявил:

— Алену привезут сегодня вечером. После работы отправлю за ней машину. Отныне она будет членом нашей семьи, поэтому прошу всех отнестись к ней соответствующим образом.

Сам он при этом глаз не поднимал от тарелки с нетронутыми блинчиками и цедил через силу каждую фразу.

— Вы должны помнить, что она моя… дочь. — Это слово он выдавил и вовсе с превеликим трудом, затем строго взглянул на мать: — Значит, и тебе, Жанна, тоже. Ну а вам — сестра.

— К ублюдкам этот родственный призыв, надеюсь, не относится? — ухмыльнулся Максим.

Отец вспыхнул, но Артем, всеобщий любимец, поспешил вклиниться.

— Пап, не переживай. Встретим, примем как положено. Все будет хорошо.

Отец благодарно улыбнулся. Одобрительно потрепал по плечу. Артем сдержанно улыбнулся в ответ. Такой уж он всегда: как может, несет мир и спокойствие в их маленький семейный ад. Прямая противоположность Максиму, который то и дело назло, с извечной ухмылкой ворошил и без того не утихающий огонь.

После завтрака отец укатил в мэрию, и мать тут же ударилась в слезы. Обычно Максим не выносил, когда мать вот так истерила, заламывала руки и впадала в патетику. За ней водилась такая привычка, и его это бесило неимоверно. Но на сей раз, как ни парадоксально, он целиком и полностью был с ней солидарен. Пока еще молчал, но изнутри его прямо-таки рвало в клочья. Им здесь только приблудной колхозницы не хватало для полной гармонии. При этом какая-то деревенская девка, видите ли, дочь, сестра, член семьи, а он, Максим, — ублюдок. Каково?

И потом, какая она ему, к чертям, сестра? Ему-то она точно никто, с какого бока ни посмотри. Просто чужая девка, непрошеная, незваная, которая еще вчера месила навоз и крутила коровам хвосты, а сегодня свалилась на голову, словно наказание свыше.

И вообще, ему по горло и одного братца хватает, Артема, сладенького Темочки, вокруг которого все пляшут с умильными улыбками, холят, лелеют, нежат и разве что на руках не носят. И даже сам Максим не слишком-то его шпыняет, хотя благостная физиономия Артема раздражает порой так, что очень хочется отвесить ему оплеуху. Просто чтоб не смахивал так сильно на прилежного воспитанника духовной семинарии.

Однако уживаться с этим блаженным еще куда ни шло: как-никак, брат, хоть и наполовину. Но уж эту деревенщину он точно терпеть не станет. Она еще горько-горько пожалеет, что влезла в их жизнь, в его жизнь.

Злющий, поднялся к себе, хлопнул от души дверью.

Спустя четверть часа к нему осторожно постучал Артем и, не дождавшись ответа, просочился в комнату. Остановился у порога в нерешительности. Оглядел царящий вокруг хаос. Горничную Максим в свои владения впускал редко, когда уж совсем бардак мешал нормально жить, да и то пристально следил за ее манипуляциями и чуть что взрывался: туда не лезь, это не трогай…

— Чего тебе? — грубо спросил, метнув в брата недовольный взгляд.

— Машина уже ждет. В школу пора…

— Я не пойду, — отрезал Максим, не отрывая глаз от монитора — там, на тридцатидюймовом экране развернулось кровавое побоище.

— Но…

— На, сука, получай!

Максим выпустил очередь из минигана по очередному монстру.

Артем поморщился: не любил он такое и не понимал, но не уходил. Наоборот, подошел ближе.

— Ну что еще? — Максим щелкнул мышкой и вышел в меню. Оттолкнувшись ногой, откатился в кресле от стола и развернулся к брату.

— Вот зачем ты всегда лезешь на рожон? Зачем нарываешься постоянно? Родителям и так сейчас очень трудно. Дома обстановка такая тяжелая, просто невыносимая. А ты своими нападками только все усугубляешь, — нудил Артем, таращась на Максима круглыми, как плошки, небесно-голубыми глазами.

Глаза его — отцовское наследие. А от матери достались брату светлые, почти белые кудри. Вот и получился в результате слияния их хромосом этакий херувимчик, нежный и хрупкий с виду. «Да и внутри не кремень, а так, зефирка», — потешался над ним Максим. Но кремень не кремень, а Артем мог быть иногда очень назойлив. Нотации вон пытался читать, хотя младше на два года. И вообще, любил толкать правильные речи.

Правда, с Максимом сильно-то с речами не разгонишься. Уж он умел заткнуть братца. Давно заметив, что того вгоняют одновременно в краску и в ступор любые намеки на секс, он изгалялся вовсю, дай только повод. «Меня такие вещи не интересуют!» — обычно розовел, смущаясь из-за какой-нибудь очередной скабрезности, Артем. «Такие вещи интересуют всех, — ухмылялся Максим, — а особенно тех, кто это отрицает».

Для самого Максима вопрос взаимоотношения полов если и не стоял на первом месте, то был в числе очень волнующих, и каждую девушку он оценивал с единственной точки зрения: хочу — не хочу. Раньше сильно преобладало «хочу», теперь он стал гораздо разборчивее и притязательнее. Опыт появился потому что. Ну и девушки виноваты: разбаловали.

— Ведь кому ты хуже делаешь? — не отставал Артем. — Только себе! Отец и так все время грозится отослать тебя в пансион, а ты как будто нарочно напрашиваешься. Да и отцу самому сейчас очень плохо. Ты думаешь, ему нужна эта деревенская Алена, о которой он даже знать ничего не знал до последнего времени? Разумеется, нет! Если б та журналистская коза не выкопала про дочь…

— Свали, а?

На этот раз на душе было настолько муторно, что даже пошлить и смущать зануду Тему не тянуло.

В общем-то, младший был прав. У отца и впрямь чуть апоплексический удар не случился, когда всплыла эта стародавняя история с внебрачной дочерью.

Оказывается, в далеком девяносто шестом году, восемнадцать лет назад, их достопочтенный глава семейства, будучи студентом, крутил шашни с какой-то деревенской клушей, пока их курс целый месяц помогал захудалому колхозу с уборкой картошки. Обычная история, только вот клуша залетела. Отец тогда открестился от нее всеми правдами и неправдами (ну это он умел), а спустя полгода преспокойно женился на другой. На их матери. Правильно, зачем ему деревенская матрешка, когда тут так удачно подвернулась губернаторская дочка? И не беда, что не слишком красивая, не слишком умная и с младенцем невесть от кого. Зато папа у нее всемогущ. Был. Сейчас их дед, понятно, отошел от дел, но зятя, спасшего дочь от позора, успел хорошо продвинуть.

И вот теперь, когда отец сам выдвигался в губернаторы на второй срок, появилась эта мерзкая статейка. Новость, как чумная пандемия, разлетелась по всем местным газетам и сайтам. Мусолили пикантные подробности, гневно вопрошая: как такой аморальный тип может быть губернатором?!

«Половину, — утверждал отец, глотая успокоительные капли, — присочинили. Не было такого!»

Однако и половины правды вполне могло хватить, чтобы запятнать навечно его светлый образ примерного семьянина и лишить львиной доли голосов избирателей.

Эта деревенская матрешка, как разнюхали журналисты, в конце концов спилась с горя, после того как господин Явницкий бросил ее беременной. Считай, сгубил. А дальше шла слезливая история о том, как родная дочь губернатора росла, прозябая в нищете, пока сам он купался в роскоши. А некоторое время назад ее опустившаяся мамаша и вовсе умерла. Сироту отправили в приют. Там-то и всплыло интересным образом имя Дмитрия Николаевича Явницкого, хотя фамилия у нее была другая, по матери, — Рубцова.

Максим ничуть не сомневался: девка сама и растрепала. Да и никто не сомневался. Даже странно, почему так долго помалкивала.

Скандал в прессе стремительно набирал обороты. Только ленивый не опубликовал ее фото: нечесаные темные патлы и круглые голубые глаза в пол-лица. И главное, не отвертишься: посмотришь на нее — и никакого теста ДНК не нужно, и так все видно.

Отец уже не просто злился, а паниковал.

Тогда Руслан Глушко, его политтехнолог и имиджмейкер в одном лице, предложил удочерить сироту. «Позиции наши сильно пошатнулись, к сожалению. Так что это единственный выход из сложившейся ситуации, — втолковывал он, — если, конечно, мы хотим победы на выборах. Причем эта новоявленная дочь может, наоборот, сыграть нам на руку. Можно из этого состряпать красивую и драматичную историю любви. Какие-нибудь трогательные подробности сочинить, народ это любит и с удовольствием проглотит. Свидетелей я найду. Ну а дальше… Дальше обстоятельства вас развели, но вы никогда не забывали свою первую любовь, а о дочери — ни сном ни духом. И тут вдруг такое неожиданное счастье свалилось. Понимаете, Дмитрий Николаевич? Счастье! На глазах у изумленной публики вы разыграете этот спектакль, да так, чтоб за душу брало. И обязательно горячо поблагодарите ту журнашлюшку, которая все это выкопала. Единственное, может, вашей супруге все это не понравится… Но тут уж придется выбирать: или пост губернатора, или спокойствие Жанны Валерьевны».

Разумеется, отец выбрал пост, ни секунды не колеблясь, хотя мать и вправду была сильно против. Но на эти мелочи он наплевал и пошел сверкать на всех каналах. Науськанный Русланом Глушко, он очень достоверно изображал радость, только вот дома потом ходил с таким лицом, будто его жестоко тошнит. Ну а когда увидел себя в новостях счастливого и растроганного — брови домиком, голубые глаза заволокло слезой, — болезненно скривился и выдал такой забористый мат, что даже Максим удивился.

Только от этого ни черта не легче. Во всяком случае, как бы отец ни корежил физиономию, а эту девку он уже зовет дочерью и требует к ней какого-то там отношения. А Максим для него был и будет ублюдком.

— Вот сразу свали… — вздохнул Тема и скроил укоризненное лицо. — Пойми, никому из нас она не…

— Оглох, что ли? — вскипел Максим, придавив младшего тяжелым свинцовым взглядом. — Тебе по репе настучать, чтоб дошло? Сгинул отсюда!

Артем посмотрел печально и, больше не говоря ни слова, вышел.

* * *

Максим думал, что отец тоже поедет за этой девкой. Но нет, в семь Дмитрий Николаевич заявился домой, раздраженный донельзя. Обругал горничную ни за что ни про что; сцепился с матерью, довел до слез, хотя у той и без того глаза весь день на мокром месте; прикрикнул на Максима, ожидаемо нарвался на ответное хамство, но разгорающийся скандал вовремя пресек телефон. Звонил водитель, сообщил, что нашел, посадил, везет…

Лицо Дмитрия Николаевича тотчас набрякло и посерело. До этого звонка он нервничал, психовал, кипятился, но как будто до последнего на что-то надеялся. Хоть и непонятно, на что тут можно было надеяться. А теперь у него словно руки опустились, как у человека, который, устав трепыхаться, смирился с неизбежным злом.

За ужином висело траурное молчание. Никто не ел, почти все блюда Вера, кухарка, уносила нетронутыми. Отец раз за разом смотрел на часы, а перед тем как подняться из-за стола, пробурчал: «Должны быть к девяти».

Но приехала она только в десять.

Максим напряженно следил из окна своей комнаты, как эта девка, тощая, нескладная, неуклюже вылезла из отцовского «Кадиллака», как забрала из багажника ворох пакетов, как пошагала к дому вместе с водителем, который взял часть ее авосек.

«Галантный, блин, — недобро хмыкнул про себя Максим. — А эта — жесть просто!.. И такое чучело будет жить с нами?!»

Внизу раздался мелодичный перезвон, затем к входной двери устремились суетливые шаги Веры, нервные, цокающие — матери, неспешные — отца, шелестящие — Артема.

Уж этот-то подхалим всенепременно выйдет встречать сестренку, раз папа попросил.

«Да пошли они все в пень!» — выругался под нос Максим и завалился на спину поперек широкой кровати.

Воткнул наушники, заложил руки за голову и прикрыл глаза, погружаясь в пучину беспросветного одиночества, так проникновенно воспетого System of a Down.[1]

Кажется, он даже задремал, потому что вздрогнул, когда кто-то тронул его за колено.

— Блин, опять ты, — недовольно нахмурился Максим, приподнявшись на локте и вынув динамик из одного уха. — Чего тебе? Ты как возвратный тиф…

— Ну… отец сказал, чтобы ты с ней хотя бы поздоровался, — пролепетал Артем робко.

— Я сейчас с тобой поздороваюсь, если не свалишь отсюда! — Максим резко сел.

Артем посыл понял и тотчас скрылся. Но настроение, и без того отвратительное, все же сумел испортить еще больше, хотя, казалось бы, куда уж хуже…

Однако какая наглость! Отец совсем оборзел! Здороваться с этой! Может, еще приветственный танец с флажками сплясать? Или облобызать душевно, этак по-брежневски? Брр…

В коридоре за дверью послышалась возня: шаги, голоса, шебуршание пакетов. Максим скривился так, будто этот негромкий, в общем-то, шум, разрывал ему голову.

— Направо наша спальня и комната Артема. — Голос матери звучал громко и неестественно, словно у чересчур старательной ученицы в самодеятельной сценке школьного драмкружка. — Налево — комната Максима, это старший сын, ты позже с ним познакомишься. Ну и вот эта дверь — теперь твоя комната. Аня, наша горничная, все уже подготовила. Так что располагайся, обустраивайся, ну и отдыхай…

— Спасибо, — еле слышно ответила, надо полагать, Алена.

Затем дверь в комнату напротив почти беззвучно открылась и закрылась. Вскоре стихли шаги и голоса, наступила тишина, желанная, но отчего-то не приносящая никакого покоя.

«Ну отлично, — злился он. — Эта доярка еще и жить будет в шаге от него. Что ж, тем хуже для нее».

Он еще не придумал, как именно, но твердо знал, что превратит ее жизнь в ад. Покажет ей, что нечего лезть со свиным рылом в калашный ряд, какой бы ушлой она ни была.

«А может, — ухмыльнулся он, — и впрямь сходить с ней поздороваться?»

Ну а что? Просили ведь — так получайте.

В комнату напротив Максим вошел без стука. Впрочем, за ним вообще не водилось привычки стучаться.

Девчонка вскинула голову и уставилась на него своими плошками. Как же он ненавидел голубые глаза!

Вот взять отца, посмотришь — ну просто безгрешная душа. А сам ведь увяз в пороках по самую макушку. И эта жалкая история с брошенной колхозницей и внебрачной дочерью, так некстати раздутая журналистами, — самая, пожалуй, невинная в его послужном списке. И это еще Максим далеко не все знал об отцовских делах и делишках.

Так что, когда подобный образец всегда перед тобой, волей-неволей вспоминается теория адвоката Блэра о младенчески-голубых глазах.[2]

И вот еще одно голубоглазое, затрапезное, косматое чучело, решившее устроиться получше, урвать свой кусок от их семейного пирога.

Сейчас она перекладывала свое скудное шмотье из пакетов и раскладывала в стопочки на кровати. Увидев Максима на пороге, она замерла с очередной тряпкой в руке.

Он говорить не спешил, сложил руки на груди и, привалившись плечом к стене, молча разглядывал девчонку. Ну реально — чучело! Темные патлы торчали во все стороны, длинная челка лезла в глаза. Сама в каком-то несусветном балахоне. Точнее, в заношенном растянутом свитере и мешковатых трениках. В общем, красотища! Утонченный стиль! Сама изысканность!

Максим невольно хмыкнул. Но девчонка откинула темную прядь и вдруг разулыбалась. Весело так, до ушей.

— Ой, прости! Ты, наверное, Максим, да? А я Алена.

Отложив свою вещицу, она обогнула широкую кровать и сделала несколько шагов к нему.

Зубы у нее были ровные, белые, не хуже, чем у него (а он гордился своей улыбкой), но это почему-то Максима еще больше разозлило.

— Да в курсе я, кто ты такая. Все теперь в курсе, — он оттолкнулся от стены и шагнул к ней навстречу, — твоими стараниями.

2

— Везучая ты, — вздыхали девчонки. — Батя — губернатор! Это ж с ума сойти, как круто! И не отказался, забирает к себе. Подумать только!

Алена пожимала плечами: не знала, что говорить. Ей до сих пор не верилось, что отец вдруг нашел ее и захотел взять к себе. Вообще-то губернатор он или, допустим, слесарь — ей было все равно. Главное — семья, дом нормальный. Но больше всего пьянила мысль, что отец, оказывается, не бросил ее, как утверждала мать, а просто не знал, что у него есть дочь.

Алена раз пятьдесят посмотрела в ютубе то интервью, где отец, такой красивый, значительный, импозантный, говорит, как счастлив, а у самого слезы наворачиваются.

Она и сама в первый момент разревелась, глупая. Да и потом нет-нет да всхлипнет. Проняло так, что сердце сжималось. Ведь он радовался ей, еще не видел, но уже радовался, что она у него есть! А Алена думала, что отец знать ее не желает.

На мать за эту ложь Алена не обижалась. Мать несчастная была, ее только жалеть оставалось. Хотя жалеть стоило себя: жизнь с матерью была сущей пыткой, особенно после того, как умерли дедушка с бабушкой.

Пила мать по-страшному и, если в доме заводилась какая-то копейка, моментально спускала все на самогон. Это позже Алена научилась колоть дрова, копать огород, топить печь, стряпать, солить огурцы и квасить капусту, за шкирку выставлять вон материных собутыльников — ну еще бы, помаши-ка топором. Кроме того, сообразила договориться с соцзащитой и получать самой причитающиеся им жалкие гроши. Так что худо-бедно она тянула и себя, и мать.

А вот в детстве… В детстве был кромешный ад.

Иногда мать бросала ее, совсем еще кроху, одну на несколько дней, уходила гулять. Но еще хуже, когда «гуляли» в их доме.

Однако самым страшным были даже не омерзительные попойки, а голод. Голодала Алена дико, безумно, до нестерпимой рези в животе.

Летом, впрочем, грех было жаловаться. Есть лес, где грибы-ягоды. Есть река, где полно рыбы. Есть, в конце концов, чужие огороды. И главное, летом тепло. А вот зимы в темной, стылой избе Алена до сих пор вспоминала с содроганием. Господи, у них даже мыши не водились!

Если бы не учителя и не сердобольные соседи, то пропала бы наверняка.

Ну а про отца мать всегда твердила одно: приехал в их село городской пижон, задурил ей голову красивыми речами, а потом, как узнал про беременность, исчез бесследно. И что вот она такая стала, виноват только он.

* * *

Мать умерла внезапно и нелепо: встала ночью попить, упала и ударилась виском об угол стола. С похоронами помогали все: и сельсовет, и школа, и соседи. А спустя неделю Алену из родной деревни увезли в райцентр, сначала помариновали в распределителе, а уж потом отправили в настоящий детдом. Ехать никуда она не хотела, скандалила, плакала, просила оставить дома. Не маленькая ведь, семнадцать скоро. Да и вообще к самостоятельной жизни давно приучена. Но тетки из опеки были непреклонны: так положено, и все тут.

Про жизнь в детдоме Алена наслышалась всякого: и бьют, и отнимают все мало-мальски ценное, и заставляют воровать, и попрошайничать гонят, а то и похуже. Даже сердобольная медсестра изолятора-распределителя, подкармливавшая ее пирожками, приговаривала:

— Ешь-ешь, синеглазка. Еще наголодаешься там.

Однако с детдомом неожиданно подфартило. Из всех имеющихся в округе подобных заведений ее определили в тот, что считался самым благополучным. Во-первых, сами корпуса имели вид вполне приличный и ухоженный как снаружи, так и внутри. Кормили тоже неплохо и вдоволь. Во-вторых, никакого беспредела там в помине не наблюдалось. Учителя и воспитатели были, конечно, всякие, но зато девчонки оказались дружные. Хотя поначалу и отнеслись к Алене настороженно, но быстро привыкли и спустя неделю уже наперебой рассказывали и показывали, что тут у них и как. А когда случайно увидели ее рисунки, так и вовсе к ней прониклись и начали просить наперебой: «Нарисуй мой портрет, только с другой прической!»

Про отца обмолвилась она сама. Не хвасталась, просто ее спросили, а она честно ответила. Правда, никто ей поначалу не поверил, даже смеяться стали, мол, а почему не Путин? Но Алена никак не ожидала, что слухи расползутся так быстро и дойдут до директрисы. Та тоже не верила и даже отчитала ее: фантазии фантазиями, но границы-то надо знать.

А вскоре к ним в детдом приехала журналистка. Вопросы ей всякие задавала — про мать, про тяготы и прочее. Ну а дальше все завертелось стремительно. Каждый день ее дергали, приезжали то из одной газеты, то из другой, дважды нагрянули репортеры из местных новостей. Всем хотелось пикантных подробностей или хотя бы драмы.

В конце концов надоели ей до чертиков одни и те же вопросы, и она попросту отказалась разговаривать с журналистами.

А недели две назад приехал человек от ее отца. Неприятный вообще-то. Представился Русланом Глушко. Не улыбался, почти ни о чем не спрашивал, только, щурясь, буравил ее карими, близко посаженными глазами. Этот его взгляд отчего-то очень нервировал, словно назойливая щекотка или шуршание пенопласта, и с каждой минутой находиться с ним в одной комнате становилось все тягостнее. А спустя недолгое время и вовсе невыносимо. Алена не выдержала и спросила:

— Почему вы все время на меня так смотрите?

Однако этот тип не удосужился ответить, но хоть взгляд свой сверлящий отвел. Потом ненадолго уединился вместе с директрисой в ее кабинете, а когда вышел, сообщил Алене (не позвал, не предложил, а именно довел до сведения), что они едут в город, в одно место. Какое — тоже уточнять не стал.

Детский дом находился почти в ста километрах от города, но не расстояние смущало Алену, а неизвестность. Зачем ее куда-то понадобилось везти? Почему нельзя все толком объяснить? Почему в последнее время такой ажиотаж вокруг нее?

Впрочем, это она как раз понимала. И уже тысячу раз пожалела о том, что сболтнула подругам про отца. Но куда же все-таки ее везут? Что это за «одно место»? Пытать ее там хотя бы не будут? Руслан Глушко заверил директрису, что вечером вернет воспитанницу в целости и сохранности — только это мало-мальски и успокаивало.

Полтора часа в дороге провели в полном молчании. То есть Глушко несколько раз говорил по телефону, но с ней за все время не обмолвился ни словом. Алене вообще казалось, что этот тип относится к ней свысока, чуть ли не презрительно. Оттого сидела, как на иголках, пока не въехали в город, а там уж она забыла о чванливом Глушко, о своих сомнениях и беспокойстве. Если ей райцентр — стотысячный городишко — казался после родной деревни мегаполисом, то что уж говорить теперь. Она завороженно смотрела на ажурные фасады зданий и вензеля чугунных ограждений, на безупречно ровные кусты, растущие как по линеечке, пестрые клумбы и диковинные фигуры из земли и травы, на нескончаемый поток дорогих машин и людскую толпу. Город, красивый, огромный и чуждый, с его кипящей энергией, суетой и целеустремленностью, пленил ее и в то же время вызывал безотчетный ужас. Алена порадовалась, что сидит сейчас в салоне автомобиля, потому что, даже глядя из окна на эти оживленные улицы, она чувствовала головокружение. А окажись сейчас там, среди этого бурлящего движения, наверняка и вовсе бы запаниковала.

Джип Глушко вскоре свернул во дворы и принялся петлять весьма ловко для своих габаритов, пока наконец не остановился у двухэтажного белого здания. Над стеклянными дверями в лучах сентябрьского солнца блестели золотом вычурные буквы. Щурясь, Алена прочитала: «Медиал».

«Одним местом» оказалась частная клиника, и их там уже поджидали. Ей предложили надеть бахилы, а затем препроводили в лабораторию, слепящую своей белизной и оттого неуютную. Алена поежилась. Медсестра заверила, что бояться нечего, попросила открыть рот и мазнула ватной палочкой по внутренней стороне щеки.

— Все, — улыбнулась она.

— А что это? Зачем? — спросила Алена.

— Э-э… Тебе не сказали? Это анализ ДНК.

И вот тут она заволновалась по-настоящему. Нет, сначала слегка обиделась, но потом рассудила: ведь, в общем-то, любая могла бы назваться его дочерью. Откуда ему знать правду? А потом вдруг закралось сомнение: а если мать что-нибудь напутала? Она же такие порой небылицы несла, особенно спьяну. Что, если и тут насочиняла? И это всплывет! И все будут считать, что Алена намеренно соврала. Каким же посмешищем тогда она себя выставит! Как же она тогда опозорится! Причем не только среди своих, ведь эта новость мелькала повсюду.

— А когда будут результаты? — вмиг осипшим голосом спросила она.

— Через два дня, — ответила медсестра, ненавязчиво выпроваживая ее из лаборатории.

На обратном пути Руслан Глушко изволил все же один раз к ней обратиться. Спросил, не хочет ли она есть. Алена торопливо мотнула головой. Обед она, конечно, пропустила, и неизвестно, успеет ли на ужин, но страх, что все эти разговоры про отца окажутся выдумкой матери, напрочь отбил аппетит.

Не два, а целых четыре дня она томилась и переживала. Потом ее вызвала к себе директриса и огорошила:

— Дмитрий Николаевич забирает тебя. Решит все бумажные дела и приедет за тобой. Поздравляю!

Она шла по пустому коридору (все были на занятиях), прокручивала раз за разом в уме слова директрисы и никак не могла в них поверить. Отец забирает ее к себе! Это же немыслимо! Невероятно! Она вдруг бухнулась у стены на корточки и расплакалась. Зажимала рот ладонями, а слезы текли и текли. Ну тогда ее хоть никто не застал плачущей. А вот на другой день, когда увидала ролик в ютубе, она разревелась при всех. Пацаны смеялись над ней, но не зло. Просто не знали, как еще реагировать. Девчонки утешали, шипели на пацанов, мечтательно вздыхали и фантазировали вслух о ее будущей жизни.

— Ты только нас не забывай! — просили.

* * *

В тот день, когда за ней должен был приехать отец (накануне директрисе позвонили, и та торжественно передала счастливую весть), Алена места себе не находила: с самого утра металась бесцельно, то и дело смотрела на часы, не могла усидеть и пяти минут. Не пошла на обед: вдруг именно в этот момент он приедет. Часов с двух не отлипала от окна. Пацаны потешались: «Передумал!» А она и сама этого боялась, потому что знала — не переживет. Хотя переживет, конечно, но вопрос в том — как.

Когда Алена совсем отчаялась и теперь уже без всякой надежды взирала сквозь оконное стекло на темнеющий двор, глотая слезы, по коридору, как залп фейерверка, как победный клич, прокатилось:

— Аленка! Рубцова! Приехали! За тобой приехали!

Вытирая мокрые щеки рукавом, она припустила со всех ног на лестницу.

— Куда ты? А вещи!

От волнения она позабыла про сумки, которые собрала еще вчера вечером. Это-то ладно, но она едва не умчалась, даже не попрощавшись. Хорошо, вовремя опомнилась.

Девчонки вызвались проводить, помочь с сумками, но сами явно сгорали от любопытства. Однако в припаркованной черной машине, сразу видно — очень дорогой, хотя Алена и не разбиралась в автомобилях, ее ждал вовсе не отец, а незнакомый мужчина.

— А где… — Она растерялась. Сказать «папа» язык не поворачивался, а называть его Дмитрием Николаевичем тоже не хотелось. Но мужчина понял и без уточнений.

— Дома ждет, — ответил коротко и открыл багажник.

Алена слегка расстроилась: она-то ждала, что отец сам за ней приедет, сто раз в уме рисовала эту их встречу, мечтала, что и ему не терпится… А с другой стороны, он ведь такой занятой человек, столько у него важных дел. И вообще, ей же сказали — дома ждет. Вот что главное — ждет…

Только тронулись — водитель сразу отзвонился, отчитался. Значит, отец действительно ее ждет! Сердце лихорадочно забилось в предвкушении. Алене до сих пор никак не верилось, что у нее теперь будут настоящая семья, дом, отец и два брата. Последнее она выяснила в Интернете и даже фотографии их нашла. Один, помладше, чудо как хорош! Такой славный, милый — ангелочек просто. Девчонки сразу подметили сходство между ним и Аленой. Глаза, сказали, у вас одинаковые. А второй… Он был совсем другой. Красивый, конечно, даже очень. Алена таких красивых вживую и не встречала. Только в кино, в журналах. Правда, девчонки с уверенностью заявили, что его отфотошопили. Может, и так. Но ведь из Квазимодо Аполлона не слепишь. А главное, даже не сама по себе внешность так цепляла. Было в нем что-то невыразимое, западающее в душу. Может, взгляд? На всех фотографиях, даже там, где он улыбался, глаза его оставались полны острого, болезненного отчаяния и обреченности, но не глухой и мрачной, а какой-то сумасбродной, беспечно-фатальной. Откуда такое у парня, которому с детства все дается на блюдечке? И на лице вон явственная печать дерзости, непримиримости, даже нет — стремления делать все наперекор, невзирая ни на какие последствия. Такая адская смесь всегда либо притягивает, либо отталкивает, но не оставляет равнодушным, каким-то неведомым образом задевая за живое.

Девчонки вздыхали: «Красавчик! Познакомишь потом?»

Даже одна из воспитательниц, застав их за просмотром его Инстаграма, сначала разворчалась, мол, хватит залипать у ноутбука, но потом и сама засмотрелась. «До чего же он на Джеймса Дина похож! Что? Не знаете такого? Эх, молодежь… Американский актер, умер давно», — заявила со знанием дела. Они же проверили, погуглили, нашли. Похож?! Да это практически одно лицо!

«Хорошо устроилась, Рубцова, — шутили девчонки, — отец — губернатор, брат — копия голливудского актера».

Вот только с мачехой Алена встречаться боялась. Понимала ведь, что та вряд ли ей обрадуется.

«Ничего, — думала она. — Я буду послушной, буду помогать ей по дому: готовить, стирать, убирать, гладить. Я же все умею…»

* * *

Дом отца ее потряс. Алена, конечно, догадывалась, что отец вряд ли ютится в скромной квартирке, но увидеть дворец, сияющий огнями, она никак не ожидала. Отчего-то вдруг мучительно остро, до дрожи захотелось вернуться в детдом, только бы не подниматься по этой широкой мраморной лестнице, не переступать порог этого дома, рядом с которым она чувствовала себя чужой, ненужной, убогой. Но водитель, подхватив сумки, повел Алену вперед.

«Он мой родной отец. Он сам захотел, чтобы я приехала. Он меня ждет», — внушала себе она, пытаясь если не выглядеть уверенной, то хотя бы так уж явно не трястись от страха.

Вроде и полегчало, но, как только водитель позвонил и в глубине дома прокатился мелодичный перезвон, ее накрыла новая волна паники. И, возможно, она бы даже сбежала — был такой порыв, но вскоре щелкнули замки, лязгнули засовы и массивные двери распахнулись.

На пороге стояла женщина лет сорока пяти, уютно-пухлая, румяная, улыбчивая, в темно-синем платье и белоснежном переднике.

«Зря я ее боялась, — выдохнула Алена с облегчением. — Очень даже милая женщина. И такая приветливая… Но где же папа?»

— Проходите, проходите, вас уже заждались.

Водитель составил сумки в холле и, не говоря ни слова, вышел.

— Здравствуйте, Жанна Валерьевна, — улыбнулась Алена, чувствуя себя неловко, несмотря на радушие и многообещающее «заждались».

— Ой, милочка, какая же я Жанна Валерьевна? — хохотнула женщина. — Я Вера. Домработница. Есть еще одна, Анька, ты с ней потом познакомишься. А хозяйка и Дмитрий Николаевич ждут вас в гостиной. Пойдемте провожу.

«Лучше бы Вера была Жанной Валерьевной», — первое, что подумала Алена, когда увидела мачеху. Та была, может, и не слишком красива, но моложава и ухожена. И выглядела эффектно в атласной вишневого цвета блузке и бежевых прямых брюках. Светлые, почти белые волосы были гладко собраны в тугой валик. Взгляд серых глаз охолаживал так, что невольно хотелось поежиться. Губы — тонкая прямая нить — нервно дернулись вверх. Вроде как улыбнулась.

А вот отец… Отец сразил ее моментально и бесповоротно. Она как увидела его, так ее и захлестнуло: веки защипало от подступивших слез, подбородок задрожал, пришлось даже закусить губу, чтобы не расплакаться. На его лице отразилось смятение. Он оглянулся на жену, на сына, а потом шагнул к ней, неуверенно поднял правую руку. Алена же неловко качнулась вперед, а затем уткнулась ему в грудь носом. Вдохнула самый чудесный аромат на свете — только ее папа мог так пахнуть, и все-таки всплакнула. А потом ощутила, как его ладонь осторожно легла ей на затылок, легонько погладила по волосам. Вот оно счастье!..

Потом они все вместе пили чай, хотя нет, не все. «Джеймса Дина» с ними не было, и Алена стеснялась спросить про него. И не только потому, что за столом царила напряженная атмосфера. Отчего-то смущали ее одни лишь мысли о нем. Может, потому, что красивый такой? Вот она и робела. А вот Артем и впрямь оказался милым. Он пусть и не слишком дружелюбно с ней держался и улыбался как-то натянуто, но тем не менее обещал завтра все ей здесь показать. И отца это предложение порадовало.

После чая Жанна Валерьевна проводила Алену в ее комнату. Это тоже казалось немыслимым: в таком роскошном доме у нее еще и собственная комната будет!

— …Располагайся, обустраивайся, ну и отдыхай, — пожелала ей мачеха и удалилась, оставив Алену одну.

Это была не комната, а мечта! Просторная! Просторнее, чем их спальня в детдоме, а в той спальне они жили вшестером. Кровать огромная — спи хоть вдоль, хоть поперек. А шкаф! Алена раздвинула двери и обомлела, он сам как еще одна комната, хоть живи. Ее нищенский скарб займет тут от силы две-три полки.

Осмотревшись, она решила первым делом разложить вещи. В это время дверь внезапно распахнулась и в комнату вошел он. «Джеймс Дин». Точнее, Максим, ее сводный старший брат. Сердце екнуло от неожиданности, а может, и не только от неожиданности. И почему-то вдруг подумалось: не отфотошопили.

Вживую он выглядел еще красивее, она аж засмотрелась и поймала себя на том, что молчит и глупо улыбается.

«Надо что-то сказать».

Но, как назло, в голову не шла ни одна умная мысль. Смотрел он на нее почему-то насмешливо, но сквозь эту усмешку прорывалось щемящее отчаяние и все то же гибельное безрассудство.

Наконец она сумела более или менее взять себя в руки. И даже вымолвила:

— Ой, прости, ты, наверное, Максим, да? А я Алена.

— Да в курсе я, кто ты такая. Все теперь в курсе, — хмыкнул он и, оттолкнувшись от стены, шагнул к ней навстречу, — твоими стараниями.

Теперь в свинцовых глазах полыхнула злость, острая, жгучая, непримиримая. Алена перестала улыбаться и непроизвольно отступила.

Он бросил взгляд на ее жалкие пожитки и брезгливо скривился. И так же презрительно осмотрел ее с ног до головы. Алена инстинктивно обхватила себя руками, точно пытаясь закрыться от этого жалящего взгляда.

— Могла бы не тащить сюда это рванье. Папочка уж прикупит тебе что-нибудь приличное, — сказал — как плюнул. Его слова, его злой тон шли вразрез, ну просто никак не состыковывались с внешностью. Как если бы редкой красоты орхидея источала не аромат, а вонь. — Кстати, тебя хоть на вшей, чесотку, лишай… Что там еще у вас бывает? Проверили?

Ей вдруг стало до слез обидно. Зачем он так с ней? Что она ему плохого сделала?

— Почему ты так говоришь? — сглотнув ком, тихо спросила она.

Он взметнул бровь.

— А ты думала, что влезешь в чужую жизнь и все тебе должны быть рады?

— Но он мой отец! А ты мой брат…

— Брат? — Его аж передернуло.

Он вдруг стремительно шагнул к ней, крепко схватил за локоть и грубо подтянул к высокому зеркалу над туалетным столиком.

— Взгляни на меня и на себя, чучело. Какой я тебе брат? У нас в принципе нет ничего общего. Ты всего лишь приблудная попрошайка. Мне с тобой даже рядом стоять противно. Даже смотреть на тебя противно. И если ты рассчитывала, что будешь жить тут припеваючи, то тебя ждет глубокое разочарование. Я тебе это гарантирую.

Максим выпустил ее руку и, словно в подтверждение своих слов, обтер ладонь о джинсы, а затем вышел.

3

Отцовский водитель вез братьев в гимназию. Артем таращился в окно, как будто впервые видел проплывающие мимо дома, Максим зависал в мессенджере, переписываясь с Ренатом Мансуровым, лучшим другом и одноклассником.

Хоть бы скинул ее фотку, интересно же.

Ничего там интересного нет. Чучело. Страшилище. Лахудра лупоглазая. Короче, полный зашквар. За завтраком чуть не проблевался.

Все равно охота посмотреть)))

Успеешь еще. Отец на днях поедет по городам и весям двигать себя среди народа, вот и замутим у меня афтерпати. Наглядишься!

О, кууул! Кстати, тебя вчера Аллочка потеряла.

Пошла она!

Вчерашний прогул Максима остался дома незамеченным. Еще бы! Подумаешь, какой-то там прогул, когда такое событие — возвращение блудной дочери в лоно семьи. Точнее, приблудной. При одной лишь мысли о ней его так и корежило. И в то же время ни о чем другом просто не думалось.

Ирония в том, что пару месяцев назад, когда они даже не знали о существовании этой колхозницы, за ужином разгорелся спор. Хотя разгорелся — это слишком громко сказано. Так, пошкварчал немного и затух за неинтересностью темы. Мать вычитала в модном журнале статейку о том, как очередная бедняжка, родившая внебрачного ребенка от какого-то селебрити, женатого причем, качает права и настойчиво претендует на хорошее содержание. Так вот, мать была на стороне «бедняжки», которую коварно обольстили и подло бросили.

«Мало того, — возмущалась, — что девчонку соблазнили и покинули, так еще и оставили с ребенком! Вот как она его должна растить одна? И бедному ребенку каково будет? Безродный, никому не нужный, нежеланный… Ужас!»

Эта манера ее — вычитать какую-нибудь ерунду, а чаще вот такую пикантность на пике шумихи — обычно вызывала у Максима легкое раздражение. Ну разве непонятно, что тут никому эти скандальные новости не интересны? Разве нельзя трепаться о звездных адюльтерах и прочих их закидонах со своими подружками? Но в тот раз он вдруг вскипел — понял, что мать себя в юности вспомнила. И его… Тогда он перечил ей грубо, зло, утверждая, что никто не виноват, если эта «бедняжка» такая шалава, что легла абы с кем, и такая дура, что ума не хватило хотя бы предохраняться. А теперь эта дама и вовсе выглядит жалкой, жадной и позорной попрошайкой. Мать разнервничалась, обиделась, целых два дня потом с ним не разговаривала.

А вот интересно, что бы она сказала сейчас? Опять горячо отстаивала бы интересы «бедняжки»? Что-то сомнительно. Уж так она яростно возмущалась, когда отец размышлял, чем одарить новоявленную дочь!.. «И это вообще, — заключил Максим, — очень в духе взрослых — перестраиваться на ходу, менять по обстоятельствам взгляды и мнения. А они потом еще и негодуют, почему ты их не уважаешь».

Колхозницу после завтрака тоже куда-то увезли по поручению отца. Куда, интересно? Впрочем, не настолько, чтобы выяснять. Если что, он потом спросит у водителя.

Вообще, у отца было их двое, водителей: на белом «Хаммере» ездил Юрий Николаевич, или попросту дядя Юра, обычный мужик лет пятидесяти, рыжий, коренастый, с веселым нравом. И вот этот, второй, что вез их в гимназию. Ни Максим, ни даже Артем не запомнили его имени, настолько он был неприметным, ко всему безучастным, да просто никаким, словно не человек, а функция, неотъемлемое приложение к черному «Кадиллаку». Молча довез, молча высадил на парковке перед коваными воротами гимназии, а через шесть часов будет стоять здесь же, на месте, будто и не уезжал.

* * *

В школе Максим с братом не общались. Даже со стоянки шли порознь, будто чужие. Хотя все, конечно же, прекрасно знали обоих, но такие вот в их крохотном государстве существовали неписаные правила.

Во-первых, два года разницы в школьных стенах — это весомо. С малолетками, само собой, общаться не возбранялось, но не на равных, а так — принеси-подай. А во-вторых, что гораздо важнее, статус у них был слишком разный.

Артем считался паинькой и замшелым ботаном, которого не гнобили только благодаря Максиму, но и дружбу водить с ним особо не рвались. Ну а Максим — тот блистал вовсю. И не только в родном классе, поэтому и окружение подобралось под стать — такое же звездное. И нудный младший брат, разумеется, в него никак не вписывался.

— У тебя сколько сегодня уроков? — спросил его Артем, семеня следом.

Максим не ответил: они уже прошли через ворота — пересекли границу, после которой каждый сам по себе.

На вымощенной серой плиткой просторной площадке перед школой отдельными кучками толпился народ. Это тоже часть стихийного ритуала — сбиваться в компании, поджидая своих, а уж потом всем вместе, дружной ватагой, входить в храм науки.

Все здесь как один — в белых рубашках и бежевых жилетах с эмблемой школы на груди (дурацкой, если честно, — голубь, взмывший над раскрытой книгой). Местная униформа. Теперь у каждой школы свой наряд, свой фирменный цвет даже. Здесь вот — бежевый.

У ворот галдели самые мелкие — семиклассники (в гимназию принимали только после шестого класса, и то лишь избранных). Остальные — чем старше, тем ближе к школе.

Вот эта утренняя расстановка — еще одна укоренившаяся местная особенность. Перед крыльцом толклись десятиклассники. Ну а площадка перед дверями — традиционное место сбора одиннадцатого класса. Одиннадцатый нынче пребывал в единственном экземпляре. В остальных параллелях было по два класса, но и там от седьмых к десятым численность заметно редела. Все потому, что здесь за тройки отчисляли только так. А если учесть, что изначально и в седьмых училось не густо, то до выпускного класса дотягивала лишь скромная горстка самых стойких бойцов. За вопиющее поведение тоже исключали, хотя, очевидно, не всех. Максиму вот регулярно давали «последний шанс», но тут спасибо отцу.

Часть прошлогодних десятиклассников отсеялась на экзаменах, и оставшихся нынче объединили в один класс. Правда, дружного коллектива не сложилось. Если раньше им еще удавалось довольно мирно сосуществовать, то после слияния обстановка резко накалилась. До открытой войны, конечно же, дело не доходило, но класс раскололся на две группы.

Неуловимо, исподволь они соперничали во всем. Кто куда ездил и где провел выходные, у кого какие гаджеты и сколько подписчиков в «Инстаграме», как много лайков, просмотров, комментариев… В этой незримой гонке имела вес каждая мелочь. Даже оценки, поскольку Аллочка, их классная, имела неосторожность ляпнуть, что «ашки» сильнее «бэшек». Кичились и родительскими достижениями. Однако тут лавровый венок надежно удерживал Максим: ну кто ж губернатора переплюнет? А то, что он ему неродной отец, никто не знал, даже из своих.

Это нездоровое соперничество замечали и учителя. Аллочка уповала на то, что скоро они «притрутся» и со временем все само собой «устаканится», но противостояние лишь набирало обороты. Что ни день — то стычки. Без кровопролитий, разумеется, — обычные ехидные пикировки, но нервы это взвинчивало всем, и клановость оттого лишь крепла.

Вот и сейчас, сразу с утра, они разбились на две группки. Одни облюбовали перила справа, другие — слева.

«Правые», завидев Максима, приветственно загудели. Ренат спрыгнул с перил, приобнял, коротко хлопнув его по плечу. С остальными парнями просто обменялись рукопожатиями.

— Макс, ну что? — Кристина Фадеева подхватила его под руку. — Приехала эта деревенщина?

Максим смерил одноклассницу тоскливым взглядом.

— Умеешь же ты, Крис, поднять настроение.

— Прости, солнце, — Кристина сложила губки уточкой, — но «бэшки» уже извелись, обсуждая эту новость. Особенно Шилов. Вчера тебя не было, а он такой гон нес…

И правда, только они расселись по местам, как Стас Шилов, осклабившись, бросил Максиму:

— Ну что, познакомился уже с сестричкой-колхозницей?

— Что, Шило, тоже хочешь познакомиться? — криво улыбнулся Максим. — Могу устроить.

— Спасибо, обойдусь. Меня от такой экзотики не прет. Я вот представляю себе картину…

Однако какую картину представлял Стас, узнать не довелось: в класс, цокая шпильками, влетела Аллочка и велела всем замолкнуть. Обычно Максим вступал с ней в пререкания — своего рода утренняя разминка. Но сейчас был рад, что классная появилась так вовремя и пресекла неприятный разговор.

* * *

Аллу Геннадьевну ученики прозвали Аллочкой не из нежности, а издевательски. Маленькая, кругленькая, как сдобная булочка, поначалу она вела уроки с горячим энтузиазмом и неизменно вызывала насмешки. «Ну и пусть, — думала она. — Передовых людей во все века не сразу понимали, зато потом…» Ее так и распирало от смелых идей, но директор подрезал крылья, ткнув носом в утвержденную программу. Она, конечно, приуныла, однако во сто крат хуже закоснелого начальства оказались ученики.

Классным руководителем Аллу Геннадьевну поставили к прошлогодним десятиклассникам, к «ашкам». И вот они, ее подопечные, не то что подрезали, а с мясом вырвали эти самые крылья.

Они не хотели ничего. Не интересовались ничем. На уроки литературы приходили просто отсидеться, занимались своими делами, переговаривались вслух, хохотали, могли запросто встать и выйти из класса. О чем бы она ни рассказывала — ее попросту не слушали.

Поначалу Аллочка еще пыталась увлечь их, но — тщетно. Эти «золотые детки» считали свою классную буквально нулем: не слушали, не замечали, игнорировали все ее попытки достучаться до них.

Все они были хороши, даже девочки. Сплошные фанаберии и апломб. Но самый несносный — Явницкий. Губернаторский сынок, вот уж настоящий черт! Распущенный, циничный, жестокий. От него, считала Аллочка, все зло. Он задавал тон, и остальные подхватывали этот его настрой. Вел он себя всегда развязно, а когда она, отчаявшись, стала срываться и повышать голос, Явницкий и вовсе преступил все границы дозволенного. Говорил ей при всех совершенно немыслимые вещи. Пошлые, дикие, которые нормальный человек никогда не скажет женщине, учителю… А его сочинения! Это же откровения извращенца!

Сколько слез из-за него она выплакала за минувший год! Сколько ночей без сна провела! Сколько раз жаловалась директору, просила вызвать отца, повлиять, посодействовать. Все без толку. И отец у него вечно занят, не до сына ему. А у директора позиция одна: ищите подход. А какой тут подход, если Явницкий злонамеренно изводил ее? Причем учился, подонок, хорошо, даже отлично, не прицепишься, и любые выходки ему прощались.

Алла Геннадьевна раньше даже не подозревала, что способна кого-либо так ненавидеть. И в этом году всеми силами открещивалась от классного руководства в объединенном одиннадцатом, но кто бы ее спрашивал… Навязали как самой молодой, неопытной и потому бесправной.

А теперь, с этим слиянием, еще хуже стало. Ученики как с цепи сорвались, и каждый урок неизменно превращался в балаган. Разнузданный словесный баттл. И вместо того чтобы рассказывать о поэтах Серебряного века, Аллочка все сорок минут взывала к порядку. Она могла просить, могла кричать до хрипоты, могла требовать, чтобы разборки отложили до перемены, — ее слова тонули неуслышанными. И когда сегодня она вошла в класс и уже по обыкновению прикрикнула: «Тихо!», то неожиданно растерялась, потому что действительно стало вдруг тихо. Даже ненавистный Явницкий замолк, припечатав ее мрачным взглядом. Точнее будет сказать, он замолчал — и все замолчали, что только подтверждало ее мысль: вот кто паршивая овца, портящая все стадо.

Впервые Аллочка провела урок в тишине. Слушали ее, конечно, с кислыми минами, зевали, будто шли на стендап-шоу, а по недоразумению попали на скучную лекцию, но все же слушали и молча.

После урока Алла Геннадьевна попросила Явницкого задержаться.

— Максим, ты почему вчера на занятия не пришел?

— Не захотел и не пришел, — запальчиво ответил Явницкий и взглянул так, что стало ясно: если она сейчас продолжит, нарвется на очередное хамство. И вот что ей делать? Так не хотелось выслушивать новую гадость, но с этим мерзавцем невозможно по-другому. Все попытки поговорить с ним неизбежно заканчивались ее рыданиями в учительской. Ну а с другой стороны, нельзя же просто закрыть глаза? Он ведь тогда совсем обнаглеет. Хотя куда уж больше?

— Ну как так можно? А если бы я не захотела идти на работу и не пришла? — Аллочка и сама услышала, как жалко и неубедительно прозвучала ее реплика.

— Никто бы этого не заметил, — хмыкнул ненавистный Явницкий.

На колкость она не отреагировала, знала, что нельзя вестись на его провокации. Надо оставаться спокойной, ибо с ним только начни нервничать — и он тут же с азартом доведет тебя до истерики. Подлец же!

— Но так нельзя, — крепилась она. — Ты же знаешь наши правила: без уважительной причины никаких пропусков…

— Ну считайте, что у меня есть уважительная причина, — лениво протянул он.

— Какая? — живо поинтересовалась Алла Геннадьевна.

— Не ваше дело.

— Так у него ж сестра приехала вчера, — раздался за спиной насмешливый голос Стаса Шилова. — Он, видать, ждал сестренку, волновался, готовился к встрече, не до уроков было…

Явницкий резко развернулся.

— Гляжу, Шило, она тебя самого как-то уж очень сильно разволновала. Вон как завелся, до сих пор никак не успокоишься.

— Да кто завелся-то? Мне вот просто интересно, с чего твоего батю на доярку-то потянуло?

— Так ты у него и спроси, — рявкнул Явницкий и подхватил сумку. А выходя из кабинета, явно намеренно толкнул Шилова плечом.

— Максим! Мы еще не закончили! — окликнула его Алла Геннадьевна, но тот даже не оглянулся.

* * *

Ужинали они втроем: отец с новоиспеченной дочерью укатил в ресторан. Решил пообщаться наедине. Максима такой расклад вполне устраивал, он бы с удовольствием не видел обоих хоть каждый вечер. А вот мать и Артем заметно расстроились.

— Это все Глушко, — сердилась мать. — Весь этот дурацкий спектакль — его идея. И ужин в ресторане тоже он придумал.

— Да и пусть, — пожал плечами Максим, — я хоть поем нормально, а то при этой чухонке кусок в горле застревает.

Парочка вернулась поздно, около десяти. Максим наблюдал из окна, как она выпорхнула из машины, в два шага догнала отца — тот вышел первым — и подхватила его под руку. Видимо, ужин провели душевно.

А спустя полчаса отец собственной персоной пожаловал к нему. Такое случалось крайне редко. Оба, не сговариваясь, старались избегать лишних контактов, тем более тет-а-тет.

— Как в школе дела? — спросил он, пристально разглядывая стены комнаты, будто тут впервые, затем кивнул на гитару. — Музыку свою забросил, что ли? Не играл давно… Чего так? Хорошо же получалось…

— Да ты уж прямо говори, что надо, — хмыкнул Максим, вольготно откинувшись в кресле.

— Эти вопросы меня тоже волнуют, — раздраженно отозвался Дмитрий Николаевич, но, помолчав, добавил: — Ладно. У меня к тебе небольшая просьба. Будь завтра дома к семи вечера.

— А что будет завтра дома в семь вечера? — насторожился Максим.

— Ничего особенного. Просто ужин в кругу друзей и близких. Я собираюсь представить Алену…

— А я тут при чем? — вскипел Максим.

— Но ты ведь тоже часть семьи… Кроме того, будет кое-кто из репортеров, так что… Надо показать, какая у нас дружная, культурная семья, как мы все хорошо приняли Алену, как рады ей…

— Но я ей ни черта не рад! Меня тошнит от нее. Почему я должен притворяться?

— Знаешь что, — отец наконец взглянул ему в глаза, — меня тоже многое не радует и очень многое не устраивает, я же терплю. А вот эти все твои шмотки, прибамбасы модные, «Фендер» твой, айфоны-айпады тебя радуют?

— А-а-а, шантаж? — ухмыльнулся Максим и закинул ногу на ногу.

— Называй как хочешь, но ты не маленький и должен понимать, что все в жизни имеет свою цену. И потом, не так уж часто я тебя о чем-то прошу.

Отец снова отвел глаза, поджал губы.

— Я не понимаю, это что, так сложно? Просто прийти вовремя на семейный ужин, спокойно, без сюрпризов посидеть от силы час?..

— Ла-а-адно, приду, посижу.

— Без сюрпризов? — уточнил отец.

— Да какие сюрпризы? Я что, фокусник?

Отец пытливо взглянул на него, словно пытаясь распознать подвох. Затем напряжение в глазах спало. Он достал из кармана портмоне, вынул несколько купюр, положил на край стола. Спрятал портмоне, молча развернулся, но у порога вдруг остановился и сказал:

— Кстати, с понедельника Алена будет учиться с вами.

— Что?!

Максим аж невольно дернулся.

— А я что, по-твоему, должен был отправить ее в обычную школу? Чтобы все потом говорили, мол, сыновей-то устроил в престижную гимназию, а…

— Да плевать мне! — взвился Максим. — Но в моем классе это чучело учиться не будет.

— Потом об этом поговорим… Посмотрим… — нахмурился отец и вышел из комнаты.

«Поговорим»? «Посмотрим»? Эти словечки рассчитаны на доверчивых идиотов, которыми отец привык считать почти всех вокруг. И Максим бы ему, может, поверил. И стал бы готовить убедительную речь, почему этой замарашке не место в его гимназии. Объяснил бы, какой это будет для него позор, какой удар по репутации. Да и ей самой, если уж на то пошло, несладко там придется. Ею ведь там все брезговать будут. Но Максим знал отца как облупленного и все его маневры уяснил давным-давно.

«Посмотрим» — это всего лишь попытка увернуться от разговора прямо сейчас, потому что на кону стоит завтрашний вечер, а отцу нужно, чтобы все прошло гладко, чтобы Максим не выкинул очередной фортель. Ну а после ужина он заявит что-нибудь в духе: «Кто ты такой, чтобы мне указывать? Как я сказал, так и будет». И плевать он хотел и на Максима, и на эту девку. Лишь бы для массмедиа предстать в нужном свете. Именно так все и будет, тут даже без вариантов, сотни раз повторялось подобное.

С изворотливостью отца, с его шаганием по головам Максим уже почти свыкся, но вот от одной лишь мысли, что эта девка придет в их класс, ему становилось дурно. Мало того что она, растрепав всему свету про себя, и так его опозорила на всю школу — вон как сегодня изгалялся Шило, да и остальные «бэшки», — так теперь она еще и учиться с ним в одном классе вознамерилась. А он ведь на дух ее не переносит. Смотреть в ее сторону без отвращения не может. Даже вон не видя ее, лишь зная, что она где-то рядом, в доме, он чувствует, как внутри все клокочет. Пятнадцать минут за завтраком еле выдерживает. А тут — находиться с ней рядом постоянно? Нет, нет, нет, не бывать этому!

Максима бесило в ней все: как она ходила, точно пришибленная, — скромницу из себя изображала; как хлопала глазами — прямо сама невинность; как улыбалась во весь рот, притворяясь простодушной; и вообще — как выглядела. Особенно как выглядела, хоть отец и провез ее, видать, вчера по салонам, где замухрышку постригли, приодели. А ее отвратная услужливость! Мать с отцом аж поперхнулись, когда эта дура деревенская кинулась помогать Вере убирать со стола посуду после завтрака. А как у Темочки вытянулась физиономия, когда она вызвалась помочь ему с черчением! У того якобы никак не получалось изобразить болт в поперечном сечении. На самом деле болт тут ни при чем, Артем просто пытался привлечь внимание отца, и Максим это явственно видел. Видел, как младший бесится от того, что его ненаглядного папашу приходится теперь делить с девкой. Еще как бесится, хоть и старается сохранить при этом спокойную мину. Малыш ведь привык быть в семье пупом Вселенной. А эта дура ни черта не поняла, но попыталась угодить:

— Давай я тебе помогу? У меня с черчением никаких проблем.

Максим бы ее послал, конечно, но Тема вежливый — выдавил кислую улыбку и пробубнил, что справится сам.

— Хорошо, но, если что, обращайся. Буду рада помочь!

Это да, она уже и не знает, кому еще свою помощь предложить, всем рвется услужить, всем желает понравиться. Аж противно!

Разговор с отцом все-таки выбил у Максима почву из-под ног.

Хотелось срочно, немедленно выговориться. Благо Ренат был в Сети.

Прикинь, отец заявил, что это чучело деревенское с понедельника будет учиться с нами!

Я в шоке!

Я там же.

Что делать будешь?

Пойду убью ее. Вариантов мне не оставили.

А с батей поговорить не пробовал?

Ему пофиг.

Хреново.

Не то слово! У меня от нее стабильно позывы. Вообще терпеть ее не могу. Ну и сам понимаешь, какой это зашквар. Уже вижу, как у бэшек говно из всех щелей лезет.

Не парься насчет бэшек. Придет твоя сестра…

Она мне не сестра.

Ок. Придет эта девка — будем ее гнобить в лучших традициях. Все вместе. Если ты с ней общаться не будешь, никто и троллить тебя ею не сможет. Это раз. А два — загнобим ее так, что она сама от нас по-быстрому свалит.

Загнобим… Это мысль, конечно. И Ренат прав. Если он от нее сразу же и публично открестится, позор от ее появления можно свести к минимуму. Только вот… Почему-то было не по себе. Почему? Максим и сам толком понять не мог. Просто возникло внутри неуютное ощущение тяжести. Оно давило, раздражало, мешало чертовски. И ведь не жалость это. Какая тут жалость? Он же не выносит ее, ненавидит даже.

Просто… Он-то знал своих одноклассников, знал, какую у них могут устраивать травлю. И это отнюдь не то же самое, что доводить пошлыми шуточками занудную училку-истеричку. Это будет настоящая жесть. Это будут издевательства высшей пробы. Над бедной дурой будут с азартом, всем скопом ежедневно измываться, методично ломать ей психику, унижать, сживать со свету. Хотел он этого? Совсем нет. Ему нужно одно: чтобы ее не было в их классе.

И ведь сколько в городе есть престижных гимназий и лицеев, если уж отец так печется о своем новом амплуа заботливого папочки. Отправил бы ее туда. Да куда угодно, только бы не к ним. Так будет лучше для всех.

Максим все-таки не удержался, превозмогая себя, сунулся к ней. Его отец слушать, понятно, не станет. Но, может, хоть ее послушает.

Она, сидя в кресле, читала книгу, просвещалась. Так увлеклась, что даже не услышала, как вошел Максим. А увидела его в дверях — заметно вздрогнула, даже книжку из рук выронила.

Он лишь ухмыльнулся: хорошее начало. Не спрашивая, прихватил стул и приставил к ее креслу вплотную спинкой вперед. Уселся, сложив руки на изголовье, мазнул взглядом по книге, прочитав на обложке: «Стефан Цвейг», затем вперился в нее изучающим взглядом. Она еще больше занервничала и опустила глаза, а ему это только на руку. Лучше уж он ее сейчас как следует запугает, чем эта дура познает на своей шкуре все прелести их травли «в лучших традициях».

— Что, раскрутила папашу? Прибарахлилась, смотрю… — начал он, беззастенчиво разглядывая ее.

«Положа руку на сердце, — отметил он, — не такая уж она и дурнушка. Губы такие… Верхняя — чувственно изогнутая, нижняя — соблазнительно припухшая. Да, губы зачетные».

Она взмахнула длинными ресницами и уставилась на него в полнейшем изумлении:

— Почему ты так говоришь? Я ничего не просила. Он сам…

— Угу, невиноватая я, он сам пришел, — хмыкнул Максим.

— Но это правда!

— Конечно! Папа же у нас — добрый самаритянин, обожает делать подарки бедным сироткам. Миленькая, кстати, маечка. — Он нагло уставился на девичью грудь, самодовольно подмечая про себя, как порозовели ее щеки. — Были б еще формы… У тебя какой размер? Первый? Нулевой? У, как мы засмущались… Еще скажи, что ты до сих пор девочка.

Теперь уж она густо покраснела, обхватила себя руками и потупила взгляд, но затем тихо промолвила:

— Это не твое дело.

— Да, — вздохнул он, — тут ты права. Мне абсолютно пофиг, девочка ты или не девочка. И можешь не зажиматься. Было бы что там прятать. И было бы на что смотреть. Плоскодонки меня не интересуют, так что расслабься.

Здесь уж он кривил душой, и намеренно. Грудь у нее была вполне: небольшая, но аккуратная и упругая, как раз в его вкусе, но ей знать об этом необязательно.

Руки она не убрала, но голову вскинула. Посмотрела ему прямо в глаза и спросила с надрывом, будто вот-вот расплачется:

— За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделала?

— Ты? Мне? Плохого? Ты себя-то послушай. — Он вместе со стулом наклонился вперед. Она инстинктивно вжалась в спинку кресла. — Ты кто такая? Дура. Что ты мне в принципе можешь сделать? А я вот могу очень легко жизнь твою жалкую превратить в кромешный ад. Ты еще горько пожалеешь, что выползла из своего Задрищева, что растрезвонила всем про папочку-губернатора. Поверь, я так и сделаю, если ты только сунешься в мою школу. Даже не сомневайся. И не я один, кстати. Все до единого будут тебя травить. Там с тобой даже разговаривать никто не станет, потому что западло. Ну разве что скажут, какая ты уродина, чмошница и прочее в том же духе. Так что как угодно проси отца, чтобы он устроил тебя куда-нибудь в другое место. Но чтобы в моей школе ноги твоей не было, въехала?

В глазах у нее стояли слезы, отчего синева казалась еще более яркой, насыщенной, даже какой-то пронзительной. Максим аж слегка смутился — не перегнул ли палку? Но тотчас взял себя в руки. Ничего, от пары ласковых еще никто не умирал, а вот если все же она заявится в их гимназию, тогда ей действительно придется туго.

«Будем надеяться, что у нее хватит ума отговорить отца», — сказал он себе.

* * *

На следующий день сразу после уроков Максим поехал к Ренату Мансурову. Туда чуть позже обещали подтянуться и остальные из их компании: Никита Лужин (попросту Ник), Кирилл Ладейщиков и неразлучное трио — подружки Вика, Кристина, Диана.

— Максим! Ты куда? Ты разве домой не едешь? — окликнул его Тема, когда тот прошел мимо отцовского «Кадиллака», поджидавшего братьев у ворот гимназии. — Ну ты к семи-то вернешься? Отец просил…

— Отвали, малой, — отмахнулся от него Максим и направился к серебристому «Таурусу» Мансуровых.

Отец просил! Пошел он со своими просьбами! Пусть Темочка радует его присутствием и безупречным поведением за столом, а Максим участвовать в этом фарсе не собирается. С какой стати? Он даже и деньги-то его, так невзначай подсунутые, не взял. Так что пусть в свой театр играют без него.

* * *

Мансуровы жили в том же коттеджном поселке, только через две улицы. Отец Рената владел сетью супермаркетов. Сколько помнил Максим, тот вечно жаловался на все подряд: на нерадивых поставщиков, на маленькую прибыль, на всякие проверки, на налоги. Не просто жаловался, а с горечью заверял, что работает в убыток и вот-вот разорится, открывая тем временем по всему городу новые супермаркеты.

Дома он появлялся ближе к ночи, оставляя сына на попечение домработницы, но той обычно тоже было не слышно и не видно.

Ренат, может, и маялся с тоски в огромном пустом доме, но зато у ребят никогда не возникало вопросов, где бы устроить вечеринку, ну или просто тихо-мирно посидеть, расслабиться.

— У меня, кстати, травка есть убойная. Афганская, — подмигнул он Максиму.

Ренат время от времени дегустировал разные вещества, понимал в них толк, знал, где ими разжиться в любое время дня и ночи.

Максим пожал плечами. Он не особо разделял увлечение друга, но свое мнение не навязывал. Считал — пусть, если тому нравится. Но в этот раз Ренат и его уговорил попробовать.

Голову заволокло густым и вязким туманом, к горлу комом подкатила тошнота. Зверски не хватало воздуха. Максим даже не заметил, как появились Кирилл с Ником, когда подошли девочки. Вроде вот они вдвоем — и тут же откуда ни возьмись рядом оказалась Кристина.

— На фиг вы эту гадость вонючую курите? Как какие-то гопники, фу! — фыркнула она. Поднялась, распахнула балконную дверь.

— Черт, сушняк давит, — облизнул Максим пересохшие губы. — Есть вода?

— Я принесу, — вызвалась Кристина.

Через пару минут она вернулась с бутылкой ледяной минералки. Максим жадно припал к горлышку и в два глотка выпил почти половину.

— Не кури больше, — попросила она.

Постепенно тяжелый дурман стал отпускать, а в теле, напротив, появилась странная легкость, почти невесомость. Хотелось действовать, творить, ну хоть что-нибудь, только не сидеть на месте, от прилива энергии аж кожа зудела.

— Ну что? — спросил Ренат. — Она точно будет учиться у нас?

— Кто? — встрепенулась Кристина.

— Колхозница Макса, — захохотал Мансуров.

— Фу-у-у, — протянули девочки.

— Ну я ее вчера малость припугнул, может, одумается…

Максим пересадил Кристину к себе на колени.

— А если нет — устроим ей теплый прием, — ухмыльнулся Ренат.

— Горячий! — подхватил Кирилл, вызвав дружный хохот.

— И не жалко тебе будет бедняжку? — промурлыкала Кристина Максиму, эротично выгнув спину.

— Жалко, жалко, — ответил тот бездумно, увлеченный совсем другими ощущениями.

Запустив руки под кофточку Кристины, он оглаживал ее плоский живот, тонкую талию. Затем, не сговариваясь, оба вышли из комнаты Рената под понимающие, многозначительные смешки и напутствия. Уединились в соседней комнате.

Домой Максим вернулся лишь в десятом часу. Обнаружил, что территория перед домом сплошь запружена чужими машинами. Ясно: званый ужин в честь новоявленной дочери в полном разгаре.

И правда, из гостиной доносились тихие смешки, монотонное журчание голосов, позвякивание посуды.

Сначала Максим думал подняться к себе, но в последний момент поддался внезапному порыву, шальной, случайно залетевшей мысли и, широко распахнув двустворчатые двери гостиной, шагнул в ярко освещенный зал с громким возгласом: «А вот и я!»

Гости, навскидку человек двадцать, тотчас смолкли и все как один уставились на него с неприкрытым изумлением.

4

Никто ей не рассказывал о том, как трудно вливаться в чужую семью. Да, отец ей родной, братья — единокровные, но ощущение, что она здесь чужая, лишняя, никому не нужная, не ослабевало.

Даже с отцом, к которому Алена тянулась всей душой, общение давалось нелегко. Причем обоим. Но он, во всяком случае, ни разу не выказал недоброго к ней отношения, наоборот, подарки делал, старался узнать ее поближе, время уделял, пытался ввести в свой круг. И самое главное — беспокоился о ней. А ведь раньше о ней никто не беспокоился, ну если не считать бабушку с дедом, но тех уже давным-давно нет на свете. И вот теперь отец, ее папа, такой красивый, умный, важный, заботится о ней. Спрашивает постоянно, не надо ли чего, что бы ей хотелось, и готов, очевидно, купить все, что она ни пожелает.

Алена отнекивалась — неудобно ведь. Да и вообще, не в вещах дело. Но отец все равно одаривал и одаривал. Вот так неожиданно у нее появилось все, о чем она и не мечтала: красивая одежда, модный телефон, планшет, компьютер. Это трогало до слез. И хотелось непременно сделать ему что-нибудь очень хорошее, но что — она не знала.

На следующий день после приезда Нина, ассистентка отца, по его поручению отвезла Алену в салон. Там было так красиво и дорого, что она лишний раз выдохнуть боялась. Однако ее приняли, как британскую королеву, постригли, что-то сделали с бровями, отчего, густые и черные от природы, они выглядели изящно, словно нарисованные. Маникюр она пережила спокойно, но педикюр ее здорово смутил. Ну а во время манипуляций с лицом Алена чуть не уснула.

После салона все та же ассистентка покормила ее в ресторане. Правда, от цен в меню пропал аппетит, да и еда не слишком впечатлила.

— Как тебе салат с рукколой? — спросила Нина.

Алена пожала плечами, постеснявшись ответить, что салат и все остальное так себе. Хотя подмывало вставить, что сама бы она приготовила вкуснее.

После обеда Нина неожиданно привезла ее к обычному многоквартирному дому сталинской постройки.

— Мы тут зачем? — удивилась Алена, оглядывая двор колодцем.

— Дмитрий Николаевич велел отвезти тебя к Лилии Генриховне.

— Кто это? Зачем мне к Лилии Генриховне?

— О-о, — протянула Нина, — эта ведьма всю жизнь проработала диктором на радио, еще в советское время. Старая школа. Потом уже учила других дикции и орфоэпии, ну это как правильно ставить ударение в словах. Слышала, у нее даже безграмотный за три месяца начинает говорить, как выходец из высшего общества.

Алена покраснела, поняв посыл.

— Я так плохо говорю, да?

— Ну… С ударениями у тебя беда, это точно. Вот что это за слово — звонит? Звонит же! Ну и говор какой-то есть… Странный, в общем. Да и в целом она тебя подтянет по русскому, по языкам.

Лилия Генриховна оказалась суровой на вид старухой, передвигающейся по темной, захламленной квартире в инвалидном кресле. Встретила она Алену без особой радости, но и неприязни тоже не выказывала. Сухо позвала за собой в гостиную, а Нине велела заехать часа через три.

Занимались они за круглым столом, накрытым тяжелой тканевой скатертью, отороченной бахромой. Вообще, Алена теперь поняла, почему Нина назвала старуху ведьмой. Та была совершенно нетерпима к ошибкам и с выражениями не церемонилась. Старухин кот, к слову, абсолютно черный, все это время восседал по-царски на верхней полке этажерки и взирал оттуда на нее едва ли не с презрением. Будто понимал слова хозяйки и разделял ее мнение. После трехчасового занятия Алена чувствовала себя полностью выжатой и обессиленной.

Зато вознаграждением стал ужин с отцом наедине.

Заведение было таким же помпезным, как и то, куда днем возила ее Нина, но еда вкуснее, во всяком случае, ничего экстравагантного: мясо на углях, свежие овощи. И хотя то и дело повисало неловкое молчание, тот вечер все равно запомнился ей как самый прекрасный за всю, наверное, ее недолгую жизнь.

Отец сначала задавал дежурные вопросы, не смотрел в глаза и держался напряженно. Она же, наоборот, несмотря на чувство неловкости, вовсю старалась разрядить обстановку, сблизиться с ним, рассказывала про все подряд, что в голову взбредет. Особенно разошлась, когда делилась впечатлениями о старухе дикторше.

Отцу, видать, были знакомы ее ощущения, потому что он ожил, заулыбался. А потом случился конфуз: она нечаянно опрокинула бокал вина и багровые капли попали на его брюки.

Алена ужасно расстроилась и, пытаясь промокнуть салфеткой пятна, запричитала:

— Ой, папа, папочка, прости! Я такая неуклюжая!

А он вдруг не рассердился, напротив, улыбнулся. После этого инцидента напряжение его как будто спало. Взгляд он больше не отводил, и разговор пошел как по маслу. Они даже смеялись. И на душе было так хорошо и легко, пока не вернулись домой…

Дома папа сразу стал другим — замкнутым, отстраненным. Жанна Валерьевна и вовсе, как показалось Алене, посмотрела на нее с ненавистью. Папина жена ее в общем-то не обижала, но обращалась свысока. Практически с ней не разговаривала, а когда и случалось такое, буквально цедила слова сквозь зубы. Алена кожей чувствовала неприязнь мачехи и не знала, как себя с ней вести, чтобы не раздражать еще больше.

Да и Артем, хоть и спросил довольно миролюбиво, как прошел ее день, относился к ней, чувствовалось, тоже плохо.

Но хуже всего дела обстояли, конечно, с Максимом. Они, Жанна Валерьевна и Артем, хотя бы старались делать вид, что терпят ее. Максим же открыто демонстрировал свою враждебность. И что самое обидное, ей он почему-то нравился. Необъяснимо. Вопреки. Вот нравился — и все тут. Она даже нарисовала его! Но, устыдившись, спрятала скетчбук подальше.

Если бы он не был ее братом, она бы, наверное, грезила о нем. Хотя влюбиться в такого — не дай бог. Это беда. Катастрофа.

В любом случае его ненависть ранила больнее, чем презрение Жанны Валерьевны и неприязнь Артема. Почему-то очень сильно, прямо до боли не хотелось, чтобы он так к ней относился. Хотя понимала сама: иначе и быть не могло. На то есть тысячи причин. Начиная с того, что папа изменил Жанне Валерьевне с ее матерью, и теперь Алена — живое тому напоминание. И заканчивая простой, но жестокой правдой: кто он и кто она. Небо и земля. Принц и нищая. Красавец и страшилище. Ну нет. Страшилищем она все же не была. В детдоме, например, за ней ухлестывал Чусов и утверждал, что в жизни не видал таких, как она. Но… Рядом с Максимом она чувствовала себя совсем невзрачной.

А еще, несмотря на его злость, грубость и ершистый нрав, она не чувствовала в нем настоящей продуманной жестокости, от которой истинный циник получает садистское удовольствие. Он просто казался человеком, который решил, что терять ему нечего, а потому готов лететь вместе со всем миром в тартарары. «Но лучше не думать о нем», — говорила она себе. Хотя не так-то легко это давалось. Мысли сами собой лезли в голову. Но надо как-то отвлечься.

Старуха дикторша спрашивала ее, что она читает. Вот где стыд-то! Вообще, она читала, конечно, в прошлом году кое-что из программы. Тургенева, немного из Достоевского, Куприна… Ну и все. Школьные учителя ее всегда жалели и особо не спрашивали. А вот Лилия Генриховна разразилась такой уничижительной речью, что Алена готова была сползти под стол. Короче говоря, старуха велела ей читать. Читать много и постоянно. А еще слушать аудиокниги. А лучше всего — одновременно читать и слушать. Накидала ей длиннющий список из писателей «маст-рид», большую часть из которых Алена и не слышала.

Начать она решила с Цвейга, благо у папы библиотека оказалась на редкость богатой. И Цвейг неожиданно ее увлек. Нет, увлек — не то слово. Никогда прежде книга не действовала на нее так, что внутри все болело, что от эмоций в груди камнем стоял ком. Над «Жгучей тайной» она буквально заливалась слезами.

А потом явился Максим. Она с утра, с самого завтрака его не видела. Думать-то о нем она думала, но встречаться боялась. Особенно наедине. И очевидно, не зря.

Какие он гадости ей говорил! Как больно ранил! Но пусть она тысячу раз будет дурой, но, глядя в его глаза, все равно видела совсем иное: отчаяние, злость, даже ярость. Но вот такие похабные, жестокие слова говорят ведь с другими глазами. С холодными, самодовольными, безнаказанными… Хотя откуда ей знать? Все равно одно совершенно ясно: он ее ненавидит и презирает. И это надо как-то принять, как-то с этим свыкнуться. Только вот как?

На следующий день Лилия Генриховна снова терзала ее, да еще и не три часа, а почти четыре. Нина встала в пробке и приехала за ней на сорок минут позже. Обессиленную Алену — старуха будто выкачала из нее все соки — Нина снова завезла в знакомый уже салон. На вечернее мероприятие следовало явиться при полном параде. И девочки из салона постарались на совесть. Казалось бы, макияж, укладка — и все… А себя Алена едва узнала.

— Ты поменьше говори — побольше улыбайся, — напутствовала ее Нина. — Если спросят — отвечай «да», «нет», «не знаю». В разъяснения не вдавайся — опозоришься. И Дмитрия Николаевича опозоришь. А улыбка у тебя красивая. Так что ею и сверкай. И вообще, народную мудрость знаешь? Молчи — за умного сойдешь. Реально так и есть.

Алена и молчала. Очень не хотелось папу позорить. На вопросы и реплики кивала, от силы отвечала «да» или «нет», если уж совсем не отвертеться. Ну и улыбалась вовсю, как посоветовала Нина.

Стол изобиловал яствами, но Алена поначалу не могла себя заставить и кусочек проглотить. Во-первых, переволновалась. Столько внимания! А во-вторых…

Да, журналисты ее уже одолевали раньше, но тогда все иначе было. Над ней не висел страх опозорить отца. А тут эти вилки… Как в них разобраться? Потом сообразила: наблюдала за Жанной Валерьевной — та сидела справа — и копировала. И вроде худо-бедно справлялась. Хотя, конечно, утомил ее этот вечер неимоверно. Напрягало все: вопросы, вроде и доброжелательные, а с каверзным подтекстом, улыбки фальшивые, взгляды любопытные, острые и ждущие, как будто все так и выискивали в ней изъян или надеялись на какой-нибудь прокол. На ум неотвязно приходил фильм «Собачье сердце», в частности, эпизод, в котором профессор Преображенский представлял на суд общественности Шарикова. Вот этим Шариковым она себя и ощущала.

Какой-то парень в очках, молодой еще, но с глубокими залысинами, поинтересовался:

— Алена, а расскажите о своей маме. Эта история всех так тронула. Уверен, каждому будет интересно узнать о ней побольше. Кто она, чем занималась?..

Вопрос был не по сценарию, но Руслан Глушко предусмотрел подобное и подготовил варианты ответов. Алена и повторила:

— Мама была просто хорошим человеком. Не прошло и года, как она умерла, поэтому, простите, говорить на эту тему мне еще очень больно.

Однако журналиста это не устроило. Несмотря на приветливый тон, взгляд его был цепким и холодным.

— Я все понимаю и выражаю сочувствие, но… Разве не лучше будет в память о ней как-то раскрыть ее образ?

Ведь он прекрасно знал и про то, что мать спилась (кто ж не знал?), и про то, что на человека уже еле походила, а все равно лез… Алена растерялась, не зная, что ответить. Заметила, как рядом напряглась Жанна Валерьевна, как помрачнел отец, недобро глянув на назойливого парня.

— Ну же? — не отставал он, скаля в улыбке мелкие зубы. — Что…

Но в этот самый миг двери резко распахнулись, явив гостям Максима — расхристанного, с лихорадочно горящими глазами и кривой улыбкой на губах. Русые вихры торчком. Белая школьная рубашка вылезла из брюк, ворот распахнут почти до неприличия.

— А вот и я! — провозгласил он.

Скопище людей, в том числе с камерами, его ничуть не смутило. Он смело продефилировал прямиком к столу, потребовал потесниться и сел напротив нее. Специально, конечно. Прожег взглядом, почему-то абсолютно черным и каким-то настолько бесшабашным, что это аж пугало.

— Ну, лисичка-сестричка, велкам ту хоум! — Максим взял рядом стоящий бокал с вином и по-гусарски выпил до дна.

— Очень интересно, — хихикнул все тот же репортер. — Скажите, Максим, а вот вам как вся эта давняя история?.. Ваша мама ведь…

Алена внутри вся сжалась, Максим же явно нехотя отвел от нее взгляд, лениво и даже с раздражением осмотрел журналиста.

— Ты, вообще, кто? — спросил.

— Роман Мясников, телеканал «Семь плюс ТВ», «Новости сегодня», — затараторил парень. — Так как вы относитесь к этой…

— Отвали, лысый, — грубо оборвал его Максим и снова вперился взглядом, в котором дьявольски горела сплошная чернота. — Весь этот бал для тебя, Золушка? Круто. А оркестр где? Где фанфары? Ну как же так? Непорядок.

Алена видела, как притихли все гости. Даже наглый журналист не рисковал больше лезть с вопросами ни к Максиму, ни к ней, ни к кому. Папа же сидел за столом неподвижно, и лицо его казалось белее мела.

Ну а Максим, совершенно не заморачиваясь по поводу приборов, прихватил канапе с двухэтажного блюда прямо руками, отправил в рот, а затем вздохнул:

— Надо исправлять ситуацию.

— Ч-что ты собираешься сделать? — зашипел папа.

— Сказал же — исправлять ситуацию, — с кривой улыбкой повторил Максим. — В конце концов, ты же сам вчера волновался, что я давно не занимался музыкой…

На этом он поднялся из-за стола и прошагал расхлябанной походкой в дальний конец гостиной, где белел огромный концертный рояль.

Алена с самого начала поглядывала на инструмент с тайным восхищением, но думала почему-то, что стоит он здесь исключительно для красоты. Однако Максим со знанием дела откинул крышку, уселся на банкетку, небрежно пробежался по клавишам, а потом вдруг заиграл.

Музыка разорвала повисшую тишину, впечатляя своим стремительным напором, дерзостью, вызовом, даже агрессией. И все же это была музыка, причем пробирающая до мурашек. Ну а потом он запел. Вот уж чего Алена точно никак не ожидала. И пел-то хорошо! Даже удивительно хорошо. Голос у него с хрипотцой, но сильный, и тембр красивый. Вот только песня его шокировала всех:

Да, я буду пиратом, гадом.

Всех поставлю раком, задом.

Будет черным знамя, знамя.

Ты не жди меня, мама, мама.[3]

Первым очнулся от ступора отец. Вскочил с перекошенным от гнева лицом, стремительно пересек зал, вцепился в плечо Максиму и уволок из гостиной.

Алена воспользовалась переполохом и тоже ускользнула от всеобщего внимания. Проходя по коридору к себе, услышала из комнаты Максима отцовский голос.

— Чертов ублюдок! — орал папа. — Думаешь, я буду это терпеть? Думаешь, это сойдет тебе с рук? Ты давно напрашиваешься, чтобы тебя отослали. Так вот, считай, выпросил.

— Да плевать, — отвечал тот.

«Куда отослали?» — озадачилась Алена.

И еще это «ублюдок» никак не вязалось с ее папой. Он всегда такой сдержанный, а тут… И вообще, разве сыну так говорят?

— А ну-ка… Ты что принимал? Наркотики? Я же по зрачкам вижу.

— Угу.

— Я тебя не в колледж отправлю, я тебя в психушку упрячу.

Затем Алена услышала за дверью приближающиеся шаги и быстрее заскочила к себе. После того как уехали гости, она вновь спустилась вниз. Отца нашла в кабинете, тот сидел за столом, дымил сигарой и цедил из пузатого бокала янтарную жидкость. На Алену взглянул устало, но кивком разрешил войти.

— Тебе плохо, папа? Вечер прошел не так, как надо? — робко спросила она.

— Определенно, — вздохнул он. — Не смотри так, твоей вины тут нет. Все этот паршивец. Давно пора отправить его в какой-нибудь закрытый пансион, а то стал совершенно неуправляемым. Да эта сразу в слезы… Вот что мне с ними со всеми делать?

Алена догадалась, что под «этой» папа имел в виду Жанну Валерьевну.

Повисло молчание. Алена силилась понять отца, но все равно не понимала: как можно за выходку, пусть даже и скандальную, отсылать своего ребенка? По сути, выгонять из дома, разве что не на улицу.

— Папа… — начала она, не зная, как выразить свою просьбу.

— Да, говори.

Он сделал глоток из бокала и вопросительно воззрился на Алену.

— А можно я пойду учиться в обычную школу?

— С чего это? — удивился он. — Эта гимназия — лучшая в городе. Там учатся и… Та-а-ак… Это ведь он тебе внушил? Паршивец этот? Что он тебе сказал? Угрожал?

Алена молча покачала головой, но выдавить из себя не смогла ни слова. Врать она не умела. Во всяком случае, папе она не смогла бы солгать.

— Глупости все это. Пойдешь учиться в гимназию, а этот подонок пусть только вякнет. Ты, главное, мне сразу говори. А я уж с ним разберусь.

Настаивать Алена не смела, но на душе стало совсем тягостно от гнетущего, недоброго предчувствия.

5

Эта идиотка так ничего и не поняла! А ведь он же прямым текстом сказал, что за жизнь ее ждет в гимназии. Еще и отцу нажаловалась. Хотя чему тут удивляться после ее откровений для прессы?

Отец в воскресенье целый час своего бесценного времени посвятил ему. Распинался, какой Максим гад, подонок и сволочь. Как опозорил семью в пятницу перед целым светом. Как посмел угрожать бедной девочке. И далее по списку. Ну и ожидаемое резюме: еще один проступок, даже нет, проступочек, — и с вещами на выезд.

Этим закрытым пансионом он его пугал второй год. Или третий. Однако все угрозы Максим пропускал мимо ушей, а вот мать реагировала болезненно, рыдала горючими слезами, пока отец не сдавался: «Хорошо, но это был последний раз». Пятничный демарш вновь был строго объявлен «последним разом».

Но все это мало волновало Максима. Гораздо хуже, что эта дура деревенская все-таки пойдет в его школу, в его класс.

«Ну что ж, — раздраженно вздохнул он, — сама напросилась. Пусть теперь пеняет на себя».

В понедельник он даже не поехал в гимназию с отцовским водителем, зная, что и она будет там же. Вместо этого с утра пораньше рванул к Ренату и до школы добирался в мансуровском «Таурусе».

У школы их уже поджидала родная компания.

— Ну что? Где она? — спросили чуть ли не хором. В глазах каждого — знакомый злой азарт.

— Едет, — буркнул Максим, не зная, что его больше тяготит: неизбежное и скорое появление этой дуры или уготованный для нее прием.

Пока стояли на крыльце, он то и дело поглядывал за ворота, высматривая черный «Кадиллак». Однако водитель, как ни странно, опаздывал. Потом они зашли в класс, но ее все не было.

— Макс, зацени! — Кристина Фадеева, растопырив пальчики на правой руке, показала ему и заодно всем колечко из белого золота с крупным бриллиантом. — Мать вчера презентовала.

— Шикарно, — одобрил Максим, взглянув лишь мельком.

Зато девчонки тотчас ее облепили со всех сторон.

— Вау! Красота какая!

— Крис, кольцо офигенное!

— Вот бы мне мать такие подарки делала ни с того ни с сего, — мечтательно вздохнула Вика.

— А кто сказал, что ни с того ни с сего? — усмехнулась Кристина. — Я его, можно сказать, заработала.

— То есть? — хихикнули подружки. — Дома полы помыла вместо домработницы?

— Пфф! Короче, слушайте и учитесь, — заговорщически начала Кристина. — Стала я замечать, что мать повадилась пару раз в неделю куда-то ездить среди дня, часа на три-четыре, иногда и дольше. Спросила ее однажды, куда, мол, поехала. Она наплела что-то про салон. А я-то знаю, в какой она всегда ездит. Позвонила им — и точно, не было ее там. В другой раз взяла такси и проследила. И вуаля: мамочка-то, оказывается, шашни завела с каким-то типом. Сидели в кофейне на Карла Маркса, чирикали, так мило за ручки держались.

— Ну ты Шерлок Холмс! — восхищенно протянула Диана.

— Так вот, мать возвращается, а я ее встречаю. Где была, спрашиваю. Она нагло врет, что у своего стоматолога. А я ей с улыбкой: «А стоматолог твой случайно не в кофейне на Карла Маркса принимает?» Надо было видеть ее лицо! Короче, чтоб я отцу ничего не рассказала, купила мне вот это колечко.

— Так ты теперь за отцом проследи. Вдруг еще что обломится, — хмыкнул Максим.

— Ну а что такого? — вскинулась Кристина, уязвленная его насмешливым тоном. — Какого черта она с непонятным мужиком крутит, пока отец бабки зарабатывает? Ну что ты так смотришь? А если бы ты свою мать застукал с каким-то левым мужиком? Что бы ты сделал?

Максим не стал отвечать. О такой ерунде, да еще в сослагательном наклонении, ему даже думать не хотелось. Он взглянул на время — без десяти девять. А ведь водитель привозил их обычно чуть ли не за полчаса до начала занятий. Может, все-таки в последний момент они переиграли и ее не будет?

Но надежда, едва затеплившись, тут же погасла. Дверь открылась, и в кабинет вошла она. Сделала несколько несмелых шагов и остановилась в нерешительности. Глаза — в пол-лица, а в них сплошной страх.

Разговоры тут же смолкли, и в классе повисла звенящая тишина. Максим переглянулся с Ренатом, посмотрел на девчонок, на Шилова, на остальных. Все до единого впились в нее хищным взглядом, ощупывая по сантиметру, оценивая и подмечая, куда лучше кусать. Подобрались, оскалились. Даже сам воздух в помещении как будто стал другим — тугим, трескучим.

«Дура, еще и показывает всем, как ей страшно, — подумал Максим. — Теперь ей точно несдобровать».

— Никак сеструля Явницкого пожаловала, — первым подал голос Шилов, покосившись на Максима.

«Бэшки» загоготали. Фадеева тут же, не сводя с нее насмешливых глаз, подплыла к Максиму, взяла под руку.

— О, Макс, это и есть та самая доярка, про которую ты рассказывал?

— Та самая, — буркнул он.

— Ну-у-у, Макс, не такое она и страшилище, как ты говорил, — протянул Ренат, обходя ее кругом.

— Эй, доярка, — крикнул Кирилл Ладейщиков с дальней парты, — повернись задом, заценим тебя со всех сторон.

— Ага, — поддакнул Ник, — покажи-ка нам жопу, может, хоть она у тебя получше, чем табло.

Класс дружно грохнул в едином протяжном хохоте.

— Але, колхоз, — выступила Кристина, — ты оглохла или как? Давай-давай, крутись на месте, очень хочется тебя разглядеть как следует, — потом повернулась к Максиму и спросила с усмешкой: — Она тупая? Или непослушная?

Затем Кристина обернулась к классу:

— Ну что, мальчики? Будем дрессировать собачку?

Все одобрительно загудели, зачмокали. Кирилл Ладейщиков встал из-за парты и подал знак Никите Лужину. Тот ухмыльнулся и тоже приподнялся. Но Максим их опередил — убрал руку Кристины и медленно двинулся к доске.

«Да что же ты за дура такая!» — думал. Она, вцепившись в сумку и прижав ее к груди, смотрела на него в ужасе и пятилась, пока не уперлась спиной в доску. Подойдя совсем близко, остановился буквально в шаге. Чувствовал, как за спиной все замерли в ожидании шоу.

— Я же тебя предупреждал, дура.

Она смотрела на него, словно затравленный зверек.

— Пошла вон отсюда.

Она отлепилась от доски и вылетела из аудитории. Класс разочарованно простонал.

— Макс, зачем ты ее прогнал? Надо было сперва преподать ей урок дрессировки, — скисла Кристина. — Или вот Ник с Киром бы…

— Явницкий такое шоу слил… Пожалел сестренку, да, Явницкий? — хмыкнул Шилов.

— Запомни, Шило: она мне не сестра. Это раз. Я вообще никогда никого не жалею. Это два. А шоу сам себе устраивай. Или плати. За просто так тебя никто здесь развлекать не будет. Веек?

— Как скажешь, — усмехнулся Шилов.

Спустя минуту эта дура снова вернулась в класс, но уже в сопровождении Аллочки.

— Ребята, с сегодняшнего дня с вами будет учиться Алена Рубцова, она…

— Да, знаем, знаем, — перебила ее Кристина, — познакомились уже.

— А, ну хорошо, — улыбнулась Аллочка. — Проходи, Алена, садись на любое свободное место.

Но она не двигалась, продолжая неподвижно стоять у доски. Свободных мест в классе было предостаточно, но совсем пустых парт — ни одной. Многие просто предпочитали сидеть поодиночке. Лишь некоторые занимали парту вдвоем, вот как Максим с Кристиной.

— Алена, ну что ты? Смелее, — подбодрила ее Аллочка. — Садись вон к Никите.

— Даже не смей! — встрепенулся Ник.

— Лужин! — выкатила на него глаза классная. — Это что еще за фокусы?

— Я не буду с ней сидеть. Не выношу запаха навоза.

— Лужин! — вскричала Аллочка, но дальнейшие ее слова потонули в дружном хохоте.

А потом вдруг подал голос Шилов:

— А пусть ко мне садится.

— Эй, Шило, смотри, запахи имеют свойство впитываться. Не провоняй там, — крикнул ему Ладейщиков.

Аллочка взглянула на Шилова с благодарностью.

— Садись, Алена, к Стасу.

Та послушалась. Под улюлюканье и смешки прошла к парте Шилова и села рядом.

— А с тобой, Максим, я хочу поговорить после урока.

— Опять? — скривился Максим.

— Что-то вы, Алла Геннадьевна, слишком часто стали оставлять Макса после уроков для так называемых бесед, — подала голос Кристина. — Это навевает подозрения.

— Ты о чем, Фадеева? — вытаращилась на нее Аллочка. — Что за намеки?

Но Кристина молча смотрела на классную и ухмылялась, заставляя ту еще больше нервничать. Максим улыбнулся подруге и легонько сжал под партой ее коленку.

После урока он все же задержался. Хотя примерно представлял себе, о чем пойдет речь.

— Максим, почему ты позволяешь своим одноклассникам обижать твою сестру?

— Нет у меня никакой сестры, ясно?

— Ну как же… Максим, как ты мог спокойно терпеть, когда твои друзья такое говорили о девушке? Ведь у тебя, я знаю, среди них авторитет… Стой… Неужели… Неужели они это делали по твоей просьбе?

— Да, — равнодушно ответил он.

Ему не нравилась Аллочка. Как женщина, как учитель, как человек. Ничего такого уж плохого, в принципе, она не делала, но отчего-то раздражала безмерно. Он считал ее глупой и, что еще хуже, назойливой и инициативной. А заметив, как легко та выходила из себя, как бурно реагировала на двусмысленности, забавлялся этим чуть ли не каждый урок. Иногда «шутил», заставляя ее краснеть, а порой говорил совершенно жестокие, циничные вещи. Но это было в прошлом году. В одиннадцатом классе бывшие забавы почему-то утратили для него привлекательность. Аллочку он почти не трогал, грубил, лишь когда она сама цеплялась. А вот сейчас вдруг захотелось ее шокировать. И получилось. С минуту она смотрела на него, округлив глаза. Затем тряхнула кучерявой головой:

— Не могу поверить. У меня просто это не укладывается в голове. Есть ли вообще предел твоей гнусности?

Затем она отошла к окну и, выдержав паузу, сухо сказала:

— Я хочу поговорить с твоим отцом.

— С ним все хотят поговорить, — хмыкнул Максим.

— Я прекрасно знаю, — взволнованно говорила Аллочка, вцепившись руками в подоконник, — что он занятой человек, но прежде всего он отец и он должен знать…

Максим взглянул тоскливо на ее спину и вышел из класса, не дослушав.

В кабинет истории он явился за пару минут до звонка. Еще из коридора уловил крики вперемешку с хохотом, а когда открыл дверь, его чуть не сшибла с ног Алена. Вылетела пулей и помчалась куда-то по коридору. Он успел лишь заметить, что ее лицо было испачкано какой-то белой субстанцией.

— Что это было? — спросил он, проходя на место.

— Да пощипали немного доярку, — хихикнул Никита Лужин.

— А потом решили показать, как мы ей рады, — добавил Кирилл Ладейщиков. — Девчонки пирожное для нее купили в столовке, только она не оценила наше гостеприимство.

— Короче, давайте без фанатизма, а? — повернулся Максим к своим. — Руками не будем ее трогать, о’кей?

— Макс, ты же сам хотел, чтобы она от нас свалила поскорее, — резонно заметил Кирилл. — Или уже не хочешь?

— Хочу, но можно же и без рук.

— Не-е-е, без рук неинтересно, — протянул Ник.

— И неэффективно, — добавил Ренат. — А так, может, уже завтра ее не будет. Если сделаем все как задумали.

— В смысле?

— Идея Крис, — Ренат подмигнул Кристине. — Пусть она и рассказывает.

— Да все гениальное просто, — просияла она. — У нас же шестым физра. Вот сразу после урока и подловим ее прямо в раздевалке. Мы вас запустим. Постараемся подгадать тот момент, когда она переодеваться будет. Вот и позабавимся вдоволь. И никто нам не помешает. Можно будет…

Но Кристина не договорила: в класс вошел историк. Практически вместе со звонком. А минут через пятнадцать после начала урока к ним пожаловал и сам директор. Завел в аудиторию Алену, уже умытую и причесанную, и удалился. Максим удивился: как же так, что он даже никому ничего не стал выговаривать? Или она не пожаловалась? Поразительно! Совсем на нее непохоже. А то ведь у нее теплая вода под языком не держалась. Хотя, может, ее просто запугали?

Она сидела за второй партой в первом ряду у прохода. Прямо и неподвижно, будто кол проглотила. Максим с Кристиной занимали четвертую в среднем ряду. Со своего места он видел ее в профиль.

В открытую на нее он не смотрел, лишь время от времени украдкой поглядывал, слушая вполуха треп Кристины.

Она вообще дышит? Оцепенела? Сильно ее обидели? Пощипали… Зная Лужина, под этим «пощипали» можно было предположить что угодно. «Да, черт, она сама виновата, — говорил себе Максим. — Захотела красивой и легкой жизни? Так получай!»

На перемене между четвертым и пятым уроком Максим поймал ее в коридоре. Ухватил за локоть, она вздрогнула, дернулась, но держал он крепко. Грубо оттащил в сторону. Гвалт стоял невообразимый: чертовы семиклашки носились по этажам с дикими воплями, поэтому пришлось наклониться к ней совсем близко, буквально чуть ли не в ухо орать.

— После этого урока вали домой. А еще лучше прямо сейчас. Поняла?

— Но у нас же шесть уроков…

— Дура! Делай, как тебе говорят.

— Но я не найду дорогу домой, — залепетала она. Максим ее едва слышал, больше разбирал по губам.

— Отцу позвони, скажи, что заболела. Он водилу пришлет. Все, вали давай.

К облегчению Максима, она и впрямь не пришла ни на пятый, ни на шестой урок. Хоть тут ума хватило. Зато остальные выглядели крайне разочарованными: такая забава сорвалась.

— Сбежала коза… Ну ничего, завтра еще покуражимся над ней, да, Макс? — спросила Кристина.

— Уже покуражились, — ответил он мрачно. — Короче, амигос, пусть пока живет. Лучше будем ее просто игнорить, чем так…

— У-у-у, это скучно, — скривилась Кристина.

— Что, реально жалко стало колхозницу? — удивился Ренат.

— Мне себя жалко, — возразил Максим, пытаясь скрыть за усмешкой смущение. — Она стукнет отцу, и меня точно сошлют. Я просто в пятницу выступил слегка перед гостями. Сильно огорчил папулю. Он и так мне все воскресенье мозг клевал. В общем, надо, чтобы отец немного успокоился.

— О-о-о! — простонала Кристина. — Эти предки вечно лезут в нашу жизнь и все портят. Хорошо хоть, я со своей матерью разобралась, и она теперь у меня как шелковая.

— Макс, а ты говорил, что твой батя на этой неделе по области поедет, — напомнил ему Ренат.

— Да, в четверг вроде должен отчалить.

— Ну и что? Будем у тебя собираться?

— Можно. Лучше в пятницу сразу после школы. Мать с Темой как раз к деду свалят.

— О! Круто! — просияла Кристина, чмокнув на радостях Максима в щеку.

— А меня? — наклонился к ней Мансуров. — Если б не я, он бы, по ходу, зажал вечеринку.

— Да, Ренатик, ты молодец, — Кристина поцеловала и его. А потом и Ника, и Кирилла, лукаво поглядывая при этом на Максима. Но тот уткнулся в телефон: младший опять одолевал его эсэмэсками. Где ты? С кем ты? Когда домой? Достал!

Вечером, когда Максим вернулся домой, выяснилось, что эта дура и правда разболелась. Затемпературила ни с того ни с сего. Даже врач приходил. «Тем лучше, — решил он. — В школу ходить не будет, хотя бы какое-то время».

6

Алена и вспомнить не могла, когда последний раз болела. Однажды, еще маленькой, жестоко отравилась грибами, и все. А так ее никакие вирусы не брали. Даже когда эпидемия гриппа свирепствовала, Алена хоть бы чихнула раз. Закалилась, видимо, привыкнув к холоду, сквознякам и прочим тяготам.

А тут вдруг заболела. Причем слегла так неожиданно. Позвонила отцу, как велел Максим, еле выдавила из себя эти слова, потому что думала, что врет папе, чего ей очень не хотелось. А получилось, что и не соврала.

Папа в самом деле отправил за ней водителя — другого, не того, что вез их утром. Этот приехал на белом джипе и вообще был веселый и разговорчивый. Просил называть его дядей Юрой. Алена улыбалась в ответ на его непрерывную болтовню, но улыбалась через силу. Хотелось реветь в голос, а не улыбаться.

Знобить ее начало еще в машине. Сама она списывала свое состояние на пережитый ужас. Но папа сразу же распорядился насчет врача. Тот приехал — и часа не прошло. Осмотрел, смерил температуру, велел лежать и много пить. Какие-то препараты назначил, но список отдал Жанне Валерьевне.

До позднего вечера к Алене в комнату никто не входил, если не считать Веры, которая заглянула разок — принесла на подносе графин с морсом и стакан. Может, не хотели тревожить, а может, всем было плевать. Врач советовал ей побольше спать, но, как назло, не спалось. Да и как тут уснешь, когда в душе все болит нестерпимо?

Не то чтобы она не приняла всерьез слова Максима, когда он угрожал ей. Очень даже приняла и поверила, но все равно не ожидала, что все будет так ужасно. Никогда в жизни она не слышала столько отборных гадостей, никогда не встречалась с таким враждебным отношением. И ведь что обидно: она же им ровным счетом ничего плохого не сделала. Так почему они ее возненавидели с первого взгляда? За что так унижали? Хотя можно догадаться. Это же он их настроил против нее, Максим. Один ведь даже прямо и сказал: «Не такая страшная, как ты говорил».

Лежа на кровати, Алена раз за разом прокручивала утренний кошмар, терзая и без того измученное сердце. И озноб вновь поднимался изнутри, охватывая все тело. Слезы струились, противно затекая в уши, и никак не останавливались.

Наверное, она могла бы не пойти в ту школу, как-нибудь уж уговорить отца, но ведь Максим будет всегда здесь, рядом. И его ненависть никуда не денется. Он будет все так же отравлять ей жизнь, мучить, унижать день за днем. И она ничего не сможет с этим поделать. И терпеть тоже нет сил.

Вечером ее навестил папа. Заглянул буквально на пять минут, но сразу стало легче. Ненамного, конечно. То, что произошло в школе, то, как над ней измывались эти золотые мальчики и девочки, по-прежнему причиняло нестерпимую боль, которая, казалось, поселилась в душе навсегда.

— В школе тебя не обижали? — спросил папа.

— Нет, — тихо ответила она.

Почему-то было стыдно признаться ему, как ее сегодня унизили, и очень не хотелось, чтобы он узнал об этом позоре.

— Ты отдыхай. Выздоравливай, — пожелал он и вышел из комнаты. Но почти сразу же к ней поднялась Вера, видать, папа послал. Спросила, не надо ли чего. Алене ничего не хотелось.

Потом она вдруг снова расплакалась и тут же разозлилась на себя. Сроду себя не жалела, а сейчас так раскисла. Однако никакие самовнушения не помогали. Такой несчастной она давно себя не чувствовала.

Измученная температурой, тяжкими думами, рыданиями, она наконец уснула. Но сон был больной, тревожный, чуткий. И ближе к полуночи, уловив тихий скрип, Алена проснулась. Испуганно распахнула глаза, и сердце екнуло. От волнения или от страха — непонятно. В освещенном дверном проеме она увидела силуэт Максима. Он затворил за собой дверь, прошел в комнату, не зажигая света. Но во дворе еще горели фонари, и уличный свет неплохо разбавлял темноту.

Максим присел на подлокотник кресла у самой кровати. Алена в ужасе смотрела на него, не зная, чего ждать. Сердце бухало в груди, а от озноба даже зубы поклацывали. И трясло ее сейчас вовсе не от температуры.

В полутьме его глаза казались совершенно черными, и невольно хотелось спрятаться от его взгляда.

— Ты как? — поинтересовался он.

Алена и не знала, что ответить. Как она? Плохо, очень плохо, ужасно. Но зачем ему об этом знать? Позлорадствовать или что?

— Не били тебя? — спросил, не дождавшись ответа.

— Нет. — Голос ее прозвучал глухо, будто кто-то сдавил шею.

— Хорошо, — кивнул он и отвел глаза.

Хорошо?! Да ее прилюдно с грязью смешали, оскорбили всячески с его подачи. Один из них задрал ей подол юбки, второй — ущипнул за грудь, а потом навалились всем скопом, схватили за руки, прижали к лицу тарелку с пирожным и держали так, пока она не начала задыхаться. Масляный крем забился в ноздри, в рот, залепил глаза. И все при этом хохотали. Это хорошо?! Безобразные сцены вновь встали перед глазами. Хотелось все это выкрикнуть ему, но горло перехватило спазмом так, что даже вдохнуть не получалось. Она закашлялась. Максим дотянулся до графина с морсом, плеснул в стакан и подал ей.

— Ты простыла, что ли? Или… — Он не договорил, но Алена поняла и так.

Морс был брусничный. Вкусный, в меру сладкий и хорошенько процеженный.

— Или, — сухо ответила она.

Ее вдруг осенило, откуда такое беспокойство с его стороны. Он просто испугался того, что перегнул палку. Испугался, что теперь, когда она заболела, папа может узнать правду, и тогда… Папа ведь сказал, что еще хоть один промах с его стороны, и доучиваться он будет в какой-то закрытой школе. Вот Максим и встревожился, как бы она не сдала его.

Эта простая и очевидная правда почему-то подействовала на нее сильнее, чем его откровенная грубость, жестокость и беспричинная ненависть к ней. Потому что до этого момента Алена, вопреки всему, все равно относилась к нему с непонятной даже для самой себя симпатией, а теперь вдруг он стал ей противен. Захотелось сказать ему, бросить этак с презрением, чтобы не беспокоился, что она не выдала его, не нажаловалась отцу. Но как ни крути, а она все равно боялась его. Потому что не знала, что от него можно ждать. И потому что чувствовала: он из тех, у кого нет внутренних рамок и тормозов, что захочет, то и сделает. А с такими связываться… В общем-то, Алена уже ощутила, каково с такими связываться.

— Ну ладно, — помолчав, вздохнул он. — Поправляйся.

Поднялся и вышел.

* * *

Болеть, конечно, противно. Особенно с непривычки. Один плюс в этой ситуации — не нужно было ездить в гимназию, при мысли о которой ее прошибал холодный пот. Алена все собиралась поговорить с папой по поводу перевода куда-нибудь в другое место, но никак не подворачивался удобный момент. Папа если и заглядывал, то на пару секунд, справлялся о самочувствии и сразу же убегал, ссылаясь на неотложные дела. А в четверг и вовсе уехал, но обещал вернуться в воскресенье и взял с нее слово, что к этому времени она непременно поправится.

Максим к ней больше не заходил. Правильно. Зачем ему? Он ведь уже понял, что она не нажаловалась отцу. Так что беспокоиться больше не о чем. Иногда она слышала его шаги в коридоре и каждый раз внутренне замирала: вдруг зайдет? Но он уходил к себе. А пару раз из его комнаты доносилась его музыка.

Сначала Алена не поняла, что на гитаре играет он. Думала, что просто включил инструментальную музыку. Слишком объемный, сильный и при этом чистый был звук, и исполнение красивое. Поэтому озадачивалась, когда мелодия вдруг обрывалась, а затем могла зазвучать снова или смениться другой. И лишь услышав, как он разыгрывается (видимо, настраивал гитару), догадалась: это все он. А однажды он запел. Песня была незнакомой, но голос его она узнала сразу. Как же он здорово пел! Ей и тогда, на вечере, понравилось, хотя он явно паясничал. А тут… Аж мурашки побежали. Алена слушала затаив дыхание, даже из постели выбралась и прильнула ухом к двери. Знал бы он!

От нечего делать она снова нарисовала его портрет. Глупо, конечно, она сама понимала. Но чем еще заняться? Лежать в постели дни напролет — это скука смертная. К тому же бездельничать Алена не привыкла и маялась. Так что оставалось только читать книги из списка Лилии Генриховны да рисовать. Правда, с трудом, но все-таки освоив навигацию в планшете, она время от времени выходила в Сеть, читала новости и сплетни, отвечала на сообщения подругам из детдома. По ним она скучала, хотя это не сравнится с тем, как она скучала по отцу. Не видел а-то его всего сутки, а уже заждалась. И время, как назло, тянулось еле-еле.

Было около четырех, когда внизу раздался шум — топот, многоголосье, смех. У них гости? Алена отложила книгу, выскользнула из постели, надела шорты и футболку. Затем явственно услышала, что шум приближается. Галдящая толпа — не меньше шести-семи человек — по лестнице поднялась в коридор.

— Макс, сто лет у вас не была, — прямо за дверью прожурчал женский игривый голос.

Алена узнала его! И остальные голоса тоже. Это они! Его одноклассники. Те, кто оскорблял и унижал ее. Сердце сжалось в болезненный комок, и внутри все похолодело. Ее вновь начало трясти. Господи, зачем они здесь? Одно их присутствие навевало ужас. А если они сунутся к ней? Замок на двери имелся, но его и замком-то не назовешь. Простая собачка, врезанная в ручку, которая снаружи запросто открывалась даже ногтем.

Вскоре они ввалились в комнату к Максиму, хлопнули дверью. Алена хоть и перевела дух, но успокоиться никак не могла. Голоса их звучали теперь приглушенно, но взрывы хохота тотчас отзывались в груди болезненным спазмом.

Мелькнула даже мысль уйти из дома. Сбежать. Но куда? Она до сих пор не знала города, да что там город — даже этот коттеджный поселок Алена еще не освоила и потому панически боялась потеряться. Она осталась, но сидела как на иголках, не могла ничем заняться, ни на что отвлечься, кроме как напряженно прислушиваться к звукам из комнаты напротив.

Сначала у них громыхала клубная музыка, и топали они так, что вибрация прокатывалась по стенам и полу. От взвизгов и воплей Алена вздрагивала, какие-то совершенно дикие картины рисовались перед глазами.

Затем весь этот электронный андеграунд внезапно смолк, но тишина, как ни странно, взвинтила Алену еще сильнее. Она вся обратилась в слух, предчувствуя что-то плохое. Однако после недолгой возни зазвучали уже знакомые гитарные переборы, точнее, их обрывки. Максим разыгрывался. А потом… Потом воздух пронзил гитарный запил, и у Алены перехватило дух. Так выразительно, грубовато и вместе с тем искренне он еще не играл. Обычно то были мелодичные переборы, сейчас же гитара звучала энергично, яростно, с надрывом. После впечатляющего вступления Максим запел, но на английском языке. Алена, хотя и изучала язык в школе, едва умела связать пару слов, а уж на слух и вовсе не воспринимала речь. Но, и не понимая, о чем он поет, слушала с замиранием сердца. Ну вот как так? Настолько жестокий и беспринципный, а голосом умел душу выворачивать.

Когда снова включили обычную музыку, Алена испытала разочарование. Лучше бы он и дальше пел!

Однако, судя по характерным звукам — топоту и выкрикам, — они решили перейти к танцам. Алена взглянула на часы: минутная стрелка подползала к семи. Значит, компания гуляет уже почти три часа. За это время она немного успокоилась. Напряжение, конечно, никуда не делось, но, во всяком случае, дрожь стихла. Зато нестерпимо хотелось пить.

Понадеявшись, что пока у этих веселье в самом разгаре, можно незаметно спуститься на кухню, Алена выскользнула в коридор. И почти сразу по неписаному, но нерушимому закону подлости из комнаты Максима вышел парень. Тот самый, что ущипнул ее тогда за грудь. Он уставился на Алену слегка недоуменно, но затем узкие губы расползлись в улыбке.

— Ха! И ты тут! Народ! — позвал он своих, и тотчас в коридор высунулись еще две головы. — Смотрите-ка, кто тут гуляет.

— О, доярка, пошли с нами!

— Пошли, пошли! Познакомимся поближе!

Алена отпрянула, попыталась вернуться к себе, но оба поймали ее за руки и заволокли в комнату Максима.

— Э, пипл! — гаркнул один, выталкивая Алену вперед.

— У нас гости!

— Эй, деревня, шагай сюда, — протянул к ней руку третий.

— Да уж, — скривилась девушка, сидевшая на коленях у Максима. — Только ее ждали.

— Ладно тебе, Крис, — ухмыльнулся тот, кто втолкнул ее сюда, — разве не хочется тебе узнать получше, что за зверушка в теремочке живет.

— Мечтаю просто.

Девушка оглядела Алену не просто неприязненно, а с такой брезгливостью, точно она была вся в струпьях. Остальные же разглядывали ее насмешливо, почти так же, как в тот день, когда она впервые переступила порог класса. Пожалуй, только Максим взирал на нее иначе — серьезно, даже мрачно.

— Деревня, давай на брудершафт! — дернул ее за руку один.

— Ник, — поджала губы Кристина, — ну ты в курсе, что потом с ней целоваться надо будет? Готов на такие жертвы?

— Давай, Ник! — подбадривали его. — Если что, туалет прямо по коридору. Или, может, лучше сразу тазик принести?

Ник промямлил что-то нечленораздельное и попытался вручить Алене бокал. Она замотала головой.

— Я не буду пить. Я не пью.

— А это уже называется неуважение. Пей! — настаивал он.

— Да не буду я!

Алена резко выдернула руку, но освободиться удалось ненадолго. Сзади в нее тут же вцепился кто-то еще, больно сведя локти за спиной. В другой раз она бы, наверное, справилась, уж с одним-то точно, но болезнь и страх лишили ее сил.

— Не будешь пить сама, значит, вольем, — пообещал Ник, подойдя к ней вплотную.

Алену залихорадило. Что ж они за сволочи такие?!

— Ник! Да отцепись ты от нее, — подал вдруг голос Максим.

— Да ладно, Макс, мы всего лишь выпьем…

— Отпусти ее, я сказал. — Теперь в его голосе явственно пробивались стальные нотки. Это уловил и Ник, потому что сразу же отстал от Алены, да и тот, второй, за спиной, тоже отпустил наконец ее руки.

Но только она повернулась к Максиму в порыве благодарности, как он грубо, даже зло бросил ей:

— Чеши отсюда.

Алена отшатнулась, обескураженная. Помедлив пару секунд, она развернулась и выскочила прочь.

Вернувшись к себе, она в изнеможении рухнула на кровать. Кровь стучала в висках, щеки пылали. Что же он за человек такой? Заступается за нее и тут же грубит. Как же ее все достало! Дом этот помпезный, церемонии, вечно кислая и недовольная Жанна Валерьевна, Артем с его натянутыми улыбками и косыми взглядами. А больше всего — хамство Максима. Вот это терпеть уже совсем сил нет. И если бы не папа, она бы, наверное, ушла отсюда. Как бы она ушла, куда — об этом Алена не задумывалась. Просто знала одно: здесь ей плохо, тягостно, невыносимо.

* * *

Дверь отворилась так тихо, что она даже не сразу и услышала. Просто заметила боковым зрением какое-то движение. Обернулась и вздрогнула, увидев в комнате Никиту. Алена вскочила с кровати.

— Что тебе надо? — взволнованно спросила она.

— Познакомиться хочу… Поближе, — прогнусавил он. А глаза у самого нетрезвые, сальные.

— А я не хочу. Выйди отсюда.

— Чего это ты такая негостеприимная? — криво улыбнулся Никита, продолжая медленно к ней подбираться.

— Не люблю непрошеных гостей. Выйди из моей комнаты, — потребовала Алена.

— О! О! О! Какие мы строгие! Не бойся, я тебя не обижу. Хочешь, защищать в классе буду? Буду! Ну… Если мы сейчас с тобой подружимся, конечно. Вот Макс говорит, что ты страшная, а я так не думаю. Ты просто не такая, как все. И очень даже ничего.

Он наступал, Алена пятилась.

— Ну что? Подружимся?

— Что тебе от меня надо? — разозлилась она. Не нравился ей этот Никита, и слова его не нравились, и тон, и взгляд, и намеки странные.

— Не понимаешь? — вскинул он брови и снова ухмыльнулся. А затем резко метнулся к ней, попытался обнять, даже обнял, но ненадолго.

— Руки убери! — крикнула Алена, оттолкнув его.

Но сопротивление, очевидно, Никиту лишь раззадорило. Он вновь бросился к ней, ухватил за талию, развернул спиной к себе и крепко прижал к груди. Алена попыталась высвободиться, убрать его руку с живота, но тот лишь еще плотнее притиснул ее к себе. Мерзкими мокрыми губами коснулся уха, вторая же рука бесстыдно сжала грудь.

— Ах ты скотина!

Алена вцепилась в его запястья и рывком отодрала их от себя. Тотчас развернулась и со всей мощи двинула Никите кулаком, угодив в нос. Тот истошно взвыл, прижав ладони к разбитому носу. По подбородку струилась кровь, заливая жилет и капая на пол.

— Дура! Сука! Конец тебе! — орал он.

В ту же секунду дверь распахнулась. В комнату вбежали Максим и другие парни. Девчонки остановились на пороге.

— Эта сука бешеная мне нос сломала! — истерил Ник.

Голос его и впрямь звучал гундосо. Впрочем, Алена слышала его с трудом: собственный пульс так грохотал в ушах, что поглощал остальные звуки. Она отступила в глубь комнаты, лихорадочно соображая, что эти сволочи теперь ей сделают. Как бы там ни было, так просто она не дастся. Цепким взглядом она пробежалась по полкам, по подоконнику, прикидывая, чем можно в случае чего отбиться.

— А какого черта ты тут забыл? — рявкнул Максим.

Ник в ответ лишь постанывал и шумно шмыгал носом.

— Ты на хрена сюда приперся? — Максим подошел к нему вплотную. — Я же сказал — не лезть к ней…

— Что-то я не въехал, — прогнусавил Никита, — эта овца мне нос сломала, а ты мне еще и предъявляешь? Мне? Не ей? Ты из-за этой чепушилы против друга?..

— Ты дебил? — Максим бросил на Алену быстрый взгляд, потом снова повернулся к Никите. — Короче, ладно, все. The party is over so get the fuck out.[4]

— Чего? — спросил кто-то из девчонок.

— Концерт окончен, все свободны.

Ник пробовал возмутиться, но Максим, не слишком церемонясь, вытолкнул его из комнаты. Они еще несколько минут спорили и даже переругивались в коридоре, но вскоре все смолкло.

Наконец Алена осталась одна. Выдохнув, она опустилась в кресло. Ее до сих пор потряхивало, но… Но, черт возьми, он за нее вступился! Это было так неожиданно и, что уж скрывать, приятно, даже очень…

Страх и напряжение постепенно отпускали, Алена почти успокоилась и даже ощутила прилив аппетита, что, в общем-то, не странно — все эти дни она толком и не ела. Выглянув в коридор, настороженно прислушалась. Никого. Ни шороха, ни звука. Дом явно опустел.

И все равно на кухню она спускалась чуть ли не на цыпочках. Тут, правда, дело не только в одноклассниках Максима. Само по себе казалось неудобным хозяйничать в этом доме, который был для нее чужим. Особенно она стеснялась рыскать по кухонным шкафам и холодильнику. Словно она нарушала границы, вторгаясь на территорию домработницы Веры, которую Жанна Валерьевна отпустила на выходные. Неловко, да, но от голода живот подводило…

Однако все чашки с едой были плотно, в несколько слоев обернуты пищевой пленкой. Рвать ее Алена постеснялась. Кто знает этого Максима? Так что открывать банки тоже не осмелилась и съела лишь помидорину, присыпав красную мякоть солью. Вкусно, но мало. Помедлив, она взяла еще банан. «Там целая связка, — рассудила, — он и не заметит».

7

Максим, мне страшно оставлять тебя одного, — вздыхала мать за завтраком. — Сегодня пятница, а приедем мы только в воскресенье. Как ты тут один? Поедем с нами. Дедушка будет очень рад.

— Нет, у меня планы, — сказал как отрезал.

— Какие планы? — встревожилась она еще больше. — Максим, ты опять что-нибудь натворишь? Отец тогда тебя точно отправит в этот пансион. Он и так после твоего выступления на прошлой неделе вне себя был…

— Ничего я не натворю, — начал раздражаться Максим.

— А как же ты проживешь? Что есть будешь? Вон и Вера взяла выходной.

— Жанна Валерьевна, я все приготовлю, — вклинилась Вера, — и оставлю в холодильнике. Только подогреть.

— Я бы тоже дома остался, у деда скучно, — закинул пробный шар Артем, но надежды его тотчас пошли прахом.

— Еще чего! — возмутилась мать.

— Не, малой. Ты мне тут на фиг не нужен.

Артем замолк, но, пока ехали в гимназию, снова затеял этот разговор. Пытался выспросить, что у Максима за планы и нельзя ли как-нибудь… Но Максим, даже не дослушав, резко оборвал его:

— Нельзя.

— Но…

Максим припечатал брата тяжелым взглядом, тот осекся и до самой гимназии молчал с обиженным видом. Под конец Максим не выдержал и, криво улыбнувшись, спросил:

— Я не понял, тебе что, малой, так хочется в оргии поучаствовать? А говорил, такие вещи тебя не интересуют.

Артем тотчас смутился, захлопал глазами.

— Я не… Я просто… Я бы в комнате своей сидел.

— Ну-ну, — хмыкнул Максим.

— Нет, правда! Я бы проект готовил, вообще бы вас не потревожил… Не хочу к деду…

Но Максим его как будто больше и не слышал. Хлопнул дверцей «Кадиллака», злорадно отметив про себя, как при этом перекосилось лицо водителя, и направился к школьным воротам.

* * *

После занятий расходиться не спешили. Ренат и Никита еще накануне растрезвонили всем по поводу «пятничной вписки у Макса». Предложение встретили на ура, по пути завернули в супермаркет, где изрядно потрепали нервы охране, и в четыре завалились к Максиму дружной галдящей толпой.

Максим опустил жалюзи (полумрак расслаблял вдвойне), врубил на компьютере, не заморачиваясь, хот-чарт «Европы Плюс», и пошло-поехало веселье.

И все было хорошо, даже замечательно. Отрывались по полной. Крис уселась ему на колени и так соблазнительно ерзала, что реакция не замедлила сказаться. С Ренатом те же фокусы проделывала Диана, и, судя по блеску в его глазах, тоже успешно. Только Ник подкатывал то к одной, то к другой девчонке, и все напрасно. Но у него всегда так. Общались с ним охотно, а вот с сексом обламывали.

«Он толстый и прыщавый, — объяснила как-то Кристина Максиму. — С ним мутить — фу!»

Но Ник надежды не терял и на этот раз вовсю обхаживал Вику. Правда, та кочевряжилась, но Ник не унывал, подливал ей раз за разом.

Потом кому-то стукнуло в голову послушать Максима, и началось: ну сыграй, ну спой, ну сделай людям приятное.

Раньше Максим везде и всюду по собственной инициативе и пел, и играл. Да и мать повсюду его таскала — хвасталась, какой одаренный у нее мальчик, как бесподобно поет и играет на клавишных. Играл он и впрямь талантливо, совершенно не зная при этом музыкальной грамоты и наотрез отказываясь посещать музыкальную школу, ибо учить гаммы ему было скучно. Однако, услышав мелодию, мог тут же сыграть ее на слух, ни разу не сфальшивив. И пел он — заслушаешься. Затем звонкий и чистый голос стал ломаться, грубеть. Там уж не до пения было, когда он и просто в разговоре мог то басить, то давать петуха. Год целый мучился, замкнулся, все больше молчал. Потом голос оформился, стал сильнее, но появилась хрипотца, которая, впрочем, не портила, а даже придавала особый шарм, однако петь уже не хотелось. Мог иногда, под настроение, но редко.

И с клавишных Максим резко переключился на гитару. Начинал с обычной, вдохновенно учил лады. Играл каждую свободную минуту, стирая пальцы до кровавых мозолей. А в прошлом году на семнадцатилетие отец подарил ему заветный «Фендер Телекастер», правда, с условием, что играть он будет только в его отсутствие, иначе заберет подарок назад. Отец не любил музыку.

— Макс, давай «Беспечный ангел», — попросил Ренат.

Но Максим начал с линии фригийского ля минора, играя знакомое вступление расслабленно, даже небрежно. «Нирвану» он вообще любил, но The Man Who Sold the World выделял особенно. И исполнял ее с душой, так, что, когда умолкли последние аккорды, и парни, и даже девчонки, которые были к гранж-року в целом равнодушны, еще какое-то время сидели молча и неподвижно. А потом загалдели наперебой: сыграй то, спой это. Но Максим коротко мотнул головой, убрал «Телекастер» и снова включил дабстеп.

Кристина снова умостилась на его коленях, одарив за проникновенное исполнение чувственным поцелуем. Ренат с Дианой, глядя на них, тоже стали целоваться. В общем, вечер катился по намеченному руслу, пока Ник с Киром не приволокли какого-то черта эту дуру. Где они ее только выцепили? И главное, зачем? Хорошее настроение сразу почему-то испортилось. Волной поднялось раздражение, причем на всех. Даже на Кристину.

А эта… Она смотрела на них так, будто ее сейчас четвертуют. Только если раньше страх в ее глазах забавлял его, то сейчас это ничуть не веселило. Наоборот, возникло тягостное, мерзкое ощущение, словно они тут ребенка истязают. И даже когда она ушла, это гадкое чувство осталось. И все попытки Кристины расшевелить его больше не вызывали привычного отклика. Он аккуратно ссадил ее с колен и вышел на балкон. Почти сразу к нему присоединился Ренат.

— Ты правда из-за отца ее не трогаешь? — помолчав, спросил Ренат.

Максим какое-то время молчал, затем повернулся к другу и наконец с усмешкой ответил:

— Конечно, нет. Я в нее влюбился без памяти, — и тут же засмеялся.

Ренат сморгнул и тоже захохотал.

— Видел бы ты сейчас себя! — Давясь смехом, Максим слегка толкнул его локтем.

На балкон выглянула Кристина.

— Над чем смеетесь?

— Да тут Макс сделал признание века.

— А какое? — заинтересовалась Крис.

И тут они услышали вопль. Спешно вернулись в комнату, но кричали откуда-то из коридора. Вопль повторился.

Теперь уже всей толпой они выбежали в коридор. Максим влетел в комнату напротив. Орал Ник. Точнее, уже не орал, а лишь скулил, зажимая нос и перемежая нытье забористыми матюками. Ворот рубашки и жилет были залиты кровью. Кто-то из девчонок взвизгнул за спиной.

В первый момент Максим опешил: что тут вообще творится? Драка? Однако Алена с виду вроде казалась целой и невредимой. Правда, вжалась в дальний угол и оттуда сверкала глазищами, потемневшими от гнева. И столько в ней было горячей решимости, столько внутренней силы, что это невольно притягивало. У него аж екнуло в груди. Прямо Зена — королева воинов. Даже дурой называть ее не хотелось. И ни с того ни с сего вспомнились слова Рената: «Женщины в гневе — мой фетиш». Никогда он этого не понимал, а тут вдруг…

О том, что произошло, в общем-то, и гадать нечего. Тем более зная Ника. Распустил руки и получил. И поделом. Очень хотелось добавить, чтобы в другой раз не был таким дятлом. Сказали же ему: не лезь. Да и вообще, как-то противно стало до невозможности.

Сексуального насилия Максим никогда не понимал. Не думал особо об этом, просто считал, что развести девушку на секс не так и сложно, порой даже и стараться не надо. Во всяком случае, ему пока такие, которых требовалось долго и упорно добиваться, не встречались. Наоборот, нередко оказывалось достаточно взгляда и намека. А порой намеки и вовсе исходили не от него. Но если бы вдруг попалась такая, которую он бы захотел, а она ему — от ворот поворот, ну… Отступил бы, наверное. Другую бы нашел. Сколько их! Но уж точно домогаться не стал бы. Ни бегать, ни выпрашивать, ни тем более пытаться взять силой. Это как-то совсем уж надо себя не уважать.

Ну а столкнувшись с таким вживую, вдруг испытал омерзение. Такое тошнотворное, гадливое чувство, что остро захотелось одного: пусть все уйдут. И этот придурок Ник, и все остальные, и даже Ренат с Кристиной.

Они, конечно, ушли, но явно обиделись. Не поняли его, особенно Ник. Да и Крис напоследок бросила, что он стал какой-то странный. Ну и пусть.

Оставшись один, Максим открыл нараспашку окна, чтобы выветрить клубы сизого дыма, а сам распластался поперек кровати, прикрыв глаза рукой. Слегка мутило — выпили-то ведь прилично.

Почему-то подумалось вдруг: а как она там? Сильно перепугалась? И все-таки это как-то необычно, и смешно, и даже красиво, что она Нику расквасила нос. Но и неудобно перед ней. Все-таки это его друзья, его гости. Он их привел и не уследил. А она еще и больная. Наверное, извиниться стоит? Или нет? Или да?

Максим разомкнул веки. Тяжело выдохнул, поднялся, огляделся по сторонам. Надо же — всего каких-то три часа, а комната загажена донельзя. Бутылки, окурки, посуда, перевернутые стулья… Сейчас он бы даже совсем не возражал, если б явилась горничная и все это безобразие убрала.

Хотелось в душ и переодеться в свежее. Но для начала и вправду стоило зайти к Алене.

Решил — заглянет на минуту. Просто скажет ей, что все это вышло случайно, что он не хотел, что… В общем, дальше придумает по ходу.

Максим, слегка покачиваясь, пересек коридор и зашел к ней. Но Алены в комнате не оказалось. Он аж удивился — куда она могла деться?

Осмотрелся. Увидел на полу капли крови и, брезгливо передернувшись, отвел глаза. Мазнул взглядом по полкам, по столу. На кровати заметил книгу в ярком переплете, кстати, совсем не ту, что она читала тогда, когда он приходил к ней на прошлой неделе. То были новеллы Цвейга, а тут…

«„Над пропастью во ржи“. Джером Дэвид Сэлинджер», — одними губами прочел он, а приподняв книгу, увидел, что под ней лежит блокнот.

Бездумно взял и его, полистал и с удивлением обнаружил, что в нем полно рисунков, набросков, эскизов, сделанных карандашом или ручкой. Причем весьма неплохо, насколько он мог судить. В основном это были лица людей — старые, молодые, детские, всякие…

Максим даже присел на кровать, с интересом разглядывая эти наброски, пока вдруг не перевернул очередную страницу и не наткнулся на собственный портрет. И если остальные рисунки выглядели довольно схематично, то здесь все было прорисовано очень тщательно, особенно глаза. Ошеломленный, он всматривался, изучал линии, штрихи, а в голове звучали вопросы: когда? как? почему?

Да, вот это главное: почему она его рисовала? Он же… В общем, он вел-то себя с ней по-скотски. А портрет был исключительно хорош…

Дверь открылась в самый неожиданный момент. Он не успел убрать блокнот. Да и, собственно, чувство неловкости за то, что он вторгся и трогает чужие вещи, было мимолетным и очень слабым, а вот смесь любопытства и удивления буквально снедала его.

— Это ты меня нарисовала? — спросил он, приподняв раскрытый блокнот. Хотя и так было ясно. Кого же еще?

Она смутилась. Густо покраснела, словно это ее застукали за чем-то неприличным. Молча отняла у него блокнот, сунула в ящик стола и с внушительным хлопком задвинула обратно.

Максим поднялся с кровати, она же в этот момент развернулась и оказалась с ним нос к носу. Практически уткнулась лицом ему в грудь. Она тихо охнула, смутившись еще больше, и тотчас отпрянула. Лишь отойдя на безопасное расстояние, смогла заговорить, да и то в глаза не смотрела.

— Спасибо, что выгнал его, — произнесла тихо.

Он снова сел, наблюдая, как она нервничает, как не знает, куда деть руки, куда самой деваться. Странная она какая, думал. Говорит спасибо, а сама боится его — это же нонсенс. И чего боится, если вон как запросто носы ломает?

— Не за что. Ты и сама, — хмыкнул он, — справилась неплохо.

Помолчав, спросил уже серьезно:

— Он что, приставал к тебе?

— Да, — потупила она взгляд.

— Вот урод!.. Слушай, ты извини. Я не думал даже, что он к тебе потащится.

Она воззрилась на него так, словно он вдруг изрек нечто немыслимое.

— Я думала… — пролепетала она и смолкла.

— Да расслабься ты. Пойдем лучше поедим. С утра ничего не ел.

Максим поднялся и, пошатываясь, побрел к двери. Оглянулся у порога и снова позвал:

— Пошли-пошли…

Поколебавшись немного, она отправилась следом, но, пока спускались на кухню, украдкой бросала на него взгляды, точно силясь понять, шутит он сейчас или нет.

— Давай перекусим по-простому, ладно? Без вот этих всех вилочек-салфеточек. Достало, если честно. И вообще, не в столовой, а прямо тут. — Максим махнул рукой на низенький журнальный столик. — Кино заодно какое-нибудь посмотрим.

Обычно в гостиной они лишь пили чай с гостями. Ну или не чай. Но принимать пищу здесь строго возбранялось. Алена этого не знала, а Максиму на запреты было плевать. Так что они нанесли из кухни тарелки с мясным рулетом, салатом, слоеными пирогами, заставили ими низенький столик на гнутых ножках, а сами уселись на пол.

— Ну что, какое кинцо посмотрим? — спросил Максим, откусывая пирог.

— Какое хочешь, — пожала она плечами.

— Это ты зря, — криво улыбнулся он. — Я ведь могу и прон включить.

— Прон? — переспросила она, уставившись на него недоуменно. — Что это?

— Не знаешь? — удивился Максим. — Что, серьезно? Черт, хотел тебя смутить, а смутился сам.

— А что это?

— М-м… Да так, — отмахнулся он. Потом повернулся к ней, взглянул прямо в глаза — круглые, голубые и впрямь какие-то по-детски невинные. — Не знаешь — и не знай. Это даже как-то прикольно.

Его ответ ей мало что прояснил, судя по озадаченному виду, с которым она клевала салат, но хоть допытываться не стала. А то как бы он объяснял? Нет, объяснить, конечно, можно было, и даже показать, но почему-то именно сейчас и именно рядом с ней это казалось каким-то совершенно неуместным, грязным, что ли.

Больше ни о чем не спрашивая, Максим включил наобум первый попавшийся канал, на котором как раз только началась старая французская комедия «Невезучие» с Жаном Рено и Жераром Депардье. Обычно такие фильмы он не смотрел, да и тут не собирался, но неожиданно увлекся. И не просто увлекся, а хохотал в голос. Алена тоже смеялась, местами аж до слез.

Было уже почти десять, когда к воротам дома подкатила машина. Притушила фары и огласила улицу трескучим, протяжным гудком. Сигналила долго и нудно, надрываясь и сводя с ума соседских собак, но ни Максим, ни Алена не обратили внимания. Фильм уже закончился, а настроение осталось. Оказывается, совместный смех неплохо сближает. Максим увлеченно рассказывал курьезные случаи из жизни, притом с эмоциями, с мимикой, словно заправский лицедей, а Алена слушала, заливаясь.

Сотовый Максима оборвал его на полуслове, вмиг разрушив ощущение легкости и уюта. На экране высветилось «Ник». Нехотя, с раздражением он ответил на звонок:

— Чего тебе?

— Выйди на пару слов.

Разморенного теплом и обильным ужином Максима выходить в осеннюю ночную хмарь совершенно не тянуло. Он накинул ветровку, сунул ноги в кроссовки и, не обращая внимания на встревоженный взгляд Алены, вышел из дома. В лицо ударил холодный ветер с мелкими, колючими капельками дождя. Захотелось вернуться домой, но он лишь вжал голову в плечи и направился к воротам.

— Чего тебе? — спросил почти зло у Лужина, вывалившегося из машины, когда Максим вышел за ограду. На переносице у него белела повязка.

— Перетереть кое-что хочу, — сплюнул Ник на асфальт. Голос его звучал гнусаво и утробно. — Прояснить кое-какой момент.

— А до завтра никак?

— Никак.

Ник снова сплюнул.

— Тогда давай в темпе, что там у тебя.

— А вот что. Эта сука разбила мне нос. Она должна за это ответить.

— Иди ты в пень со своим носом. Тебе сказали не лезть к ней. Какого черта полез?

— Да ну? Это, что ли, я придумал — выжить ее из нашего класса?

— А это здесь при чем?

— Да при всем, Макс, при всем! Если б ты сказал, что она — твоя сеструха и трогать ее не смейте, я бы к ней… Я бы слова ей не сказал и вообще… Но ты что говорил? Самозванка хитрожопая, тупая овца, доярка вонючая…

— Может, и говорил. И что? Во-первых, в школе мы ее уже изрядно потроллили, и я сказал притормозить с этим делом. А во-вторых, мало ли какую телку я называл овцой. Это для тебя что? Повод ее изнасиловать?

— Изнасиловать? Ты гонишь? — истерично хохотнул Ник. — Да я просто зашел поболтать! И эта бешеная дичь накинулась на меня с кулаками.

— Вот только мне не гони, а? Поболтать он зашел. Я тебя не знаю, что ли? Ты спишь и видишь, кому бы присунуть, а тебе никто не дает. Вот и решил, что раз дура деревенская…

— С чего это мне никто не дает? Что ты несешь? Да у меня…

— Да-да, у тебя каждую ночь новая телка, — ухмыльнулся Максим. — Короче, Ник, иди сам знаешь куда. Правильно она тебе впечатала. Хобот твой заживет. Так что вали давай. А то, знаешь, мне как-то тоже охота тебе ввалить.

— Вот так, значит? Вот так ты со своими друзьями? — Ник отвернулся в сторону, покачал головой и вдруг кинулся на него с кулаками, выпалив: — Сука ты!

Максим увернулся и непроизвольно сделал выпад правой, снова угодив несчастному в нос. Тот оглушительно взвыл и опрокинулся на капот машины, из которой тотчас выскочил водитель Лужиных, с наскоку ударив Максима ногой в грудь. Уже лежачего пнул несколько раз, а потом резко, с силой наступил на откинутую кисть левой руки. Хруст костей потонул в крике.

Затем водитель подобрал хнычущего Никиту, бережно, как маленького, усадил в салон. Машина Лужиных, фыркнув, уехала.

Максим попытался подняться, стиснув челюсти. Бок болел так, будто ему туда вогнали кол. Но хуже всего дело обстояло с пальцами левой руки: они буквально горели огнем, болезненно пульсировали и по ощущениям раздулись и уплотнились. Притом любое, самое легкое движение отдавалось острой, жгучей болью. С трудом он смог подняться на колени, но тут же вновь завалился набок, застонал и крепко выругался.

Еще одна попытка — и на этот раз удалось встать на ноги. Шатаясь, он побрел домой, не чувствуя теперь ни дождя, ни холода, ощущая лишь одну сплошную, всепоглощающую боль.

Алена не ушла к себе. Она ждала его, а увидев, перепугалась и коротко ахнула.

— Господи, Максим! Кто это сделал? — причитала она, помогая ему стягивать ветровку.

— Да козел один, — сквозь зубы процедил он.

— Но почему? За что? — лепетала она, вытаращив глаза.

— Ой, потом… — отмахнулся он, скривившись. — Дуй лучше в ванную — здесь, на первом. Там в шкафу аптечка, тащи ее сюда.

Алена коротко кивнула и помчалась в ванную.

Аптечку она принесла, поставила на столик, за которым еще недавно они так весело ужинали. Теперь стол был пуст и чист — видимо, пока Максим беседовал с Лужиным, она все прибрала.

— Что теперь делать? — спросила она серьезно.

— Найди шприц и ультракаин.

Не задавая лишних вопросов, она принялась искать в большой пластиковой коробке то, что нужно. Максим напряженно следил, как двигались ее руки среди упаковок и блистеров. Казалось, боль из левой кисти перекочевала в затылок и теперь нещадно сверлила мозг. Хотелось прикрикнуть: «Давай уже быстрее!», но вовремя себя одернул. Она тут ни при чем. Да и вообще, не хотелось предстать перед ней истеричкой, не переносящей боли.

Наконец она выудила упаковку со шприцем-«двойкой» и ампулу анестетика.

— Вот! Что дальше?

— Вон там у отца бухло есть всякое. — Максим кивнул на напольный глобус-бар. — Достань вискарик.

Алена принесла непочатую бутыль «Джонни Уокера».

— Хороший выбор, знаешь толк, — усмехнулся Максим. — Теперь откупорь и дай мне. Не смотри так. Это дезинфекция. Смерти мы не боимся, но сгнить от всякой заразы неохота. Так что давай, действуй.

Алена отвинтила крышку и протянула бутылку Максиму.

— А ты пока вскрой ампулу и набери в шприц. Будешь делать укол.

Алена округлила глаза, но, чуть помешкав, повиновалась. Шоркнула несколько раз скарификатором по насечке на ампуле, надломила.

— Готово.

Максим щедро полил собственные пальцы, а заодно и ковер, а затем отхлебнул виски прямо из горлышка. Закашлялся, отставил бутылку.

— Давай, коли по чуть-чуть вот сюда и сюда. Ну и сюда, — указывал он на побагровевшие, отекшие фаланги.

Алена явно трусила, шприц в ее руках мелко подрагивал, и сама она выглядела непривычно бледной, но сумела все-таки аккуратно ввести кончик иглы, сосредоточенно наблюдая, как под сбитой кожей вздулся пузырек. Капельки лекарства выступили наружу, и она принялась за следующий палец. Максим за ее манипуляциями не следил, вместо этого он то и дело прихлебывал виски.

— По-моему, лучше все же к врачу, — первое, что она вымолвила, пока делала инъекции.

— Зачем мне врач, когда есть ты и Интернет? — расслабленно произнес он.

И виски, и блокада уже начали действовать. Боль отступила, навалилась тяжесть. Сидя на ковре, он откинулся назад, пристроив затылок на диван, и прикрыл отяжелевшие веки.

— Но вдруг перелом? — не отступала она. — Там же надо гипс или что-то такое…

— Завтра, — одними губами прошептал он.

Какой там вдруг? Этот лужинский урод водитель однозначно переломал ему пальцы, а может, и ребра. Но сейчас хотелось одного — спать. Все остальное — завтра.

Она спорить не стала и вообще притихла, сидя рядом с ним на полу. Максим разомкнул вдруг веки и скосил на нее глаза.

— Ты почему меня рисовала?

Вопрос явно застал ее врасплох, но, помедлив, она ответила смущенно:

— У тебя лицо такое… Выразительное. Я увидела, ну и захотелось нарисовать. Тебя это обидело?

— Обидело? — Он взметнул брови. — Я что, девочка — обижаться?

— Ну не обидело… Неприятно, может, стало?

— Нет. Что ж тут неприятного? Но я удивился. Мы же с тобой как бы… Не очень поладили. А тут такой шикарный портрет.

— Тоже скажешь — шикарный! — улыбнулась она.

— Конечно, шикарный. Хотя… Какой исходник — такой и портрет.

— Да ты сама скромность! — коротко засмеялась Алена.

— Не-е-е, скромность тут ни при чем. Это объективность. Что смеешься? Так оно и есть. — Максим развернулся к ней и теперь полулежал-полусидел боком, подперев щеку здоровой рукой. — Ты знаешь, была у меня пару лет назад подруга, немного старше, но не суть. Так вот она на полном серьезе утверждала, что я сильно похож на какого-то забугорного актера. Не современного, правда, да и имени его я уже не помню. Но тогда, вот когда она об этом сказала, я погуглил (интересно же!), ну и нашел. И знаешь, что там написано про него, про того актера? Что он был иконой стиля и секс-символом. Так-то.

— Джеймс Дин это.

— Что?

— Того актера зовут Джеймс Дин. И ты правда на него очень похож.

— Ну вот, о чем я и говорю. Икона… — самодовольно усмехнулся Максим, затем добавил совершенно серьезно: — А ты круто рисуешь, честно. Прямо как настоящий художник. Мне понравилось.

— Спасибо, — порозовела она. — А ты играешь на гитаре просто невероятно… И поешь. Мне слышно было… А что это за песня?

— Это же «Нирвана». The Man Who Sold the World. Хотя Курт ее перепел, изначально это песня Дэвида Боуи. Но Курт есть Курт.

— Я не очень в музыке разбираюсь, то есть совсем никак, но вот ты пел и… В общем, это было так здорово! Очень!

Потом она опустила взгляд на его левую руку, и блеск в ее глазах погас. Посмотрела на него с сожалением и тихо спросила:

— А как же теперь? Ты не сможешь больше играть?

— Да, — хмыкнул он, — сегодня выступить вряд ли удастся. Так что ближайшие концерты придется отменить.

— Ты еще шутишь! — покачала головой Алена. — А все-таки кто это сделал?

— Да это Ник приезжал…

— Тот, который?..

— Тот, который.

— И это он тебя так? — удивилась она.

— Да ну нет, конечно! Ну он пытался там мне что-то предъявить за тебя, даже руками махал, но вломил мне их водила… Сука!..

— Спасибо, — зарделась она. — Ты замечательный брат!

Максим пристально посмотрел на нее, будто размышляя: сказать или не сказать?

— Я тебе не брат.

Алена поняла его слова явно неправильно, судя по тому, как вмиг потухла ее улыбка, а на лицо набежала тень.

— Мы, конечно, не совсем… — пролепетала она, отведя взгляд в сторону.

— Я не брат тебе, — повторил Максим. — Отец женился на моей матери, когда я уже родился, и усыновил меня. А родной мой папаша… Короче, я без понятия, кто он и где он. Такие вот дела.

Алена снова повернулась и уставилась на него оторопело.

— Как так?

— Ну вот так, — пожал он плечами.

— Я… Я не знала… Так, значит…

— Значит, мы с тобой не брат и не сестра. И если я тебя поцелую, это не будет извращением. И кстати, не стоит об этом маленьком секрете никому трепать, о’кей?

Сделав еще один большой глоток «Джонни Уокера», Максим отставил бутылку и медленно поднялся, покачнувшись.

— Дойдешь? Или помочь? — следом встала Алена.

— У меня ж рука сломана, а не нога.

— Ну ты еще и хорошенько продезинфицировался изнутри.

— Ла-а-адно, пойдем, раз ты так хочешь спать меня уложить, — нагло улыбнулся он.

Алена залилась краской, сразу отступила, но, стоило ему вновь покачнуться, подхватила его и, приобняв за талию, повела к лестнице.

— Ты пьяный, — констатировала она.

— Это временно, — ответил он.

Комната выглядела как после недельного разгула. Еще и осенний ветер, врывавшийся в распахнутые настежь балконные двери, подбавил беспорядка — смел с полок какие-то бумаги и расшвырял их по полу, — но зато выгнал спертый табачно-перегарный дух, и теперь в комнате было холодно и свежо.

— Ч-черт, — зябко поежился Максим, — тут как в вытрезвителе. — Потом повернулся к Алене. — Пардон, у меня сегодня не прибрано.

Она молча кивнула, перешагнула через пустую бутылку, подошла к балкону, закрыла двери. Затем сдернула с широкой кровати покрывало.

— О! — присвистнул он. — Какая ты решительная! Меня прямо обескураживает твой напор.

— Слушай, — вздохнула Алена. — Эти твои шуточки… Они меня смущают. Я просто хотела тебе помочь расстелить постель, у тебя же рука… Но если так, то давай сам.

— Ладно-ладно, молчу.

Максим привстал спиной к столу, оперся о край столешницы и оттуда с полуулыбкой наблюдал за ее действиями.

— И не смотри на меня так, — попросила она.

— Как «так»? — приподнял он брови, продолжая ее разглядывать.

Пояснять Алена уж не стала, торопливо взбила подушки, поправила одеяло, аккуратно сложила покрывало.

— Все, спокойной ночи, — попрощалась она, остановившись у двери.

— Гран мерси, — отозвался он, неуклюже пытаясь одной рукой стянуть с себя футболку. Запутался. И тут вдруг ощутил на спине ее прикосновение. Мышцы живота невольно дрогнули и напряглись.

— Тихо ты, давай я… — Она потянула футболку за нижний край, сняла через голову, затем очень осторожно, практически не касаясь, освободила левую руку. — Вот так…

Он повернулся к ней, оказавшись лицом к лицу. Заметил, как она тотчас вспыхнула. Да и сам вдруг ощутил непривычное волнение. Опустил взгляд на ее губы и едва удержался, чтобы не прильнуть к ним. Одернул сам себя, поразившись. Какие только бредовые мысли и желания не придут в пьяную голову.

— Теперь, когда ты знаешь, что мы с тобой не брат с сестрой, такие вещи слегка будоражат и смущают, да? — с усмешкой спросил Максим.

Алена сразу же отпрянула, а затем развернулась и решительно направилась к двери.

— Еще раз спокойной ночи, — не оборачиваясь, бросила она.

— Угу, нежных снов…

8

Сердце колотилось в груди как бешеное, щеки пылали. Что это сейчас было? Почему она так разволновалась? Алена сама не могла объяснить. Но губы… Они до сих пор горели от одного его взгляда.

Еще в детдоме Чусов, который ухлестывал за ней чуть не с первого дня, как-то разотважился и поцеловал. Ей тогда не было приятно или противно, было — никак. А тут… Простой взгляд, а на губах — точно ожог, и внутри все замирает.

И эта новость… Максим ей не брат! Мысли так и роились в голове. И многое между тем становилось понятным. Вот почему отец с ним так жестоко и холодно обращается, вот почему Максим воспринял ее в штыки и твердил, что она ему никто. Да, многое теперь ясно и в то же время неясно. Взять эти его слова: «…если я тебя поцелую, это не будет извращением». Вот почему он так сказал? И смотрел еще, будто сейчас действительно… Черт, даже вспоминать неловко…

Неловко вдвойне — ведь сама она не раз ловила себя на том, что думает о нем непозволительно. Нет, ничего такого конкретного и запретного не представляла, но и обманывать себя тоже глупо. Ведь проскакивало все-таки сожаление, что он ей брат, чего уж скрывать… Господи, она же теперь и не уснет ни за что!..

Так и вышло: проворочалась полночи, а утром разбудил телефон. Звонил папа. Говорил, правда, недолго, только спросил, как дела, все ли нормально, и обещал, что завтра приедет, но после звонка уснуть больше не удалось.

От нечего делать Алена спустилась вниз. Прибрала в гостиной после вчерашних процедур и возлияний. Затем решила приготовить завтрак, наделала блинов — обычных, с мясом и луком, с творогом и ягодами, с сыром и ветчиной. Сама же потом и озадачилась: кто же такую гору есть будет?

— Этот запах мертвого поднимет, — услышала голос за спиной, и тотчас сердце пропустило удар, но затем, видимо, решило наверстать и заколотилось быстро-быстро.

Алена так и замерла с лопаткой у плиты, пытаясь успокоить дурацкое сердцебиение. А то ведь глупо будет выглядеть. И вообще, что он подумает, если заметит, как она…

— М-м-м, блинчики!.. С чем? — раздалось над самым ухом. Его дыхание опалило шею, вдоль позвоночника побежали мурашки. Максим стоял прямо за спиной. Господи, зачем он подошел так близко? Алена, вцепившись в пластиковую лопатку, отодвинулась влево. Максим же невинно спросил:

— Так с чем блины?

— С… — Алена сглотнула, от волнения она вдруг растерялась, на миг забыв, чем фаршировала блины. — С мясом вот эти. А тут с творогом… Ты какие будешь? — спросила, не глядя на него. Когда же он набрал себе полную тарелку и отошел, наоборот, впилась взглядом в его спину. Он заявился в одних шортах! Без футболки! Впрочем, он, наверное, просто не смог ее надеть. Однако хорошо, что, когда он стоял у нее за спиной, она этого не знала. А то бы… В общем, еще больше бы смутилась.

— Ты со мной? — Он вдруг обернулся, поймав ее взгляд.

Алена торопливо отвела глаза.

— Да, я сейчас. — Она взяла тарелку, положила пару блинчиков и поплелась за ним.

Максим ел со зверским аппетитом.

— Вкусно! Твои лучше, чем у Веры, — нахваливал он, поедая один румяный конвертик за другим.

— Спасибо. — Сама она еле клевала. Почему-то вдруг пропал аппетит. — А как твоя рука?

Максим, не отвлекаясь от процесса, невозмутимо приподнял левую кисть над столом и продемонстрировал почерневшие скрюченные пальцы. Алена ахнула.

— Болит?

— Когда шевелю или задеваю, — ответил он с набитым ртом.

Да ей даже смотреть на его руку было больно. Зато дурацкого волнения сразу как не бывало.

— Давай съездим к врачу?

Он вдруг прекратил жевать и насмешливо взглянул на нее.

— А с чего вдруг ты так обо мне беспокоишься?

Алена и не нашлась, что сказать. Вот что он за человек такой? Зачем постоянно пытается вогнать ее в краску? Она ведь и без того рядом с ним чувствует себя неуверенно.

— Ладно, — протянул он таким тоном, будто одолжение ей делает. — Но поедем вместе. Будешь меня морально поддерживать.

* * *

Поддерживать пришлось не только морально. С больной рукой он не мог даже одеться. Джинсы еще натянул кое-как, но с ремнем справиться уже не получилось. Пришлось ей. Хотя у самой руки дрожали и лицо прямо-таки горело огнем. А этот гад все замечал и нахально посмеивался. Не успокоился даже в такси, всячески подтрунивал над ней и как будто специально норовил смутить еще сильнее. Да конечно, специально. Только вот зачем?

Алена сидела в коридоре рядом с процедурной, где Максиму накладывали гипс. Рентген подтвердил переломы фаланг среднего, указательного и безымянного пальцев. Сказали, в гипсе ходить месяц. Алена ужаснулась: целый месяц быть практически беспомощным! Правда, Максим такую перспективу воспринял равнодушно: ну гипс, ну месяц, подумаешь! Люди некоторые и без рук всю жизнь живут.

После травмпункта он еще больше повеселел.

— Могу теперь в школу не ходить целый месяц, — заявил. — И вообще, с полным правом тунеядствовать.

Почему-то про такси они не вспомнили и незаметно за разговорами добрели до парка.

— Как тут красиво! — вздохнула она, глядя по сторонам.

Парк и впрямь выглядел роскошно, точно разодетый в богатый парчовый наряд. Кроны деревьев блестели золотом в лучах щедрого сентябрьского солнца. Это вчера небо тяжело нависало и сочилось моросью, а сегодня в яркой синеве ни облачка.

Максим скосил на нее глаза и усмехнулся, но она, не обращая внимания, продолжала восторгаться:

— Как все-таки здорово, что мы не сразу поехали домой! Такую бы красоту пропустила. А то ведь я города нормально и не видела.

— Тогда пошли.

Он взял ее за руку и потянул вперед, затем свернул на широкую аллею, уходящую вдаль. Оттуда доносились музыка, смех, детские голоса.

— Там что? — спросила она удивленно.

— Всего лишь аттракционы.

И правда, дойдя до конца аллеи, они вышли к огромной площади, заставленной палатками и ларьками, где торговали пестрыми шарами, сладкой ватой, мороженым, китайским игрушками. Из динамиков на фонарных столбах лились бодрые детские песенки. И вообще повсюду царила атмосфера праздника. Но особо впечатляла машинерия аттракционов. Алена таращилась по сторонам, чувствуя себя Алисой в Зазеркалье. Единственные качели, которые она видела в жизни, — это старая покрышка, привязанная канатом к сосновому суку. Но и то было веселье, а тут…

Максим остановился у ярко-желтой деревянной будки с вывеской «Касса». Купил несколько билетов и, подмигнув Алене, позвал ее за собой, направившись прямиком к колесу обозрения.

— Город, говоришь, не видела? — спросил, оглянувшись. — Сейчас увидишь.

Они уселись друг напротив друга в круглой кабинке, и она медленно поползла вверх.

— Надеюсь, ты высоты не боишься? — запоздало спросил Максим.

Алена не ответила. У нее буквально дух захватило от такой панорамы. Люди внизу казались крохотными точками, а потом и вовсе стали неразличимы, да и палатки с ларьками слились в пестрые лоскуты.

— До чего же здорово! — восторженно воскликнула она. — Я как будто птицей стала!

— Тише, тише ты, не вертись так, — улыбнулся Максим, — а то улетишь, птица.

После колеса обозрения они опробовали почти все аттракционы: всевозможные карусели, скоростной автодром, тарзанку и местное подобие американских горок. Алена то хохотала до слез, то орала в восторженном ужасе вместе со всеми.

После всех этих впечатлений у обоих разыгрался нешуточный аппетит. Пройдя полквартала, они обнаружили уютное кафе, куда и забрели. С голодных глаз набрали, как на свадьбу: и жульен, и мясо в горшочках, и салат с семгой, и тушеные овощи. И половину, конечно, не осилили.

Домой вернулись совсем поздно. За временем они не следили, но, во всяком случае, уже стемнело.

— Хорошо погуляли, — хмыкнул Максим, медленно поднимаясь по лестнице. Алена шла следом, разглядывая его смуглый затылок и спину, широкую в плечах и сужающуюся к талии.

На верхней ступени он вдруг остановился и неожиданно обернулся, Алена же, замечтавшись, не успела среагировать и, двигаясь по инерции, вписалась ему в грудь. Не удержавшись, она неуклюже взмахнула руками и едва не слетела кубарем с лестницы. Но в последний момент ощутила, как к спине прижалась его ладонь, крепкая, горячая. Она вцепилась в перила, устояла, но руку Максим не убрал, наоборот, притянул ближе. А вот сердце ее, в отличие от хозяйки, среагировало моментально. Ухнуло, как будто упав куда-то вниз, а затем затарабанило неистово. А когда он впился взглядом в ее губы, оно разошлось так, что и вовсе чуть не выломало ребра.

Какое у него выразительное лицо, подумалось в который раз. Все, что думает, все, что чувствует, — сразу видно. Очень видно. Вот и сейчас он не просто смотрел, он как будто целовал ее жадно, совсем при этом не касаясь.

Это мгновение длилось, может быть, несколько секунд, но Алене они показались бесконечно долгими и бесконечно волнующими. А когда он все-таки убрал руку и пошел по коридору дальше, ей вдруг стало необъяснимо досадно. Такое странное разочарование, как будто приотворили перед ней дверь и тут же захлопнули, оставив с носом.

Она не понимала себя и своих ощущений — такое нахлынуло впервые. Да и не могла она толком сказать, что именно испытывает, что именно хочет. Просто осознала вдруг, что сейчас он уйдет к себе, закроется в своей комнате и это чувство, такое непривычное, пугающее, желанное и томительное, исчезнет, оставив пустоту. К сожалению…

А может, ей просто не хотелось, чтобы этот волшебный день закончился?

— Максим, — позвала она, поражаясь собственной смелости. Он уже дошел до своей комнаты и остановился перед дверью, — спасибо тебе огромное! Сегодня был удивительный, невероятный день, и это все ты…

— А тебя легко удивить, птичка, — улыбнулся он.

— Это да… — согласилась она, встав напротив. Ей почему-то не хотелось сейчас с ним расставаться, почему — об этом думать тоже не хотелось. Чувствовала себя Золушкой, которой осталась минута до полуночи. Но что сказать ему, как задержать хоть на несколько минут, она не знала.

— Ну ладно, спокойной ночи, — пожелал он, взявшись за ручку.

— Да, доброй ночи, — ответила Алена, стараясь скрыть разочарование.

Отвернулась к своей двери и в следующее мгновение затылком почувствовала его дыхание, кожей — его тепло. Внутри все замерло, а спину, руки, плечи осыпало мурашками. А затем его рука легла на талию, и дыхание перехватило. По телу пробежала дрожь. Надо бы уйти, надо вывернуться из этих рук, так будет правильно, мелькнула вялая мысль на задворках сознания, мелькнула и исчезла. Она повернулась, и тут же его губы встретились с ее губами. В первый миг целовал он мягко, будто пробовал на вкус, однако быстро распалялся. И вот уже поцелуй его стал нетерпеливым, настойчивым, жадным, горячим. Здоровой рукой он сначала крепко прижимал ее к себе, затем ладонь его поднялась вдоль спины выше, до самой шеи, ставшей вдруг тоже невозможно чувствительной. Каждое его прикосновение опаляло кожу, раз за разом вызывая новую волну дрожи. Алене казалось, что пол уходит из-под ног, и даже странно, как она еще стояла. Сердце в груди бухало, будто так и рвалось наружу. Или это его сердце так стучало? Не разобрать.

Максим прервал поцелуй внезапно, но отошел не сразу. Лишь немного отстранился, оперся рукой о стену. Грудь его вздымалась мощно и часто, дыхание сбилось, стало рваным и шумным, как после пробежки. Затем он опустил руку, коротко поцеловал ее в макушку, прошептав вчерашнее «Нежных снов», и отправился в свою комнату.

Когда за ним закрылась дверь, Алена зашла к себе. Прижала ладони к горящим щекам, сомкнула веки. Господи, что с ней такое творится? О чем только она думала! Ведь нельзя же так! Но… Он такой красивый. Аж смотреть порой больно.

Внутри томительно ныло, губы жгло, да и все тело пылало, особенно там, где касались его руки.

И сна ни в одном глазу, даже после вчерашней бессонницы.

Слегка успокоившись, она переоделась в домашнюю футболку и шорты и тихонько выскользнула в коридор.

«Интересно, он уже спит?» — подумалось тут же.

Из-за его двери не доносилось ни звука.

«Наверное, спит. Конечно, спит».

Алена на цыпочках пробежала в ванную. Взглянула на себя в настенное зеркало: на лице — стыдливый румянец, губы припухли, глаза горят каким-то пугающим, нездоровым блеском.

«Надо прийти в себя, это просто сегодняшние впечатления».

Она пустила душ, шагнула в кабинку. Теплые струи ничуть, нисколечко не помогали унять странное, зудящее томление. А мысли — те и вовсе распирали несчастную голову. И воспоминания, конечно же, так живо, так ярко стояли перед глазами. И везде виделся он, только фон разный: среди больничных стен, в кабинке колеса обозрения, напротив за столиком в кафе… И на лестнице. Его голос, взгляд, улыбка, смех. Его поцелуй и жаркое дыхание. Последнее волновало сильнее всего. Да вообще почву из-под ног выбивало, захлестывало эмоциями, сводило с ума…

Алена докрасна растерла кожу махровым полотенцем, надела свежую рубашку, мало-мальски подсушила пряди, завившиеся мелкими темными колечками. Затем вышла в коридор, показавшийся ей темным и холодным. На миг остановилась на пороге, взглянула на дверь его комнаты, почувствовав, как в груди тотчас встрепенулось сердце.

«Нет, нельзя же так, нельзя! Даже думать о нем нельзя!»

* * *

Утром Алена долго не решалась выйти из комнаты. Не знала, как себя вести с Максимом после вчерашнего. Умирала от волнения и в то же время боялась, что для него это было всего лишь сиюминутным порывом, а то и вовсе шуткой. Ведь еще в пятницу, она прекрасно помнила, у него на коленях сидела Кристина, и явно ведь сидела неспроста. Да и вообще, все две недели он демонстрировал самое ужасное к Алене отношение. Его слова навсегда врезались в память: «чучело», «приблудная попрошайка», «смотреть на тебя противно»…

А как по его наказу ее встретили в классе! Никогда ей не забыть того кошмара, того невыносимого унижения.

Но тут же сама себе говорила, что он ведь и вступился за нее. Даже пострадал. Вспоминала его разбитые, потемневшие пальцы, и сердце кровью обливалось.

Ну а вчерашний день и вовсе казался какой-то сказкой. Столько ярких впечатлений он ей подарил!

И все равно она боялась встретиться с ним. Больше всего боялась разочарования. Ведь сказки имеют обыкновение заканчиваться.

Осмелилась спуститься она лишь перед обедом. Максима застала в гостиной. Он сидел на диване перед включенным телевизором, закинув ноги на журнальный столик, и жевал бутерброд. Увидев Алену, окликнул ее.

— Проснулась, птичка? — Максим весело ей подмигнул. И улыбался он совершенно искренне. Даже темно-серые глаза его лучились теплом. — Я-то надеялся, что ты снова сварганишь какой-нибудь офигенный завтрак…

— Ну… Я тогда могу приготовить тебе обед, — улыбнулась она ему в ответ, а с души будто камень упал.

— А ты знаешь, чем соблазнить мужчину.

— Я? — удивилась она, чувствуя, как щеки заливает краской. — Ты про что?

— Про обед, конечно. А ты что подумала?

Он дразнил ее! Опять намеренно вгонял в краску. Алена видела это по смеющимся глазам. Просто ему, видно, нравится ее смущать. И надо признать, у него это отлично получается.

— И я про обед, — выдавила она. — Что ты любишь?

Но ответить Максим не успел. В холле раздался шум — приехал отец, а они и не слышали.

Алена побежала его встречать, заметив краем глаза, что Максим сразу скис. А затем и вовсе отправился наверх, даже не поздоровался…

Отец выглядел уставшим. Посетовал, что охрип и не выспался, затем спросил:

— А где все?

— Максим к себе поднялся только что, а больше никого нет, — ответила Алена.

— Как это никого нет? — Отец казался искренне обескураженным.

— Жанна Валерьевна с Артемом уехали к дедушке в пятницу.

— А где Вера, где Аня?

— Жанна Валерьевна дала им выходной.

Отец вскинулся:

— То есть как это — вы с ним вдвоем остались? Эти дни вы были здесь одни?

Алена кивнула, не понимая, что так разозлило отца. А тот аж потемнел лицом. Ничего не объясняя, отправился к себе, на ходу набирая чей-то номер.

Желая хоть как-то разрядить обстановку, которая с приездом отца стала ощутимо тяжелой, даже гнетущей, Алена решила и правда приготовить что-нибудь вкусное. Особым кулинарным изыскам она не была обучена, но кое-что умела. Да и Вера не особо баловала их экстравагантными блюдами, отдавая предпочтение традиционной русской кухне. Так что и Алена не стала мудрить, а просто сделала рагу.

Однако если папа еще соизволил пообедать с ней и даже похвалил — получилось и в самом деле вкусно, — то Максим отказался наотрез. И вообще ушел из дома. Куда — не сказал. И не просто не сказал, а прошел мимо нее, будто она пустое место.

Вскоре после его ухода вернулась Вера и тут же начала хлопотать на кухне.

Жанна Валерьевна с Артемом приехали ближе к вечеру. Алена колебалась: надо ли спускаться и встречать их или можно обойтись без этих церемоний. Они ведь ей не будут рады, так зачем лишний раз мозолить им глаза?

Из своей комнаты она слышала, как папа говорил с мачехой на повышенных тонах, а потом они и вовсе поругались, но из-за чего именно — разобрать не удалось. Впрочем, за ужином это прояснилось.

Сначала все ели молча. Отец был явно раздражен, Артем угрюм, Жанна Валерьевна обижена. Максима же до сих пор где-то носило, но его отсутствие, похоже, замечала только Алена.

— Как ты себя чувствуешь? — вдруг поинтересовалась у нее мачеха, правда, посмотрела при этом так, словно взглядом убить желала.

— Спасибо, уже хорошо, — пробормотала Алена, уткнувшись в тарелку, хотя есть совершенно не хотелось.

И тут отец не выдержал:

— В пятницу надо было думать, как она себя чувствует, — вскипел он.

— Я… — начала было Жанна Валерьевна, но отец не дал ей и слова молвить.

— Ты оставила больного ребенка одного! Ты отпустила прислугу. А если бы с ней что-то случилось? А если бы с домом что-то случилось? Пожар, наводнение, грабители — да мало ли! Как можно было вот так беспечно все бросить и уехать? Это и само по себе в голове не укладывается, а то, что она при этом болела…

Алена хотела заверить его, что все в порядке, что ей действительно стало лучше и одной ей быть, собственно, не привыкать, но почему-то вдруг подумалось, что встревать не стоит. Что любое ее слово лишь еще больше накалит обстановку. Потому сидела и помалкивала, ожидая, когда наконец закончится этот тягостный ужин.

Жанна Валерьевна всхлипнула.

— Но тут же Макс еще оставался… — подал голос Артем.

— Ах, Макс! — саркастично хмыкнул папа. — О, тогда, конечно, не о чем беспокоиться! Я же ведь не знаю, на что этот подонок способен!

Потом повернулся к ней:

— Алена, скажи честно, он тебя обижал?

— Нет, совсем нет, — замотала головой она. — Мы хорошо ладили.

— Ладили, говоришь? Алена, дочка, послушай меня, не общайся с ним, избегай его по возможности. Я вот даже подумал и решил: права ты была, когда в другую школу просилась. Зря я тебя в его класс устроил. Он… От него всего можно ожидать. Это такой мерзавец!..

— Дима, зачем ты так? — со слезами в голосе воскликнула Жанна Валерьевна.

— А я не прав? — вскричал он. — Напомнить, может, что твой расчудесный сын учинил хотя бы только в этом году? Забыла его пьянки, его выходки? Забыла его девок бесчисленных, которых он не стесняется сюда приводить и заниматься всяким непотребством? А ты в курсе, как часто моему секретарю звонили и продолжают звонить из школы? От него все там воем воют!

Алена сидела оглушенная. Как больно все это было слышать! Внутри точно все сжалось в тугой узел. Бесчисленные девки? Непотребство?

А она-то размечталась: какой сказочный день был вчера! Как она вообще могла подумать, что такой, как он, может заинтересоваться ею всерьез? Как же она была глупа! Какой же дурочкой сама себе теперь казалась!

— Зачем я так?! — продолжал негодовать отец. — Это я тебя хочу спросить, зачем ты оставила этого распутного подонка с девочкой наедине? На целых два дня! Чем вообще ты думала? Скандалов, говоришь, боишься? А тебе не приходило в голову, что из этой ситуации мог бы получиться замечательно грязный скандал?

— Я звала его поехать с нами, — шмыгнула носом Жанна Валерьевна. — Он не захотел.

— Конечно! — делано хохотнул отец. — Что ему там делать? Интересны ему, что ли, твои старики? Или ты сама?

— Он любит своего деда… — вяло, сквозь всхлипывания спорила мачеха.

— Любит? Любит?! Да он вообще никого не любит. Он в принципе не способен кого-то любить. Разве что себя.

И тут же вновь обратился к Алене:

— Не надо с ним общаться. Совсем. Поверь, я прекрасно знаю, что у него на уме. А ты такая… наив… чистая, неиспорченная. А вы на самом деле с ним даже не брат и сестра…

— Я знаю.

— Откуда? — нахмурился отец.

— Максим сам сказал.

— Ясно, — кивнул он. — И все равно я тебя прошу, не связывайся с ним. А вопрос с гимназией я скоро улажу.

Алена еле нашла в себе силы кивнуть, а затем, как только стало возможно, сбежала к себе.

* * *

Максим ночевать домой так и не пришел.

За завтраком все сидели в тяжелом молчании, и не скажешь, что за столом собрались близкие и родные люди. Алене очень хотелось спросить про Максима, но было неловко. Да и на отца одно упоминание о нем действовало как сильнейший раздражитель.

Потом водитель отвез ее и Артема в гимназию. По дороге они не разговаривали: Артем демонстративно отвернулся к окну. Но уже у ворот школы он неожиданно спросил:

— Неужели вы и правда с Максом поладили?

— Ну да, — кивнула она и, поколебавшись, все-таки задала так терзавший ее вопрос:

— А где он сегодня ночевал?

Артем неопределенно дернул плечом:

— Без понятия, у кого угодно мог. У Рената или у подружки своей.

Еще один болезненный укол.

Но почему тогда, если у него есть подружка, он целовал ее? И смотрел так, что сердце замирало?

— Алена! — окликнули ее.

Она повернулась на голос. На крыльце школы стояла горстка старшеклассников, а среди них парень, с которым она сидела за одной партой. Стас Шилов, кажется. Алена нехотя подошла к ним, внутренне сжимаясь. После той встречи, какую ей устроили одноклассники, она вообще не хотела идти в школу. Боялась новых оскорблений и издевательств. Но как с отцом поспоришь? Он и так был весь какой-то издерганный. Да и надеялась хоть в классе увидеть Максима.

— Привет, — поздоровался Стас неожиданно дружелюбно. Но Алена все равно держалась настороженно, готовая к подвоху. К тому же остальные разглядывали ее пусть не враждебно, но с каким-то нездоровым любопытством, словно диковинную зверушку.

Стаса можно было бы назвать симпатичным — высокий, статный, темноволосый. Да, он мог бы вполне считаться даже красавчиком, если бы не чересчур близко посаженные глаза и непропорционально крупный, тяжелый подбородок.

— Выздоровела? — спросил Стас.

— Да, — кивнула она.

— Слушай, а ты реально Лужина вырубила? Говорят, нокаутировала его, еще и сломала то ли нос, то ли челюсть. — Глаза его горели неподдельным интересом.

— Кто говорит? — нахмурилась Алена.

— Да все! Еще бы — такая новость, — хохотнул Шилов.

— Все сильно преувеличивают…

— О! Гляньте-ка! — оборвав ее, воскликнул Стас, показывая в сторону ограды. Все тотчас повернулись: от ворот к школе трусил Никита Лужин, высоко подняв воротник куртки и вжав голову в плечи, будто озяб.

— Эй, Лужин! Знатный шнобель, а фофаны — вообще отпад! — окликнул его Стас.

Тот нервно выдернул руку из кармана, продемонстрировав средний палец, и скрылся за дверями. Остальные покатились со смеху.

— Круто ты его украсила! — Стаса аж распирало от удовольствия, но затем улыбка его потухла. — О, Явницкий тащится…

Алена обернулась, чувствуя, как тут же зачастило сердце. Максим подходил к школе вместе с Ренатом. Ее он, конечно же, заметил, полоснул стальным взглядом, точно бритвой, и сразу отвернулся. Ей стало не по себе.

Стас ее еще о чем-то спрашивал, вроде о доме, об отце, она что-то отвечала на автомате, не вдумываясь, потому что мыслями потянулась следом за Максимом. Как его рука? Почему он не ночевал дома? Почему он так зло посмотрел на нее? И еще сотни вопросов так и роились в голове.

— Ну что? — повернулся Шилов к своим. — Пойдемте уже…

Алена отстала от них. Не хотелось идти вместе. Да, сегодня они обращались с ней сносно, но, хоть убей, в их взглядах, улыбках, интонациях ей постоянно мерещился недобрый подтекст. Может, она уже становится параноиком или, обжегшись на молоке, дует на воду, но избавиться от этого свербящего чувства не получалось.

В холле ее тут же поймала Алла Геннадьевна, засыпала вопросами: как самочувствие? где справка? не обижают ли одноклассники? в частности, Максим? Отпустила ее буквально за пару минут до звонка.

В класс Алена входила, как в пыточную, зная уже, что от этих ожидать можно чего угодно. Одна надежда, что Максим теперь не даст ее в обиду. Ведь вступился же он за нее в пятницу.

Максим стоял в проходе рядом с ее партой. Точнее, рядом с партой Шилова, и вид имел самый воинственный, будто рвался в драку. Однако между ними вклинился Ренат. Тут же крутился и Лужин. Он и впрямь выглядел ужасающе с огромными кровоподтеками под обоими глазами и массивной повязкой на носу. Все они что-то оживленно обсуждали, правда, что именно — Алена сквозь гвалт не слышала. Проходить на место она робела, пока сзади ее не подтолкнул историк, ворвавшийся в класс со звонком.

Остальные тоже стали рассаживаться. Шум и разговоры постепенно стихли. Алена подошла к своей парте.

— Явницкий, Мансуров, вам, господа, особое приглашение нужно? Или звонок не слышим? А ну по местам все! — поторопил их историк.

Максим развернулся, бросил взгляд на учителя, затем — на Алену.

— Привет, — тихонько поздоровалась она и улыбнулась.

Но он вдруг отчетливо бросил: «Да пошла ты!» — и, проходя мимо, грубо задел ее плечом. Класс захохотал, не реагируя на окрики учителя. Алене же показалось, будто ее вдруг ударили под дых и весь воздух выбило из легких. Ошарашенная опустилась на стул. За что он с ней так? Скулы, уши, веки нестерпимо горели. Смех одноклассников, их язвительные реплики, голос учителя слышались гулко и отдаленно, как сквозь толщу воды. Зато его «Да пошла ты!» до сих пор пульсировало в голове, мощно и оглушительно.

9

Ренат умел развеяться сам и знал, как приободрить ближнего. Такой друг на вес золота. К тому же безотказный, и у него всегда можно было перекантоваться, если дома становилось слишком напряженно, что, собственно, Максим и делал время от времени.

Почему его так взбесил приезд отца, он и сам толком сказать не мог. Знал же, что тот должен нагрянуть в воскресенье.

Особенно неприятно стало, когда Алена, только что щебетавшая с ним, тут же обо всем забыла и ринулась к отцу. Знала бы, для чего она ему понадобилась и что по большому счету плевать тот хотел на нее. Да и сама что за представление устроила? Разыграла такую теплую дочернюю любовь, как будто знает его не две недели, а всю жизнь и видит от него только хорошее. В общем, что отец, что она — два сапога пара. Пусть друг перед другом свой театр показывают, а Максу от этого притворства противно до тошноты.

С Ренатом они запаслись пивом и скоротали вечер очень даже неплохо. А утром вместе поехали в школу.

— Что с Лужиным делать будем? — поинтересовался Ренат.

— Пытать, — криво улыбнулся Максим.

— Что-то наших не видно, — протянул Ренат, глядя на крыльцо. — О! А это не твоя ли сестра треплется с «бэшками»?

Конечно, это была она! Стояла и мило беседовала. И главное — с кем? С Шиловым, который ему второй год как кость в горле. О чем ей вообще с ним говорить? Проходя мимо, заметил, как все они на него уставились.

В груди тотчас зажгло от едкой злости: то ли она совсем дура, то ли такая вот приспособленка, которая вовсю старается и нашим, и вашим угодить?

В холле Максима поджидал Никита Лужин. Кинулся к нему с покаянным лицом:

— Макс, Макс, вчера сто раз тебе звонил. Ты трубку не брал.

— Свалил от меня, урод, пока я тебе тоже руку не сломал!

— Макс, — просительно лепетал Ник, семеня за ним следом, — прости, брат. Это все тот придурок, водила наш. Мы его уже уволили! Я вообще не ожидал, что он встрянет. Ну хочешь — ввали мне тоже за этот косяк. Но я не просил его лезть. Я вообще думал, что мы с тобой просто перетрем ту темку и все. Я сам не понял, как так вышло. Ну хочешь…

— Да отвали ты от меня, — уже спокойнее отмахнулся от него Макс, заходя в аудиторию.

Класс встретил их дружным гиканьем.

— О! Раненые!

— Это вы друг с другом так?

— А, нет! Нику же нос свернула деревенщина. А тебе, Макс, неужто тоже она сломала руку?

— Дебилы, — хмыкнул Максим, усаживаясь рядом с Кристиной.

— Максик, правда, что у тебя с рукой? — заворковала она.

— Поскользнулся, упал, очнулся — гипс.

— Да ладно гнать, Макс, — засмеялся Кирилл Ладейщиков. — Поди выгнал нас в пятницу и тоже решил потискать доярочку?

— Она его сестра, извращенец, — с укором заметила Кристина.

— Никакая она ему не сестра, — вдруг подал голос Шилов. Сидел он полубоком, лицом к Максу, и смотрел с ухмылкой, с прищуром, так, будто знает о нем некую темную тайну. — И она, кстати, реально дочка губернатора. А вот Макс-то, оказывается, нет… Макс-то у нас всего лишь ублюдок, которого мамаша нагуляла хрен знает от кого.

В классе тотчас воцарилась тишина. Все оглянулись на Максима, а тот от потрясения и слова вымолвить не мог.

— Эй, Шило, ты чего там куришь? — крикнул ему со своей парты Ренат.

— Макс, скажи еще, что я вру? — Шилов пропустил мимо ушей комментарий Рената.

— Не, ну ты точно обдолбался. Кто тебе такую чушь сказал? — не унимался Ренат.

— Птичка на хвосте принесла, — хихикнул Стас, взглянув на Макса многозначительно. — Так что, «ашки», Явницкий ваш — ублюдок. Именно так ведь тебя отчим называет, да? Ты ему: «Отец», а он тебе: «Ублюдок».

Нагуляла, ублюдок, птичка… Все это сплелось в тугой ком, вставший камнем в груди. Пульс тревожным набатом стучал в ушах. Боль и гнев затопили разум, аж в глазах потемнело. Максим кинулся на Шилова, в последний момент заметив, как самодовольное лицо исказил страх. Стас увернулся, и удар кулаком пришелся в ухо. Шилов покачнулся и рухнул со стула в проход, но тотчас вскочил и бросился на Максима. Но тут уже подоспел Мансуров и встал между ними.

— Уйди, Ренат. Я эту суку сейчас удавлю! — рвался Максим.

— Кого ты удавишь со сломанной рукой? — пытался его урезонить Ренат.

— Да пофиг!

— Мансуров, свали, — с другой стороны орал Шилов. — Это наши разборки.

— Да какие разборки, Шило?! — не сдавался Ренат. — Ты дебил, что ли? У него рука сломана, и звонок уже скоро. Хочешь помахаться — давай после уроков. Только я буду вместо Макса.

— С чего вдруг? — взвился Максим.

— Или я! — с готовностью выступил Никита Лужин.

— Ты-то куда лезешь? — усмехнулся Шилов. — Ты…

— Короче, все! — оборвал его Ренат. — Встречаемся в раздевалке спортзала после уроков. Там и решим, кто с кем махаться будет.

— Я тебе все равно за ублюдка язык вырву, — бросил Максим Шилову.

— За правду и языка лишиться не жалко, — посмеивался Стас, его уже отпустило, хотя ухо все еще горело красным.

Окончательно их перепалку прервал звонок. Максим нехотя повернулся к своей парте, когда увидел Алену. Она шла по проходу и таращилась на него своими младенчески голубыми глазами. Еще и посмела поздороваться как ни в чем не бывало! Вот же трепло безмозглое! Улыбка эта ее невинная всколыхнула в нем новую волну ярости. Безумно хотелось высказать ей все, что он думал и чувствовал, еле удержался. Ну ничего, ему еще представится случай отыграться за все «хорошее».

— Максик, — зашептала Кристина, когда он сел на место, — это правда, что ли?

— Правда, — зло бросил он. А какой теперь смысл скрывать, если эта дура все разболтала? — И что?

— Да нет, ничего, — промямлила Кристина, выдержав паузу, весело добавила: — Все равно ты круче всех.

Историк тщетно распинался у доски — никто его не слушал. Всех взбудоражила эта новость и стычка между Явницким и Шиловым.

* * *

— Блин, я в шоке до сих пор, — выдохнув облако дыма, признался Ренат. — Ты сам давно в курсе?

— Всегда знал, — процедил Макс.

Оба сидели в импровизированной курилке — небольшом закутке рядом с лестницей, ведущей на чердак. Всех остальных, кто совался сюда, они гнали прочь.

— Офигеть! А почему ты мне-то об этом никогда не рассказывал?

— А смысл? Что бы это изменило?

— Ну так-то ничего, конечно. Но сейчас я бы не офигевал так сильно.

Максиму казалось, что все они, даже лучший друг, смотрят на него теперь совсем другими глазами. Нет, из своих никто ничего не высказывал, наоборот, подбадривали: «Забей!» Но их отношение к нему все равно переменилось. И вроде не понять, в чем оно выражалось конкретно, однако это чувствовалось. «Бэшки», сволочи, и вовсе троллили исподтишка. Вроде и не ему в лицо, а в разговоре между собой отчетливо произносили: «Ублюдок… Ублюдок…» Он срывался, но те лишь делано хлопали глазами: «Ты о чем? Тебе послышалось». А сами в хохот. Свои обычно вставали за него горой, но тут как-то примолкли. Ни тебе поддержки, ни участия.

«И плевать», — говорил себе Максим, хотя на деле, конечно, не плевать, совсем не плевать. И в сердце будто заноза свербела.

Однако больше всего убивало его даже не то, что все узнали их маленькую и постыдную семейную тайну. Гораздо больнее ранило то, что об этом разболтала Шилову именно она. Алена.

Всякие умные и псевдоумные цитаты из статусов и вконтактных пабликов он особо не читал, а если попадались, то кривился или высмеивал, а тут вдруг вспомнилось недавно встреченное: «Держишь всех и вся на расстоянии вытянутой руки, а потом возьмешь и рядом с каким-то человеком руку опустишь. И страшно, и жутко, и весело. Стоишь без щита и доспехов, улыбаешься, смотришь в глаза и думаешь: „Ударит или нет?“ И он бьет».

Так глупо и так, оказывается, жизненно…

Но, черт возьми, зачем она это сделала? Ведь просил же. Зачем? Бездумно? Случайно? Или намеренно, в ответ на его прошлые выходки? Да в общем-то, не так уж и важна причина. Ничто не оправдает простого и убийственного факта: она подло и мелко предала его доверие. Черт! Да она единственная, кому он открылся. А он еще, дурак, ругал себя за грубости и гадости, что наговорил ей поначалу. Полночи после их поцелуя не спал, думал, терзался, как загладить вину свою, что бы такого хорошего и особенного для нее сделать…

— А кто, как думаешь, Шилову рассказал? — выдернул его из горьких раздумий Ренат.

— Да тут и думать нечего. Дура эта растрепала.

— Алена? — удивился Ренат. — Она знала?

Максим отвел взгляд в сторону. Ответил не сразу.

— Да я сам ей сказал.

— На фига?!

— Да само как-то… Спьяну, — пожал плечами Максим. — Но я ее по-человечески попросил, чтоб никому. А она мало того что растрепала, так еще и нашла кому! Собственно, чего удивляться, если она и про отца тогда всем растрезвонила.

— Вот овца, — сокрушенно пробормотал Ренат. — Наказать ее надо за такой косяк. Кстати, а с Ником что делать будем?

— Ай, да пошел он! Мне в свете нынешних событий вообще на него положить.

— А с этой как поступим?

— Пока не знаю, — вздохнул Максим. — Я как-то в ступоре пока. Давай я сначала с Шиловым разберусь, а там и до нее очередь дойдет.

— Вот, кстати, насчет Шилова. Давай или я с ним буду биться, или ты сам, но потом. И вообще, ты же уже вломил ему.

— Мало вломил. И правая-то у меня годная.

— Ладно, — хмыкнул Ренат. — Пошли уже, Однорукий Джо, звонок вроде был.

На уроках Максим старался не смотреть в сторону Шилова и Алены. Но все же несколько раз поймал себя на том, что невольно наблюдает за ними. Еще и прислушивается. Потом психанул, даже карандаш сломал. Сволочи!

Все это настолько выбило почву из-под ног, что Максим никак не мог собраться с мыслями и включиться в занятия. Находился в какой-то прострации. По алгебре, как назло, навязали тест. Но тут выручил Ник Лужин, который уж и не знал, как еще замолить свои грешки, — сделал оба варианта: себе и Максиму.

* * *

После уроков, как и договорились, собрались в мужской раздевалке. Спортивный корпус стоял обособленно от гимназии, хотя и сообщался переходом с основным зданием, но редко кто сюда заглядывал без особой надобности. Разве что уборщица. И что еще удобно — раздевалка запиралась изнутри, поэтому все разборки и выяснения отношений обыкновенно устраивали именно там.

Максим пришел с Ренатом. Кирилл Ладейщиков и Лужин увязались следом. Шилов тоже явился не один — привел за собой бэшек.

Драки, однако, не получилось. Шилов неожиданно заявил, что покалеченных не бьет. Так и сказал:

— Не буду я с тобой, Явницкий, драться. Не по-пацански это — бить калек.

— Ты сейчас сам калекой станешь, — начал закипать Максим, хотя, в общем-то, запал у него тоже поиссяк. Это утром гнев его подстегивал, а сейчас накатила такая опустошающая, черная тоска, что хотелось одного: замкнуться в себе, никого не видеть и не слышать. Казалось, он говорил, ходил, что-то делал исключительно на автомате.

Перед последним уроком Ренат позвал его вместе с Ладейщиковым в курилку «испробовать какой-то забористой дури». Пойти-то он пошел, но курить не стал. Настроения не было. И даже Аллочке ни словом не огрызнулся, когда она спустила на их троицу всех собак за то, что явились на урок сильно после звонка.

Вот и сейчас вроде и впопад отвечал, и даже где-то внутри шевелилась полудохлая злость, но мыслями он был совсем не здесь.

— Так я могу с тобой вместо Макса, — предложил Ренат. — Считай, автозамена.

— Или можешь со мной! — прогундосил Ник.

— С тобой-то? — хохотнул Стас. — Герой-любовник недоделанный. Тебя вырубила баба! Баба, Карл! Так что молчал бы лучше.

«Бэшки» как по команде захохотали.

— Эта баба так-то коня на скаку остановит. Попробуй ее тиснуть, она тебя тоже вырубит, — хмыкнул Ренат.

— Да запросто, только на фиг она мне сдалась? — скривился Шилов.

— О-о! — протянул Мансуров. — Боишься, что деревенщина тебе тоже вломит?

— Пфф. По себе не суди. Захочу — и она сама ноги раздвинет.

— А в табло не хочешь? — рванул к нему было Максим, но Кирилл удержал его, да и «бэшки» тотчас встрепенулись, придвинулись кольцом.

— Погоди, Макс. Тут кое-кто, похоже, знатно загоняет…

— Оно мне надо? Сказал же, захочу и…

— Ну так захоти, а мы посмотрим, — подначивал его Ренат.

— Да вот как-то не хочется, — фыркнул Шилов.

— Угу. Слился, короче. Трепло.

— Ренат, все! — прикрикнул Максим. — Тоже давай завязывай уже. Что, вообще, за бред пошел? Мы тут что, собрались выяснять, кто кого приболтает на потрахаться? Пошли отсюда, — дернул его за рукав.

Они уже направились к дверям, когда Стас крикнул им в спину:

— Ничего я не слился! Но так неприкольно. Зачем мне на вашу доярку тратить время и все остальное? Ради чего? Ради того, чтобы вы просто посмотрели? На фиг надо. Давайте тогда забьемся.

— На что? — оживился Ренат.

— Ну кто из нас двоих первым ей вдует.

— Чего?! — вспыхнул Максим, и его тут же предусмотрительно подхватил, удерживая, Кирилл. — Да ты реально или вообще урод, или в хлам обдолбанный.

— Не, я не по этому делу, это фишка Мансурова. Я предлагаю обычное пари. Спор на интерес.

— Кир, да отпусти ты меня! — рвался Максим, но, неловко дернувшись, шоркнул сломанными пальцами о дверной косяк.

— Макс, не горячись ты так, — пытался успокоить его Кирилл.

— Что, Явницкий, вассалы оборзели и не слушаются? — глумился Стас. — И вообще, тебя-то с чего так бомбит? Обычный спор. Ты вон вообще предлагал ее затравить и выжить. Теперь-то что? Она ведь тебе даже не сестра. А, я забыл! Вы ж с ней успели подружиться в эти выходные. Да так близко, что ты даже открыл ей свою страшную тайну.

Максима как ошпарило, аж горло перехватило. Она и об этом растрепала! Вот же дура!

— Руки убери, — рявкнул он, и на этот раз Ладейщиков тотчас отпустил его, но забубнил:

— Макс, успокойся, ничего же не…

— Ренат, уходим, — повернулся он к другу. Тот замешкался, посмотрел нерешительно, но, пусть и нехотя, все же двинулся к нему.

Максим вышел в коридор, услышав за спиной дружный хохот и презрительное:

— Мансуров, беги-беги давай, догоняй хозяина, сыкло.

Он прошел почти до конца коридора, но Ренат так и не показался…

10

Ренат с тоской взглянул на дверь. Макс, уходя, хлопнул ею от души. Но он вообще псих. Впрочем, может, псих и не совсем подходящее слово, все-таки понимает он правильно и реагирует адекватно, только вот часто слишком бурно. Где можно, в принципе, стерпеть — он все равно лезет в бутылку. Ну и берегов не знает, прет до последнего безрассудно. Это всегда и восхищало Рената, и одновременно бесило. Восхищало — потому что сам он так не мог, не умел. Пасовал чуть что. Не то чтобы совсем уж робел, но отстаивать свою позицию с таким вот напором духу не хватало.

Так, ну или почти так, смелел Ренат только под кайфом. Тогда — да, тогда — море по колено. Или вообще на все плевать. А вот «чистый» он — увы и ах. Таким он себе не очень нравился.

Однако Макс умудрялся одним своим присутствием вселять в него уверенность в себя. Эта его безбашенность была настолько заразительна, что и Ренат, если они вместе, мог ворочать горы. И это-то как раз его и бесило. Ну кому понравится быть настолько ведомым, настолько внушаемым? Очень раздражала, и причем со временем все чаще, эта его роль второй скрипки. Сам по себе он для всех как будто никто, всего лишь друг Макса. С ним считались только поэтому. Это ли не обидно?

Раньше он не особо над этим задумывался, тянулся к нему, соглашался быть в тени. А вот теперь — нет, достало. И вроде как ничего тут не поделаешь. Не рвать же многолетнюю дружбу. Тем более тогда он из «друга Макса» наверняка станет сразу просто никем. Но раздражение крепло, зудело, с каждым днем все больше и больше.

И слова Шилова «догоняй своего хозяина» ударили настолько точно в цель, что Ренат на миг остолбенел.

На самом деле ему даже хотелось пойти вслед за Максом. Без него весь кураж сразу исчез. Да и вообще, спор этот правда какой-то дурной. Но тогда он навсегда распишется в собственном бессилии, в бесхребетности, в полной зависимости от Явницкого. А после такого вызова его еще и считать наверняка будут не просто другом, а вассалом, подобострастным прислужником. Да еще и сыкло…

Вот сам Явницкий мог себе позволить уйти, когда ему что-то не нравилось, и никто не сказал бы — слился. А Ренат, если он уйдет, все сочтут, что помчался за «хозяином». Макс этого не понимал, не хотел понимать.

— Ну что, Мансуров, готов рискнуть или сольешься? — не отступал Стас.

Ренат нерешительно взглянул на Кирилла, на Лужина. Те молча пожали плечами, но, судя по лицам, оба явно не желали уступать.

— Ну и кто тогда из нас боится? Кто трепло? — презрительно скривился Стас. — Или ты в себе не уверен?

— Ты за меня не волнуйся, — вдруг с вызовом ответил Ренат. — Что ты предлагаешь?

— Предлагаю забиться: кто из нас двоих первым чпокнет доярку, скажем, за три недели от сегодняшнего дня. Но только никакого насилия. Она сама должна согласиться, иначе незачет.

— Почему именно три недели?

— Цейтнот обостряет ощущения, — осклабился Стас. — И если б я спорил с Явницким, то срок бы выставил не больше недели. Это для тебя такая поблажка. Но еще раз повторяю: с ее стороны все должно быть добровольно. Сама пришла, сама отдалась…

— Да понял я. Я не понял, как ты проверять будешь. Например, скажу тебе через неделю, что я ее чпокнул, а сам даже не подходил к ней…

— Не-не-не! Скажу — не скажу тут вообще не катит. Только реальный пруф! Либо съемка онлайн, либо свидетели. Ну так что, Мансуров, готов покорять колхоз?

— Было бы что там покорять, — буркнул Ренат.

— Ну все тогда, забились. У нас с тобой есть три недели.

— А нет мысли, что Явницкий-старший, если узнает, устроит нам армагедцец?

— Пфф, — хмыкнул Стас. — Во-первых, откуда он узнает? Она ему, что ли, прибежит и расскажет: «Ах, папа, я отдалась негодяю»? А во-вторых, помнится, говорили, что батя на нее класть хотел, лишь бы пресса угомонилась. И Явницкий этого не отрицал. И вообще, что-то вас не сильно этот момент тревожил, когда сами ее гнобили. Так что, Мансуров, отмазка так себе. Скажи лучше, что реально очкуешь.

— Да не дождешься, — хорохорился Ренат. Не накурись он урок назад, наверняка покорно шлепал бы сейчас за Максом, но сейчас взыграла кровь. — Давай.

— Мансуров, растешь на глазах, — удивленно и одобрительно протянул Шилов. — Ну, о’кей. Пацаны, все слышали? О! Самое главное чуть не забыл. Пари-то на желание.

— Какое еще желание? — нахмурился Ренат.

— Ну а ты как хотел? За просто так я метать бисер перед свиньями не собираюсь. Должен быть приз, и приз стоящий. Иначе смысл барахтаться?

Стас хитро прищурился.

— В общем, тот, кто проиграет… м-м… на следующий же день прям с утра в классе при всех встанет перед победившим на колени и… поцелует ботинок.

— Ты, Шило, и впрямь больной! — охнул Мансуров.

— А ты как хотел? Прокукарекать или Аллочку послать? Оставь эти забавы для детского сада. У нас серьезный спор, так что и на кону должно стоять что-то реально приятное. Раз уж придется притворятся перед этой дояркой, да еще у всех на глазах, так хоть пусть компенсация будет достойной.

Все уставились на него выжидающе. И яснее ясного — свернет сейчас и потом не отмоешься. На всю школу прозвонят треплом и трусом.

— Ладно, Шило, — вздернул подбородок Ренат. — Только целовать ботинки придется тебе.

— Вау-вау, уже страшно, — хохотнул Стас. — Это мы еще поглядим!

— А если через три недели никто ее не прикатает?

— Тогда берем овертайм, — пожал плечами Шилов, — только я бы на твоем месте на это не рассчитывал. Еще ни одна телка мне не отказывала и за меньший срок. А у меня были телочки не чета вашей колхознице. И еще одно: если кто из вас, в том числе и ваш драгоценный Явницкий, проболтается про наш спор, то ты, Мансуров, автоматически проиграл, даже если я не успел еще ей вдуть. Ну… То же касается и нас, — он обернулся к «бэшкам». — Но только я вот за своих спокоен.

Ренат вышел из раздевалки с таким чувством, будто подписался на казнь, несмотря на то что Кирилл с Ником его всячески подбадривали и подхваливали. Типа крут. Угу. Только от этой крутизны сейчас живот сводило. И главное, он сам не мог понять, как вообще так вышло. Шли вроде просто бить Шилова, а в итоге… В итоге получилось то, что получилось.

Вопросы разрывали голову. Еще и мозги, разморенные травкой, еле работали. Какого черта он курил? Сейчас бы не встрял так по-дурацки. А он именно встрял — это Ренат осознавал вполне отчетливо. Во-первых, как к этой Алене подкатывать? Ну да, были у него девочки. Девочка, точнее. С опытом Макса, конечно, сравнения никакого, но все же никто от него так уж не шарахался, как, допустим, от Ника. Даже наоборот, замечал интерес к себе…

И все равно это ужас какой-то! Он ведь даже не представляет, как к ней, к Алене этой, подступиться после той знаменательной встречи в первый ее день.

Ну а во-вторых, хочешь не хочешь, а придется Максу обо всем рассказать. Как он отреагирует — даже гадать не надо. Уже заранее больно. И все равно сказать ему нужно. Лучше уж сразу, чем оттягивать. Повиниться, покаяться. Ведь этот самовлюбленный идиот так любит, когда перед ним пресмыкаются и лебезят, даже вон Ника простил.

«Ничего, не переломлюсь, и язык не отсохнет», — решил Ренат, набирая номер Явницкого.

— Ты где, Макс? — спросил, с недовольством заметив, как все внутри поджалось в ожидании. — На парковке? Жди меня. Сейчас буду!

* * *

Максим только взглянул в лицо друга и сразу понял — разговор будет не из приятных. И даже догадывался, о чем конкретно пойдет речь. Наверняка ведь об идиотском споре, на который Шилов все же сумел развести Мансурова.

— Макс, только сильно не психуй, а? — Лицо у Рената сделалось жалостливое. Он, может, и сам того не знал, но вот это выражение его срабатывало безотказно.

— Только не говори, что подписался на тот спор.

На сердце у Максима стало холодно и тяжело.

— Я и сам не понял, как он меня в угол загнал с этим спором, — зачастил Мансуров. — Умеет, сука, давить на слабое. Прям как будто знает, куда жать. В общем, слово за слово, а потом уже было никак не отвертеться. Они бы меня на всю школу треплом и трусом прозвонили.

— Ну и не пофиг ли? — искренне удивился Максим.

— Конечно, не пофиг! Тебя бы со всех сторон звали ссыклом, тебе было бы пофиг, что ли?

— Да пусть бы попробовали. И вообще, что за бред? Ушел бы сразу, когда я тебя звал. Ты сам нес много лишнего.

— Да, но я-то прикола ради троллил Шилова, а он так все обернул… Короче, Макс, прости. Я правда этого не хотел. Но теперь у меня нет выхода. Мы забились, кто из нас первым… Ну ты в курсе…

Максим придавил его тяжелым, свинцовым взглядом. Помолчав, сообщил:

— Я ей все расскажу.

— Кому? Алене? Нет! — испуганно охнул Ренат. — Макс, только не это! Прошу! Я серьезно, я же тебя никогда ни о чем не просил. По условиям спора, если кто-то из наших ей расскажет, то это засчитывается как проигрыш.

— Да и пусть! Проигрыш — это же не слился. Никто ссыклом тебя звать не будет.

— Макс! Ты не понимаешь! Проигравший должен будет встать при всех на колени перед победившим и поцеловать ему ботинок.

Максим даже не нашелся, что сказать в первый миг.

— Это шутка, что ли?

— Какие уж тут шутки…

— Ренат, ты дебил! Ты на фига на такое подписывался? Это же вообще чушь какая-то. Надо было просто уйти, а этот мудак пусть сам целует свои ботинки.

— Я так не могу. Есть же понятия… Макс, я тебя прошу как друга — не говори ей ничего. Ну кто она тебе? Ты ведь и сам ее терпеть не можешь. К тому же она так тебя подставила.

Они препирались еще четверть часа, пока водитель «Тауруса» не начал назойливо сигналить, намекая, что ему давно пора развезти их по домам и вернуться к Мансурову-старшему. В машине продолжали оборванный разговор полунамеками. Максим, отойдя от первого шока, злился из-за глупости Рената и его зависимости от извечных «кто что скажет», «кто что подумает». Бесила неимоверно его самовольная, опрометчивая выходка, которая, чувствовал, еще всем им здорово аукнется. И в то же время жалел его, понимая, что с таким характером, да еще и с фанатичной верой в «пацанское слово», Ренат не сможет просто забить на все, послать Шило и не выполнить условие спора, раз уж «подписался». И в то же время, понятно ведь, выполнить это условие он не сможет. Просто потому, что оно невыполнимо. После такого хоть вешайся. Об Алене же Максим старался вообще не думать. Ее предательство разъедало душу куда больше, чем злость на Рената, на Шилова и на их спор.

— Ну что, Макс, не расскажешь? — с просительной надеждой Ренат взглянул ему в глаза.

— Не расскажу, — буркнул он, отвернувшись к окну.

«Она сама виновата, — внушал он себе, пытаясь унять гнетущее чувство стыда и вины, которое, вопреки всему, тотчас всколыхнулось и нещадно сдавило грудь. — Если бы она не растрепала все Шилову, вот этого всего просто-напросто вообще бы не было».

* * *

Домой Максим даже заезжать не стал, только мать по телефону предупредил, что снова останется у Мансуровых. Она вяло попротестовала, но больше для виду. Как будто он не знает, что им всем только лучше, когда его дома нет.

Впрочем, у Рената он решил остаться не для того, чтобы избавить этих людей от своего нежелательного общества. Самому туда не хотелось. Его и раньше-то никогда особо не тянуло домой, а подчас и вовсе было невыносимо там находиться, но сегодня он даже помыслить не мог, чтобы прийти туда, где она, есть с ней за одним столом, дышать одним воздухом. Так что всем будет только лучше, если она не попадется ему на глаза. Иначе он за себя не в ответе.

* * *

У Мансуровых дом, как всегда, пустовал. Даже домработница где-то гуляла, правда, обед приготовила и следы их воскресного загула тщательно убрала.

— И все-таки зря ты ввязался в этот спор, — снова вспомнил Максим. — И если ты думаешь, что мне ее жалко — то нет. Не в ней вообще дело. Просто сам спор этот гнилой какой-то. Ну и Шило — та еще мразь.

— Зато как будет приятно, если король бэшек продует и будет ползать на коленях и ботинки целовать. Я специально приду в грязных, — хохотнул Ренат. Выудив у Макса обещание молчать, он заметно повеселел.

— А если наоборот?

— Ну я так-то тоже не урод. У меня, может, и нет такого опыта, как у тебя, но, кто мне нравился, со всеми получалось замутить. А у вас с ней точно ничего не было? Ну или у тебя к ней что-то там? А то ты так отреагировал, что я подумал, может…

— Ты бы лучше думал, когда на этот спор подписывался, — вспылил Максим.

— Э-э, полегче.

— Если я говорю, что мне на нее пофиг, значит, так оно и есть. Просто спор этот — реально отстой. Я таких вещей в принципе не понимаю.

— Условия — отстой, а сам спор… Ну не мы первые, не мы последние. Я так-то тоже, конечно, не в восторге. А в прошлом году, вспомни, Шишмарев с Силиным тоже забились на новенькую. Правда, там новенькая была зачетная, даже жалко, что она потом сразу свалила. Кстати, эта твоя тоже, скорее всего, свалит после… Ты ж этого и хотел. Так что мы двух зайцев убьем в случае победы. Шило опустим и от нее избавимся.

Послушать Рената — и впрямь все звучало просто и логично, вот только отчего-то все равно на душе было тошно до невозможности.

11

В детстве Алена частенько засиживалась допоздна у подруг — не хотелось возвращаться домой, в нетопленую, грязную избу, где бутылки из-под самогона катались по полу, где бычки дешевых папирос можно было обнаружить в каком угодно месте — в кровати, в мойке, в чайнике, где трухлявые стены навсегда впитали мерзкую вонь. Не дом, а клоака.

Сейчас у Алены появилось все, о чем она и мечтать никогда не смела: красивая одежда, уютная комната, вкусная еда, компьютер, книги, сотовый. Папа ей даже деньги дает «на всякий случай», хоть она и отказывается. Но почему-то именно теперь она чувствовала себя в аду. Там, в деревне, у нее были милосердные соседи, добрые учителя, друзья, много друзей. В нее даже мальчишки влюблялись.

А теперь она — изгой. Да, есть папа, но он не рядом. Его и дома-то почти никогда не бывает. А рядом те, кто ненавидит ее ни за что, презирает, оскорбляет и унижает. Они смотрят на нее так, будто нет ничего гаже, будто она грязная, уродливая, заразная. Постоянно: смешки — вслед, обидные слова — в спину, пошлости — в лицо. Это невыносимо! От этого хочется кричать, бить стекла, посуду… И их бить тоже хочется. Но нельзя. Отцу в преддверии выборов любой скандал может навредить.

Однако, как бы сильно Алена ни страдала от всеобщего издевательского отношения, больнее всего оказалось то, как повел себя с ней Максим. До сих пор, стоило только вспомнить, наворачивались слезы, а в груди все болезненно сдавливало. Как он так мог: сначала заставил поверить, что она ему нравится, а потом плюнуть в нее, еще и при них? Образно, конечно. А ведь говорил, что в школе ее больше никто не обидит…

Значит, он или тогда притворялся, когда смеялся с ней, водил в парк, в кафе, когда смотрел, когда целовал… Или он попросту стыдится ее перед своими одноклассниками, этими бездушными мажорами, родившимися, как говорил ее приятель из детдома Юрка Чусов, с золотой ложкой в заднице.

Раньше Алене казалось, что Максим не такой. Что он какой угодно, но не подлый, что он искренний, что у него нет стадного чувства. А получается, есть… «Если так, — всхлипнула Алена, — если он снова подойдет к ней, если заговорит по-хорошему, она в долгу не останется. Она припомнит ему это его „Да пошла ты!“».

Она всхлипнула, оказывается, вслух, забыв, что едет домой не одна, что рядом сидит Артем.

— Что? День неудачный? — спросил он, скосив на нее взгляд. Вроде даже легкое сочувствие промелькнуло в глазах.

— Типа того, — кивнула она, торопливо утерев слезинки.

— А Макс где?

— Не знаю.

Куда после уроков делся Максим, она и правда не знала. Парни все как-то разом, едва прозвенел звонок с последнего урока, торопливо похватали сумки и ушли. Девчонки между собой потом переговаривались: «Может, тоже сходим? Посмотрим?» Но куда сходить они хотели, на что посмотреть — Алена не поняла. Да и Кристина, заметив, что она прислушивается, грубо прикрикнула:

— А ты чего уши развесила, деревенщина? Или вас в вашем колхозе не учили, что подслушивать чужие разговоры нельзя?

Алена быстро взяла сумку и молча вышла из аудитории. Высказать бы этим жеманным выдергай все, что она о них думает! Но ведь не поймут. Да и красноречие не ее конек. И потом, их много, а она одна, и они такие жестокие, изобретательные и мстительные. А у нее и от того случая с пирожным до сих пор все внутри содрогается. Нет уж, еще раз такого унижения она не вынесет. Так что лучше уж на рожон не лезть. Во всяком случае, пока отец не переведет ее в другую школу. А пока придется терпеть.

За обедом Жанна Валерьевна выспрашивала у Алены, как Максим, что делал в школе, как себя вел. Что вот она должна была ответить? Что он оскорбил ее во всеуслышание? Мачеха не папа, ей явно нет никакого дела до душевных переживаний Алены. Поэтому она лишь коротко ответила, что с ним все в порядке и вел он себя нормально.

— Ну слава богу, — вздохнула Жанна Валерьевна, даже взглянула на нее не так холодно, как обычно. — А то я уж бояться начала, что с ним что-то не то — уже два дня подряд остается у Мансуровых.

— Сегодня он снова не придет?.. — Вопрос вылетел у Алены как-то сам собой. Она осеклась и смутилась. Но мачеха ничего не заметила.

— Да, — рассеянно ответила она. — И чем они там только занимаются?..

— Ясно чем, — хмыкнул Артем, — пьют, курят и девок…

— Артем! — возмутилась Жанна Валерьевна. — Как ты можешь так говорить, еще и за столом?!

— Прости, мама. — Артем опустил глаза. Помолчав, начал говорить о чем-то отстраненном, а у Алены так и звенели в ушах его слова. Девки… В груди вновь болезненно заныло. И хотя пыталась себя урезонить: ну с чего ей так расстраиваться? Ведь он ничего ей не обещал. И с другой она его видела, и папа вчера за ужином говорил, что Максим водил к себе всяких… Но все равно обида и горечь жгли так, что каждый вдох давался с трудом. Наверное, потому, что все то было раньше, до их поцелуя, а это происходит сейчас.

После обеда Алена убежала к себе. Ей казалось, что всем видно, как она страдает. Что они, если посмотрят внимательнее, запросто догадаются, что у нее в душе, а это будет ужасно. Это будет позор немыслимый! Если уж она сама стыдилась своих чувств, то что скажут они?

Вышла в Сеть — от девчонок из детдома посыпались сообщения. Они сгорали от любопытства, как ей живется во дворце. Про Максима, конечно же, спрашивали. Поначалу Алена привирала немного — ну не писать же, как ей тут, мягко говоря, не рады. Отвечала обтекаемо, что все хорошо и все вокруг хорошие. Но сейчас сочинять не было ни сил, ни желания, и она просто закрыла мессенджер.

Пыталась читать книгу, но смысл слов не откладывался в голове, а строчки расплывались перед глазами. И слезы дурацкие катились и катились, падая на страницу. В конце концов Алена отложила книгу, обхватила колени и заплакала, не сдерживаясь. Говорят ведь, что со слезами уходит и боль, ну или хотя бы немного стихает. Однако вдоволь настрадаться ей не дали. Вскоре за ней заехала ассистентка отца. Велела быстро собираться к Лилии Генриховне.

Вот уж к старухе Алене сейчас совсем не хотелось! Но раз папа так распорядился…

Нина гоняла на маленьком и юрком «Ниссан Марч» жизнеутверждающе оранжевого цвета. И сама была под стать — яркой, бойкой, шустрой Дюймовочкой.

— А ты чего такая сегодня убитая? — сразу заметила она унылое настроение своей подопечной.

Алена попробовала увильнуть от неудобного разговора, но Нина вцепилась как клещ.

— Колись давай, я же вижу! Что случилось? Макс достает? Этот может.

Алена лишь качнула головой.

— А что тогда? Говори давай, мне Дмитрий Николаевич сказал, что я за тебя в ответе. Так что твои проблемы — мои проблемы.

Алена молчала. Их забота ее тронула, но как о таком скажешь?

— Та-а-ак, я, кажется, поняла. Все дело в парне, да? Запала на кого-то?

— Ну нет, — пожала она плечами, — просто понравился.

— Да запала, запала. Когда «просто понравился», с таким скорбным лицом не ходят. Что за парень?

— Из класса.

— Ясно, — довольно хмыкнула Нина. — И что? Внимания не обращает?

— Честно говоря, все очень сложно. Он сначала плохо ко мне относился. Потом, наоборот, хорошо, мне даже казалось, что я ему нравлюсь по-настоящему.

— Что-нибудь было у вас?

Алена отвернулась к боковому окну. Помолчав, сказала глухо:

— Мы только гуляли, в кафе ходили и… целовались.

— Не спала с ним? — спросила Нина так запросто, словно о чем-то обыденном.

— Нет! — Алена уставилась на нее ошарашенно. — Конечно, нет!

— То есть целовались, и все? Или просто он тебя в щечку чмокнул?

— Нет, не просто и не в щечку, — Алена почувствовала, как эти самые щечки горячо зарделись.

— Ну а дальше что? — допытывалась любопытная Нина.

— Ничего. Ведет себя теперь так, как будто ничего не было. С другими время проводит…

— Ох уж эти малолетки! — хмыкнула Нина. — Все им кажется, что чем больше у них девок, тем они круче. Ну а ты, подруга, не ходи и не страдай. Он твоими страданиями только упиваться будет и еще больше тебя мучить.

— Зачем?

— Ну чтоб потешить собственное эго. Ну и для авторитета среди таких же, как он, малолеток. Ты покажи ему, что тебе вообще плевать на него. То есть, наоборот, ничего не показывай, как будто его нет. А еще лучше — заведи себе другого. Вот увидишь — сразу спохватится. Мужики ведь, даже когда еще малолетки, все ужасные собственники. Если ты ему хоть чуть-чуть нравилась — увидит тебя с другим и сразу снова воспылает. Так что заведи себе кого-нибудь и не парься.

— Как это — заведи? Это же не хомячок…

— Смешная ты, — улыбнулась Нина, въезжая во двор.

* * *

Лилия Генриховна долго не открывала. Алена даже беспокоиться начала, не случилось ли чего с ней. Все-таки человек старый, больной и одинокий. Но наконец послышалось дребезжание, затем щелкнул замок, и дверь приоткрылась.

«Склеп», — в который раз подумалось Алене.

Квартира у Лилии Генриховны была хоть и просторная, но захламленная и темная. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь тяжелые портьеры, клубились взвеси пыли. Да и давно не мытые окна, мутные и тусклые, крали много света. У Алены порой так и чесались руки взять и прибраться, вычистить здесь все до блеска. Она бы и предложила свою помощь — что бы немощному не помочь? Но у старухи такой нрав, что лишнее слово сказать страшно. Вдруг обидится на что-нибудь, выводы не те сделает.

Лилия Генриховна, впустив Алену, сразу, без слов, развернулась и, торопливо работая костлявыми руками, покатила в дальнюю комнату, единственную, что выходила не во двор. Алена помялась в коридоре, но затем пошла туда же. Может, старуха решила там теперь занятия проводить?

Но старуха с разволнованным видом листала телефонный справочник. Потом схватила сотовый, простенький, кнопочный и непривычно маленький, запросто умещавшийся в ее узкой, высушенной ладони. Кому звонила Лилия Генриховна, Алена не знала, но по обрывкам недосказанных фраз и междометиям догадалась: попала та совсем не туда, куда метила.

— Как позвонить в МЧС? — наконец спросила она у Алены и пожаловалась: — Черт ногу сломит в этих быстрых вызовах…

Алена пожала плечами.

— А что случилось?

— Случилось! Васька вон на дереве застрял. — Старуха махнула тощей рукой в сторону окна. — Заскочил, глупый, собак испугался. А теперь орет и слезть не может.

— Кот ваш?

— Позвонила в ЖЭУ, потом в полицию. Даже слушать не хотят, мерзавцы. В МЧС…

— Где он?

Алена подошла к окну и сама увидела маленький черный комок среди пожелтевшей листвы. Нижние ветки дерева были высоко над землей, но зато сам тополь рос почти впритык к чьей-то ракушке.

Она решительно выбежала на улицу, радуясь про себя, что так удачно оделась сегодня в свободные черные брюки карго и кеды — самое то для лазания по деревьям. Ловко взобравшись на крышу гаража, она подпрыгнула и ухватилась руками за нижний сук. Подтянулась, закинула ногу, перебросила вес. Держась руками за шершавый ствол, встала на ноги. Присмотрела еще одну ветвь потолще, одной рукой взялась за нее, второй, на всякий случай, — за соседнюю. Снова подтянулась, встала на ноги… Давненько она не лазала по деревьям, но сноровку, оказывается, не растеряла.

Внизу собрались местные мальчишки и, открыв рты, глазели на нее с неподдельным восхищением. Наконец она добралась до глупого кота, сняла его и пристроила себе на плечо. Тот мгновенно выпустил когти, вцепившись в олимпийку. Спускалась она до нижней ветви медвежонком, а там уж спрыгнула под одобрительные возгласы: здорово! круто! офигеть!

Алена снисходительно хмыкнула: вот что значит городские, хоть и пацаны. В деревне подобным никого не удивишь, а она и не такую высоту, бывало, в детстве брала. Однако все равно приятно.

Ну а Лилия Генриховна и вовсе обрушила на нее шквал благодарности. И несчастного Ваську затискала — тот аж взвыл. Алена даже не ожидала от этой сухой, суровой и вечно недовольной старухи таких девчачьих восторгов.

Но и успокоившись, остаток дня Лилия Генриховна пребывала в благодушном настроении. Не кричала, не называла Алену безголовой, безграмотной и прочими обидными «без». Поправляла мягко, не раздражаясь, повторяла одно упражнение раз за разом, пока не достигали нужного результата.

Время до приезда Нины еще оставалось, и Лилия Генриховна вдруг заявила, что теперь они будут пить чай. Какой-то особый, заваренный по рецепту ее бабушки. А к чаю — абрикосовое варенье и нежнейшие вафли. Алена отламывала хрустящие кусочки, и они тут же таяли во рту. Вкуснотища! Ну а янтарное, ароматное варенье оказалось и вовсе изумительным. Как еще язык не проглотила? Чай они пили не просто так, а из какого-то коллекционного фарфора.

— Это, конечно, не мейсен… Это, как говорит современная молодежь, еще круче. Вот этим чашечкам, чтоб ты знала, моя дорогая, почти двести лет. Я их редко, очень редко достаю. Все больше любуюсь. И горжусь, да… Все хочу в музей передать, да рука не поднимается. А вот сегодня душа возжелала почаевничать этак по-барски. К тому же такой повод!

Старуха, прикрыв глаза, поднесла фарфоровую чашку к губам и отпила.

— Видишь вензель снизу? — Она перевернула тончайшее блюдце и показала на темно-синюю закорючку. — Это именной знак фарфоровой мануфактуры Солдатова. Купца первой гильдии, мецената и просветителя. Помимо фарфора, занимался золотом, пушниной и, конечно, благотворительностью. Это, понимаешь, так заведено было. Честь и благородство были тогда в моде, не то что теперь. Он, Базанов, Яковлев, Сибиряков, Трапезников, да много их, купцов наших иркутских, которые целые состояния вкладывали в развитие города, строили сиропитательные дома, школы, больницы, театры. Они еще и состязались, кто окажется самым первым, кто — самым щедрым. Эх!.. Но пить чай из таких чашечек не просто приятно. Кажется, как будто время на миг повернуло вспять, правда же?

Лилия Генриховна и впрямь подобралась и сидела на стуле прямая и чопорная, как светская дама. Однако она была права: само осознание, что вот этой крохотной чашечке в ее руке уже два столетия, рождало в душе Алены благоговейный трепет. И даже странно, но спасение Васьки и это их чаепитие удивительным образом сумели унять душевную боль, ну или, во всяком случае, значительно притупить.

Домой Алена вернулась к самому ужину. Максим же и в самом деле так и не пришел. Как ни старалась она о нем не думать, как ни запрещала себе, мысли эти сами собой ее одолевали, терзая сердце.

«Почему вообще такое происходит? — недоумевала Алена. — Почему все время думается только о нем?» Ведь еще несколько дней назад она считала его братом, а значит, подобные мысли были бы запретными, нехорошими, совершенно непозволительными. Разве могло за каких-то два дня, что они провели вместе, все поменяться? Видимо, могло, только как теперь это вытерпеть?

* * *

На другой день, вновь заходя в класс, Алена внутренне напряглась и мысленно приготовилась к смешкам и оскорблениям.

«Не обращать на них внимания, не слушать их, ничего не слышать», — внушала себе перед тем, как открыть дверь. Оттуда доносились голоса одноклассников.

Невольно задержав дыхание, будто перед прыжком в ледяную воду, она шагнула в кабинет и прошла к своей парте, стараясь не смотреть по сторонам, не встречаться ни с кем взглядом, словно маленький ребенок, который верит, что если он закрыл глаза и никого не видит, то и его не видно тоже.

Но маленькой магии не случилось. Не успела она сесть на место, не успела ответить Стасу Шилову на его, в общем-то, доброжелательное приветствие, как Кристина окрикнула ее:

— О! Чучело деревенское пожаловало. А я думаю, что это так навозом вдруг завоняло. А ты чего не здороваешься? Эй, доярка, к тебе обращаются!

Алена вся сжалась внутри, но нашла в себе силы и обернулась. Кристина смотрела на нее со злой усмешкой, а Максим… Он сидел рядом с ней и никак не реагировал. Он вообще не смотрел на Алену, он просто разговаривал с Кириллом Ладейщиковым, не замечая ее. Они оба шутили и смеялись, не обращая ни малейшего внимания на то, как Кристина срамила ее на весь класс.

— Что хлопаешь глазами, пугало?

— Забей на нее, — зашептал под боком Стас Шилов.

— Тебе что, урок вежливости преподать? — не унималась Кристина. Наоборот, в ее голосе звучало все больше и больше задора, как будто она входила в раж.

— Крис, отвали от нее, — вдруг пресек ее Ренат Мансуров. — Преподавательница ты наша.

Алена ошарашенно оглянулась на него. Вот уж от кого она никак не ожидала поддержки.

— Ой, ну надо же! — делано воскликнула Кристина. — С чего это ты, Ренатик, за доярку решил вступиться?

— Крис, я тебе серьезно говорю, успокойся. Отстань от человека.

— От человека, — фыркнула она, смерила злым взглядом Алену, но больше и в самом деле к ней не цеплялась.

Даже в столовой все девчонки делали вид, будто ее не видят, а ведь буквально вчера позорили ее на весь зал, выкрикивая оскорбления.

После вчерашнего Алена и вовсе бы не пошла в столовую, но ее позвал Стас. Точнее, уломал: просил, уговаривал, настаивал, пока она не сдалась. В конце концов, лично он ничего ей плохого не делал. Даже вон согласился с ней сесть в первый же день, когда остальные носы воротили.

Столовая была слишком новомодная: сплошные пластик, хром и стекло. Белые стены и жалюзи, белые столы и стулья, белые потолок и пол. Вся эта белизна, разбавляемая лишь холодным блеском металла, слепила. Даже раскидистая монстера в кадке не оживляла картину. Да и цены были совсем не столовские. Алена к таким цифрам до сих пор не привыкла, хотя папа давал ей на карманные расходы явно с излишком.

— Что будешь? — спросил Стас, подавая ей один поднос.

Алена пожала плечами. На металлических полках аккуратными рядами стояли пиалы с овощными салатами, чуть ниже — блюдца с разной выпечкой. Горячее накладывала за стойкой раздатчица.

— Бери, не бойся, не отравишься, — улыбнулся Стас, — а если и отравишься, сможешь с чистой совестью прогулять завтрашний тест по информатике.

Алена улыбнулась в ответ: вот уж точно. Информатика — это ее бич. Если другие предметы худо-бедно она брала усердием, то здесь чувствовала себя умственно отсталой, не понимая ни слова из того, что говорил учитель, ни строчки из того, что написано в учебнике.

Она взяла свекольный салат, картофель с котлетой, чай и шоколадный батончик.

— Возьми лучше пирожное, их здесь правда вкусно делают, — шепнул Стас, придвинувшись к ней слишком уж близко.

— Не хочется, — качнула головой Алена, отодвигаясь.

Никогда она не размышляла насчет пресловутого личного пространства, запросто переносила чужие случайные прикосновения, могла и локтями потолкаться, оказавшись в толчее, а тут прямо передернуло всю. Ну а на пирожные с недавних пор и вовсе смотреть без содрогания была не в состоянии.

— С вас триста рублей, — сообщила дородная кассирша.

Алена полезла в сумку, но кошелька там не обнаружила, хотя отчетливо помнила, как убирала его в боковой карман. Может, переложила? Нет, она его даже не доставала. Может, по ошибке сунула в другой отдел? Она начала судорожно перерывать сумку, обшаривая карман за карманом, но кошелька нигде не было, кассирша молчала, но всем своим видом показывала, как раздражает ее эта задержка. К тому же сзади уже успела выстроиться очередь.

— Я не могу найти деньги, потеряла где-то, — пролепетала Алена, сгорая от стыда. — Я не буду брать.

— Что значит — не буду? А куда мы должны вашу тарелку девать? Кто-то, думаете, будет за вами есть?

— Можно тогда я потом занесу? — Алена старалась говорить тихо, чтобы, кроме кассирши, никто не слышал.

Но та, как назло, чуть ли не орала:

— Как это потом? Когда — потом?

— Завтра. — Алене хотелось буквально под землю провалиться. Ей казалось, что все кругом смотрят на нее.

— А если не занесешь? Я тебя даже не знаю. Вот сейчас поешь на халяву и уйдешь с концами. Я где тебя буду искать? Или что, я должна буду из своего кармана…

— Вот, возьмите. — Стас перегнулся и сунул расшумевшейся кассирше три сотенных купюры. Та мгновенно успокоилась.

Сели они вдвоем за дальний столик.

— Стас, спасибо тебе огромное, выручил меня, — поблагодарила Алена.

Шилов отмахнулся:

— Подумаешь, ерунда какая. Ешь лучше, а то скоро перемена закончится.

Есть-то как раз и не хотелось, после инцидента у кассы аппетит пропал. Она снова перетряхнула сумку — кошелька так и не оказалось.

— Где я могла его потерять, — пробормотала себе под нос Алена. Потом взглянула на жующего Стаса: — Я тебе завтра принесу.

— Что принесешь? — притворился он, будто не понял, о чем речь.

— Триста рублей.

— Даже не думай! — яростно замотал он головой. — Не возьму и обижусь.

— Но я ведь должна тебе…

— А ты что, — усмехнулся он, — всегда стремишься отдавать долги?

— Ну конечно… Хотя я обычно и не беру в долг.

— Ладно, — Стас с шумом отхлебнул горячий чай, — давай тогда сделаем так. Деньги мне возвращать не надо — это оскорбительно. Отдашь долг своим бесценным временем.

— Это как? — не поняла Алена.

— Ну… давай сходим куда-нибудь. Например, в кино. Сегодня вечером, например? Не бойся — ничего такого. Просто по-дружески сходим в кино, о’кей?

Идти куда-либо с Шиловым не хотелось совершенно. Не то чтобы он был ей неприятен, ведь если разобраться, ничего плохого он ей не делал, а сейчас и вовсе очень выручил. Но… Было какое-то неуловимое препятствие, которое мешало согласиться с легким сердцем.

— Ну? — Шилов тронул ее запястье, и Алена еле сдержалась, чтобы тут же резко не отдернуть руку, поняв наконец, что это за неуловимое препятствие.

Его даже мимолетные касания казались непереносимы, его близость вызывала безотчетное, но сильное чувство душевного неуюта. На уроках это не так сильно чувствовалось, но там он особо и не рвался с ней общаться. Стас вообще казался зацикленным на учебе: слушал учителей, ловя каждое слово. А вот на переменах и теперь тут, в столовой, он вдруг начал проявлять внимание, и от этого становилось не по себе. Терпеть вроде и можно, но с трудом. И, как назло, вспомнились прикосновения Максима, от которых сладко жгло кожу, от которых гудела кровь и сердце сходило с ума.

Алена скользнула взглядом по залу: Максим сидел в противоположном конце столовой за одним столиком с Кириллом, Ренатом и ненавистным Лужиным. С Лужиным! После того как это гад напал на нее с вполне конкретными намерениями, после того как его водитель сломал Максиму руку, он продолжает с ним общаться?! А с ней при этом ведет себя по-скотски. Нет, это было за гранью ее понимания. Сердце вновь сжало, будто тисками.

Ренат вдруг повернулся в ее сторону и перехватил взгляд. Алена тотчас смутилась, но он обескуражил ее окончательно, приветственно махнув рукой.

— Что, я тебе так противен? — вздохнул Шилов, напомнив о себе.

Задумавшись, она и забыла, что Стас ждет ответа.

— Нет-нет, с чего ты взял? — поспешила заверить его Алена. — Я просто вспоминала, не надо ли мне куда. У меня занятия после школы часов до семи…

— Ну так давай после занятий? Мы же не на детский сеанс пойдем.

Как же не хотелось соглашаться! Точнее, вообще не хотелось никуда с ним идти. Но в то же время и обижать его было совестно, все-таки он ей помог.

— Хорошо, — кивнула она.

Удалось даже изобразить улыбку. Стас тотчас воодушевился, точно для него этот поход в кино значил гораздо больше, чем обычная дружеская встреча.

* * *

После уроков Шилов предложил проводить Алену домой, но она отказалась. Тогда Стас еще раз взял с нее слово, что они встретятся в семь в развлекательном центре, и, довольный, наконец ушел.

Алена покидала кабинет самой последней: ждала, чтобы уж наверняка Шилов скрылся. Коридор третьего этажа выглядел непривычно опустевшим, но в открытые окна со двора долетали шум, гам и трели клаксонов. Золотых деток развозили по домам. И хотя ее тоже ждала за воротами гимназии машина, Алена не чувствовала себя причастной к этому обществу. И знала, что никогда не станет его частью.

На лестнице, словно ниоткуда, материализовалась Кристина Фадеева в сопровождении Ника, и Кирилла, и нескольких девчонок из класса. Еще две девчонки — имен Алена не запомнила — спустились с четвертого этажа и встали за спиной. Остальные поднялись снизу и преградили путь.

— Ну что, крестьянка, поговорим? — Кристина улыбалась, но смотрела с нескрываемой ненавистью.

— Что вам нужно? — занервничала Алена.

— Чтобы тебя не было, — спокойно ответила Кристина. — Ты всех бесишь. Ты позоришь наш класс. Ты Макса позоришь. Какого черта ты вообще выползла из своей деревни?

— Дай пройти! — Алена сделала шаг вперед, но Кристина не сдвинулась с места. И в ту же секунду сзади ее кто-то пребольно пнул. Она еле удержалась на ногах, вовремя успев схватиться за перила. Девчонки захохотали.

Неожиданно даже для себя самой, а уж тем более для них, Алена развернулась и с размаху ударила одну из девчонок по лицу. Та взвизгнула и отшатнулась. Остальные на мгновение опешили, но затем с криками и ругательствами кинулись на нее. Поймали за руки, толпой поволокли ее, отбивающуюся, куда-то вниз, затем свернули вправо, протащили несколько шагов вдоль коридора. Затем остановились у мужского туалета. Кирилл Ладейщиков распахнул дверь, прогнал оттуда какого-то восьмиклассника и гаркнул:

— Чисто! Заводите!

Алена от ужаса просто оторопела, когда ее втолкнули в мужской туалет. Попыталась вырваться, но девчонки повисли на руках, а кто-то сзади пребольно вцепился в волосы.

— Ну что, доярка, повеселимся? — хохотнула Кристина.

— Еще как повеселимся, — хищно скалясь, приблизился к ней Ник. — Если будешь послушной, то, может, и не так больно будет…

Он медленно потянул к ней руки.

— Не смей! Отойди от меня!

Ее уже охватила паника, но это, похоже, лишь раззадоривало Лужина. Он вдруг схватил низ кофточки и задрал вверх.

— Вау! Какой вид!

Алена, сама не осознавая, отчаянно закричала:

— Макси-и-и-им!

— Макси-и-и-им! — тут же передразнила ее, смеясь, Кристина.

Алена что было мочи дернулась, но вырваться из цепкого захвата не получилось, тогда она саданула ногой Нику прямо в пах.

— А-а-а, сука! — взвыл Лужин, побагровев и согнувшись пополам. — У-у-у!..

— Попрыгай на пятках, — посоветовал ему Кирилл.

— Ах ты, кобыла! Размахалась тут копытами! — Кристина коршуном подлетела к ней и резко ударила под дых. От острой внезапной боли у Алены брызнули слезы. Судорожно хватая воздух ртом, она наклонилась вперед, в глазах потемнело. Но в следующую секунду (откуда только силы взялись?) взвилась и, вырвавшись из захвата, от души ударила кулаком Кристине в подбородок. Фадеева взвизгнула, заскулила, заматерилась. Алену вновь схватили за руки. Голоса, брань, крики, настойчивый телефонный звонок (кажется, ее) слились в гулкий шум, сквозь который она вдруг различила:

— Вы тут что, офигели совсем?

Она оглянулась на возглас. В дверях стоял Ренат Мансуров и переводил ошарашенный взгляд с одного на другого.

— Вы чего творите? А ну, отпустили ее! — велел он.

Алену тут же выпустили. Дрожа от страха и ярости, она обессиленно привалилась к прохладной стене.

— А ты с чего это вдруг решил заступиться за доярку? — прошипела, всхлипывая, Кристина. — Она вон мне губу, тварь, разбила. И Макс, между прочим, дал добро. Даже не так! Макс, наоборот, хотел, чтобы она…

— С Максом уж я сам как-нибудь разберусь. Короче, Крис, свали отсюда по-хорошему. И вы тоже.

В черных раскосых глазах явственно читалось раздражение и решимость.

Когда наконец все вышли, Ренат тронул ее за плечо.

— Ну ты как? Сильно тебя?.. Что они сделали? Побили?

Алена мотнула головой.

— Испугалась?

Она кивнула. Ком в горле не давал говорить. Ренат помешкал, затем приобнял ее за плечи и повел на выход.

— Пойдем, я тебя провожу.

Они вышли из школы, Алена инстинктивно заозиралась по сторонам.

— Да ушли они. А если и не ушли, при мне тебя не тронут. Это все Крис бесится, — пробормотал он. — И… Макс тут, короче, ни при чем.

— Но она сказала…

— Да мало ли что она сказала, — усмехнулся он. — А, вон машина Дмитрия Николаевича. Идем, сдам тебя с рук на руки.

Алена свободно вздохнула, лишь оказавшись в салоне. Вне себя от случившегося, она даже забыла поблагодарить Рената. А ведь эти сволочи могли сделать с ней что угодно, не появись он так вовремя!

«Завтра скажу ему спасибо», — решила она.

— Мы тебя полчаса ждали, — раздраженно заметил Артем.

— Извините, — буркнула она.

Весь путь до дома они ехали в напряженном молчании.

* * *

— Ну надо же, какие люди сподобились почтить нас своим присутствием! — съязвил за ужином отец, не глядя на Максима, хотя, понятно, говорил о нем.

— Что? Соскучились? — ухмыльнулся Максим.

Отец не ответил, лишь раздул ноздри.

Напряжение за столом буквально зашкаливало. Несмотря на кондиционерную прохладу, дышать в столовой, казалось, просто нечем. Жанна Валерьевна, обиженно поджав губы, тихонько шмыгала носом. Незадолго до ужина разразился скандал: увидев Максима с лангетой на руке, она перенервничала, но всех собак отчего-то решила спустить на Алену.

«Ты же утверждала, что с ним все в порядке!» — восклицала она гневно.

«Не ори на нее! — вмешался отец. — С этим твоим паршивцем в принципе не может быть все в порядке. Никогда!»

Потом они ругались в кабинете, недолго, но бурно, после чего Жанна Валерьевна выскочила вся в слезах. И теперь сидела за столом, точно кол проглотила.

Ели все явно через силу. Алена и вовсе давилась каждым кусочком, хотя, положа руку на сердце, она радовалась, что Максим сегодня дома. Понимала, что это глупо, нелогично, не гордо, а все равно радовалась. Ну а тот, единственный среди присутствующих, уплетал за троих. Его аппетиту оставалось только позавидовать.

Быстрее всех расправившись с ужином, Максим поднялся из-за стола, с грохотом отодвинув стул.

— Как приятно было поужинать в семейном кругу, в окружении таких родных, милых и любящих людей! — с кривой улыбкой выдал он и вальяжной походкой направился к лестнице.

— А как у тебя дела в школе? — поинтересовался отец, повернувшись к Алене.

Он как будто выдохнул с облегчением, когда Максим покинул столовую.

— Нормально, — соврала она.

Ну как ему расскажешь о такой мерзости? Просто язык не поворачивается. Да и унизительно это.

— А как занятия с Лилией Генриховной?

— Тоже нормально. Хвалит.

Тут она просто немного преувеличила. Старуха дикторша пусть не хвалила, но отмечала определенные успехи в борьбе с «жутким деревенским говором». А после чаепития они вроде как подружились.

— Отлично! Просто так она хвалить не станет. С ней вообще трудно найти общий язык. Так что рад, очень рад. Нина договорилась по моей просьбе еще с одним репетитором, он подтянет тебя по языку. Точнее, она. Прекрасный специалист, одна из лучших. Тебе же поступать летом…

— О! Как здорово! Спасибо, папа! У меня и правда с языком совсем все плохо.

Дмитрий Николаевич довольно разулыбался.

Поднявшись к себе, Алена на мгновение задержалась в коридоре. Вот именно здесь всего три дня назад они целовались. Алена посмотрела на дверь Максима. Спросить бы его, почему он так стал себя с ней вести. И когда он настоящий — сейчас или тогда? Но это глупо. Да и не скажет он ничего. Надо просто постараться как можно скорее выкинуть его из головы.

Она вздохнула, но не успела зайти к себе, как дверь его неожиданно открылась и в коридор вышел Максим в одних домашних штанах, с голым торсом и полотенцем через плечо. Увидел ее — и на миг в лице промелькнули удивление, растерянность, отчаяние. У нее аж сердце екнуло. Но в следующий миг он будто опомнился, нахмурился, стиснул челюсти. Взгляд его налился свинцовой тяжестью. Сразу стало неуютно, захотелось скрыться прочь с его глаз. Но Алена неожиданно для самой себя расхрабрилась и выпалила:

— Максим, мне надо с тобой поговорить.

Он посмотрел на нее с такой ненавистью, что она невольно поежилась.

— Поговорили уже раз, — процедил он и направился мимо нее в ванную.

— Максим! Я не понимаю, почему ты так со мной? Что я тебе плохого сделала?

— У тебя зачетно получается изображать невинность. Это, видать, у вас семейное, — бросил Максим, не оглядываясь, не замедляя шаг.

Веки противно защипало, и в груди стал разрастаться болезненный ком.

— Это ты попросил Кристину и остальных, чтобы они меня поймали после уроков? — крикнула она ему вслед.

Он приостановился. Оглянулся, нахмурившись.

— Что за бред?

— Но разве ты не просил их это сделать? Ну чтобы они меня… Чтобы, в общем, я ушла из вашего класса.

— Ты много о себе думаешь. Мне вообще пофиг, есть ты или нет. Так что не сочиняй всякую ересь и, знаешь что, не подходи ко мне больше, не заговаривай со мной, даже не смотри в мою сторону. Поняла?

Алена забежала к себе, чувствуя себя сейчас еще более униженной и несчастной, чем даже после кошмарной сцены в туалете. Обхватив голову руками, она разрыдалась. Плакала долго, до икоты, до изнеможения. Обессиленная, рухнула на кровать, и взгляд ее случайно упал на блокнот. Его кончик торчал из-под подушки. Она порывисто достала его, нашла рисунок с портретом Максима. Поколебавшись с минуту, она в конце концов решительно выдернула лист и порвала его в клочья, но легче не стало, наоборот…

Вдруг загудел сотовый. Звонили ей обычно только два человека: папа и Нина. А сейчас-то кому приспичило, когда уже почти ночь?

Алена взглянула на экран, и ей сделалось нехорошо: Стас. Про него она совершенно забыла. Она не стала отвечать, убрала звук и отложила телефон. Да, очень неудобно получилось. И завтра ей перед ним будет стыдно. Но пусть это будет завтра. А сегодня оправдываться и объясняться у нее попросту нет сил.

* * *

На следующий день Стас прямо с утра поймал ее у ворот. Поздоровался, но с явной обидой в голосе.

— Я прождал тебя почти три часа, а ты даже на звонки не отвечала, — упрекнул.

Он, оказывается, названивал ей весь вечер с семи часов. Пока она выслушивала претензии мачехи, пока ужинала, пока беседовала с отцом в его кабинете, рассказывая в подробностях, как проходят занятия с Лилией Генриховной. А он, бедный, стоял там и ждал. И звонил впустую. Как же было перед ним неловко!

— Извини, пожалуйста, просто дома у нас вчера… В общем, у меня совсем вылетело из головы. Я понимаю, что это не оправдание…

— А что у вас дома было? — спросил он, хмурясь.

— Да так, небольшая семейная ссора, — отмахнулась она. — Послушай, мне правда стыдно. Если б я могла как-нибудь загладить свою вину…

— А ты можешь! — оживился Стас. — Давай тогда сегодня куда-нибудь сходим.

— Ой, только не сегодня! У меня занятия допоздна аж у двух репетиторов.

Стас приуныл, но не сдался:

— Ну а когда ты свободна? Завтра, послезавтра, в выходные?

— Наверное, в выходные, — пожала плечами Алена.

— Тогда встречаемся в субботу, — твердо сказал он.

— Давай лучше в воскресенье.

— Хорошо, — вздохнул он, и ей показалось, что в голосе его слышались нотки раздражения.

«Он так раздосадован? Но с чего? Откуда такое нетерпение?» — недоумевала Алена.

В кабинет вошли они вместе, и все, кто находился в классе, смолкли, откровенно их разглядывая и насмехаясь. Но спасибо, что хоть никаких гадостей говорить не стали.

Явницкий и Мансуров пришли после них. Ренат ее снова поразил: поздоровался вслух и даже подмигнул. Ну а Максим — в своем репертуаре — не удосужился и взглянуть на нее. Зато с мерзкой Кристиной Фадеевой поцеловался, точнее, она его поцеловала. Но какая, в принципе, разница? Все равно неприятно, хоть Алена и дала себе зарок поскорее его забыть.

Затем Кристина поцеловала и Рената. Лужин тотчас подскочил:

— Я тоже хочу!

Максим насмешливо выгнул бровь:

— Тоже хочешь Мансурова поцеловать? Ренат, на тебя сегодня спрос.

По классу прокатились смешки.

— Ренат, ты отсядь от Лужи подальше, — подхватил волну Кирилл Ладейщиков. — А то кто его знает.

— Да вы совсем уже… — возмутился Никита, но его прервал учитель физики.

Между собой одноклассники называли его Горой, и Алена поначалу думала, что это из-за его внушительных размеров и вширь и ввысь, но, оказалось, у него просто фамилия Горский.

— По местам, — прогрохотал он басом. — Разговоры прекратили!

На большой перемене Алену вдруг подхватил под руку Ренат и потянул ее, недоумевающую, за собой следом.

— Вместе пойдем в столовую, — сообщил он. — Я прослежу, чтобы некоторые личности тебя не тронули. И чтоб аппетит тебе не портили.

Стас вдруг разозлился.

— Вообще-то, мы с ней уже договорились…

— Это так?

В черных глазах Алена заметила напряжение.

— Не помню такого. — Она оглянулась, виновато посмотрев на Стаса. — Мы же только про воскресенье договаривались, разве нет?

Шилов, помедлив, улыбнулся:

— Конечно.

И снова то же злое раздражение и в голосе, и во взгляде. Но отчего он злится? Это ведь правда.

А в столовой Ренат вдруг устроил ей целый допрос: куда, когда, зачем ей идти с Шиловым? Правда, ловко завуалировал это нездоровое любопытство под шуточки.

— Я должен знать, куда вы с ним пойдете, раз уж взял на себя роль твоего телохранителя. Шило — темная личность. Кто знает, чем он развлекается за пределами школы. Вдруг он маньячина. Видела, какой у него взгляд?

Ренат одновременно нахмурился и свел глаза к самой переносице. Алена не выдержала и расхохоталась.

— Тебе ведь он не нравится, верно? — просмеявшись, спросила она.

— Ну как такие могут нравиться? — Ренат повторил гримасу. — Ну так где и когда у вас встреча? Пароли, явки?

— В воскресенье, в три, в «Карамели». В кино пойдем.

— О’кей, значит, я туда подъеду к пяти и заберу тебя.

— Куда заберешь? — удивилась Алена.

— По ходу придумаем.

В общем-то, Алена была не против, даже наоборот, хотя такая напористость, да еще сразу с двух сторон, ее бесконечно изумляла. Но если уж честно, то Ренат ей нравился куда больше Шилова. Хотя бы потому, что с ним, оказывается, легко и весело, и к тому же он ее спас от мерзких одноклассников. А еще… Он самый близкий друг Максима. Это обстоятельство само по себе не должно, конечно, делать его привлекательнее в ее глазах. Однако делало.

— Ну что? Договорились? Точно? Не сбежишь?

— Нет, — улыбнулась она, почувствовав вдруг на себе чей-то взгляд. Обернулась — и точно: Максим смотрел ей в спину тяжело и недобро. Ела бы — поперхнулась. Правда, он тут же отвел глаза, но улыбаться ей все равно сразу расхотелось.

12

«Это же надо — дожил, — думал Максим, — домой возвращаться не хочется».

Строго говоря, домой его вообще никогда не тянуло. Как было совсем в детстве, он не помнил, но вряд ли радужно. Отец никогда не стеснялся показывать, насколько в тягость ему присутствие Максима. Если бы не мать, а точнее, если бы не всемогущий дед, который, к сожалению, уже не всемогущ, отец давно отослал бы его в какое-нибудь закрытое заведение. Он и порывался, но мать сразу впадала в истерику.

Порой Максиму казалось, что отец ненавидит мать даже больше, чем его. Дурой называет через раз, а стоит той рот открыть, лицо у него делается такое, будто вот-вот инсульт разобьет. Хотя мать и вправду в половине случаев лучше бы молчала. Но дурой называть… Раньше Макс пытался осадить отца, но получал по шапке от обоих.

Сначала орал отец: «Я тебя содержу, а ты, щенок, будешь мне еще указывать, что говорить?!» Однако это лишь подстегивало азарт, и в итоге перепалка перерастала в скандал. Потом уже, дождавшись, когда страсти улягутся, Максима ругала мать. Точнее, нудила, что так нельзя, что, если с отцом спорить, всем только хуже будет. И вот это у него просто почву выбивало из-под ног. Он спорил, доказывал, что только так и нужно, а нельзя как раз допускать, чтобы ноги об тебя вытирали. Потом плюнул: ну хочет терпеть такое отношение, что он может поделать? А поводов поскандалить с отцом и без того всегда хватало.

Теперь же, с появлением этой Алены, дома стало совсем невыносимо. Самое скверное, что он чувствовал себя одураченным, что ли. Ведь сразу понимал, что девчонка решила устроиться получше, для того и позвала журналистов. И момент подобрала самый подходящий. Знала же, что те не пропустят такую новость накануне выборов, поднимут шум, а папаша постарается всячески этот шум замять. Если и не удочерит, думала она наверняка, так отстегнет солидный куш, что тоже неплохо. В общем, рассчитала все с ювелирной точностью. А какая она актриса! Как гениально сыграла непосредственность и искренность! МХАТ отдыхает! Ведь даже он, Максим, ей поверил. Поддался этому непривычному безыскусному очарованию, точно гипнозу. В какой-то момент даже чуть голову не потерял. И можно, конечно, упрямо сваливать все на то, что он просто в ту пятницу напился, вот и воспылал спьяну. Бывает.

Но была ведь еще суббота… И тут уж ничем не прикроешься, не оправдаешься — повелся на нее, как лох, как доверчивый идиот, хотя сам-то всегда считал себя отъявленным циником. Уверен был: это он мог вскружить голову, мог склеить практически любую, мог заставить страдать или позволить быть рядом, вот как Кристинке, а самому при этом оставаться абсолютно безучастным. Секс не в счет — это простая физиология: отстрелялся, и готово. Душу, сердце, мысли мало задевает. Всегда так было. А тут вдруг тронуло и… такой сокрушительный удар по самолюбию. И, что еще страшнее, не только по самолюбию.

И свою самую неприятную тайну разболтал, идиот. Никому никогда не говорил. Никому никогда не доверял и не открывался, а ей — пожалуйста. Впустил, можно сказать, в душу, туда, куда вообще дорога заказана кому бы то ни было.

Вот же дурак! Что он там про нее думал? Какая она настоящая, нежеманная, какая светлая, точно свежего воздуха глоток. Фу, самому от себя противно! А на деле эта Алена в своем амплуа кроткой овечки переплюнула ту же Кристинку, которая хотя бы никого из себя не строит. И, что совсем возмутительно, Алена даже теперь продолжает изображать невинность. Бесит! Аж до зубовного скрежета.

Вот из-за нее, из-за этой чертовой Алены, домой-то идти и не хотелось. И если в воскресенье и понедельник он еще перекантовался у Мансуровых, то во вторник у Рената после школы образовались какие-то сверхсрочные дела.

Домой Максим добирался на такси — не хотел с ней даже ехать в одной машине. Ну а дома… Дома его ждал концерт.

Мать, увидев переломанные пальцы, пришла в неописуемую ажитацию. Квохтала, причитала, заламывала руки — словом, действовала в своей обычной манере. Сто раз спросила, как так получилось. Сто раз ему пришлось соврать, что просто упал.

— Как так упал? — не верила мать.

— Ну вот с этой лестницы и упал, — устало повторял Максим.

— Ты что, пьяный был? — догадалась она.

— В хлам.

— Максим!

А потом пришла Алена, и он сразу же поднялся к себе. Не видеть ее! Даже голоса ее не слышать!

Правда, ужинать все равно пришлось с ней за одним столом. Он бы, может, и не спустился, но голод не тетка. Да и отцу хотелось на нервах поиграть. Столько не виделись… А на нее Максим не смотрел, как будто нет ее. Настроился и почти не замечал.

Однако чуть позже они все равно встретились, столкнулись нос к носу. Максим отправился принять душ и чуть не налетел на нее. Алена какого-то черта топталась прямо у него под дверью. Зачем? Подслушивала? Просто она так явно смутилась и растерялась, когда он появился. Вообще-то он и сам растерялся, но только от неожиданности и лишь на мгновение. На языке уже вертелась грубость, но потом он решил, что равнодушие, пусть и показное, все же лучше, и просто прошел мимо. То есть хотел пройти — эта ненормальная зачем-то окликнула его. Он аж опешил от такой запредельной наглости. И конечно, послал в итоге — сама же напросилась. Правда, ее слова Максима зацепили. Что значит — они ее поймали? Кто они? Где поймали? Поэтому сразу после душа написал Ренату:

Что сегодня произошло после уроков?

Ты про что?

Не про что, а про кого.

А, ясно. Ты про Алену… Да ничего страшного. А что она тебе рассказала?

Нет уж. Ты давай рассказывай, что это за «ничего страшного». Это вот оно — твое срочное дело было?

Говорю же, ничего такого. Завтра, короче, расскажу, сейчас меня батя грузит.

Может, и правда ничего такого, но в душе засело смутное беспокойство. Еще и спор этот идиотский. Как подумает про него — так сразу тошно, даже гадливо. А думается об этом почти постоянно. Почему он не отговорил Рената сразу? Ведь чувствовал — добром вся эта затея не кончится. Вот в прошлом году два пацана из одиннадцатого поспорили на новенькую — кто первым ее уломает. Потом ей в школе проходу не давали, изводили. Она едва ли неделю продержалась после злополучного дня икс и выбыла.

Тогда тот случай Максима мало волновал. Перетерли с пацанами новость, посмеялись и забыли. А тут все не так. Сам по себе спор с каждой минутой казался все более чудовищной низостью. И главное, от мысли, что у кого-то из них двоих это дело вдруг выгорит, в груди пекло нестерпимо. И неважно, как она с ним поступила. Какая бы она ни была, пусть подлая, глупая, корыстная, пусть приспособленка и притворщица… Но стоило лишь подумать, просто предположить, что она будет с кем-то из этих двоих… Его буквально разрывало.

В голове неотвязно стучало: что делать? Что, черт возьми, делать?! Как все это прекратить так, чтоб не подставить Рената?

Мансуров говорит, назад уже не отыграть. Уперся и ни в какую. Для него пацанское слово — нерушимый закон, а пацанский авторитет — смысл всей жизни. Ну и для Максима, как бы он ни злился сейчас на него, дружба тоже не пустой звук.

* * *

Утром за Максимом заехал Ренат, так они договорились накануне. Попросили водителя высадить их, не доезжая квартал до школы: хотели спокойно поговорить наедине, а то ведь там не дадут.

— Ну так что случилось вчера? Кто там ее поймал и что сделал? — без всякой вводной спросил Максим.

Ренат помялся, затем ответил:

— Короче, Макс, ситуация такая: наши ее подловили вчера после уроков и затащили в сортир. Да не смотри так, ничего ей не сделали. Просто припугнули слегка. И вообще, это было не по-настоящему. Розыгрыш. Ну и я туда пришел почти сразу и типа спас ее. Вот и все.

— Ну я же просил, чтоб ее не трогали! — вскипел Максим. — И ты еще вчера: «У меня дело срочное, ты, Макс, езжай без меня». Вот такое, значит, дело?

— А как я, по-твоему, должен с ней сблизиться после всего? Или ты хочешь, чтоб я этому уроду ботинки лизал?

— А я тебе говорил — не ввязывайся.

— Ну да… Я, честно-то говоря, сам очкую. Тогда, видать, в запале был, еще и дунул — плохо соображал. А сейчас как представлю… В общем, если вдруг что, лучше сразу документы из школы заберу и свалю куда подальше. Ладно, — тяжко вздохнул Ренат, — теперь-то уже что? Как вышло — так и вышло. И потом, я тебе отвечаю, никто ей ничего плохого не сделал. Ну почти…

— Что значит «почти»? — нахмурился Максим.

— Крис вроде как ударила ее в живот, — промямлил виновато Ренат.

— Ну зашибись розыгрыш!

— Но тут уж вопросы не ко мне, — заявил Мансуров. — Ее об этом никто не просил. Сама инициативу проявила. И вообще, это твоя подруга, с нее и спрашивай.

— Ну ты же эту фигню затеял, спаситель хренов! — злился Максим.

— А что мне оставалось делать? Как к ней подкатывать? Знаешь, что придумал этот козел Шилов? На перемене подрезал у нее кошелек из сумки, Дианка видела. А в столовке расплатился за нее, типа выручил и она теперь ему обязана. Так что и мне пришлось… изобретать. Да и вообще, Макс, это же классика жанра — подставная топота и…

— А почему ты мне ничего не сказал?

— Мне показалось, ты был бы против, — пожал плечами Ренат.

— Естественно, я был бы против!

— Ну вот поэтому и не сказал. Ну и чтобы тебе от отца не прилетело, если бы вдруг это все всплыло.

— Угу, спасибо, позаботился, значит, — съязвил Максим, но затем, помолчав, добавил уже серьезно: — Слушай, пошли ты Шилова с его дебильным спором в пень.

— Как так? Ты чего? — уставился на него Ренат. — Чтоб я ему потом…

— Да брось ты. Ну кто тебя заставит целовать ботинки? Скажи: «Не буду». И что он тебе сделает?

— То есть как это — скажи: «Не буду»? Ты что, предлагаешь просто тупо слиться? Меня ж потом вся школа будет считать треплом, а то и кем похуже. Я как буду пацанам в глаза смотреть?

— Да не все ли тебе равно, что и кто считает?

— Нет, не все равно! — взвился Ренат. — Очень даже не все равно! И, Макс, если ты ей скажешь, если подставишь меня…

— Да успокойся ты, не подставлю, — буркнул Максим.

* * *

За Аленой наблюдал он украдкой, подмечая, что фарс стремительно набирал обороты. Эти двое — Шило и Мансуров — буквально из кожи вон лезли, а она, глупая, принимала их дружеское отношение за чистую монету. От этого становилось противно. Наверное, потому, что, насмотревшись вдоволь на бесконечное притворство отца, да и матери тоже, на их извечные игры на публику, он терпеть не мог таких вот подковерных интриг. Сам всегда предпочитал бить открыто, прямо и в лоб. А теперь, получается, и сам в таком замешан. И это чувство вины буквально снедало его. И не притуплялось ничуть. Наоборот, обострилось, после того как узнал о том, что они Алену «припугнули». Даже как-то злость на нее исподволь стала отходить на второй план. Будь он на месте Рената, не задумываясь, послал бы ко всем чертям Шилова и вообще бы не парился. И пусть бы кто попробовал назвать его треплом. Но будь он на месте Рената, он бы в этот спор и не ввязался. Хотя тоже хорош, конечно, мог бы ведь тогда настоять. Мог бы. Но не настоял, а теперь злился и на себя, и на Рената. Дунул он!

А в столовой так совсем Ренат его взбесил.

— Я гляжу, у Мансурова все идет по плану, — довольно хмыкнул Кирилл, кивнув на соседний столик, за которым сидели вдвоем Ренат и Алена. Тот ей что-то рассказывал, очевидно, очень смешное, потому что она то и дело заливалась смехом. Максим вслушивался, но в столовой стоял такой галдеж, что ни слова разобрать не получалось. Ни к селу ни к городу вспомнилось вдруг, как они в субботу ходили в парк и она вот так же смеялась. И в кафе смеялась, только над его шутками. А теперь она так мило щебечет с его другом. Неожиданно эта их беседа уязвила Максима. Стало неприятно, даже очень…

— Макс! Ма-а-а-акс! Ты чего не ешь? — потрясла его за плечо Кристина. — Ты что, уснул? Или замечтался?

— Неохота, — ответил он рассеянно, тут же подцепил кусочек мяса и отправил в рот.

— А глядите-ка на Шилова! Психует сидит, — хихикнула Диана.

За столом довольно заулюлюкали.

— Да, Ренатик у нас стратег! — одобрительно подытожил Ник.

— Крис, ты на фига ее ударила? — вспомнил Максим.

— Что? — Улыбка сползла с миловидного личика. Она непонимающе захлопала тяжелыми кукольными ресницами. — Макс, ты о чем? Ты про доярку, что ли? Так она сама… вон Ника пнула. Он ей ничего не сделал, а она размахалась копытами.

Максим перевел взгляд на Лужина, тот заерзал на стуле:

— Да я ничего ей не делал, пальцем не тронул. Крис правду говорит. Она просто дикая какая-то.

— Вот и не лезьте к ней. И ты, Крис…

Рядом опять раздался ее смех, и неприятное чувство засвербело с новой силой. Максим оглянулся, непроизвольно стиснул челюсти. Мансуров ей что-то изображал в лицах, смешил, строил гримасы, клоун. Прямо в ударе он сегодня!

Чертова перемена наконец закончилась, а раздражение осталось. Максим еле сдержался, чтобы не выплеснуть все, что кипело внутри, на Мансурова. Тот еще и хвалился, как ловко он развел дурочку на свидание. Гады они, конечно, все: и Шило, и Ренат, и сам Максим. Но эта-то тоже хороша! То недотрогу из себя изображала, а то аж с обоими согласилась пойти на свидание. Да, спор этот — свинство, но ведь и ее никто не неволит. Она вполне могла бы и отказать им. Могла, но не отказала! И это просто убивало.

13

Все-таки Ренат здорово придумал подъехать в воскресенье к «Карамели», пусть и под совершенно идиотским предлогом. Иначе Алена просто не знала бы, как тактично сбежать от Стаса. Он и за минувшую-то неделю успел утомить ее изрядно своим навязчивым вниманием. Впрочем, в этом с ним вполне мог и Ренат посоревноваться. Только вот с Ренатом ей было легко и весело, он вел себя с ней по-дружески, хохмил, шутил. Мог и приобнять, правда. Но это выходило у него как-то естественно и оттого не слишком ее напрягало.

А вот Шилов… Он то смотрел на нее томно и говорил с придыханием, отчего хотелось одновременно и смеяться, и передернуться от отвращения, то практически преследовал, допрашивал, злился, да так, что даже пугал. Ренат, конечно, тоже проявлял настырность, но он и симпатии вызывал больше, и вот этих всех двусмысленных намеков, взглядов, интонаций не демонстрировал.

Поэтому, устав от Шилова в школе, Алена шла на свидание с ним буквально через не могу. С большим удовольствием вообще бы не пошла, но ведь дала слово. Неудобно как-то снова нарушить обещание. Да и на Рената надеялась.

Правда, папе вся эта затея со свиданиями сильно не понравилась. Наверное, глупо было выкладывать ему все, как есть, но он спросил за завтраком про планы на день, а выкручиваться она не умела. Не то чтобы папа запретил ей, но очень явственно выказал свое недовольство. Но ладно он. Мотивы его понятны. Все нормальные папы такие. И это даже мило и трогательно. Но вот Максим… Он аж потемнел от гнева, когда услышал. Взглянул на нее с такой жгучей ненавистью, что кусок в горле встал. Сначала молчал, только желваки ходили, а потом все же бросил с презрением: «А тебя не разорвет от двух свиданий?»

В общем-то, его мотивы тоже ясны. Он ведь всем внушил, что общаться с Аленой стыдно. Или, как он сам выражается, «зашквар». А тут лучший друг. Понятно, отчего он так бесится. И пусть бесится! В этом есть даже какой-то особый род удовольствия. Хотя иногда становилось страшно, вот как за завтраком. А иногда…

В последние дни Максим часто вел себя странно. То мог вспылить на ровном месте и сказать что-нибудь грубое и обидное, то в упор не замечал, а то, бывало, она случайно ловила его ускользающий взгляд, в котором совсем не было злости, а только грусть и бездна отчаяния. В такие моменты, пусть редкие и мимолетные, сердце сжималось и щемило, а потом тоскливо ныло, требуя большего.

* * *

Стас встречал Алену у входа в развлекательный центр, как и договаривались. Выглядел он, конечно, элегантно. В темно-синем кашемировом полупальто, шелковом кашне, начищенных до блеска туфлях. И завершающий штрих — одинокая алая роза в руке.

Алене от одного его вида стало тоскливо. Вот зачем он так вырядился, они же всего-то в кино собрались? Она вон в джинсах и кроссовках. Еще и роза эта… Не просто же так он с ней заявился. Какие-то явно намерения имеет. Надо, значит, как-то ему сказать, что ничего между ними нет и быть не может. Только как такое сказать, в глаза глядя? Ему ведь больно будет. А сознательно делать кому-то больно — это уметь надо.

Алена решила, что объяснится со Стасом после фильма. Вот так сразу, с ходу, духу не хватило. А пока притворялась в расчете набраться смелости и все ему сказать. Удалось даже выдавить улыбку, когда он, многозначительно прикрыв глаза, без слов всучил ей цветок.

Затем Стас галантно подал согнутую в локте руку. Молча, но с таким выражением лица! Алена еще больше скисла, однако взяла его под руку, и ощущение неправильности, фальши, даже абсурдности происходящего стало нестерпимым. Как будто ей навязали чью-то чужую роль, скучную, совсем ей несвойственную, а она зачем-то нехотя, через силу пытается ее сыграть. Вот только зачем?

Но Стас уже целенаправленно шагал к эскалатору и тянул ее за собой.

— На что пойдем? Сейчас будет какой-то мультик, вроде «Почтальон Пэт», и фантастический боевичок «Люси». Люка Бессона, кстати.

— Я мультики люблю, — призналась Алена.

— Ну ты чего? Это ж Бессон! И к тому же там Скарлетт Йоханссон в главной роли. Пойдем лучше на него?

— Ну как хочешь, — пожала плечами Алена.

Фильм, может, и был интересный, но прошел мимо нее. Алена выхватывала случайные кадры, но даже не пыталась увязать их в логическую цепочку и хоть немного вникнуть в сюжет. Она выстраивала фразы и искала доводы. Потому что после кино она откровенно скажет Стасу все, что думает. И будь что будет.

Но откровения не получилось: как только они вышли из зала, к ним подлетел Ренат. Он их явно поджидал и высматривал, но умело сделал вид, что встретились случайно.

— О! Какие люди! — Он буквально лучился радостью в противовес вмиг помрачневшему Стасу. — Вы на «Люси» ходили? Ну и как? Стоящее кинцо?

Затем вздохнул тяжело и горько.

— А я вот с девушкой договорился о свидании здесь, но она меня, похоже, обломала.

Ренат лицедействовал виртуозно — если б Алена не знала наверняка, почему он здесь, то, несомненно, поверила бы и даже всей душой посочувствовала.

— Не знаю, куда податься теперь…

— Присоединяйся к нам, раз такое дело, — подхватила игру Алена.

— А может, ты лучше позвонишь своей девушке? — холодно предложил Стас.

— Да сто раз уже, — пожаловался Ренат. — Абонент не абонент.

Остаток дня они провели втроем. Алена, вообще, рассчитывала, что с появлением Мансурова Шилов обидится и уйдет. Это же логично. Но тот и правда обиделся, и даже очень рассердился, но уходить не стал. Увы. И весь вечер прошел в беспрерывном соперничестве Стаса и Рената. Оба из кожи вон лезли, чтобы ей угодить, а еще больше — уесть друг друга. Такого никогда с ней не бывало. И что уж скрывать, это льстило ей. Было непривычно и приятно.

Хотя… Будь ее воля, она бы, не раздумывая, обменяла все эти страсти на чуточку внимания Максима.

Эти два гусара даже домой сопровождали ее оба, хотя Стасу, например, было совсем не по пути.

Домой Алена вернулась сильно после ужина, но папа, оказывается, поджидал ее. Уединился с ней в кабинете и на полном серьезе прочел целую лекцию о том, что у незрелых юношей, да и у зрелых тоже, на уме. А на уме у них у всех одно. И это «одно» может сломать ей жизнь. Поэтому следует быть начеку, никого к себе не подпускать и все в таком же духе.

Алена слушала отца и краснела. Смущаясь, пыталась успокоить его, что ничем «таким» они не занимались и даже не думали заниматься. Но отец был уж очень разволнован. Твердил о вреде ранних связей, предостерегал, десять раз взял с нее слово, что она ни-ни, пока не встанет на ноги. Наверное, всему виной виски, который поглощал отец, то и дело плеская в пузатый бокал янтарную жидкость из уже ополовиненного «Джонни Уокера».

Может, это вовсе и не та бутылка. Но при виде этикетки у Алены внутри все тоскливо сжалось. Какими же чудными были те два дня всего-то неделю назад! Многое бы она дала, чтоб еще раз прожить ту субботу.

Когда папа наконец выговорился и смолк, погрузившись глубоко в свои мысли, Алена потихоньку выскользнула из кабинета. Она, конечно, любила отца, и он пьяный совсем не такой, как пьяная мать когда-то, но все равно внутренне она напрягалась. Не нравились ей выпившие люди, хоть что тут поделай. Говорят — сумбурно, реагируют — непредсказуемо, ну и запах… И вообще…

Пожалуй, только Максим, набравшись в ту пятницу этого же «Джонни Уокера», не вызвал в ней неприязни. Наоборот, он, вечно ершистый, взрывной, тогда как будто расслабился и стал простым, понятным, умиротворенным и… вполне досягаемым. Папа же нудил и повторялся, а глаза его казались странно-остекленевшими.

Несмотря на поздний час и на то, что завтра рано вставать в школу, у Максима громыхала музыка. Какой-то зарубежный рок, тяжелый и агрессивный. Наверняка и Артему, и Жанне Валерьевне этот грохот тоже мешал, но никто из них не осмеливался сунуться к нему с замечаниями. Если бы отец не заливал внизу, то он уж точно пришел бы и учинил скандал. Но эти безмолвно терпели.

Вечером Максим вел себя совершенно несносно. Грубил и отцу, и матери, и брату. Алену же, когда она вернулась, демонстративно игнорировал, что, в общем-то, и хорошо: когда он такой, безбашенно-злой и психованный, лучше ему не попадаться на прицел. Но и плохо тоже. Просто потому, что обидно. Потому что равнодушие — оно хуже всего. Даже хуже открытой враждебности. Ну а равнодушие того, к кому сам неравнодушен, — это, наверное, самое болезненное.

Вот он ее и не замечал весь вечер. И это выходило у него настолько естественно, что она и впрямь себя чувствовала пустым местом.

Теперь еще музыка эта адская. Впрочем, похоже, что она и в тишине не уснула бы. И думала все равно о нем же. Вот он так вызывающе себя ведет, почему? Зачем всех вечно провоцирует? Почему нельзя просто спокойно и мирно жить? Но самое нелепое и странное во всей этой ситуации, что как бы он себя ни вел, что бы ни творил и ни говорил, ее отношение к нему не меняется. То есть сама себе она внушает правильные мысли: надо быть порядочной, исполненной достоинства, гордой. Не нужно думать о нем, тосковать, обращать внимание. Но разум ее с сердцем совсем, очевидно, не в ладах. Выкинуть его из головы не получается, не думать о нем — тоже. И если уж на то пошло, о гордости и вовсе говорить смешно. Ведь случись вдруг так, что он подойдет к ней или захочет быть с ней, ну разве она сумеет отказать? Нет. Конечно, нет. Да она рада будет послать гордость куда подальше. Потому что гордость не сделает тебя счастливым, а хочется-то счастья. И это как-то и горько, и удивительно — осознавать, что есть человек, которому ты готов почти все простить. Вот только этому человеку, похоже, плевать.

Три часа ночи. Сна осталось всего ничего, а Максим разве что немного потише музыку сделал. Или просто уши уже привыкли. Впрочем, не настолько, чтоб уснуть.

Алена устала ворочаться. И была бы хоть музыка красивая, мелодичная. А то кровать аж вибрировала от его ударников. Может, набраться смелости, зайти и высказать? Ну это же издевательство, в конце-то концов. Алена перевернулась на левый бок, заложив голову сверху подушкой.

В четвертом часу раздражение достигло того пика, когда «неудобно, стыдно, страшно» побледнело окончательно. Она накинула синий шелковый халат — папин подарок — и решительно двинулась к Максиму. Постучала для проформы, хотя даже сама свой стук в таком грохоте не услышала. Толкнула дверь — оказалось не заперто. Вошла.

Максим лежал с закрытыми глазами поперек кровати. Уснул? В таком шуме? А все остальные пусть мучаются?

Алена подошла к сабвуферу — от него самое зло… Но никаких кнопок, тумблеров или выключателей не обнаружила. Обследовала еще две колонки, потом догадалась, что рулит этой вакханалией ноутбук. Тронула тачпад — экран ожил. Как тут что остановить, она не знала, поэтому просто отключила микшер ноутбука. Внезапная тишина показалась не менее оглушительной, и голос за спиной, грубый, хриплый, прозвучал, как выстрел:

— Какого черта?

Алена вздрогнула и обернулась. Приподнявшись на локтях, на нее в упор, исподлобья смотрел Максим, и сна у него при этом ни в одном глазу.

— Ты что здесь забыла? — хмурился он.

— Мне твоя музыка спать мешает, — пролепетала Алена, сгорая от стыда. Он что подумал: она тут прокралась к нему в комнату и шарит в его вещах, в его ноутбуке?

— Ты совсем офигела?! — Он даже не то что злился, он явно был ошарашен. — Тебе кто дозволил сюда войти?

Он пружинисто поднялся с кровати, пошел на нее, она тут же встала из-за стола и невольно отступила.

— Я просто выключила звук. Ну четвертый час же уже. Я спать хочу…

— Да что ты? — хмыкнул он, приближаясь. И вид у него был такой… В общем, не сулящий ничего хорошего.

Она снова отступила и снова, пока не уперлась спиной в стену. Он же неумолимо надвигался, не сводя взгляда. Алена от волнения сомкнула веки, буквально на секунду-другую, а потом, даже не открыв еще глаз, почувствовала, что он совсем-совсем близко. И точно: Максим стоял прямо перед ней, выставив руки вперед и уперев их в стену по обеим сторонам от нее. И смотрел так, что все слова встали комом в горле, а внутренности сотрясала уже знакомая, такая сладкая и такая мучительная дрожь. Его дыхание жгло кожу, взгляд выворачивал душу. И невозможно было прочитать, что он на самом деле думает, чего хочет. Потому что там, в этих глазах, бушевала такая кипучая смесь самых противоречивых чувств, что Алена попросту не выдержала и вновь зажмурилась. Сквозь шелк халата стена казалась очень холодной, почти ледяной, а от тела Максима, наоборот, исходил жар, от которого она сама была готова плавиться. Это невыносимо! Она распахнула веки, посмотрела ему прямо в глаза, в расширенные черные зрачки, окаймленные темно-серым ободком радужки.

Голос не слушался, и она взволнованно зашептала:

— Максим, я правда ничего не трогала у тебя, я только убрала музыку…

Но слова ее он как будто пропустил мимо ушей, продолжая молча давить ее взглядом, вытягивая душу. Ну что еще ему надо?

— Максим… — снова заговорила она. Получилось громче, но как-то жалобно, даже слезно. И губы дрожали.

— Послушай меня, — оборвал он ее, — не встречайся, не общайся, вообще никак не контачь с Мансуровым, поняла? Если он куда позовет — отказывайся. Ну и с Шиловым то же самое.

Вот так поворот! Алена аж возмутилась. С какой такой стати он ей приказывает? Нет, понятно, что ему это все не по нутру. Надо же, какой пассаж — лучший друг сблизился с ней, с дояркой-деревенщиной! Он-то наверняка рассчитывал, что все-все от нее будут нос воротить, а тут вдруг такое… Но какая все же наглость — не общайся! Ну уж нет. Не нравится? Придется потерпеть. Ей вот тоже многое не нравится.

От злости Алена даже осмелела. Пригнулась и прошмыгнула у него под рукой. Рванула к двери, но на пороге оглянулась и с вызовом бросила:

— Я сама уж как-нибудь разберусь, с кем мне общаться, а с кем — нет.

— Дура…

Максим еще что-то хотел сказать, но она не стала слушать, вылетела из комнаты. Ей и так достаточно оскорблений. Но слова его никак не шли из головы, а взгляд так и стоял перед глазами…

14

Утро понедельника навалилось со всей своей отупляющей тяжестью. Полтора часа сна, что Максиму удалось урвать, не ощущались совершенно. Казалось, вот он на секунду прикрыл веки — и вот уже на телефоне голосит Оззи Осборн, выставленный на гудок будильника, видать, из приступа мазохизма. Голову разрывало. Тело же будто придавили к кровати неподъемной плитой, пальцем не пошевелить.

На ощупь Максим отыскал орущий телефон, вырубил Let Me Hear You Scream и с блаженством окунулся в тишину. Однако ненадолго. Зудящее чувство тревоги, неумолкаемое даже во сне, пробилось сквозь дрему к сознанию, взвинтив синапсы. И тотчас сон как рукой сняло.

В первый момент Максим даже не понимал, отчего так плохо-то на душе. Но тут из коридора донеслось: «Доброе утро, Артем», и тревога сразу обрела понятную форму. Ее голос. Младший недовольно буркнул что-то Алене в ответ.

Через не могу Максим поднялся с постели, шатаясь, поплелся в ванную. Казалось, центр тяжести сместился к голове, оттого его то шатало, то клонило вниз. Прохладный душ помог взбодриться, но чертова тревога никуда не делась, даже наоборот — сверлила изнутри еще агрессивнее, буквально сводя с ума. И не просто тревога его терзала, а целый клубок чувств: и страх, и горечь, и отчаяние, и какого-то черта ревность.

В последнем Максим никак не желал признаваться самому себе. Думал ведь как: если ревнуешь кого-то, то, считай, все, попал, уже зависишь от этого кого-то. А зависимость неизменно принижает, лишает свободы духа, делает тебя как личность слабее. Причем любая зависимость, даже если это вполне безобидная привычка. Но вот такая привязанность к другому человеку — самая унизительная. Потому-то он и отказывался признавать это даже на уровне сокровенных мыслей, давил и душил в себе это болезненное чувство, как мог, как умел, находил ему уйму других объяснений, злился, психовал, всячески пытался отстраниться. Но, если уж честно, не очень-то у него выходило. И если в школе все минувшие дни получалось худо-бедно держаться, глядя, как Мансуров обхаживает ее и, что во сто крат хуже, как она все это благосклонно принимает, то вчера его совсем скрутило. Казалось бы: ну знал же, что свидания эти — всего лишь фикция. Знал, а терзался невыносимо. И ладно бы его мучили лишь угрызения совести, как поначалу. Эти угрызения, пусть и мучительны, но, во всяком случае, понятны и объяснимы. Но нет же, ревность его снедала куда яростнее совести. Ничем не мог заниматься, ни на что не получалось отвлечься. Мысли в голове гудели, как рой растревоженных ос. Мать, отца, Артема, горничную, Кристину — никого не выносил. Стоило к нему обратиться — взрывался: «Отстаньте от меня!».

В голове все настойчивее стучала мысль: «Надо срочно прекратить спор этот гадский. Как угодно, но прекратить. Иначе я попросту свихнусь».

Только вот как? Обещание, данное Ренату, сковывало по рукам и ногам, заставляя беситься от собственной беспомощности. Никогда не умел он изобретать всякие ходы и выверты, привык действовать прямолинейно. И тут никак не мог придумать такой вариант, чтобы и остановить это безумие, и не подставить друга. Друг, черт его побери!.. Прибить его хотелось.

Была бы его воля, Максим просто вывалил бы всю правду ей или же в ее присутствии высказал бы все Шилову. Так даже лучше. Пусть с ноткой эпатажа, но зато всем все стало бы ясно. Но Мансуров… Они же как братья, с самого детства вместе. Столько всего вместе прошли, из стольких передряг друг друга вытаскивали. Взять хотя бы их последний залет, тем летом, когда Максим из-за собственного дурного нрава не на шутку сцепился с пэпээсниками. Ночевать бы ему тогда в «аквариуме» битым, но Мансуров уломал своего отца, чтобы тот вызволил друга, потому что знал: господин Явницкий забрать-то Макса заберет, но потом всенепременно учинит какую-нибудь гадость. А может вполне статься, что и не заберет, а устроит показательный урок. А сколько раз Ренат его выгораживал — так вообще не счесть. Ну и просто помогал, когда надо. Он в этом отношении безотказный. Да и с Аленой этот замес ведь случился по большому счету если не с подачи, то с молчаливого одобрения Максима. Он же стонал: «Колхозница, деревенщина, позорище!..» Идиот! Нет, скотина. Даже вспоминать те моменты было тошно. И от самого себя тошно. А Ренат — что? Внял жалобам друга. Вот и…

Так что, как ни крути, Макс сам виноват. И пусть не он этот спор затеял, но мог его пресечь. А не пресек, потому что упивался обидой.

А теперь можно до умопомешательства беситься, ненавидеть Шилова, обвинять Мансурова, злиться на нее, психовать, но главный виновник всех своих бед — он сам.

Впервые за последние три недели Максим ехал в школу в отцовской машине. Впервые ехал вместе с Аленой. Артема он отправил на переднее пассажирское сиденье, сам уселся с ней рядом.

Единственное, до чего удалось додуматься, — это просто попросить ее не встречаться с Мансуровым и Шиловым, не встречаться и все. Без объяснения причин. По-человечески. Да, вчера он уже пытался, но был тогда на взводе. И она появилась так неожиданно, еще и в неглиже. Точнее, в этом своем халатике шелковом, кружевном. Тоже, нашла в чем приходить! Удивительно, как он вообще соображал. Потому и получилось так сумбурно, ну может, даже грубо. Она сразу взъелась: «Сама разберусь». Угу, разберется она…

Но заговорить оказалось сложно. Поскольку и сам не в кондиции, несмотря на душ, крепкий кофе и бодрящие мысли, и Алена всем своим видом выказывала нежелание общаться. Ее понять можно: что она от него видела, кроме грубости? Но сейчас-то он ей грубить не хотел. А она отсела от него так, что чуть ли не вжалась боком в противоположную дверь, и напряглась до предела. Это просто ощущается, даже если закрыть глаза и не видеть, как плотно она сжала коленки, как нервно переплела пальцы, как стиснула челюсти. Казалось, каждое слово она будет по умолчанию воспринимать в штыки.

Еще и Темочка сидит на переднем сиденье и явно вслушивается. Они молчат, а он все равно слушает, ждет, как будто знает, что надо им поговорить. Как в последнее время бесит его этот Тема! «Впрочем, не младшего в том вина, — одернул себя Максим, заглушив вспыхнувшее было раздражение. — Просто когда все идет наперекосяк, каждая мелочь выводит из себя».

Не поворачивая головы, Максим вновь скосил на нее взгляд, скользнул по напряженному, будто окаменевшему профилю, остановился на сцепленных руках, покоящихся на коленях. Взять и просто заговорить почему-то не получалось. С чего начать? Не просто же так заявить: не общайся с Мансуровым. Тем не менее он так и заявил, не придумав ничего лучше:

— Не общайся с Мансуровым. — Голос прозвучал глухо и сипло, как неродной.

Алена повернулась, буквально на мгновение, бросила быстрый взгляд и снова вперилась в затылок водителю. Ничего не ответила.

— Я серьезно. Не общайся с Ренатом, — повторил Максим.

Она снова промолчала, сделала вид, что и не услышала.

— Пожалуйста…

О, как тяжело далось ему это слово! Будто с болью, с кровью от сердца оторвал. Но хоть она отозвалась, уставилась на него изумленно, потом произнесла:

— Почему?

Вот что тут скажешь? Как объяснить, не говоря правды?

— Для тебя так будет лучше, — уклончиво ответил Максим после недолгой паузы.

— Откуда тебе знать, что для меня лучше? И с кем мне лучше…

— Уж поверь, точно не с ним…

— То есть я ему не пара, это ты хочешь сказать? — строго спросила она.

— Да конечно, не пара! — взвился Максим.

Она уже вон как разговаривает — пара! Сходила на одно-единственное свидание и уже такие мысли! Совсем она дура, что ли?

Алена молча отвернулась к окну, и о чем она там думала — было непонятно.

В школе они не общались, даже словом не перемолвились. Возле нее постоянно крутились эти двое: Мансуров и Шилов. В общем-то, лучше двое, чем кто-то один. Во всяком случае, когда оба эти клоуна рядом с ней, ничего такого, что его страшит, не случится.

Но под занавес Ренат все-таки его огорошил. Сначала позвал сбежать с последнего урока. Максим был только рад, он и предыдущие-то еле вытерпел. Отсидеться решили в тире. Тем более кто-то сообразительный придумал обустроить там уютное лежбище из сваленных в углу матов, ну а вероятность того, что туда занесет физрука, была крайне ничтожна. В тире проходили лишь факультативные занятия, и то после обеда.

Максим полулег набок, Ренат примостился рядом по-турецки.

— Я не хочу, чтоб ты ее трогал, — приподнявшись, сказал вдруг Максим. — Оставь ее в покое. Как друга прошу.

Ренат скосил глаза, с минуту смотрел молча, потом захохотал.

— Это у тебя прикол такой, да, Макс?

— Какой уж тут прикол, — буркнул.

— Не, ну ты же это несерьезно?

Максим без слов выжидающе смотрел на него.

— Не, не, не. — У Рената тут же слетела вся веселость. — Даже не начинай, Макс. Мы же об этом уже говорили… Блин, ты только, Макс, не вздумай ей все рассказать! Ты же помнишь: если кто из наших сболтнет, я, считай, проиграл? Ты же понимаешь, что я не смогу…

— Вы чего тут забыли?

Ренат встрепенулся, обернулся на голос. Физрук сердито смотрел на обоих.

— Явницкий! Мансуров! Что за лежбище котиков тут устроили? Дуйте давайте отсюда, лоботрясы, у меня сейчас с девятыми стрельба.

Максим с Ренатом живо поднялись с матов и покинули тир.

Оказывается, последний урок уже полчаса как закончился, а они совершенно потеряли ход времени, да и звонок почему-то не услышали.

Отцовский «Кадиллак» уже укатил. Домой Максим ехал с Мансуровым.

— Может, ко мне забуримся? — предложил Ренат. — Хотя… Нет. Не получится сегодня. У меня же вечером типа свидание с…

Мансуров осекся, не договорив, но Максим и сам понял с кем. И внутренности сразу будто тисками сжало.

— Где? Во сколько?

— Макс, ты же не станешь… — заюлил Ренат.

— Конечно, не стану. Ты чего, бро? — вымучил Максим улыбку, с виду вполне жизнерадостную. — Я, наоборот, рад за тебя. Сплю и вижу, как Шило тебе кроссы целует.

Мансуров с готовностью расхохотался.

— Да в «Аймекс» сходим на «Бегущего в лабиринте». Потом свожу ее в кафе… В «Джинс», наверное. Чего заморачиваться, да?

Макс лишь кивнул — ответить в том же развеселом духе выдержки уже не хватало. Потому и попрощались скомканно.

Алены дома не оказалось. Мать сообщила, что она незадолго до его прихода ушла на занятия по английскому.

— Зачем этой деревенщине языки — не пойму, — рассуждала она. — Можно подумать…

Но дослушивать ее Максим не стал. Умчался к себе, взвинченный донельзя.

15

Что-то в отношении Максима определенно изменилось. Это Алена чувствовала безотчетно, вот только не могла сказать наверняка — что именно. Но до умопомрачения хотелось верить, что она ему нравится. Ведь он иногда смотрел так, что сердце сжималось и в душе все переворачивалось. И просил ее не встречаться с Ренатом. Даже «пожалуйста» выдавил, что совсем-совсем на него не похоже. Может, и правда ревновал? Может, Нина была все-таки права? Стоило начать общаться с другим, и он — как там она выразилась? — снова воспылал? Очень хотелось в это поверить. И очень страшно было в это верить. Один раз она уже обожглась, и совсем не хотелось снова напороться на те же грабли.

Однако это его «пожалуйста» вдруг тронуло, задело что-то внутри… Но затем «Ты ему не пара» вернуло на землю. Точно прохладным душем окатило. Если и раньше это уязвляло, то теперь било наповал. Что бы она ни делала, как бы ни старалась чему-то научиться, для них, для него она навсегда останется темной деревенщиной, колхозницей, пропахшей навозом, и это еще самое мягкое из всего, что он и его друзья ей говорили.

И вроде бы ей дела нет до этого другого мира, мира светских страстей — он ей чужд. Она туда и не рвется, даже наоборот — простые теплые отношения и незамысловатые человеческие радости куда желаннее. Но до сих пор, вопреки всему — обстоятельствам, наказам папы, собственным убеждениям, — ей хотелось быть ближе к нему, к Максиму. А он с этим миром связан. Именно поэтому она попросила Лилию Генриховну учить ее не только правильному произношению, но и преподать пару уроков светского этикета. И та с явным удовольствием взялась лепить из нее леди. А с каким усердием Алена занималась английским! Учила в два раза больше, чем задавали. А все потому, что услышала на уроке, как Максим бегло говорит на языке. Ни слова из его речи не поняла, но впечатлилась чрезвычайно. По той же причине она брала приступом и остальные дисциплины, в которых он блеснул. А блеснул он, увы, почти везде, ну разве что кроме физики и химии. Это ее тоже изумляло: как так можно, практически не учась, учиться на отлично?

Иногда она сама себя стыдилась. Ведь унизительно это — так тянуться к человеку, что даже подражать ему, пытаться соответствовать… Но убеждала себя, что это же и ей полезно, а мотивы не так уж важны.

Что скрывать: хотелось если не быть ему ровней, то хотя бы сократить… Нет, хотелось быть с ним именно на равных. И казалось, есть сдвиг: Лилия Генриховна хвалила, все эти застольные церемонии больше не страшили, одноклассники перестали так уж откровенно кривиться при ее виде, и Ренат… Его внимание и доброе отношение, можно сказать, помогли избавиться от комплекса. И тут вдруг это: «Ты ему не пара». Как щелчок по носу. Да нет, как пощечина. Намек, что гусь свинье не товарищ. Точнее, даже не намек, а вполне откровенное заявление.

Если уж Ренату она в его глазах не пара, то что уж говорить о нем самом. Больно стало, конечно, и обидно. И негодование вдруг взыграло: ах, не нравится их общение? Значит, придется терпеть!

Поэтому, когда Ренат во время обеда в столовой предложил сходить в кино, Алена, почти не раздумывая, согласилась. Правда, позже корила себя. Зачем согласилась? Ренат же ей совсем не нравился. Он просто друг — добрый, приятный, но не более.

Нет, понятно, что согласилась она Максиму наперекор. Раз его это так злит, то пусть еще сильнее позлится. Однако по отношению к Ренату это ведь некрасиво, даже подло. Получается, он для нее как одноразовая вещь. Попользовался, досадил кому надо, и все. Почему сразу-то об этом не подумалось? А теперь очень сложно стало идти на попятную. Нет, Алена даже пробовала задним числом. Пролепетала какие-то жалкие оправдания, прикрывшись занятиями. Но настрой у Рената был решительный — так просто его не собьешь.

— Ерунда, — отмахнулся он, — если хочешь, я за тобой прямо туда подъеду. Где ты занимаешься?

В начале седьмого Ренат и правда оказался во дворе Лилии Генриховны, примостившись наверху детской горки. Чуть поодаль их поджидал ярко-желтый седан с шашечками и логотипом такси на крыле.

— Карета подана, — улыбнулся он широко, спускаясь с горки, когда Алена выпорхнула из подъезда.

В такси она набрала Нину — сообщила, что приезжать за ней не нужно. Та сразу засыпала ее расспросами: куда, надолго ли и с кем она отправилась, сетуя, что Дмитрий Николаевич ей устроит аутодафе, если с Аленой что-то случится.

— В кино, с одноклассником, ничего не случится. — Алена покосилась на Рената. Но тот деликатно делал вид, что ничего не слышит.

— С одноклассником? — Тон у Нины тотчас стал игривым. — С тем самым?

— Нет, не с тем, — полушепотом ответила Алена и нажала отбой.

А ведь и в самом деле она вспоминала совет Нины, и даже — что уж себя обманывать — довольна была, что хоть и не намеренно так вышло, а Максим переменился, стал внимание на нее обращать, пусть и странным образом.

Очень странным и непредсказуемым. Например, Алена никак не ожидала увидеть его в кинотеатре. Сеанс уже начался, да что там — фильм уже шел вовсю, когда вдруг появился он. Она аж попкорном чуть не подавилась, когда заметила Максима. Как вообще он их нашел?

И после кино поплелся за ними в кафе «Джинс», которое находилось в том же помещении, что и кинотеатр. Зачем? Ну не может же ему быть так болезненно дорог Мансуров? Но если не он, то, значит, что? Неужели все-таки?.. Ну нет, об этом даже думать нечего, чтобы снова не попасть в унизительное положение. Нет ничего хуже бесплотных надежд и иллюзий.

Но Максим тем не менее явно оказался и в кино, и в кафе неспроста. Не бывает таких совпадений!

А что еще безмерно удивило, так это реакция Мансурова. Казалось бы, неожиданная встреча с другом чем не повод для радости? А он, наоборот, явно напрягся. Они даже отходили на несколько минут в сторону и несколько минут о чем-то оживленно беседовали.

Алена их разговор не слышала, но наблюдала за мимикой Рената. Максим, к сожалению, стоял к ней спиной. Но вот Ренат… Он как будто на что-то сердился. Хотя, возможно, и не сердился, не тот у него характер, но спорил и был недоволен. Другу не рад! Это как так?

Алена же, поглядывая на них, нервничала. Неудержимо хотелось знать, о чем они говорят. Эх, уметь бы читать по губам! А ее еще и противоречивые чувства одолевали: с одной стороны, хотелось — не умом, а сердцем, — чтобы Максим к ним присоединился. Глупо, да. Ведь как бы они втроем в таком случае общались? Такое даже представить невозможно. Максим бы явно все испортил. Ее бы опять тысячу раз оскорбил. Рената против нее настраивал, позорил бы ее. И она бы, скорее всего, страдала молча, потому что при нем едва могла говорить. И понимала же: не надо ей всех этих страстей, ради собственного благополучия не надо. Но сердце… Оно как будто вообще жило само по себе. Оно ныло и скулило брошенным псом, тянулось к Максиму и никак успокоиться не могло.

А с другой стороны, наверное, будет лучше, если бы Максим оставил уже их в покое. Не то чтобы ей хотелось остаться наедине с Ренатом, пожалуй, даже наоборот — не хотелось. Но где Максим, там всегда скандал, боль, слезы, надрыв. А у нее и без того терпение на исходе. Душа устала от терзаний, сомнений, волнений и, главное, от постоянных разочарований. Хотелось просто спокойного вечера, дружелюбной обстановки, непринужденной болтовни, улыбок, шуток.

Наконец Ренат вернулся за столик, улыбнулся, но как-то натужно. Максим же к ним не стал подсаживаться, но и не ушел. Пристроился за барной стойкой.

Почему он не ушел? Что все это значит?

И вроде сидел Максим в стороне, и вряд ли на таком расстоянии их слышал, а все равно его присутствие ощущалось прямо физически, не давало расслабиться, мешало дышать полной грудью, а тем более — болтать и смеяться.

Очевидно, Мансурова это напрягало не меньше. Разговор у них никак не клеился. Постоянно повисали тягостные, неловкие паузы. Ренат то и дело косился куда-то позади нее, видимо, в сторону барной стойки. Алена тоже один раз не выдержала и обернулась, и тотчас наткнулась на взгляд Максима: тяжелый, испепеляющий. И потом беспрерывно ощущала его спиной. Ничего не понимая, она чувствовала: что-то происходит, но что? Так бывает перед грозой или перед бурей, когда природа затаилась, точно набираясь сил, чтобы потом обрушиться всей мощью.

Подошел официант, принес заказ, но есть не хотелось совершенно.

— Я сейчас, — сказала Алена, поднимаясь из-за стола.

Стараясь не смотреть туда, где сидел Максим, она оглядела зал. Под предлогом помыть руки она буквально сбежала в дамскую комнату. Руки, конечно, тоже ополоснула, но на самом деле ей просто хотелось уединиться, хоть ненадолго. Даже не просто хотелось — требовалось, и срочно. Потому что от этой гнетущей обстановки грудь как будто сковало стальным кольцом, отчего до помутнения в глазах не хватало воздуха. Впрочем, напряжение так и не отпустило, разве что чуть ослабло, но дольше торчать в уборной было бы странно.

Алена вернулась в зал и первым делом увидела, что Ренат снова спорил о чем-то с Максимом у барной стойки. Потом заметил ее, смолк, и Максим тут же обернулся, впился взглядом. Ренат попытался удержать его, прихватив за локоть, но тот лишь раздраженно скинул его руку и решительно двинулся к ней. Она занервничала еще больше и даже приостановилась. Смотрел он исподлобья, сурово. Такое лицо у него делалось, когда он злился. А значит, ничего хорошего не жди.

Но от нее-то что ему надо? Почему он вообще такой? Снова будет твердить, что она Ренату не пара? Потому он так бесится? Или все же дело в другом?

Максим довольно грубо взял ее под руку и молча, практически силой, выволок в коридор, будто она в чем-то провинилась. И попробуй тут воспротивься! Хотя Алена надеялась, что их догонит Ренат и вмешается, но тот и не думал идти за ними. Оглянувшись в последний момент, она увидела, что он вернулся за столик.

Максим же уволок ее в дальний угол, хотя в холле, помимо охранника, и так никого не было. А охранник сделал вид, будто ничего не замечает.

— Поехали домой, прямо сейчас, — горячо заговорил Максим. — Я вызову такси…

— Что такое? Что случилось? — Алену всерьез озадачил такой натиск.

— Ничего не случилось. Просто поехали домой.

— А если я не хочу? — с вызовом заявила она. Не нравилось ей, что он так командует, так принуждает, даже мнения ее не спросив.

Его взгляд, и без того мрачный, потемнел еще больше. Ей аж не по себе стало. С минуту он молчал, и это молчание казалось давящим, просто невыносимым. Алена внутренне напряглась. Казалось, вот-вот что-то произойдет — фатальное, катастрофичное, непоправимое. И они оба как будто стремительно несутся навстречу этому року, ускоряясь с каждым мигом и приближая свою погибель.

Но это же глупости. Она тряхнула головой, пытаясь отогнать это наваждение. Какая погибель? Ерунда какая-то, глупость. Придумается же! Просто Максим всегда на нее странно действовал, просто в нем всегда ощущалось что-то разрушительное.

— Ты… — прервал ее мысли он и смолк сам, не договорив. Затем глухо спросил: — Что значит — не хочешь? А чего ты хочешь? С ним?..

Мелькнула зловредная мысль подразнить его, ответить «Возможно», но Алена не рискнула и промолчала. Однако он и молчание-то принял в штыки, начал заводиться, почти прикрикнул:

— Поехали домой, говорю тебе!

И ведь она уже почти согласилась ехать. Домой так домой, это даже лучше. Все равно свидание вышло каким-то скомканным. А главное, чрезвычайно разволновало то, что Максим так отчаянно не хочет, чтобы она проводила вечер с другим.

Алена вздохнула. Хотела было сказать, мол, ладно, так и быть, но тут Максим вспылил:

— Да не будь ты такой дурой упертой! Поехали домой. Сейчас же!

Алена отшатнулась, но он еще крепче стиснул ее руку. Охранник хоть и не вмешивался пока, но уже уставился на них настороженно.

— Отпусти меня! — рассердилась она.

«Дура упертая» стало последней каплей. Сколько можно постоянно оскорблять ее, постоянно грубить? Почему он вообще себе это позволяет? И тут же сама и ответила: а кто ему запрещал? Он давно уже привык, что хамство ему сходит с рук, он, возможно, даже этого не замечает. Оскорбить походя для него так же естественно, как для других поздороваться, например. Для него не существует никаких рамок и авторитетов, любому может сказать что угодно. Даже матери и брату. И плевать ему на чужие чувства. Растопчет и не заметит. Но с нее хватит! Не будет она больше терпеть его грубость, его хамские выходки. Она выдернула руку.

— Никуда я с тобой не поеду! — вскинулась она. — Кто ты такой, чтобы мне указывать? Чтобы орать на меня? Ты мне никто!

— Какие-то проблемы? — подошел к ним, не вытерпев, охранник.

— Тебе чего? Тебя кто звал? Стой, где стоял, и не лезь куда не просят! — запальчиво ответил Максим.

— Молодой человек, немедленно покиньте помещение, — потребовал охранник, который, к слову, был раза в полтора шире Явницкого, тоже отнюдь не маленького, и на голову его выше.

— А если не покину? — продолжал нарываться он.

— В последний раз повторяю, — терял терпение охранник, — покиньте помещение.

— Отвали! — огрызнулся Максим.

Мужчина не выдержал, схватил его за шиворот и поволок к выходу. Макс извернулся, скинул куртку, оттолкнул охранника. Но что он мог сделать против такого бугая, да со сломанной рукой? В конце концов его сгребли в охапку и вышвырнули вон.

— Сука! — услышала Алена последнее, перед тем, как дверь захлопнулась и отсекла от нее его крики и ругательства.

Как бы безобразно, нагло и вызывающе Максим себя ни вел, с его уходом на нее вдруг накатила такая щемящая тоска, такое нестерпимое сожаление, что она еле удержалась, чтобы не кинуться следом на улицу. Сердце так и рвалось, обливаясь кровью.

Подобрав с пола его куртку, она вернулась в зал, но не смогла высидеть и четверти часа. Ренат пытался шутить, но она не могла ни на чем сосредоточиться и все его слова пропускала мимо ушей. В конце концов не выдержала:

— Ренат, прости, мне надо домой.

— Ты же ничего не поела даже. Может, мороженого хочешь? А может, все-таки вина или пива? Чуть-чуть не считается… — засуетился он.

— Нет, прости, мне правда надо домой. Я вызову такси.

Ренат заметно поник, но настаивать не стал. Даже предложил позвонить отцовскому водителю, чтоб тот довез, но Алена наотрез отказалась. И так ее не оставляло чувство неловкости и вины перед Мансуровым, не хотелось лишний раз злоупотреблять его добротой.

Такси подъехало минут через десять, но Ренат вызвался проводить ее до самых ворот.

— С этими таксистами ухо надо держать востро, — пояснил, — а то завезут куда-нибудь в лесок…

А когда фирменная желтая машина подкатила к дому, не поленился и вышел вместе с ней. У ворот остановился молча, словно чего-то выжидая. Алена тоже остановилась: неудобно было просто уйти. Наверное, надо что-то сказать? Поблагодарить за вечер? Попрощаться? Но пока она подбирала фразы, Ренат неожиданно подался вперед и припал к ее губам. Пару секунд она, ошеломленная, ничего не делала. Затем очнулась и оттолкнула его.

— Ты чего? — воскликнула.

— Прости, я… — помолчав, промямлил он. — Не знаю, что на меня нашло… Пока. Извини.

Затем развернулся и быстро пошел к тарахтящей в трех шагах от них машине. Хлопнула дверца, и такси укатило.

Алена с минуту стояла, обескураженная. Нельзя сказать, что ей было так уж противно, но весьма неприятно. Она вытерла губы тыльной стороной кисти. А потом вдруг безотчетно поднесла куртку Максима к лицу, вдохнула его запах, и в груди снова защемило. Она испуганно посмотрела в сторону дома, на его окно: вдруг увидит и подумает черт-те что.

Но Максима дома не оказалось. Жанна Валерьевна приставала с расспросами и к ней, и к Артему, беспокоилась, переживала, названивала сыну. Сокрушалась, что он не отвечает.

Алена хоть и не подавала виду, но переживала ничуть не меньше. Ругала себя последними словами: «Ну почему я не поехала с ним? Зачем надо было показывать гонор из-за одного грубого слова? Обижалась бы потом… А вот где он сейчас? Он же прямо не в себе был. В таком состоянии мало ли чего наворотит!» И его так грубо, так жестоко вытолкнули вон, еще и прямо у нее на глазах. А ведь он такой гордец! Каково ему после такого? Тогда она просто стояла в ошеломлении, наблюдая за происходящим. А сейчас эти события, будто воспроизводимые заевшим кинопроектором, то и дело вставали перед глазами. Слова его, конечно, хамские и оскорбительные, но наполненные таким пронзительным отчаянием. И взгляд — такой же. Почему она сразу этого не заметила? Почему не увидела, что он как на грани?

Полночи Алена металась, корила себя всячески за глупость, за слепоту, за ни к селу ни к городу взыгравшее самомнение. Уснуть, конечно, не могла. Какой уж тут сон? Она с тревогой, страхом и нетерпением ждала, что он объявится: то подходила к окну — вглядывалась в темную дорогу за воротами, то замирала у двери — вслушивалась.

Он и объявился. Среди ночи, пьяный и… с Кристиной. Оба с шумом и смехом ввалились в комнату напротив.

Алена как подкошенная сползла по стене на корточки. Ее вдруг заколотило, будто от сильного холода. Только вот она не чувствовала ни холода, ни тепла. Ничего не чувствовала, кроме боли. Эта боль, неожиданно острая, оглушительная, раздирающая, затопила, казалось, всю ее, каждую живую клетку. Хотелось в голос выть, и она крепко-крепко зажала рот ладонями.

«Какая же я дура! И впрямь беспросветная дура!»

Слезы струились по щекам, хоть она и зажмурилась.

«Знала же, всегда знала, что он не для меня, что ничего не может быть».

Спустя время Алена, обессиленная и опустошенная, перебралась на кровать. Не расстилая, легла поверх покрывала и, свернувшись калачиком, уснула.

16

Кассирша три раза переспросила: «Вам точно на семь двадцать? Фильм уже вдет вовсю. А в зале G этот же сеанс начнется через полчаса…»

Максим еле сдержался, чтобы не прикрикнуть: «Да точно! Давай уже скорее шевелись!»

С нервами вообще в последнее время беда. Все и вся раздражает неимоверно. А тем более то, что мешает, задерживает.

Но это все пустяки, гораздо сложнее оказалось найти их в темном кинозале. Одно потешило: то, как вытянулась физиономия Мансурова, когда Максим предстал перед ними после сеанса. Еще и увязался следом в кафе.

Ренат явно злился. Отволок его в сторону.

— Макс, это как понимать? Ты на фига нам на хвост упал? У меня все было на мази, пока ты не пришел, — затараторил он, косясь в сторону Алены. — Ты на фига тут?

— Да как-то дома влом сидеть. Дай, думаю, в кинцо схожу или в кафешке посижу, — дразнил его Максим.

— Макс, ты издеваешься? Ты другого места во всем городе не нашел? — кипятился Ренат. — Она же при тебе не согласится…

— Я, может, и не хочу, чтобы она соглашалась, — вдруг совершенно серьезно ответил Максим, и вся его показная веселость вмиг исчезла.

Ренат сморгнул, уставился на него непонимающе.

— Я… не понял. То есть как «не хочу»? Ты хочешь, чтобы в нашем споре Шило…

— Гонишь, что ли? Я вообще не хочу, чтобы ее трогали. Ни ты, ни Шило, ни кто-то еще. И знаешь, клал я на ваш спор.

— Ну зашибись! Макс, так не делается! Поздно уже, все. Клал ты или нет, хочешь или не хочешь — сейчас это совсем никакого значение не имеет. Я мог бы отступиться, но Шило — нет. А ему проигрывать я не собираюсь. Ты ж помнишь, что на кону. Вот если бы ты с ним договорился, я бы отошел, без проблем. А так — извини… Мне, может, тоже ее жалко, и тебя я понимаю, и из-за бати твоего очкую, вдруг тот узнает, хоть ты и сказал, что ему на нее вообще пофиг. И уже сам не рад, что встрял в этот спор по дури. Но, блин, все это не перевешивает публичного унижения. Так что, Макс, извини…

Ренат вернулся за столик. Максим отошел к стойке бара. Ну а что делать оставалось? Уйти он не мог. Но и не кидаться же на него с кулаками. Хотя, если уж начистоту, хотелось. Очень хотелось. И ему навалять, и Шилову, тянуло крушить все вокруг. Но какой он с гипсом боец? Да и если уж на то пошло, он прекрасно понимал Мансурова. И верил, что будь условие спора другим, не таким изощренно унизительным, Ренат бы поступился.

Максим не стал уж ему говорить, что и правда пробовал договориться с Шиловым. Разные компромиссы предлагал и просто просил по-человечески. Тоже, кстати, еще то унижение. Этот урод только посмеялся. Впрочем, этого и стоило ожидать.

— Чешское нефильтрованное, — попросил Максим бармена.

— Восемнадцать есть? — уточнил тот явно для острастки.

— Что, паспорт показать? — зло откликнулся Макс.

— Двести двадцать.

Макс положил деньги на стойку. Бармен нацедил пиво из анкерка, поставил кружку перед ним с нечитаемым выражением лица и переключился на других посетителей.

Пиво вдруг показалось совершенно безвкусным, но так хоть было чем себя занять в ожидании. Правда, чего именно он ждал — Максим и сам не знал. Просто наблюдал за ней. Один раз она оглянулась, потом сидела явно как на иголках. Занервничала? Пусть. Нечего по барам шляться со всякими…

Тут Алена поднялась и пошла в другой конец зала, где располагались уборные. Максим сразу подобрался. Теперь, главное, ее не упустить.

Не было ее довольно долго, он даже беспокоиться начал, но, как только она вновь появилась, тотчас ринулся к ней. Надо ее просто увести, силой уволочь отсюда, если понадобится. Пусть она думает о нем что угодно, сейчас это неважно. Лишь бы помешать им остаться наедине. Потому что, наверное, иначе он просто не сможет с этим нормально жить…

* * *

Она не поехала. Она захотела остаться с Мансуровым…

Максим даже и не знал, что бывает так больно. Выходит, она к нему, к Ренату, относится всерьез. Что-то чувствует к нему?

Но как бы то ни было, как бы ни ранило, Максим продолжал уговаривать, просить, убеждать, требовать, наконец. Потому что неважно, какое у нее там отношение к Мансурову, это все равно ничего не меняет, ведь ему-то на нее плевать.

Но она неожиданно оказалась глуха и глупа, нестерпимо глупа! Не хотела ничего слышать, не хотела ничего понимать. Уперлась — и все тут. Максиму казалось, что его просто сейчас разорвет от всего этого, он едва не выкрикнул в запале всю правду про их спор, собирался уже, но тут вмешался идиот охранник. И дальше все завертелось стремительно и сумбурно.

Он и понять ничего не успел, как его грубо вышвырнули на улицу. Скатившись со ступеней, он с разлету приложился сломанной рукой об асфальт и задохнулся от боли. Поднялся с трудом, но, к счастью, больше ничего не переломал. Посмотрел на освещенный холл кафе за стеклянными дверями. Алены уже не было. Вернулась к Ренату…

Зато охранник стоял, как неприступный страж, на входе, скрестив руки на груди, и всем своим видом давал понять, что не пропустит. Мол, только сунься — еще хуже будет. Соваться Максим и не стал, показал ему bras d’honneur[5] и пошел прочь. Сначала медленно, тяжело, потом вдруг сорвался в бег стремительный и бесцельный. Незаметно оказался в сквере, уже опустевшем. И хорошо, что никого не было, люди сейчас не просто раздражали, а вызывали безудержную ярость, которая колотилась внутри, заставляя его бежать и бежать.

Остановился он внезапно, когда вдруг почувствовал, что выбился из сил. Отдышался мало-мальски, чуть наклонившись вперед и уперев здоровую руку в колено. Выпрямился. Нет, ярость никуда не делась, все так же клокотала, рвалась наружу, затмевала разум. Судорожно выдохнув, он вдруг сдуру пнул урну.

— Да пошли вы все! — выругался вслух.

И, развернувшись, пошел в сторону дороги.

* * *

Утром, едва разлепив веки, Максим поморщился: все было не так. Непривычно, неприятно. Голова гудела, как чугунный колокол. Болели ребра. Правое плечо затекло. Но самое скверное — это тягостное чувство, противно свербящее где-то за грудиной. Пока еще смутное, нечеткое, оно постепенно расползалось, становилось крепче, пронзительнее. И затем сформировалось в четкую мысль: «Алена вчера осталась с Мансуровым».

И тотчас его будто током прошило, скрутило внутренности болезненным спазмом. Он попробовал высвободить руку. Кристина недовольно завошкалась, сонно проурчала под нос что-то невнятное, но затем тоже проснулась. Плавно села в кровати, по-кошачьи потянулась.

— Макс, такая рань! Ты чего вскочил? Еще два часа можно спокойно спать.

— Крис, прости, тебе надо домой. Будет лучше, если тебя никто не увидит.

— Ты шутишь? — Кристина ошеломленно уставилась на него, тут же прикрывшись уголком одеяла. — Макс, если это шутка такая, то это не смешно.

— Да какие уж тут шутки, — буркнул он, надевая шорты на голое тело. Потом повернулся к ней, взглянул виновато. — Крис, я понимаю, что это скотство. Но так вышло, прости.

— Как вышло? В чем, вообще, проблема?

— В отце, — соврал он.

— Что-то раньше тебя это не смущало. Ты даже, наоборот, говорил…

— Сейчас все изменилось.

— Что, Макс? Что изменилось? Этим летом я раз двадцать у тебя ночевала. По-моему, Дмитрий Николаевич уже давно привык… Он даже за завтраком вполне…

За завтраком! На Макса аж тошнота накатила от одной мысли, что за одним столом во время завтрака будет он, Кристина и Алена.

— Крис, я серьезно. Я сейчас вызову тебе такси.

— О, спасибо! Какой ты заботливый, Макс! Я прямо тронута. Это же так благородно, так по-мужски — переспать со своей девушкой и выставить ее вон. Причем не объясняя причин.

Максим молчал, избегая смотреть ей в глаза, — так неловко было. И в самом деле, что тут ответить? Права она, тысячу раз права. Вот только если выбирать эту неловкость и конфуз, неизбежный при встрече Кристины и Алены, лучше пусть будет первое.

— И знаешь что, — продолжала Кристина, — это даже не скотство. Это обыкновенная трусость.

Максим тотчас встрепенулся, вперился в нее взглядом, скорее недоуменным, чем гневным, хотя внутри уже закипала злость.

— Да, да, ты просто трусишь, Макс. Трусишь сказать честно, и я это чувствую. Ты можешь считать меня кем угодно, но одно точно: я не дура. И могу отличить правду от тупой отмазки.

— О’кей, — вздохнул он и присел на кровать с ее стороны, но ближе к изножью (мало ли как она отреагирует?). — Хочешь правду — ладно. Да, мне реально пофиг на отца, и раньше, и сейчас. Я просто не хочу, чтобы она тебя увидела.

— Кто — она? Жанна Валерьевна?

— Да какая Жанна Валерьевна? Алена.

— При чем тут Алена? — непонимающе уставилась на него Кристина.

Максим молчал, глядел на нее исподлобья и молчал. Потом не выдержал, отвернулся. Он понятия не имел, как объяснить ей то, чего и сам не понимал. То, чего стыдился. Даже перед самим собой.

— О нет! Только не говори, что ты запал на нее. Макс! Нет, это бред какой-то!

Максим не отвечал.

— Ну что ты молчишь? У вас с ней что-то было? Говори же, — распалялась Кристина.

— Да ничего у нас не было.

— А что тогда?.. Ах, кажется, я понимаю. Как потрахаться — так Крис. А для души — так она. Нормально, ничего не скажешь. Ты совсем, Явницкий, офигел?

— Крис, прости. Ты классная, красивая, стильная, но… Я правда не хотел, чтоб так вышло. И обижать тебя не хотел, ты же знаешь.

— Да пошел ты, Явницкий, со своим не хотел! — Кристина вскочила с кровати, стала поспешно одеваться.

— Давай я тебе такси вызову?

— Сама вызову. Не утруждайся, — злилась она.

На хорошеньком личике проступили алые пятна.

— Да стой ты, давай хоть провожу?

— Обойдусь. — У порога Кристина обернулась, вскинув голову, тихо бросила: — Ты еще пожалеешь!

А выйдя в коридор, неожиданно громко воскликнула:

— Чао, Максик, милый. Я тоже тебя люблю, ночь была супер!

Максим чуть не поперхнулся. Вот же!.. С другой стороны, сам виноват. Какого черта вообще приволок ее сюда? Но на этот вопрос он и сам ответить не мог.

События прошлой ночи всплывали лишь фрагментами. Отчетливо помнилось лишь, что его вышвырнули из кафе, а Алена осталась с Мансуровым. Помнил, что куда-то несся, как безумный, не разбирая дороги и пугая прохожих. Помнил безлюдный сквер, причем как там оказался — не помнил. Затем он, это совершенно точно, забрел в супермаркет и купил там бутылку водки и банку колы. Свернул в какой-то двор, где к нему вскоре подтянулись два каких-то ханурика. Выпросили налить. Даже тару при себе имели. В благодарность стали восхвалять его человечность, «такую редкую на фоне сплошного жлобства».

Но Максима замутило еще больше от этих излияний. Оставив им недопитую бутылку, рванул в клуб. И вот тогда все завертелось в каком-то сумасшедшем угаре. Все смешалось: чужие тела, переплетения рук и ног, неоновые вспышки, грохот музыки…

В какой-то момент они, видимо, созвонились с Крис и в клубе потом проторчали почти всю ночь. Сколько он влил в себя алкоголя — даже представить страшно. Как еще домой добрались. Крис ведь наверняка тоже не минералкой обходилась. Неудобно перед ней, конечно. И наверняка она про Алену теперь растреплет всем. Впрочем, плевать. Все это мелочи по сравнению… Максим даже про себя произнести не мог — от одной мысли в груди нестерпимо жгло.

Но все-таки было или не было? Какого черта он вчера психанул и умчался? Почему не дождался ее? Почему вообще довел до такого? Неделя была, целая неделя! Он мог за это время сделать хоть что-то, а не беситься впустую. Мог бы, в конце концов, рассказать ей про этот спор. И плевать уже, кто и что про него после этого подумал бы. На все плевать: на дружбу многолетнюю, на авторитет и положение, — лишь бы «не было». Это «не было» нужно ему сейчас, как воздух, потому что если «было», то как потом жить — неизвестно.

«Не должно быть», — уговаривал себя, вспоминая, как она смущалась даже от одних лишь скользких шуточек. Как трогательно краснела и опускала взгляд. И тут же зудело противное: «Много ты про нее знаешь? Забыл, какую святую простоту из себя строила, а на деле оказалась вероломной приспособленкой?».

От всего этого голова шла кругом и сердце рвалось на части. Хотелось немедленно выяснить, но и не хотелось в то же время. Точнее, было попросту страшно. Максим метался, места себе не находил. И сам не понимал: почему так плохого? Да, спор — гнусный, это мерзко, стыдно. Но ему явно не просто стыдно. Он аж звереет, глядя, как эти двое вьются вокруг нее. Почему так?

Ну кто она ему? Никто. Тысячу раз себе он это повторял. Она его предала, напоминал. А все равно хоть на стену лезь.

Крис вот сказала — запал. Он об этом не задумывался, но, может, оно и так. Иначе как объяснить это невыносимое состояние? Разве что это умопомешательство, амок?

Вообще, ему и раньше нравились какие-то девчонки. Но вот такого, чтобы аж с ума сходить, чтобы дойти до точки, когда все, абсолютно все становится безразличным, даже то, что казалось недавно крайне важным, — такого нет, не бывало… Все прежние отношения всегда развивались по отлаженному сценарию: знакомство, свидания, секс, потом все постепенно сходило на нет. Иногда эти романчики оставляли приятное послевкусие, иногда — тягомотное. Но никогда прежде так не раздирало изнутри. Однако и в подобные обстоятельства он тоже никогда не попадал.

Максим еле дотерпел до семи и сразу набрал Мансурова. Тот долго-долго не отвечал. Пришлось раз за разом перезванивать. Наконец монотонную череду гудков разорвало сонное: «Да?»

— Выиграл спор? — спросил в лоб Максим — на экивоки и обходные маневры сил и терпения уже не осталось.

— Нет, — услышал он короткое и сухое, и словно гора с плеч свалилась.

Ренат явно дулся, ну и черт с ним. Главное, не случилось страшного.

* * *

Сегодня же он расскажет Алене про спор. Наверное, по отношению к Ренату, к их многолетней дружбе это будет предательством. Но сейчас это уже не волновало. Наоборот, казалось, чудовищной глупостью то, что он практически целую неделю заморачивался из-за пресловутого пацанского слова. Шли они лесом, эти пацанские понятия!

Приняв такое решение, Максим почувствовал, что стало вдруг почти легко, словно до этого момента грудь сжимали оковы, не давая толком дышать, и теперь они если и не исчезли совсем, то значительно ослабли. Надо только подобрать подходящий момент, подобные откровения ведь не будешь вываливать походя, в лоб. И слова найти нужные, чтобы ранить не так сильно.

Наверное, подумал, лучше поговорить с ней после школы. Сейчас и не уединиться толком, и впопыхах нормально сказать вряд ли получится. А вот потом… Как раз и родителей не будет дома: отец вечно в своем штабе теперь торчит, у матери в дневное время или салоны, или подружки, или шопинг.

Расслабленный, Максим незаметно задремал, да так крепко, что его ни Артем, ни затем Жанна Валерьевна не смогли добудиться.

— Не пойду никуда, спать хочу.

Лишь около полудня его выдернул из сна опенинг к Cruel Intentions, поставленный на Лужина — фаната Placebo. Не разлепляя век, Максим нашарил орущий телефон, буркнул недовольное:

— Чего тебе?

— Макс, ты как? В порядке? Чего в школу не пошел? Просто тут такие дела творятся, — затараторил Ник. — Крис на пару с Мансуровым народ против тебя баламутят. Говорят, слился ты. На доя… на Алену запал, бегаешь за ней, как собачка. И вообще… Крис орет, что раз ты снюхался с чмошницей — это не я так говорю, это ее слова, — то и сам зачморился. Ренат заявил, что ты его подставил… Короче, вообще назвал тебя… крысой.

— Ничего себе, — хмыкнул Максим. — У Ренатика, гляжу, совсем колпак съехал.

— А что у вас там произошло?

— А что, Мансуров не рассказал?

— Ну так, в общих чертах. Сказал, что у него все вчера на мази было, а ты вмешался и обломал его. Правда?

— Правда.

— Так, значит, и Крис не гонит?.. Ты правда с ней, с Аленой?..

— А это уже не твое дело. Она там как? Крис ее не задирает?

— Да нет. Молчит. Она и про тебя-то при ней ничего не говорит. Но лучше б ты, Макс, пришел сегодня, — помолчав, пробубнил Ник. — Они вдвоем всех против тебя настроили. Бойкот объявили. Типа общаться с тобой и даже здороваться — западло. Никто не знает, что я тебе звоню. Так что ты, Макс, меня не пали.

— А зачем тогда звонишь? — резонно спросил Максим.

Ник замялся, затем выдавил неуверенно:

— Ну… Я ж накосячил тогда… Рука вон у тебя… И вообще…

Вот именно, и вообще. Максим давно не верил в благородные порывы. И в раскаяние Ника не верил тем более. Просто тот наверняка понимал, что Ренат сдуется, как только появится Макс. Ну а истерику Крис и вовсе принимать всерьез не стоило. Да и отец Лужина вечно ему напевал (Ник сам, смеясь, выболтал), чтоб держался семейства Явницких.

Хотелось съязвить, мол, прогиб засчитан, да и спать себе дальше, но Ник вдруг обронил:

— Может, тебе интересно будет, но Ренат тут кое-что задумал… Ну как Алену прикатать на это дело…

Сон тотчас как рукой сняло.

— Только он велел тебе не говорить, так что ты, Макс, сам понимаешь, про меня ни слова.

— Что он задумал? — потребовал ответа Максим.

— Ну они типа договорились, что она к нему в гости сегодня придет. Проект вроде какой-то совместный по литературе им Аллочка поручила сделать, вот они решили, что у него будут. Шилов тоже хотел с ней, конечно же, но обломался. Короче, Ренат там что-то надумал с колесами намутить. То ли экстази, то ли еще что, я в этом не секу, ей в сок подкинуть, ну чтоб она… Ну ты сам понимаешь. Ну и транслировать все это по скайпу. Сказал, примерно в четыре покажет нам кино, так что вот…

Минут десять Максим безостановочно и поочередно звонил то Алене, то Ренату. Она сначала упорно сбрасывала звонки, а потом и вовсе отключила телефон. Ну а номер Мансурова был перманентно занят — очевидно, занес в черный список.

Максим прикинул по времени: ехать в гимназию смысла уже никакого не было. Пока доберется по пробкам, они, скорее всего, разъедутся. «На худой конец, — говорил он себе, — можно вломиться к Мансуровым». Правда, Ренат в свете последних событий, очень возможно, велит охраннику Явницкого не впускать, но разве ж это преграда?

Но никуда вламываться, к счастью, не пришлось: вскоре во двор плавно въехал отцовский «Кадиллак», из которого вышли сначала Артем, потом — Алена. Осталось только дождаться, когда она поднимется к себе…

17

Когда-то в детстве Артем выпросил у родителей щенка. Не нужен был ему щенок, в отличие от большинства семилетних мальчишек, он никогда не мечтал о собаке. А вот брат его, прекрасный старший брат, мечтал. Максу было девять, всего-то два года разницы, а каким взрослым он тогда казался Артему. Взрослым, сильным, смелым и независимым.

Сколько себя помнил, Артем всегда хотел быть похожим на брата, восхищался им, тянулся к нему. Но тот неизменно отталкивал, осыпал насмешками или попросту грубо посылал. Порой доводил до слез.

Мать обещала, что с возрастом все это пройдет, ведь два года — это сущий пустяк. И они подружатся. Но Максим продолжал не замечать младшего брата.

Вот тогда-то Артем подслушал, как отец сухо и бескомпромиссно заявил в ответ на просьбу Макса, что никаких собак в своем доме не потерпит. А Макс любил собак. Он всегда их тормошил, подкармливал. Даже уличные бродяжки его запомнили и всегда семенили за ним свитой. Но он хотел свою. Потому-то Артем и выпросил. Хотел подарить брату, от чистого сердца. Но тот… даже вспомнить обидно. Не принял подарка, психанул, крикнул что-то грубое в запале и в итоге отдалился еще больше.

Щенка потом забрал себе отцовский водитель.

Со временем обида на брата прошла, а желание сблизиться осталось, но к нему разве подступишься?

Артем, в общем-то, понимал, отчего Макс такой — из-за отца, естественно. Тот всегда шпынял по поводу и без старшего сына и явственно, словно напоказ, благоволил к младшему. Но Артем ведь тут ни при чем. Он даже, как мог, сглаживал острые углы в их отношениях, но от этого отец еще больше им умилялся, а брат презрительно называл подхалимом.

Наверное, Артем мог бы и дальше терпеть это пренебрежение. Но потом появилась она. Мерзкая Алена. Нет, сначала все было не настолько ужасно. Она сразу всем не нравилась. Она была для их семьи общей неприятностью. Но затем все стало меняться. Отец, для которого Артем всегда был единственным и любимым, вдруг размяк. Интересовался только ее делами, смотрел на нее так, как никогда не смотрел ни на кого, в кабинете с ней вечерами запирался. Они там болтали непринужденно — Артем подслушивал из библиотеки, — словно сто лет друг друга знали. А вот с ним отец никогда так не общался, в лучшем случае выспрашивал о школьных успехах.

Больно было и обидно. До слез. Отца он счел предателем.

Но когда эта клуша деревенская заявила, что они и с Максом поладили, Артема попросту перекрыло. Она не соврала — он понял это сразу. Он и раньше подозревал, точнее, предчувствовал, что нечто подобное может произойти. Хотя сам же и отвергал эти подозрения. Ведь кто она и кто Макс, да еще с его-то запросами. Но интуиция, видимо, оказалась мудрее логики. И поладили наверняка — это еще мягко. Иначе он ни за что не рассказал бы ей про отца.

Мысль отомстить всем разом пришла в голову неожиданно. Весь вечер он мучился: как все это провернуть? Через кого? А вдруг всплывет, что он причастен? Боялся, конечно, до дрожи. Однако и терпеть дальше, глядя, как эта мерзкая Алена все у него шаг за шагом отвоевывает, сил уже не хватало.

Зря боялся. Все оказалось проще простого: нашел в соцсети Шилова, создал фейковый аккаунт, написал сообщение, отправил. И замер в ожидании. Напрямую назваться Аленой не рискнул — тогда Шилов понял бы, что это никакая не Алена. Однако намеки оставил. «Если не дурак — поймет», — решил он.

И надо же — все получилось как нельзя лучше. И Шилов как будто по писаному сыграл, и Макс отреагировал нужным образом, и самого Артема при этом никто не заподозрил.

И стало легче. Значительно. «Да, отец все еще кудахчет около нее, но и это вопрос времени», — решил про себя Артем. Неожиданно ему понравилось ощущать себя кукловодом. Это так приятно тешило израненное самолюбие. И кто говорил, что месть не приносит удовлетворения? Приносит. Еще какое!

18

У Дмитрия Николаевича Явницкого всегда предельно четко были расставлены приоритеты. Статус, карьера, материальное благополучие — вот что самое главное для человека, чтобы чувствовать себя состоявшимся, чтобы знать: жизнь прожита не зря.

Взгляды свои он перенял от собственного отца, тот тоже рвался к вершинам чиновничьей лестницы. Однако в отличие от него заметно расширил потребности. Отцу вот, например, все эти блага и роскошества казались ненужной блажью. Аскетичный в быту, он, коммунист до мозга костей, таковым и остался даже после того, как рухнула советская система. Дмитрий Николаевич же с самой юности ценил, помимо положения, материальные прелести, которые делают жизнь намного комфортнее и приятнее. Отец бы этого не одобрил, но его уже давно нет в живых.

Личные привязанности для него попросту не существовали. Это даже не было осознанным выбором, так уж само получилось. Ни к родителям своим, требовательным ретроградам, ни к жене, недалекой эгоистке, ни к тестю, ни тем более к пасынку теплых чувств он не испытывал. Случались любовные связи, но все это было лишь на уровне физиологии, сердца никакие длинноногие красотки не затрагивали.

Пожалуй, из всего окружения исключением стал Артем. Но и его Дмитрий Николаевич полюбил не сразу, а как-то постепенно, когда вечно орущий, капризный ребенок превратился в приятного, послушного мальчика, который, к счастью, и умом, и характером, и внешностью пошел в него, в отца. Любовь эта была не горячая, слепая и бездумная, а осознанная и зрелая. Дмитрий Николаевич безмерно гордился сыном, одобрял его взгляды, хвалился его успехами. А всякие нежности — это же ерунда полная. Нет их, и пусть. Кому нужны эти бессмысленные сюсюканья?

О том, что у него где-то там есть дочь, он вообще-то знал, но забыл. Как и ту колхозную интрижку. За столько лет — немудрено. Поэтому даже сам сначала не поверил, когда прочел изобличающую статью. Искренне уверял Руслана Глушко, своего политтехнолога, что это очередная провокационная утка. Но потом пошли подробности, очень знакомые подробности. И в памяти ожили кадры один за другим: жаркая ранняя осень, бескрайнее картофельное поле, ведра, мешки, бивуак под брезентовым навесом, вечерние посиделки у костра под гитару, та девчонка в светлом сарафане и с косичками до пояса. Такая застенчивая, такая неопытная!.. Впрочем, он и сам тогда от нее недалеко ушел в этом вопросе.

Позже, зимой, она выглядела уже иначе: осунувшаяся, бледная, с темными кругами под глазами. Зачем-то притащилась к нему в институт. Дмитрий Николаевич тогда искренне недоумевал: что ей надо? Ничего он ей не обещал, уж тем более жениться. Ну залетела, бывает. Но такие проблемы решаются сейчас легко и просто. Она выслушала его доводы, кивнула и ушла. И больше его не беспокоила, если не считать одного-единственного письма. В нем она сообщила, что у него теперь есть дочь. То письмо он, конечно же, выбросил, а затем и вся эта история стерлась из памяти. И не думал Дмитрий Николаевич никогда, что эта ошибка юности вдруг ворвется в его налаженную и спокойную жизнь и перевернет все вверх дном.

И дело даже не в том, что он взял дочь к себе, — сделал ведь это он вынужденно, а в том, что неожиданно для себя самого она вдруг вызвала в нем непривычное, даже странное чувство, В первую же их встречу стоило ему взглянуть в ее беззащитные глазенки, как раздражение, копившееся все эти дни, пока его склоняли в прессе, куда-то делось. Впервые он испытал растерянность и смятение, впервые в груди что-то екнуло, когда она вдруг прильнула к нему и прошептала: «Папа».

«Это от неожиданности», — говорил себе, терзаясь той ночью бессонницей.

Но это никуда не ушло, напротив, только крепло, хоть он и испытывал неловкость, оставаясь с ней наедине. Всякий раз, глядя на нее, он ощущал, как в груди разливалось незнакомое тепло и, пожалуй, нежность, еще более незнакомая.

Может, в нем вдруг проснулись истинные отцовские чувства, а может, он невольно откликнулся на ее сердечное отношение. Ведь никто из домочадцев, да и вообще никто, не относился к нему так, как она, — с безоглядной душевностью, невзирая ни на что. Никто к нему так не тянулся, не ждал, глаза ни у кого так не светились, когда он приходил домой. Все всегда от него чего-то ждали и требовали. Подарки принимались как должное. Дежурное «спасибо» — и все. Впрочем, он и сам не ждал ничего другого. Но вот она, получая любой, самый незначительный знак внимания, самый простенький сувенир, изливала на него такой поток искренней радости, что это и смущало, и одновременно будило желание радовать девочку еще больше.

Когда ему сообщила, что Алена разболелась, он места себе не находил, домой торопился. Но рядом с ней опять не знал, что сказать. Сердце сжималось от жалости — такой она казалась бледной и измученной, а выразить все это не получалось. Не умел. И оттого что не мог выплеснуть то, что переполняло душу, привязывался к ней еще сильнее.

Буквально недавно все его мысли занимали колебания рейтинга, позиции, прогнозы. А вот заболела она — и все эти циферки отодвинулись на второй план. И эта агитационная поездка так некстати выпала. Даже пытался отвертеться, отложить, но Глушко взвился: «Нельзя!!!»

Домой рвался как никогда, а ведь разъезжал часто и подолгу. И не зря, как оказалось, так торопился вернуться. Узнав, что его дочь провела целых два дня один на один с этим чудовищем, он чуть сам не заболел. «Как могла эта дура Жанна, — негодовал он, — оставить ребенка одного с ним, с этим выродком?!» Вот уж кого он ненавидел всем сердцем.

Каким был Максим совсем в детстве, он уже не помнил, но лет с восьми дурной нрав так и пер из него. Сколько раз этот мелкий паршивец позорил его перед гостями, когда вываливал, как и о ком отзывался за глаза отчим. Этот паршивец вообще всегда любил эпатировать публику. Сначала по просьбе матери сыграет на рояле какую-нибудь увертюру, да так, что все прослезятся и умилятся, а потом ошарашит: сбацает что-нибудь эдакое, намеренно грубое и оскорбительное. У всех шок, а ему весело. С возрастом пацан делался только хуже и выходки его становились все циничнее. Дмитрий Николаевич даже срывался несколько раз — бил его. Хотя в принципе не в его это характере — руки распускать. И ведь даже тогда этот гаденыш умудрялся вывести еще больше. Хоть бы раз пикнул, охнул или поморщился. Только смотрел на него, даже крепко побитый, и ухмылялся, будто именно этого и добивался. И матери никогда не жаловался. Говорил, что упал, или еще какую отговорку придумывал. Но при этом взирал на отчима торжествующе, будто, покрывая его, унижал. Собственно, именно так себя Дмитрий Николаевич и чувствовал.

Теперь же он стал совершенно неуправляемым. Девки еще пошли. Этот мерзавец не стыдился приводить их в дом, оставлять на ночь. На все слова о недопустимости подобного он либо никак не реагировал, либо глумился в ответ. И вот с таким эта дура Жанна оставила его дочь?!

Это счастье, это чудо, что он не успел ее обидеть. Однако, когда Алена сообщила, что они «хорошо поладили», Дмитрию Николаевичу лишь на долю секунды стало легче, затем же его пронзила леденящая душу догадка. Точнее, предположение. Совратить его дочь — что может быть хуже? Что может быть больнее для него? И подонок наверняка это понял.

Впрочем, очевидных признаков чего-нибудь подобного он не наблюдал, хотя тщательно присматривался. Алена в последнее время постоянно грустила, этот грубил. Но друг с другом они не общались. Однако Дмитрия Николаевича не проведешь. Он чувствовал, нутром чувствовал, что между ними что-то есть, что-то происходит. И это сводило его с ума.

Теперь он точно знал: Максима надо выслать, отправить в одну из этих закрытых школ. Неважно в какую, но подальше. Он не поскупится на самую лучшую, самую дорогую, лишь бы его не было рядом с Аленой. Одной малейшей выходки этого мерзавца будет достаточно, и Дмитрия Николаевича не остановят ни Жанна, ни тесть — никто.

19

В школу Алена ехала больная, и не только бессонная ночь была тому виной. Рыдания, казалось, иссушили ее изнутри, вымотали до предела, будто со слезами ушли и жизненные силы.

И почему все так? Ведь ни на что она не надеялась. Сто раз говорила себе, приказывала даже: забыть, не думать, не строить иллюзий. И вроде получилось. Тоска, конечно, никуда не делась — такое в одночасье не проходит, — но поутихла и скорее напоминала болезнь, от которой организм уже медленно приходил в себя, а не страсть и не тягу, как вначале. Алена научилась даже игнорировать эту тоску, загонять ее в самые глубины и почти не замечать: саднит внутри — и пусть, скоро пройдет.

Но вот стоило ему позвать ее — и все: сердце вдрызг, и доводы бессильны. Ну а когда Максим привел к себе ночью Кристину… Это как ушат ледяной воды, как тысячи игл под кожу, как удар наотмашь, неожиданный, жестокий, сокрушительный, до темноты в глазах, до удушья. Эти звуки из комнаты казались нескончаемой изощренной пыткой, пока она не додумалась надеть наушники. Слушала музыку и уливалась слезами, постепенно засыпая, пока слух вдруг не пронзил гитарный запил злополучной The Man Who Sold the World. И тотчас сон как отбило и тело рефлекторно содрогнулось в болезненном спазме. Хотя сама же добавила «Нирвану» в свой плейлист, но это было, казалось, целую вечность тому назад.

Алена сдернула наушники, не в силах выносить эти звуки, хотя понимала, что песня тут совершенно ни при чем. К счастью, в комнате напротив все шумы уже стихли.

Серое, моросящее утро вторило ее настроению. Ничего не хотелось. В школу собиралась через силу и, не обнаружив Максима за завтраком, а затем и в машине, испытала облегчение. Видеть его сейчас было бы невыносимо.

Школьная сутолока заставила мало-мальски отвлечься. И все равно ее постоянно дергали то Стас, то Ренат со своим назойливым беспокойством: что случилось? почему ты сегодня такая странная?

На Кристину Алена старалась не смотреть, не травить душу лишний раз, однако столкнулась с ней в уборной. Та ни слова не сказала, даже не фыркнула и не усмехнулась, как обычно бывало, но зато с такой испепеляющей ненавистью взглянула на нее! Впрочем, Алена наверняка ответила тем же, на мгновение испытав злость, прежде ей незнакомую. Но эта злость, как ни странно, взбодрила ее. И на литературе она уже не сидела оцепеневшая, а понемногу реагировала, размышляла и даже отвечала на вопросы Аллочки.

Под конец урока учительница вдруг объявила, что нужно разбиться на «творческие пары» и к следующему уроку подготовить совместный проект по произведениям Куприна.

Пока Стас вкрадчиво нашептывал: «Может, давай…», Ренат Мансуров громогласно заявил: «Я беру в пару Рубцову!»

Все повернулись к ней, уставились выжидающе, а Аллочка промямлила:

— Ну если Алена не против…

— Алена, — тотчас уже напрямую обратился к ней Ренат, — ты против?

Она качнула головой:

— Да нет…

Стас резко дернулся, сломал в кулаке карандашик. После вчерашнего Алене не хотелось никаких совместных проектов с Ренатом, но Стас, если уж честно, отталкивал ее почему-то еще больше.

— Приходи ко мне в три, — сказал Мансуров после урока. — Если хочешь, я за тобой заеду.

— Может, лучше у нас? — предложила Алена.

— Не-е-е, — замотал головой Ренат. — Мы как бы с Максом слегка не поладили… В общем, пока мне лучше ему на глаза не попадаться. Знаешь же сама, наверное, какой он псих.

— М-да, — согласилась она. — А с тобой он что не поделил?

— Да псих — говорю же! — Помолчав, добавил: — Ну не нравится ему, что я с тобой общаюсь.

— Почему?

— Ну… Ты же, наверное, знаешь, он хотел тебя выжить из класса. Хотел, чтобы с тобой вообще никто не общался. А тут я… Как бы лучший друг…

Казалось бы, и так было плохо, куда уж хуже — сердце и без того кровоточило постоянно, но эти слова, небрежно оброненные, словно на свежую рану соль.

— Хорошо, заезжай в три, — глухо сказала Алена.

В холле они вновь столкнулись с Кристиной. Та сделала вид, что не заметила, но, пройдя мимо, намеренно выставила острый локоток и ткнула ее в бок. Алена, неожиданно для самой себя, обернулась и, схватив Кристину, развернула ее к себе.

— Э-э-э, ты совсем уже?.. — возмутилась Фадеева.

— Еще раз меня толкнешь или хоть пальцем тронешь, я тебе эту самую руку сломаю, — сурово пообещала она и, выпустив локоть опешившей Кристины, направилась к выходу.

В спину ей полетели оскорбления, но Алена их даже не воспринимала. Казалось, все живое, чуткое, чувствительное в ней выгорело накануне дотла, и в душе — сплошное пепелище.

В машине по пути домой Артем вдруг ни с того ни с сего стал пытаться завязать разговор. Любопытствовал, почему на ней лица нет. Но Алена, буркнув что-то маловразумительное, отвернулась к окну. На вежливость сил уже просто не хватало. Еще и проект этот! «Но, может, оно и к лучшему, — рассуждала она, поднимаясь к себе, — так хотя бы отвлечешься от своих переживаний».

Алена едва успела переодеться (впрочем, она и двигалась, точно сомнамбула), как в дверь постучали — резко, требовательно, торопливо. Даже за ручку подергали. Хорошо, что она сообразила закрыть дверь на защелку, хотя эта преграда очень хлипкая.

Закутавшись в теплый кардиган, она подошла к двери и повернула собачку. На пороге стоял Максим. Смотрел исподлобья, но с таким невыразимым отчаянием, что даже теперь, после всего, внутри что-то дрогнуло. Но ей этого не надо! Вчерашней агонии хватило с лихвой.

Она попыталась закрыть дверь, однако он успел подставить ногу и нагло вломился в комнату.

— Чего тебе? — Голос ее вдруг подвел, прозвучал чересчур взволнованно, даже слегка истерично. И сердце в груди замолотило, как сумасшедшее, посылая дрожь по всему телу.

— Поговорить надо, — шагнул он к ней, не сводя пристального взгляда.

Алена непроизвольно отступила, спрятала руки за спину, чтобы он не увидел, как ее потряхивает от одного его присутствия. Хотела сказать холодно и спокойно, что говорить им не о чем после сегодняшней ночи, но вовремя спохватилась. Во-первых, спокойно и холодно точно бы не получилось, когда у нее от волнения перехватило горло. А во-вторых, вдруг стало стыдно. Оттого, что слышала те звуки, стыдно оттого, что они ее так ранили, стыдно и особенно оттого, что не могла их выкинуть из головы, до сих пор в ушах звучали, перекрывая бешеный стук сердца. Даже кровь горячо прихлынула к щекам.

И потом, что он подумает? Что она ревнует? Ну уж нет. Не стоит унижаться перед ним еще больше.

Она вскинула голову (хотя кто бы знал, чего это ей стоило!) и тихо произнесла:

— Я не хочу с тобой разговаривать.

Голос-предатель все же дрогнул, но совсем слегка, может, Максим и не заметил. Максим вон и на слова-то ее едва ли обратил внимания, потому что продолжил, словно и не слышал:

— Надо было давно тебе сказать, но я не мог. Вернее, думал, что не мог, что нельзя… А теперь понимаю, какая все это фигня. Но главное, что еще не поздно…

Говорил он горячо, торопливо, сумбурно, и Алена совершенно его не понимала. Не могла уловить никакого смысла, никакой связи: какая «фигня»? Еще не поздно — что?

Ко всему прочему, он безотчетно пугал ее своим видом, своим взглядом горячечным. Она потихоньку пятилась, а он продолжал наступать. Напряжение сгущалось, росло скачками, ощущалось прямо физически. Потому телефонный звонок прозвучал так резко и внезапно, что она в первый миг невольно вздрогнула. Затем кинулась к креслу, где оставила сумку, дрожащими руками отыскала телефон, который продолжал настырно трезвонить.

Ренат.

Алена отошла к окну, встав к Максиму спиной, и ответила на вызов.

— Я уже тут, у вашего дома, — сообщил он бодро и весело.

— Но еще же только половина третьего, — пролепетала она, оглянувшись из-за плеча на Максима. Тот так и стоял, прожигая ее взглядом.

— Да у нашего водителя потом какие-то дела с отцом будут. Ну и я подумал, что полчаса никакой роли не сыграют. Быстрее начнем — быстрее закончим, а?

— Хорошо, сейчас спущусь.

Но не успела она нажать отбой, как услышала прямо за спиной голос.

— Мансуров?

Сердце тут же сделало резкий скачок, а кожу вдоль позвоночника осыпало мурашками. Она чувствовала затылком его дыхание, его напряженный взгляд и трусила обернуться, трусила оказаться с ним лицом к лицу так близко.

— Зовет тебя к себе?

— Да, — глухо произнесла она, затем, сглотнув ком в горле, зачем-то добавила: — У нас общее задание по литературе.

— Знаю я это задание.

Его голос обжигал, заставляя все внутри сжиматься. Господи, зачем он так близко встал? Пусть отойдет! Пусть вообще оставит ее в покое!

— Не ходи к нему. Он хочет тебя просто т… Переспать с тобой он хочет.

Алена резко развернулась. От смущения и гнева лицо ее вспыхнуло, кровь застучала в висках.

— Ты… Как ты смеешь?..

Он оказался еще ближе, чем казалось, и смотрел так, будто в самую душу заглядывал. Желая хоть на чуть-чуть увеличить расстояние между ними, Алена буквально вжалась спиной в подоконник.

— Ты по себе не суди! — выдавила она с усилием. Во рту вдруг пересохло, и язык отказывался слушаться.

Он удивленно взметнул брови, затем нахмурился.

— Ты про что?

— Про все!

Черт, опять вырвалось с явными нотками истерики. Но как тут успокоиться, когда он всего в нескольких сантиметрах, когда его дыхание опаляет кожу, когда глаза так близко, что голова кругом идет?

— Про что «про все»? — Похоже, он и впрямь искренне недоумевал. — Я тебя даже не трогал, даже не думал с тобой… Или ты про то, что мы тогда с тобой в коридоре целовались?

Его взгляд сместился к губам и почти тотчас потемнел, налился странной тяжестью, пугающей и волнующей одновременно.

— При чем тут… Я совсем не про себя, — пролепетала Алена, чувствуя, как горят губы от этого взгляда, как жар наполняет ее изнутри.

— А про кого? А, ты про Крис, что ли? — догадался он и тут же пренебрежительно фыркнул: — Пфф.

— Я слышала, как вы сегодня ночью…

— Ну да, было… кажется. Но что с того? Это вообще неважно. Для меня это никакого значения не имеет.

Его ответ обескуражил ее настолько, что непроизвольно вырвалось:

— Зато для меня имеет!

Алена спохватилась, но поздно. Все он понял и посмотрел так, будто знает теперь все ее мысли, даже самые потаенные. Как же стыдно!

— Это был просто секс, к тому же спьяну, я и не помню почти ничего, — произнес он хриплым полушепотом, снова мучая взглядом губы. — Этого бы даже не случилось, если бы ты вчера ушла со мной. И если тебе это неприятно, больше такого и не случится. Ни с Крис, ни с кем. Слово даю. Только не ходи к Мансурову.

Словно в ответ на его слова телефон вновь зазвонил. И морок, сковавший ее по рукам и ногам, рассеялся. Снова Ренат. Как же вовремя этот его звонок! Она ведь почти сдалась, почти подчинилась этому странному, точно гипнотическому, влиянию.

— Пропусти меня! — потребовала Алена. Но Максим, наоборот, уперся ладонями в подоконник, заключив ее в плен. Она с силой рванулась вбок, забыв о его сломанных пальцах. — Пропусти немедленно!

Он коротко взвыл, сморщился, но отстранился лишь на мгновение и тут же грубо схватил ее здоровой рукой, рывком прижал к себе, зашептал горячо:

— Да не будь ты такой дурой! Почему ты не слышишь меня? Почему не поймешь никак? Я же сказал, что ему от тебя нужно…

Алена попыталась оттолкнуть его.

— Я тебе не дура! — зашипела она, выворачиваясь. Но он притиснул ее к себе еще крепче. — Пусти!

— Не дура, не дура, — прошептал в самые губы, отчего новая волна мурашек осыпала ее кожу, и, рвано выдохнув, впился поцелуем.

Целовал он с таким неистовым отчаянием, с таким пылом и нетерпением, будто погибал и искал спасения в этом поцелуе.

Телефон продолжал назойливо пиликать, но она едва ли различала его трели. Все, что она слышала, — это срывающиеся вздохи, все, что чувствовала — это жар его тела, мягкие, нетерпеливые губы, незнакомое томление. Голова шла кругом, сердце колотилось где-то у самого горла, и все внутри скручивалось в сладостном спазме.

Внезапно поцелуй их прервался, пылкие объятия разомкнулись, притом так резко, что казалось, будто она парила в теплом воздухе и вдруг упала на холодную твердь.

Алена непонимающе распахнула глаза и отшатнулась.

Отец, белый как полотно, держал за грудки Максима.

— Как ты… Как ты посмел? Подонок! — цедил он сквозь зубы. — Как ты посмел тронуть ее?

Алена, онемев от потрясения, наблюдала, как отец припечатал Максима спиной к стене. Тот не сопротивлялся, не пытался освободиться, ничего не говорил и даже не смотрел на отца. Он продолжал смотреть на Алену, неотрывно, все с той же страстью, как будто до сих пор целовал ее, как будто они были только вдвоем.

Отец негодовал, бесновался, выкрикивал страшные слова, угрозы, ругательства, а потом вдруг с размаху ударил Максима кулаком. Голова его откинулась, с глухим стуком ударившись о стену. На губах тотчас выступила кровь. Алена вскрикнула, зажмурившись, а в следующий миг закричала:

— Папа! Не надо! Оставь его!

Отец, как ни странно, послушался. Убрал руки, повернулся к Алене, посмотрел с такой горечью, что стало просто невыносимо, затем решительно шагнул к ней и, взяв под руку, вывел из комнаты. На пороге она обернулась на кратчайшее мгновение, но успела поймать отчаянный взгляд Максима, взгляд, который, наверное, забыть уже не сможет.

* * *

Алена напряженно вслушивалась в крики за стеной. Там, в своем кабинете, отец ругался с Жанной Валерьевной.

— Это хорошо еще, что я вернулся домой рано, хотя не должен был. Даже подумать боюсь, что стало бы, задержись я чуть дольше. Твой поганый сын чуть не изнасиловал мою дочь! Ты это понимаешь? И теперь можешь хоть реветь с утра до ночи, хоть отцу своему жаловаться, но ноги этого мерзавца в моем доме не будет! Ты спасибо скажи, что я его просто отошлю. Таким, как он, место в колонии.

— Дима, прошу, не надо! — рыдала мачеха. — Почему ты думаешь, что он… Что он силой ее?..

— Да потому что я все видел собственными глазами! — орал отец. — Я еще во дворе был, только вышел из машины, посмотрел в ее окно, а там такое… Она отбивалась, а он… Он хватал ее, девочку мою…

— Но ведь они просто целовались! Ты же сам сказал.

— Просто? Просто?! Да ты совсем рехнулась? Он ее схватил, целовал насильно, и дальше дело не зашло только потому, что я вовремя вмешался!

Они спорили и ругались не час и не два. Самого Максима в доме не было, его увез к себе дед.

Несмотря на решительность отца, Алена до последнего надеялась, что ярость у него схлынет и он сможет выслушать ее спокойно. Однако поговорить получилось только утром. Да и то не получилось. Он не слышал ее. Был убежден, что она Максима просто покрывает по наивности своей или же, возможно, «подонок запугал девочку».

— Не проси за него. Он тут не останется. Это решено, и это не обсуждается. Я жалею только об одном — что не отослал его раньше.

Отец убеждал ее, что так будет для всех лучше, для нее — в первую очередь. И возможно, он прав, потому что рядом с ним она бы никогда не успокоилась, продолжала мучиться, томиться, разрываться между долгом и чувствами, которыми управлять, оказывается, совершенно не умела. Но до чего же не хотелось с ним вот так расставаться! До чего же больно становилось от одной лишь мысли, что он уедет так далеко, так надолго, что никогда она больше не увидит его за завтраком или ужином, не услышит его голоса… Возникло ощущение, будто от сердца оторвали часть и теперь там кровоточащая рана.

Отец предпринял все возможное, чтобы они больше не встретились, не попрощались. Отключил Интернет и телефон у нее отнял.

«Потом верну, — сказал, — когда этот уедет, чтоб не названивал».

И даже в школу ее не пускал. Велел, чтоб из дома ни ногой.

Неужели боялся, что Максим ради нее вырвется от деда и примчится к гимназии? Глупо, конечно. Зря отец так перестраховывался. Максим бы никогда так не сделал, к сожалению. Да и писать-звонить не стал бы наверняка…

* * *

Дома без Максима было пусто, но в классе отчего-то его отсутствие ощущалось еще острее.

Когда она вошла в аудиторию после трехдневных «каникул», все, буквально все, уставились на нее. Кто с интересом, кто с напряжением, кто в замешательстве.

Алена едва успела сесть за свою парту, когда увидела в дверях Кристину. Та выглядела вроде и обычно, но что-то в ней неуловимо изменилось. Может, не накрасилась? Да в общем-то, ей все равно, приди Фадеева хоть лысой.

Алена отвела взгляд, но в следующую же секунду услышала визгливое:

— Это все из-за тебя!

Даже не догадываясь, о чем речь, она сразу интуитивно поняла: Кристина обращалась к ней.

— Из-за тебя его отослали! — Кристина и начала-то возбужденно, а с каждой секундой, с каждым словом входила во все больший раж. Глаза ее блестели гневно, почти безумно. Бледное лицо пошло алыми пятнами. — Если бы не ты… если бы не свалилась на нашу голову… ничего бы этого не было. И Макс был бы здесь, с нами! Знала бы ты, как я тебя ненавижу! Как ты мне противна этим своим овечьим взглядом, этой своей притворной кротостью! Зачем ты вообще сюда приехала? Кому ты тут нужна? Сидела бы в своей деревне!

У Кристины началась форменная истерика. Ее заметно потряхивало, даже Ренат встревожился:

— Крис, Крис, успокойся… Макс ведь не умер. Ну уехал, вернется через год.

Но она уже рыдала вслух, уронив голову на парту. Все озадаченно переглядывались. Мансуров присел рядом с ней, положил ей на плечо ладонь.

— Не обращай внимания, — промолвил под боком Стас.

Кристина вдруг вскинула голову, повернулась к Мансурову.

— Прости, Ренатик, но отсядь, без обид. Это место Макса.

Затем, шмыгнув носом, обвела взглядом класс, вновь остановилась на Алене, прищурилась:

— Что смотришь? Довольна? Думаешь, всех сделала? — Кристина криво улыбнулась. — Думаешь, ты такая офигенная, что за тобой аж двое ухлестывали? Как бы не так! А ты знаешь, что эти двое…

— Фадеева, заглохни! — рявкнул Стас.

— Крис! Крис! Прекрати! — засуетился Ренат.

— … эти двое поспорили, кто из них первым тебя трахнет. Да-да, что вылупилась? Не веришь? — Кристина рассмеялась. — Именно так. Мы всем классом наблюдали, делали ставки… У-у-у, а что это у нас такое лицо? Ты и правда думала, что они оба такие вдруг ослепли, сошли с ума и влюбились в замухрышку, да? Ха! Ну ты и дура…

Алене казалось, что все вокруг стало вдруг нереальным, сплошной сюр. Потому что… Ну не может же быть так на самом деле? Не могут ведь вот так разыгрывать живого человека? Она привстала, потрясенная, оглянулась…

— Стас?

— Да слушай ты ее, — буркнул он, сам красный и злой, и в глаза не смотрит.

Кристина захохотала, правда, как-то совсем не весело.

— Ренат? — Алена пыталась поймать его взгляд, но тщетно: он, покачав головой каким-то своим мыслям, отвернулся.

— Что, доярка, в шоке? Размечталась, а тут на тебе…

Алена схватила сумку и выбежала из класса под нездоровый смех Кристины.

— Беги, беги и не возвращайся! — полетело в спину.

«И не вернусь, — думала Алена, опрометью сбегая с лестницы. — Ни за что не вернусь!»

Домой добиралась на такси. Не стесняясь водителя, рыдала в три ручья. Как же так? Разве можно спорить о таком? Ставить на кон человека? Так подло играть его чувствами? Выходит, все это: кино, ухаживания, комплименты, забота, беседы по душам — было фальшивкой? Сплошным обманом, циничным и жестоким?

И вдруг ее осенило: Максим, он ведь просил ее не встречаться с ними, но просил как-то скомканно, без разъяснений. Выходит, и он знал про этот спор? И тоже делал ставки? Или просто наблюдал? Интересно, как давно они поспорили? Как давно об этом знал Максим? До их первого поцелуя или после? Хотя какая разница? Даже если до, это все равно говорит о том, что он тоже способен на такую низость… И что еще страшно, не сорвись сегодня Кристина в истерику, она бы так ничего и не узнала.

Вопросы и сомнения разрывали голову. Боль тисками сдавливала грудь. Никогда она еще не чувствовала себя настолько униженной, точно ее втоптали в грязь — липкую, несмываемую. И избавиться от этого мучительного чувства, казалось, просто невозможно.

И в школу она в эту злополучную больше ни ногой. Успокоится и придумает какие-нибудь убедительные фразы для отца, чтобы перевел ее как можно скорее из этого элитного гадюшника.

Вечером отец вернул телефон. И это означало одно: он уехал. Все…

«И это хорошо», — внушала себе Алена, уливаясь слезами. Это хорошо, это правильно. Потому что забыть человека гораздо проще, когда его нет рядом. А забыть надо. Иначе как жить дальше? Ведь каждый раз, когда бы она его видела, сразу вспоминала бы об этом унизительном пари, о том, что влюбилась в чудовище, о том, какой доверчивой дурой была.

Нет, это очень хорошо, что они больше никогда не увидятся. Никогда. Но почему же от этого так больно?..

Эпилог

Отец расстарался. Частных пансионов закрытого типа по стране не так уж много, но он выбирал, видимо, по расстоянию. Чем дальше, тем лучше.

Дед предлагал Максиму пожить у него, мол, с отцом он договорится. Но дед тут явно переоценивал свое влияние. С тех пор как он ушел на пенсию, отец если и прислушивался к его словам, то лишь в самых незначительных вопросах. А так плевать хотел и на старика, и на мать.

Максим это прекрасно знал, но в то же время понимал, что силой его тоже никто не сможет никуда отправить. Так что мог бы покочевряжиться, но не стал. И даже не потому, что отец предложил в качестве отступных ежемесячные вливания на карту. А просто вдруг понял, что так будет действительно лучше для всех.

В своей семье он всегда был чужим и ненужным. Ну а класс, друзья… Когда-то, да еще совсем недавно, Максим считал, что этого вполне хватало, чтобы восполнить недостаток тепла, доверия, общения. Но оказалось, что все это самообман. И там, и здесь — сплошная фальшь, сплошное притворство. Друг обернулся врагом. Миньоны отвернулись. Кругом предатели.

Она тоже его предала. И хотя тянуло к ней неимоверно и то предательство ее он простил, однако понимал: ничего у них быть не может. Слишком они разные. Слишком многое стоит между ними. И слишком много плохого уже произошло, на что нельзя просто закрыть глаза, перешагнуть и жить дальше, как ни в чем не бывало. Поэтому Максим не стал ни возражать, ни спорить против решения отца. Вдали, думал он, скорее освободится от нее, от чувств своих, нежеланных и мучительных.

Только одно не давало покоя: он так и не рассказал ей толком. В тот их последний день почему-то не смог, язык не повернулся сказать в лицо такое. А теперь извелся. Попытался с ней связаться — тщетно. Была даже мысль сообщить все отцу. Это, конечно, последнее дело, но теперь-то уже что? Ведь со своими одноклассниками он вряд ли еще встретится. Однако решил оставить этот вариант про запас. Попросил Кристину. Та возмущалась, ругалась, отказывалась, плакала, просила не забывать, писать, звонить, пообещала, что расскажет. И рассказала…

Только отец все равно узнал. От самой Алены. Об этом Максиму спустя время поведала мать.

Скандал был грандиозный. Отец метал громы и молнии, грозился посадить всех, начиная от Аллочки и заканчивая директором гимназии. Самолично ездил и к Мансурову, и к Шилову, и даже руки распустил. Серьезно так распустил. Шилову даже челюсть вроде как сломал, и тот написал заявление. В конце концов все это дело замяли, но с выборами отец пролетел. Еще бы: вездесущие журналисты на всю область ославили его за «избиение младенцев».

— А мог бы, между прочим, потягаться, Руслан Глушко уверял, — причитала мать. — Если бы рассказал прессе про то, что мальчишки спорили на эту… Руслан убеждал его, говорил, что тогда эта история, наоборот, сыграет нам на руку, потому что народ любит не законность, а справедливость, особенно когда дело касается таких вот тем. Но Дима уперся — и все тут. «Не хочу, — сказал, — чтобы ее имя полоскали». Видите ли, ей и так плохо, бедненькой! Ей, видите ли, нужно поскорее забыть эту грязную историю! Ей! Это нам плохо! Столько бед она нам принесла! Ведь как хорошо жили, — мать уже вовсю рыдала в трубку. — А она появилась — и все, все вверх дном перевернула. И Дима совсем с ней с ума сошел. Отдал ее в другую школу, в языковой лицей. Бешеные деньги платит! И все мало — постоянно какие-то курсы для нее подбирает, в театр, на всякие выставки водит. Какой-то кошмар!..

— Все, мам. Мне пора, меня зовут, — соврал Максим и отключил телефон.

Да, ему все еще было интересно знать, как они там, как она, все еще при звуке ее имени болезненно сжималось сердце, но лучше будет оборвать все разом, чем растягивать эту агонию. Потому что теперь назад дороги нет. Теперь у него другая жизнь. Новая жизнь. И в этой жизни уж точно не будет места чувству, его больной, мучительной любви.

Да, сейчас он уже мог признаться себе: любил. Пусть уродливо, пусть неумело, но любил. И до сих пор еще любит, но никто об этом не узнает…

Примечания

1

Композиция Lonely Day американской рок-группы System of a Down.

(обратно)

2

По мнению персонажа романа Джозефины Тэй «Таинственное происшествие во Франкфурте» адвоката Блэра, люди с младенчески-голубыми глазами — патологические грешники.

(обратно)

3

Песня «Пират» группы «Агата Кристи».

(обратно)

4

Вечеринка закончена, пошли все вон.

(обратно)

5

Bras d’honneur — оскорбительный жест, когда правую руку резко сгибают в локте, а ладонь левой кладут на сгиб.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg