«Моя навсегда»

Моя навсегда (fb2) - Моя навсегда 2236K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Евгеньевна Веденская

Татьяна Веденская Моя навсегда

Особая благодарность Катюше Шуршаловой

за три недели драйва, за футбол и за море разговоров,

в ходе которых мы, кажется,

наконец разобрались в себе.

Или наоборот.

В каждом сердце скрыта слабость, а ты боишься признать свою.

Синий экзорцист (аниме)

Собственное бессилие так же опасно, как чужое насилие.

Станислав Ежи Лец

Все описанное ниже является фантазией

автора, а также его мнением о жизни, людях и всем остальном, включая отношения, ошибки и красное полусухое. Мнение читателя может как совпасть,

так и не совпасть с мнением автора.

К примеру, читатель может предпочитать белое сухое…

© Саенко Т., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Я бежала изо всех сил, бежала, как никогда в жизни, и, несмотря на то что умом понимала, что мне все равно не убежать, никаких шансов, инстинкт гнал меня вперед, подталкивал в спину, разгонял мышцы до спазма. Позади себя я слышала тяжелое дыхание. Мой преследователь не кричал, не делал лишних движений, он экономил силы. Раньше я не знала, что мое тело способно разогнаться до таких скоростей, не было необходимости дойти до предела и прыгнуть, задыхаясь, дальше – за него.

Fight or Flight Response. Биться или бежать. Человечество возродилось из пепла эволюции, выиграло в тотальной смертельной битве всего со всем благодаря этому механизму выживания. Тело умнее разума, тело принимает решение раньше, чем успеваешь его осознать и согласиться с ним – или не согласиться. Зрачки расширяются, адреналин в крови обостряет реакции, ускоряет процесс обсчета и анализа данных. Биться или бежать? На принятие решения – буквально доли секунды. От правильности этого шага зависит, возможно, вся дальнейшая жизнь. Решение принимается интуитивно, без участия разума – на обдумывание, на высшую нервную деятельность нет времени. Влияют жизненный опыт, знание собственных возможностей, история предыдущих столкновений, предварительный прогноз обоих вариантов развития событий, перспективы и возможные риски, рост, вес противника, его физическая форма, его настроение – определить которое можно по выражению лица, по напряжению мускулов, по звуку голоса. Реже – по смыслу сказанного. По сжатым кулакам и зубам. Важны даже температура воздуха, время года, дополнительные факторы – местоположение, удаленность от города, близость помощи. Все будет учтено, на все уйдет только один вдох, доля секунды.

Бежать. Тело приняло решение бежать, и я присела, дернулась в сторону, прошмыгнула под тянувшейся ко мне рукой, мимо перекошенного от ярости лица. Неправильное решение, ошибка. Первая ошибка – убегать от мужчины, превосходящего тебя во всем. Выше, дальше, сильнее. Рост, вес, физическая подготовка. Даже обувь. У меня – дачные кроксы, у него – тяжелые кроссовки с рифленой подошвой. Ошибка номер два – направление. Я не выбирала его, побежала не куда-то, а прочь – от моего противника. Домик стоял почти в конце улицы, и я устремилась туда, где, как я надеялась, мне будет легче спрятаться. Бежать в лес, подальше от засыпающих дач, в густую вязкую темноту было равносильно тому, чтобы саму себя затащить в темный подвал и отдаться в руки преследователя. Но изменить я уже ничего не могла.

Расстояние сокращалось. Легкие разрывало от лишней крови, которую сердце в панике разгоняло по венам. Щеки горели, я хрипела и кашляла и каждую секунду боялась упасть. Координация – мое слабое место. Я не тренировалась, я вообще не слишком спортивна, хотя и пыталась с некоторой периодичностью как бы заняться собой. Как бы начать ходить в бассейн, как бы записаться на йогу, как бы начать бегать по утрам.

Вечер. Поздно и темно, дачное товарищество уже спит, за исключением кого-то вдали, на другом конце поселка – там веселятся и горланят песни, голоса слышны как сквозь вату. Закричать? Услышат? У меня не хватает дыхания на крик, я вся сконцентрирована в кончиках ступней, бегу по тропинке, перепрыгивая корни деревьев, в ушах пульсирует. Заколдованный лес, спаси меня! Враг мой, защити меня от него, подставь ему подножку, надавай ему пощечин еловыми ветками, останови!

Мой враг приехал неожиданно, без предупреждения, приехал, чтобы поймать меня с поличным. Когда дверь открылась, я сразу поняла, что человек уже обернулся волком и теперь жаждет крови. Бессмысленно теперь искать аргументы и взывать к здравому смыслу. Я никогда не знала, какое событие превратит его в чудовище и в какой момент, но хорошо знала, что рано или поздно это обязательно произойдет. Нельзя победить, если играть в игру, правил которой не знаешь. К людям не прилагается инструкция, нет даже описания, но и выйти из игры совсем не так просто. Насколько хрупка человеческая жизнь? Грань в один шаг, в один вдох, в один удар сердца.

– Стой, тварь, – услышала я близко, почти рядом, куда ближе, чем я надеялась.

Его рука скользнула по моей футболке. Я взвизгнула и заорала из последних сил. Странный пронзительный визг, так, наверное, и рождаются легенды про крик чупакабры. Я дернулась всем телом, изогнулась и рванула вперед с утроенной силой. Я и не представляла себе, что мои силы еще могут утроиться.

Не помогло. Еще три шага – и враг наскочил на меня всем телом, повалил на землю, прижал лицом к крючковатым корням, перерывшим землю. Я судорожно вдохнула запах земли и листьев: вкусно пахло ночной влагой и немного черникой. Я пыталась оттолкнуться от земли ладонями, толкала тело вверх даже не для того, чтобы избавиться от поймавшего меня в силки хищника, но чтобы заполнить легкие воздухом. Дышать, хотя бы дай мне дышать!

– Думала убежать? От меня убежать? Совсем не соображаешь, да? Думала, можно натворить дел и убежать? – продолжал повторять он с каким-то нехорошим удовлетворением.

Затем он приподнялся, продолжая сидеть верхом на мне. Я затихла и просто дышала – роскошь, которой мне оставалось наслаждаться так недолго. Он тоже дышал и молчал, думал, что делать дальше. В тот момент он наверняка пытался просчитать, какова вероятность того, что меня – мой дурацкий крик чупакабры – кто-то услышал и придет мне на помощь.

Лес тихо поскрипывал высокими, в небо, соснами. Хороший воздух тут был, очень хороший. Не каждый дачный поселок может похвастать такими соснами. Места сухие, но не слишком. Грибов полно, и не каких-нибудь сыроежек или там лисичек, которые я, впрочем, тоже люблю. Белых грибов, подберезовиков, подосиновиков, козлят, маслят, вкусных ароматных польских грибов…

– Помогите! – заорала я, дернувшись в сторону.

Ошибка номер три. Никогда не зли человека, который прижимает твои плечи к земле. Звук получился слабым, неудачным, невыразительным. Даже если кто-то меня услышит, он вряд ли воспримет такой писк всерьез. Кроме моего врага.

– Заткнись, тварь! – прорычал он.

В его голосе не осталось жалости, никакой надежды на помилование; только кристально чистая ненависть, первобытное зло, неуправляемая ярость. Злейший враг, когда-то ты любил меня, а я любила тебя. Когда-то ты был ответом на все мои молитвы, когда-то я ждала твоих звонков, мечтала оказаться с тобой наедине, держала в кошельке твою фотографию.

– Пожалуйста, пожалуйста, не надо, – прошептала я, и слезы, прорываясь, изломали и исказили мой голос.

Я всхлипывала и шмыгала, начала непроизвольно дрожать.

– Теперь ты, значит, вспомнила слово «пожалуйста», – недобро усмехнулся он. – Чего ты хочешь? Чтобы я простил тебя и помиловал? Ты недостойна этого, ты недостойна прощения, понимаешь? Чего ты от меня хочешь?

– Ничего я не хочу, – пробормотала я жалобно. – Ничего, ничего я не хочу.

– Вот это ты врешь. Ты лгунья, моя Софи. Ну почему ты никогда не говоришь правды? Ты же понимаешь, что меня довела? А? – он крикнул и встряхнул меня, как тряпичную куклу. Я ударилась головой о корягу. – Посмотри на меня, моя дорогая, до чего ты меня довела! И теперь ты говоришь «пожалуйста»?

Тон изменился, он заговорил громче, визгливее, истеричнее. Глаза в темноте горели огнем.

– Я ничего не сделала, – ответила я, с тоской оглядываясь по сторонам.

Помощь не придет. Никто не придет. Я совершенно одна. Нет, не одна: с ним, с человеком, которого когда-то любила, который стал моим злейшим врагом. Если бы я была одна!

– Ты? Ничего? Не? Сделала?

Он буквально выплюнул каждое слово мне в лицо, и вдруг щеку мне обожгла пощечина. Когда-то он находил способ объяснить мне, почему я сама во всем виновата, откуда берется его взрывоопасная ярость. Он мог кричать мне в лицо и меня же обвинять в этом, и когда-то я даже верила, что он прав. Если человека долго наказывать за что-то без причин, рано или поздно он признает, что это заслужил. Защитный механизм, обернувшийся против тебя. Аутоиммунный ответ, как при системной красной волчанке. Я верила, я стеснялась, я искала выход, но больше всего я боялась – столько страха, не передать словами. Страх, который замораживает, мешает действовать и чувствовать, делает мир серым, словно посыпанным пеплом от пожара. Этот страх менял меня, обесценивал, низводил до пустоты. Собственно, поэтому-то я и ушла. Я не хотела так жить.

Нет, не так. Я просто хотела жить.

– Я ничего не сделала, и, если хочешь знать, мне вовсе не нужно твое прощение, я просто хочу, чтобы ты ушел. Навсегда! – выкрикнула я, наплевав на последствия.

Ошибка номер четыре. Никогда не стоит говорить правду. Правда – как соляная кислота, она разъедает металл, она уродует людей и превращает их в монстров. Мой враг застыл, темный контур его лица навис надо мной, четко отчерченный лунным светом. Над соснами и выше, выше, еще выше виднелось темное, сияющее бархатное августовское небо. Я вдруг увидела все сразу: бездонную синеву и два облака в отдалении. Одно – ближе к полной луне, подсвеченное и похожее на овечью голову, второе – левее, почти у кромки леса, вытянутое, рваное, напоминающее неудачно растекшееся тесто для блинов.

– Конечно, дорогая, я знаю, чего ты хочешь, – почти нежно ответил он. И добавил: – И что ты такое, я тоже знаю.

Спокойствие его тона меня не обмануло. Я рванулась, пытаясь скинуть врага с себя – тщетные попытки спастись. Даже попав в капкан, будешь дергаться и пытаться вырваться. Даже под водой попытаешься дышать. Инстинкт. Его руки сомкнулись вокруг моей шеи. Ладони были горячими и липкими, по лицу моего врага, когда он душил меня, стекал пот. Я подумала с удивлением: это не может быть всерьез! Невозможно, просто немыслимо, чтобы он сейчас меня убил. Задушил. Это просто смешно! Но нет, его пальцы – как камень, как цемент, и, как я ни пытаюсь, мне не удается сдвинуть их даже на миллиметр. Воздух: двадцать процентов кислорода, семьдесят восемь процентов азота и еще всякого по мелочи – углекислый газ, аргон, гелий, криптон. Такая привычная и незаметная роскошь – дышать. Право, данное каждому, рожденному на планете Земля, отнятое у меня врагом. Я сопротивляюсь, пока могу, но силы покидают меня, я отвожу взгляд в небо, туда, к облакам и звездам. Что случилось с моей жизнью, где я ошиблась, что сделала не так и как попала в этот тупик, в этот лес, полный такого чистого и такого недоступного мне воздуха?

Глава 1 Все мужчины без ума от истеричек

Обратный отсчет. За 2274 дня до этого

Потом он спорил со мной и говорил, что мы уже были знакомы, что тот день никак не мог быть днем номер один, но я, хоть убей, не могла вспомнить ни единого раза, чтобы мы встречались до этого. Каким бы странным это ни кажется, иногда можно разминуться и в кухонном коридоре. Может быть, мы ходили с ним по параллельным вселенным, которые просто не пересекались, так и струились одна через другую. Так или иначе, я отчетливо помню, что впервые я увидела его на кухне. Он сидел на самом краешке старенького облупленного табурета, поставив локти на кухонный стол и спрятав лицо в ладонях. Он в серой спортивной футболке и шортах, и он несчастен. Он уверен, что в квартире никого нет.

Так же, как и я. Иначе бы я не стала выходить из комнаты.

Тогда-то мы впервые и встретились. Был конец мая, тридцатое число, пятница. Он услышал мои шаги и вздрогнул и вынырнул из своего совсем еще свежего, новорожденного горя, глубоко и жадно вдохнул, поднял на меня взгляд. Я помню его глаза в тот момент – обведенные темными кругами, словно он не спал три дня, темно-серые, как грозовые облака, глаза. Он смотрел на меня озадаченно, не понимая, кто я такая и откуда взялась тут, в их с Ларисой коридоре. Потом он вспомнил, кивнул и спросил сухо, если не грубо:

– Ты София, что ли? Почему ты здесь? Разве ты не должна была уже уехать?

– Я собиралась… завтра, – пробормотала я и добавила, помедлив: – А что случилось?

Я совершенно точно знала, что именно случилось.

– Все слышала, значит? – нахмурился он.

Мое сердце застучало, а взгляд забегал по кухне, как у загнанного зайца. Конечно, я все слышала. Думаю, все соседи на этаже слышали. Я сидела в комнате, вздрагивая от каждого крика, ждала, пока кончится шторм и перестанут хлопать двери. Я слышала, как кричала Лариса – кричала на него, обвиняя его во всем сразу. Она кричала: «С тобой совершенно невозможно!», и «Тебе никогда не было интересно, что со мной происходит!», и еще «Ты должен мне верить!» Он же почти не отвечал, только в ответ на это «верить» расхохотался – фальшиво и преувеличенно громко. Лариса кричала, громче и громче от минуты к минуте, что он сам во всем виноват. Неправда, он ни в чем не был виноват. Лариса ему изменила.

Изменяла ему на протяжении последних четырех месяцев, примерно с февраля. Она изменяла ему и тогда, когда они подали заявление в загс. Чуть ли не в тот же самый день.

– Я ничего не слышала, я только что пришла, – соврала я.

Он посмотрел на меня пристально, взгляд – детектор лжи. Затем покачал головой:

– Это неважно. Мне плевать. – И он потер лицо, будто после долгих часов у экрана компьютера.

Затем передернул плечами и тряхнул головой, пытаясь сбросить морок. Несчастье – как бессонная ночь, оно замедляет реакции, не дает сосредоточиться.

– Все кончено в любом случае.

– А как же свадьба? – спросила я. – Может быть, еще помиритесь?

– Помиритесь, – повторил он за мной, словно пробуя слово на вкус, и вкус этот был горький. – Ни с кем я не буду мириться. Ты чего хотела-то? Заходи, делай, чего там тебе надо. Я все равно скоро пойду, наверное.

– Мне чайник поставить, – пробормотала я, хотя на самом деле хотела провалиться сквозь землю.

Скандал – как не застегнутая ширинка на брюках, все отводят взгляд, делают вид, что ничего не видят, но взгляд невольно возвращается снова и снова. Неудобно-то как. Неудобно. Позор какой. И как скажешь-то?

Он кивнул и подвинулся, давая мне проход к кухонной столешнице. Кухня была простой, старенькой, тумбы не соединялись в общую поверхность, каждый шкафчик имел собственную столешницу. Тогда еще далеко не везде были встроенные кухни. Только у «новых русских». Мы были «старыми русскими», просто молодыми. Хотя… он был в тот момент таким взрослым, хотя разница между нами всего три года, даже два с половиной, если точно. Ему было девятнадцать, а мне семнадцать. Но тогда он был намного старше меня, потому что он уже любил и его уже предали, я же еще не любила никогда. Мне кажется, я даже немного завидовала ему, как дети завидуют книжным героям, вернувшимся с войны и просыпающимся ночью от кошмаров. Он был старше меня на одно разбитое сердце.

В тот день я увидела его впервые, я совершенно уверена. До этого, правда, Лара показывала мне его школьную фотографию. Он никогда не был фотогеничен, ни тогда, ни после. На снимках у него всегда получалось такое выражение лица, словно он только что нечаянно съел муху. На фотографиях никогда не было видно, какой он человек. На фотографиях он никогда не смеялся, даже не улыбался – будто бесконечно снимался на паспорт. Просто парень, обычный, каких миллионы. В жизни он был таким же простым, в светлой в клеточку рубашке с короткими рукавами и простых синих джинсах с черным ремешком. Из нагрудного кармана торчал колпачок синей ручки. Простой – но что-то еще, неуловимое, на уровне движений и дыхания. Интересный молодой человек. Главным образом умные, пронзительно-серые, грозовые глаза. Зеркало души.

– Ты его знаешь? – спросил он вдруг ни с того, ни с сего.

– Кого?

– Дурочку не строй, – зло пробормотал он.

Он не смотрел на меня, смотрел в открытое окно на переулок и на облупленную красную стену Донского монастыря в том месте, где древняя башня плавно соединяется с современными гаражами. Я вдруг поймала себя на дикой мысли. Я ведь даже не знаю его имени, только вроде что-то там на «А». Андрей? Алексей? В отдалении прогремел трамвай. Я не знала, что сказать, поэтому молчала – разглядывала ладони. Почему Лариса убежала и оставила меня наедине со своим обманутым парнем? Как всегда, красотка Лариса ускакала веселиться. Впереди было лето, и она не собиралась тратить время на объяснения с… Александром? Артемом?

– Это не мое дело, знаешь ли. Я не хочу ни во что влезать.

– Значит, знаешь, – кивнул он с удовлетворением. – И кто он?

– А разве это хоть что-то изменит? – огрызнулась я. – Допустим, я скажу тебе, что он красив и богат и что приезжал за ней на глазастом шестисотом «мерсе»? Тебе станет лучше или хуже? А если я скажу, что он страшный и старый? Препод из института с животиком и артритом?

– Такому бы она не послала свои голые фотографии. Хотя… В качестве реферата, что ли? – процедил он. Я покраснела и прикусила губу. – Ты их видела? Хочешь, покажу? – он говорил нарочито спокойно, словно ему было все равно. – Раз уж она прислала их мне, значит, они теперь мои. Могу делать что хочу. Могу в Интернете выложить, почему нет? Могу – тоже случайно – послать ее родителям. Или вообще распечатать и на ее кафедре повесить. А что, пусть весь факультет радуется, наслаждается такой красотой. Вот какие у нас студентки-второкурсницы! Ты, кстати, тоже второкурсница, да? Ах да, ты же первый курс окончила.

– Еще не окончила, – с вызовом бросила я. – Еще реферат недописала.

– Помочь дописать? – с таким же вызовом спросил он.

Мы смотрели друг на друга, злые, чужие, случайные соседи в этой съемной квартире. А затем я не сдержалась и прыснула.

– Реферат дописать! – процедила я сквозь смех. – По математическому анализу!

– По матану? Серьезно? – переспросил он и тоже прыснул.

Чайник на плите зашипел, натужился и испустил длинный жалобный свист. Мы смеялись по-разному. Он – как смеются на грани нервного срыва перед тем, как начать орать и бить тарелки. Потом он как-то в один момент замолчал и посерьезнел. Сказал «извини».

– За что? – удивилась я.

– Ты-то тут при чем? На тебя-то я чего сорвался? Просто знаешь, София, трудно все-таки сдерживаться, когда женщина, на которой планировал жениться через две недели, присылает тебе… веселые картинки, назовем их так. С другой стороны, чего я мог ждать?

Он замолчал и долго разглядывал свои ладони, словно пытался вычислить, какая из линий привела его в эту точку его жизни.

– Лариса еще пожалеет, еще прибежит, – тихо сказала я, чувствуя, что надо что-то сказать.

Я не думала, что Лариса прибежит. Я сказала это из чистой вежливости, а еще потому, что мне было не по себе, стыдно и как-то нехорошо. Вся эта ситуация была неприятной, и меньше всего я планировала оказаться в ее центре. Но факт есть факт, я сижу и сочувственно смотрю на… Анисия? Артура?… который таращится на свои ладони, а Ларисы и след простыл. Она уже, наверное, с тем, с другим, с которым – веселые картинки. Мне это казалось совершенно невозможным, вот так, запросто дать кому-то сфотографировать себя нагишом, но для Ларисы не было ничего невозможного. Стрекоза. Красивая, большеглазая, с тоненькими ножками. Скромняшка, но это только с виду. За этот год, с сентября по май, я узнала ее так хорошо, как можно узнать человека, с которым делишь одну съемную квартиру на двоих. Пуд соли мы, конечно, не съели, но килограммы растворимого кофе употребили. Лариса была, наверное, неплохим человеком, но бывают такие девушки, от которых всегда и у всех проблемы. Даже если они этого не хотят. Как вирусы, воздушно-капельным путем, через поцелуи передаются и проблемы. Лариса была слишком хороша собой, и красота мешала ей жить, создавала соблазны, против которых Лара даже не пыталась устоять.

– Ты правда так думаешь? – спросил он.

– Ну…

– Ага, прибежит. Как же, нужен я ей. Как прошлогодний снег. – Он встал, подошел к раковине и принялся пить воду прямо из-под крана. – Да даже если и прибежит, плевать.

– Что, не примешь обратно? – удивилась я.

В конце концов, в какой-то степени он был прав. Простые парни в клетчатых рубашечках всегда и все прощают таким, как Лариса.

Плохо же я тогда его знала.

– Обратно посуду принимают, бутылки из-под пива – для переработки, – сказал он и обернулся ко мне. – Сколько это продолжалось?

– Что – это? Ах, это… Не знаю.

Я не хотела ни о чем рассказывать, прежде всего, чтобы не делать хуже – ему. Темно-серые грозовые глаза сузились, губы сжались, и что-то промелькнуло в них, что после я хорошо узнавала, но не могла объяснить. В нем всегда все было понятно, кроме этого короткого взгляда, в котором читалась какая-то тайна, что ли, или, вернее, не тайна – секрет, который он тут же попытался скрыть.

– Врешь, София. Не ври мне, слышишь, – он говорил тихо, но от его голоса в моих жилах вдруг остыла кровь. – Мне не стоит врать, потому что я хочу знать правду, а поэтому нет никакого смысла беречь мои чувства. Ты все равно уже не сможешь что-то исправить, ну же, Софи! И сделать хуже тоже не сможешь.

Он видел мою нерешительность. У меня тоже был секрет, и я тоже боялась, что он сможет прочесть его в моих глазах.

– Я не сделаю хуже, но и лучше тоже не сделаю, – возразила я. – Что изменится, если ты узнаешь подробности? Отчего всем так интересны подробности, которые, в сущности, не имеют никакого отношения к тому, что произошло?

– Ты так считаешь? – почти зло почти выкрикнул он. – А ты кто, эксперт? Я хочу знать.

– Что? Что она тебя все еще любит?

– Ты на кого учишься? Не на психолога? Считаешь, я предсказуем, да? Не каждый день, знаешь ли, получаешь по электронной почте голую фотографию любимой девушки, адресованную не тебе. Я вот все думаю, может быть, она специально ее отправила, чтобы не было свадьбы? Побоялась впрямую сказать?

– Не побоялась, – пробурчала я.

Он остановился и вперился в меня взглядом, словно пытался вскрыть меня, как открывалкой для консервов.

– Говори. Продолжай, – хмуро потребовал он.

Я отвела взгляд. Нет, не скажу. Ничего я тебе не скажу, потому что я трусиха. Потому что разве знала, что я на тебя натолкнусь? Я не знала тебя, ты для меня был только картинкой из Ларискиного альбома, блеклый снимок, сделанный вами в пансионате в Звенигороде на Новый год. Ты был фикцией, вымышленным персонажем, а теперь сверлишь меня взглядом, заряженным твоей болью, и я ничего тебе не скажу. Не смогу, мне тебя жаль. Да и себя. Я же не хотела всего этого.

– После сессии началось, наверное, – выдохнула я. – Он из аспирантуры.

– Ты его видела? – Он смотрел жадно, как смотрят на шведский стол, полный дешевой сытной еды.

– Я? Нет, не видела. – Осеклась, поправилась: – Слышала, как они разговаривали. Он за ней заезжал иногда, но в квартиру не поднимался, всегда ждал в машине. Она говорила, это несерьезно, что это все – для веселья. Что потом-то будет скучная семейная жизнь.

– Не будет. Можно веселиться дальше, – горько усмехнулся он. – Несерьезно. У нее ничего в жизни не бывает серьезно.

– Стрекоза, – пробормотала я. Он непонимающе посмотрел на меня. – Попрыгунья-стрекоза, лето целое пропела, оглянуться не успела, как зима… Чего-то там дальше, не помню.

Он помедлил, затем кивнул, вспомнил. Потом встрепенулся, похлопал себя по карманам, словно искал кошелек.

– Черт, надо в ресторан позвонить, отменить банкет. Столько денег…. Слушай, а сделай мне тоже чайку. Хотя… нет, чай – это в моем случае полумера. У тебя ничего покрепче нет?

– Покрепче чая? Кофе?

– Смешная ты, Соня. Кофе! Придется в магазин идти. С горя ведь положено пить. Ты чего будешь, белое вино или красное? Учитывая, что вряд ли у тебя есть мясо и, еще менее вероятно, что есть рыба… пиво будешь?

– Но у меня-то и горя нет, чего мне пить?

– Логично. Придется мне пить за двоих. Да и потом, ты ж, наверное, несовершеннолетняя еще, да? Первокурсница, восьмиклассница. Лариса говорила, что ты отличница, синий чулок. Что ты по золотой медали поступила. Это так?

– Ну, допустим. И что мне теперь, и не выпить? – удивленно возразила я, заранее, авансом обидевшись на дискриминацию.

– Золотая медаль – это серьезно. Как удалось отхватить? Директриса знакомая?

– Училась хорошо, – пожала плечами я.

– Брехня. Я тоже учился хорошо, но медалей на наш район выделили всего две, на меня не хватило. Мне намекнули, чтобы я утерся, а я, как дурак, не поверил. Так мне за две недели последней четверти химичка тройку влепила, хотя я все контрольные написал и вообще.

– Как так? – нахмурилась я. – В четверти?

– В году. Так-то, первокурсница. Пашешь десять лет, а потом приходят и тебя валят. Это ничего. Я экзамены все равно сдал. Не проблема. Зато теперь знаю, как устроен этот мир. Захочешь – и тебе могу рассказать, правда, рассказ выйдет коротким. Никому нельзя верить. Конец.

– Слушай… а можно тебе вопрос задать? – перебила его я.

– Ну, задавай.

– Только пообещай, что не будешь обижаться и терять веру в человечество.

– Так уже нечего терять. Выкладывай, мне уже даже интересно, что ты хочешь обо мне знать. На сегодняшний день, мне кажется, ты и так уже знаешь обо мне и моих делах куда больше, чем, наверное, хотела.

– Имя.

– Что? – растерялся он. – Имя?

– Ну да, имя. Как тебя зовут, а?

– Ты это серьезно? – вытаращился он и некоторое время молчал, демонстрируя изумление и возмущение. – Нет, это ни в какие ворота. Ты не шутишь? Черт, а я-то думал, хуже уже даже некуда. Наивный я чукотский юноша…. Ты с моей невестой в одном доме живешь уже год и даже имени моего не знаешь. Это насколько же ей было на меня наплевать!

– Не в этом дело, – стала оправдываться я. – Понимаешь, Лариса тебя по фамилии все время называла. Ласточкин, Ласточкин. Видишь, я фамилию-то знаю.

Он смотрел на меня и молчал, следователь из убойного отдела, черт побери. Я начинала злиться.

– Я не только фамилию, я много чего о тебе знаю. Лара рассказывала много. Да она только о тебе и трещала. Я даже твой день рождения знаю, тринадцатое июля. Вот ты мой не знаешь, а?! Нет, не знаешь. А я даже знаю, что ты как-то там с авиацией связан.

– Как-то там с авиацией? – сощурился он. – Это она так говорила? Подожди, день рождения… ага, я знаю. Это из-за гороскопов? Ты мой день рождения знаешь, потому что Лара помешана на этом маразме. Я там кто… Свинья я по ее календарю.

– Водяной кабан, – кивнула я. – Это по китайскому гороскопу. И рак по другому какому-то.

– И рак. И что это значит? Что от меня умирают, да? Я смертельно опасен? Так, ладно, я пошел.

Он встал так резко, что опрокинул табурет. Похлопал себя по карманам, достал откуда-то рассыпанные в беспорядке монетки и смятые купюры, посмотрел на них и направился к выходу. Аристарх? Алан? Лара говорила, что у них с Ласточкиным идеальная совместимость. Что водяные кабаны – люди с золотым сердцем, великодушные и добрые. Что из них получаются хорошие мужья. Она не очень хотела за него замуж, но свадьбу хотела. Ей очень нравилась фамилия. Лариса Ласточкина. Хорошо звучит, красиво. Намного лучше, чем Лариса Шулина. Так она говорила. Какой была фамилия ее любовника, я не знала.

– Эй, Ласточкин, слышишь? Я буду джин-тоник, Ласточкин! – крикнула я ему вслед, а потом достала плеер и включила музыку.

Пела солистка Garbage, что-то ритмичное – фортепьяно и ударные. Мой плей-лист непредсказуем.

Глава 2 И все пятеро одновременно говорили о себе…

Тридцатое мая. Я запомнила дату, потому что в последние выходные мая должна была собрать вещи, освободить комнату и уехать обратно к маме в Солнечногорск. Сначала на лето, потом, возможно, насовсем. Квартиру около Донского монастыря снимала Лариса, меня туда просто пустили – по большому одолжению и за относительно небольшие деньги. Относительно – это смотря для кого. Для меня, вернее, для мамы – большие. После свадьбы, конечно, меня в квартире не должно было быть.

Меньше всего я хотела возвращаться домой. Одно дело – приезжать по выходным, совсем другое – ездить в университет из Подмосковья, каждый божий день садиться в набитую сонными людьми электричку, забиваться в метро, дышать затхлым воздухом, перегаром, только что докуренными дешевыми сигаретами, пытаться читать, стоя в толпе.

Из магазина он пришел с двумя пакетами в руках. В одном лежали три банки джина с тоником и почему-то связка бананов, в другом – бутылка «Охотничьей». Я присвистнула.

– Ничего себе планы. Не боишься?

– Чего мне бояться? – переспросил он с самым серьезным видом.

– Что из окна вывалишься, к примеру. Ты что, планируешь вот это выпить в одиночку? Решил покончить с собой из-за Ларисы? Убиться при помощи такой жути?

– Чем тебе не нравится эта бурда? – «обиделся» он. – Я попросил дать мне самое бронебойное пойло, чтобы разом забыть не только девушку, но и вообще все, что происходило со мной в этом году, и продавщица дала мне вот это. Значит, буду пить. Однако думаю, чтобы со мной покончить, нужно больше, чем бутылка «Охотничьей».

– Две бутылки? – усмехнулась я. – Ты всерьез намерен закусывать бананами? Это тебе тоже продавщица посоветовала?

– А ты что, эксперт по тому, как именно и что надо пить? Почетный дегустатор? – Он демонстративно выложил бананы на стол, а затем бросил мне (или в меня) банку джин-тоника. – Пей свою ерунду и не жалуйся. Из окна я не вывалюсь, оно тут узкое.

– Нормальное окно, ты пролезешь, – ответила я, с характерным щелчком открывая банку. – Ты мне все-таки имя свое скажи, а то как я тебя хоронить-то буду?

– Напишешь – светлой памяти Ласточкина, – ухмыльнулся он, явно не собираясь выдавать мне свое чертово имя.

Я отхлебнула джин-тоника. Я пила его второй раз в жизни, но совсем не хотела, чтобы Ласточкин это понял. По какой-то причине именно когда тебе семнадцать, хочется, чтобы все считали тебя умудренной опытом и попробовавшей все джин-тоники на свете.

– Значит, не скажешь? Смотри, я вообще тогда могу взять и назвать тебя как захочу. Как называют подобранных собак. Может, у них уже и были хозяева, и, может, у них уже есть имя – какой-нибудь Бобик.

– Ну, хуже Бобика-то не будет, – рассмеялся он.

– Могу что-нибудь придумать, – пожала плечами я, попивая джин-тоник. – Называть тебя, к примеру… Эркюлем.

– Как-как? – Он обернулся и хмыкнул, а затем подошел к холодильнику и заглянул внутрь. Его лицо озарил свет.

Внутри холодильника ждала почти космическая пустота и чистота. Лариса почти не ела, потому что почти не бывала дома, я почти не ела, чтобы не тратиться. Вообще-то очень многое в моей жизни я делала или не делала, именно чтобы не тратиться. Не пила спиртного и вообще ничего, чтобы не тратиться.

Предаваться порокам и учиться на первом курсе университета – это очень сложно, дорого и по карману тем, кого пристроили в университет богатые родители. Моя мама сидела в поликлинике «на картах», так что ее помощи еле хватало на оплату моей комнаты у Ларисы и более чем скромного питания. Я почти не покупала одежду, исписывала тетрадки до упора, ездила только на городских автобусах, потому что для студентов там был бесплатный проезд. Я не испытывала никаких особенных неудобств, просто так была устроена моя жизнь. Я никогда не жаловалась, просто делала все, что могла, чтобы выжить.

Иногда – делала больше, чем хотела.

– Эркюль, будешь картошку жареную?

– Воображаемую? – уточнил он, кивнув на белоснежные глубины холодильника. – Тогда мне с луком и с грибами.

– Воображаемую можешь есть любую, а у меня белорусская. С луком – пожалуйста, а по грибы сначала придется сходить. К твоему сведению, картошку в холодильнике хранить нельзя, она может там померзнуть.

– Я так понимаю, большую часть ваших запасов нельзя хранить в холодильнике, да? И вообще в доме.

– У нас полно еды, – обиделась я.

– Хозяйственная и отличница. Я начинаю понимать, зачем Лариса тебя пустила, – пошутил он, но по его лицу тут же пробежала тень, словно одно упоминание имени невесты возвращало нас в пасмурный осенний день, под противный мелкий дождик.

Пить он, как и я, тогда тоже не умел, что и было установлено нами опытным путем. Рюмок в квартире не было, из посуды – только тяжелые бежевые икеевские кружки из дешевой глины. Он налил «Охотничьей» в одну, с чуть отколотой ручкой, и попытался отпить так, словно это был не крепкий алкоголь, а чай. Отпил – и отшатнулся, и скривился, и открыл рот так, словно обжегся.

– Господи, ну и гадость, – сказал он, смешно вытянув руку, словно чашка – ядовитая змея, которую он поймал и держит за голову.

– А у меня все хорошо, – улыбнулась я и отхлебнула еще чуть-чуть. – С другой стороны, может, от твоего будет больше эффекта. Что-нибудь чувствуешь?

– Чувствую, словно мне бензина в рот налили и подожгли, – кивнул он.

Затем осторожно поднес кружку к лицу, склонился, понюхал, поморщился. Подождал еще, посмотрел на меня так, как смотрят перед тем, как прыгнуть в прорубь в крещенские морозы. Решился – и выпил, на этот раз резко, опрокинув кружку одним махом. Затем долго кряхтел и плевался, но дело было сделано, Ромео принял яд. Его глаза заблестели от навернувшейся влаги, он задышал глубже. Затем он кивнул и налил еще.

Я чистила картошку и думала, что вовсе не хочу узнавать его ближе. Я вообще не собиралась встречаться с ним. С того момента, как между ними разгорелся этот огромный, ядерно-радиоактивный скандал, я надеялась, что в какой-то момент именно он выскочит из квартиры, бросив ключи на пол, и исчезнет, а Лариса – и соответственно я – останемся тут. Надежды, надежды.

Я сделала приличный глоток и принялась нарезать картошку ломтиками.

– Ты давно ее знаешь? – спросил он.

Я оторвалась от картошки, удивилась или, вернее, сделала вид.

Он фыркнул и недобро рассмеялся.

– Опять дурочку валять? – добавил он. – Сколько лет ты ее знаешь?

– Лет? – Я покачала головой. – Да еще года нет пока. Мы, собственно, с сентября знакомы.

– С этого сентября? Нет, не выходит.

– Чего у тебя не выходит?

Я с удвоенной яростью принялась резать картошку. Не выходит у него.

Он помолчал, затем озадаченно спросил:

– В университете познакомились, что ли?

Я удивилась, что он удивился. Наша с Ларисой история была вполне типичной для студенток.

– Мне общежитие не давали, потому что я из Подмосковья, но попробовали бы они сами поездить в Москву на «Юго-Западную» из Солнечногорска, я бы посмотрела. Пара часов в одну сторону. Так что я с самого начала искала кого-то для подселения, если честно.

– Для подселения. Подожди, я не понимаю. Что значит – искала подселение?

– Меня однокурсница Ларисе сосватала… ну, то есть познакомила.

– Но ведь ты же подруга Ларисы, она тебе помогает по-дружески, да? – уточнил он.

– Помогает, да, – согласилась я. – Но до подруг нам все-таки далеко. Мы общаемся, конечно, но не так близко. То есть… она со мной общается довольно близко, но такова уж Лариса. Она больше всего на свете любит говорить о себе.

– Все люди больше всего на свете любят говорить о самих себе, София.

– Я не люблю говорить о себе, – возразила я.

– Это ты просто еще не прожила достаточно долго, чтобы было о чем говорить. Так ты мне поясни, ты что, Ларке деньги платила? – спросил.

Я бросила нож и картошку, повернулась к нему.

– А в чем проблема? Я понимаю, что мало, но у меня ситуация такая. И потом, я уходила, когда она просила побыть где-нибудь и не путаться под ногами. Я ж понимаю. Хотя однажды мне пришлось сидеть около метро в пирожковой четыре с половиной часа, до двенадцати ночи. А по выходным я уезжала. И вообще она меня о том, что мне в мае нужно съезжать, предупредила буквально неделю назад. У меня вообще-то сессия сейчас. Нет, я сказала, что уеду, когда вы поженитесь. Я просто говорю, что при прочих равных условиях другой человек мог бы и не согласиться. Не такие уж и маленькие были наши деньги…

Я закипала, большей частью от мысли, что мне все-таки придется ехать домой, в Солнечногорск. Прощай, моя самостоятельность. Прощай, утренний сон.

– Софа, Софа, Софа, подожди, остановись. И сколько ты ей платила?

– Ну, началось! – всплеснула руками я. – Во-первых, не называй меня Софой, я это ненавижу, звучит, словно я диван какой-то.

– И как же тебя звать? – удивился он. – Соня разве лучше? Спящая соня. Или Софи?

Это я проигнорировала.

– Во-вторых, сколько мы договорились, столько и платила. Задним числом такие вещи не меняют, я доплачивать не буду.

– Я не собираюсь ничего менять, я спрашиваю – сколько. Если хочешь, из чистого любопытства. У меня сегодня такой вот день удивительных открытий. Впрочем, не важно, на самом деле, сколько. Можешь вообще не отвечать, мне плевать. Плевать! – почти крикнул он, но не мне, а скорее самому себе.

– Да успокойся ты, нервный какой-то.

– Нервный? Еще бы. Мне, между прочим, Лариса сказала, что ты – подруга в стесненных обстоятельствах, что тебе нужно просто несколько месяцев пожить, перекантоваться, так сказать. Что ты – близкая подруга. А с подруг же, понимаешь, денег не берут. Нехорошо это – брать с подруг деньги. Тем более когда все равно за квартиру уже уплачено.

– Что? – Пришел мой черед изумляться. – Лариса…

– Нет, она не платила за квартиру, я платил. У нее, ты не поверишь, та же история, что и у тебя. Тоже прописка в Подмосковье, ей тоже общаги не дали. А мне – дали. Потому что я из Ярославля, понимаешь ли. А тут моя родственница предложила эту квартиру, и недорого. Повезло, да? Я не хотел сразу переезжать, потому что у меня шел сопромат, и я хотел закрыть предмет. Потом переехать. Но Лариса захотела снять квартиру немедленно. Лариса была не против, чтобы я переехал попозже, понимаешь?! Не против! – сказал он жестко. А потом он так засмеялся, что у меня по коже побежали мурашки.

– Я въехала в конце сентября, – вспомнила я.

– Да я помню. Она мне рассказала, как ты умоляла ее дать тебе пару-тройку недель решить вопрос, а потом эта пара-тройка недель выросла в пару месяцев, да так и не закончилась. Она говорила, мол, чего кипятишься, она же никому не мешает. Она – это ты, София. И что на выходные ты все равно уезжаешь, тоже говорила. Подожди, а у тебя реально мать болеет, живет в коммуналке, и ты к ней ездишь на выходные ухаживать?

Я медленно покачала головой.

– Моя мама, слава богу, совершенно здорова. Я просто к ней езжу. Далеко ездить, ну и так далее. Много там, знаешь, факторов.

– Черт, мог бы и сам догадаться. Все это даже звучит как часть какого-то дикого сериала. Больная мать в коммуналке.

– Слушай, как она могла такое сказать?! – пробормотала я, с трудом сглатывая непривычный комок в горле. Ярость. Вот что я чувствовала. – Я хочу ей… влепить по роже. Как она посмела!

– Значит, с тебя она понемногу получала на карманные расходы. Нормально. А что? Прямо очень даже неглупо все придумано. А я еще удивлялся, чего это она не хочет, чтобы я из общаги до конца года выезжал. Такая забота! Все мозги мне проела твоим тяжелым положением. А моя общага – она ж бесплатная. Только там одна душевая на этаж и в тазике парни носки замачивают на месяц – так, чисто для того, чтобы все отстиралось. Я не жалуюсь, не думай, в конце концов я не так уж и чувствителен к запаху протухших носков, он мне даже нравится. Просто это было так глупо – снимать квартиру и не жить там, потому что у нее была ты.

– Знаешь, тоже не нужно было быть таким дебилом. Хоть немного нужно думать головой. Нельзя так давать себя дурить. Я-то откуда могла знать? Я тебя даже не встречала. Я даже имени твоего не знаю. Лариса предложила мне комнату, я согласилась. По деньгам выходило выгодно, остальное меня не интересовало. Как можно платить за квартиру, в которой не живешь? Не месяц или два – девять месяцев платить! Ты на кого учишься? На доброго волшебника? Хрустальные туфельки для каждой принцессы? А потом они этими самыми туфельками по тебе и пройдутся.

И тут я наткнулась на больные от горя глаза. Он смотрел на меня, словно молил о пощаде. Я осеклась.

– Продолжай, не останавливайся.

– Черт, прости. Я не хотела, – покачала головой я, но он только развел руками и с театральной улыбкой добавил:

– Ничего-ничего. Все – правда, все – про меня. Идиот. Учусь, правда, на аэрокосмическом, но это тоже оттого, что дурак. Люблю всякие летающие штуковины. Романтик, да? А ты на кого учишься? На учетчика? – обиженно нахохлился он. – Чужие деньги считаешь?

– Ты знаешь… – замялась я, невольно улыбнувшись.

Он явно не рассчитывал на такую реакцию, на улыбку.

– Что? Определенно, я ни черта не знаю.

– Я учусь на экономическом, – добавила я. – Так что ты не так и не прав. Наша специальность только звучит красиво – экономисты. На деле большая часть станет бухгалтерами.

– И ты, Софи? – ужаснулся он. – Станешь бухгалтером, что, реально? На самом деле, будешь сидеть и сводить баланс?

– Ты говоришь так, словно нет хуже судьбы! – возмутилась я. – Работа как работа. Оплачивается хорошо. Блин, на аэрокосмический, знаешь, не всем дано поступить. Даже звучит красиво. Обалдеть. И где это – аэрокосмический?

– В космосе.

– В каком институте, придурок?! – усмехнулась я.

– А! Бауманка. А ты, значит, деньги изучаешь. Тебе никогда не говорили, что деньги – не главное?

– Ты ничего обо мне не знаешь, – теперь уже обиделась я.

Он махнул рукой и махом опрокинул содержимое своей чашки со сколом. Затем выдохнул и крикнул, как кричат бойцы из единоборств, нанося удар.

– Без разницы, София. Потому что ты права. Я ничего не знаю о тебе, а ты – обо мне. Хотя мне от этого, знаешь, не легче. Я все никак не могу понять, как такое могло случиться со мной. А, с другой стороны, разве был хоть единственный шанс, что выйдет по-другому? Ну разве не лучше, что все закончилось именно сейчас, а не через десять лет и двоих детей? И разве не случалось такое со всеми? Наверное, у каждого есть своя Лариса. Вот у тебя есть своя Лариса?

– У тебя язык заплетается, Эркюль, – усмехнулась я. – А у меня картошка не готова. Что мне с тобой тут делать без картошки? Ты подожди, не пей больше.

– Не, не могу обещать, София. Потому что мне так, знаешь, обидно, что хочется найти ее и трясти, пока из нее не вывалится эта ее беззаботная улыбка. Пока она меня не испугается. Черт, никогда больше ни одна женщина не заставит меня так чувствовать. Слышишь, София, ни одна женщина никогда больше не разобьет мне сердце. Я разобью им сердце, а они мне – нет. Вот так-то, София. Я, кстати, Митя.

– Митя? – удивилась я. И добавила: – Ты уверен?

– Я уверен, – с нарочитой серьезностью кивнул он.

– Это вообще что за имя, сокращенное от чего? Дмитрий? – не унималась я.

Митя расхохотался, а затем протянул мне недопитую банку джина с тоником, и мы чокнулись. Два незнакомца в безвоздушном пространстве неясного будущего. Так мы познакомились. Судьбоносная встреча, одна из тех, что случается с каждым из нас время от времени. Незаметно, почти неопределимо, как беременность или возраст, как нежданное письмо в почтовом ящике, как все, что потом изменит нашу жизнь самым невероятным образом.

Глава 3 Человек – существо социальное

Самое странное, что никто – ни моя мама, ни его мать или даже его отец, ни наши общие друзья, ни предавшая его Лариска, – ни единая душа не поверила, что между мной и Митей ничего нет. Словно в этом было бы что-то предосудительное, противоестественное – познакомившись, остаться просто друзьями. Не так-то это и просто – быть друзьями. Порой куда легче сменить с десяток любовников. И если рассудить здраво, разве не было в тот момент самым логичным и естественным для нас остаться просто друзьями? Разве могло быть что-то еще? Что же – скорое и всегда неприятное на вкус отмщение вероломной любовнице? Неуклюжая и глупая попытка утешить оскорбленного мужчину и заодно устроить личную жизнь? Загладить вину? Пойти на пьяную связь в попытке залатать разлетевшееся вдребезги самолюбие? С самого начала я знала: все это совершенно невозможно, только не для Мити Ласточкина, только не со мной. Мы стали чем-то вроде братьев по несчастью, хоть это и было его, не мое, несчастье. Я оказалась слишком близко к эпицентру взрыва, ближе, чем хотела, чем готова была признать, и это заставляло меня смотреть на все совершенно другими глазами.

Глазами соучастника.

Мы в ответе за тех, кого приручили, и за тех, кого уничтожили. За последних – даже больше. Они остаются с нами навсегда, как шрамы, как антитела от давно излеченных болезней, как воспоминания детства.

Для человека, которого только что обманула невеста, Митя держался хорошо. Так, словно ничего не произошло, словно так и задумывалось – беззаботно и бездумно бухать со мной в квартире, а потом на крыше нашей восьмиэтажки. В квартире Мите все время казалось, что открылась дверь, что Лариса вернулась. Тогда он бледнел, и замолкал, и вытягивался в струну, как немецкая овчарка, услышавшая что-тонедоступное человеческому уху. Я шла, проверяла пустоту прихожей, а когда я возвращалась, видела, как он сидит – моментально протрезвевший, усталый и потерянный.

В конце концов мы решили пойти куда-нибудь – все равно куда – подышать воздухом. Выбраться на крышу оказалось несложно, замок на решетках лестницы висел формально и легко открыл нам доступ к небу. Было тепло, вечерняя Москва грела, но уже не жарила, намекала на то, что завтра уже будет прохладно. Мы уселись под лучами уходящего за другую сторону Земли светила, подложив тонкий полиэстеровый плед из «ИКЕА», и принялись разглядывать монастырское кладбище с высоты нашей крыши.

– Ты когда-нибудь думала о смерти? – спросил он, отпивая прямо из бутылки небольшой глоток своего ужасного пойла.

Я даже запах выносила с трудом: острый спиртовой дух с едва уловимой примесью чего-то дубильного. Подделка на дешевый коньяк.

– Ничего себе ты спросил: чего это я буду о смерти в семнадцать лет думать?

– А по-моему, самое время о таком думать в юности – когда только начинаешь жить. Потом уже окажется поздно, уже все выборы будут сделаны, и останется только плыть по течению выбранной реки и прислушиваться к себе в поисках признаков старости.

– Ты просто оптимист, что ли? – хмыкнула я. – Ждешь старости? Тебе самому сколько лет-то? Сто?

– Это на меня так кладбище действует, – покачал головой он. – Представляешь, все эти люди там, за стенами этого древнего монастыря, они же тоже жили, тоже надеялись стать лучше, хотели чего-то добиться, тоже любовались закатами. Им принадлежал другой отрезок времени в нашей разлетающейся во все стороны вселенной, и они на этом отрезке тоже хотели верить в собственное бессмертие. Но потом – из точки «А» в точку «Б», сюда, на монастырское кладбище. В тлен. Вечный сон. Лед тонкий, ножи острые, и люди вечно выдумывают какой-нибудь новый порох.

– Я не хочу стать лучше, чем я есть, – возразила я.

– А чего ты хочешь, девочка Софи? – спросил он и повернул ко мне свое бледное растерянное лицо. – Чего ты хочешь больше всего на свете? Только давай без всякого дерьма, не сейчас, не здесь, не перед лицом этого заката, пожалуйста. Скажи мне, чего ты хочешь так, что готова ради этого на все.

Готова на все? Не знаю, не знаю, но кое на что я готова, вернее, способна, установлено экспериментально. Я смотрела вдаль, на зеленые шапки деревьев, густо заполнявших территорию кладбища. Если бы я не знала, что именно прячется за облупленными стенами из красного кирпича, решила бы, что это парк.

Я знала, он ничем не заслужил того, что с ним произошло, как и то, что никто никогда не бывает к такому готов. С другой стороны, Лариса стала бы ему плохой женой. Я не понимала, как это получилось, как он – умный, подвижный, полный интереса к вещам, о которых многие даже не задумываются, – мог повестись на нее, пустую, набитую гороскопами и дешевыми побрякушками куклу. Словно ослеп. Любовь зла, а Лариса красива. Красота – оружие, стреляющее наугад, из пушки по воробьям. Митя в тот момент и был немного похож на воробушка – нахохлившись, сидел, подтянув к себе колени и положив на них голову. Воробушек с полупустой бутылкой, чижик-пыжик.

– Больше всего на свете я боюсь прожить жизнь так, как ее прожила моя мама, – ответила я и сделала большой глоток джина с тоником. Газ выветрился, напиток нагрелся, и у него появился какой-то неприятный химический привкус. Но мне было наплевать. – И ради этого я готова если не на все, то на многое. Скажи теперь, что я ужасный человек.

– А что не так с твоей мамой? – спросил он, и в голосе я не услышала осуждения. – Чем она так нехороша, что ты не хочешь быть на нее похожа?

– Я не сказала, что не хочу быть на нее похожа, я сказала, что не хочу ее жизни, – ответила я с вызовом и смяла пустую банку одним нажатием. Митя смотрел непонимающе, но спокойно. Ждал пояснений. – Моя мама всю жизнь билась, как рыба об лед, и задыхалась точно так же, словно ее выловили и бросили на этом льду отмораживаться. И больше всего бесит, что она все это так покорно слопала, будто в этом не было ничего такого. Чего, в самом деле? С кем не бывает. Она все ждала какого-то принца, а он не пришел, знаешь ли. Вот она и влюбилась в какого-то женатого козла, который заделал ей ребенка. Банальность, такая банальность. Все говорил, что уйдет из семьи, что хочет ребенка – меня, значит. Но не ушел из семьи, напротив, ушел от мамы. У мамы ни квартиры своей не было, ни нормальной работы, ничего. Диплом инженера и я. У них с бабушкой малогабаритная квартирка однокомнатная была на двоих, бабушка еще получила от завода. Мы в ней так и жили, втроем в комнате пятнадцать метров, и по сей день с мамой живем. Приватизировали. Мать всю жизнь бьется за жизнь, понимаешь? Где она только не работала, чего только не продавала! Даже однажды на дороге картошку продавала, знаешь, которую в ведрах на шоссе выставляют, про которую все думают, что она экологически чистая и со своего участка. Но это давно было, в самые тяжелые годы. Сейчас в поликлинике сидит, в регистратуре, «на картах» – знакомая устроила, хорошее место, хоть платят и немного, но стабильность и врачи под боком. Под боком, ха-ха!

– Ну и чего страшного? – пожал плечами Митя.

– В том-то и дело, что ничего страшного. Но, с другой стороны, это-то и страшно, что приходится цепляться за воздух, чтобы удержаться, не упасть в пропасть, но все равно летишь куда-то, и ничего невозможно изменить. Бедность – не порок, она – болезнь, хроническая, как артрит. Вроде можно с этим жить, но болит, ноет, спать не дает, и сделать вроде что-то можно, но непонятно, что именно. И все дорого, все эти процедуры.

– Ты откуда все это про артрит-то знаешь?

– А, это… Бабушка мучилась на старости лет. Да неважно. А мама у меня, знаешь, всю жизнь пыталась потом выкарабкаться из этого – из домашних заготовок, копеек пересчитанных и отдыха на даче у знакомых, не за просто так, а за то, чтобы она там все эти огурцы-помидоры и клубнику пропалывала, поливала, удобряла. Однажды у нас чайник сломался, так она разревелась, словно родственника потеряла. Чайник, блин, электрический. У нее подруга однажды заняла три тысячи и не отдала, так мама мучилась, наверное, полгода, прежде чем попросить обратно. А та удивилась, такая, говорит, это же такие копейки. Мама на нее раскричалась, чтобы та валила и больше никогда вообще не звонила. А они дружили еще со школы. Теперь вот не дружат. Что смотришь-то, а?

Я разозлилась, главным образом на саму себя, на неожиданное признание и на то, как я, на самом деле, ненавижу даже мысль, что и у меня ничего не выйдет. Страшный сон, кошмар, от которого я просыпалась в холодном поту. У меня ничего не получится, и мама будет вечно рыдать над сломанным чайником.

– А отец? – спросил вдруг Митя.

Вопрос вдруг оглушил меня, словно удар, словно пощечина. Я нехорошо улыбнулась и сощурилась.

– А что отец? Отец-то тут при чем? Понимаешь, ведь он ей никогда ничего не обещал. Он вообще-то считает, что я – не его дочь.

– Господи, это-то почему? – опешил Митя.

– Да потому, что так удобнее, как ты не понимаешь? Если я не его дочь, значит, он меня и не бросал. Никто не хочет жить с грузом вины, никто не хочет бросать ребенка. Кто-то может просто об этом не думать, кому-то удается найти другие оправдания, а нашему с мамой женатому козлу комфортнее жилось с мыслью, что его, бедного, обманули и обидели и ребеночек не его. Правда, ДНК-тест делать не стал. Хотел, даже требовал, кричал на мать, когда та пришла с ним говорить обо мне. Она ему тогда сказала: делай любые тесты, только давай помогай. С женой помирился, она тебя простила – понимаю, поздравляю, молодец. Разбивать ячейку общества не буду. Но дочь… В общем, до тестов дело так и не дошло.

– А в суд? – поинтересовался Митя.

– Да не пошла мать в суд. Она растерялась, знаешь. Она у меня ранимая, как эта… Русалочка, будь она неладна. Я-то не знала этого ничего, она все детство рассказывала, что отец умер, чтобы я, значит, росла полноценной. А я думала, почему у меня нет даже фотографий, почему нет могилы, бабушки-дедушки нет. Наверное, шестым чувством я уже догадывалась, что все куда банальнее, но не спрашивала. Русалочки – их лучше не спрашивать, они, чуть что, в пену превращаются. Ты понимаешь, она ведь – золото. Она поблекла, потухла от всего этого, ее бы протереть с нашатырем, бриллиантов бы, она бы засияла. У меня детство было – как перина из облаков, понимаешь? Я не представляю, как он мог ее бросить! Но еще больше меня бесит, что после всех этих лет, сидя в поликлинике на этих чертовых картах, она все равно продолжает витать в облаках и ждать прекрасного принца на коне и с запылившейся туфелькой. Ассоль, блин. Да в мире не хватит красной парусины на всех Ассолей.

– Ты не веришь в любовь? – спросил он серьезно, без шуток, с каким-то даже одобрением.

Неудивительно, учитывая, что его только что бросила девушка, невеста, которая изменила ему и как бы случайно прислала свои фотографии, сделанные другим мужчиной.

– Почему не верю? – усмехнулась я. – Очень даже верю. Только нужно при этом и головой немножко думать, знаешь ли. Не стоит верить в сказки. Я – за то, чтобы любовь приносила пользу, стабильность и благополучие. Если вдуматься, не так уж удобно ходить в хрустальных туфельках. Сам подумай, какие они будут жесткие, как кандалы.

– Знаешь, это даже странно, – произнес вдруг он после длинной паузы.

– Что странно? – удивилась я. – Хрустальные туфли? Это да.

– Что ты сказала… вот это. Что больше всего боишься прожить жизнь, как твоя мать.

– Почему странно?

– Я меньше всего хочу походить на моего отца, – ответил он и нахмурился, словно увидел на горизонте растущий ядерный гриб.

– А что не так с твоим отцом?

– Все не так с моим отцом, – зло ответил Митя, и я решила, что знаю, о чем он говорит.

– Он от вас тоже ушел? – спросила я.

Людям свойственно верить в то, что их беды – общие беды и их страдания разделяют остальные. Впрочем, оттого что мой отец меня не признал, я никогда особенно не страдала.

– Ушел? – холодно усмехнулся Митя. – Только не так быстро, как хотелось бы.

– В смысле? – искренне поразилась я формулировке.

– Неважно. Да, он ушел – и слава богу.

– Почему – слава богу?

– Потому. Слушай, не надо. Я вообще не хочу о нем говорить, – он поднялся и потянулся за бутылкой, в которой осталось чуть меньше половины. – Я с ним не общаюсь и не собираюсь. И плевать хотел на то, как он живет. Знаешь, когда люди говорят, что родителей не выбирают, они обычно имеют в виду, что с ними как-нибудь не так обращались, обижали, не покупали машинку. Но я имею в виду набор генов, которые мы получаем от них, от родителей. Что бы ты ни делал, как бы ни старался, от родительских генов не избавиться.

– Многие бы хотели, знаешь ли, такие гены. Серые глаза, высокий, улыбка, как у кинозвезды с похмелья.

– За комплимент, конечно, спасибо, но я не об этой же ерунде! – с сарказмом бросил он, и я нахмурилась.

Вдруг молнией мелькнула мысль – болезни. Генетические мутации. Что-то не так с генами.

– Если бы у меня были сомнения, я бы, знаешь, сделал тест ДНК, но только я похож на него как две капли воды, и это не самая плохая внешность на свете. Но ведь такое сходство – оно же не может быть только внешним. Значит, даже если я этого не ощущаю, у меня такое же внутреннее устройство, как у него. Я мыслю так же, в моем мозгу нейроны бегают по тем же линейкам, решения я буду принимать такие же и испытывать чувства так же, как и он. Я могу бороться с этим, но нельзя победить свою ДНК.

– Ты его ненавидишь, – тихо сказала я.

Митины серые глаза вспыхнули. Он посмотрел на меня, словно хотел что-то рассказать, но не смог. Замотал головой.

– Ненавижу? Да, конечно. Еще одна эмоция, которой не избежать. Впрочем, наверное, мы все кого-то ненавидим. Ты – свою мать.

– Нет, ты что! Ни в коем случае. Я не ненавижу, я люблю ее и еще больше жалею. Не в хорошем смысле, потому что жалость – всегда скрытое презрение, а ненависть – честная и прямая… как пояс шахида.

– Думаешь, так лучше? – с сомнением спросил он, сосредоточенно глядя вдаль, словно высматривал себе добычу среди крон монастырского парка.

– Ну, по крайней мере, в этом нет ничего высокомерного, – пожала плечами я.

Митя повернулся ко мне и, словно желая подвести итог, бросил:

– Высокомерие – не проблема. Жалеть все-таки лучше. Это значит, ты желаешь ей добра. Хотя по-другому и быть не может, ты же девочка, а девочки по определению добрее и отходчивее. Они верят в любовь. Все девочки на свете.

– А ты что же, теперь не веришь? Поэтому-то и чуть не женился! – рассмеялась я, послушно обойдя неприятную для него тему.

Он машинально, незаметно для самого себя размеренно стучал кулаком по крыше, словно отбивая ритм на барабане ханг.

– Не, я-то как раз верю. Я-то как раз знаю, что это такое – настоящая любовь. Не дай бог, это как проклятие. И ничем не снимешь, никакими обрядами. Человек слепнет, глохнет, теряет разум и даже инстинкты – даже самосохранение больше не работает.

– Лариска этого не стоит, – сказала я с жаром, так меня потрясли его слова.

Митя обернулся ко мне, облизнул губы, а затем кивнул.

– Лариска – да. Это я так, решил поиграть с судьбой. Больше не буду, – ответил он коротко и сухо. – После сегодняшнего дня – уж точно. Теперь я дурак ученый.

Я отвернулась, отвела взгляд, словно воришка, пойманный с поличным, а затем встала и принялась ходить по крыше, просто, чтобы куда-то деть эту злую энергию. Злость всегда дает силы, подталкивает, мотивирует – меня, по крайней мере. Я от этой злости окончила школу с золотой медалью, поступила сама, без репетиторов, в один из лучших институтов страны, в блатной институт. От этой злости я, бессовестная, нажала на кнопку «Отправить» в компьютере моей хорошей подруги Ларисы Шулиной.

Это были ее фотографии, да, но не она, а я отправила их Мите Ласточкину. Это не она, а я разбила ему сердце. Я проложила бикфордов шнур и подожгла запал. Лариса, моя беспечная и чуждая подозрений стрекоза, моя бесстыдная распутница, жаждущая познать жизнь – всю и сразу, – бесспорно, была виновна, но именно я приговорила ее несостоявшийся брак и привела приговор в исполнение. Утром того дня я зашла в ее комнату. Лариса оставила компьютер включенным, на экране висел «превьюшка» письма с прикрепленными фривольными фото, но адресатом был тот, другой. Уж не знаю, какая срочная необходимость заставила ее бросить столь интимное письмо и уйти, но только ее обнаженные фотографии висели «иконками» на экране, и какими бы мелкими они ни были, я сразу поняла, что это. Меня бросило в краску. Я знала, что Лариса изменяет жениху. Знала с кем. Знала, насколько ей – Ларисе – наплевать на всех, кроме себя.

И простое, как все гениальное, решение обожгла меня. Отправить письмо – и, возможно, мне не придется переезжать. Лариса, наверняка, даже не поймет, решит, что сама это сделала – случайно, пока болтала с кем-то по телефону. Может быть, даже с тем же Ласточкиным. И возможно, уже вечером я буду утешать рыдающую Ларису, которая уже на следующий день забудет своего Ласточкина и найдет десяток других таких же. Все равно (отчетливо и громко в моей голове прозвучало в моей голове) она все равно бы стала ему плохой женой…

Оправдывает ли меня то, что «она все равно бы стала ему плохой женой» – правда? Имеет ли значение то, что Митя тогда был для меня пустым звуком, чем-то меньшим, чем человек, карточка на Ларискином столе? Я его не знала. Кто же станет думать о чувствах карточки на столе?

Я склонилась к экрану, провела пальцами по клавиатуре, задержала дыхание, затем после короткой паузы стерла адрес Ларискиного любовника и ввела наугад три буквы. Л-А-С. База данных нашла соответствие, на самом деле три соответствия, которые высветились выпадающим меню: vlasov_1979@citylink.ru, classica.olga@a-online.com и, наконец, lastochkin@bmstu.ru

Это была случайность. Его адрес и его фамилия, сразу появившиеся, найденные так легко. А потом – нажать на «отправить». Секундное дело. Маленькая сделка с совестью. Нечто, совершенно невозможное для моей мамы. Это заняло у меня не дольше, чем один вдох. Видимо, я все же пошла не в нее.

Глава 4 Они жили долго и несчастливо

Не так уж сложно поймать слона и посадить его в клетку. Дело не в том, что слон большой, а человек маленький. У слона проблема, потому что человек умнее. Человек знает, сколько будет Е, умноженное на МС в квадрате. Человек может подобрать нужные бревна, сделать правильный забор и запереть слона надежно и с гарантией, а потом, если нужно, замаскировать это место, забыть дорогу, замести следы. Я замуровала слона в темном подземном склепе: я ничего не сказала Мите. Не видела в этом нужды. Это ровным счетом ничего бы не изменило. Это не стерло бы Ларисиной измены, это не вернуло бы Митину утраченную веру в любовь. В тот день Митя Ласточкин стал мужчиной в том единственном смысле, в котором это возможно. В этот день, day zero, он стал думать только о себе.

Утром тридцать первого мая, day one, мы проснулись в квартире вместе – в моей малюсенькой комнатке, на моей постели. Ничего такого, просто он – Митя – не хотел или не мог находиться в Ларисиной комнате, так что ближе к утру мы, пьяные и шатающиеся от усталости, спустились с небес на мою узкую продавленную полуторку, ради сохранения которой я принесла в жертву Митину любовь.

Я проснулась от того, что тяжелая мужская рука легла на мое плечо. Солнце безуспешно пыталось пробиться сквозь плотную рыжую занавеску. Я приоткрыла глаза, удивленная этим странным, непривычным ощущением. Почти объятие, которое я украла у своей подруги. Но мне не было стыдно, потому что она все равно его не заслуживала. Я приподняла голову и повернулась: мне было любопытно. Маленький эксперимент, фантазия семнадцатилетней девчонки, для которой любой мужчина рядом – возможный, потенциальный «он».

Митя вертел во сне головой и что-то бормотал – что именно, я так и не смогла понять. Он лежал на спине, раскинувшись как птица. Его лицо было расслабленным и спокойным, даже равнодушным и каким-то странно невинным. Хороший парень. Хорошим парням никогда не везет. На секунду я представила, что это мне, а не Ларисе он сделал предложение и у нас с ним скоро будет свадьба. Представила, что мы будем просыпаться вот так, вместе – не в одежде, а голыми – много лет, день за днем, год за годом. Мы привыкнем к этой наготе, она перестанет шокировать нас, вызывать прилив крови к низу живота, и будем скучать по терпкой остроте чувств. Но будем вместе все равно, потому что любовь – это больше, чем бабочки в животе.

Я примерила на нас будущее, как примеряют платье, и оно не подошло. Не мой фасон, простоватое, слишком незатейливое, ситцевое счастье.

Аккуратно, чтобы не разбудить Митю, я подалась к краю, выскользнула из-под его словно налитой свинцом руки. Спящие мужчины такие тяжелые. Даже не представляю, как сестры милосердия вытаскивали с поля боя потерявших сознание солдат. Неподъемная тяжесть. Я села на край кровати, поправила футболку, подумала, что нужно принять душ. Дыхнула себе в ладонь – ужас, вчера зубы не чистила, да еще этот чертов джин с тоником. Что-то я забыла. Что-то важное. Ах да, переезд. Я уже должна была оказаться дома.

– Привет, – услышала я. Обернулась. Он лежал и смотрел на меня посветлевшими серыми глазами. Потом зевнул, приложив руку к губам, и потянулся. – Ну мы вчера и набрались. У тебя водички нет?

– Водички в доме полно, – пожала плечами я. – Тебе что, принести?

– А ты что, ангел во плоти? – хмыкнул он, а затем застонал и приложил ладонь ко лбу.

Я посмотрела на часы. Еще не было и девяти. Мы проспали часов пять. Вот почему моя голова словно ватой набита и каждый шаг дается с трудом! Я выбралась из комнаты, прошла на кухню, долго стояла, держа ладони под струей холодной воды, – просто так, не думая, как настоящий буддийский просветленный в медитации. Полная пустота.

– Кхе-кхе. Так, значит? Помирать буду – стакана воды не дождусь? – Митя улыбался, прислонившись к дверному косяку.

– Пожалуйста, вот. – Я отошла от крана. – Ни в чем себе не отказывай. Воды, что ли, жалко?

– Эх, водичка, – и он склонился к живительной струе.

Мы долго сидели в кухне молча, не испытывая ни малейшей потребности в разговоорах. Потом он спросил, нет ли у нас яиц, и я не совсем поняла, что он имеет в виду, когда говорит «у нас». Не поняла – но не стала переспрашивать, шестым чувством почуяв, что сейчас не время уточнять. Ни у кого нет ответов, но есть последние четыре яйца – не мои, Ларискины, и есть хлеб, совсем немного, и луковица, которую можно пожарить.

Лариса вернулась через неделю. Официальная версия – забрать вещи. В квартире почти ничего не изменилось, за исключением того, что Митя перевез из общежития три пакета с вещами, да так пока и не разобрал. Он был занят, сессия, практика, к тому же нашел себе подработку, делал кому-то из института чертежи, так что пакеты так и стояли в коридоре. Он доставал из них очередную чистую футболку и исчезал до вечера.

Я почти не видела его, а он – меня, и нас обоих это, кажется, абсолютно устраивало. Во всяком случае, никто ничего не хотел выяснять. Разве не это называется «жить сегодняшним днем»?

Лариса, едва зайдя в квартиру, все испортила.

– Сонька? Ты разве не уехала? Ты же должна была уже уехать, разве нет? – сказала она вместо «здрасте», разглядывая меня как неожиданное неприятное пятно на светлых обоях.

Я моментально ощетинилась.

– А тебе какое дело?

– Какое мне дело? Вообще-то мы говорим о моем женихе!

– О твоем бывшем женихе, не так ли? – вставила я справедливости ради.

Тут Лариску заклинило. Она смотрела на меня как на таракана, по которому никак не может попасть тапкой. Столько уверенности в себе – и это после того, как ее нагие фотографии оказались выставлены на всеобщее обозрение.

– Бывший он или нет – тебя не касается.

– Мириться будете? Не думаю, что это хорошая идея. Впрочем, как хочешь.

– Ты мне советы даешь? – изумленно переспросила она и замолчала.

Лариса сверлила меня взглядом, задумчиво прикидывая, что именно может означать мое присутствие. Вывод был очевидным, хотя и неверным.

– Значит, ты решила занять мое место?

– И как ты пришла к такому выводу? Потрясающая проницательность восьмидесятого уровня. На твоем месте мне не усидеть, Лара, – отбрила ее я. – Что ты хочешь услышать? Какое тебе вообще до меня дело? Ты пришла мириться? Вот иди и мирись.

– Ты ничего не знаешь обо мне и о том, почему и что я сделала! – выпалила она явно заранее заученную фразу.

– Вот и говори все это Мите.

– Мите, значит, – повторила за мной она. – Мите? Уже зовешь его Митей? Ничего себе, ты шустрая. И что было между вами? Почему ты вообще все еще тут? Ты с ним спала?

– Не мели чушь, – сощурилась я.

– Только не рассказывай, что между вами ничего нет. Я же вижу! Это сразу видно по тому, как ты смотришь.

– Как? Как я смотрю? – искренне не поняла я.

– Как хозяйка! – выкрикнула она и, оттолкнув меня, пошла дальше, в глубь квартиры.

Я же подумала, что, по чести, «ничего нет» – именно то, что можно сказать про наши отношения с Митей. Да и отношениями-то это не назовешь. Мы просто приходили в одно и то же место, потому что у нас обоих были от него ключи и потому что мы никак не мешали друг другу. Ничего нет. Только вечерний поздний чай или бутылочка пива с сушеной рыбой. Только просьба ответить на звонок, если вдруг позвонят из деканата. Митя решил переселиться в квартиру, поскольку он все равно за нее уже заплатил, – во всяком случае, за июнь, а там видно будет. Лучше, чем в общежитии. Да и ненамного дороже, учитывая, что я была готова продолжать платить свою долю. Соседка по квартире. Аккуратная. Тихая. Прихожу не поздно. Всегда мою за собой посуду. Мужчин в квартиру не вожу. Серьезная, настроена на учебу. Своевременную оплату гарантирую. Без вредных привычек, если не считать умения делать подлости. Хотя это скорее полезная привычка.

– Не нужно только врать! – кричала Лариска Мите в лицо, хотя они как бы разошлись и она, на секундочку, изменяла ему, в том числе и всю эту неделю, со своим аспирантом. – Я вижу тебя насквозь! Ты такой же, как и все остальные! Сколько времени тебе понадобилось, чтобы утешиться? В тот же вечер решил с ней связаться?

– Я не собираюсь тебе отвечать, – отвечал он тихо и твердо. Лицо его было бледное, закрытое, как окно с деревянными ставнями. – Я только хочу, чтобы ты забрала свои вещи и ушла.

– Быстро же ты пережил наше расставание! – не унималась она, взбешенная его спокойствием. Она бы предпочла, чтобы он кричал, чтобы попытался повеситься из-за нее, чтобы дышать без нее не мог.

– Оставь нам ключи.

– Нам? Кому это – нам?

– Нам с Соней.

Это невинное местоимение, употребленное, я уверена, случайно, второй раз заставило меня вздрогнуть и едва заметно улыбнуться.

Лариса запылала, как горящий сарай с сеном. Бегала по квартире, хлопала дверьми, демонстративно выкидывала все из шкафов на пол и кричала. Она была очень громкой, слова вылетали из нее пулеметной очередью, но отчего-то куда большее впечатление произвели на меня не ее крики, а Митино молчание. Я стояла в своей комнате, спиной к стене, так чтобы меня не было видно даже при открытой двери, и думала, смогла ли бы я вот так же молчать, слушая человека, разрушившего мои мечты всего неделю назад. Сколько же нужно самообладания, чтобы не задать ни одного вопроса, зная, что, возможно, потом уже не будет шанса спросить. Почему ты так поступила? О чем ты думала? Как ты могла! Что это было – простое увлечение или что-то серьезное? Ты любила меня или обманывала? Все эти бессмысленные вопросы, но ведь устоять же невозможно.

Он устоял.

Он замер на кухне и, когда Лариса швырнула ему в спину ключи, смотрел в окно. Даже не повернулся, так и стоял со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами, просто ждал. Одного взгляда на его высокую, ровную – словно палку проглотил – фигуру хватало, чтобы понять, что между ним и Ларисой все кончено. Никаких мостов, все взорваны. Никакие слова, никакие обещания, никакие просьбы о прощении не помогут.

К такому Лариса не была готова: она растерялась и заметалась среди разбросанных вещей. Заговорила со мной вместо Мити просто потому, что через меня можно было пробиться. Я не бронированная.

– Ну что ж, Софочка, будьте счастливы с моим Митенькой, – сказала она громко, встав напротив меня. И назвала меня так, только чтобы взбесить, задеть, ранить. – Оставляю его в твоих неожиданно цепких ручках. Береги его, не обижай.

– Как ты обижала? – не удержалась, спросила я.

Лариса раскрыла было рот, потом захлопнула и посмотрела на меня с ненавистью зверя, застрявшего одной лапой в капкане.

– Не суди да не судима будешь! – выпалила она с пафосом, достойным проповедника средневековой инквизиции. – Ты ничего не понимаешь.

– Ты тоже, – парировала я. – Я тебе сказала: ничего нет. Не знаю, какое тебе дело, но я собиралась уехать, честно, собиралась. Просто вышло, что я осталась. Но ничего не было.

– Я тебе не верю, – огрызнулась она.

– Не веришь? Почему? – Я совершенно искренне удивилась ее реакции, как потом и реакции всех, кто реагировал так же на наше «ничего нет» и «мы просто друзья». Дескать, ага, рассказывайте, они просто друзья, видали мы таких друзей.

– Да потому что ты лгунья, вот почему! Тебе соврать ведь ничего не стоит.

– Ты уверена, Лариса, что говоришь обо мне?

Я ждала, когда кончится этот спектакль, а еще боялась, что ее непробиваемая уверенность в себе, агрессия и красота возьмут свое, и Митя тоже начнет кричать, доказывать что-то, обвинять – а затем прощать. Как по мне, это было бы логичным развитием событий.

Но нет, только не когда речь идет о Мите. Когда он увидел, что ураган по имени Лариса накрывает квартиру на восьмом, последнем этаже, он молча зашел ко мне в комнату и вывел меня из эпицентра – за руку.

– Когда закончишь, просто захлопни дверь, – сказал он, проводя меня мимо задыхавшейся от эмоций Ларисы, так и оставшейся Шулиной.

На лавочке в монастырском кладбище, на скамейке в вагоне метро, перед теликом, за просмотром «Властелина колец», который уже сто лет как прошел, а я так и не видела. Мы гуляли весь день и ни разу, ни словом, ни жестом не упомянули Ларису. С того дня ее словно не стало, она растворилась для нас в вечерней июньской дымке, Митя развеял ее след несколькими взмахами широкой ладони.

Потом она много говорила о нас в институте, рассказывала обо мне, о том, как я разлучила их, как развалила их свадьбу, как помешала их счастью, и много еще чего о том, какие мы с ее Митей «просто друзья». И была не права во всем, кроме двух вещей. Первая – я действительно была лгуньей. Вторая – пути господни неисповедимы, я добилась своей цели. Не так, как планировала, но все-таки осталась в этой квартире.

Глава 5 Хороший мужик долго один не будет

Поразительно: мы привыкли друг к другу настолько быстро, что и вспомнить не могли, что было как-то иначе. Мы так хорошо подстроились к привычкам и особенностям соседа, что стали понимать друг друга без слов. Мы часто завтракали вместе, я уже знала, что Митя терпеть не может чеснок и способен учуять его в любом блюде, он же специально выбирал и покупал кофе, который не кислил, потому что я ненавидела кислый кофе. Мелкие любезности, простая вежливость. Я оплачивала счета, он выносил мусор. Я выливала кипяток в стеклянный кувшин, чтобы остыл. Митя приносил почту. Идиллия. Соседи по квартире как попутчики в одном купе поезда – мы просто вместе ехали в будущее и не видели особенного смысла в том, чтобы что-то скрывать друг от друга. Отчасти как раз из-за того, что оставались друг другу немного чужими, мы становились все ближе и ближе.

– Почему с другими женщинами не может быть так же, как с тобой? – спрашивал Митя у меня после скандала, устроенного его очередной пассией.

– Потому что только я по-настоящему люблю тебя, так, как никто и никогда не будет любить, – отвечала я, усмехаясь и помешивая шипящие в сковородке грибы-вешенки, которые мы оба любили за дешевизну и доступность. Я – потому что у меня вечно не было лишних или даже необходимых денег. Он – потому что решил исполнить свою мечту.

– Раз уж мне не нужно тратиться на свадьбу, куплю мотоцикл, – объяснял он. – В конце концов, теперь я ни перед кем не должен отчитываться.

– Но разве нет каких-то других вещей, более полезных? – искренне удивлялась я.

Митя смотрел на меня почти с сочувствием.

– Все-таки ты прирожденный бухгалтер, Соня, ты все и всегда измеряешь пользой.

– И что такого? И не бухгалтер, а экономист! Но твоя мечта – это же полный абсурд. Зачем тебе мотоцикл? Купи лучше машину, это ненамного дороже, но куда более практично.

– Практично? – смеялся он. – Можно поехать в «Ашан» за продуктами, да? Я одинокий мужчина с разбитым сердцем, главная мечта которого – построить космический корабль и улететь с этой планеты. А пока что я хочу летать на мотоцикле и не ходить в армию. Неужели это выглядит таким непрактичным?

– Я понимаю, почему ты не хочешь в армию, – пробормотала я. – Никто не хочет в армию, это нормально, хотя один год – это не так уж и много.

– Хорошо тебе говорить! К тому же зачем? – возразил он. – Не пойми меня неправильно, я очень даже готов отдавать Родине долги. Я вообще-то собираюсь поднимать отечественный космос. Но, к примеру, чистить картошку или таскать целый год какую-нибудь бобину с кабелем на пару тонн и заработать грыжу – нет, спасибо. Я лучше буду учиться, а потом поступлю в аспирантуру.

– И улетишь с этой планеты? – рассмеялась я. – На мотоцикле?!

Если уж Митя Ласточкин вбивал себе что-то в голову, никакими молотками оттуда это было не выбить. Новая жизнь – так он сказал. Тринадцатого июля, в день своего двадцатилетия, он приволок нового «друга», японского «коня», на покупку которого отдал почти все деньги, предназначавшиеся на свадьбу. Почти – потому что небольшая часть ушла на покупку сбруи. Любитель глупых дешевых эффектов, он позвонил в домофон и потребовал, чтобы я спустилась вниз. В этот момент я только закончила «шубу», были руки, красные от свеклы, и хотелось пить – перебрала с «попробовать селедку». Но Митя был настойчив, и, когда я не появилась у подъезда через пять минут, он принялся звонить снова.

– Господи боже мой! – только и смогла выдавить я, когда напротив подъезда я увидела его – всадника Апокалипсиса.

В черном шлеме, в черной кожаной куртке с красными вставками-молниями и таких же жестких черных кожаных штанах. Он гордо восседал на остроносом скоростном мотоцикле, тоже черном и тоже с красными полосками на сиденье и крыльях.

– Ну что, прокатить тебя с ветерком? – спросил Митя, поднимая зеркальную створку шлема. Его серые глаза блестели и искрили от счастья.

– Только через мой труп, – отрезала я. – Что вполне может случиться со мной прямо в процессе езды. Господи, как ты не боишься на нем ездить?

– О чем вы, девушка?! Обидно прямо. Я ездил на мопедах и мотоциклах с тех пор, как пошел в школу. Даже не сомневайся, уж что-что, а водить мотоцикл я умею.

– Я не сомневаюсь, но я ни за что на него не сяду, – замотала головой я. – Впрочем, не могу не признать, смотрится все это…

– Как? – улыбнулся он. – Ну, говори: как? Похож я на «беспечного ангела»?

– Митя, если ты и похож на кого-то, так точно не на ангела, – покачала головой я. – Скорее на дьявола-искусителя, если уж на то пошло.

– Что ж… уже неплохо, – усмехнулся он, снимая шлем. – Держитесь, невинные девушки, я уже близко!

Беспечный ангел. Песня уже несколько лет гремела по стране, сводила с ума, порождая новых доморощенных мотоциклистов, хотя почти никто из них не знал, что это кавер на другую песню. Никто, кроме Мити Ласточкина, конечно. Он нашел обе записи, и однажды мы потратили целый вечер, слушая и сравнивая обе версии. Даже притащил откуда-то английский текст, чтобы можно было сравнивать строчку за строчкой. Мне лично больше понравилась русская версия, была душевнее, что ли. Больше подходила ему – новому Митьке, бесшабашному прожигателю жизни, любителю странствий и умопомрачительных романов, сгоравших за один вечер. За тот год он изменился до неузнаваемости, и к следующему лету от того раздавленного горем бледного мужчины, которого я увидела на кухне, ничего не осталось. Волосы стали длиннее, а глаза ярче. На плече появилась татуировка – череп в мотоциклетном шлеме. Как Митька сказал, «для девчонок». Еще больше вытянулся, появился пресс. Он улыбался так зажигательно, так беспечно, что, если бы я не знала его так хорошо, я бы сказала, что он все давно забыл.

Я, конечно, говорю о Ларисе.

В каком-то смысле да, он ее забыл, но вместе с нею он забыл и о себе. Он произвел замену, но теперь он настолько вжился в новую версию, что старая словно исчезла. Митя расслабился, на все «забил», стал увереннее в себе. Таким он нравился, девушки влюблялись в него, четко подтверждая правило «чем меньше девушку мы любим». Конечно, мотоцикл тоже помогал, девушки слетались как мотыльки, а Митька словно дьявол-искуситель ждал их у пропасти, чтобы подтолкнуть туда и помахать ручкой.

– Ты мстишь всему роду Евы! – возмущалась я, когда, в очередное воскресное утро была разбужена криками скандала.

– Я никому не мщу, и я никому не принадлежу, понимаешь?

– Ты смотришь на них чистыми серыми глазами, говоришь о свободе, а они просто хотят семьи и детей, как ты не понимаешь, рокер проклятый!

– Семья – это не для меня, ты знаешь, я хочу строить космические корабли. Это большое счастье, что я тогда не женился, – отвечал он и предлагал мне сварить пельмени.

Он варил их по-своему, с каким-то специфическим набором трав и специй, а затем дожаривал на раскаленной сковородке. Он готовил все лучше, словно репетировал холостую жизнь.

Я только махала рукой и шла есть пельмени. Его девушки стали частью нашей жизни. Он приводил их в дом, они появлялись в квартире без предупреждения, я сталкивалась с ними на кухне, я находила их в ванной комнате, в туалете, на лестничной площадке – часто в слезах. Некоторых я успокаивала, заваривала им чай, выслушивала несвязные, зачастую такие одинаковые истории. Это всегда было «какое-то сумасшествие», нечто невероятное, такое, чего никогда до этого с ними не случалось. Они говорили про Митю так, словно он был звездой – музыкантом или актером. Они уверяли меня, что Митя сам не понимает, что творит. Они уверяли, что любят его по-настоящему. Они были готовы ждать его, сидя на табуретке в нашей кухне. Они находили Митю безупречно красивым, неотразимым, притягательным в этом его образе безбашенного странника на тяжелом скоростном коне. Они его не боялись, мечтали полетать с Митей по ночной Москве. Когда я говорила, что мы с ним – просто друзья, девушки тоже, конечно, мне не верили. Не верили, потому что это казалось им противоестественным.

Как раз летом, в начале июня, я пришла домой. Около нашего подъезда стояла «Скорая помощь». Митька стоял у подъезда, курил и ругался с доктором, требуя, чтобы «Скорая» забрала девушку, которая стояла на краешке крыши от выступающего подъезда.

– Она сумасшедшая, забирайте ее. Вы обязаны! – возмущался Митя. – Я не намерен с ней разбираться. Я вообще не понимаю, с чего она решила кончать с собой в моем подъезде. Подъездов, что ли, мало?

– Она сказала, что беременна, – пожал плечами невозмутимый доктор, даже не удивляясь Митиной реакции.

– И кто кончает с собой, прыгая с подъезда? Слезай оттуда, слышишь? – кричал Митя ей. – Ничего ты не беременна!

– Откуда ты знаешь? – отвечала вполне адекватная девушка, осторожно выглядывая с крыши.

Я с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. Глупо, конечно, и жестоко, но что поделать.

– Митька, ты доигрался. Теперь давай женись.

– Ни черта она не беременна, – посмотрел на меня Митя, словно оправдываясь. – А если и беременна – это не мои проблемы. Я ее вообще видел пару раз в жизни, откуда я знаю, от кого она беременна?

– Но ты же приводил ее к нам? – спросила я.

Митька посмотрел на меня как на предателя. Доктор слушал нас с непроницаемым выражением лица; понятно, чего он только не видел в жизни. Митино раздраженное равнодушие, признаюсь, смотрелось жестко. Настоящий сукин сын.

В конце концов доктор сплюнул и, повернувшись к Мите, сказал холодно и четко:

– Значит, считаешь, мы должны ее забрать? В сумасшедший дом хочешь ее запихнуть?

– Ничего он не хочет. Сейчас я с нею поговорю, – поспешила я.

– А вы кто? – устало спросил доктор из «Скорой».

Усталая после долгого дня в институте, я покачала головой и сказала – в который уже раз:

– Я – сестра.

– Сестра милосердия?

Врач не улыбнулся, только пристально посмотрел на меня, а затем кивнул. Какого черта он будет возражать. Сестра – и ладно. Мы двоюродные. Троюродные. В конце концов, мы все тут, на земле, немножко родня друг другу, разве нет?

Я поднялась на второй с половиной этаж, выбралась на скользкую крышу – пошел противный моросящий дождик. Только этого не хватало.

– Не подходи! Слышишь, я спрыгну, – предупредила меня девушка.

Я кивнула и вылезла все равно. Подошла – не к ней, а села рядом на покрытый черным рубероидом край. Она смотрела на меня с подозрением.

– Как тебя зовут, а?

– Маша, – ответила она.

– А я – София. Слушай, он не стоит того. Правда, не стоит.

– Тебе не понять, – зло процедила девчушка.

Я устало вздохнула. Конечно, мне не понять, что с ними всеми происходит, отчего для них Митька становится смыслом жизни. Ну, обаятельный, ну, в кожаных штанах, ну шутить умеет. Сукин сын.

– Ты правда беременна? – спросила я.

Маша не ответила, и я с пониманием кивнула. Тогда она посмотрела на меня с вызовом, словно я была виновата, что Маша не беременна.

– Он меня даже не бросил, просто перестал звонить.

– Понимаю, – кивнула я.

– А ты что, правда, его сестра? – спросила она с недоверием.

Я кивнула – зачем же разочаровывать девушку, которая все равно исчезнет навечно. Маша достала пачку сигарет и закурила. Внизу Митя подписывал какие-то бумаги, чтобы врачи могли уехать. А мне вдруг стало интересно, что было бы, если бы Маша все-таки оказалась беременной. Ведь беременеют люди, случается же такое? Бросил бы мой Митька беременную дуреху Машу, влюбленную даже не в самого Митю – она понятия о нем не имела, – а в мечту о будущем вместе с ним? Я думала, что нет, не бросил бы, но с остальными другими людьми он был переменчив, как ветер, словно пытаясь доказать миру – и самому себе, – что полагаться на него ни в коем случае не стоит.

Позже мы достаточно часто говорили людям, что мы – брат и сестра, чтобы от нас отстали. Нам не верили. Даже моя мама в какой-то момент начала обижаться и требовать привезти Митю Ласточкина к нам в Солнечногорск.

– Зачем, мама? – раздражалась я.

– Ты что, стесняешься меня, что ли? Не хочешь знакомить со своим парнем? – хмурилась она.

Митя смеялся и говорил, что нужно поехать и познакомиться, хотя бы для того, чтобы мама от меня отстала. А потом поехать в Ярославль и познакомиться с его мамой – на Рождество. Чтобы та наконец поверила, что мы с ним просто друзья.

– Думаешь, получится убедить?

– Даже не знаю. Но попробовать стоит, – пожал плечами он.

Тогда я сказала, что поеду, если только он поможет мне с контрольной работой по теории вероятности и статистике. На это он усмехнулся и ответил, что вероятность подобного исхода – одна к сотне.

– Тогда я и знакомиться не поеду, – фыркнула я.

Контрольная работа была – моя самая большая головная боль; как бы я хотела свалить ее с больной головы на здоровую. Да я бы познакомилась с кем угодно ради этого. Жизнь студента-третьекурсника напоминала бесконечную лавину. Я убегала, оглядываясь, но чем быстрее бежала, тем больше и страшнее становилась лавина. Обычно все боятся, что их отчислят с первого курса. Все, но не я. Учеба, репетиторство, которым я подрабатывала, мотаясь по городу, продуктовые магазины со скидками, нужно было поменять проездной и сделать новый паспорт – старый Митя постирал, в кои-то веки решив порадовать меня и помочь. Он просто подцепил все вещи, которые нашел на полу в моей комнате, и запихнул их в стирку. Результат – нужно ехать в Солнечногорск. Зима, сапоги с дыркой, но на это плевать. Хорошие сапоги и с дыркой хороши. Скоро весна, и можно будет носить кеды. А дырки на кедах – это не дырки, это мода. Однако проблем накопилось многовато, и я отчетливо помню, как буквально накануне подумала, что, если к моим проблемам прибавится еще хотя бы одна, я пойду, вылезу на крышу нашего крыльца и сделаю вид, что хочу покончить с собой. И тоже скажу Митьке, что беременна от него. Пусть разбирается. Пусть вызывает «Скорую», полицию и психиатричку. Я хотела в больницу, я хотела полежать спокойно, почитать книжку, покапать внутривенно витаминок. Я устала.

И конечно, проблема тут же прибыла. Буквально на следующий день.

Глава 6 Со старыми друзьями трудно конкурировать

Все началось почти так же, как с большинством Митиных девушек, – я наткнулась на него в подъезде. До Нового года оставалось всего ничего, и по подъезду уже витал аромат салата оливье, угадывался на улице и по всей стране. Около метро продавали красивые мертвые елки. Снега было так много, что я замучилась сушить обувь. Мой плеер тоже пострадал от залетающего в карманы снега. Я страдала без плеера, а Митя страдал без своего мотоцикла, который спал в своей берлоге в гаражном кооперативе на Красносельской, и однажды привел домой на ночь сразу двух подвыпивших девушек одновременно. Это был новый рекорд. Митя словно пытался доказать кому-то (возможно, самому себе), что он мерзкий тип, подлец, искатель кайфа.

Может ли быть, что он и есть такой? Эдакий московский Бегбедер, любовь которого живет три дня?

«Проблема» сидела на ступеньках и, когда я вышла из узких дверей лифта, встала и посмотрела на меня пронзительно-голубыми глазами.

Я растерялась, онемела и стянула с головы уродливую вязаную шапку с длинными «ушами спаниеля». Проблема была мужчиной лет тридцати с чем-то и с такими глазами, взглядом которых легко можно выжигать слонов на деревянных досочках. Чистый небесный лазер. Я раскрыла рот и так и осталась стоять. Он ободряюще улыбнулся, словно знал о том разрушительном эффекте, который производил, и заранее извинялся за это.

– Вы, наверное, София? – спросил он.

От звука его голоса мой желудок сжался, словно меня ударили. Никогда не думала, что мое тело отреагирует на мужчину вот так, словно меня пнули ногой в живот. Я задохнулась, но заставила себя кивнуть. Белая горячка. Жар. Я заболела? Я приложила руку ко лбу. Потный лоб, а руки дрожат. Нет, нехорошо. И зачем, черт возьми, я надела эту идиотскую шапку-спаниельку? Почему именно сегодня, ведь не так уж и холодно. И вообще. Почему мне не наплевать? Обычно мне на все наплевать. Мне больше нравилось, когда мне на все наплевать.

Что это за черт с горы?

Он сделал шаг навстречу – худой и высокий, с идеально прямой осанкой, которую зарабатывают только спортсмены или какие-нибудь дворяне, которых с детства бьют палкой между лопаток, стоит им попробовать согнуться. Дорогое темно-синее пальто – сегодня так редко носят пальто, особенно мужчины. С двух сторон свисает чуть более светлый шарф.

Он знает мое имя. Кто он такое? Чей-то муж! Бинго!

Мужчина чуть развернулся, чтобы отряхнуть дорогие брюки от лестничной пыли. Он знает обо мне, но поводом для его визита может быть только Митька. Нехорошо, подумала я. Не к добру. Слишком он спокоен, слишком серьезен, чтобы это кончилось хорошо. Красивый, состоятельный, не из тех, кому, как это выражаются… «наставляют рога». Но Митя сам из таких же – гипнотических, бьющих в живот одним взглядом. Нашла коса на камень.

– Откуда вы меня знаете? – спросила я враждебно, изо всех сил культивируя в себе неприязнь. Готовься к бою…

– Мне про вас рассказывали, – ответил он вежливо и спокойно.

Рассказывали? Что могла его жена, пойманная на неверности, рассказывать обо мне? Что ничего не было? Что у Мити тоже есть жена – то есть я? Что они с Митей только друзья? Что этот мужчина, похожий на английского аристократа из романа, все не так понял, что она любит только его одного? Какая еще ложь могла прийти в голову жены, спасающей свою шкуру? Любая.

– Надеюсь, вы не верите всему, что вам говорят? – спросила я, и незнакомец улыбнулся.

Улыбка была еще хуже. Улыбка уверенного в себе, состоявшегося в жизни человека. Улыбка, с которой принимают награды и говорят речи. Улыбка человека, которого все любят.

– Мне ничего плохого про вас не говорили, – сказал он, а затем вдруг протянул руку: – Дмитрий Евгеньевич.

– Соня, – автоматически ответила я, забыв, что ему мое имя и так известно. Он протянул мне руку, теплая ладонь, крепкое рукопожатие. А затем я вдруг добавила: – София Олеговна.

– Очень приятно. – Его глаза смеялись. Он сжал мои пальцы. – София Олеговна.

– Мне тоже, – ответила я, пытаясь делать вид, что это – только стандартная фигура речи.

Может, не муж? Слишком уж спокоен, никакого гнева. Тогда кто? Любовница? Вдруг этот статный мужчина пришел, чтобы подраться с Митькой из-за своей любовницы. Тогда интересно, кто победит? Митька моложе, но он не занимается собой, только зубрит свою аэродинамику и телеметрию и спит с девушками, что само по себе исключает здоровый укрепляющий сон. Дмитрий Евгеньевич лет на двадцать старше, но с такими же широкими плечами, с хорошей грудной мускулатурой, со спокойствием, которое приходит с возрастом. Умеет принимать решения. Если бы я ставила деньги – я бы поставила на него.

– Может быть, пройдем в квартиру? Чего же мы тут, у лифта разговариваем? – выговорил мой рот, и только потом я поняла, что проходить с незнакомцем в квартиру – последнее, что нужно было предлагать.

Что я делаю? Что хочу – то и делаю. А хочу я, чтобы мы прошли с ним в квартиру. Я хотела побыть с ним еще.

– Думаете, это будет уместно? – удивился он. – Димы же нет дома. Хотя, впрочем…

Мужчина задумчиво нахмурил лоб, а я опешила – не поняла, о каком Диме идет речь.

Впрочем, куда больше меня вдруг заинтересовало, как можно изменять и чего может не хватить, если у тебя – такой мужчина! И искорки от его глаз, когда улыбается – как лучи. Возраст? Наплевать. Впрочем, что я знаю о женщинах, которые летают вокруг света фар Митькиного мотоцикла, слетаются посидеть в его рубашке на краешке его кровати?

Митька!

– Давайте пройдем, может, даже так и лучше, потому что я как раз хотел поговорить с вами, – решился наконец он.

Я открыла дверь в квартиру, и мы зашли внутрь, в темноту прихожей, когда меня вдруг озарило. Нако-нец-то.

Митька. Дима! Все-таки пришла беда. Нельзя нам в квартиру. У нас там много острых, колюще-режущих предметов. Но мы уже стояли в прихожей.

– Да о чем можно со мной говорить? – Я вернула себе такую нужную в тот момент враждебность. – Я к его делам отношения не имею, вы поймите, я же за него не могу отвечать. Я понятия не имею, что у него в голове и что он натворит в следующую минуту.

– Для человека, который не имеет никакого отношения к Дмитрию, вы поразительно хорошо его знаете, – сказал он, стоя совсем рядом со мной в темноте.

Я щелкнула выключателем и тут же наткнулась на лазер его голубых глаз. Лучистые, смеются. Не злится. И вдруг он расхохотался так заразительно, что я против воли заулыбалась. Гелий, летучий газ, от которого я, как Джейн Бэнкс из «Мэри Поппинс», подлетела под потолок. – Не волнуйтесь вы так, никаких проблем я вам не доставлю.

– Обещаете? – спросила я, и Дмитрий Евгеньевич покачал головой.

Я подумала: так обычно начинаются истории с самыми большими проблемами. Другими проблемами, о которых я пока даже не думала. Какое умное, интеллигентное лицо. Нет. Драки не будет.

– И кто вы ему будете, моя уважаемая София Олеговна?

– Кому?

– Дмитрию, – пояснил он суше.

Я прикусила губу, я не хотела бы об этом говорить.

– Я его сестра, – ответила я.

– Вы его сестра? – неожиданно оживился он. – Он же вроде Дмитрий Дмитриевич. А вы – София Олеговна, правильно же?

– Я – двоюродная, – упиралась я, но на всякий случай отвернулась.

Не стоит смотреть в лазерные глаза мужчин, когда говоришь заведомую ложь. Я оглядела прихожую. Нехорошо, бардак, и пыль, и разбросанные по полу сапоги и кроссовки.

– А я думал, вы его девушка, – продолжал он.

– Все так думают, но нет. На самом деле нет.

– На самом деле вы просто его двоюродная сестра. Живете с ним.

– Я учусь в Москве, а живу в другом городе. Митя… в смысле, Дима – он из Ярославля, так что было решено, что так будет правильно и выгодно, если мы будем снимать на двоих квартиру. Нам до обоих университетов отсюда недалеко, – я говорила и говорила под успокаивающее кивание Дмитрия Евгеньевича.

Он тихо слушал и улыбался.

– Не дорого тут снимать-то? Центр все-таки.

– Дорого, конечно, только нам повезло. У нас есть дальняя родственница, это ее квартира, так что она нам дала скидку. Не то чтобы большую, но по силам и, по крайней мере, цену не поднимает.

– Родственница? Не Аллочка ли? – спросил мужчина тоном вполне мирным и бытовым, но я ожидаемо захлопала ресницами.

Какая, к черту, Аллочка. О чем он, а?

И тут вдруг – бабах! – действительность прогрохотала взрывом, и мое здание подорвалось где-то в районе фундамента и теперь оседало вниз, в кратер грязными клубами пыли и цемента. Террористический акт. Я ошиблась, я все перепутала, я все поняла не так.

– Кто? – переспросила я осторожно.

– Аллочка? Она мне, как бы это сказать… не золовка, нет. Кума, наверное. Моя троюродная кузина, – сказал мужчина. Выстраивая в уме длинную и сложную цепочку из родственников, он водил по воздуху длинным пальцем, словно рисуя родовое древо. Я как-то сразу обмякла и побледнела, захотелось присесть. – А вы, значит, Димина сестра. – И он улыбнулся еще радостнее.

– Двоюродная, – пробормотала я.

– Понятное дело, – согласился он. – Учитывая, что ни у меня, ни у его мамы нет братьев и сестер, лучше сразу говорить всем, что троюродная, – и он пристально посмотрел на меня.

Я молчала, стараясь справиться с биением пульса в висках. Я поняла, кто передо мной, и поняла, что это не чей-то муж. Это – Митин отец. ОТЕЦ! Как сказал тогда Митя? «ДНК не выбирают». Значит, вот против ТАКИХ генов Митька протестует.

Псих, что ли? Да его отец – самый красивый, самый незабываемый из всех людей, что я видела на этой земле.

Да Митька недотягивает. Природа подшутила над ним. Он был похож на своего отца, как хорошая копия на уникальный шедевр, и я подумала: может, в этом все и дело? Может, это ревность? Тот же рост, та же осанка, тот же упрямый подбородок, но у Митиного отца черты лица выписаны с точностью и гармонией статуй Бернини, а Митю лепил жестокий в стремлении к правде Роден. Митины глаза – серые, тревожные, даже злые, как туча. Глаза его отца – удар молнии, голубое небо, познание всей бесконечности мира за один взгляд. Сын своего отца во всем, включая опасное животное обаяние. Если бы мне вдруг пришлось выбирать, я предала бы Митю – и трех раз не понадобилось бы, пошла бы за его отцом, как за дудочником из Гамельна – в секунду, не раздумывая, не терзаясь муками совести. Я уверена, и за это Митя тоже неосознанно ненавидел отца.

– Скажите хоть что-то, – попросил Дмитрий Евгеньевич. – В конце концов, я вовсе не хотел вас напугать. Просто решил прояснить этот вопрос, чтобы не ставить в неловкое положение. Ну что вы побледнели, словно я – демон из преисподней?

Я была совершенно не готова к такой встрече.

– Дмитрий… Евгеньевич, я не знаю, что сказать. – Мой голос ломался и трескался.

– Ну и ничего не говорите, я сам вам скажу все, что нужно.

Он повесил пальто на вешалку, помог мне снять пуховик, провел на кухню, поставил чайник. Я безмолвно наблюдала за этим захватом власти и тихо радовалась, что мне не нужно ничего делать или говорить.

Чайник зашумел, а Дмитрий Евгеньевич прислонился к стене и посмотрел на меня.

– Я приехал, потому что Катя волнуется. Я просто хочу поговорить с сыном.

– Катя? – как попугай, повторила я.

– Катя, – кивнул он. – Димина мать. – И он пальцами зачесал темные, с проседью, волосы наверх.

Высокий лоб говорит об уме? Пальцы длинные, подвижные. Порода – вот как это называется. То, чего во мне никогда не было. Я была дворняжкой, Митин отец – доберман, граф. Митька – сын, нажитый от служанки с кухни. Грех попутал, с кем не бывает. Породистый мужчина в дорогой рубашке и галстуке заваривал чай в нашем чайнике с отбитым носиком, а в моей голове мелькали мысли – одна страннее другой. Нет, Митька тоже из доберманов, и с каждым годом, наверное, это будет проявляться все сильнее. Ему просто не хватает своеобразной холености. Его воспитывала служанка с кухни, а так они похожи. Боже, как же они похожи, если всмотреться!

– Я знаю, это странно звучит, но я и в самом деле не его девушка, – пробормотала я, словно оправдываясь за явную ложь, на которой меня поймали.

Дмитрий Евгеньевич кивнул.

– Я верю вам, София Олеговна.

– Зовите меня Соней, – покраснела я. – Я это так… ляпнула.

– А мне нравится. София Олеговна. Но, согласитесь, ваша с Димой жизнь тут выглядит более чем странно. Катя сказала, что вы уже почти два года как живете вместе. Это так?

– Это… мы не живем вместе, – скривилась я, запутавшись в нашей странной, ненормальной, нетипичной правде, как в рыба в сети. – Мы живем в одной квартире, но не вместе. Просто живем.

– Просто живете, – повторил мужчина, и я сама услышала, как неправильно это звучит.

Он подошел ко мне и протянул мне чашку. Чай дымился и пах корицей и чем-то еще.

– Значит, вы учитесь?

– Да.

– И на кого, если не секрет? – Он говорил, а я почему-то пыталась вспомнить, чистила ли я сегодня зубы, хотя я всегда их чищу, но тут хоть убей, не могла вспомнить.

– На экономиста, – ответила я, а затем, снова без особенного осознания, следуя непреодолимому желанию, спросила, чем занимается он.

Дмитрий Евгеньевич склонил голову и посмотрел мне прямо в глаза. Он даже не делал вид, что собирается быть любезным. По моей спине побежали мурашки. Что-то было не так.

– А зачем вы с ним «просто живете», София? Вам что, больше жить негде?

– Я вообще-то деньги плачу! – растерялась я.

Дмитрий Евгеньевич замолчал, словно обдумывал следующий ход. Пошел нейтрально, не атакуя.

– Деньги? За что?

– За квартиру, – обиженно добавила я. – Я вам все сказала как есть. И это правда. Мы оба учимся, и нам так удобно.

– Так это что, коммерческое такое решение? Вы живете с моим сыном из экономии? – Он приподнял бровь, такого поворота он, кажется, совсем не ожидал.

Я кивнула, и тогда он отвернулся от меня, посмотрел в окно, расчесал – совсем, как Митя – волосы руками, потер глаза. Затем обернулся, словно решил какую-то сложную задачу.

– Я всего лишь хочу, чтобы мой сын был счастлив и моя бывшая жена не переживала. Я за него беспокоюсь. Он – непростой мальчик, очень непростой. Да вы, должно быть, и сами знаете его достаточно.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Он вспыльчивый, но это у нас, наверное, семейное.

– Честно, не понимаю, – повторила я, но перед моими глазами вдруг встала девочка Маша на крыше нашего подъезда и Митя, требующий, чтобы она убиралась из его жизни. Вспыльчивый? Ледяная ярость – это будет точнее.

– Неважно. Просто… будьте осторожны. Хотя это я на воду дую, ерунда все это. Лучше расскажите мне о нем. Какой он? Я знаю, что он учится, хочет заниматься авиацией или космосом, да? Это хорошо, хорошо. Он доволен? Счастлив?

Дмитрий Евгеньевич говорил, я отвечала, мы пили чай. То есть он пил, а меня странно трясло. Мне стало так жарко, что захотелось снять свитер, но я не могла – не хотела, чтобы Митин отец видел меня в застиранной блузке. Мне захотелось, чтобы он ушел. Чтобы это – что бы это ни было – кончилось.

– Он очень талантливый, лучший на курсе.

– Да-да. Он всегда и во всем стремился быть первым. Он всегда был амбициозен, наверное, как и я.

– А вы амбициозны? – спросила я.

Дмитрий Евгеньевич посмотрел на меня удивленно, словно впервые заметив.

– Я? Ну конечно, а как же? В моей работе иначе нельзя.

– А кем вы работаете?

– Вы что, совсем ничего обо мне не знаете?

– Совсем ничего, – кивнула я, и он потрясенно отвернулся к окну.

Неудобно-то как. Но ведь не может же он не понимать, как именно относится к нему его сын.

– Ничего. Дима всегда был сложным мальчиком, это, знаете ли, обратная сторона таланта. Я, конечно, всю жизнь хотел, чтобы он пошел по моим стопам. Знаете, когда ты чувствуешь, как много можешь дать своему сыну, а он выбирает космос, только чтобы быть как можно дальше от тебя… Хоть на другую планету улететь. – И он снова улыбнулся своей грустной улыбкой Марка Дарси.

– Так чем вы занимаетесь?

– Я – врач, – ответил, наконец, он. Без пафоса, по-простому, словно он был простым терапевтом из районной поликлиники.

Он был ведущим кардиохирургом, работал в одном из самых известных российских центров. Но об этом я узнала позднее.

А тогда, в тот день, я не узнала больше ничего, потому что раздался звук – удар, вроде ногой по двери – и в дверном проеме появился Митя. Я физически почувствовала, как его трясло – от ярости, от обиды, от злости на меня. Так чувствуешь, когда рядом с тобой несется скоростной поезд. Окажись у него на пути – и все, в лепешку.

«Как ты могла его пустить».

– Что… этот… человек… делает… в… моем… доме? – Он проговорил это ритмично, как читают стихи Маяковского.

– Вообще-то «этот человек» – твой отец, – заметил Дмитрий Евгеньевич, игнорируя тот факт, что Митя даже не смотрит в его сторону.

– Отец? И что? – повторил Митя с сарказмом. – Как ты могла его пустить? Как ты могла?

Его тон, его напряженная поза, его готовность наброситься на меня с кулаками были как ледяная вода в лицо. В конце концов, разве такое уж преступление – впустить в дом чьего-то отца?

– Мы просто пьем чай, – сказала я, а Дмитрий Евгеньевич, словно в подтверждение моих слов, отпил из чашки уже остывшего чая с корицей.

Митя молча смотрел на нас – двух заговорщиков, двух предателей, а затем развернулся, вышел в коридор.

Мы с его отцом переглянулись, тот вздохнул и пожал плечами. Затем просто поднял мою чашку и протянул ее мне.

– Если я могу сесть с тобой за стол, то и ты сможешь, – сказал Дмитрий Евгеньевич.

– Даже не собираюсь, – процедил Митька. – Только не говори, что ты меня простил.

– Я давно тебя простил.

– И напрасно, – тихо проговорил Митя так, словно в его словах содержалась неведомая мне угроза.

– Мать волнуется.

– Это ее проблемы. Убирайся… пожалуйста, – ответил он и вышел в коридор.

Я ничего не могла поделать, я злилась на Митьку. Побежала за ним в коридор, крикнула, что это все – глупости, что нужно пойти и поговорить с отцом, что нельзя вот так.

– Да иди ты к черту! – крикнул он в ответ и вылетел в тамбур, хлопнув дверью прямо перед моим лицом.

– Ты же пожалеешь! – крикнула я двери, но Митьки уже не было. Сбежал.

Почему-то именно тогда, стоя перед закрытой дверью, я вспомнила, как однажды позвонила своему отцу. Мне было лет двенадцать, и я по какой-то непонятной причине решила, что это не он, а мать во всем виновата. Такое случается со всеми брошенными детьми: сначала они винят себя, потом – того, кто бросил, а потом – того, кто остался. Я решила, что мать с ее вечным идеализмом оттолкнула отца от меня, не дала ему со мной видеться, не приняла ситуацию. Чего я только себе не придумала! И в какой-то момент решилась. Убедила себя, что можно взять и все исправить.

Я позвонила ему домой – телефон раздобыла у бабушки. Трубку подняла его дочь, другая дочь, официальная и законная. Я закашлялась, но преодолела себя и попросила к телефону Олега Петровича. Голос предательски дрожал, но его другая дочь ничего не заподозрила. Счастье слепо и глухо, оно не ждет подвоха.

Отец подошел к телефону. Он даже не сразу понял, кто такая София Мельникова. Несколько раз тихо переспросил, явно прячась от дочери, не Лена ли я. Лена – это была моя мама. Когда он все-таки понял, кто именно ему позвонил, то долго молчал, а потом в замешательстве спросил, чего я хочу. Я сказала, что ничего не хочу, только, может быть, увидеться. Сказала, что перешла в восьмой класс. Он, кажется, не знал, что делать с этой информацией, но тут же пообещал, что мы обязательно встретимся и что все это время он и сам хотел меня найти. Что он думал обо мне. Черт возьми, он думал обо мне!

Я поверила.

Через неделю, когда он так и не позвонил, я снова набрала его номер. Во второй раз отец был куда более спокоен и деловит. Подтвердил, что нужно встретиться – «Как-нибудь, как-нибудь, в ближайшее же время», а потом участливо спросил, как я учусь. На вопрос о ближайших выходных долго и пространно объяснял, что занят каким-то важным делом на работе. Нет, и на неделе не сможет, к сожалению. Уезжает в командировку. Может быть, через неделю, там будет видно. Да, он позвонит – обязательно.

Он действительно позвонил – моей маме и потребовал, чтобы она прекратила его шантажировать и подсылать меня. Мама не плакала, не упрекала, но смотрела так, будто поймала меня на проституции. Будто я разрушила ее веру в человечество. Я просила прощения, мама отвечала, что меня понимает и что это она должна просить у меня прощения. У меня во рту было горько и кисло. Больше я никогда не звонила отцу, но если бы он вдруг пришел ко мне и бросил пару теплых слов, как пару костей изголодавшейся собаке, я бы наверняка не смогла его прогнать. А теперь, уходя, Митя ошпарил меня таким же взглядом, как когда-то мать. Но я смотрела на захлопнувшуюся дверь и не могла представить себе, как можно вот так, хлопнув дверью, уходить от собственного отца.

Глава 7 Ложь – это компромисс, не достигнутый сторонами

Тот момент, когда Митька уходил, врезался в мою память, будто был снят в увеличенном масштабе, в замедленном темпе. Его усталый и огорченный отец стоит на нашей кухне, смотрит на меня, как собака, которую пнули ногой, и все же пытается сохранить лицо. Таков уж он был – всегда пытался сохранить лицо. Блудный сын отказался принять отца, что ж поделать. Митька сказал: «Убирайся», – и добавил с едкой улыбкой: «Пожалуйста». Дмитрий Евгеньевич развел руками и извинился передо мной. Я спросила, за что он извиняется. Он ответил, что ненавидит сцены и что не хочет втягивать меня во все это. Я ответила, что Митька не прав и не имел права так себя вести.

Потом Дмитрий Евгеньевич резко встал и засобирался на выход. Даже чай не допил, как в анекдоте. Я была слишком растеряна и перепугана, чтобы спорить. Я никогда не видела Митьку таким. Я боялась, что он не вернется, но он вернулся, конечно.

Под утро Митька явился непотребно пьяным, со скандалом и претензиями, суть которых с трудом выговаривал. Я пыталась его успокоить и уложить спать, но это только больше его злило, и, в конце концов, он принялся на меня кричать, что я ничего не понимаю.

– Ты ничего не понимаешь! – орал он. – Ты думаешь, он такой благородный рыцарь, которому есть чертово дело до моего благополучия?

– Конечно, ему есть дело до твоего благополучия, ты же его сын. А зачем, по-твоему, он приезжал? – возмущалась я.

На этот вопрос Митька мне не смог дать ответа.

– Вот видишь! – устыдила его я.

– Если я не знаю, какого черта он приперся, это не значит, что твоя версия правильная, понимаешь? Есть миллион причин. Может, ему деньги нужны. Хотя нет, денег у него хватает.

– Может, тогда он решил ими с тобой поделиться? – фыркнула я, а Митька только запустил в меня кроссовкой.

– Да что он тебе сделал? Из-за чего ты сходишь с ума, Митька? – кричала я в ответ.

– Все и всегда находят его очаровательным, и ты тоже, да?

– Нет! – клялась я, но моя ложь была так очевидна, что Митька оттолкнул меня на диван и скривился.

– Нет, ты считаешь, что я не прав. Ты считаешь, что мой отец – чудесный благородный человек с золотым сердцем, а я – чудовище. Что ж, отлично. Пусть так. Он всех умеет облапошить, потому что все это – почти правда. Понимаешь ты, глупая ты Соня, почти правда. Это просто омерзительно, что бывают такие люди! – плевался он. – Почти ангелы.

Затем Митька ушел к себе и, несмотря на ранний час, позвонил своей матери. Он не закрыл дверь, но даже если бы и закрыл, я все равно все услышала бы. Митька требовал, чтобы мать больше никогда не разговаривала с «этим человеком», спрашивал, как она могла и что-то про то, что это – не ее дело. Что это, я не знала, но предположила, что «это» – комплексное понятие под названием «Митина жизнь». Митина жизнь – это только его дело, и больше ничье. Удивительно, как много у Митьки границ. Затем спросил, зачем мать дала отцу адрес. Затем взорвался: узнал – только в тот момент, – что на самом деле тетка предложила ему квартиру после хлопот отца. Митька швырнул трубку и завалился спать. Сигнал капитуляции.

Днем он болел, был бледным и молчаливым, но куда более мирным. Спросил, когда я снова планирую его предать. Я протянула чашку с холодным кефиром и поинтересовалась, какое такое преступление совершил отец, что он его так ненавидит. Митя молча допил кефир, оттолкнул чашку от себя так, что та опрокинулась и остатки кефира пролились на скатерть. Но и этого Мите показалось мало. Щелчком пальца он столкнул чашку на пол, и та разбилась, испачкав пол.

– Ну, отлично, будем посуду бить! – возмутилась я.

– Если я узнаю, что ты с ним видишься или разговариваешь, то выгоню тебя из дома, – сказал он в ответ.

Несколько минут я ошарашенно молчала.

– Выгонишь?

– Да, – подтвердил он с ледяным спокойствием.

– Из дома, за который я плачу деньги? Это по меньшей мере незаконно!

– В таком случае с этого дня я больше не буду брать с тебя денег.

– Ты не станешь брать денег?

– Да, не стану.

– Чтобы иметь полное законное право выкинуть меня из дома в любой момент, когда тебе заблагорассудится? – Неожиданно я расхохоталась. Митя посмотрел на меня хмуро, озадаченно. – Тогда мы будем жить с тобой как мусульманские муж и жена. Тебе будет достаточно три раза сказать, что ты разводишься со мной, чтобы я ушла. А я стану носить все свои украшения на себе – всегда, днем и ночью, чтобы ты не мог отнять их у меня при разводе. Правда, у тебя украшений больше, чем у меня. Можно я буду носить твои цепи?

– Для тебя, Софья, все – шуточки. Ты не понимаешь. Он ведь только выглядит эдаким Кевином Костнером в смокинге при вручении награды кардиолога года, но на самом деле он очень опасный человек. По настоящему опасный. Я о тебе забочусь.

– Кардиолог?

– Да, черт возьми! Мой отец – гениальный врач. И что?

– И злодей?

– Да! Доктор Джекил и мистер Хайд.

– Ты сам-то себя слышишь? Опасный кардиолог года.

– То, что он гениальный врач, не делает его хорошим человеком. Просто поверь.

– Просто поверить во что? Между прочим, он о тебе сказал ровно то же самое: что ты – мальчик сложный и что я должна тебя опасаться.

– Серьезно? Как заботливо с его стороны! И да, он прав. Опасайся меня. Бойся меня, очень бойся.

– Да что именно он тебе сделал? Или ты – ему? – спросила я.

Мы уставились друг на друга. Необъявленное сражение взглядов, кто первый моргнет, тот слабак и не прав. Я победила. Митя опустил взгляд на стол. Долго молчал, затем подтянул к себе кувшин из дешевого мутного пластика и опустошил одним большим глотком.

– Он разбил сердце и испортил жизнь моей матери, – сказал Митька так, словно сдавал секрет обороны крепости.

Я сжала губы.

– Разве не она прислала его вчера сюда? – поинтересовалась я. – Если он пришел по ее просьбе, как же она его терпит, такого злодея?

– Ты меня бесишь, – ответил Митя, сощурившись. – Жутко, жутко бесишь.

– Ты меня тоже. Может, разойдемся наконец? И так перед людьми стыдно, черт-те что можно подумать. Живем в грехе, – ерничала я, нарезая лимон.

– Ладно, он – прекрасный человек, гениальный врач и отличный муж и отец. Бросил мою мать – и это единственный поступок, за который я ему искренне благодарен.

– Серьезно?

– Сама бы она не сдюжила. Понимаешь, он ведь из тех, от кого не уходят.

– Черт возьми, то есть как раз такой же, как ты, да? – разозлилась наконец я. – От тебя тоже не уходят, ты тоже всегда уходишь сам.

– Да какая разница? Можешь мне пообещать, что не станешь с ним общаться? Сонька, а? Никогда ни слова ему не скажешь обо мне. Просто так, ради моей прихоти.

– Если это так важно для тебя, то пожалуйста! – пожала плечами я.

Ложь всегда давалась мне легко, но я врала, только когда не видела возможности сказать правду. Кроме того, в тот момент я совершенно не собиралась общаться с его отцом. Я не планировала увидеть его снова, я не собирала информацию о нем, хотя это было не так уж и сложно – не так уж много на свете Дмитриев Евгеньевичей Ласточкиных, хирургов-кардиологов. Интернет принес бы мне улов, стоило бы мне только забросить сети, но я не собиралась этого делать.

Я планировала его забыть, я хотела этого, я знала – так будет лучше для всех. Зачем мне его помнить? Митька его ненавидит. Он старше меня, наверное, вдвое. Все осудят, никто не поймет меня. У нас нет ничего общего, кроме того же Митьки, а это будет предательство. И я буду мучиться, глядя в его красивые глаза, вспоминать, как он оборачивается и смотрит на меня растерянным взглядом, ждать пожатия его руки. Я могла его забыть, у меня был шанс.

Он позвонил через три дня. Нам домой. Наверное, каким-то шестым чувством Митя чувствовал, что так будет. В конце концов, отец и сын. ДНК не выбирают.

Я только-только вновь начала более-менее нормально спать по ночам. Одно слово в привязанной к стене проводом домашней телефонной трубке – и недельные усилия насмарку. Эффект меня удивил.

– София Олеговна? Это вы? – спросил он, и мое дыхание остановилось. Потом я заставила себя вдохнуть.

– Дмитрий Евгеньевич? – Голос охрип, накатила волна. Жгучая, солнечная, словно я оказалась на горячем песке в самую жару.

– Не отвлекаю вас ни от чего? – поинтересовался он. Вежливость, свойственная отцу, но не сыну.

– Нет-нет, что вы. – Я имитировала удивление и испытывала оргазм. Или что-то очень близкое к нему.

Сердце билось, я боялась быть пойманной, я ведь пообещала никогда не общаться с Митькиным отцом. Но я же не знала, что он позвонит!

– Хорошо, это хорошо, София Олеговна, – сказал он.

Голос бархатный, низкий. Наверное, он сейчас чуть-чуть улыбается кончиками своих тонковатых губ. Почему он старше меня на такую пучину лет? Нормально ли, что он мне так нравится? Или меня пора уже лечить? Он как раз доктор.

– Подождите секундочку, – тихонько пробормотала я, прикрывая дверь в комнату.

Преступница, щеки горят. Обычно Митьки не бывало по вечерам, но в тот день он сидел дома, в соседней комнате. Я должна была попросить Дмитрия Евгеньевича никогда больше сюда не звонить и повесить трубку. Я этого не сделала. Я только хотела, чтобы Митька меня не услышал.

– Мне очень жаль, что все так вышло, – добавил он. – Я хотел бы извиниться. Меньше всего я хотел все усложнить.

– Вы хотели убедиться, что у Мити все в порядке. Вы убедились?

Я говорила быстро и довольно грубо, словно подталкивая собеседника к концу разговора. Так мне казалось, что я выполняю хоть какую-то часть нашей с Митькой договоренности.

В трубке послышался тихий смех.

– Мы можем увидеться? – спросил он, и я прикусила губу до боли.

Только не это. Не ставь меня в такое положение. Не заставляй меня вступать в битву с собой. Дудочка играла, и я поднимала лапки. Увидеться. Господи, да нет, конечно же. Никогда, никогда.

В назначенный час я измеряла шагами стерильный больничный холл. Дмитрий Евгеньевич так и не вышел: он был на операции, которая затянулась дольше, чем он рассчитывал. Он ужасно извинялся, настолько искренне, насколько можно извиняться устами ассистента. Ассистент был равнодушным, усталым и без собственного мнения. Автоответчик. Он вышел, чтобы предупредить меня, и тут же вернулся в операционную. Ассистент злился, что из-за «какой-то там Софии» ему пришлось покидать операционную и терять стерильность. Мальчик на побегушках.

– Да-да, конечно, все в порядке. Мы можем с ним встретиться в какой-то другой день, – ответила я, стараясь скрыть разочарование в голосе.

Чем-то это вежливое извинение напомнило мне старую, не до конца зажившую рану – от слов моего отца, от его «обязательно увидимся» и «обязательно перезвоню». Даже не рану, шрам. Тонкий порез на моем детстве.

– Не нужно в другой раз, он обязательно выйдет. Нужно только подождать.

Не знаю, было ли это запланировано – чтобы я увидела его там, где он – бог, где он – ангел. Возможно. Я надеялась, что это было подстроено намеренно, ведь тогда это бы означало, что Дмитрий Евгеньевич хочет произвести на меня впечатление.

Хочет, чтоб я была впечатлена.

Но скорее всего, все было именно так, как и сказал ассистент, и операция затянулась. Несколько часов я ждала в коридорах и холлах, стояла рядом с кофейным аппаратом, выплевывающим растворимый кофе, и аппаратом с шоколадом самого низкого качества по запредельным ценам, почти валялась на стуле. Дмитрий Евгеньевич был где-то там, куда не пускали, за стеклянными дверями и коридорами, куда вход простым смертным заказан. Он вышел, когда я уже успела перечитать все брошюры, упиться кофе и объесться дешевого шоколада, потратив почти все деньги. Нервы. Я сидела, свернувшись в калачик, и смотрела на постоянно открывавшиеся двери. Я ждала его и вздрагивала от каждого хлопка. Мне нравилось волноваться. Я никогда раньше не ждала встречи с Мужчиной.

Он вышел, но я его не сразу узнала в его голубой хирургической форме. Он выглядел моложе и еще увереннее в себе. У него были чистые руки, но на груди медицинской рубахи виднелись следы крови, которые я сначала приняла за грязь. Когда я вдруг, разом, поняла, что Дмитрий Евгеньевич перепачкан в человеческой крови, меня тряхнуло, словно я схватилась за высоковольтную линию. Он только что спасал кого-то. Он врач. Он видел человеческое сердце так же ясно, как я вижу его самого. Господи, это же невозможно….

На голове у него была белая шапочка, которую он стянул, как только увидел меня, – совсем как я стянула свою, с ушами. Он – было видно – прибежал сразу, как только смог, чтобы предупредить меня, извиниться. Или чтобы убедиться, что я все еще здесь.

Интересно, он бы расстроился, если бы я ушла?

Я осталась. Я легко призналась себе, что хотела увидеть его снова, и что Митька был прав, и я должна быть осторожнее, что мое сердце тоже в опасности. Особенно теперь, когда он стоит передо мной с этими профессионально поднятыми вверх ладонями.

– Мне так неудобно, господи, вы, наверное, ужасно проголодались, – пробормотал он.

Я покачала головой. Рядом, на столике, лежало штук шесть фантиков от шоколадок.

– У вас ужасный кофе. Невозможный кофе. Неужели вы такой пьете?

– У нас есть своя кухня, – успокоил меня он. – Вы дадите мне еще десять минут переодеться? Я ужасно переживаю, что отнял у вас столько времени.

– Вы ничего у меня не отняли, – сказала я и еле сдержалась, чтобы не добавить «пока».

Он вернулся не через десять минут, а через полчаса. Его время никогда ему не принадлежало, на него всегда претендовал кто-то еще. Если он не был на операции, кто-то ему звонил. Если ему не звонили, это обычно означало, что у него разрядился и «умер» телефон. О, сколько раз я потом сама злилась из-за того, что его телефон не отвечает. Я начала говорить с его автоответчиком, я стала спрашивать, как у него дела сегодня? Хорошо ли ему спалось, не будили ли его ночью сообщениями?

Наверное, это было неизбежно. Наверное, я совру, если скажу, что не понимала, что происходит – с самой первой минуты, когда я только увидела его сидящего на лестнице около нашего лифта. Такое бывает. Любовь с первого взгляда. Не шутки, не замануха для кандидаток на Золушку, реальная шутка природы – жестокая, как хватка дрессированной собаки. Как удар в живот. Я думала о нем. Я больше ни о чем другом не думала. Порой я даже не понимала, что мне говорят.

– София Олеговна? София, с вами все в порядке?

– Он выжил? – спросила я, и Дмитрий Евгеньевич озадаченно посмотрел на меня.

– Он? Кто?

– Тот, кого вы оперировали. Он выжил?

– Ах, он. Вообще-то, она. Трудно сказать. Самая мерзкая часть моей работы – ждать, что скажет природа. Клетки поразительно упрямы и несговорчивы во всем, что касается новых соседей. Впрочем, неважно. Конечно, она выжила – на сегодня это максимум. Один: ноль в нашу пользу.

– Какая прекрасная работа!

– Даже не стану спорить, да, прекрасная. Непростая, но ведь люди – это самое важное, София Олеговна. Мало кто понимает это, кроме нас, врачей. Все думают, деньги или там карьера, но на самом деле люди уникальны.

– Люди тоже разные бывают. Я вот, к примеру, ни в чем не уникальна.

– Это вам так кажется. Каждый человек уникален – точно так же, как и любой другой. – И он улыбнулся той самой улыбкой мудрого Каа, от которой у меня сводило в животе.

– Как и любой другой. Так себе уникальность.

– Люди – они хороши такими, какие есть, и это не просто слова, знаете ли. Усталые и злые, обиженные, несговорчивые, слабые, влюбленные, нечестные или думающие только о себе. Но они все равно удивительнее всего, что есть в целой вселенной. Представляете – целая вселенная мертвых камней. Максимум – какая-нибудь бактерия прицепится к астероиду. И вдруг вот такая София Олеговна, и глаза блестят, и сердце бьется. О чем вы думаете?

– О бесконечном космосе. – пробормотала я.

– А я думал, что обо мне, – сказал он, и мое дыхание остановилось от прямоты намека.

Ничего себе.

Он засмеялся.

– Я думал о вас все эти дни.

– Один: ноль, потому что я о вас даже не вспоминала, – улыбнулась я, и Дмитрий Евгеньевич тоже заулыбался в ответ.

– Расскажите мне о себе, София Олеговна. Чего вы любите, где вы учитесь. Вы говорили, что хотите стать экономистом. Вам нравится то, что вы будете делать? – спросил он.

– Разве в этом смысл? – удивилась я. – Чтобы мне нравилось?

– А в чем же еще? – переспросил он. – Делать нечто по каким-то иным причинам, кроме того, что вам это нравится, – это не только противоестественно, но даже преступно. Впрочем, я, как всегда, преувеличиваю. Можно я задам вам еще один вопрос?

– Конечно.

Я замерла, мои губы приоткрылись, но я этого даже не заметила. Мое сердце билось. Чего я ждала? Что он позовет меня на свидание, вот чего я ждала! Но Дмитрий Евгеньевич стал расспрашивать меня о своем сыне. Как тот живет, кто его друзья, хорошо ли водит мотоцикл, не слишком ли рискует («Потому что, знаете ли, дорогая София Олеговна, на наших столах мотоциклисты появляются с печальной регулярностью. Целиком – или только их сердца в качестве сменной запчасти»).

– Он очень аккуратно водит! – соврала я, пугаясь самой идеи, что мой Митька может пострадать или даже умереть и оказаться чьим-то сердцем.

Дмитрий Евгеньевич внимательно меня разглядывал. А мне он вдруг показался каким-то далеким и размытым. Я вспомнила, как осенью Митька показывал мне, как лихо может ехать на одном заднем колесе. Мотоцикл вставал на дыбы, как дикий, необъезженный мустанг, а мне все время казалось, что он опрокинется, рухнет на Митю и его раздавит.

– Вы сильно побледнели. Сейчас. Дайте, я вам давление измерю, – зазвучал голос издалека.

– Не надо, – засопротивлялась я.

Но врач есть врач, меня усадили в кресло, осмотрели, измерили мои жизненные показатели, оценили, признали допустимыми. Из оцепенения меня вывел какой-то мерзкий запах. Нашатырь.

– Я не хотел вас расстроить, вы слишком впечатлительная девушка. Черт, я так привык к людям, умеющим держать удар, что просто не рассчитал.

– Ничего. Я понимаю, – кивнула я.

– Вы всех и всегда понимаете, моя интересная София Олеговна. Такое всепонимание – опасная штука. Люди будут привязываться к вам, думая, что вам небезразличны. А для вас это – только фигура речи.

– Отчего вы так решили? – сжала губы я. – И хватит уже совать мне под нос эту ватку. Я сейчас из-за нее отключусь.

– Извините, – пробормотал он и выкинул нашатырь в мусорку. – И вообще, я очень благодарен вам за все – за встречу, за информацию, за возможность хотя бы обманом снова войти в жизнь моего собственного сына. Какая жалость, что это – единственная для меня возможность. Это несправедливо, не считаете?

– А почему он вас ненавидит? – спросила я.

– Ненавидит? Я надеялся, что ненависть – это слишком крепкое слово. Впрочем, вы правы. Как еще это назвать? Не знаю почему. Мне кажется, он думает, что ненавидит меня, потому что так проще примириться с самим собой.

– Проще – что?

– Как-нибудь я вам все расскажу, но не сейчас. Договорились?

– Он говорит, что вы разбили сердце его матери.

– Он так говорит? Ну, значит, так и есть, – ответил он без тени улыбки. – Определенно, между нами есть непонимание прошлого.

– Почему?

– Что – почему? – улыбнулся он.

– Почему вы не стали хорошим отцом и мужем?

– Хорошие люди, бывает, делают вещи, за которые им потом бывает стыдно. Забывают позвонить домой. Забывают много раз. Ругаются, ссорятся, выставляют счета, претензии. Но потом перестают даже ругаться. Живут так, словно и вовсе не женаты. И вот, в один далеко не прекрасный день, оказывается, что их больше ничего не связывает. Человек понимает, что, по сути, давно уже снова один. А у него нет даже времени обдумать это. София Олеговна, поймите, с моей работой многие вещи остаются настолько за бортом, что ты даже не успеваешь их заметить. Ты, может быть, уже утопил все судно, но это тоже жизнь. И она продолжается. Простите, я что-то несу какую-то чушь.

Он подошел к кулеру, наклонился и нацедил воды.

Я подбежала и с жаром ответила:

– Нет-нет, я понимаю. Я понимаю.

– Я знаю, что вы все понимаете, София Олеговна, – кивнул он и подмигнул мне.

Его глаза затопили меня голубой водой, словно я нырнула в Средиземное море. Слова – для меня они мало что значили, мы не разговаривали, мы чувствовали каждый свое. Я чувствовала каждый его вдох, следила за каждым поворотом его головы, он же просто приходил в себя после длинной изматывающей операции. Ему было сорок два года, и он волновался за своего взрослого эмоционально неуравновешенного сына. Мне было восемнадцать, и я влюбилась первый раз в жизни.

Каждый из нас проходил свой квест.

Нет, не первый мужчина в моей жизни. Но все равно первый. Это не объяснить, но разница между тем, что случалось со мной в прошлом, и тем, что происходило, была такой же, как между бумажными самолетиками и стаей летящих на юг белоснежных лебедей. У меня были другие мальчики. В школе, в Солнечногорске – несерьезно, скорее ради эксперимента. В институте – серьезнее и дольше, почти полгода, почти роман. Во всяком случае, мы с ним решили, что все настолько «оно», настолько правда и как у взрослых, что стоит даже заняться сексом. Все было нелепо и неуклюже, но умилительно. Мы сделали это в квартире нашего однокурсника, в чужом доме в Бибиреве, на чужом диване, который мы даже не смогли разложить – испугались сломать. И от этого было только еще стыднее, но не отступать же. Потом мы принимали вместе душ, и вода протекла на пол, и мы вытирали ее полотенцами. Все было ужасно, но мы смеялись, обнимались и целовались. И нам было хорошо в тот день.

Через какое-то время именно я оставила его, как он говорил, безо всяких причин. Он перенес это тяжелее, чем я ожидала, мой первый мальчик. Измеряя все собственным равнодушием, я не понимала, почему он уходит, стоит мне только появиться в столовой, почему называет меня стервой. Когда мы сталкивались в институтских коридорах, до сих пор делали вид, что не видим друг друга. Или, к примеру, если он разговаривал с Женей, моей подругой, и подходила я, он бледнел, разворачивался и уходил, не потрудившись даже попрощаться с собеседницей. Теперь я вдруг подумала: а что, если он при виде меня тоже чувствовал этот удар в живот и неспособность дышать? Теперь мне стало его жаль, и в этой жалости совсем не было презрения. Словно я узнала, что мы воевали на одной и той же проигранной войне.

– У него кто-нибудь есть? – спросил Дмитрий Евгеньевич.

– У кого? – переспросила я.

Дмитрий Евгеньевич насмешливо покачал головой. Конечно, он говорил о Митьке.

Я усмехнулась и кивнула.

– У него всегда кто-нибудь есть. Иногда даже по две сразу. Но вы же не об этом спрашиваете, верно?

– Верно, не об этом. Он кого-то любит?

– Он любит любовь. Кажется, так часто говорят писатели. Он любит любовь. Но Митя скорее позволяет любви любить себя. Я в жизни не видела более равнодушного к любви человека. Но это, наверное, тоже временно. Может быть, вся Митина жизнь – только до тех пор, пока не появится какая-то особенная девушка.

– Я, признаться, думал, что это вы. Особенная девушка.

– Что? – рассмеялась я. – Нет, я – нет. Я – Митин случайный попутчик, мы просто едем в одном купе на соседних полках.

– Интересный образ.

– Он придумал, – улыбнулась я, собирая в кучу фантики от шоколадок.

– Значит, между вами действительно ничего нет? – заметил он, мне показалось, с огорчением.

– Ничего нет, клянусь! – и я забавно поклялась на фантиках.

Дмитрий Евгеньевич не оценил мою браваду, нахмурился и вздохнул.

– Я, признаться, надеялся…

– На что? – изумилась я. – То есть почему?

– Я надеялся, что вы просто боитесь мне сказать или по какой-то причине стесняетесь. Вы – хорошая девушка. Большая редкость в наше время. Я не понимаю, почему он не видит этого, честно? Из вас вышла бы отличная пара. Все эти его истории – это ведь до добра не доведет…. Можно я вам признаюсь, София?

– Конечно, – согласилась я, погружаясь в какую-то холодную заморозку. После такого начала я уже не ждала ничего хорошего.

– Катя… моя бывшая жена, она ведь попросила меня съездить, познакомиться с вами. Она почему-то решила… или, вернее, просто надеялась, что это серьезно.

– Что именно – серьезно?

– Что он забыл свою Ларису и теперь просто не хочет, как бы это выразиться… ускорять события. Живет гражданским браком с хорошей девушкой. С вами, София. Катя даже сказала мне, что… нет, думаю, этого вам не стоит говорить, – остановился он.

– Чего мне не стоит говорить? – сощурилась я.

Дмитрий Евгеньевич колебался.

– Видите ли, у моего сына ведь отношения не только со мной, скажем так, осложнены. Катя от него двух слов добиться не может, когда речь идет о чем-то персональном. И чем больше он повторяет, что это не ее дело, что, в самом деле, совсем не так, тем больше Катя убеждалась, что ему есть чего скрывать.

– Скрывать – что?

– Ну, к примеру, что вы, София, может быть, вдруг беременны.

– Что? – вытаращилась на него я.

– Или что у вас вообще уже ребенок, к примеру.

– Да с чего она бы такое взяла? – опешила я.

– Да ни с чего! – воскликнул он, отшвырнув пустой стаканчик из-под воды в мусорку. – Это была просто надежда в условиях полной изоляции. Когда мальчик долго живет с девочкой, такое ведь может произойти. Думаете, она была бы против?

– Против чего? – Я продолжала тупить.

– Как – чего? Стать бабушкой. И я тоже.

– Тоже – что? Хотите стать бабушкой? – выпалила я.

Дмитрий Евгеньевич склонил голову к плечу, а затем усмехнулся:

– У меня, знаете ли, только один сын. Так что я в этом смысле буду крайне лоялен и современен во всем. Не хотите жениться – не нужно. Только, пожалуйста, держите нас с Катей внутри вашего круга. В чем Дима хорош – это в том, как держать людей на расстоянии.

– Нет, это не так, – сухо отрезала я. – Он просто не хочет, чтобы его неправильно поняли, что, определенно, все равно произошло.

– Получается, мы с Катей просто размечтались. Ну да ладно. Пойдемте.

И он протянул мне руку. Он всегда и все решал сам, куда идти, что делать, о чем говорить.

– Куда? – Я с трудом находила силы говорить.

– Поедем поедим? – улыбнулся он. Мне от его улыбки стало больно, словно мне в плечо воткнули нож. – Я не ел с утра. У нас тут в округе совсем нет нормальных ресторанов. Можно доехать до Крылатского, хотите?

– Я не голодна, спасибо, – прошептала я одними губами.

– Ах да, вы же этих ужасных шоколадок наелись. Пойдемте, я вас покормлю нормальной едой. Нельзя есть всякую гадость, так можно себе испортить желудок.

Здоровье желудка в тот момент интересовало меня меньше всего. Я бежала с поля боя, выползала, израненная, под каким-то предлогом. Я, возможно, даже обидела его, но мне было наплевать. Я убежала, сославшись на дурацкое и неправдоподобное срочное дело, сути которого я даже не потрудилась придумать. Я не собиралась быть любезной с мужчиной, который видит во мне мать своих внуков. Меня душили злые слезы. Я попалась. Конечно, понятия не имела, какая это пытка – любить без взаимности.

Глава 8 Я люблю сказки. Что с того, что я в них не верю?

Невозможное было невозможно, что бы ни говорила реклама кроссовок. Для меня Ласточкин-старший был самым красивым, самым удивительным мужчиной из всех, кого я знала. Банально, как банально. Так нормальные девочки влюбляются в знаменитых артистов.

Я же даже не поняла, что произошло. Доехала до Шаболовки и только там поняла, что просто не в состоянии сейчас столкнуться с Митей. Не потому что соврала и встретилась с его отцом, которого он ненавидит, а потому, что Митя невольно бы напомнил мне его. Взгляд – и я бы разрыдалась и распалась на молекулы и атомы, аннигилировала.

Я уехала к матери.

Было уже очень поздно, когда я добралась до Солнечногорска. Я могла приехать гораздо раньше, если бы не встала у «Речного вокзала» не в ту очередь – вечерами около остановок выстраивались длинные змеи из усталых людей, настолько одинаковых, словно все они были клонами. Люди набились в автобус, как шпроты в банку, и я не нашла в себе сил сидеть, уступив место изможденной женщине с двумя сумками. И почему я не поехала на электричке?

– Девушка, садитесь, вот же свободно! – сказала мне женщина, которой я уступила место.

Голос женщины был полон сочувствия, что и понятно, ведь я стояла, скрючившись и повиснув на поручне. Спина затекла, но боль казалась какой-то далекой, словно я была под наркозом. Я не понимала, как я буду просто жить дальше.

Увидев меня, мама перепугалась. А чего ждать, когда твое чадо появляется глубоким вечером на пороге с лицом пепельного цвета и без вещей?

– Что случилось? – спросила она, схватившись за сердце.

– Ничего не случилось, ничего, – поспешила заверить я.

Но мама не поверила, и тогда я добавила то, что всегда успокаивает, – сказала, что это «личное».

Мама кивнула и побежала заваривать чай из выращенного во дворе шиповника. Она терпеть не могла «продажных чаев», ни черных, ни зеленых, и вечно собирала травки и растения – как заправская ведьма. В результате чай всегда получался вкусным и каким-то в самом деле волшебным.

Удивительно: я пила мамин чай, но не чувствовала вкуса. Я хотела плакать, но глаза оставались сухими. Позже я сидела под душем на дне нашей пожелтевшей от времени ванны, подставляла открытые глаза под теплые струи и представляла, что это слезы. Что все мое лицо залито слезами. Я закрывала лицо руками, я, как ребенок, играла в горе. Страдала и наслаждалась этим страданием.

Мама поймала меня в коридоре, затащила на свою узенькую постель, обняла и спросила:

– И кто он?

– Он меня не любит, – ответила я. – Так что какая разница?

– Тебя невозможно не любить, – ответила мама с уверенностью судьи Верховного суда. Не хватало только молоточком ударить – по моей голове.

– Он считает меня очень хорошей девушкой.

– Уже неплохо.

– Он никогда не посмотрит на меня, мам!

И я заплакала по-настоящему, со вкусом и теплотой разделенного горя.

Мама гладила меня по голове, по плечам, ее нежные пальцы словно снимали с меня наговор, и засыпая, я разнежилась под ее любовью.

Позже, ночью, заплаканная и усталая, я перебирала наш разговор в голове, как монахи перебирают четки. Вспоминала слова и искала в них скрытый смысл. Дмитрий Евгеньевич благословил меня на жизнь со своим сыном, никакого другого смысла не было.

Я уснула, злая и обиженная на весь свет. Мне снилось, что я убегаю от огромной волны. Я смотрела на людей, которые лежали на шезлонгах, подставляя солнцу загорелые лица в темных очках, трясла за плечи девушек, загоравших топлес, кричала, но меня не слышали. Потом я увидела, как поднялась огромная темно-серая волна и заслонила собой горизонт. Все повскакивали, побежали врассыпную – но было-то уже поздно, волна подхватывала людей и подкидывала их вверх, как будто играла в пинг-понг. Я ждала удара, знала: я окажусь в самом центре, и гадала, сколько времени смогу продержаться под водой, прежде чем легкие заполнятся темно-серой соленой влагой.

Утром Митька позвонил моей маме домой. Сказать, что моя мама удивилась, – это ничего не сказать. Она слышала его голос впервые в жизни. Мы еще ни разу не пересекали эту линию, не вступали в контакты с родственниками-инопланетянами, жившими на планетах нашего прошлого.

– А кто ее спрашивает? – услышала я мамин голос, проснулась от нелепой мысли, что Дмитрий Евгеньевич меня нашел, и рывком села в кровати.

Мама стояла у дивана, рядом с тумбочкой, где стоял наш старенький телефон, и смотрела на меня с подозрением.

– Митя? Какой Митя?

– Мама! – возмутилась я и тут же бросилась к ней.

– Почему я должна его знать, ты никогда мне его не представляла, ты нас так и не познакомила, – заворчала мама, нехотя отдавая мне трубку.

– Что случилось? – не сказал, крикнул Митя. – С ума сошла? Ты хотя бы могла предупредить?

– Ты что, за меня волновался? – улыбнулась я. – Серьезно? Из-за того, что я не ночевала дома?

– Я знаешь, чего только не передумал! – продолжал бушевать он.

Я забралась за спинку дивана и принялась болтать ногами.

– Расскажи.

– Что рассказать? – зло спросил он.

– Что ты обо мне подумал? – спокойно продолжила я.

– Иди ты к черту, – чуть остыл Митька. – Я уже собирался в больницы звонить, в морги.

– И чего бы я там делала? Думаешь, у меня есть друзья в больницах и моргах? – Внезапно я вспомнила, что его отец как раз работает в больнице. В Кардиоцентре. Ох.

– Почему ты вдруг решила поехать домой? Особенно так, с бухты-барахты?

– Бухта-барахта, какое странное слово. Я, может, по маме соскучилась. А ты вообще никогда меня ни о чем не предупреждаешь, хочешь – приходишь, хочешь – не приходишь. Баб водишь. А я, значит, должна отчитываться? Говорила я тебе, что ты – мой мусульманский муж. В таком случае, где мои подарки? Где мои золотые цепи, где моя клетка?

– С тобой все в порядке? – спросил он спокойнее.

– Со мной все НЕ в порядке, но тебе нечего опасаться. Правда. Я, наверное, должна была тебе позвонить, но как-то не подумала, что мы уже перешли к этой стадии отношений. В конце концов, не так уж долго мы знакомы. Кстати, ты не знаешь, сегодня будет снег?

– Снег с дождем.

– Вот черт. Я уже вчера вся промокла. Мам, ты найдешь мне сухую обувь, а? – крикнула я.

Митька пробормотал что-то про то, как же я его бешу, и отключился.

– Я тоже тебя люблю, – ответила я пустой трубке.

Мама смотрела на меня с осуждением и каким-то скрытым сочувствием, как смотрят на алкоголика, который вообще-то неплохой человек, и из него мог бы выйти толк – но не выйдет, никаких надежд.

– Это ведь не он? – спросила она.

Я помотала головой.

– Скажешь хоть кто?

– Не могу, мам.

– Почему?

– Не моя тайна. – Я закатила глаза. – Кроме того, мне просто нужно все пережить, потому что это – тупик. Коммунистический тупик. Ничего не будет, понимаешь? Какой смысл тебя в это вмешивать?

– Ладно, как скажешь, – кивнула мама, и мы пошли завтракать.

Впервые в истории мы были не мать и дочь, а две женщины. Все изменилось. Мы словно сидели в одном окопе, пригибаясь от выстрелов и надеясь дожить до конца войны. Мы хотели не победить, а выжить.

– Почему так больно? Почему я не могу просто взять и выбросить его из головы? – спросила я.

Мама медленно помешивала сахар в чашке с чаем из трав и ягод Завидовского леса. Сбор этого года.

– Природа, дочка. Купидон стреляет наугад, и ему все равно, что с нами будет дальше.

– Купидон – это сказка, а то, что я чувствую, – суровая реальность. Я думать ни о чем не могу. Как я должна учиться?

– Ты должна учиться, чтобы тебе стало легче. Шаг за шагом. Ты уверена, что между вами ничего не может случиться? Может, ты преувеличиваешь? Вдруг завтра он позвонит тебе и скажет, что хочет встретиться. И ты пропадешь на полгода, будешь только звонить мне, и глаза твои будут гореть как у наркомана.

– У тебя так было? – спросила я.

Мама поджала губы и принялась помешивать чайной ложкой сахар так интенсивно, что я испугалась за чашку. Мы почти не говорили о моем отце. Я знала, для нее это до сих пор – больной вопрос, отчасти оттого, что отец жил тут же, в нашем городке, где все знали всех и обо всем. И делать вид, что ничего не было, требовало огромных усилий от всех. Я положила руку на ее локоть, остановила ложку.

– Мне вообще не нравится это чувство. Я бы многое отдала, чтобы его не испытывать.

– Это потому что он не ответил тебе тем же, – прошептала мама. – Если бы ответил, ты бы все отдала за то, чтоб это никогда не кончалось. Только проблема в том, что всегда обязательно кончается. Как я сказала, природа жестока.

– Ученые говорят, это инстинкты. Мы выбираем сердцем, а мозги отключаются и практически не работают.

– Ученые, – с пренебрежением бросила мама. – Будешь сырники? Если не будешь, я тебе заверну, возьмешь с собой в Москву. Ты на Новый год-то хоть приедешь? Или этот ночной визит можно засчитать как выполнение дочернего долга?

– А ты никогда не хотела снова выйти замуж?

– Фактически я и в тот раз не вышла замуж, – напомнила мне мама, а затем покачала головой. – Когда родилась ты, мне стало как-то все равно. Я, конечно, встречалась с кое-кем. Несколько раз даже влюблялась.

– Серьезно? – выдохнула я.

– Несерьезно, – улыбнулась она. – Так ты приедешь на Новый год? Мы с девочками собираемся у тети Зои, будем караоке петь и желания загадывать.

– У меня одно желание, – вздохнула я. – И оно не сбудется, так что нечего и загадывать. Я приеду.

– Обещаешь? – хмыкнула мама с недоверием.

Я пообещала – от всего сердца, искренне, как только могла.

Мама на всякий случай не поверила – и оказалась права. Я не приехала на Новый год. Я вечно нарушала обещания.

Глава 9 Женщины хотят любви, а мужчины победы

Когда тебе восемнадцать, сорок два года – это много. И кто бы ни говорил, что он не замечает разницу в возрасте, он солжет. Но тот, кто скажет, что эта разница фатальна, что она делает людей несовместимыми, словно они из разных материй – словно птицы и камни, – тоже ошибутся. Возраст – величина относительная, как время рядом с огромной тяжелой горячей звездой. Время замедляется, а жар испепеляет и забирает, втягивает в себя без остатка.

Дмитрий Евгеньевич пришел ко мне в институт тридцать первого декабря. Жестоко – но деканат решил так: раз у всей страны сегодня рабочий день, то и у студентов он станет рабочим. Зачетным, экзаменационным. Зубрили прямо в последний день старого года.

Мы стояли посреди холла и лопали доставшийся нам на халяву шоколад. Мы – это я и моя неизменная подруга по несчастью Женя, теперь к тому же секретарь учебного отдела нашего факультета по совместительству. Совместительство приносило ей стабильность и уверенность в студенческом будущем, а ближе к Новому году – шоколад в неограниченных количествах, поэтому мой рот был набит взятко-шоколадом.

Дмитрий Евгеньевич прошел по коридору, остановился около информационного стенда и стал сосредоточенно вчитываться в какие-то объявления, держа в руках пальто и стопку каких-то бумаг. На нем был темно-синий, почти черный костюм, сидевший как на кинозвезде, и галстук, и ботинки начищены так, словно Москва не утопала в грязной соленой жиже. Ласточкин смотрелся так органично и естественно, что я вдруг решила, что он тут вообще оказался по какому-то другому поводу, никак не связанному со мной. Может быть, лекцию читать пришел? Выступать на конференции с докладом? Приглашен в качестве гостя – у нас в Высшей школе очень любили приводить знаменитых людей – и теперь ищет номер своей аудитории. Правда, какой идиот назначит лекцию на тридцать первое декабря? Или может быть, в Высшей школе открыли факультет хирургии? Факультатив.

В любом случае я вцепилась в Женину руку и, как мой брошенный мальчик, всем телом нырнула за угол, утянув подругу за собой. При этом я яростно жевала, пытаясь освободить рот от вязкого шоколада. Будь прокляты студенты с несданными хвостами! Я не хотела, чтобы Дмитрий Евгеньевич заметил меня раньше, чем я справлюсь со своими чувствами, раньше, чем доем шоколад.

Женя посмотрела на меня, как психиатр на буйного пациента.

– Ты здорова? Чуть руку мне не оторвала.

– Слушай, проверь, там действительно стоит мужчина… ну, просто посмотри, кто там стоит у окна напротив учебной части?

– Зачем? – тут же заинтересовалась Женя. – А кто он?

– Конь в пальто. Посмотришь или нет? – разозлилась я.

Женька выглянула и вернулась.

– Пальто в руках держит. И кто это? – спросила меня она.

– Стоит! – огорчилась я. – Бумажки читает?

– Да. Препод, что ли? И чего он будет вести? А ты когда успела накосячить?

– Ничего я не косячила, – прошипела я, прижимаясь к стене спиной и затылком.

Я словно пыталась исчезнуть. Мозг зашкаливало от напряжения. Я понимала: есть шанс, что он пришел, чтобы увидеть меня. Почему он не позвонил? Может быть, он звонил, но я в последние несколько дней почти не была дома, закрывала хвосты, досдавала зачеты, пропадала в институте и заодно избегала Митьки, чтобы не спалиться, – я ведь все еще чувствовала этот изматывающий жар и изнурительную потребность каждую минуту думать о его отце. Не хотела быть пойманной на еще одном нарушенном обещании.

Если его отец и звонил мне домой, он бы не дозвонился. Ну и что? Это же не повод приходить в институт!

– Интересно, в таком случае, кто это? – Женька посмотрела на меня внимательнее, затем снова вынырнула из-за угла и обратно. Теперь ее глаза горели. – Он что… с тобой? А ты – с ним? Вы что, это?

– Ты изъясняешься как неандерталец.

– Наукой вообще не установлено, обладали ли неандертальцы навыками речи.

– Есть предположение, что обладали.

– А он для тебя не староват? Ему лет тридцать пять, не меньше. – Женя снова выглянула. – Симпатичный, конечно, дядечка. Высокий. Где взяла?

– Сорок два, – ответила я.

– Что – сорок два? А, сорок два, – повторила Женя. – Нормально. Тихоня ты. А я думала, что ты со своим байкером только притворяешься, что дружишь.

– А я с ним и не дружу. У нас с ним взаимовыгодное сотрудничество, – пожала плечами я. – Скажи, он не ушел?

– Тебя это огорчит или обрадует? – спросила Женя, после того, как снова выглянула на поверхность. Мой болтливый перископ. – Сорок два. Это сколько у вас разница? Нет сомнений, что он тебе годится в отцы, но я вот подумала: может, он тебе и в деды годится?

– Иди ты знаешь куда? – прошипела я, стараясь дышать, как положено дышать при панической атаке.

Нужно было выбираться из укрытия, но ноги не слушались. Я не могла принять решение, хотя еще несколько минут назад собиралась заставить себя все забыть и начать снова жить нормальной жизнью. Или хотя бы просто жить.

– Двадцать четыре года. Между вами двадцать четыре года разницы, вау! Обалдеть. Как в романах. Он тебе наследство оставит, а ты ему – стакан воды.

– Иди ты в баню! И в дедушки мне он не годится.

– А жаль! – расхохоталась Женька. – В Дедушки Морозы. Он богатый? Он на тебя деньги тратит? Нет, не тратит, я бы заметила. Он жадный? Он женат? Где вы познакомились? Возраст – это, конечно, ерунда. Если уж на то пошло, знаешь, сколько звезд есть такого возраста и все о них мечтают?

– Замолчи, пожалуйста, а? – Я не знала ответа ни на один ее вопрос.

– Роберту Дауни-младшему, кажется, как раз под сорок. Я бы ради него на край света пошла. Джордж Клуни. Это только верхушка списка. Владимир Машков. Вообще секс-символ. Соколов из «Маленькой Веры». Впрочем, он мне не особенно нравится, слишком какой-то смазливый. Вообще не люблю блондинов. Только брюнеты.

– А что насчет рыжих? – спросила я, просто не зная, как еще отвлечь Женю.

– А что насчет их? Я вообще никаких рыжих не знаю, кроме этого – из «Иванушек», но он вообще-то страшный.

– Значит, с ним бы ты не стала, – спросила я. – А с остальными – стала бы. Со всеми сразу или по очереди?

– Сонька, ты чего? – сощурилась Женя.

Я развернулась, вышла из-за угла, и двинулась навстречу Дмитрию Евгеньевичу. Решение было принято скорее от злости, чем под влиянием разума. Подошла вплотную, остановилась и дождалась, пока он меня заметит.

Он поднял голову. Голубые глаза смотрели рассеянно, словно он меня не узнавал, и я снова отчаянно подумала, что он тут по какому-то другому поводу. Затем Дмитрий Евгеньевич улыбнулся – эмоция узнавания.

– София Олеговна! А я вас искал.

– Да ну? Неужели? А я бы и не подумала. Ну, в таком случае, вы меня нашли. Вот она я, перед вами. Как поживаете?

– Нормально, спасибо. А вы?

– А я – аномально, – бросила я сухо. – Вы про сына хотели узнать? Он в порядке, кушает хорошо, спит тоже. Иногда даже в одиночестве. Сегодня завтракал яичницей с сыром. Он, кстати, вообще довольно хорошо питается. Овощи и фрукты, правда, редко. Зато одевается тепло, в соответствии с погодными условиями. В близких отношениях с «хорошими девушками», правда, пока замечен не был, но если такое произойдет, я могу вам телеграфировать. Вы мне только дайте номер вашего телеграфа. У вас же есть телеграф?

Женька стояла чуть поодаль, за моей спиной, и рот ее не закрывался. Я же стояла вполоборота, выпрямившись как струна, и старалась не думать, какой мешковатый на мне свитер и что на левой его половине огромное пятно от кофе. Пятна от кофе были на всей моей одежде, Митька говорил, что я оставляла их как автографы.

Ласточкин посмотрел в сторону, на Женю, и задумчиво поднес пальцы к губам. Затем тряхнул головой и посмотрел на меня с вызовом.

– Что-то еще?

– Температуру ему я не мерила. Боялась вызвать подозрения. Говорят, есть такие приборы, которые измеряют температуру на расстоянии. Если вы мне такой прибор раздобудете, я вам и температуру смогу передавать.

– И что мне теперь с этим делать? – спросил он.

– С чем? – опешила я. – С температурой?

– С тем, что я вас явно чем-то задел и обидел, хотя и в мыслях не держал, – сказал он так просто, что совершенно меня обезоружил.

Разве можно вот так брать и говорить, что думаешь? Это противозаконно. Сквозь злость проступили страх и паника. Я не справлюсь, нужно было бежать, зачем я к нему вышла? Как сохранить гордость, когда я с трудом могу дышать даже в бумажный пакет.

– Зачем вы пришли? – спросила я.

Вопрос стоил мне всех моих сил, а к ответу я оказалась не готова.

– Я не знаю, – сказал он и замолчал.

Мы стояли и молчали; мое сердце выпрыгивало из груди, а он казался спокойным и безмятежным. Впрочем, я не знала, как выгляжу со стороны.

– Вы не знаете?

– Я искал предлог. Если бы вы что-то у меня забыли, я бы этим воспользовался, но вы ничего не оставили, кроме фантиков от шоколадок, София Олеговна. Я думал сделать вид, что хочу снова что-то разузнать про Диму, но нет.

– Вы больше не хотите, чтобы я родила вам внука? – спросила я.

Женька позади меня закашлялась так, словно подавилась услышанным. Мы оба, не сговариваясь, повернулись к ней, она замотала головой, все еще кашляя, и убежала на безопасное расстояние.

Мы переглянулись и расхохотались. Затем он сделал шаг мне навстречу. Близко, сантиметров десять, не больше. Вблизи его возраст заметнее, но – вот странное дело – ему идет. Не думаю, что он понравился бы мне так сильно в возрасте его сына. Думаю, показался бы ненадежным, ветреным и слишком красивым. Это были двадцать четыре очка в мою пользу. Что, кстати, ерунда и самообман. Дмитрий Евгеньевич и сегодня наверняка не знает отбоя от поклонниц любых возрастов. Таких, как я, у него – в каждом порту. В каждом кардиоцентре.

Я посмотрела ему в глаза, и его улыбка рассеялась, как туман под солнцем.

– От вас пахнет шоколадом, – заметил он и тут же смутился. – Иногда я говорю полные глупости. Вы не должны обращать на это внимания.

– Да, и никогда не должна верить тому, что вы говорите. Или говорю я. Или придавать всему этому слишком большое значение, – добавила я, выдерживая его взгляд.

– Я не думал, что найду вас, – сказал он вдруг. И раньше, чем я смогла что-то ответить, добавил, что имел в виду институт: – Новый год же.

– Но вы нашли. Чего вы хотели?

– Я хотел пожелать вам счастья в Новом году. Верите?

– Даже не собираюсь начинать вам верить. Вы знаете, что старше меня на двадцать четыре года?

– Тот факт, что вы знаете об этом с математической точностью, говорит, что вы думали обо мне, – заметил он, и его голубые глаза блеснули.

– Тот факт, что вы стоите в моем институте в самом умопомрачительном костюме, что я видела в жизни, говорит о том, что вы думали обо мне.

– Кажется, мы оба пойманы с поличным, – грустно признался он.

– Ой, только не нужно бесполезных сожалений. Ваша грусть наигранна. Я вам, как Станиславский, не верю.

– Для своих лет вы слишком умны и остры на язык, – заметил он.

– Для своих лет. Я предчувствую, что эту фразу я еще не раз услышу, причем не только от вас.

– Когда вы говорите «вы», я чувствую каждый из этих двадцати четырех лет, как будто тащу их на спине, как верблюд свой горб.

– Дмитрий Евгеньевич, вот чего у вас точно нет, так это горба, – усмехнулась я, и он тоже засмеялся.

– Все-таки это так официально…. Может быть, я могу перейти с вами на… просто Софи? – спросил он вдруг.

Я вдруг поняла, о чем говорила мама. Тело вдруг стало таким легким, почти невесомым, и меня вдруг потянуло туда, в тепло, в адский жар. Меня притягивало солнце. Гравитация неминуема, ее законами держится вся вселенная. Бесконечность мертвых камней – и мы с ним, два человека, родившихся с разницей в двадцать четыре года, притянувшихся друг к другу.

– Я скажу, когда придет время, – заверила я, – Дмитрий Евгеньевич.

– Вы делаете это нарочно, чтобы меня позлить, София Олеговна? – сжал губы он.

– Вы, кажется, предлагали мне ужин?

– Мне кажется, это было не сегодня, но если уж на то пошло, да, предлагал. Вы хотите сегодня поужинать со мной?

– Я сегодня занята, у меня дела.

Я прикусила губу и еле заметно улыбнулась. Дмитрий Евгеньевич протянул мне бумаги. Хоть и недоумевая, я забрала их – куча листов с медицинским текстом – и освободила ему руки. Дмитрий Евгеньевич снял пиджак, развязал галстук и оставил болтаться на шее незатянутым, затем закатал рукава рубашки и забрал бумаги обратно.

– Жарко тут. Не понимаю, зачем так топить? – Он вел себя так буднично, словно мы знаем друг друга миллион лет.

– Они же не могут перестраивать систему каждый раз, когда потеплеет, а потом похолодает. У нас же теплеет и холодает по три раза на дню, – сказала я с возмущением, подыгрывая ему.

– У тебя тут есть где посидеть? Сколько еще тебе нужно времени, чтобы закончить свои дела, Софи? – спросил он и посмотрел на меня с вызовом.

Я подумала: а ведь он пришел сюда только из-за меня. Если он уйдет, он может уже больше не вернуться. Снова удар в живот. Такого я не перенесу. Я обманываю Митю. Наплевать. Наплевать на всё.

– Столовая. Там можно посидеть. Только стул обязательно протриТЕ, а то вероятность вляпаться во что-то – один к двум, – ответила я, нажимая на на «вы». – Я приду, как только смогу, Дмитрий Евгеньевич. У меня, в конце концов, сессия. Если уж связались со студенткой, терпиТЕ.

– Связался со студенткой, – повторил он и вдруг улыбнулся такой откровенной сияющей улыбкой, что я чуть не бросила все и не убежала с ним прямо в ту минуту.

Глава 10 Первый день из оставшейся мне жизни

– Будешь еще кофе? – спросил меня он, разглядывая с беспокойством мое усталое лицо Затем покачал головой. – Ты и так уже выпила слишком много.

– Ну и что? Да, я буду еще кофе, – ответила я из чистой вредности, а также, видимо, уже находясь в нездоровом оживлении от непомерного количества кофеина.

Дмитрий Евгеньевич посмотрел на меня с осуждением, но кивнул официанту. Ресторан, куда Ласточкин-старший хотел меня отвести, оказался закрыт уже с обеда, там полным ходом шла подготовка к вечеринке. Вход на вечеринку – по билетам, мы же – безбилетники. Помыкавшись по холодному, мокрому городу, мы засели в торговом центре «Мега» в Теплом Стане, за пластиковым столиком, посреди снующих людей. Все покупали подарки, хватали, что попадалось под руки, спешили, пока и этот большой торговый центр – почти единственный тогда в Москве – не закроется. Новый год – время закрытых дверей.

– Так странно, что ты совсем не пользуешься косметикой, – сказал Дмитрий Евгеньевич. – Привилегия молодых. Все наши обязательно красятся всякими карандашами и кремами, и тенями с румянами. И ходят на каблуках. Знаешь, даже если операции – они все равно приходят на каблуках, а потом переобуваются в удобную обувь. А ты – вот так, в кроссовках.

– Ненавижу каблуки, – ответила я.

– Каблуки портят позвоночник, но улучшают осанку. Правда, только визуально. Как врач я против каблуков, но кроссовки – тоже не самый лучший вариант, – назидательно сообщил он.

Я расхохоталась.

– Ты мне еще предложи ортопедические стельки! Расскажи про современные чудеса ортопедии.

– Тебе совершенно все равно, как ты выглядишь, и это только делает тебя неотразимой.

– Ты знаешь толк в комплиментах! – спародировала его я. – Ты выглядишь как бомж с вокзала, и это тебе идет. Необъяснимое обаяние людей с самого дна жизни.

– Я не говорил…. Ну тебя, ты меня провоцируешь.

– Только этим и занимаюсь, – хитро улыбнулась я.

Я не думала, что мы найдем темы для разговора, но мы ушли, только когда кафе закрыли, около пяти вечера.

Дмитрий Евгеньевич проводил меня до дома – я озиралась и дергалась, боясь, что нас увидит Митька. Я так и не рассказала о том маленьком условии, на котором настоял его сын. Я почти умирала от мысли, что он сейчас уйдет, и это лицо и высокий лоб, и яркие голубые глаза, и легкие морщины, как линии на песке от волн, – все это только усиливало притяжение. Произведение искусства. Почему он один? Может быть, я ошибаюсь и он вовсе не один? Если бы я могла, я бы вскочила и побежала расспрашивать Митьку об отце.

Неожиданно я вспомнила, что Митьки дома все равно нет, он уехал пить в Физтех в Долгопрудный. У них там товарищеский матч, а потом вечеринка. И в общагу пойдут. Шальная мысль – пригласить….

Вдруг Ласточкин сам, словно прочитав мои мысли, спросил:

– Может быть, сходим еще куда-нибудь?

И тут я вспомнила, что вообще-то меня в Солнечногорске ждет мама, о которой я совсем забыла. Как я потом буду туда добираться? Наплевать.

– Не уверена, что хоть что-то еще открыто, – пробормотала я, и это вполне сошло за «да».

– Мы найдем, – пообещал он с неожиданной твердостью, и я снова оказалась в его теплой машине.

Мы доехали до Теплого Стана, до торгового центра «Мега», где и просидели до закрытия. Мы выходили, смеясь над тем, что мы, кажется, переживаем конец света – все закрывается и скоро из-под земли полезут монстры. Было совсем темно, пошел снег. Я думала: до Солнечногорска не так далеко, я еще успею добраться до мамы и ее подруг. Еще помогу им с салатами.

Я хорошо умею обманывать саму себя.

– А у тебя какие планы на Новый год? – спросила я, когда мы снова сели к нему в машину.

Парковка пустела, его теплая «Вольво» тихо урчала, как сытый зверь. Мы были как потерянные члены арктической экспедиции, брошенные на отломившемся айсберге. Мир катастрофически быстро пустел. Год скукоживался, как закрывающийся портал, мы неслись в воронку и уже почти срывались в бездну неведомого будущего.

Я явно никуда уже не поеду.

– Честно говоря, не думаю, что новый год будет сильно отличаться от предыдущего. Я надеюсь оперировать, мы сейчас исследуем и опробуем несколько новых техник, я бы сказал: революционных. Сейчас удивительное время: наука развивается так быстро и так непредсказуемо, одно направление неожиданно переходит в другое. Генетика спит с биоинженерией, а их дети – новые выращенные в лабораториях клапаны. Мы планируем съездить на конференцию в Сан-Франциско. Ты бывала в Америке?

– Что? – расхохоталась я. – Конечно. И в Америке, и в Европе, а в Монако у меня есть летний домик. Всем хорош, только туалет на улице.

– Все шутишь?

– Ты за кого меня принимаешь? Я только о том думаю, как бы сессию сдать. Я в жизни не была дальше Санкт-Петербурга, мы туда с классом ездили от школы, в плацкартном вагоне. И мама мне курицу в дорогу запекала. А я, вообще-то, спрашивала о том, как ты сегодня собираешься встречать Новый год.

– Встречать? – удивился он. – А ты считаешь, если мы его не встретим, он не придет? Нужно стоять на входе с распростертыми объятиями? Я уже не так радуюсь этому калейдоскопу цифр. Если бы я был моложе, у меня имелось бы больше шансов.

– Больше шансов на что? – тихо переспросила я.

Он посмотрел на меня, словно прикидывал, стоит ли отвечать, и решил, что нет.

– Я приглашен к друзьям. Я должен был быть там не позже десяти, привезти запакованный подарок стоимостью не дороже пятисот рублей. Там будет что-то вроде розыгрыша, что ли.

– Ты его купил?

– Нет, не купил. Поможешь мне выбрать?

– Но ведь уже поздно.

– Они меня простят.

– Самое время просить о таком, когда уже последний торговый центр закрылся. А что за друзья?

– По работе. У меня, София, все, что есть в жизни, – как правило, по работе.

– Я – не по работе, – возразила я.

Он долго молчал, затем кивнул.

– Ты – нет. Ты – личное.

И то, как он это сказал, заполнило меня до краев горячим медом, я даже почувствовала на губах привкус клевера.

Потом мы колесили по городу, делая вид, что пытаемся найти пристойный подарок стоимостью не дороже пятисот рублей. Мы смеялись тому, какие глупости можно купить на пятьсот рублей в Москве за два часа до Нового года. Четыре колоды карт. Пластмассовую куклу с длинными негнущимися ногами. Набор табака для кальяна. Особенно хороший подарок, если достанется кому-нибудь из детей друзей Дмитрия Евгеньевича. Открытыми оставались только придорожные магазины с водкой и закуской и палатки на вокзалах – они работали круглосуточно. Там, на Ленинградском вокзале, мы раздобыли термокружку, в которой можно подогреть воду от прикуривателя автомобиля. Стоила кружка как раз пятьсот сорок рублей. Пойдет. С упаковкой, правда, уже семьсот.

– Ты ее попробуй выиграть для себя, – сказала я, бросая ему перевязанную бантом коробку. – Хорошая вещь, в семье пригодится.

– Во-первых, я не так уж люблю пить в машине кипяток, – ответил он со смехом.

– А во-вторых?

– Что?

– Ты сказал «во-первых». Значит, должно быть и «во-вторых».

– А во-вторых, у меня ведь нет семьи, – сказал он, не меняя ни темпа, ни интонации, но я поняла: он ответил на мой так и не заданный вопрос.

Я повернулась к нему.

– Почему?

– Что – почему?

– Почему у тебя нет семьи? – Я вдруг посерьезнела. – Почему у тебя нет жены, кучи детей, трех любовниц, которые бы тебя обожали?

– Трех? Ты обо мне слишком хорошего мнения.

– А вот Митька – нет, не слишком хорошего. Только не говори, что ты одинок, потому что много работаешь. Ты просто не понимаешь, наверное, какой ты. Нет, это ерунда какая-то, ты не можешь не знать, насколько хорош. Возраст – ерунда, мелочь, никто не замечает, сто пудов.

– Сто пудов? Это много, это тяжело, – рассмеялся он.

– Наверняка в тебя влюблены все женщины вашего Кардиоцентра.

– Еще немного поговори – и я тебе поверю, – пошутил он, но я оставалась серьезной.

– Если ты один – значит, с тобой что-то не так.

– И что же со мной не так? – с интересом спросил он без улыбки.

– Я не знаю. Но что-то с тобой не так.

– Определенно, – согласился он. – И это означает, что тебе, моя дорогая София, нужно бежать со всех ног. Нужно послушать моего сына, который, как ты сказала, меня ненавидит. Вдруг пройдут годы – и ты тоже станешь ненавидеть меня. Потому что ты права и со мной что-то не так. Зачем тебе выяснять, что именно? Зачем оставаться и выяснять это лично?

– Поезжай к своим друзьям. Тебя ждут, тебя просили приехать не позже десяти, а сейчас уже почти одиннадцать, все уже пьют, провожают Старый год, – ответила я, разозлившись. – Поезжай к друзьям. У меня скоро уже последняя электричка уйдет.

– Нет, – отрезал он.

– Да, – рявкнула я.

Тогда он сказал, что ни за что не допустит, чтобы я ехала в такое время в такой день в электричке в какой-то там Солнечногорск – одна. Да это просто опасно, сказал он. Я потом себе не прощу.

– Я тебе позвоню, как приеду, – заверила его я сухо. – Дай номер своих друзей, и я тебе позвоню от маминой подруги. Не волнуйся, я притворюсь… не знаю, притворюсь твоей любовницей. Пусть друзья завалят тебя вопросами, а все женщины, включая их жен, позеленеют от зависти.

– Ты что, действительно хочешь уйти? – сощурился он.

– А ты что, действительно хочешь сказать, что слепой? – почти закричала я. – Уходи, я встречу Новый год тут, на вокзале.

– Одна?

– Это мое дело. Я хочу остаться одна. Так будет для меня лучше. Можешь просто взять и уйти? – почти попросила я.

– Нет, теперь уже нет, – покачал головой он.

Для меня это было слишком. Я стояла напротив него и не понимала, что происходит. Тело предавало меня каждую секунду, растапливая масло и сахар и заливая сердце карамельным сиропом; мне хотелось плакать навзрыд, уткнуться ему в грудь и рыдать. Мыслить последовательно я просто не могла. Стоило представить, что сейчас я уеду и расстояние между нами начнет увеличиваться, пока не окажется непреодолимым, как карамель превращалась в разъедающую кислоту, и я начинала умирать внутри.

– Постой, Софи, но если ты говоришь, что между нами разница в двадцать четыре года, это значит… Господи, тебе что, восемнадцать лет? Восемнадцать?

– И что? Что это меняет? – разозлилась я.

Но он стоял, потрясенный результатом простой математической операции.

– Я не осознавал…. Нет, это ни в какие ворота не лезет. Я просто старый идиот.

– Не старый, а мужчина в самом расцвете лет, как Карлсон, – выпалила я. – И вообще, чего ты хочешь от меня?

– Я хочу… Объясни, что ты тут со мной делаешь, девочка Соня? – зло процедил он сквозь сжатые челюсти.

– Я тут электричку жду! – крикнула я. – И вообще, для светила кардиологии у тебя не очень-то хорошо с арифметикой. Мог бы посчитать еще утром, а?

Я подорвалась и почти спринтерским бегом полетела к выходу, к платформам, где стояли поезда и пахло железом. Я хотела добежать туда, запрыгнуть в холодные недра любого поезда и уехать куда угодно.

– Софи, постой! Да постой же ты! – Я слышала его голос и только ускорялась. – Да остановись же ты, черт!

– Оставьте меня в покое, мужчина! – возмутилась я, когда Дмитрий Евгеньевич схватил меня за локоть. Хватка была крепкой – как капкан.

– Ты послушай, я ведь не хотел тебя обидеть. Я просто не подумал. Ты же студентка. Может быть, тебе уже двадцать три.

– И что? Двадцать три – сорок два. Это, конечно, сильно отличается от восемнадцать – сорок два, – заметила я злобно.

– Ты права, права. Ничего это не меняет. – Он мотал головой и притягивал меня к себе. И чем больше я сопротивлялась, тем ближе оказывалась. Я вдыхала запахи его одеколона, шоколада и лемонграсса в его дыхании, чувствовала жесткую шерсть его пальто. – Только… ты ведь не понимаешь. Я тебе не нужен. Я отниму у тебя юность, а она бесценна. Ты можешь этого не понимать сейчас, но потом ты все переосмыслишь и поймешь, что я прав. Прав! Нет ничего, чем бы я мог тебе возместить эту потерю.

– Да, ты ПРАВ! – выпалила я.

Людей на вокзале почти не было, а те, что были, смотрели на нас с интересом. Бесплатное шоу в отсутствие телевизора. «Новогодний голубой огонек».

– Вот и хорошо, – кивнул Дмитрий Евгеньевич.

– Ты мне не нужен. Я просто так, я шутила. И вообще, у меня есть парень.

– Парень? – усмехнулся он.

– Может, даже два, – зло ответила я. – Одного беру, на одного смотрю, третьего примечаю. Но один самый настоящий. Ты же знаешь, как я хорошо умею врать. Вот я и наврала тебе.

– Прежде всего ты тогда наврала своему парню, – хмыкнул он.

– Ну, он-то привык. И вообще, он не ревнив. Он же позволяет мне жить с Митькой. Был бы ревнив, не позволил, верно?

– Да уж, это твой воображаемый парень? – Он говорил спокойно, но я видела, что смогла его разозлить.

– Слушайте, Дмитрий Евгеньевич, я ведь все понимаю, – устало выдохнула я, а он побледнел. – Все это действительно абсурд и не может сбыться. Нет падающей звезды, чтобы загадать такое желание. Мы из разных вселенных. И не стоит переживать, я вас обязательно забуду. Да и что тут помнить? Мы же с вами толком даже не знакомы.

– Действительно, – согласился он ледяным тоном.

– Я сейчас пойду, сяду в электричку и поеду к маме. Вы наверняка ошибаетесь, и они еще ходят. Это же транспорт, и я хочу к маме. С кем Новый год встретишь, с тем и проведешь. Идет?

Я посмотрела на него с вызовом, на который только была способна. Тогда он вдруг обхватил мое лицо – крепко, двумя ладонями, как подхватывают арбуз, чтоб не упал, и потянул к себе. Я сопротивлялась, но не сильно, мое сердце билось, ноги заплетались, и эта неопределенность пугала и возбуждала.

Карамель вдруг превратилась в обжигающий бренди, полыхнуло огнем. Он меня поцеловал. Огонь вырвался наружу, как в горящих торфяниках. Я знала: все кончено, я никогда уже не буду прежней, но меня больше уже это не пугало. Мои губы сразу припухли и покраснели от его щетины, и я прикоснулась к ним пальцами – удивленно, словно это не мои, а чужие губы.

– Что ж ты не кричишь, не зовешь на помощь? – тихо спросил он.

– Ты меня сам отпустишь, – покачала головой я.

– Тебе не стоит на это рассчитывать, – посоветовал он. – У тебя был шанс, Софи, и ты его упустила.

Позже, снова сидя в его машине, я засмеялась и сказала, что у меня не было никакого шанса, с того мгновения, как я увидела его на ступеньках у лифта. Тогда он наклонился, почти на меня навалился, и я подумала – сейчас он снова меня поцелует. Но он не поцеловал, а дотянулся до ремня безопасности, вытянул и пристегнул меня – аккуратный водитель. Черт, это же невозможно!

– Нет, не было, – согласился он. – Я не собирался тебя отпускать.

– И что же теперь делать? – спросила я.

Оно было так прекрасно – его растерянное лицо, его сфокусированный на мне взгляд. Дмитрий Евгеньевич приложил ладонь к своим губам, а затем рассмеялся.

– Будем праздновать Новый год.

– С ума сошел? Где? Все закрыто?

– Я открыт, – возразил он и завел машину.

Мы медленно покатили по пустым улицам. В каком-то придорожном магазине мы купили шампанского и несколько коробок шоколадных конфет, несмотря на мои возражения и заверения, что никакого шоколада я больше не хочу.

– Ты будешь пить шампанское и есть шоколад.

– А ты?

– А я буду на тебя смотреть, – пожал плечами он. – Мне-то пить нельзя, я за рулем.

– Тогда и я не буду, – замотала головой я.

– Ну уж нет, тебе придется.

– Это еще почему? – возразила я.

– Потому что мне нравится, когда от тебя пахнет шоколадом, – ответил он и больше ничего не добавил.

Ни единого слова, ни намека. Но я и так все поняла, без слов. Мы остановились на каком-то пустыре на задворках Красных Ворот. Улицы были пустыми, окна темными. В центре почти никого не осталось, все разбрелись по своим квартирам на окраинах. Мы были одни. Открыли коробку конфет, а пробкой от шампанского чуть не выбили стекло в его «Вольво». Я помню, напротив машины работал светофор – он заменил нам новогоднюю елку. Светофор ритмично менял цвет. Зеленый. Мигающий зеленый. Желтый. Красный. Мигающий красный. Зеленый. С двух сторон, ритмично повторяясь. И падал снег. Я пила шампанское из бутылки – мы забыли купить стаканы. Он смотрел на меня хищно, как тигр, стерегущий добычу.

– Ты хочешь, чтобы я совсем напилась? – спросила я.

– Да. Это – мое новогоднее желание, – признался он. – Кстати, осталась всего пара минут.

– Это самый странный Новый год в моей жизни. Я никогда еще не встречала его на дороге, – призналась я.

Он молча протянул руку и включил радио. Там уже выступал президент. Дмитрий Евгеньевич сделал звук потише и подал мне бутылку с шампанским. Ударили куранты.

– Раз, – начала считать я.

– Два, три, четыре…

Я улыбалась и смотрела ему в глаза. Я знала, что произойдет этой ночью. Губы, перемазанные шоколадом, еще один глоток шампанского под его внимательным взглядом, последний удар курантов… Наступил Новый год.

Дмитрий Евгеньевич притянул меня к себе, взял лицо в свои ладони, замер на секунду, чтобы мы оба – и он, и я могли осознать, что происходит. Затем поцеловал меня, слизывая капли шампанского с моих губ.

– С Новым годом, Софи, – прошептал он, стаскивая с меня мешковатый свитер.

Глава 11 Девочка с Daddy Issue[1]

Новый год. Новый новый год, следующий, промелькнувший так быстро, словно кто-то поставил мою жизнь на перемотку. Эффект двадцать пятого кадра. Редкие встречи в непредсказуемые моменты. Планета оплакивала свои тающие ледники, ураганы и торнадо завоевывали небо, но у меня в голове продолжал звучать джаз. Звонки посреди ночи, молчание, под которое я засыпала. Ложь, ставшая моей второй натурой. Я врала ни о чем не подозревавшему Митьке так, словно изменяла ему. И, как любой обманутый муж, он ни о чем не подозревал. Он увлекся новым сериалом, «Сверхъестественное» и смеялся, что в моем университете одни ведьмы, это ясно. Даже сделал новую татуировку, звезду в звездном круге. Говорил, что такого сериала мир ждал несколько веков.

В тот год я вдруг наткнулась на «Город грехов», фильм как раз под мое настроение. Потому что я жила, словно попала в абсурдный киношный черно-бело-красный мир, где все ходят по краю и на каждом висит табличка – «маньяк», «злодей», «герой».

Дмитрий не был ни героем, ни злодеем. Он был источником, целебной водой. Он был ядом, отравляющим мои пустые дни без него. Он сам был городом моих грехов.

Мы каждый раз встречались так, словно убегали с уроков. Не существовало ничего, кроме наших встреч. Меня не было в его жизни, а его – в моей. Максимум – подозрения моей мамы, его жалобы, что ассистентки шушукаются и строят версии на мой счет.

– Наверное, они в тебя влюблены, – говорила я с притворным спокойствием.

– А ты? Ты влюблена в меня? – спрашивал он, и его голубые глаза горели неподдельным интересом охотника.

– Нет, конечно. Это чистая физиология, и обязательно пройдет. Разве сам не понимаешь? Мне нравится твое тело. Мне нравятся твои глаза. Мне нравятся твои руки, – я перечисляла, прикасаясь. – Мне нравится, как ты на меня смотришь. Мне не нравится, что ты такой худой, но я готова с этим мириться. Мне не нравится твой шрам на спине. Лучше бы он был на плече или где-то еще, потому что шрамы украшают мужчину. Мне нравится с тобой спать. Но это не любовь.

Он бесился и обещал, что больше не позвонит. Звонил в тот же вечер, спрашивал, скучаю ли я. Заверял, что сам не скучает ни капли. Это было волшебством и магией, но магией черной. Поцелуи – глубокие и жадные, объятия, похожие на битву, минеты в «Вольво», припаркованной на пустырях, в тупиках, под стенами без окон. Вдруг кто увидит. От этого даже интереснее, острее. Долгая, изнуряющая любовь у него дома, но я всегда уезжаю на ночь к Мите, чтобы не вызвать подозрений, – и это страшно бесит моего ревнивого возлюбленного. У него так мало времени, чтобы владеть мной. Работа, учеба, сон, дорога в метро – я думала о нем постоянно и плавилась от этих мыслей, как сыр в жаровне. Я не была счастлива, я была исступленно влюблена. Взрослая жизнь, взрослая любовь – мартеновская печь – переплавляла меня во что-то другое, новое. Весь тот год – время, закрученное в спираль, по которой я бежала, сбивая ноги. Я любила, и меня любили – до обморока, до беспамятства, как в наркотическом забытьи.

Кажется, все именно о таком мечтают, но не всем дано это пережить.

Мы встречались редко. Иногда не виделись неделями, Дмитрий был занятым человеком, он мог просто пропасть, и я покорно ждала, умирая от страха, что больше не позвонит. Потом вдруг объявлялся, обвиняя меня, что я сама его забыла, что мне на него наплевать, что это я, оказывается, должна была ему позвонить.

И я улыбалась своему отражению в зеркале, женщина, которую хотят.

Я себя не узнавала. Не в переносном, а в прямом смысле – я иногда смотрела в зеркало на взрослую женщину, тело которой любили уже столько раз, что оно приобрело особую гордую осанку. Я торчала перед мутным зеркалом, застывала, разглядывая себя, выискивая следы грехопадения. Темнота запавших, потемневших от бессонницы глаз и бесстыдного рта. Я больше не прятала груди под балахонами, напротив, я хотела, чтобы их видели, чтобы к ним прикасались, чтобы большие ладони снова накрывали их собственническим жестом. Мое тело бросало вызов, испускало сигналы, оно теперь тоже умело охотиться, и даже пахло по-новому. Однокурсники в институте смотрели на меня другими глазами, жадными, оценивающими, словно за этот год с меня вдруг сорвали шапку-невидимку, и я вдруг стала всем интересна.

«Ты его любишь?» – думала я. И отвечала самой себе, что, если это любовь, она должна быть запрещена, как подрывающая моральные устои и наносящая непоправимый урон психике.

Удивительно, но Митька и понятия не имел, что именно я пыталась найти в зеркале. Он думал, это все от неуверенности в себе, что я вошла в такой возраст, когда хочется всем нравиться. Кажется, он даже мне сочувствовал, – жалость с щепоткой презрения. У него была почти постоянная девушка по имени Зоя с русыми, невозможно прямыми волосами и стройными длинными ногами. Они занимались любовью громко и много, а потом Зоя сидела на кухне в Митькиной рубашке и злилась, что тому приходит в голову учиться, когда она тут – рядом. И на то, что Митька никак не заставит меня уехать куда-нибудь, чтобы оставить квартиру в ее, Зойкином, полном распоряжении. Что я маячу на глазах каждую ночь. Митя объяснял, что мне некуда идти и что он за меня в ответе, потому что приручил. Митя был счастлив и поэтому слеп.

В тот день, через год – под новый Новый год – он вдруг неожиданно остался один, Зоя уехала к друзьям, которых Митька терпеть не мог, и они поругались. Он слонялся по квартире и ел из кастрюль и банок все подряд – прямо так, ложкой. Некоторое время внимательно на меня смотрел, а затем вдруг сказал:

– Ты зря дергаешься, Сонька. Ты вообще-то еще какая красотка, просто это не сразу видно. Такие, как Зойка, они ослепляют, но потом вдруг начинаешь замечать, что и нос длинноват, и в целом слишком каланча. И волосы гладит утюгом. А поговорить вообще не о чем. Только секс – ничего больше.

– Да ты романтик! – расхохоталась я. – Чувствую я, Зойкины дни сочтены.

– Конечно! Ты же знаешь, я люблю только тебя. Причем, заметь, я люблю тебя такой, какая ты есть. Неужели ты не понимаешь, что тебе это не нужно? Утюги для волос, трюки всякие, маскировка. Ты хороша как раз тем, что тебе совершенно плевать на всё и всех.

– Давай-давай, расскажи мне о своеобразном обаянии девушек с заспанными лицами и растрепанными волосами. Они красивы только на обложках журналов, и их заспанность и растрепанность создаются часами, – презрительно хмыкнула я.

Митька пожал плечами и вернулся к учебникам. Той зимой он сдавал последнюю сессию и уже начал писать диплом. Делал он это все со старанием ученика монастырской школы, которого за малейший просчет или опечатку могут отправить в яму. Для Митьки яма была армия. Забавно, как сильно он туда не хотел.

– Я не умею ходить строем, – говорил он. – Во мне нет никакой предрасположенности исполнять приказы, не имеющие смысла. И потом, при моей везучести я обязательно попаду на флот, и меня запихнут на какой-нибудь ржавый корабль, где я буду три года драить палубу зубной щеткой. А когда вернусь, ты уже станешь бухгалтером какой-нибудь корпорации, у тебя будет большая зарплата, и ипотека, и, может быть, даже какой-нибудь муж. И от тоски ты выпрыгнешь с семнадцатого этажа здания своей корпорации. Просто от того, что все слишком хорошо.

– Ты веришь в меня, как я погляжу, – смеялась я.

– Конечно, – невозмутимо согласился он. – Я верю в тебя безоговорочно. Ты все эти годы была моей константой, между прочим. Я всегда возвращался к тебе. Я всегда отмазывался тобой. Ты хоть понимаешь, насколько для меня важна?

– Может быть, нам тогда вообще пожениться? – предложила я. – Тогда мы бы взяли эту ипотеку вместе. Мы даже можем купить квартиру в этом же районе и завести кота. Когда я стану главным бухгалтером, а ты вернешься из армии. Или приплывешь на своем корабле и привезешь нам обезьянку. Из Бразилии, к примеру.

– Типун тебе на язык. Я не пойду в армию, не пойду, не пойду!

Митька натурально плевался через плечо, а я хохотала и показывала ему язык. У меня было отличное настроение, потому что сегодня мы должны были встретиться с ним, его отцом, моей тайной любовью. Сегодня я буду плохой девочкой, и мне должно быть стыдно. Но мне никогда не бывает стыдно, такая уж странная у меня личность.

– Не пойдешь ты в свою армию. Ты же гений. Ты напишешь своему преподу сначала докторскую, потом какой-нибудь доклад в журнал. Он тебя ни за что не отпустит, посадит в колодец и закует в цепи. Научное рабство.

– Сонька, ты когда перестанешь дурить? – спросил Митька, запустив в меня книжкой.

– Главное – мечтать о чем-то большом и светлом. О наступлении двадцатисемилетия, к примеру, – рассмеялась я.

Именно тогда, как ни в чем не бывало, как бы между делом Митька вдруг предложил поехать к моей маме на Новый год вместе.

Я растерялась, я никак не ожидала этого, и я не знала, что сказать.

Какая мама?! Я не видела твоего отца уже почти месяц, у нас годовщина странных, подпольных, не совсем нормальных отношений, мы уже забронировали номер в отеле в Звенигороде. Там будут старушки в компаниях по шестеро, они будут смотреть на нас с осуждением. Там будет бильярд и хамам, в котором мы будем заниматься любовью, окруженные и отгороженные от мира клубами пара. Там будет номер для новобрачных с огромной кроватью, от одного вида которой меня бросит в жар. Я купила новое белье. Он купил шампанское с шоколадом и сапоги на шпильке в двенадцать сантиметров – я знаю, потому что он звонил и спрашивал меня про размер ноги. Я надену эти сапоги и дам накрасить себе губы самой жуткой красной помадой – только сегодня, в Новый год, в день нашей годовщины. Проститутка в постели, но я никогда не готовила в его кухне, никогда не принимала его друзей в его гостиной. Значит, просто проститутка.

Такая игра. Мы будем праздновать этот год, в течение которого Дмитрий владел мною.

Мне нечего было сказать Мите, поэтому я молчала и ловила воздух ртом.

– Разве ты не занят? – нахмурилась я, оттягивая время. – Как же Зоя? Разве тебя не ждут светловолосые русалки, разве не плавают они в аквариуме, вглядываясь вдаль сквозь толщу воды, в ожидании тебя?

– Я устал от русалок, – признался Митя. – Они скользкие и холодные, и с ними я снова надерусь в хлам. А я не хочу проваляться все каникулы в анабиозе. Мне нужно показать план диплома уже к десятому января. Ты же даже не представляешь, какая у нас горячка по поводу аспирантуры. Я лучше побуду с тобой. Твоя мама печет такой замечательный вишневый пирог. Я до сих пор помню его – с майских праздников.

– Я поняла, нам не нужно жениться, – попыталась пошутить я. – Мы и так ведем себя как уставшие друг от друга супруги.

– Супруги, которым уже не хочется секса, – усмехнулся он. – Но что поделать, если надо исполнять супружеский долг. Ну так что, едем?

– Мама в этом году уехала к родственникам в Тверь, – пробормотала я, пытаясь прийти в себя. – Если бы ты предупредил меня заранее….

– Серьезно? – уставился на меня Митя. – И какие в таком случае у тебя были планы на Новый год? Проспать его дома в гордом одиночестве? Сонька, это ты должна была меня предупредить! Я бы что-то придумал.

Что я должна была ему сказать? Что я решила просто остаться дома в одиночестве? Уехать к Женьке? Что за мной должны заехать, у нас институтская вечеринка? Что это вообще не твое дело? Что я собираюсь трахаться с твоим отцом, которого не видела несколько недель из-за чертовой конференции в Сан-Франциско! Я плачу по ночам не потому, что несчастна, а просто чтобы сбросить стресс. Мое тело требует его рук. Такие у меня планы, мать твою – и если ты имеешь что-то «против», иди к лешему. Кто ты такой, чтобы меня судить?

– У меня есть планы, дома меня не будет, – пробормотала я мертвым голосом.

Моя природная склонность ко лжи не сработала, ничего хорошего мне не пришло в голову.

Митя сначала даже не понял, так и сидел, листая свои бумаги. Потом резко оттолкнул свое кресло на колесиках от стола, развернулся, подъехал и принялся рассматривать мое лицо так, словно искал там отпечатки пальцев.

– Вот оно в чем дело!

– В чем? – разозлилась я, но он только подскочил и упер руки в бока.

– Признавайся! Господи, это же все объясняет!

– Что объясняет, что? – окончательно разозлилась я.

– У тебя кто-то есть, моя неприступная София? Ну, признавайся, у тебя кто-то появился! Господи, да ты покраснела. Давно? Это серьезно? Ты что, больше не девственница?

– Чего? – вытаращилась на него я. – Ты совсем сбрендил? Ты как вообще такое можешь говорить?

– Ого! Да ты сейчас взорвешься! – расхохотался он. – Ты же моя, Сонька! Твои мальчишки – это же несерьезно, это и за секс считаться не может. И кто он? Я его знаю? Почему ты его от меня прячешь? Блин, это же перемены. Я не хочу перемен. Вот черт, моя Золушка выросла. Значит, тыква превратится в карету?

– Я тебе сейчас по тыкве настучу! – пригрозила я. – И ничего я тебе не скажу.

– Значит, это серьезно.

– Нет, Митечка, это несерьезно. Мы просто дружим. И вообще не твое дело, девственница я или нет.

Год назад, в темной «Вольво» посреди московской пустоты, в ноль часов, ноль минут его отец овладел мною в первый раз – прямо там, на сиденье, откинутом до предела назад, ритмично и яростно, под меняющийся свет светофора. Москва была совершенно пуста, мы оказались в ту ночь одни в этом городе – как выжившие после какого-нибудь Апокалипсиса. Дмитрий разглядывал мое тело, играл со мной, не давая прикрыться, наплевав на то, что мне холодно. Затем мы уснули. Утром Дмитрий пошарил рукой и нашел упавшую между сиденьями рубашку, натянул ее на плечи, а потом поцеловал меня – не в губы, а ниже, прямо в обнаженную грудь, в сосок, нежно обведя его языком несколько раз.

– С Новым годом, – пробормотал он и спросил, кто у меня был до него.

Он спросил это между делом – обычный вопрос влюбленного мужчины, но я вдруг поняла, что он думал: он хотел, чтобы я была девственницей.

Я разозлилась и сказала, что ни за что не расскажу ему всего о себе. Потом молча оделась, как солдат в казарме – за сорок пять секунд. Я желала вылететь из машины как можно скорее, пробкой от шампанского.

Он не мешал мне одеваться, но потом протянул руку и сжал мое запястье.

– Ну, прости, прости меня, девочка ты моя.

– Я не девочка, определенно! – выкрикнула я. – С Новым годом!

– Я дурак, слышишь! Я не должен был ничего говорить. Не имел никакого права. Да остановись ты!

– Да пошел ты к черту! – крикнула я, но он не дал мне выйти из машины.

Он целовал мое лицо, не давал увернуться, просил прощения. Сказал, что просто думал, что в восемнадцать лет… но это неважно, и вообще мы живем в двадцать первом веке… и просто это такая глупая мечта каждого мужчины – быть единственным. Но теперь это не имеет никакого значения.

– Почему? – спросила я тогда сухо, потому что была жутко, жутко обижена.

Он приложил пальцы ко рту, он всегда так делал, когда думал о чем-то важном.

– Потому что теперь ты – моя Софи.

Это было правдой. Я стала его Софи. Это стало моей идентификацией, моей личностью, моей ценностью – быть Его Софи. Время от времени он все же пытался вытащить из меня правду о моих мужчинах, но каждый раз я злилась и несла несусветную чушь, заставляя его ревновать еще больше.

Почему я не смогла с такой же легкостью соврать и его сыну? Я смотрела на Митю и чувствовала, как правда отражается на моем лице, проступает, как родимое пятно, душит, как приступ аллергии.

Митя приложил пальцы ко рту, совсем так же, как это делал его отец в момент раздумий. Я испугалась. Я играю с огнем, и жар обжигает мне руки.

– Соня, ты могла бы мне и рассказать. Зачем от меня-то скрывать, я не понимаю.

– А если он тебе не понравится, мой фальшивый старший брат? Я переживаю, – игриво передернула я плечами.

Митя оставался серьезным.

– Ты его любишь? – спросил он.

– Тебя я никогда не спрашивала.

– Потому что ты всегда знала ответ. Я никогда никого не люблю. Слушай, значит, бросаешь меня на Новый год? Хороша подруга. Хоть салата мне сделала бы.

Я поняла: гроза прошла мимо. Не сегодня. В конце концов, могу я завести роман и не рассказать ему об этом? Отсрочка от скандала как отсрочка от армии. В каком-то смысле весь этот год я жила в кредит, надеясь, что мне удастся расплатиться раньше, чем ко мне придут коллекторы.

– Это кто-то из института?

– Нет, – покачала головой я.

– Из Солнечногорска?

– Нет.

– Ты что, начала знакомиться на улицах?

– Нет, и хватит гадать. Я все равно не скажу, если даже ты угадаешь.

– Я все равно узнаю, – пообещал он и ушел на кухню, где принялся грохотать кастрюлями.

– Не узнаешь! – крикнула я ему. – Никогда не узнаешь.

– Узнаю, – ответил он. – Ладно, поеду в Долгопрудный опять. И это все – только по твоей вине, Сонька. Ты мне должна пирог.

Я была уверена, что все выйдет по-моему. Никто ничего не узнает, а то, что происходит между мною и Митиным отцом, история, которая не заканчивается свадьбой. Никто ничего не узнает, потому что мы с его отцом расстанемся раньше. Когда это случится, я буду умирать, и Митька окажется рядом, будет говорить мне, что «все они козлы» и «он все равно тебя не стоил, кто бы он ни был» или какую-нибудь еще чушь, от которой мне не станет легче. Но от его присутствия станет. Никто ничего не узнает и в конце концов все будет хорошо, все пройдет.

Я не могла ошибаться сильнее.

Глава 12 Плохие вещи случаются с плохими людьми

Обратный отсчет. За 1278 дней до этого

Ящик Пандоры раскрылся двадцатого февраля нового года, когда я, признаться, уже и думать об этом забыла. Мы жили как обычно, Митька надо мной поглумился, а потом забросил тему, приняв как факт, что у меня есть мужчина и иногда я уезжаю к нему. Потом наверняка с ним расстанусь, так что зачем уделять внимание такой ерунде.

Однажды Митька даже разразился тирадой, что встречаться с женатыми мужчинами – грех и бессмыслица, потому что те никогда не бросают жен и никогда не выполняют обещания. Так я узнала, что он придумал себе причину, почему я не хочу ему ничего рассказывать и ни с кем не знакомлю.

– Ты тоже никогда не выполняешь обещаний, когда дело касается девушек, – заметила я.

– Потому что я в каком-то смысле женат на тебе. И еще больше – на своем дипломе. Но я никогда ничего не обещаю – даже тебе.

Мы с Дмитрием были осторожны, мы действительно встречались как женатые любовники, боящиеся огласки. Гостиницы, рестораны в Крылатском и в Кунцеве, ночи за городом. Его квартира – в крайних случаях, потому что встречи со мной – это не будни, это праздник. Он не хотел, чтобы я готовила ему завтраки, он хотел, чтобы мы заказывали завтраки в номер. Он был щедр, как женатый любовник. На Новый год подарил мне смартфон – великолепный, настоящее чудо техники. Митька одобрил, сказал, что если уж и встречаться с женатым мужчиной, то хотя бы с нежадным.

Дмитрий сказал, что теперь сможет дотянуться до меня из любой точки мира, и мне нравилось то, что ему хочется этого – дотянуться до меня.

В тот вечер, двадцатого февраля, я дремала с томиком какой-то растиражированной книжки, которая, тем не менее, мне все равно нравилась. Митя зашел в мою комнату без стука, что само по себе выходило за все рамки. Присел на край кровати, вытянул из моей руки книжку, и я проснулась.

– Что случилось? – спросила я, сонно моргая.

Митя смотрел на меня так серьезно, что я мгновенно почувствовала тревогу. Он молчал. Я побледнела и села на кровати – прямая как палка. Наверное, люди все-таки могут обмениваться мыслями, потому что я уже знала, что будет дальше. Митя спросил:

– Это мой отец?

– Что – твой отец? – переспросила я дрожащим голосом.

Он сидел и молчал. Это продолжалось долго, минут десять, и я тоже не шевелилась, боясь навредить, как будто у меня был инфаркт и сейчас все зависело от того, смогу ли я сохранять абсолютную неподвижность, сохраню ли свое сердце.

– Это мой отец, и я знаю это, – сказал Митя.

– Если знаешь, зачем спрашиваешь? – пробормотала я тихо, низким, чужим голосом.

Митя снова не пошевелился. Секунды, десятки секунд, минуты. Он словно завис, как программа, атакованная вирусом. Потом вдруг вскочил, отвернулся от меня, а затем развернулся и швырнул в меня книжкой. Книга ударила меня в плечо и отлетела, развалившись на две половинки.

– Ты с ума сошла? Ты ополоумела? А? А? – Он кричал так громко и страшно, как я никогда не подозревала, что может кричать. Я онемела, не реагировала, не шевелилась. Мир стал замедленным фильмом ужасов. – Как это пришло тебе в твою тупую голову? Ты подумала, – он захлебывался словами, почти визжал, – ты решила, что я, наверное, шутил, когда говорил, чтоб ты не общалась с моим отцом? Или, погоди-ка, я понял, – он улыбнулся неприятной улыбкой маньяка, – просто не поняла меня. Я сказал тебе не общаться с ним. Ты решила, что общаться – это одно, а спать с моим отцом – другое. Может, даже ты спала с ним, НЕ РАЗГОВАРИВАЯ? – Последнюю фразу он буквально прокричал мне в лицо, склонившись.

Напряженный, как боксер перед ударом, со сжатыми зубами, он так меня напугал, что я отпрыгнула и прижалась спиной к стене. Отступать было некуда. Стена была холодной и шершавой, и Митя ударил по ней кулаком в миллиметре от моего лица – так, что, наверное, разбил руку. Я вскрикнула и дернулась. Митька стоял с искаженным от ненависти лицом и смотрел на меня так, словно я была тараканом, которого ему не удалось раздавить.

– Это не твое дело, с кем я сплю, – процедила я, выпрямившись.

– Не мое? – Его голос поднялся неестественно высоко. – Не мое?! Вы слышали? Не мое дело!

– Не твое дело, да. Какая тебе разница? Чего в этом тебе? Что тебе вообще сделал твой отец, что ты так его ненавидишь?

– Ты сейчас решила поговорить? Ты сейчас решила все узнать? А тебе не приходило в голову спросить меня до того, как с ним связаться?

– В мою ТУПУЮ голову, ты забыл сказать? – крикнула я.

Митька запустил пальцы в волосы, сжал виски, словно боялся, что голова взорвется.

– Мне наплевать, наплевать, но теперь я даже не собираюсь и минуты лишней на тебя тратить. Уходи, Соня.

– Что?

– Уходи!

– Митя, ты же не серьезно? Ты пойми, я не хотела этого, честно. Это не акт мести и не попытка что-то кому-то доказать. Так просто получилось, понимаешь? Так вышло.

– Ты мне врала. Ты встречалась с ним, а потом приходила сюда и смотрела мне в глаза, как ни в чем не бывало.

– А что такого? – крикнула я. – Я врала, потому что ты запретил мне то, что не имел права запрещать. Я врала, чтобы тебе не было неприятно. Хотя какого лешего ты вообще решаешь, с кем мне общаться?

– Я ничего не решаю. И ничего не запрещаю. Но это личное. Этот человек…. Я не понимаю, он же старше тебя на миллион лет. Зачем тебе это? Как это работает, что все сходят от него с ума?

– Значит, все дело в возрасте? Я не думала, что ты будешь судить так плоско.

– Плоско? Плоско?!

– Если хочешь знать, ты прав: вы похожи. Именно этим – как сводите женщин с ума. Но только ты словно издеваешься над миром. Тебя всего раз обманула одна женщина, и ты теперь мстишь всем и бросаешь их, не успев запомнить имена, и гордишься тем, что никому ничего не обещаешь. А твой отец – он, по крайней мере, имеет честность и смелость, чтобы любить.

– Любить. Значит, это любовь. Отлично! Я рад за тебя. За вас. Я вот только не собираюсь быть частью этого, поэтому ты давай вали отсюда. Все, дальше без меня. – И Митька вдруг расхохотался дико, страшно. – Любовь, мать ее.

– Не любовь. Я не знаю, как это называется, я еще не поняла. Но и не этот калейдоскоп из сорванных трусов, как у тебя тут! – крикнула я в ответ.

Вдруг Митя остановился и посмотрел на меня. Молча, долго, раздумывал о чем-то, а потом вдруг бросился ко мне и снова сел рядом. Меня било и трясло, как в лихорадке.

– Ты сама не понимаешь, во что ввязалась! Он ужасный человек. Он уничтожит тебя, понимаешь? Он не остановится, пока не высосет тебя до самого конца, как вампир. Он не способен на любовь. Нет, может быть, это и неправда. Он, скорее всего, вполне способен на любовь, но это все равно кончится плохо. Смертельно опасно. Он может тебя обидеть, ударить, он непредсказуем.

– Прямо как ты, – бросила я исключительно из злости. – Сын своего отца.

Он замолчал. Это был удар ниже пояса. Я бы хотела забрать свои слова обратно, но это было невозможно. Мир разлетелся на мелкие кусочки. Митя сжал кулаки, подошел к моему шкафу, раскрыл дверцы и принялся выкидывать вещи на пол. Он не разбирал, выкидывал целыми полками, вытаскивал и опрокидывал ящики, бросал на пол платья прямо с вешалками.

– Спятил? – Я подпрыгнула и попыталась его остановить.

Он отшвырнул меня, я упала на пол, а он на меня даже не посмотрел.

– Ты уезжаешь, – спокойно сказал он. Слишком спокойно, значит, ярость клокотала внутри, как в вулкане. – Я ведь тебя предупреждал.

– О чем? – Я и думать забыла о том, что он сказал мне больше года назад.

– Мне все равно. Ты уезжаешь. И больше никогда здесь не появишься. Я не собираюсь становиться свидетелем твоей драмы.

– Да нет никакой драмы! – заорала я. – Что ты с ума сходишь? Ничего нет, и ничего не будет. Что бы твой отец ни сделал тебе, он уже другой. Черт, да он же врач! Он меня никогда и пальцем не тронул. Ты на него наговариваешь. Почему ты его ненавидишь?

– Мне все равно, что ты думаешь. Мне все равно, – говорил Митя, как зомби, и кидал вещи на пол.

Все было кончено, и я не могла ничего исправить. Через полчаса я оказалась на улице с двумя сумками вещей, забитых туда в случайном порядке. В джинсах лежали телефон и все мои деньги. Во внутреннем кармане пуховика – паспорт и студенческий билет. И я осталась одна, на миру, с двумя вопросами, типичными для России. Кто виноват? И, главное, что делать.

Откуда он узнал? Где я ошиблась? Была ли вообще допущена ошибка или он зашел ко мне в комнату с дикой теорией, которая вдруг пришла в его умную, набитую высшей математикой голову? Зашел с теорией, вышел с фактом. Сыграл партию в мафию. Блицкриг. Легкая победа.

– Черт, черт, черт! – бормотала я, давясь слезами на холодном февральском ветру, а старинные стены Донского монастыря смотрели на меня без сочувствия и без интереса.

Я посмотрела на запястье, но часов там не было – они остались в квартире, на тумбочке, куда я их всегда клала перед сном. Который же час? Поздно? Слишком поздно? Слишком поздно, чтобы все исправить?

Я огляделась. Улица была почти совершенно пуста, пронизывающий ветер поднимал с земли серый снег. В центре города снег всегда грязный, а в феврале вообще ужасен. Я заметила ссутулившуюся фигуру куда-то спешившего горожанина и бросилась к нему. Он дернулся в сторону, заметив меня – fight or flight response.

– Время! – пробормотала я, тяжело дыша. – Время не подскажете?

– Сейчас, – ответил он, успокаиваясь, но вместо того, чтобы посмотреть на часы, достал из кармана телефон, посмотрел на экранчик и сообщил время. Половина девятого, а небо темное, низкое, как черный кафель.

– Спасибо, – сказала я спине уходящего прохожего.

Вспомнила: у меня и у самой есть телефон, причем не дешевый, как его, а дорогущий и модный смартфон. Подарок любовника. Нежного, страстного, помешанного на мне любовника, которого его сын считает чудовищем. Мысль на тысячу вольт пронзила меня молнией. Что, если Митя прав?

– Нет! – сказала я самой себе и дрожащими руками достала мобильник из кармана черной сумки с ручкой через плечо.

Глава 13 Твой дом – моя крепость

– Нам нужно поговорить, – сказала я, надеясь, что мой тон убедит лучше всяких слов.

Но эмоции, видимо, не проходили сквозь сотовые сети. Дмитрий был где-то, на каком-то ужине в честь открытия какого-то нового отделения в какой-то больнице. Там теперь будут учить и образовывать молодых врачей. Больница на другом конце города, ужин – в ресторане где-то там же. Дмитрий – почетный гость и ключевой спикер. Я – под стенами Донского монастыря, на ветру, с вопросами, без ответов на которые я отказывалась двигаться дальше по жизни.

– Ты хочешь поговорить сегодня? – удивился он. Люди где-то рядом с ним расхохотались. Ветер, какой же холодный ветер. – А сколько времени?

– Времени у нас почти не осталось, – пробормотала я, чем только еще больше его перепугала. У меня заледенели руки, и я чуть не выронила мобильник. – Я могу подождать тебя… где скажешь, мне все равно.

– А где ты сейчас? – Голос стал обеспокоенным и строгим, как у родителя, который волнуется за ребенка, опоздавшего на автобус.

– Ты слышишь? Нам нужно поговорить сейчас! Нам нужно поговорить или… или между нами все кончено.

– О чем ты вообще? – вспылил он. – Ты что, выпила? Ты нетрезва!

Последнее было сказано утвердительно, это не был вопрос. Только так Дмитрий мог объяснить мою последнюю фразу.

– Я НЕ выпила, я трезвая и бездомная, и полная сомнений, и почти заледенела, как Кай у Снежной королевы, но если мы не поговорим… бум! «Коктейль Молотова». Так что лучше тебе поспешить и вызвать пожарных. Потому что если я сгорю, я уже не восстану из пепла, как птица феникс.

– Я сейчас приеду, – коротко ответил он.

Я сказала, что буду ждать его у входа на кладбище. Он явно хотел что-то заметить, но не стал связываться, отключился.

Я подошла к стене напротив моего, теперь уже бывшего, дома, бросила сумки на землю и села на бетонный блок. Оттуда были видны мои, теперь уже бывшие, окна, и я смотрела на тусклый свет в Митькиной комнате. Я знала, это горит его настольная лампа. Он почти никогда не включает люстру, ненавидит, когда ярко. Я представила, как он прошел по пустой квартире в свою комнату, молча сел в рабочее кресло, закрыл лицо ладонями, как он всегда делает, если ему нужно пережить короткий момент слабости или боли. А потом отнимает руки, озирается, моргает, трет глаза и принимается за диплом.

Не знаю точно, сколько я там просидела. Наверное, так чувствуют себя лягушки, когда впадают от холода в анабиоз. Я закуталась в пуховик, натянула шапку на нос и погрузилась в медитацию. Говорят, невозможно ни о чем не думать, но я нашла способ. Попробуйте стать частицей ночной метели, растворитесь в ней – и мыслей не останется, только чувства, новые, незнакомые. Онемение в пальцах, в щеках, в ногах. Сухие губы и легкая, непобедимая дрожь в теле. Если не сопротивляться, в этом можно даже найти своеобразное удовольствие. Как незнакомый наркотик, вызывающий страшные сны и все же привлекательный возможностью убежать от себя хотя бы ненадолго.

– Господи, Софи, ты с ума сошла? Ты сколько тут сидишь? Я думал, ты шутишь. Я думал, тут какое-то кафе. Да ты же совершенно ледяная. – Голос вернул меня к реальности, я нащупала Дмитрия взглядом из-под края шапки. – Пойдем скорее. Что случилось? Вы поругались?

– Нет, – сказала я тихо. Громко почему-то не могла.

– Что – нет? Не поругались? Ты ключи потеряла?

– Нет, я не пойду с тобой, – продолжила я.

Дмитрий пришел – как был, в смокинге, в белоснежной рубашке с бабочкой, стройный и спокойный, как мудрый бог с Олимпа. Он даже не набросил на плечи пальто, так и выскочил из машины, увидев меня. Может, Митя был прав? Нет, невозможно. И все же…. Разве это то, о чем можно взять и просто спросить?

– Не пойдешь? – опешил он. Ветер раздувал полы его пиджака, а лицо краснело от холода. – Почему?

– Сначала скажи, что такое произошло между тобой и твоим сыном, что он тебя так ненавидит.

– Ты решила спросить об этом прямо сейчас? – вытаращился Дмитрий.

– Да. Здесь и сейчас, – кивнула я.

Он бросился ко мне, взял за руки, попытался стащить меня с бетонного насеста, но я осела всем телом и помешала ему это сделать. Вцепилась рукой в торчащую из бетонного блока металлическую скобку.

– Так, значит? – задыхаясь от напряжения, спросил он.

– Значит, так, – кивнула я, облизывая, дурость какая, замерзшие губы. – Либо я пойму, почему твой сын выгнал меня из дома, только узнав, что я встречаюсь с тобой, либо… я уже сказала, я останусь тут.

– Героически помирать? – спросил Дмитрий, и его голубые глаза сузились. – А тебе недостаточно того, что он меня ненавидит?

– Нет, недостаточно, – ответила я со спокойствием замерзающего. – Он сказал, что ты меня высосешь, как вампир. Он сказал, что не хочет видеть этого, не хочет становиться свидетелем. Свидетелем чего? Он сказал, что ты чудовище. Что в тебе живет чудовище. Он сказал это так, что не может быть никаких сомнений: он в это верит.

– Он сказал, что я чудовище, и вышвырнул тебя на мороз? – на всякий случай уточнил Дмитрий. – Я только хочу, чтобы ты села в машину. Ты же можешь серьезно навредить своему здоровью.

– Да, доктор. Я могу серьезно навредить своему здоровью, и только в вашей власти этому воспрепятствовать. Достаточно рассказать, что произошло, и я тут же проследую в тепло вашей машины. И вообще, куда скажете. Хоть на край света. Но я, черт возьми, имею право знать.

– Господи, Софи, тебе не кажется, что это все только осложнит?

– Все и так уже достаточно сложно, – возразила я.

Дмитрий предпринял еще одну попытку отодрать меня от бетонного блока, в этот раз куда более продуманную. Он не дал мне ухватиться за скобку, поднырнул и поднял меня на руки. Я не успела опомниться, как уже оказалась в воздухе, крепко сжатой его руками. Почти объятия, почти поцелуй. Его лицо так близко, такое злое, взбешенное, красивое. В темной растрепанной шевелюре я заметила несколько седых волос. Он жил в этом мире на двадцать четыре года дольше меня. Я живу тут двадцать лет, что я могу знать?

Дернувшись всем телом, я вырвалась и упала на землю.

– Соня! – раздраженно воскликнул он, но я уже отскочила и вернулась на прежнию позицию.

– Скажи мне! Это твой единственный шанс. Или ничего не говори, просто развернись и уезжай на свой ужин. Договори речь, допей шампанское. Я не играю большой роли, и нет никакого смысла терпеть мои истерики. Потому что, знаешь что, я просто хочу знать правду. Правда – это валюта с высокой волатильностью. Я понимаю, может быть, у меня на нее и не хватает, не добираю. Но если мой лучший друг говорит, чтобы я убиралась из его жизни на мороз, я не стану больше встречаться с тобой, пока не пойму, что происходит. Я ставлю все, что у меня есть, понимаешь? Я ставлю себя!

– Соня, Соня, ну зачем тебе это?

Он говорил как проигравший. Опустил руки и стоял в своем роскошном смокинге – мужчина, которого невозможно забыть, доктор Джекил. Я вдруг подумала: он сейчас уйдет. Они оба – их связывает что-то такое, что невозможно сказать, о чем непереносимо больно говорить. Они оба уйдут, и я останусь одна.

Стало нестерпимо больно, и я почувствовала на щеках горячее. Я плакала. Я не хотела остаться одна.

– Мы всегда открываем дверь в запретную комнату Синей Бороды, – ответила я ему.

Тогда он кивнул и пошел к машине. Я подумала: всё. Нашла способ решить проблему, Сонечка. Но Дмитрий нырнул в салон, достал оттуда свое пальто и вернулся, накинул пальто мне на плечи, растер предплечья, глядя в мое заплаканное лицо.

– Ты не отступаешь, да?

– Я только и делаю, что отступаю, – прошептала я.

– Ты сядешь в машину, и мы поедем ко мне домой. Ты поужинаешь со мной, и я все тебе расскажу и отвечу на все твои вопросы.

– Нет! Здесь и сейчас, – замотала головой я, но Дмитрий только покачал головой, как отец, уставший от моих капризов.

– Если я сказал, что отвечу, – так и будет. И потом, кто тебе помешает порвать со мной после ужина?

И я сдалась. Закуталась в пальто – сигнал безоговорочной капитуляции. Дмитрий довел меня до машины – медленно, бережно, словно боялся оступиться и разбить меня как вазу (я была близка к тому, чтобы разлететься на тысячи осколков). Он сбегал и принес мои сумки, положил их в багажник. Я закрыла глаза и растворилась в звуках. Урчащий мотор – надежный, не дающий сбоев. «Вольво» – машина для серьезных людей. Тихий, еле слышный звук радиоприемника, играет джаз. Скрип кожи на сиденье, я дышу на свои пальцы, пытаюсь их отогреть, а Дмитрий неторопливо, без резких поворотов ведет машину. И иногда поглядывает на меня – в порядке ли я.

Тепло. Какое же это счастье – попасть с холода в тепло! Я словно тонула в тепле, проваливаясь в сон. И уснула, не заметила, как мы доехали до дома, – Дмитрий жил в доме из желтого кирпича на улице Академика Зелинского, на шестнадцатом, последнем, этаже. Отсюда до его Центра сердечно-сосудистой хирургии можно было добраться за полчаса – в противоток к пробке, ехать-то из центра. Он говорил, можно было найти что-то поближе, но ему, Дмитрию, не нравились эти новые, продуваемые всеми ветрами районы с типовыми панельными домами в миллион подъездов. А из спальни в его квартире открывался вид на реку и парк Института химической физики. Через парк можно было дойти до воды.

Я сидела на широком подоконнике, спрятавшись за занавеской и закутавшись в одеяло, и смотрела на огни, очертившие в ночи темную ленту Москвы-реки. Я обожала этот вид, этот подоконник и тихий звук радио – Дмитрий всегда ставил что-то как фон. Эту квартиру он называл «место силы». Он тут «вставал на подзарядку». Во второй комнате – рабочий кабинет и какой-то замысловатый тренажер, который он привез на заказ из Америки. Нужно держать форму. Готовь сани летом…

– Ну, ты там как, Софи? – спросил он и отвел в сторону занавеску.

Дмитрий был без галстука и пиджака, но все еще в белоснежной рубашке с закатанными рукавами и держал в руках чай, пахло корицей и апельсином.

– В порядке, – соврала я, принимая чашку из его рук.

Он приложил ладонь к моему лбу, затем деловито приложил два пальца к моей шее – подсчитал пульс, двигая губами в такт биению сердца. Раз, два, три.

– Тебе нужно принять горячую ванну. Сколько ты там просидела?

– Если я заболею, к врачам обращаться не стану, – пропела я и отпила глоток чаю. Сладко.

Потом посмотрела ему в глаза, и он сразу все понял. И кивнул.

– Пойдем в кабинет, Софи, только чай не бросай. Допей все, – скомандовал он, привыкший к тому, что все его приказы беспрекословно выполняются. Сказал – и ушел.

Я помедлила, сделала еще пару глотков, затем отставила чашку, спрыгнула с подоконника и прошла по спальне – медленно, как на экскурсии. Я вдруг разглядела, что над кроватью висит картина-абстракция: серебряные линии и треугольники, странно вонзенные друг в друга острыми краями. На тумбочке со стороны ближе к двери – журнал The Journal of Thoracic and Cardiovascular Surgery. Кардио… что-то там. Профессиональное. Таблетки. Аспирин в кардиодозировке. На второй тумбочке – стерильная чистота, пустота. Я подошла к темно-коричневому шкафу-купе и раскрыла дверцы. На вешалках аккуратно размещались костюмы и рубашки с брюками, на полках – футболки, толстовки, свитера, которые он почти никогда не носил. На внутренней дверце, аккуратным рядком – галстуки, ремни. Я прижала к лицу рукав одного из пиджаков – большая часть висела в пластиковых чехлах. Пиджак пах вкусно, кондиционером, химчисткой и им, Дмитрием. Господи, если он когда-нибудь увидит мой шкаф, он меня тоже выгонит в ночь! Но чтобы кого-то откуда-то выгнать, нужно сначала кого-то куда-то пустить.

– Ты чего тут зависла, Софи? – услышала я из коридора и с неохотой закрыла шкаф.

«Место силы» у моего Дмитрия было чистым, ухоженным и официальным, как приемная в мэрии. Или скорее как хирургическая операционная. Только кабинет мне всегда казался более живым. Письменный стол с миллионом бумажек, заметок, развешанных по краям экрана монитора стикеров. Ручки разных цветов в красивой подставке, хорошо заточенные карандаши – ручки в отдельном секторе красивой дорогой подставки, карандаши в другой. Аккуратный. Тяжело с ним, наверное, жить. Фотографий было немного, на стене в ряд – черно-белые старинные карточки в красивых рамках. Пара семейных снимков – в соответствии с модой того времени перед фотографом рассажено человек десять. Они позируют для камеры с такими лицами, словно сразу после фотосессии – расстрел. Вдруг я заметила на столе цветную фотографию.

Я вздрогнула: никогда не видела ее раньше. Медленно подошла, склонилась и взяла фотографию в руки. Тоже семейная – три человека гуляют в парке. Мой Дмитрий – только моложе, намного моложе, – смеющийся, в стильном темно-синем жилете с голубым краем, еще красивее, чем сейчас.

– Что скажешь? – услышала я его голос, но не стала оборачиваться, продолжала рассматривать фотографию.

– Ты мне здесь меньше нравишься, чем сейчас, – сказала я.

Дмитрий присвистнул.

– Я почему-то сразу понял, что ты извращенка. Я там почти на двадцать лет моложе и нравлюсь тебе меньше, да?

– Ты там – обычный молодой мужчина, каких полно. Да, красивый. – Я повернулась к нему. – Нет вот этих морщинок вокруг глаз, и вообще похож на актера из сериала.

– Из сериала? Я? – Он притворно разозлился.

– Из дешевого сериала про слюнявую любовь.

– Точно не про меня.

– Не про сегодняшнего.

– И что же сегодня изменилось? Помимо морщин, конечно? – спросил он, а в глазах блеснул неподдельный интерес. Все мы обожаем говорить о себе, и он – не исключение. Что ж…

– Там еще нет того гипнотизирующего взгляда, который приходит, видимо, только после пережитого. Кто-то называет это опытом, но это – как пройти через что-то страшное и выжить. Как вырезанные на коре у дерева таинственные знаки, которые невозможно прочесть. Почему я раньше не видела этой фотографии? Этот мальчик, которого ты держишь за руку, – мой Митька, да?

– Ну, по правде говоря, это мой Митька, – посерьезнел он.

Я посмотрела на сероглазого симпатичного Митьку в полиэстеровой серой курточке.

– Сколько ему тут?

– Лет десять, кажется.

– А почему он хмурится?

– Ну, не скажу. Он, вообще-то, вечно был чем-то недоволен.

– Или, может быть, просто заспан, – возразила я из чистой вредности.

– Может быть.

– А это твоя жена? – Я показала на стоящую рядом с ним приятную женщину лет двадцати пяти, не больше, хотя по логике вещей должно было быть больше. У нее был десятилетний сын. – Сколько же ей было, когда она родила?

– Девятнадцать, – пробормотал Дмитрий. – А ты внимательная. Ты, случайно, не ошиблась с выбором профессии? Тебе в следователи надо, какие, к черту, экономисты. Ты деньги вообще считать не умеешь.

– Потому что их у меня нет, – улыбнулась я.

Женщина с карими глазами и длинными волосами не смотрела на фотографа: она чуть обернулась и с обожанием смотрела на мужа. Катя, Митина мама.

– Ты удивлена?

– Чему? Тому, что твоя жена родила такой молодой? Нет, совсем нет. Это вообще-то довольно часто случается.

– Тогда чему ты так удивляешься? – Я поняла, что он раздражен, и повернулась к нему, протянула фотографию.

– Она там улыбалась, счастливая мать твоего семейства. Счастье. На этой фотографии счастье такое материальное, что я просто не понимаю, как его можно разбить.

– Как-как! Да как в сказке. Дед бил-бил, не разбил, баба била-била, не разбила, а мышка хвостиком махнула…

– И яйцо было не простое, а золотое. Курочка Ряба рыдает, – проворчала я.

– Ты думала, разлетаются только несчастливые семьи? Нет, мы были отличной семьей, если уж на то пошло, – сказал Дмитрий. – За небольшими исключениями.

– Исключениями? – переспросила я, вцепившись в фотографию. – Какими исключениями?

– Ты уверена, что хочешь знать? – переспросил он. – Потому что после того, как я тебе все расскажу, забыть не получится.

– Это ты меня просто плохо знаешь. Я могу забыть что угодно, – заверила его я.

Глава 14 Люди без греха приходят со своими камнями

Люди не идеальны, но в этом их прелесть. Никто не идеален, но некоторые менее неидеальны, чем другие. Люди сталкиваются своими «неидеальностями», как плохо подобранные пазлы, «неидеальности» налезают друг на друга, находят, как коса на камень, царапают и оставляют следы, которые потом можно читать как берестяные грамоты.

Катя и Дмитрий подходили друг другу, как два правых сапога, и решить эту проблему было ой как непросто.

– Мы познакомились с ней в университете, – сказал Дмитрий, продолжая смотреть на фотографию.

Так он начал, и я поморщилась.

– Я совсем не хочу знать историю вашей любви, – сказала я.

– Я заметил. Ты ведешь себя так, словно я всегда был таким, как сегодня, – без прошлого и будущего. Ты слишком буквально восприняла призыв современных философов жить здесь и сейчас.

– Просто меня интересуешь ты, а не твое прошлое, – ответила я.

– Поэтому больше чем за год со мной ты ни разу не спросила меня, с кем я встречался до тебя. Даже как-то обидно. Стоило собирать все эти душещипательные истории о моем разбитом сердце, если они тебе даже неинтересны.

– Разбитое сердце? – улыбнулась я. – Ну, ты-то знаешь, как собрать его обратно.

– Ты так говоришь, потому что тебе никто никогда не разбивал сердце.

– Отличная возможность для тебя стать первым, – ответила я.

Дмитрий молча посмотрел на меня, и губы его сжались.

– Я никогда тебя не упрекал, – отчеканил он, глядя мне в глаза.

– Думаешь, я должна быть тебе за это благодарна? – поинтересовалась я.

Он замолчал, затем покачал головой.

– Мы оба учились в медицинском. Я пошел туда, потому что всегда хотел стать врачом. Катя – потому что ее родители хотели, чтобы она стала врачом. Это было в Ярославле, там медицинский университет, считай, самый престижный вуз. Катя, на самом деле, ненавидела возиться с людьми, ненавидела кровь и уродливую правду о наших телах. Она была… как тебе объяснить…

– Не такой, как ты, – подсказала я.

Дмитрий кивнул и облизнул пересохшие губы.

– Она всегда хотела не того, чего хотел я.

– Почему ты считаешь, что я должна это знать? Я вовсе не собираюсь выносить приговор вашему разводу, не собираюсь судить тебя. Я только хочу знать, почему меня выгнали на улицу посреди ночи. Мне нет дела до твоей бывшей жены.

– Тебе ни до чего нет дела, да? – спросил он с сарказмом. – И все же в данном случае тебе придется послушать, моя девочка. – И предостерегающе поднял руку. – Она забеременела на третьем курсе. Знаешь, тогда говорили, что девушки поступают в университет, чтобы выйти замуж, и что такой расклад – самый лучший. Но думаю, Катя просто хотела бросить учебу. Если бы можно было бросить учебу, не рожая, она, не задумываясь, так бы и сделала. Знаешь, что было самым забавным? Когда ее родители узнали, что происходит, тут же согласились сидеть с ребенком, только чтобы Катя закончила учебу.

– Жизнь несправедлива, да? – против воли улыбнулась я.

– Но Катя не растерялась. Она сказала, что ребенок – это самое важное и что она никогда не простит себе, если сбросит его на бабушек-дедушек. Благородно, да?

– В целом да. А как ты можешь с такой уверенностью заявлять, что неправда?

– В том-то и дело, что не могу. Катя всегда была хорошей матерью. Она была и хорошей женой. Когда я приходил из университета, подавала ужин. Знаешь, как положено, с салфетками, вилками-ножами.

– Какой кошмар, как ты это выносил? – рассмеялась я, но Дмитрий только рассеянно улыбался.

– Я мало что замечал. Ты не представляешь, как трудно учиться, если хочешь получить хорошую интернатуру. Я шел на красный диплом, я мало что замечал. Даже плач ребенка. Надевал наушники и продолжал учиться. Я читал за столом. Сколько у нас было скандалов из-за этого чертового чтения за столом! Катя хотела, чтобы я общался с ней, но общаться я должен был на какие-то странные темы. Подагра ее отца. На даче что-то поспело или не поспело вовремя, и надо поехать и собрать урожай. Она имела в виду, что я должен бросить свои «дурацкие книжки» и поехать собирать «ягоду», понимаешь? Про разные варианты хирургических разрезов, к примеру, Катя не желала слушать. Не соглашалась помогать мне с переводами статей из журналов.

– Хочешь, чтобы я тебе посочувствовала?

– Я хочу, чтобы ты поняла, что случилось. Не больше и не меньше. Мы ругались. Мы очень много ругались.

– Все ругаются, – пожала плечами я.

– Я знаю, – согласился он. – Все ругаются, и все дети это слышат. Если спросить всю эту армию семейных психологов, так мы с Катей только и делали, что наносили Димке психологическую травму. Но по мне это все чушь собачья. Некоторые дети и не такое видят – и ничего, как-то справляются. Димка всегда во всем винил меня, что тоже понятно, потому что с Катей он проводил слишком много времени.

– А с тобой слишком мало? В этом все дело? – спросила я.

Дмитрий разозлился.

– Не делай вид, будто что-то понимаешь.

– Максимализм проходит с возрастом. Ты сам говорил, что это у меня от отсутствия опыта. Значит, мать настраивала его против тебя. Но зачем?

– Нет, она никогда не настраивала его против меня. Во всяком случае, осознанно. Она просто была… несчастна. Слишком громко и открыто несчастна, чтобы Димка это не замечал. Он ведь обожал мать, а меня терпел. Я не знаю, как это работает, но иногда вот бывает. Он даже не хотел со мной оставаться, не хотел играть – только Катя его могла заставить. И мы сидели, как два дальних родственника, вынужденные вести светскую беседу под осуждающими взглядами других членов семьи. Чтобы не расстраивать Катю. Но он вскакивал и убегал, и говорил, что у него голова болит или живот. Однажды выкинул мой подарок в мусорное ведро. А я привез ему робота, я летал на конференцию в Берлин. Он даже не желал, чтобы я ему читал книжки. Забирался под одеяло и делал вид, что спит. Даже храпел.

– А ты прямо рвался ему читать? – спросила я, все еще пытаясь придать тому, что слышала, традиционный смысл. Наивная.

– Какая разница! Я тебе говорю, Димка жил так, словно делал вид, что меня нет.

– Значит, дело в ревности? И сейчас он ревнует? – фыркнула я.

– Ревность никогда нельзя сбрасывать со счетов. Но дело было в Кате. Она играла в нас как в каких-то чертовых марионеток.

Дмитрий бросил фотографию на стол и отвернулся к окну. Он молчал, я думала, он больше не заговорит. Думала: может быть, это и к лучшему. Нужно ли знать правду, когда ничего уже не поправишь? Я всегда считала, что идея найти убийцу – в корне неверная, потому что убитому уже все равно, ему уже не поможешь. Следствие ведут Знатоки, но толку-то.

Впрочем, социальная справедливость. Вор должен сидеть в тюрьме.

– Катя меня сильно любила, – сказал Дмитрий, продолжая стоять ко мне спиной.

Я почувствовала себя бесконечно усталой и сказала ему об этом. Я сказала:

– Если хочешь, можешь не продолжать. Я ничего не хочу знать.

Но он замотал головой:

– Давай с этим покончим.

– Покончим. Да. Давай. Значит, она тебя сильно любила, – повторила я, как робот.

– Слишком сильно. Говорят, не бывает слишком много любви, но это неправда. Я не преувеличиваю, не приуменьшаю, не искажаю, я констатирую факт. Она любила меня так сильно, что либо была на седьмом небе от счастья, либо страдала. Страдала, конечно, куда больше. Она ненавидела, когда я уезжал, и страдала, когда я приезжал. Она все время говорила, что я изменился и что стал «каким-то чужим». Боялась, что я ее брошу. Черт его знает, чего еще она боялась, – проговорил он, явно надеясь на мое сочувствие, но я смотрела мимо него и обдумывала услышанное.

– Но ведь ты ее бросил.

– Я ее бросил?! – всплеснул руками Дмитрий.

Затем, словно желая что-то пояснить, потянулся ко мне, но я отшатнулась. Он растерянно застыл – собака, которую так и не погладили, – и продолжил, теперь уже сухо, по-деловому:

– Она всегда говорила, что это неизбежно, но это не так. Если бы она не любила меня так сильно, мы бы, скорее всего, до сих пор были вместе.

– Серьезно?

– Послушай, я ведь на самом деле совсем ручной.

– Ручной? – расхохоталась я. – Ты, Дмитрий, какой угодно, но не ручной. И это факт. Ты – как лев из зоопарка, на тебя можно смотреть, но гладить тебя – себе дороже.

– Львы тоже хотят любви. Но ты не права. После того, как я женился и родился Дима, я как бы поставил галочку и стал жить своей жизнью, своей работой. Я хотел быть женатым человеком, я хотел приезжать домой, а там ужин. Банально, но очаг и покой не такие уж плохие вещи.

– Покой нам только снится, – кивнула я.

– Катя хотела другого. Она хотела, чтобы я был с ней целиком и полностью, чтобы жил любовью. Иногда мне казалось, что она вообще меня не знает, придумала меня и теперь живет со мной, как с пиджаком без человека.

– Ты был источником ее бури, – бросила я.

Дмитрий удивленно замолчал. Потом кивнул.

– Именно так. Она терпеть не могла штиля. Что бы я ни делал и даже если я ничего не делал, она раздувала драму.

– Бывает и такая любовь, – пожала плечами я.

– Да, только Димка оказался в самом эпицентре, как корова внутри торнадо. Катя ревновала: звонила мне на работу, требовала, чтобы меня вызвали с операции, устраивала скандалы ассистенткам, и все это – при сыне, который был с ней.

– Ты уже говорил, вы ругались и наносили Митиной психике непоправимую травму. Я это уже поняла.

– А ты поняла, что в какой-то момент мой сын решил, что я – это зло и делаю жизнь его матери невыносимой? Понимаешь, Димка же видел, как она рыдала из-за меня, а потом всегда меня прощала, звонила мне при нем и говорила, что я разрушил ее жизнь, даже обещала покончить с собой. Конечно, он относился к этому куда серьезнее меня. Он всему верил.

– А ты – нет?

– Катя всегда была королевой драмы, – устало проговорил он. – Даже сейчас, если я приезжаю в Ярославль, она устраивает какие-то подковерные игры. Думаю, считает, что однажды я к ней вернусь. Не знаю. Важно, что мой собственный сын меня возненавидел. Он ненавидел меня всю жизнь – за мать.

– Он тебя ненавидит. В настоящее время, – поправила его я. – За что он ненавидит тебя сейчас? Расскажи мне об этом.

– Его нельзя ни в чем винить.

– Винить? – теперь уже удивилась я. – Я не собираюсь его винить. Я вообще никого не собираюсь судить, просто скажи, черт возьми, что тогда случилось. Зачем столько лишних слов, вся эта прелюдия? Я начинаю всерьез считать, что тебе есть чего стыдиться.

– Нет! Нет ничего такого! – почти крикнул он в ответ. Мы оба замолчали, потому что уже достигли той стадии, когда тишина становится колюще-режущей. Мы молчали, прикидывая, кто начнет, кто сделает следующий ход. Дмитрий был бледен, но тверд. – Хочешь знать – изволь. Он напал на меня.

– В смысле – напал? – растерялась я. – Физически напал? Ударил?

– Да, физически. Именно физически. Он ударил меня. Он ударил меня ножом. Тот шрам на спине… – ответил Дмитрий, сделав неопределенный жест рукой в воздухе.

Перед глазами зашатались стены, и закружилась голова.

Глава 15 И мы храбро бросились врассыпную

Иногда слова могут ранить – так говорят. И все же слова не оставляют шрамов, в отличие от кухонных ножей. Оказывается, именно от удара кухонным ножом остаются тонкие, светлые, неровные шрамы, похожие на следы от неудачно проведенных операций.

Дмитрий стоял напротив меня и смотрел, как мой мир теряет четкость и искажается, словно меня затягивает в матрицу.

– Невозможно, – попыталась сказать я, но слово превратилось в скомканный, раздавленный в спазме звук.

Он смотрел на меня с сожалением, но не шевелился, давая мне время прийти в себя – чего я категорически не хотела. Я не желала приходить в себя, задавать вопросы, я не хотела верить – или не верить. Я хотела вернуться на бетонный насест и ни о чем не думать. Швырнуть в Дмитрия чем-нибудь. Фотографией. Мобильным телефоном. Хотела закатить истерику и потребовать луну с неба.

Я хотела, чтобы он замолчал.

– Ему было лет двенадцать. Наверное, это уже можно считать переходным возрастом.

– Он не мог, – сказала я чуть громче, но Дмитрий даже не запнулся.

Он словно хотел наказать меня за любопытство. Впрочем, ему это все тоже давалось нелегко: он сфокусировал взгляд на мне, кажется, чтобы держаться за меня, как за столб.

– Мы с Катей сильно поругались в тот день, не поверишь, даже не могу вспомнить, из-за чего. Знаешь, такая ссора, когда стены трещат от криков, но суть этих криков – вовсе не в словах. Наверное, как обычно, она обвиняла меня во всех смертных грехах, я – ее. Я как раз защищал кандидатскую, работал круглыми сутками, часто уезжал, и она ревновала как сумасшедшая.

– Безосновательно, конечно.

– Безосновательно, да! – хмуро ответил он. – Но это неважно. Она ревновала меня не к людям, не к женщинам, с этим еще можно было бы справиться, она ревновала к времени. К той жизни, которую я вел, к моему частому вынужденному одиночеству, в котором я не страдал. Хотя именно она и толкнула меня на это одиночество.

– Господи, сколько же у тебя к ней претензий! Я сама уже готова скандалить! – воскликнула я.

– Претензий? Наверное, это нормально, что моя жена Катя, моя домохозяйка Катя отказалась переезжать со мной в Москву, чтобы я мог начать практику. Приглашение крупнейшего кардиоцентра страны – это недостаточный повод немного пересмотреть планы на день. Ей не хотелось вырывать ребенка из привычной среды. Вырывать ребенка! Если бы она переехала, возможно, ничего бы и не случилось.

– Или случилось то же самое, – заметила я.

Дмитрий снова замолчал, словно я сбила его с ритма. Отвернулся, сел на стул, прикоснулся пальцами к губам.

– Когда мы начали ругаться, было очень поздно, я был уверен, что сын спит. Нет, не так. Я плевать хотел на то, где он. Я устал от всего этого. Устал, что меня встречают как предателя, устал, что каждый раз великодушно прощают. Просто устал, черт возьми, от дороги и пробок. Я кричал на нее, а она на меня, и в какой-то момент в кухню влетел Димка и тоже стал кричать. Что-то о том, чтобы я убирался и не лез в их жизнь. А Катя кричала, чтобы он ушел и не лез не в свое дело – такая у нас была веселая жизнь. И вдруг я почувствовал боль, какую-то просто адскую боль, такую сильную, что даже потерял сознание, что вообще-то при ножевых ранениях происходит не так часто.

– Ножевых ранениях, – прошептала я, силясь осмыслить эти слова.

Дмитрий прикусил губу.

– Болевой шок. Попал в нерв. Черт, я понимаю, он наверняка думал, что спасает от меня мать. Отчаяние и злость. Он всегда был агрессивным мальчиком, гиперактивным, но в подростковом возрасте такие вещи нужно умножать на десять. Эмоции сумасшедшие. А он еще от природы порывистый. Да ты и сама знаешь.

– Что я знаю? Ничего я не знаю, – взорвалась я. – Я не верю. Он не мог.

– Не мог? И выкинуть тебя на улицу тоже не мог, – сказал он.

– Не хочу, – я мотала головой, словно отворачиваясь от невыносимо назойливой мошкары, но она все лезла и лезла в уши, в нос, в глаза.

– Я тоже не хочу, Софи. Никто такого не хочет, никому такого не пожелаешь. Даже сейчас я мечтаю, что настанет день и мой сын – мой единственный сын – сможет хотя бы сесть за один стол и поговорить со мной. Что мы сможем общаться – хоть как-то. То, что он до сих пор тащит эту историю в наше настоящее, – вот что меня расстраивает по-настоящему.

– Ножом? Кухонным ножом? – переспросила я.

Дмитрий вздохнул и достал с полки бумагу. Он протянул ее мне, но я стояла, опустив руки, и не хотела ничего у него брать.

– Что это? – спросила я, так и не пошевелившись.

Он положил бумагу на стол.

– Это то, чего я не собирался тебе показывать. Хочешь – не смотри. В принципе, ты права, нет никакого смысла. Главный вопрос – что нам теперь делать.

– В каком смысле? Нет никакого такого вопроса, нам ничего не надо делать, – сказала я. – И не надо ничего решать. И вообще, уже поздно, мне пора.

– Куда тебе пора? Прости, пожалуйста, но ты уж просвети меня, куда ты пойдешь с этими своими баулами посреди ночи? К маме?

Он говорил о двух мешках скомканных вещей. Все мои пожитки. Вся моя жизнь, выброшенная его сыном на пол. Яблоко и яблоня. А я решила посидеть-отдохнуть в тенечке от их дерева. Глупая гусыня. Я старалась не смотреть на лежавшую на столе бумагу. Мелкий шрифт, часть отпечатана на компьютере, часть внесена ручкой. Официальная бумага, неразборчивый почерк. Может быть, писал врач? У них же почерк – как курица лапой. Но у меня слишком хорошее зрение, нужно срочно начать играть в игры, чтобы я не могла прочитать название с расстояния в метр. «Протокол». Я никогда не читала протоколы, но слово мне не нравится. Протокол осмотра места происшествия.

– Я решу, – сказала я, читая строки протокола.

Число, месяц, год. В присутствии понятых. В ходе бытовой ссоры… Потерпевший, Ласточкин Дмитрий Евгеньевич. Экспертиза проводилась силами районного экспертного отдела.

– Ты всегда всех понимаешь и все решаешь.

– А ты думаешь, без тебя никто и вздохнуть не сможет? – агрессивно ответила я и схватила бумагу.

Настала тишина. Я вчитывалась в корявый, но все же пригодный для понимания почерк оперативной бригады, вызванной на место происшествия бригадой «Скорой помощи». Потерпевший находился в сознании, потерял много крови, был госпитализирован. На полу обнаружены значительные следы крови, предположительно потерпевшего. Нож с отпечатками пальцев, предположительно явившийся орудием преступления, отправлен на экспертизу. Показания свидетельницы Ласточкиной Е.А., супруги потерпевшего. Постоянные конфликты с сыном. Показания свидетеля Ласточкина Д.Д. Считал, что потерпевший может представлять угрозу жизни и здоровью Ласточкиной Е.А. Свидетельница Ласточкина данное заявление не поддержала, дано направление на медицинское освидетельствование.

– Ты представлял угрозу жизни и здоровью Ласточкиной Е.А.? – спросила я.

Дмитрий кивнул.

– Я надеюсь, что он именно так и считал, честно говоря. Иначе получается, что он просто воспользовался моментом нашей ссоры, чтобы попробовать меня убить. Но я не могу в такое поверить, – ответил он.

Я стояла с протоколом в руках и напряженно думала.

– А что показало освидетельствование? – наконец спросила я.

– Ты серьезно? Значит, ты веришь, что я мог? Избить Катю? Я? Врач? – вытаращился на меня он.

Я подбирала слова осторожно и тщательно:

– Сейчас ты предлагаешь мне выбор из двух зол, Дмитрий. Кто-то из вас – чудовище. Либо ты, либо мой лучший друг, твой сын. Инстинкт говорит мне, что ни один из вас не может быть чудовищем, но эта бумага, которую ты вытащил, как туз из рукава, утверждает обратное. И твой шрам. Я видела твой шрам. Значит, мой друг Митя, твой сын, нанес удар кухонным ножом, предположительно считая, что ты можешь угрожать жизни и здоровью его матери. Или – что еще хуже – что он, осознанно и хладнокровно воспользовался моментом, чтобы избавиться от человека, которого он ненавидел. От своего отца.

– Варианты ужасные, – согласился Дмитрий. – И третий вариант: я действительно опасен. Правильно?

– Да, – согласилась я. – Правильно.

Что-то мелькнуло в его голубых глазах, какая-то мысль – такая же острая и горячая, как раскаленная сталь, и я подумала: все, сейчас я вылечу отсюда с такой же скоростью, с какой Митька вышвырнул меня из своей жизни. И окажусь одна посреди ночи на улице Академика Зелинского, свободная и без каких-либо дилемм. Да, может, так будет и лучше. «Нанес удар кухонным ножом». Нет, я не хочу, не желаю такого прошлого моему Митьке. Но опасный блеск исчез, Дмитрий отвернулся, подставил табуретку и принялся копаться в бумагах, лежавших на верхней полке в шкафу кабинета.

– Зачем ты это сохранил? – спросила я, помедлив.

Он на секунду остановился, обернулся ко мне.

– Что – это? Бумаги?

– Да, бумаги. Ты хотел показать их Мите – в один прекрасный день? Или зачем?

Дмитрий замер на табуретке, как ребенок, который собирался читать стихотворение, да так и вырос. Он думал долго, у него не было готового ответа. Это хорошо.

– Я хранил эти бумаги, потому что это свидетельство того, что я – худший отец в мире, понимаешь? Я не могу забыть это или выкинуть. Я не хочу давать себе даже право на забвение. Мой сын пытался меня убить. Это моя вина, моя ответственность. Я все сделал не так, а значит, должен все и исправить. Мы должны с ним помириться. Мы не должны забывать, мы должны пережить, понимаешь?

Он протянул мне другую бумагу, теперь уже полностью отпечатанную на принтере. Я взяла бумагу и принялась читать. На этот раз передо мной оказалось «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела». Читать было сложно, текст был большой, на шести страницах мелким шрифтом, изобиловал терминологией, с которой я никогда в жизни не сталкивалась. «Отказ» был подробным, начинался с того, как в такой-то день и час на пульт дежурной части поступил вызов от бригады «Скорой помощи». Дальше долго и нудно повторялось все то, что я уже читала в первом протоколе. Далее – с такой же маниакальной подробностью – результаты проведенной экспертизы. Меня бросило в пот, и сердце застучало как сумасшедшее. Экспертиза установила, что на кухонном ноже, предоставленном для экспертизы, были обнаружены отпечатки пальцев подозреваемого Ласточкина Д.Д. Положение отпечатков соответствовало положению при нанесении удара. Другая экспертиза однозначно доказывала, что предоставленный нож явился орудием преступления. Следующая часть постановления описывала состояние потерпевшего при прибытии бригады «Скорой помощи». Потерпевший находился без сознания, испытал болевой шок и потерю крови. Потерпевший был немедленно госпитализирован. Затем документ практически целиком цитировал выписку. У Дмитрия было диагностировано проникающее ножевое ранение в области второго ребра с правой стороны корпуса. Направление раневого канала – сзади вперед и снизу вверх. Много слов, много названий мышц и поврежденных тканей – с какой-то садистской подробностью описан каждый миллиметр движения ножа, указан объем потерянной крови. Я вздрогнула. Внутреннее повреждение правой почки.

– А ты… ты в порядке? – спросила я.

Все вдруг стало слишком реальным, как будто одна планета налетела на другую. Меланхолия Ларса Фон Триера.

– Все зажило, не переживай. Господи, Соня, это уже черт знает когда было.

– Хорошо, все хорошо, – пробормотала я.

Хотя я никогда не отличалась излишней чувствительностью, слезы сами собой текли из глаз, словно где-то внутри меня сработал предохранитель и через слезы спускалось давление с моего сердца. Я старалась не думать о том, что за этими сухими словами стоит событие – реальный вечер такого же зимнего дня, когда в квартире в Ярославле вдруг разверзлись врата ада в рамках отдельно взятой кухни.

Я заставляла себя читать дальше. Буквы плясали перед глазами. Дошла до вписанного в постановление заключения эксперта о медицинском освидетельствовании Ласточкиной Е.А.: «В сознании, температура нормальная, речь связная, восприятие нормальное, жалоб нет». Спасибо, конечно, но разве в этом вопрос? Впрочем, видимо, такова процедура.

«На теле Ласточкиной Е.А. были обнаружены гематомы – две штуки, одна с внешней стороны правого бедра, вторая – в области локтя. Обе гематомы, как было написано, «застарелые». На вопрос врача Ласточкина Е.А. подтвердила, что обе гематомы были получены в результате бытовой травмы – удара о кухонную мебель».

– Что такое гематома? – спросила я.

Дмитрий сильно, почти до крови прикусил губу.

– Меньше всего я ожидал, что буду отвечать перед тобой.

– Ты отвечаешь не передо мной, ты отвечаешь на вопрос. Можешь не отвечать, неважно, – отмахнулась я.

– Это синяк. Катя ударилась бедром об угол кухонной стойки за пару недель до этого.

– Хорошо, – кивнула я, продолжив читать.

Значит, два старых синяка. Согласно запросу дознавателя, был произведен осмотр волосистой части головы – господи, вот же ужасный термин – на предмет выявления признаков удара или иной травмы. Заключение: признаков травмы головы не обнаружено. Признаков нанесения телесных повреждений не обнаружено.

– Знаешь, сколько синяков можно неожиданно обнаружить даже у тебя, если осмотреть тебя прямо сейчас? Мы даже не замечаем таких вещей. Я и пальцем не тронул мою жену, уж в чем-чем, а в этом я не грешен. Кричал – да. Хотел порвать с ней к чертовой матери – да, хотел. Двенадцать лет я жил с человеком, который каждый день погибал от любви, как Джульетта, и ждал, что я последую ее примеру. Это было невыносимо, и мне очень жаль, что наш с нею сын спутал спектакль с реальностью. Но эти синяки ничего не значат.

– Я понимаю, – кивнула я, продолжая читать.

– Она сама даже не заявляла, если ты внимательно читаешь, это следователь искал мотив. Ну, не бросаются нормальные люди на отцов с ножами, если только не происходит что-то по-настоящему страшное. Но Дима – у него свой мир, свое понимание того, что хорошо и что плохо, и его мир полон призраков и ловушек. Такая эмоциональная реакция – это у него от матери, к сожалению. И красота тоже. Катя – очень красивая женщина, знаешь ли.

– Но почему закрыли дело? – спросила я, когда буквы и слова спутались в неразборчивую кашу. – Потому что вы не заявляли на него?

– Уж конечно, я не буду заявлять на своего собственного сына! – воскликнул Дмитрий. – Но, к сожалению, когда речь идет о ножевом ранении, такие дела возбуждаются автоматически.

– Тогда почему? – Я пролистала до конца постановления. – «Отсутствие состава преступления». Почему отсутствие?

– Состав преступления, как мы выяснили, – это сложное понятие. Помимо преступления и всяких связанных с ним вещей, таких как умысел или что-то там еще, обвиняемый должен подходить под категорию «обвиняемые», – пояснил Дмитрий. – Димке было двенадцать, то есть он ни под каким видом не подлежал уголовной ответственности. Даже в колонию для несовершеннолетних его не могли отправить, слава тебе господи. Я не представляю, что бы стало с ним, если бы он попал в такое место…

– Ничего бы с ним не стало, – упиралась я, все еще цепляясь за остатки ощущения покоя и надежности, которое всегда исходило от моего Митьки.

Теперь их словно стало двое – тот, мой, с которым я прожила бок о бок два с лишним года, и какой-то другой человек, которого я не знала. Первый был мечтателем, спешащим открывать космические дали, и определенно не был способен и мухи обидеть. Второй же, незнакомый, мог нанести удар кухонным ножом в спину собственному отцу.

– Я рад, что ты так считаешь. Мне после этого, конечно, пришлось уйти из семьи. Я выписался из больницы и остался в Москве, больше уже почти не ездил в Ярославль. Только к родителям. Катя, правда, пыталась со мной связаться, но тут уж я сказал: нет, все, хватит играть с судьбой. Да и Диме мой уход явно пошел на пользу. Он, кажется, успокоился, стал больше интересоваться учебой. Не медициной, но это в данном случае совершенно неважно.

– А как так вышло, что ты общаешься с его матерью все-таки? – спросила я. – Я имею в виду сейчас.

– Ты что, ревнуешь? – удивленно спросил он.

– Ты что, с ума сошел? Я просто не понимаю, после такого конфликта…

– Между мной и Катей не было никакого особенного конфликта. Была любовь, которая похожа на ядерный взрыв, не надо путать. Никаких особенных конфликтов. Какое-то время мы не общались, просто потому что нужно было как-то все это пережить. Да и боялись Диме сделать хуже. Но она позвонила.

– Она? – Мои брови приподнялись.

– У ее отца случился инфаркт. Я приехал, обследовал его, направил в реабилитационный центр. Мы стали иногда созваниваться. В конце концов, она единственный человек, через которого я могу хоть что-то узнавать о своем сыне. Разве так сложно понять?

– Я же все всегда понимаю, – прошептала я устало. – Но сейчас мне нужно подумать. Я должна подумать.

– О чем? – удивился он.

– О нас, – ответила я.

Он моментально напрягся.

– Хочешь сказать, что из-за него я потеряю и тебя? Отлично, просто отлично, – всплеснул он руками. – Конечно, зачем решать проблему, разбираться в ситуации, если можно ее просто оборвать – и дело с концом.

– Я не сказала «оборвать». Я сказала «подумать», – ответила я. – Я устала от всего этого, и ты прав. Несправедливо будет, если грехи сына падут на голову отца. Обычно происходит наоборот. Я не сужу, я просто хочу… мне нужно остаться одной. Правда, понимаешь?

Он замолчал. Потом он сказал, не глядя мне в глаза, что понимает.

– Не уезжай, – попросил он. – Останься тут, я постелю себе в кабинете, я дам тебе время отдохнуть, а завтра мы решим, как лучше поступить. Как сделать так, чтобы это было лучше для тебя. В конце концов, ты же осталась без дома. Если ты решишь бросить меня, позволь, по крайней мере, убедиться, что твоя жизнь в порядке. Пообещай мне хотя бы это.

– Я… я обещаю, – ответила я, не желая больше ни о чем спорить.

Дмитрий бессильно посмотрел на меня.

– Ох уж мне эти твои обещания, ты их по рублю в базарный день продаешь. Ты совсем не ценишь слов, да, Софи? Это-то в тебе и подкупает. Ты не делаешь из слов никакой проблемы. Делаешь что хочешь.

– Поверь мне, оказаться здесь сегодня, вот так – вовсе не то, чего я хотела.

– Серьезно, Соня, я тебя прошу: не делай резких движений. Я не хочу проснуться и понять, что ты сбежала.

– Ты сам плодишь своих Джульетт. Я не собираюсь бежать, – грустно улыбнулась я, и он кивнул.

– Просто выспись, моя девочка, ладно?

После я забралась под его большое, легкое одеяло на просторной кровати и наткнулась на его взгляд – Дмитрий стоял в дверях спальни и смотрел на меня странным, почти отеческим, почти сочувствующим взглядом.

– А ведь ты не самого высокого обо мне мнения, – с удивлением отметила я.

Он покачал головой и сказал:

– Я думаю о тебе почти все время.

– Это не одно и то же, – заметила я, но ответа не услышала.

Глаза слипались, и тело отказывалось оставаться в этом мире даже на одну лишнюю секунду.

Глава 16 Однажды утром я проснусь совсем одна

Зеркала в мамином трюмо отражали меня миллион раз. Миллион одинаковых лиц, разлетающихся в разные стороны по таинственным, изломанным зазеркальным коридорам. Я стояла и корчила рожи, совсем как в детстве, когда мама не видела. Сейчас мама стояла рядом и смотрела на меня с осуждением и страхом, который пыталась скрыть.

– Ты его любишь? – спросила она, и я кивнула отражению в зеркале.

Мама помолчала, собираясь с мыслями. Она чувствовала себя обязанной удержать меня, уберечь, что-то сделать – как мать, как женщина, в конце концов. Я же вела себя непристойно – я делала вид, что ничего не происходит, и я не собираюсь жить с мужчиной, который старше меня на двадцать четыре года, а если и собираюсь – какое кому дело.

– Деточка… – начала было она, но я достала из кармана две резинки для волос и сделала себе два хвоста по бокам – как у Пеппи Длинныйчулок.

Мама всплеснула руками.

– Ты хочешь с ним познакомиться или хочешь никогда его не видеть? Ты должна подумать и ответить мне честно, потому что, мама, я пойму, я правда пойму.

– Что ты поймешь? Тебе двадцать лет! Ему сорок четыре!

– Любви все возрасты покорны, – пропела я на оперный манер, достала из ящика трюмо мамину «морковную» помаду и густо намазала себе губы. Прямо как в детстве.

– Конечно, покорны. Ему-то хорошо, молоденькая девочка с ним будет жить.

– Скажи еще, со старым козлом! – поддержала ее я, рисуя жирные черные стрелки на глазах. – Мне уже несколько человек так сказали. Вообще они все правы, и мне от этого никакой выгоды. А он выпьет мою молодость, как вампир, и ничто в мире не сможет мне ее потом вернуть.

– Ты такая молоденькая и совсем ничего не понимаешь, и даже того не понимаешь, насколько верно то, что ты тут наплела. Ты же себе жизнь испортишь, у тебя же все еще впереди.

– А ему уже пора место на кладбище заказывать, да? – рассмеялась я, докрасила ресницы и повернулась к маме.

Хвосты получились неравномерными, левый гуще, чем правый, помада смазалась и вылезла за края губ, а мой шерстяной сарафан в клеточку только усиливал эффект абсурда.

– Девочка моя!

Мамины губы вдруг задрожали, и она рухнула как подкошенная, на стул, затряслась, расплакалась, уткнувшись в ладони. Я испугалась, бросилась к маме, пыталась оторвать ее ладони от лица, заставить посмотреть на меня, не плакать, обещала, что все будет хорошо. Обещала, что брошу его – как только смогу, так сразу.

– Неужели ты правда так сильно его любишь? – снова в который уже раз спросила она.

Я села рядом с нею, так же – руки болтались как пришитые.

– Я надеюсь, это пройдет, – ответила я. – Я бы не хотела, чтобы он стал источником моей бури. Иногда я жду его вечером, знаешь, с ужином, который приготовила, потратив три часа, и который теперь остывает, и я ужасно рада, что мне не хочется скандалить, что могу взять и пойти спать без него, и наплевать на этот ужин. Его первая жена устраивала ему истерики по поводу всего. Ой! Вот видишь, я уже называю ее первой женой, как будто он уже женился на мне и я – его вторая жена. Вторым женам всегда труднее: им нужно доказывать, что они лучше первых, что это – не просто попытка заместить кем попало пустоту, которая осталась на обломках большой любви.

– Господи, Соня, чем у тебя голова-то набита!

– Хочешь, я покажу тебе его фотографию? – спросила я, как ни в чем не бывало.

Мама помедлила, затем кивнула.

– Может, ты сотрешь эту жуткую помаду? – спросила она.

Я помотала головой.

– Это, между прочим, твоя помада. Если она такая жуткая, зачем же ты ее держишь?

– Во-первых, я крашусь чуть-чуть, буквально только трогаю, а ты намазалась, будто крем на «Наполеон» наложила. А во-вторых, в твоем возрасте так не красятся.

– Я хочу выглядеть старше. Я даже думала покрасить волосы в седой цвет, – призналась я, и мама неодобрительно посмотрела на меня.

– Сколько можно дурачиться? – спросила она.

Тогда я достала из рюкзака фотографию, которую я стащила из квартиры, где теперь жила вроде как бы постоянно – на улице Академика Зелинского. Фотография с конференции в Сан-Франциско. В больничном коридоре госпиталя – стеклянные окна палат и усталые лица пациентов, сосредоточенных на боли, прислушивающиеся к себе, как к расстроенному пианино. Дмитрий – в белом халате, надетом поверх одного из его роскошных костюмов, в очках с тонкой золотой оправой – он хорошо видел, но иногда все же надевал очки, чтобы прочитать мелкий шрифт. Я была уверена, что он просто выпендривался – знал, насколько очки ему к лицу. Он мои инсинуации категорически отвергал. На фото он что-то бурно обсуждает с кем-то, кого видно только со спины. Мужчина в таком же белом халате, значительно ниже Дмитрия, почти по плечи – статист, помещенный в кадр для массовки. Лицо Дмитрия оживленное, заинтересованное, одухотворенное – таким он бывает, только когда работает, никогда – когда он со мной. Со мной он смотрит по-другому – пронизывающий, как ветер, требовательный, исступленный. На фотографии глаза излучают свет, он сам там – источник энергии, и если бы я захотела стать его новой героиней, я стала бы не Джульеттой, Офелией – его работа однозначно свела бы меня с ума.

– Я и правда его люблю, – сказала я маме, пока она с напряжением вглядывалась в лицо моего губителя. – Но это, конечно же, пройдет.

– Представительный мужчина, – пробормотала мама. – Думаешь, для него это серьезно? Думаешь, он женится на тебе?

Этот вопрос всегда волновал маму больше всего. Каждый больше всего боится, что дети наступят на те же грабли.

– Нет, конечно! – воскликнула я. – Как это он на мне женится? Он же старше меня на двадцать четыре года!

Ответ на все мамины вопросы – псевдопсихологическая теория, объясняющая буквально все случившееся словами «она же росла без отца». Я устала объяснять, что дело вовсе не в возрасте, что удар в живот – это что-то животное, неуправляемое, непобедимое и физическое, как вирус гриппа.

– Может быть, она не так уж и не права? – смеялся Дмитрий, разглядывая меня, вышедшую от мамы с двумя хвостами и перемазанной чудовищной морковной помадой. – Ты сделала это специально для меня? Чтобы с ума меня свести?

– У меня не было, к сожалению, костюмчика японской школьницы – юбочки в клеточку и гольфов. Так что план мой не удался, но я сделала все, что смогла.

– Почему ты не хочешь знакомить меня с твоей мамой? – спросил Дмитрий, которого я в который раз заставила ждать меня в машине за углом дома. – Ты меня стесняешься?

– Конечно, ты же стар! И потом, я уже познакомила ее с твоей фотографией, и ты ей понравился. Она сказала, что ты представительный мужчина, а я вот не совсем понимаю, что именно это означает. Она не сказала «красивый», хотя было видно, что она так думала. Больше того, я тебе скажу, ее удивило то, насколько ты красивый.

– Серьезно? – рассмеялся он. – Значит, ты считаешь меня красивым?

– Нет, не я. Ты плохо слушаешь. Моя мама считает тебя красивым и представительным. И я боюсь вас знакомить, потому что, видишь ли, вы с ней подходите друг другу куда лучше, чем я – тебе, и я боюсь, что она тебя у меня уведет. И тогда уж ты, в самом деле, станешь моим отцом.

– Соня! – возмутился он, а я расхохоталась.

Мы жили вместе уже два месяца, или, если быть точной, шестьдесят четыре дня и сколько-то там часов и секунд, я никогда не была сильна в подсчетах. Дмитрий чувствовал течение времени куда сильнее – всем телом, словно шел сквозь время, как через воду, делая усилие с каждым шагом, продвигаясь навстречу быстрому течению. Он замечал восходы и закаты, читал прогнозы погоды и отмечал все изменения. Он ждал солнца, требовал, чтобы московское небо раздвинуло тучи для нескольких солнечных лучей. Он ждал мая, планировал взять меня с собой в Италию в путешествие, которое я все время называла свадебным, чем очень Дмитрия бесила. Он заставил меня сделать заграничный паспорт и тут же забрал его у меня, чтобы оформить визы. Выбрал отель. Планировал, куда мы пойдем, – мне не оставалось ничего другого, кроме как расправить плечи, откинуться и лететь в бездну, надеясь, что внизу меня-таки подхватят чьи-то заботливые руки.

Может быть, и вправду это все – из-за отца? Не просто же так я позволяла Дмитрию возвращать шапку на свои покрасневшие от холода уши и изнемогала от счастья, когда он приходил ко мне утром с подносом, на котором стоял идеально чистый стакан с холодной простоквашей, полезной для моего пищеварения, и парой блинчиков, политых вишневым сиропом с кислинкой. Я согласилась бегать по беговым дорожкам в его фитнес-клубе, хотя для меня это было лишено всякого смысла – бежать в никуда и пялиться на одно и то же пятно на стене – чуть ли не самый тупой способ потратить свободное время и калории. Но Дмитрий считал, что мое сердце нужно беречь.

– Ты – самая большая угроза моему сердцу, – говорила я, а он смеялся и требовал, чтобы я не филонила и бежала быстрее.

Я все равно филонила.

Это было очень странное время в моей жизни. Он предложил мне тогда остаться у него на пару дней, пока все как-нибудь не решится, и я осталась – ни о чем больше не спрашивая, ничего не обсуждая и каждый день ожидая перемен, без которых предпочла бы обойтись. Митя так и не появился, не позвонил, не стал меня искать или узнавать, что стало со мной после того, как я оказалась на улице посреди ночи.

Я просто пополнила ряды его брошенных девочек, на себе убедившись, насколько ему на всех плевать. Митя поставил своей целью доказать это; теперь даже я верила ему и, раз так, – я сама не хотела ничего о нем знать. Люди – самое главное, что есть в этом мире, разбрасываясь ими, ты развеваешь себя в пыль.

Дмитрий не задавал никаких вопросов, не ставил никаких условий. Он словно приманивал меня, как бродячую кошку приманивают мисочкой с молоком. Ставил – и отходил, чтобы я не думала, что он хочет меня поймать.

Через пару недель я все еще была там, в его квартире с абстракциями на стенах и теплым пледом для меня – на полу в кабинете. Вечерами я часами сидела на полу у стены, пока он работал, делала вид, что читаю, но украдкой смотрела на его лицо, тонкие подвижные губы, идеально прямую линию носа, темные с редкой проседью волосы. Через какое-то время он забывал про меня, переставал посматривать в мою сторону, и тогда я тихо плавилась в огне чувства, невозможно горячего, как будто я тонула в фондю. Я могла потратить час, вспоминая, как этот спокойный, отрешенный мужчина любил меня прошлой ночью, жадно прижимая к постели, покрывая собой. И эти руки, такие сильные и волшебные, искали моего тела, и эти губы служили ему.

Так пролетели шестьдесят четыре дня и сколько-то часов. Секунды текли под равномерный стук клавиш компьютера. Я больше ничего не хотела, меня все устраивало, и – в этом смысле Дмитрий был прав – напоминала кошку, прижившуюся в первой попавшейся квартире, просто потому, что весна и на улице еще холод собачий.

– Ты сможешь отпроситься из института до пятнадцатого мая? – спросил меня он, вдруг поймав меня и мой взгляд с поличным.

Книга валялась на полу рядом со мной, перевернутая вверх тормашками, а я грезила наяву.

– Ты же доктор, ты можешь дать мне справку, что я больна тобой! – пошутила я.

Но Дмитрий оставался серьезным.

– Я не могу понять, ты рада, что ты едешь со мной в Италию или нет? Ты не задаешь никаких вопросов, не прыгаешь до потолка от счастья, не говоришь, какой я потрясающий.

– Ты – потрясающий, – кивнула я с готовностью. – Особенно хочу отметить, что ты потрясающий любовник. Не то чтобы мне было с чем сравнивать – Интернет не в счет, он необъективен и вообще, там можно что угодно прифотошопить. Но по шкале от одного до десяти ты – все двадцать. Честно!

Дмитрий сощурился и прикусил губу.

– Я хотел бы знать, что происходит в твоей сумасшедшей красивой голове?

– Значит, ты тоже считаешь меня красивой? – радостно спросила я.

Дмитрий развернулся и уставился на меня.

– Тоже? А кто еще считает тебя красивой?

– Да миллион людей. Мама, к примеру. Хотя нет, мама считает меня «достаточно хорошенькой для того, чтобы, если я не буду дурой, выйти замуж». Но я ведь обязательно буду дурой. Красивой дурой, получается, да? – И я снова улыбнулась.

Дмитрий невольно засмеялся, встал с кресла и сел ко мне на пол, забрался под плед и притянул меня к себе, словно собравшись укачивать меня – малое неразумное дитя.

– Да что же ты все время без остановки сомневаешься в себе?

– Мама считает, что ты со мной только играешь, – пожаловалась я. – А мне так нравится, когда ты играешь со мной. Но мама говорит, что ты меня «поматросишь и бросишь». Забавно звучит, да? Поматросишь!

Я рассмеялась, но смех получился искусственным. Дмитрий смотрел на меня без тени улыбки. Судия при исполнении. Приговор – публичная порка.

– Что еще она считает?

– Не только она. Мои подруги в универе говорят, что я должна быть осторожнее. Что таких, как я, берут на сезон.

– На сезон? – Он скривился, словно увидел что-то гнилое. – Почему ты никогда мне об этом не рассказывала?

– О чем? – не поняла я. – О чем именно я не рассказывала?

Он резко, даже больно отодвинул меня и встал.

– О том, что тебя обижают, – сказал он, и кулаки его сжались.

Глава 17 Итальянцы – лучшие любовники

Конечно, он выбрал Италию не просто так. Не потому, что все дороги ведут в Рим, не для того, чтобы бросить монетку на счастье в фонтан Треви, не ради Колизея – этой машины времени, пронзающей тысячелетия. Стоя на трибуне, я видела, как древняя толпа решала, кому жить, а кому умирать. Там, глядя на обрубленные руки древних статуй, я вдруг почувствовала, как скоротечна и хрупка человеческая жизнь. Дмитрий торопил меня, ему было пора в госпиталь. Он не хотел бросать меня на улицах Рима, он хотел, чтобы я поехала с ним скучать на его медицинской конференции.

Дмитрий никогда и ничего не делал просто так, за столько времени я должна была бы уже уяснить себе хотя бы это. Но я редко интересуюсь кем-то, кроме собственной персоны. По крайней мере, именно так считал Дмитрий.

Все началось в аэропорте Шереметьево, пока мы ждали самолет. Я пила кофе, а он смотрел на меня и хмурился. Наконец даже моя способность игнорировать очевидное дала сбой.

– Ну что не так? – спросила я.

Дмитрий сжал губы.

– Знаешь, Софи, все это время я наблюдал за тобой. Ты не спросила даже, когда конкретно, в какой день взлетает наш самолет. Не поинтересовалась, дали ли тебе визу в Италию.

– Не сомневалась, что ты сделаешь все идеально.

– Я не думаю, что ты не сомневалась. Думаю, тебе было все равно.

– Это не так, – возразила я, внутри себя с удивлением признавая его правоту. Инстинкты подсказывали, что вслух такое лучше всегда отрицать.

– В этом смысле ты – полная противоположность моей первой жене. Та бы извела меня, выспрашивая и меняя каждую мельчайшую деталь. А ты… я вполне допускаю, что, если бы я лично не отвез тебя в аэропорт, ты бы так и сидела в квартире, читала бы соседские бесплатные газеты объявлений и даже не скучала обо мне.

– Ты ошибаешься, я бы очень скучала по тебе, – возразила я и демонстративно пододвинула чемодан к ленточке заграждения.

Объявили посадку, мы молча сели в самолет, два надутых индюка. Позже, поглядывая в иллюминатор, за которым Москва быстро уменьшалась до размеров конструктора лего, я попросила не злиться на меня.

– Ты знаешь, что у меня там, в Риме, будет проходить конференция? – спросил он вместо ответа, и я вдруг разозлилась.

– Нет, я не знала, – пробормотала я. – Хотя… логично. Откуда бы у тебя взялись целые две свободные недели? Значит, конференция. Хорошее получится свадебное путешествие.

– Мы будем презентовать новый метод трансплантации сердечного клапана, но тебе ведь все равно, да? Ничего, зато выспишься. Наверняка тебе будет так скучно, что ты тут же будешь отключаться. И вообще, почему ты ведешь себя так, словно повидала весь мир и теперь не хочешь смотреть этот фильм второй раз, потому что он не слишком-то понравился тебе в первый раз?

– А ты уже был в Риме? – спросила я. – Если да, то почему ты жив?

– Что? – вытаращился на меня он. – Почему я жив?

– Увидеть Рим и умереть, – пояснила я.

Дмитрий невольно рассмеялся, качая головой. Мол, что с «такой» взять. Невозможно же злиться! Но я знала: это не конец.

Самолет легко летел на юг, к солнцу и морю, и стюардесса, улыбаясь, подала нам напитки. Дмитрий попросил принести ему из бара рюмку коньяку – расслабиться. Я одобрила это намерение и сама подумывала, чтобы последовать его примеру, когда стюардесса, желая услужить, спросила у Дмитрия, что будет пить дочка. Так и спросила:

– А что ваша дочка будет пить? – этими самыми словами.

Стюардесса, хоть и была молоденькая, но не настолько же дура! В любом случае ты же стюардесса, ты же должна понимать, что представительный чуть седой мужчина за сорок и юная девица в белом сарафане и бежевой кофте на пуговицах почти никогда не отец и дочь. Дмитрий замер – стоп-кадр, замедленная съемка, и я заметила, как от его лица отлила кровь. Воздух накалился. Стюардесса все поняла и спросила меня, не принести ли мне тоже коньяку. Кажется, она была готова притащить нам хоть кокаину, если бы это помогло. Но было поздно. Дмитрий ответил холодно, что передумал и что «нам с дочерью» ничего не нужно. Стюардесса не знала, что делать. Она не могла извиниться – это бы только ухудшило положение, она не могла – я видела это – оставить все, как есть. Ей было мучительно стыдно, она покраснела. Тогда я повернулась к ней и улыбнулась по-американски широко и до идиотизма радостно.

– Дайте мне яблочного сока, а ему уж все-таки принесите коньяку, у него давление, ему надо!

– Сейчас, сию секунду.

Стюардесса, кажется, первый раз снова выдохнула и убежала.

Дмитрия, кажется, чуть отпустило.

– Давление, значит? – спросил он с вызовом, который я с готовностью вернула.

– Ты не должен выходить со мной на люди, если ты не готов к такому.

– Одно хорошо, – сказал он после долгой паузы. – Будут мне завидовать. Скажут, вот старый жук, отхватил себе молоденькую…

– Старый жук, старый жук, – повторила я. – Помнишь, принцесса пела в сказке… как же ее, нет, не принцесса. Золушка пела про старого доброго жука. Встаньте дети, встаньте в круг.

– Знаешь, я начинаю жалеть, что ты выглядишь настолько юной, моя принцесса Софи, – рассмеялся он, а затем притянул меня к себе и поцеловал в губы.

Стюардесса тактично ждала, пока мы не закончим, и только потом подала нам наши напитки. Тогда я не выдержала и попросила ее принести мне какой-нибудь шоколадный батончик.

– Дети любят сладости, – кивнул Дмитрий и попросил для себя свежий номер La Repubblica.

Дети любят сладости. Я еще не знала, что именно эта фраза станет основной мелодией нашей любви. В Италии Дмитрий решил представить меня – свою очаровательную спутницу – коллегам, съехавшимся в Рим со всего мира. Коллеги кивали и жали мне руки, и смотрели оценивающе, как моя мама, пытаясь определить, надолго ли, всерьез ли. Судя по тому, как они переставали меня замечать, они тоже решили, что таких, как я, берут на сезон. Потом я слышала это отовсюду в разных вариациях: и в оригинальной версии «любви все возрасты покорны», и про «беса в ребро», а за глаза – омерзительный новодел о «папике и комплексах». И, конечно, предположение, что я с Дмитрием наверняка исключительно из-за денег. Но тогда, в Риме, я столкнулась с таким впервые. Не зря я укрывалась от всего мира в квартире Дмитрия, на полу в его кабинете, замотавшись в плед. Мир отнесся к нашей любви с ненавистью.

В Риме ненависть была с привкусом томатного соуса, вежливая, аккуратная, как смокинг.

– Как вы познакомились? Вы, наверное, студентка Дмитрия Евгеньевича? Нет? Вы вообще не имеете отношения к медицине? Тогда как? Вы уверены, что вам можно пить вино? Вам уже есть двадцать один год? Ха-ха, это шутка, конечно. В Италии пить вино можно с пеленок, официально с шестнадцати лет. Вам же есть шестнадцать, да? Ха-ха!

Ха-ха, черт возьми. Я улыбалась, кивала и рвала пальцами салфетку в руке. Обрывки потом подкинула в металлический котел с мидиями. Приятного аппетита, вашу мать. Я терпела и убеждала себя, что наплевать и вообще, пошли они, все эти холеные светила медицины, подальше. Я говорила себе: выше нос, ровнее спину. Ты сможешь, ты всем им покажешь.

Но битва с общественным мнением – это не мое. Однажды настал день или, вернее, ранний вечер, когда я просто отказалась покидать наш отель. Я сидела на полу перед огромным, в пол, французским окном, смотрела на мрачный контур погружающегося в сумрак замка Святого Ангела. Нежное название для настоящей средневековой католической крепости, где пытали еретиков. Рим – огненный коктейль из красоты и крови, мне это нравилось и это меня пугало. Мне казалось, я попала в какую-то параллель и сейчас искупаю грехи, совершенные мною в прошлой жизни.

– Почему не пойдешь? – спросил Дмитрий, подойдя ко мне.

Он уже надел светло-голубую рубашку и серый галстук – под цвет пиджака, только на три тона светлее. Он был сказочно хорош, мужчина, который привык и умеет носить дорогие костюмы, идеально посаженные по фигуре.

– Я плохо себя чувствую, – сказала я и тут же пожалела.

Забыла, черт побери, что живу с доктором. Дмитрий присел на корточки, приложил свою теплую ладонь к моему лбу, затем скривился и поцокал языком.

– Что случилось? Там будет ягодный торт с меренгами, и ты не хочешь идти? Сегодня официальная церемония закрытия, мы не можем не пойти.

– Ты не можешь не пойти, это твоя церемония, твой «Оскар». При чем тут я?

– При всем тут ты. Ты тут при мне. И потом, что подумают все мои друзья?

– Ну, они-то мне температуру померить не могут, так что скажи им, что я приболела. Они наверняка поверят. Предложат тебе купить для меня какую-нибудь игрушку. Плюшевого мишку Тедди!

Дмитрий пораженно смотрел на меня. Я отвернулась и снова уставилась на крепость Ангела, на которую опускался розово-синий закат. Дмитрий молчал, потом встал на колени, взял мое лицо в свои ладони и повернул к себе.

– Наплюй на них. Вот не думал, что тебя так легко задеть, – сказал Дмитрий.

– Я тоже не думала, – согласилась я. – Да и не задели они меня, просто надоело делать вид, что мне смешны их шутки про педофилию. Мне двадцать лет, я не должна это терпеть.

– Не должна, да, – согласился он. – И мы пойдем туда и не позволим им на тебя влиять.

– Да пусть влияют! – почти крикнула я, злясь, на сей раз уже на Дмитрия. – Почему я должна туда идти? Неужели же ужин не может пройти без твоей почти несовершеннолетней любовницы? Неужели же это так важно для тебя – выставлять меня напоказ?

– Я никогда не выставлял тебя напоказ! И не поднимай на меня голос, Софи!

– Нет? Не выставлял? – Я продолжала кричать просто так, чтобы дать выход своим чувствам. – А зачем я тебе там? Я не понимаю ни по-английски, ни по-итальянски, ни по-русски, потому что вы говорите о чем-то непереводимом для обычного нормального человека. И я не знаю, какой вилкой едят салат, а какой – рыбу. И ненавижу каблуки, потому что, как ты знаешь, вообще предпочитаю все время ходить в одном и том же. Я – как из этого фильма с Джулией Робертс про проститутку, и ровно все ко мне именно так и относятся. Я уже устала от их «понимания», так что объясни мне, зачем я тебе там?

– Тебе со мной плохо? – спросил он.

В его голосе вдруг мне послышалась скрытая угроза. Показалось?

Глава 18 Сказки бывают разные, согласилась я, осторожно выглядывая из-под одеяла

К стихийному бедствию невозможно приготовиться, особенно когда речь идет о любви. Тут никакой прогноз погоды не поможет, шторм начинается без предупреждения. Может быть, все дело в Италии? Может быть, здешний воздух сводит любовников с ума, заставляя кровь закипать, словно мы слишком резко нырнули ко дну?

Я знала, что нужно отступить, сделать шаг назад, но десять дней, потраченных на то, чтобы стать своей среди чужих, сделали свое дело. «Тебе плохо со мной?» Я ответила, но совсем не то, что имела в виду. Не так ли строятся все диалоги между любовниками. Я хотела сказать: мне плохо без тебя. Мне не по себе, когда ты оставляешь меня одну в толпе этих богатых и знаменитых. Ну, может быть, и не знаменитых, но роскошных, уверенных в себе, полных достоинства людей. Они никогда не примут меня, а я не хочу принимать их. «Я хочу только тебя», – хотела я сказать.

– Мне плохо с тобой, да! – крикнула я, отдавшись эмоциям, как водопаду, несущему меня вниз, чтобы разбить о камни. – Сейчас и здесь я бы хотела остаться одна. Зачем ты вообще меня сюда притащил?

– Даже так?! – процедил он, и я заметила, как напряглась его челюсть.

– Даже как?

– Притащил, значит, – повторил мои слова Дмитрий пугающе спокойным тоном. – Притащил? Слово-то какое, «притащил». Ты, получается, чемодан? Моя вещь, чтобы тебя таскать? Ну, раз притащил – буду носить с собой. Собирайся.

– Даже не подумаю.

– Думаешь, я не знаю, что происходит? – продолжил он этим тоном нежного отравителя. – Ты меня стесняешься. Я слишком стар для тебя, на твоем лице это написано. Двадцать четыре года сомнений – все до единого читаются на твоем лице. Ты не умеешь притворяться.

– Это не так! Я прекрасно умею притворяться, – крикнула я, а Дмитрий на мой крик стал говорить еще тише, еще спокойнее:

– Ты знай, я этого не потерплю. Хочешь быть со мной – изволь следовать моим правилам и делать то, что я скажу. Не смей меня стесняться, слышишь? Думаешь, я не понимаю, почему ты хочешь погулять одна? Погулять, да? Не нагулялась в Москве? – прорвалось, вырвалось у него.

– Что? – выдохнула я, не веря своим ушам. Дмитрий глубоко, тяжело дышал. – Что это, к черту, значит?!

– Это значит, что ты должна определиться. Ты не можешь быть со мной и быть свободной, это так не работает, моя дорогая Софи. Либо ты моя, и тогда ты сейчас оденешься и пойдешь со мной.

– Либо что? Заканчивай! – потребовала я.

– Либо убирайся, – тихо добавил он.

Голубые глаза блестели и метали молнии, лицо раскраснелось, загорелое, резко очерченное, злое, красивое до умопомрачения. Дыши, Соня, дыши. Это выше тебя, с этим нельзя справиться, это стихия, ураган, землетрясение. Это – любовь, от которой сжимаются внутренности. «Либо убирайся». Он что, правда сказал «Убирайся?» Мне не послышалось? И что же, это нужно решить – здесь и сейчас, в этом вечном городе пыток и святой инквизиции? Либо – либо. Дыши, Соня…

Я вскочила и побежала к двери номера. Босая – значит, нужна пара минут, чтобы найти и нацепить кеды. На улице тепло, даже жарко, в мае в Италии уже лето. Можно забить на кофту и уйти как есть. Я забыла деньги и паспорт, глупая гусыня. Мысль, что все кончено и что я никогда больше не буду смотреть на это напряженное, сосредоточенное, такое прекрасное лицо, буквально лишала меня способности думать, мыслить. Тело кричало: не смей уходить. Тело требовало, чтобы я осталась на любых условиях. Я была в миллиметре от того, чтобы молить о пощаде. Глубина этого чувства, полнота моего поражения потрясли меня. Я же его люблю, я же пропаду без него. Как я могла дойти до такого!

– Значит, ты решаешь так? – крикнул Дмитрий, перегораживая мне выход своим телом. – Просто берешь и выкидываешь все в окошко? Спасибо, что хоть честно.

– Честность – мое кредо, как ты знаешь, – скривилась я. – Дай пройти.

– Если ты меня не любила, тогда зачем все это было?

– А ты спроси своих друзей, они тебе расскажут. Из-за денег, конечно. А потом – ты же знаешь, я росла без отца.

Я говорила быстро, слова заплетались друг за друга, искажались, но смысл оставался. Дмитрий схватил меня за запястья и сжал пальцы. Я дернулась со всей силы, но он удержал меня, сжал запястья еще сильнее. Он просто держал меня – физический акт лучше тысячи слов…

– Отпусти меня.

– У нас сегодня ужин, мы приглашены вдвоем, и мы придем вдвоем, – сказал он, и я расхохоталась.

– Нет, ты серьезно? Ты только что выгнал меня, а теперь говоришь про ужин! – выкрикнула я.

– Я никуда тебя не отпущу. Даже не думай перечить, – тихо пригрозил он, и я сразу поняла, теперь все всерьез.

– Иди к черту! – выплюнула я в ответ.

Дмитрий со всех сил дернул меня за запястья и потащил в гостиную, игнорируя мои попытки упереться или вырваться. Его пальцы держали меня крепче, чем стальные наручники. Он буквально швырнул меня на диван, рядом с которым валялся мой чемодан, отпустил одну руку и принялся потрошить внутренности чемодана. Дмитрий выбрасывал вещи на пол одну за другой, искал дальше. Наконец нашел, что хотел – темное платье с рукавами в две трети.

– Наденешь это, – бросил он мне платье.

Я сидела неподвижно, как парализованная, не зная, как реагировать и чего ожидать. Я отказалась надевать платье.

Тогда прогремели звуки рога, и началась битва. Дмитрий поднял меня с дивана и молча, скрипя зубами, принялся сдирать с меня одежду. Я сопротивлялась, вырывалась и надевала все обратно. Было так тихо, словно в нашем номере вдруг отключили звук. Только тяжелое дыхание, только невольные сдавленные вскрики. Три раза я возвращала футболку на место, пока Дмитрий не разорвал ее и не отшвырнул в сторону. Посмотрел на меня – маленькая победа его войска. Я стояла перед ним в лифчике и бриджах, злясь от бессилия и унижения. Пнула его ногой по колену – неудачно, без особого эффекта, но он ахнул и бросился ко мне.

Второй раунд. Дмитрий опрокинул меня на диван и принялся сдирать с меня бриджи. Я пиналась и визжала. Я ожидала прибытия полиции, пожарных, соседей по гостинице, темных рыцарей Ватикана – кого угодно. Дмитрий буквально вытряхнул меня из штанов. Два: ноль в пользу грубой физической силы. Тогда я расхохоталась и сказала, что теперь как раз готова идти с ним на ужин – одета как раз в соответствии с тем, что обо мне думают все его друзья.

– Они мне не друзья, – процедил он, упустив момент: он забыл, что мои конечности вдруг оказались свободны.

Я бросилась к двери. И почти убежала, он поймал меня уже в приоткрытых дверях. Чтобы удержать меня, ему пришлось ухватить меня за ноги и резко потянуть назад – затянуть, заволочь обратно прямо как в фильмах ужасов. Я упала и больно ударилась плечом о тумбочку при входе. Я крикнула, позвала на помощь, а Дмитрий захлопнул дверь ногой.

Мы продолжали схватку на полу в прихожей. Я кричала, что ненавижу его, что он и правда стар для меня, что у него уже нет сил со мной справиться, что у него уже здоровье не то – и еще миллион глупостей, чтобы задеть его чувства. Каждый мой выстрел попадал в цель. Два: два. Два: три. Два: четыре. Я лежала на полу и зло хохотала, Дмитрий оседлал меня сверху – красивый и грозный в расхристанной рубашке, в свисающем вниз галстуке. Он прижал мои плечи к полу ладонями и смотрел на меня сверху вниз, тяжело дыша.

– Видишь, до чего ты меня довела, – пробормотал он, словно бы жалуясь. – И что с тобой делать теперь?

– Заткнуть рот кляпом? – предположила я. – Убить и закопать?

– Может быть, ты прекратишь?

– Ты меня выгнал! – Я бросила эти слова как обвинение.

Господа присяжные, он выгнал меня. Накажите его, прокляните его, изгоните из Рима.

– Я не хотел этого, ты же понимаешь. Ты должна понимать.

– Ничего я тебе не должна! Не хотел, но сказал. Ты сказал: убирайся. Убирайся. Ты выгнал меня. Ты сказал – этими самыми словами, чтобы я убиралась! – Я со всем возможным равнодушием отметила, что по моим щекам текут слезы – и кажется, довольно давно. Я шмыгнула носом. – Вот я и хочу убраться.

– Ну вот что ты повторяешь это как какое-то чертово заклинание?! – спросил он. – Чего ты хочешь? Чтобы я просил у тебя прощения? Этого ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты был счастлив. Чтобы нашел кого-то себе, кто подойдет тебе по возрасту и по положению, – пробормотала я, и его лицо исказила ярость.

В каком-то смысле он был прав: я сама нарывалась, доводила его и искала способы сделать ситуацию еще хуже. Чем хуже, тем лучше – вот он, девиз маленькой злой девочки Сони.

Но я, наверное, перегнула палку, потому что Дмитрий вдруг набросился на меня, сорвал с меня трусики, прижимая к полу тяжестью своего тела, чтобы я не вырвалась и не убежала, расстегнул брюки и овладел мною прямо там, на полу нашего гостиничного номера. Я рыдала, била его кулаками в грудь, кричала, что ненавижу его и обязательно брошу, что все кончено, а он отвечал на каждое обвинение ударом бедер внутри моего тела. Раз, два, три… Сильнее, глубже, сильнее, глубже. Мое тело тянулось навстречу, помогало ему – мое предательское тело отдавалось ему, наполняясь восторгом.

Дмитрий касался губами моей шеи, шептал что-то неразборчивое, целовал мое заплаканное лицо, мои соленые губы, и я целовала его в ответ. Я чувствовала его внутри себя – эта ни с чем не сравнимая наполненность – до краев, без остатка, и на смену острой обиде вдруг пришла горячая, обжигающая волна счастья. Я не знала, как это объяснить – то, что я чувствовала в тот момент. Наверное, тело свихнулось и выдало сразу все гормоны счастья, которые только были, но то, что я испытала, было неописуемо. Любовь – как последний аргумент в этом совершенно глупом споре, который мы довели до высоты Эвереста. Мы не помирились – нет в словаре таких слов, которые могли бы стереть все сказанное, но мы это пережили. Перешли на другой уровень. Эта новая любовь была многомерной, богатой на вкус, такой, о которой потом вспоминаешь и переживаешь заново уже в мыслях, в памяти. Каждый поцелуй, каждое прикосновение его властных, умелых пальцев, каждая секунда каждого оргазма. Ты – моя, а я твой. Это не просьба, это приговор. Закон природы.

Мы никуда не пошли в тот вечер, так и остались лежать на полу, слившись в одно целое. Потом, когда Дмитрий все же меня отпустил, я уже не стала никуда убегать. Он лежал рядом со мной – рубашка расстегнулась и, кажется, от нее отлетела пара пуговиц, он снял и отбросил куда-то галстук.

Он ревниво следил за мной, все еще боясь, что я выкину что-нибудь и снова все усложню. Но я только лежала в его объятиях и дышала его запахом, уткнувшись носом в его плечо. Я чуть-чуть, немножко плакала, просто потому, что плакать было сладко и вкусно, и тихонько целовала его через рубашку. Мои слезы и мои поцелуи, мое тихое дыхание и моя покорность удовлетворенной женщины неминуемо воспламеняли его – снова и снова. В какой-то момент Дмитрий перенес меня в спальню, в кровать, где любил меня, вырывая из теплого сна, не позволяя покинуть его даже таким естественным способом.

– Вот это – вечный Рим, – прошептала я, рассматривая усталыми, сухими глазами, как по небу над замком Ангелов карабкается желто-розовый рассвет.

– Как ты могла подумать, что я отпущу тебя? – сказал он мне, нежно поправляя сбившуюся прядь моих волос. А потом добавил: – Я хочу, Соня, чтобы ты стала моей женой.

Глава 19 Полночь – время привидений и вампиров

Синяк на плече заживал около двух недель. То есть не синяк. Правильно говорить: «гематома». Я запомнила это слово из документа, который Дмитрий заставил меня прочитать. Гематома – скопление жидкой или свернувшейся крови под кожной поверхностью или внутри человеческого тела. Обычно гематомы образуются в результате травмы. В моем случае – при падении в результате удара о тумбочку в гостиничной прихожей. Сначала гематома была ярко-красной, размером с клубнику, потом стала темнеть, максимально приблизившись к синему или скорее к фиолетовому цвету уже в Москве. Потом круглое пятно на моем плече стало бледнеть, пока не пожелтело и не исчезло.

– Прости меня, – шептал Дмитрий каждый раз, когда случайно наталкивался взглядом на это живое свидетельство нашей ссоры.

Он целовал меня в плечо, спрашивал, не больно ли мне, не страдаю ли я. Столько внимания из-за какого-то малюсенького синяка. Мне было не больно, и я бы хотела поскорее забыть, с какой яростью втягивал меня за ногу в номер мой будущий муж.

Мой будущий муж. Вот о чем я хотела помнить. Я выхожу замуж. Я люблю и любима. Взаимная любовь – это как выигрыш в лотерейный билет, каковы шансы?

Иногда по утрам, когда я просыпалась, то видела, как Дмитрий сидит на краю нашей большой кровати, с моей стороны. К тому моменту он, как правило, уже был одет – у меня были каникулы, у него – бескрайний океан работы. Он сидел тихо, не шевелясь, чтобы не разбудить, и смотрел на меня спящую.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивала я, каждый раз заворачиваясь в одеяло с головой. – Люди во сне ужасно выглядят.

– Люди во сне не притворяются, они становятся самими собой, и это не может быть ужасно, – возразил он. – Но на тебя мне просто приятно смотреть. Ты так беззащитна, так юна, что голова кругом. Ты правда выйдешь за меня? Ты правда меня любишь?

– Честное пионерское, – отвечала я.

– Когда мы всем расскажем? – спрашивал он.

Я закрывала глаза и мотала головой. Нет, не сейчас, потом, позже. А можно пожениться так, чтобы никому ни о чем не говорить? Можно я навсегда останусь тут, в твоей постели, и нигде больше? Буду жить как твоя кошка?

– Мы не можем скрывать это вечно, – хмурился он. – Если ты, конечно, действительно планируешь стать моей женой. Да сними ты эти наушники, черт возьми!

Видимо, Дмитрий решил, что не стоит полагаться в таком деле на меня. Мне кажется, он вообще не особенно мне доверял. Но в сентябре мне вдруг позвонил его коллега и поздравил меня со свадьбой, поинтересовавшись, как это мне удалось-таки заарканить доктора Ласточкина – ведь до меня никому не удавалось.

Я стояла посреди университетского коридора с мобильным телефоном в руке, растерянно глядя на Женьку. Я оказалась совершенно не готова к такой ситуации. Коллега говорил громко, Женькины глаза горели возмущением. Я сухо поблагодарила и ничего не сказала подруге. Просто развернулась и принялась делать вид, что читаю новое учебное расписание. Тогда она больно пнула меня носком босоножки под колено.

– И как это понимать? – спросила она, пока я потирала ушибленное место.

– Что понимать? Что ты сдурела?

– Ты что, замуж выходишь? – спросила она, пригвоздив взглядом к стене с расписанием.

– С чего ты взяла?

– С того, что тебя только что с этим поздравили. Я, знаешь, не глухая.

– Да? А вдруг глухая? – не унималась я. – Вдруг тебе послышалось? Вдруг он меня поздравлял с тем, какую я щуку на рыбалке поймала? Да, поздравил меня с уловом!

– Нет, ты скажи, это правда? Ты выходишь замуж? Он сделал тебе предложение? И как это было?

– Мне сделали предложение, пока мы путешествовали по Италии.

– Как потрясающе, как романтично. Прямо как в сказке! Ты плакала? – спросила она, и я вдруг вспомнила, что действительно плакала, прижатая сильными руками к полу, проваливалась в вакуум нелюбви и одиночества, когда обнаружила, что не могу дышать без него – будущего мужа.

– Да-да, именно как в сказке, – подтвердила я.

– И где же кольцо? Блин, ты выходишь за своего крутого хирурга! Это ж просто dream come true[2], – затрещала Женька. – Машина, квартира, полный пакет. И сам красив и даже не стар – если не придираться. Слушай, ты что, беременна? И когда свадьба?

– А тебе чего? – обозлилась я.

Женька сощурилась и замолчала. Кажется, до нее дошло, что я не рассказала ей о свадьбе не по ошибке, не по забывчивости или от излишней скромности. Я не рассказала – значит, не захотела.

– Такая ты, значит, подруга.

– А какая еще? У меня же все за деньги и квартиры. А у тебя какая квартира? – фыркнула я.

– Хочешь сказать, что это – любовь? – ответила она с тем же скепсисом.

Я махнула рукой.

– Ничего я не хочу сказать!

Цепная реакция была похожа на пандемию. Узнала Женька – узнал весь университет. Мои однокурсницы завидовали, как и положено завидовать молодым женщинам, для которых замужество само по себе является и целью, и средством, и ответом на все молитвы. Выйти замуж – не может быть ошибкой, а даже если и так – всегда же можно развестись. Главное – белое платье, пригоршни риса, от которых приходится отворачиваться, чтобы уберечь глаза, и фотографии, море фотографий, а еще лучше – видео, чтобы потом внукам показывать.

Узнал один коллега Дмитрия – узнал весь кардиоцентр. И вот я ужинаю с близкими друзьями Дмитрия – официальное знакомство в качестве официальной будущей жены. Друзья и коллеги Дмитрия поздравляют нас, и кивают, и улыбаются, и подают мне руки, и приглашают к себе в гости на барбекю, прикидывая по размеру живота, на каком я месяце. Из чистой вредности я в такие моменты принималась поглаживать живот и спрашивать, нет ли соленых огурцов. Дмитрий смеялся и обещал переехать в Луховицы, а его друзья извинялись и, кажется, злились от того, что я поставила их в эту неловкую ситуацию. Не огурцами – а самим моим существованием. Ведь теперь со мной уже нужно было считаться, теперь уже было ясно, что я не исчезну в один миг, как утренняя дымка над рекой. Я пришла, чтобы остаться.

Забавно, что почти никто не верил в эту самую любовь. Мои подруги не верили, что я люблю будущего мужа, его друзья сомневались в его любви. То я не дотягивала до него, то он – до меня. Нам не верили, мы не настаивали. Людям сложнее всего поверить в правду. В квартиру и машину поверить куда легче.

Кольцо Дмитрий купил еще тогда в Риме – большое, из белого золота, с какой-то удивительно красивой комбинацией большого бриллианта и нескольких мелких. Кольцо было потрясающим, но я его не носила – сама не знаю точно почему. Оно лежало на полочке в кабинете – в большой бархатной коробочке, на темно-синей подкладке из шелка.

– Почему ты не носишь его? – злился Дмитрий. – Могла бы на ужин надеть.

– Я боюсь его потерять, – отвечала я.

Но он мне не верил – и правильно делал. Реальная причина не имела ничего общего ни с ценой кольца, ни с моей скромностью, ни со страхом потерять кольцо.

– Другая бы на твоем месте носила бы его, не снимая. В университете все твои девочки вообще сдохли бы от зависти! – убеждал меня он, и я кивала и смеялась.

– Если бы все девочки сдохли, остались бы одни мальчики – тебе бы это вряд ли понравилось, да?

– Ты просто хочешь меня позлить, – процедил он. – Так ты добьешься только того, что я перепродам это кольцо и отдам деньги на благотворительность.

– Отличный план, мне нравится. К тому же, – заявляла я, – тогда ты будешь точно знать, что я выхожу за тебя замуж не из-за денег.

– Какая глупость! Разве ты не понимаешь, что я хочу, чтобы ты носила драгоценности, чтобы одевалась соответственно – дорого и со вкусом, чтобы повзрослела, наконец, – сказал он тогда, и в голосе, в недовольном выражении лица что-то проскользнуло новое.

– Тогда это буду уже не я, – ответила я бы ему, но его скулы были напряжены и весь он был натянутая пружина заряженного пистолета, дотронься – выстрелит.

Я промолчала, истинная благоразумная, мудрая женщина.

В конце сентября мы поехали в Ярославль. Я оттягивала этот момент, как только могла. Знакомство с родителями – всегда как изгнание из рая. После этого ты уже не будешь любимой женщиной, а станешь снохой – ужасное слово, от которого так и тянет холодом, мраком и «Грозой» Островского.

Впрочем, родители Дмитрия оказались вполне приятными людьми. Его отец – высокий и прямой, как палка, худощавый старик пожал мне руку и подслеповато сощурился, пытаясь меня получше рассмотреть. Мать была приятно полновата и беспокоилась, что пирог остынет. Оба родителя натужно улыбались, демонстрируя неестественно идеальные белые вставные зубы. Старики были ухоженные и смотрели на Дмитрия с обожанием и гордостью. На меня – с плохо скрываемым неудобством, уж слишком молодая оказалась молода.

Меня кормили, поили чаем, спрашивали о свадьбе, о планах на медовый месяц, даже об учебе и об оценках в университете – это я выдержала с честью. Но когда у меня вдруг поинтересовались, нравится ли мне мое огромное кольцо на пальце, я запаниковала, покраснела и захотела сбежать. Дмитрий перехватил мой взгляд – и я осталась сидеть как пришитая.

Вся эта история со свадьбой стала для меня сплошным кошмаром. Но нашелся человек, которого эта новость сделала совершенно, безоглядно и безусловно счастливой. Этот человек – моя мама. Ей было все равно, сколько моему избраннику лет. То, что ему было за сорок, казалось, даже лучше – надежнее намерения, крепче чувства, дороже квартира.

– Какой приятный мужчина! – шипела мама мне на ухо, когда официальная церемония знакомства была совершена до последнего «па». – Выглядит на тридцать, не больше.

– Ага, конечно, – качала головой я.

– Ты не беременна, случайно? – спросила мама.

В ее голосе, к собственному удивлению, я услышала надежду. Так выглядело для нее счастье. Замужем, с ребенком, в отдельной квартире в Москве, с бриллиантом на пальце. Остальное не имело значения. На мне собирались жениться. Умница-дочка. Это ли не мечта!

Глава 20 Гора свистящих раков

Листья были мокрыми и желтыми, ветер отдирал их от ветвей и нес дальше, раскладывал по укромным углам. Темная лента Москвы-реки ловила и несла их, как кораблики. Ветер был сильный, промозглый и продувал насквозь блузку и темно-серый тренч, но я все равно не шла домой. В ушах звенел гипнотизирующий ритм музыки барабана ханг, двух барабанов ханг, если быть точной. Они играли в разных тональностях, производя шум, погружающий в нирвану. Моя нирвана была темной, как и небо. Облокотившись на перила, я следила за листьями в реке. Осень – время обострений, не так ли? Гении пишут стихи, сумасшедшие сходят с ума. Каждый сходит с ума по-своему. Любовь – то же помешательство, если рассматривать ее с медицинской точки зрения.

– Ты не замерзнешь? – услышала я и резко дернулась, испугавшись того, что пустота за моей спиной больше не пуста.

И увидела призрака в двух шагах от себя на тротуаре, ближе к дороге. Я еще слышала в наушниках музыку и подумала, что брежу. Не было никаких шансов встретиться, никакая теория вероятности не объяснит его появление на этой пустой набережной в десяти минутах ходьбы от дома его отца. Должно быть, я так и выглядела – персонаж из фильма ужасов, загнанный в подвал в три часа ночи. Мы стояли и смотрели друг на друга. И молчали.

Митька был одет просто: джинсы, свитер и ветровка. Рюкзак на плече. Сейчас рассмеется, и грозовые тучи от его серых глаз рассеются. Нет, не засмеялся, но начал первым. Как ни в чем не бывало, кивнул на мои наушники:

– Что слушаешь?

– Угадай, – ответила я, вытаскивая наушники из ушей.

Митька сощурился, раздумывая, потом сказал:

– Стинга? Или что-то новое?

– Новое, – сказала я и протянула ему один наушник.

Митька поднес его к уху, прислушался и закивал в такт ритму. Мы слушали музыку так, словно не было года, который пролег между нами Китайской стеной.

Наконец музыка стихла, и Митя вернул мне наушник. На секунду его взгляд скользнул по моей руке, по кольцу, которое я теперь надевала каждый день.

– Тоже новое, – пробормотал он, и я почувствовала в его голосе злость.

– Ты пришел, чтобы меня поздравить, что ли? – ответила я, тоже вдруг раздражаясь.

– Холодно. Ты чего без куртки, а? Чай, не май месяц. Похолодало, да? Ну-ка, – и стащил с себя ветровку, затем свитер и подал его мне.

Я стояла, не двигаясь, держа наушники на чуть вытянутой руке. Тогда он подошел и сам набросил свитер мне на плечи. Я отвернулась и долго смотрела на реку.

– Знаешь, в феврале-то ведь еще холоднее, – наконец пробормотала я внезапно осевшим голосом.

Митька прикусил губу и тоже долго смотрел на те же самые листья. Со стороны мы, наверное, смотрелись так мило, так безмятежно – гуляющая парочка, набережная, золотая осень.

– А ты изменилась, – сказал он.

– Надеюсь, в лучшую сторону. Я, знаешь, поумнела. Я ведь готовлюсь стать матерью.

Слова вырвались у меня раньше, чем я успела подумать. Странно, но Митька не удивился – ни капельки. Все-таки моя предполагаемая беременность стала бы для всех избавлением от мучительных вопросов «зачем» и «почему». Я расхохоталась. Смех вышел истеричным, под стать погоде и времени года.

– Что? – спросил Митька зло.

– У тебя сейчас такое лицо, что на тебе можно повесить табличку «Я так и знал». Ты же все всегда знаешь!

– Ты не беременна?

– Далась всем моя беременность! Разве я не стану для тебя приемной матерью, когда выйду замуж за твоего отца? Это будет как в сериалах, которые смотрит мама. Не хватает только каких-нибудь разлученных в детстве близнецов. Может быть, это мы с тобой? Брат и сестра – и не знаем об этом? А, сынок?

Я смеялась и смеялась, а потом скинула с плеч свитер и швырнула его в Митьку.

– С тобой все в порядке? Ты… ты скажи, с тобой все в порядке? – зачастил он, подходя ко мне ближе.

Я хохотала, а затем вдруг сделала шаг назад, подтянулась и уселась на перила, за которыми плескалась черная вода реки. Митька побелел и было подошел ко мне, но я отогнулась чуть назад и покачала головой.

– Не стоит, мне кажется, тревожить женщину, которую ты уже однажды выкинул из дома, – сказала я. Митька застыл, боясь, что я и в самом деле сорвусь и полечу вниз. Я удобно сидела на широком парапете и вниз лететь не собиралась. – А помнишь, как девчонка чуть не спрыгнула с крыши нашего подъезда? Говорила, что беременна от тебя, а ты кричал, что тебе плевать. И требовал, чтобы ее забрали по «Скорой». Что тебе теперь за дело до меня? Почему ты здесь? Я уже давно не твоя проблема. И откуда ты вообще все про меня узнаешь, черт возьми? Тогда узнал, теперь узнал? Ты что, встроил мне в мозг какой-нибудь чип и теперь следишь за мной?

– Ты можешь оттуда слезть?

– Я-то могу слезть, только ты, похоже, слышишь людей только тогда, когда они держат пистолет у виска – своего или твоего, неважно. Или не пистолет, нож, – сказала я и наткнулась на бешеные серые глаза.

Он подскочил ко мне, схватил меня за плечи, совсем как его отец, дернул на себя, стащил с парапета, и мы осели на асфальт.

Мои пальцы были совсем холодными, он держал их в своих ладонях, растирал, ругался, что я свихнулась и нельзя же быть такой, нельзя же вот так.

– Нельзя, – согласилась я. – Скажи, Митя, это правда?

Он медленно выпустил мои руки, отвернулся, растрепал волосы – я уже забыла, что он так делает, когда не знает, что сказать. Митька не уточнил, о чем я, так и сидел, глядя в асфальт, словно там должна была быть невидимая шпаргалка. Только ничего там не было.

Я встала и отряхнула дорогие темно-серые, в тон тренчу, брючки.

– Ты в магистратуру-то свою поступил хоть? Не заберут тебя в армию?

Митя тоже поднялся и снова навесил мне на плечи свой свитер. Посмотрел с вызовом, кивнул.

– Правда, Сонька. Все – правда. Будешь спрашивать, как же так, на родного отца? И с ножом?

– Да, буду! – Я уперлась руками в бока.

– Резал, да не зарезал. Был бы умнее, зарезал бы! – выкрикнул он. – А так ничего, живет, видишь, спасает жизни. Женится вот на тебе. Счастлива ты? Скажешь, не прав я был, что хотел ему помешать?

– В любом случае, что бы ты мне ни сказал, нет никакого оправдания тому, что ты сделал. Никакие проблемы не могут решаться ударом ножа!

Я развернулась и пошла по тротуару, просто чтобы куда-то идти. Митя постоял, но потом догнал меня, развернул и посмотрел в глаза.

– Я не должен был тебя прогонять, слышишь, Соня? Я просто трус, я испугался, понимаешь? И за это мне нет прощения, не должен был я тебя прогонять. Я, считай, сам тебя подтолкнул к нему в руки.

– Что? – вытаращилась на него я. – Да кто ты такой, чтобы подталкивать меня или оттаскивать из чьих-то рук. Если уж на то пошло, да, ты не должен был меня прогонять, но не поэтому. Ты меня предал. Я думала, ты мой друг! Мой самый лучший друг, которому я могу доверять как себе. Ты знаешь, я не слишком-то умею доверять, так уж сложилось. Но тебе-то я доверяла, в тебе я ни на секунду не усомнилась. Потому что ты знаешь, что такое предательство. Так что это было – как по писаному, и трех раз петух не прокричал, как ты отрекся от меня. Трус, говоришь? Чего ты боялся? Свидетелем чего ты не хотел быть?

– Ты его любишь? – спросил он тихо.

Я не ответила, но было ясно без слов, что ответ ему известен. Он один из всех точно знал, что да, я люблю его отца, что нет другой причины, по которой я бы осталась с ним, согласилась на все его условия, на эти темные брюки и серый тренч, на кольцо, да хоть на клеймо на плече, если бы он захотел.

– Ты все там же живешь? – спросила я, поддевая носком туфли листья на тротуаре. – У монастырского кладбища?

– Не хотел переезжать, думал, может, ты вернешься. Может быть, я тебе понадоблюсь.

– Я выхожу за него замуж.

– Знаю. Я поэтому и пришел, – грустно ответил он.

– Отговаривать? – усмехнулась я. – Самое время.

– Отговаривать? Нет. Я знаю, поверь, что это невозможно. Просто… я теперь буду рядом. Вот что я хотел тебе сказать, Соня: если ты вдруг почувствуешь, что я тебе нужен, что… вдруг тебе станет трудно или просто захочется поговорить с кем-то, ты знай, я тут. Я никогда больше тебя не оставлю.

– Почему? – поразилась я совершенно искренне.

Митя ничего не ответил, только залез во внутренний карман ветровки, достал оттуда шариковую ручку и вывел на моей ладони номер телефона.

– Это мой мобильный. У меня теперь тоже мобильный телефон.

– Последний из могикан, – кивнула я. – А я ненавижу телефоны. Иногда мне кажется, что это такой поводок, невидимый такой поводок с ошейником, чтобы никогда уже никто не сорвался.

– Значит, теперь такой поводок у тебя есть от меня, – улыбнулся Митя. – Тебя проводить?

Мы пошли по набережной, но не в сторону дома, а просто по реке. Митька болтал без умолку о магистратуре, о том, что после нее пойдет в аспирантуру – тогда уж он точно в армию не уйдет, «он слишком стар для этого дерьма». Мы говорили о чем угодно, но только не о том, что нас обоих действительно, по-настоящему волновало. Только когда мы неожиданно обнаружили, что ушли далеко, практически до самого парка Горького, так заболтались, я поняла, что не могу не спросить. Я остановила его, взяла за руку.

– Скажи, ты сожалеешь о том, что сделал?

– Ты имеешь в виду…

– Я понимаю, ты был совсем ребенком и наверное, не осознавал, что делаешь, но все-таки я этого не понимаю.

– Чего ты не понимаешь? – зло процедил он. – Чего именно ты не понимаешь? Он, на минуточку, не был идеальным мужем. Да, мама, конечно, тоже всегда была такой… вся на эмоциях. Но он ведь ее обижал, ты не можешь не понимать, о чем я говорю. Теперь ты должна понимать, Соня, что быть с моим отцом – совсем не сахар. Люди доходят до предела и в отчаянии они способны на то, на что никогда бы не решились в нормальном состоянии.

– Но не ты. Я не могу поверить, что ты всерьез хотел его смерти.

– Уж поверь, его смерть меня волновала в тот момент меньше всего.

– Ты защищал мать, я понимаю. И все же… если бы ты мог все вернуть назад? Он не такой плохой человек, понимаешь.

– Но и не такой хороший, да? – спросил Митя.

– Мы все не такие хорошие, но это совершенно неважно. Понимаешь, люди – это самое главное. Нет ничего другого, кроме тех людей, о которых мы думаем, перед которыми мы готовы появиться с полотенцем на голове и в разных носках. Люди не должны быть хорошими, не могут быть до конца честными, не могут не совершать ошибок. К примеру, взять хоть меня…

– Уж ты насовершала ошибок, да! – согласился Митя агрессивно, но я сделала шаг ему навстречу.

– Да уж насовершала. Я же врушка, слышишь? Я всегда говорила неправду, не потому что правда для меня непереносима, а потому, что я не вижу в этом большой проблемы. Не слова важны, а люди. К примеру, вот ты хотел жениться на Ларисе. А я не хотела этого, и всего одной маленькой капли правды оказалось достаточно, чтобы все разрушить. Ты хоть помнишь Ларису?

– С трудом, – соврал он. Лицо его потемнело, глаза снова стали как тучи.

– Она ничего не отсылала тебе, никаких фотографий. Это я тогда… как бы это правильно назвать… воспользовалась ситуацией. Она забыла выключить компьютер, а твой адрес выпал, стоило забить в адресную строку твою фамилию, понимаешь?

– Это… была… ты? – выдохнул он.

– Да, это была я. Еще немного правды, которая ничего не изменит, но все ухудшит и сделает всех несчастными. Люди ошибаются. Думаешь, я потом сожалела о сделанном? Да ни дня. Лариса была тебе не пара, она бы сделала тебя несчастным, но ты бы женился на ней, ты завел детей, страдал от ее измен. Так что получается, моя ложь спасла тебя от неминуемого болота, в котором бы ты завяз? А теперь ты расправишь плечи, вознегодуешь и снова вышвырнешь меня из своей жизни?

– Я не могу поверить… – бормотал он.

– Уж поверь. Я сделала это.

– Нет, Сонька, в то, что ты отправила мне это письмо, я легко могу поверить. Ты права, я знаю тебя достаточно, чтобы поверить – ты способна на все, особенно если решишь, что так будет лучше, правильнее. А вот в то, что ты считаешь, что я развернусь и уйду…. Да я тебе спасибо сказать должен.

– За что? За то, что разбила тебе сердце?

– Ты отправила мне фотографии, но на них ведь была она, правда? Ты же не ищешь легких путей, Соня. Скажи мне, неужели ты не понимаешь, что нельзя выходить замуж за моего отца?

– Неужели ты не понимаешь, что я вообще мало чего решаю, иначе этой истории не случилось бы вовсе. Я нарушаю свои обещания только в самых крайних случаях, а тут как раз такой. Я люблю его вовсе не за то, что он хороший человек или хороший муж.

– А за что ты его любишь?

– Еще скажи: он же старше тебя на двадцать четыре года! – Я махала руками в такт словам и искусственно смеялась. – Ты же знаешь, я сама кузнец своего несчастья.

– Значит, ты и сама уверена, что будешь несчастлива? – изумился Митька.

Я задумалась. Сегодня утром, когда я собиралась в университет, Дмитрий задержал меня в дверях и потребовал на полном серьезе, чтобы я переоделась. Встал в дверях нашей квартиры и сказал, что я позорю его, позволяя себе выходить в свет похожей на какую-то дешевую хиппушку. Добавил, что теперь, когда у меня есть достаточно приличной одежды и косметики, я просто обязана вести себя соответствующе. Я уже не в первый раз слышала про «соответствующе», но впервые я узнала, что выгляжу как «дешевая хиппушка» и еще много другого. Я потребовала выпустить меня, но вместо этого Дмитрий одним движением разодрал мой балахон – от плеча до манжета, сначала с одной стороны, затем с другой. Я ему не мешала, так меня потрясло то, что он сделал. Балахон упал на пол. Я осталась в белье и колготках.

Тогда я стащила с себя остальное – все, что на мне было надето. Дмитрий говорил, чтобы я не сходила с ума, но было поздно. Я так сцепила зубы, что слышала хруст. Подхватила с пола изорванный «хиппушкин балахон», остальные вещи и как была, совершенно голая, бросилась из квартиры. Дмитрий хватал меня за руки, а я запихивала любимый рваный балахон и остальную одежду в мусоропровод и молилась, чтобы соседи вышли и увидели эту пикантную сцену у лифта. Пусть весь мир придет посмотреть на меня.

В какой-то момент Дмитрий все же сгреб меня в охапку и затащил обратно домой. Битый час я просидела в комнате – голая и заплаканная, а рядом со мной лежали одежда, которая, по мнению будущего мужа, мне подходила. Он уверял, что это – только дело привычки. Темные брюки, шелковая блузка, серый тренч. В конце концов, если уж я так не хочу – черт с тобой, носи что хочешь. Но я нацепила брюки, намазала губы розовой, естественной, в тон губам помадой. Драгоценности. Красивая молодая женщина, стройная, достойно одетая, воспитанная, улыбается, только пьет чуть больше шампанского, чем надо. Буду ли я счастлива? Как быстро я пожалею, что сказала «да»? Могу ли я сказать «нет», даже если это представляется единственным выходом из положения? Я не знала, что сказать Мите, поэтому рассмеялась.

– Посмотри на меня! Я на каблуках! У меня на пальце кольцо с бриллиантом. На мне тренч, и, между прочим, у меня накрашены губы. Разве я могу быть несчастлива. Я – как «красотка» Джулии Робертс[3]. Я в последнее время столько ходила по магазинам, что буквально их ненавижу. Меня переодевали, перекрашивали и подстригали мне волосы, наращивали ногти и подбирали правильный тон лица. Как тебе мой правильный тон лица? Ты хоть понимаешь, что я выгляжу теперь как ухоженная молодая женщина, у которой ВСЕ В ПОРЯДКЕ!

– Да, ты права. Надежды нет! – рассмеялся Митя. – Давай бросай все к чертовой матери и поехали со мной.

– На мотоцикле? В закат? – улыбнулась я.

Он кивнул, и я вдруг поняла, что это не пустая шутка. Это невысказанное, очень тихое, почти прозрачное приглашение – как будто от привидения, сквозь которое можно видеть небо и дома на другой стороне реки.

Я отвела взгляд.

– Когда-нибудь, когда-нибудь я так и поступлю, обещаю.

– Знаю я твои обещания! – бросил Митя, и я болезненно вздрогнула. – Когда у вас свадьба? – спросил он, прервав затянувшуюся паузу.

Я откашлялась и посмотрела на него.

– Завтра, – пробормотала я.

– Завтра? Так скоро? – Он потрясенно остановился.

– Он сделал мне предложение еще в мае, в Италии, в Риме. Мы, вообще-то, должны были пожениться еще в августе, но у него что-то там по работе не получилось, вот и перенесли на октябрь. В принципе, красиво. Золотая осень, все такое. Лишь бы не было дождя.

– В Италии, в Риме, – повторил он. – Красиво. Он всегда умел производить впечатление. Красивые жесты – это его конек.

– Знаешь, он ведь и в самом деле гениальный врач. И один из самых неординарных людей, которых я встречала.

– Я знаю, я знаю, – кивнул он. – Пообещай мне одно. Ты можешь пообещать, что позвонишь мне в ту же минуту, как только почувствуешь, что это тебе нужно?

– Обещаю, – коротко кивнула я. – У меня есть твой поводок.

Я улыбнулась, показав ладошку с номером телефона. Митька кивнул, затем наклонился ко мне, поцеловал в щеку – на секунду я почувствовала знакомый запах его одеколона и подумала, что в другом мире, в параллельной вселенной, в другом измерении все было бы иначе.

Глава 21 Все девочки мечтают о длинном белом платье

Шесть утра. Я сижу на постели – растрепанная, сонная, замотанная в одеяло. Сегодня моя свадьба, но сейчас я должна отвечать. И я отвечаю, что не знаю, зачем я это сделала, но Дмитрию наплевать. Я думаю: в конце концов, может быть, я и вправду стала ненормальной. Может быть, в этом был злой умысел? Определенно, я хотела разозлить будущего мужа, и да, именно накануне свадьбы. Как я могла! Он ходил и размахивал руками. Как вообще можно быть такой рассеянной, такой безразличной? Где мои слезы? Неужели же я ни на капельку не расстроена? Да, я не от мира сего. Да знаю ли я, сколько стоило это кольцо?

О да, я знала. Стоимость кольца, как и стоимость всего, что было вокруг, каждого платья.

Нет, это не претензии. Я киваю. Я понимаю, это не пустые придирки, просто он хочет, чтобы я была аккуратнее с деньгами – это же наш общий семейный бюджет.

Но вчера я превзошла саму себя. Потерять обручальное кольцо с бриллиантом! Немыслимо. Как я могу не помнить? Разве можно такое вообще не помнить? Как я могла уснуть и даже не заметить, что на моей чертовой руке нет кольца? Я вообще ничего не замечаю? Я что, живу во сне? Хожу и брежу наяву. Кольцо, которое он для меня выбрал, в которое он вложил всю душу? Кольцо из Италии!

И почему я молчу?

– А что ты хочешь, чтобы я сказала? – пробормотала я, пока он расчерчивал комнату своими большими шагами.

Пропажа обнаружилась, когда я спала. Утром, сегодня – в день свадьбы Дмитрий, он часто так делал, сидел рядом и смотрел на меня, спящую. Невеста. Моя рука лежала на подушке, и он заметил отсутствие кольца. Свободная от каких-либо обязательств рука буквально поразила его в самое сердце. Он разбудил меня, усадив на кровати, – в один миг я оказалась не во сне, а наяву.

– Я хочу, чтобы ты объяснила, как это вышло? – потребовал он так тихо и холодно, что я невольно закуталась в одеяло.

Я смотрела на свою пустую руку с удивлением.

– Я ведь говорила, что будет лучше, если я не стану носить его каждый день. Я говорила, что боюсь его потерять.

– Оно, что, было тебе велико? – допрашивал он. – Сползало с пальца? Нет, я проверял, оно было тебе в самый раз.

Он был прав, кольцо было мне в самый раз. Даже напротив, оно было чуть-чуть, едва заметно мало, перетягивало фалангу среднего пальца, заставляя меня его прокручивать, пытаясь сбавить это небольшое, но навязчивое давление.

– Оно мне было в самый раз, – согласилась я.

– Тогда как ты его потеряла? Скажи мне как?

– Но откуда же я могу знать! – пробормотала я заранее заготовленную фразу.

Я не очень хорошая актриса, но ведь и роль у меня так себе. Эпизодическая.

– Ты обязана знать! – проговорил он громче.

Я с трудом подавила злую улыбку. О да, я знала. Я отлично все знала – что нужно сделать, чтобы подбросить дров в печь, которая и так полыхает на пределе, и огонь выбивается из щелей, норовит перепрыгнуть на сухие стены и пол.

– А я ничего не знаю, – отчеканила я.

– Может быть, ты вообще его не брала с собой? Может быть, оно так и лежит где-то тут, дома? – с надеждой вдруг бросил он и оглянулся.

Нет, дорогой. Уж если я решила сделать что-то, считая, что это правильно и необходимо, я сделаю это обязательно. Я способна на все. Конечно, я знала, где лежит кольцо – на дне Москвы-реки. Совсем как кольцо всевластия. Несколько веков оно пролежит там, храня свою злую силу, пока какой-нибудь хоббит не выловит его с илистого дна реки – в Средиземье, напротив парка Горького.

– Не думаю, – покачала головой я. – Я отлично помню, как ты положил мне на кровать брюки, блузку, помаду, тренч и кольцо. Я все сделала, как ты хотел, все надела и пошла в университет. Как очень послушная девочка. Кстати, преподаватель по экономическому анализу сказала, что в этом костюме я выгляжу просто чудесно, что мне просто очень идет.

Я говорила спокойно, без эмоций, как робот. Как степфордская жена, готовящаяся к утреннему раннему «бранчу». День моей свадьбы.

Телефон зазвонил, но Дмитрий не стал отвечать. Он пристально посмотрел на меня, и я вдруг похолодела. Он все понял. Конечно, он все понял.

Разве ты не этого хотела вчера, когда стаскивала с пальца кольцо?

– Значит, ты так ставишь вопрос? – переспросил он.

Я хотела крикнуть, что – да, именно так. Кольцо подалось с трудом, пришлось повозиться, к вечеру палец чуть-чуть отек, и пришлось дернуть до боли. Потом я положила кольцо на ладонь, где был написан Митькин телефон. Кольцо было изумительно красивым, но нельзя, неправильно принуждать людей против их воли даже к чему-то красивому. Поэтому я швырнула кольцо в темную воду, туда, к листьям. Каждый из нас должен что-то потерять. Я потеряла дешевую одежду хиппушки, а ты – кольцо, мой дорогой.

– Как я ставлю вопрос? – уточнила я.

Застучало сердце. Страх. Да я его боюсь. Как можно выходить замуж за человека, которого боишься?

– Я настоял на том, чтобы ты оделась по-человечески, а ты мне отомстила? Ты что, выкинула подаренное мною кольцо? Серьезно? Я правильно тебя понял? Это что, политическое заявление? Ты считаешь, что я не имею права голоса в том, как ты выглядишь?

– Я ничего не выкидывала, – ответила я максимально ровным, нейтральным тоном. Инстинкт самосохранения. – Я же сказала, что его потеряла. Но даже если предположить, что твое утреннее поведение глубоко расстроило и даже потрясло меня…

– Потрясло? Ты преувеличиваешь, дорогая, ты сама раздула из этого целую бурю. Ты могла просто переодеться, – так же спокойно ответил он.

Я увидела, как топка раскрылась и горящие искры полетели по комнате. Спасайся, горим.

– Ты иногда бываешь слишком авторитарным, Дмитрий. Я – живой человек, и, если на меня давить, я могу растеряться, расстроиться.

– И выкинуть кольцо? – гаркнул он.

Я невольно подпрыгнула на постели, но заставила себя выдержать его бешеный взгляд.

– Или потерять, – возразила я. – Мало ли что может произойти, если я сильно расстроена. Может быть, кольцо случайно упало… скажем, в речку.

– В речку? – ахнул он. – Ты это серьезно?

– Я человек несерьезный. Ты сам сто раз это говорил. Тебе во мне это даже нравилось… вроде.

– Ты так и сделала, да? – процедил он тоном безмятежного океана за минуту до начала полномасштабного цунами. – Выкинула мое кольцо в речку?!

– Во-первых, мое кольцо, разве нет? Во-вторых, даже если бы я так сделала, ты бы простил меня? Ты бы понял, что не стоило рвать и выбрасывать мою одежду?

– Да как ты смеешь… – тихо прошептал он, и глаза его заполыхали чем-то… словно знакомым, чем-то, чего я давно ждала, да не могла найти. – Как ты смеешь…

– Потому что, понимаешь, я верю, что ты бы меня простил, – добавила я. – А в противном случае я бы просто не смогла выйти за тебя замуж, понимаешь? Я бы была вынуждена порвать с тобой.

– Ты выкинула мое кольцо, – совсем тихо, еле слышно, прошипел он и улыбнулся.

На секунду я опешила: блеск глаз вдруг потух, и Дмитрий стал тих, спокоен, даже ласков. Он подсел ко мне, положил руку мне на обнаженную ногу, посмотрел на меня с каким-то даже сочувствием.

– Ты выкинула мое кольцо, дорогая. И ты хочешь со мной порвать.

С этими словами он вдруг сжал пальцы на внутренней стороне моего бедра – быстро, сильно, молниеносно. Оглушительно больно. Непередаваемо, так больно, что слезы брызнули – именно брызнули – из глаз. Я не могла поверить в реальность происходившего. Я ожидала дальнейших криков, битья посуды, скандала, ядерной войны – хотела раз и навсегда разобраться, где проходит линия между тем, что могу решать я, и что допускается решать ему. Но теперь я кричала от боли, а он закрывал мне лицо ладонью, продолжая давить и сжимать ногу. Я извивалась, билась, но ничего не помогало. Он просто хотел, чтобы мне было больно.

– Ты… сама напросилась, – прошептал он, склонившись ко мне. – Ты сама виновата, слышишь. Как ты могла? Как ты могла подумать, что я отпущу тебя?

Я пыталась вырваться, но он был сильнее. Я рванулась изо всех имевшихся у меня сил и отскочила на другую сторону кровати, на самый край – Дмитрий догнал меня в два прыжка, перехватывая рукой под грудь, повалил на пол, перевернул, мгновенно выкрутил мне руку – так, что я заорала от боли в голос. В глазах потемнело, темнота и звезды, бесконечная новая вселенная засасывала меня, как новомодный вакуумный пылесос системы «циклон». Через секунду я отключилась.

Я просчиталась, я промазала – теперь я точно это знала. Вчера, когда я кидала кольцо в воду, я знала: это будет как контрольный выстрел в сердце. Но контрольные выстрелы всегда направляют в голову. Их делают, чтобы никто не выжил, а я пришла в себя, и рядом со мной, перепуганный и бледный, сидел Дмитрий. И мы оба истекали кровью, но мы не умерли, мы были живы.

– Господи, Софи! – шептал он. Боль не отпустила и после, когда я снова осознала себя во времени и пространстве, стала даже сильнее, пульсируя в районе плеча. – Господи, Софи. Ты меня слышишь?

– Что… ты со мной сделал? – спросила я, но слова вышли скомканными.

Дмитрий потянулся ко мне, и я инстинктивно отшатнулась. Боль тут же удесятерилась. Я замерла. Я лежала, я не хотела больше бороться за свои права, я не хотела бежать, я только хотела, чтобы боль ушла.

– Тише, тише, тише, девочка моя. – Он потянул ко мне руку. – У тебя сильно вывихнуто плечо.

– Ты… – пробормотала я, всхлипывая. – Ты вывихнул мне плечо. Ты, Дима, черт возьми, вывернул мне руку. Черт!

Он хотел что-то сказать, но только кивнул, встал и куда-то ушел. Куда? Совсем ушел? Все-таки бросил меня? Почему я говорю «бросил», а не «освободил»? Я не слышала, чтобы открывалась дверь.

Дмитрий вернулся с какой-то сумкой в руке, я запаниковала и попыталась встать. Боль была чудовищной.

– Малыш, малыш, не шевелись сейчас, пожалуйста. Я прошу тебя, как врач прошу.

– Как врач? – воскликнула я и тут же чуть снова не отключилась от боли.

– Сейчас, я… потерпи, я помогу. Да успокойся ты, ничего я тебе не сделаю.

– С чего бы мне тебе верить?

Я попыталась оттолкнуть его, но он даже не думал обращать на это внимание. Раскрыл сумку, достал оттуда шприц и какую-то ампулу. Продолжая приговаривать, что все будет хорошо, вскрыл ампулу – в воздухе запахло спиртом и чем-то химическим.

– Не смей, – прошептала я.

– Это обезболивающее. Тебе нужно срочно вправить плечо, иначе сустав отечет и потом придется вправлять операционным путем. Соня, ну, послушай меня. Я же врач.

– Нет.

– Да! – Он вскочил и посмотрел мне в глаза. – Ты сейчас будешь делать все, что я скажу. Потом можешь поступать, как посчитаешь нужным. Если хочешь уйти от меня – уйдешь сразу после этого. Но я не могу оставить этого так.

– Да ты что! Чертов гуманист!

– Нет, я свинья! – ответил он, продолжая сверлить меня своим лазерным взглядом. Невозможный голубой. – Я знаю, что я вел себя как чудовище. У меня бывает такая ярость. Я стараюсь не поддаваться этому. Но это чертово кольцо!

– Какое-то дерьмовое кольцо – и ты вывернул мне руку? – уточнила я.

– Да при чем тут кольцо? С самого начала я знал, что тебя потеряю. Просто не смог принять этого с должным равнодушием. Я знаю, это непростительно, и я не прошу прощения. Я только прошу: позволь мне сделать все, что нужно. И ты свободна.

Его голос изменился. Он заговорил спокойно, собранно, как будто принял какое-то трудное, но неизбежное решение. Как будто выпил яду и теперь просто ждал его действия – покорно, но с достоинством.

Я отвернулась и посмотрела на стену с треугольной абстракцией.

Он сделал мне укол, после которого плечо онемело, затем прощупал плечо аккуратными умелыми пальцами. Сустав, определенно, был смещен, и я чувствовала, что все не так, неправильно, в каждом его движении. Затем Дмитрий еще несколько раз понажимал пальцами на плечо по кругу, словно вычерчивая зону, которая его интересовала, и потом – раз, два, три – дернул меня за руку. Я заорала, обезболивающее не особенно помогло, и тут же ненадолго отключилась. На одну или две минуты.

Когда я пришла в себя, я лежала на нашей кровати. В комнате было прохладно, Дмитрий открыл окно и стоял, смотрел из него на реку и курил. Я потрясенно смотрела на него, я никогда в жизни не видела его, не представляла его курящим. Бегать по утрам – да, отжиматься, подтягиваться на турнике в прихожей – да. Заставлять меня под мои ленивые отговорки повисеть на этом же турнике безвольной грушей – тоже да. Чтобы он курил – нет, это было невозможно. У моего Дмитрия не было никаких слабостей. Кроме, наверное, меня.

– Откуда у тебя сигареты? – спросила я.

Он обернулся.

– Как ты? – спросил он, продолжая стоять у окна. – Мы можем вызвать «Скорую помощь», если хочешь. Или поехать в травматологию.

– И что ты хочешь, чтобы я сказала? – спросила я.

Голос дрожал, но рука, определенно, больше почти не болела.

– Что сказать? В смысле?

– Ну, они же наверняка спросят меня, как все это случилось? Сказать, что я упала? – предложила я.

Дмитрий сделал глубокую затяжку, закашлялся, затем сделал еще одну затяжку и посмотрел на меня.

– Как все было – так и скажешь. Скажешь правду. Можешь хоть сейчас позвонить в полицию, если тебе это нужно. Мне все равно.

– Мне тоже все равно, – устало ответила я, испытывая только одно желание – спать. Спать.

Свадьба. Я вдруг вспомнила, что сегодня должна была быть наша свадьба.

Дмитрий стоял и курил, и вдруг я остро осознала, что все кончено, что свадьбы не будет.

Как же ты смог меня отпустить!

Я попыталась представить, что теперь будет дальше, без него, и не смогла. Я буду жить одна или вернусь к Митьке? Может, я уеду к маме и буду плакать на ее плече? А она – на моем, потому что она будет расстроена, разбита. Мне кажется, ее сердце будет разбито чуть ли не больше моего. Что будет потом? Я встречу кого-то еще? Какого-то другого мужчину, с которым я снова почувствую этот удар в живот, – я не знаю, как можно сравнивать это чувство с полетом каких-то бабочек. Нет, я не думаю. Только не так, только не такого, как Дмитрий. Такого я не встречу никогда. Такие бывают один на миллион. Все кончено. Между нами все кончено, поэтому он стоит и курит. Даже перед расстрелом дают последнее желание. Между нами все кончено. Я даже не до конца понимала, что означают эти слова.

– Дай-ка я посмотрю, – попросил он, выкинув окурок в окно.

Резко, порывисто подошел ко мне и принялся прощупывать плечо. Его прикосновения были болезненными, но боль вдруг схлынула, как волна, оставив только легкую зыбь. Совсем небольшая, терпимая. Его запах, новый – смешанный с запахом дыма – невыносим. Все кончено. Дмитрий удовлетворенно кивнул, затем достал из той же сумки какие-то бинты и наложил мне повязку, которая фиксировала плечо на своем месте.

– Все нормально? – спросила я и вдруг подумала: я обращаюсь к нему как доктору. Не как к мужу, не как к человеку, который на меня напал. Доктор Джекил, будьте добры, скажите, как там мое плечо. Его мне вывернул мистер Хайд.

– Если слово «нормально» вообще к такому применимо, – ответил он. – Плечо у тебя в порядке, ничего не повреждено, вывих мы вправили. Ты понимаешь, вывих – штука опасная, но если вовремя вправить и дать руке покой, все заживет. Сонечка, я… я не знаю, что сказать. Кроме, разве что, того, что сожалею.

– Я тоже… сожалею, – кивнула я, чувствуя, что слезы текут по моим щекам.

Оказывается, если кто-то ударил тебя или даже вывернул тебе руку, это не излечивает тебя от любви.

– Прости, что я все разрушил, – сказал он и грустно улыбнулся.

– Прости, что выкинула кольцо, – сказала я.

Дмитрий долго молча смотрел на меня, словно запоминая, а потом вдруг склонился и провел рукой по моим волосам, как он делал иногда после нашей любви.

– Самая невозможная девочка на свете, – прошептал он, а затем отодвинулся и посмотрел на часы.

Возможно, это и решило все – этот быстрый неосознанный жест, спокойствие побежденного. Я поверить не могла, что не хочу уходить.

Нет, с моим желанием это никак не пересекалось. Я поняла, что не могу уйти. Не могу. Не в силах. У меня и не было никаких шансов. И не в том дело, что я его простила. Дмитрий ведь не просил о прощении – надо отдать ему должное, он понял: прощение тут ни при чем. Нельзя обрушить на любимую женщину всю свою слепую, бездумную ярость, а потом исправить все словом «прости».

Он подошел к комоду, взял с него разрывавшийся от звонков телефон, ответил. Звонили из службы лимузина. С момента, когда Дмитрий разбудил меня, прошел всего час. Семь утра. Он спросил, не нужно ли оставить лимузин, чтобы он отвез меня куда-нибудь – все равно оплачено. Мы оба говорили с усилием, пробиваясь сквозь ватную пустоту эмоционального срыва. Такая мелочь – плохо изученный наукой факт, что иногда расставание оказывается совершенно непереносимо. Оно разрушает гораздо больше, чем пытки, оно больнее, чем обжигающая боль в плече. Волна отчаяния и любви заставила меня разрыдаться. Я и не знала, что так бывает – сразу и вместе, отчаяние и любовь. Я уже больше не претендовала на счастье. Я не могла представить себе жизни без Дмитрия. Еще на шаг ближе к сумасшествию. Может быть, это и было оно.

– Оставь лимузин, – ответила я. – И скажи на милость, как я теперь должна влезть в свадебное платье?

Дмитрий замер, повернувшись ко мне вполоборота. Его глаза расширились и округлились от удивления и… надежды – его невозможные голубые лазерные глаза.

Глава 22 Верность – понятие философское

Любовь зла, но что поделаешь, если это любовь? Впрочем, нельзя сказать, что я была совершенно несчастлива. После свадьбы я приняла как данность тот факт, что я физически не в состоянии оставить своего красивого, любящего, нежного, иногда смертельно опасного мужа. Надеялась, что это у меня пройдет, ждала, что отпустит, но лучше мне не становилось. Любовь опутывала меня, как паутина, и чем больше я дергалась, тем крепче я утопала. Мне было по-прежнему хорошо с ним и слишком плохо без него. Дмитрий был интересен, с ним никогда не было скучно, он заставлял меня бегать по утрам и полоскать рот специальным мятным раствором по вечерам. Он водил меня в гости к своим друзьям, ездил к моей маме – раз в месяц. Он следил за моим питанием и ругался, если я ела всякую ерунду. Иногда ругался сильнее, чем того требовал момент, но каждый раз по делу. Каждый раз после бури убедительно доказывал, что я не права, и я с ним соглашалась. За два года я стала здоровее, худее и злее, а еще почему-то спокойнее. Спокойствие было ложным, как у неактивированного взрывного устройства. Я изменилась за эти два года, как древняя секвойя под давлением толщи земли в два километра и шестьдесят миллионов лет, я стала темной, как нефть. Я не горела только потому, что никто не поднес ко мне факел.

Психологи говорят, что нужно учиться принимать вещи, которые не можешь изменить, и уже само принятие – часть решения проблемы. Что ж, я принимала свою слабость. Я тоже не без греха. Я не могу разлюбить мужа. Я прячу синяки, которые заслужила. Я сложила оружие и покорно жду, когда природа или чей-нибудь здравый смысл решат все за меня.

У моего мужа было собственное понимание греха. Он хотел быть для меня всем, составлять весь мой мир, единственный и неделимый ни с кем. Самым страшным грехом для него было слово «свобода», и мое желание дышать выводило его из себя. Но в остальном Дмитрий был хорошим мужем. Да, хорошим! Это ведь с какой стороны посмотреть. Да, Дмитрий не любил моих подруг, десять раз перекрестился, когда я окончила институт, и, уж конечно, после этого не позволил мне работать. Он держал меня дома, словно шестым чувством каждый раз угадывая мое отсутствие, если я пыталась сорваться со своего короткого поводка.

Но, как формулировала моя мама, позаботился о том, чтобы я ни в чем не нуждалась.

В начале июня я снова потихоньку выскользнула из дома, зная, что муж будет работать до самой ночи. Наконец-то потеплело по-настоящему, май был так себе, ветреный и с грозами. Я не любила грозы – ни в начале, ни в конце мая, и мы встретились с Митей на Пушкинском мосту, чтобы погулять под солнышком. Глоток воздуха.

Когда я пришла, Митька уже был там. Он стоял на открытой площадке и смотрел вниз, на воду – мой «беспечный ангел» в кожаной куртке и высоких ботинках. Я знала, что на его плече – татуировка черепа с крыльями, а под ногтями вечно какая-то чернота от масла. С тех пор, как он поступил в аспирантуру, пришлось отказаться от спутанных длинных волос, но в остальном ничего не изменилось.

Наверное, он почувствовал мой взгляд и повернулся и улыбнулся, серые глаза заискрились, отражая теплые лучи.

– Загораешь? – ухмыльнулась я. – Хочешь быть модным?

– Быть модным – это к тебе, – осклабился Митька, кивнув на мою юбку формы «торшер» и блузку в разномастных квадратах. – Просто Пикассо на мосту.

Мы оба любили мосты, и это состояние, когда ты не там и не тут, висишь «между» и не двигаешься. Я встала рядом с Митей, облокотилась на перила и подставила лицо солнцу. Зажмурилась – перед закрытыми глазами осталась яркая терракотовая полоса. Солнце было ярким и жгучим.

– Слушай, погода-то какая! – сказала я, не открывая глаз. – В прошлом году лето пришло только к июлю, и все равно было сыро. А тут хоть раздевайся и загорай.

– Ну, так и раздевайся, – усмехнулся он, и я открыла глаза, посмотрела на него с деланым возмущением.

Он радостно улыбался.

– Слушай, Митька, это сколько же времени мы с тобой уже знакомы? – спросила я, оттягивая момент, когда нужно будет говорить о действительно важном.

Митька удивленно приподнял бровь.

– Ты говоришь как старушка. Не знаю, лет шесть, наверное? Не так уж и много.

– Да у меня, как у собак, год за семь идет. Такое чувство, что мы знакомы сто лет.

– И все сто лет я тебя не понимаю, – признался он. Я прикусила верхнюю губу и со вниманием натуралиста принялась разглядывать линии на своих ладонях. Тогда он добавил: – Но все сто лет люблю. Чего ты хочешь делать? Хочешь, пойдем в парк?

Его отец гонял меня по парку рядом с нашим домом, выгуливая, как любимую лошадку, – чтобы не застаивалась.

– Нет, не хочу в парк. Хочу покататься.

– Покататься? Да там аттракционы все практически снесли, осталось, кажется, только детское колесо обозрения. Представляю себе, как глупо мы будем там смотреться. С этого колеса можно обозреть разве что соседнее дерево.

– Прокати меня, Митя, – тихо сказала я.

Тут до него дошло, и он замолчал, затем, словно пытаясь что-то сказать, открыл рот, но закрыл и прикрыл рукой. Снова пристально посмотрел на меня.

– Шутишь?

– Ни в коем роде, – покачала головой я, хотя у самой все дрожало внутри.

– Ты же… говорила, что никогда…

– Никогда не говори «никогда», – улыбнулась я. – Так покатаешь? А то я сейчас, к черту, передумаю.

– Так, всем стоять, никому не двигаться, не думать, не передумывать. А ты не могла надеть что-то другое, а? Вот именно сегодня тебе нужно было притащиться в юбке? Ты понимаешь, что это не та одежда.

– У меня все всегда не то и не так, – пожала плечами я.

Но Митька уже схватил меня за руку и потащил к выходу, в духоту закрытой части моста, к эскалатору, по которому мы бежали, перепрыгивая ступеньки – через две на третью. Я думала, уже там свалюсь и раздеру коленки, но нет, все обошлось. Еще чуть-чуть – через сквер к парковке, где стоял он, любимый конь Мити Ласточкина, единственное существо во вселенной, которому Митя хранил верность. Впрочем, оставалась еще я.

– Не передумала? – уточнил он, и я замотала головой.

Митя с жалостью или презрением, я не поняла, посмотрел на мои матерчатые полуботиночки на белой пластиковой подошве, затем стащил с себя кожаную куртку и протянул мне.

– Нет, не надо, – покачала головой я.

– Даже не вздумай возражать. Или не поедем, – сказал он строго.

Я натянула сначала куртку, затем шлем, который был мне велик. Митя затянул его на моей безумной голове, как мог, но все равно я чувствовала себя этаким космонавтом-недоростком, у которого из-за забрала вместо рта торчит нос, а верхний край наезжает на глаза.

– Может, без него?

– Без него пешком ходи, – отрезал Митька. – Значит, садишься за мной, упираешь ноги вот сюда, – он показал, куда упираться, – и держишься за меня изо всех сил, не отпускаешь ни на секунду. Вот тут есть еще ручка, если хочешь, можешь держаться за нее.

– Я буду держаться за тебя, Митя, изо всех сил, – сказала я с улыбкой.

Что-то меня выдало. Митя остановился, замолчал и внимательно посмотрел.

– Ты точно в порядке? – спросил он, и я кивнула со всем возможным энтузиазмом. – Ладно, значит, имей в виду, что, вообще-то, я тебя в такой одежде не должен сажать, но раз уж мы решили, сиди вплотную ко мне, не нужно стесняться или еще как-то пытаться решить эту проблему. Мне плевать, мне важно только, чтобы ты была в полной безопасности. Ты меня слышишь?

– Я никогда тебя не стеснялась, – ответила я. – Может, уже хватит инструктажа? Поехали?

– Нет, не хватит. Имей в виду, мне нужно будет разгоняться и тормозить. Я, конечно, буду потихонечку, но все равно ты должна понимать, что инерция тебя потащит. Держись за меня и реагируй телом. Прижимайся, если я разгоняюсь, сопротивляйся инерции при торможении. Если коротко, повторяй мои движения. Идет?

– Идет.

– Если я склонился в сторону, тоже склоняйся. И не бойся. Я тебя не уроню.

– Я не боюсь, – соврала я. Я боялась – не то слово, я была в ужасе, но мотоцикл тут был ни при чем.

– Смелая ты моя. В любом случае, если тебе нужно что-то сказать или тебе стало страшно и ты хочешь, чтобы я остановил, просто сожми мне руку вот здесь, – он сжал мое предплечье. – Договорились?

– Да я сейчас уже сама сяду и уеду, если ты будешь продолжать трепаться! – с вызовом выпалила я.

Митька хмыкнул.

– Так, значит. Ну, о’кей, значит.

Митя перекинул ногу, проверил что-то в своем мотоцикле – красивая, красно-черная штуковина завораживала и заставляла трепетать. Господи, я что, всерьез собираюсь это сделать? Но вот двигатель взревел, и Митька кивнул мне. Я закатила свою юбку-торшер, оголяя ноги до неприличия, и перемахнула через сиденье мотоцикла, как через велосипедное седло. Кожаное сиденье было упругим и горячим, накалилось на солнце. Я усмехнулась. Эротическое путешествие, да и только.

– Ну что, готова? Не передумала?

– Нет! – крикнула я Митьке прямо в ухо из своего космического шлема.

Митька расхохотался, повернулся и зафиксировал визор – защитное стекло, чтобы мне в лицо не дул ветер. Внутри шлема стало глухо, и я услышала свое глубокое дыхание.

Мотоцикл тронулся с места. Это было неожиданно резко и быстро – Митькин железный конь был мощным и резвым. Мы пролетели мимо бульвара, остановились на повороте на большую улицу, полную летящих на скорости машин. Перед моими глазами пронеслись все страшные картины, которые рисовало мое подсознание, – перелетающие через голову фигурки людей, как игрушечные и такие же хрупкие, ломкие. Звуки тормозов, скрежет металла. Море возможностей погибнуть или покалечиться, выбирай – не хочу.

Не хочу!

Я сосредоточилась на «здесь и сейчас». Дыши, Соня, дыши. Смотри, как ветер треплет Митины волосы, как летят мимо тебя улицы Москвы. Лови неодобрительные взгляды водителей из других машин. Я рассмеялась, и Митька, кажется, понял и, не оборачиваясь, кивнул. Было страшно, и жутко, и отчего-то безудержно хорошо. Я хохотала и хохотала. Митька свернул на набережную, и мы полетели вдоль гранита Москвы-реки. Тут машин было поменьше, и Митька, кажется, прибавил скорости.

Страх отпустил меня, мое тело расслабилось, и я вдруг поняла, что Митька прав. Все будет хорошо, все будет просто прекрасно. Мы со всем справимся, и не стоит бояться жить. Терять нечего, а это значит, мы можем только приобрести. Я хохотала, и вдруг мне захотелось – совсем как в кино – раскрыть свои объятия ветру и скорости. Я разжала руки и медленно развела их в стороны, как Роуз из «Титаника». И завизжала от восторга. Я лечу, я птица, я свободна!

Дальнейшее произошло быстро. Митька почувствовал, что я его отпустила, и стал притормаживать, возможно, несколько быстрее, чем надо, отчего мотоцикл чуть замотало из стороны в сторону. Но Митька справился, он удержал мотоцикл в вертикали, не дал завалиться. Я почувствовала, как что-то словно укусило меня в ногу – сильно, что я дернулась и чуть не свалилась, но ухватилась за Митьку. Мы остановились, и Митька спокойно – очень, очень спокойно – отодвинул подножку-держатель и убедился, что мотоцикл стоит надежно. Затем слез, перетащив ногу через перед, и подошел ко мне. И только когда я встретилась взглядом с его полными бешеной ярости глазами, поняла, что натворила что-то не то.

Митька схватил меня под плечи, поднял вверх – одним рывком, а затем стащил с мотоцикла, как мешок с картошкой. Поставил меня на тротуар.

– Ты в порядке? – спросил он, опять же совершенно спокойно.

Я огляделась и кивнула. Затем посмотрела на ногу – туда, где меня что-то укусило при торможении. На голени, с внутренней стороны, сияло ярко-красное пятно.

– Что это? – изумленно посмотрела я.

– Это ожог, – ответил Митя. – Ты обожглась о глушитель. Но куда интереснее другой вопрос.

– Какой? – растерянно спросила я.

Митя помолчал, собираясь с силами, а затем заорал на меня во всю силу своих легких:

– Ты спятила, Сонька? Спятила, да? Сдурела? Решила свести счеты с жизнью и меня заодно в тюрьму отправить?

– Нет, ты что? С чего ты взял? – вытаращилась я на него.

– Ты какого хрена руки отпустила? Это что за номера?! Нет, ты чокнутая, это точно. Иди отсюда пешком куда хочешь, слышишь? Вали по добру-поздорову.

– Да и пожалуйста! – крикнула я в ответ, даже не думая никуда двигаться.

Митька смотрел на меня и сжимал кулаки. Затем его вроде отпустило.

– Вот черт, сумасшедшая. А если бы тебя затянуло назад? Ты бы слетела с байка и под колеса других машин? Ты хоть о чем-то думала? – спросил он, все еще тяжело дыша.

Но ладони разжались, хороший знак.

– Прости, прости, прости! – защебетала я, как нашкодивший школьник. Я уже чувствовала, как ожог начинает саднить и болеть. – Только не бросай меня тут! Я не хочу идти куда хочу одна, Митенька! Не уходи, пожалуйста! Ну, не злись ты на меня!

– Черт, черт, идиотство! На таких злиться бессмысленно.

– Точно, на идиоток не обижаются, – добавила я и попыталась состроить гримаску «кота в сапогах».

Митька смотрел на это безобразие, а затем бессильно замахал руками, и я расхохоталась.

– У тебя помада есть?

– Помада? – опешила я.

– Да, помада! – зло подтвердил он. – Желательно гигиеническая.

– Гигиеническая есть, – кивнула я и достала ее из кармана малюсенького рюкзачка.

Протянула Мите. Он не брал, сверлил меня свирепым взглядом, и только когда решил, что достаточно показал мне все, что он обо мне думает, этим своим взглядом, вырвал у меня из рук помаду.

– Садись, – скомандовал он зло.

– Куда садиться? На мотоцикл?

– Что? Нет, на мотоцикл я тебя больше никогда не посажу.

– Никогда? – расстроилась я. – А мне понравилось.

– А мне нет! – гаркнул он. – Садись на асфальт.

Я оглянулась, поняла, что он не шутит, и осторожно опустилась на бортик тротуара. Митя тут же склонился над моей ногой. Он осмотрел ожог, заверил, что мне повезло и что это пустяки, и, если бы я не вертелась и не отпустила его, ничего бы этого не произошло, а затем нанес на ожог густой слой помады.

– Хоть какой-то жир. Нам нужно в аптеку, купить нормальную мазь, а то останется шрам, – пояснил он и провел пальцами вокруг ожога, чтобы убедиться, что все остальное цело. Затем он посмотрел на меня уже спокойнее. – Ну какая муха тебя укусила, Сонька?

– У меня будет ребенок, – ответила я.

Глава 23 Гадалка взяла деньги и нагадала неизвестность

Обратный отсчет. До дня «Х» осталось 437 дней

Он стоял передо мной на четвереньках, с моей гигиенической помадой в руке. Так и стоял – по-собачьи – и смотрел, словно его вдруг отключили и перевели в автономный режим. Я сидела – в шлеме с поднятым вверх визором, в Митькиной кожанке, нелепая пародия на мотоциклиста.

– Ну чего пялишься? – спросила я, наконец обозлившись.

Митька вздрогнул, сменил позицию – подсел ко мне на бордюр, но по-прежнему не говорил ни слова. Герасим и Муму, честное слово. Потом вдруг откашлялся, словно ему в горло попал килограмм тополиного пуха.

– Ребенок?

– Я беременна, Мить. Понимаешь, все. Шутки кончились. Я жду ребенка.

– Ребенка?

– Черт, ты как попугай! Не твоего же ребенка, что ты реагируешь так, словно я с тебя алименты требую?

Я пыталась содрать с головы шлем, но он там застрял, какие-то крепежи не поддавались, и я чувствовала себя клоуном. Митя подтянулся, нажал на что-то, и шлем легко слетел. Только тут он посмотрел мне в глаза. Бесконечная усталость. Мы бежали, но ни от чего так и не смогли убежать. Вот мы – снова здесь, в металлическом кубе-ловушке, окруженном такими же кубами-ловушками, из которых нет выхода. И мы не умнее других.

– Зачем ты мне это говоришь? – наконец спросил он.

– Логичный вопрос, Мить. Я не знаю, честно. Наверное, некому больше, – бросила я и выдохнула с облегчением, когда он так и не спросил, отчего же я не рассказала об этой новости счастливому будущему отцу.

Это тоже был логичный вопрос, я задавала себе этот вопрос уже две недели. Каждое утро, в ванной, пока чистила зубы – три минуты, не меньше, Дмитрий внимательно следил за этим – я смотрела на себя в зеркало и думала, что скоро вот тут же, в этой ванной я буду стоять рядом с ребенком, и мы с ним будем чистить зубы. Три минуты, не меньше. И настанет день, когда ребенок вырастет и попытается убить своего отца, к примеру, зарезав кухонным ножом. Поэтому я молчала, и молчание начало пожирать меня, как лангольеры из книги Стивена Кинга. Но как объяснить такое Мите Ласточкину?

– Ты будешь рожать? – спросил он, и вдруг сам испугался и затараторил, что это просто вопрос, просто его мнение, что он ничего такого не имел в виду…

Я его остановила.

– Я не против абортов, если хочешь знать, – сказала я. – Я вообще не думала об этом, но теоретически… я не знаю. Я даже не представляю, что он скажет. Я не знаю, чего я боюсь больше – счастливой реакции, или равнодушной реакции, или реакции «ты что, спятила, я не собираюсь проходить через все это снова».

– Если ты потом захочешь от него уйти, он тебя с ребенком ни за что не отпустит, – сказал Митя.

Что-то в его взгляде, что-то новое заставило меня задуматься.

– Ты же знаешь, я не могу уйти от него.

Я выразительно посмотрела, и Митя отвернулся. Могу поклясться, он хотел мне ответить, но не стал. Вместо этого спросил, как ни в чем не бывало:

– Может, пойдем куда-нибудь? Ты голодна?

Я разозлилась.

– Ты что, не понимаешь, он и без ребенка меня никуда не пускает? Но твою мать он сам оставил, разве нет? Может быть, он и меня бросит? – спросила я с надеждой.

– Иногда ты бываешь такой полнейшей дурой, Соня. Такой дурой! – процедил он.

– Ну и ладно, а на дураков не обижаются, значит, и на дур тоже, – попыталась пошутить я.

Митя ничего не ответил, только помог мне встать, и мы докатили мотоцикл до переулка, где его можно было припарковать. Мне нужно было идти домой, Митька пошел меня провожать. Нужно было вернуться, пока Дмитрия еще не было дома. Моя одежда была заляпана, на моей голени сиял ожог, как доказательство моей вины.

Моей попытки побега, которая, кажется, сошла мне с рук. По крайней мере, в тот раз.

Дмитрий пришел поздно, уставший, разговорчивый, в хорошем настроении. Я с сожалением призналась, что разбила дорогой чайник, но он только чмокнул меня в нос и сказал, что туда ему и дорога, купим новый. Доктор Джекил улыбался, пил ряженку вместо чая и спрашивал, не хочу ли я смотаться на выходные в Сочи. Море пойдет мне на пользу, я слишком бледная. А до Сочи лететь – всего ничего, буквально час или полтора, не успеешь даже книжку прочитать. У него как раз намечаются свободные выходные.

Я улыбалась и кивала. Конечно, можно поехать. Или наплевать на все и остаться дома, выкинуть все телефоны, никого не пускать, провести все выходные голыми. Дмитрий хохотал и говорил, что такой план ему нравится куда больше. Когда он снова становился таким, я начинала грезить наяву, мечтать о несбыточном и улыбаться, засыпая в его руках. Когда он был таким, мы занимались любовью с неистовством и изобретательностью молодоженов в медовый месяц. Ночью он шептал мне, как сходит с ума по мне, по моей заднице, по моей груди. Он умел говорить так, словно раздувал печь из тлевших угольков. Я разгоралась и полыхала, и хотела, чтобы он был и грубым, и прямым. Тихая, яростная битва, в которой мы побеждали друг друга с переменным успехом, а потом изматывались и оба погибали – до утра.

– Что это? – спросил вдруг он, заметив алеющее пятно на ноге.

Я почувствовала удар адреналина, но не сильный. Я была готова, я знала, что такое не обойдешь стороной.

– А, это же ожог. Я ж тебе говорила, что разбила чайник.

– Ты не говорила, что обожглась.

– Да ерунда. Облила кипятком.

Я сделала вид, что смущена своей глупостью и пытаюсь свести инцидент на «нет». Дмитрий немедленно принялся осматривать ногу, задавать вопросы, даже прикладывать ладонь к моему лбу, чтобы узнать, нет ли у меня температуры.

– И чем ты обработала? Ты хоть продезинфицировала рану?

– Рану, пф! – возмутилась я, пытаясь выдернуть голую ногу из его рук. – Я намазала ожог помадой.

– Чем? – скривился он.

– Гигиеничкой! – хихикнула я.

– Пороть тебя некому, – возмутился он.

– Как это некому? А ты на что?

И я перевернулась на живот, демонстрируя ягодицы. Стопроцентная эффективность: мой доктор Хайд отвлекся от всего. Позже он принес с кухни бутылочку с хлоргексидином и обработал рану.

Через пару недель я и думать забыла об ожоге. А зря. Впрочем, это ли не закон бутерброда? Все самое плохое случается, когда мы этого совершенно не ждем. Все самое плохое случилось в конце июня.

Я хорошо помню тот день. Впрочем, нет, я вообще не помню тот день. Только вечер. Я принесла домой клубнику, мне страшно, до обморока хотелось клубники, и я оббегала в поисках все магазины вокруг– не хотела замороженной, хотела свежей. Необъяснимый каприз, один из тех, что свойственны беременным женщинам, – не зря же об этом напридумывали столько анекдотов. Хорошо, я еще не хотела съесть мел с опилками и беконом.

Я нашла клубнику, потратила страшные деньги, но тащила домой килограмм пахучих турецких ягод, оказавшихся на деле довольно безвкусными. Я съела их все равно. Когда Дмитрий неожиданно вернулся домой – я сидела с губами, красными от фруктовой кислоты, и с мечтательным выражением на лице.

– О, ты уже дома? Где была? – спросил он вполне нейтральным тоном.

Хирургам свойствен отличный самоконтроль. Я ничего не заподозрила. Я игриво улыбнулась.

– С чего ты вообще взял, что я где-то была? – спросила я, но так, без злого умысла.

Обычно, если я куда-то выбиралась без предварительного согласования, Дмитрий устраивал мне выволочку. Это называлось «я заставляю его волноваться». Сейчас отрицать выход из дома было бессмысленно – клубника меня предавала, не оставляя ни лазейки.

– Ладно, неважно, – сказал Дмитрий, и только тут, то ли по его тону, то ли по выражению его лица я заподозрила, что что-то не так. Легкое ощущение надвигающейся беды. Дмитрий прошел в кухню, не снимая летних ботинок, в костюме, в пиджаке, в галстуке. Он вытащил стул с высокой спинкой от стола, поставил его напротив меня, как бы запер меня в кухонном углу и посмотрел на меня. – Ничего не хочешь мне сказать, Софи?

– Не… уверена… – пробормотала я, чувствуя, как оседает голос. Что-то не так. Висок начал пульсировать, давление, что ли? Я беременная, мне нельзя волноваться. Я волновалась. – Что ты имеешь в виду?

– Я? – спросил он и пожал плечами. – Просто интересуюсь, нет ли чего-нибудь такого, что ты бы хотела мне рассказать? Поделиться со мной, так сказать.

– Ну… можно, – кивнула я. – К примеру, ты знал, как невыносимо сложно найти свежую клубнику в магазинах. А ведь сейчас лето, и клубника растет по всему миру.

– Так, значит, – сощурился Дмитрий. – Клубника.

– А что? – В моем мозгу вдруг замигал предупредительный сигнал. Бежать, бежать, бежать. Эвакуация. Опасность – красный уровень.

– Нет, ничего. И где ты ее нашла? – Дмитрий вдруг резко «сдал» назад, встал, подошел к кухонному шкафчику и в задумчивости открыл центральную секцию, где хранились всякие разности.

– В «Азбуке вкуса», – ответила я, следя за ним глазами.

Наши фирменные «кошки-мышки». Я чувствовала, что проигрываю. Дмитрий рассеянно кивнул, затем подтянулся и… вынул с полки бутылку шампанского, одну из нескольких, что мы хранили на случай гостей. Затем подцепил два бокала и легко развернулся ко мне. Бутылка опустилась на стол рядом со мной и остатками клубники. Дмитрий скользнул по мне взглядом, затем улыбнулся.

– У меня хорошие новости. Не уверен, что ты помнишь, но я уже несколько лет работал над книгой о современной кардиохирургии. Так вот, ее опубликуют. Сегодня я получил официальное предложение.

– Но это же замечательно! – воскликнула я.

Дмитрий эхом ответил:

– Замечательно! Нужно отметить! – и сдвинул бокалы.

Я молчала, не зная, насколько верны мои подозрения. Может ли он специально… или книга… все-таки, он ее действительно писал. Отпраздновать? Что сказать? Какой может быть вред от пары глотков шампанского, в конце концов? Мысли метались, перескакивали, но я продолжала сидеть неподвижно.

Дмитрий умело откупорил бутылку – хлопок был несильным, не пролилось ни капли – и разлил шампанское по бокалам. Он налил шампанского почти до краев и протянул его мне.

– Ну, за успех моей книги? – и он поднес бокал к губам.

Я несколько секунд помедлила, затем отпила небольшой глоток.

Дмитрий смотрел на меня и не пил. Я почувствовала, как страх липкими холодными кальмаровыми щупальцами опутывает меня и тянет на дно. Это конец. Я тону. Сделала еще один глоток – побольше, уже не ради того, чтобы что-то доказать или чему-то помешать. Механически, просто не зная, что еще делать. И еще один глоток. Я почти допила шампанское, когда лицо моего мужа перекосилось, и мистер Хайд посмотрел на меня с ненавистью, которой я никогда еще не видела. Хоть к тому моменту уже видела всякое.

– Значит, ничего не скажешь? – спросил он, не повышая тона, а его рука метнулась ко мне.

Сильным ударом Дмитрий вышиб из моей руки бокал.

Я не ожидала, хотя и была готова к чему-то именно в этом духе. Бокал вылетел из моих рук, упал на стол, скатился на пол и разбился о кафельный пол. Брызги залили мне футболку и посуду на столе. Я сидела как парализованная.

– Будешь смотреть на меня своими бесстыдными глазами и пить алкоголь, да? Ну и что, что ты беременная, какая разница? Что молчишь? Чего смотришь на меня, как святая корова? Чего молчишь, дрянь!

И его рука снова взметнулась вверх – на сей раз ее тяжесть обрушилась на мое лицо. Обжигающе горячая пощечина заставила меня резко вдохнуть и дернуться вверх, словно я вдруг чудом вынырнула с глубины. Я взвизгнула, сползла с табуретки на пол – другого пути не было – и быстро, клубочком закатилась под стол, в угол, куда я забилась, подтянув колени к груди. Колобок-колобок. Ты от бабушки ушел, ты от дедушки ушел, а от меня не уйдешь…

– Куда же ты, давай я тебе еще налью, – говорил Дмитрий, а я видела только его ноги в идеально выглаженных брюках. Самая хорошая химчистка в районе. У меня никогда не получалось правильно выгладить брюки.

– Не трогай меня, слышишь? Не трогай, а то пожалеешь, – процедила я.

Колобок, который думает, что он – ежик, что у него есть иголки. Колобок-колобок, я тебя съем.

– Ты лгунья, Софи. Ты просто лгунья. Я думал, что ты другая, но ты еще хуже их.

– Как ты узнал? – спросила я.

Зря. Ноги зашевелились, брюки заколыхались, Дмитрий наклонился и нашел меня взглядом – под столом.

– Думала, я поверю, что это мой ребенок? Думала, я тебе поверю? – спросил он, улыбаясь.

Улыбка, от которой леденела кровь. Я хотела что-то сказать, но онемела. Я не ожидала этого вопроса, и моя растерянность отразилась на моем лице, как безусловное доказательство моей вины. Забавно, какими ложными бывают посылаемые нами сигналы. Я только не понимала, откуда, к черту, он знает о моей беременности. Митька?

Нет, он не мог. Он не мог.

Я хотела сказать что-то еще, потянуть время, как делают с террористами, чтобы те не нажали на кнопку, но говорить мне ничего не пришлось. Не успела.

Дмитрий нырнул под стол, чтобы меня вытащить. Упираться было бессмысленно, но инстинкт все равно вынуждал меня царапаться, кусаться и кричать. Он схватил меня за волосы и потянул. Боль оглушила и лишила возможности мыслить или сопротивляться. Я только следовала за его рукой, отчаянно пытаясь снизить натяжение, а он шел быстро, широкими шагами в прихожую, волоча меня, как мешок.

В прихожей отпустил меня, и я сжалась, боясь, что сейчас он будет меня бить по-настоящему. Я инстинктивно попыталась прикрыть живот руками, и от этого жеста лицо Дмитрия перекосило отвращением. Он замахнулся, ударил меня по лицу, а затем распахнул дверь в квартиру и в буквальном смысле вышвырнул в тамбур. Я упала на пол, перекатилась – Дмитрий шел за мной, его идеальные брюки колыхались на ходу. Я отползала, как паук, спиной вперед и опираясь на руки и ноги. Времени встать не было.

Около двери тамбура Дмитрий согнулся и попытался снова схватить меня за волосы. Я заорала со всей силы, вцепилась в ручку двери, навалилась на нее и выкатилась в коридор, к лифтам. Он толкнул меня ногой в бок, но несильно, промахнулся. Я сумела все-таки подняться на ноги и отбежала к двери на черную лестницу. Дмитрий рванул ко мне, но я оказалась быстрее. За долю секунды перепрыгнула с десяток ступенек, почти перелетела целый пролет. Споткнулась, упала между пролетами и подняла взгляд.

Добрый мистер Хайд стоял наверху и смотрел на меня. Я подскочила и бросилась дальше.

– И не смей никогда больше появляться мне на глаза! – крикнул он вслед. – Все кончено!

О, я не возражала! Я побежала со всех ног – босая, в мокрой футболке и домашних шортах, прочь, вниз – сбивая пальцы, спотыкаясь, хватаясь за перила, спешила выбраться из дома. Никогда нельзя было исключать того, что он изменит намерение и решит меня себе вернуть.

Глава 24 Пожалуйста, не сохраняйте спокойствие!

Любовь умирала в мучениях, и никто не мог предсказать, сколько времени это займет. Я лежала на старом диване, подтянув ноги к груди и обхватив обеими руками большую подушку с вылезавшими сквозь старую мешковину перьями, и беззвучно рыдала. Даже не рыдала, слезы сами лились из глаз, словно меня подключили к водопроводу, и труба подтекала, подкапывала. Водопроводчика мне.

Водопроводчиком пытался быть Митька. Он подходил, садился рядом, молчал, клал руку мне на плечо. Не находил слов. Не знал, что со мной делать. Мучился от чувства вины за то, что на моем лице сияла гематома и все тело мое было исцарапано. Пытался меня кормить – я не могла есть. Пытался поить меня чаем – я не хотела пить. Я лежала и беззвучно плакала. Потом просто лежала.

К вечеру следующего дня Митька перепугался не на шутку. Я то молчала, то плакала, то смеялась и вздрагивала, когда он клал ладонь мне на лоб.

– Почему ты не хочешь ехать к врачу? – злился он.

– У меня муж – врач, может, к нему поехать? Тогда он точно решит, что этот ребенок твой.

– В таком случае, может быть, ты лучше поезжай к своей маме? Чего ты у меня тут ошиваешься? – спросил Митя тоже зло, но я знала, что злился он не на меня.

– Нет, к маме нельзя, у мамы свое видение всего происходящего. Она уже наверняка думает, как и что сказать, чтобы нас помирить. Твой отец – он же мужчина ее мечты. Вежливый, заботливый, с деньгами, к тому же честный. Женился на мне. Ну что ж, что чуть не убил? С кем не бывает. Все равно, где я еще такого найду? И потом, он же переживает, он же ревнует. Я же НАСТОЛЬКО ЕГО МЛАДШЕ! – последнее я выкрикнула прямо Мите в лицо. И замолчала.

– Ты должна была снять побои. Ты обязана наказать его за то, что он сделал, понимаешь? Нельзя оставлять это безнаказанно, Соня.

– Да? Тогда давай лучше поедем к твоей маме, а? Вот к кому у меня есть вопросы, – сощурилась я. – А впрочем, неважно. Какая разница. Она рассказала своему бывшему мужу, что у его молодой жены будет ребенок, которого она нагуляла. Ребенок не от него. И что? Ненаказуемо. Мало ли кто что скажет. Люди трепливы, да, Мить? Это же не делает их виновными!

– Соня… не надо. Я же сказал, что сам понимаю, как виноват, – тихо пробормотал он, глядя на стену.

Я вцепилась в подушку и закрыла глаза.

– Виноват…. Какое дурацкое слово. Виноват. Никто не виноват. Хочешь, я уеду? Я понимаю, я тебе тут на фиг не уперлась, я просто понятия не имела, куда идти. К матери не могу, друзей он от меня потихоньку всех отвадил.

– Я хочу, чтобы ты у меня осталась, – сказал Митя.

– Ну, спасибо тебе, добрый молодец. Накорми, напои и спать уложи. – Я заговаривалась, кажется, у меня все-таки поднялась температура. – Да-да-да, а лучше всего, что тут, у тебя, единственное место на земле, куда он не придет. Я могу быть уверена – не в себе, потому что от меня толку ноль, мне веры нет, а в нем. Даже если он узнает, что я тут, он не захочет тебя видеть.

– Я все равно кого-нибудь вызову. Тебя должен кто-то осмотреть, Соня.

Митькин тон изменился, стал холодным, далеким, словно из соседней галактики. Диван раскачивался, как плот на реке.

– Ой, да вызывай ты кого хочешь. Делай что хочешь, только не буди.

– Конечно, Соня, ты пока отдыхай, – приторно– сладко сказал он, продолжая сидеть на краешке дивана.

В задумчивости набирал номер на мобильном. Я кинула в него подушкой, села на диване и вдруг расхохоталась. Я смеялась и смотрела на Митю, а он – на меня, хмурясь и злясь. Телефон в его руке говорил, что он далеко не первый в очереди страдальцев и болезных. Автоответчик «Скорой».

– Представляешь, какая у вас семейка? Отец и сын. Яблоко от яблони. Яблоко познания добра и зла. А ведь каждый из вас умудрился выставить меня за дверь! – выпалила, наконец, я и откинулась обратно на постель.

Митя ничего не ответил. Он снова с беспокойством приложил к моему лбу свою ледяную ладонь. Во всяком случае, мне она показалась ледяной.

Умирая, любовь металась в жару, искала лазейки, пыталась найти ответы и оправдать или хотя бы забыть. Я понимала, что назад пути нет, но все равно искала его.

Я видела сон. Надо мной склонился кто-то без лица – только глаза. Серые, или карие, или даже разные. Лицо спрятано за маской. Белая врачебная маска, а над ней – бездонные, умные, пронзительно грустные глаза. То ли Дмитрий, то ли кто-то еще. Вместо потолка вдруг увидела небо – оно клокотало, и серые клочковатые облака летели по небу со страшной скоростью в сто миллионов лет в секунду. Я хотела сорвать маску, мне нужно было увидеть лицо, но человек был слишком далеко. Я тянула руку, но он вдруг стал от меня отходить. Чуть дальше, на шаг, на два, на расстояние чуть дальше вытянутой руки. Я побежала за ним, но человек развернулся и пошел от меня. Он не бежал, просто спокойно и размеренно шел вперед, иногда оглядываясь, словно желая убедиться, что я все еще там, но догнать его я не могла. Я задыхалась, сердце стучало как сумасшедшее, ноги горели – я бежала босиком.

Когда Митя меня разбудил, я его почти догнала. Мой друг сидел рядом, гладил меня по волосам и что-то бормотал – я не понимала до конца, что именно, только с удивлением отметила, что его лицо тоже было мокрым. Заразился? Мне казалось, что диван ходит ходуном и на нем пляшут какие-то нелепые карлики, по краям – сумасшедший хоровод, раскачивая диван еще больше.

– Слушай, я тебя больше никогда не оставлю, слышишь? – сказал он. Или, может быть, мне показалось.

Потому что сразу после этих слов диван тряхнуло, и мы остановились. Мы доехали до больницы. Фельдшер – полный мужчина, брюшко которого нависало над синими форменными штанами, что-то строго говорил Мите, тыкая в мой синяк, а Митя мотал головой и отвечал – тоже что-то неразборчивое. Потом меня закутали в одеяло, Митя взял меня на руки – чем рассмешил меня просто неимоверно – и перенес из машины «Скорой» в приемный покой.

– Помнишь, как та девчонка… тоже «Скорая» приезжала, и ты требовал, чтобы ее забрали? – спросила я, с трудом разлепляя пересохшие губы.

Митя сжал мои пальцы.

– Я был таким дураком тогда, Сонька. Ты только… ты давай выздоравливай, слышишь? – попросил он.

Я кивнула, или мне показалось, что я кивнула. Митя уложил меня на кушетку, и это почему-то расстроило меня до невозможности. Показалось, что он теперь оставит меня и уйдет. Подбросит меня, как сиротку-подкидыша, и больше никогда не вернется. Реальность раскалывалась, как и моя голова, – на части, и я обиделась на Митьку неизвестно за что. Я пыталась вырваться, сопротивлялась и качала права, но все это у меня получалось плохо и больше в уме. Наружу прорывались только отдельные слова и восклицания.

– Закрой рот и не разговаривай, – приказал Митя, положив тяжелую руку мне на плечо. – Все будет хорошо. Да, все будет хорошо.

– Конечно, будет! – согласился уже какой-то другой доктор. – Особенно если не бродить по Москве босой и полуголой.

Любовь умерла ранним утром, в начале июля, на лестничной клетке между хирургическим отделением и гинекологией. Я хорошо запомнила тот момент и как я стояла около большого, раскрытого настежь окна и смотрела на изумрудно-зеленый, полный деревьев больничный двор. И вдруг поняла, что все кончилось. Я могу без него. Я могу.

И замерла, испугавшись, что это мне только показалось, прислушалась к себе – нет, сердце не болит. Нет, мне не хочется бежать и просить его принять меня обратно. Странно, как странно. Может быть, это просто утро такое, доброе?

За моей спиной хлопнула дверь. Я вздрогнула и обернулась, как воришка, хотя ничего не прятала. Привычка.

– Ты чего тут? – хрипло спросила меня моя соседка по палате Верунчик.

Верунчик с недовольством посмотрела на меня – мол, чего ты тут ошиваешься, когда мне покурить надо. Этот коридор – единственный «непроходной», доступный пациентам, чтобы предаваться запрещенным страстям. Тут по-тихому курили беременные из гинекологии, быстро, «в кулачке», выпивали мужики из хирургии, звонили по запрещенным в палатах мобильникам. Верунчика привезли дней десять назад с воспалением придатков, и сейчас она уже восстанавливалась – на капельницах и антибиотиках.

Я покачала головой:

– Кури уже, – и Верунчик, отодвинув меня, чуть ли не наполовину высунулась в окно – берегла мою беременность от вредоносного дыма, который все равно заполнил весь лестничный проход.

Мне было наплевать. Я вдруг вспомнила, как Дмитрий стоял вот так же, наполовину высунувшись в окно, сосредоточенный и полный решимости пойти до конца. И курил, вывернув мне плечо в день нашей свадьбы.

– Ты чего улыбаешься? – спросила Верунчик, и я с удивлением заметила, что уголки моих губ действительно направлены вверх.

– Это не улыбка, это оскал, – хохотнула я.

Сердце стучало по-прежнему спокойно и ровно. Это было странно – я больше не ждала конца света. Я больше не чувствовала любви. Это было ненадежно, не взаправду, и я боялась, что это пройдет, стоит мне только покинуть эти белые стены, где ничего не зависит от меня. Как швы, которые могут разойтись, если не поберечься, не дать ране нормально затянуться. Или, может, я была как наркоман? Может, я только решила, что вылечилась, потому что меня больше «не ломало», но стоит мне увидеть Дмитрия…

– Тебя сегодня выписывают? – спросила Верунчик, и я кивнула. – Везука!

– Ну да, – кивнула я, поежившись от страха.

– Да ты че, не рада? – удивилась Верунчик и выдохнула от удивления мне в лице тучу дыма. Я закашлялась и замотала головой. – Вот чумная, и чего тебе тут? Три недели тут торчишь. Тебя и мать ждет, и муж у тебя такой хороший, все к тебе каждый день бегает, апельсины таскает.

– Да рада я, рада, – отмахнулась я.

Под «мужем» она имела в виду Митьку.

В обед он за мной приехал. Не на мотоцикле, а на взятой взаймы «Тойоте» своего друга. Ни разу за три недели мы с ним не говорили о том, что произошло той ночью, когда я возникла на его пороге, босая и дрожащая от холода, побитая, без документов и вещей. И о том, как все это вышло. После того, как я пришла в себя, я не задавала вопросов, а Митя вообще, кажется, боялся на меня дышать. Словно от одного неловкого вопроса я могу рассыпаться или растаять, как Снегурочка. Он рассказывал мне о своей аспирантуре, о запуске очередной ракеты, о том, как у них на территории конструкторского бюро открыли торговый центр – незаконный, буквально невозможный по любому закону, но что ты сделаешь – вот он, стоит. Бутики, понимаешь. Кафешки. Цены – хоть сейчас на них в космос лети, такие высокие.

Мы научились обходить все вопросы, на которые нельзя найти ответы или ответы, которые нам бы не понравились. К примеру, что мы будем делать дальше.

– Ну, ты собралась? – спросил Митя, залетая в палату с подписанными у врачей бумагами. – Ничего не забыла?

– Да уж, не забывай ничего, – бросила лежавшая на кровати поверх одеяла Верунчик. Жарко. – Если не хочешь, конечно, сюда вернуться.

– А чего, хорошая больница, – пожала плечами я. – Может, я еще тут рожать буду.

– Не, для этого у них есть отдельный роддом. Давай проверяй, что ничего не забыла. И береги себя. И мужа береги, – Верунчик кивнула на Митьку.

Я улыбнулась и кивнула, положив ему руку на плечо.

– Уж его-то я никому в обиду не дам.

– Давай, женушка, поехали, – хмыкнул Митя. – А то попадем в час пик.

– Не ворчи! – потребовала я. – На беременную-то супругу!

– Если ты беременна, это дело временное, – немедленно отреагировала Верунчик.

Наверное, именно после ее слов я вдруг по-настоящему поняла, что жду ребенка. До этого я знала, что беременна, но это было не про меня. А тут я вдруг осознала, что все происходящее – это чья-то еще история, чья-то еще дорога в жизнь. Осознала прямо на пути к «Тойоте» Митькиного друга. Митька тащил мои десять тысяч «кульков-пакетов» – за три недели в больнице я обросла имуществом, как бомж на вокзале.

– Слушай, Митька, я вот тут чего подумала. Это же как странно, блин! Это же прямо сейчас внутри меня живет какой-то другой человек.

– На девятый месяц до девочки Сони дошло, – фыркнул Митя в притворном раздражении.

– Нет, ну какой девятый! – возмутилась я. – Ты послушай, это же какой-то новый человек, о котором я ничего не знаю. Да он пока еще вообще не живет – он только часть меня. А все равно он и я – разные люди. У нас даже группы крови разные, мне рассказывали. И это уже его будущее, оно наступает. Я – для него как машина времени, понимаешь. Я, как стена, отделяю его от жизни. Я для него сейчас – как целая вселенная.

– Ты специально решила осознать все это сейчас, когда мы запаркованы черт-те где и я с этими пакетами? Чего ты вообще туда насовала?

– Как чего? Мои вещи! Как ты не понимаешь, что без вещей люди – не люди. Мы же за вещи цепляемся, как за спасательные круги. Вот он – этот мой человек – придет в этот мир голым, и это неправильно, и нужно ему тоже вещей – и побольше. Он за них будет держаться, как я. Вот у меня есть и салфетки дезинфицирующие, и теплые носки, и две пачки сока, которые ты привез, а я не допила. И вроде как я не совсем у разбитого корыта. С двумя-то пачками сока! – улыбнулась я.

– Да ты философ, Сонька! – бросил Митька, бряцая брелоком от «Тойоты».

– Слушай, а ты куда меня повезешь-то? Я же не могу у тебя жить, понимаешь? Блин, я же должна вообще понять, как мне жить дальше. Я же беременна, у меня будет человек, которого я буду растить. Я же буду мать. Ты слышишь, чего я говорю? Митька!

– Слышу-слышу, – пробормотал он. – А везу я тебя домой. И если ты замолчишь хотя бы на время, я буду тебе искренне признателен.

– Но я не могу молчать! – воскликнула я. – Я должна все понять! Куда домой-то? Бездомная ж я.

Глава 25 Игра вторым номером подходит слабым командам лучше всего

Денис Дмитриевич Ласточкин родился в середине февраля, когда за окном мела метель и хороший хозяин не выгонял на улицу собак.

Митька в тот месяц отказался от выгодной командировки, наплевав на мои возражения и обещания, что рожу и без него в лучшем виде. И слушать ничего не хотел. Раз приняв на себя ответственность за мою судьбу, он ни в чем не поступился – ни в мелочах, ни в чем-то большем. Он продал мотоцикл и выкупил «Тойоту» у коллеги, получив бонусом детское сиденье и поломанный держатель для телефона, приклеенный скотчем к решетке вентиляции. Купил кроватку, памперсы, книги. Он помогал мне во всем – пока у меня неминуемо не наросли вопросы. Как мох – с южной стороны.

– Имей в виду, ты мне ничего не должна, – сказал он, когда я растерянно смотрела на оплаченный им контракт роддома.

– Знаешь, я вовсе в этом не уверена. Мне кажется, я тебе по гроб жизни теперь должна. Ты что, пытаешься выправить карму за мой счет? Гарантировать себе место в раю?

– Я не хочу, чтобы ты меня как-то неверно поняла. Я не заглаживаю свою вину, я не ищу места в твоей жизни, я просто хочу, чтобы ты встала на ноги и смогла жить дальше.

– Но почему? – потребовала я.

Он раздраженно блеснул глазами.

– Потому что мы в ответе за тех, кого приручили. Когда-нибудь потом ты сама решишь, чего ты хочешь от этой жизни. Тогда-то я тебя с рук и сбагрю, – сказал он, и мне отчего-то стало как-то обидно.

Впрочем, Митька всегда обладал прямотой, которой можно ранить, если обращаться неосторожно.

– Ты же знаешь, на мне все заживает, как на кошке. Даже разбитое сердце. Я же перекувырнусь и побегу дальше, – соврала я, отчего-то злясь. – Не нужно ради меня отказываться от командировок, от денег и мотоциклов. Не нужно брать за меня ответственность, Митя.

– Деньги меня вообще не волнуют, – отрезал он. – Мотоцикл – это для буйной юности. Я уже смотрюсь идиотом в этой косухе.

– Да ты и без косухи идиотом смотришься, – усмехнулась я. – Я не уверена, что все это правильно. Мне быть здесь, с тобой – правильно. Особенно после того, как….

– Что такое правильно, а? Когда это тебе было до этого дело, Соня? Ты сама сказала: у тебя будет человек. Это ведь важно? Это сейчас – единственное, что важно.

– Это важно, – повторила я, и на этом мы согласились друг с другом.

Денис, мой сын, родился, наплевав на метель. Он шел на этот свет десять часов, не больше и не меньше, и пришел – недовольный, сопящий, пухлый и сонный, пятьдесят три сантиметра счастья, три кило шестьсот, если мерять счастье на вес. Я забыла себя от счастья – гормоны, конечно. Они переполняли меня каждый раз, стоило маленькому человеку оказаться на моих руках. Даже если его не было рядом, мне было достаточно просто подумать, что теперь он есть, что он существует, как меня заливало до краев теплым киселем. И я вся была как матушка Печка, как спокойная полноводная река, как дающая молоко счастливая корова.

Я полюбила его сразу. Моего сына.

У кого-то это проходит сложно, кому-то нужно время – но только не нам с Денисом. Он еще был связан со мной пуповиной, а я уже полюбила его и уже рыдала от счастья, а он тянул ко мне руки, узнавая мой голос. На волне этого счастья остальное казалось мелочью. Мне было все равно, что он будит меня по ночам, я могла отоспаться и днем. Мне было несложно менять ему памперсы, я, как зачарованная, смотрела, как мой сын пьет мое молоко, причмокивая. Я пыталась объяснить свои чувства Митьке, даже показать, и тогда он бежал от меня сломя голову, крича, что я сломала ему психику. Я хохотала.

Зима и весна пролетели так быстро, словно их поставили на перемотку. К майским праздникам стало по-настоящему тепло, и мы с Дениской начали по-настоящему много гулять. Почти все лето мы наматывали круги по району, по монастырю и даже по монастырскому кладбищу – там было тихо, зелено и безветренно. В центре Москвы не так уж много мест, где можно подышать воздухом, да так, чтобы были деревья. Не станешь брезговать и кладбищами. Дениска дрых в красивой модной коляске, которую Митька в свое время притащил со словами: «Вот, отдали знакомые», хотя сам забыл содрать ценник со штрихкодом, прилепленный к колесу. Я уже не спорила, отложив любые вопросы на потом, в отдаленное будущее, когда-нибудь, когда наши ракеты будут бороздить соседние галактики, – я придумаю что-то и все верну. Или черт его знает. Я не могла представить себе, как буду жить без Митьки. А поэтому даже и не пыталась. Я просто шла по дорожкам, наслаждаясь солнцем, и ни о чем не думала.

Там-то она и нашла меня – в конце июля, в обманчиво солнечный, погожий день. Катерина, первая жена моего мужа. Конечно, она узнала – ведь это она искала меня, она рассматривала мои свадебные фотографии, старалась запомнить мое лицо. Я же никогда не видела ее, и в моей памяти почти ничего не осталось от той старой фотографии из дома моего мужа. Да и на ней Катерина была моложе, чем сейчас. Там, на фотографии, она была молода и длинноволоса, русалка из сказки. Сейчас она была «еще ничего», и короткая стрижка должна была ее молодить. Я не узнала ее, я только заметила не без удивления, как она сверлит меня взглядом. Какая-то женщина средних лет.

– София? Вы же София? – спросила она, когда край коляски поравнялся с ее скамейкой.

Она поднялась, и я пожалела, что не поддалась инстинкту и не свернула раньше. Когда незнакомые люди на улицах знают твое имя, в этом нет ничего хорошего.

– А вы кто будете?

– Я – Митина мама! – Так она представилась, и, зацепившись за имя не того, ради кого пришла, она удержала меня. – Меня зовут Екатерина….

Она явно помедлила, прикидывая, стоит ли называться по отчеству, но не стала. В самом деле, было бы странно, если бы она называла меня по имени, а я ее – по отчеству. Две жены одного и того же мужчины.

– Чего вы хотите? – спросила я сухо, прекрасно понимая, что ничего хорошего от такой встречи ждать не приходится.

Денис зашевелился в коляске и принялся кряхтеть. Этого только не хватало.

– Я хочу… мне нужно попросить у вас прощения, Соня.

– За что? – полюбопытствовала я против воли зло.

Эмоции – ими не так уж просто управлять. Катерина кивнула, ее крашеные темные волосы всколыхнулись. Я подумала: я что, ревную? Можно ли ревновать к мужчине, который тебе уже безразличен? Впрочем, разлюбить кого-то еще не значит, что этот человек тебе безразличен. До безразличия мне было как до Парижа.

– Все это случилось из-за меня, понимаете? Я наговорила глупостей…

– Я знаю.

– Вы знаете? – изумилась она.

– Что вы убедили моего мужа, что я ему изменяю? Да, знаю.

– Да? Но я не об этом! – вдруг воскликнула она. – И вовсе я не убеждала Дмитрия в этом. Нет, я ничего такого не планировала, понимаете, Соня. Это же мой сын!

– Ваш сын? – скривилась я. – Ваш сын – что? О чем вы говорите?

– О вашем романе с моим Митей, – проговорила Катерина так, словно в этом факте не было никакого сомнения. – Я ничего не говорила об этом, никогда.

– Да потому что не о чем говорить! – выпалила я, яростно укачивая просыпающегося сына.

Внезапно мне стало не по себе.

– Я вас понимаю, Соня. Дмитрий – очень тяжелый человек, я знаю. Уж поверьте, я знаю, как с ним тяжело. А Митя столько лет был в вас влюблен, так что это совершенно естественно….

– Что? – вытаращилась на нее я. – О чем вы? Ничего не естественно. Митя никогда не был в меня влюблен, да мы просто друзья!

В этот момент Катерина словно «зависла». Было видно, что какая-то мысль – сложная, комплексная, неизвестная мне – крутится в ее голове, не находя выхода. Вопрос, ответ на который снова порождает вопрос, – и так по кругу.

– Да с чего вы взяли, что он в меня влюблен? – спросила я, подходя к Катерине еще ближе, почти вплотную. Та замотала головой и сделала шаг назад, к лавке, на которую она рухнула. – Говорите, раз пришли.

– Я… мне нужно подумать. Я не совсем понимаю… Вы с ним живете вместе, даже сейчас вы живете вместе с моим сыном. Зачем вы продолжаете этот фарс? Митя мне сам рассказал… как он любит вас.

– Что он любит меня? Он сказал вам, что любит меня? Вот этими самыми словами?!

– Да, конечно! Вернее, как он хотел бы никогда вас не любить.

– Действительно, давайте прекратим этот фарс! Что вы врете? – гаркнула я, разбудив Дениску. Вот черт, но остановиться я уже не могла. – И вообще, то, где и с кем я живу, чья я жена и кого я люблю и не люблю, не ваше дело. Вообще все, что касается моей жизни, не ваше дело, Екатерина… как вас по отчеству? Так вот, значит, что вы сказали Дмитрию. Да? Что я сплю с его сыном?

– Нет! – почти крикнула в меня Катерина. – Ничего я не говорила. Ты сама во всем виновата! Дмитрий Евгеньевич увидел твой ожог на ноге и все понял. Он ведь разбирается в ранах, Соня. Ну, какой кипяток, кого ты хотела насмешить? Типичный ожог от трубок этих ужасных мотоциклов. Ты просто врала ему в глаза. Зачем ты ему врала?

– Да потому что он бешеный, и говорить ему правду в любом случае нельзя! Да кому я тут распинаюсь, ты же сама все знаешь! – почти крикнула я. Мы стихийно, не сговариваясь, перешли на «ты», утратили границы. Две женщины, которым не нужно объяснять, что бывает, если Дмитрию Ласточкину, гению и светочу кардиохирургии, красивому мужчине с неотразимыми пронзительными голубыми глазами, не вовремя сказать правду. – Я ему даже про беременность именно поэтому не говорила. Я до сих пор не знаю, откуда он узнал.

Я еще не закончила говорить, как поняла все.

– Ты? – вытаращилась я.

Катерина молчала и смотрела в сторону, тогда я схватилась за ручку коляски и пошла – нет, побежала – по дорожке к выходу. Катерина бросилась за мной.

– Ну да, я ему сказала. Но я же представить не могла, что он не знает. Митя приехал ко мне примерно за неделю до этого. Он был пьяный, мотоцикл разбил, влетел в какой-то столб. И вообще был какой-то убитый, понимаешь? Рассказал, что ты беременна и что это конец. Сказал, что ведь все эти годы все надеялся… Я не понимаю, чем ты их обоих так зацепила! – крикнула Катерина. – Чего в тебе такого? Привороты делала?

– И что потом? – Я проигнорировала вопрос. – Ты побежала доносить на меня мужу? Обрадовалась, что есть повод нас развести?

– Нет, неправда. Соня, ты хотя бы понимаешь, в какое положение поставила моего сына? Да, они не общаются, но, тем не менее, ты же жена его отца! Да я и представить не могла, что Дмитрий не знал о твоей беременности. Такие вещи в первую очередь говорят мужьям. Он заехал ко мне, завез кое-какие лекарства. Ну, я и спросила, каково это – в его годы снова стать молодым отцом.

– Не удержалась? – скривилась я.

– Я только упомянула об этом, а он как с цепи сорвался. Я не хотела, понимаешь?

– Врешь! – рявкнула я. – Всего ты хотела! Хоть сейчас признайся.

– Ну и что?! – сощурилась она. – Да, хотела. Ты все равно его не любишь, ты ему изменяешь. Да он уже давно подозревал, понимаешь? Он бы все равно тебе не поверил, что это его ребенок. Так что я только чуть ускорила события. Я не хотела, чтобы так вышло, чтобы ты пострадала, чтобы Митя пострадал. Но чтобы он от тебя ушел – да, хотела. И кто меня осудит? Я люблю его!

Я онемела. Что мне дальше делать? Молча развернуться и уйти? Она побежит за мной, остановит меня или оставит? Катерина придет в другой день или забудет обо мне навсегда? Может быть, прямо сейчас позвонить ее бывшему – моему текущему – мужу и сообщить ему о том, что она здесь? Еще один маленький кусочек правды, которая способна убивать.

– Чего ты хочешь? – спросила я сухо и холодно, чем, кажется, крайне ее удивила. – Зачем сегодня приехала? Что, если Дмитрий Евгеньевич узнает о твоем визите? Ты ж небось сейчас уже сплела вокруг него всю паутину?

– Дмитрий Евгеньевич – как раз тот, кто попросил меня с тобой встретиться, – ответила она.

Я нахмурилась и обернулась, абсурдно решив, что он сам тоже где-то тут, неподалеку, прячется за какой-нибудь могилой. Черт, какая я дура! Я должна была догадаться. Конечно.

– И зачем? Зачем он тебя прислал? Неужели ты будешь меня уговаривать к нему вернуться?

Катерина долго молчала, подбирая слова, словно боялась снова получить непредсказуемую мою реакцию.

– Нужно поставить точку в этом всем, тебе самой так не кажется? – спросила наконец она.

– Почему он не дает мне развод? Зачем ему нужен суд, и скандал, и этот ДНК-анализ? Ведь он знает, что этот ребенок не от него.

– Он не знает, он подозревает, – поправила меня Катерина. – И ему этого недостаточно, понимаешь? Больше того, твой, Соня, категорический отказ увидеться с Дмитрием Евгеньевичем хотя бы для того, чтобы обсудить это все. Он ведь даже имени не знает, вы с Митей не подпускаете его к сыну…

– Или внуку, – вставила я.

Катерина вздрогнула, словно я ткнула ее иглой. Вся история с ДНК-тестом на отцовство началась с тех самых пор, как стало известно, что я «засела» в старой доброй квартире напротив монастыря.

Что я вернулась к Мите.

– Господи, да сделай ты ему этот тест, в самом деле. Почему нет?! Он попросил меня передать, что, если ты согласишься сделать тест, если он сможет убедиться, что это не его ребенок, он отпустит тебя и не будет преследовать. Он даст тебе развод, даже не станет претендовать на родительские права. В конце концов, сейчас безо всякого теста он – официальный отец. А с тестом он станет вам совершенно никем. Разве не этого ты, Соня, хочешь?

– А что мне делать, если этот тест покажет, что он не только официальный, но и реальный отец? – серьезно спросила я.

Катерина посмотрела мне в глаза, и ее карие глаза вдруг потемнели, стали почти черными. Цыганка нагадала мне неизвестность. Катерина покачала головой.

– Да ладно! Ты ничем не рискуешь, – сказала она, и убежденность, даже легкое презрение в ее голосе заставила меня отпрянуть. – Подумай, Соня. Подумай. Тебе даже не придется с ним встречаться лично, если уж это так для тебя важно. Он уже давно сдал свой биоматериал, так что тебе только нужно привезти сына на анализ. Это же не сложно, и никаких ловушек. Можешь даже не сообщать никому, в какой день поедешь. Так что, подумаешь?

Странная мысль острым саморезом ввинчивалась в мое сознание. А что, если… Нет, невозможно. Но если им даже не придется встречаться? Я ничем не рискую. Ничем не рискую. Странно, как же странно.

– Я… подумаю, – пробормотала я, пытаясь сохранять спокойствие.

– Хорошо, хорошо. Это правильно.

– Я ничего не обещаю.

– Я понимаю. Ты только свидетельство о рождении не забудь захватить. Все уже оплачено, вот адрес, – Катерина достала из пакета лист бумаги. – Как ты назвала-то сына?

– В знак доброй воли? – усмехнулась я. – Думаешь, скажу?

– Ну, а почему нет? В знак доброй воли… Дмитрий Евгеньевич вот попросил передать тебе, – и она протянула мне пакет. – Тут твои документы, ваши личные вещи, фотографии, много всего.

– Аттракцион невиданной щедрости, – хмыкнула я, заглядывая в пакет.

Действительно, Дмитрий постарался и собрал все, чем можно было меня шантажировать, все, что мне было дорого или без чего мне было крайне сложно жить, – старый паспорт, институтский диплом, старые ключи от солнечногорской квартиры, мой смартфон – дорогой, яблоко раздора.

– Ладно, что мне передать? – спросила Катерина.

Я отвернулась, чтобы не выдать себя.

– Передай, что я сделаю тест ДНК. И передай, что его сына зовут Дмитрий Дмитриевич Ласточкин.

– Что? – вытаращилась Катерина.

– Да, а что? Такая уж традиция, да? Дмитрий Ласточкин-третий.

Глава 26 Все люди делают это, и только мы, как дураки, смотрим «сто к одному»

До дня «Х» осталось 20 дней

Я подумала. О да, я подумала. Весь день и весь вечер я только и делала, что думала – пока возвращалась с монастырского кладбища домой, пока разбирала пакет с дарами данайца, думала, пока раздевала и кормила маленького Дениску – моего сына. Дмитрий действительно несколько раз за этот год пытался связаться со мной. Я знала, что просто так он от меня не отступится, поэтому старательно игнорировала все его попытки.

Один раз ему все же удалось до меня добраться. Он позвонил по старому городскому номеру в нашу квартиру, и я взяла трубку. Дмитрий говорил быстро, боясь, что я брошу трубку. Частил, что сожалеет, как был не прав, и что готов многое мне простить, если уж на то пошло, если я, конечно, пойду ему навстречу и прощу его. И речь не идет о примирении, уточнил тогда он. Он понимает, что примирение между нами невозможно.

– Ты уверен? – спросила я.

Дмитрий удивленно ответил, что был уверен, что да. По крайней мере, был уверен до этой минуты.

Тогда я нажала отбой. Руки дрожали так, что я не сразу попала в нужную кнопку. Я тогда долго стояла в прихожей, дрожа – не от страха, а от адреналина. Я была в бешенстве. Я вырвала провод из стены и обесточила наш домашний аппарат.

Сейчас мои руки не дрожали. Я вернулась в квартиру, покормила и помыла Дениску, уложила в кроватку, где он мирно тянул пальцы к крутящимся ракетам – гирлянда, которую Митя где-то достал на заказ. Я уселась на пол рядом с кроваткой и принялась разбирать все, что передал мне мой все еще не бывший муж. Документы – мой уже утративший актуальность паспорт, свидетельство о моем рождении, студенческий билет с пожелтевшей фотографией, я там на семь лет моложе – другой человек вплоть до последней молекулы. Мамины фотографии, ее жизнь, я – маленькая, ее подруги. Я дорожила этими фотографиями – и Дмитрий это знал. Неужели, в самом деле, он готов пойти на мир? Мой телефон, моя косметика, драгоценности – Дмитрий в этом смысле был мужчиной с хорошим вкусом и на каждую дату дарил мне что-то стоящее. Восьмое марта, день рождения, день святого Валентина, утро после скандала, от которого у меня остался тонкий шрам от брошенных в меня ножниц.

Драгоценности я запихнула обратно в косметичку и забыла. А вот на бумажку с адресом я смотрела долго и, в строгом соответствии с рекомендациями первой жены Дмитрия Павловича, думала, думала, думала.

Чем я, в конце концов, рискую…

– Ты чего это тут на полу сидишь? – удивился Митя, заглянув к нам с Дениской в комнату. – Ого, фоточки. Это что, ты? Дай-ка посмотреть!

– Садись, Митька, – кивнула я ему на небольшое пятно свободного пола рядом со мной.

Дениска гулил в кроватке. Митя скрестил ноги, как заправский йог, и склонился к кучке фоток. Он смеялся, выискивая те, где я была особенно смешна и нелепа. В песочнице, с ведерком на голове. Плачу-рыдаю перед тарелкой с кашей. Стою рядом с мамой в таком же платье, как у нее. Две лисички-сестрички.

Митя смотрел на фотографии, а я на него. Как же так, почему же я ничего не замечала. Как вышло, что в моей памяти он так и остался сидеть на табуретке на кухне с лицом, закрытым двумя ладонями? Хороший мальчишка с разбитым сердцем. Только ведь я-то никогда не играла с его сердцем, отчего же мне так хочется плакать? Мой мальчишка.

– Скажи, а это правда, что ты меня любишь? – спросила я, продолжая ковыряться в мелочах из пакета.

Митя замер с фотографией в руке, он продолжал смотреть прямо перед собой. Не так это просто – скрывать чувства, но он справился.

– Что за глупости, конечно, люблю! Ты же знаешь, с первого же дня! – И он хохотнул, словно эти слова – обычная наша с ним шутка нашей якобы любви.

Я покачала головой.

– Лучше бы ты мне рассказал об этом давным-давно, Митя.

– О чем? – переспросил он тише, с подозрением.

– Обо всем. О мотоцикле. О том, что ты хотел бы никогда меня не любить, – я протянула ему другую фотографию. – Смотри, а тут мне двенадцать, наверное. Нас послали собирать макулатуру, и я у одной бабки выклянчила целую кучу старых журналов «Нева» и вдруг начала читать один рассказ. Так и зачиталась, и отказалась макулатуру сдавать, оставила себе. Мне поставили пару.

– Соня…

– Я вот хотела тебя спросить, Митька. У тебя свидетельство о рождении есть? Не потеряно?

– Что? – нахмурился он. – Зачем тебе мое свидетельство о рождении? И вообще, о чем ты говоришь? О какой любви?

– О той, о которой ты рассказал матери, Митя. Своей матери! Которая все, буквально все, что знает, рассказывает моему мужу, твоему отцу. Нет, я решительно не понимаю, почему ты не мог сказать об этом мне, но рассказал ей. Люди – странные создания. – Я утратила спокойствие, отбросила фотографии и повернулась к Мите. Он застыл словно парализованный и явно не знал, что ответить. Тогда я продолжила: – Вот как нам с тобой жить дальше, если совершенно очевидно, что мы не можем друг другу доверять? Ты любишь меня, но не говоришь об этом. У меня тоже есть пара тайн, но не стану с тобой ими делиться, потому что – видишь ли, ты все равно опять ни черта мне не поверишь. Или пойдешь и расскажешь обо всем ей. Черт, никто никогда мне не верит, никто! Вот странно, а я ведь если и вру, то только по мелочи, понимаешь? Странно, да? Почему твой отец твоей матери верит, а мне нет?

– Потому что тебя он любит, а ее – нет, – ответил Митя.

Некоторое время стояла мертвая тишина, потом Митя протянул руку, возвращая мне фотографию. Он был бледен и, кажется, зол. Я сгребла фотографии, повернулась к нему и повторила:

– Так что насчет свидетельства о рождении?

Я думала, он уйдет. Митя развернулся, но пошел не к двери, а к манежу. Дениска захотел спать и принялся капризничать и канючить – и Митька взял его на руки. Он не ушел, даже остался, когда я уселась на диван, чтобы покормить сына. Митька смотрел словно сквозь нас, потом заговорил:

– Я не хотел, чтобы ты узнала, но не потому, что боялся отказа. Я знал, что этому не суждено сбыться, понимаешь? Ты ведь ничего ко мне не чувствовала, никогда. Ты никогда не любила безответно, но, думаю, любить моего отца – это нечто очень близкое. Такая любовь разрушает ничуть не меньше. И я не собирался все портить своими бессмысленными откровениями.

– Бессмысленными откровениями? – вытаращилась я. – Да уж, интересный взгляд на вещи. Я лично считаю, что ты был обязан дать мне хотя бы выбор, понимаешь? Я же была рядом.

– Да, ты была рядом, смеялась над моими страстями, болтала с моими любовницами, делала мне завтрак. Я просто не мог этого потерять. Если бы я сказал – ты бы ушла. А потом стало поздно, потому что ты полюбила его. Да потом, ты бы мне все равно не поверила. Ты права, между нами все, что угодно, но только не доверие.

– Надо же, никто никому не верит, – кивнула я. – Всем нужны доказательства. Но ты не прав, ты ничего не знаешь о том, что я чувствовала. Я сама тогда ничего не знала. Я была как корабль, который ищет капитана. Иногда ты утром сидел на кухне, мы пили кофе, болтали, и я думала: господи, да я бы так всю жизнь просидела с ним! Как тогда на крыше, я бы осталась с тобой. Но у тебя был миллион девиц, у тебя была своя программа реабилитации, знаешь. Ты же решил перетрахать половину мира! Отомстить за то, что тебе изменила одна-единственная легкомысленная вертихвостка. Твои девицы – они же плакались мне в плечо, прямо тут, на нашей кухне, и, как правило, полуголые, в твоих футболках на голое тело, Митечка. От них даже пахло тобой. И я их жалела, я их понимала. Они же по тебе всерьез с ума сходили, а ты только развешивал их мелированные скальпы на заборе. Ждать, пока это пройдет, не имело никакого смысла, понимаешь?

– Ты могла хотя бы намекнуть? – почти со злостью крикнул он.

– Как? Выйти к тебе голой? Ворваться, когда ты кувыркаешься с очередной пассией, и предложить секс втроем?

– Ты меня не любила, ты со мной дружила. Ты очень четко дала мне это понять, Соня!

– Да? Это как же? Как я дала тебе это понять? Тем, что не стала вешаться тебе на шею сразу после того, как ты выпроводил Ларису?

– Черт, как же ты меня бесишь, Соня! – вырвалось у него.

– А ты меня! – крикнула я. – И вообще, что случилось с твоим мотоциклом? Ты попал в аварию? Ты не пострадал? Что произошло?

– Да ничего, – гаркнул он в ответ. – Напился, вот и все. Сам виноват. И вообще, какая тебе разница? Люблю – не люблю, тебе чего? Или сейчас начнешь снова делать непростой нравственный выбор? Жить со мной просто так, как мы жили до этого, ты теперь не сможешь. Значит, либо ты станешь уговаривать себя, что тоже любишь меня, либо… уйдешь? Уедешь к маме в Солнечногорск только потому, что кто-то тебя любит? И вообще, я переживу, знаешь. Не первый год замужем. В смысле…

– Пока я не разберусь со всем этим, никуда я не поеду, – вдруг заверила я. – И вообще, Митька, я задала тебе вопрос.

– Какой? – опешил он.

– Что насчет свидетельства о рождении?

– Да за каким лешим тебе потребовалось мое свидетельство о рождении-то? – всплеснул руками он.

– Мне нужно, чтобы ты мне помог. Чтобы ты вместе со своим свидетельством о рождении явился по вот этому адресу в бумажке, сказал там дядечкам или тетечкам, что ты пришел, чтобы сделать ДНК-анализ на установление отцовства твоего отца.

– Что? – вытаращился на меня Митя. – О чем ты говоришь? Какое, к черту, отцовство, зачем?

– Я о том, что по вот этому адресу в бумажке ждут биологического материала сына Дмитрия Евгеньевича Ласточкина. Понимаешь? В твоем свидетельстве о рождении что написано? Что ты – кто? Сын Дмитрия Евгеньевича Ласточкина. Сделаешь это для меня?

И я рассказала ему про встречу с его матерью и про то, что для них нашего Дениску зовут тоже – как и его самого – Дмитрием Дмитриевичем Ласточкиным.

Реакция была вполне очевидной.

– Ты сошла с ума.

– Мы этого не знаем, – ответила я. – Может быть, я просто гений. И вообще, почему бы тебе просто не попробовать? Все шансы, что ничего не выйдет еще на стадии самого теста. Откуда я знаю, чего еще им там надо? Но она – твоя мать – сказала: только свидетельство о рождении.

– Но зачем? Зачем тебе это надо? – в конце концов, спросил меня Митя, обессилевший под моим напором.

– Ну а как ты думаешь? Затем, что я категорически не могу показать твоему отцу настоящие результаты настоящего теста, понимаешь? – честно ответила я.

Совершенно, на сто процентов, безусловная честность с моей стороны. Митя замер и почернел, словно обуглился. Он посмотрел на меня совсем другими глазами. Его глаза снова стали вдруг больными и усталыми, совсем как тогда, в наш самый первый день знакомства, когда он сидел на кухне и наткнулся там на меня. Затем кивнул. Он не задал ни одного правильного вопроса.

– Хорошо, я все сделаю, – сказал он осевшим голосом. – Ты хочешь его вернуть? Моего отца?

– Такой у тебя вопрос, да? – взбесилась я. – Нет, не в этом дело.

– Нет? Не в этом? А в чем? Защитить свою честь?

– В каком-то смысле, да. И вообще… какая тебе разница? – Я была зла, как черт. – Просто сделай это по дружбе, а? Мне нужно, мне это нужно просто смертельно, понимаешь? Вопрос жизни и смерти.

– Но ты же понимаешь, что это не даст тебе никаких гарантий? Он может обо всем узнать и после?

– Наплевать, – кивнула я. – Может узнать завтра. А может не узнать никогда.

– Хорошо, – ответил Митя после длинной паузы, глядя прямо мне в глаза.

Потом откашлялся, встал и быстро вышел в другую комнату – попытка к бегству.

Больше в тот вечер он меня не побеспокоил. Я думала – при всей абсурдности этой мысли – что в какой-то момент он зайдет ко мне и начнет бросать мои вещи на пол, выгонять с сыном на улицу – как тогда, в ту ночь, когда я, получается, разбила ему сердце. В конце концов, ведь я снова разрушила все его представления обо мне. Или, напротив, только их укрепила. Фактически я призналась в том, что изменяла его отцу. Врушка несчастная. Митя признался мне в любви, а я – в том, что во мне нет ничего того, за что меня стоило бы любить.

Как иногда ненадежны слова! Каждый слышит только то, что хочет.

Митя сделал то, о чем я просила. Мы любим не «за», а «вопреки». Через неделю он принес и положил на кухонный стол свое свидетельство о рождении, которого, оказывается, у него не было и за которым пришлось поехать в Ярославль. Потом спросил, не передумала ли я. Я покачала головой. Конечно, нет. Митя больше не спрашивал ни о чем – особенно о том, кто же настоящий отец Дениса. Напротив, сменил тему, сказал, что нашел вариант на август и может вывезти нас с Дениской за город, чтобы мы хоть немного подышали свежим воздухом перед осенью. Я кивнула, согласилась, что Москва достала. Мы больше не обсуждали ни тест ДНК, ни мои отношения с его отцом. Митя думал, я хочу обелить свое имя, хочу доказать его отцу, будь он трижды неладен, свою верность.

На деле все обстояло несколько иначе. Я хотела ровно обратного. Чтобы мой муж меня отпустил, мне было позарез нужно доказать свою неверность, что было достаточно проблематично, учитывая, что я никогда, ни разу, ему не изменяла.

Глава 27 День «Х»

Память избирательна: она отделяет важное от неважного, но критерии неясны, границы размыты и проложены по какой-то неизвестной нам логике. К примеру, я помню, как в тот день смеялась в голос, лежа на расстеленном одеяле, на берегу Клязьмы, но хоть убей, не помню анекдота, который рассказал тогда Митька. Помню солнце, которое пробивалось сквозь глубокий зеленый – листья на березах были толстыми, зрелыми, как и положено к середине августа. За прошедшие полгода Дениска сильно вырос, переворачивался и уже пытался ползать. На даче он спал куда лучше, чем в городе, давал маме вздохнуть и почувствовать всю прелесть теплого августовского вечера. Не помню, почему Митьке нужно было уйти в тот вечер. Не помню, зачем мне был нужен мобильный телефон. Впрочем, мобильники всегда носят с собой, они – как дистанционная часть организма, дополнительный, третий глаз. Просыпаясь, мы проверяем, не потерялся ли он, не нарушен ли наш контакт с Большим Миром.

Я помню, как Дмитрий тихо вошел на веранду дома, который Митя снял для нас на август. Воспоминания – как кадры фильма ужасов, вспышки, отдельные сцены, которые так и не собрались в моей памяти в непрерывный ряд. Он стоял и смотрел на нас с Денисом – молчал, не привлекал к себе внимания. Я не сразу его заметила, потому что сидела спиной ко входу. Поняла, что кто-то зашел в дом, по заинтересованному взгляду перемазанного в кабачковом пюре сына. Повернулась и столкнулась с бездонными голубыми глазами, которые до сих пор так сильно нравились мне. Самый красивый мужчина в моей жизни смотрел на меня с сожалением и нежностью.

Помню, как подумала: вот странно, я ничего не чувствую. Я больше не люблю его. Надо же, даже такую любовь можно убить.

– Дмитрий? – спросила я спокойно, как вдруг – и это я тоже помню очень хорошо – я подумала, что не мог он знать, где мы. Не мог он оказаться тут, на этой веранде, в этой моей жизни, где ему не было места.

– Софи, – в его голосе сквозила неприкрытая грусть. Мое сердце стучало как сумасшедшее – рваный ритм, словно я бежала вверх по лестнице и задыхалась. – Как ты могла?

– Могу задать тебе тот же вопрос, – пробормотала я, лихорадочно пытаясь угадать, о чем именно он говорит. О том, как я могла подослать Митю вместо моего сына? Как я могла соврать о настоящем имени Дениса? Как я могла его бросить? Такое множество «как ты могла» было одинаково возможно.

– Я любил тебя. Я по-настоящему тебя любил. Я не идеал, но я никогда тебе не врал, Софи.

– Все-таки немножко врал, – сказала я. – Все мы немножко врем.

– Все мы немножко врем, – повторил Дмитрий, сделав шаг к нам с Денисом.

Подошел к детскому сиденью и принялся разглядывать моего сына, словно пытаясь угадать ответ на вопрос, который его так мучал. Денис смотрел на него лазерными, яркими голубыми глазами. Но правду так легко проглядеть.

– Кто он? – спросил Дмитрий.

Я подошла к Денису, вытащила его из стульчика и пересадила в манеж.

– Мой сын, – ответила я.

Следующий вопрос расставил все на свои места.

– Кто его отец? С кем ты мне изменяла, Софи?

– Разве это важно? – пожала плечами я. – Ты сказал, что отпустишь меня. Между нами давно уже все было кончено, мы только не хотели признавать этого.

– Я не переставал любить тебя, – сказал он низким голосом. – Я и сейчас не могу… этого не остановить, это выше меня. Как ты могла, как ты посмела меня обмануть!

– Как ты меня нашел тут… в Леонове? Кто сказал тебе, что мы тут? Катерина не могла, она не знала. Митя с ней не общается.

– Митя – это он? – спросил мой муж. – Я знаю, что это он, я всегда знал. Вы с самого начала врали, что дружите. Не бывает такой дружбы, но я верил. Как дурак тебе верил.

– Как ты меня тут нашел? – повторила вопрос я.

– Ты сама это выбрала – ты помнишь? Ты хотела стать моей, Софи. Я не заставлял тебя, помнишь, ты сама пришла ко мне.

Он подходил ко мне, все ближе и ближе, и тут мне стало по-настоящему страшно. Я помню этот момент так, словно каждый раз погружаюсь в ту минуту сквозь время и пространство. Тонкая грань, половодье, ломкий лед.

– Ничего не хочу помнить! – крикнула я. – Я хочу все забыть. Я хочу забыть тебя как страшный сон. Как ты нашел меня? Ты что-то сделал с моим телефоном? Ты поэтому мне все отдал, чтобы подсунуть мне телефон?

– Не дура, – улыбнулся Дмитрий, и улыбка его была страшнее, чем перекошенное от ярости лицо. – Никогда не была дурой, да? Программы GPS-слежения, да. Я с самого начала активировал у тебя такую. Я же не мог тебе верить. Девочка Соня, хитрая и грязная шлюха Софи. Но чтобы ты и мой сын! Да как ты могла – со мной и с ним? Господи, должны же быть хоть какие-то представления о порядочности!

– А что мне было делать? – спросила я, одновременно приоткрывая дверь ногой. – Я хотела уйти, но разве бы ты отпустил меня?

– Значит, ты признаешься?

– В чем? В том, что ты почти сломал мне руку в день свадьбы? Что я любила тебя, а ты избивал меня, когда считал, что я тебя «довела»?

– В том, что ты любишь моего сына. Почему бы тебе не признаться в этом?

– Да! Я! Люблю! Твоего! Сына! Митю! – крикнула я. – Всегда любила и всегда буду любить!

Я видела, как мой муж бросился – почти прыгнул на меня, и успела среагировать буквально за секунду до контакта. Бросилась во двор, побежала по участку с уже отошедшей клубникой, с тяжелыми от ягод кустами смородины, перепрыгнула через смородину. Я закричала:

– Помогите! Помогите, убивают! – и увидела, как в одном из домиков в окошке загорелся свет.

Дмитрий нагнал меня, его рука скользнула по моему плечу. Я завизжала и ускорилась. Перемахнула через водопроводную трубу и услышала шум за спиной. Я не стала оборачиваться, только понадеялась, что Дмитрий споткнулся о трубу и упал. Это дало бы мне время – я хотела добежать до леса. Глупая девочка Соня. Я думала, что в лесу легче спрятаться. Я забыла, что в лесу легче спрятать и тело. Помню, как он догнал меня и опрокинул на землю. Помню его бешеные глаза и мою мысль о бескрайнем, безмятежном и прекрасном небе.

– Я никогда тебя не отпущу, Софи. Ты – моя навсегда, – говорил он, а его пальцы смыкались на моей шее.

Я улетала, угасала, цепляясь взглядом за пустоту. Потом потеряла сознание. Все, что имеет начало, имеет и конец. В тот вечер я должна была умереть, расплата за глупость, за молчание, за попытки списать все с рук.

Меня оживил поцелуй. Все, как в сказке, только куда страшнее.

Прекрасный Принц делает Спящей Красавице искусственное дыхание, пытаясь привести в чувство. Принцесса лежит без чувств, но потом все же делает резкий вдох и заходится в приступе дикого кашля с кровью. У принца разодрана щека, а кулаки разбиты в кровь. Чудовище повержено, но по-прежнему опасно, его руки связаны толстовкой. Чудовище изрыгает проклятия, его лицо – сплошной синяк. Я задыхаюсь, и принц помогает мне сесть, опершись спиной о дерево. Становится чуть легче.

– Митя, Митя, господи!

Я шептала и кашляла, горло болело и саднило, и что-то неправильное, какой-то комок мешал глотать.

– Тише, Соня, тише, тише, девочка, «Скорая» уже едет, подожди. Молчи, не говори ничего, просто дыши, Соня. Дыши.

– Ты вернулся. – Я попыталась улыбнуться, но это получилось плохо.

– Я вернулся, – кивнул Митя и погладил меня по волосам. Его пальцы были разбиты в кровь. – Почему ты мне не сказала? Почему ты мне опять ничего не сказала?

– О чем на этот раз? – спросила я и закатила глаза.

Прибежали люди из домика с краю, седой мужчина в широких, не по размеру джинсах – специальная дачная серия – показывал врачам «Скорой помощи», куда идти. Вскоре к нам подтянулась вся деревня, весь наш дачный поселок, и полицейским из местного отделения пришлось всерьез ругаться, чтобы отогнать от нас зевак. «Место преступления» – так они называли тропинку, где я чуть не погибла от рук собственного мужа. Позже, уже в больнице, я узнала, что у меня серьезно повреждена трахея, и гематома не давала мне нормально глотать. И сотрясение мозга, от которого после у меня неделю держались ужасные головные боли.

Моего мужа Дмитрия арестовали. Это было странно и нелепо, но отчего-то я продолжала испытывать безотчетный стыд и чувство вины. Как же так, своего же мужа да в тюрьму! Ведь не чужой же человек, в конце концов. Его первая жена приезжала ко мне, уговаривала отказаться от заявления. В конце концов, я же сама его спровоцировала! Ведь не на пустом же месте! Он был в состоянии аффекта, он же узнал, что мой сын – не от него!

– Я получил результаты экспертизы, – сказал мне Митя, сидя на стульчике около моей постели в больнице. – Я получил их по дороге к электричке, мне пришло письмо прямо посреди леса, представляешь? Думаю, он получил письмо чуть раньше. Там, в этой конторе, мы оба оставляли наши электронные адреса. Я подумал: как странно, он все-таки не заметил. Там, в шапке, в принципе все данные совпадают. Предполагаемый сын, предполагаемый отец. Все, как ты думала. Но в одном месте все-таки указан мой год рождения. И тут, знаешь, не ошибешься. А потом я увидел результат. Отрицательный результат, понимаешь?

– Я понимаю, – кивала я.

– Но как? – Митя смотрел на меня своими большими серыми глазами. – Я в растерянности. Я подумал сначала, что это ошибка. Потом стал звонить тебе, чтобы предупредить, а ты не брала трубку. Я подумал: вдруг ты знала, что так и выйдет? Но ведь это невозможно. Ты не могла знать.

– Я была уверена. Почти на сто процентов уверена, – прошептала я, – что ты не его сын.

– Не может быть, – замотал головой он. – Но с чего… почему ты так решила? Откуда такая уверенность? – и он снова посмотрел на меня своим грозовым взглядом.

Я могла бы рассказать, с какой уверенностью его мать Катерина говорила о моем сыне и моей измене как о чем-то само собой разумеющемся. О том, что мой муж считал, что бесплоден, – в свое время он делал анализ, и я нашла копию этого анализа у нас дома. Два человека – мой муж и его первая жена Катерина – были одинаково убеждены, что Дениска никак не мог быть его сыном. И только я знала правду. Медицина иногда ошибается. Звезды иногда складываются в самые причудливые парады. Но я ответила:

– Ты никогда не был на него похож. Я знаю, ты считаешь иначе, но для меня это так – ты никогда даже отдаленно не был похож на моего мужа, Митя. Просто ничего общего. Ты прав, ДНК не выбирают, но твой случай, выходит, исключение.

– Значит, ты знала, что тест будет отрицательный? И ничего мне не сказала? А если бы я не вернулся? Как ты могла? Ты сумасшедшая, Сонька? Ты совершенно ненормальная, чокнутая!

– Знаешь что? – прохрипела я, откашливаясь, придерживая повязку. – Я собиралась тебе сказать. Но ты так героически принес себя в жертву, ты так легко принял тот факт, что я просто пытаюсь скрыть свои грешки, что я вообще чуть тебе не двинула. Вот почему ты даже не предположил, что я НЕ изменяла твоему отцу? Почему ты никогда не веришь мне?

– Как же ты меня бесишь Сонька! Ты же врешь, как дышишь! Там, на крыльце, ты кричала, что любишь меня. Зачем? Может, он бы не обезумел, если бы ты не заявила ему в лицо, что у нас роман. Что, между прочим, неправда! Зачем ты его спровоцировала?

– Вот и ты говоришь, что я его спровоцировала, но, во-первых, он приехал в эту деревню, чтобы отомстить мне. Убить или покалечить – это все равно было неизбежно. Он нашел меня по программе слежения, господи, боже мой!

– А во-вторых? – нахмурился Митя.

– А во-вторых, Митя, кто сказал, что я врала, а? Ну, почему ты никогда меня не спрашиваешь и все решаешь за меня? Господи, как же ты меня бесишь! Ты же сам врун несчастный. Ты не злой, не бабник, не убийца, и ты любишь меня. И ты все время пытаешься прикрыть это за какой-то дебильной бравадой. За татуировкой, за женщинами своими, за мотоциклом? Думаешь, я не знаю, какой ты?

– Что ты имеешь в виду? В чем ты «не врала»? – переспросил он с угрозой в голосе. – Говори, а то я сам тебя придушу.

– Ха-ха, смешно! – Я закашлялась. – Да ты мухи не обидишь. Придушит он.

– Между прочим, если ты помнишь, я тогда твоего так называемого мужа….

– Твоего так называемого отца? – переспросила я. – Да, чуть не убил. Связал и вызвал полицию. Ты не можешь убить, Митя. Ты другой. Не той группы крови. Признавайся, Митя, ты ведь тогда, в детстве, это был не ты, да?

– Соня… – Митя застыл и посмотрел на меня умоляюще.

Я все поняла без слов. Я и раньше догадывалась, а теперь поняла со всей очевидностью.

– Это была она? – спросила я.

Митя помолчал, а потом кивнул.

– Она защищалась.

– Он чуть не задушил ее, да? – спросила я.

– Потом она увидела его на полу, без сознания, и запаниковала. Думала, ее посадят. Превышение пределов самообороны. Рыдала и звонила в «Скорую». Тогда я заставил ее повесить трубку, прийти в себя, успокоиться и вымыть руки. Я обхватил нож так, чтобы на нем остались мои отпечатки, а ее стерлись. После этого мы вызвали врачей. Мне все равно ничего не было.

– Ничего – только пятно на всю жизнь, – прошептала я.

– Плевать мне на пятна! У всех свои пятна – белые, черные. Без разницы. Ее могли посадить в тюрьму, понимаешь? А ему – ничего. Он ее бил, он издевался над ней – и ему ничего. Она никогда не жаловалась. Никогда не писала в полицию. И ты тоже. Знаешь, что потрясло меня больше всего – тогда, в той истории?

– Что она вернулась к нему? – спросила я, даже не пытаясь скрыть сожаления. – Любят не за что-то, а вопреки, ты не знал? Плюс, я думаю, она много лет переживала за то, что ему изменила. Чувство вины может изменить человека, разъесть его, как кислота, понимаешь?

– Ты… может быть, права… да, я даже не подумал об этом, – пробормотал Митя, качая головой. – Подожди, но это значит… что Дениска…

– Его сын, – кивнула я. – И это та правда, которую я с таким отчаянием пыталась скрыть. Потому что, Митя, я не хочу моему сыну такого. Ни детства, ни отца. Потому что это не любовь, Митя. Теперь я это точно знаю.

– Ты знаешь, я ведь тебе не поверю, – покачал головой он.

– Я знаю, – кивнула я. – Может быть, со временем?

– Как же ты меня бесишь, Соня, ты хоть представляешь? – спросил он.

Эпилог

Через 316 дней после дня «Х»

Мы с Митей долго не решались переступить черту – даже после того, как все слова были сказаны. Мы двигались медленно, словно два канатоходца над пропастью, два сапера над тикающей бомбой. Весь месяц после того, как меня выписали, мы вели себя так, словно ничего не случилось, но напряжение этой недосказанности заряжало каждое наше слово, каждое движение особым смыслом.

Однажды в сентябре был дождливый день, мы валялись на диване перед телевизором в моей комнате, смотрели «Игру престолов». Митька перевернулся ко мне, оперся на локте и посмотрел на меня. Близко, всего в нескольких сантиметрах – серые грозовые облака его глаз смеялись.

– Зима близко, – сказал он.

Я лежала рядом и дышала полной грудью, не шевелясь. Граница была тонкой, но мы оба понимали, что, сделав шаг в Зазеркалье, можем все разрушить. Я решила рискнуть первой.

– Зимы бояться, в лес не ходить, – улыбнулась я, а затем приподнялась на локтях и поцеловала Митю в губы.

Первый поцелуй, за которым тут же последовал второй.

– Странно, – пробормотал Митя, нежно целуя меня в губы, почти едва прикасаясь к ним.

– Что именно странно? – спросила я, шевеля губами прямо по его губам.

Тишина в квартире заряжала каждое слово электрическим зарядом.

– Странно, что все это не кажется мне странным. А тебе? – поинтересовался он.

– Странно только то, что мы с тобой с самого начала не набросились друг на друга. Вот это по-настоящему странно, – ответила я.

Митя подумал – и кивнул. И набросился на меня в самом лучшем смысле этого слова.

Следующим летом суд приговорил моего бывшего мужа к восьми годам в колонии строгого режима. «Умышленные действия, направленные на совершение преступления, при условии, что оно не было доведено до конца по причинам, не зависящим от виновного». Так назывался юридически тот кошмар, который я пережила прошлым летом в лесу около нашей дачи в Леонове. Адвокат поработал на славу, и вместо двенадцати лет Дмитрий получил только восемь, но это ровным образом ничего не меняло – ни для нас, ни для него.

Его коллеги, его бывшая жена, знакомые осуждали меня за то, что я так и не забрала заявление из полиции, решилась дать показания в суде. В какой-то момент мне показалось, что часть собравшихся в зале суда вообще считала, что такой гениальный хирург, как мой бывший муж, мог бы передушить и нескольких таких, как я. Все равно он ценнее меня, что делает его как бы менее виновным – за счет спасенных им людей. Этакая странная математика людей, которым никогда не ломали хрящи гортани и у которых не было вывихнутых в день свадьбы плеч.

Я не обращала на них внимания, но было сложно выносить полный упрека взгляд Катерины. Даже моя мама долго не понимала, почему я упорствую в жестокой попытке посадить в тюрьму «такого прекрасного человека». Только потом, на суде, когда мама увидела фотографии с «места преступления», услышала отчеты судмедэкспертов, мама, кажется, встала на мою сторону. Плюс-минус.

Дмитрий целиком признал свою вину. Признал по совету адвоката. Забавно, что даже его адвокат просмотрел в одном из главных документов дела маленькую деталь. Дмитрий попросил смягчить приговор, так как в тот момент он находился в состоянии аффекта, был разбит известием, что его всячески любимая жена вероломно предала его, изменила и родила сына от другого мужчины.

Государственный обвинитель выслушал эту речь, затем вышел из-за своего места и спросил Дмитрия:

– Вы же в курсе, что вашего сына… то есть сына, которого родила ваша супруга… что его зовут Денисом?

– Что? Нет, его зовут Дмитрием! – возразил он.

На это обвинитель приложил к делу свидетельство о рождении моего сына и пояснил суду, что ДНК-тест, о котором идет речь, был сделан для установления отцовства обвиняемого и его старшего сына, Дмитрия Дмитриевича Ласточкина. И что не знать об этом было невозможно, ведь год и день рождения указан прямо в результатах теста ДНК.

– Не может быть, – прошептал мой тогда еще муж и посмотрел на меня. Последний раз, когда он видел меня – и в прямом, и в переносном смысле этого слова.

Дмитрий вскочил, но его тут же усадили обратно. Адвокат принялся что-то яростно нашептывать ему на ухо. Я не знаю, что он ему говорил. Не думаю, что Дмитрий вообще слушал, он смотрел на меня так, словно пытался говорить со мной взглядом. Я кивнула. Да, ты прав. Это твой сын. Возможно – чудо. Да, все это несправедливо. И, знаешь, я не чувствую никакого торжества. Но ведь ты пытался меня убить. Я покачала головой. Ты должен знать, я ведь тоже любила тебя. По-настоящему, без обмана и лжи. Но любовь тут ни при чем. Любовь можно убить так же, как и человека.

Вскоре после суда я развелась с мужем и лишила его родительских прав. Это было несложно – учитывая специфику приговора, никто бы не оставил родительские права человеку, осужденному за попытку убийства матери. Катерина как-то спросила меня, как я могу жить, зная, что я отправила человека за решетку. Я не стала с ней спорить. Я не стала спрашивать, как она может жить, зная, что, защищаясь, чуть не убила того же человека, которого я отправила за решетку. Я не стала говорить, что Дмитрий сам виноват, что он заслужил этот суд. Я сказала только, что Митя до нее не дозвонился, потому что у него сел телефон, и что Митя должен подъехать к ней где-то примерно через час. Смотря по пробкам, конечно.

Как ни крути, мать есть мать, и со всеми, кто являлся частью нашей странной семьи, я вела себя с исключительной осторожностью.

В один из вечеров, когда Дениска остался в Солнечногорске на все выходные, а мы с Митькой оказались предоставлены самим себе на бесконечные два дня, мы долго планировали, но решили, что не пойдем никуда и останемся дома, в квартире напротив монастыря. Вдвоем. Нам всегда было хорошо вдвоем, все эти годы. Мы думали – это потому, что мы – просто друзья. Оказалось, нет, не поэтому. Нам просто было хорошо друг с другом, и мы могли долгие часы болтать, обсуждая какую-нибудь ерунду или играя в шахматы. Если быть точной, заниматься любовью, а уж потом болтать, обсуждая какую-то ерунду. Играть в шахматы голыми.

В тот день мы купили упаковку пива и выбрались на крышу, хотя на этот раз для этого пришлось сломать замок на решетке. Лето было в самом разгаре, и ради того, чтобы поваляться на крыше, Митька приволок разводной ключ и сбил тяжелый амбарный замок с двери.

Мы прикрыли за собой дверцу и повесили замок обратно для имитации. Странно, что на грохот никто не вышел, но в Москве, если где-то чем-то грохочет, люди предпочитают не лесть на рожон. В городе с таким уровнем криминала принцип «своя хата с краю» – самый логичный.

На крыше было жарко, как на пляже, несмотря на то что уже вечерело. Мы разложили одеяло и принялись пить пиво, болтая о всякой ерунде. Митька только вернулся из очередной командировки в Казахстан, я подумывала о том, чтобы выйти на работу. Вспомнили мы и о том, как в первый раз сидели на этой самой крыше. Тут-то и зашел спор про то, какой день нашего знакомства был самым первым. Митька утверждал, что натыкался на меня в коридоре квартиры и до того дня, когда у них с Ларисой произошел скандал в благородном семейства, но я, хоть убей, не могла припомнить ни одного такого раза. Потом Митька, как бы между прочим, заметил, что встречался со своей теткой Аллой, хозяйкой квартиры. Я напряглась, как напрягалась каждый раз, опасаясь перемен. Я не хотела перемен. В том, как мы жили, меня все устраивало. Неопределенность наших отношений была для меня куда лучше определенности моей прошлой жизни. Но Митька меня успокоил.

– Я решил выкупить у нее квартиру. Тетка, кстати, не против, и по цене мы с ней договорились, так что… вот, вчера получил разрешение на ипотеку.

– Ипотека, значит, – ехидно усмехнулась я. – Все, значит, кончилась молодость.

– Ага. Какая молодость, ипотека на тридцать лет. Кстати, еще хотел спросить. Не хочешь замуж за меня выйти?

– Замуж? За тебя? – я сделала вид, что в шоке.

– Ну, я просто подумал, может, нам пожениться? Раз уж мы ипотеку берем.

– Действительно, логично, – хмыкнула я. – Заодно и выплачивать можно напополам.

– Естественно. Чистая корысть с моей стороны, – подтвердил Митя. – Так что? Выйдешь за меня? Со своей стороны гарантирую как минимум тридцать лет стабильных отношений. Соглашайся, предложение выгодное.

– Слушай, – сказала я с самым серьезным видом. – Ты мне не мог бы… бутылку дать, а то я свою допила, а вставать неохота.

– Бутылку? – опешил он.

Я кивнула на упаковку пива, стоявшую рядом с ним. Митя достал бутылку, открыл и протянул мне. Я посмотрела на Москву с высоты крыши и рассмеялась.

– Какие-то мы скучные стали, не считаешь? Ипотеку берем, женимся. Глядишь, и еще детей нарожаем. Никакой экспрессии. А, Митя?

Мы чокнулись бутылками и выпили за то, чтобы наша жизнь оставалась такой же скучной во веки веков. Потом еще повалялись на крыше, наслаждаясь теплом. Я хотела сказать Митьке, что последний год был самым счастливым в моей жизни и что я люблю его, в самом деле, люблю. Никогда не могла даже предположить, что любовь может быть такой тихой и спокойной, но сильной, как широкая медленная полноводная река.

Я не стала ничего ему говорить – побоялась сглазить. Вместо этого спросила, под какие проценты мы берем ипотеку. Все-таки, как ни крути, я была дипломированным экономистом, планировала работать в банке сразу после декретного отпуска и в вопросах ипотечных процентов соображала лучше его. Митька тут же принялся спорить, доказывать, что именно там, где он взял кредит, условия самые лучшие, если сравнивать по многим показателям, и что процентная ставка – это не единственный критерий, на который нужно опираться. Митька даже строил какие-то графики в воздухе, а я хохотала и дразнила его.

– Сонька, как же ты меня бесишь, а! – воскликнул он.

Я кивнула, и подставила лицо лучам закатного солнышка.

«Сонька, ты меня бесишь» – это же мое второе имя.

Примечания

1

Проблема взаимоотношений с отцом.

(обратно)

2

Мечты сбываются (англ.).

(обратно)

3

Имеется в виду фильм «Красотка».

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Все мужчины без ума от истеричек

Глава 2 И все пятеро одновременно говорили о себе…

Глава 3 Человек – существо социальное

Глава 4 Они жили долго и несчастливо

Глава 5 Хороший мужик долго один не будет

Глава 6 Со старыми друзьями трудно конкурировать

Глава 7 Ложь – это компромисс, не достигнутый сторонами

Глава 8 Я люблю сказки. Что с того, что я в них не верю?

Глава 9 Женщины хотят любви, а мужчины победы

Глава 10 Первый день из оставшейся мне жизни

Глава 11 Девочка с Daddy Issue[1]

Глава 12 Плохие вещи случаются с плохими людьми

Глава 13 Твой дом – моя крепость

Глава 14 Люди без греха приходят со своими камнями

Глава 15 И мы храбро бросились врассыпную

Глава 16 Однажды утром я проснусь совсем одна

Глава 17 Итальянцы – лучшие любовники

Глава 18 Сказки бывают разные, согласилась я, осторожно выглядывая из-под одеяла

Глава 19 Полночь – время привидений и вампиров

Глава 20 Гора свистящих раков

Глава 21 Все девочки мечтают о длинном белом платье

Глава 22 Верность – понятие философское

Глава 23 Гадалка взяла деньги и нагадала неизвестность

Глава 24 Пожалуйста, не сохраняйте спокойствие!

Глава 25 Игра вторым номером подходит слабым командам лучше всего

Глава 26 Все люди делают это, и только мы, как дураки, смотрим «сто к одному»

Глава 27 День «Х»

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg