«Предания вершин седых»

Предания вершин седых (fb2) - Предания вершин седых (Повести о прошлом, настоящем и будущем - 4) 1250K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алана Инош

Алана Инош

 

ДОЧЕРИ ЛАЛАДЫ. ПОВЕСТИ О ПРОШЛОМ, НАСТОЯЩЕМ И БУДУЩЕМ

 

Книга четвёртая. Предания вершин седых

Аннотация: Третий том «Дочерей Лалады» дописан, но многое осталось за кадром. Есть в трилогии герои, о которых читателям хотелось бы побольше узнать, а автору – поведать. О них и будут наши повести... Это ещё один сборник рассказов о некоторых интересных персонажах трёхтомника «Дочери Лалады».

Дерево и огонь

— Не тут ли живёт плотник Бермята? — тоненьким, писклявым голоском позвал босоногий мальчишка в подпоясанной верёвкой рубашке с обтрёпанными до бахромы рукавами.

Он стоял около деревянной ограды, за которой прятался изящный, украшенный затейливой резьбой дом с небольшим садом. Калитку отворила высокая девушка с длинной золотистой косой и светло-карими, медово-янтарными глазами. Одета она была в скромную сорочку без вышивки, а обута в потёртые кожаные чуни.

— Ну, допустим, тут, — ответила она мальчишке. — А чего надобно-то?

— Купцу Зворыке требуется терем надстроить, — вытирая сопливый нос, сообщил юный посланник.

Девушка хмыкнула. Хороша она была собой — круглолицая, с нежным румянцем, задорно вздёрнутым носиком и длинной, сильной шеей. Щёки — что яблочки, с весёлыми ямочками.

— Так у Зворыки и без того терем высокий, — заметила она с усмешкой. — Куда уж выше-то надстраивать?

— Это не твоего ума дело, — грубовато ответил паренёк. — Купец — хозяин, сам знает, что ему со своим домом делать. Ты лучше мастера позови, коли он тут живёт.

Девушка повела плечом и направилась в дом. Походкой её залюбоваться можно было: не шла, а будто бы плыла она по земле, а её высокую грудь и горделиво-дерзкие линии спины словно богиня любви Лалада создала всем на очарование. Крепкая и ладная, девица дышала здравием и молодой красотой.

— Батюшка! — позвала она, приоткрыв дверь. — Тут пришли, тебя зовут.

Спустя некоторое время на пороге дома появился не старый ещё мужчина. Едва заметная проседь блестела в его волнистых светло-русых волосах и бороде, широкоплеч он был и могутен, да только, глянув ему в лицо, мальчишка-посланник смутился: очи отца девушки замутила белёсая пелена. Он был слеп.

— Кто тут меня зовёт? — спросил Бермята, спускаясь с крылечка без поддержки, точно зрячий. Дочь была готова его подхватить, но отец шёл уверенно.

— Дык это... — Паренёк запнулся, почёсывая в затылке озадаченно. — Я от купца Зворыки, терем ему надобно надстроить.

— Веселинка, идём, — обратился слепой мастер к девушке. — Негоже от работы отлынивать, коли она сама нас находит.

— Сейчас, батюшка, только пояс надену, — отозвалась та.

Она нырнула в дом и скоро вернулась, опоясанная кожаным ремнём, к которому были прицеплены кое-какие принадлежности мастера по дереву: молоток, долото, набор стамесок, угольник, коловорот. В руках она несла топор и пилу.

Они пошли по улицам Лебедынева, столицы Светлореченского княжества. Деревянным был город, только дворец княжеский мог похвастаться каменной кладкой. Сады благоухали колышущимися на ветру облаками яблоневого и грушевого цвета, вдоль улиц степенно шагали горожане; неспешно, постукивая колёсами по деревянной мостовой, плелась повозка с дровами, а мальчишки — дети ремесленников — затеяли игру в салки. Один из них чуть не наскочил на слепого плотника.

— Гляди, куда бежишь, озорник, — строго сказала Веселинка, поймав паренька, едва не сбившего её отца с ног.

Они пришли на богатый двор купца Зворыки. Хоромы у него были на втором месте по высоте после дворца князя, но тщеславие побуждало его делать своё жилище ещё роскошнее и красивее.

Сам хозяин сошёл с высокого крыльца навстречу Бермяте с дочерью. Сытый и дородный, он вразвалочку спускался в своём расшитом золотыми узорами кафтане, а полы его опашня мели за ним ступеньки. По звуку увесистых шагов Бермята понял, кто к ним приближается, и поклонился, а следом склонилась и Веселинка.

— Хм, так ты и есть Бермята? — проговорил купец, погладив тёмную с проседью бороду. — Наслышан о тебе... А что с твоими очами?

— Не видят более очи мои, купец-батюшка, — ответил мастер. — Сам я уже не работаю, но обучил свою старшую дочь Веселинку всему, что сам знаю и умею. Теперь она трудится вместо меня. Её я и привёл с собой. Не сомневайся, она не хуже меня справится с работой.

— А что ж ты девку к ремеслу пристроил, а не сына? — спросил Зворыка, рассматривая девушку.

— Нет сыновей у меня, купец-батюшка, — учтиво ответил Бермята. — Не послала судьба нам с супругой отпрыска мужеского полу, дочери одни рождаются.

Веселинка стояла рядом с отцом, нимало не смущаясь под оценивающим взглядом хозяина и подбоченившись одной рукой, а вторая, сжимая тяжёлый топор, висела вдоль бедра — сильная, шершавая, рабочая рука. Одну ногу Веселинка чуть выставила вперёд и взором знающего своё дело мастера оглядывала высокие хоромы. Пожалуй, скромной девушке-невесте в такой по-мужски раскованной позе стоять не пристало — да ещё и в присутствии знатного и почтенного человека. Купец хмыкнул, подумав про себя: «Экая независимая девица!» Но эта дерзость ему почему-то нравилась.

— Мужики-рабочие у меня есть, — проговорил он. — А нужен мне хороший мастер, который бы над ними главным был и всей работой руководил. Хочу я к терему надстройку сделать, чтоб мои хоромы были ещё выше, но чтоб до маковки княжеского дворца ровно на один вершок не доставали. Превзойти его будет дерзостью — государь всё-таки, а власть надобно уважать. Разницы в один вершок достаточно для почтения, а выше моего никто себе дом выстроить уже не дерзнёт. Под силу ли твоей дочери будет такая работа?

— Не беспокойся, господин, ей всё под силу, — сказал Бермята, опустив могучую, с крепкими пальцами и вздутыми от тяжёлой работы жилами руку на плечо Веселинки. — А ежели какая трудность или сомнение возникнут, я и на ощупь подскажу, совет дам.

— Хм, уж больно молодая мастерица-то, — покачивая головой и покручивая ус, молвил купец. — Сколько лет-то тебе, красна девица?

— Двадцать первый идёт, господин, — чуть нагнув красивую, горделивую головку, ответила Веселинка.

— И до сих пор не замужем? — удивился Зворыка.

— Так с тех пор как батюшкины очи видеть перестали, я кормилицей в нашей семье стала, — сказала девушка. — У меня одиннадцать сестёр. Кому пропитание добывать, коли я в семью мужа уйду?

— И то верно, — проговорил купец. — Большая у тебя семья... И слепота твоего батюшки — великое несчастье, коему я от души сочувствую. Ну что ж, так и быть, попробуем. Работай, девица. Поглядим, вправду ли ты ремеслом владеешь не хуже отца своего. А за оплатой дело не станет: коли работа твоя мне понравится, вознагражу щедро.

Позвал купец Веселинку и её отца в дом, по всем помещениям провёл, всё показал и рассказал, какой он хотел бы видеть будущую надстройку. Девушка слушала внимательно и серьёзно, время от времени с пониманием кивая. Бермята тоже слушал, хотя его незрячий взор был устремлён в пространство. После обсуждения грядущих работ и утверждения сметы купец усадил слепого мастера и его дочь за стол и угостил щедрым обедом. Был он человек хоть и тщеславный, но не заносчивый, умел располагать к себе нижестоящих, а с мастеровыми людьми обходился с особым уважением, и они его уважали в ответ.

Зворыка отвёл Веселинку на задний двор к рабочим, которые, рассевшись прямо на земле, вкушали свой скромный обед — ржаные пироги, квас да лук репчатый.

— Вот, ребята, мастер над вами, — объявил хозяин с таящейся под закрученными усами усмешкой. — Это Веселинка, дочь плотника и зодчего Бермяты. Вы не глядите, что она девица — отец за неё поручился, что дело она знает. Во всём её слушайтесь и не перечьте. А ты, Веселинка, коли эти ребята тебе чем-то не угодят, мне смело жалуйся. Я их живо приструню. Ну, я пошёл, дела у меня... Давайте, работайте тут.

Рабочие — дюжина крепких мужиков и молодых парней — некоторое время в молчании рассматривали свою начальницу. Не ожидали они такого поворота, что мастером над ними назначат девушку.

— А чего это отец тебя прислал, а не сам за работу взялся? — спросил наконец один из них, рыжебородый и сероглазый здоровяк.

— Батюшка больше плотничать не может, ослеп он, — ответила Веселинка. — Я ему с десяти лет помогала, подмастерьем плотницкое дело перенимала, а с пятнадцати сама работаю. Братьев у меня нет, только сестрицы младшие, а семью кормить кто-то должен. Вот и тружусь.

Говорила она просто и скромно, без высокомерия, а солнце блестело искорками в её тёплых, золотистых, медово-карих глазах. Рабочие переглядывались с усмешками. Похоже, девушка пришлась им по душе.

— Ну что ж, поглядим, как ты работать умеешь, — сказали они.

Ни рабочим, ни самому хозяину-заказчику ни разу не пришлось пожалеть о назначении Веселинки главным мастером. Девушка толково руководила строительством и сама, как заправский плотник, стучала топором, работала пилой и рубанком. Мужчины, конечно, не позволяли ей таскать тяжёлые брёвна, а в остальном она трудилась наравне с ними. Она ловко взбиралась на строительные леса и не боялась высоты; напрасно озорные парни пытались снизу заглянуть ей под подол: под длинной девичьей сорочкой Веселинка носила портки. Косу, которая кончиком достигала колен, на работе девушка сворачивала в тяжёлый золотой узел и подвязывала ремешком, чтоб не мешала.

А молодой купеческий сын Славко девушке проходу не давал. Был он парень собой пригожий, кудрявый да синеглазый, улыбчивый, только вот настойчивость и дерзость его Веселинке не нравились. То норовил он её зажать и обнять в уголке, то охапками цветов весенних осыпал, то подарки подсовывал — ленточки, платки, ожерелья. Но девушка даров не брала, а от объятий успешно отбивалась: от плотницкой работы тело её стало точно выкованным из стали. Конечно, ей было далеко до дюжих мускулистых рабочих, но нахальный ухажёр дивился силе, с которой она давала ему твёрдый отпор.

— Веселинушка, ты не думай худого, я ж не с баловством к тебе пристаю! — убеждал Славко. — Полюбилась ты мне, в жёны хочу тебя взять!

— Я единственная кормилица в семье, нельзя мне замуж, — отвечала Веселинка. — Или ты готов всех моих сестриц кормить-поить и приданым для свадьбы одарить?

— А сколько у тебя сестриц? — обеспокоенно спросил Славко.

— Одиннадцать, — усмехнулась девушка. — Самой младшей пять годков, а самой старшей после меня — шестнадцать. Она собой весьма хороша, гораздо красивее меня. У меня руки грубые, рабочие, а она рукодельница-вышивальщица, у неё пальчики нежные. Как раз вошла она в лета, жениха ей пора подыскивать. Но... —  Веселинка окинула парня насмешливым взором, — пожалуй, не такого, как ты!

— Это ещё почему? — вспыхнул Славко. — Чем это я плох?..

— Больно дерзкий, — хмыкнула девушка. — Я сестрице доброго мужа желаю, а ты вертопрах, только и знаешь, что батюшкины деньги тратить.

— Ах ты, девка языкастая! — засверкав глазами, рассердился Славко. — Уж если кто тут и дерзкий, так это ты!

Веселинка ловко ускользнула от него, белкой взлетев на строительные леса. Парень кинулся было следом за ней, но у него закружилась голова, и рабочим пришлось помогать хозяйскому сынку спуститься на землю. Веселинка на самом верху только посмеивалась:

— Где уж тебе быть моим мужем, ежели ты даже подняться не можешь туда, куда поднимаюсь я!

Крепко зацепила она самолюбие парня, и он какое-то время дулся, а потом вдруг прислал к ней домой сватов. Говорили они ладно да складно, подарки на лавках разложив, и матушка Владина едва чувств не лишилась от такой чести. Веселинка же выслушала гостей спокойно, но без благосклонности.

— Это кто ж тебя замуж зовёт, доченька? — удивился отец.

— Да это от Славко, сына Зворыкина, пришли, — усмехнулась Веселинка. — Батюшка, матушка, вы уж меня не невольте, не люб мне сей молодец.

— Ну, раз невесте жених не по нраву, то не обессудьте, дорогие сваты, — сказал Бермята гостям. — На нет и суда нет.

Так и ушли сваты ни с чем, и подарки пришлось им с собой забрать: невеста отказалась их у себя оставить. Позже матушка шёпотом, тайком от отца, сказала Веселинке:

— А может, зря ты, доченька, отказом ответила? Такой жених завидный да богатый, а ты нос воротишь... Не каждый день такая удача в дом стучится!

— Дорогая моя матушка, сердцу не прикажешь, — с ласковой улыбкой, но твёрдо ответила девушка. — Пусть Славко берёт в жёны ту, кому он будет люб, только это и справедливо. Не нужны мне ни его богатства, ни высокое положение. С немилым мужем в клетке золотой жить не стану.

Матушка только вздохнула, а младшая сестрица Здемила — та самая, что во второй очереди в невесты стояла следом за Веселинкой, сказала:

— Ну и дура ты, сестрёнка! Такими завидными женихами не разбрасываются!

— Не зарься на зажиточность, а ищи в мужья человека хорошего, — ответила Веселинка. — Снаружи шёлк да злато, а нутро добром не богато. Славко этот — праздный ветрогон, нет в нём рачительности да жилки хозяйской, не сможет он продолжить отцовское дело — всё спустит. Ему лишь бы развлекаться да веселиться. Не умеет он добро сберегать да приумножать, только тратить да проматывать горазд. Коли его женой станешь, недолго в богатстве проживёшь. Так что, сестрица, не так он уж и хорош, ежели приглядеться. Нечему тут завидовать.

Но Здемиле запал в душу отвергнутый старшей сестрой жених. Стала она проситься с нею на работу:

— Возьми меня, сестрица, с собой! Хоть одним глазком на Славко поглядеть!

— Ох, глупышка ты, — вздохнула Веселинка. — Пустой он, Славко этот. Уж поверь мне,  я насквозь его вижу. Ничего хорошего нет в нём. Как бы тебе слёзы потом лить не пришлось...

— Ну разреши мне хоть тебе обед на работу принести! — не унималась младшая сестра.

Так и не добившись разрешения Веселинки, Здемила самовольно явилась на купеческий двор с корзинкой снеди — в самой лучшей своей сорочке, вышитой ею собственноручно.

— Тебя кто звал? — шёпотом зашипела на неё Веселинка.

Здемила с озорной улыбкой и невинным видом откинула с корзинки чистую тряпицу.

— Вот, обед тебе принесла, сестрица. Отдохни да покушай.

Рабочие сразу обратили внимание на красивую девушку — переглядывались с ухмылками, подмигивали.

— А ну, цыц! — строго прикрикнула на них Веселинка. — Нечего тут зубы скалить, работа не ждёт!

Она принялась спроваживать сестру домой, да не успела: распевая песни и подыгрывая себе на расписных гусельцах, явился Славко. Как всегда, щегольски одетый, он шёл по двору вразвалочку, а при виде девушек приосанился.

— Тьфу, всё б тебе песни распевать, пустозвон, — процедила себе под нос Веселинка. — Ни дня в жизни не работал, тунеядец...

Славко не слышал этих тихих слов. Увидев зардевшуюся Здемилу, он замер как вкопанный и оборвал игру на гуслях.

— А это что за красота невиданная? — воскликнул он. — Ах ты, цветик утренний!

— Цветик, да не для тебя расцвёл, — сказала Веселинка хмуро.

— Это отчего ж? — изогнув бровь, молвил хозяйский сын. — У девицы своя воля, кому сердце отдать!

Приблизившись к Здемиле и вгоняя её в ещё пущий румянец восхищённым взглядом, Славко обошёл её кругом.

— Ты, Веселинка, сама виновата, — рассмеялся он. — Нечего было мне свою сестрицу расхваливать! Однако ж, ты не обманула: девица и впрямь хороша!

— Даже не смей к ней приближаться, а не то я... — не на шутку рассвирепела Веселинка.

— А не то — что? — усмехнулся Славко. — Побьёшь меня? Тогда мой батюшка тебя уволит и денег не заплатит, вот так-то. Что, съела?

И он торжествующе прищёлкнул языком, после чего снова принялся щипать струны и заливаться соловьём, а Здемила и уши развесила. Совсем поплыла девка, а Веселинка проклинала тот день, когда нанялась надстраивать купцу терем.

Никаких увещеваний Здемила и слышать не желала. Увлёк её Славко, да и сам, похоже, увлёкся, а о Веселинке и думать забыл. Та, с одной стороны, была рада избавиться от назойливого ухажёра, а с другой — беспокоилась за сестру. До свадьбы дело могло и не дойти. И не только потому, что парню недоставало серьёзности: союзу могли воспротивиться и его родители. Разве дочь небогатого ремесленника — пара купеческому сыну?

А между тем строительство шло к окончанию. Пару раз приходил Бермята; слепой мастер на ощупь обследовал стены и не нашёл, к чему придраться.

— Ладно сработано, дочка, — похвалил он. — Лишь бы и хозяину понравилось.

Зворыка остался доволен работой Веселинки. Ни на оплату, ни на словесную хвалу мастерице он не поскупился.

— Ну, девонька, руки у тебя и впрямь из нужного места растут, — сказал купец со смешком. — Удивила ты меня, не скрою. Сомневался я сперва, что девица с таким ремеслом справляться способна, но ты доказала, что работать умеешь. И с мужиками сладила, в послушании эту ватагу удержала. Ну что ж, теперь я всем своим друзьям и знакомым тебя советовать буду! Достойную наследницу своего дела ты воспитал, Бермята.

— Благодарствую на добром слове, купец-батюшка, — поклонился слепой мастер.

— Доброе слово в мошне не звякает, — усмехнулся Зворыка.

И в ладонь Веселинки опустился увесистый кошель с деньгами.

*

В Лебедынев Бермята пришёл молодым парнем — что называется, покорять столицу. Устроившись в ученики к плотнику-зодчему, он спал в сарае и трудился не покладая рук, чтоб овладеть ремеслом. Ни гроша за душой у бедного сельского жителя не было, и вместо оплаты за учёбу он батрачил на своего наставника кем-то вроде домашнего слуги. Суров был учитель, и частенько прилетали молодому Бермяте от него тумаки.

Выучился Бермята и стал работать. С «огоньком» работал, с душой, и всё, что выходило из-под рук его мастеровитых, было добротным, красивым и долговечным. Через несколько лет обзавёлся молодой плотник собственным домиком и женился. В жёны он взял Снегурку — дочку своего же учителя. Приглянулась она ему за красоту и бойкий нрав, да только после свадьбы жизнь у них пошла не так гладко и ладно, как Бермяте хотелось бы. Своенравная бабёнка прекословила мужу на каждом шагу, всё язвила да подтрунивала. Хозяйкой она была не сказать чтобы из рук вон плохой, но могло быть и лучше. Сдержанный нравом, не решался Бермята «воспитывать» жену телесными наказаниями, не поднималась у него рука на женщину. А тут ещё и другая беда-кручина: уже три года они вместе прожили, а детей — нет как нет.

По соседству жил другой мастер-плотник — Дерила, года на два или три постарше Бермяты. Некрасивый, долговязый и чернобородый, он был обладателем красавицы-жены по имени Владина. Жили они тоже пока бездетно, как и Бермята со Снегуркой.

Дерила с Бермятой не сказать чтоб уж очень хорошо ладили между собой. Откровенно говоря, соперничали они во всём — и в работе, и в прочих отношениях. Впрочем, в гости друг к другу они захаживали. Всякий раз жёны суетились, стараясь поставить на стол самое лучшее; однако, возвращаясь из гостей, отзывалась Снегурка о стряпне соседки весьма нелестно:

— Ну совсем готовить не умеет баба. Кто ж так пироги печёт?

Владина тоже была невысокого мнения об угощениях, которые подавала супруга соседа:

— Видать, не научила её матушка, как стряпать надобно.

Приодеться женщины тоже старались, красуясь друг перед дружкой в обновках; одним словом, мужья соперничали, и жёны — туда же. А между тем Бермята то и дело ловил себя на том, что заглядывается на супругу соседа. Его Снегурка была сухощава и черноволоса, точно кочевница-кангелка, а Владина — светлая и мягкая, как белый хлеб, телом округлая, с пшенично-русыми волосами и ясными голубыми глазами. Честно признаться, стряпня Владины нравилась Бермяте больше, что бы там Снегурка ни говорила, а потому он раздражался всякий раз, когда жена начинала хаять её поваренное искусство. Но, будучи человеком сдержанным, молчал.

Дерила, приходя в гости, любезничал со Снегуркой, а та так и таяла от приятных учтивых слов соседа. Только слепой бы не увидел, что эти двое пришлись друг другу по душе. Видел это и Бермята, но, по своему обыкновению, хмурился и молчал. А сам тайком на Владину засматривался да уплетал за обе щеки её угощения. Приветливо улыбалась ему женщина, и теплело у него от её синеокого взгляда на сердце.

Сошлись однажды у колодца бабы, и сказала Снегурка Владине:

— Слушай, соседушка, люб мне твой Дерила. Жить без него не могу, так люблю! Уступи ты мне его, а себе моего Бермяту возьми. Разве ты сама не видишь, что он как раз будто для тебя и создан!

Сперва возмутилась Владина, оторопела: мол, как так можно — взять и поменяться мужьями! А потом, подумав, и согласилась. Ведь и ей давно по сердцу был соседкин супруг — спокойный, добрый, надёжный, немногословный и такой сильный! Они даже масти с ним были одинаковой — оба светло-русые и со светлыми глазами. А Снегурка с Дерилой — по забавному совпадению, чернявые, да и нравом схожи. Но разве это главное? Главное — сердцем и душой она к Бермяте тянулась, грустила втихомолку, и вдруг — такой, на первый взгляд, дерзкий, но такой простой и правильный выход предложила соседка!

— Так что ж делать-то? — нерешительно спросила Владина. — Как же мы поменяемся?

— Да очень просто, — с лисьей усмешкой прищурилась Снегурка. — Ты ночью ступай к моему мужу, а я пойду к твоему — только и всего.

— Вот так вот, просто?.. А ну как они воспротивятся? — засомневалась Владина.

— Да они только рады будут! — рассмеялась Снегурка. — Эти мужики совсем притворяться не умеют, у них всё на лице написано. Люба я Дериле, а Бермята по тебе вздыхает. Поверь мне, соседушка, как только мы мужиками поменяемся, всё сразу на свои места встанет, и заживём мы куда счастливей прежнего!

Сказано — сделано. Наутро проснулся Бермята с Владиной под боком, а Дерила нашёл подле себя Снегурку. Последняя как в воду глядела: не стали мужчины возражать против такого обмена. У Бермяты и правда будто душа на место встала, как только в его доме поселилась желанная светлоокая Владина. Мир и покой воцарился в семье, и зажили они в любви да согласии. У Дерилы со Снегуркой жизнь пошла весёлая: утром поссорятся, а ночью, под одеялом, помирятся — только визг да охи-вздохи Снегуркины слышны. А совсем скоро, как бы в подтверждение правильности этого решения, обе женщины понесли дитя под сердцем — почти одновременно, с разницей всего в месяц. И это после того, как Снегурка три года не могла зачать в браке с Бермятой, а Владина с Дерилой — четыре.

Соперничество соседей-мастеров продолжалось. Соревновались они и в работе, и у кого в саду яблок больше созреет, и у кого жена блины вкуснее испечёт; после обмена супругами детки у них посыпались, как из лукошка. В народе говорили: «Шла Мила (супруга Лалады) по лесу с корзинкой деток, да корзинку и опрокинула». И у Бермяты, и у Дерилы в семье рассыпалось по лукошку, и предложил однажды чернобородый сосед:

— А поглядим, у кого детей больше народится!

Сказано — сделано. Годы летели, сады цвели и плодоносили, а детки рождались. Глядь — у Дерилы уж восемь, а у Бермяты — пока шестеро.

— Отстаём! — досадовал тот. — Поднажать надо, жёнушка!

Поднажали они с Владиной и вырвались вперёд: у Дерилы — десять, а у Бермяты — одиннадцать детей! Отрыв получился за счёт того, что Владина два раза двойню принесла. Вот только рожала она одних дочерей, а Снегурка произвела на свет шестерых мальчиков и четверых девочек. Кручинился Бермята:

— Кому же я своё ремесло по наследству передам? Хоть бы одного сына ты родила, Владина!

Но, видимо, в их детском лукошке были одни девочки. Когда родилась двенадцатая дочь, Бермята отчаялся дождаться наследника. А старшая дочурка, Веселинка, крутилась в мастерской около отца; когда маленькая была, стружками играла, а потом захотела научиться деревянные узоры делать.

— Доченька, не женское это ремесло, — сперва возражал Бермята. — Лучше пусть матушка тебя научит пироги печь.

Но дочка, научившись печь пироги, принесла отцу собственноручно состряпанный обед и опять попросила:

— Батюшка, покажи мне, как узоры делать!

Сдался Бермята и стал понемногу показывать Веселинке то одно, то другое... Научилась она с плотницким инструментом обращаться, хотя сперва силёнок у неё было не так уж много. Всё лучше и лучше поддавалось дерево её рукам, и стала Веселинка отцу настоящей помощницей. А когда зрение его стало слабеть, всё чаще заменяла его. Теперь уж она работала в полную силу, а отец только подсказывал. Видел он всё хуже с каждым годом, но руки мастера всё ещё оставались зрячими.

*

Дни шли, а Славко всё не присылал сватов. Томилась Здемила, а Веселинка хмурилась — чернее тучи.

— Надеюсь, дорогуша, ты не позволяла этому обормоту лишнего? — спросила она.

— Что ты, что ты, сестрица, — заверила её Здемила. — Я честь свою берегла и берегу.

— А люди могут иначе подумать, — невесело хмыкнула Веселинка. — Догуляешься, девка, что молва пойдёт! А молве уж рот не закроешь.

Но что делать? Как быть? Как призвать Славко к порядку? Родись Веселинка братом Здемилы, а не сестрой, она бы просто начистила этому ветренику рожу; но не станет же девушка драться с парнем! Решила Веселинка поговорить с самим купцом.

Тот встретил её любезно, однако услышав, по какому делу та пришла, нахмурился.

— Видишь ли, Веселинка... Мы с супругой были бы рады породниться с твоей уважаемой семьёй, но откуда нам знать, добродетельна ли твоя сестра? Если она позволяет себе гулять с нашим сыном до свадьбы, то не позволяла ли она себе гулять прежде с другими парнями?

— Ты оскорбляешь мою сестру, господин купец, — потемнев лицом и гневно сверкнув глазами, проговорила Веселинка. Кулаки её сами собой сжались. — Разве наша семья давала кому-нибудь повод думать, что дочери мастера Бермяты ведут себя недостойно и нескромно? Здемила чиста и невинна, а вот твой сын бросает на неё тень — проще говоря, ни мычит, ни телится. Где сваты? Или пусть наконец женится, или оставит девушку в покое!

— Ну, ну, горячая какая, — усмехнулся Зворыка, легонько похлопав Веселинку по плечу. — Не сердись, я вовсе не хочу сказать ничего плохого о твоей сестрице. Я поговорю с сыном и выясню его намерения.

Разговор с отцом Славко должен бы был вести Бермята, но Веселинка, не желая его тревожить, взяла это дело на себя. Отцу и так хватало печали. Перестав быть кормильцем семьи, он тосковал; иногда, правда, он делал что-то по мелочи в мастерской — вслепую, но много ли сделаешь без зрения? Веселинке уже не требовались подсказки в работе, но она нарочно обращалась к отцу за советами, чтобы тот чувствовал себя ещё нужным.

Через седмицу пришли сваты — просить руки Здемилы. Та была на седьмом небе от счастья, и Веселинка старалась не хмуриться, чтобы не портить этот радостный для сестры день. Совсем не такого мужа она желала для неё, но Славко хотя бы поступал честно — и на том спасибо. Одна оставалась надежда, что он всё же возьмётся за ум и пристроится к делу.

Богатого приданого семья простого ремесленника дать не могла, а уж семья, где кроме невесты ещё одиннадцать дочерей — и подавно. Зворыка мог бы женить сына более выгодно на девушке из купеческого сословия, тем самым приумножив своё состояние, но неволить Славко не стал. Всё-таки не зря его уважали простые люди; стремление к наживе не вытеснило из его души всё человеческое. Он сам в своё время взял в жёны дочь кузнеца, да и богатым был не всегда. Ну, а его супруга и подавно не страдала сословной спесью, и Здемилу приняли в семье жениха как родную.

— Что, отец, этих-то на свадьбу позовём? — спросила матушка Владина.

Под выразительным «эти» она подразумевала семейство Дерилы со Снегуркой. Бермята прекрасно её понял и усмехнулся.

— Ну, а чего ж не позвать? Соседи всё-таки. Почти что родственники уже.

— Да и то верно, — присев к столу и подпирая рукой подбородок, сказала матушка Владина. — Всё равно им нас уже не переплюнуть. Разве что из княжеской семьи к ним кто-нибудь посватается!

— Ну уж нет, это вряд ли, — хмыкнул отец.

— А я придумала новое состязание для нас с ними, — со смехом сказала Веселинка, обняв родителей за плечи. — У кого больше внуков!

— Когда вот только ты нам внуков подаришь? — вздохнула матушка.

— Не знаю, мои родные, — проговорила Веселинка задумчиво. — Я должна быть для семьи опорой. А к мужу уйду — кто вас и сестриц прокормит?

— Кабы мои глаза видеть могли! — проронил Бермята.

Веселинка поцеловала отца в седеющую голову.

— Не горюй, батюшка. Чувствует моё сердце, что всё сложится хорошо для нас.

Осенью отгуляли свадьбу Здемилы. Семейство Дерилы тоже пополнилось: женился его старший сын.

— Ну что, старый, спорим, что моя невестка первая родит? — сказал Дерила Бермяте.

— На что спорим? — Бермята вскинул незрячее лицо, на котором отразился азарт.

— На бочку ставленного мёда!

— Идёт. А я спорю, что моя дочка родит раньше.

И главы семейств обменялись рукопожатием.

— Сынок, разбей, — попросил Дерила сына-молодожёна.

— Ох, батюшка, вечно вы со своими состязаниями, — засмеялся тот, но руки спорщиков разбил.

— Вы там с Милюткой давайте, поспешайте, — деловито похлопал отец сына по плечу. — Мы должны быть первыми, а то придётся бочку мёда отдавать!

— Ничего, отдашь, не обеднеешь, — поддел его Бермята.

— Это мы ещё посмотрим, кто отдавать будет, — решительно прищурился сосед.

Стало в доме Бермяты на одну дочь меньше, но Здемила, переселившись к супругу, поддерживала семью, как могла: по вторникам и четвергам присылала гостинцы к столу родителей от купеческого стола.

— Ты уж так часто яств не посылай, — просила её матушка Владина, когда та навещала родных. — А то Зворыка с супругой подумают, что мы нахлебники...

— Вот уж чепуха, матушка! — заверила её Здемила. — Они очень добрые и щедрые люди. Матушка Любата такая хорошая, ласковая! Всё подкормить меня норовит: говорит, что уж больно я щупленькая!

— И всё равно умерь свою щедрость, дитятко, — настаивала матушка Владина. — Одно дело — только невестку кормить, и другое — её родичей в придачу. У самых добрых людей терпение может иссякнуть! Ты не беспокойся за нас, мы не голодаем.

— Да знаю я, как вы живёте! — воскликнула Здемила, смахивая слезинки. — Давно ли я отчий дом покинула? А у вас всё по-старому. Ну, на один рот Веселинке теперь меньше кормить, но велика ли разница?

Тут и матушка Владина расчувствовалась.

— Родненькая ты наша! — всхлипнула она, обнимая дочь.

Они вместе поплакали, потом Здемила рассказала о своём житье-бытье и поделилась сокровенной радостью: кажется, у неё будет дитятко...

— Ох, хвала Лаладе и супруге её Миле! — обрадовалась матушка. И погрозила кулаком в сторону соседей: — Ну, придётся этим бочку мёда нам ставить! Проспорил Дерила! Отец, ты слышал?!

— На слух я пока не жалуюсь, — отозвался Бермята. — Да вот только слышал я также и то, что невестку у них там тошнит по утрам...

— Вот паршивка, успела-таки забрюхатеть! — всплеснула руками матушка Владина. — Ну ничего, авось, наша дочка хоть на денёк, да раньше родит!

— Да неважно, раньше или позже, матушка, — сказала Веселинка. — Главное, чтоб в свой срок и благополучно.

— Твоя правда, доченька, твоя правда, — от души согласилась родительница, с горячим чувством кивая. — Будем молить матушку Милу, чтоб уберегла и дитятко, и сестрицу твою!

Миновала зимняя пора, задышали весенние ветры, раскинули над землёй свои золотые крылья солнечные лучи, а там и ручейки запели серебряными голосами. Странные сны виделись Веселинке: будто бы разгребает она землю руками, а между пальцев у неё золотой песок течёт. Сверкают жёлтые крупинки на солнце, переливаются — и мелкие, и покрупнее, и даже целые слитки попадаются.

— Кто бы подсказал, что сей сон означает? — недоумевала девушка.

— Клад, поди, найдёшь, — неуверенно предположила матушка Владина. — Вот бы хорошо!.. Зажили б мы тогда!.. Эх...

Но не только золото снилось Веселинке. Мерещилось ей ночами, будто она утопает пальцами в прядях светлых волос, мягких и пушистых, а по временам — мех густой под её ладонью блестел-переливался. Что за зверь диковинный тепло дышал рядом с её щекой? Чей нос ласково щекотал ей ухо? Чей мохнатый хвостище укутывал ей ноги, чтоб не зябли холодной весенней ночью? Об этих снах озадаченная девушка матушке не спешила рассказывать: уж очень смущали они её. А однажды, услышав густое и низкое, утробное мурлыканье, поняла она, что за зверь ласкался к ней по ночам — огромная кошка со светлой, рыжевато-золотистой шерстью и голубыми глазами. Застучало сердце, смутилась душа, а щёки Веселинки залил розовый, как рассвет, румянец. Это что ж такое получается? Выходит, какая-то жительница Белых гор тревожила её покой и пушистой лапой дразнила, смущала девичью душу? Но зачем ей это?

— Глупая ты, — засмеялась сестрица Выченя, когда Веселинка шёпотом поведала ей то, о чём матушке рассказать не решалась. — Всё проще некуда! Ты забыла, что ли, что весна на дворе — Лаладина седмица грядёт? А кошка эта — ладушка будущая твоя! В Белые горы путь твой лежит, там судьба твоя живёт, тебя поджидает.

— А золото тут при чём? — дрогнувшим голосом пробормотала Веселинка.

— Ну, как при чём? — усмехнулась Выченя. — Видать, к тому, что богатая она, избранница твоя! Повезло тебе, сестрица! Ох как повезло! Не хуже, чем Здемиле, а может, и ещё пуще.

У Вычени нынешней весной наставала невестина пора — за плечами осталось детство, и вступала она на порог девичества. Увивались за ней два брата из соседской семьи — сыновья Дерилы. «Ох, нет, только не эти! — закатывала глаза матушка Владина. — Не вздумай кому-нибудь из них уступить!» «Но почему нет, матушка? — удивлялась Выченя. — Глазко и Частола — ладные парни, пригожие...» «Почему? Да потому что я слишком хорошо знаю их отца, — понизив голос, ответила матушка. — И они такими же будут. Нет, нет, не надо мне зятьёв из Дерилиной породы! — И матушка замахала руками, точно отбрасывая от себя кошмарное видение. — Хватило мне и его самого — сыта по горло!»

Задумалась Выченя и обратила свой взор на запад, к Белым горам. Прошлые вёсны она девочкой-подростком шастала на Лаладины гулянья — не в качестве невесты, конечно, а так, поглядеть из любопытства. Видела она и женщин-кошек — высоких, статных, в нарядных вышитых кафтанах, с длинными стройными ногами и большими ясными глазами, проницательно и мудро глядевшими в глубины девичьих душ. Белогорские жительницы прельщали Выченю куда больше местных женихов, и она мечтала стать супругой одной из них. А потому-то она сейчас, восторженно закатив глаза и охватив ладонями горящие щёки, зашептала Веселинке:

— Ох и счастливица же ты, сестрица! Кошечки... они... такие! Такие... ах!

— Какие? — хмыкнула Веселинка, а у самой сердечко таки дрогнуло в груди, хоть и напустила она на себя небрежно-насмешливый вид.

— Ну, как тебе описать? Их своими глазами видеть надо! — И Выченя, прислонив руку ко лбу, точно обморочной дурнотой охваченная, откинулась назад — томная, трепещущая, мечтательная юная дева. — Ах, какие у них руки... Сильные, ласковые. Как бы я хотела, чтоб такие руки меня обняли!

Произнося эти слова, Выченя чувственно скользила пальцами по своей шее, обхватывала себя за хрупкие плечи; коснувшись груди, она будто бы очнулась и, устыжённая собственной нескромностью, вся съёжилась.

— Ну, будет тебе глаза-то закатывать, — легонько толкнула её Веселинка. — А сны... Это так и должно быть?

Выченя цокнула языком, поглядев на неё укоризненно.

— Ничего-то ты не знаешь, а ещё старшей сестрой называешься... Ещё б чуть-чуть — и быть тебе старой девой! Да, родная моя, ежели девице судьба стать супругой женщины-кошки, ей всегда приходят в снах такие знаки. Сначала изредка, но чем ближе встреча — тем чаще сны и знаки. А когда ты встретишься со своей избранницей лицом к лицу и посмотришь в её очи прекрасные — тотчас тебя беспамятство охватит, и упадёшь ты без чувств. Это и есть самый главный знак!

Рука озадаченной Веселинки потянулась, чтобы почесать в затылке, но Выченя её перехватила.

— А вот так негоже делать. Некрасиво! Так только мужики делают. А девица не должна чесаться.

Все эти девичьи штучки, обмороки, знаки — от всего этого была Веселинка далека, слишком много она работала, чтобы об этом задумываться. И работа у неё была не женская. Шутка в деле — девица-плотник! Стругала, пилила, топором рубила, молотком стучала, по строительным лесам бегала, а когда вокруг неё мужики непристойно ругались — уже давно не смущалась. Этот язык был для них повседневным и рабочим, она и сама с ними разговаривала на нём, а если и дома проскальзывало словечко, матушка сурово дёргала Веселинку за косу: «Не выражайся!» Отец объяснял мягче: «Доченька, такие слова девице-невесте не пристало произносить. Уж лучше язык за зубами держать, чем так говорить». Он сам не пересыпал свою речь крепкими словечками, а Веселинка старалась брать с него во всём пример.

Но чем ближе была Лаладина седмица, тем тревожнее становились мысли девушки. Все вокруг давно намекали, что в девках она уже засиделась, но слишком большой груз лежал на плечах Веселинки, чтобы думать о браке. По обычаю ей придётся покинуть родительский дом, но кто тогда станет заботиться о матушке, слепом батюшке и юных сестрицах, зарабатывать им на пропитание? Позволит ли ей новая семейная жизнь по-прежнему работать? Вот что её всегда беспокоило и заставляло снова и снова откладывать создание собственной семьи на потом. Младшие сестрёнки не бездельничали: вместе с матушкой они вели домашнее хозяйство. Что с ними будет, если уйдёт Веселинка, главная добытчица? Не придётся ли им поступать в услужение к богатым людям? А если Веселинка станет разрываться на две семьи — что это будет за жизнь? И ремеслом заниматься, и дом свой вести, обед стряпать, стирать-убирать, детей рожать... Ох, некстати отец зрения лишился, не работник он уж теперь, и это, конечно же, его угнетало. Сдавать он стал сильно, хоть и не стар был ещё. Как же с сестрицами быть? Поди-ка, пристрой всех замуж!

От этих дум и забот пухла и болела голова; Веселинка хваталась за любую работу, трудилась во всякую погоду — и в итоге однажды простудилась и слегла. Проболела она две седмицы, горя в лихорадке и сотрясаясь от жуткого надрывного кашля, а потом ещё дней десять, вымотанная тяжёлой хворью, была не в силах вернуться к работе. Семья перебивалась с хлеба на воду, денежные средства закончились, съестные припасы — тоже... Здемила в последнее время стала высылать гостинцы реже: наверно, родителей мужа стеснялась слишком обременить, а может, купец с супругой всё-таки начали ограничивать щедрость невестки по отношению к бедным родичам. Что же делать? Не идти же по миру, прося подаяние!

В один из этих непростых дней в дом постучался Дерила. Он молча поставил на стол большую корзину со снедью и положил рядом мешочек, в котором звякнули монеты — тощий, как сам чернобородый сосед, но сейчас для семьи Бермяты и такие скромные средства казались богатством.

— Вот... тут это... — забормотал он, запинаясь от смущения. — Тут супруга моя вам гостинцы выслала, кушайте. А это, — шершавыми и грубыми рабочими пальцами Дерила тронул кошелёк, — от меня. Не ахти какие деньжищи, конечно, но чем могу... Самому семью кормить надо.

У матушки Владины задрожали губы, глаза наполнились слезами.

— Дерилушка, ну зачем, не надо, — пробормотала она, пытаясь вернуть ему кошелёк.

— Бери, кому говорю! — грубовато оборвал её Дерила и опять положил деньги на стол. У него самого рот подрагивал, но он изо всех сил сдерживался.

Бермята хоть и слеп был, но и на слух всё понял. Встав с места, он подошёл к Дериле и опустил руку ему на плечо.

— Сосед, ты это брось. Долг на совесть мою не навешивай. Сами как-нибудь выкарабкаемся...

— У всех бывают тяжёлые времена, старый, — сказал Дерила. — Бери, не стесняйся. А про долг не беспокойся, сочтёмся когда-нибудь. Сегодня мы вам помогли, завтра — вы нам. На то мы и соседи.

Бермята долго и тяжко молчал, перебарывая клубок смешанных чувств. Ах, где его очи!.. Как не ко времени поразил его глазной недуг, помрачив белый свет перед его взором! Работать бы ему ещё и работать, пока есть сила в руках и мастерство не растеряно, но — глаза! Куда без них? Ощупью-то не много наработаешь. Приходилось теперь сидеть на шее у дочери, а она из-за этого и семью свою создать не могла. Оставалось только одно — посылать на работу младших дочек, совсем юных девочек. Камнем лежала на сердце тоска, чёрным вороном каркала дума о смерти. Уйти, не быть обузой для семьи...

Послышался кашель: это Веселинка встала с постели, бледная после болезни, с синеватыми тенями вокруг ввалившихся глаз.

— Дядя Дерила... Я как заработаю, так долг и верну, — откашлявшись в кулак, сказала она.

Дерила только рукой махнул и вышел. А на следующий день пришли гостинцы от Здемилы, и семья выкарабкалась из тисков голода. Но как бы бережливо матушка Владина ни распределяла пищу, припасы таяли быстро. Лёжа денег не добудешь, и Веселинка, ещё не вполне оправившаяся после хвори, вышла на работу. Слабость ещё давала о себе знать: кружилась голова, темнело в глазах, а сердце, чуть что, принималось колотиться, как после быстрого бега. Неважная была пока из Веселинки работница, но роскошь вернуться в постель и отлежаться она не могла себе позволить.

Впрочем, работа — тоже лекарство. От долгого лежания и кровь, и все соки жизненные застаивались, потому хворь и не спешила уходить, устроилась вольготно и властвовала в теле. Как только Веселинка снова начала двигаться, сперва через силу, а потом всё легче и легче, остатки недуга быстро выветрились. Она ещё покашливала, но рабочий инструмент уже не роняла из рук и не шаталась.

Перед Лаладиной седмицей она нанялась возводить гостевые дома — временные жилища для размещения приезжих из других городов. Это были большие, просто и грубовато сбитые постройки, но утончённой красоты от них и не требовалось — лишь бы исправно послужили для своей цели. После того как отгуляет, отшумит весёлый праздник, гостевые дома предполагалось разобрать, а дерево, из которого они были сколочены, отправить на вторичное использование. Веселинку снова поставили мастером над простыми рабочими; в городе её уже хорошо знали, работяги её уважали за сноровку, знание дела и умение управлять строительством. Знали они и то, что девушка при случае и за себя постоять может, а поэтому приставать опасались. А ежели кто и осмеливался, тех вмиг усмиряли Черетко, Ухарь и Шестак — дюжие молодцы, относившиеся к Веселинке по-братски и добровольно взявшие на себя обязанность оберегать её честь. Кулачищи у них были с крупную репу; прилетит тумак таким «стенобитным орудием» — никому мало не покажется.

Трудилась Веселинка и сама яростно — только щепки да стружки летели, и рабочим расслабиться не давала. Чуть видела, что кто-то инструмент бросил, сидит-прохлаждается, сразу покрикивала:

— Эй, ребятушки! А не засиделись ли вы? Сидя с делом не сладишь, работу в срок не сдашь! А ну-ка, топоры в руки, живо! Шевелись!

Постройки должны были быть готовы точно к сроку, поэтому каждый день приходили чиновники по городскому хозяйству — проверяли работу, стояли над душой, поторапливали, иногда даже излишне. Веселинка дневала и ночевала на стройке, частенько даже некогда было пообедать. Еду ей носили младшие сестрицы. Выченя готовилась к встрече своей судьбы: вышивала себе праздничную сорочку, плела из красной шерсти поясок... Верила она, что этой весной встретит свою женщину-кошку — самую прекрасную, с сильными ласковыми руками и пронзительным взором светлых глаз. Веселинке было не до девичьих грёз: она работала до упаду.

А когда ей удавалось наконец прилечь, сны её были полны ласкового мурлыканья голубоглазой кошки, а сквозь пальцы утекал золотой песок.

Гостевые дома были сданы точно в срок. Веселинка получила свою плату и, уставшая, вернулась домой — немного отоспаться.

— Поработала — можно теперь и на празднике погулять, — с улыбкой сказала матушка.

— Да ну, — отмахнулась девушка. — Пусть вон Выченя гуляет. Она свою кошку уже давно ждёт.

— И ты иди на праздник, доченька, — уговаривала родительница. — Не будешь же ты весь свой век девкой жить...

— Да не могу я, матушка! — устало и горько поморщилась Веселинка. — На кого я вас оставлю? Батюшка — не работник, а на две семьи мне не разорваться. Не хватит меня, чтоб и там, и здесь успевать! Уж придётся выбирать что-то одно.

Матушка только вздохнула.

— Не хочу я, чтобы ты ради нас своим счастьем жертвовала, дитятко, — проговорила она с тихой печалью. — Мы уж как-нибудь справимся.

— Как вы справитесь? Может, батюшка примется на улице подаяние просить? Или сестрицы малые в услужение пойдут? А может, ты, матушка, отправишься чужим людям прислуживать, а они помыкать тобою станут, как рабыней? Нет уж, не бывать этому, покуда я жива! — И Веселинка сердито отодвинула от себя миску с кашей, которую родительница поставила перед ней.

С такими невесёлыми думами она и встретила светлый Лаладин праздник. Выченя пыталась утащить сестру с собой на гулянья:

— Сестрица, пойдём! Как же сны-то твои? Это же знак, что нынче ты судьбу свою встретить должна! Идём, идём же! Нельзя же дома сидеть! Придёт твоя ладушка на праздник, а тебя не найдёт... И уйдёт ни с чем!

— Ну и пусть, я всё равно уже всё решила, — глухо буркнула Веселинка.

Слушая этот разговор, Бермята промолвил:

— Судьба и за печкой найдёт, родные мои.

Как ни противилась Веселинка, а пришлось ей подойти к месту гулянья весьма близко: в одном из гостевых домов обрушились перегородки, сделанные из подгнивших досок. Не она этот дом возводила, а другой мастер; Веселинка на его месте непременно бы потребовала плохое дерево заменить, с чиновниками хоть и разругалась бы в пух и прах, а заставила бы исправить этот непорядок. Хорошо хоть, никого из гостей не ушибло.

По словам прибежавшего за нею парня-рабочего, людей на починку почти нет, все в честь праздника загуляли, трезвых мало. Веселинка хмыкнула. Придя на место, она поняла, что «трезвые» — это слишком громко сказано: рабочие, которых удалось собрать, все были слегка навеселе.

— Трезвее всё равно нет никого, — засмеялся парень. — Эти ещё ничего, а вот остальные — у-у... — И он махнул рукой.

Веселинка подошла к работягам, окинула их насмешливым взглядом.

— Ну что, рановато расслабились, ребятушки, а?

— Дык, никто ж не ожидал, что опять на работу дёрнут! — недовольно отвечали те. — Выпили, конечно... А ты чего не на празднике, Веселинка? Ты же у нас вроде девица на выданье!

— Так, хватит болтать, — перебила Веселинка с нарочито деловым и озабоченным видом. — Чинить надо поскорее, а то перед гостями неудобно! За работу, за работу, ребятки!

Мужики уже настроились на праздничный отдых, а потому работали неохотно, с ленцой. Веселинка подавала им личный пример и подбадривала:

— Ну, ну, родные мои, не раскисаем, пошевеливаемся. Скорее закончите — скорее праздновать пойдёте!

Доски для починки взамен подгнивших подвезли новые — свежевыструганные. Одновременно с работой Веселинка отбрехивалась от проверяющего начальника, который, расследуя происшествие, только суетился и путался у всех под ногами.

— Говорю тебе, дядя, доски уже были гнилые! — постукивая молотком, отвечала девушка. Говорила она не совсем внятно из-за нескольких гвоздей, зажатых у неё во рту. — Их уже привезли такими — поскупились, видать. Или новых не хватило.

— «Были, были», — ворчал начальник. — Все вы так говорите, бездельники косорукие! А сами просто делаете тяп-ляп, спустя рукава...

Веселинка не стала отвечать на незаслуженное обвинение, просто бросила ему под ноги кусок совершенно гнилой доски — для наглядности. Трухлявая древесина, упав с высоты, от удара разлетелась на щепки.

— Видал, дядя? Вот эти гнилушки и привезли, а мастер не доложил, куда следует. Или просто связываться не стал. Потому и рухнуло всё, когда уже гости заселились. Ладно хоть, не убился никто! Так и доложи своему начальству, дяденька, а мне врать ни к чему. Говорю всё как есть.

«Дядя» наконец отстал и ушёл докладывать об итогах своего расследования, в качестве доказательства прихватив с собой ту трухлявую гнилушку, и они смогли спокойно закончить работу. Мужики были благодарны Веселинке за то, что она взяла разговор с начальством на себя как единственная трезвая из всех.

— Ещё, пожалуй, прицепились бы, — посмеивались они. — А так он, похоже, ничего и не заметил... Ну, что мы — того... праздновать уже начали.

Когда Веселинка вышла наконец под ясное весеннее небо, к ней подбежала раскрасневшаяся, запыхавшаяся Выченя и схватила за руку.

— Идём, идём, сестрица! — возбуждённо закричала она. — Хорошо, что ты пришла! Там уже кошки... Кошки! Они уже здесь!

— Да пусти ты! Никуда я не пойду! — упиралась Веселинка. — Вот полоумная!..

Но сестра, даже не дав ей переменить рабочую одёжу на праздничную, уволокла её на загородный лужок, где девушки-невесты стояли кружками, а между ними расхаживали женщины-кошки, высматривая своих избранниц. Вот так и получилось, что Веселинка оказалась среди нарядных красавиц одетой хуже всех. Она только ремешок успела снять, которым подвязывала косу на работе, и та, распрямившись, повисла вдоль спины. Выченя надела ей тесёмку-очелье с подвесками из деревянных бусин — простенькое и совсем бедное украшение. «Вот ведь позор какой», — думала Веселинка смущённо и досадливо, косясь исподлобья на прекрасные яркие наряды, драгоценные венцы, жемчуга и самоцветы. Она среди всей этой пестроты выглядела серым воробушком, затесавшимся случайно в стайку разноцветных певчих птах. Сестра хоть рубашку себе вышила да поясок красный с кисточками сплела, а у Веселинки и рукава обтрёпаны — нитки торчат, и соломинки к подолу пристали, и какие-то застарелые пятна везде... В общем, плохонькая одежонка — для работы самое то. Доброе-то платье у неё было — матушка в сундуке берегла, да только не успела Веселинка переодеться: как Выченя её сюда притащила, так и стояла она в этом затрапезном виде, хмуро кусая губы, будто нищенка-замарашка.

Рядом с ней ждала свою суженую девушка с огромными тёмно-карими глазами — редкая красавица, а наряд её отличался княжеской роскошью. На голове у неё мерцал и переливался самоцветами великолепный венец. Она поглядела на Веселинку вовсе не с заносчивостью богачки, а с доброжелательным любопытством. И даже улыбнулась уголками маленьких, нежно-розовых губ. Она словно молчаливо подбадривала Веселинку, которая чувствовала себя, мягко говоря, не вполне на своём месте. Ощутив тёплую волну безотчётной приязни к милой незнакомке, Веселинка уже хотела спросить её имя и попробовать перемолвиться парой слов, но не успела: к их небольшому девичьему кругу приблизилась женщина-кошка в подпоясанном кушаком красном кафтане. Его короткие широкие рукава позволяли увидеть рукава рубашки до локтей, а вышитые золотом полы не достигали колен. Её стройные, сильные ноги в красных сапогах с золотыми кисточками на голенищах ступали мягко по зелёному бархату молодой травки, ветер играл пышной копной пшеничных кудрей, а светло-голубые, подёрнутые сероватой дымкой глаза внимательно всматривались в лица девушек.

Из соседнего круга ей подавала знаки Выченя — махала рукой и смеялась, а сердце Веселинки вдруг будто в ледяную пропасть рухнуло при виде этой кошки. Заострённые уши виднелись из-под шапки кудрей, золотистых, как спелое жито — намёк на звериный облик, который белогорские жительницы умели принимать.

— Взгляни на меня, — сказала незнакомка, заглянув в лицо кареглазой красавицы — соседки Веселинки.

От звука её голоса душу девушки точно пушистый хвост тронул — ласково и щекотно. Вспомнились Веселинке сны её — узнала она глаза огромного мохнатого зверя, который с мурлыканьем ласкался к ней. Душа звенела только одним: «Ты не на ту смотришь!» Горло стиснулось, слова застряли, но женщина-кошка услышала этот молчаливый оклик и вскинула пристальный взгляд на Веселинку. Её ресницы встрепенулись, губы дрогнули и улыбчиво приоткрылись...

— Не тебя ли я ищу, ладушка моя? — Женщина-кошка тут же шагнула к Веселинке и поклонилась ей, после чего с мурлычущим смешком тронула за подбородок. — Как зовут тебя, милая?

— Веселинка, — только и смогла пролепетать та.

Всё завертелось у неё перед глазами: голубой свод чистого неба, зелёный ковёр травы, машущая рукой и прыгающая от восторга сестра... Выченя уже не могла сдержать чувств и визжала от радости, притопывая ногами. Другие девушки глядели на её буйство с удивлением.

— Угадайте, кто тут счастливица? — вскричала Выченя. И сама себе ответила, торжествующе устремив оба указательных пальца в сторону Веселинки: — А вот она-а-а!

Веселинка бы рассмеялась, если бы её уста не были скованы оцепенением. Холодящий плащ мурашек окутал тело, земля качнулась под ногами, перед глазами раскинулась радужная пелена, и она стала невесомой, как увлекаемая ветром пушинка.

Прохладные брызги воды оросили ей лицо — собственно, они и помогли ей понять, где её лицо вообще расположено, потому что Веселинка ни рук своих не чуяла, ни ног. Над ней сиял безоблачный небосвод, а солнце заслоняла собой золотая шапка кудрей. Кто-то бережно поддерживал её голову, а влажных щёк ласково касались пальцы. Живительное тепло губ мягко накрыло её онемевший рот, возвращая к Веселинке дар речи. Смеющиеся глаза сияли нежностью и радостью.

— Сны... Мне снилась кошка... и золотой песок, — пробормотала Веселинка, пытаясь поймать пальцы, щекотавшие ей щёки.

— Это меня ты видела в снах, ладушка. Меня Драганой зовут.

Веселинка взлетела в воздух — это женщина-кошка подняла её с ещё не прогревшейся весенней земли и, держа в объятиях, нежно мурлыкала на ушко. Противиться этим объятиям девушке не хотелось, их мягкая власть оплела её ласковыми путами по всему телу...

— Ну что, пойдём? — Драгана ткнулась носом Веселинке в ухо — совсем как во сне, защекотав теплом дыхания.

Веселинка даже не спросила, куда они идут. Всё, что смогли её ослабевшие руки сделать — это обнять плечи Драганы.

— Да-а-а! — пронзительно кричал кто-то. — Я знала, знала, знала!!! А-а-а!!!

Это Выченя неслась следом за ними вприпрыжку. На глазах у изумлённого народа она принялась нарезать круги около Драганы с Веселинкой в какой-то дикой пляске. Почувствовав, что наконец способна смеяться, Веселинка уткнулась лбом в висок женщины-кошки и застонала.

— А это что за сумасшедшая? — наблюдая за этим зрелищем с весёлым изумлением, спросила Драгана.

— Это сестрица моя, Выченя, — смеясь, выдохнула Веселинка. — Это она так радуется за меня.

Выченя между тем прыгала и плясала, ничего не видя вокруг себя. Её необузданная радость и впрямь походила на приступ безумия. Она со смехом хватала всех девушек подряд за руки и принималась с ними кружиться: оставив одну, ловила следующую и так далее. В этой круговерти не замечала она, что одна из женщин-кошек наблюдает за ней, застыв как вкопанная... Сбросив оцепенение, белогорская жительница решительно направилась к пляшущей Вычене.

— Кхм-кхм, — откашлялась она, стоя за плечом у девушки.

Выченя внезапно остановилась, словно обратившись в каменное изваяние. Её лицо застыло в испуге и крайнем удивлении, будто позади неё не кашель раздался, а гром грянул. У Веселинки уже ни сил, ни дыхания не осталось, её грудь свело судорогой хохота, а Драгана, всё ещё держа девушку на руках, улыбалась. Как в светлом, ясном зеркале, отражалось в её глазах веселье новообретённой избранницы, и она не могла не смеяться вместе с нею над ужимками её сестры.

— Угадайте, кто тут счастливица? — передразнивая Выченю, вскричала Веселинка. И даже указательный палец выкинула точь-в-точь, как сестра: — А вот она!

Кашлянувшая за спиной у Вычени женщина-кошка с тенью улыбки в уголках губ ждала, когда девушка обернётся. А та, редко моргая широко распахнутыми глазами, сперва сглотнула несколько раз, а потом медленно, очень медленно начала оглядываться... Встретившись взглядом с мягкими серовато-зелёными глазами с золотистыми ободками вокруг радужки, Выченя протянула дрожащую руку и коснулась тёмно-русых прядей, крупными волнами обрамлявших лоб незнакомки в чёрном кафтане с серебряной вышивкой. Улыбка на губах женщины-кошки обозначилась яснее, и она, ласково поймав руку Вычени, прильнула поцелуем к голубым жилкам под тонкой девичьей кожей. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, а потом белогорянка склонилась к маленькой и хрупкой девушке, но не целовала, а мурлыкала, почти касаясь губами уха. Выченя сперва слушала, как заколдованная, а потом вскрикнула, всплеснула руками и хлопнулась в счастливый обморок.

— Поздравляю, сестрица, — окликнула будущую родственницу Драгана. — Тебя как звать-то?

Женщина-кошка, с ласковой бережностью подымая девушку с земли, отозвалась:

— Хвалислава я. — И в свою очередь спросила: — А ты кто?

— Драгана, — ответила избранница Веселинки. — Похоже, нашими с тобой супругами станут родные сестрицы.

Выченя тем временем пришла в себя и открыла глаза. Несколько мгновений её взгляд, мутный и сонный, блуждал по сторонам, а когда остановился на лице Хвалиславы, в нём промелькнули искорки беспокойного, непоседливого восторга. Впрочем, она не принялась сразу буйствовать, а лишь крепко обвила женщину-кошку за плечи, словно боялась, что та исчезнет, как сон. Но Хвалислава не растворялась в воздухе, а вполне осязаемо держала её в объятиях.

Наконец Веселинка ощутила ногами твёрдую почву. Сильные руки Драганы поддерживали её, и девушка в ответ льнула к белогорской жительнице: не хотелось её отпускать, выныривать из мурлычущей кошачьей нежности. Всматриваясь в её глаза, Веселинка с каждым мигом всё яснее узнавала их. Да, именно они виделись ей в снах... Сердце вдруг сжалось, точно от холодного сквозняка: а как же родители и сестрицы? Как же оставить их? Долго противилась она своей судьбе, отмахивалась и бежала прочь, а встретив её и взглянув в глаза, не находила теперь в себе сил от неё отказаться. Точно незримая золотая нить протянулась между их душами, певучая и звенящая от каждого слова, от каждой улыбки и движения — лёгкая, как девичий волос, и вместе с тем прочная, как стальная цепь. Ясный весенний день поплыл в солёной дымке слёз, и Драгана обеспокоенно заглянула Веселинке в глаза.

— Что с тобой, ладушка? Отчего опечалилась ты?

Веселинка смахнула тёплые капельки с ресниц и улыбнулась.

— Нет, ничего... Не печалюсь я. Просто сердце моё переполнилось, не могу совладать с ним...

— И всё-таки что-то тревожит тебя, милая, — окутывая её проницательным и тёплым взором, молвила Драгана. — Расскажи мне, облегчи сердце своё... А я сделаю всё, чтобы тебе помочь.

Не решалась Веселинка поведать о том, что омрачало её душу в этот радостный солнечный день — не день, а светлый драгоценный перл в ожерелье Лаладиной седмицы. Прильнув к груди женщины-кошки, она с улыбкой смотрела, как целуются-милуются Выченя с Хвалиславой; радовалась она за младшую сестрицу, и наполнялось её сердце тихим, крылатым счастьем. Вот ведь как занятно вышло: нашли они своих избранниц в один день! Ну не чудо ли?

— Ты прости, что я в таком виде, — спохватилась Веселинка, смущённо покосившись на своё затрапезное и неприглядное одеяние. — Я тут неподалёку работала... Не успела переодеться. Не хотела я сюда идти, да сестрица вытащила.

— Почему же не хотела ты идти? — Драгана нежно касалась пальцами выбившихся из косы прядок волос девушки, играла ими, а её глаза тепло искрились.

Веселинка только вздохнула. Не находились слова, повисали тяжестью и на языке, делая его неповоротливым, и на сердце ложились холодным грузом. Склонилась она на грудь женщины-кошки, уткнулась и уже не могла сдерживать слёз.

— Горлинка моя, что ты! — воскликнула та огорчённо.

Не могла Веселинка отворить дверцу, за которой в её душе пряталась печальная правда, но Драгана не принуждала её говорить. Она прижала девушку к себе, окутав крепкими и тёплыми объятиями, щекотала поцелуями её лоб, сушила дыханием мокрые ресницы. Рвалось на части сердце Веселинки, металось и стонало: «Нет, не могу отказаться, не могу оттолкнуть...» Случилось то, чему суждено было случиться. «Судьба найдёт и за печкой», — так сказал батюшка.

А между тем начались пляски и всеобщее веселье. Понеслись хороводы, большие и малые, зазвенели бубенцы, запели гудки и дудочки; Выченя потащила свою избранницу плясать, и та со смехом поддалась — как тут откажешься? Веселинку ноги в пляс не несли, и они с Драганой подошли к столам с праздничным угощением. Женщина-кошка наполнила хмельным мёдом большой кубок и поднесла ей. Веселинка пригубила мёд едва-едва, но под осторожным нажимом руки Драганы ополовинила сосуд. Вторую половину веселящего напитка женщина-кошка отправила в себя, после чего пахнущими мёдом губами поцеловала девушку. Никто прежде не касался губ Веселинки, всем желающим давала она отпор, а тут — не устояла... Растаяла, как масло на стопке узорчатых горячих блинов. Разве могла она оттолкнуть прочь обнимающие её руки — сильные и нежные, точь-в-точь такие, как описывала сестрица Выченя в своих чувственных мечтах? Единожды ощутив на себе их прикосновение, отказаться было уже невозможно, немыслимо. Веселинка слабела в их крепком кольце — и телом, и сердцем, и волей. Не осталось в ней ни твёрдости, ни упрямства... Вся размякла она, поникнув на грудь Драганы, и её руки, с лёгкостью управлявшиеся с топором, пилой и рубанком, сейчас, наверное, не смогли бы и иголки удержать.

А Драгана, завладев рукой девушки, с улыбкой рассматривала её, мягко прикладывалась к пальцам губами, целовала суставы и жилки под кожей. Только сейчас бросилось Веселинке в глаза, какие у неё руки грубые — все в занозах, царапинах и заживающих ранках. Ноготь на большом пальце почернел от ушиба, а на ладонях желтели трудовые мозоли. Прежде Веселинка не придавала этому значения, а сейчас вдруг застеснялась. Осторожно высвободив руку, она спрятала её за спину. Драгана засмеялась-замурлыкала, щекоча дыханием щёки своей невесты.

— У меня руки... некрасивые, — пробормотала Веселинка, едва дыша от смущения.

— Руки моей горлинки умеют работать, — сказала женщина-кошка, окутывая её тёплым взглядом. — Тем они и прекрасны.

Тут Веселинке пришлось смутиться ещё пуще: её живот подал голос. Встала она сегодня чуть свет, позавтракала едва-едва кашей с луком, с самого утра работала не покладая рук, а теперь солнце уж к обеду клонилось. А на столах столько соблазнительных яств: и пироги, и птица жареная, рыба печёная, блины да ватрушки, пряники да калачи... Всё так и манило, так и дразнило, так само в рот и просилось!

— А не пора ли нам угоститься? — засмеялась Драгана.

Так заразительны были солнечные искорки в её глазах, что и Веселинка не удержалась — рассмеялась, прижав ладони к горячим, разрумянившимся щекам. Женщина-кошка вручила ей большой и красивый пряник — сладкий, на меду замешанный и душистыми травами сдобренный, а себе выбрала печёную рыбину.

— Рыбку любишь? — робко улыбнулась Веселинка.

— Ещё как, — мурлыкнула Драгана.

Удивлялась девушка себе, не узнавала самоё себя: ведь прежде ни перед кем она не робела, ни за чью спину не пряталась, за словом в карман не лезла, а надоедливых ухажёров так отшивала, что только держись! А тут... словно затмение на неё какое-то нашло, сама не своя стала: язык спотыкался, а сердце то колотилось, то сладко щемило. Она вдруг как будто резко поглупела. А женщина-кошка глядела так ласково, с такой нежностью, что Веселинка недоумевала: за что её, такую глупую, и любить-то?.. Что такого Драгана в ней находила, что глаза её искрились так влюблённо и восхищённо?

— Сестрица, что же ты не пляшешь? — раздался звонкий смех. — Идём, идём с нами, там так весело!

Это неугомонная Выченя подбежала и принялась тормошить Веселинку, тянуть её от столов в гущу пляшущих гостей. Веселинка упёрлась было, но Драгана подхватила:

— А и в самом деле, горлинка, идём! Отчего б не размяться?

Завертела Веселинку суета хороводная. Из одной пляски в другую несло её, точно волной — без роздыху, без жалости! То одна, то другая женщина-кошка её подхватывала и кружила, вот уж и Драгана где-то потерялась. А рядом то и дело рассыпался бубенцами смех сестрицы: та наслаждалась пляской и вскидывала к солнцу руки от необъятного счастья своего. А медок хмельной, выпитый на пустой желудок, как-то вдруг ударил в голову, и сделалась Веселинка лёгкой и поворотливой, как никогда прежде. Искала она взглядом Драгану, и от мельтешения пёстрых нарядов у неё рябило в глазах.

— Попалась, пташка моя! — схватили её сзади чьи-то руки.

Конечно же, это была её избранница. Легко, красиво и лихо плясала женщина-кошка,  встряхивая пшеничными кудрями, разлетались полы её красного кафтана, мелькали, блестя, кисточки на сапогах, сверкали в улыбке белые зубы с острыми кошачьими клыками. От восхищения сердце Веселинки было готово разорваться на тысячу весёлых и озорных пузырьков. Дюжине парней она без сожаления сказала «нет», давая воздыхателям от ворот поворот, а к этой удалой, златокудрой, статной белогорянке сама бросилась в объятия и понеслась с нею в безудержной пляске. Забыла она и о своём неказистом одеянии, и о загрубевших от работы руках... Все горести и заботы ушли в тень, растаяв, как снег под лучами яркого солнца.

Праздничный день кончился большим торжественным шествием сложившихся пар: девушки и кошки, которые нашли друг друга сегодня, шагали по полю, держась за руки, а прочие гости приветствовали их и забрасывали цветами с двух сторон. Певицы, звеня бубнами и приплясывая, сопровождали вереницу счастливых пар; вокруг них, как селезни около уточек, увивались вёрткие дудочники, а следом шли более степенные гусляры. Рука Веселинки лежала в руке Драганы, а глаза глядели в глаза неотрывно; что-то огромное, яркое, горячее росло и крепло в груди девушки, когда она утопала в устремлённом на неё бездонно-нежном взоре женщины-кошки. Позади послышался чмок: это Выченя с Хвалиславой обменялись звонким поцелуем. Сестрица хихикнула в ладошку, а её избранница посмотрела на свою юную невесту с чуть покровительственной нежностью.

— Прелесть ты моя прелестная, чудо чудное, — мурлыкнула она.

Выченя одарила её озорным, благосклонным и игривым взглядом — стрельнула жаркими огоньками из-под ресниц. Она уже была без ума от своей суженой, которая превосходила её самые смелые ожидания и мечты.

— Ну что, невесты наши милые, пустите нас через порог родительского дома? — дружески приобняв обеих сестёр за плечи, улыбнулась Хвалислава. — Надобно нам поклониться вашим матушке с батюшкой, как того обычай требует.

— Идёмте, идёмте к нам! — гостеприимно защебетала Выченя. — Мы как раз тут, в Лебедыневе, живём! Тут близко совсем!

— Путь можно и сократить, — сказала Хвалислава и взглянула на Драгану. — Что, сестрица, может, пора невестам колечки дарить?

— Это можно, — кивнула златокудрая кошка.

На палец Веселинки скользнул золотой перстень с медовым топазом. Камень тепло сверкал и искрился на солнце, своим цветом напоминая её глаза. А в перстне, который надела Хвалислава своей невесте, красовался топаз дымчатый, чуть более тёмного оттенка.

— Эти колечки — не простые, — объяснила девушкам Хвалислава. — С их помощью можно в один шаг преодолевать какие угодно расстояния. Надобно только ясно представить себе то место, где вы хотите оказаться, и пожелать туда переместиться. А мы, кошки, можем и без колец обходиться.

Веселинка зачарованно разглядывала перстень. Так непривычно было видеть на своей исцарапанной, огрубевшей руке, никогда не знавшей украшений, такую изящную и дорогую вещь... Вся она — такая замарашка-замухрышка, а на пальце — ясная звёздочка с неба. Тогда уж и одеться следовало бы получше, да только где одёжу богатую взять?

— Ну что, сестрица, испытаем белогорскую волшбу? — подмигнула Выченя. — Ух, даже страшновато!

— Бояться нечего, моя красавица, — обняв её за плечи и прижав к себе, подбодрила Хвалислава. — Закрой глаза, представь себе свой дом и смело шагай вперёд!

— А ты? — сжав её руку, оробела девушка.

— А я — следом. Не отстану, не бойся. — И женщина-кошка чмокнула невесту в щёчку.

На глазах у изумлённой Веселинки воздух пошёл волнами, как поверхность воды, потревоженная брошенным камнем. Держась за руки, Выченя с Хвалиславой шагнули туда и исчезли.

— Шагай, не робей, — шепнула ей Драгана.

Тепло её руки ободрило девушку, и она, зажмурившись, сделала шаг... Холодок пробежал по телу, точно незримая паутина коснулась и порвалась на её груди; когда же Веселинка открыла глаза, они стояли во дворе отчего дома. Очутившаяся здесь мгновением раньше Выченя изумлённо озиралась.

— Вот это чудеса! — вскричала она. И повисла на руке Хвалиславы: — Ох, ладушка, и так куда угодно можно попасть? В любое-любое место?

— Почти в любое. Оно должно быть тебе знакомо, радость моя, — ответила женщина-кошка с улыбкой. — Потому что незнакомое место представить себе нельзя.

Восторженный щебет сестры немного привёл Веселинку в чувство. Она невольно оглянулась и тут же успокоилась, увидев рядом с собой Драгану.

— Благодарю тебя за колечко, — проронила она тихо, поднеся руку с перстнем ближе к лицу и ограждающим движением прикрыв её другой рукой. — Я буду его беречь.

Драгана улыбнулась и мягко коснулась губами её виска. И опять в груди Веселинки шевельнулось что-то очень большое и, как ей казалось, пушистое. Оно мурлыкало и тёрлось тёплым боком о её сердце. Похоже, оно поселилось внутри навсегда...

А матушка Владина, услышав во дворе голоса, выскочила на крылечко и замерла с прижатыми к груди руками — олицетворённая материнская радость. Онемев от счастья, она переводила сияющий взгляд с одной дочери на другую, и её губы трепетали. Зато у Вычени слова нашлись без промедления, и она обрушила их на родительницу целым потоком:

— Матушка, матушка, вот и нашли мы своих суженых! Ставь на стол угощение, надо уважить гостей дорогих! — И добавила, обратив искрящийся взгляд на Веселинку: — А сестрица ещё и идти не хотела, глупая! Правильно сказал батюшка: от судьбы не уйдёшь! Она и за печкой тебя отыщет!

Матушка спохватилась, побежала в дом, захлопотала, выставляя на стол скромное, почти бедняцкое угощение. Младшие сестрицы все разом высыпали в горницу, глядя во все глаза на нарядных белогорских жительниц, а те при виде такой большой семьи переглянулись оторопело.

— Ну и прибыло же у нас родни, сестрица Драгана! — проговорила Хвалислава. — Целый цветник красных девиц!

Бермята, вслепую вырезавший из деревяшки звериную фигурку, поднялся со своего места. Игрушки эти его младшие дочки расписывали красками, разносили по улицам и продавали; невелика была с них прибыль, но всё ж какое-то подспорье. Невидящие, мутные глаза мастера выглядели пустыми, неживыми, но под седеющими усами проступила улыбка, озарив всё его лицо приветливым светом.

— Здравия вам, гостьи желанные, — поклонился он кошкам. — Хвала Лаладе, радость пришла в наш дом! Подойдите поближе... — Бермята протянул руки, словно щупая пространство перед собой. — Дайте мне на вас поглядеть.

Драгана и Хвалислава приблизились к отцу своих невест и взяли его протянутые руки.

— Здравия и тебе, батюшка...

Бермята быстро ощупал их, легонько пробежал пальцами по их пригожим лицам, волосам, коснулся плеч. Обе гостьи превосходили его ростом, и он, изучая их, поворачивал приподнятое незрячее лицо то к одной, то к другой женщине-кошке.

— Ну, дочки, ну, умницы! Каких славных суженых привели! — проговорил он с теплом в дрогнувшем голосе. — Порадовали старика-отца...

А Драгана молвила:

— Не называй себя так, батюшка. Вовсе не стар ты. — И, обернувшись, обратилась к матушке Владине: — Кто же кормит у вас всю семью?

— Веселинка — наша кормилица, с тех пор как у отца глазоньки свет белый видеть перестали, — ответила та. — Она его ремесло плотницкое сызмальства переняла, сперва в подмастерьях была, а теперь сама трудится.

Во взоре Драганы, обратившемся на Веселинку, отразилось уважение, сердечное тепло и ещё что-то такое хрустально блестящее и влажное, отчего девушка вдруг ощутила жар в груди и смущённо отвела глаза. Дыханию почему-то тесно стало под рёбрами, а во рту пересохло. Веселинка спрятала кисти под передник, хоть и знала, что стыдиться тут нечего. Но ей отчаянно хотелось, чтобы её руки стали нежными и мягкими: от таких рук ведь и ласка приятнее...

Драгана в три широких шага очутилась рядом, прижала девушку к груди и расцеловала.

— Вот, оказывается, какая у меня невеста, — проговорила она с нежностью. — Что же мне остаётся? Остаётся только любить её ещё крепче!

Веселинка поёжилась от горячих мурашек. Хотелось нахохлиться воробушком и зарыться в пушистый кошачий мех, прильнуть, утонуть в ласке, расслабить усталые плечи, на которых она несла так много... Опереться на сильные родные руки и позволить им всё... Всё, что только вздумается.

— Не кручиньтесь, батюшка и матушка, горю вашему помочь можно, — сказала Драгана. — Свет Лалады — великая целительная сила. Мы с сестрицей Хвалиславой попробуем вернуть ослепшим очам зрение. И тогда, Веселинка, твой батюшка снова сможет работать в полную силу, и пройдёт его тоска душевная.

— Не ослышался ли я? — от волнения пошатнувшись и ухватившись за край стола, пробормотал Бермята. — Ничего на свете я так не желал бы, как прозреть! Ох, гостьи дорогие, даже поверить боюсь, что такое может быть!

— Верь, батюшка, — с улыбкой переглянувшись с Драганой, молвила Хвалислава. — Что, сестрица, быть может, прямо сейчас и начнём?

Драгана кивнула, и они усадили Бермяту на лавку. Каждая женщина-кошка возложила ладонь на слепые очи, и их пальцы соприкоснулись в целительном порыве. Веселинка, не чуя под собой ног, застыла в ожидании чуда, а её сердце скакало галопом и билось так, что воздуха не хватало. Матушка Владина глядела широко раскрытыми глазами и кусала пальцы, а младшие девочки сбились в кучку, и она обняла их, как цыплят.

— Ох, родненькие, неужто вы и впрямь отца исцелите?

— Быть может, потребуется влить ему свет Лалады несколько раз, — ответила Драгана. — Сегодня он, возможно, ещё ничего не увидит, но Лаладина сила обязательно пробьёт пелену на его глазах. Этот недуг — излечим, нужно только немного набраться терпения.

Их с Хвалиславой пальцы излучали тёплый золотистый свет, который струился в белёсые незрячие очи и наполнял глазницы. Когда женщины-кошки сняли руки, матушка Владина, не утерпев, спросила:

— Ну, отец, как?

Бермята, поморгав, проговорил:

— Правым глазом... как будто видеть что-то начинаю! — В его голосе дрогнула робкая надежда. — Тени какие-то шевелятся!

Веселинка, бросившись к отцу, помахала перед его лицом рукой из стороны в сторону.

— Батюшка, видишь?

— Тень двигается туда-сюда, — сказал тот, пошевелив бровями и улыбнувшись. — Помогает свет Лалады! Ведь прежде я и этого не видел!

Он радовался даже теням, а Веселинка со светлой дрожью в сердце заметила — или ей показалось? — что глаза отца двигались вслед за её рукой. Бросившись на шею Драгане, она обняла её что было сил.

— Благодарю тебя...

— Рано ещё благодарить, горлинка, — молвила та с мудрой белогорской улыбкой во взгляде. И, опустив руку Бермяте на плечо, добавила: — Завтра продолжим, батюшка. А сейчас пусть пока Лаладин свет, который мы в тебя впустили, делает свою целительную работу в тебе. Впитаться ему надобно как следует. Завтра мы тебе ещё и водицы из Тиши принесём, чтоб глаза ею промывать, да и испить будет не вредно. С нею лечение быстрее пойдёт.

На радостях матушка Владина позвала всех за стол. За обедом белогорские гостьи рассказали о себе. Драгана трудилась старателем; имела она особый дар видеть золотоносные жилы в земле и золотой песок по руслам ручьёв и рек. Подумалось Веселинке: уж не потому ли кудри женщины-кошки были такого же солнечного цвета? Хвалислава жила в горном селе, разводила овец и коз, а также её семья держала пчёл.

В саду, под набирающей цвет яблоней, Веселинка всё же поведала Драгане о своей тревоге. Пощекотав её щёку носом, женщина-кошка замурлыкала.

— Мурр, мурр, ладушка, не печалься об этом. Батюшку твоего мы вылечим, и он снова сможет работать. А семье твоей мы будем помогать. Как же иначе? И у сестрицы твоей белогорская родня появится — оттуда поддержка тоже будет. Не тужи, горлинка моя, не пропадут твои сестрицы и батюшка с матушкой.

Каждое её слово падало на сердце Веселинки целительным бальзамом, и тиски тревоги разжимались, отпускали душу. Потоком свежего воздуха лилась в неё вера, что скоро всё наконец будет хорошо, и становилось на душе светло, безоблачно и радостно.

Обеим сёстрам не хотелось отпускать своих избранниц, и женщины-кошки засиделись в гостях до вечера. Давно такого веселья не было в доме Бермяты! Хозяин снял со стены гусли и стряхнул с них пыль.

— Молчали вы, гусельки яровчаты, потому что не было радости, которую вы могли бы воспеть. А теперь пришла радость — так пойте же, струны звонкие, и наполняйте сердца наши весельем!

С этими словами заиграл он, матушка Владина взяла смычок и поддержала его игрой на гудке, а младшие дочери схватились за трещотки да дудочки. И пошло-поехало! Много песен было спето, а от плясок пол сотрясался; удалыми, лихими и неутомимыми плясуньями были женщины-кошки — любо-дорого глядеть.

И у соседей праздновали Лаладину седмицу: две старшие дочки Дерилы со Снегуркой тоже нашли белогорских суженых. Сказал Дерила жене:

— Чего это у Бермяты расшумелись? Поди-ка, глянь.

Снегурка мигом сбегала и всё выяснила. Подогретый хмельной брагой, распахнул Дерила свои ворота:

— Пляши, праздник! Лейся, бражка хмельная, смейся, девица румяная! Разгуляйся, улица, расшатайся, плетень! — И зачастил, стуча каблуками: — Ай, люли-люли-люли, прилетели журавли! Бражечки испили, мёду попросили! Напилися допьяна — в огороде бузина! Уххх!!!

Всё его семейство высыпало плясать во двор, а пуще всех наяривал сам хозяин, выкидывая замысловатые коленца и охлопывая себя ладонями по всем местам, до которых мог дотянуться. Этак приплясывая, зашёл он во двор Бермяты, а за ним следовали, подыгрывая ему на дудках, его младшие сыновья.

— Эй, соседи! Айда вместе гулять-праздновать! — крикнул Дерила.

Матушка Владина вышла на крыльцо. С усмешкой глядела она, как сосед (и её бывший муж) с присвистом отчебучивает лихую пляску, а потом встряхнула головой и, взмахнув платочком, красиво и степенно поплыла вокруг него уточкой. А Снегурка уже спешила с тяжёлым подносом, на котором вокруг большого кувшина с брагой громоздилась дюжина чарок. Вышел с гуслями и Бермята:

— Что тут за шум?..

Снегурка и ему чарку поднесла:

— С праздником, соседушка! Испей-ка вот бражечки!

Угостила она и Драгану с Хвалиславой:

— Добро пожаловать, гостьи дорогие! Совет вам да любовь с сужеными вашими!

Два праздника объединились и выкатились на улицу. Посередине играл на гуслях Бермята, рядом с ним отплясывал Дерила, Владина и Снегурка разливали брагу и ходили с подносами, а молодёжь дудела в дудки и стрекотала трещотками. Из соседних домов выглядывал привлечённый весельем народ, и скоро плясала уже вся улица! Столы и лавки выносили под открытое небо, и всё было общим — и музыка, и угощения.

Люди расступились, и женщины-кошки исполнили в расчистившемся пространстве белогорскую пляску. Можно было только подивиться пружинистой силе ног, нёсших их вприсядку, а полы их нарядных кафтанов вскидывались и реяли крыльями, когда они взлетали в подскоках. Слаженно они плясали: как в песне слово цепляется за слово, строчка за строчку, так и их движения, быстрые и размашистые, складывались в огненный рисунок танца. То в круг он замыкался, раскидываясь в стороны лепестками цветка, то вытягивался в цепочку. К кошкам-плясуньям присоединились их невесты, не уступая им в слаженности движений. Выстроившись гуськом, поплыли они мимо кошек, а их платочки, взмахивая, опускались то на одну сторону, то на другую. Величаво и изящно переступали девичьи ножки, а руки гнулись лебедиными шеями. Тем же шагом шествовали суженые мимо них в противоположную сторону, а потом ряды их распались, чтобы соединиться в пары. Сильными, точными взмахами бросали женщины-кошки в землю белогорские кинжалы; те, вонзившись остриём, покачивались и блестели. Девушки, гибко склоняясь, выдёргивали их и возвращали владелицам.

Очень давно Веселинка не видела своего отца таким оживлённым: он вдохновенно щипал гусельные струны, улыбался и встряхивал седеющими кудрями. Наверно, Бермята и в пляс бы пустился, если бы не опасался на кого-нибудь наткнуться. Поэтому он и держался на одном месте, слегка притопывая. Угадав желание Веселинки, Драгана приблизилась к нему и сказала:

— Уступи-ка мне гусли ненадолго, батюшка, а сам со своей дочкой попляши!

Бермята несколько мгновений колебался, а потом отдал ей гусли. Люди расступились вокруг него и Веселинки, и отец с дочерью закружились в степенной, плавной пляске. Веселинка часто касалась его то рукой, то платком, чтобы он знал, где она.

— Вижу, вижу тень твою! — воскликнул Бермята.

— Скоро ты и меня саму разглядишь, батюшка, — с тёплыми слезинками радости ответила девушка.

Долго не могла Веселинка уснуть этой ночью. Далеко за полночь они с Выченей шептались и предавались мечтам о будущем. Радостное возбуждение гнало сон прочь, и чуть свет сёстры были уже на ногах. С раннего утра начали они ждать своих суженых, которые обещали снова прийти, чтобы продолжить лечение батюшки.

Драгана с Хвалиславой сдержали слово. Обе явились не с пустыми руками: каждая принесла по кувшину воды из Тиши, по большой корзине со съестными гостинцами, а также по мешку с подарками для своих невест и их младших сестриц. Девочки радостно обступили их, а женщины-кошки, посмеиваясь, одаривали их ленточками, гребешками, серёжками, платочками, нарядными сапожками и вышитыми белогорскими рубашками.

Веселинка встретила Драгану уже не в старенькой рабочей одёжке, а в добротной праздничной сорочке с плетёным пояском. От корня до кончика её косу обвивала голубая лента, означавшая, что девица помолвлена.

— Горлинка моя прекрасная, — восхищённо молвила Драгана и склонилась к губам невесты.

От поцелуя в груди и на лице Веселинки вспыхнул жар, сердце превратилось в горячий уголёк. Оно горело ярким малиновым огнём, предвкушая светлое белогорское счастье.

Целительная вода мерцала золотистыми отблесками, налитая в деревянную миску. Подведя Бермяту к ней, Драгана сказала:

— Испей водицы из священной подземной реки Тишь, батюшка, а остатками промой глаза.

Она заботливо поддерживала и страховала миску, пока Бермята нёс её ко рту. Двигая острым кадыком, он принялся пить. Иногда капли текли мимо и скатывались по бороде. Когда осталась третья часть от налитой воды, Драгана придержала посудину:

— Довольно, батюшка, оставь для умывания.

Она сама промыла ему глаза, после чего они с Хвалиславой снова приложили к ним свои ладони, полные золотого света Лалады. Одна целительница — хорошо, а две — лучше, подумалось Веселинке, зачарованной этим мягким, обволакивающим сиянием, струившимся из рук женщин-кошек.

— Ну, как? — опять спросила матушка Владина, которая, затаив дыхание, наблюдала за лечением.

— Вот уже и обоими глазами тени вижу, — уверенно ответил Бермята. — А денёк сегодня солнечный.

Яркие лучи струились в окна, и вышивка на кафтанах белогорских жительниц мерцала и переливалась. Драгана улыбнулась Веселинке, а та с горячей благодарностью сжала руку избранницы.

Девочки радовались подаркам и примеряли обновки, а матушка Владина разложила на столе вкусные гостинцы.

— Ох, какой нынче стол у нас! Ну, коли так, то не откажитесь разделить с нами трапезу, гостьи желанные!

Были тут и пышные белогорские калачи, обсыпанные льняным семенем и маком, и ватрушки творожные, и блины, липкие от медовой пропитки, и пироги с сушёной земляникой, и вишня в меду, и сметана, и гусь запечённый... Заглянув в судок с нарезанной тонкими ломтиками солёной сёмгой, матушка Владина покачала головой:

— Ах, роскошь-то какая...

Это были припасы из корзины Драганы. Хвалислава принесла запечённую баранью ногу с душистыми травами, сладкую пшеничную кашу с мёдом и орехами, большую головку белого козьего сыра, овсяные лепёшки и кувшин козьего молока. На середину стола она водрузила сдобный каравай, а на лавку у стены — полуведёрный бочоночек выдержанного хмельного мёда.

— Без мёда — стол не стол и праздник не праздник, — сказала она.

Сами женщины-кошки едва пробовали своё угощение, больше следили за тем, чтобы хозяева и их дочери ели досыта. У девочек при виде этих великолепных яств глаза разгорелись и слюнки потекли. Это было настоящее пиршество. Драгана, намазав овсяную лепёшку вишней в меду и сметаной, поднесла её Веселинке:

— Кушай, горлинка моя.

Такой вкуснятины Веселинка в жизни не пробовала. Девочки уплетали калачи с молоком и кашей, соблазнились и душистыми земляничными пирогами, а от гуся, поделенного на всех, остались только косточки.

Зрение Бермяты с каждым днём восстанавливалось. Семь раз женщины-кошки вливали в его глаза свет Лалады, а промывания водой из Тиши он делал ежедневно трижды — утром, днём и вечером. На четвёртый день он различал уже не только свет и тень, но и смутные очертания предметов, на пятый предметы стали чётче и обрели цвета, а на восьмой день Бермята видел так же ясно и остро, как в молодости.

— Не знаю, как и благодарить вас, кудесницы белогорские! — чуть не плакал он, кланяясь Драгане и Хвалиславе в пояс. — Вы не просто зрение моё восстановили, вы жизнь мою мне возвратили!

Вливания света Лалады благотворно сказались и на общем его состоянии здоровья. Бермята помолодел лет на пятнадцать, из кудрей исчезла седина, только несколько серебряных волосков остались в бороде и усах; плечи, ссутулившиеся за годы вынужденного бездействия, расправились, движения наполнились упругой силой и стремительностью, а голос звенел, как у юноши. Чистыми и ясными, прозревшими глазами всматривался он в лица дочерей, глядел на супругу, и слёзы счастья увлажняли его ресницы.

Ему не терпелось скорее вернуться к работе, и вскоре он уже трудился как раньше, не утратив своего мастерства. Сердце Веселинки наполнялось радостью при виде ожившего, возродившегося отца, который рьяно взялся за своё дело и уж больше не тосковал: некогда стало. Его глаза сияли молодым блеском, когда он с удовольствием занимался своим ремеслом.

— Не забыли руки своё дело! — радовался отец.

Счастлива была и матушка Владина. Сколько и она выстрадала, глядя, как её супруг медленно угасает в плену у недуга! Сердце и душа обливались кровью и слезами горькими... А теперь и она как будто помолодела вместе с ним, преобразилась: стала чаще улыбаться, сил прибавилось, потускневшие было глаза вновь засияли. Вот уж воистину — горе старит человека, а счастье исцеляет.

Облетали лепестки с белых нарядов яблонь-невест, усыпая собой землю, точно снегом. Свадьбы обеих сестёр с их избранницами были, по обыкновению, назначены на осень, а летняя пора отводилась им, чтобы получше друг друга узнать и крепче полюбить. Впрочем, Веселинка уже сейчас чувствовала: огонёк, который зажёгся в её душе — настоящий. С помощью кольца переносилась она вместе с Драганой в Белые горы; гуляли они по цветущим лугам, любовались серебряными водопадами, сидели у бездонно-синих озёр, а порой манили их тенистые и таинственные лесные тропинки. Очарованная красотой Белых гор, Веселинка влюблялась в этот благословлённый Лаладой край всё больше.

Дом Драганы стоял на опушке леса. Построен он был добротно, из камня, и имел две части: верхнюю — жилую, а нижнюю — хозяйственную. Наверху были спальни, трапезная комната, горница, светёлка, а внизу — кухня и кладовые. Под домом располагался просторный холодный погреб с ледником. Около дома стояли хозяйственные постройки — сарай, хлев для домашней скотины, амбар для зерна, сенник, а чуть поодаль — баня. Жила Драгана вместе со своей родительницей-кошкой, по чьим стопам она пошла, став золотоискательницей. Внешнее сходство между ними было удивительное: матушка Бронуша — вылитая Драгана, только старше на несколько десятилетий. Разговаривать она не любила. Оставалось только гадать, происходила ли её молчаливость и замкнутость оттого, что жила она почти как отшельник, возле леса, в нескольких вёрстах от села Золотой Ключ, или же — напротив, поселилась обособленно из-за своей нелюдимости.

Впрочем, угрюмой родительница Драганы не казалась. На Веселинку она глядела приветливо, с тенью улыбки и ласковыми лучиками в уголках глаз. Драгана по сравнению с ней была куда разговорчивее.

Веселинка долго не решалась спросить, где другая родительница её избранницы.

— Матушка Бронуша — вдова, — сказала Драгана. — Я тебе потом как-нибудь расскажу.

Сердце девушки вздрогнуло, почувствовав, что за этими словами крылась какая-то грустная история.

Мысль Веселинки о связи занятия Драганы с цветом её кудрей подтвердилась. Кошки-старатели действительно обладали волосами редкого, солнечно-жёлтого, мерцающего оттенка. В отличие от оружейниц и кошек-рудокопов, они не носили особую причёску: их принадлежность к лону Огуни, хозяйки недр и земных сокровищ, выражалась именно цветом волос. Если взять слиток золота и приложить к нему прядь кошки-старательницы — не отличить одного от другого. Золотоискательницы обладали даром видеть землю насквозь и таким образом находить места, где залегает этот драгоценный металл, и способность эта передавалась по наследству.

Одну пятую часть добытого золота кошки-старательницы могли оставлять себе, а остальное были обязаны сдавать в белогорскую казну. Но так работали государственные золотоискательницы на службе у княгини, а были ещё и те, кого нанимали знатные женщины-кошки с разрешения государыни на милостиво предоставленных ею участках. Вторые отдавали большую часть добычи своим нанимательницам, а меньшую брали себе как плату за труд. Тут уж размер вознаграждения был договорной. Всё держалось на честности. Попытка скрыть добычу от учёта без последствий не осталась бы: особо алчных могла невзлюбить сама Огунь и лишить дара, а то и похуже наказать. Богиня не жаловала тех, кто кривит душой и грабительски относится к её владениям, потому и придерживались белогорские старательницы особых правил чести.

Драгана и её родительница состояли на государственной службе. Работали они когда вместе, а когда по очереди: домашнее хозяйство тоже требовало внимания. Женщины-кошки держали коров, коз и птицу, сеяли жито, а у ручья у них был садик, где росли овощи и несколько плодовых деревьев.

— А почему село называется Золотой Ключ? — спросила Веселинка.

— Оно выросло вокруг ручья, дно которого состояло полностью из золотого песка, — рассказала избранница. — За века всё золото, конечно, уж выбрали, только название и осталось.

Они гуляли по берегу этого ручья с прозрачной, как хрусталь, водой, сверкавшей на солнце. Вокруг колыхались высокие колокольчики, невинно и застенчиво покачивая синими чашечками... Присев на корточки, Драгана опустила руку в холодную воду, поскребла дно, а когда вынула, на её пальцах поблёскивала пара золотых крупинок.

— Вот и всё, что осталось, — усмехнулась она. — А когда-то золото лежало здесь сплошняком... Так и сияло, так и горело жёлтым огнём на солнце сквозь чистую воду! Но это я только по рассказам знаю, сама уж не застала эти времена. Давно это было, много лет минуло с тех пор.

Сидя на берегу, они слушали журчание струй и нежились в пригревающих солнечных лучах. Трава звенела кузнечиковым колдовством, от ручья веяло прохладой, а солнце сверху приятно жгло плечи.

— Ладушка моя, — мурлыкнула Драгана, обнимая Веселинку и нежно прижимая к себе.

Утонув и растворившись в поцелуе, девушка чувствовала себя золотой песчинкой, уносимой потоком воды... Между пальцев струились кудри избранницы, а её тёплые руки скользили по телу, пробуждая в Веселинке жгучие отклики, от которых точно молнии разлетались. Воздыхатели, может, и мечтали бы о таком, но никому из них она не позволила бы ничего подобного. Ещё чего!.. А вот с Драганой таяла, обмирая в сладкой истоме, и ей была готова разрешить всё. Но избранница не спешила: им ещё предстояло пройти обряд принятия Веселинки в лоно Лалады.

Работу Веселинка пока не бросала, помогая отцу. Нужно было копить приданое для следующей в очереди сестрицы, Озарки, которая входила в брачные лета на будущий год, вот она и старалась, как могла. Иногда работа мешала её с Драганой встречам. Случалось порой так, что избранница приходила в её отсутствие, и тогда матушка Владина с досадой укоряла дочь:

— Что ж ты суженую-то свою не балуешь вниманием? Эх, ты... Всех денег на свете не заработаешь, а счастливые денёчки-то убегают!

Веселинка оправдывалась, обещала, что скоро будет передышка. Но когда долгожданный перерыв в работе наставал, горячие трудовые деньки начинались у Драганы. Так они могли не видеться по две седмицы, а то и больше. Но вот свободная пора у обеих наконец совпадала, и они, соскучившиеся друг по другу, спешили на лоно ласковой белогорской природы — на цветущие луга, к озеру, к реке, в лес, в горы. Там они могли без помех насладиться единением, открывая друг перед другом душу и сердце, а белоснежные вершины дышали мудростью и покоем.

Лето подошло к своей макушке, земля щедро разбросала ягодные россыпи. В эту-то чудесную пору и настал решающий миг соседского соревнования — у кого скорее внук появится.

— У Здемилы схватки начались! — взволнованно сообщила матушка Владина.

Она спешила в купеческий дом, чтобы присутствовать при родах дочери, но у калитки её задержала Снегурка:

— Слышь, соседка! У нас Милютка рожает! Готовь бочку мёда, как уговаривались!

Из дома Дерилы и правда доносились крики страдающей родовыми муками женщины.

— Э, соседушка, ещё неизвестно, кто первая разродится — твоя невестка или дочка моя, — прищурилась матушка Владина. — Прости, спешу я к Здемилушке: дитятко у неё уже на подходе!

К ночи Здемила благополучно разродилась сыном — крепким, голубоглазым мальчиком. Едва раздался первый крик младенца, матушка Владина послала девчонку-горничную к Дериле — узнать, как там дела у Милютки. Как ей и наказали, бежала девчонка со всех ног, дабы поскорее принести вести — запыхалась, из сил выбилась.

— Милютка... дочь принесла! — выдохнула она.

— Когда? — ахнула матушка Владина.

— Да вот только что! Когда я туда прибежала, пуповину ещё не отрезали!

— А-а... Ну, ладно. Нашему тогда уж отрезали, — успокоилась матушка Владина, довольная тем, что хоть на несколько мгновений, а всё ж опередили они соседей.

Да вот только как это докажешь? Разница совсем маленькая, временной зазор — с игольное ушко.

— Похоже, ничья у нас, — рассудил Бермята.

Но Дерила не спешил с этим соглашаться:

— Не-е-ет, соседушка, не выйдет! Уговор есть уговор! Выставляй бочку мёда!

— Это ещё с какой стати? — опешил Бермята. — Здемила первая родила, это все подтвердить могут!

— Кто может? — не сдавался Дерила. — Девчонка от купца прибежала, сказала, что ваша уже разродилась, да кто ж ей поверит? Её и подучить могли такое сказать.

— Что-о-о?! — рассердился Бермята. — Обманщиками нас выставить хочешь? Не ожидал от тебя, сосед, напраслины такой! Зачем обиду наносишь?

— Не напраслину, а правду говорю, — гнул своё Дерила.

— У кого и кривда за правду идёт, — в сердцах воскликнул отец Веселинки.

Слово за слово — разругались соседи, чуть-чуть не подрались. Дерила уж до того раздухарился, что к судье хотел Бермяту тащить, чтоб рассудил он их спор, да не вышло. Купец Зворыка, услышав всю эту историю, долго смеялся, а потом велел поставить обоим спорщикам по бочке самого лучшего, выдержанного мёда и поздравить новоиспечённых дедов с радостным событием — да и дело с концом.

А тем временем настала Веселинке пора окунаться в воды Тиши и получать благословение Лалады на брак. Но перед этим отмечался в Белых горах летний День Поминовения, к нему и решили приурочить предсвадебное посещение святилища. Накануне Драгана позвала Веселинку помочь им с матушкой Бронушей приготовить угощение, и ранним утром девушка перенеслась с помощью кольца в дом своей избранницы. Чудесное занималось утро: воздух лился в грудь щемящей свежестью, в ясной тишине птицы пробовали голоса, а на раскрывающихся чашечках цветов алмазами мерцали капельки росы — хоть пей её, как сладкий нектар. Веселинку удивило полное молчание, к которому нарядно одетая кошка-родительница призвала их во время приготовления сытной поминальной каши — кутьи, и Драгана ей после шёпотом объяснила:

— Таков уж обычай в этот особый день: утром полагается соблюдать тишину, а после посещения Тихой Рощи можно разговаривать, но тихонько.

В кашу шла отборная пшеница, сушёная земляника, мак, орехи и мёд. По обычаю, подавалась она на завтрак, после чего все шли в Тихую Рощу. Увидев погружённые в сон чудо-сосны с человеческими лицами, Веселинка ещё долго не могла вымолвить ни слова. Они не напугали её — скорее, повергли в глубокий, благоговейный и светлый трепет. Когда-то эти огромные, могучие деревья были женщинами-кошками, но теперь их больше не заботила мирская суета: они отдыхали душой в сладостном чертоге Лалады.

Служительницы Лалады из святилища Восточный Ключ при Тихой Роще приветствовали Веселинку свадебными песнопениями — негромкими по случаю Дня Поминовения. Их стройные, воздушные фигурки, окутанные плащами длинных волос, тихое журчание золотисто мерцающей воды, погружение в горячую купель и сгусток волшебного света под потолком пещеры — всё это походило на причудливый, сказочный сон, но нет — это была явь, новая удивительная действительность под названием «Белые горы». И Веселинка радостно погрузилась в неё с головой.

В Тихой Роще они встретились с сёстрами матушки Бронуши, которые тоже пришли навестить предков. Они происходили из знатного рода княжеских советниц, а точнее, из его побочной ветви; глядя на этих величавых, богато одетых белогорянок, Веселинка удивлялась, почему матушка Бронуша забралась в глушь, так далеко от своей родни, и жила просто и скромно.

Дома за обедом она всматривалась в сдержанное и замкнутое, но не мрачное лицо родительницы Драганы. Бронуша молча, с лучиками улыбки возле глаз, подкладывала девушке самые лучшие куски. Светлым покоем горных вершин веяла её немногословность, и вовсе не от угрюмости нрава происходило это свойство матушки Бронуши. Веселинка чувствовала это сердцем, но не решалась расспрашивать.

А под конец этого тихого торжественного дня, когда родительница отправилась отдыхать, Драгана рассказала ей историю своего рождения. Они сидели на крылечке под навесом, подняв взоры к мерцающему звёздному небу, высокому и прохладному, и Веселинка уютно устроилась, прижавшись к своей суженой.

— Горлинка ты моя, звёздочка моя ясная, — шептала та, обняв девушку за плечи.

Эти нежные слова остро откликнулись эхом в груди Веселинки, ветерок холодил увлажнившиеся от чувств глаза. Она ещё теснее прильнула, до мурашек утопая в объятиях Драганы и улавливая тепло её дыхания.

— А почему вы с матушкой Бронушей тут одни живёте? — осмелилась наконец спросить Веселинка.

Драгана помолчала, глядя вдаль, на снежные шапки гор, окутанные сонной дымкой сумрака.

— Печальный это рассказ... Ну, так и быть, слушай.

...В своё время матушка Бронуша встретила суженую — девушку по имени Весанка. Встретились они так же, как мы с тобой — на Лаладиной седмице, посреди светлого праздника весны и любви. Очи у Весанки были синие, словно колокольчики вдоль ручья Золотой Ключ, а душа чистая и прекрасная, как белая голубка. В косу свою русую она вплетала цветы полевые, а когда песню заводила, все птицы певчие смолкали — слушали и учились. Всё ладно у них с матушкой Бронушей складывалось: встреча, помолвка, а потом и свадьба. Ясной и безоблачной была их любовь — надышаться, налюбоваться друг другом не могли, души друг в друге не чаяли. И вот почувствовала Весанка, что дитя под сердцем носит. Убедившись в этом, она тотчас обрадовала этой вестью свою супругу. Та тоже была счастлива. Ждали они первеницу свою, радовались и ни о чём не тужили.

Повадилась Весанка гулять возле границы Белых гор с Воронецким княжеством. Как известно, нам нельзя пересекать рубеж и вступать в те земли. Конечно, супруга предостерегала Весанку, чтоб та близко к границе не подходила. Но однажды ту поманили прекрасные цветы — целая лужайка, а на ней такой ковёр разноцветный! И давай Весанка цветы рвать да венки плести... И не заметила, как подошла к границе слишком близко.

А по ту сторону рубежа за нею наблюдал Марушин пёс. Звали его Хромко. Молодым парнем он был, когда укусил его на охоте оборотень, и от укуса этого он стал таким же чудовищем. Глаза у псов днём плохо видят, но дело было под вечер, сумерки уж спускались. Смотрел Хромко на Весанку из укромного места, боясь себя обнаружить... Не хотел он её пугать, но в сердце его зажглась страсть к прекрасной Весанке, которую он не мог в себе побороть.

Так полюбилась Весанке эта полянка, что стала она каждый день туда ходить, цветам радоваться. И Хромко по другую сторону границы её поджидал, чтоб любоваться на расстоянии. В тот раз он был неосторожен и показался ей в зверином облике. Испугалась Весанка и лишилась чувств. Хромко нельзя было ступать на землю Белых гор, а потому он не бросился к ней, а скрылся.

От этого испуга навсегда уснуло дитя в утробе Весанки... Не зря люди говорят, что если беременная женщина увидит оборотня и испугается, дитя в её чреве превратится в камень. Надеялась матушка Бронуша, что с ними такой беды всё-таки не случится, но вот подошёл срок родов, а схваток нет. Тихо было в утробе, не билось сердце дитятка. Ясно стало, что неживое дитя Весанка носит.

Даже слёзы не лились, пересохли — так велико было их горе. Пошли они к девам Лалады в Тихую Рощу и просили хоть чем-нибудь помочь. А чем тут уже поможешь? Одно было ясно: покуда неживой плод внутри, не видать им других детей. Чтобы изгнать его из утробы, дали Весанке девы Лалады вырвень-траву и наказали заваривать и пить трижды в день.

Всё сделала Весанка, как девы говорили, но не помогла трава. Только боль от отвара её скручивала, но плод не изгонялся. Снова пошли матушка Бронуша с Весанкой к девам и попросили другое средство. А те говорят: так мол и так, уж если вырвень-трава оказалась бессильна, никакая другая и подавно не поможет. А помочь, пожалуй, могло только одно — новое потрясение, равное по силе тому, что и вызвало замирание плода во чреве. Но какое? Чем можно было так напугать Весанку?

Пока матушка Бронуша ломала голову, в снах к Весанке начал приходить пригожий юноша — темнокудрый, с печальными глазами. Назвал он своё имя — Хромко, а потом повинился в том, что он и стал причиной беды Весанки... Признался он ей и в своей любви. Просил он прощения и слёзно клялся, что не желал умышленно причинить Весанке вред. Всему виной было лишь то, что он — Марушин пёс, коим стал не по своей воле. Тронули сердце Весанки его слова, поверила она в их искренность. Простила она его, потому что была чиста и светла душой, как белая голубка. Более того, всем сердцем она ему сострадала и сокрушалась о его судьбе.

Снова явившись в сон, попросил Хромко Весанку ещё раз прийти на ту полянку, где она в первый раз увидела его и испугалась. Ещё сказал он, чтобы она сплела венок и надела ему на голову, а когда это нужно сделать, Весанка сама поймёт. Уверял он, что знает, как ей помочь. «Это как раз то, что тебе нужно», — говорил он.

И Весанка пришла. Сплела она венок, поджидая парня. Подняв взгляд, увидела она по ту сторону границы страшное чудовище — Марушиного пса. Но глаза его она узнала. Эти глаза она видела во сне.

А оборотень пересёк рубеж и ступил на землю Белых гор. Он знал, что за этим последует. Не успел он приблизиться к Весанке, как появились кошки-пограничницы, оберегавшие западные рубежи. У них был приказ: увидев Марушиного пса, стрелять без жалости и без предупреждения. А тут ещё Весанка... Всё выглядело так, будто оборотень угрожал ей. Натянули воительницы из пограничного отряда свои тугие луки и выпустили стрелы в Хромко.

Пронзённый белогорскими стрелами, он упал на землю у ног Весанки уже в человеческом виде — в облике того пригожего юноши, который приходил к ней в сны. Жить ему оставалось считанные мгновения, только и успел он поглядеть на Весанку в последний раз и улыбнуться. Закричала Весанка, заголосила, словно не ему, а ей утробу стрелами пронзили. Упала она на колени возле Хромко и, орошая его лицо своими слезами, надела ему венок. Как только цветы коснулись его лба, тело Хромко обратилось в прах: так действует белогорское оружие на оборотней.

Кошки-пограничницы подняли Весанку и понесли прочь от этого места, а она всё кричала. Это и было то потрясение, о котором говорили девы Лалады. Хромко обеспечил ей его, погибнув у неё на глазах. Сделал он это ради неё, чтобы ей помочь.

Дома у неё начались схватки, и вышло из её утробы дитятко — твёрдое, как камень. Страшненькое оно было: тельце маленькое, сжавшееся калачиком, ручки-ножки тоненькие, а головка — огромная. Хлынула кровь, которую ничто не могло остановить, и вместе с нею вытекла из Весанки жизнь...

Драгана умолкла, и в звенящей звёздной тишине Веселинка сглотнула горько-солёный ком, больно застрявший в горле.

— А как же ты появилась на свет? — тихо и глуховато спросила она.

Драгана, смотревшая в звёздные глубины, перевела грустновато улыбающийся взгляд на девушку.

— После смерти своей ладушки матушка Бронуша так и жила одна здесь, в этом доме. Родные ей советовали найти кого-то — хотя бы какую-нибудь деву-вековушу или вдову, но она даже думать об этом не хотела. Никто, кроме Весанки, ей не был нужен. Но ей очень хотелось детей. Хотя бы одно дитя — утешение для скорбящего сердца... И однажды, зарывшись пальцами в золотой песок, взмолилась она: «Силы земные, силы небесные — все, какие только слышат меня! Прошу вас, пошлите мне дитятко...» Так горяча и горька была её мольба, что в земле что-то гулко прогремело и загудело, как колокола огромные. А спустя короткое время в дом постучалась странница — женщина-кошка в красном кафтане и с золотыми волосами...

— Точь-в-точь как ты, да? — улыбчиво встрепенулась Веселинка.

Драгана усмехнулась, обнимая её и поглаживая по плечу.

— Незнакомка попросилась на ночлег. Матушка Бронуша впустила её, обогрела и накормила, спать уложила. А ночью проснулась оттого, что кто-то ласкал её, но при этом она не могла пошевелиться, тело не слушалось, а разум был будто дрёмой подёрнут. И сквозь эту дрёму видела она незнакомку с золотыми волосами: глаза сияли, как угольки, а дыхание обжигало, как плавильная печь. На красном кафтане плясали язычки пламени. Когда матушка Бронуша пробудилась, незнакомки уже и след простыл, только на груди ныл ожог — след от ладони. А вскоре моя родительница поняла, что зачала дитя. Кто была та незнакомка, она так и не узнала. Она выносила и родила меня, а та отметина у неё так и осталась.

Задумчиво улыбаясь, Драгана щёлкнула пальцами, и на её раскрытой ладони заплясал огонь — маленькие, озорные рыжие язычки. Она сжала кулак, и они погасли.

— Я знаю! — ахнула Веселинка. — Я знаю, кто это был! Это Огунь... Это она пришла под видом странницы, исполняя просьбу твоей матушки! Ты — её дочь!

История эта запала ей в душу так глубоко, что она ещё долго не могла прийти в себя. Ей даже снились кошмары: Марушины псы, окаменевшие младенцы... Будто у неё самой рождается такое «каменное дитя». Веселинка не ожидала от себя такой впечатлительности. А в том, что Драгана — дочь Огуни, она не сомневалась. Удивительная избранница ей досталась!

— Ты — огонь, я — дерево, — рассуждала она, когда они с Драганой лежали в обнимку на берегу ручья, греясь на солнышке. И засмеялась: — Огонь уничтожает дерево. Как же нам быть?

— Смотря как с огнём обращаться, — мурлыкнула женщина-кошка, играя прядками её распущенных волос. — Он ведь и готовит пищу, и согревает в студёную погоду.

— Хм, может, мне попробовать испечь на тебе пироги? — фыркнула девушка.

— Если как следует меня раззадорить, почему бы нет? — И Драгана заурчала, нежно кусая её за уши и щекоча.

Она и впрямь была горячая — гораздо теплее, чем кто бы то ни было. Веселинка любила прижиматься к ней покрепче прохладными вечерами на исходе лета, а когда поплыли сырые осенние туманы, она и вовсе бы никогда не отрывалась от избранницы.

— Мрр, мрр, радость моя, — урчала Драгана, обжигая ей дыханием шею.

В один из таких туманных вечеров, перекинувшись в кошку и свернувшись в пушистое ложе, она баюкала Веселинку на себе. Проваливаясь в уютную дрёму, девушка сквозь сон почувствовала, как ноги ей укрывает мохнатый кошачий хвост.

— Киса моя родная, — пробормотала она, перед тем как уснуть, и слабеющей рукой почесала огромного зверя за ухом.

Ответом ей было тёплое утробное «мрррр».

Ей опять приснилось каменное дитя — жуткий крошечный истукан с тщедушным тельцем и несоразмерно огромным черепом с пустыми глазницами. Горе и ужас были такими острыми, такими явственными, что Веселинка испустила безысходный, истошный звериный вой...

Впрочем, наяву вой оказался глухим стоном, а вот слёзы были настоящими. Они горячими солёными струйками катились по щекам и падали в густой кошачий мех.

«Лада! Родная! Что такое, голубка моя?» — раздался знакомый мурчащий голос в её голове.

Всхлипывая и содрогаясь от отголосков сна, Веселинка изо всех сил обняла кошку и уткнулась в неё.

— Драганушка, киса, пушистенькая моя, мордочка моя... Я так люблю тебя, — бормотала она.

Её обнимали уже человеческие руки: перекинувшись, Драгана прижала её к груди и осыпала поцелуями.

— Ты чего, горлинка?

— Да так... Глупости, — сквозь всхлипы улыбнулась Веселинка. — Сон дурацкий.

Шурша золотыми крыльями из осенней листвы, прилетела свадьба. Сыграли её два раза: сперва в родительском доме у Веселинки, а потом в Белых горах. Торжество получилось с размахом, гуляла вся улица — и, конечно же, семейство Дерилы опять ухитрилось присоседиться. Праздновали одновременно четыре бракосочетания: Драганы с Веселинкой, Вычени с Хвалиславой, а также двух Дерилиных дочек с их белогорскими сужеными.

Уже на правах супруги поселилась Веселинка в уединённом доме Драганы. Потрескивал огонь в семейном очаге, пеклись пироги, жарились блины, а уж рыбу Веселинка готовила чаще всего, потому что кошки её очень любили. Теперь она носила рубашки с белогорской вышивкой, шитые бисером сапожки, а в стужу её грела шубка из чернобурки. Зимой по мёрзлой земле кошки-золотоискательницы не работали, и времени для охоты было предостаточно. Они добывали пушного зверя на шубки для сестриц Веселинки, которым приходилось в морозы выходить на улицу по очереди, потому что у них было всего три овчинных полушубка на всю семью. Кутались в сто одёжек, тогда как этот многослойный, как капуста, наряд могла бы заменить одна добротная шуба.

Белогорская родня со стороны Вычени тоже не оставляла семью Бермяты без поддержки. Семья Хвалиславы снабжала их козьим молоком, превосходным высокогорным мёдом, бараниной, пряжей из козьего пуха, из которой получались чудесные тёплые платки, носочки и рукавицы. Все кошки были отменными рыболовами, и на столе в доме Бермяты не переводилась рыба. А сколько в белогорских лесах поспевало орехов, ягод! Веселинка и сама досыта наедалась, и для родных собирала целыми корзинами. Этот год выдался особенно урожайным на орехи, и она в общей сложности натаскала семье двухпудовый мешок. А полная пригоршня орехов, как известно, по своей питательности равна хорошему обеду. Щедрой и богатой была Белогорская земля, и с каждым днём Веселинка любила её всё больше.

Прибирая в доме, она нашла сундук с женской одеждой, которая явно лежала здесь уже очень давно. Для сохранности она была переложена душистыми травами, и запах в ларце стоял горьковатый, терпкий. Запах старины и... скорби по кому-то ушедшему.

— Не трогай.

Веселинка вздрогнула и отпрянула, а матушка Бронуша закрыла ларь. Несколько мгновений её руки лежали на его крышке, будто лаская кого-то очень дорогого. Горечь холодком коснулась сердца Веселинки, когда она догадалась, чья это была одежда.

— Прости, матушка Бронуша, — пробормотала она.

— Ничего, дитятко, — чуть улыбнулась та, стараясь смягчить резкость.

Позднее, хлопоча на кухне, Веселинка размышляла об этом со смутной печалью. Огонь в печке весело трещал, будто стараясь её подбодрить и успокоить, и она с улыбкой думала о том, что готовит любимую рыбку для своей лады. Представляя, как та обрадуется, облизнётся и замурлычет, она и сама наполнялась тёплым счастьем. Её родная киса, её горячий огонёк, златокудрая ладушка...

Подходя к горнице, она услышала, как матушка Бронуша тихо говорила Драгане:

— Она — вылитая Весанка... И ростом, и статью, и личиком, и волосами, только глаза другого цвета. И даже имена схожи: Веселинка, Весанка... Береги её, доченька. Береги как зеницу ока!

— Буду беречь, матушка, — ответила Драгана серьёзно и ласково. — Не тревожься.

Выждав несколько мгновений, Веселинка заглянула в комнату и позвала:

— Рыбка готова, с пылу-жару! Пойдёмте обедать!

Драгана сверкнула кошачьей клыкастой улыбкой... И — да, облизнулась! Как Веселинка себе и представляла. Сердце согрелось от нежности.

— Вот это — дело! Обедать — это мы всегда с превеликим удовольствием, — сказала Драгана. Проходя мимо Веселинки, она чмокнула её в нос.

Веселинка пропустила кошек вперёд, а сама закрыла глаза, прислонившись к дверному косяку. Услышанное опять подняло страхи со дна её души. Мутным облаком холодного и скользкого, рыхлого ила заклубились они: каменное дитя... оборотни...

Красной девицей ступала по земле весна, и там, где оставались её следы, поднимали белые головки подснежники, а на чашечках сон-травы серебрился нежный пушок. Опять близилась Лаладина седмица — радостная, полная надежд пора для невест, а Веселинка начала чувствовать недомогание. Она и сама подозревала, что это такое, но для пущей верности пошепталась с опытной в таких делах матушкой Владиной (ещё бы — двенадцать-то детей). Прикинув и всё сопоставив, они пришли к выводу, что это было самое начало третьего месяца. Видимо, в один из тёмных морозных вечеров, когда Веселинка прижималась к своей горячей, как печка, ладе, всё и случилось.

Она шепнула эту новость на ухо Драгане после обеда. Женщина-кошка, схватив Веселинку в объятия, со смехом закружила её.

— Хвала Лаладе, радость моя! Да хранит светлая Лаладина супруга Мила тебя и наше дитятко...

Матушка Бронуша, узнав о грядущем пополнении, помолчала задумчиво, а потом повторила дочери уже слышанные Веселинкой слова:

— Береги... Береги как зеницу ока!

И вот — зазвенела бубенцами, запела дудочками, загудела смычками Лаладина седмица. Для сестрицы Озарки это была её первая весна в качестве невесты, и она даже ночами не спала от волнения. Её чаяния и надежды устремлялись в Белые горы, она мечтала о женщине-кошке — «чтоб как у сестриц Веселинки и Вычени». Однако в первый день гуляний её увидел Комар, сын златокузнеца Кучебы. Последний был в городе уважаемым человеком и имел неплохой достаток, а сын должен был наследовать его дело. Комар Озарке сразу не понравился: тучноват и тяжёл, как хорошо откормленный хряк, и изо рта у него плохо пахло. С девушками он был грубоват и отпускал плоские и глупые, а порой и обидные шуточки. И, конечно, считал себя неотразимым.

— Ну, не преувеличивай, дитятко, — добродушно сказала матушка Владина. — Коли жених упитан, значит, достаток в семье хороший.

— Матушка, да он не просто упитан... Он боров жирный! И самовлюблённый к тому же, — с ужасом воскликнула Озарка. — Такой жених ежели упадёт на невесту, так от неё мокрого места не останется! И за что его только Комаром прозвали?.. Имечко «Кабан» подошло бы ему как нельзя лучше!

— Наверно, в детстве приставучий был, как комар, — пошутила матушка Владина.

Озарка звонко рассмеялась. Конечно, ей гораздо более по душе были статные, стройные женщины-кошки.

На следующий день матушке с батюшкой уже кланялись сваты от Комара. Озарка сидела с таким выражением на лице, будто её тошнило. Матушка, видя её нерасположение к жениху, сказала сватам:

— Нам надобно подумать, гости дорогие. И ежели надумаем, сами к вам кого-нибудь с ответом пришлём.

Но были и более приятные женихи, хоть и с меньшим достатком. Некоторые — очень недурные, и Озарка даже засомневалась... Но белогорская мечта победила, и всем им переборчивая невеста отказала. А в кое-каких матушка распознала охотников за приданым: в последнее время семья Бермяты зажила куда лучше прежнего, и это многие заметили.

Увы, в эту весну Озарка так и не встретила свою судьбу. Впрочем, время в запасе у неё ещё было.

А Веселинка в ожидании дитятка почувствовала вдруг такой прилив сил, что не знала, куда эти силы и девать. От недомогания она каждое утро натощак принимала ложку тихорощенского мёда и запивала его водой из Тиши, и эти чудодейственные белогорские сокровища наполняли её такой прытью, что хоть волчком крутись. Быстро переделав все домашние дела, она мчалась помогать отцу. Тот гнал её домой:

— Ты что, доченька! Тебе поостеречься сейчас надобно, поберечь себя и дитятко...

Но Веселинке работа была только в радость. Она не слишком себя изнуряла — трудилась, наверное, в половину от прежней нагрузки, а то и меньше, но ей и этого хватало, чтоб утолить жажду деятельности и чувствовать себя полезной. Пуще всего на свете не любила она безделье и праздность.

Весной, как только земля оттаяла, у Драганы с матушкой Бронушей началась рабочая пора. Пропадали они на золотодобыче с утра до вечерних сумерек, а раз в седмицу устраивали день отдыха. Веселинке хотелось хоть одним глазком поглядеть на золото — как оно в земле лежит, но матушка Бронуша говорила:

— Не положено, дитятко, нам брать тебя с собой. Земное золото лишних глаз не любит.

Но Веселинка не отставала, всё упрашивала, и Драгана, однажды погожим летним днём придя в обед домой, с таинственным видом пригласила:

— Собирайся, лада, покажу тебе кое-что. И обед захвати, раз уж готов!

Веселинка была весьма удивлена, но так и вспыхнула от любопытства. Скинув кухонный передник и собрав в корзинку ещё тёплые блины с рыбой, кашу с курицей, хлеб и овсяный кисель с земляникой, она шагнула в проход следом за супругой.

Они перенеслись к невысокому лесному водопаду, струи которого прикрывали серебристой занавесью вход в пещеру. В тишине под зелёными сводами древесного шатра перекликались птичьи голоса, а солнечные лучи еле пробивались сквозь густую листву.

— Это здесь... Надо пройти сквозь водопад внутрь, но в этом поможет колечко, и ты не вымокнешь.

Ещё шаг — и они очутились в зябком полумраке на берегу подземного озерца. Тут их ждала матушка Бронуша, сидя на большом камне, а у её ног мерцала масляная лампа. Тьму она разгоняла еле-еле, так что даже стен пещеры свет её не достигал, и они терялись в глубоком чёрном мраке. Тут же были сложены старательские принадлежности: лоток для промывки, кирки, лопаты, молотки. Сняв обувь и закатав штанины, Драгана с лампой в руке зашла в воду. Водоём был неглубок, едва ей по колено.

— Разувайся и заходи, — позвала женщина-кошка.

Ух и холодна была водица! Веселинка вскрикнула, и Драгана белозубо рассмеялась. Свет лампы отражался на поверхности озерца и достигал дна — так прозрачна была вода. Веселинка, подоткнув подол и ощущая босыми ступнями каменистое дно, побрела к Драгане.

— Ну, гляди, — сказала та, нагибаясь и опуская лампу поближе к поверхности воды.

Веселинка глянула и обомлела: на дне густо лежали золотые самородки разных размеров, укрывая его мерцающим ковром. Драгана погрузила руку в воду и достала несколько. Они поблёскивали на её мокрой ладони.

— Вот оно, золото самородное. Такие местечки — большая редкость, — сказала женщина-кошка. Свет лампы отражался в её глазах тёплыми огоньками.

— Ух... Сколько же его здесь! — восхищённым полушёпотом проговорила Веселинка, тоже опуская руку в воду, чтобы потрогать самородки. — Тяжёлые какие! И вы всё это достанете?

— Всё подчистую выгребать нельзя, — ответила супруга. — А то матушка Огунь осерчает: она не любит жадных. Мы можем взять только часть. Но даже эта часть — целая гора золота! Такая удача бывает раз в столетие, а то и реже!

— Подумать только: я хожу по золоту! — рассмеялась Веселинка, переминаясь с ноги на ногу: самородки врезались ей в ступни.

— Ага, — широко улыбнулась Драгана. — Ну вот, ты поглядела, какая у нас с матушкой работа. Теперь ты довольна, моя любопытная ладушка?

— Да, теперь я видела всё! — отозвалась та, всё ещё топчась на самородках и посмеиваясь.

— Ну, а теперь и пообедать можно, — крякнула матушка Бронуша, потянувшись к корзинке со съестным.

Чем ближе был срок родов, тем тревожнее Веселинке становилось. Опять вернулись страхи и кошмарные сны о каменном дитятке. Случалось, и слёзы она проливала тайком от всех. Драгана не могла не чувствовать, что с супругой что-то творится.

— Ладушка, что с тобой? — спрашивала она ласково, заключая Веселинку в жаркие в прямом смысле этого слова объятия. — Ты будто сама не своя... Что тебя тревожит, родная?

Сначала Веселинка отнекивалась, но потом призналась:

— Дитятко... Каменное. Снится оно мне, боюсь я... Боюсь, как бы у меня такое не родилось!

— Ну вот, жалею уже, что тебе про это рассказала, — покачала головой женщина-кошка, нежно щекоча подбородок супруги.

Приложив к животу Веселинки ухо, Драгана долго слушала. Что она там слышала? Видно, что-то хорошее, раз её губы приоткрывались в такой довольной улыбке.

— Что там? — с беспокойством спросила Веселинка.

Драгана улыбнулась ещё шире, так что открылись её острые клыки.

— Два сердечка... Тук-тук, тук-тук, — сказала она, поглаживая живот жены. — Одно — матушки, второе — дитятка. Нечего бояться, моя горлинка, всё хорошо с нашей дочкой.

У Веселинки отлегло от сердца, но только на один день. Назавтра она уже опять просила Драгану послушать, как там маленькая — жива ли? Супруга-кошка со смешком-мурлыканьем исполняла её просьбу снова и снова — день за днём, до самых родов. И каждый раз её ответ был неизменен:

— Всё хорошо, ладушка.

Веселинка раскатывала тесто для пирога, когда что-то заныло внутри. Сперва несильно, и она продолжала возиться на кухне, стряпать, прибирать, суетиться... Вот пирог поставлен в печку, и Веселинка наконец присела отдохнуть.

— Ой! — вырвалось у неё.

Тут ещё и не такое бы вырвалось, но Веселинка не хотела, чтоб дочка слушала «мужицкую» ругань. Охая, отдуваясь и придерживая рукой большой живот, она кое-как выбралась из кухни...

Драгана с матушкой Бронушей по несколько раз в день отлучались с работы, чтобы проведать Веселинку: она донашивала дитя последние деньки, и ей в любой миг могла потребоваться помощь. Горячие ладони супруги легли на её живот, и боль сразу стала меньше.

— Сейчас, сейчас, моя ягодка, — приговаривала Драгана, бережно поднимая Веселинку на руки.

А Веселинка стонала:

— Пирог... Ладушка, я пирог поставила! Не сгорел бы...

— Моя ж ты ласточка! — нежно промурлыкала супруга. — Не заботься о нём, матушка Бронуша проследит. У нас с тобой сейчас другая забота, поважнее!

Щедрая хозяйка-осень наводила румянец на яблоки в садах, ветер деловито шуршал, подметая листву, жарко топилась печь, и огонь в топке бросал янтарные отблески на стены, разгоняя ночной мрак. Новорождённая кроха грелась в двойных объятиях — Веселинки и Драганы. Одной рукой женщина-кошка держала малютку у своей груди, а другой обнимала прильнувшую сбоку супругу. Веселинка, поддерживая головку кормящейся дочки, смотрела в её личико с чуть усталой, умиротворённой улыбкой. Все страхи были позади и рассеялись, как дымок, поднимавшийся из печной трубы в тёмное небо.

А следующей осенью Веселинка смотрела, как матушка Владина кормит её крошечного братца: у Бермяты наконец-то родился сын — «подарок на старости лет», как называли его счастливые родители. Озарка весной встретила на Лаладиной седмице женщину-кошку, о которой так мечтала; краем уха она слышала, что Комар тоже на ком-то женился, но этой девушке она не особенно завидовала.

— Ну, мать, ты даёшь, — озадаченно проговорила Снегурка, заглянувшая в гости, когда уже можно было показывать дитя посторонним.

А Дерила, кряхтя, вкатил в дом бочонок хмельного мёда.

— А это к чему? — удивилась Владина.

— Да, видишь ли, мы с твоим супругом поспорили, родится ли у вас когда-нибудь мальчонка, — сказал сосед. — Я, понятное дело, поставил против, а он — за. Ну... проспорил я, что уж тут. Вот, как и договаривались... — И Дерила хлопнул ладонью по бочонку. — Ладно, поздравляю с сыном! Ну, я пошёл.

— Постой-ка, соседушка, — лукаво усмехаясь, задержал его Бермята. — А ты ничего не забыл из условий спора?

Дерила замялся, помрачнел. Долго хмыкал, кашлял, но Бермята его подталкивал к двери:

— Давай, давай. Уговор дороже денег!

Дерила плёлся медленно, точно на собственную казнь шёл. Выйдя на середину улицы, он в последний раз откашлялся, огляделся по сторонам — не много ли народу его видит, а потом, хлопая руками, точно крыльями, хрипло заголосил:

— Ку-ка-ре-ку-у-у! Ко-ко-ко... Ку-ка-ре-ку-у-у!

— Громче, громче, — посмеивался Бермята.

— Ку... пхе-пхе! — угрюмо поперхнулся сосед. И вывел окончательное: — Ку-ка-ре-ку-у-у, чтоб тебя домовой под рёбра пихал!

— Про домового уговора не было кричать, — строго погрозил пальцем Бермята.

— А это тебе сверх уговора, в подарок, — процедил Дерила.

Соседи выглядывали из окон, пересмеивались:

— Чего это Дерила раскукарекался? Выпил, что ли, лишку?

А тот, махнув рукой и плюнув, размашисто и сердито зашагал к своему дому. Снегурка засеменила за ним, сочувственно поглаживая мужа, но тот только плечом дёрнул и отмахнулся.

Больше два соседа не соревновались, не спорили и жили мирно.

Выстраданная

1

Шитые бисером сапожки, оставляя в снегу цепочку следов, мерцали вышивкой в лунном свете. Реял на плечах молодой женщины узорчатый платок с бахромой, который она на бегу удерживала одной рукой за концы; развевались от встречного ветра длинные чёрные волосы. Мороз обжигал щёки, ледяным потоком выстуживал лёгкие. Белый туман клубами вырывался из её уст. Дышала она часто, прерывисто. Провалившись по колено в снег, она упала, а тёмные стволы деревьев кружились вокруг неё... Луна в небе скакала, точно сумасшедшая.

Чёрные волосы разметались по снегу, льняная вышитая сорочка не спасала от холода. Богатый, дорогой платок из тончайшей шерсти мерцал нитями серебряного шитья и лишь украшал, но тоже не грел. Не успела она накинуть ничего более тёплого: выбежала на мороз, в чём была дома, спасаясь от мужа.

«Беги, Олянка, беги!» — подхлёстывая, как плеть, отдавалось в её ушах эхо его голоса.

Дрожа от холода, женщина туже затягивала на плечах платок. Её ярко-голубые глаза в мертвенном свете луны казались бледно-серыми. В них мерцали отблески пережитого ужаса.

Она поднялась на ноги и побрела по ночному лесу. Мороз жалил тело, и оно коченело, теряя чувствительность. Позади остались тепло натопленные богатые хоромы, но Олянка и под страхом смертной казни не вернулась бы туда сейчас. Брат-близнец снова овладел её мужем — жестокий, безумный, неистовый дикарь. Предчувствуя его пробуждение в себе, муж успел крикнуть ей: «Беги!» Спотыкаясь, она кинулась вниз по лестнице, а за спиной уже слышался рёв беснующегося зверя.

Проваливаясь в глубокий снег, мерцавший в лунном свете, Олянка стучала зубами от холода. Всё глубже в лес забредала она, и таяла, растворяясь во мраке, тёплая нить, соединявшая её с жизнью. Зимняя ночь раскинула над ней ледяные крылья беды. На сей раз — всё, конец... Помертвевшая душа чуяла: это предел, грань, за которой — чёрная, холодная пустота.

Жёлтые огоньки мелькнули за деревьями, и Олянка застыла — смолк хруст её шагов по снегу. Безветренный мрак обнимал её за плечи гибельным предчувствием. Огоньки приближались огромными скачками... На неё нёсся исполинский чёрный зверь. Оборотень...

Мохнатое чудовище сбило её с ног и навалилось всей тяжестью, обдавая смердящим, плотоядным дыханием. С оскаленных зубов капала слюна, а головка его покрытого жёсткой порослью детородного уда щекотала её. То ли сожрать он её хотел, то ли внедриться в неё этим толстым, как бревно, орудием.

И вдруг зверя будто ветром сдуло. Олянка лежала зажмурившись, и поэтому могла только слышать рёв, рык и возню. Рядом с ней шла драка, без сомнения: на оборотня кто-то напал — какой-то другой зверь. «Ползи прочь», — подсказывало ей что-то, и она, не открывая глаз от страха, на ощупь поползла в противоположную от дерущихся существ сторону. Звуки битвы приближались, лопатки обожгло дыханием ужаса, и она поползла изо всех сил — так быстро, как только могла, проваливаясь руками и коленями в леденящий снег. Древесный ствол преградил ей дорогу, от внезапного удара загудела голова, а глаза невольно открылись.

В нескольких саженях от неё катались по снегу два зверя. Удивительно, но огромного чёрного самца жёстко трепал оборотень чуть ли не вдвое меньшего размера, со светлой шерстью. Чёрный Марушин пёс был изумлён не меньше Олянки и отступал под неистовым напором небольшого противника. А тот — мал, да удал!.. Бритвенно-острыми зубами светлый оборотень укусил чёрного за самое чувствительное место — нос. Огромный зверюга, по-собачьи взвизгнув, бросился наутёк, и ещё долго за деревьями слышался его удаляющийся жалобный скулёж.

Зверь-победитель, перекувырнувшись через голову, поднялся на ноги — человеческие ноги, стройные и сильные. Ближе к щиколоткам их покрывала светлая, золотистая шерсть, ногти на пальцах имели вид собачьих или волчьих когтей. Взгляд Олянки скользил вверх. Выше был кучерявый треугольник волос, плоский, поджарый живот, нагая грудь... женская. Перед ней стояла совершенно голая девица с золотисто-русыми спутанными волосами, распущенными по плечам. Круглые и выпуклые светло-голубые глаза, отражая бледный лунный свет, блестели морозными искорками. Она присела на корточки и когтистыми пальцами взяла Олянку за подбородок.

— И какого лешего тебе дома не сиделось? — хмыкнула она.

Её заострённые, звериные уши покрывала всё та же золотисто-русая шерсть, торчавшая на кончиках задорными кисточками. Низкий скошенный лоб, коротковатый, чуть приплюснутый нос, широкий рот с пухлыми, вывернутыми губами, негустые и неправильные брови — отменно некрасивая девчонка, самая настоящая дурнушка, зато тело гибкое и тугое, как лук. Изящная, но под кожей на плечах проступали мышцы — не огромные, как у мужчин, но плотные и достаточно сильные. Бёдра — тоже сильные, развитые от быстрого бега. Сухая, без мягкого жирка, с маленькой грудью, она больше походила на мальчишку-подростка, чем на девушку. В человеческом облике шерсть не полностью покинула её лицо — осталась на нижней челюсти наподобие светлой бородки. Не девица — зверёныш, волчонок с насмешливыми глазами.

Олянка, прислонившись спиной к дереву, тяжело дышала. Морозный воздух обжигал лёгкие, сердце надрывно стонало, захлёбывалось под рёбрами. Девица-оборотень между тем, сжав запястье Олянки, приподняла её руку и нахмурилась. Кровавые полоски — следы клыков — алели на предплечье. А Олянка и не заметила...

— Плохи твои дела, подруга, — вздохнула нагая девица. — Успел он таки цапнуть тебя... Тебя как звать?

— Олянка...

— А я — Куница. Можно — Куна. Пойдём-ка, обогреться тебе надобно.

Ноги Олянки подрагивали в коленях, но она нашла в себе силы проследовать за своей новой знакомой. Та двигалась по-звериному плавно, ловко, через глубокий снег перебиралась удивительно легко, не оставляя на нём следов, точно по воздуху ступала...

— Это хмарь, — пояснила она Олянке, кольнув её лунной искоркой взгляда через плечо. — По ней мы, псы, ходим, аки по тверди земной. Сейчас ты не видишь её, но вскоре начнёшь видеть.

Олянка увязла в сугробе, зачерпнула полные сапожки снега, не устояла и рухнула в леденящую, мерцающую в лунном свете зимнюю перину. Неуютная то была постель — отнюдь не пуховая, что дома в опочивальне её ждала. Холодная, мертвящая — в самый раз уснуть в ней вечным сном...

— Эх, ты, — усмехнулась Куница над неловкостью Олянки.

Недолго думая, она перекинула её через плечо и потащила бесшумно — снег ни разу не скрипнул под её шагами.

Олянке показалось, что земля разверзлась под ними, разинув тёмный рот. Крик застрял в её сдавленном горле... Но удара не последовало: Куница пружинисто и мягко приземлилась на ноги.

— Садись-ка... Сейчас огонь разведём.

В руках Куницы чиркнуло огниво, искры рассеяли тьму, отразившись на миг в глазах девицы-оборотня. Куча сухих листьев быстро вспыхнула. Куница притащила откуда-то из темноты охапку хвороста, и огонь жадно затрещал, перекидываясь на него. Олянка озиралась. Дымок вытягивало в дыру над их головами — ту самую, в которую Куница так ловко «провалилась».

— Что это за подземелье?

Куница протянула к огню когтистые пальцы. Поворачивая руки, сжимая и разжимая кулаки, она проговорила:

— Ух, хорошо, тепло... Хоть мы, псы, и не боимся мороза, а всё ж приятно у огня посидеть... Подземелье? А это ходы наши. Марушины псы по ним днём передвигаются, когда солнце яркое. Отдыхают тут же.

Пламя разгоралось не бурно, но уверенно. Оно влекло своим жаром, и совсем замёрзшая Олянка невольно потянулась к нему. Её пальцы подрагивали, а на нежной, белой коже запястий проступали синяки — отпечатки мужских рук. Куница нахмурилась:

— Это кто тебя так?

Олянка чуть отдалила руки от огня, жар которого сушил и стягивал кожу.

— Муж, — ответила она глухо, через ком в горле. — Он вообще не дурной человек, но на него накатывают припадки. Он становится безумен, беснуется, как дикий зверь. Слугам его цепями приходится опутывать, чтоб удержать. А между припадками он хороший, добрый. Он сам не рад этому... Он даже жениться не хотел, чтоб жену своим безумием не мучить, но отец настоял: внуков хотел, наследников. Отец у него — знатный человек, княжий дружинник.

— Так это от него ты убежала? — понимающе прищурилась Куница.

— Да, — проронила Олянка. — У него припадок начался.

Куница щурилась на огонь. Нижняя челюсть изобличала силу и неженскую суровость. Светло-голубые глаза временами отливали желтизной, а порой мерцали твёрдой оружейной сталью.

— Значит, родичи твои — богатые люди? — проговорила она, задумчиво покусывая сухой прутик. — Стало быть, искать тебя будут...

— Наверно, будут, — чуть слышно пробормотала Олянка.

— Вот только домой тебе нельзя уж, голубушка. Скоро превращение начнётся. — И Куница, переломив прутик, кинула в огонь.

Следы клыков чудовища тупо ныли. Глубокие, кровавые борозды уродовали красивую руку, изящную и женственно-гибкую, со светлой кожей. Но что теперь ей красота? Ранивший её зверь впустил в неё Марушино семя, и страшные сказания, которыми матушка её пугала в детстве, становились явью. На Олянку накатывало мертвенное оцепенение. Оно панцирем сковывало её, и отчаянный крик засыпал под ним, как река спит под коркой льда.

— Уходить нам отсюда надобно, — решительно сказала Куница. — Чего доброго, ещё собак пустят по твоему следу. Я, правда, последние полверсты тебя по хмари несла, снег не примятый остался, но всё равно не помешает подальше отойти. Грейся, пока костёр догорает, да в путь двинемся.

— Куда? — дрогнула Олянка.

— Дальше, в лес, — был краткий ответ.

Куница больше не подбрасывала хвороста в огонь, и тот вскоре начал ослабевать, затухать. Олянка ловила его последнее, угасающее тепло. Ей удалось хорошо отогреть руки и просушить сапожки, отсыревшие от набившегося в них снега. Они чуть закоптились и пропахли дымом, но всё равно приятно было просунуть в них холодные ступни. Бесприютность обступала со всех сторон, пустота и неизвестность свистели ветром в ушах. И ни одной доброй души вокруг... Куница? Олянка ещё не знала, другом её считать или врагом. Девица-оборотень помогала ей, и Олянка невольно к ней тянулась — а что ещё оставалось? Одной ей не выстоять. Сгинет она в этом зимнем лесу. Домой возврата не было: горели на руке следы клыков, стучали в них отголоски загнанного сердцебиения. «Тук, тук, тук», — билась тупая боль. Кровь на удивление быстро свернулась и перестала течь, застыла бурой коркой на коже.

Куница потушила тлеющие угольки снегом, и их обступила тьма.

— Ну, пошли, — сказала девица-оборотень. — Тащить тебя опять придётся: ты ж в темноте пока видеть не умеешь.

Олянку снова взвалили на плечо и понесли с быстротой ветра.

*

В голубых рассветных сумерках из усадьбы Ярополка, свёкра Олянки, выдвинулся конный отряд. Ловчий, опытный человек лет сорока, с сединой в рыжеватой бороде, дал собакам понюхать платок Олянки и приказал:

— След! Искать, родимые!

Собаки кинулись по следу, а ловчий вскочил в седло. За ним скакал сам Ярополк — небольшого роста, но кряжистый и могучий, широкоплечий воин. В его тёмной бороде поблёскивал иней седины, глаза мерцали из-под суровых бровей зорко и жёстко. От него не отставал русоволосый молодец лет двадцати двух, пригожий, с негустой и мягкой, почти юношеской бородкой. Он был бледен, в его осенённых болезненными тенями серовато-голубых глазах влажно блестела тревога и боль.

Усадьба осталась далеко позади, вокруг темнели стволы погружённых в зимний сон деревьев. Встречались ели, чьи лапы низко поникли под тяжестью снега... Собаки бежали по следу, пока наконец не остановились. Их хриплый лай спугнул снегирей, и те вспорхнули с веток.

— Ну, что тут? — спросил Ярополк, придерживая горячего, пляшущего на месте коня.

Ловчий соскочил с седла и принялся изучать следы. Был он вдумчив и сдержан, немногословен, дело своё знал.

— Худо, господин-батюшка, — отозвался он. — Видишь следы эти большие? Оборотень это. Марушин пёс тут был.

Его широкая, жилистая рука показывала пальцем на глубоко вдавленные следы огромных лап.

— И не один оборотень был, а двое, — продолжал он. — Вон, вон, следы поменьше. То, видать, волчица. Дрались они тут.

— А Олянка? Олянка что? — не утерпел молодец, совсем побелев — даже губы посерели.

Ловчий прошёл вдоль следов, ведущих к дереву, неторопливо переступая по снегу крепкими и сильными ногами с выпуклыми икрами.

— Вот она ползла... Сюда, сюда... Вот у дерева сидела. А вот волчица, похоже, перекинулась в человека, к ней подошла: следы уж человечьи. А вот они уходят отсюда вдвоём.

Ловчий проследил путь Олянки и её спутницы-оборотня до большого сугроба.

— Дальше след обрывается, — сказал он. — Марушины псы умеют над землёй ходить, отпечатков своих лап не оставляя. С этого места, видно, волчица Олянку на себе понесла. Не выследить нам их дальше... Кустов тут нет, а то бы ветки остались обломанные — хоть какой-то знак. А так... Увы, господин-батюшка.

— Дядя Лис, ищи! — вскричал отчаянно бледный молодец, соскакивая с коня и хватая ловчего за плечи. — Сделай возможное и невозможное! Только найди мне её!..

— Любимушко, родимый ты мой, — вдохнул тот невесело. — Плохо дело. Кровь там была на снегу... Немного её — значит, рана небольшая. Сам понимаешь... ежели кого Марушин пёс зацепил — не бывать ему больше человеком.

— А может, это не её кровь? — не унимался Любимко, встряхивая Лиса за плечи. — Дядя Лис, ты же сам сказал — два оборотня дрались... Может, это их кровь, а не Олянки?..

Ловчий помолчал, глядя с печалью в лесную даль.

— Может, есть там и пёсья кровь, — проговорил он наконец. — Могли они друг друга поранить, это не исключено. Да только вдоль следов Олянки, которые к дереву вели, тоже кровь есть. Мало, но есть. Либо от царапины, либо от укуса неглубокого. Нелегко мне тебе это говорить, свет ты мой Любимушко, но такова правда. — Ловчий мягко снял со своих плеч руки парня, сам в свою очередь сжал его плечи — молодые, широкие. — Через три дня начнётся превращение. А дальше... Это будет уже не твоя жена, родимый мой, а Марушин пёс. Разошлись ваши с нею дорожки навсегда.

Любимко со стоном осел на колени в снег, вцепился в русые кудри, точно его череп раскалывался от боли.

— Дядя Лис... У неё же дитя под сердцем... Наше дитя.

Ловчий только вздохнул, а Ярополк спешился и подошёл к сыну.

— Ну, Любимко, что ты раскис, как женщина? — проговорил он, чуть встряхивая его за плечо. — Жаль Олянку, да ничего не поделаешь теперь. Ничем ей не поможешь. Теперь ей одна дорога — в лес. Через три года не жена она тебе будет — найдём тебе ещё лучше, ещё краше! Утешься.

Любимко поднял на него полные слёз глаза. Ничего он не ответил на грубоватые слова отца, только с горечью дрожали его губы и страдальчески кривилось лицо. Снова обхватив руками и стиснув голову, он застонал сквозь зубы:

— Это я виноват... Это хворь моя во всём виновата...

Как всегда после припадков, его накрыл приступ головной боли — да такой сильной, что в седле он держаться не мог, и домой его доставили на носилках. Не было лекарства от этой боли, никакие средства её не облегчали. Роскошная опочивальня оглашалась его сдавленными стонами.

— Не надо мне другой жены, батюшка, — скрежетал Любимко зубами. — Нет никому жизни со мной, мучение одно...

Его взгляд из-под устало опущенных век выражал бесконечную тоску и неизбывное, неутолимое страдание. На его молодом, упругом теле остались синяки от цепей, которыми его сдерживали во время буйства.

— А кто род наш продолжит? — хмурился Ярополк, поправляя мокрую тряпицу у сына на лбу. — И рад бы я тебя в покое оставить, да один ты у меня сын!.. Сёстры твои в чужих домах поселятся, другим семьям приплод принесут. А я с чем останусь?

— Горе тебе со мной, батюшка, — прошептал Любимко. — Хотел бы я тебя радовать, да не судьба мне... Порченый я, никудышный...

— Уж какой есть, — вздохнул Ярополк с печалью на суровом лице. — Уж какой есть, сынок.

*

— Дитятко моё, — кричала Олянка. Её зубы были стиснуты от боли, по щекам катились слёзы.

Она сидела в луже крови. Подол рубашки промок, пропитался, на руках вздулись голубые жилы, а ногти удлинились и заострились. Этими звериными пальцами Олянка закогтила свой живот, словно стараясь удержать там плод, но никакая сила уже не могла спасти его.

— А-а-а... — рвался из её груди горький, надломленный, скорбный вой.

Куница, обнимая Олянку и покачивая на своём плече, поглаживала её когтистыми пальцами по волосам.

— Это я виновата, — захлёбываясь надрывным рыданием, стонала Олянка. — Я боялась, что дитятко в отца пойдёт... Что недуг ему передастся! Не хотела, чтобы оно рождалось... такое же... Вот оно меня и покинуло! Дура я, дура... Зачем я так думала?!

— Ни при чём ты здесь, дурочка, — проговорила Куница. — От мыслей твоих это не зависело. У всех баб, которых превращение с приплодом в утробе застигло, выкидыш бывает. А кто с большим уж брюхом — те мёртвых рожают. А потом — ничего, опять живых приносят, ежели захотят плодиться. Только не люди уж у них рождаются, а волченята маленькие. И ты родишь щеночка, коли захочешь. Ну, ну, не убивайся...

Утешения эти не приносили Олянке облегчения, напротив — только кромсали и без того кровоточащее сердце в клочья. Узнав, что понесла дитя от мужа, не обрадовалась она... Душу терзало опасение, что не будет здоровым потомство. А теперь уж не узнать, так оно или нет. Щеночка... Олянку передёрнуло от мысли, что в утробе у неё мог бы поселиться шерстистый комочек. Лапки, мордочка, хвост. Слепые глазёнки. Атласная шёрстка, чёрный нос. Пищащий и скулящий маленький зверёныш с кисточками на ушах. И непонятно, чего больше — ужаса или жутковатой, странной нежности... Сейчас, наверно, больше ужаса и рвущей душу пополам боли — оттого, что не будет и такого. Вообще никакого... Запоздалое раскаяние, бесплодное сожаление и острая, как клинок, тоска и вина за нелюбовь, за не-радость, за не-ожидание.

— Прости меня, дитятко, прости меня, — летел в тёмное небо её вой, а во рту проступали уже начавшие увеличиваться клыки.

— Нет тут твоей вины, — повторяла Куница.

Олянку накрыло глухим колпаком страдания. Её то бил озноб, то охватывал палящий жар. Глаза то смыкались, то сквозь веки начинал прорезываться лиловато-розовый, красивый свет. Она металась, скребла землю выросшими в свою полную длину когтями. Выть не осталось сил, и получался только хрип.

А потом её вдруг отпустило, и она провалилась в глубокий, тёплый, живительный сон.

2

Серые с золотыми ободками очи приснились ей впервые, когда Олянка встретила свою шестнадцатую весну. Парни давно заглядывались на неё, их чаровала её редкая красота: иссиня-чёрные волосы сочетались со светлой тонкой кожей и удивительно яркими, пронзительной голубизны глазами. Такого чистого, холодно-небесного цвета были они, что самые прекрасные синие яхонты — сапфиры — бледнели от зависти. Расчёсывая чёрные атласные пряди частым гребешком, Олянка плела единственную девичью косу. Была она дочерью небогатого ремесленника-горожанина — кузнеца Лопаты; при рождении ему дали имя Третьяк, а Лопатой прозвали уже позже — за широкие и огромные ручищи. Жили они не роскошно, но на столе всегда были и пироги, и каша, и калачи пшеничные, и мёд, и квас добрый.

В семье росли ещё четыре сестрицы и два брата. Олянка была старшей. Хоть порой детишек у людей и поболее бывает, но и семеро по лавкам — уже немало, а дочек ещё и замуж поди-ка выдай всех. Да чтоб не абы как, а хорошо. Непростое это дело, без приданого неприлично отдавать, вот и трудился отец не покладая рук, с утра до ночи. Сынов ремеслу учил, в дело готовил. Олянкино приданое уж готово было, жениха только сыскать оставалось, да вот не заладилось у неё с этим...

Ночь выдалась душная, тепло в том году настало рано; яблони в цвет душистый едва оделись, а погода — почти летняя. Худо спалось Олянке, ворочалась девица с боку на бок добрую половину ночи, а потом вдруг разом провалилась в сон.

Там, во сне, её эти глаза и поджидали. Защемило сердце в ожидании чего-то... Чего? Весны белокрылой, любви лебединой — совсем, как в песенке свадебной пелось. Но кому принадлежали эти глаза? Не могла девушка разглядеть, как ни старалась: сон переполнял свет, аж в глазницах стало больно от яркости. Одно она чувствовала точно: не мужские это были глаза... Вот это-то её и смутило, и удивило. Необычные: серые, а вокруг ободок золотистый.

Несколько ночей подряд являлись к ней эти загадочные очи, всю душу перевернули, растревожили. И всякий раз никак не могла Олянка рассмотреть их обладателя... или обладательницу? А в одном из снов почувствовала она прикосновение: будто бы легла ей на грудь лёгкая рука. Точно бабочка села... Не мужская это была нежность. Взять хотя бы батюшку: тот даже если и приласкает, то под его ручищей колени подгибаются. А тут — будто пушинка.

Вконец измучившись, побежала Олянка однажды вечером за город — к реке, к ивам плакучим, что поникли серебристо-зелёными гривами над водой. Не к добру сон на закат солнца — так говорила матушка, но Олянка легла в траву и зажмурилась. «Приснись мне... Приснись, кто б ты ни был! Хочу видеть тебя!» — мысленно пожелала она и расслабила веки. Разметалась её черная коса по прохладной травке, лучи заходящего солнца щекотали ресницы...

— Девица! — послышался вдруг ласковый оклик из закатной дали. — Девица, здравствуй, милая!

Олянка очнулась и села. Вроде бы те же ивы вздыхали кругом, да не те... Неуловимо изменилась местность, а как именно, Олянка не могла взять в толк. И излучина реки чуть по-иному изгибалась, и свет какой-то необычный, живой, ласковый и янтарный, и небо — тихое, безмятежное, и трава — точно шёлк зелёный...

— Ивушки-сестрицы, куда ж я попала? — пролепетала девушка.

Не ответили ивы, зато рядом промурлыкал смешок.

— Так вот чьи очи синие меня растревожили, покоя меня лишили! Уж не ты ли — моя горлинка, моя ладушка?

Рядом с Олянкой сидел на траве молодец — не молодец, женщина — не женщина... Кафтан чёрный, бисером вышитый и алым кушаком подпоясанный, на стройных ногах — высокие красные сапоги с золотыми кисточками, волосы — пепельно-русые, чуть волнистые, до плеч, а глаза — те самые! На гладком лице — ни намёка на щетину.

— Ты кто? — Олянка боязливо протянула руку, чтобы коснуться этой нежной щеки, которую румянил закатный луч.

— Радимирой звать меня, — был ответ.

— Ты не мужчина? — очарованная шёпотом живых ив и сомлевшая от дыхания какой-то новой, разумной земли, спросила Олянка невпопад.

— Нет, я женщина-кошка, — засмеялась обладательница серых глаз. — Не робей, милая. Коснись меня...

Ладонь Олянки легла на тёплую гладкую щёку, а Радимира принялась о неё тереться и мурлыкать, жмурясь по-кошачьи. Заметив выглядывавшее из-под русых прядей острое ухо с шерстяной кисточкой, Олянка с удивлением и щекочущей сердце нежностью почесала его. О женщинах-кошках она слышала только в сказаниях. Говорили, что они — сильные воительницы, в бою с которыми чуть не сложил буйную головушку князь Зима. С той войны и прервались между Воронецкой землёй и Белыми горами всякие отношения.

Пташкой трепетало сердце Олянки от улыбки белогорской жительницы. Светлое удивление переполняло её. И ведь неспроста ей показалось, будто местность слегка изменилась! Радимира сказала:

— Не бойся, девица. Мы с тобой во сне сейчас. Телом каждая из нас находится у себя дома, а сон этот — мостик между нашими душами. Холостая я ещё, суженую свою ищу... Этой весной начали мне мерещиться очи — синие яхонты, точь-в-точь твои! А теперь я и саму их хозяйку вижу — красавицу неописуемую... Как же имя твоё, девица?

Олянка простодушно выложила о себе всё: и как её зовут, и где она живёт, и как звать её родителей, сестриц и братьев... О серых глазах, что к ней являлись в снах, она тоже упомянула. Радимира вдруг потемнела лицом, нахмурилась, и Олянку будто холодный ветер по лопаткам погладил, а свет вокруг потускнел и померк, точно на солнце туча набежала.

— Так ты из Воронецкого княжества? Вот так дела!.. — Радимира смотрела на Олянку озадаченно, печально, ласка пропала из её голоса, и тот звучал глухо и сурово. — Мы не пересекаем вашу границу и не берём в жёны девиц с запада... По мирному договору, пересечение границы будет равно объявлению новой войны. Как же могло так случиться, что наши души потянулись друг к другу? Может, ошибка вышла?

Как от мороза, съёжилась Олянка от печальных слов и сурового взгляда... Будто заморозки весенние дохнули на готовый распуститься бутон сердца, и оно помертвело. Сон был это или явь, а слёзы покатились по её похолодевшим щекам самые настоящие. Чудесная сказка, едва коснувшись её, уже собиралась упорхнуть прочь, и душа вмиг осиротела, озябла, лишённая света, надежды и нежности.

— Нет, не говори так, — еле пролепетала Олянка, заикаясь от всхлипов. — Ведь я видела твои очи в снах! Чует моё сердце, это не может быть ошибкой!

— Я бы и рада в это поверить, — вздохнула Радимира, вытирая пальцами мокрые щёки девушки. — Но я не знаю, что и думать... Нет нам дороги на запад, не берут дочери Лалады в супруги воронецких девушек. А коли кто границу нарушит — быть опять войне. Не знаю я, как быть, голубка!

Грустно шелестели ивы, померкло зеркало воды, солнце спряталось за облаками. Олянка тихо рыдала, обхватив руками колени, а Радимира, не зная, как её успокоить, сидела подле неё, обнимая осторожно за плечи.

— Олянка, голубка ты моя белая... И моё сердце на части рвётся, поверь. Едва увидела тебя — и душа откликнулась и не хочет тебя отпускать. Не верю я, что нет никакого выхода... Знаешь, что я сделаю? Я пойду к княгине Лесияре и расскажу всё. Может, и даст она добро на наш союз.

Надежда ожила, облака разошлись, и солнце вновь улыбнулось ласковым янтарём. Олянка встрепенулась, прильнула к Радимире, запуская пальцы в русые пряди и утопая в серых глазах с золотыми ободками.

— Ох, Радимирушка, хорошо бы, если так! И моё сердце с одного взгляда загорелось к тебе... Не хочу я женихов — с тобой быть хочу! Забери меня в Белые горы...

— Голубка моя... — Дыхание женщины-кошки коснулось лба девушки, следом мягко прильнули губы.

Они тонули в янтарной бесконечности заката, сидя плечом к плечу под ивами, пока Олянку не сморил сон... внутри сна. Убаюканная журчанием реки и нежным мурлыканьем, она сомкнула веки.

И проснулась под теми же ивами, но солнце уже давно зашло — только жёлтая полоска догорала на западном краю неба. Женщины-кошки нигде не было, и местность снова изменилась. Ушло из неё что-то... Живое дыхание, одухотворённость и разум исчезли, плоской и холодной стала земля, трава — жёсткой, а серебряная гладь реки — сумрачной и печальной. Душа ушла из этих мест, и всё вокруг стало мёртвым, блёклым, пустым, ненужным.

Невидимая тяжесть пригибала Олянку к земле, когда она плелась домой. Родители её уж хватились.

— Ты где пропадаешь, гулёна? — накинулась на неё матушка.

— Не шуми, мать, — усмехнулся отец. — С добрым молодцем, наверно, заболталась... Забыла ты, что ль, как сама молодой была?

Тут матушка вдруг заметила:

— Ох, дитятко, да на тебе лица нет! Что стряслось?

Не нашла Олянка в себе сил рассказать всё как есть, поэтому отмахнулась:

— Да ничего не случилось, голова просто разболелась. Уснула я у реки на солнышке.

— А я говорила, что на закате солнца спать нельзя, голова болеть станет! — назидательно подняла матушка палец. — Вот после заката — сколько угодно.

Бессонной была эта ночь для Олянки. Только под утро забылась она короткой, бесплодной, томительной дрёмой, а там уж и матушка поднялась, печь затопила, посудой загремела. Отец тоже поднялся и стал собираться на работу. Слышно было, как он смеётся и тормошит заспанных младших дочек, а те пищат, стонут и не хотят вставать. Эта ежеутренняя возня была милой, привычной, Олянка часто и сама вскакивала под неё со смехом, но сейчас тоскливо и беспокойно было у неё на душе. Как-то там Радимира? Поговорила ли с княгиней? Если да, то что ей та ответила? Не до смеха Олянке было, беду душа чуяла.

А что, если всё это лишь померещилось ей? И не существовало никакой Радимиры на самом деле?!.. Что, если закатное солнце сыграло с ней злую шутку — напекло голову, замутило разум, напустило видений? И излучина реки — тоже не лучшее место. Там, где что-то гнётся, ломается — сила дурная, болезненная. Там и деревья кривые, и воздух странный, будто не хватает его: жадно ловит его грудь, тянет в себя, а всё никак не надышится... От этой мысли Олянка будто в ледяную пустоту провалилась.

Нет, не могла Радимира взяться в её голове просто так, ниоткуда. Ведь до сих пор Олянка о кошках и не помышляла, с чего бы они стали ей сниться? Неоткуда было взяться таким мыслям и мечтам, не могла она сама Радимиру выдумать.

Следующим вечером Олянка не стала ложиться на коварном закате, дождалась сумерек, но от тревоги сон долго не шёл к ней. Ночь опять выдалась тёплая и душная, в открытое окно воздух еле струился. Ни ветерка, ни свежести — никакого облегчения. Покрываясь испариной, Олянка ворочалась в постели. Спала она отдельно от младших, в своей собственной светёлке; как только выпорхнет она из родительского гнезда, комнату займёт следующая по старшинству сестра — так было задумано. Но «невестина светёлка» мало того что была крошечной и тесной, так ещё и не отапливалась, и зимой Олянка спала одетой, накрывшись набивным пуховым одеялом и овчинным полушубком. Зато окно выходило на юго-восток, и в ясные дни светёлку заливали солнечные лучи. Сидя возле окна за рукодельным столиком, Олянка вышивала, штопала, шила младшим рубашки и портки.

Не удалось ей увидеться с Радимирой в эту ночь. Уснула Олянка к первым петухам — просто провалилась в глухую и душную черноту без сновидений. И опять утро, матушкины хлопоты и возня батюшки с сестрицами...

— А кто у меня такие сони-засони? — щекотал он девочек. — Кто до третьих петухов дрыхнуть любит? А ну, поднимайтесь, а то оладушек горяченьких кому-то не достанется!

— Батюшка, ну, можно ещё одним глазком подремать? — стонали дочки.

— Можно-то можно, да только матушка второй раз завтрак стряпать не будет! — густым, нутряным басом смеялся отец.

— Спите, сестрицы, спите, — вторили ему братья. — Кто спит, тому еда не нужна. Мы за вас ваши оладушки съедим!

— Нет, нет! — сразу зашевелились девочки. — Оладушки наши не трогайте!

Олянка вышла к завтраку не выспавшаяся, хмурая. В душе ныла тоскливая неизвестность. Может, Радимира хотела увидеться с ней, а она не смогла впустить её в свой сон? Или это из-за того, что уснула она поздно? Радимира, наверно, уж встала к тому времени...

Весь день не находила она себе места. Из рук всё валилось, матушка диву давалась да головой качала.

— Неужто и впрямь ты в кого влюбилась, дитятко?

А Олянка и рада бы правду сказать, сердце своё излить, да уста ей смыкала холодным перстом тревога. Не могла она об этом говорить, пока ничего не ясно, ничего не решено. Нескончаемо долгим был этот день... Уж сколько дел переделала она, а ему всё конца и края не видно, всё солнышко печёт без жалости, будто насмехаясь над нею. Любила Олянка светило дневное, но сегодня злым оно ей казалось. Но вот склонилось-таки солнышко к закату, а там и сумрак прохладный накрыл город. Мало стало прохожих на улицах, торг закрылся, мастера тоже свои труды закончили, и батюшка домой пришёл к ужину. Матушка ему шепнула что-то, и оба родителя поглядели на Олянку. Наверно, ждали они вскорости сватов к старшей дочке, а что она могла им сказать?! Душа рвалась и металась, пташкой перелётной стремилась к Радимире...

Ночь принесла наконец освежающую прохладу. С мыслями о женщине-кошке закрыла Олянка глаза...

А открыла их уже на залитой лунным светом лесной полянке. Огромные старые деревья окружали её тёмной стеной, молчаливые и что-то знающие. Что за тайну оберегали они? Не несла ли она сердцу Олянки горя горького?..

— Олянушка, голубка моя...

Девушка встрепенулась, обернулась на голос. Радимира стояла перед ней без кафтана, в одной вышитой рубашке, подпоясанной кушаком, и голубоватое серебро лунного света делало её лицо грустным и бледным. Обмерла Олянка, будто ледяным панцирем скованная: ещё до того, как уста женщины-кошки заговорили, она знала ответ...

— Горлинка моя, государыня Лесияра не дала разрешения на наш брак... — Приблизившись к девушке, Радимира мягко и вкрадчиво завладела её руками, сжала её тонкие похолодевшие пальцы. — Долгим и трудным был наш с нею разговор, весь я его тебе передавать не буду... Сказала государыня, что здесь всё не так-то просто, и нельзя спешить с толкованием знаков судьбоносных.

Как птица, на лету подстреленная, осела Олянка на траву: подогнулись колени, не стало сил держаться на ногах. Радимира опустилась рядом с ней, не сводя с девушки печально-пристального, серебристо-влажного взора.

— Знаю, что ты сейчас чувствуешь, голубка. И я чувствую себя не лучше. Но после разговора с государыней я пошла к Хранительнице Бояне... Она заведует княжеским книгохранилищем и ведает многие премудрости старины. Умеет она делать гадание на буквицах — знаках письменности древней, от которой нынешнее наше письмо пошло. Выбиты эти знаки на маленьких пластинках золотых. Ежели те буквицы раскинуть, то в том, как они лягут, можно прочесть, что для тебя благо, что худо, что в минувшем было, что в грядущем тебя ждёт, а ещё судьбу они указывают. Не всякий их прочесть и истолковать может, а только мудрые да знающие люди.

— И что же те буквицы сказали? — еле двигая обескровленными, сухими губами, спросила Олянка.

Радимира хмурилась, прятала взор в тени сдвинутых бровей. Напрасно лунный свет пытался заглянуть ей в очи, прояснить их, озарить — оставались они печальными и тревожными.

— Я надеялась, что буквицы мне на тебя укажут, — промолвила она наконец. — И хоть какой-то намёк дадут на то, что ты — судьба моя, и что не ошиблись мы. Но выпавшее в них весьма смущает меня.

Охваченная холодящей волной страха, Олянка придвинулась к женщине-кошке, обвила руками за шею.

— Что, что они тебе показали? — спрашивала она, запуская пальцы в мягкие пряди волос и лаская кисточки на острых ушах Радимиры. — Что?.. Опасность? Погибель?!

Вздох, сорвавшись с уст белогорянки, коснулся уст девушки. Во взоре Радимиры мерцали лунные искорки, грустно-ласковые, светлые. Она пропустила между пальцами прядку вороных волос Олянки, нежно заправила ей за ухо.

— О худом не думай, горлинка, не бойся ничего, — улыбнулась она. — Хранительница Бояна сказала, что такое сочетание буквиц трудно поддаётся толкованию. Она знает лишь, что там есть «Навь» и «выстраданная любовь».

От слова «Навь» на Олянку будто зимним ветром дохнуло, и она зябко прильнула к Радимире. Та, поглаживая её по волосам, скользила губами по её лицу, ласкала тёплым дыханием.

— Я не могу ослушаться государыни и нарушить условие мира между нашими землями. Пересекать границу нельзя обоюдно — и вашему народу, и нашему. Я не смогу коснуться тебя наяву, моя светлая голубка... Но могу сделать тебя своей женой здесь, в наших снах.

Лунный свет переплетал свои лучи между их ласкающими руками, пытался вклиниться в поцелуи, лёгкие и почти невесомые, как тёплый ветер. Рубашка соскользнула с тела Олянки; спину её щекотала трава, а грудь — горячие губы Радимиры.

С этой ночи нежеланным и нелюбимым для Олянки стало солнце. Каждый день она ждала сумерек, чтобы погрузиться в сон и увидеть женщину-кошку, к которой её сердце так приросло и прикипело — хоть с кровью отрывай. Прикосновениям в снах немного не хватало яркой, ощутимой осязаемости, но они могли путешествовать по чудеснейшим, чарующе красивым местам. То лес окружал их и надёжно укрывал под мерцающим зелёным шатром, то горное озеро раскидывалось перед ними нестерпимо ярко сверкающей гладью, то колыхался и стрекотал песней цветущих трав широкий солнечный луг... Сон и явь поменялись для Олянки местами: в снах проходила её настоящая жизнь, а дни стали бледными, томительными, ненужными. Ах, если бы можно было вычеркнуть, выбросить эти тоскливые часы ожидания новой встречи! Впрочем, Олянка вскоре примирилась с этим и научилась находить прелесть даже в ожидании. На её побледневшие щёки вернулся румянец, а на уста — улыбка. Часто, вышивая в светёлке, она мурлыкала себе под нос песни Белогорской земли, услышанные от Радимиры — и будто женщина-кошка была здесь, рядом. Родители, обеспокоенные её унылым видом, воспрянули духом. Однажды только матушка спросила:

— А что за песни ты поёшь, дитятко? Никогда таких не слыхала.

— А это я сама сочиняю, матушка, — с улыбкой выкрутилась Олянка.

Конечно, то была неправда, но сказать об истинном положении вещей девушка не решалась. И сердце её сжималось в зябкий комочек, когда речь заходила о женихах, о сватовстве... Расспросы родителей о том, мил ли ей кто-нибудь, заставляли Олянку замыкаться. Неуютным осенним ветром дышала сама мысль о том, чтобы выйти замуж. Олянка считала себя супругой Радимиры, сердце её было занято. Много пригожих парней на неё засматривалось, но никому она не могла ответить взаимностью. Их внимание её раздражало, а те считали её заносчивой недотрогой.

Олянка слыла первой красавицей в городе, и сваты в доме бывали частенько, но раз за разом девушка отвечала отказом. Родители печалились, дело доходило порой до ссор.

— Доченька, этак ты никогда замуж не выйдешь! — сердилась матушка. — Так в девках и останешься! Ну неужели никто не люб тебе? Стольким хорошим парням ты отказала! Со столькими хорошими семьями мы могли бы породниться! Уже младшие сестрицы в пору входят, а ты всё никого не выберешь!

— Никто мне не люб, — упрямо отвечала Олянка. — А против моей воли, против сердца моего вы меня не сосватаете. Уж тогда меня из дому выгоняйте, коли вам так надо поскорее младших сестриц пристроить.

Снова и снова повторялись эти разговоры. Не знали родители, что в сердце Олянки жила Радимира, и ей она хранила верность...

А однажды, опять на закате, пошла девушка к реке, к любимым ивам — шёпота их послушать, мудрости внять да водице печаль свою отдать. И вдруг услышала она стук копыт: то вдоль речного берега скакал верхом молодой парень. Спрыгнув с седла, он подвёл белого коня к воде, чтобы напоить. Пока конь утолял жажду, добрый молодец глядел вдаль, щуря глаза на закатное солнце. Судя по богато вышитой рубашке и сапогам, происходил он не из простой семьи, да и седло со сбруей выглядели дорогими. Наружность его была довольно приятна: русые волнистые волосы, мягкая и негустая, чуть вьющаяся бородка, большие светлые глаза, красивые брови — шелковистыми дугами. Олянка напряглась, ожидая, что сейчас тот подойдёт знакомиться, но этого не произошло. Парень скользнул по ней задумчивым взглядом, но в её сторону не сделал и шага. Конь принялся пощипывать сочную траву, а незнакомец бродил по берегу и любовался закатом, ивами, чистым небом... А на Олянку не обращал внимания, будто её и не существовало. Не то чтобы это задело женское самолюбие девушки; встреч с парнями она и не искала, но такое равнодушие было непривычным. Хотя, с другой стороны, хорошо, что тот и не думал приставать. По крайней мере, можно было не уходить с любимого места.

Сочтя, что конь достаточно попасся, молодец вскочил в седло и уехал, а Олянка осталась размышлять об этой странной встрече. Встав наконец с нагревшейся за день земли, она медленно и задумчиво побрела домой. Ночью её ждало свидание с Радимирой.

Спустя несколько дней она опять повстречала того молодца на том же самом месте. А потом они почти каждый день стали там видеться. Ни тот, ни другая не делали попыток заговорить друг с другом. Парень пас и поил своего коня, непродолжительное время любовался закатом, а потом уезжал. Когда он не появился в течение нескольких вечеров, Олянка даже забеспокоилась немного, но глубокого следа это в её мыслях и душе не оставляло. Ну, нет его и нет — может, где-то в другом месте катается. Затем парень снова появился, но очень бледный, до голубоватых теней под глазами. Спешившись с коня, он отпустил его пастись, а сам сел на траву и обхватил руками голову. Он покачивался и постанывал. Преодолев испуг и нерешительность, Олянка осмелилась приблизиться.

— Что с тобой? — спросила она.

— Голова раскалывается, — проскрежетал тот сквозь зубы и опрокинулся на траву навзничь.

Из-под его зажмуренных век просачивались слёзы. Охваченная острым состраданием, Олянка присела подле него и положила руку на его лоб... А парень перестал стонать и несколько мгновений просто глубоко дышал. Потом его веки разжались, глаза открылись и посмотрели на Олянку с удивлением.

— Боль прошла... Вот так чудеса! — проговорил он, садясь. — Чем меня только лекари ни пользовали — ни одно средство от этой боли не помогает. Не ты ли меня исцелила, девица?

— Так может, само прошло? — пожала Олянка плечами.

— Это так быстро не проходит, — не сводя с неё пристально-восхищённого, горящего взгляда, ответил парень. — Обыкновенно я по два-три дня мучаюсь. Как звать тебя, красавица?

— Олянка, — усмехнулась девушка. А про себя подумала: уж не крылся ли тут этакий изощрённый способ знакомства?

Хотя страдания парня от боли показались ей вполне настоящими... У него даже слёзы выступили, да и выглядел он сегодня неважно: изжелта-бледный, круги под глазами.

— А я — Любимко, — улыбнулся он. — Кто ты и откуда, Олянка? Я затворником дома живу, ни с кем не разговариваю, никого не знаю в городе... А выезжать только недавно начал.

— Я дочь Лопаты, кузнеца, — сказала Олянка.

Любимко оказался сыном самого Ярополка, княжеского дружинника, чья богатая усадьба располагалась на возвышении и походила на крепость. Там был огромный старый сад, обнесённый высокой оградой. По его дорожкам Любимко раньше и катался верхом, пока не решил наконец выбраться за его пределы.

— А отчего ты затворник? — спросила Олянка.

Любимко не сразу ответил. Улыбка поблёкла и скрылась на миг.

— Хворый я, — сказал он наконец.

Между тем, хилым и болезненным Любимко совсем не выглядел. Не могучий силач, но и не худой, как тростинка.

— Тело мой недуг не затрагивает, — будто угадав мысли Олянки, усмехнулся парень. — Он вот здесь. — И он дотронулся пальцем до своего виска.

— Сумасшедший, что ли? — нахмурилась девушка, поражённая жутковатой догадкой.

Любимко не обиделся и не рассердился. Он задумчиво щурился на закат, как часто делал во время их встреч.

— Матушка моя увидела тень Марушиного пса и испугалась, — проговорил он. — Боялись, что у неё каменное дитятко родится, но обошлось... В детстве я здоров был, а потом начались припадки. Они раз или два в месяц бывают. Во время них я будто дикий зверь становлюсь. Цепями меня приходится сковывать. Оттого я и сижу дома — чтоб на людях такого не случилось. Батюшка меня стыдится, наверно... Горе это для него, конечно. К военной службе я не пригоден, занять его место в дружине не смогу. Науками вот занимаюсь... Батюшка меня книжным червём прозвал. — И Любимко усмехнулся.

Сидя дома, он по книгам и с помощью учителей освоил несколько языков и теперь переводил для княжеского книгохранилища иностранные труды. Чтобы не зачахнуть совсем за письменным столом, свои учёные занятия он разбавлял ездой верхом и развивающими силу упражнениями, оттого и не выглядел хлюпиком.

— Охо-хо! — вырвался у Любимко душевный зевок. — Что-то сон на меня накатил, к земле клонит... Вздремну я чуток, ладно?

— А конь не убежит у тебя? — улыбнулась Олянка.

— Нет, он умный, — опять зевнул тот.

— Спать на закате вредно, голова болеть будет, — предостерегла девушка, вспомнив матушкино наставление.

— Теперь уж не заболит, ты меня исцелила, — с широкой улыбкой ответил Любимко, растягиваясь на траве.

Вскоре он уснул, а Олянка почему-то не уходила: что-то держало её здесь. То ли она боялась оставить спящего, то ли вдруг уверовала в свои целительские способности и оставалась на всякий случай, чтобы снять боль, если та вернётся.

Проснулся Любимко, когда солнце уж скрылось, и по земле потянулась сумеречная зябкость. Открыв глаза и увидев рядом с собой Олянку, он улыбнулся — широко, светло и искренне:

— Как бы я хотел всегда так пробуждаться!

— Как твоя голова? — спросила Олянка сдержанно. Она вдруг испугалась, что во взоре и улыбке парня стало слишком много этого света и восхищения... Ни к чему ей было всё это.

— Не болит. Давно я так сладко не спал! — И Любимко потянулся, хрустнув костями.

— Ну, тогда я пойду, пожалуй, а то меня уж дома хватились, — проговорила Олянка, поднимаясь на ноги.

— Постой! — вскочил Любимко.

— Мне домой пора, — сжавшись и отступив на шаг, резко ответила Олянка. Ей вдруг стало очень зябко, грустно и тоскливо.

— Да мне ничего от тебя не нужно, — улыбнулся Любимко. — После всего, что я про себя рассказал, наверно, даже пытаться глупо... Но скрывать от тебя правду я не мог. Потому и сказал всё как есть. Мне б хотя бы просто видеть тебя иногда — уже счастье.

Разум говорил Олянке: «Уходи! Домой, немедленно!» А с сердцем творилось что-то странное, чудное... Сперва оно сжалось до слёз, солоновато и колко подступивших к глазам, потом размякло и согрелось. Но что делать? Шагнуть к нему, обнять и сказать, что он милый, хороший и она его вовсе не боится? Что ей хочется, чтобы боль оставила его навсегда, а припадки прекратились? Чтобы он был счастлив?

Да что такое накатило вдруг на неё?

— Я сюда часто прихожу, когда погода хорошая, — сказала она наконец. — Можешь и ты... приходить.

На том они и расстались. Придя домой, Олянка была задумчива, молчалива и пару раз чуть не пронесла ложку мимо рта. Ни один парень до этого дня не занимал настолько её мысли, но сходные чувства она, наверно, испытывала бы и к раненому зверю, к больному котёнку, и к птенцу со сломанным крылышком. Это было острое, до слёз пронзительное желание помочь, вылечить, обогреть. Но вот что потом делать с исцелённым и приручённым? Уже не прогонишь прочь, не выбросишь.

Они увиделись ещё несколько раз. Но Олянка молчала с Любимко о Радимире, а с Радимирой — о Любимко, и эта «двойная жизнь» тяготила её. Впрочем, вольностей она парню не позволяла, зачастую они просто молчали рядом и смотрели на закат, а белый конь пасся неподалёку. Когда Любимко был в разговорчивом настроении, ей нравилось слушать его рассказы. Её восхищала его учёность. Столько всего он знал, столько книг прочёл! Ей за всю жизнь, наверно, не осилить и десятой доли. А иногда он пел, и его мягкий голос, разносясь над рекой, что-то задевал глубоко в душе Олянки, и слёзы опять подступали к глазам. Любимко улыбался и смахивал пальцем блестящие капельки. Ему одному она решилась в полный голос спеть белогорские песни. Он слушал, но не приставал с расспросами, и только в его глазах появлялись влажные искорки — совсем как у Радимиры в ту ночь, когда она сказала, что княгиня не дала разрешения на брак. Улавливало ли его сердце что-нибудь? Догадывалось ли?

А потом Любимко опять пропал на несколько дней, и Олянка уже чувствовала и подозревала, что это недуг сейчас его терзал. Однажды вечером, когда вся семья ужинала, в дом постучался рослый бородатый человек в зелёном кафтане с богатым кушаком.

— Здесь живёт Олянка, дочь кузнеца Лопаты? — спросил он.

— Это я, — пробормотала девушка, вставая с лавки, а сердце затрепыхалось, как на ниточке подвешенное.

— Я от Любимко, сына Ярополкова, — сказал незнакомец. — Господин мой очень хвор, голова раскалывается. Он говорит, что только ты можешь помочь.

Ниточка оборвалась, сердце рухнуло. Пролепетав удивлённым родным, что она позже всё объяснит, Олянка вышла следом за слугой во двор. Тот приехал верхом. Взяв Олянку к себе в седло, он пустил коня вскачь — только копыта застучали.

Вскоре Олянка, озираясь по сторонам, входила в роскошные хоромы Ярополка. Самого хозяина дома не было, он отлучился по службе. Без лишних слов слуга провёл Олянку в богатую опочивальню, где в постели под навесом из заморского бархата стонал Любимко. На столике у изголовья мерцала масляная лампадка, а на краю ложа сидела женщина в малиновом с золотой вышивкой кафтане и чёрной шёлковой накидке поверх шапочки-повойника. Под подбородком накидку скрепляла драгоценная брошка, а пальцы женщины были унизаны перстнями. Она вскинула испытующий, строгий взор на молодую гостью.

— Вот, я привёл её, — негромко молвил бородатый слуга.

Несколько мгновений царило молчание, только стоны Любимко раздавались в тишине, да потрескивало пламя светильника. Наконец женщина заговорила:

— Сын сказал, что ты умеешь снимать боль. Сама видишь, худо ему. — И мать перевела заблестевший, полный тревоги взор на бледное лицо Любимко. — Никакие лекарства, никакие снадобья ему не помогают. Ежели и правда ты можешь утолить его муку, сделай это, прошу тебя. За наградой дело не станет.

Тут Любимко застонал так громко, что мать вздрогнула и испуганно смолкла, а Олянка бросилась к больному и склонилась над ним. Мертвенной белизной были покрыты его щёки, голубые тени залегли под глазами, а лоб блестел от испарины. Движимая мощным порывом сострадания, Олянка взяла его голову обеими руками, уткнулась в его влажный лоб своим и зашептала:

— Всё, всё... Сейчас всё пройдёт, сейчас боль уйдёт... Я с тобой, мой хороший.

Приговаривая это, она гладила его чуть влажные от пота волосы, изливала на него потоки тепла и милосердия, переполнявших её душу. О, если б она могла, она взяла бы всю боль себе!.. Впрочем, это не понадобилось. Стоны стихли, Любимко приоткрыл глаза и слабо улыбнулся, узнавая её.

— Ты... ты пришла... И опять меня исцелила.

— Сынок, ну что? Полегчало тебе? — тут же встрепенулась мать.

Тот перевёл на неё ласковый, чуть усталый, будто бы сонный взгляд.

— Всё прошло, матушка... Я посплю теперь.

— Ну спи, спи, дитятко, — проговорила та вполголоса с выражением глубокого облегчения на лице.

А Любимко добавил мечтательно-сонливо, снова переведя глаза на Олянку:

— Пусть она останется... Хочу увидеть её, когда проснусь. Это самое чудесное пробуждение...

Язык еле ворочался в его рту — так он был слаб и измучен болью. Едва выговорив это, он тут же провалился в крепкий сон. Мать всматривалась в его разгладившееся, посветлевшее лицо с увлажнённой слезами улыбкой.

— А ты и правда исцелять можешь, — прошептала она. — Это же чудо! Никакие лекари не могли помочь Любимко, и только тебе это удалось.

— Что ты, госпожа, я вовсе не целительница, — тоже вполголоса ответила смущённая Олянка. — То, что я могу облегчить боль твоему сыну, и выяснилось-то случайно.

Мать взглянула на девушку пытливо, изучающе. Она пожелала знать, как Олянка познакомилась с её сыном, что они делали, о чём разговаривали. Олянка всё рассказала бесхитростно и без утайки, умолчав лишь о Радимире. Женщина слушала с жадным вниманием, кивала, и в её лице, сперва показавшемся Олянке высокомерным и холодным, проступало теперь иное выражение. Сейчас она смотрела на девушку как будто благосклонно и даже ласково. Спохватившись и вспомнив о гостеприимстве, она повела Олянку за стол и накормила ужином, который показался той праздничным пиром. Она не то что не пробовала — даже названий этих яств не знала. После ужина они вернулись в опочивальню к Любимко, который продолжал спать глубоким, здоровым сном. Выражение нестерпимого мучения совершенно изгладилось на его лице, бледность отступила, даже румянец небольшой показался.

Они провели у его постели всю ночь, слушая его ровное дыхание и лишь изредка переговариваясь шёпотом: мать задавала какой-нибудь вопрос, Олянка охотно отвечала. Любимко пробудился поздно, когда солнце уже лилось в окна, и первым, что он увидел, было лицо Олянки, слегка утомлённое бессонной ночью.

— Как же хорошо, какое же это счастье — видеть тебя, — промолвил он. И, заметив рядом мать, чуть смутился.

А та сказала:

— А для меня счастье — видеть тебя в здравии! Как твоя головушка, сынок?

— Хорошо, матушка, — ответил Любимко и вдруг зарделся румянцем.

Мать, переводя проницательный взгляд с него на Олянку и обратно, едва заметно улыбнулась.

Любимко встал с постели, умылся и оделся, и они втроём отправились за стол. Ярополк всё ещё отсутствовал дома по служебным делам.

— Раз уж Олянка всё знает о твоём недуге, сынок, быть может, будет лучше, ежели она останется у нас, — сказала матушка Вестина. — Коли у тебя головушка опять разболится, она тебе тут же и поможет. А может, и припадки тебя оставят наконец-то!

— Я бы не хотел, чтоб она видела меня таким, — смутившись, проговорил Любимко. — Это страшно, матушка.

— Думаю, она девушка храбрая и не испугается, — устремив полный надежды взгляд на Олянку, ответила матушка Вестина.

— Это может быть ещё и опасно для неё, — заметно волнуясь, добавил Любимко. — Нет, матушка, отпусти Олянку домой! Она не обязана неотлучно около меня находиться.

— Думаю, за вознаграждение... — начала было матушка Вестина.

— Не нужно мне вознаграждения, госпожа, — перебила Олянка. — Прости, что прервала речь твою, матушка... Я просто хотела сказать, что целительницей себя не считаю и награды никакой брать права не имею. Коли мне удастся твоему сыну помочь, тем я и буду довольна.

Родители Олянки всем этим были сильно озадачены и смущены, но матушка, похоже, втайне лелеяла надежду, что Олянка наконец-то... Впрочем, вслух она этого не высказывала, но и в голосе её, и во взгляде читалась эта надежда. Со слов Олянки она быстро и проницательно сделала выводы, что парень по уши влюблён, а значит, всё возможно.

В пугающие подробности недуга Любимко Олянка родителей не посвящала, следуя просьбе матушки Вестины. Та опасалась распространения слухов, но Олянка и сама не стала бы болтать. Она понимала, что предложение поселиться в усадьбе было нацелено не только на лечение Любимко, но и на предотвращение разговоров и пересудов. Ярополк с супругой скрывали болезнь сына.

— Ты ничего не разболтала своим родичам? — спросила Вестина, когда Олянка вернулась в усадьбу из родительского дома.

— Что ты, госпожа, я ведь понимаю, что слухи могут повредить Любимко, — заверила её девушка.

— Вот и умница, — кивнула Вестина. — Ты благоразумное и славное дитя.

Олянку поселили в прекрасных покоях. Это тоже была светлица, но она ни в какое сравнение не шла с той комнатушкой, в которой девушка жила дома. В холодную погоду здесь топилась большая, чисто выбеленная печь с удобной лежанкой, два широких окна выходили тоже на юго-восток, как и дома, и недостатка в солнечном свете не было. Рукодельный столик украшала затейливая резьба и янтарь, а в пышной постели можно было утонуть. Каждое утро девушка-горничная приносила воду для умывания и какие-нибудь лакомства: садовые плоды, ягоды, орехи. Завтракали здесь достаточно поздно, ближе к полудню, так что этот утренний перекус приходился весьма кстати. Обильный обед из нескольких блюд подавался, когда солнце уже начинало клониться к закату, а ужина либо вовсе не было, либо его заменяли тем же лёгким перекусом в виде яблока, груши, миски киселя с ягодами или чашки простокваши. Впрочем, после обеденного изобилия (привыкшая к умеренности Олянка даже назвала бы это обжорством) есть не хотелось до самого утра, так что она и без перекуса вечером могла легко обойтись.

Не все домочадцы приняли Олянку доброжелательно. Сестрицы Любимко (а их было в семье пятеро) относились к ней свысока, как к прислуге, зачастую не удостаивая её и словом, а порой подчёркнуто поднимаясь и уходя, стоило ей войти в комнату. Сам Любимко лишь посмеивался над таким их поведением и был с Олянкой неизменно добр и ласков, по-прежнему не допуская вольностей. Если бы не огонёк неутолённой нежности в его взоре, его отношение к девушке можно было бы счесть братским.

Он очень любил, сидя над книгами, любоваться Олянкой и часто просил её побыть с ним. Порой он так углублялся в свой труд, что переставал её замечать, а та тихонько занималась рукоделием, не мешая ему. А иногда он читал ей что-нибудь вслух. Скучными научными трудами он её старался не утомлять, поэтому выбирал занимательные сказки и повести. Стежок за стежком клала Олянка на ткань, и всё услышанное, преломляясь в её душе, выплёскивалось в узор вышивки.

Головная боль мучила Любимко достаточно часто, но Олянка быстро снимала приступы одним прикосновением рук. А вот к припадку она оказалась не готова... Всё было прекрасно и безоблачно: Любимко читал ей вслух, она вышивала. И вдруг тот смертельно побледнел, выронил книгу и рухнул на колени. То, что это не обычный приступ головной боли, а нечто другое, более жуткое, девушка поняла заледеневшим сердцем сразу. Лицо Любимко зверски исказилось, рот растянулся в оскал, и он издал громкий, протяжный вой. Скрюченными пальцами он тянулся к ней, чтобы схватить, но Олянка успела выскочить из комнаты. За ней гнался не славный и добрый Любимко, а страшное существо с безумной яростью в налитых кровью глазах...

Дюжие слуги, которые всегда дежурили для такого случая, не дали ему схватить девушку, набросив на него тяжёлые цепи и опутав его ими. Прибежала матушка Вестина — с бледным, перекошенным лицом. Впрочем, она была уже привычна к этим ужасным вспышкам и подбодрила перепуганную Олянку, которая видела это впервые.

— Ничего, ничего, дитятко. Ребята его держат, не бойся. Попробуй... Может, у тебя выйдет его успокоить.

Олянка не сразу сообразила, что от неё требуется. Безумие, казалось, удесятеряло силы Любимко, и несколько крепких мужиков еле сдерживали его толстыми цепями. Он рвался и рычал. Волосы падали ему на лицо, в эти мгновения казавшееся чудовищной харей... И только воспоминание об его светлой улыбке придало Олянке мужество шагнуть к нему и положить руки на его плечи. Любимко опять с рычанием дёрнулся, и девушка на миг отскочила, но слуги крикнули ей:

— Ничего, ничего, держим!.. Давай, девонька, делай своё дело.

Олянка вновь сжала его плечи руками и набралась храбрости заглянуть в жуткие, озверевшие глаза.

— Любимко... Хороший мой, успокойся, это же я! — пролепетала она. — Ты же узнаёшь меня?..

Любимко злился на цепи и пытался их укусить. Они причиняли ему боль. Казалось, от прикосновения рук Олянки его ярость поутихла, и та велела слугам немного ослабить хватку.

— Ох, как бы не вырвался, — сомневались мужики.

— Не вырвется, он уже успокаивается, — сказала Олянка.

Натяжение цепей чуть ослабло. Любимко тяжко дышал вперемежку с рыком. Олянка, крепко сжимая его плечи, подстраивалась под его дыхание.

— Вот так, мой хороший, уже не больно... Всё, больше не больно. Дыши, дыши вместе со мной!

Любимко по-прежнему не узнавал её, но слушался — уже хорошо. Он дышал одновременно с ней всё более медленно, плавно, размеренно. Олянка делала задержку после выдоха, и он повторял за ней. Ярость в его глазах сменилась мутной пеленой, он обмяк и больше не дёргался, а потом и вовсе сполз и растянулся на полу. Олянка сделала знак, что цепи не нужны. Её сердце стучало уже ровно, но очень сильными толчками: бух, бух, бух. Глаза Любимко закрылись. Он спал.

Олянка сидела рядом с ним, тихонько поглаживая его по влажным от пота волосам.

— У тебя получилось... — Матушка Вестина измученно осела на пол рядом с ней. — И главное — как быстро! Ведь он по полдня может буянить...

Олянка содрогнулась. Она и сейчас уже успела натерпеться страху, а если представить, что это продолжается полдня!.. Хорошо хоть не каждый день, а раз или два в месяц.

Спящего Любимко перенесли в опочивальню, домочадцы потихоньку выползали из своих укрытий и возвращались к прерванным делам. Все были рады и удивлены, что всё так скоро закончилось, едва успев начаться. И все сразу оценили чудесное искусство врачевания Олянки.

— Недолго нынче молодой господин безобразничал, — говорила старая ключница стряпухе. — Всего пару раз и рявкнул-то. И даже ничего не сокрушил, не изломал.

— Ага, живо его эта, как её... Олянка усмирила! — кивала стряпуха, раскатывая тесто. — Пожалуй, и впрямь есть в ней что-то.

А Олянка, до сих пор знать не знавшая о таких своих способностях, сама нуждалась в успокоении. Её потряхивало, и матушка Вестина отпаивала её горячим отваром целебных трав с мёдом и молоком.

— Ну, ну, дитятко, всё позади... И теперь ещё долго не повторится, — приговаривала она. И прибавляла с дрожью в голосе: — Умница ты наша, спасительница!

Поначалу сон Любимко был беспокойным, он слегка вздрагивал, постанывал и метался, брови хмурились, глазные яблоки бурно двигались под сомкнутыми веками, но понемногу всё улеглось. Он распластался на постели неподвижно и дышал ровно, мерно и спокойно. Его безмятежное лицо чуть поблёскивало от испарины. Буйствующее, внушающее ужас чудовище исчезло, он стал прежним Любимко и спал, точно выздоравливающий от тяжёлой хвори ребёнок — точь-в-точь так, когда в течении болезни наступает спасительный перелом.

Пробудился он к вечеру. Осмотрев себя и увидев синяки от цепей, всё понял, поморщился и застонал, виновато посмотрел на Олянку.

— Прости меня... Сильно напугалась?

— Напугалась, и ещё как, — усмехнулась девушка.

— Я покалечил кого-нибудь?.. Сломал что-то? Опять не помню ничегошеньки... — Эти вопросы он уже обратил к матери.

— Нет, сынок, не покалечил и не поломал. Олянка тебя тут же успокоила, — отозвалась матушка Вестина, промокая платочком его влажный лоб. — Не успел ты и разойтись.

— А как она меня успокоила? — спросил Любимко, беря у неё платочек и обтирая им всё лицо.

— А вот так... Руки тебе на плечи положила, в глаза смотрит и говорит: «Дыши, дыши вместе со мной», — рассказала матушка Вестина.

— И я её слушался? — удивился Любимко.

— Слушался, сынок, ещё как, — кивнула мать. — Ты в этот раз умница был, хорошо себя вёл и Олянку слушал. И дышали вы с ней медленно, медленно... — Она сама выпустила воздух из груди и закрыла на миг глаза, потом улыбнулась. — И после этого ты сразу уснул.

— Да, похоже, в этот раз вы легко отделались, — усмехнулся Любимко.

За припадком у него всегда следовал приступ головной боли, и по его затуманенному взгляду видно было, что боль уже охватывает его череп. Он закрыл глаза и тихо застонал. Олянка знала, что делать. Она приложила ладонь к его лбу и медленно, медленно дышала, представляя себе, как чистый поток сверкающей воды смывает всё дурное, всё мучительное, всё страшное...

— Водички бы, — чуть слышно попросил Любимко.

Мать заботливо поднесла ему небольшую чашу воды, и тот осушил её до дна, посмотрел на Олянку с благодарностью. Та молча, одним взглядом спросила: «Как ты?» — и он также молча кивнул с усталой улыбкой.

— Посиди со мной немного, пока я опять не усну...

Олянка перебралась поближе к изголовью, передвинув скамеечку с сиденьем-подушкой. Любимко повернулся на бок, лицом к ней, и свесил с края постели руку — на колени к Олянке. Та не стала её отталкивать, просто взяла и сжала, поглаживая. Любимко смежил веки с выражением тихого, измученного блаженства.

— Как хорошо... Какое счастье, когда ты рядом... Мне так спокойно и светло с тобой.

Он снова заснул, а Олянка ещё долго сидела, боясь спугнуть этот выстраданный покой.

Приступы головной боли происходили у него далее со своей обычной частотой, а вот благополучный промежуток до следующего припадка удлинился до трёх месяцев. Олянка по некоторым признакам уже угадала его приближение и, можно сказать, была готова к схватке с недугом. Во второй раз всё закончилось так же быстро, Любимко не успел ни наделать разрушений, ни причинить кому-то вред. Уже не будучи захваченной врасплох, Олянка не тряслась от ужаса. Всё прошло гладко: цепи вокруг тела Любимко, руки Олянки на его плечах, «дыши вместе со мной», пелена в его глазах и забытьё. Припадок миновал, и Любимко вновь стал самим собой — в доме снова воцарился мир и покой.

В промежутках между этими редкими бурями жизнь Олянки в усадьбе Ярополка текла вполне неплохо и почти безоблачно. Слегка омрачало её только высокомерное отношение хозяйских дочек, которое, впрочем, несколько смягчилось после того, как Олянка успешно укротила их брата. Матушка Вестина обращалась с ней приветливо и как будто даже обнаруживала к ней привязанность; суровый, вечно занятый на службе и редко бывавший дома Ярополк относился к девушке сдержанно, без пылкого восторга, но, по крайней мере, и неприязни не выказывал. Умение Олянки справляться с болью и припадками его сына обратило на девушку некоторую долю благосклонного внимания этого сурового воина и «мужа княжьего», и в том, честно говоря, была немалая заслуга его супруги, которая при каждом удобном случае расхваливала ему Олянку. Впрочем, тот вскоре и сам убедился в заслуженности этих восторженных речей, став свидетелем второго припадка. Уже предчувствуя грозу, девушка не растерялась и успокоила Любимко даже быстрее, чем в первый раз, и Ярополк согласился, что в ней, пожалуй, «что-то есть». И всё же, несмотря на всю благорасположенность, сквозило в отношении к Олянке хозяев дома некое снисхождение — с высоты их богатства, знатности, их господского рода. Прекрасного, умелого, обходительного и полезного слугу господа тоже любят порой, но не так, как равного себе.

Лучше всех, конечно, Олянка ладила с Любимко. Да с ним и невозможно было иначе. Близко узнав парня, всякий бы полюбил его, вот только, будучи домашним затворником, общался он с очень узким кругом людей. По-своему был этот парень приятен — умён, добр и совсем не заносчив, и его улыбка в благополучные дни освещала всё вокруг, как солнечный луч. В его мягком негромком смехе сияла, как на ладони, его чистая душа — без капли неискренности, кривды или издёвки. Недобрые шутки были для него несвойственны, чуждался он и всякой лжи и лести. Олянка, может, и хотела бы полюбить его так, как он того заслуживал, но сестринская любовь оставалась пределом чувств, на которые оказалось способно её сердце по отношению к парню. Как и прежде, Олянка с нетерпением ждала ночи, чтобы попасть в объятия Радимиры.

С её любимой женщиной-кошкой сердце Олянки летело выше всяких пределов с лёгкостью и горьковатой радостью. Серебристо-лунная печаль порой звенела в нём от невозможности принадлежать Радимире наяву... Как несправедлива к ним судьба! Отчего она свела их, не позволяя им, тем не менее, соединиться полностью? Что за злую шутку она с ними сыграла, отчего издевалась над ними?

— Я не верю, что тут ошибка, — повторяла девушка. — Разум может ошибиться, но сердце не ошибается!

Радимира вздыхала, воздушной лаской пальцев касаясь её волос. Цветущий берег лесного ручья, озарённый таинственными закатными лучами, дышал росистой печалью. В каждом прекрасном уголке, в которых они бывали в своих снах-свиданиях, сквозила эта грусть, горечь, пронзительная нежная тоска. Каждая травинка вздыхала об их нелёгкой, странной доле, каждый цветок задумчиво поникал головкой, будто кручинясь...

— Не плачь, моя отрада, свет сердца моего, — вытирая пальцами щёки Олянки, шептала-мурлыкала Радимира. — Я много и часто думаю, отчего с нами всё это приключилось, но не могу понять, что за этим кроется. Всё, что нам остаётся — это радоваться тому, что у нас есть, горлинка. Поэтому не плачь, не надрывай душу ни себе, ни мне! Лучше улыбнись, озари меня светом нежности своей...

Нелегко было Олянке унять эти слёзы. Они и сквозь улыбку проступали, вскипая на сердце. Горчили мгновения их счастья, горчили терпко и крепко, пронзительно, но и сладость чувствовалась острее, оттенённая этой горечью.

Ярополк между тем весьма печалился о продолжении рода. Дочери, конечно, тоже внуков родят, но те детки станут продолжателями рода зятьёв, а как же быть Ярополку? Неужели суждено его роду прерваться? Давно отчаялись они с матушкой Вестиной подыскать Любимко супругу, уж больно жених был особенный. Из-за его недуга вся семья жила замкнуто, гостей редко в доме принимала, а сватовство — дело непростое. Учителей, которых Ярополк нанимал для сына, пришлось очень щедро озолотить, чтобы те держали язык за зубами, но всех не подкупишь, всем рот не заткнёшь, коли правда просочится. Слухи о странности Любимко-затворника всё равно ходили, но в них не было определённости, никто не знал точно, почему тот прячется от мира. Потому и не спешили семьи девиц на выданье отвечать согласием сватам, которых Ярополк порой засылал — впрочем, без особых надежд на успех. Непросто, ох, непросто заманить невесту к такому жениху! Заманить-то ещё, положим, можно, но ведь могло дело и не сладиться. Жениха ведь тоже надо выгодно преподнести, чтоб родители невесты не засомневались. На стороне Ярополка было его богатство, но даже деньги не всегда открывали все двери. Пожалуй, и дочкам нелегко замуж будет выйти с таким-то братцем... Одним словом — беда! Чтоб и жену сыну добыть, и чтоб подробности, которых чужим людям знать не надо, наружу не просочились — та ещё головоломка.

А матушка Вестина нет-нет да и говорила мужу:

— Слепой ты, что ли, отец? Вот же она — жена для нашего Любимко, нашлась уже! Ну и пусть, что из простой семьи. Нам с нашим женихом и такой следует радоваться. Смирись, отец, нашего круга девушку нам к сыну не залучить. Сам понимаешь, какие у них требования! Такие же, как у тебя. Они тоже перебирать да нос воротить горазды, не всякому согласие дадут. А Любимко, — добавила она, вздохнув, — не тот товар, который лицом выставляют. Ох, не тот...

Ярополк хмурился, а жена продолжала убеждать:

— Чего брови супишь, старый? Коли хочешь род продолжить, придётся нам того... запросы снизить слегка, а то суждено нам без внуков остаться. Ведь главное-то что? Главное, чтобы жена с ним сладить могла. А Олянка с его хворью справляется чудо как хорошо! Кто, кроме неё, так ещё сможет? Да никто! Необычная она девушка, дар у неё редкий, для Любимко она просто спасение! Второй такой ты не сыщешь, уверяю тебя. Да и сын наш в неё втрескался, и не по уши, а по самую макушку, разве сам не видишь?

— Полно, да согласится ли она? — молвил Ярополк, уже склонный принять доводы супруги, но всё ещё сомневающийся. — Нелегко ведь ей придётся.

— Поверь мне, отец, Олянка хоть и простая девица, но сердце у неё — золотое. Яхонтовое! — ласково, вкрадчиво обхаживала его Вестина. — Самая главная её добродетель — сострадание. И столько его в ней, что на тысячу человек хватит! Такие сердца раз в столетие рождаются. И многое они способны вынести, очень многое! Особенно ежели внушить ей, что без неё Любимко пропадёт... Да тут и внушать ничего не нужно, потому что это правда! Она одна ему нужна, больше никто не справится. Она рождена для него!

Расчувствовавшись, Вестина отёрла мокрые глаза краешком чёрной накидки. Она умела говорить горячо, убедительно, чувствительно, метко попадая по стрункам души слушающего, но сейчас предмет разговора был особый — он и усилий не требовал, сам сердце сотрясал и слезами его умывал.

— Ладно, ладно, — поддаваясь, сказал Ярополк. — Действуй, мать. Видно, иного выхода у нас нет...

Препятствие возникло в лице самого Любимко.

— Матушка, никому я бы не пожелал такой доли — мучиться с таким мужем, как я, — сказал он. — Ни одной девушке. А уж Олянке...

Тут он смолк, порозовев. Дальше без слов говорило его сердце, в котором мать читала, как в открытой книге. Обняв сына и нежно приникнув к его плечу, матушка Вестина вздохнула:

— Ох, Любимушко, солнышко ты наше красное! Понимаю я тебя, но и ты нас, родителей твоих, пойми. Каково батюшке твоему сознавать, что род его оборвётся и не будет наследников у него? Авось, и не передастся детушкам твоя хворь, коли мать их осмотрительной будет. Нет ни у меня, ни у отца среди предков никого с таким недугом, это всё тот пёс проклятый виноват, что испугал меня. А Олянушку мы беречь станем, и всё обойдётся, всё хорошо будет. Пойми, сынок, ежели и жениться тебе, то только на ней! Другой жене туго придётся, да и сбежит она в конце концов, не сдюжит...

— А Олянке? Олянке, думаешь, хорошо будет смотреть на всё это?! — воскликнул Любимко, волнуясь.

— Любимушко, сыночек, — ласково проворковала матушка Вестина, поглаживая его по правому плечу, а голову доверительно и любовно склонив на левое — то, что ближе к сердцу. — Да ведь никто, кроме неё, не умеет твою боль унимать и припадки успокаивать. С её помощью они редкими стали и совсем короткими — не то, что раньше! Авось, со временем ещё реже станут, а то и совсем прекратятся. — И с улыбкой спросила, заглянув Любимко в глаза: — Скажи ведь, люба тебе Олянка? Ну, признайся, люба?

— Ничто-то от тебя не укроется, матушка, — усмехнулся тот.

— Так ведь любовь твоя у тебя на лице написана, дитятко, — засмеялась Вестина. — И то, как ты глядишь на неё, и как говоришь с нею, и каким рядом с нею становишься — всё сердце твоё с головой выдаёт.

— Вот только не знаю, люб ли я ей? — вздохнул Любимко.

— Не сомневайся, сыночек, люб! — убеждённо воскликнула матушка Вестина. — Нельзя тебя не любить — уж таков ты! Теплее, чем солнышко, яснее, чем звёздочки!

— Это для тебя я, матушка, таков, — тоже не удержался от смеха Любимко. — Ты матушка моя, оттого и любишь меня таким, каков я есть. А вот девушки... Тут всё не так-то просто.

— Ну ладно, сыночек, позже ещё поговорим, — мудро завершила беседу Вестина.

Мысль о том, что Любимко без неё если не пропадёт, то уж точно будет болен и несчастен, давно подспудно зрела в душе Олянки и без вкрадчивых слов матушки Вестины. Девушка была даже готова остаться здесь в качестве его личной врачевательницы, но родительница Любимко мягко намекнула, что положение Олянки несколько двусмысленно.

— Ты — незамужняя девица, что мы твоим родителям скажем? В качестве кого ты тут живёшь?

— Так... целительницы, вестимо, — робко, с запинкой пробормотала девушка.

— Ну, ежели так ты себя определяешь, тогда изволь плату брать, — строго молвила Вестина. — Рабов мы не держим, вся наша челядь за свою службу денежку получает, хоть и небольшую. Коли своими руками не хочешь заработок принимать, мы его твоим родителям отдавать станем.

Глаза Олянки намокли, сердце трепыхалось и металось, загнанное в угол, не зная, куда ему кинуться, к кому прислониться. Растерялась она, похолодела, точно на краю пропасти стояла.

— Не нужна мне плата! — пролепетала она. — Я сыну твоему, госпожа, не из корысти помогаю.

— А коли не из корысти, значит — по любви, — сразу сменив строгий тон на ласковый, заключила матушка Вестина. — А коли по любви, то честным пирком да за свадебку — и делу конец! Пойми ты, дитятко, люба ты ему, крепко люба. Другую девушку в жёны он ни за что не согласится взять, хоть бы даже приказали мы ему. На тебе у него свет клином сошёлся, никого, кроме тебя, он и видеть не желает! И что нам, родителям, прикажешь делать? Он упрямый, ты упрямая — не видать нам на старости лет внуков с двумя такими упрямцами!

В слезах ушла в свою светёлку Олянка. Безмолвно кричало и надрывалось её сердце, тосковало по Радимире, несбыточной и далёкой, но как Любимко покинуть? Как оставить его без помощи в когтистых лапах недуга? От малейшего его стона рвалась её горячо сострадающая душа в клочья, невыносимо было Олянке видеть, как ясная улыбка сменяется на его лице выражением жестокого мучения. Беззвучно выла и кричала девушка, вцепившись зубами в уголок подушки...

Выйдя утром в сад, встретила она там Любимко. Тот задумчиво бродил по тропинкам, озарённым косыми рассветными лучами. Его сейчас не мучила боль, и отрадно Олянке было видеть его светлое, ясное лицо, не омрачённое страданием. Таким он должен быть всегда — этого отчаянно желало её сердце. Он не заслуживал боли, не заслуживал терзаний недуга.

Завидев её, он с искренней и радостной улыбкой остановился. С трудом удерживая слёзы, Олянка подошла к нему.

— Скажи, я правда тебе так люба?

Тот на миг потупился, а когда поднял взгляд, в нём мерцала грустноватая нежность.

— Я думал, это только слепому не видно, — улыбнулся он.

Девушка быстро, порывисто обняла его.

— Хороший мой... Хороший, — шептала она, гладя мягкие волны его волос исцеляющей, тёплой ладонью.

Она ответила «да». Но как сказать Радимире? Она больше не могла быть ей верной, сделав свой выбор; оборвалась тёплая пуповина, связывавшая их, и заливала всю душу кровью.

3

— Так почему же твоё лечение перестало помогать мужу?

Куница разделывала тушу только что добытой ею косули. Она носила на шее огниво и нож в чехле; последним она и орудовала весьма ловко и уверенно.

Полусон, полубред закончился, Олянка вынырнула из него выжатая, измученная, но, как ни странно, живая и даже почти здоровая. Снилось ей, будто она отпускает к Радимире белую голубку, чтоб светлокрылая птица сообщила женщине-кошке о том, что Олянка умерла. Она и правда умерла — как человек. Кто она теперь, девушка и сама не знала...

Но мысль о Любимко снова тоскливо заныла, края подсохшей было душевной раны разошлись, опять потекла тёплая свежая кровь.

— Как он теперь без меня? — шевельнулись её потрескавшиеся, сухие губы. — Кто станет унимать его боль? Голову ему мне ещё удавалось лечить, а припадки — уже нет. После того, как я ему рассказала правду о Радимире, это и перестало получаться... Он сказал: «Я делаю тебя несчастной. Я тебя люблю всем сердцем, а вот ты меня лишь жалеешь».

Олянка стукнула кулаком по холодной земле, на которой она лежала, и ужаснулась когтям, выросшим на её пальцах. Несколько мгновений она со страхом и неприятием рассматривала их, как нечто чуждое, мерзкое; обрезать бы их или сорвать с мясом, но... теперь это была её часть, которую и калёным железом не выжечь.

— Жалеешь, — сорвалось с её губ горькое эхо слов мужа. — Как будто у меня был другой выбор, другое счастье! С Радимирой мне всё равно не быть вместе, нас разделяет граница и мирный договор... Я хотела ему помочь, вылечить, спасти! Дать ему всё, что я могу. Уняв его боль однажды, я уже не могла отказаться это делать.

Куница, надев на заострённую палочку приличный кусок мяса, немного поджаривала его со всех сторон на огне костра. Пламя плясало в её насмешливых, спокойных глазах.

— Ну, положим, всё это прекрасно и чувствительно... Любовь, жертва, ля-ля, берёзки-тополя и всё в таком духе, — проговорила она. — Но смотри, что получается: ты уткнулась, как в глухую стенку, в этот выбор — либо эта твоя кошка, с которой тебе вместе не быть, либо бедняжечка муж, которого ты просто жалеешь... А вдруг что-то третье есть, м-м?

— Ка... какое ещё третье? — Олянка, упираясь локтем в жёсткую землю, приподнялась. — Ты о чём?

Издевалась Куница, что ли?.. Девица-оборотень, поворачивая мясо над огнём и позволяя языкам пламени его лизать, поглядывала на Олянку с искорками-волчатами в чуть нахальных, спокойно-бесстыжих глазах. Нет, точно — насмехалась... Где уж ей понять. У неё вместо сердца, наверно, кусок... хмари. А что, если и сама Олянка скоро станет такой же?! Колкой, насмешливой, неспособной чувствовать. Любить... Страх разинул чёрную пасть, готовый её проглотить. Но, с другой стороны, когда нет чувств, нет и боли. Ведь так? Или нет?

— Я, конечно, не шибко разбираюсь в этих ваших знаках — глаза эти, сны там, обмороки и всё такое прочее. — Куница надкусила мясо, коричневато-поджаристое снаружи и сочно-розовое внутри. — Ну а вдруг и правда тут подвох какой? И вовсе нет такого, чтобы «или — или»? Или кошка, или муж, хотя на самом деле — ни туда, ни сюда. Налево пойдёшь — никуда не попадёшь. Направо пойдёшь — попадёшь... тоже никуда. Хренотень ведь какая-то выходит, согласись! Значит, должно быть что-то третье. Третья тропинка, которую ты пока не сумела разглядеть на своём распутье.

— Кхм, гм. — Олянка наконец села, искоса поглядывая на мясо, дразнящий запах которого пробуждал в ней чувства несколько иного рода, нежели её душевные терзания. — Благодарю тебя, конечно, за взгляд со стороны, но... сердце мне так подсказало. Понимаешь? Не могло это быть ошибкой... Радимира... она...

Не договорив, Олянка заслонила влажные глаза ладонью, а заодно и от соблазнительного запаха, такого неуместного сейчас, отгородилась. Куница вскинула глаза и воздела руки, как бы говоря: «Ну... ничего не поделать. Я пыталась».

— Ну да, ну да... «Я — сердце, я так вижу», — хмыкнула девица-оборотень. — Слушай, ну, голову-то использовать тоже вроде бы не вредно. Иногда хотя бы. Ведь зачем-то она тебе дана, голова-то, а? Уж наверняка не только для того, чтобы ею есть. Поговаривают даже, что думать — это вовсе не опасно. И не больно. Ну пойми ты, — оставив свои едкие шуточки, опять начала она доносить до Олянки своё мнение, — ежели так получается, что два пути ведут в никуда, надо хотя бы попытаться найти ещё один!

— Ну, значит, судьба моя такая — никуда не прийти! — буркнула Олянка и отвернулась. Запах мяса тревожил её нутро всё сильнее, и это её беспокоило.

— Не бывает так. Это не судьба твоя, а твой выбор — сидеть в яме и плакать о своих несчастьях, вместо того чтобы искать выход из этой ямы, который у тебя — ха-ха, какая неожиданность! — над головой, — спокойно возразила Куница. И усмехнулась: — Чего от мяса отвернулась-то? Подкрепиться тебе пора. Превращение закончилось, самое время поесть.

— У вас, Марушиных псов, все помыслы о еде, что ли? — через плечо съязвила Олянка. Беззубо, глупо, бессмысленно... Не умела она язвить так ловко и хлёстко, как Куница, но что поделать? С волками жить — по-волчьи выть.

— Ну, не все, конечно, — даже ухом не двинув, ответила Куница с невозмутимым прищуром. — Но по большей части. И не забывай, — клыкастая девица движением глотки отправила кусок мяса внутрь, — ты теперь тоже в некотором роде одна из этих самых... ходячих желудков. Да и что плохого в том, чтобы заботиться о телесных нуждах? Ведь коли о них вовремя не позаботиться, твоей драгоценной душе станет негде обитать!.. Хе-хе.

Она поджарила ещё один кусок мяса и принялась настойчиво тормошить Олянку. Проклятый голод сделал своё дело, и чтобы успокоить требовательного, беснующегося внутри зубастого зверя, девушке пришлось вцепиться в пищу. Ощущения во рту были удивительны. Ещё никогда мясо не казалось ей таким вкусным! А ведь внутри оно осталось почти сырым, полным розового сока. Зверь выл и хотел жрать, и Олянка рвала мясо зубами и глотала не жуя. Вместо соли она приправляла его собственными слезами — плакала и ела, ела и плакала.

— Ну вот, другое дело, — одобрительно кивнула Куница. — А то так и ослабеть недолго. Запомни, подружка, кушать — надо. Даже если тебе худо и ты не знаешь, как быть. А поешь — глядь, и мысль заработала. Запомни также и то, что на голодный желудок стоящих мыслей в голову не приходит.

— Сытое брюхо к ученью глухо, — невпопад вспомнила Олянка, кусая, глотая и роняя слёзы. — Так пословица гласит...

— Ну и дурацкая пословица, — сурово возразила Куница. — А пустое брюхо — и учиться уже некому, потому что ученик протянул лапы с голодухи.

— Ну, может, и так, — выдохнула Олянка, проглотив последний кусочек. И вдруг осознала: — А я ведь не наелась...

— Ну так ешь, кто ж тебе не даёт? — засмеялась Куница. — Мяса ещё вон сколько — целая туша! Ешь, сколько влезет.

— Так ведь неудобно как-то, — смутилась Олянка. — Ты добычу принесла, а я как бы нахлебница получаюсь.

— Неудобно только в дупле древесном спать, — проворчала Куница. И на немой вопрос Олянки пояснила: — Потому что ноги высовываются и дует.

— Понятно, — испустила Олянка то ли всхлип, то ли вздох, то ли смех, а может, и всё разом.

— А пропитание-то добывать ты ещё научишься, никуда не денешься, — добавила Куница.

Олянка позволила себе наесться до отвала, до отупения. Куница была права: еда — неплохое обезболивающее средство, вот только действия хватало ненадолго. А ещё Олянка вспомнила, кого ей девица-оборотень напоминала. Любимко, читая ей переводы еладийских книг, однажды показал забавное изображение лесного существа с козлиными ногами, рогами и бородкой, весело игравшего на дудочке. Так вот, Кунице только рогов и копыт не хватало, а так — вылитый еладийский леший. Как он назывался, леший этот чужеземный? Словечко крутилось в памяти, пело дудочкой, но ускользало. Куница ещё и умудрялась во всём находить смешное; Олянка, с одной стороны, была готова поколотить эту зубоскалку за шуточки над её душевным состоянием, а с другой — сама вдруг начинала видеть себя в этаком искажённом, вывернутом, смехотворном виде. И стыдно, и противно, и горько становилось, а ещё откуда-то со дна души поднималась злость, коего чувства Олянка в обычной жизни почти не испытывала.

— Вот так, молодец, злись, подружка! Злость — это дровишки в твой вялый огонь, — подзуживала Куница. — Разозлишься — может, хоть сопли распускать перестанешь и выход из своей ямы увидишь. А то сидишь тут такая размазня — ни рыба ни мясо...

— Это я — ни рыба ни мясо? Это я — размазня?! — прищурилась и поджала губы Олянка. — Да я тебе сейчас... я тебе бородку твою козлиную выщиплю!

— Ха-ха, а ну, давай, попробуй-ка! — блеснула острыми желтоватыми клыками Куница. — Это уж всяко лучше, чем ныть да себя жалеть!

— Это я-то ною?!

У Олянки уже не находилось слов. Чувства были, а названий для них не существовало. Вскочив с места, она погналась за Куницей, а та пустилась наутёк, похохатывая и подзадоривая:

— О, ну наконец-то расшевелилась девчушка наша бедненькая! Давай, оторви свой зад от дна ямы! Может, и увидишь звёздное небо над головой!

Олянка ещё не умела толком пользоваться хмарью, это радужное светящееся вещество ускользало от неё, а вот Куница прыгала по сгусткам, как по ступенькам. Она ловко выскочила из подземелья сквозь отверстие в «потолке», точно стрела, пущенная из тугого лука, и очутилась на поверхности. Стоя на краю дыры, она торжествующе пощипывала бородку:

— А ну, попробуй, доберись до меня, квашня кислая!

Олянка скрипнула зубами, припоминая все скверные слова. Оказывается, ругательств она знала до смешного мало; может, раньше это и было добродетелью, но сейчас ей хотелось достать Куницу если не руками, так языком. Попытавшись ухватиться за длинный тяж из хмари, Олянка подтянулась и почти уцепилась за край отверстия, но ненадёжная опора выскользнула, и девушка шмякнулась на холодное дно подземелья. Кажется, на миг от удара она потеряла сознание, но когда пляшущая и качающаяся перед глазами картинка вернулась, желание задать трёпку не в меру бойкой на язык Кунице никуда не делось. Кости были целы, только голова чуть гудела.

— Запомни, подружка: злость бывает двух видов, — поучительно разглагольствовала между тем козлобородая девица. — Злость созидательная и злость разрушительная. Первая может послужить рычагом для вытаскивания твоей вяленькой и мягонькой задницы из ямы, а вторая — загнать тебя ещё глубже. Конечно, на мягонькой заднице удобнее сидеть на дне и распускать сопли, а вот крепкая и твёрдая задница развивается от усилий и движений. Зато такой задницей можно колоть орехи! Это я, конечно, образно говорю. Под орехами подразумеваются трудности. Вот только чтобы из мягонькой задницы сделать твёрдую, надо изрядно постараться! Дряблый жирок сгоняется ох как трудно! Десять вёдер пота с тебя сойдёт, тело и душа покроются шрамами, а ещё попутно отрастут во-о-от такие зубы и когти! Р-р-р! — Куница показала своё внушительное оружие, с утробным рыком оскалившись и растопырив когтистые пальцы. — Но поверь мне, твёрдой задницы стоит добиваться. Потому что оттуда растут ноги, а ноги, как известно, волка кормят.

— Всё это весьма познавательно, — процедила Олянка, приподнимаясь с земли; у неё было такое чувство, будто она туда впечаталась при падении на пару вершков, и под ней образовалась вмятина. — Я вижу, ты прекрасно разбираешься в задницах и могла бы написать о них научный труд.

— Если бы умела писать, непременно бы это сделала, — хмыкнула Куница. — И моё руководство стало бы весьма полезным пособием для мягкозадых соплежуев! «Созидательная злость. Как выбраться из ямы и научиться колоть орехи ягодицами» — вот как оно называлось бы!

— О да, оно пользовалось бы огромным успехом и озолотило бы тебя, — фыркнула Олянка, чувствуя, что злость теряет силу, а вместо неё внутри ворочается проснувшимся медведем смех.

Куница прищурилась и вскинула светлую, едва заметную бровь:

— А между тем посмотри-ка на себя! Ты ведь как раз в яме. Вот тебе задачка на первый раз: выбраться на поверхность, не имея верёвки или лестницы.

И, дабы подогреть в Олянке задор, она скатала снежок и запустила им в девушку сверху. Тот расплющился о её лицо весьма неприятно и тут же вызвал жгучее желание оттаскать эту мастерицу по упражнениям для твёрдых задниц за мохнатые уши. Олянка вскочила, ощущая пружинистую силу в ногах. Она подманила к себе длинный жгут из хмари, вытянула его в виде верёвки, соорудила что-то вроде петли и бросила вверх. Куница, наблюдавшая за ней со снисходительной усмешкой превосходства, резко переменилась в лице: петля захлестнула её за плечи. Олянка дёрнула, и девица-оборотень рухнула вниз. Хмарь удивительным образом удесятеряла приложенное к ней усилие, и Куница оставила на месте своего падения приличную вмятину.

— Задача стояла — выбраться из ямы, а не стащить своего учителя к себе! — поднимаясь и встряхиваясь, вознегодовала она.

— Тоже мне, наставница нашлась! — И Олянка, прыгнув на ступеньку из сгустка хмари, вторым шагом оттолкнулась от всклокоченной головы Куницы, рукой уцепилась за услужливо свесившуюся радужную петлю и оказалась на поверхности.

Вокруг раскинулся ночной зимний лес, но полной тьмы уже не было. Между стволами летали маленькие сгустки-светлячки, то собираясь в стайки, то разлетаясь в стороны. Несколько мгновений Олянка зачарованно любовалась этим зрелищем.

— А ты умеешь идти по головам к своей цели, — сказала Куница, одним прыжком очутившись рядом с ней. — Пожалуй, надолго в яме ты не задержишься.

— Что это? — спросила Олянка, не в силах оторвать взгляда от пляски светящихся комочков.

— Духи леса. — И Куница принялась гоняться за световыми шариками.

Духи оказались очень вёрткими созданиями. Сколько Куница ни прыгала в снегу, ловя их и руками, и ртом, они не попадались. Увлечённая охотой за светлячками, та высоко подскочила и плашмя приземлилась в сугроб... И исчезла — только дырка в снегу осталась в виде очертаний её тела. Удивлённая Олянка склонилась над отверстием. Вроде бы зимняя перина не должна была быть здесь настолько глубокой...

— Эй! — крикнула она вниз.

«Эй, эй, эй», — откликнулось эхо во тьме.

Это коварное местечко и впрямь таило в себе неожиданную глубину: снежный занос скрывал под собой вход в подземелье. Его держал на себе остов из длинных стеблей прошлогодней травы, густой чёлкой склонившихся над дырой. Поверх полога из травы вырос сугроб — так и вышло, что вход замело полностью.

— Куница, ты там цела? — обеспокоенно позвала Олянка.

— Да что мне сделается, — послышался гулкий ответ снизу. — За хмарь успела зацепиться. Спускайся сюда, покажу кое-что.

Олянка, уже немного разобравшаяся в полезных для оборотней свойствах хмари, спустилась в дыру на радужной петле. Пузыри этого текучего, как вода, и лёгкого, как воздух, вещества скапливались под потолком, собираясь в сгустки разнообразных причудливых очертаний, и излучали приятный лиловато-розовый свет.

— Что ты тут нашла? — спрыгнув наземь, спросила Олянка.

Куница стояла над человеческими костями. Останки, видимо, лежали здесь очень давно, став совершенно гладкими, а одежда совсем истлела и свисала кое-где выцветшими, ветхими обрывками. Опутанные пыльными тенётами и присыпанные опавшей листвой, залетавшей сверху сквозь отверстие, кости жутковато раскинулись на своём смертном ложе. Между рёбрами торчал кинжал с богато украшенной рукоятью. Олянка, вздрогнув, отшатнулась, а Куница достала оружие из грудной клетки и рассмотрела.

— Дорогая вещица, — одобрительно цокнув языком, определила она. — Каменья драгоценные, позолота... Ну-ка, а клеймо мастера есть? Не разобрать, но вроде есть что-то.

— Несчастный, — пробормотала Олянка, с ужасом вглядываясь в останки. — Как же он здесь оказался?

— О, это очень трудно отгадать, — хмыкнула Куница, покачивая кинжал на ладони. — Но я попробую пораскинуть своим скудным умишком и понять, что же тут могло случиться. Ну... Этого бедолагу, видать, закололи кинжалом и сбросили вниз. У убийцы твёрдая рука: единственный удар прямо в сердце. А вот оружие он почему-то не забрал с собой. Клинок-то недешёвый... Видать, торопился душегубец. Держи. — И Куница протянула Олянке кинжал.

— Ты что! Я не возьму, — шарахнулась девушка от орудия убийства. — Им же человека загубили!

— Ишь, неженка какая, — усмехнулась девица-оборотень. — А вещь хорошая, между прочим. Пригодиться может. Оно, конечно, понятно, что главное оружие Марушиного пса — это его зубы, но и стальной «зуб» иметь весьма полезно.

Олянка замотала головой.

— Нет, оставь его лучше здесь...

— Глупая ты. Нечего добром разбрасываться, — деловито начищая клинок ветхим ошмётком кожи, оставшимся от обуви убитого, сказала Куница. — Такие ножички на дороге не валяются... — И мрачно пошутила: — Они не валяются, а торчат между рёбрами.

Они вернулись к костру и мясу. Огонь уже почти погас, и Куница подбросила ещё хвороста. Пламя сразу ожило, затрещало, озарив подземелье дымным отблеском. Придавленная тяжёлым впечатлением от только что увиденного, Олянка съёжилась в комочек. На неё опять накатывала тоска: белая голубка, Радимира, Любимко, ребёнок. Как только что подкормленный топливом костёр, с новой силой поднялась и боль, оживлённая думами и воспоминаниями.

— Поешь ещё, — предложила Куница.

Олянка отрицательно качнула головой, замкнувшаяся в душной, холодной могиле отчаяния. Может, когда-нибудь всё это и отболит, покроется пылью и тенётами, как те кости, но сейчас свежая рана постукивала отголосками сердцебиения и сочилась тёплой кровью. Матушка, батюшка, братья и сестрицы... Сердце рвалось домой, но холодная волчья ночь качала косматой головой: туда теперь нельзя. Нет ей больше места среди родных.

— Хочешь погоревать — погорюй, но недолго, — сказала Куница. — Надо жить дальше.

Наверно, у Любимко после припадка приступ головной боли... А унять боль стало некому. Тёплые слёзы проступали сквозь зажмуренные веки, когтистые руки обхватывали колени, бурые пятна на подоле рубашки не давали забыть о маленькой не рождённой жизни. Из груди рвался вой... И вырвался — самый настоящий, волчий. Олянка испугалась его звука и смолкла. Вот такой теперь у неё голос — голос её зверя, Марушиного пса в ней.

В отверстие пробивался дневной свет: начиналось яркое, морозное, солнечное утро. Но глазам оборотней слишком больно любоваться янтарно-розовыми лучами, озаряющими сверкающий снег, их удел — сумрак, и Олянка с тоской, до рези в глазницах щурилась на световое пятно сверху. Не видать ей больше красного солнышка, не полюбоваться закатом у реки. Только ночью и послушает теперь она шёпот ив.

— К стае примкнуть тебе надобно, — сказала Куница. — Некоторые и в одиночку живут, но новичкам это не под силу. Им лучше с сородичами держаться. Я сама с Кукушкиных болот, там бабушка Свумара вожаком. Пообтешешься там, уму-разуму научишься, да и душа на место встанет. Бабушка для всякого мудрое слово найти умеет. Давай-ка вздремнём перед дорогой, а после заката туда и двинемся.

— А далеко они, болота-то Кукушкины? — чувствуя при слове «вздремнём» потребность в широком зевке, спросила Олянка.

— Ежели в полную силу бежать, три дня пути. А коли с отдыхом, то дольше выйдет. — И Куница, будто бы поймав мысль Олянки о зевке, растянула клыкастый рот: — О-о-хо-хо-о-о... Ну всё, отдыхать давай. Зимой советую спать в зверином облике: так теплее. Шуба греет.

С этими словами Куница перекувырнулась через голову и приземлилась уже на четыре широкие лапы. Даже в её волчьей морде проступало весьма забавное сходство с её человеческим обликом: тот же скошенный низкий лоб, круглые глаза, плоский нос и длинная верхняя губа. А может, став сама оборотнем, Олянка просто научилась видеть волчьи «лица», казавшиеся людскому глазу одинаковыми. Морды Марушиных псов различались точно так же, как расходятся чертами лица людей. Наверно, людской страх перед детьми Маруши мешал видеть эти тонкости...

«Давай, и ты перекинься, — услышала Олянка голос в своей голове. — Только одёжу сперва сними».

Видя её изумление, Куница фыркнула. Посредством всё той же мыслеречи она объяснила, что Марушины псы в зверином облике переговариваются вот так: не приспособлены волчьи глотки издавать звуки человеческого языка.

Поёживаясь, Олянка разделась. Растопыренные пальцы в нерешительности царапали когтями землю... Один переворот через голову — и они станут лапами. Сердце леденело, боясь увидеть своего зверя. Олянку терзал странный страх: а если она не сможет стать снова человеком? Разум понимал, что всегда можно перекувырнуться обратно: ведь Куница много раз это делала, да и другие оборотни, наверно, тоже, но страх этот не поддавался доводам рассудка. Он просто дрожал шерстяным комком под рёбрами.

Куница между тем свернулась пушистым клубком и опять зевнула во всю пасть. Её челюсти с клацаньем сомкнулись.

«Ну, ты как хочешь, а я — спать».

Собравшись с духом, Олянка всё же сделала наконец переворот вперёд через голову. Она долго не открывала боязливо зажмуренные глаза, но не будешь же вечно держать их закрытыми! Так и есть, лапы... Шерсть — иссиня-чёрная, как её волосы, огромный мохнатый хвост. Стоять на четырёх конечностях было на удивление удобно — совсем не так, как человеку на четвереньках. Олянка двинула тазом из стороны в сторону, переступая задними лапами. Хвост тоже двигался, двигались и уши. Слышали они неизмеримо больше, чем раньше: где-то упал с еловой лапы снег, где-то птица вспорхнула... А у спящей Куницы побуркивало в животе: её нутро переваривало мясо.

Прислушиваясь к ощущениям, Олянка улеглась. Тело само знало, как надо расположиться, и у неё получился такой же пушистый, укрытый хвостом клубок, как и у Куницы. Сейчас от сна она не хотела ничего — ни встреч, ни чувств, ни видений. Просто закрыть глаза, а через мгновение открыть их уже после заката, когда настанет удобный для путешествия сумрак. Ни одну живую душу она не желала пускать в черноту своего черепа. Пусть там будет просто тихо, пусто и темно.

Вышло так, как Олянка и хотела. Мгновение черноты — и её разбудила возня Куницы, которая в зверином облике подкреплялась на дорожку остатками мяса.

«Присоединяйся, — отправила она Олянке мыслеречь. — Путь предстоит долгий».

Мощные челюсти оборотня легко ломали рёбра лесной козочки, и грудная клетка оказалась вмиг вскрыта. Вдвоём они прикончили косулю. Осталось только осердие, шкура, кости да копыта. Печёнку Куница решила не оставлять падальщикам и, давясь сытой отрыжкой, сожрала сама. Кишками она побрезговала, сердце и лёгкие оставила Олянке. Облизывая длинным розовым языком окровавленную морду, она улеглась на бок и вытянула лапы.

«Ну, переварим чуток, да и в путь. Перед дорогой набивать брюхо до отказа не стоит: бежать будет неудобно. Так, червячка заморили слегка — в самый раз».

После небольшого отдыха они выбрались на поверхность. Рубашку и сапожки Олянка завязала в платок, туда же Куница засунула и найденный кинжал, хоть Олянка и не хотела его брать.

«Пригодится! — настояла Куница. — Жаль, ножен нет, но можно будет чехол из кожи сшить, ремешок приделать и носить на шее».

Узелок подвесили Олянке на шею. Они двинулись в дорогу в синих сумерках. Для Олянки, новообращённого новичка, бежать без передышки оказалось с непривычки тяжело, и они трижды останавливались на привал. Марушин пёс мог обходиться без пищи несколько дней без потери сил и бодрости, и Куница не утруждала себя охотой в дороге. А Олянка на бегу вспомнила наконец, как назывался на еладийском наречии тот козлоногий леший, которого Куница ей напоминала: словечко то было — сатир. Не много проку от этого, а всё равно как будто вещь затерявшаяся отыскалась.

В светлое время суток они спускались в подземные ходы и продолжали дорогу там. Олянка диву давалась, как Куница не заблудится в их разветвлениях, но та по каким-то приметам всё время находила правильный ход, нужный поворот. Может быть, ей были знакомы остовы животных, разбросанные в подземелье там и сям? Или она читала подсказки в странных письменных знаках, выдолбленных на толстых, потемневших от древности деревянных балках, подпиравших своды для защиты от обрушения? Олянка родную грамоту знала, но такие буквы видела в первый раз. Они состояли из набора чёрточек — продольных, поперечных и косых; одна напоминала следы птичьих лапок, другая — дерево без листьев, третья — воздевшую руки вверх фигурку без головы, четвёртая — две стены с двускатной кровлей сверху... Ни одного закругления в начертании этих значков не встречалось, одни прямые чёрточки и углы. Любопытство взяло верх, и Олянка на бегу спросила мыслеречью:

«А это что за письмена?»

«Это-то? Это молвицы, — ответила Куница. — Они такие старые, что их уж никто почти не читает. Бабушка умеет на них гадать».

Олянке вспомнился рассказ Радимиры о гадании на буквицах... Хранительница Бояна, Навь, выстраданная любовь. Уж не те ли это самые буквы древней азбуки? Вот только почему Куница назвала их молвицами? Холодящее дыхание тайны пробежало мурашками вдоль спины до самого кончика хвоста.

А между тем Кукушкины болота были совсем близко: то и дело между деревьями мелькали Марушины псы. Куница приветствовала знакомых тявканьем, и те ей отвечали тем же.

Оборотни на Кукушкиных болотах жили в шатрах из шкур и в человеческом облике носили одежду из кожи, меха и перьев, обувались в чуни и меховые сапоги. Волосы носили длинными и распущенными, но передние пряди с обеих сторон заплетали в косицы, к кончикам которых крепились природные украшения: деревянные бусины, крашенные ягодным соком, шишки, пучки перьев. Вокруг лба часто повязывали ремешок-очелье, виски украшали пушистыми заячьими хвостиками.

Один шатёр был отведён под склад одежды. Там в корзинах с крышками хранились меховые и кожаные безрукавки, мужские порты, женские юбки, обувь. Всё это изготавливали для общего пользования, каждый член стаи мог взять здесь то, что ему нужно. Первым делом Куница проскользнула в этот шатёр, где перекинулась в человека и подобрала для себя подходящее одеяние: безрукавку из заячьего меха, кожаную короткую юбочку, сапожки из оленьей шкуры. На голову она водрузила беличью шапочку.

— Только волков и лисиц на мех бить нельзя, — пояснила она. — Они — наши младшие братья.

Олянка не решилась взять что-либо из общей одежды: ведь её ещё не приняли в стаю. Вернувшись в людской облик, она развязала свой узелок и натянула запачканную кровью рубашку, обула сапожки, на плечи накинула узорчатый платок — всё то, в чём она выскочила из дома.

— Не стесняйся, накинь что-нибудь, — усмехнулась Куница. — А вот платочек свой поднеси в подарок Бабушке. Хорошая вещица, красивая. — И девица-оборотень потеребила бахрому платка, провела пальцами по завиткам серебряной вышивки, нанесённой поверх тканого узора. — Так у нас положено: кто хочет Бабушке уважение выказать, должен сделать подношение.

Куница осмотрела платок: вроде не запачкан, в подарок поднести не стыдно. Порывшись в корзинах, она подыскала простую, но ладно скроенную заячью безрукавку, которая надевалась мехом внутрь.

— Вот, примерь-ка! Должно тебе впору быть... А платочек придётся отдать.

Безрукавка села прекрасно, будто на Олянку и была сшита. К ней прилагался кожаный пояс.

— Вот и славно! — одобрила Куница. — Рубашку бы постирать ещё, но это успеется. Первым делом тебе надобно Бабушке представиться.

Свумара жила в самом большом шатре вместе с парой дюжин соплеменников. В основном это были молодые волчицы, дети и подростки. Малышня резвилась и возилась друг с другом в зверином облике, а присматривавшая за ними русоволосая и голубоглазая женщина-оборотень время от времени наводила порядок, легонько поддавая какому-нибудь слишком расшалившемуся дитятку по пушистой попе, чтоб не шумел чересчур и не тревожил Бабушкин отдых. Размером эти малыши были со взрослых обычных волков, и клыки у них виднелись уже внушительные; тяпнет такой щеночек — мало не покажется. Впрочем, мордочки у них были забавные и даже по-детски милые, ещё не успевшие стать жуткими, как у взрослых Марушиных псов. Свежая, не зажившая рана опять вскрылась, набухла болью: а ведь у Олянки вскорости мог бы быть вот такой же малыш — свой, родной, вертлявый и смешной, с несмышлёными глазёнками. Ей вдруг до стона, до скрежета зубов захотелось схватить и затискать кого-нибудь из этих маленьких — почесать за ушками, погладить мохнатое тёплое пузико, расцеловать мордашку... Глаза намокли, горло распухло от солёно-горького кома.

От ворчащего, повизгивающего клубка пушистых щенят вдруг отделился один — светло-серый, с белыми «носочками» и грудкой, медово-золотистыми глазами и изящной, по-лисьи остроносой мордочкой. Он подбежал к Олянке и принялся тыкаться носом ей в колени, тереться мохнатым боком и дружелюбно, ласково урчать и повизгивать.

— Здравствуй, Сваша, — засмеялась Куница, присаживаясь на корточки и почёсывая нарядную белую шею маленького оборотня. — Сваша у нас добрая и жалостливая, всех утешает.

Олянка тоже присела, чтобы быть вровень с этими чудесными золотыми глазами, и робко протянула руку. Девочка-волчонок охотно дала себя и погладить, и почесать, а ещё облизала мокрые щёки гостьи тёплым слюнявым языком.

— Какая ты славная, Сваша, — сквозь слёзы улыбнулась та, жмурясь от гуляющего по её лицу языка. — Здравствуй... Меня зовут Олянка. Можно тебя обнять?

Дружелюбная малышка тут же потянулась к ней, и Олянка обняла её, запустила пальцы в густой мягкий мех и закрыла глаза. Сердце обливалось тёплыми слезами и хотело такую же дочку.

— Чья же это у нас такая хорошая девочка? — проговорила она, отпустив Свашу и заглядывая в её очень уж умилительно-очаровательную для Марушиного пса мордашку.

— Это Свиреды дочурка, — сказала Куница. И кивнула в сторону женщины-оборотня, которая присматривала за детьми.

Няня была красивая, большеглазая, с тонкими, точёными чертами лица. В её спокойных светлых глазах не промелькнуло и тени тревоги, когда её Свашу принялась обнимать и тискать какая-то незнакомка: весьма проницательно она определила отсутствие угрозы. А может, слёзы Олянки при виде детей навели её женское чутьё на догадку о беде.

— Бабушка отдыхает после трапезы, — сказала она, обращаясь, скорее, к Кунице, чем к гостье. — Как проснётся — выйдет. А пока можете подкрепиться тем, что осталось.

— Самое время, — потирая руки, облизнулась Куница. — Дорога долгая была, у нас уж животы подвело!

От Бабушкиной трапезы осталось мясо на рёбрах, не совсем дочиста обглоданная оленья лопатка, немного потрохов и нутряной жир.

— Негусто, — разочарованно причмокнула Куница. — Но и на том благодарствуем.

— Ладно, я спрошу у охотников, — с негромким и мягким смешком сказала Свиреда, поднимаясь на ноги. — Может, у них что осталось. А вы тут присмотрите за малыми.

Улыбка ей очень шла, отразившись в глазах ясными звёздочками. Волнистая густая грива её волос, перехваченная в нескольких местах ремешками, была просто огромной, почти достигая кончиками колен. Плетёное очелье украшали нарядные четырёхцветные перья из крыльев селезня, а на нижнем из ремешков-подвязок её косы красовался пучок полосатых гусиных перьев. Кутаясь в шерстяную накидку грубой вязки, лесная красавица проплыла мимо Куницы с Олянкой и выскользнула из шатра. Едва она скрылась, Куница с озорным видом бросилась в кучу играющих щенков:

— А ну, мелюзга, давай бороться! Кто у вас тут самый сильный?

Те, радостно тявкая, накинулись на неё, и началась возня ещё пуще, ещё веселее прежней: Куница явно привнесла в игру свежую струю. У Олянки сразу возникли сомнения, что именно так должен происходить присмотр за детьми, а ещё она опасалась, как бы эта ватага шалунов не потревожила Бабушкин послеобеденный покой. Сама она предпочитала сидеть в сторонке, почёсывая и поглаживая покорившую её сердце Свашу. Той, видимо, наскучило быть в зверином облике, и она перекинулась, превратившись в хорошенькую большеглазую девочку лет четырёх. Она была хорошо упитана, с сытыми, румяными щёчками, длинными пушистыми щёточками ресниц и смешным детским пузиком.

— Красавица, вся в матушку, — улыбнулась Олянка.

А Сваша, надев юбочку и маленькую безрукавку, принесла ей костяной гребешок и ремешки для волос:

— Причеши меня!

Волосами Сваша тоже могла похвастаться. Ох и много же было их! Густые, здоровые и блестящие, они струились волнистыми от природы прядями между пальцами Олянки, когда та очень осторожно и бережно проводила по ним гребнем. Вспоминая причёски членов стаи, она заплела передние пряди в тонкие косицы, а остальные волосы перехватила в трёх местах ремешками. Сваша осталась довольна. Она уселась к Олянке на колени и потрогала её волосы:

— Какие чёрные! — И без особых предисловий спросила: — А где тебя Куница нашла?

— Далеко отсюда, — ответила гостья. — Туда три дня и три ночи бежать без передышки надо.

Она еле сдерживалась, чтобы не раскиснуть снова, но слёзы колючими солёными иглами пробивались наружу. Вот такого глазастого, пухлощёкого чуда лишилась она... Боль выла волком, рвалась из сердца, плескалась через край. Чуткая и ласковая девочка гладила её по щекам:

— Отчего ты плачешь? Тебя обидели там, откуда ты пришла? Ничего, теперь ты станешь жить с нами. Тут тебя никто не обидит.

У неё обязательно должна быть такая красавица-дочка, решила Олянка. Когда-нибудь непременно будет. С этой мыслью она расцеловала милые кругленькие щёчки Сваши. А тем временем рядом образовалась куча-мала: пушистые хвосты, попы и щенячьи лапы торчали во все стороны и копошились, похоронив под собой Куницу. Олянка не удержалась от смешка. Она всю дорогу гадала, сколько девице-сатиру могло быть лет, а сейчас окончательно поняла, что та сама ещё подросток. Взрослой степенности Кунице явно недоставало.

Вернулась Свиреда, и не с пустыми руками: она несла корзину с мясом. Увидев учинённый в её отсутствие беспорядок, она стегнула хворостинкой по высунувшемуся из общей кучи заду Куницы:

— Это так ты присматриваешь за младшими? Да за тобой самой глаз да глаз нужен, шалопайка!

Куница потёрла пострадавший зад и попыталась выбраться. Но не тут-то было: её зажали основательно.

— У меня свой способ! — попыталась она оправдаться, с трудом высунув из горы мохнатых тел лицо, изрядно сплюснутое со всех сторон. — Я... это... возглавляю безобразие, дабы управлять им.

— Способ у неё, — хмыкнула Свиреда, ставя корзину подле Олянки.

Несколько ласковых, но строгих шлепков вмиг усмирили разыгравшуюся ребятню.

— Бабушку разбудите, обормоты! Вот она вам задаст! — пригрозила Свиреда.

Бабушку дети, видимо, побаивались и уважали. Они сразу притихли, и Куница наконец смогла выбраться — растрёпанная, без шапочки, в перекосившейся безрукавке. Головной убор стал добычей одного из щенков, и она принялась отбирать шапку:

— А ну, отдай!

— Грррр, — урчал малыш, вцепившись в меховой убор зубами.

— Отдай, попа ты мохнатая, — упорствовала Куница. — Это тебе не игрушка!

Другие пушистые ребята нашли эту забаву очень весёлой и тут же присоединились, причём на стороне своего сверстника. Перевес сил был явно в их пользу. Состязание по перетягиванию шапки грозило перерасти в новый виток всеобщей свалки, и Свиреде пришлось вмешаться. Изрядно потрёпанная шапка вернулась на голову обладательницы, и та, приведя себя в пристойный вид, устремила заблестевший взгляд на корзину со съестным.

— О, вот это получше будет, чем рёбра глодать! Благодарствуем, Свиредушка.

А Свиреда, отметив одетую и причёсанную дочку на коленях у гостьи, одобрительно кивнула Олянке. Та робко улыбнулась, согревшись душой от взгляда её красивых и тёплых глаз.

Куница, нарезая ножом мясо на тонкие ломтики, посыпала его мелко наструганным диким хреном и сухими душистыми травами, после чего слегка обжаривала на углях обложенного камнями очага посреди шатра. Роскошное блюдо! Обе путешественницы наконец насытились. Свиреда подала им и питьё — растёртую бруснику, смешанную с водой и чуть подслащённую мёдом.

Наконец сплетённый из травы полог откинулся, и из отгороженного им пространства появилась женщина с ястребиным носом и крупными, мужскими чертами лица. Пожилой назвать её не поворачивался язык: её спина оставалась прямой, походка — лёгкой, стан — стройным, а кожа на ногах не одряхлела. Двигалась она неспешно, со спокойным, царственным достоинством. Она была облачена в такой же, как у Свиреды, шерстяной плащ-накидку с отверстием для головы, кожаную короткую юбку и меховые сапоги. Тёмные брови с проседью нависали над пронзительными глазами, придавая её взгляду суровость и тяжеловесную внушительность. Волосы с годами не потеряли густоты, только схватились инеем седины; они были заплетены в две косы, лежавшие на груди и достигавшие кончиками пояса. Голову властной лесной жительницы венчал пышный убор из лебединых перьев с подвесками из крашеных деревянных бусин.

— Что-то в горле пересохло, — проговорила она густым и грудным, звучным голосом.

Свиреда тут же поднесла брусничный напиток и ей. Утолив жажду, женщина направилась к выстланному медвежьей шкурой мягкому ложу у очага и без суеты расположилась на нём. С её появлением Куница вскочила, дёрнув за собой и Олянку, и та поняла, что перед ними сама Бабушка Свумара.

— Поздоровайся и платок поднеси, — шепнула Куница, ткнув Олянку в бок.

У той язык отнялся под пронизывающим, древним, всезнающим взглядом Свумары. Спотыкаясь от робости, она кое-как сумела поклониться и поднести на вытянутых руках свёрнутый платок. Бабушка пощупала ткань, полюбовалась вышивкой и узором.

— Разверни.

Олянка развернула платок и взяла его за углы. Ширины её раскинутых в стороны рук с трудом хватало, чтоб растянуть его. Свумара кивнула.

— Вместо полога над моей лежанкой сойдёт.

Два молодых оборотня тут же принялись прилаживать платок на указанное место. Получился красивый балдахин с бахромой. Свумара когтистым пальцем показала Олянке, куда той разрешалось сесть. Угол её жёсткого, обрамлённого глубокими носогубными складками рта приподнялся.

— Ну, спрашивай, коли чего спросить хотела.

У Олянки только одно вертелось в голове: третья тропинка. Есть ли она? И почему снились ей серые глаза с золотыми ободками, если быть с Радимирой ей не судьба? Но обрушивать на Бабушку этот суетливый, путаный поток слов Олянка не смела, что-то подсказывало ей, что следует выражаться как можно более сжато. И она нашла, что спросить:

— Бабушка, молвицы и буквицы — это одно и то же?

Суровый рот Свумары не дрогнул, но в уголках её глаз Олянке померещились лучики усмешки.

— Думаешь, они дадут тебе ответ? Что ж, давай посмотрим.

В её протянутую руку лёг потёртый кожаный мешочек, в котором что-то брякало. Кто его Свумаре подал, Олянка не заметила: её взгляд устремился на этот источник таинственной мудрости.

— Кошки их называют буквицами, мы — молвицами, но суть одна.

Свумара высыпала себе в горсть прямоугольные, гладко обточенные костяные пластинки с вырезанными на них угловатыми значками, которые Олянка видела на балках, подпиравших своды подземных ходов. Сердца коснулась жутковатая прохлада — дыхание древней бездны. Бабушка снова пересыпала пластинки в мешочек и протянула его Олянке.

— Возьми и трижды крепко встряхни. Потом держи левой рукой, а правой не глядя вынимай по четыре кости и бросай на четыре стороны: впереди себя, позади себя, слева и справа. Именно таким чередом, не перепутай. И четыре кости кинь напоследок себе под ноги.

Олянка встала и приняла мешочек на чуть дрогнувшую ладонь. Лёгкие костяшки сухо перестукивались внутри, будто бы переговариваясь между собой на неведомом птичьем языке... Что же они пророчили, какую долю предсказывали? Встряхнув мешочек трижды, девушка просунула руку внутрь и на ощупь достала первые четыре молвицы.

— Бросай впереди, — напомнила Бабушка.

Олянка немного нагнулась вперёд и легонько бросила костяшки. То же самое она проделала по остальным трём сторонам, а в последнюю очередь кинула четыре костяшки себе под ноги. В мешочке ещё что-то постукивало, но Свумара забрала его у неё.

— Отойди теперь. Только кости не смахни.

Олянка отступила в сторону, уступая место Бабушке. Та, всматриваясь в знаки и пряча взор под сдвинувшимися мохнатыми козырьками бровей с проседью, думала, теребила подбородок с торчавшим на нём клочком жёсткой волчьей шерсти. Потом, водя пальцем, проговорила:

— Впереди — благо твоё, позади — худо твоё, одесную — грядущее твоё, ошую — былое. А что под ноги легло — то судьба твоя. В прошлом лежит у тебя жена да муж, разум расщеплённый. В грядущем — копьё, день, дитя и сердце. Благо твоё — любовь и терпение, худо твоё — гнев и озлобление. Ну а в судьбу твою лада светлоокая придёт. Не муж — девица.

Как тихие снежинки, падали эти слова на застывшее в ожидании сердце. Еле двигая пересохшими губами, Олянка спросила:

— Не пришла? Придёт?

Свумара подняла одну из костяшек, расположенных посередине.

— Вот это — лада. Она легла с краю, ближе к правой руке — туда, где грядущее. Значит, встреча ещё предстоит тебе. А я тебе и без молвиц скажу: встретитесь вы, когда падёт стена отчуждения между западом и востоком, когда станет можно пересекать границу, что была закрыта после войны, и когда богини-сёстры, Маруша и Лалада, объединят свою силу в сердце смертного воина — сердце, познавшем великую любовь. Но случится это ещё не скоро. Поэтому и подсказывают молвицы, что благо для тебя — терпение. А кошку из головы выбрось. Не твоя она лада.

— Но почему же тогда?!.. Почему тогда мне привиделись во сне её глаза? — вырвалось у потрясённой Олянки.

— Да ёжики колючие! — вскричала, не утерпев, Куница. — Потому что у кого-то ещё есть такие глаза! Говорю же тебе, подружка: головой иногда думать полезно. Думать, рассуждать!

Постучав себе пальцем по лбу, девица-оборотень виновато умолкла и села на место под строгим взглядом Бабушки. Свумара добавила:

— А снадобье для мужа твоего я приготовлю. Ежели выпьет он его, пройдут у него и боли, и припадки. Знаю, болит твоя душа о нём, потому и предлагаю.

— Бабушка... — Горячие слёзы хлынули по щекам Олянки, она сползла на колени, к ногам Свумары, и прижалась лбом к её руке. — Коли сделаешь целебное зелье для Любимко, до конца жизни своей буду тебе благодарна!

— Ну, ну. — Ладонь Бабушки тяжело легла на голову Олянки, погладила. — Ступай, дитятко.

У Куницы в этом шатре был свой уголок с лежанкой, но в её отсутствие его уже заняли. Препирательства с молодой зеленоглазой волчицей закончились не в пользу Куницы: короткий суровый рявк и оскаленная пасть самозванки явно говорили о том, что уступать та не собирается.

— Ну что, госпожа Твёрдая Задница, как орехи колоть будешь? — приподняла бровь Олянка. — То бишь, трудности преодолевать.

Куница прищурилась, принимая вызов: её глаза заблестели острыми ледышками, губы поджались. Решительно надвинув шапку на лоб, размяв плечи и хрустнув суставами, она изготовилась ко второй попытке восстановления справедливости. Через мгновение укушенная за зад наглая самозванка, издав скулёж, вылетела из шатра серой молнией. Всё произошло так быстро, что Олянка даже не успела понять, сама ли зеленоглазка оказалась такой шустрой или ей придали ускорение пинком.

— Катись давай отсюда, — вслед ей негромко процедила Куница.

В полёте зеленоглазка перекувырнулась через голову и на снег уже приземлилась в человеческом облике. Её русая с рыжеватым отливом грива спускалась вдоль широкой спины, клочковатая поросль треугольными клинышками захватывала часть щёк. Тонкая, поджарая талия с впалым животом, но плечи — косая сажень. И бугры мышц, оплетённые ветвящейся под кожей сетью могучих жил. Упрямая челюсть, жестокий рот, глаза мерцали злой зеленью.

— Я тебе это ещё припомню, Куна, — погрозила она Кунице кулаком.

Звали эту мощную девицу Лешачиха, и они с Куницей вечно были на ножах — или, если так можно выразиться, на клыках.

— Не знаю, чего она меня невзлюбила, — пожала плечами Куница. — Мы с ней обе не здесь родились, а из других стай перешли. И она, и я — сироты. Между прочим, она первая ко мне лезть начала. Позарез надобно ей, видишь ли, доказать, что она лучше. Она по годам-то вроде постарше меня будет, но по уму — чисто дитя трёхлетнее.

Сидя в отвоёванном Куницей уголке шатра, Олянка стирала свою рубашку в тёплом растворе древесного щёлока пополам с отваром мыльного корня. Перед этим рубашка долго мокла в холодном щёлоке, а Олянке пришлось переодеться в кожаную юбку. Медный котёл, пригодный для нагревания воды на открытом огне, был только в распоряжении Бабушки, и прочие соплеменники добывали горячую воду, опуская в неё раскалённые на костре камни. Дабы не обжечься, нагретые камни брали покрытыми толстым слоем хмари руками и клали в деревянный или глиняный сосуд с водой.

Пятна крови с трудом удалось отстирать, а пока рубашка сохла, Олянка с Куницей посетили шатёр-мыльню, пол в котором был выложен еловыми и можжевеловыми ветками. Нагретую камнями воду наливали в выстланную кожей яму в земле — неглубокую, чтоб усесться только по пояс на корточках. Перед омовением следовало натереть всё тело жидкой кашицей из глины и золы, а в волосы втереть отвар мыльнянки. Можно было при желании устроить и парилку по-чёрному, коли камни хорошенько раскалить и водички на них плеснуть, что они и сделали. Даже веники к их услугам имелись — и дубовые, и берёзовые. Совсем как дома... Разомлела Олянка, пропотела. Тесно, дымно и сумрачно было в шатре, но пар прогревал до самого нутра. После мытья они обсушились у очага, дым от которого выходил через отверстие в заострённом своде шатра.

— Ух, славно помылись, — покашливала Куница, щуря покрасневшие глаза и встряхивая руками влажные волосы, чтоб быстрее просыхали.

— А заодно и прокоптились, — добавила Олянка, тоже кашляя.

— Не без этого, — усмехнулась Куница. — Ничего, сейчас выветрится. Летом-то можно воду и не греть, а вот зимой помыться — та ещё задачка! Поэтому, покуда снег лежит, всего раза три-четыре моемся, а летом — хоть каждый день. В речку залез — да и всё. Или в озеро. Зимой-то какая грязь? Снег кругом, чисто. А летом, понятное дело, искупаться приятственно весьма. В жару-то и пыль, и пот смыть охота.

Всё-таки хорошо ощущать чистоту после нескольких дней пути. И согревающий жар после мороза. То, что Марушины псы — холодостойкие, не значило, что они совсем неспособны зябнуть. Холод хоть и притуплялся, но сжимал тело панцирем. Оно бежало, дышало, жило и двигалось сквозь щиплющий мороз. Кровь струилась по жилам, не остывая, кожа холодела, но нутро оставалось тёплым. Олянка смежила веки, млея и впитывая жар очага. Рубашка, наверно, высохла уже, можно облачиться в чистую... Заскорузлая кровь отстирана, но боль потери не смыть, не оттереть. Снадобье для Любимко — поможет ли? Олянка верила этим пронзительным глазам, уж если они что-то обещали, то наверняка.

«Лада, лада», — стучало растревоженное сердце. Печальные глаза Радимиры, мучительная хватка тоски на горле. «Выбрось из головы» — легко сказать! Ведь столько снов, столько встреч, столько ивовых речных закатов между ними было. Направо пойдёшь — никуда не попадёшь, налево пойдёшь — тоже никуда. Куда же тогда — прямо? «Благо твоё, худо твоё, минувшее твоё, грядущее твоё». Немые молвицы, чёрточки на костяшках: лада в будущем. Сероглазая судьба, терпеливо ждать, предчувствовать сквозь мрак ночи. Если не Радимира, то кто же?

Они вернулись в шатёр Бабушки. Куница мягко спихнула со своей лежанки забравшегося туда малыша:

— Кыш отсюда.

Олянка надела высохшую рубашку, поверх неё — заячью безрукавку, обулась, заплела волосы, ещё чуть влажные в глубине, у корней на затылке. Не беда, досохнут. Сейчас её неодолимо клонило в сон; Бабушка помешивала какое-то варево в котле, огонь отбрасывал на её суровое лицо рыжий отблеск. Тень от её плеч и убора из перьев падала на полог шатра, будто горбатый медведь шатался. Тень Марушиного пса увидела его мать, когда была им беременна... От одной лишь тени — такие последствия, расщеплённый разум. Откуда молвицы могли это знать? Но ведь она доставала их своей рукой, думая об этом. Вот они, наверно, и притянулись. Живые они, что ли? Чувствуют мысли того, кто их берёт? Но ей неведомо своё будущее, как же они его предрекают?

Олянку сморило. Душой она была там, у очага, с Бабушкой, но веки склеивались с колдовской липкой силой, тягомотной слабостью наполнялось тело, чистая ткань рубашки окутывала сухую, вымытую кожу на теле. Глина хорошо очищает грязь и кожное сало, вбирает в себя всё лишнее, отшелушивает. От мыльнянки волосы мягкие, шёлково-скользкие, пахнут травяным отваром и чистотой. Сухой мох лежанки вдавливался под ней, Олянка увязла в нём, проваливаясь в брусничный, сыровато-болотный, земляной сон.

— И то верно: рассвет скоро, — зевнула над ухом Куница, спугнув первую дрёму. — Подвинься чуток, я тоже прикорну.

Дрёма полетала, полетала испуганной пташкой, да и опустилась обратно — тяжестью на веки Олянки. К ним опять подполз тот малыш, которого Куница только что прогнала — пушистый, тёплый, большеухий, в зимней волчьей шубе. В сердце Олянки ёкнула звериная нежность, волчья тоска по потерянному, не рождённому, она обняла щенка-оборотня, положив на него голову, как на подушку. Не Сваша — чей-то маленький мальчик.

— Спи, мой хороший, спи, мой ушастенький, — еле двигая сонными губами, шептала Олянка, вороша мягкий мех.

Малыш уже спал, уснула и она.

Тяжёл был этот сон, долго не выпускал Олянку из цепких объятий. Населяли его огромные оборотни — мохнатые глыбы с горящими во тьме глазами. Бродили они вокруг неё хороводами, смотрели, нюхали; где-то среди них были Свиреда со Свашей. Спало тело Олянки, а душа таилась внутри и всё видела... И оборотни её душу видели. Все они, незнакомые, разные, обладали чем-то общим, что роднило их меж собой. Олянка не знала, как назвать это — то ли лесной дух с очами-звёздочками, то ли тьма ночная, живая и разумная. Но самым живым во сне был огонь в очаге, вокруг которого бродила Бабушка — полуволк-полумедведь с убором из перьев на голове, самый большой из духов-образов, размером с гору. Ведомы огню были заботы и думы всех, кто на него когда-либо бросал взгляд и протягивал к нему руки для обогрева. Вся жизнь Олянки отпечаталась в его памяти, но он же и сжигал всё, что было ДО... В нём выплавлялась новая Олянка, человеко-волк, ночное создание, которого боятся люди.

Снаружи бушевал снежный буран, когда она наконец проснулась. Полог шатра колыхался от порывов ветра, и колючая, как мелкий снег, тревога холодила душу. В очаге тлели малиновым светом угли, Бабушка задремала с деревянной ложкой в руках подле котла с варевом. Олянка огляделась: всюду вдоль стен шатра спали Марушины псы в зверином обличье. Так теплее, да. Шуба греет... Сколько же их? Два десятка? Больше? Всюду — мохнатые морды и спины, огромные хвосты-одеяла. Где же среди них Свиреда? Олянка невольно потянулась к этой красавице с тёплыми глазами, но как узнать её, когда все спят? Она всматривалась в морды. Только хмарь рассеивала мрак внутри шатра... А вот и лапочка Сваша — опять волчонок; её Олянка теперь узнала бы из тысяч. Значит, волчица, под чьим боком малышка свернулась пушистым клубком, скорее всего, и есть Свиреда. Олянка вгляделась в её морду: пожалуй, похожа...

Спать стае оставалось недолго. Осторожно высунув нос за полог шатра, Олянка чуть не захлебнулась от снежной бури. Ух, и разыгралась непогода! Струя холодного воздуха, проникнув внутрь, разбудила Куницу.

— Чего тепло выпускаешь? — проворчала та.

— Буран там... — Поёживаясь, Олянка вернулась на место.

— Ну, значит, дома сегодня сидеть придётся, — зевнула Куница. — Никто на охоту не пойдёт.

Понемногу стая просыпалась. Бабушка открыла глаза и пошевелила бровями, будто смахивая остатки дрёмы, помешала и попробовала остывающее варево.

— Настояться ему ещё надо. А теперь самое главное добавить пора... Иди сюда, — поманила она пальцем Олянку.

Та почтительно приблизилась. Бабушка велела ей вытянуть руку над котлом и сделала ножом надрез. Олянка вздрогнула от боли, по телу будто когтями невидимыми полоснуло. В варево закапала тёмно-вишнёвая кровь.

— Кровь оборотня большую целебную силу имеет, — сказала Свумара. — В ней — часть нашей живучести, благодаря коей вот эта ранка заживёт у тебя за одну ночь. Потому и у человека недуги быстро пройдут. А ежели мать-волчица дитя человеческое молоком своим вскормит, ни одна хворь к тому младенцу не прицепится, крепким он вырастет и здоровым. Ныне уж почти позабыли об этом, даже среди лекарей мало кто знает о таком средстве. А в былые времена пытались люди на нас охотиться ради нашей целебной крови, но человеку оборотня не взять ни голыми руками, ни с оружием. Лишь яснень-трава для нас опасна, но её в Воронецком княжестве почти всю изничтожили.

— А разве не запрещено на Марушиных псов охотиться? — Олянка, морщась, смотрела, как кровь струилась в отвар, помешиваемый ложкой.

— Запрещено, да на то и запреты, чтоб их нарушать, — хмыкнула Бабушка. — А ведь коли попросить по-доброму, немало оборотней дали бы людям свою кровь для лечения. Не все, конечно, но многие. Вот только знать надо, у кого просить, потому что разные оборотни бывают — в том и подвох. Кто-то озлобляется, кто-то душой черствеет. А кто-то от рождения таков, что лучше всякой живой твари от него подальше держаться... Ну, довольно.

Бабушка зажала надрез пучком сушёного мха и примотала сверху ремешком. Отвар издавал терпко-травяной дух, а теперь к нему добавился запах крови.

Непогода не утихала. Ветер бесновался и выл зверем, в непроглядной пурге нельзя было ничего рассмотреть: сплошная снежная каша в воздухе, которую даже вдохнуть холодно. Оборотни сидели по своим шатрам, занимаясь кто чем: дети возились и играли, взрослые шили и чинили одежду да вспоминали песни и сказания о боях и стычках между стаями. Олянка узнала, что Марушины псы — не единый народ, а ещё и делятся на Приморских Рыбоедов, Древесных Крикунов, Чудинов Сосновых, Балаболов, Мухоловов, Востроглазов, Дулгошей, Жигирей... Каких названий только не было!

— А почему Балаболы? — с улыбкой шёпотом полюбопытствовала Олянка.

— Балаболят потому что, — фыркнула Куница. — Болтуны такие, что ну их к лешему. Знавала я одну девицу из этих самых... У-у! Сорока-трещотка. Не заткнёшь. — И она махнула рукой, сморщившись от воспоминаний. — Их, кстати, ещё Сороченями кличут.

— И что, неужто они никогда не молчат? — удивилась Олянка.

— Тихие они, только когда спят.

Стая на Кукушкиных болотах называлась просто — Стая, но было у них и другое название — Свóи.

— Все, кто в стае — свои, потому и Свóи, — объяснила Куница.

— А прочие — чужие?

— Вестимо, так.

Свумара, Свиреда, Сваша — многие имена здесь начинались на «Св». Свои... Эта стая считалась самой сильной и сплочённой. Про Бабушку ходили рассказы, что она одним взглядом способна остановить сердце — как у человека, так и у оборотня. Потом, если надо, она могла этого бедолагу и оживить, стукнув по груди. Каждые пять лет она впадала в оцепенение на месяц: не пила, не ела, даже не дышала. Из этого небытия она возвращалась полной новых сил, оттого, наверное, и жила на земле уже который век. Ещё говорили, что она давным-давно пришла прямиком из Нави, где у неё осталась старшая сестра — верховная жрица Махруд...

Навь... Какая из буквиц-молвиц, выпавших Радимире, означала это жутковатое, веющее колодезным холодком слово? Кому, как не Бабушке, знать? Набравшись смелости, Олянка подошла к Свумаре. Та, казалось, дремала, но её ухо чутко улавливало каждый звук. Придавленные дрёмой веки поднялись, и нездешний, древний взор снова держал Олянку на ладони, точно маленькую песчинку. Бабушка молча ждала вопроса.

— Бабушка... А что может значить, если в судьбе выпало «выстраданная любовь» и «Навь»?

Тёмное звёздное небо мерцало в глазах Свумары — тихое, вечное, веками и тысячелетиями взирающее с высоты на людскую суету.

— Я уж и забыла тот язык... Когда-то он был моим родным. Теперь там уж, наверно, по-другому говорят. — Её рука что-то ловила в пространстве — одну букву за другой, звук за звуком сквозь толщу веков и холод междумирья. Наконец, дрогнув, горло Бабушки гортанно изрекло: — Эр-рамоотр леофри. Выстраданная любовь. Так это звучало в мои молодые годы. Как сейчас — не знаю. Придёт время — и ты сама всё узнаешь, дитятко. Наберись терпения. Оно — твоё благо.

Звуки чужого языка отозвались зябкой дрожью, холодной стальной струной. Гулкое эхо раскинуло иномирные крылья. Так значит, это правда, и Бабушка действительно оттуда... Сколько же лет ей?

4

Три дня и три ночи не унимался буран. Когда тучи развеяло, и на ночном небе вновь заблестела луна, оборотни выбрались из шатров. Снега намело по колено, и дети — кто со смехом и визгом, а кто с весёлым тявканьем — ныряли с головой в мягкую, искрящуюся перину, кидались снежками. Ох и радости им привалило! А взрослым — хлопот: эту прекрасную снежную гладь пришлось расчищать между шатрами. Ходить, конечно, можно и по хмари, но когда пригреет весеннее солнышко, и снега начнут таять, поплывёт стойбище... Оно находилось на небольшом возвышении, но в половодье болото поднималось, изрядно съедая островки суши, и жилища приходилось переносить ближе друг к другу на уменьшившейся площади.

Бабушка налила готовое, настоявшееся снадобье в кожаный бурдючок и плотно закупорила.

— Отдашь своему мужу, пусть принимает по малой чарке утром и вечером, пока не выпьет всё до дна. Когда к людскому жилью подойдёшь, будь осторожна! Не задерживайся там, возвращайся сразу же. Оборотню среди людей не место.

Бурдючок удобно подвешивался на шею. Куница вызвалась сопровождать Олянку: та без провожатых пока не могла обходиться. Они взяли по мешочку орехов, чтобы немного подкрепляться в дороге. Мясо с собой неудобно тащить, а орехи лёгкие, да зато питательные. Снова связав одежду в узелок, Олянка перекинулась, и они с Куницей двинулись в путь.

То ли сил у Олянки прибавилось, то ли Бабушка на неё так подействовала, но бежала она на сей раз почти без остановок. Только один раз они сделали привал, чтобы дать лапам отдых и перекусить орехами. А может, окрыляла Олянку мысль, что она несёт Любимко исцеление... Мрачноватые были то крылья, ночные, и какая-то отстранённость от рода людского поселилась под её сердцем. Величие Бабушки, её медвежеватая тень на своде шатра, пляска всезнающего очистительного огня... Отныне жизнь Олянки делилась на «до» и «после». «До» заволакивало мглой, снежной пеленой, а последующий её путь ласково озаряла луна — родное светило всех ночных существ.

— Не угнаться нынче за тобой, — хрумкая орехами, усмехнулась Куница. — В ту дорогу еле ползла, а теперь будто тебя хворостиной кто подстёгивает.

Олянка, поглаживая бурдючок, сказала:

— Ежели снадобье Бабушкино и впрямь поможет, я буду спокойна за Любимко. Его больше не станут мучить ни припадки, ни боль, и сможет он тогда взять себе другую жену, которая всей душой его полюбит — той любовью, которой он достоин. А я лишь как сестра его любить могла; выше этого мне, видно, не прыгнуть.

Отдохнув, они продолжили путь. В светлое время суток бежали они по подземным ходам, и Олянке то и дело слышались какие-то шепотки... Она не давала себе времени остановиться и вслушаться как следует; должна она была скорее принести Любимко целебное зелье, ведь он мог сейчас и страдать от боли. «Шу-шу-шу», — раздавалось то там, то сям, и мороз бежал по шкуре Олянки-волчицы. А вскоре она поняла: шёпот слышался, когда они пробегали под очередной потолочной балкой с вырезанной на ней буквой-молвицей.

«Ты тоже это слышишь?» — обратилась она к своей спутнице.

Куница поглядела на неё непонимающе.

«Слышу что?»

«Ладно, неважно».

Должно быть, ей мерещилось. Встряхнув головой, Олянка мчалась вперёд, а вслед ей неслось уже отчётливое жуткое эхо: «Навь-Навь-Навь... любовь-овь-овь...» Эр-рамоотр... как там дальше? Всё, хватит, довольно. Слишком много она об этом думает, так и умом тронуться можно. Говорящие молвицы — только этого ей не хватало. Какие же, однако, голоски у этих букв жутковатые... То ли детские, то ли... маленькие какие-то, скрюченные. Голосишки были бы забавными, если бы кровь не леденела в жилах от их звука. Страшные и древние были они.

Ночь, день, ночь — сутки с половиной без сна, если считать с того привала, но Олянка не чувствовала усталости. Она могла бы и дальше мчаться, но они уже подобрались к усадьбе. Куница перекинулась и оделась.

— Обожди, на разведку сходить надо, поглядеть, всё ли тихо. Лишние встречи нам ни к чему. Муженёк твой где живет?

Олянка объяснила. Была глубокая ночь, все в доме, вероятно, спали.

Вернулась Куница скоро.

— Вроде нет никого: дрыхнут все, видать. Но осторожность не помешает. Ступаем по хмари, чтоб снег не скрипел и следов не оставалось.

В усадьбе светилось только одно окно — в книжной комнате, где Любимко обычно работал. Ни лая собачьего, ни голоса человечьего — мёртвая, морозная тишина... А собак в усадьбе было немало: Ярополк уважал охоту. Сторожевые цепные псы тоже имелись. А ну как почуют оборотней? Олянка уповала лишь на то, что они всё же признают её, ведь она долго здесь жила. А вот Кунице за ограду соваться не следовало.

— Ты тут оставайся, — прошептала Олянка.

Она уже совсем хорошо освоилась с хмарью и по радужным ступенькам перебралась через высокий забор. Тонкий слой стлался под ногами, не давая снегу скрипнуть. Большой старый клён рос под светящимся окном, и Олянка влезла на него.

Как она и предполагала, Любимко в этот глухой, сонный ночной час был погружён в свои учёные занятия. Сквозь мутноватую слюду окна проступал его облик: он читал книгу и делал выписки, но время от времени его взгляд поднимался от страниц, блуждал в пространстве.

Отломив веточку, Олянка дотянулась ею до окна и поскреблась. Любимко насторожился, повернул лицо, но решил, видимо, что ему почудилось, и вернулся к книге. Олянка поскреблась сильнее, и тут уже Любимко поднялся с места, с тревогой всматриваясь в ночную тьму за окном. Взяв с собой светильник, он приблизился к окну и открыл его. Ледяной зимний воздух чуть откинул его волосы, колыхнул пламя. Ночь, впрочем, была тихая.

— Птица, что ль, какая, — пробормотал Любимко.

— Птица, ага, — усмехнулась Олянка.

Любимко, услыхав её голос, тихо ахнул и приподнял светоч повыше.

— Олянка? Это ты?!

Теперь он вполне разглядел её на дереве, но не испугался, а негромко и радостно рассмеялся.

— Так вот что за пташка пожаловала! Олянка, ты живая!

— Живая, — вздохнула та. — Вот только не человек я больше. Оборотень.

Любимко, чистая душа, даже не дрогнул, не отшатнулся, его взор всё так же улыбался.

— Да это ничего! — сказал он тепло, взволнованно. — Главное — ты живая! Погоди, я засовы отворю, впущу тебя!

Он повернулся было к двери, но Олянка окликнула его вполголоса:

— Постой, не шарахайся по дому, услышат. Не нужно, чтоб меня видели. Я в окно влезу. Я тебе принесла кой-чего от хвори твоей.

Любимко с изумлением проследил за её прыжком. Ему, не видящему хмари простым человеческим глазом, показалось, видимо, что Олянка по воздуху в окно влетела.

— Ловко! — засмеялся он.

Мягко и бесшумно приземлившись внутри комнаты, Олянка очутилась в его объятиях. Теперь, видя его лицо вблизи, она с болью в сердце отмечала следы недавней хвори на нём. Осунулся Любимко за эти дни, будто крошки хлеба в рот не брал с тех пор, как Олянка исчезла.

— Как ты, родимый мой? — Олянка хотела коснуться пальцами его ввалившихся щёк, но побоялась оцарапать когтями, и дотронулась суставами согнутых пальцев.

Глаза Любимко на миг закрылись, тень страдания мелькнула на его лице. Ни к чему был этот вопрос, Олянка и так видела, что худо ему пришлось. Открыв глаза, Любимко улыбнулся.

— Теперь, когда ты тут, живая — лучше и быть не может.

— Хороший мой, — выдохнула Олянка и зажмурила намокшие веки.

Несколько мгновений они стояли, уткнувшись лбами. Потом Любимко спохватился:

— Ох, окошко затворить надобно! Мороз такой, а ты едва одета!

Он закрыл окно, а Олянка проговорила:

— Мне-то холод не страшен. И шуба не нужна мне. У меня своя шуба теперь есть... Как бы ты не застудился.

Любимко подбросил поленьев в печку, где тлели угольки. Дрова схватились, затрещали, озаряя рыжим отсветом его заострённое болезнью лицо. Олянка положила на стол бурдючок.

— Вот, снадобье тебе принесла. Принимай по чарке утром и вечером, покуда всё не выпьешь. Исцелит оно твой недуг. Его Бабушка Свумара варила.

— Где же обретаешься ты теперь? — спросил Любимко, вглядываясь в неё с тоской, тревогой, нежным беспокойством.

— На Кукушкиных болотах я нашла свой дом, — ответила Олянка.

Она рассказала о Стае, о Бабушке, о милых пушистых волчатах... И смолкла вдруг под увлажнившимся взором Любимко, задохнувшись и зажав себе рот. Боль потери сжала лапой горло.

— Исторглось дитятко из утробы моей, — выдохнула она со слезами.

Только разговорчивый огонь нарушал горестную тишину. Это был не тот огонь, что в очаге у Бабушки. Тот — могучий, лесной и дикий, а этот — ручной, домашний и весёлый, как добрый любвеобильный пёс. Он даже руки ласкал, а не жёг, когда Олянка подбросила ещё поленьев. Или это он отскакивал от тонкого слоя хмари, облекавшего их? Олянка стряхнула хмарь, повернулась к мужу, взглянула в его заблестевшие горькой влагой глаза.

— Прости, Любимушко, не смогу я с тобой остаться, — глухо проговорила она. — Не место мне теперь среди людей.

— Я и не надеюсь тебя удержать около себя, пташка моя вольная, — проронил он с тронувшей его бледные губы печальной улыбкой. — Ты и раньше моею не была. Ты жива — вот что главное для меня.

— А для меня главное — чтобы ты был здоров, мой родной. — Приблизившись к нему, она с печальной лаской снова коснулась его щеки тыльной стороной пальцев, пряча когти.

Любимко, ничуть не устрашённый её когтистой рукой, накрыл её своей и прильнул к ней лицом. Её сердце откликнулось солоновато-горьковатой нежностью.

— Выпей снадобье прямо сейчас, при мне, хоть глоточек, — встрепенулась Олянка.

Она откупорила бурдючок и поднесла горлышко к губам мужа. Тот помедлил мгновение, и она горячо заверила:

— Ты не думай худого, это лекарство, а не отрава.

Он грустновато улыбнулся:

— Из твоих рук, родимая, я принял бы даже яд.

Он выпил несколько глотков и отнял горлышко от губ. Олянка с тревогой всматривалась в его лицо. Любимко устало прикрыл веки, улыбнулся.

— Как будто ничего пока не чувствую.

— Оно, должно быть, позже действовать начнёт, — предположила Олянка. — Я, наверно, несколько денёчков поблизости побуду, дабы убедиться, что ты выздоравливаешь. А теперь пора мне.

— Останься ещё хоть на часок, — попросил Любимко со смиренной, ни на что не надеющейся лаской в утомлённых глазах.

Олянка осталась бы, да снаружи её поджидала Куница. Та могла забеспокоиться, что Олянки долго нет.

— Не могу, Любимушко, идти мне надо, — быстро проговорила она. — Я на следующую ночь снова загляну, проведаю тебя. А теперь отдыхай, не сиди за книжками за полночь...

Скользнув на прощание полувоздушной лаской по его щеке, Олянка выскочила в окно — съехала вниз по горке из хмари. Приземлившись, она подняла взгляд: конечно, Любимко был там, смотрел ей вслед. Не оставляя отпечатков на снегу, Олянка устремилась прочь, пересекла сад и перемахнула через забор.

— Ну что, отдала мужу снадобье? — спросила Куница. — Долго ты... Я уж беспокоиться начала.

— Всё благополучно, — коротко ответила Олянка. И добавила: — Вот что... Давай-ка мы прямо сейчас в обратный путь пускаться не станем, обождём пару дней где-нибудь поблизости. Я хочу убедиться, что Любимко пошёл на поправку.

— Бабушка велела возвращаться сразу же, — нахмурилась Куница. — А Бабушка ничего зря не говорит.

— Куна, прошу тебя, давай подождём! — взмолилась Олянка. — Так мне спокойнее будет!

— Ох, чует моё сердце, не кончится это добром, — покачала та головой.

Но поддалась на уговоры Олянки и согласилась. Они расположились на отдых в лесном подземелье, подальше от людских глаз. Близился рассвет, и начинать охоту смысла не было, поэтому они заморили червячка орехами и утолили жажду из бурдючка с водой, который предусмотрительная Куница захватила с собой. Усталость взяла своё, и Олянка провалилась в сон, даже не успев перекинуться в мохнатого зверя для тепла.

После заката Олянка, не обращая внимания на бурчание Куницы, отправилась к усадьбе.

— Вот чует моя задница, зря ты возвращаешься, — то и дело твердила спутница.

— М-м, да твоя задница — просто чудесная! — съязвила Олянка. — Не только колет орехи, но ещё и будущее угадывает.

Куница была мрачнее тучи.

— Не смешно. Вот чую я, пожалеешь ты, что Бабушку ослушалась!

Едва Олянка приземлилась с внутренней стороны забора и сделала несколько шагов к дому, как на неё бросился Верный — огромный сторожевой пёс.

— Верный, ты что, это же я! — попробовала успокоить его Олянка.

Но видно, запах её изменился, нечеловеческим стал, оттого и не признавал её Верный. Зверем от неё пахло.

— Верный, ну хоть голос-то мой узнай! — умоляла Олянка.

Что толку разговаривать? Надо было сразу лезть на дерево, а она замешкалась. И напрасно: видимо, поджидали её и готовили засаду. Из дома выскочили слуги с медвежьими острогами, залаяли надрывно другие псы.

— Взять, взять её! Куси! — А это сам Ярополк натравливал на Олянку своего любимого пса Волчонка. Не зря его так звали: текла в нём волчья кровь.

— Олянка, беги! — послышался крик Любимко из открытого окна. — Батюшка, что ж ты делаешь?! Не смей! Это же Олянка!

— Сиди там! — зычно рявкнул в ответ отец. — Не твоя это уж жена, а нелюдь, оборотень!

— Батюшка, выпусти меня, а то спрыгну! — Любимко взобрался на подоконник, держась рукой за раму.

— Не вздумай, дурень, убьёшься!

— Убери собак, а то прыгну!

Любимко заперли в комнате — видно, чтоб не смог предупредить Олянку. Высоко было прыгать, опасно... А псы лаяли, лаяли без конца; обеспокоенный угрозой сына, Ярополк придержал Волчонка и Верного.

— Батюшка, не Олянка нелюдь, а ты! — плетью хлестнул ночной воздух отчаянный голос Любимко.

— Ты как с отцом разговариваешь, щенок? — гневно сверкнул глазами Ярополк. — Выпоили, выкормили с матерью тебя, а ты эвон как поёшь?!

— Убери собак, дай ей уйти! — требовал Любимко, и в его голосе звенела доселе неслыханная стальная твёрдость. — Коли хоть волос упадёт с её головы — прыгну!

Ярополк зарычал и дёрнул собак назад. Но Волчонок ослушался хозяина... Видно, недостаточно твёрдо его рука держала поводок. Огромный пёс вырвался и бросился на Олянку, скакнул, разевая клыкастую, истекающую яростной слюной пасть...

Какая-то невысокая, стройная тень заслонила Олянку. Кто-то прыгнул Волчонку навстречу, и уже в следующий миг пёс повалился на снег, скуля и хрипя: за горло его держала Куница. В людском облике она была даже легче этого могучего, широкогрудого кобеля, но по силе превосходила его в разы. Сев на Волчонка сверху, она вдавила его в снег и стискивала горло.

— Волчонка моего не трожь, тварь! — рыкнул Ярополк и, выхватив у слуги острогу, метнул в Куницу.

Тяжёлое охотничье копьё, брошенное опытной рукой воина, пронзило бы ей грудь, но в этот миг в ушах Олянки запищали, зашептали голоски молвиц, и время растянулось, как тесто. Застыл Ярополк с гневно оскаленными зубами, замер в окне Любимко с ужасом на лице, окаменели слуги и собаки. «Шу-шу-шу... Навь-Навь-Навь», — шелестело в ушах Олянки. Растерялась, сплоховала! Бабушку не послушала, а та права была.

Тестом тянулся миг, стонал и пел, как струна, готовая лопнуть... И покуда он не лопнул, Олянка схватила зависшую на полпути к груди Куницы острогу.

Дзинь! Хрусталём треснуло мгновение, и всё зашевелилось опять, задышало, звуки хлынули в уши Олянки. Остервенело лаяли собаки. Ярополк уставился на неё, потрясённый, а Олянка, стиснув зубы, развернула копьё наконечником вперёд и с рыком метнула в деревянную стену дома. Свистнув над головой молодого, ещё безбородого слуги, острога сбила с него шапку и пригвоздила её к стене. Тот ошалело присел и охнул: если б на волосок ниже!..

— Однако!.. Недурно для новичка, — присвистнула позади Куница, впечатлённая не меньше Ярополка и владельца шапки. — И всё ж даём-ка отсюда дёру, пока нам шкуры не продырявили.

Отпустив полузадушенного пса, она несколькими огромными прыжками добралась до забора и перескочила через него. Олянка, напоследок бросив на Любимко взгляд, махнула ему рукой... Он не сводил с неё взгляд, и она чувствовала его спиной, пока лёгкими скачками по хмари бежала к забору. На вершине ограды она в последний раз обернулась — Любимко всё ещё смотрел на неё — и соскочила.

— Ну что, полюбовалась на своего ненаглядного? А теперь — домой, как и велела Бабушка! — прорычала Куница, и её угрюмый взгляд не принимал никаких «но».

Права! Конечно, права была Свумара, но Олянка не могла иначе. Она должна была проведать Любимко после того, как тот примет лекарство. Вот только не успели они даже парой слов перемолвиться... Но она чувствовала: снадобье помогает. Тепло стало внутри, спокойнее, легче вздохнуло сердце: он поправится. Холод тревоги таял, тугой обруч на рёбрах ослаблял хватку: более ничего и не нужно, только чтоб он был здоров, а там уж, коли захочет, и счастливым станет.

Двое суток непрерывного, исступлённого бега — и Олянка упала без сил. Кое-как заползла она в подземелье и растянулась там, почти не дыша.

— Пойду, изловлю кого-нибудь, — сказала Куница. — На орешках одних не протянешь. — И, помедлив, усмехнулась: — Здорово ты, однако... копьецо-то метнула. Тот парень в шапке чуть не обделался с перепугу... Кхм, н-да.

Она долго пропадала, Олянка успела выспаться. Разбудило её пыхтение: Куница тащила что-то тяжёлое. Сначала в подземелье шмякнулась лосиная нога, потом ловко спрыгнула и сама охотница.

— Вот уж повезло так повезло! Сохатого завалила! — похвасталась она. — Столько мяса там осталось, туша здоровая! Сама съела, сколько смогла, тебе вот принесла... А с остальным — даже не знаю, как и быть. До Кукушкиных болот далеко, тащить несподручно, а оставлять жалко. Эх! Бывает же такая удача... неудобная.

Уж так ей не хотелось оставлять столь превосходную добычу! Пока Олянка, отрезая ножом небольшие кусочки мяса, утоляла голод, Куница пыталась придумать выход. Оставишь тушу без присмотра — желающие полакомиться не заставят себя ждать. Всё подчистят, одни косточки оставят. С собой всё тоже не заберёшь. Если б они не вдвоём были, а с целой ватагой охотников, рассуждала Куница, разделали бы тушу и по частям за один раз унесли. Ну что за незадача, а?! Вот так всегда: пойдут охотники всем гуртом — так хоть бы заяц какой завалящий попался, а пойдёт один кто-нибудь — и вот тебе на, целый лось. Ну не подлость ли?

— В общем, так: сколько сможем поднять, столько и унесём. А остальное, что уж поделать... пущай остаётся. Меньшим братцам-волкам тоже надо что-то есть. Кстати, о волках. У свёкра-то твоего, похоже, помесь — собаковолк. Здоровая псина! Чего ты рот-то тогда раззявила, я не поняла? Стоит, моргает, ждёт незнамо чего... Зато потом, — Куница, хоть и успела уже наесться до отвала, урвала себе кусочек мясца от лосиного окорока, — потом — ого-го отчебучила! Это ж надо было так острогу на лету поймать!.. Ну, сестрица, ты и... В общем, хрен тебя разберёшь!..

Прохлаждаться и переваривать было некогда: нельзя тушу надолго оставлять, сожрут. Унося в желудке сытую тяжесть, Олянка последовала за Куницей к месту роковой встречи лося с пастью Марушиного пса. Зверь и впрямь крупный попался. Шкуру Куница уже ловко и бережно сняла. Присев на корточки, Олянка всматривалась в остекленевший, мёртвый глаз горбоносого лесного исполина. Снег под тушей обагрился свежей кровью.

— Сможешь молодую сосенку повалить? — подумав, спросила она.

— Ежели крепко приложиться — сломаю, — ответила Куница. — А зачем?

— Положим на сосенку лося, за ствол и нижние ветки возьмёмся — и потащим его, как на санках. А ежели по хмари тащить — ещё легче будет.

Куница хмыкнула.

— Вот я и говорю: головой думать иногда полезно.

— Ну, не всё ж задницей чуять, — под стать ей усмехнулась Олянка. Кажется, она начинала понемногу вострить свой язык.

Куница сломала даже два деревца: больно здоров лось, на одном мог не поместиться. Сцепив сосенки между собой, они разделали тушу на части и сложили на деревца. Хмарь была тут как тут, как всегда, готовая помочь. Олянка с Куницей впряглись в «сани», и гора мяса заскользила по тонкой радужной плёнке почти без усилий, как по маслу.

— Ну вот, можно сказать, не зря к твоему мужу в гости сходили — вон сколько еды домой везём, — приговаривала довольная Куница. — Встреча нас ждала не самая радушная, да нет худа без добра.

Через двое суток они достигли Кукушкиных болот. С грузом мяса двигались чуть медленнее, потому на вторую часть пути и ушло больше времени. Соплеменники, завидев, что они не с пустыми руками, встречали их с одобрительными возгласами.

— Это кто сохатого добыл — ты иль новенькая?

— Ух, велик лось! Много мяса...

Куница ответила честно:

— Зверя я добыла. А Олянка придумала, как его целиком за один раз утащить.

Они взяли себе ещё немножко мяса, а остальное поделили меж собой соплеменники. Лучшие куски, как водится, отнесли Бабушке, а шкуру отдали в шатёр-мастерскую для сушки и дальнейшей обработки. В этом шатре шкуры сохли в холодное время года, после чего их выделывали разными способами в зависимости от того, что было нужно — гладкая кожа или мех. Основы этого мастерства обязан был знать каждый член Стаи, но чаще всего шкурами занимались наиболее искусные в этом деле оборотни.

5

Многому предстояло научиться Олянке — прежде всего, охоте. На промысел ходили по очереди, отрядами по десять-пятнадцать добытчиков. Много было тонкостей у этого дела, ведь редко когда случайно на зверя наткнёшься, чаще всего его приходится выслеживать. Запахи, звуки, отпечатки на снегу и земле, поломанные и погрызенные ветки, помёт и моча, пахучие метки — все эти знаки надобно уметь читать и толковать. Кто здесь прошёл, как давно прошёл, куда направился? Оборотни по рождению постигали это искусство с юных лет, а обращённым из людей приходилось осваивать это важное дело с более старшего возраста. Чем скорее обучишься, тем лучше. В стае выжить, конечно, проще, но охотиться должен уметь всякий, чтобы в случае необходимости прокормиться и в одиночку.

За опытным охотником, как правило, следовал ученик: сперва глядел, как дело делается, впитывал знания, мотал на ус, а потом пробовал что-то делать сам. Из пятнадцати оборотней в охотничьей ватаге пятеро-шестеро часто бывали именно «подмастерьями». Если ватага насчитывала десять членов, учеников брали не более трёх.

Куница была уже весьма бывалой охотницей, несмотря на молодой возраст (ей шёл шестнадцатый год). Раз уж она нашла и привела Олянку в Стаю, то к ней новенькую и пристроили в качестве подопечной. Порой так совпадало, что в одну ватагу с ними попадала давняя соперница Куницы, зеленоглазая Лешачиха. Той было девятнадцать, но вела она себя и рассуждала нередко и вправду по-детски. Строить козни и делать пакости было её излюбленным занятием, но и это она творила предсказуемо, топорно и неумело, и Куница вычисляла её на раз-два. К счастью для Куницы и Олянки, на которую Лешачиха перенесла часть своей неприязни, козням зеленоглазой девицы-оборотня не хватало утончённости. Особенную страсть Лешачиха почему-то питала к шуткам с какашками — глупым, неприятным и, что уж тут говорить, пахучим. Кунице требовалось порой всё её самообладание, чтобы не выйти из себя и не ответить злостной шутнице тем же.

— Не хочу скатываться на одну ступеньку с ней, — хмыкала она. — Дура она и есть дура. А на дураков не обижаются.

В свободное от охоты время Олянке доверяли присмотр за малышами, чьи матери были чем-то заняты и не могли находиться рядом — например, были на промысле. От обязанности по добыче пропитания освобождались родительницы лишь совсем маленьких детишек — до двух лет, поскольку до этого возраста здесь продолжалось кормление грудью. До пяти лет малыши проводили время в играх, а как только перешагивали этот рубеж, начинали понемногу приобщаться к взрослым делам и заботам. Семи-восьмилетний оборотень в зверином облике был лишь немногим мельче взрослого, обладал уже достаточной силой и выносливостью, ловко умел пользоваться хмарью, и в этом возрасте его впервые брали на охоту.

Если прочие Марушины псы изредка добывали мёд диких пчёл, то у Стаи на Кукушкиных болотах были свои пчелиные угодья. Колоды охранялись от разорения непрошеными сладкоежками. Чаще всего обход угодий и охрана поручалась подросткам, которые в зверином облике уже могли потягаться в силе с медведем, но чтобы достать мёд из колоды, требовалась сноровка, и тут уже за дело брались взрослые. Пчеловодством в Стае занимались несколько пожилых женщин. В обучении у них состояли те самые подростки-сторожа, чтобы в будущем прийти на смену своим наставницам. Из мёда готовили лакомства, смешивая его с лесными ягодами и орехами, им подслащивали напиток из воды и растолчённых в кашицу клюквы и брусники, а также, смешивая с глиной и кислым клюквенным соком, натирали тело перед мытьём.

Несколько молодых холостяков пытались приударить за Олянкой почти с самых её первых дней в Стае, но она, помня о ладе в грядущем, не отвечала им взаимностью. «Терпение — благо», — памятовала она. Но сколько месяцев или даже лет придётся ждать? Бабушка указала временную веху — после падения стены отчуждения между Воронецким княжеством и Белыми горами. Также Свумара предупреждала о большой войне с Навью.

А весной — то была третья весна Олянки в Стае — Бабушка сказала:

— Готовьтесь, чада мои. Грядущей осенью начнётся вторжение. Такой войны ещё не знала ни Навь, ни Явь. Близятся трудные для всех времена, и нам следует сделать запасы пропитания. Нужно будет продержаться осень и зиму.

Мясо, птицу и рыбу заготавливали впрок — сушили тонкими ломтиками: так они могли долго храниться, не портясь. Предвоенное лето выдалось урожайным на ягоды, и их смешивали с мёдом, который имел сохраняющие свойства. Собирали и сушили съедобные травы и коренья, грибы, орехи.

Когда небо затянул полог непроницаемых для солнца туч, и день стал немногим отличаться от ночи, Бабушка сказала:

— Вот оно.

Глушь Кукушкиных болот в первые дни осеннего вторжения оберегала Стаю, уклад жизни её членов не изменился заметно, за исключением лишь того, что теперь Марушины псы могли свободно перемещаться по поверхности и днём благодаря постоянному сумраку. Время доставать запасы ещё не настало, пищи хватало. Здесь, в болотистой глухомани, казалось, что ничего и не происходило. Суровую лесную тишину нарушал порой только крик птицы или зверя, да ещё голоса самих оборотней. Невольно думалось: а может, и нет никакой войны... А если и есть, то сюда враг не доберётся. Что ему делать в этих топях, где не ступала нога человека?

Но он добрался. Сырым туманным утром, серым и зябким, между стволами деревьев показался отряд воинов в тёмных доспехах. Шлемы их для устрашения имели вид уродливых чудовищных морд с клыками. Чужаки были и похожи, и непохожи на Марушиных псов... Сходны, безусловно, тем, что внутри них тоже жил зверь, а отличались, наверное, чужеземным обликом да ещё стальным блеском глаз. Свои, родные члены стаи казались Олянке ближе, теплее... человечнее, что ли, хоть и странно так говорить об оборотнях. Эти же — безжалостные, ледяные, чужие.

Воинов насчитывалось, пожалуй, не меньше сотни. Военачальник, подняв забрало шлема, открыл смуглое, гладко выбритое лицо и окриком на чужом языке велел сотне остановиться. Достав и развернув чертёж местности, он всматривался в него. Его чёрные брови хмурились, рот был сурово сжат.

— Глянь, глянь, умник какой учёный, — хмыкнула Куница уголком рта, кивая Олянке на навия, который с важным видом вглядывался в карту. — По бумажке сверяется! Щас дорогу спрашивать будет. Не много, видать, он там высмотрел...

Так и вышло. Военачальник, подняв глаза от карты, спросил с резким иностранным выговором:

— Как есть называться этот место?

— Кукушкины болота это, — ответил кто-то из стаи.

Сотенный вскинул взгляд в сторону говорившего.

— Кто есть здесь главный?

Бабушка, облачённая в шерстяной плащ-накидку, выступила вперёд. Убор из перьев возвышался царственно на её голове, лицо было исполнено строгого достоинства.

— Я старшая, сынок. Чего ты забыл-то в нашей глухомани?

Сотенный обратил ледяной взор на Свумару.

— Мы и вы есть родственный народ. Мы поклоняться одна богиня — Маруша. Посему мы ждать от вас помощь. Мы сбиваться с пути и у нас кончаться пища. Вы указывать нам дорога на Зимград и делиться запасы.

— Далеконько ты забрёл, соколик ясный, — хмыкнула Бабушка. — Зимград-то совсем в другой стороне. Дорогу, так и быть, укажем, а запасы нам и самим пригодятся. Зверья в лесу ещё полно, сами пропитание добудете.

Сотенный нахмурился.

— Старуха! У твой племя нет выбор. Те, кто не сотрудничать с наш войско и не оказывать помощь, считаться наш враг и подлежать уничтожение. Вы отдавать запасы, и мы оставлять вас в живых. После того как великая Владычица Дамрад будет установить своя власть на эти земли, все наши сородичи в этот мир будут иметь преимущества. Дети Маруши будут иметь права и свободу. Все прочие побеждённые — рабы. Но чтобы иметь права и свободу, необходимо оказывать помощь войско непобедимой Владычица Дамрад. Те, кто не оказывать помощь и чинить препятствия осуществлению завоеваний, считаться наш враг и подлежать уничтожение. Ты понимать?

Бабушка слушала, склонив голову немного набок, с чуть проступавшей в уголках глаз и губ усмешкой. Невозмутимое бесстрашие её взора успокаивало соплеменников, хотя молодые всё же слегка нервничали. Матери прижали к себе малышей.

— Как там сестрица Махруд — не пробудилась ещё? Всё сидит, недвижимая и нетленная? — спросила вдруг Бабушка. — Давно мы с ней не виделись... Ну, ничего. Скоро, скоро пробуждение. Навь изменится. Вот только ты, сынок, этого не увидишь. Ты здесь, на чужбине, свою головушку сложишь.

— О чём ты болтать, сумасшедший старуха? — воскликнул сотенный. — Какой право ты иметь называть великий Махруд своя сестра?

— Да по праву рождения от одной матери, — усмехнулась Свумара, но её глаза оставались серыми льдинками. — Ты, сынок, язык-то не ломай, говори на своём родном — авось, пойму, хоть и не слышала его уже много лет.

— Ты выжить из ума, бабка?! — закричал сотенный.

Гулкими, тяжёлыми глыбами льда сорвались с уст Свумары несколько слов на незнакомом языке. Молниеносно выбросив вперёд руку с растопыренными пальцами, она несильно ударила сотенного в грудь. Тот захрипел, выпучил глаза и рухнул, громыхнув доспехами, наземь.

— Это она ему сердце остановила, — шёпотом пояснила Куница, приблизив губы к уху Олянки. — Ох, что сейчас начнётся!

Увидев военачальника бездыханным, один из воинов — тоже, видно, начальник, но пониже званием — рявкнул что-то, и сотня обнажила мечи. Без боя Стая, конечно, не сдалась бы, но вся или почти вся полегла бы здесь, в своей родной глуши. Бабушка подняла руку ладонью вперёд.

— Не страшитесь, чада мои, — сказала она соплеменникам, и голос её прозвучал ободряюще, твёрдо и спокойно. И добавила, обращаясь к навиям: — Да нате, получайте вашего сотенного назад.

С этими словами она опустилась на колено и гулко ударила его в защищённую доспехами грудь. Тот с хрипом всосал воздух и дёрнулся — живёхонек. Навии кинулись к нему на помощь и поставили своего предводителя на ноги. Несколько мгновений военачальник не мог выговорить ни слова, только вращал выпученными глазами, точно безумный.

— Это тебе за сумасшедшую старуху, — беззлобно сказала Бабушка, отвесив ему шутовской щелчок по носу. — Проваливайте-ка вы, сынки, с Кукушкиных болот, и больше сюда не суйтесь. Помощи вам от нас не будет. Держите путь на юго-восток — так к Зимграду и выйдете.

— Ты правда есть сестра великий Махруд? — пробормотал, тяжко дыша, сотенный. В его мутном взгляде проступало потрясение.

Свумара опять что-то сказала на навьем, и отзвуки этого языка смешивались в ушах Олянки с игрушечными шепотками молвиц: «Навь-Навь-Навь...» После этого, придя в себя и отдышавшись, сотенный хрипло отдал приказ, и воины медленно, хмуро покинули Кукушкины болота, направляясь на юго-восток.

— Все здесь поляжете, сынки, — вздохнула Бабушка, сквозь задумчивый прищур глядя им в могучие спины. — Все до одного. Идите, идите, не оборачивайтесь...

Это была первая встреча Олянки с войной лицом к лицу. Мирная тишина родных Кукушкиных болот рассеялась от лязга доспехов, и Олянку накрыло леденящим осознанием: а что сейчас творится дома?! За три года в лесу она уже почти отвыкла считать домом тот человеческий кров, под которым она родилась, но теперь память и боль всколыхнулись болотной мутью. Любимко! Родители, братья и сестрицы! Что с ними, живы ли они, есть ли у них по-прежнему кров и пища?

Олянка не могла усидеть на Кукушкиных болотах. Душа была не на месте, день и ночь ныла, не находила покоя, тревожилась за родных. Вороном каркала опасность, кружила тёмной тенью над головой, лишая сна, и кусок в горле застревал от мысли, что им там, может быть, сейчас есть нечего.

— Бабушка, — обратилась Олянка к Свумаре. — Позволь мне сбегать в родные места, близких проведать. Боюсь я за них...

— Держать тебя не стану, всё равно уйдёшь, коли задумала, — вздохнула та. — Ступай. Только возьми с собой молвицы.

И она протянула Олянке кожаный мешочек с пророческими костяшками. Он лёг в руку, лёгкий и невзрачный с виду, но что за сила таилась в нём?

— Молвицы эти не простые. Коли в беду попадёшь, достань одну кость и кинь под ноги. Молвица сама определит, как тебя выручить, и сама всё сделает. А после ты только мешочек открой — и она на место вернётся.

Вдобавок к молвицам Свумара дала ей мешочек со смесью целебных трав.

— Благодарю тебя, Бабушка, — с влажными глазами пробормотала Олянка.

Но это было ещё не всё. Чтобы Олянка могла при случае понимать вражеский язык, Бабушка впустила ей в ухо паучка — маленького, с длинными худыми лапками, серебристо переливающегося. Олянка передёрнулась, глядя, как эта крошечная тварь ползает по пальцу Свумары. Брюшко его мерцало, точно капелька ртути, в отблесках пламени очага.

— Терпения — на один миг, а польза потом надолго, — успокоила её Бабушка.

Бррр... Зажмурившись и стиснув зубы, Олянка терпела щекотание паучьих лапок. Наружу рвался визг омерзения, хотелось вытряхнуть создание наружу, но тяжёлая рука Бабушки придавила плечо каменным покоем. Терпеть миг, польза надолго. Копошение в ухе стихло, будто паучок растворился внутри, но гадливое желание выковырнуть маленького гада ещё свербело, будоражило чесоткой, дёргало плечи судорогой.

— Тихо, тихо, — усмехнулась Свумара. — Тебе самой его оттуда уж не достать. Просто забудь о нём, он тебя не побеспокоит. Это создание ещё более древнее, чем мы сами. Жрицы Маруши его не сотворили, они его только приручили. Соединяя свой разум с нашим, сие существо наделяет его силой понимать на слух любой язык. Есть и иные способы его использования, но тебе они не надобны.

Куница, конечно, изъявила желание сопровождать Олянку. Та её отговаривала, пугала опасностью, но Куница и слышать не желала возражений.

— Хоть задница у тебя и отвердела слегка с нашей первой встречи, а всё-таки один в поле не воин, — сказала она. — Ты меня опасностями не стращай. Понятное дело, война — не мир. Не могу я тебя одну отпустить, пойми ты!

Пообедав на дорожку и взяв с собой сушёного мяса, орехов и воду в бурдючке, они тронулись в путь. Теперь уже не было большой разницы, когда выступать в дорогу — днём или ночью. Тучи создавали удобный для их глаз сумрак, а хмарь, как всегда, стлалась под ногами, ускоряя бег в разы.

Первым делом Олянка хотела проведать Любимко. На подступах к усадьбе Ярополка слышались крики и лязг оружия: дружина её свёкра вступила в неравный бой с навиями. И что за страшное оружие было у чужаков! Удар меча — и противника охватывала волна оледенения, распространяясь по телу в считанные мгновения. Сколько славных витязей уже застыли ледяными изваяниями... Женский вопль пронзил сердце Олянки и заставил вскинуть взгляд к окну высокого терема. Там мелькала фигура в малиновом кафтане и чёрной накидке... Матушка Вестина! Негодяй-захватчик ударил её, а потом схватил и выбросил вниз.

Как ни быстры оборотни, но не успела Олянка её спасти. Они с Куницей прорвались сквозь гущу битвы к распростёртому на сырой осенней земле телу... Вестина ещё дышала, но из уголка её губ ползла тёмная струйка крови. Увидев Олянку, она слабо выдохнула:

— Ты...

— Да, матушка, это я, — склонившись над ней, пробормотала та. А душа рвалась в клочья, мертвела и обращалась в пепел от мысли, что уже ничем не помочь...

— Дочки... Дочек спаси! — сорвались последние слова с губ матушки Вестины, и её глаза навеки застыли полуоткрытыми, отражая тёмно-серое небо.

Олянка стиснула зубы, а в кулаке сжала мешочек с молвицами. Куница прикрыла пальцами мёртвые веки женщины. Сражающиеся люди и навии не обращали на них внимания, точно они стали невидимками. Вон и сам Ярополк — живой ещё... Ещё как живой и изо всех сил сопротивляющийся врагу! Он бился сразу с двумя навиями, отражая их удары.

— Наверх, — глухо процедила Олянка, вскидывая взгляд к окну. — Там сестрицы Любимко!

Хмарь услужливо стала ступеньками, и они взлетели по ним вверх, одна за другой вскочили в светлицу. Пятеро воинов-навиев глумились над двумя девушками, срывая с них одежду, били по щекам, хватали за волосы. Олянка узнала Благославу и Гюрицу, младших сестёр мужа — теперь уж бывшего, так как три года минуло с их разлуки. «Ну, молвица, помогай», — и с этой мыслью Олянка проворно достала из мешочка костяшку и бросила на пол. Тотчас из неё вырвался целый рой светлячков. Но то были не простые светлячки, а очень кусачие! Набросившись на насильников, они облепили их с головы до ног, заползали под доспехи и одежду, пробираясь к голой коже, и впивались зубками. Навии взвыли, завертелись волчком, хлопая себя по телу, падали на пол и катались в надежде спастись хотя бы так, но тщетно: крошечные вездесущие челюсти кусали очень больно. Девушки завизжали, отмахиваясь, но их светлячки не трогали.

— Где остальные сестрицы? — дёрнув к себе младшую Гюрицу за руки, спросила Олянка.

Та узнала её и шарахнулась, как от врага.

— Да не бойся ты, я не заодно с ними! — вскричала Олянка, встряхивая девушку за плечи. — Я пришла вас выручить. Где сестрицы и Любимко?

Вместо Гюрицы ответила старшая Благослава, быстрее сообразившая, что к чему:

— Сестриц тут нет больше, они замуж вышли. А Любимко ушёл из дому два года назад и стал жить с твоими родителями.

Не было времени на чувства, но волна тепла всё же лизнула сердце мягким язычком. Олянка бросила взгляд на Куницу, та всё поняла без слов. Подхватив растрёпанных девушек, они выскочили в окно и помчались прочь. Навии, терзаемые кусачим роем, не могли им воспрепятствовать.

Остановились передохнуть они только в лесу, в подземелье, где когда-то Олянка дожидалась, чтобы посмотреть, как подействует на Любимко целебное снадобье Бабушки. Куница развела костёр, чтоб обогреть полураздетых девушек, а Олянка раскрыла мешочек. «Шу-шу-шу», — с холодящим шепотком из воздуха появилась брошенная ею костяшка и со стуком упала к остальным. Олянка, стиснув мешочек в кулаке, закрыла глаза. Всей душой она благодарила Бабушку за такой действительно ценный подарок.

Девушки, дрожа друг у друга в объятиях, плакали.

— Матушка... что с матушкой? — всхлипывали они.

Куница переглянулась с Олянкой. Ложь во спасение или горькая правда? Олянка кивнула: лучше правда.

— Нет больше вашей матушки, сестрёнки, — вздохнула Куница.

Новый взрыв рыданий. Олянка обняла обеих девушек, привлекла к себе, поглаживая по плечам.

— Ну, ну... Крепитесь, мои хорошие. Ободритесь: батюшку вашего я видела живым. Он великолепно сражался. Скажите-ка мне, здоров ли Любимко?

— С тех пор, как он ушёл в твой дом, мы с ним не виделись, — ещё всхлипывая, ответила более смелая Благослава. — Он с батюшкой поссорился из-за тебя. Но припадков с ним больше не случалось и голова не болела. Год после твоего ухода он ещё дома провёл, а потом покинул нас! Сказал, что твои батюшка с матушкой ему роднее, чем его собственные.

О том, чтобы девушкам вернуться в усадьбу отца, к свирепствующим навиям, не могло быть и речи. Нужно было как-то пробираться в родительский дом Олянки, ставший два года назад ещё и домом для Любимко.

Увы, город был сдан захватчикам. Улицы кишели навиями: шагу не ступишь, всюду чужеземные воины, куда ни глянь, куда ни плюнь. Их остановили вражеские стражники уже на въезде — важные, напыщенные, наделённые властью пускать или не пускать:

— Называйтт ваш имя и цель прибытия!

Олянка, мгновение подумав, достала мешочек с молвицами; воин-навий, видимо, решил, что ему сейчас отсыплют золота, и в предвкушении подставил когтистую лапищу. Костяшка-молвица развернулась в руке Олянки длинным свитком, заполненным убористыми строчками. Навии уставились на грамоту, забегали глазами по письменам. Дочитав, они почтительно выпрямились:

— Мы приноситт огромный извинений за твой задержка, госпожа! Ты и твои спутницы можетт проходитт.

Что было в грамоте, Олянка рассмотреть не успела: свиток тут же скрутился и снова стал костяшкой. Куница озадаченно вытаращила глаза и высунула кончик языка: уф, проскочили!

На улицах их ещё пару раз останавливали навии-стражники, следившие за порядком, но неизменно костяшка-молвица простирала над девушками свою защиту, превращаясь в некую охранную грамоту, написанную, очевидно, на языке захватчиков. Воины сразу становились почтительными и больше не задерживали их. Что же там было написано? Олянка могла лишь гадать. Не хватало ей, видно, ещё одного паучка — в глазу, дабы понимать и письменность врага. Скорее всего, говорилось там, что она — какая-то важная особа, а Куница и девушки — её свита.

Они благополучно добрались до дома кузнеца Лопаты. Сердце Олянки дрогнуло при виде родного крова... Вернее, когда-то бывшего её родным. И надо же было такому случиться, что дверь распахнулась, и на пороге показался именно Любимко — живой, здоровый и невредимый.

— Олянка! — обрадовался он. — Сестрицы!

Он жил здесь на правах подмастерья, ученика кузнеца. Осваивая ремесло, он обучал братьев и сестёр Олянки разным наукам — из тех, коими владел сам. Из-за разногласий с отцом он покинул усадьбу.

— Что там сейчас творится? — тут же обеспокоенно спросил он.

Олянка сдержанно рассказала. Слова звучали сухо, блёкло, не отражая и десятой доли гнева, горечи и боли. Узнав, что матушка погибла, Любимко чуть не рванул в усадьбу, чтобы своими руками поквитаться с душегубами, но Лопата своими огромными ручищами поймал его в дверях и оттащил назад.

— Да постой ты! Куды побёг, головушка горячая? Охолонь малость, подумай. Матушку твою уж не вернёшь, а эти звери тебя убьют — вот и всё, что из этого выйдет.

Сказав «эти звери», он виновато покосился на Олянку: не обидел ли? Ведь она тоже в некотором роде... сродни навиям.

— Батюшка, я всем сердцем считаю их врагами, — твёрдо сказала Олянка, поймав и этот взор, робкий и вопросительный, а за ним — и саму мысль. — Ежели они и станут говорить, что Марушины псы и навии — братские народы, то не верь им. У нас на Кукушкиных болотах их никто не поддержал и поддерживать не станет.

А про себя, уже беззвучно, она добавила: «Уж если сама Бабушка, их соотечественница, им от ворот поворот дала, то что о нас говорить?»

Родные присматривались к ней не то чтобы со страхом, но настороженно: она ли? Или обращение в Марушиного пса не оставило в ней и крупицы прежней Олянки? Они не решались приблизиться, боялись обнять, но в глубине глаз теплилась надежда. Олянка не настаивала на объятиях, видя, что им непривычно и боязно. Но хотя бы не отворачивались, не гнали, не травили собаками — и на том спасибо.

Еды в доме было мало: навии опустошили кладовку. Только сухари остались, сушёные грибы, морковка да немного старого, поеденного жучками пшена.

— Грибы они не взяли, от наших грибов у них несварение, — усмехнулся Любимко.

Младшая сестрёнка Достава хворала. Слыша надсадный детский кашель, Олянка хмурилась, дёргались струнки в душе: помочь, вылечить!..

— Как занемогла она у нас в начале осени, так всё никак не может выздороветь, — вздохнула матушка.

— Жаль, то снадобье кончилось давно, — глухо промолвил Любимко. — А как было бы кстати... Оно ведь меня исцелило.

Он сидел за столом, вцепившись себе в волосы руками, убитый новостью о смерти матушки Вестины. Видно, сокрушался, что не было его там... Но что он мог сделать? Наверняка погиб бы, защищая матушку, а потом навии всё равно бы и до неё добрались.

— Благодарю, что сестриц спасла, — проговорил он, поднимая бледное, посуровевшее лицо.

— Не я одна спасала, — улыбнулась Олянка, кивая в сторону своей спутницы-оборотня: — Это Куница, тоже с Кукушкиных болот. Большой знаток задниц! (При этих словах Куница хмыкнула, Любимко глянул на неё удивлённо, не зная, улыбаться ему или нет). А насчёт снадобья... Я попробую его сварить. Бабушка дала мне кое-что с собой.

Вот и пригодились травы целебные. Бросив щепоть в кипящую воду, Олянка впитывала тепло домашнего очага, от которого она уже почти отвыкла. Каждая трещинка здесь ей была знакома, каждая половица — родная. Каждый горшок, каждая ложка. Ничего дома не изменилось.

Когда отвар остыл, она вынула кинжал из самодельных кожаных ножен — тот самый, что они с Куницей в подземелье нашли — и надрезала себе руку. Струйка крови из уголка рта матушки Вестины... «Дочек спаси». Значит, видела она в глазах Олянки, что не как враг она пришла, а как друг. Челюсти стискивались, ненависть к иномирным захватчикам горела под сердцем. Она размешала ложкой отвар, поднесла к лицу, вдохнула терпкий травяной дух.

— Кровь оборотня — сильное целительное средство. — Олянка налила отвар в чарку, поставила на стол. — Она была и в том снадобье, которое вылечило Любимко.

Он смотрел на неё с блеском нежной, влажной боли. Не забылось, не угасло в его груди чувство, но что, кроме сестринской любви и тёплой привязанности, могла дать ему Олянка? Глазами сказав ему: «Не надо», — она поднесла чарку к губам больной сестрёнки. Та стонала и бредила, никого не узнавая. Приподняв её голову, Олянка бережно влила ей в рот отвар.

— Пусть спит теперь.

Матушка, робко заглядывая ей в глаза, сказала:

— Уж прости, гостья дорогая... Нечем нам тебя попотчевать. Всё навии эти проклятые выгребли. У нас у самих зубы на полке.

— С этим тоже надо что-то делать, — кивнула Олянка. — Одними грибами сыт не будешь.

У неё была мысль, и она сделала знак Кунице. Та встала, безоговорочно готовая к новым опасным передрягам.

— Когда они припасы забирали у народа, куда они всё свозили? — спросила Олянка.

— Так вестимо куда, — ответил отец. — В амбары градоначальника. Только зря ты это, дочка... Назад они ничего не отдают.

— Это мы ещё посмотрим, — процедила Олянка.

— Ты что задумала? — шепнула Куница, когда они вышли за порог дома.

Олянка холодно прищурилась.

— Увидишь.

Хоромы градоначальника тоже были заняты навиями, склад со съестным сторожил целый отряд воинов. Когда Олянка предъявила грамоту, у главного распорядителя припасов выпучились глаза, но ослушаться он не решался: грамоту венчала какая-то уж очень важная, радужно переливающаяся печать.

— Вернуть всё?! — изумлённо вскричал он. — Но позволь, госпожа... А как же мы? Как же быть нам?

— А вы сами пищу себе добывайте, — скрежетнула зубами Олянка.

— Погоди, госпожа, этого быть не может... Это какая-то ошибка! — засуетился распорядитель. — Я должен связаться с вышестоящим начальством и убедиться, что такой приказ действительно исходит от них!

Он изъяснялся правильнее остальных, почти не коверкая язык. Длинноносый и долговязый, он чем-то напоминал аиста. Не вояка, а снабженец-писарь, чиновник, хоть и в военном облачении. Тоже из «книжных червей», к каковым когда-то Ярополк относил своего сына. Олянка предложила ему говорить на родном языке, понимание которого, несомненно, прибавляло ей важности в глазах навиев. А заодно ей хотелось проверить, как работает паучок.

— Пока ты будешь связываться, пройдёт время, а я не собираюсь ждать! — напустив на себя властный вид, нетерпеливо повысила Олянка голос. — Ты что, не узнаёшь печать?

— Погодите, постойте, уважаемые госпожи, — обращаясь к Олянке и Кунице, забормотал распорядитель. — Дайте мне ещё раз взглянуть.

Грамота снова развернулась перед его птичьим клювом, но в руки ему её Олянка не отдавала.

— Да, всё верно, — перечитав, уныло подтвердил он. — Но, быть может, вы смилостивитесь и позволите оставить хотя бы четверть для наших нужд? В противном случае нам придётся просить помощи у других частей войска.

А это значило, что им подвезут припасы, награбленные у других людей. И кому-то в другом месте будет хуже.

— Хорошо, — сказала Олянка. — Четверть можете оставить себе, но три четверти извольте вернуть людям!

Шальная мысль озарила её: а не могли ли костяшки подделать приказ о том, чтобы навии покинули город совсем?! Она украдкой вынула молвицу из мешочка, но ничего не произошло. Сердце разочарованно упало. Значит, костяшки не всемогущие, хотя и очень полезные и чудотворные.

— Раскатала губу, — усмехнулась Куница на обратном пути, когда Олянка поделилась с ней своим открытием. — Думала, что войну прекратишь? Раз — и всё? Ага, держи карман шире. Видать, даже Бабушка не всё может. Радуйся, что хоть это дельце выгорело!

Весь остаток дня горожане с удивлением принимали у себя телеги с их же собственными запасами. Да, вернули не всё, но теперь людям хотя бы не грозил голод, а вот навиям предстояло подтянуть пояса на урезанном пайке.

— Ох, это что ж, хлебушек? — со слезами радости причитала матушка, когда и к ним во двор заехала телега, гружённая съестным. — Ох, да тут и масло, и пшено, и соль! И даже мёд вернули! Олянушка, да как же тебе это удалось?!

Ужин по меркам военного времени вышел добротный, но всё ж припасы следовало беречь — не набивать живот до отказа, есть вполсыта, растягивать. Олянка с Куницей, не желая обременять семью, перекусили своим сушёным мясом, чуть размоченным в кипятке, и орехами. Матушка принялась их потчевать, но Олянка твёрдо отказалась.

— Не беспокойся, мы сами себя прокормить можем, родная. Ещё и вам пособим.

К полуночи хворая сестрёнка пришла в себя и попросила есть. Матушка тихо роняла слёзы радости, кормя её с ложки жиденькой пшённой кашей с сушёными ягодами.

— Коли есть хочет — значит, поправляется...

Утром Доставе дали ещё снадобья. Горькое оно было, с кровяным привкусом, да зато недуг прогоняло. Испугалась хворь силы его лесной и побежала прочь. К полудню девочка сама с печной лежанки слезла и прижалась к Олянке.

— Я не боюсь тебя, сестрица, хоть ты и оборотень. Любимко о тебе хорошие слова говорил... А он столько всего знает, такой умный да учёный! Значит, так оно и есть.

— И что же он говорил? — усмехнулась Олянка, посмотрев на Любимко, который при этих словах чуть порозовел и отвернулся.

— Что ты — лучше многих людей, — сказала сестрёнка.

Что-то подсказывало Олянке, что сейчас её место — здесь, с родными, в захваченном городе. Отсиживаться на Кукушкиных болотах безопаснее, но как же они тут одни?

— Куна, ты — как знаешь, а я тут остаюсь, — шепнула она. — Не могу я родных бросить.

— Ну и я с тобой тогда, авось пригожусь, — без колебаний ответила та.

Олянка молча поблагодарила её тёплым взглядом.

— А обузой мы вам не станем, — уже громче сказала она, обращаясь к семье. — Мы охотой кормиться можем. И рыбу ловить. Меня навии не тронут, я им немножко пыли в глаза пустила. А со мной и вы целее будете. Ежели будут к вам приставать, отвечайте, что вы мне принадлежите, как будто холопы мои, и на меня ссылайтесь. А я уж с ними сама разберусь.

6

Жизнь в городе в целом текла по-прежнему, жителям разрешалось днём заниматься своими обычными делами, но по ночам выходить на улицу запрещалось. Ремесленникам выдавалась разрешительная грамота на занятие ремеслом, без неё никто не имел права что-то производить и сбывать. Красивых девиц прятали по домам, дабы разгуливающие по улицам навии не положили на них глаз. Впрочем, опасности подвергалась любая девушка без явного уродства. Скучающим воинам требовались забавы, и они порой врывались в дома, уводя девиц силой. Кого-то потом отпускали, кто-то так и не возвращался...

С наступлением холодов люди стали часто болеть. Повальная хворь за пару седмиц разгулялась так, что грозила выкосить полгорода, а то и больше. Везде, в каждом дворе кто-то хворал. Не выдерживали прежде всего самые слабые — дети и старики. Вспомнив о целительных свойствах крови оборотня, Олянка с Куницей ежедневно нацеживали по миске тёплой, тёмно-вишнёвой жидкости из своих жил; одной ложки на горшок воды хватало, чтобы приготовить снадобье, достаточно сильное, дабы прогнать недуг. Сами они его не раздавали: вряд ли люди приняли бы лекарство из рук Марушиных псов. За дело взялось всё семейство кузнеца Лопаты — все от мала до велика разносили по домам горшки с целебным средством. Вкус крови прятали, подслащивая его мёдом или разбавляя любым травяным отваром. Для излечения хватало двух чарок, принятых с перерывом в половину суток. Но хворого народу было много, а оборотня только два; несмотря на всю живучесть рода Марушиных псов, у Олянки с Куницей вскоре кружилась голова от кровопотери. Они не успевали восстанавливаться, а народ, поняв, откуда идёт исцеление, толпился у дверей и просил хоть капельку спасительного зелья. Матери плакали, держа на руках закутанных в одеяла, охваченных недугом детишек.

— Люди добрые, обождите вы, — уговаривал их Любимко. — Чтоб изготовить зелье, время надобно.

А если по правде, то время требовалось Олянке с Куницей, чтобы оправиться от кровопусканий. Одна миска крови — потеря для оборотня небольшая, если за один раз. А ежели понемногу, но слишком часто, тут и Марушин пёс не выдержит.

— Зря мы в это ввязались, — прошептала Куница, бледная до кругов под глазами. — Высосут нас досуха...

— Надо кому-то из нас на Кукушкины болота сбегать, — сказала Олянка немногим громче. — Там не откажут, дадут кровь. Бабушка ещё и трав даст.

— Коли можешь, сбегай, а я ослабела совсем... — И Куница уронила голову на подушку.

Олянка попробовала подняться, но головокружение уложило её назад. А за дверью слышался плач женщин, у которых умирали от хвори детки. И вдруг — стук в дверь.

— Погодите, люди добрые! — не отворяя, крикнул Любимко. И со вздохом покачал головой, с тревогой глядя на уложенных в постель слабостью Олянку с Куницей.

— Это не люди добрые, — пророкотал звучный голос. — Это подмога к вам пришла.

Спасительная сила этого голоса светлым огнём радости пробежала по жилам и нервам Олянки, на миг прогнав слабость, и она резво приподнялась на локте.

— Бабушка! — вырвалось у неё, и тёплые слёзы хлынули ручьями по щекам. — Любимко, открой, впусти её! Это наше спасение!

В дом проскользнули четверо, закутанные с головы до ног в тёмные плащи с наголовьями — не поймёшь, человек или оборотень, лиц почти не видно. Один из гостей откинул наголовье, и Олянка со слезами счастья узнала Свумару — без пышного убора из перьев, в простом плетёном очелье с подвесками-бусинами. Трое других оказались оборотнями-мужчинами из Стаи. Они сгрузили на пол четыре больших бурдюка, сшитых из цельных оленьих шкур. В них что-то булькало, и Олянка, смеющаяся вперемежку со слезами, уже знала, что.

— Вот вам зелье, — промолвила Свумара. — Уже готовое, с травами, кореньями и мёдом. Оно крепкое, можно разводить водой в четыре раза. Принимать взрослым по две чарки, детям по одной, грудным младенцам ложки довольно. Ежели хворь в самом её начале, то хватит и половины от названной меры. Ну, лечите народ, а мы пойдём: дома уже следующий котёл снадобья варится.

— Бабушка... — Олянка, приподнявшись на постели, насколько позволяли силы, потянулась рукой вслед Свумаре.

Та вернулась и склонилась над ней. Её суровый рот оставался неулыбчиво сжат, но в уголках глаз прятались ласковые лучики.

— Бабушка, откуда ты узнала? — выдохнула Олянка.

Свумара тронула её за ухо — то самое, в котором прятался паучок.

— Я хоть и на Кукушкиных болотах сижу, а слышу далеко, — усмехнулась она. И добавила, бросив взор на притихшее семейство: — Девицам сим дайте роздыху, пусть оправятся. Кормите их получше вот этим.

И она указала на мешок с подмороженным мясом, который оборотни принесли с собой вдобавок к бурдюкам со снадобьем. Олянка поймала руку Свумары:

— Бабушка... Как дела там у вас?

Та обернулась, тронула по-родительски её макушку.

— Ничего, дитятко, не тревожься. Все живы-здоровы. Что нам сделается на Кукушкиных болотах-то? Ну, пора нам. Скоро вернёмся.

Оборотни во главе с Бабушкой, закутавшись в плащи, скрылись за дверью, а Любимко, присев около Олянки, с блеском в глазах спросил:

— Это она, Бабушка ваша?

— Она самая, — улыбнулась Олянка. — Там бабы плачут... Разведи снадобье вчетверо и дай им скорее. Да объясни, как принимать.

— Всё сделаю, не беспокойся. — И рука Любимко тепло накрыла её прохладную от слабости руку.

В большом кувшине он разбавил зелье, взял мерную чарку и вышел за дверь. Оттуда доносился его деловитый, спокойный голос:

— Тихо, тихо, люд честной, не толпимся! Становись в очередь, всем лекарства хватит! Бабоньки, не рыдайте вы, выздоровеют ваши детки.

За один день Бабушкино лекарство кончилось: разобрали всё до капли. Но этого дня хватило Олянке с Куницей, чтобы окрепнуть и восстановиться, в чём им изрядно помогли гостинцы с Кукушкиных болот. Мясо они ели сырым, едва оно успевало оттаивать у печки, и выпивали весь натёкший с него красный сок. Оборотни принесли его уже заботливо разделанным на небольшие куски; это была мякоть с прожилками жира, но попадались и кости. Их матушка отложила, чтобы сварить из них похлёбку: не пропадать же такому добру! Особенно теперь, когда каждая крошка хлеба на счету. Наевшись до отвала, Олянка с Куницей задремали, а пробудились от людских голосов за дверью.

— Скоро, скоро новое лекарство будет, — отвечал им Любимко. — Потерпите, люди добрые!

Олянка поднялась с постели, прислушиваясь к себе. Силы вернулись, дрожи и головокружения как не бывало, озноб тоже покинул её. Судя по довольному, румяному и спокойному лицу Куницы, та тоже чувствовала себя отменно. Олянка выдернула воткнутый в столешницу нож.

— Ну что, выпустим немного кровушки? — улыбнулась она.

Куница, поглядев на свои многострадальные, все в затянувшихся порезах руки, тяжко вздохнула.

— Давай, давай, — подбодрила её Олянка. — Людей спасать надобно.

— И ведь никто нас даже не поблагодарит, — буркнула Куница.

— А мы что, ради благодарности это делаем? Ради славы? — усмехнулась Олянка.

Матушка, чистившая морковку для похлёбки, поднялась с места и подошла к ним, обняла обеих, пригнула их головы к своей.

— Доченьки, от всех людей благодарю вас, — проговорила она.

— И я твоя доченька, матушка? — улыбнулась Куница.

— И ты, — со смехом ответила та, обняла её, ласково потрепала её заострённое мохнатое ухо. — И ты, моя родненькая.

Куница, отвыкшая от материнской ласки, сперва смутилась, а потом облапила матушку в ответ и как-то подозрительно зашмыгала носом, пряча лицо.

— Родимушка ты моя, лапушка, комочек ты мой ушастенький, — приговаривала матушка в порыве нежности.

— Ну будет, будет, — грубовато-смущённо отстранилась Куница, быстро вытирая мокрые глаза и нос. — А то я совсем раскисну.

— Твёрдые задницы не плачут? — шепнула ей Олянка.

— Вот именно, — пробурчала та. — Давай сюда нож. Куда кровь цедить?

Они спускали кровь, пока не ощутили лёгкое головокружение. Набралось довольно много, снова можно спасти десятка три человек, а то и четыре. Но до возвращения Бабушки с зельем — ещё пять дней...

Стук в дверь. Это не за лекарством пришли, это вернулись те оборотни, которые сопровождали Свумару.

— Бабушка нам велела с вами остаться, — сказали они. — В нас-то крови поболее будет, чем в девицах этих худосочных.

— Это кого ты худосочной назвал, Свилим? — сразу ощетинилась Куница.

— Это тебя, — добродушно ухмыльнулся оборотень, здоровый детина с золотистой гривой волос и лиловато-синими глазами. Он мог бы легко усадить Куницу себе на плечо, как дитя.

— Тебе повезло, что я пока не в лучшем самочувствии, — огрызнулась та. — Вот оправлюсь малость — и всё-ё-ё тебе припомню!

— Буду ждать, — осклабился Свилим во всю белозубую, клыкастую пасть.

Он давно подбивал клинья к Кунице, но та, считая его недостойным своей особы, раз за разом отшивала. А между тем парень был пригожий и как будто неглупый. Много красивых девиц попадалось среди Марушиных псов, но он выбрал дурнушку Куницу и не терял надежд покорить её гордое сердце. О ней в Стае поговаривали: «Страшная, как сто леших, а спеси хватило бы на сто красавиц!» Да видно, не в красоте было дело... Не пригожестью лица пленяла Куница, а чем-то иным. Олянка бы даже сказала, каким твёрдым местом, но решила, что сейчас не до шуток.

Оборотни между тем пришли не с пустыми руками. Они опустили на пол три мешка со свежим, ещё не успевшим подмёрзнуть мясом. Видно, добыча совсем недавно ещё бегала по лесу. Сцедив вдвое больше крови, чем Олянка с Куницей вместе взятые, клыкастые лесные молодцы даже глазом не моргнули, а подкрепились увесистыми кусками мяса и сырой печёнкой.

— Вот это ребятушки! — потрясённо прошептала матушка Олянке. — Это сколько ж пирогов каждый умять может?

— Они пирогов не едят, матушка, — тихонько засмеялась Олянка. — Им мясцо подавай.

— Ежели пироги с мясом, то съедят, — добавила Куница, присоединяясь к ним и с усмешкой поглядывая на трёх лесных богатырей. Чаще всего её взгляд задерживался на Свилиме. — Да и от иной начинки тоже не откажутся. От рыбы, к примеру, да и птица — за милую душу. И ягоды — тоже с удовольствием. Но мясцо, само собой, непременно должно быть каждый день!

— Это ты для кого сейчас рассказываешь? — прищурилась Олянка. — Или, может, готовишься писать пособие для хозяек под названием «Чем кормить мужа-оборотня»?

Куница сердито фыркнула.

— При чём тут муж? Просто... оборотня.

Так они и протянули до возвращения Бабушки, сцеживая кровь по очереди: то Олянка с Куницей, то парни. А между тем зря Куница обвиняла людей в неблагодарности. В качестве добровольной платы за целительное снадобье те приносили съестное в корзинках, хотя никто сейчас не мог похвастаться богатыми запасами. От себя, от детей люди отрывали скудные угощения, чтобы отблагодарить за спасённую жизнь. Половину этих подношений удавалось впихнуть обратно или отдать соседям. Из-за этого у Куницы с Олянкой случались споры.

— Почему бы не принять благодарность? — настаивала Куница. — Ежели мы голодать станем, как же мы оправимся? Нам ведь силы восстанавливать надобно. А с пустым-то брюхом — как?

— У людей это зачастую последние крохи, — сурово возразила Олянка. — Ну, или предпоследние. Правильно ли спасать чью-то жизнь, чтобы тот человек потом от голода помер?

— А коли с голоду помрём мы, тогда мы уже никого не спасём, — фыркнула Куница.

— Мяса у нас ещё вдоволь, — сказала Олянка, желая закончить спор. — Чего нам ещё надо? А людей объедать мы не станем.

— Один из этих людей, коли помнишь, собаками тебя травил, — злопамятно ввернула Куница. — Эти люди, которых ты так боишься объесть, особой любви к нам не питают. Ну, не благодарность, ладно. Но хоть крупицу уважения взамен мы заслуживаем?

— Все мы разные, Куна: и люди, и оборотни, — мягко подытожила Олянка. — Не все люди слепы и непримиримы, не все оборотни мудры и благородны.

— Ну ладно, пусть не мы! — не желала сдаваться Куница. — Кто мы такие, в самом деле! Но Бабушка?.. Бабушка-то заслуживает и любви, и почёта!

— Бабушка — одна из великих, кто не страдает без чужого одобрения, — с улыбкой и на губах, и в сердце сказала Олянка. — Выше её — только боги.

— Но даже боги хотят какого-то отклика! Потому мы их и чтим! — устало и горьковато вздохнула Куница. — Невозможно только давать, давать, давать без конца... и не получать что-то в ответ. Что-то хорошее. Не пищу, не золото. Но что-то вот отсюда, — и Куница приложила руку к сердцу.

— Куна, я верю, что настанут времена, когда нас не будут бояться. — И Олянка погладила спорщицу по плечу. — А теперь давай-ка, подкрепи силы. Ещё разок кровь сцедим, а там уж и Бабушкино зелье подоспеет.

Бабушка и пятеро оборотней с бурдюками и мешками мяса пришли им на выручку уже на следующий день. Крепкие ребята со свежими силами остались в доме взамен троих предыдущих, порядком измотанных кровопусканиями. А ещё они принесли замороженную кровь, пожертвованную прочими членами Стаи.

— Есть у вас погреб с ледником? — спросила Бабушка.

Матушка кивнула.

— Вот туда и положите эту кровь. Она будет про запас. Скоро хворь пойдёт на убыль. Она уже пошла.

Любимко решился шагнуть вперёд.

— Бабушка... коли ты позволишь себя так называть, — проговорил он. — Все спасённые люди вряд ли смогут поблагодарить тебя. Разреши мне поклониться тебе от всех — разумеющих и не разумеющих, злых и добрых, молодых и старых. Всех, кто способен ответить добром на твоё благодеяние, и всех, кто ослеплён страхом перед оборотнями. От всех я кланяюсь тебе.

Опустившись на колени, он простёрся ниц. Помолчав мгновение, Бабушка промолвила:

— Встань, дитятко. — Принудив Любимко подняться, чтоб его глаза были на одном уровне с нею, она сказала: — Сердца тех, кто сейчас разумеет, я вижу и знаю наперечёт. Их немного. Тех, кто способен уразуметь в будущем, не так уж мало — больше, чем ты думаешь. Ну а те, кто так никогда и не уразумеет, не столь важны для меня, чтобы слишком печалиться из-за их неразумения. Есть враги, которые могут однажды стать самыми верными друзьями; за них стоит побороться. Врагам, которым суждено остаться врагами, не стоит отводить места ни в сердце, ни в мыслях.

— Вот только как отличить первых от вторых? — улыбнулся Любимко.

— Отличие поймёт тот, кто зряч и глазами, и умом, и сердцем, — ответила Свумара, и уголки её редко улыбающихся губ приподнялись.

Больше ей приходить не потребовалось: недуг и правда пошёл на спад, причём так же быстро, как вспыхнул. Чуть позднее Олянка узнала, что к его распространению были причастны навии. Помог ей в этом паучок в ухе: ей удалось незаметно подслушать разговор двух воинов — не рядовых, а сотенных, которые знали побольше.

— Ну так что, так и не удастся нам прижать к ногтю этих лекарей?

— А как прижмёшь? Сама матушка Адальгунд, младшая сестра матушки Махруд, запретила их трогать!

— Да ты что! Матушка Адальгунд всё ещё живая?!

— Ещё какая живая, время над ней не властно! Она, оказывается, всё это время в Яви жила.

— И что, начальству уже доложили о ней? Думаю, Владычица Дамрад должна узнать...

— Начальству она тоже рот прикрыла, чтоб пикнуть не смели. Тут попробуй, пикни!.. Она же одной мыслью убить может. Был ты — и нет тебя. Сердце остановилось, и никто не узнает, отчего. Кроме неё только великая матушка Махруд так могла.

— Стой-стой... То есть, если мы с тобой вот сейчас это обсуждаем, она нас тоже... того?..

— Да она любого может «того». Поэтому лучше не болтай, дружище. Это я тебе по дружбе сказал.

— Ничего себе «по дружбе!» Это ты не удружил мне, а драмаука подложил, коли за распространение слухов она смертью покарать может!

— Да не трясись ты раньше времени. Авось и не тронет, если мы дальше болтать не станем. Я тебя лишь предупредить хотел, чтоб ты, коли от кого другого услышишь, дальше эту весть не нёс. А то уж точно мы от матушки Адальгунд схлопочем остановку сердца. Это будет называться «смерть при загадочных обстоятельствах». Эх, а жаль всё-таки, что дело не выгорело. Народ бы повымер — и тогда бери припасы в обход того приказа!

— А что за приказ-то вообще был?

— Да драмаук его знает! Пришла какая-то девица-оборотень, сунула Длинноносому Циеру бумажку... Вертай, говорит, взад. Ну, то есть, возвращай народу его припасы. И больше никто той бумажки в глаза не видел. Циер чуть в штаны не наложил. Еле-еле сумел выклянчить четвертину. Ну, ты ж знаешь Циера, он не по нашей, не по военной части. Он с бумажками возиться горазд, а оружие в руках держать кишка тонковата. Говорит, сделал всё, что мог.

— А что за девица?

— Да драмаук её ведает! Скорее всего, приближённая матушки Адальгунд. Так что если тронем её, всем нам будет... то самое.

— А та зараза к нам не прилипнет?

— Да нет, это людская болячка. Нашли какого-то хворого мужичка, харкотню у него взяли, ну и дальше — сам понимаешь. Дело нехитрое. Нет, эта хворь к нам не пристаёт. А вот грибы местные... Вот их, дружище, ни за что не ешь — ни с подливой, ни без! От грибов — свистуха, да такая, что половину своего веса сбросишь в одночасье.

— Что, на себе испытал?

— Ага, хватанул по дурости. Ох ты ж... Кручёные яйца драмаука!.. Это ж надо было так влипнуть в...! Вспомню — вздрогну. Думал, кишки наружу вывалятся через зад. И главное, с обеих дырок хлещет — и с нижней, и с верхней. Да ещё и сопли со слезами, всё вместе. И в носу жуть как свербит, а чихнуть страшно. А ежели нос зажмёшь, ещё хуже выйдет. То, что с верхних дырок выхода не найдёт, оно ведь вниз устремится! Ох, хвост драмаука мне в задницу... Да хоть бы и хвост в задницу, лишь бы чем-то заткнуть!.. Честное слово, хоть ведро к себе сзади привязывай и ходи так.

— Н-даааа... А коли низ заткнёшь, получается, всё верхом пойдёт? А ежели все дырки сразу закрыть — вообще разорвёт к драмаукам?

— Вот именно, приятель, вот именно! Коли б я всё заткнул, собирали бы мои ошмётки по всей округе. И что напишут моей матушке? «Погиб, разорванный грибами. Останки возврату на родину не подлежат, так как возвращать нечего». Поэтому мой тебе дружеский совет: грибов здешних даже не нюхай!

Дальнейшие подробности о последствиях употребления грибов Олянка слушать не стала. Её нутро тоже горело и переворачивалось, но на иной лад... Если Бабушка имела такую власть и влияние, отчего она не задавила эту войну в зародыше? Если она могла останавливать сердце силой мысли, почему бы ей не остановить таким образом эту проклятую Владычицу Дамрад?

Так Олянку заела эта мысль, что она двое суток не могла уснуть, а когда всё же задремала кое-как, то открыла глаза на берегу лесного озерца, на зеркальной поверхности которого отражалось звёздное небо. Свумара сидела, скрестив ноги калачиком, и глядела в эту мерцающую, холодную бездну над головой. Увидев Олянку, она кивком пригласила её присесть рядом.

— Бабушка... Или как тебя теперь называть — матушка Адальгунд? — Слова из сдавленного горла Олянки выходили туго, дыханию было тесно в груди.

— Зови, как твоё сердце желает, — одними глазами улыбнулась та.

Слёзы выступили, и дышать стало легче.

— Бабушка... Мне хочется звать тебя так. Скажи мне, Бабушка, ведь ты всё знаешь наперёд, тебя твой народ почитает и боится — так отчего ты не остановила войну? Ведь ты могла это, я знаю!

Глаза Свумары, глубокие, звёздные, дышали печалью.

— Я, моя сестра и ещё кое-кто в Нави и Яви — мы называемся Старшими, — проговорила она. — Нам дано много, но с нас и спросится много. Мы можем не только видеть будущее, но и все те пути, по которым пойдут события, ежели что-то изменить — убрать какое-то звено из цепочки или добавить новое. Думаешь, я не искала, не перебирала? Тысячи путей, тысячи тысяч! Думаешь, не металась моя душа от одной возможной тропинки к другой, ища наилучший для всех исход? Во всех этих путях — во всех, дитятко моё! — есть войны. Разные по размаху, по жестокости... Не Дамрад, так другая властительница поведёт войско в Явь. Навь разваливается на части, она на грани гибели, потому и ищут её жители новый дом себе. Ежели закрыть проход между мирами ещё до начала похода Дамрад, остаётся ещё один, более древний проход, но его со стороны Нави открыть нельзя. Вернее, можно, но слишком опасно — Навь может не выдержать, потому что сперва придётся снять главную заплатку, на которой мир и держится. При открытии со стороны Яви заплатка не порвётся, а как бы раздвинется без разрушения.

— У перехода с одного пути на другой — своя цена, дитятко моё, — продолжила Бабушка после короткого, полного звёздной тишины молчания. — Закройся Калинов мост до вторжения — и этой войны можно было бы избежать, но тогда Нави суждено погибнуть, и её уже не спасёт даже моя сестра, которая там осталась ради этого. Между этими двумя путями, которые как будто бы различаются лишь временем закрытия Калинова моста, на самом деле целая тьма всяких мелочей и расхождений, звеньев, всяких «ежели бы» да «кабы» — жизни не хватит, чтобы всё описать. Просто знай, что это будет иной путь, на котором спасение Нави станет невозможным. А погибнув, Навь потянет за собой и Явь, ибо даже при закрытых проходах наши миры связаны прочнее, чем можно себе представить. Не сразу, но спустя какое-то время Явь тоже начнёт рассыпаться, и потребуется соединять её с ещё одним миром — Инеявью, детищем Лалады, дабы Явь могла продержаться ещё хоть немного; придётся ставить заплатки и стяжки, латая всё новые и новые дыры. Словом, Явь повторит участь Нави, только в ещё более страшной разновидности, поскольку остатки погибшего мира врежутся, вонзятся в неё, и их разрушительная сила укоротит предсмертные муки Яви в разы. Всё пройдёт гораздо быстрее и гораздо хуже, чем было с Навью. Если упадок Нави растянулся на многие века, то с Явью всё будет кончено за несколько десятилетий. Вот такой ценой, дитятко, и дастся переход с одного пути на другой. У нынешнего пути тоже своя цена. Он будет оплачен великой кровью, но на нём оба мира останутся живы, а Навь ещё и переродится, перейдя от Сумрачных Времён к Временам Света.

— Как ты думаешь, — устремив взор в озёрно-лесную безмятежную даль, не потревоженную людскими страстями, спросила Бабушка, — каково Старшим видеть все эти пути и душой чувствовать их цены? Взвешивать на весах Вечности все жертвы? Это ведь только кажется, что распоряжаться сотнями тысяч судеб легко, казнить и миловать целые народы. Гора видится сверху горой, но она состоит из песчинок. Каждая смерть, каждая пролитая слеза ложится на наши плечи бременем седины. Такое бремя — не для юных и даже не для зрелых, тут я без скромности говорю. Надобно быть Старшим, чтобы всё это вынести.

Неостановимые слёзы катились по щекам Олянки. Опять стало трудно дышать, но уже из-за тяжести услышанного — смутно печального, не до конца понятного, но пронзительного от скрытой в нём горькой и огромной, как небо, неохватной для разума истины.

— Тебе непросто будет это понять, но ты всё же попробуй, — снова улыбаясь звёздными глазами, молвила Бабушка. — Ведь неспроста же ты и твой брат Любимко — зрячие, разумеющие.

— Брат? — Олянка смахнула слёзы, встрепенувшись всем сердцем и душой.

— Ваши души — родственные. Души любящих брата и сестры, — сказала Свумара. — Ты сразу верно уловила суть своей привязанности, а Любимко пока ещё хочет иного, но уже стоит на пути к осознанию. Ступай, дитятко. У тебя много дел.

И Свумара легонько толкнула пальцами Олянку в лоб.

Стремительное, головокружительное падение — и Олянка открыла глаза. Первые два вдоха — глубокие, судорожные, как отголоски этого полёта вниз, дальше — уже спокойнее, ровнее. К окну лип чёрный мрак: ночь. День был бы густо-серым. Дыхание... Чуткое ухо ловило и различало всех: вот дышит матушка, вот отец, вот сестрицы, а там — братья. Любимко. Вот посапывает Куница. Все целы, все живы. Явь жива, но истекает кровью, Навь вцепилась в неё с умирающим хрипом, на последнем издыхании. Сцеплены друг с другом намертво: погибнет одна — умрёт и другая.

7

Новый день нёс новые заботы: Олянке с Куницей предстояло идти в лес — добывать пропитание и себе, и семье. Запасы были уже порядком подъедены, как ни старалась матушка бережно их расходовать, растягивать. Девушек-оборотней навии уже пропускали без вопросов, и они вернулись с дичью и рыбой.

— Сбегаю-ка я на Кукушкины болота, попробую там клюквы с мёдом раздобыть, — сказала Куница. — Заодно и проведаю, как там дела дома.

Тревожно заныло сердце Олянки, но она сказала лишь:

— Держись только подальше от дорог, городов и сёл: там навии. Подземелье они тоже могли успеть захватить.

— Я от Свилима слыхала, что они подземные ходы лишь там освоили, где те подходят близко к людскому жилью, — ответила Куница. — А вглубь лесов не продвинулись.

— Так Свилим-то когда ещё это говорил! Всё уж могло измениться с тех пор. Ты всё-таки осторожнее будь. — И Олянка тронула Куницу за плечо.

Та кивнула.

— Я дома засиживаться долго не буду, денёк-другой погощу — и обратно, — пообещала она. — Знаю же, что вы меня тут ждёте да беспокоитесь...

Олянка сунула ей одну костяшку-молвицу:

— Вот, ежели что, кинь под ноги — выручит.

Куницы не было восемь дней. Олянка бы с ней пошла, да боялась надолго оставить семью; только и оставалось ей, что думать да тревожиться. И не только её мысли летели вслед Кунице: матушка тоже волновалась за свою названную дочку. Но на девятый день, такой же сумрачный, как и прочие, их тревога рассеялась, и они вздохнули с облегчением: целая и невредимая Куница постучалась в дверь.

— А я не с пустыми руками, — весело сказала она, опуская на пол бурдюк с чем-то жидким и большой туесок. — Тут снадобье целебное на случай хвори, а тут — клюква в меду.

— Ну, как там дела дома? — спросила Олянка, когда Куница закончила обниматься с матушкой.

— Дома всё благополучно, все живы-здоровы, — поведала та. — А ещё с осени живёт там навья-воин. Она вскоре после нашего ухода пришла. Хворая она. Говорят, осколок белогорской иглы в ней засел, и достать его нельзя, а когда он сердца достигнет, тут ей и конец придёт. Севергой её кличут. Она в Навь шла, чтоб дочь свою напоследок повидать, а Бабушка сказала, что не надо ей туда идти. Она и осталась. Знаешь, — Куница прищурилась, всматриваясь в Олянку, — вы с ней чем-то похожи слегка. Я даже удивилась сперва, всё думала: кого мне её лицо напоминает? А потом поняла: тебя! Только она постарше будет и больно уж измученная.

— Отчего же Бабушка её не прогнала? — нахмурилась Олянка, сердцем чувствуя странное смущение.

— Да я мало дома погостила, толком не успела разузнать... Ох, хорошо с дорожки кваску испить! — Куница причмокнула и долго не отрывалась от ковшика, поднесённого матушкой. — Что-то там я краем уха слыхала про сокровище в груди у неё. Самоцвет, что ли, какой-то дорогой у неё под рёбрами спрятан? Так и не разгадала я, что бы это могло значить, да и других дел было много. — И Куница подмигнула: — Ну что, девицы-сестрицы да братцы-молодцы, попробуете гостинца с Кукушкиных болот? Ох, видели б вы, какая у нас там клюква растёт! По осени вся земля красным-красна от неё, ступишь — сок брызжет!

Гостинец пришёлся всем по вкусу. Матушка поскребла по сусекам да испекла оладьи; клюква в меду с ними чудо как хороша была, вот только досталось всем по одной лишь ложечке. Прочее матушка припрятала: беречь надобно такое лакомство, растягивать.

Часто незаметно отираясь около навиев, Олянка слушала разговоры. Язык их сперва пугал её и вызывал неприязненное содрогание, но паучок как-то незаметно встраивал его ей в голову, слова сами складывались в нужном порядке, и она бы, пожалуй, уже могла вполне прилично изъясняться на нём, а не только понимать на слух. Из обрывков бесед складывался ход войны, там и сям подслушанные новости безрадостно падали мертвящими ударами в душу. Но вот промелькнула первая светлая весть: страшная Падшая рать из Мёртвых топей побеждена, а ведь навии так на неё рассчитывали, такую большую ставку делали в этой войне! Они хотели зажать Белые горы в тиски с двух сторон, с запада и востока, но их смертоносное сверх-оружие уничтожило само себя. Это был перелом в ходе войны...

А потом тучи рассеялись, и с чистого неба хлынул ослепительный поток весенних лучей, сильных и животворящих. Кончилась морозная ночь, начала просыпаться земля, высвобождаясь из ледяного панциря, задышала подснежниками, зазвенела ручьями. Навии днём вынуждены были прятаться, и Олянка с Куницей тоже могли выходить из дома только после наступления сумерек. Это было очень неудобно после круглосуточной сумрачной свободы передвижения, но радостная новость грела сердце: Калинов мост закрылся, и навии, попав в ловушку солнечного света, днём становились почти небоеспособны. Этим-то и пользовались кошки-воительницы, выбивая врага из захваченных им городов и сёл. А тут ещё и замораживающее оружие у навиев растаяло — хоть голыми руками их бери.

Хотя голыми руками — это, пожалуй, громко сказано, бои шли нешуточные, навии цеплялись за каждую пядь завоёванной земли. Пришли кошки-освободительницы и в родной город Олянки.

Незадолго до этого Куница начала чувствовать недомогание, и весьма странное: больше всего ей хотелось есть и спать. Голод разыгрался просто зверский, трудно поддавался утолению, и Куница очень страдала. Припасы у семьи почти закончились, им самим приходилось подтягивать пояса — а тут такая обжора образовалась. Не ко времени, ох, некстати распоясалось нутро у Куницы! Хлебом, кашей и овощами она не наедалась, ей требовалась целая прорва мяса, и они с Олянкой из сил выбивались на охоте и рыбалке. Вернее, выбивалась в основном одна Олянка, а Куница с её вялостью частенько и промахивалась, и дичь упускала, засыпая на ходу. Одним словом, охотница из неё была сейчас никакая.

— Да что с тобой творится? — недоумевала Олянка. — Заболела ты, что ли?

Куница отмалчивалась сперва, а потом призналась:

— Только ты... Это... Сильно не ругайся, ладно? Я когда на Кукушкины болота бегала, там со Свилимом встретилась. Ну и мы...

— Та-а-ак, — уперев руки в бока, прищурилась Олянка. Ругаться она не собиралась, скорее, радовалась за подругу, но пожурить её всё-таки следовало — хотя бы за то, что всё скрыла. — И когда же это он успел тебя покорить? Ты ж его за пустое место считала!

— Ну... Неправа была, — смущённо промолвила Куница. — Когда он здесь, с нами был и кровь для лечения людей давал — вот тогда у меня глаза на него и открылись. А там, дома, всё уже как-то по-новому мне увиделось. Другими глазами на него посмотрела. И охотник хороший, и хозяйственный — руки из нужного места, сам всё умеет: и шкуры обрабатывать, и шатёр построить, и одёжу сшить, и с детишками чужими возится, когда не на охоте... И весёлый — не то чтобы болтун, а так, в меру разговорчивый, и не глуп. Да и собою он ничего так... пригожий... — Последнее Куница выговорила, пряча глаза и улыбку, с розовыми пятнышками румянца на скулах.

Это любовное смущение ей очень шло, делая её чуть ли не хорошенькой. Олянка про себя усмехалась: похоже, Свилим основательно подготовился к завоеванию своей ненаглядной Куницы, а во время её краткого посещения Кукушкиных болот пошёл в решительное наступление. И неприступная крепость пала.

— Вон оно что, — проговорила Олянка. — Только не очень вовремя это всё, согласись. Война ведь ещё кругом.

— Да войне уж конец почти! — с уверенностью взмахнула рукой Куница. — Бабушка же говорила, что только осень да зиму надо продержаться, а уж весна настала.

— Вот что: дуй-ка ты домой, к своему Свилиму, — сказала Олянка решительно. — На Кукушкиных болотах и тихо, и безопасно, да и с кормёжкой там получше будет, чем здесь.

— Это ты намекаешь на то, что я всех тут объедаю? — обиженно надулась Куница.

— Не в этом смысле, — мягко поправила её Олянка. — А в том, что тебе сейчас хорошо питаться надобно, а здесь с этим туго. Да и опасно тут, война всё-таки.

— А как же ты... И матушка... И все? — обеспокоилась Куница, вскинув брови домиком. — Как же вы тут одни останетесь?

Олянка думала ответить, что проку от неё сейчас здесь немного, наоборот, её саму теперь беречь надо, но вместо того с нарочитой суровостью проговорила:

— Как? А раньше надо было об этом думать! И головой, а не... кхм!

Куница совсем скуксилась, и Олянка, отбросив напускную строгость, рассмеялась и легонько встряхнула её за плечи.

— Да полно тебе, не дуйся! Рада я за вас со Свилимом. Видно, настала тебе пора своё гнёздышко вить... А мы тут не пропадём, не тужи и за нас не бойся.

Дома новость о возможном возвращении Куницы на Кукушкины болота восприняли двояко: с одной стороны, расставание всех огорчало, ведь семейство успело привязаться к неунывающей, бойкой и верной подруге Олянки, особенно матушка, а с другой — весть о её новом семейном положении не могла не радовать. Узнав о будущем дитятке, матушка первая согласилась, что Кунице необходимо вернуться в родные места, где ей будет лучше.

— Матушка, да как же я с тобой расстанусь? — захлюпала носом Куница.

Раньше такой чувствительности за ней не наблюдалось. Но ведь твёрдый зад не исключает мягкого сердца, с улыбкой думала Олянка. А матушка, обняв новообретённую дочку, гладила её по голове и чесала острые волчьи уши:

— Ох, дитятко ты моё!

Одну Куницу решено было не отпускать в дорогу, и Олянке предстояло на несколько дней покинуть родных. Сердце её рвалось пополам.

— Не тревожься за нас, доченька, — успокаивала её матушка. — Войне уж конец, никто тут нас не обидит.

В путь они выступили в вечерних сумерках, после заката. Сладко струился влажный весенний воздух в грудь — даже пить его хотелось, как чистую, вкусную ключевую водицу. Свежестью и обновлением дышала земля. Самое время встречать любовь... Вот только где же заблудилась сероглазая лада Олянки? Или, быть может, не родилась она ещё на свет?

В пути приходилось делать передышки, чтобы Куница могла вздремнуть и набраться сил. Из подземных ходов навиев выкурили, и можно было беспрепятственно передвигаться по ним в светлое время суток. Куница сама не радовалась своей прожорливости: несколько раз в дороге их задерживала охота. Она уж пыталась даже терпеть голод, чтоб лишний раз не останавливаться, но тогда её с ног валила слабость.

Со всеми остановками и передышками дорога на Кукушкины болота заняла шесть дней — вдвое дольше, чем обычно, но и самочувствие Куницы в этот раз отличалось от обыкновенного. Они старались держаться подальше от людского жилья и дорог, предпочитая пробираться сквозь лесную глухомань, а дневные отрезки пути пролегали по подземным ходам. Наверное, кошки уже добивали захватчика...

На Кукушкины болота путешественницы прибыли ясной, звёздной ночью. Первым делом усталая и зверски проголодавшаяся Куница набросилась на мясо, а потом, проскользнув в Бабушкин шатёр, нашла свободную лежанку и свернулась на ней калачиком.

— А как же жених твой? — усмехнулась Олянка. — С ним даже не поздороваешься?

— Да ну его, — сонно пробормотала та. — Сделал дело — а мне теперь маяться...

— Вы оба в этом повинны, подруженька, оба набедокурили, — со смешком потрепала её по плечу Олянка. — Ну, спи, спи. Отдыхай. Сама молодца своего обрадуешь или мне ему счастливую весть отнести?

Куница что-то заспанно промычала. Оставив её в покое, Олянка не торопясь пошла искать Свилима. Тот как раз собирался на охоту, но, завидев её, тут же просиял радостной догадкой:

— Куна с тобой?..

— Ага, тут она, — сказала Олянка. И придержала парня за руку: — Постой, куда рванул-то? Устала она с дороги, спит теперь. Дитя твоё под сердцем носит.

Свилима как ветром сдуло — в сторону Бабушкиного шатра, конечно. Олянка не стала его удерживать: получит по морде от сонной потревоженной Куницы — ну что ж, поделом ему.

Неспешно прогуливаясь по стойбищу, Олянка со всеми здоровалась. Её останавливали то тут, то там, выспрашивали подробности о войне. Все, конечно, и так уже знали, что дело движется к концу, но сюда, на Кукушкины болота, новости приходили с задержкой. Стая довольствовалась наблюдениями за Бабушкой и ловила каждое её скупо отмеренное слово, каждый многозначительный взгляд. Если Свумара не беспокоилась, то и им тревожиться не было нужды.

Вдоволь наговорившись с соплеменниками, Олянка заглянула в шатёр. Свилим, перекинувшись в могучего, огромного светло-серого зверя с белой грудью, свернулся в пушистое ложе и покоил на себе Куницу в человеческом облике. Та, положив голову на его гривастую шею и вольно раскинув руки и ноги, сладко спала. Посапывала, уткнувшись носом в густой мех.

«За меня на охоту сходи, а? — попросил Свилим мыслеречью. — Не могу я сейчас...»

«Да уж вижу, — тем же способом ответила Олянка. И спросила с усмешкой: — Ну что, звездюлей получил, покоритель твёрдых задниц?»

Свилим гордо промолчал, но по его смущённой и слегка потрёпанной морде видно было, что воссоединение прошло весьма бурно. Впрочем, судя по широко, по-хозяйски раскинувшейся на нём дрыхнущей Кунице, оно того стоило.

Когда же и она, Олянка, будет вот так же баюкать на себе свою ладу?..

Той хворой навьи, о которой рассказывала Куница, на Кукушкиных болотах уже не было: опять они с Олянкой разминулись. Но кое-какие её вещи тут остались: котелок, изношенная до ветхости рубашка да небольшая, размером с ладонь, потёртая книжечка в кожаном переплёте. Переворачивая страницы, исписанные незнакомыми буквами, Олянка пыталась проникнуть разумом в тайну их содержания, но... не хватало ей паучка в глазу. Бумага была по меркам Нави плохая, шероховатая и жёлтая, но Олянка и такую-то редко в руках держала.

— Бабушка, — обратилась она к Свумаре. — Посади мне ещё одного паучка — в глаз. Хочу научиться читать по-навьи.

— Книжечку нашла? — усмехнулась та. — Да, это она оставила, Северга. Ну что ж, стремление к знаниям ещё никому не вредило... Хотя смотря к каким знаниям и когда. Ну да ладно, садись сюда.

Щекочущая тварь с ртутно-серебристым брюшком переползла с её пальца на веко Олянки и закопошилась, пробираясь в уголок глаза. Олянка передёрнулась от омерзения, задышала громко и взбудораженно. Чего только ради знаний не вытерпишь... Вот только зачем ей это? Она и сама толком не могла понять.

Немного придя в себя после внедрения паучка, Олянка тут же принялась перелистывать книжечку. Удивительное дело: загадочные письмена теряли свою таинственность, с глаз Олянки будто тёмная пелена сползла, которая и мешала ей их понять. Буквы складывались в слова и обретали смысл.

Впрочем, лишь немногие страницы стали ей понятны полностью. Были тут незнакомые имена, названия, сокращения, известные только писавшей. Какие-то служебные дела, должно быть. А вот один разворот привлёк её внимание...

«Рамут, выстраданная любовь моя!

Я люблю тебя. Я всегда боялась произносить эти три слова. Сама знаю, что глупо, что мой страх не имел под собой оснований, но он мешал мне, накладывал печать на уста. Я воин. Я умею лишь убивать. А если я скажу эти слова, они отнимут у меня эту способность. И я больше не смогу поднять оружие. Так я думала.

Рамут, Рамут, Рамут. Я готова повторять твоё имя сотни и тысячи раз. Я берегу его от чужих глаз, от чужих ушей. Я ревную к чужим устам, смеющим его произносить, кроме меня. И это тоже глупо, но так уж оно есть.

Ты — моя, и я — твоя, так будет всегда. В любом из миров, в любой из эпох. Ни жизнь, ни война, ни смерть этого не изменят. Военные походы часто разлучали нас, я была далеко от тебя, но сердце оставляла с тобой, под твоей подушкой. Там оно было в тепле и безопасности, полностью твоё. А сама ходила бессердечной. Так оно как-то легче проливать кровь. Ну, или мне так казалось.

Твой отец, Гырдан, говорил, что воину нельзя привязываться, нельзя любить. И лучше, чтобы его тоже никто не любил. Его в любой миг могут убить. Зачем причинять кому-то горе своей смертью? Но так сложилось, что я знала с самого начала, что хоронить меня будут твои руки. Я страшилась этого, я не хотела этого, я всеми силами старалась избежать неизбежного.

Это письмо я никогда не отправлю. Эта записная книжечка служит мне уже много лет, но в ней ещё хватает чистых страниц, потому что мне редко доводится ею пользоваться. Каким-то чудом она всегда остаётся со мной и не теряется. И вот теперь я ей изливаю свою душу.

Здесь, на Кукушкиных болотах, я отдыхаю от войны. От всего. Просто живу. Здесь очень простая, мудрая жизнь, с древним укладом. Почти дикая. Я ценю эти последние дни.

Я уже говорила, что много раз, уходя на очередную войну, оставляла сердце с тобой. Но это были образные выражения. Теперь я оставлю его в последний раз — по-настоящему. Не оплакивай меня, ведь я — в нём. Больше ни на какую войну я от тебя не уйду, отвоевала я своё. Теперь я навсегда остаюсь с тобой, что мне следовало сделать уже давно.

Я не устану повторять: моё сердце всегда будет с тобой.

 

Твоя непутёвая матушка,

пятисотенный офицер войска её Величества, Северга»

Глаз с паучком моргал, увлажняясь. Сердце омывалось сладковато-солёным теплом: вот она, выстраданная любовь. Рамут лейфди, так это звучало на навьем. Бабушка как-то по-другому произносила, но то был, видимо, старинный язык времён её молодости. Тайна молвиц судьбы открылась. «Выстраданная любовь» — это имя...

Вернулась Олянка уже в свободный от навиев город. Ей с трудом удалось прокрасться по улицам, прячась от высоких и статных воительниц в светлых мерцающих кольчугах и островерхих шлемах, которые теперь днём и ночью охраняли порядок на улицах. Звериным чутьём она догадывалась, что ей, Марушиному псу, лучше на всякий случай держаться от них подальше. Это были соотечественницы Радимиры, но все ли из них зрячие, все ли разумеющие? Все ли из них способны из врагов стать друзьями?

Дома теплился свет. Олянка принюхалась: пахло кошкой. Может, какая-то из воительниц заходила? Исполненная волчьей осторожности, она приникла снаружи к окошку, вгляделась сквозь дырочку в слюдяной пластинке: так и есть! За столом сидела женщина-кошка в сверкающей кольчуге. Золотисто-русые кудри вились крупными кольцами, образуя волнистую шапочку. Большие голубые глаза ласково смотрели на Кориславу — одну из младших сестриц Олянки, что сидела у противоположной стороны стола. Девица уж вошла в невестину пору, эта весна была в её жизни шестнадцатой. Оттенок её волос отличался от Олянкиного теплотой, красноватым отливом, и был, по сути, не чёрным, а очень глубоким тёмно-коричневым. Золотисто-карие глаза с пушистыми ресницами смотрели на гостью восхищённо-испуганно, хорошенький сомкнутый ротик молчал.

Хоть Олянка за окном не издавала ни звука, даже почти не дышала, кошка что-то почуяла и поднялась с места, одну руку положив на рукоять меча. Через мгновение вторая её рука уже весьма нелюбезно сгребла Олянку за меховую безрукавку на груди.

— Что тебе тут надобно? — сурово спросила гостья, холодно сверкая ясными, как весеннее небо, глазами. Не злыми, но сейчас весьма суровыми.

— Ой-ой! — закричала матушка, выскочившая следом. — Ой-ой, пусти её, не тронь, гостья уважаемая!

На глазах у удивлённой женщины-кошки она обняла Олянку, прикрывая её всем телом.

— Это доченька моя, дитятко моё родное! — заплакала матушка.

Тёплые слёзы капали Олянке на грудь. Белогорская гостья озадаченно хмурилась. Вслед за матушкой выскочили и сестрицы, и батюшка, и Любимко. Последний, заняв место рядом с матушкой на защите Олянки, сказал кошке:

— Не серчай, госпожа Морозка, Олянка зла не замышляет и никогда не замышляла. Телом она оборотень, но душой более человек, нежели многие люди. Она — наша, родная, мы её в обиду не дадим.

— Как же так вышло? — всё ещё хмурясь, проговорила гостья.

— Вернёмся в дом, — предложил Любимко. — Там, за столом, мы обо всём и расскажем, а ты послушаешь.

В доме все опять уселись по местам. Олянка хотела расположиться в сторонке, у стены на лавке, но Любимко отвёл ей место возле себя и усадил с подчёркнутым почтением и вниманием, а матушка поставила на стол скромное угощение — даже, можно сказать, бедняцкое: квас да кашу с луком. Впрочем, как Олянке помнилось, пшено в доме кончилось ещё за несколько дней до её с Куницей ухода на Кукушкины болота. Откуда же оно взялось, из чего матушка эту кашу сварила?

— Дитятко, кушай, — потчевала Олянку матушка. — Дочери Лалады навиев прогнали. Белые горы нам съестным помогли.

Олянка хоть и проголодалась с дороги, но не спешила притрагиваться к каше: под вопросительно-суровым взором Морозки кусок в горло не лез. Любимко тем временем взял слово — а говорить он умел — и складно, последовательно, подробно изложил гостье всю историю Олянки. Рассказал он и о том, как они с Куницей во время войны в занятом навиями городе спасали людей своей кровью от повальной хвори, косившей всех от мала до велика; поведал он и о том, как удалось вернуть жителям три четверти отнятых у них захватчиками съестных припасов. Конечно, не забыл Любимко с уважением упомянуть и Бабушку, и Стаю с Кукушкиных болот, в разгар недуга помогавших людям редким целебным снадобьем и кровью. Олянка мысленно всем сердцем благодарила Любимко и возносила хвалу его учёности: у неё самой никогда бы не получилось всё так складно и хорошо рассказать. У него был прирождённый дар слова, усиленный и отточенный учёными занятиями и книголюбием. Ничего он не упустил, всё преподнёс в истинном свете, ничего не перелицевал и не перевернул с ног на голову, был правдив и искренен. Искренностью переливалось каждое слово в его речи, как самоцвет драгоценный.

— Вот и весь рассказ, гостья уважаемая, — подытожил он. И обратился к семейству: — Родные мои, всё ли я верно рассказал?

— Верно, верно, — подтвердил батюшка.

— Каждое слово — правда, — поддержала матушка. — Тут и добавить нечего.

Задумалась белогорская гостья, глядя на Кориславу.

— Значит, сестрица у моей избранницы — Марушин пёс, — проговорила она. — Вот как судьба сложилась!

Девушка поднялась, пылко сверкая честными глазами.

— Какая уж есть, — проговорила она с горячностью. — И я от сестрицы не отрекусь даже за все сокровища Белых гор! Стыдиться мне нечего, а коли ты гнушаешься таким родством, то ступай, гостья уважаемая, и поищи себе другую невесту.

С последними словами её медово-карие очи влажно заблестели, и по пылающим щекам скатились по очереди две крупные слезинки. У матушки глаза и не просыхали с самого первого мига, с того отчаянного «ой-ой, пусти её», и под каждым словом Кориславы они подписывались, каждое они заверяли своим материнским одобрением.

— Да! Верно говоришь, дитятко! — воскликнула она, когда та замолкла. — Уж прости, гостья уважаемая, за речи неласковые, да зато правдивые.

— За правду не просят прощения, матушка, — промолвила Морозка. — Корислава, голубка...

Поблёскивая кольчугой и стальными наручами, она поднялась с места — рослая, ладная, ясноглазая. Подойдя к девушке, женщина-кошка протянула к ней руки раскрытыми ладонями кверху. Та робко вложила в них свои маленькие изящные ладошки и тоже встала.

— Услышанное здесь заставляет меня задуматься о многом, — сказала белогорская гостья. И, заглянув девушке в глаза, добавила мягко, ласково: — У меня нет сомнений в том, что ты — моя суженая. Корислава, горлинка, не плачь и не тужи, отречься от сестрицы я от тебя никогда не потребую, у меня и в мыслях такого не было.

С целомудренной нежностью она поцеловала Кориславу в лоб. Повернув открытое и пригожее, светлое лицо к родителям, женщина-кошка прибавила:

— Матушка, батюшка, уж коли судьба в поисках суженой привела меня на запад, на попятный я не пойду. Нельзя правду вычеркнуть, какова бы она ни была. Сейчас меня зовут дела службы, а завтра к обеду ждите меня снова. — И, нежно склоняясь и касаясь дыханием зардевшейся щёчки Кориславы, улыбнулась-мурлыкнула: — С подарками и гостинцами.

Перебивавшиеся на грани голода жители получили помощь от Белогорской земли: пшено и овёс, пшеницу, масло, рыбу, яйца, сушёные овощи и ягоды, мёд. Весело сияло солнышко, бурно таял снег, играли на улицах дети — весна шагала стремительной поступью. А Олянка всё вспоминала пророчество Бабушки: «Встретитесь вы, когда падёт стена отчуждения между Белыми горами и Воронецким княжеством». Означало ли это, что встреча с ладой была уже близка?

8

Грохотали падающие стены, рокотали камни, гремели сокрушаемые кровли, рассыпаясь, точно игрушечные, под ударами сгустков хмари. Точно обезумевшие, навии швыряли радужные шаровые молнии, разбивали и рушили, громили и равняли с землёй... Кричали люди, придавливаемые обломками. Многие не успевали выбежать и были погребены под руинами.

— Бегом, на улицу, быстрее! — кричала Олянка.

Кого-то ей удавалось вышвыривать из жилищ до их разрушения, кого-то она вытаскивала, перекинув через плечо. Детей выбрасывала из окон на руки взрослых. В Зимграде творилось бедствие. Не землетрясение, не ураган, а кое-что пострашнее: навии безумствовали напоследок, решив не оставить в столице камня на камне.

Что привело Олянку сюда, в самое средоточие беды и опасности? «Шу-шу-шу, — толпились в её голове шепотки молвиц. — Зимград, Зимград! Иди в Зимград!» Да ещё приснились ей серые глаза с золотыми ободками... «Лада!» — ахнуло сердце.

— Вот тебе, проклятый! — прорычала Олянка.

Костяшка в её руке обернулась коротким толстым копьём, которое, свистнув в воздухе, пронзило навия-разрушителя насквозь вместе с доспехами и пригвоздило к стене дома. Дом уцелел, а Олянка кричала в окна:

— На улицу, на улицу! Бегите прочь!

Этот дом она пока отстояла, но могли на него найтись другие разрушители. Новая костяшка — и новое копьё влетело прямо в разинутый рот врага. У неё не было к нему жалости. Под упавшими стенами лежали искалеченные тела детей, женщин, стариков. Бревном придавило беременную красавицу. Широко раскрытые мёртвые глаза, не рождённое дитя.

Она успела выбросить детей из окна невысоко над землёй... Грохот, удары, чернота.

«Шу-шу-шу... Навь-Навь-Навь», — шуршали малютки-шепотки. Сдавленная грудь кое-как дышала, пальцы шевельнулись и скрючились. Боль, многоголовый зверь с алыми пастями, рвал руки и ноги. Провал в пустоту.

Снова вспышка сознания. Темно, на груди что-то тяжёлое, но дышать можно. Боль, всё тело сдавлено, до молвиц не добраться. Душно, воздух, мало воздуха! Чернота.

Грудь могла свободно дышать, лицо гладили пальцы... Или нет, просто ветер. Над ней склонились две женщины-кошки в кольчугах.

— Это что, оборотень? Что она тут делает?

Мужской голос сбоку:

— Эта девица мне жизнь спасла. А ещё она копьём навия к стенке пригвоздила. Насквозь вражину — прямо в брюхо с одного броска! Коротким таким, вроде остроги.

— Остроги? — хмыкнула кошка. — Её б на Север, в китобои, раз такая меткая!

— Светом Лалады её не исцелить, она ж Марушин пёс, — сказала другая. — Тут надо ту целительницу с камнем звать — может, она что-то сделает.

Над Олянкой склонилось смугловатое, точёное лицо с тёмными бровями. Иссиня-чёрная прекрасная коса свешивалась через плечо, а глаза — пронзительно-синие, небесно-холодные, чистые. К уголкам сжатого волевого рта пролегли суровые морщинки. Не жестокость, нет. Собранность и твёрдость.

— Голубушка, смотри мне в середину ладони. — Рука с раскрытыми пальцами зависла над лицом, сжалась. — Твоя боль у меня вот здесь, в кулаке.

Голос тоже твёрдый, как стальной клинок. Красавица, но очень уж строгая. Кафтан с двумя рядами пуговиц, высокие сапоги, длинные стройные ноги. Крак! Что-то хрястнуло в теле Олянки, но боли она не чувствовала. Всю боль красавица держала в кулаке, а другой рукой вынимала из мешочка на шее камень — необработанный самоцвет. Камень лёг Олянке на грудь тёплой тяжестью. Бухнуло сердце, отзываясь... «Шу-шу-шу... Навь-Навь-Навь...» — захороводили, закуролесили шепотки.

— Ну, вот и всё, ты здорова, милочка. Можешь идти.

Коса целительницы была чуть растрёпана, кафтан запылён. Кто-то окликнул:

— Госпожа Рамут!

— Да! — тут же вскинув и повернув голову на зов, отозвалась целительница.

С губ Олянки сорвалось:

— Рамут лейфди...

Чистая весенняя прохлада взгляда красавицы устремилась на неё, шелковистые чёрные брови сдвинулись.

— Прости, что ты сказала?

— Госпожа Рамут, иди скорее сюда! — снова раздался зов — не требовательный, скорее, почтительно-просительный. Кому-то плохо, кто-то умирает.

— Иду! — воскликнула молодая навья, поднимаясь.

Забыв об исцелённой больной и её странном возгласе, она устремилась туда, где в ней сейчас срочно нуждались. Олянка села сама, без помощи. Боль улетучилась, тело свободно дышало и прекрасно действовало, тёплое и живое, целёхонькое, только всё в пыли и крови с головы до ног. Лицо тоже в засохших потёках крови и грязи — матушка родная, наверно, не узнала бы её сейчас. На голове — «воронье гнездо», волосы припудрены всё той же пылью, будто сединой.

— Давай-ка, голубушка, раз ты цела, помогай завалы разбирать, — сказала одна из кошек, позвавших целительницу Рамут. — Каждая пара рук нужна, а ты, видать, силушкой не обделена, коли навиев на острогу нанизываешь.

— Ой, да не говори, госпожа! — воскликнул невысокий чернобородый мужичок, стоявший рядом. — Пригвоздила его к стенке, а он висит, трепыхается, как рыбина!..

Олянка узнала голос — тот самый, который сказал, что она ему жизнь спасла. Воспоминание о пронзённом копьём навии, видимо, доставляло ему удовольствие.

Две кошки, русая и рыжеватая, поглядывали на неё со смесью удивления и уважения. Видимо, не ожидали от Марушиного пса. Олянка встала и пошатнулась, но не от слабости, а просто оступилась на развалинах.

Из-под обломков доставали раненых. Кошки прикладывали к ним ладони и вливали золотистый свет. Присесть и перевести дух было некогда. Обдирая руки до крови, Олянка поднимала деревянные балки, брёвна, камни — плечом к плечу с двумя кошками.

А над измученной Рамут склонилась Радимира — живая, настоящая, не во сне. Она не видела Олянку, а если б и увидела, не узнала бы. Сердце кольнуло, застонало эхом, окунулось в шёпот ив на закате... Живая и осязаемая, хоть руку протяни и дотронься, но не её лада, чужая. В серых с золотыми ободками глазах сияло тёплое задумчивое восхищение, предназначенное молодой навье, самоотверженно бросавшейся от одного раненого к другому со своим целительным камнем.

— Водички глотни. — Радимира заботливо поднесла к губам усталой Рамут фляжку.

Та отпила и поблагодарила взглядом: на слова не было времени, её ждали раненые.

Выглянуло из-за туч солнце, но глаза Олянки оно ничуть не потревожило. Она была так занята, что даже не заметила, что вокруг ясный день. Только две кошки рядом удивились:

— Это что ж, ты света не боишься?

Олянка прищурилась на солнце. Это было даже приятно — лучики-радуги на ресницах. Как давно она этого не видела и не чувствовала! Что же случилось с её глазами? Это чудо на некоторое время затмило собой даже встречу с Радимирой, растревожившую в её сердце приутихшую было печаль. Не печаль даже, а стон серокрылый, летящий в пустое небо...

— Сама не знаю, как так получилось, — проговорила она.

Радимира с Рамут то пропадали из виду, то попадались на глаза опять, перемещаясь по развалинам города. Не её лада, чужая бралась за другой конец бревна, и они с Рамут его поднимали; не её лада, чужая склонялась вместе с целительницей над раненым ребёнком; чужая лада подхватила зашатавшуюся Рамут на руки и держала в объятиях, устремив ей в лицо орлиный взор, жадный и взволнованный.

«Вот чья она лада», — отплыла от берега-сердца лебёдушка-мысль.

Отпустить белую голубку, пускай летит. Слишком задумалась Олянка, устала, зашаталась — и тоже очутилась на бревне. Две кошки присели рядом.

— Ты голодная, поди? Тебя как звать-то? Полдня бок о бок работаем, а имя узнать так и не удосужились.

— Олянка.

— На-ка, испей. — Русая кошка протянула свою фляжку, ободряюще улыбаясь; солнце на её ресницах лучисто золотилось, переливалось светлыми драгоценными искрами на кольчуге. — Меня Новицей звать, а её вон, — она кивнула на рыжую соратницу, — Остойкой. Ты приуныла как будто?

Вкусная водица омочила губы, смыла пыль с них, освежающе пролилась в сухое горло. Олянка тряхнула отрицательно головой.

— А, ну, притомилась тогда, видать. Остойка, сгоняй-ка за чем-нибудь съестным, а? — Новица утолила жажду сама и прицепила фляжку к поясу. — Одна нога здесь — другая там.

— Это я мигом, — отозвалась рыжеватая, подмигнула веснушками и синими колокольчиками в глазах.

Новица с Олянкой остались на бревне вдвоём.

— Хорошо б тебе умыться, — усмехнулась кошка.

Чтоб Радимира её узнала? Нет уж. Олянка качнула головой.

— После умоюсь, успеется.

Остойка вернулась и впрямь быстро, вынырнув из пространства. Поставив к их ногам корзину, она откинула с неё чистую тряпицу. Вкусно запахло домашней снедью, и нутро Олянки отозвалось голодным жжением. Перед едой кошки ополоснули руки из фляжки и умылись, предложили и Олянке; она сперва отказалась, а потом передумала и руки всё же помыла.

Пшённая каша с луком и курятиной, пироги с сушёной земляникой, белый пшеничный калач с мёдом и молоком — да, любили белогорянки вкусно поесть. Остойка, достав из корзины горшочек сметаны, окунала прямо в него ещё тёплые узорчатые блины и поглощала один за другим. Новица со вкусом уминала кусок рыбного пирога.

— Как кто работает, так тот и ест, — с набитым ртом ухмыльнулась она.

Отведав всего по кусочку, Олянка поблагодарила кошек.

— Ты ж ничего и не съела! Поклевала только чуток, — хмыкнула Новица. — Нет, у нас в Белых горах — если уж есть, так есть!.. А ну-ка, давай, налегай!

Она сунула Олянке намазанный мёдом кусок пышного, мягкого калача в одну руку, а в другую — крынку молока. Потом ей на колени водрузили горшок с остатками каши, дали ложку и заставили очистить сосуд до донышка. Когда к её рту приблизился седьмой блин в белой сметанной шапке, Олянка взмолилась:

— Помилуйте, сестрицы, я ж лопну!

Те засмеялись:

— Вот теперь другое дело!

Желудок наполнился, а от сердца, как ни странно, отлегло. Ещё горы и горы работы их ждали, и они снова принялись за дело.

— Сестрицы, все в северный конец, там подмога надобна! — раздался ясный, властный голос. Не холодный, но звучный и твёрдый, привыкший отдавать приказы.

Радимира была совсем близко — показывала кучке кошек по соседству, куда им переходить. Ветер трепал её волосы и плащ, солнце золотило ободки в глазах.

— Вас тоже касается, — сказала она Новице с Остойкой.

Олянка отвернула лицо. Впрочем, её заслоняли спины кошек, но ей хотелось сейчас очутиться подальше отсюда... Пространство колыхнулось, и она, ошалело споткнувшись, нырнула в него.

И вывалилась по другую сторону радужно-переливчатого прохода — на окраине города, у северного его конца. Здесь было очень много каменных развалин, тяжёлых глыб, которые не так-то просто сдвинуть с места.

— Эй, ты куда без нас? Прыткая какая!

Олянку догнали удивлённые кошки, следом за нею вынырнув из прохода. Они не меньше Олянки поразились способу её передвижения.

— Слушай, а ты точно Марушин пёс? И света не боишься, и через проходы ходишь, как мы...

Уж не камушек ли целебный?!..

— Уф... — Олянка отряхнулась, потёрла ушибленное колено. — Честно, сестрицы, пёс я, самый что ни на есть Марушин. А глаза и проходы... Есть у меня мысль, но она пока не проверенная.

Ответ дать могла только Бабушка. К ней Олянка и устремилась, когда основная часть работы по разбору завалов была позади. Проход перенёс её прямиком на Кукушкины болота — до того чудесно, что крик рвался из груди, но Олянка шуметь не стала, только побарабанила кулаками по стволу дерева. А то её слишком переполняло.

Свумара помешивала варево в котле. По травяному запаху Олянка сразу догадалась — то самое.

— Бабушка, я... — выдохнула она.

— За один шаг сто вёрст одолеваешь? — усмехнулась та. — Так кошки ходят. Северга тоже этому научилась, когда ей настала пора уходить от нас. Дочку-то её ты уж видела?

Олянка, ослабев, осела на можжевеловые ветки у очага. Стон серокрылый, в небо летящий, сердце своё оставляю с тобой. То ли песня, то ли эхо...

— Это она — лада Радимиры, — сорвался с её уст глухой вздох. — Она — «выстраданная любовь». Она исцелила меня камнем...

— Сердцем своей матери. — Свумара поднесла ложку со снадобьем ко рту, попробовала. — В нём соединилась Навь и Явь, Маруша и Лалада.

Лесное эхо сорвалось с веток, упало холодной капелью на душу.

— Осколок иглы...

— Достиг, да. Теперь её сердце всегда с её дочерью.

— Радимира меня даже не узнала...

— Ты же сама отрезала её от себя, потому и не узнала. Голубку помнишь? С вестью о смерти. Она похоронила и оплакала тебя, дитятко. И ты её отпусти уже наконец. Твоя настоящая лада ждёт встречи с тобой.

— Когда, Бабушка?!.. Где она, кто она, как её имя?

Звёздные глаза Свумары улыбнулись:

— Терпение — благо твоё.

Остудив зелье, она вылила туда миску крови, размешала и перелила в бурдючок.

— Возьми, пригодится подлечить кого-нибудь. Можешь и сама снадобье варить, это нетрудно, травы только запомни: волчья лапка, волчий глаз, волчанка белоцветная, листья и корень волчьего хмеля и цветы волчьего зуба. Ну, и кровь оборотня — самое главное. Добавляй её уже в остывший отвар, чуть тёплый. Можно и мёдом подсластить, вреда не будет.

По мешочку каждой травы в отдельности Свумара вручила Олянке, чтоб та знала, как они выглядят и как пахнут.

— С ними снадобье сильнее, чем просто кровь с водой. Это наши травки, родные, волчьи. Волчий зуб только на Кукушкиных болотах и растёт. Ягоды его ядовиты, а цветы целебны, хоть и неказисты.

Впитывая Бабушкину мудрость, Олянка задремала. Опять привиделись ей очи серые с золотыми ободками, а ещё сосна с человеческим лицом. Покачивая могучей тёмно-зелёной кроной, она поскрипывала: «Отдай ей моё письмо...» Ведь книжечку ту Олянка так у себя и оставила.

Кончилась война: Владычица Дамрад признала поражение. Сложившие оружие навии уныло тянулись через широкие просторы Воронецких земель, переходили через Белые горы, пересекали Светлореченское княжество и Мёртвые топи — к второму проходу в Навь, дабы вернуться в свой мир. Калинов мост теперь можно было снова открыть только через пятьсот лет...

Зимградцев поселили во временные жилища; немало было там раненых и хворых, которыми занималась Рамут. Стон с серыми крыльями всё ещё реял над сердцем Олянки, трудно было посмотреть ладе Радимиры в глаза, да и с самой женщиной-кошкой не хотелось видеться. С глаз долой — на душе покой быстрее настанет, так она думала. Так ей казалось легче. Скорее бы её настоящая лада пришла и затмила собой всех и вся, как восход солнца затмевает ночные звёзды!

В родном городе Олянки тоже было немало работы по восстановлению. Там и сям стучали топоры, визжали пилы. Выживший Ярополк, ныне вдовец, отстраивал и приводил в порядок изрядно попорченную захватчиками усадьбу. Жалко было старый сад, почти полностью вырубленный навиями и пущенный на дрова... Надо сажать новые деревья, да где взять саженцы? И тут протянули людям руку помощи Белые горы: садовые кудесницы, белогорские девы, принялись за восстановление погубленного. Приносили они юные деревца с собой и сажали их своими чудотворными, волхвующими руками, чтобы те в первое же лето стали взрослыми и дали урожай. В саду у Ярополка трудились три девы-кудесницы. Посаженные ими деревья и кусты тут же принимались и подрастали не по дням, а по часам. Отношения между отцом и сыном тоже переживали возрождение: оба в душе страдали от размолвки и оба желали примириться. Подобно рассеявшемуся покрову туч на небе, прояснилось и взаимопонимание между Любимко и Ярополком. Тосковал вдовец в одиночестве, и Благослава с Гюрицей, которых временно приютил кузнец Лопата, вернулись домой, к отцу. Любимко, впрочем, переселяться обратно в отчий дом не спешил. Он трудился в саду наравне со слугами, расчищая его от пней и поваленных деревьев, а ночевать возвращался под кров кузнеца. Может, он ещё таил в душе надежду на воссоединение с Олянкой? Та его не обнадёживала и ничего не обещала.

— Любимушко, я тебя как брата люблю, — сказала она прямо. — Как самого лучшего на свете, самого родного брата. Не смогу я быть тебе ладой, прости. Постарайся оглядеться вокруг себя — может, твоя настоящая лада совсем близко?

Тот с грустью улыбнулся.

— Трудно это, Олянка... Ты в душе моей как солнце сияешь, а все прочие девушки в его лучах меркнут, как звёзды. Но я хочу счастья тебе, где бы и с кем бы ты его ни обрела.

Может быть, для него и лучше было бы вернуться домой, чтобы не видеть Олянку каждый день (с глаз долой — на душе покой); желая облегчить ему эту задачу, Олянка ушла сама — перебралась на Кукушкины болота, а в родительский дом заглядывала изредка. Сказались на здоровье людей военные лишения, и в городе то и дело вспыхивали хвори. Рамут лечила зимградцев, а Олянка делала всё возможное у себя. Теперь она сама варила Бабушкино зелье, добавляя в него и свою кровь, и кровь готовых помочь членов Стаи. Она думала, что горожане не догадывались, кто их зимой спас от повального недуга, и опасалась сперва, что её помощь не примут из страха перед оборотнями, но оказалось, что все давно всё знали, но открыто благодарить Олянку то ли стеснялись, то ли не хотели смущать её... Как бы то ни было, целительницу впускали в дома к хворым хоть и с робостью, но уважительно. При дневном свете Олянка почти не отличалась от обычных людей: руки становились человеческими, шерсти на лице у неё, к счастью, не росло, а острые мохнатые уши она прятала под шапочкой. И старалась сдержаннее улыбаться, чтоб не показывать клыки.

Корислава стала супругой Морозки и переселилась в Белые горы. Свадьбу праздновали в два приёма: в первый день — на родине у Морозки, а во второй — в доме кузнеца. Олянку на домашнее торжество звали и родители, и сама «виновница» Корислава, но ей почему-то не хотелось приходить. Не то чтобы она была особенно злопамятной, но нелюбезное обхождение Морозки при первом знакомстве засело осадком в душе. Женщина-кошка потом попросила прощения и не проявляла вражды к сестре своей суженой, но относилась к ней сдержанно, без особенного тепла и дружбы, была с ней учтива, но немногословна. Она прилежно старалась воздавать должное добрым делам Олянки и справедливо учитывать их, но всё ж не чувствовала Олянка в этом уважительном и справедливом отношении душевной открытости и дружеских устремлений. Оттого и тяготилась она приглашением на праздник, на котором хотя бы один из присутствующих будет не радоваться ей искренне, а лишь «воздавать должное» и старательно мириться с её обществом. Олянка, не страдая болезненным честолюбием, не жаждала завоевать  всеобщую любовь, она помнила слова Бабушки: «Есть враги, которые могут однажды стать самыми верными друзьями; за них стоит побороться. Врагам, которым суждено остаться врагами, не стоит отводить места ни в сердце, ни в мыслях». Хоть между ней и Морозкой не шло речи о вражде, но Олянка применяла к себе эти слова по-своему: всем подряд мил не будешь, не стоит печалиться из-за чьей-то нелюбви; главное, чтоб ты был любим теми, кто важен для тебя. Родители, братья и сёстры будут ей рады, так зачем огорчать их своим отчуждением и отдалением? Коли не воспылала Морозка к ней горячей дружбой, так это не вина и не забота Олянки. Из-за учтиво-прохладного отношения одной не очень близкой родственницы отказаться от встречи с любящей семьёй? Ну уж нет. Рассудив так, Олянка нашла для себя золотую середину: пришла на праздник и от души поздравила сестрицу, но засиживаться не стала, сославшись на дела — что называется, и волки сыты, и овцы целы.

И всё же ощущала в себе Олянка некоторую отстранённость от людей. Она и прежде, до превращения, не особенно стремилась к обществу и одиночеством не тяготилась, а теперь эта черта в ней только усилилась. У неё и в Стае ни с кем крепкой дружбы не завязалось, кроме, разве что, Куницы, но у той теперь были свои, семейные заботы. У них со Свилимом родилась дочурка, которую новоиспечённая матушка воспитывала в духе своего ненаписанного пособия о закалке мягкого места. Родительницей она стала в меру заботливой, но дитятко не баловала.

О Радимире и Рамут Олянка старалась не думать, отпуская прошлое то белой голубкой, то лебёдушкой... Записная книжка Северги с не отправленным письмом всё так же хранилась у неё. По-хорошему следовало отдать её Рамут, но не хотелось тревожить былое. Лишь единожды она не утерпела и в ясных, тёплых сумерках перенеслась туда, куда звала её странная, серокрылая тоска... Она очутилась на полянке, где журчал ручей и стояла сосна с человеческим лицом. Сердца коснулся холодок, былое всколыхнулось, ожило, набухло комом в горле. В этом величественно-спокойном и суровом лице проступали черты Рамут.

Удивительно тихо и хорошо было на этой полянке. Такой торжественный покой Олянка ощущала только в самой глуши Кукушкиных болот, но здесь было больше воздуха, больше неба, больше света, хотя уже сгущался синий сумрак. Но эта напитанность светом не зависела от времени суток. Не солнце освещало эту полянку, а внутреннее сияние этого места и, прежде всего, суровой сосны — воительницы, ушедшей на вечный покой. В бревенчатом домике уютно светились окошки и слышался звон струн, и Олянка, привлечённая их проникновенным, серебряным звуком, прильнула к окну.

У жаркого и трескучего печного огня собралась семья: Рамут, Радимира с малюткой на руках, две кареглазые женщины — зрелая и молодая, а также дети — трое человеческих мальчиков и две девочки-навьи, очень похожие на Рамут. Дверь была прикрыта неплотно, и до Олянки доносился голос навьи-целительницы в строгом чёрном кафтане с двумя рядами пуговиц, укороченном спереди до пояса, а позади спускавшемся волнистым полотнищем до колен.

Затаив дыхание, никем не замечаемая незваная гостья слушала историю Северги — её жизни, любви и смерти. Но была ли смерть? В мешочке на шее у Рамут мерцало её сердце-самоцвет, а младшая из кареглазых женщин пела:

Твоя жизнь — это больше, чем путь:

Не измерить и тысячей лет,

Не свернуть, хоть и горя хлебнуть.

Ну, а смерть... А её просто нет.

       

Глубже бездны и крепче кремня

Твои корни мне в сердце вросли...

Дольше вечности, жарче огня,

Выше неба и шире земли.

Радимира, распахнув нарядный белогорский кафтан, раздвинула прорезь на рубашке и кормила грудью малютку. Золотые ободки в её глазах тепло мерцали в отсвете огня, взгляд то ласкал дитя, то устремлялся с любовью на Рамут-рассказчицу.

— Больше, чем что-либо на свете, — промолвила навья, прижав к груди мешочек с камнем. — Ничего выше и сильнее этого не существует ни в одном из миров.

— Северга достойна того, чтобы о ней знали, чтобы её помнили и чтили, — сказала старшая из кареглазых женщин, чья грустноватая, зрелая красота, принимая отблески пламени, сияла янтарём. — Немногие сердца удостаиваются такой удивительной участи — стать чудотворным самоцветом... А вернее, оно одно такое. Это чудо — священное и бессмертное, равное богам. — Смахнув с ресниц блестящую капельку, она добавила с тёплой дрожью голоса: — Для меня она, смертный воин, сильнее всех богов... Мне хочется, чтобы это место стало подобным Тихой Роще.

— Матушка всегда была против какого-либо шума вокруг себя, Ждана, — улыбнулась Рамут сдержанно. — А возвеличивать её и причислять к божественному лику... не думаю, что ей бы это понравилось.

— В моём сердце она стоит наравне с богами, — молвила Ждана с янтарным мерцанием тёплых глаз. — Её покой следует оберегать, но она не должна быть предана забвению!

— О, это вряд ли случится, — опустив взор к мешочку с камнем и снова с великой нежностью прижав его к груди, отозвалась Рамут. — Никто из смертных на земле не в состоянии ответить на эту любовь равноценной любовью... Это под силу лишь богам, в чьей любви она сейчас и покоится. Это — самое главное.

Малютка на руках у Радимиры пискнула и захныкала, и Рамут, тотчас повернув голову, устремила на неё материнский взор. Присев около женщины-кошки, она заглянула в личико ребёнка.

— Ну, ну, что тут у нас такое? — промолвила она ласково.

Их с Радимирой лица почти соприкасались щеками, и Олянка за окном закрыла глаза и отошла в темноту, дабы не быть лишней. Повернувшись к сосне, она улыбнулась ей и приблизилась. Достав из-за пазухи книжечку с письмом, она положила её в траву у корней: передать её Рамут лично она не чувствовала в себе сил. Пусть сама найдёт и прочтёт. Может, заплачет, а может, улыбнётся и обнимет могучий ствол. Ладонь Олянки легла на шероховатую кору, тёплую, как человеческая кожа, и сердце вдруг вспорхнуло на лёгких крыльях, больше не обременяемое ничем. Она отпустила...

9

«Шу-шу-шу... Дитя, дитя, дитя», — кружились, смеялись малыши-шепотки. Молвицы всё ещё были с Олянкой. Она едва не потеряла их в развалинах Зимграда и сейчас берегла как зеницу ока, хотя надобности в их использовании пока больше не возникало. Она даже хотела вернуть их Бабушке, но отчего-то передумала. Срослась она с ними, сроднилась, что ли?

Она всё ещё ждала свою сероглазую ладу — год за годом, осень за осенью, весну за весной, и всё призрачнее становилась надежда когда-нибудь её дождаться. В Стае подрастали новые малыши, пушистенькие волчата, Куница со Свилимом ждали очередное пополнение семейства, а Олянка, укрывшись вдали от всех, гладила своё опустевшее чрево... Пальцы растопырились, впиваясь когтями, челюсти стискивались до желваков.

Спустя пять лет после войны Ярополк умер, а за два года до этого Любимко вернулся под родительский кров. В усадьбе теперь шумел новый сад, взращённый искусными руками белогорских кудесниц. Ещё во время работ по его восстановлению ему улыбнулась Водица — девица белогорская с тёмной косой и очами цвета предрассветного неба. Под её чудесными руками окрепли, зазеленели деревья и дали урожай в первое же после посадки лето: волшба ускоряла рост. Водица продолжала ухаживать за садом и далее, и он её заботами дивно разросся и расцвёл. А на третий год она стала женой Любимко и хозяюшкой в доме. Некоторое время они прожили в Белых горах, где Любимко набирался опыта в кузнечном искусстве. Там его привлекло часовое дело. Обладая цепким умом и хорошими способностями, он без труда вник в чертежи и разобрался в построении часового механизма. Они с супругой вернулись в усадьбу, и Любимко взялся налаживать изготовление часов у себя на родине. Спустя десять лет его мастерская славилась на всю Воронецкую землю, а в его доме бегали пятеро ребятишек: два сына, три дочки, младшую из которых назвали Олянкой.

«Не дождусь я, видно, лады, — уныло думала её тёзка. — Семнадцатый уж год пошёл... Пусть бы хоть дитятко было утешением». А тут ещё шепотки поддакивали этим мыслям, шелестели: «Шу-шу-шу... Дитя-дитя-дитя...»

Во втором весеннем месяце снегогоне Олянка встретила в лесу раненого охотника, схватившегося с голодным проснувшимся медведем. Отогнав зверя, окровавленного человека Олянка отнесла в зимовье — лесной домик, где зашила и перевязала ему раны, после чего напоила собственной кровью (кровь Марушиных псов имеет лечебные для людей свойства, кровь навиев ими не обладает — прим. автора). Сварив целебное снадобье, она давала его раненому несколько раз в день, и на седьмые сутки он смог встать с постели, помыться и выпить мясного отвара. Раны полностью зажили.

Это был пригожий, смелый и сильный человек с ясными светло-голубыми глазами и русой бородой. Богатырского сложения, с густыми кудрями и тёмными собольими бровями, с широкой могучей спиной, он источал неуловимое спокойное достоинство. Видно было по нему: хороший человек, знает и любит лес. Зря и зверя не убьёт, и ветку не сломает.

— Как мне отблагодарить тебя, лесная красавица? — спросил он. — Ты мне жизнь спасла, и теперь она принадлежит тебе, покуда я с тобой не рассчитаюсь за твоё добро. Всё, что захочешь, сделаю.

— Всё? — улыбнулась Олянка.

— Жениться только не проси, — усмехнулся охотник. — Женат я уже, детишек трое дома.

«Шу-шу-шу, — опять всколыхнулись шепотки неугомонные. — Дитя-дитя-дитя...»

— А мне муж не надобен, — сказала Олянка, кладя руку на могучее плечо человека. — Я только дитятко хочу. Сделай это для меня и иди домой. И забудь обо мне. Дети у тебя уж есть, они твои, а этот мой будет. — И добавила, приоткрывая сердце: — Потеряла я дитя много лет назад. Боль это моя.

Задумался охотник, нахмурился, долго молчал, опустив красивую русую голову с волнистой шапкой волос. Рука Олянки ждала ответа, покоясь на его мужественном плече. Шевельнулось плечо, рука соскользнула. Охотник поднялся на ноги, блестя глазами и твёрдо сжав губы, обнял Олянку сильными руками и прижал к себе...

На следующий день он собрался домой, вполне окрепший.

— Ты мне добро сделал, не кори себя, — сказала Олянка. — Не вспоминай меня.

Он поглядел на неё из-под задумчиво сведённых бровей.

— Не вспоминать? Не знаю, выйдет ли. Имя своё хоть скажи, колдунья лесная.

— Не нужно тебе оно, — ответила Олянка. — Прощай.

Легонько ударив его в плечо пальцами, она пошла в домик. Охотник, постояв ещё немного, тронулся в путь.

— Прощай, — вздохнул он, глянув через плечо на закрытую дверь.

Вышло или нет? Олянка пока не знала, но что-то как будто изменилось внутри. Или она хотела так думать и чувствовать? То потерянное дитя было нежеланным, и долго носила она в себе не прощённую, не отпущенную вину за то нежелание. Этого она хотела и ждала — своего пушистого щеночка. Мальчика. Или девочку, всё равно... Впрочем, нет, больше она всё-таки хотела девочку. Да чего уж там, кого судьба пошлёт, тому и рада будет.

А когда к третьему весеннему месяцу снег сошёл и пробилась первая травка, приснились вдруг ей серые глаза с золотыми ободками, да такие близкие и живые, что Олянка пробудилась с криком. Спала она на куче прошлогодней листвы, а над головой брезжила утренняя заря. Перекликались в лесу птицы, подымали головки весенние цветы.

— Что ж ты со мной творишь, лада? — смахивая с липкого лба испарину, пробормотала она. — Мучаешь зачем?.. Манишь, дразнишь, но не показываешься... И где же ты? Где?!

С криком «где?!» она вскочила и очертя голову кинулась в проход...

И упала с другой стороны на прохладный ковёр из серебристо-белых цветов — прямо к девичьим ножкам в маленьких изящных сапожках, расшитых бисером. Хороша же Олянка была в этот миг! Растрёпанная после сна голова с приставшими к волосам прелыми листьями, перекошенная безрукавка, сползающая кожаная юбка. А лицо, должно быть, совершенно дикое и безумное. Неудивительно, что обладательница ножек вскрикнула и бросилась прочь. Но Олянка успела увидеть её глаза — серые, с золотыми ободками. Те самые.

Хлопнула дверь бревенчатого домика: девушка скрылась внутри. А Олянка, оглядевшись, узнала лесную полянку с ручьём и сосной-воительницей, уснувшей вечным сном. У её корней раскинулся целый ковёр белых цветов, а первые утренние лучи румянили суровое лицо, погружённое в нездешний покой.

С колотящимся сердцем Олянка поднялась на невысокое крылечко и постучала в дверь. Робко получилось, тихо. А душа трепетала в догадках, откуда взялись эти серые очи и почему именно здесь они сияли навстречу спящей сосне, столь же чистые, как эти цветы.

— Девица, милая! — постучав сильнее, позвала Олянка. Не зная её имени, но сердцем чувствуя правду, добавила: — Ладушка...

Никто не ответил.

— Голубка, не бойся, не причиню я тебе зла! — с тревогой воскликнула Олянка. — Я ж тебя... столько лет...

Дверь была не заперта. Приоткрыв, Олянка осторожно заглянула. Домик состоял всего из одной комнаты; посередине стоял деревянный стол с лавками, в углу — печь с лежанкой, ещё одна лежанка в другом углу, под потолком — полати. А на полу около стола распростёрлась девушка — обладательница маленьких ног в сапожках. Её чёрная коса раскинулась рядом, длинные ресницы были сомкнуты, а розовый ротик полуоткрыт.

— Ох ты ж... ёжики колючие, — вырвалось у Олянки любимое восклицание Куницы.

Хоть и непрошеная она была гостья, но какие приличия сейчас?.. Бросившись к девушке, она опустилась около неё на колени и склонилась. И попала в сладкую ловушку запаха, который от неё исходил — тонко-цветочное эхо весны, медово-молочное, невинное, свежее, тёплое, ласково зовущее... Сгрести в объятия, зарыться лицом в круглящуюся под белой сорочкой грудь, уткнуться носом в основание косы. Волосы ли её так пахли, дыхание или кожа? Или всё сразу? Целовать, урча и постанывая, покусывать нежно, пробовать на вкус... Что это — ягоды, цветы, пыльца? Душистая трава? Или сама весна, юная и невинная, чистая, нетронутая, мягкая...

«Это любовь твоя, вот что», — качнули головками цветы на полянке.

— Голубка, ты живая хоть? — дохнула Олянка около юно-округлой, сейчас немного побледневшей щёчки.

Схватив со стола ковшик, она хотела набрать в ручье воды, но её посетила мысль получше. Вновь опустившись на колени, она приподняла голову девушки и поцеловала приоткрытые губы. Нутро отозвалось, сжалось яростно и нежно, просило впиться глубже, пить её жадными глотками, но Олянка боялась испугать, причинить боль, оцарапать... Никаких царапин! Этого не должно случиться.

Ротик под её губами ожил, но не отпрянул, а устремился навстречу поцелую. Пушистые ресницы не размыкались, а руки поднялись и ощупью обвили, забрались в волосы... да, сейчас не самые причёсанные. Приподнимая девушку в объятиях и не отрывая губ, Олянка осмелилась пробраться поцелуем глубже, утонуть в невинно-сладком, свежем, душистом и нежном, как ягодка, ротике... На него отзывалось что-то горячее, набухающее, влажное. Да всё нутро в ответ на него становилось на дыбы, переворачивалось, жарко ёкало, жадно желало. Нет, придержать зверя, ведь он напугает её!..

Глаза открылись, и Олянка увидела их как никогда близко. Уже наяву, а не в видениях. В первый полуобморочный миг их застилала дымка невольной ласки, отголосок поцелуя. До чего же тёплые, весенние, а ободки — как золотые серединки тех цветов. Удивлённые, широко распахнутые чашечки цветов — её глаза. Ещё мгновение назад обнимавшие руки упёрлись Олянке в грудь.

— Ладушка... Не бойся... Прости меня, — скомканно вырвалось у неё.

Но девушка хотела освободиться, и приходилось уважать это. Она разжала объятия и отпустила её, хотя до стона сквозь стиснутые зубы хотелось прижать к себе.

— Откуда ты знаешь моё имя? — удивилась девушка.

И голос — как колокольчик.

— Так тебя Лада зовут? — А Олянка ещё выпытывала у Бабушки её имя! Костяшки с самого начала его сказали. Лада! Как чудесно и просто.

— Да, — прозвенел ответ. — А ты кто такая?

Олянка засмеялась, смущённо выбирая из волос мусор.

— Прости, что я в таком виде... Это я спросонья. В лесу спала. Меня Олянкой зовут.

— Ты оборотень? — Лада уже заметила и уши, и клыки.

— Да... Не бойся, Ладушка. — Олянка сглотнула сухой ком.

— У меня обе родительницы оборотни, чего ж мне бояться? — просто и серьёзно сказала Лада.

— А кто твои родительницы? — спросила Олянка, хотя уже предчувствовала ответ.

— Матушка Рамут — навья, матушка Радимира — кошка, — молвила Лада. — А я — ни то и ни другое. Я человек.

— За поцелуй не сердишься, человек? — Олянка прятала улыбку, а нутро стонало, то ли расплакаться желая, то ли рассыпаться звонким смехом...

— Сержусь.

Лада неприступно опустила ресницы и гордо отвела в сторону взор, сурово сложила губки, а глаза так и искрились. Ах, плутовка!.. Сердится она... Смеётся, снегурочка лукавая! Не девица — огонёк трескучий. Захочешь тронуть — стрельнёт алой искоркой, обожжёт... И всё же хочет быть приручённым. Резвится, дразнит: «Не поймаешь, не поймаешь!» Трещит, колется, а чуть попадётся в сильные, но ласковые руки — сразу льнёт покорно. Олянку переполнял солнечно-звонкий, щекотный и весёлый, как озорной лучик, порыв восхищения. Покорённая, повергнутая к этим маленьким ножкам, она признавала над собой безоговорочную власть их милой обладательницы.

— Что ж мне делать? — полушутливо, но с прячущейся в голосе нежностью проговорила Олянка. — Как же милость твою вымолить?

Опять кольнул искоркой шаловливый огонёк, по-прежнему отводя неблагосклонный, якобы оскорблённый развязным посягательством, но такой нужный сейчас Олянке взор:

— Ну, попробуй, вымоли!

И смеяться Олянке хотелось, и сердце от светлого волнения замирало. Зверь, покорный и ручной, лежал у прелестных ножек Лады. Никого и ничего он так не желал, как её... Ни пищи, ни крова над головой, ни свободы, а чтоб на него легла её лёгкая, как малая пташка, ручка. И от Радимиры, и от Рамут Лада взяла черты, не безупречно правильные, а просто самые милые на свете. Она получилась мягкой, солнечно-округлой, лучистой. И чудесно пахла: Олянка просто тонула в хмельной нежности и почти плотоядном желании. Не съесть — зацеловать. Или съесть?! Олянка запуталась, сомлевшая, беспомощная. Её жизнь сейчас зависела от того, что скажут эти губки.

— Ладушка... Твои глаза снились мне много лет, — хрипло проговорила она. — Я долго плутала, ошибалась... А на самом деле только тебя ждала, сама того не понимая. Наверно, не такую ладу ты ожидала встретить.

Глаза девицы-огонька ласково смеялись, искрились солнечными блёстками.

— Да, я мечтала, что это будет кошка — статная, пригожая, ясноокая! А свалилось на меня вот это чудо лохматое, лопоухое и чумазое!

— Смейся надо мной, Ладушка, — сквозь солоновато-сладостный комок в горле проговорила Олянка. — Только не прогоняй...

Лада поднялась на ноги — статная и стройная, но не до худобы, есть что обнять и приласкать, в руках подержать. Они с Олянкой были почти одного роста, глаза Лады смотрели снизу вверх лишь немного.

— Ты же меня совсем не знаешь, — сияя тёплыми, озорно искрящимися глазами, сказала она. — А вдруг сама захочешь от меня убежать?

— Я знаю тебя, Ладушка... Знаю лучше, чем ты думаешь, — коснулась её щеки улыбкой-дыханием Олянка. — Очень, очень давно. Но это долгий рассказ.

— А я никуда не спешу. — Лада гибко вывернулась из объятий и раскатила бубенчики смеха: — Вот только с такой нечёсаной неумывахой я целоваться не буду! Знаешь, что? Лезь-ка прямо в ручей, вода в нём тёплая-тёплая!

Удивительная вода и впрямь была приятно тёплой и пахла неописуемо-тонкой цветочной свежестью. Она смывала всю грязь сама, без моющих снадобий — Олянка это увидела, едва окунув в ручей руки. Захотелось забраться в него полностью, что она и сделала, скинув свою лесную одёжу. Поток был мелковатым, сидя получилось погрузиться лишь по пояс, и Олянка, черпая воду пригоршнями, плескала себе на грудь и плечи. И вздрогнула жарко, а потом зябко: Лада, присев на берегу, с ласковым любопытством разглядывала её.

— Ты как голодный волк, — сказала она, скользя мягкой ладошкой по плечу Олянки, щупая позвонки и рёбра.

— За зиму я всегда худею. — Олянка с затаённым глубинным жаром поймала руку девушки и прижала сверху своей, чтоб продлить касание.

Не то чтобы она была сейчас тощей, как соломинка, но жирка убавилось, она стала поджарой и гибкой, чётче проступали под кожей мышцы — не раздутые, но твёрдые. И щёки, наверно, ввалились, лицо посуровело... Давно Олянка не видела себя в зеркале или хотя бы в миске с водой, о красоте не думала, но сейчас вдруг захотелось нравиться — ей, Ладе. Больше ни о ком она не помышляла. Быть для неё, жить для неё...

— Ничего, откормим, — пообещала девушка, шаловливо брызгая водой ей в лицо.

Олянка не осталась в долгу, но Лада проворно отскочила. Олянка бросилась за ней следом в дом и опомнилась, только когда сообразила, что стоит нагишом перед ней. Ласковые светлые глаза Лады смеялись — просто невозможная шалунья!..

— Погоди-ка, сейчас поищу, во что тебе переодеться! — И Лада принялась рыться в сундуках.

Здесь хранилась кое-какая одёжа на всякий случай — к примеру, если кто-нибудь промок. Лада достала короткую простую рубашку, портки, повседневный белогорский кафтан — чёрный, со скромной красной вышивкой, и белогорские сапоги с кисточками.

— Вот, только это нашлось. Примерь-ка, должно впору быть.

Олянка оделась, Лада затянула ей кушак. Сапоги оказались велики, и Олянка обула свои, меховые. Влажным после купания длинным и густым волосам предстояло сохнуть долго на прохладном весеннем воздухе, но заботливая Лада растопила печь.

— Садись поближе к огню, скорее высохнет гривушка твоя! Какая ты ладная да пригожая стала — умытая-то! — И Лада весело засмеялась, серебряными колокольчиками звеня в горле. — А то прямо чушка-хрюшка была!

Не обидевшись за «хрюшку», Олянка, однако, поймала девушку и слегка наказала — усадила к себе на колени и крепко стиснула в объятиях.

— Попалась, насмешница... — И дохнула ей в губы: — Ну а теперь, с умытой, поцелуешься?

Глаза Лады, любознательные чашечки цветов, сияли близко-близко, сладкий запах пьянил и одурманивал, окутывал вешней волной, счастьем смягчал душу. Полураскрытый ротик дышал подснежниковой чистотой, доверчиво тянулся, и Олянка нежно охватила его поцелуем. Одна мягкая, лебединая рука девушки обвила её плечи, другая забралась во влажные волосы, ероша их пальцами, а Олянка прижимала к себе тёплый и гибкий девичий стан, ласкала округлые бёдра. Хорошо заботились о красавице, любили, лелеяли и кормили — теперь есть где рукам разгуляться... Снять бы с неё одёжу, прильнуть бы к ней всем телом! Но ведь невинная она, как только что раскрывшийся цветок. Не спешить, не напугать. Как же трудно отрываться, сдерживать себя, когда вот она вся рядом, доверчиво прильнувшая...

— Не будем торопиться, голубка моя Ладушка, — хрипло шепнула Олянка, обуздывая свои расшалившиеся руки, но носом щекоча шею девушки и млея от тёплого молочного запаха. — Ты же веришь мне, милая? Я не обижу тебя, не сделаю больно никогда... Ты же долгожданная моя, выстраданная моя!

Лада задумчивыми цветочными глазами смотрела на неё.

— Имя матушки Рамут означает «выстраданная», — проговорила она. — Ты на неё даже чем-то похожа.

— Рамут лейфди, выстраданная любовь, я знаю. — Олянка зарылась носом в тёплый уголок за ушком девушки, где пахло слаще всего и кожа была всего нежнее.

— Откуда ты по-навьи знаешь? — удивилась Лада.

— Я же говорю — рассказ мой длинный, — усмехнулась Олянка.

— Рассказывай, а я пока волосы тебе расчёсывать стану. — И Лада соскользнула с её колен, села позади.

Олянка, вздохнув, подняла со дна души былое своё. Не всё из этого вспоминать хотелось, но Лада должна была знать правду. Поведала Олянка, как Марушиным псом стала, откуда знала её родительниц и бабушку Севергу — последнюю, правда, заочно. Тяжёлой зимней тьмой поднималась в памяти война, слова о ней выходили скупыми, но каждое весило, как тяжёлый доспех. Лёгкие и ловкие пальцы Лады ни разу не причинили ей боли, распутывая гребешком пряди, разбирая скатавшиеся волосяные узелки. Волхвовали пальцы белогорской девы... Как садовая кудесница, колдовала она и ткала светлую нежность, и волосы Олянки под её руками быстро просыхали и наливались здоровым блеском. А может, это вода чудесная их так оживила и очистила? Олянке больше хотелось верить в чудотворные руки. Перед самыми тяжёлыми мгновениями жизни приходилось ей набирать воздуха, чтобы нырять в память, как в ледяную воду, и эти тёплые руки её ободряли и поддерживали. Завершив своё повествование, Олянка с благодарностью склонилась над ними и покрыла поцелуями.

Цветочные чашечки глаз Лады блестели слезами, как росой. Олянка смахивала их с её щёк, сушила дыханием.

— Ну, ну, Ладушка... Всё это позади. Всё плохое кончилось, впереди только хорошее.

Лада, вздрагивая и всхлипывая, обвила её шею мягкими руками — легче пуха лебединого, мягче птенчика маленького. Олянка вновь усадила её на колени, прижала к себе, лаская.

— Ты ж моя родная, цветочек мой золотой, бубенчик серебряный, — вырывались из груди почти забытые, запылённые слова.

А Лада рассматривала её руки, все в давно заживших шрамах, изрезанные кровопусканиями, и роняла на них тёплые слезинки. На глазах творились чудеса: шрамы изглаживались, исчезали, как будто никогда их и не было.

— Да ты сама — самоцвет чудотворный, целительный, — пробормотала Олянка.

Лада улыбалась, довольная этим маленьким чудом, и гладила кожу, где только что были рубцы. Шрамы на сердце она тоже исцеляла, и оно оживало под её весенним взором, наполнялось светом и радостью. Как же не полюбить её с первого и единственного взгляда, как не пропасть, не заблудиться в её подснежниковых чарах? Глядя на неё, Олянка чувствовала, что любит её уже лет тысячу. Эти глаза — вечно молодые, но древние: весна приходила и тысячу лет назад, неизменно прекрасная, оживляющая, плодородная.

— Идём же к моим родительницам! Вот они обрадуются, что я свою ладу нашла! — воскликнула девушка нетерпеливо.

— Погоди, милая, — придержала её Олянка. — Давай не будем с этим торопиться.

— Почему? — удивилась Лада.

— Думаю, я не та избранница, какую они бы для тебя хотели, — проговорила Олянка, и её брови невольно сдвинулись.

— Дело не в том, чего они бы хотели, — ласково-вкрадчиво щекоча кончиками пальцев её виски, ответила Лада. — А в том, что уже есть. Ты — уже моя лада, этого никто не может отменить и переделать. Не страшись, мои родительницы мудрые и добрые.

— И всё же давай пока повременим, — упрямо насупилась Олянка, чувствуя, как холодная волна из прошлого подкатывает к сердцу, серокрылый стон оживает. — Мне самой время требуется, чтоб уложить всё это в своей душе, осознать. Не знаю даже толком, почему мне не хочется спешить, Ладушка. Не рассказывай пока родительницам обо мне.

— Хорошо, коли тебе так нужно — пока не стану, — сказала Лада, и её глаза в этот миг чем-то напоминали Бабушкины. Древняя весна, вечно юная и бессмертная.

День за днём Олянка спешила на встречу к ней, утопая в чарах цветочных очей всё глубже. Зацвели яблони, полетела метель лепестков. Они встречались и в домике, и под покровом леса. Часто Лада приносила угощение: белогорские калачи, мёд, молоко, пироги, кашу и блины, сметану и рыбу, мясо птицы, яйца. Олянка беспокоилась, как бы в её семье не заметили убыль съестного, но Лада засмеялась:

— Я снедь на кухне крепости Шелуга беру, где матушка Радимира начальница. Там мне всё свободно отпускают и кусков не считают. Там всего в изобилии, а то, что я беру — капля в море. Кухарки с избытком стряпают, всегда лишнее остаётся. Никто и не замечает. Кушай, моя родная, не думай об этом!

А между тем нутро Олянки начал грызть вечно голодный, ненасытный зверь. Сонливости и слабости, к счастью, не было, напротив — её наполняла неугомонная сила, которая её то и дело куда-то звала, не давала присесть. Поняла она, что всё получилось тогда, в лесной избушке. Долгожданное дитятко прижилось и начало подрастать внутри. Но как сказать об этом Ладе? Нужна ли ей Олянка будет вот такая — с чужим дитём под сердцем? Стесняясь своей ненасытности, Олянка старалась не жадничать в еде, но Лада заметила это.

— Олянушка, ты будто изголодавшаяся... Чем ты кормишься, довольно ли у тебя пропитания?

— Довольно, Ладушка, — смущённо ответила Олянка. — Я врачеванием немножко подрабатываю, мне съестным платят. Ну, и охота, конечно, как же без неё. У нас в Стае никто ещё с голоду не помер.

Там же, под покровом леса, впервые упала с Лады одёжа, и Олянка припала к её телу, окутывая его ласками. Не желая нарушать невинность прежде времени (а какого времени, пока неясно было и ей самой), она пила подснежниковую росу из влажной ложбинки под пушистым треугольничком волос, щекоча языком. Зверь внутри стал ненасытным не только в пище, но и в желаниях. Переплетённые в объятиях на лежанке в домике, они целовались часами, пока губы не онемеют и голова не закружится. Боясь оцарапать Ладу, Олянка прикасалась к ней только днём, когда когти прятались. Сводящий с ума сладкий запах Лады никогда не мог надоесть, каждый раз чаровал, как впервые. Олянка дышала им, а когда они были врозь, мечтала о нём, бредила им в ожидании новой встречи, всюду он ей мерещился, звал помчаться и припасть к первоисточнику. О, этот милый первоисточник!.. Каждое словечко из его уст, каждый изгиб тела, каждый взгляд и звон колокольчиков в голосе... Всё, каждую чёрточку, каждую причуду, всё до последнего волоска и пальчика Олянка боготворила. Лада была её ясным днём, свежим ветерком, источником мудрости, порой забавной, но всегда уместной, а уж шалости... Наказывать баловницу до сладкого стона, до визга, до измученного счастья в глазах и зацелованных вспухших губ, чтоб любимая попка хорошо усвоила, какие бывают суровые последствия, если дразниться «чушкой-хрюшкой» или «лопоухой». «Сто поцелуев, двести поцелуев», — отмеряла она наказание. И не только в губы.

Несколько раз Лада побывала в гостях у Стаи на Кукушкиных болотах. Олянка её туда не звала, полагая, что девушке неуютно будет в лесу среди Марушиных псов, но любопытная Лада сама попросилась. Под пологом своего шатра Олянка угощала её жареным мясом свежепойманной дичи и клюквой в меду прошлогоднего урожая, показала ей играющих детишек. Не испугалась Лада лесных оборотней, на волчат смотрела с улыбкой и решилась к ним приблизиться. Один любознательный и дружелюбный трёхлетний малыш (размером со взрослого обычного волка) положил ей лапы на плечи и облизал лицо. Лада, казалось, на миг оробела, когда он поднялся на дыбы, но потом под зелёным лесным шатром прозвенел её светлый смех.

— Хорошим гостям мы рады и встречаем их, как родных, — улыбнулась Олянка.

Потом, плотно запахнув входной полог и оставив для освещения только дымовое отверстие, она присела на лежанку и привлекла девушку к себе на колени. Щекоча её и целуя, она уложила её рядом с собой.

— А если кто-нибудь войдёт? — смущённо прошептала та.

— Без спроса не войдёт, ягодка, не бойся, — шепнула Олянка, приникнув губами к её жарко пылающей румянцем щёчке. — Ах ты, ягодка-малинка, раскраснелась-то как...

Лада сперва шутливо отбивалась, но потом её руки сомкнулись объятиями, а всегда готовые к поцелуям губки искренне прильнули со спелой малиновой мягкостью.

В начале лета Лада опять заговорила о встрече с родительницами. Невозможно видеться тайком вечно, открытие правды неизбежно, а там и свадьба не за горами.

— Ежели ты беспокоишься о детках, то можно взять на воспитание сиротку из людей, — сказала девушка. — И даже не одного, а двух, трёх, сколько захотим!

Мурашки защекотали лопатки, холодный ком тревоги встал в груди: дальше нельзя было молчать, и Олянка проговорила — как в осеннюю воду кинулась:

— Дитя уже есть, Ладушка... Оно здесь. — Олянка приложила руку к животу, который ещё и не выступал заметно. — Я не изменяла тебе, родная! Это случилось ещё до нашей встречи, когда я уж почти и не надеялась, что дождусь тебя. Я даже имени его не стала спрашивать и ему своего не сказала. Больше мы не виделись и не увидимся. Но он показался мне достойным человеком, потому я его и выбрала. От негодяя я бы не стала заводить потомства.

Она рассказала о встрече с охотником — первой и последней.

— Прости меня, Ладушка, за молчание моё, — проронила она глухо. — Не знала я, как тебе всё открыть. Боялась, что отвергнешь ты меня...

Лада, слушая, покрывалась бледностью. Когда последнее слово стихло, она медленно отошла к лавке и опустилась на неё, а Олянка, умирая от тревоги, присела у её колен и нежно накрыла её руки своими, расцеловала пальцы.

— Ладушка... Радость моя, любимая моя! Ты — моё счастье выстраданное. Без тебя не жить мне, — сдавленно выговорила она, глядя в её лицо снизу вверх.

— Даже не знаю, что ответить тебе, — молвила наконец Лада, дрогнув ресницами и губами. — Когда я думаю, что он касался тебя, целовал тебя, был в тебе...

— Он не касался моих губ, — зачем-то сказала Олянка. Хотя чем это могло помочь? — Ничего приятного для меня в этом не было. Всю сладость и счастье я познала лишь с тобой, моя единственная. Это больше, чем что-либо на свете...

«Единственная», «больше, чем что-либо на свете» Олянка произнесла по-навьи, вспоминая жёлтые шершавые страницы записной книжечки. Лада знала этот язык от Рамут, она не забывала и любила бабушку Севергу, обнимая сосну на полянке. Она вскинула светло-подснежниковые глаза на Олянку, по её щеке скатилась слеза.

— Олянушка, ты не думай, что я тебя отвергаю. Ты по-прежнему моя лада и ею останешься. Мне просто надо подумать немножко, побыть одной. — Она ласково накрыла тёплой ладошкой похолодевшую руку Олянки, лежавшую у неё на коленях.

— Как прикажешь, счастье моё, — чуть слышно проронила та. — Моя жизнь в твоих руках.

Ей тоже было о чём подумать — о грядущем. О том, как она прокормит будущую семью: не садиться же, в самом деле, на шею к своей избраннице и её родительницам. Её собственные престарелые родители жили теперь в усадьбе у Любимко, он заботился о них с почтением и любовью. Кузнец Лопата ушёл на покой, и его дело унаследовали сыновья, у которых тоже были уже свои семьи. Не могла Олянка никого обременять, хотя знала, что если попросит, в помощи ей не откажут. Но совесть не позволяла. В первый раз приданое ей собрали родители, но что съедено и выпито — того не вернёшь, теперь приходилось выкручиваться самой. Но не вышло у неё скопить что-то существенное за все эти годы: мал был доход от врачевания, всё та же совесть не давала ей брать дорого за свою помощь. Чаще всего она принимала благодарность съестным. Если бы не охота и не поддержка Стаи, с этой благодарности она жила бы впроголодь. Но в Стаю Ладу тоже не возьмёшь, не место ей на Кукушкиных болотах — по крайней мере, пока она остаётся человеком. Да и захочет ли она жить в лесной глуши, среди диких зверей? Только и удалось Олянке, что поставить шатёр всем на зависть и обустроить его внутри уютно и добротно — с мягкими лежанками, красивыми и тёплыми одеялами, узорчатыми подушечками, очагом, посудой, котелком для варки. Для пущего уюта она вырезала из кожи фигурки зверей и птиц, солнце, звёзды и месяц, цветы и узоры и обшила стены изнутри. Пол был выстлан душистыми можжевеловыми ветками, которые по мере износа и загрязнения заменялись свежими. Это было хорошее семейное гнёздышко для лесного оборотня, но Ладушке был нужен тёплый крепкий дом, а не жилище из шкур, пусть даже красивое; не сумрачный полог леса, а свой светлый сад, где она могла бы колдовать и собирать урожаи.

10

Олянка подалась в Белые горы — искать работу. Она обивала пороги кузнечных мастерских, но кошки-оружейницы ей отказывали, отвечая, что работы для неё у них нет. Может, правду говорили, а может, не хотели брать Марушиного пса. Слышала Олянка, что если и водилось где богатство, так это на белогорском Севере, где, по поговорке, драгоценные каменья можно было выкапывать из земли палкой. Но кто позволит ей их выкапывать? В золотодобытчики тоже просто так не наймёшься, те обладали особым даром видеть золото сквозь землю. Только одна северянка-оружейница по имени Капуста, богатая хозяйка большой мастерской, согласилась дать ей возможность заработать. Поглядев на Олянку сквозь задумчиво-насмешливый прищур, она проговорила:

— Хм... Даже не знаю, какую и работу-то тебе дать. В мастерской от тебя мало проку, ты делу не обучена, а разнорабочих у нас и своих хватает. Говоришь, копьё метать умеешь? Вот и иди тогда ты, голубушка, в китобои. Отработаешь лето на промысле — получишь вот такой мешочек золота и ожерелье для своей невесты в придачу. — Капуста показала руками размер мешочка — как не слишком крупный кочан одноимённого овоща. И добавила с усмешкой: — Ты не радуйся раньше времени, что оплата щедрая. Работёнка-то это тяжёлая, не всякому по плечу.

Как многие северянки, была Капуста упитанна, светловолоса, с лиловато-синими глазами. Её выскобленный бритвой и смазанный для блеска жиром череп походил на кочан, а с темени спускалась шелковистая светло-льняная косица. Ей принадлежала китобойная ладья, на которой в море выходил отряд кошек-охотниц. О том, что она носит дитя, Олянка ей не сказала, а то Капуста, скорее всего, отказала бы ей. Срок был ещё невелик, живота не видно толком, да и когда выступать начнёт, под просторной одёжей можно спрятать. Выдержит ли она? Не повредит ли тяжёлый труд дитятку? Олянка чувствовала в себе довольно сил.

— Харчи — свои, из дому, либо ешь то, что сама добудешь, — обрисовала Капуста условия труда. — Жить для удобства проще на берегу, в китобойном становье. Мешок спальный тебе дадут, острогу сама по руке выберешь. Сапоги и плащ непромокаемый получишь тоже. Главное — острогу бросать умело, а прочие тонкости по ходу дела освоишь.

Кошки-китобои жили в низких, но длинных каменных домиках на берегу сурового моря. Жилища печами не отапливались, там были только очаги для приготовления мяса на огне и кипячения воды. Спали прямо на полу, завернувшись в мешки из шкур северного оленя, сшитых мехом внутрь: северное лето — прохладное, ночами зябко.

Кошки встретили новоиспечённую охотницу с удивлением и недоверием. Во-первых, потому что Марушин пёс, а во-вторых...

— Ты острогу-то хоть бросать умеешь?

Ей дали короткое, тяжёлое копьё и велели метнуть в сложенные горкой мешки с песком. «Шу-шу-шу, — заплясали в ушах шепотки-непоседы. — Север-Север-Север...» Толстое древко легло в руку, вес его распределился так, как нужно. Знать надобно место, за которое браться — тогда и полетит оружие туда, куда следует. «Ф-фух!» — прошуршало в воздухе копьё. Наконечник проткнул мешок и ушёл глубоко в толщу песка.

— Недурно, — сказала светловолосая кошка с глазами цвета мышиного горошка. — Но сейчас ты на твёрдой земле, а в море с лодки бросать будешь. Сестрицы, несите-ка вон ту посудину сюда!

Кошки притащили старую, прохудившуюся лодку и поместили её в пяти саженях от горки. Олянка забралась в неё, а охотницы принялись раскачивать её за борта, изображая волны. «Шу-шу-шу... Море-море-море», — шелестели неотвязные шепотки, плескались, точно холодная вода. Закрыв глаза, Олянка покачивалась на пружинящих ногах. Она ловила середину в себе. Средоточие покоя, которое всегда держится ровно, как тело ни швыряй. Нащупав его, она соотнесла с ним такую же середину у древка копья и связала их незримой нитью равновесия. «Ф-фух!» — новый бросок, и острога попала точно в горку.

— Неплохо, — сказала синеглазка. — Вылезай.

Олянка выбралась из лодки, а кошка сказала:

— Меня Браной зовут. А тебя как?

— Олянка я, — представилась та.

— Хорошо бросаешь, — похвалила Брана. — Вот только на вид тощевата ты. Мы перед промыслом за зиму отъедаемся, потому что когда дело вовсю горит, то и перекусить бывает некогда. Да и сил много уходит.

— Ничего, выдюжу, — процедила Олянка.

— Ну, смотри, — серьёзно поглядела на неё Брана. — А чего ты в китобои-то подалась?

— Заработать надо, — коротко ответила Олянка. И добавила, чувствуя к этой кошке доверие: — У меня свадьба скоро.

— О, поздравляю, — клыкасто улыбнулась та. — У меня сие радостное событие уже за плечами.

Дружелюбная, весёлая Брана Олянке понравилась. В ней не чувствовалось предубеждения против Марушиных псов, а между тем она совсем Олянку не знала.

Олянке выдали высокие непромокаемые сапоги почти до бёдер и кожаный плащ с просмоленными швами. Ещё из рабочей одёжи полагались грубые перчатки из шероховатой кожи, чтоб древко не скользило в руке. Крутобокая парусная ладья устойчиво сидела на воде, к её бортам крепились лёгкие лодки, в которых охотницы приближались к киту. Вдобавок к парусу судно оснащалось вёслами, которые шли в ход, когда надо было поднажать и ускориться. Двадцать гребцов, двенадцать охотниц, старшая над гребцами, старшая над охотницами, смотрящая за парусом — таков был состав отряда их ладьи.

В первый раз Олянке не довелось самой бросить острогу, но в лодку она прыгнула. Кит поддал лодку хвостом, и охотницы искупались в холодной воде. В ладью вернулись через проходы. Если б Олянка когда-то не получила лечение чудесным сердцем-самоцветом, бултыхаться бы ей в волнах, но проход выручил и её. Охотницы во второй лодке зацепили кита несколькими острогами, наконечники которых были устроены так, что входили они в плоть легко, а назад их извлечь можно было, только вырезая с мясом. Засели они в теле зверя крепко. Олянка вдруг ощутила жалость к огромному животному... Но северянки ели китов, это была их основная пища, без которой они вряд ли прожили бы. Без надобности они не убивали, а ровно столько, сколько требовалось для пропитания. На самок с детёнышами-подростками не охотились.

— Ежели кто этот закон нарушит, его Белая Мать накажет.

Белую Мать, владычицу моря, северянки рисовали в облике огромного белого кита. Слушая рассказы бывалых охотниц, Олянка давала отдых усталому телу: на обратном пути ей пришлось побыть гребцом. Сгустился сумрак, на берегу горели костры. Разделывали тушу добытого кита, и тёмная кровь струилась в море. Олянку вдруг затошнило, комок подступил к горлу и долго не отпускал.

— Ничего, привыкнешь, — легонько похлопав её по плечу, сказала Брана.

Еду ей приносила супруга — рыжая кошка Ильга. Она кормила Брану сытными, жирными блюдами; оладьи купались в растопленном коровьем масле, каждая крупинка каши тоже плавала в жидком сливочном золоте, жареный гусь с румяной корочкой так и соблазнял впиться в него зубами...

— Жир — это основа жизни на Севере, — рассказывала Брана, то отправляя в рот ложку каши, то кидая туда истекающую маслом оладью. — Без него замёрзнешь и отощаешь. Вот, попробуй-ка китового жира! Пользу он несёт большую, нутро твоё смазывает, жилы кровяные будут крепкие и мягкие. Будешь есть его — тоска тебя оставит, а ведь когда темно кругом, на душу печаль нападает.

Олянка взяла брусочек, посыпанный солью и душистыми травами. Непривычен был его вкус, но из-за питательности она ела его, дабы подкреплять силы. Так же ей полагался приличный кусок китового мяса, и она, разрезав его на тонкие ломтики, поджаривала на углях. И всё же Олянка изрядно страдала от голода. Новой жизни внутри требовалась пища, ненасытному зверю всё было мало, и спалось ей плохо. Несколько раз она пробуждалась от тоскливого жжения в животе.

— А чего тебе невеста твоя харчи не носит? — спросила Брана.

— Она не знает, что я тут работаю, — ответила Олянка. — Коли бы узнала, не обрадовалась бы, наверно.

Сыто отрыгивая и похлопывая себя по животу, Брана оставляла ей то полгоршка каши, то кусок пирога с рыбой, то ломоть белогорского калача с маслом и мёдом.

— Ух, не лезет уж в меня, — крякала она. — Ильга меня будто на убой откармливает... Возьми, сестрица, съешь, а то пропадёт ведь снедь.

Наступив на горло гордости, Олянка брала. Она не только себя теперь питала, но и дитя, о котором не могла не тревожиться. Впрочем, всё было пока благополучно. Крепкое в ней зародилось дитятко, так просто его не возьмёшь — ни голодом, ни работой, ни морем холодным не проймёшь!.. Звериная живучесть тоже служила добрую службу: там, где Олянка-человек упала бы замертво, Олянка-оборотень выстаивала на ногах, лишь чуть крякнув от натуги. Но если голод успокаивался пищей, то ничем нельзя было утолить тоску по Ладе, по её мягким рукам, околдовывающему запаху, подснежниковым глазам, по её голосу весеннему, нежности пуховой. Кутаясь в спальный мешок, Олянка украдкой утирала слезу. Захотелось Ладе побыть одной, отгородиться от неё молчанием, а она задыхалась без неё, как без воздуха...

В первый раз она присматривалась, а во второй и следующие уже сама бросала острогу с лодки. Кит так мощно плеснул хвостом, что её окатило жестокой волной — будто пощёчину всему телу дали. Вымокнув с головы до ног, она стучала зубами в ладье, пока они тащили тушу кита на верёвках и поплавках к берегу. Покидать судно прежде времени через проход запрещалось. Все промокали, но стойко терпели. Намаялась Олянка со своей густой и длинной гривой: волосы не просыхали почти никогда. Не успевали они немного отдохнуть на берегу, как опять пора в море. Короткие волосы кошек сохли у очагов быстро, а коса Олянки оставалась сырой постоянно. Спать с такой — мало приятного: холодно, мокро, неуютно. Устав мучиться, она хорошенько навострила нож на точильном камне и отхватила косу у самого корня. Неровно вышло, грубо и беспощадно-коротко, но сразу стало проще жить. Схватив волосы через лоб ремешком-очельем, чтоб в глаза не лезли, она всматривалась в морскую даль, и ветер трепал непривычно короткие пряди, которые даже шею не закрывали.

Наконец ночью она услышала далёкий ласковый зов... В полудрёме ей почудился знакомый, милый сердцу серебряный голос, призывавший её:

— Лада моя... Приди... Я жду...

Увы, рано утром нужно было выходить в море, с добычей они вернулись только к вечерним сумеркам следующего дня. Валясь с ног от усталости, Олянка наскоро просушила волосы у огня и завернулась в спальный мешок.

— Лада моя... Приди, я жду, — звенел сквозь пространство голос, и в нём уже слышался надрыв, тревога и слёзы.

Лада плакала! Забыв об отдыхе (вздремнуть ей удалось пару часов), Олянка вскочила, сбросила рабочую рубашку и переоделась в чистую, натянула кафтан и свои меховые сапоги. Шаг в проход — и она очутилась на полянке перед домиком, в окошках которого её ждал свет. Совсем как тогда, когда она чувствовала себя лишней... Сейчас её здесь ждали с беспокойством и слезами, и она тихонько проскользнула внутрь.

Топилась печь, Лада пекла блины и начиняла их солёной красной рыбой, из которой уже были тщательно выбраны кости. Её заплаканные глаза покраснели, носик шмыгал, но она деловито сновала от печки к столу и обратно. Пока поджаривался блин, она заворачивала начинку в предыдущий, клала его к прочим на блюдо и бросалась переворачивать жарящийся. От негромкого стука прикрываемой двери она вздрогнула и повернула лицо к Олянке.

— Ладушка, — протягивая к ней руки, улыбнулась та.

Лада молча влетела в её объятия, забыв о блине на сковородке. Их закружила череда поцелуев, жадных и крепких, Олянку пьяно шатнуло от любимого запаха, окутавшего её густой завесой сладких чар. И не только запах крепким хмелем ударял ей в голову, но и вот это осязаемое, живое, тёплое ощущение любимой женщины у себя в руках. После холодных объятий моря это было живительно и сладостно — чувствовать её всю, её мягкую прильнувшую грудь, изгиб её спины, все её округлости, её медовое дыхание. Олянку точно ударило чем-то, дёрнуло мощно, мышцы каменно сократились, руки сомкнулись стальным охватом — может быть, слишком сильным для Лады, но Олянка не могла иначе, просто не владела собой. Она огромными глотками пила поцелуй, не могла им насытиться, и Лада, сдавленно пискнув, выдохнула ей в губы всё своё облегчение и радость, всю жаркую взаимность. Будь у неё на пальцах когти, они больно впивались бы в плечи Олянки ястребиной хваткой. Между их обоюдно крепко вжатых, пьющих друг друга уст и волосок бы не прошёл.

— Ладушка, у тебя блин сгорит! — спохватилась Олянка, на миг высвободившись из шелковистого плена ненасытно целующихся губ девушки.

— Ай, да ну его! — воскликнула та и опять со всей страстью впечаталась в рот Олянки новым поцелуем. Запустив пальцы в её волосы и почувствовав, что что-то не так, она оторвалась от её губ, посмотрела и ахнула. — Ты что ж наделала?! Зачем?!

Спасая блин, Олянка сама его перевернула, потом шлёпнула на дощечку рядом с миской, полной солёной сёмги, подцепила кусочек рыбы и завернула. Лада не сводила с неё влажных глаз, прижав пальцы к дрожащим губам. На её лице было написано такое горе, будто Олянка не остриглась, а по меньшей мере совершила у неё на глазах жестокое убийство. Ну да, убийство... Косу зарезала страшным ножом для разделки китового мяса. Огрехи той грубой «стрижки» были уже поправлены, волосы обрамляли голову круглой шапочкой. Подравнивание потребовало их укоротить ещё немного, но уши они прикрывали.

— Ну, ну, Ладушка, неужто твоя любовь зависит от того, сколько волос у меня на голове? — Посмеиваясь, Олянка снова заключила девушку в объятия, крепко прижала к себе. — Неудобно с ними, работать мешали, вот и отрезала.

— Я любила твою косу! — воскликнула Лада с солнечно-яркими росинками слёз и стукнула кулачком по плечу Олянки. — Зачем ты так?!

— Милая, ну что ты, не горюй так по пустякам... — Олянка щекотала дыханием её лицо, ловила губы, которые сердито отворачивались.

Она их всё-таки поймала, и Лада не отвертелась от поцелуя.

— Сладкая моя, радость моя, счастье моё, — быстро шептала Олянка, чмокая всё её милое личико кругом. — Прости, что не пришла на первый зов, забот много было, не смогла вырваться. Я всё лето работать буду, моя ягодка.

— Какая ещё работа, тебе беречься с дитятком надо! — возмущённо сверкнула глазами Лада, и её ладошка скользнула Олянке под кафтан.

Олянка замерла на миг, дыша возле её ушка и утопая в щемяще-нежном, вкусном, тёплом запахе. Невелик ещё был животик, но она жадно прижимала к нему волшебную руку Лады, веря в её всемогущее, весеннее, животворящее тепло.

— И что твои раздумья? Что же ты решила? — спросила она с холодком волнения.

— Жить будем и дитятко растить, что ж ещё! — Лада закатила глаза с таким видом, будто бы говоря: «Вот ты глупая, ну неужели могло быть по-другому?!»

Отлегло от сердца, согрелось оно, встрепенулось жаркой благодарностью и безгранично, беззаветно, беспамятно любило кудесницу с подснежниковыми глазами, от чьей ладошки было так тепло под кафтаном.

— М-м-м... — Олянка крепко-крепко вжалась губами в её щёчку, чмокнула. — Пташка моя маленькая, росинка моя, звёздочка моя...

Не хотелось ни на миг выпускать её из рук, но Ладе непременно нужно было допечь блины. Для неё, для Олянки ведь старалась, ждала её, угощение готовила... В первый раз ждала — не дождалась, беспокоилась и плакала, переживала, не случилось ли беды.

— Всё хорошо, Ладушка, я жива и здорова, — успокоительно коснулась Олянка её ушка губами. — Просто отлучиться не могла.

— Что у тебя за работа такая, что отложить нельзя? — нахмурилась Лада.

— Потом расскажу, горлинка, — уклончиво ответила Олянка. — Это только на лето.

Ненасытный зверь не знал, чего больше хотел — блинов или Ладу. По Ладе он истосковался до протяжного воя, но сейчас была ночь, и когти не прятались. Утолить своё желание, подвергая Ладу опасности, он не мог, поэтому набросился на блины с удвоенной страстью. Лада, присев рядом, немного испуганно смотрела на это жадное насыщение.

— Бедненькая... Ты там голодная? Давай, я тебе съестное стану носить?

— Уррр, — проурчала та, впиваясь в очередной блин. — Не нужно, голубка, мне хватает.

Какое там «хватает»... Живот Олянки часто подводило от голода, но она гордо терпела. Всё, что она успевала в себя закидывать, горело, как в какой-то сумасшедшей раскалённой топке. Сожрав топливо вмиг, пламя требовало ещё и впустую обжигало нутро.

— Олянушка, но ты же просто зверски голодная, я ведь вижу! — воскликнула Лада.

— Ничего, ничего... Вот сейчас наемся впрок и... — Олянка замолкла, заткнув рот новым блином.

— Тебе не впрок надо наедаться, а каждый день хорошо кушать, — заботливо проговорила Лада, прильнув к её плечу и вороша пальчиками короткие прядки над шеей.

Остановилась Олянка, только когда уже стало трудно вздохнуть. Набитый живот немного выпирал, она отяжелела и осоловела. Завалившись на лежанку, застеленную лоскутным одеялом, она протянула руку:

— Ладушка, побудь со мной... Соскучилась я по тебе...

Лада забралась на лежанку, проворно перелезла через Олянку к стенке, стараясь не придавить сытый живот. Подпирая рукой голову, она любовалась Олянкой с нежной улыбкой и серебристым блеском росы между пушистых ресниц.

— Родненькая моя, хорошая моя, — ворковала она, щекоча её подбородок и щёки.

Олянке оставалось только ловить и целовать эти шаловливые пальчики — на большее сейчас не осталось сил. Да и нельзя: когти. Тугой живот был точно камень. Кровь отлила от головы к желудку, и резко захотелось спать: сказывалась напряжённая тяжёлая работа.

— Ладушка, коли я усну, разбуди меня на рассвете, — попросила она, смежая веки и сквозь них ловя любимый облик.

Когда она проснулась, в окошко уже струились янтарные лучи зари. Подскочив, Олянка принялась натягивать сапоги.

— Что ж ты меня не разбудила, Лада?!

Её любимая красавица сама ворочалась и нежилась в постели, зевая и потягиваясь.

— Ты так сладко спала, что жаль было будить... Тебе нельзя так утомляться!

Изящно потягиваясь спросонок, Лада выгибалась соблазнительным прекрасным телом, очертания которого округло и женственно проступали под сорочкой. Мягкие полушария груди, орешки-соски, живот с тёплой ямочкой пупка, лакомая ложбинка между ног, в которую так хотелось нырнуть языком... Сейчас бы понежиться с ней, полениться, потом долго ласкать, тонуть в поцелуях, в тепле, в сладком медовом разнотравье её запаха. Много-много поцелуев, длинных, неспешных, в полную глубину, досыта, допьяна... Зверя обожгло, хлестнуло дрожью желания, но времени на это не было. Ну не пытка ли?!

— Ох, да я ж опоздала, — суетилась Олянка, надевая кафтан и подпоясываясь.

— Блинчиков покушай на дорожку, — томно проворковала Лада с лежанки, переворачиваясь на живот и покачивая согнутыми в коленях ногами.

— Да какое там, мне бежать надо!

Лада, вмиг стряхнув с себя утреннюю постельно-тёплую ленцу, поднялась и собрала оставшиеся блины в корзинку:

— Возьми с собой.

— Ты моя сладкая ягодка... Люблю тебя. — И Олянка напоследок крепко впилась в протянутые губки поцелуем, залпом выпивая недополученную утреннюю нежность, ощутила ладонями тепло Ладушкиного тела под сорочкой. — Всё, я побежала!

Она успела как раз к отплытию ладьи. Та ещё стояла у причала, кошки запрыгивали на борт.

— Погодите, я только оденусь! — крикнула Олянка.

— Здесь оденешься, я захватила твоё! — отозвалась Брана уже с судна, поднимая над головой сапог Олянки. — Живее, отплываем!

Некогда было относить корзинку с блинами в береговой промысловый домик, так с ней Олянка и заскочила в ладью. Брана понимающе изогнула бровь:

— Что, под бочком у миленькой ночевала?

Олянка смущённо промолчала. Завязав «приличную» одёжу в узелок, она облачилась в рабочее, всунула ноги в сапожищи, подняла наголовье плаща, натянула перчатки. Брана бросила ей острогу, и Олянка ловко поймала её за древко. Она была готова к новому рабочему дню.

Пока они гнались за китом, блины из корзинки как-то незаметно разошлись.

Олянка с трудом выкраивала короткие часы на свидания с Ладой. Не было времени подолгу нежиться в постели, а так хотелось никуда не спешить, никуда не бежать от любимой, полноценно наслаждаясь ею... Каждый миг был драгоценен. Всякий раз к их встрече Лада готовилась основательно, и Олянку всегда ждало пиршество. Помня то ночное блинное обжорство, Олянка взяла за правило: сперва Лада, потом еда. Как бы ни была она голодна, Лада стояла на первом месте как самое нужное, самое дорогое сокровище, ягодка, лапушка, пташка, солнышко. Подснежник звонкий, ручеёк лесной, её горлинка, её единственная, её счастье, её жизнь. Олянка по-прежнему была осторожна и берегла невинность Лады, не проникая ласками внутрь: время ещё не настало. Не сейчас. Когда? «Осенью. Это будет осенью», — чувствовала она, лаская горячим ртом и сама содрогаясь мощными сладкими волнами от одного лишь звука Ладушкиных вздохов.

Так продолжалось до середины последнего летнего месяца. Промысел завершался в первые дни осени, так что работать Олянке оставалось не более двадцати дней. Ей удавалось скрывать от Лады, где она трудится, но однажды, вернувшись на берег с добычей, она услышала:

— Эй, Олянка! Тебя хозяйка вызывает.

Она нахмурилась встревоженно. Неужто Капуста была недовольна её работой? Ещё не хватало... Пришла беда, откуда не ждали!

Владелица ладьи дожидалась её в домике на берегу. Могучее седалище северянки покоилось на бочке, на которую постелили лучшую оленью шкуру — почтительности ради и удобства для. Её плечи покрывал расшитый красный плащ, ноги в сапогах с кисточками и загнутыми носами были широко расставлены, одной рукой оружейница опиралась на колено, а другой держала кусок пирога, который жевала. Но ждала она не одна: скрестив руки на груди и нетерпеливо притопывая ножкой, рядом стояла Лада. Была она в обычном наряде белогорских дев: чёрной юбке с передником, белой рубашке с богато вышитым воротом и зарукавьями. Косу украшал жемчужный накосник, а богатое очелье с самоцветами говорило, что его носительница — девица не простая. Притопывающая ножка была выставлена чуть вперёд, и остроносый сапожок рядом с сапогом огромной северянки выглядел почти детским.

Увидев Олянку, она кинулась к ней и обняла за шею.

— Почему ты мне ничего не сказала?! Да о чём ты вообще думала, когда пошла сюда работать?! Разве можно так?!

— Кхм, кхм, — откашлялась Капуста. — Слушай, Олянка, ну и девица у тебя! Заявилась ко мне, оторвала меня, понимаешь ли, от обеда... — Она приподняла кусок пирога. — Отчитала меня, как девчонку, а потом ещё и обвинила в том, что я беременных заставляю китобоями трудиться! И как прикажешь всё это понимать?

— Госпожа, прости меня, — хмурясь, проговорила Олянка. — Когда я пришла к тебе просить работу, я не сказала, что дитя жду. Ты б меня, наверно, отправила восвояси. А мне очень нужно было что-нибудь с хорошей оплатой. Мои родители уже старые и помочь не могут, а от родительниц моей избранницы я зависеть не хочу. До поступления к тебе я жила на Кукушкиных болотах и подрабатывала врачеванием, но целительница я не великая, знаю всего несколько трав и использую кровь оборотня. Это зелье помогает, но мне не хватает духу брать за свою помощь высокую плату. Люди дают, сколько могут или сколько хотят. В общем, на этом не разбогатеешь. Но я хочу, чтоб мы с Ладой жили достойно, не в лесном шатре, а в своём доме с садом, и чтоб Лада и наше будущее дитятко не знали нужды. Но добиться этого я хочу сама. Родительница  моей Ладушки — особа знатная и не бедная, но я не хочу быть ей ничем обязанной. Вот так и вышло всё это. Прости, что правду не сказала.

— Гмммм! — опять прочистила горло Капуста. Слушая Олянку, она задумчиво жевала пирог, а к концу рассказа доела и стряхнула крошки с колен. — Вон оно что. Не дело это, конечно — с дитём под сердцем острогой махать. Ежели б я знала, то, само собой, тебя б до такой работы не допустила. Работёнка-то, конечно, того... тяжёлая. Я, честно признаться, думала, что не справишься ты и сама уйдёшь, не выдержав и одного выхода в море, а ты упёртая оказалась. Крепкая. Даже зауважала я тебя. Сделаем-ка вот что... Промысел уж скоро кончается, остаток его ты на берегу доработаешь. Дел там тоже достаточно: туши разделывать, мясо на мой склад относить, еду для охотниц стряпать, в домиках убирать, лодки чинить. А в море не выходи, там и для не беременных-то небезопасно бывает. Кит так хвостом наподдать может, что ой-ой-ой... Кгм!

Лада испуганно вскрикнула, и Капуста крякнула и смолкла, поняв, что в такие подробности в присутствии впечатлительной девушки вдаваться не стоило. Она закончила:

— А в конце промысла приходи — сколько обещала, столько и заплачу. И вот ещё что... Будет вам, голубушки, и дом с садом, и житьё достойное. Дом лучше каменный строить, чтоб веками стоял. Тут камень нужен и работу каменщиц оплатить, вестимо, придётся. За одно лето ты, Олянка, на дом пока не заработала, но ещё три-четыре таких промысла — и как раз получится. Я к чему это веду-то?.. Ссуду могу тебе уже сейчас дать, чтоб строительство началось, а ты как родишь и откормишь дитё положенный срок — придёшь и честно отработаешь. Ну, грамоту придётся, само собой, подписать — всё по правилам. Там всё прописано будет, дабы никто от исполнения обязательств не уклонился. Ну что, по рукам?

— Благодарю тебя, госпожа, — сказала Олянка с поклоном. — Хоть и не люблю я в долг брать, но, видно, по-другому не выйдет. Отработаю всё, не сомневайся.

— Олянушка, родная, но ведь матушка Радимира ни в чём нам не откажет, — вмешалась Лада. — И с домиком поможет, и приданое за мной будет хорошее!

— Цыц, девонька, помолчи, — не грубо, но ласково-строго осадила её Капуста, поднимаясь с места и опуская тяжёлую ручищу на плечо Олянки. — Матушка матушкой, а жить самим надо, детушки. Когда ты сама дом построила — он твой до последнего камушка, ты в нём хозяйка и ничего никому не должна. А коли родители его подарили — не твой он, а дарёный. То, что достаётся даром, не так ценится, как своё, заработанное. Уж поверь, доченька, я-то знаю. Сама я на ноги вставала, и всё, чем я сейчас владею — плоды труда моего. Когда молодая была, тяжко трудилась, от зари до зари в мастерской пропадала, а теперь вот на меня работают. Ты уж прости, дитятко, что поучаю. Лет мне уж немало, хочется молодым опыта в карман отсыпать, вот только свой-то опыт, шишки свои набитые — они ценнее!

— Благодарю тебя, госпожа, за совет мудрый, — скромно потупилась Лада. — И прости меня за речи дерзкие и непочтительные. Погорячилась я, не разобравшись. За ладу свою я волновалась.

— Вот это другой разговор, — незлобиво молвила Капуста. — А за ладу не волнуйся. Она у тебя из крутого теста замешана, из доброй стали выкована.

Как и они и порешили, Олянка доработала это лето на берегу. Каждый день Лада приносила ей корзинку со съестным; больше всего любила и ценила Олянка блины — ещё тёплые, ею собственноручно испечённые. Ильга тоже приносила Бране то завтраки, то ужины, а иногда и то, и другое, и на пару с Ладой они кормили тружениц: Ильга — супругу, а Лада — пока ещё избранницу.

Когда летний промысел закончился, Олянка пришла к Капусте за оплатой. Та всё выдала сполна и разложила перед ней несколько ожерелий великолепной работы северных мастериц-златокузнецов.

— Выбирай любое, какое тебе глянется. Но думается мне, что больше всего твоей нежной Ладушке подходит вот это.

И она показала на ожерелье из лунного камня, обработанного в виде капелек. Сквозь молочно-жемчужную дымку проступали голубые переливы. Каждый из камушков оплетала затейливая скань — тончайший узор из серебра. Лунный камень в ожерелье дополняли жемчужины.

Его Олянка и выбрала для Лады. Сидя под кустом орешника, у расстеленной скатерти с угощением, она надела его на шейку любимой и застегнула. Уже прохладное дыхание осени чувствовалось в лесу, среди зелени пестрели жёлтые островки, с тихим шелестом падали листья, кружась в мягком, нежарком золоте солнечных лучей. Часто по утрам белели туманы, зябко отсыревала земля холодной испариной. Бабье лето было медовым — и по цвету, и по нраву, и по сути своей любовной для Олянки с Ладой. Кончились дни тяжёлой работы на белогорском Севере, Олянка получила и свою оплату, и ссуду на строительство дома, оставалось только открыться и представиться родительницам Лады.

Столько Олянка вынесла, столько было пережитого за её плечами, неужели после такого она ещё была способна чего-то бояться? Она не страшилась ни схватки с врагом, ни изнурительной работы, ни чьего-то предубеждённого недоверчивого взгляда. Единственным её страхом был страх лишиться возлюбленной — выстраданной, долгожданной. Какими глазами посмотрит Радимира на ту, кого она давно похоронила и оплакала, отпустила белой голубкой со своей груди? Ёкнет ли её сердце, когда её несбывшееся прошлое предстанет перед ней в облике оборотня-волка, похитившего сердце её с Рамут дочурки? А Лада, любуясь в карманном зеркальце новеньким ожерельем, которое очень шло к её глазам, весело щурилась от солнечного зайчика, шаловливо бегавшего по её лицу неуловимой молнией.

— Чудесное какое! Красота неописуемая! Благодарю тебя, родная моя...

Её губки потянулись за поцелуем, и Олянка с наслаждением к ним приникла. Беспрепятственно её ладони скользили по тёплым изгибам бёдер, спины, посягали на наливные яблочки, созревшие под рубашкой Лады. Самый нижний камень ожерелья касался ложбинки между ними. Денёк выдался по-летнему тёплый и сухой, порхали в кустах птички, солнце блестело на румяных боках душистых садовых яблок, коих Лада принесла целую корзинку. Сегодня её кожа пахла яблоком, и этот чистый запах пробуждал и нежность, и жадное желание приникнуть ртом... Что Олянка и сделала, мягко повалив девушку на травку под кустом. Вмиг Лада осталась в одном лишь ожерелье, и Олянка наслаждалась теми самыми яблочками, которые были для неё сейчас гораздо желаннее садовых. Лада, сладко вздохнув, с лёгким стоном раскрыла колени, и Олянка пристроилась между ними, восхищаясь шёлковой нежностью бёдер. Они чуть сжали её, сердце с солнечным ликованием угодило в их ловушку, а губы, скользя вверх от груди, по шее, по подбородку, добрались наконец до Ладушкиной улыбки. Жемчуг ожерелья и жемчуг её зубов, розовая мягкость ротика и влажная мягкость между раскрытых бёдер. Отведав одного поцелуя, Олянка перебралась вниз и принялась за другой.

Неспешно и лениво ползло медовое время, день замер в своём золотом зените, предосенняя горьковато-свежая синева неба оттеняла яркую, солнечно-прозрачную желтизну качающихся веток. Уже не лето, ещё не вполне осень — межвременье, мягкое и задумчивое, вобравшее в себя всё самое лучшее от обеих пор, на стыке которых оно находилось. Озарённые солнцем жилки листьев, полнокровные тёплые жилки под нежной кожей. Стыдливый румянец рябины, бесстыдно-сладкая радость поцелуя. Алые ягоды, алая кровь девственности на пальцах. У Лады вырвалось тихое «ах», глаза-подснежники блестели укоризненными росинками, и Олянка жарко зашептала вперемежку с поцелуями:

— Ничего, Ладушка... Просто ты теперь бесповоротно моя... До конца моя... Я люблю тебя, ягодка...

Цветочные чашечки глаз всё ещё укоряли: «Ты же обещала, что не причинишь мне...» — но Олянка смахнула невольные блёстки испуга с Ладушкиных ресниц. Это должно было случиться, просто раньше было не время, а сейчас — пора, самая прекрасная, самая медовая. И жёлтые листья ласково успокаивали, и солнце сушило ресницы, а Олянка, накрыв её губы своими, держала этот неподвижный поцелуй-покой. Она была до конца внутри, в мягкой, горячей и скользкой глубине, ничего не делая, просто обозначая и утверждая: моя. Губы Лады не отвечали, она застыла, вздрагивая бровями и сомкнутыми веками, но сердечко колотилось птичьим трепетом. Ветерок мурашками по коже вдоль спины: терпение — благо. Наконец губы Лады ожили, из них навстречу Олянке проклюнулась первая робкая нежность, и та её с радостью приняла, обласкала со всех сторон, приветствуя и ободряя. Поцелуй-покой стал поцелуем-единением, наполнился соками, движением, жизнью. Он заменял все слова, доходил глубже и толковался легко и ясно. Каждым новым своим витком, вздохом, шажком-касанием он пел тысячи песен. На миг Лада оторвалась для улыбки, уголки её губ и глаз сказали: да, твоя. И снова — бессловесное единение, теперь уже без омрачающих его слезинок, доверчивое и окончательное. Утверждение «моя» было прочувствовано и признано, дыхание Лады подрагивало, а пальцы впивались в спину Олянки в ответ на внутреннее влажное движение. «Моя...» — вздох, дрожь бровей. «Моя...» — отклик пальцев, отпечатки на спине. «Моя...» — тёплое молоко отдающейся поцелуям шеи. «Моя, моя, моя, моя...» — прижалась в ответ, стремясь неразделимо слиться до самого сердца.

«Твоя...» — дрожь губ, приоткрытые клыки. «Твоя...» — изогнулась спина, сдвинулись лопатки. «Твоя, твоя, твоя...» — щека к щеке, с одним сердцем, одной душой, одним дыханием на двоих. С высоким солнцем, с бездонным небом вровень, выше деревьев, выше гор, друг в друге взаимно, друг с другом сплетаясь, уже неделимые — на крыльях осени.

И когда уже всё и всюду стихло, отдыхая, только губы ещё льнули к губам, улыбка переходила с уст на уста, расцветая то у одной, то у другой. Будто мотылёк между ними запутался, перепархивая с губ на губы, и Олянка его наконец поймала и успокоила внутри поцелуя. Он там ещё побаловался, пощекотал, а потом стал тихим дыханием.

— Перекинься, — попросила Лада. — Я хочу полежать на тебе...

— Не испугаешься? — усмехнулась Олянка.

«О чём ты говоришь...» — отвечали чуть затуманенные, утомлённые, переполненные их единением глаза Лады. Без дальнейшего промедления Олянка стала зверем, возвысившись над сидящей на траве обнажённой возлюбленной и заслонив своей лохматой тенью солнце. Лада без страха коснулась ладонью волчьей морды, засмеялась тихонько от щекотки языка на своём запястье.

«Точно хочешь?» — шутливой мыслеречью обратилась к ней Олянка.

Глаза Лады сузились смеющимися щёлочками, блестя на солнце, губы протянулись и приоткрылись, впуская кончик звериного языка — продолжение поцелуя. Её язычок высунулся и защекотал в ответ. Рука протянулась и почесала мохнатое ухо.

Свернувшись в пушистое ложе, Олянка с острым наслаждением ощущала на себе Ладу — её тёплое нагое тело. Та устраивалась поудобнее, восхищалась мехом, размерами, внушающей трепет лесной мощью.

— Какая ты большая...

Не такая уж на самом деле и крупная, помельче оборотней-мужчин, но для Лады — конечно, огромная. Любимая угнездилась на ней наконец так, как ей было хорошо и удобно, уткнулась носом в густую гриву на шее, обняла.

— Родная моя, — шепнула она, гладя и почёсывая голову зверя, которая повернулась к ней.

«Твоя, горлинка, — отозвалась Олянка. — Ты — моя, и я — твоя».

Сбылось, наконец... Вот она и баюкала на себе свою единственную, грела её собой, оберегала, укрыв хвостом от ветра. На солнце набежали облака, и воздух стал осенним. Брызнули капельки. Как ни сладко было Олянке так лежать, она пошевелилась и тронула носом задремавшую Ладу.

«Радость моя, погода портится... Ты озябнешь, милая. Оденься».

Цветочные глаза проснулись, недовольно поглядели на небо. Сердце Олянки покрылось нежными мурашками умиления: да как оно, небо, посмело хмуриться?! Оно должно было угождать этим очам, служить им и не огорчать их! Если б Олянка могла, она бы приструнила эти тучи, ободрала бы как следует их серые бока. Нечего тут ползать и брызгать на Ладушку.

— Ой, дождик начинается! Батюшка Ветроструй, не надо! Нам с ладой так хорошо было!

И Лада, сложив ладони пригоршней и подняв их к небу, подула. Тотчас из-за туч проглянуло солнышко, осенняя зябкость воздуха сменилась ускользнувшим было летним теплом.

— Ну вот, другое дело, — засмеялась юная кудесница.

Олянка, уже обернувшаяся человеком, окутала её объятиями. Соскучившись по поцелуям, которых ей всегда было мало, она ненасытно впилась в губы Лады. Нет, впилась — это грубо, жёстко, больно. Она нежно щекотала, ласкала бабочкой, посасывая то одну, то другую губку, пока они не раскраснелись вишенками и не вспухли. В эти спелые ягодки можно было погружаться до умопомрачения, как в мягкие подушечки, а между ними прорастал вёрткий солнечный зайчик — язычок. Гоняться за ним, шаловливо ускользающим, а поймав, ласкать и окутывать любовью...

— Скажи мне, родная, отчего же ты так боишься предстать перед моими родительницами? — спросила Лада, надкусывая спелое яблоко с соблазнительным сочным хрустом.

Собравшись с мыслями, Олянка проговорила:

— Я боюсь, что потревожу покой их душ... Я — прошлое, которое они похоронили, а когда мертвец вылезает из могилы, не всякий будет ему рад.

— Брр, жуть какая! — содрогнулась Лада, и её глаза чуть померкли, посерьёзнев. Потемнеть они просто не могли, будучи сами олицетворением света. — Олянушка, и ты, и они столько пережили, со столькими бедами справились, что уж это-то совсем не беда. Не страшись, солнышко моё.

— Это ты — моё солнышко, — чуть хмуро, как луч сквозь тучи, улыбнулась Олянка.

Их объединяло врачевание: если Олянка применяла травы и кровь оборотня, то Лада исцеляла одним касанием рук. Делала она это бескорыстно, даже съестного не принимая в качестве благодарности. Ей сытно жилось в крепости Шелуга, где начальствовала её родительница Радимира, она не знала ни бедности, ни лишений. Она родилась уже после войны. Но, посещая больных, Лада видела разных людей: и бедняков, и зажиточных. Способность передвигаться по проходам была у неё с рождения, и она свободно перемещалась по землям и к западу, и к востоку от Белых гор. Исцелив бедствующего больного, она возвращалась с какой-нибудь помощью. Радимира не препятствовала этому и выделила даже сундучок, из которого дочь могла брать средства. Лада устроила в крепости приют для детей-сирот, которых она подбирала и в Воронецком, и в Светлореченском княжестве. В приюте они обучались грамоте и основам наук. Вместе с Ладой воспитательницами там трудились старшие дочери Рамут, Драгона и Минушь. Исцелённые Ладой, одетые, сытые и согретые, ребята понемногу находили новых родительниц: их разбирали в белогорские семьи. Правда, брали девочек, а для мальчиков воспитательницы искали приёмных родителей среди людей. Так уж сложилось, что мужчины в Белых горах всегда были только гостями, но не постоянными жителями.

Завелась там у Лады и любимица — девочка Тихоня. Она попала в приют годовалой, а сейчас подросла, бегала за Ладой хвостиком и звала матушкой.

— Давай возьмём к себе Тихоню, родная, — с подснежниковыми светлыми слезинками на глазах сказала Лада.

— Обязательно возьмём, Ладушка, — засмеялась Олянка. — Но сперва надо свадьбу сыграть.

— И лучше поскорее, — добавила Лада, нежно проводя пальчиком по уже приметному животу Олянки. Шло начало пятого месяца.

В прохладных осенних сумерках Олянка ступила ногой в чёрном сапоге на полянку с сосной и домиком. Поляна Северги — так она звала это место про себя. Её тёмный наряд выглядел строго и торжественно. Обувь была теперь точно по мерке — не ноги, а загляденье... Тугие голенища, вышитые по верхнему краю бисером, красиво подчёркивали их стройность. Чёрный с серебряной вышивкой белогорский кафтан Олянка перехватила тонким поясом чуть выше обычного места — над округлившимся животиком. Её голову покрывала меховая шапочка с двумя собольими хвостами сзади. Тронув пальцами выступавшие из-под убора короткие прядки волос над шеей, Олянка усмехнулась уголком губ. Без косы, зато с животом... Глаза прохладные, твёрдые, волчьи. Узнает ли её Радимира в новом облике? А впрочем, важно ли это? Улетела голубка в прошлое, отплыла лебёдушка в туман минувших лет, а в настоящем в её сердце цвели подснежниковые очи Ладушки.

Она на миг замешкалась, вскинув взгляд на лицо сосны. Невольно её собственные черты тоже подобрались сурово, будто стянутые маской. Скрипнула дверь, и на крылечко выскользнула Лада, оставляя позади свет внутри домика. Тоже принаряженная, с перевитой жемчужной нитью косой, в вышитой бисером круглой шапочке и подаренном Олянкой ожерелье, она засияла улыбкой, сделала несколько быстрых радостных шагов и застыла. Несколько мгновений они смотрели друг на друга: Олянка — неулыбчиво и серьёзно, в маске Северги, а Лада — восхищённо, с немеркнущей весенней зарёй в цветочных чашечках глаз. Ещё миг — и губы Олянки тронула улыбка, и она протянула руки. Лада, блеснув ровным жемчугом зубов, просияла, подбежала и вложила в них свои.

— Какая ты красивая, нарядная! — любуясь Олянкой, проговорила она.

Вместо ответа Олянка склонилась и покрыла поцелуями её пальчики.

— Идём, они ждут, — нежным бубенцом прозвенел голос Лады. И добавил чуть тише, ласковее: — Не робей... Я рядом!

Взяв Олянку за руку, она повлекла её в дом. Всё его маленькое, уютное внутреннее пространство озарял свет масляных ламп — трёх на столе и одной на печном шестке. Рамут с Радимирой ожидали за накрытым столом, полным простых, но добротных яств. Их взгляды обратились на вошедших.

Тихая заводь души не взволновалась, а лишь прохладной рябью наморщилась — спокойна осталась Олянка, увидев свою несбывшуюся любовь... Да и любовь ли это была? Присказка, предисловие к настоящим страницам, которые они с Ладой только начинали заполнять письменами.

— Матушка Рамут, матушка Радимира! Это моя избранница, — звонкой, чистой капелью прозвенел голосок Лады.

Рамут, в строгом чёрном кафтане с шейным платком, всматривалась в Олянку со спокойным, сдержанным любопытством в первые мгновения, но в последующие, начиная узнавать черты, поднялась со своего места. Они не были похожи, как близнецы, скорее просто как родные сёстры. Прохладная сапфировая синева глаз, очертания строгого рта и неуловимое общее выражение — вот то, что объединяло их. А ещё некая узнаваемая сердцем, но не поддающаяся словесному описанию печать Северги.

Олянка сжимала в руке мешочек с молвицами. Костяшки, постукивая, высыпались на стол.

— Узнаёшь какие-нибудь из них? — улыбаясь глазами, спросила Олянка.

Во взоре Радимиры отражалась безмолвная оживающая память, белая голубка...

— Я подскажу. — И Олянка выбрала несколько костяшек, пододвинув их к женщине-кошке. — Вот они, «Навь», «выстраданная любовь». — И напомнила, взглянув на навью: — Рамут лейфди. Разрушенный Зимград, девица-оборотень под обломками. Ты, госпожа Рамут, уж, наверное, и позабыла исцелённую тобой незнакомку, но я тебя помню. А ещё я помню: «Ты — моя, и я — твоя, так будет всегда. В любом из миров, в любой из эпох. Ни жизнь, ни война, ни смерть этого не изменят». Я разминулась с твоей матушкой на Кукушкиных болотах, но кое-что от неё до меня дошло. Ту книжечку с письмом к тебе нашла я. Я же и оставила её у подножья сосны. Я — ваше прошлое, — подытожила Олянка, глядя на обеих. — Но однажды настаёт время, когда прошлое перестаёт причинять боль. Оно становится частью души.

— Олянка, — сорвалось с губ Радимиры, которая следом за Рамут тоже поднялась из-за стола.

— Рассказ мой будет долгий, — обнимая прильнувшую к ней Ладу, сказала Олянка. — А временами и печальный. Но самое светлое в нём то, что я люблю её... — И она обратила сияющий нежностью взгляд на избранницу, прильнула губами к её лбу. — Она — моя выстраданная, моя единственная.

*

В середине зимы родилась Северга. Увидев впервые её глазёнки, Олянка засмеялась:

— Ягодка, ты как умудрилась к этому руку приложить, а?! Сознавайся, безобразница!

У малышки были острые волчьи ушки и серые с золотыми ободками глаза — точь-в-точь, как у Лады. Молодая супруга — сама невинность! — вскинула брови:

— Я не знаю, моя родная! Так уж вышло.

— Не знает она, — хмыкнула Олянка, одной рукой поддерживая у груди кормящуюся кроху, а другой поймав любимую за ушко. — А ну, признавайся, чего ты там наколдовала, колдунья?!

Та пискнула — мол, ухо отпусти! — и обняла, уткнулась, прильнула к плечу.

— Да ничего я не делала, Олянушка... Я просто загадала: пусть она родится такой, чтоб сразу было видно, что наша. Твоя и моя.

«Моя-твоя» — отголоски солнечно-осеннего единения, слияния, первого проникновения звучали в её словах. Рябина и кровь девственности, крылья осени и бабочки поцелуев.

— Ты ведь тоже в этом поучаствовала, — мурлыкнула Лада, ткнувшись носиком и защекотав дыханием ухо Олянки. — Вот так оно и вышло. Ты ведь не сердишься? Или ты хотела, чтобы дочка только в тебя уродилась?

— Да что ты, горлинка! — Олянка с нежным содроганием прильнула губами к её щёчке. Если б руки не были заняты дочкой, обняла бы, а так лишь поцелуй мог стать продолжением её души и сердца. — Я люблю тебя. И глазки твои люблю. Пусть они у неё будут...

Их свадьба в конце осени была скромной и простой. Они успели до первого снега — сразу на следующий день после праздника он и лёг. После этого Олянка с Ладой временно поселились в домике на полянке, чтобы весной приступить к строительству каменного дома в Белых горах. Лада сама выбрала светлое, солнечное место рядом с рекой и тихим сосновым лесом. Участок застолбили и разметили, где будет стоять дом, а где раскинется большой сад. Белокурая сероглазая Тихоня поселилась с ними.

А весной девы Лалады посадили на полянке несколько тихорощенских сосен — совсем юных и пушистых. Даже не верилось, что эти малютки вырастут в огромные деревья... Ручей, журчавший на полянке, был отпрыском Тиши; так Тихая Роща пришла и сюда. Рамут молчала: одну из юных сосенок она выбрала, чтобы когда-нибудь, когда настанет её час, упокоиться рядом с матушкой. Радимира тоже молча выбрала соседнюю сосенку — для себя. Ничего друг другу они так и не сказали, потому что ещё слишком рано было об этом заводить речь. Сперва предстояло вырастить ещё одно дитя, которое Рамут ощутила в себе этой зимой.

— Доброй ночи, бабушка Северга, — прошептали уста Лады, целуя морщинистую, но по-человечески тёплую кору дерева.

Янтарные лучи вечерней зари румянили самую макушку сосны, а подножие было уже погружено в голубой сумрак. Ковёр из весенних цветов раскинулся на полянке, и Тихоня уснула на нём, убаюканная старой сказкой. Олянка осторожно подняла девочку и понесла в постель, а Лада в дверях домика ещё раз обернулась и бросила тёплый взгляд на величественный лик сосны.

— Доброй ночи, бабушка...

Черешенка

1

Прекрасным, солнечным, но очень жарким летним утром Ле́глит зашла в мастерскую Теате́о. Располагалась она в маленькой бревенчатой пристройке к «гостевому дому» — большому, грубому деревянному общежитию для навиев-строителей. Сам Театео, изящный, несколько жеманный щёголь, пил отвар тэи с молоком и беседовал со своим подмастерьем Ганстаном.

— Доброе утро, господа, — поприветствовала их Леглит.

Оба навия учтиво поднялись ей навстречу. Отставив чашку с напитком, Театео услужливо и любезно приблизился к посетительнице:

— Добрейшего утречка, сударыня! Чем могу служить-с?

Его длинные, стройные ноги, облачённые в облегающие штаны с бантами у колен и тонкие белые чулки, переступали с изяществом танцора, стан прогибался в почти раболепном поклоне. Леглит не слишком нравилась его слащавость, но она старалась этого не замечать. Главное — он знал своё дело. Сняв шляпу и скользнув пальцами в пепельно-русые волосы, коротко подстриженные и причёсанные на косой пробор, она сказала:

— Мне бы укоротить немного... Жара, знаешь ли. Никак не могу привыкнуть к здешнему лету.

— Прошу тебя, госпожа, присаживайся, — плавным движением гибких рук Театео указал ей на стул.

Леглит села, и с лёгким шуршанием на её плечи легла шёлковая накидка. Тонкие пальцы мастера дотронулись до её волос:

— Насколько госпоже угодно укоротить её причёску?

От длинных волос Леглит отказалась ещё дома, незадолго до прибытия в Явь. Соображение было лишь одно — удобство. Длинные волосы требовали укладки, а Леглит много работала. Всё её время было тщательно и разумно распределено, в её распорядке дня не находилось места ненужным и случайным делам. Даже самая простая и строгая причёска отнимала слишком много полезного времени. Леглит дорожила каждым мгновением, поэтому без особого сожаления подставила голову под ножницы. Да и жалеть особенно не о чем, Леглит никогда не могла похвастаться роскошной гривой волос. Это у красавицы Олириэн, её наставницы, был целый золотой водопад, спускавшийся кончиками ниже пояса... А Леглит природа наделила красотой гораздо скромнее.

— Знаешь, чем короче, тем лучше, — проговорила она, подумав. — Зной невыносимый, голове под шляпой нестерпимо жарко. Срезай всё под корень, дружище.

Театео двинул тёмной, ухоженной бровью:

— Понял тебя, госпожа... Ежели тебе угодно совсем избавиться от волос, могу предложить испробовать вот это устройство для стрижки, моё изобретение. Стрижёт гораздо быстрее ножниц, сберегая кучу времени!

Едва услышав «сберегать время», Леглит не раздумывала ни одного лишнего мига. Она спешила приступить к работе. Глянув на стальное приспособление с двумя рычагами и зубчиками, она кивнула.

— Давай. Я на работу спешу, дружище, так что это для меня в самый раз.

— Гм, гм, — откашлялся Театео, пару раз кликнув рычажками машинки в воздухе, и добавил вкрадчиво и значительно: — Стрижка будет очень короткая, госпожа. Я тебя предупредил.

— Мне так и нужно. Меньше слов, больше дела, приятель, — сказала Леглит.

Подмастерье повесил её шляпу на крючок и налил в чашку отвар.

— Не угодно ли госпоже чашечку? Есть молоко, мёд. Могу предложить хлеб и масло.

— Благодарю, голубчик, мне без всего. Я уже завтракала. — И Леглит, высвободив руки из-под накидки, приняла чашку с душистым напитком.

Машинка, блеснув прохладной сталью, вгрызлась в её волосы. Театео проворно работал рычажками, прядь за прядью падали на накидку.

— Очень быстро, госпожа, — приговаривал он, вежливо наклоняя голову Леглит чуть набок, отгибая её ухо и выстригая вокруг него. — Не успеешь ты и чашечку отвара допить, как всё будет готово!

— Весьма полезное изобретение, — усмехнулась Леглит уголком губ.

Театео не обманул. С последним глотком на накидку упали последние волоски, мастер обмахнул голову Леглит мягкой кисточкой, снял и встряхнул накидку.

— Изволь, госпожа, готово!

Подмастерье поднёс ей зеркало. Брови Леглит дрогнули и чуть вскинулись, когда она увидела своё отражение. Солнечный луч, струясь в окно, золотил едва приметную светлую щетину — пожалуй, даже короче, чем ворсинки на бархатной ткани, а на ощупь — как замша. Сразу оттопырились и стали заметными заострённые уши.

— У тебя очень красивая головка, госпожа, — полил медовый бальзам сладкоречивый Театео. — И ушки прелестные, просто очарование! И главное — никаких хлопот с укладкой! Самая практичная стрижка, какую только можно придумать!

Подмастерье подхватил из рук Леглит чашку, когда она поднялась на ноги. Солнце отбросило на стену её тень — изящную, стройную, затянутую в строгий, застёгнутый на все пуговицы кафтан, с горделивой осанкой и красивыми линиями спины и плеч... Теперь эту гармонию линий венчала круглая голова, совершенством очертаний которой Театео взахлёб восторгался. Эту безупречную закруглённость ей придала его ловкая машинка, в самом прямом смысле исполнив пожелание Леглит — «чем короче, тем лучше». Короче, собственно, было уже некуда.

— Гм, благодарю, мне это подходит, — сухо, со стальным отзвуком в голосе молвила она. — Кстати, я тебе должна за две предыдущие стрижки, не так ли?

— Ты совершенно права, госпожа, но это такие пустяки! — сквозь зубы прожеманил Театео. А во взгляде его читалась мольба: «Можешь вообще не платить, только не убивай меня, прошу!»

— Отнюдь не пустяки, — возразила Леглит, доставая из кошелька три серебряные монетки — по одной за каждую стрижку, и небрежно высыпала их в заискивающе и благодарно подставленную горсть. — Не люблю оставаться в долгу. Вот, возьми — за две предыдущие и за эту. Теперь мы в расчёте. — И добавила, напоследок бросив прищуренный взгляд в зеркало и тронув пальцами бархатисто-замшевый висок: — Пожалуй, в следующий раз я к тебе загляну ещё не скоро.

— Благодарю, госпожа, хорошего дня! — пролебезил вслед ей цирюльник, кланяясь чуть ли не в три погибели.

— Хорошего дня, сударыня! — расшаркался и подмастерье.

Холодно кивнув и водрузив треугольную с чёрным пёрышком шляпу на остриженную наголо голову, Леглит вышла из мастерской под яркие лучи солнца Яви. Оно уже начинало припекать, но ветерок обдувал виски и затылок ласково и приятно до мурашек. Нельзя сказать, что Леглит была потрясена своей новой «причёской», скорее, испытывала некоторое смущение. Непривычное ощущение свежести, лёгкости и прохлады окружало голову. Впрочем, под шляпой отсутствие волос не так уж бросалось в глаза, убор придавал её голове завершённость, как кровля венчает здание. Чёрный кафтан с двумя рядами крупных пуговиц облегал её фигуру, спереди доходя до пояса, а позади спускаясь волнистым подолом до колен. Она носила брюки расцветки «соль и перец» и высокие сапоги из чёрной замши, чёрный шейный платок закалывала небольшой скромной булавкой с прозрачным, как росинка, камнем — горным хрусталём. Даже на работе её костюм оставался всегда опрятным.

Сказав, что она уже завтракала, Леглит солгала: в её желудок этим утром пролилась лишь вода. Проходя под окнами, она услышала звучный голос своей наставницы:

— Леглит! Уже спешишь навстречу новому рабочему дню? И опять на пустой желудок, я полагаю?

Женщина-зодчий подняла голову и улыбнулась.

— Натощак мне лучше работается, сударыня.

— Ну уж нет, так не пойдёт, — засмеялась в окне прекрасная золотоволосая Олириэн, блестя на солнце прохладной синевой глаз. — Поднимайся-ка к нам и присоединяйся к завтраку. Тут, кстати, тебе передали гостинцы.

— Что за гостинцы? — нахмурилась Леглит, сердцем чувствуя тёплое содрогание.

— А ты поднимайся — и сама увидишь, — ответил ей мягкий смешок наставницы.

Леглит поднялась на второй этаж, в обеденную комнату. Там, за грубым, тяжёлым деревянным столом собрались навьи-зодчие, трудившиеся над восстановлением Зимграда. Проста была их утренняя трапеза: серый ржано-пшеничный хлеб с маслом, мёд, яйца всмятку и отвар с молоком. Стол украшала, сияя ярким пятном в солнечном свете, корзинка, полная спелой черешни — первых, самых ранних летних плодов. Олириэн, сияя мягкой улыбкой во взоре, молвила:

— Одна милая особа просила передать тебе кое-что. Совесть нам не позволила начать без тебя, поэтому прошу — присоединяйся, не стесняйся!

Кроме черешни «милая особа» передала Леглит корзинку со съестным, в коей обнаружились пироги с куриным мясом и луком, творожные ватрушки, блины с рыбной начинкой, горшочек густых сливок и сладкое лакомство из лесной земляники и орехов с мёдом. К щекам Леглит прилил жар смущения — и не только из-за щедрости очаровательной дарительницы. В присутствии наставницы она обязана была снять головной убор, и ей пришлось открыть всем итоги стараний не в меру услужливого Театео.

— Что ж, в жару очень удобная, должно быть, причёска, — заметила Олириэн шутливо.

Больше никто острить на эту тему не решился, и Леглит была благодарна Олириэн за эту деликатную, но решительную точку, которую та поставила. Черешня имела большой успех и разошлась в мгновение ока — Леглит только и успела попробовать несколько плодов. Ещё ей удалось отведать пирога с курятиной, а также её завтраком стал кусок хлеба с маслом и медовым лакомством, который она запивала отваром со сливками. Трапеза сопровождалась деловыми разговорами — обсуждением предстоящей работы, но витало над столом и призрачное присутствие Зареоки — той самой особы, чья корзинка внесла разнообразие в их сегодняшний завтрак, и самой милой, самой чудесной белогорской девушки из всех, кого Леглит встречала во время своей работы в Зимграде.

После завтрака Леглит отправилась на свой участок. Надвинув шляпу в надежде, что никто не обратит внимания на изменения в её причёске, она рьяно взялась за работу. Восстановление города шло довольно споро; столица Воронецкого княжества восставала из руин совместными трудами зодчих из Нави, кошек-каменщиц и людей. Зимград отстраивали по образу и подобию городов Нави, по последнему слову навьего строительного искусства; там, где раньше стояли деревянные постройки, возводились каменные, излучавшие по ночам молочно-белое, лунное сияние. Озеленением готовых кварталов занимались белогорские девы, сажая цветы, деревья и кусты.

Общий проект города был детищем Олириэн. Позже он был разделён на участки, и на каждом из них назначили ответственного зодчего, который и претворял в жизнь замысел знаменитой строительницы. Дабы зимградцы поскорее могли вселиться в отстроенные жилища, труд продолжался даже зимой, но выполнялись не все виды работ, а только те, которым мороз не помеха, к примеру, возведение стен. Также производилась заготовка камня и дерева и доставка их к месту строительства. Едва сходил снег, стройка сразу оживала с новыми силами. Мостились улицы, разбивались городские сады, белогорские девы ухаживали за молодыми насаждениями. Продолжалась работа над главным городским садом, который задумывался как место для прогулок и отдыха. Клёны, липы, яблони, берёзы, тополя, дубы и ясени должны были скоро зазеленеть в нём, сажали девы и ёлочки, дабы те, разрастаясь, образовали торжественные и тенистые аллеи. Прошлогодние цветники уже распустились и благоухали густым пьянящим ароматом.

До обеда Леглит занималась строительством жилого дома. Повинуясь силе её рук, огромные каменные глыбы, заготовленные в каменоломнях, становились друг на друга, образуя прочные стены. Для их скрепления не требовался раствор: гладко отшлифованные и безупречно подогнанные друг к другу, они держались вместе за счёт собственного огромного веса, а также выступов и пазов на своей поверхности. Уже в который раз Леглит воздавала должное уважение прекрасной работе кошек-каменщиц, чьи способности были близки к тем, коими обладали зодчие из Нави. Работать с ними бок о бок было одно удовольствие. И Леглит наслаждалась этой работой, хотя получала за неё всего десять серебряных монет в месяц — десять стрижек у Театео. Работали навии, по сути, за кров над головой и пищу, но никто не жаловался и не роптал. Они восстанавливали разрушенное войском Дамрад, не ожидая за это даже благодарности. Да и на какую они могли рассчитывать благодарность за то, что обязаны были сделать? За то, что было святым долгом их совести?

С острым, печальным осознанием этого долга Леглит спешила на работу каждый день. В каждый уложенный силой её рук камень она вкладывала покаяние не раскаявшихся — тех, кто ушёл назад в Навь с позором поражения. Тех, кто на каждый свой удар меча и отнятую жизнь не отвечал малейшей дрожью души. За всех своих воинственных соотечественников — и за Дамрад в первую очередь — Леглит просила прощения своим мирным трудом. Владычица перед своим пленением совершила последнее безумство — стёрла с лица земли столицу Воронецкого княжества, оставив без крова её жителей; многие погибли под руинами, а те, кто остался, ждали часа, когда они смогут вернуться в свои жилища. Олириэн, Леглит и остальные зодчие делали всё, что в их силах, чтобы этот час приблизить.

В полдень навья присела на каменный блок, чтобы съесть кусок хлеба с молоком — таков был её скромный обед.

— Здравствуй, — прозвенел серебристым ручейком знакомый нежный голос. — Хлеб да соль тебе!

Зареока, солнечно улыбаясь, стояла перед ней с новой корзинкой черешни. Оставив свои пожитки, Леглит вскочила и выпрямилась почти навытяжку, как воин перед полководцем. Самая милая на свете особа была обладательницей светло-русой косы, которая тяжёлым пшеничным золотом лежала на её плече и через грудь свешивалась ниже пояса. Солнечно-округлое личико с хорошеньким вздёрнутым носиком, розовым и мягким бутончиком губ и большими, чистыми, небесно-голубыми очами улыбалось ей с ясным белогорским теплом.

Она совсем не походила на Темань. Красота той была тонкой, нервной, почти болезненной, а Зареока, вся наливная, как спелое яблочко, дышала крепостью и здоровьем. Леглит среди своих соотечественниц не отличалась самым высоким ростом, но эта девушка была ей едва до плеча, с крошечными, как у десятилетней девочки, ножками и маленькими пухлыми пальчиками. Она вся была чуть пухленькая — с округлой мягкой грудью, женственными бёдрами, полными руками, покатыми плечами и восхитительной шеей, которая так и манила прильнуть к ней поцелуем. А щёчки!.. Яблочки уже упоминались — с чем же сравнить их, округлые, покрытые нежным розовым румянцем, тугие, налитые соками? На уме вертятся солнышко да каравай белогорский.

— И тебе здравия, милая Зоренька, — пробормотала Леглит. И осмелилась попенять: — Однако, ты меня, голубушка, и вогнала нынче утром в краску своими гостинцами!

Девушка шутливо вскинула бровь:

— Что? Не по нраву пришлись тебе угощения?

— Нет, Зоренька, я не то хотела сказать, — поспешно, с жаром заверила её Леглит. — Угощения чудесные, благодарю тебя за них. Я лишь прошу тебя не смущать меня так... при всех.

Наливные губки Зареоки расцвели очаровательной, поцелуйной улыбкой. Стрельнув длинными ресницами, она просунула руку под локоть Леглит и повлекла за собой:

— Отойдём-ка в сторонку.

Шагнув в проход, они очутились в тенистом уголке молодого, только год назад посаженного городского сада. Но благодаря чудесной волшбе белогорских дев-садовниц он уже недурно разросся, и укрыться там было где. В зарослях вишни стояла скамеечка. Присев, Зареока поставила корзинку с черешней себе на колени, а Леглит, едва дыша, расположилась подле неё. Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь вишнёвые кроны, играли на лице девушки, отражались в светлой глубине её очей тёплыми искорками.

— Угощайся, — пригласила она, запуская пальцы в горку черешен. — Это свои, из сада нашего.

Леглит, не сводя взгляда с её улыбающихся губ и летне-тёплых, светлых, как полдень, очей, коснулась прохладных плодов. Вороша и перебирая их, она сама не заметила, как нащупала пальчики Зареоки. Девушка, прелестно зардевшись, отвернулась, а Леглит, восхищённая, прильнула к дивным пальчикам губами, покрыла поцелуями всю кисть, приникла к голубым жилкам под тонкой кожей на запястье.

Покидая Навь, Леглит глубоко в душе похоронила Темань — несбывшуюся, бесплодную, безответную боль своей жизни, и дала себе клятву не открывать своё сердце для чувств больше никогда... Но то ли судьба смеялась над её клятвами, то ли целительный камень Рамут, даря её глазам способность спокойно смотреть на дневной свет, сделал с ней что-то ещё — как бы то ни было, сейчас, на вот этой скамеечке среди вишнёвых зарослей, Леглит с удивлением обнаруживала себя живой, дышащей полной грудью и отчаянно втрескавшейся в очаровательную, маленькую белогоряночку — со всей силой своего изголодавшегося по любви сердца. Нервное на грани самоистязания, горькое и болезненное чувство к Темани уступало место щемяще-сладкой, тёплой и здоровой страсти. Каков сам предмет любви — таково и чувство к нему.

Зареока, зажав губами черешенку, протянула её Леглит. Нутро у той жадно и горячо ёкнуло, и она, взяв упругий, согретый девичьими устами сочный плод, съела его, сплюнула косточку и накрыла поцелуем поднёсшие его губы. Так и прошёл её обеденный перерыв: черешенка — поцелуй, черешенка — поцелуй. Зацелованный, яркий от черешневого сока ротик Зареоки тянулся к ней, и она вновь и вновь утопала в нём, наслаждаясь и хмелея. Шляпа помешала им, ткнувшись полями в лоб девушки, и та стащила её с головы Леглит. Солнце заиграло золотыми блёстками на щетине, открыв взгляду Зареоки пусть и удобную для жаркой погоды, но не самую подходящую для свиданий причёску навьи.

— Ой, — воскликнула девушка недоуменно-испуганно, хихикнула. — Зачем это ты так?..

— Э-э... Это меня неудачно подстригли, — усмехнулась Леглит. — Вот и пришлось остатки... подравнивать.

Тёплая ладошка Зареоки легла ей на макушку. Это было приятное, мягко щекочущее под сердцем чувство. Губы вновь ощутили черешневый поцелуй.

2

За любовь к сладким плодам Зареоку так и прозвали — Черешенка. Младшая и любимая дочка мастерицы-зеркальщицы из-под Заряславля, Владеты, она переняла искусство садовой волшбы у второй своей родительницы, Душицы, и достигла в этом немалого мастерства. Оттого-то её и выбрали среди прочих дев-садовниц восстанавливать в обновлённом, отстроенном Зимграде его зелёную красу.

В предвоенную весну начали приходить к девушке первые знаки о близкой встрече с ладой — сны, предчувствия... Но война прокатилась разрушительным чудовищем по земле, унесла жизни двух её старших сестриц-кошек. Матушка Владета тоже воевала с навиями, но вернулась живая, хоть и поседевшая прежде времени. Выжила семья, из детей у Владеты с Душицей оставалось ещё трое дочек-дев. Двое из них уж нашли своих суженых, одна Зареока оставалась невестой на выданье.

Горе горем, а восстанавливать довоенную численность кошек в Белых горах надо. Не вернуть уж дочек погибших, воительниц отважных, но в матушке Душице ещё довольно было плодовитости и сил, и на второй месяц после возвращения супруги-кошки с войны она понесла дитя.

— Кошку растить будем, — сказала матушка Владета. — Сама дитятко кормить стану.

И не только сестриц война у Зареоки отняла. В ту страшную зиму перестали сниться ей очи избранницы, смолк ласковый голос, шептавший ей в снах слова нежные. Тихо, пусто и жутко стало у Зареоки на душе. Где теплился огонёк счастливого ожидания, там теперь снежная пустыня раскинулась и завывала бесприютная метель.

«Воюет моя лада, — утешала себя девушка. — Не до снов ей. Как война закончится, так и отыщет меня она».

Развеялись тучи, кончилась война. Сошёл снег, покрылись яблони белыми бутонами, готовыми вот-вот распуститься... Ныла в душе тревога, ждала Зареока, что возобновятся знаки счастливые, встречу с суженой предвещающие, но воцарившаяся зимой тишина всё так же гулко властвовала над ней. Чернотой были полны сны Зареоки. Пусто в них было и холодно... А одной летней ночью вдруг почудилось ей, будто кто-то коснулся её лба лёгким, прохладным поцелуем... Не поцелуй даже то был, а будто вздох печальный. «Прощай, ладушка... Прощай, Черешенка моя», — легла на сердце невесомая осенняя паутинка голоса.

С криком пробудилась Зареока, с охваченной болью душой, полной отголосков этих слов. Слёзы струились по щекам. Только лада, только суженая могла во сне её так назвать — Черешенка. А в оконце билась птица — то ли голубь, то ли горлица...

Босая, в одной сорочке выскочила Зареока в ночной сад.

— Лада! — звала она, бегая по сумрачным тропинкам под яблонями. — Лада, где ты?

Порх... Шорох какой-то в яблоневой кроне. Это горлица-вестница сидела на ветке и хлопала крыльями. Протянула Зареока к ней руки, хлынули тёплые слёзы ручьями. Глядела девушка на горлицу, а та — на неё. Посмотрела, головкой покрутила птица, да и упорхнула в ночную тьму.

— Лада... — сорвалось с помертвевших губ Зареоки, и упала она в прохладную траву без памяти.

Очнулась она, когда первый свет зари зарумянил небо. Скрипнула дверь дома, послышались шаги — торопливые, встревоженные.

— Черешенка, доченька! Что это ты тут лежишь? Что с тобою, дитятко?

Это родительница-кошка, матушка Владета, спешила к ней. Подняв дочь сильными руками, она отнесла её в дом, а там матушка Душица Зареоку водой из Тиши умыла и напоила.

— Что стряслось, родная? — расспрашивали испуганные родительницы. — Скажи хоть слово, Зоренька!

Но на уста Зареоки будто чей-то холодный перст лёг, не давая им разомкнуться. Три дня они не открывались ни для слов, ни для еды и питья, а на четвёртый Зареока наконец сумела проронить:

— Лада моя...

Родительницы, измученные тревогой (а матушка Душица ещё и дитя носила во чреве — каково ей было!), отвели Зареоку в Тихую Рощу, к девам Лалады. Грустноватой, горьковатой хвойной лаской дышал тихорощенский покой... Обступил он Зареоку со всех сторон, окутал душу исцеляющими, мудрыми объятиями. Окунувшись в горячие воды Тиши, выпив целебного отвара с мёдом, приготовленного служительницами Лалады, Зареока смогла наконец рассказать о своём видении.

Помолчав, девы Лалады переглянулись и вздохнули.

— Это душа твоей лады прилетала проститься с тобой, девица. Не стало её этой зимой... Видимо, среди прочих, кто погиб от навьего оружия, попала она в Озеро Потерянных Душ, а теперь все, кто там томился, получили свободу. Вот и полетела душа суженой твоей первым делом к тебе... Она и теперь у тебя за плечом — плачет и сокрушается, видя слёзы твои.

Обернулась Зареока, точно ужаленная, но никого за собой не увидела, только сосны могучие спали кругом. Или горлица опять где-то вспорхнула?.. Точно, она! Кинулась опять девушка за ней, но её поймали руки родительницы Владеты, и она осела наземь, зажимая ладонью беззвучный крик разорванного в клочья сердца.

— Не плачь, не убивайся, слёзы твою ладу только ранят, — приговаривали девы Лалады, умывая девушку водой из Тиши. — Отпусти её, девица, не держи, не зови. Дальше ей лететь надобно, в другой мир её путь лежит. А ты одинокой не останешься, коли сама того пожелаешь.

От целебного отвара накрыл Зареоку сон. Легчайшими касаниями крыльев бабочки кто-то ласкал её, порхали прохладные прикосновения по лицу и волосам, а потом будто бы этот невидимка поднял её на руки и в объятиях куда-то медленно нёс. Любящие, светлые были эти объятия, как крылья горлицы.

Пробудилась она по-прежнему в Тихой Роще, на озарённой солнцем полянке среди сосен. Голова её покоилась на коленях у матушки Владеты, а рядом сидела матушка Душица, с состраданием и болью во взоре вороша пальцами волосы дочери.

— Пойдём домой, дитятко, — сказала она, увидев, что Зареока проснулась.

— Кто? Кто она была, моя лада? — встрепенувшись, желала знать девушка. — Премудрые девы Лалады, вы знаете её имя?

— Не надобно тебе это, ни к чему душу бередить — и её, и себя мучить. Отпусти её, — ответили те.

На прощание они дали им туесок тихорощенского мёда и мешочек успокоительных трав, отвар которых Зареоке предписывалось принимать на ночь. А ещё — купаться в горячем источнике на склоне Нярины — великой утешительницы и целительницы сердец.

Окунувшись в высокогорную купель, Зареока увидела деву с чёрными, печальными раскосыми глазами и высокими скулами, одетую в белое.

— Дай мне твои слёзы, — прозвенел её серебряный, ласкающий голос. — Я выплачу их за тебя...

Упали жемчужины слёз в подставленную ладонь темноокой незнакомки. Она поднесла их к своим глазам, сомкнула веки... и по её щекам скатились, сверкнув быстрыми звёздочками, капельки.

Глаза Зареоки открылись под водой. Рванувшись на поверхность, она вынырнула из купели... Исчезла дева в белом наряде, а может, и не было её. Может, приснилась она Зареоке?

Как бы то ни было, в груди стало немного легче. Притупилась острая боль, будто туманом подёрнулась. Но никуда не делось горькое осознание, что никогда уж не придёт лада, с которой они так и не увиделись при её жизни. Даже имени её Зареока не знала. Мерещилось ей порой лишь ласковое эхо, шептавшее: «Черешенка...» Лёгким ветерком гладило оно её щёки, сушило слёзы, скупо катившиеся из посуровевших, рано познавших горе глаз. Всё ж немало слёз у неё взяла прекрасная Нярина, а то б утонула в них Зареока, захлебнулась бы и не выплыла на поверхность.

Когда её позвали сажать деревья в Зимграде, матушка Душица сказала:

— Ступай, дитятко, работа душу лечит. Бери пример с матушки Владеты.

К тому времени она уж произвела на свет сестрицу Годиславу и носила её супруге-кошке в мастерскую на кормление. Владета, потеряв двух старших дочерей, горе своё в работе топила; чище слезы, яснее озера тихого были белогорские зеркала, которые она делала вместе с прочими мастерицами. Услышав зов Душицы и писк проголодавшейся дочки, она умывала лицо и руки, обмывала грудь и выходила из мастерской. Сидя в тени крытого соломой навеса, Владета кормила кроху. Душица, присев рядом и прильнув к плечу супруги, глядела в личико ребёнка.

— Зареоку-то нашу зовут в Зимград — деревья там сажать надобно, — сообщила она.

— Пусть идёт, поработает, — кивнула Владета. — Может, и горевать некогда станет.

Зимград ещё не весь был восстановлен: какие-то улицы ещё строились, другие были уже почти готовы. Беломраморная красота новой столицы Воронецкой земли дышала строгой прохладой, чёткой упорядоченностью, сдержанным величием. Следовало воздать должное зодчим из Нави — великие они были искусники! Ночью постройки излучали мягкий, приглушённо-лунный свет: сиял сам камень, из которого их возвели. Дома походили на выточенные из льда дворцы. В окна вставлялась уже не слюда, как раньше, а прекрасное белогорское листовое стекло — то самое, которое помимо зеркал делала матушка Владета в своей мастерской. Окна — очи дома, и очи эти ничего не искажали, позволяя прекрасно видеть, что делается на улице.

Главным зодчим была навья Олириэн — высокая, золотоволосая, голубоглазая красавица. Почти все жительницы Нави ростом не уступали женщинам-кошкам; они носили кафтаны причудливого иноземного покроя, штаны и высокие сапоги, а на головах — треугольные шляпы, отделанные по краю полей золотой или серебряной тесьмой и перьями.

Впервые в Зимграде увидев навиев, Зареока ощутила в сердце глухое, давящее чувство, смутную враждебность. Ведь они были повинны в гибели её лады... Нет, не красавица Олириэн и её помощницы убили ладу, а их соотечественники — разумом девушка это понимала, но сердце всё время тихо тлело непримиримым, жгучим угольком. Но губы Зареоки оставались сжатыми.

Работали навии усердно и прилежно, от зари до зари. Ни люди, ни кошки таким трудолюбием и дотошностью не могли похвастаться. «На глазок», «на авось», «и так сойдёт» — эта песня была не про них!.. Точность, тщательные расчёты, филигранные чертежи и образцовая щепетильность во всём — вот что их отличало. Без суеты, без спешки трудились они, размеренно и чётко, с собранностью и сосредоточенностью, отдавая работе себя без остатка. Бывают работники, которые шумят, бегают, бурно суетятся, а всё равно дело у них неважно идёт, а то и вовсе на месте стоит; не такими работниками были навии. С кажущейся неспешностью они успевали очень много, горы сворачивали всем на удивление. Волей-неволей это вызывало уважение. И всё же не могла Зареока относиться к ним дружески... Чужие они были, зловещие, жутковатые. Будто бы холодком от них веяло.

Однажды, сажая кусты, девушка засмотрелась, как одна навья-зодчий ваяет статую для городского сада. Её искусные пальцы плясали по глыбе мрамора, и камень осыпался под ними мелким порошком. Медленно проступали под руками мастерицы очертания женской фигуры: плечи, грудь, волосы, складки одежды... Когда было готово лицо, навья всмотрелась в его черты и вдруг, оскалив зубы, просто стёрла его в пыль. От резкого рубящего движения её руки голова изваяния откололась и подкатилась прямо к ногам вздрогнувшей Зареоки. Навья, всё ещё скаля волчьи клыки, встретилась взглядом с девушкой.

— Прости, я не хотела тебя напугать, — проговорила она, спрятав зубы. — Просто это лицо не подходит. Ничего, сделаем другую голову.

Оскалилась она и впрямь жутковато, но голос оказался негромкий и очень мягкий, с иностранным выговором. Изящная, сухощавая, в облегающем её тонкий стан кафтане, навья казалась угрюмой из-за вечно насупленных тёмных бровей, сурово сжатого рта и впалых щёк с выступающими скулами («Голодная, что ли», — подумалось Зареоке). От прочих соотечественниц она отличалась причёской: её пепельно-русые волосы были коротко подстрижены. Её треуголка валялась в нескольких шагах от неё на земле: видно, ветром сдуло, а она была так погружена в работу и муки творчества, что не заметила.

Жестоко она обошлась с головой статуи — та с полустёртым лицом лежала у ног Зареоки. Срез шеи получился очень ровный, будто не откололи, а ножом отрезали. Никаких приспособлений мастерица не использовала — только свои руки. Эти руки могли резать камень, как масло... А между тем её саму хотелось накормить: худые скулы и впалые щёки наводили на мысль о недоедании.

Навью звали Леглит — её имя Зареока услышала позднее в тот же день. Та принесла кусок мрамора и принялась «лепить» из него женскую голову — послушным был в её руках камень, будто воск. Точно подогнав срез шеи и вставив внутрь железный прут, она прикрепила голову к телу. Видно, теперь лицом статуи она была удовлетворена. Приглядевшись, в мраморном лике Зареока узнала себя...

Около статуи она посадила кустик чубушника. Оплетая молодые веточки волшбой, девушка шептала:

— Расти, кустик, расцветай, милый. Красивый и большой расти...

Веточки и листья шевелились и шелестели в ответ. Скоро они покроются душистыми белыми цветами...

Зареока сажала рябинник, бересклет, шиповник, калину, жимолость, иргу, боярышник. Тёплые руки окутывали ветки юных саженцев волшбой, и те сразу же приживались. Но ещё не раз предстояло молодой кудеснице посетить своих подопечных, ухаживая за ними и подпитывая волшбой для скорейшего роста.

Один раз припозднилась девушка, заработалась до сумерек. Уже собираясь перенестись домой, окидывала она заботливым хозяйским взором посаженные ею деревца и кусты... И вдруг услышала чьё-то сонное посапывание в цветнике. Свернувшись под кустом шиповника, на мягкой, взрыхлённой земле спала Леглит. Под голову она положила вместо подушки свою шляпу, а укрылась плащом. Зареока протянула было руку, чтобы встряхнуть её за плечо, но жаль стало её будить. Выпрямившись, девушка смотрела на спящую навью — бледную до кругов под глазами... Это ж надо было так уработаться, что даже до своей постели сил дойти не осталось!

Зареока знала, где живут зодчие. Она осторожно постучала в дверь большого деревянного дома, в окнах которого ещё брезжил свет. Одно из этих окошек открылось, и высунулась золотистая, изящно причёсанная, большеглазая голова.

— Добрый вечер, сударыня, что случилось? — послышался вежливый голос с чуть заметным иноземным произношением.

— Там, в Зимграде... — начала Зареока робко.

— Да-да? Погоди одно мгновение, я сейчас спущусь. — И обладательница учтивого голоса исчезла.

Вскоре дверь отворилась, и на пороге показалась сама Олириэн — без кафтана, в белой рубашке и короткой безрукавке.

— Так что же там стряслось? — спросила она с любезным полупоклоном.

— Там одна из ваших зодчих... Леглит её звать, кажется, — пробормотала Зареока, глядя на золотоволосую, высокую навью снизу вверх. — Она прямо на земле уснула. Как бы не застудилась.

— Ничего, это бывает, — усмехнулась Олириэн. — Наша работа отнимает много сил, иногда даже до дома дойти трудно. Благодарю тебя за заботу, голубушка. Не беспокойся, ничего страшного с Леглит не случится. Впрочем, — добавила она, подумав, — можешь отнести ей подушку с одеялом для удобства её отдыха. И передай ей, чтобы не забыла утром заглянуть домой к завтраку. А то вечно она рвётся на работу натощак, а потом норовит и об обеде позабыть... Доброй ночи, сударыня!

И навья вручила Зареоке названные предметы, после чего с изысканной учтивостью поклонилась и исчезла, закрыв дверь. Девушке не оставалось ничего иного, как только вернуться к спящей Леглит. Осторожно приподняв ей голову, она подложила подушку.

— М-м, — сквозь сон простонала та, не открывая глаз. — Благодарю...

— Госпожа Олириэн велела передать, чтобы ты зашла домой утром и позавтракала, — добавила Зареока.

— М-м, — снова простонала Леглит, устраивая голову на подушке поудобнее и всё так же не размыкая сонных век. — Да, хорошо, благодарю. Я зайду.

И тут же снова затихла, мертвенно-бледная, измученная. Заострённые скулы и впалые щёки добавляли ей болезненности, хотя в целом навья как будто не выглядела совсем уж истощённой. Но и упитанной явно не была. Длинные, худые ноги в сапогах протянулись по земле, одну руку Леглит подсунула себе под щёку и посапывала. Кисти навьи с длинными чуткими пальцами Зареока нашла очень большими и довольно костлявыми. Её собственные пухленькие ручки были почти вдвое меньше, но зато не в пример упитаннее. Не завтракает и забывает про обед... Что же она вообще ест? На чём живёт и таскает эти длинные худые ноги? Если питаться через день, откуда же возьмутся силы работать? Под сердцем у Зареоки вдруг шевельнулось что-то новое, щемящее, безымянное.

Впрочем, на следующий день, продолжая сажать кусты, она увидела Леглит, пробегавшую мимо широким, стремительным шагом. Зареоке показалось, что навья была всё ещё немного бледна, но передвигалась та весьма бодро. Наверно, позавтракала.

На работе в Зимграде Зареока свела приятельство со многими девушками-садовницами. Она не слишком много знала о каждой из них, но была рада видеть ежедневно их лица и слышать голоса. За делом они порой пели, и голос Зареоки выделялся среди прочих хрустальной чистотой и высоким, свободным полётом... Пробегавшая мимо по делам Леглит замедлила шаг и остановилась, слушая. Их с Зареокой взгляды встретились. Девушка не перестала петь, хотя внутри будто иголочкой кольнуло. Леглит приподняла свою треуголку и изобразила задумчивый полупоклон. Постояв ещё немного, она устремилась дальше, а песня всё летала, всё кружила жаворонком в небе...

Так и повелось у них: проходя мимо, Леглит приподнимала шляпу и кланялась, Зареока тоже чуть наклоняла голову в знак приветствия — без единого слова. Изредка она встречала в городе и Олириэн, но у главной зодчей было слишком много дел, чтобы замечать каждую девушку-садовницу. Она, наверное, уж и не помнила тот случай с подушкой и одеялом для Леглит.

Впрочем, чего не было в навьях, так это заносчивости. Они вели себя безупречно, подчёркнуто учтиво с самой скромной и неприметной особой, которую встречали на своём пути. Не имело значения, кто перед ними — княгиня или простолюдинка, со всеми они держались одинаково вежливо и обходительно. Невозможно было даже представить, чтобы они проскочили мимо, если к ним кто-то обратился: всегда задерживались, внимательно выслушивали и отвечали, подробно или коротко — смотря чего требовали обстоятельства. Как бы ни была занята старшая зодчая, слыша зов какой-то из девушек: «Госпожа Олириэн!» — она тотчас останавливалась, отложив свои важные дела, по которым она спешила.

— Да-да... Слушаю тебя, голубушка.

Она относилась с величайшей серьёзностью к самой скромной просьбе или вопросу, не позволяя себе небрежно отмахиваться от собеседника. Девушки не боялись её о чём-то спрашивать, хоть у них и были свои непосредственные начальницы, раздававшие им задания — младшие зодчие.

Начальницы эти порой менялись. Девушки работали отрядами по двенадцать человек; однажды так сложилось, что дюжину Зареоки подчинили Леглит. Пока она возводила дом на одном конце своего участка, садовницы сажали цветник на другом его конце, возле уже готовой постройки. Увлечённо работая, Зареока напевала себе под нос... Горело в её руках дело, спорилось. Кустик к кустику сажала она розы. Девушки вдруг зашептались — будто ветерком повеяло:

— Идёт... Идёт...

К ним размашистым шагом приближалась Леглит в своём чёрном кафтане, сапогах и шляпе, сосредоточенно-задумчивая, суровая. А Кукуля, самая смешливая и языкастая девица в их дюжине, ткнула Зареоку в бок, подмигнула:

— Вон, глянь, твоя идёт!

Зареока только губы поджала, не отвечая на эти развязные, чересчур игривые намёки. «Твоя»... Будто они с Леглит уже помолвлены! Но окрутили и поженили их озорные язычки девушек-подружек, от приметливого взгляда которых не ускользнул их обмен безмолвными приветствиями. И ведь ничего, кроме тех поклонов, меж ними не было, а уже — «твоя». И никак не убедишь их в обратном! Правде не верят, пересмеиваются, только пуще прежнего шушукаются.

Леглит между тем подошла, окинула взором цветник, посмотрела на сажающую розы Зареоку.

— Что-то многовато кустов, голубушка, — сказала она строго. — Больше — не всегда значит лучше. Их должно быть ровно восемнадцать, а тут двадцать четыре. Давайте всё-таки не будем отклоняться от замысла.

Больно вдруг Зареоке стало, словно заноза в душу воткнулась и заныла. С таким жаром, с такой любовью к делу она трудилась, каждый кустик ласковой волшбой окутывая, каждому из них место нашла... Поднялась она с клокочущей, вскипающей обидой в сердце и сказала глухо:

— Знаешь, что, госпожа? После того, что твои сородичи здесь натворили, сколько крови пролили, не тебе меня учить, сколько кустов сажать. Ты здесь для чего? Дома строить. Вот иди и строй. А кусты да деревья — не твоя забота, вот и не лезь не в своё дело.

Девушки смолкли, переглядываясь, зазвенела тишина натянутой струной... Леглит и без того заметным румянцем не отличалась, а сейчас стала белее мрамора, губы посерели и сжались. Впрочем, в следующий миг их уголки приподнялись — вяло, невесело.

— Слушаюсь и повинуюсь, сударыня, — усмехнулась она, развернулась и стремительно зашагала прочь.

Когда её высокая, сухощавая фигура скрылась из виду, девушки зашушукались.

— Зареока, ты, по-моему, перегнула палку-то, — хмыкнула Кукуля. — Вот рубанула так рубанула!

— А что? — заметил кто-то из девушек. — Зареока верно сказала. Ежели рассудить, то оно и правда. Ишь ты — кусты она лишние насчитала! Начальница выискалась...

— Цыц там, — осадила говорившую Кукуля. — Ежели так рассуждать, никакого порядка не будет. Коли каждый будет воротить то, что он хочет, чепуха выйдет. Кто в лес, кто по дрова. У этих навий-строительниц всё на бумажках начерчено, расписано, рассчитано — что да как, где и сколько. Тут дом, а тут сад. Там улица, а здесь — переулок. Тут забор, а там — плетень. А ежели все будут огород городить, как их левой пятке вздумается, не город получится, а незнамо что.

— А мы им что, строить мешаем? — не согласилась поддержавшая Зареоку девушка. — Мы ж дома местами не переставляем, деревья посреди улицы не сажаем. Какая разница, сколько кустов? Мелочи это, придирки.

— Ладно, — махнула рукой Кукуля. — От разговоров работа сама себя не сделает. Ну-ка, девоньки, не рассиживаемся! За дело!

Горько, тяжко, нехорошо стало у Зареоки на душе. И работа не в радость, и солнышко не грело — тошно, и всё тут. Наверно, права была Кукуля: перегнула она палку, зря войну приплела. Не воевала Леглит и ничьей крови не проливала, разве в ответе она за своих сородичей, творивших зло? Быть может, в том было дело, что не отболели ещё в душе Зареоки её потери — две сестрицы старших и лада, которую она никогда не видела, а теперь уж и не увидит?

Заныла тоска, раскинула над головой вороньи крылья. Хоть волком вой...

— Девоньки, я отлучусь ненадолго, — проговорила Зареока глухо.

— Ты чего, Зорь? — спросила Кукуля.

— Ничего. Приду скоро.

Лада, горлица светлая... Ночной печальный сад, стук крыльев в окно. «Прощай, моя Черешенка...» Рыдание рвалось из горла, но Зареока закусила зубами руку и зажмурилась, и слёзы градом сочились из-под крепко сомкнутых век. Присев в тенистом уголке под уже подросшими кустами боярышника, она кричала безмолвно, и летел её бескрылый крик сквозь облака и небо — в другие миры...

— Святая пятка Махруд! — послышалось рядом. — Голубушка, что с тобой?

И какая нелёгкая занесла госпожу Олириэн сюда! Присев около Зареоки, она приподняла её лицо за подбородок и принялась бережно вытирать её мокрые глаза и щёки своим носовым платком — надо сказать, безупречно свежим и чистым.

— Ну-ну, милочка... Что стряслось? Ну, что такое? — спрашивала она сочувственно-ласково, а её платок, уже порядком промокший, впитывал потоки слёз Зареоки. — Что за горе у тебя, моя дорогая?

Ощутив укол стыда, Зареока попыталась унять всхлипы, от которых до боли содрогались её плечи и грудь.

— Ничего, госпожа, — пробормотала она.

— Ну, как же ничего? От «ничего» так не рыдают, — покачала головой Олириэн, осторожно и ласково сжав её пальцы. — Быть может, я могу чем-то помочь, дитя моё? Я сделаю всё, что в моих силах!

— Нет, госпожа, этому помочь уже нельзя, — захлебнувшись всхлипом и пытаясь успокоиться, выдохнула Зареока. — Прости меня, я пойду работать.

Олириэн не стала настаивать на откровенности, но и отпускать Зареоку в слезах не желала. Незаметно для себя — наверное, через проход — девушка очутилась у двери дома-общежития навиев. Поддерживаемая под руку госпожой Олириэн, она смущённо поднялась по скрипучей деревянной лестнице и очутилась в большой комнате с грубым деревянным столом. Олириэн обратилась на своём языке к молодому, темноволосому и темноглазому навию с выбритым до синевы подбородком и щеками, и тот подвесил над огнём в очаге стальной сосуд с носиком и ручкой. Скоро из носика повалил пар, и навий приготовил травяной отвар, душистый и красивый, янтарно-золотистый.

— Это тэя, — наливая его тонкой струйкой в чашку, сказала Олириэн. — Она растёт в нашем мире в горах. Причём чем суровее условия и холоднее воздух, тем отвар из её листьев лучше. Думаю, она и в Яви прижилась бы — где-нибудь в горной местности... Тебе с молоком, голубушка?

Зареока из скромности от молока отказалась, и тогда Олириэн подсластила напиток ложечкой мёда. Вкус его был терпким, мягко вяжущим в горле, а запах не походил ни на одну знакомую траву. Нутро согрелось, оттаяло, судорожные всхлипы понемногу улеглись.

— Ну, вот уже и получше стало, правда? — с улыбкой проговорила золотоволосая навья.

От смущения Зареока будто язык проглотила. Её хватило только на то, чтобы робко улыбнуться в ответ и кивнуть. Госпожа Олириэн непозволительно долго возилась с ней, тратя своё драгоценное время, а ведь работы у неё было несоизмеримо больше, чем у девушки-садовницы. Она строила город! И отвечала в нём за всё.

— Благодарю тебя за твою доброту, госпожа, — пролепетала Зареока. — Мне и правда пора идти работать, да и у тебя, наверное, дел много...

— Поверь, дела — ничто, — серьёзно сказала Олириэн. — Если я хоть чем-то могу помочь тебе, я не пожалею ни сил, ни времени.

— Ты уже помогла, госпожа, — искренне ответила девушка. — Благодарю тебя.

Когда она вернулась к своей дюжине, Кукуля воскликнула:

— Ты где пропадала? Без тебя у нас тут прямо всё разваливается! Что, эта твоя Леглит нажаловалась, поди, своему начальству на тебя? Мы уж думали, навии тебя там сожрали и косточками не подавились!

— Может, и нажаловалась — не знаю, — хмыкнула в ответ Зареока. — Но госпожа Олириэн не может никого сожрать. Хорошая она и добрая. И с чего ты взяла, что Леглит — моя?

— Ну... с чего-то ведь она с тобой раскланивается? — заиграла бровями Кукуля.

Зареока только поморщилась и махнула рукой.

В этот день она заработалась допоздна. Девушки уж разошлись по домам, а она ещё обходила посадки, добавляла кое-где волшбы, ласково шепталась с молодыми деревьями и кустами. Видя и слыша их живой отклик, она радовалась сердцем, а те в ответ на ласку льнули к её ладоням листочками. А вот и розы... После придирок Леглит в сердцах Зареока посадила ещё шесть «лишних» кустиков. Места хватало всем; даже когда разрастутся они, тесноты не будет. И чего навья прицепилась к ней? Задумчиво вороша пальцами листочки, девушка снова и снова возвращалась мысленно к их короткому разговору, морщилась от досады на себя. В самом деле переборщила, что уж тут скажешь... Вспомнилась опять лада-горлица, и глаза намокли, всколыхнулась в душе тоска, взмахнула серыми крыльями. «Прощай», — шелестело далёкое тихое эхо. Не встретятся они ни весной, ни осенью, не обнимут её руки лады, не родятся у них детушки... Не будет счастья никогда, никогда! Кончилась её жизнь, едва начавшись; летела к ней лада, да не долетела — сбила её, горлинку ясную, проклятая стрела вражеская...

Растравив себе душу этими мыслями, Зареока опять всхлипывала. Падали слезинки на взрыхлённую, хорошо удобренную землю под кустами.

— Кхм, — кашлянул вдруг кто-то.

От неожиданности Зареока вздрогнула, покачнулась на корточках и упала, впечатавшись ладонями в мягкую почву. Опять бледная в молочно-лунном свете сумеречного вечернего города, перед ней стояла Леглит.

— Я прошу прощения... Не хотела тебя испугать. Позволь помочь, — проговорила она, протягивая Зареоке руку.

Девушка поднялась сама и быстро смахнула слёзы. Уже не глухая, ропщущая обида вскипала в ней при виде навьи, а странное смущение, от которого жар полз из сердца к щекам. Леглит тоже долго собиралась с мыслями, впившись в Зареоку иномирными, зачаровывающими, пристальными очами. Из-за острых, «голодных» скул, мрачноватых тёмных бровей и строго сжатого рта её лицо казалось неприветливым, но голос звучал любезно и кротко, почти робко.

— Я... Я хотела сказать, что... Шут с ними, с этими кустами, — проговорила она медленно, с запинками, будто бы подбор слов давался ей с огромным усилием. — То есть, я хочу сказать в том смысле, что ты права, посадив больше изначально задуманного количества. Так даже лучше. Да, определённо лучше. Я льщу себе мыслью, что обладаю в некотором роде художественным чутьём, и распространяю его на области, в которых на самом деле не слишком разбираюсь... В садоводстве я действительно мало смыслю. Во всяком случае, гораздо меньше тебя... Кхм. Я не слишком путано изъясняюсь? — Леглит прервала себя мягким смешком, и от улыбки её лицо прояснилось, суровость растаяла, иномирный холодок обернулся ласковым лунным серебром. — Если то же самое, но в двух словах: я была неправа и прошу прощения. Сожалею, если обидела тебя.

В груди у Зареоки к концу этой речи потеплело, а на щеках разгорался настоящий пожар. Что за тепло окутывало сердце волной? Отчего она вдруг стала такой счастливой? Это счастье тёрлось о сердце мягким боком, а голову накрывало колпаком глупости. И слова на ум не шли, будто Зареока говорить разучилась.

— Госпожа, это я должна прощения просить, — пробормотала она. — Я грубо с тобой разговаривала... И много лишнего наговорила.

— Да нет, ты, в сущности, права, — вздохнула Леглит, щурясь вдаль. — Мои соотечественники натворили много зла... Но все мы — те, кто остался здесь — постараемся в меру наших сил загладить их вину.

— Но грубости выслушивать ты всё равно ни от кого не обязана, — швырнула Зареока увесистый камень в свой огород.

Леглит снова блеснула улыбкой, от которой её лицо удивительно хорошело всякий раз, когда она его озаряла.

— Не будем больше об этом, — сказала она. — Я рада, что ты не питаешь ко мне ненависти. И мне будет ещё приятнее, если ты не откажешься дать мне руку в знак... дружбы.

Её раскрытая ладонь снова протянулась к Зареоке, и девушка вложила в неё свою... И стала ещё счастливее, ещё глупее от мягкого пожатия, сомкнувшегося будто не вокруг её руки, а вокруг сердца. Стало зябко и чуть грустно, когда Леглит отпустила её руку.

— Меня чрезвычайно восхищают и занимают способности белогорских жительниц воздействовать на растения, — сказала навья, присаживаясь на корточки около роз и рассматривая их с любопытством. — Кажется, эти кусты уже успели немного подрасти... Удивительно. Если так и дальше пойдёт, они выпустят первые бутоны уже через несколько дней!

— Это называется садовая волшба. — Зареока тоже присела возле роз и опять слегка вспыхнула: их с Леглит колени соприкоснулись. — Ты верно заметила: кусты подросли. А завтра они будут ещё больше.

Показывая навье волшбу, она легонько взмахнула пальцами над кустом, и с её руки к листьям потянулись тонкие золотистые ниточки. Они впитывались в веточки, оплетая их собой, и розовый куст шелестел, шевелился и дышал, будто живой.

— Удивительно! — повторила Леглит, наблюдая за этим с восхищением.

— Не более удивительно, чем твоё зодческое искусство, — сказала Зареока, дотрагиваясь пальцем до руки навьи, лежавшей на колене. — Я помню, как ты стёрла лицо у того каменного изваяния. Отчего оно тебе не понравилось?

Кости и сухожилия худощавой руки Леглит ожили под мраморно-бледной кожей, двинулись от прикосновения. Рука сжалась в кулак, потом расслабилась и повисла, поникнув с колена.

— Да так... Творческие заскоки, — усмехнулась навья.

3

«Творческие заскоки», — сказала Леглит, но откуда было Зареоке знать, что первое, неудачное лицо статуи принадлежало Темани, жене Северги?

Отколотая мраморная голова подкатилась к маленьким ножкам круглолицей, чуть пухленькой девушки. «Что за прелесть», — ёкнуло сердце. Определённо прелесть, особенно губки, нижняя из которых состояла из двух сочных долек с бороздкой посередине — будто невидимой ниточкой перетянута. Милые, очаровательные дольки, ягодно-спелые, мягкие. Точёный носик с чуть вздёрнутым кончиком, большие, небесно-светлые глаза с озорными, длинными лучиками ресниц, брови ласково-округлыми, чуть удивлёнными дугами. Всех прелестей не перечесть, но самая чудесная — эта нижняя губка дольками. В эту губку Леглит и влюбилась, сама сперва этого не осознав.

А в другой вечер, измотанная работой, она еле держалась на ногах. Сил не осталось даже ступить в проход, и она осела на землю прямо под кустами. Почва была довольно рыхлой: девушки-садовницы ухаживали за своими посадками. Шляпа сошла за подушку, а плащ — за одеяло. А вскоре чьи-то лёгкие руки затормошили её, приподнимая ей голову. Глаза Леглит не хотели открываться, но пахло определённо девушкой. Под голову просунулась уже настоящая подушка вместо шляпы. Девичий голос сказал что-то насчёт госпожи Олириэн и завтрака. Леглит промычала «благодарю» и провалилась в забытьё.

Пробудилась она на рассвете. Силы восстановились, мертвящую усталость как рукой сняло, а в памяти маячил сон о девичьих руках... Нет, похоже, не сон: кто-то подложил ей подушку и укрыл одеялом. Озадаченная этим, Леглит свернула то и другое валиком, сунула под мышку, нахлобучила треуголку и направилась через проход домой.

Домом приходилось называть двухэтажный деревянный барак, разделённый на маленькие комнатки, в которых они жили по двое-трое, а то и по четверо. Но никто не жаловался: все равнялись на госпожу Олириэн, которая, наверное, и в тюремной камере держалась бы с княжеским достоинством и неунывающим, безоблачным спокойствием. Они приспособились: у них была здесь прачечная, кухня, столовая, даже цирюльня, в которой воцарился Театео — некогда знаменитый столичный мастер по причёскам. Он и здесь, в Яви, продолжал жить своим ремеслом, оказывая услуги, по его собственным словам, достойнейшим из женщин Нави. Он жертвовал собой, похоронив себя в этой «забытой всеми богами дыре», но следом за госпожой Олириэн он бы и не в такую дыру потащился. Театео её боготворил и рабски ей поклонялся, но его мечте стать её мужем, увы, не суждено было сбыться.

Леглит успела как раз к завтраку.

— Одна молодая особа проявила о тебе заботу, — с усмешкой сообщила Олириэн, разливая отвар тэи по чашкам. — Её обеспокоило, не простудишься ли ты, если останешься ночевать под открытым небом... Пришлось послать тебе одеяло с подушкой.

— Что за особа? — нахмурилась Леглит, а в мыслях вертелась та милая нижняя губка дольками.

— Увы, я не спросила её имени, — улыбнулась Олириэн. — Час был уже поздний, и наша беседа вышла короткой.

За завтраком они обсуждали работу, которую им сегодня предстояло выполнить, и больше наставница о той молодой особе не вспоминала.

Леглит узнала девушку по голосу, проходя мимо поющих садовниц-белогорянок. Хоть и слышала она его смутно, сквозь мертвенно-тяжёлую дрёму усталости, но не спутала бы ни с чьим другим. Хрустальный голосок звонко вонзился в сердце, ноги сами встали как вкопанные... Да, это была она, та пухленькая малютка с обворожительной губкой, слаще которой ничего на свете не существовало.

Что за издевательские шутки судьбы? Леглит долго, с кровью вырывала из своего сердца Темань, сбежала от неё в другой мир, и вот тебе, пожалуйста — ещё одна прекрасная чаровница. Совсем не похожая на Темань, совершенно другая, далёкая от неё во всех отношениях, да ещё и не во вкусе Леглит. Навья-зодчий не любила толстушек-коротышек, но эту девушку толстой назвать не поворачивался язык. Это был тот случай, когда небольшая полнота и округлость идёт своей обладательнице настолько, что стройной её и не хочется видеть. Её фигурка напоминала спелую крутобокую грушу: бёдра чуть шире груди, чётко прорисованная талия. По-детски маленькие ножки и ручки оставляли в сердце беспомощно-нежное чувство.

И эта губка, драмаук её раздери. Она сочетала в себе невинность и чувственность, целомудрие и женскую соблазнительность. Леглит только и смогла, что приподнять шляпу, поклониться и прошмыгнуть дальше.

Она и сама не знала, зачем придралась к этим дурацким кустам. На чертеже точное количество вообще не было указано, просто несколько условных значков: «Розы». Но ответ девушки хлёстко ударил её, точно пощёчина, и не такая уж незаслуженная. И эту пощёчину стоило вытерпеть.

Стоило проносить эту занозу в себе весь день, чтобы нежная пухленькая ручка сама же и вытащила её. Ручка настоящей садовой колдуньи, с чьих кончиков пальцев к листьям тянулись золотые нити волшбы...

Зареока, а уменьшительное — Зоренька. Так называли её другие девушки-садовницы. До чего же круглое колено, а до него — милые, столь же круглые слезинки на щеках. Да, снова круглых. Причина её слёз? Леглит не хотелось думать, что из-за её придирки. Хотя если из-за неё... Что ж, в таком случае не существовало для неё оправдания! Навья была готова посыпать голову пеплом и вымаливать прощение на коленях.

— Ты удивляешься моей садовой волшбе, а я — твоей силе, что прячется в этих руках, — сказала Зареока, тронув пальчиком тыльную сторону кисти Леглит, на которой под кожей проступали синие жилы.

До сладкого замирания сердца навье захотелось сжать эти пальчики, и она это сделала. Зареока не отпрянула, не отняла руку, но очаровательно опустила длинные пушистые ресницы. Непобедимая обольстительница. Может, и бессознательно у неё выходили эти милые женские уловки, но в цель они били без промаха. Ноги начинали затекать, и Леглит поднялась с корточек, выпрямившись. Руку девушки она не выпустила, и та встала следом за ней. Ночь была прохладной, и Зареока поёжилась. Подвернулся прекрасный миг, чтобы снять плащ, набросить ей на плечи и закутать, но... увы, именно сегодня Леглит забыла его надеть. И впрямь тянуло какой-то сырой тоскливой зябкостью, и навья принялась расстёгивать пуговицы. Накинув кафтан, ещё хранящий тепло её собственного тела, на плечи Зареоки, она застегнула одну пуговицу — чтоб не распахивался. Пожалуй, плащ был бы слишком длинен для невысокой девушки. Глаза Зареоки широко распахнулись, щёки рдели, а губки приоткрылись.

— Теплее? — улыбнулась Леглит, завладевая высунувшимися из-под кафтана руками  своей милой собеседницы.

Зареока нахохлилась, прикрыв глаза — точь-в-точь дремлющий птенчик.

— Мне вдруг стало страшно, — прошептала она.

— Что же тебя напугало? — Леглит осторожно привлекла её к себе за руки, потом её ладони переместились на плечи девушки — тоже чуть робко, опасаясь отпора.

Сопротивления не последовало. Ладони навьи скользнули к лопаткам Зареоки, замыкая объятия, губы почти касались волос.

— Надеюсь, причина твоего страха — не я? Я не причиню тебе зла.

Лицо девушки поднялось, устало сомкнутые веки открылись.

— Я знаю... А вдруг каменная глыба, которую ты подымаешь своей силой, сорвётся и упадёт на тебя? Вот о чём я подумала и испугалась.

— Нет, не упадёт, — засмеялась Леглит. И неожиданно для себя предложила: — Хочешь полетать?

— А это как? — удивилась Зареока.

— Идём, покажу.

У недостроенного дома стопкой друг на друге лежали каменные плиты. Забравшись на верхнюю, Леглит помогла влезть девушке, после чего позволила себе наполниться подъёмной силой. Верхняя плита оторвалась от остальных и начала плавно подниматься в воздух.

— Ой! — вскрикнула Зареока. — Это что такое?!

Плита поднималась ровно, не накреняясь, и вскоре строящийся город остался далеко внизу. Они медленно поплыли над серебристо светящимися зданиями.

— Ой-ой-ой! — запищала Зареока. — Не надо, не надо, я упаду!

Она сама прижалась к Леглит, вцепилась в неё и ни за что не хотела глянуть вниз.

— Трусишка, — смеялась навья, держа её в объятиях. — Ты посмотри, какая красота! Да, город ещё не достроен, но в его облике уже проступает прекрасный и величественный замысел госпожи Олириэн.

— Ой-ой-ой, — жмурясь, опять пискнула девушка. — Я не могу, я боюсь! У меня голова кружится и колени трясутся!

— Не бойся, глупенькая, — с нарастающей волной нежности проговорила Леглит, прижав её к себе. — Ты не упадёшь, я держу тебя. А сама стою на плите очень прочно. Плита не выйдет из повиновения. В Нави я так переправляла по воздуху целые дома.

Для пущей устойчивости она расставила ноги. Зареока боязливо приоткрыла один глаз и тут же снова зажмурилась, уткнувшись ей в грудь.

— Ну вот что с тобой делать, трусишка? — С грудным мягким смешком Леглит сладостно ощущала её — вжавшуюся в неё, перепуганную, дрожащую. — Ну хоть одним глазком посмотри, ты же всю красоту пропустишь!

— Я верю, — выдохнула Зареока, окаменев в её руках и по-прежнему не открывая глаз. — Верю тебе на слово.

— Эх ты, — вздохнула Леглит.

Заставив плиту сделать круг над городом, она опустила её на прежнее место. Зареока стояла, всё ещё прильнув к ней всем телом и вцепившись мёртвой хваткой.

— Всё, мы уже на земле, — рассмеялась навья.

Только теперь девушка осмелилась открыть глаза.

— Ох, — вырвалось у неё с обморочным трепетом ресниц. — А вот теперь я и правда падаю...

Леглит не позволила этому произойти. Подхватив Зареоку на руки, она соскочила вместе с ней наземь.

— Ну, вот и всё. Полёт окончен. Жаль только, что ты так ничего толком и не увидела. — И она поставила девушку на ноги.

Зареока, ощутив твёрдую землю, в первый миг покачнулась и опять уцепилась за Леглит. Её лицо было поднято к навье, губы приоткрыты.

— Я такого ужаса натерпелась, — жалобно пробормотала она. — Теперь мне за тебя ещё страшнее...

— Ну что ты, Зоренька, никакой опасности для меня нет, — сказала Леглит, нежно касаясь пальцами круглой щёчки. — Не придумывай себе страхов, ничего со мной не случится.

Поцелуй вышел сам собой: наверное, слишком близко была губка с милыми дольками — не существовало на свете столь сладкого плода, которому эти дольки могли принадлежать. Леглит пришлось низко нагнуться, чтобы до них дотянуться...

В первый миг Зареока не противилась, но потом вырвалась из объятий.

— Мне... Мне домой пора, — всхлипнула она со слезами на глазах.

Внутри у Леглит всё упало и похолодело от огорчения.

— Прости... Ты права, уже поздний час, — пробормотала она. — Прости меня ещё раз.

Девушка, сверкнув слезинками, исчезла в проходе, а озадаченная Леглит побрела домой. Конечно, она пропустила ужин; все уже легли спать, и она не стала никого беспокоить вознёй на кухне. Слишком хорошо Леглит знала, как важен для восстановления сил зодчего полноценный, глубокий сон без перерывов. Уважая отдых госпожи Олириэн, она тихонько прокралась в свою комнатушку, которую делила с двумя соседками, разделась и нырнула под одеяло без ужина. Голода она и не чувствовала, только усталость и безмерное, тоскливое недоумение. Так с этим зябким, холодящим душу чувством она и заснула.

«Зоренька», — была её первая мысль после пробуждения. Ласковая, тёплая, как лучик утреннего солнца. И тут же каменной плитой легло на душу сожаление: ни к чему это не приведёт... Любовь отнимает силы у работы, работа — у любви. Увы, зодчий — это была стезя не из лёгких. Здесь не усидишь на двух стульях. Либо отдаёшься работе всецело, либо лучше не выбирать этот путь совсем. Третьего не дано.

В каждом возведённом ею здании она оставляла частичку себя. И однажды должен был настать день, когда оставить будет уже нечего. Тогда она упокоится навеки в стене своего последнего творения, застыв в вечном каменном сне.

Забыв, что легла спать без ужина, Леглит собралась выскользнуть навстречу новому рабочему дню без завтрака: голод почему-то молчал. Госпожа Олириэн остановила её уже в дверях и заставила сесть со всеми за стол. Кусок хлеба с маслом, яйцо и чашка отвара тэи — обычный завтрак лёг тяжёлым комом на съёжившийся от унылых мыслей желудок. Тот не хотел пускать в себя пищу, да пришлось.

А солнышко чудесно пригревало, шелестели молодые деревца, благоухали цветы... Хотелось сесть на землю под кустом и застыть в ленивом ничегонеделании, думая о сладких дольках, о пухленьких пальчиках, таких трогательно сдобных, как у младенца. Её собственная рука с растопыренными пальцами по сравнению с мягонькой ручкой Зареоки казалась костлявой птичьей лапой.

4

«Лада, лада моя», — рыдало сердце, а по щекам катились водопады слёз. Неужели изменила ей Зареока — ей, своей горлице сизокрылой, навьей стрелой на лету подстреленной? «Прощай, Черешенка...»

— О-о-о, — рыдала девушка, уткнувшись в подушку, чтоб было не слишком громко. А то родительницы услышат, начнут расспрашивать, сердце травить — ещё хуже будет. Невыносимо было говорить об этом: язык горько немел, а в горле застревал ком.

Но один поцелуй — как будто ещё не измена? Да и можно ли изменить тому, кого никогда не видел? Ночной ветерок струился в приоткрытое окно, сад вздыхал, грустно напоминая: лада, горлица... «Прощай, Черешенка моя...»

И всё же какой удивительной силой обладала Леглит! Вспоминая полёт на каменной плите над городом, Зареока ёжилась от холодящих мурашек высоты. Она сама не знала, отчего вдруг так перепугалась, но всё ещё чувствовала на себе объятия рук навьи — сильных и тёплых. Это впечатление было даже ярче полёта и высоты. И что хуже всего — ей хотелось ещё. Не летать, нет, бррр... А вот обняться, уткнуться, и чтоб рядом звучал мягкий смешок навьи — да. Когда Леглит смеялась, её лицо переставало быть суровым, и сердце откликалось на его ночную, лунную, мраморную красу зябким и нежным содроганием.

Нет, нет... Лада! Горлица на ветке...

— О-о-о, — опять застонала Зареока в подушку, но уже потише, не так надрывно и горестно.

Да что ж такое-то. Даже не плакалось ей уже: навья воцарилась в её мыслях и не давала думать о ладе. Погрустить и погоревать как следует не получалось.

— Что ж это творится-то, ладушка? — прошептала Зареока, вскинув затуманенный слезой взгляд к ночному звёздному небу. — Я плачу, а мне не плачется, не рыдается...

Всё эта навья с её поцелуем, будь она трижды неладна.

Она тянулась в прошлое, где была погибель, печаль, ночь и боль, но неведомая сила влекла её вперёд, к свету, радости, любви и жизни. Против воли влекла, мощная и непобедимая, а Зареока цеплялась за тоску, пытаясь тащить её за собой изо дня в день. Наверно, ей казалось, что так правильно. Она оплакивала ладу, которую даже не видела. Стоило вспомнить горлицу и шёпот: «Прощай, Черешенка...» — и вот они, слёзы на глазах, а в груди — надрывный стон. Но сегодня даже это плохо срабатывало. А всё Леглит... Ох, что ж делается-то!

Навья изъяснялась витиевато, мудрёно. Очень умная да учёная, видно, она была. В том большом доме, где жили зодчие, Зареока заметила какие-то приспособления — подставки с деревянными прямоугольными досками, к которым были приколоты большие листы с чертежами. Подробно она, конечно, разглядеть не успела, но и то, что удалось увидеть, поражало её ум. Ведь чтоб так чертить, это ж какую учёность надо иметь! Зареока умела читать и писать, да счёту была немного обучена; признаться, проще давалось ей вычитание и сложение, а вот умножать да делить она могла с трудом. Где ж ей, простой девушке, разобраться в науках, коими владели госпожа Олириэн и Леглит... Главная зодчая, наверное, была самой учёной из всех. По навьям трудно угадать возраст, все они выглядели молодо, но Зареоке казалось, что госпожа Олириэн старше Леглит. Пожалуй, Леглит годилась ей в дочери. Прожитые годы отражались не на лице, а в глазах — будто в бездну тёмную прыгаешь, глядя в них. Бездну, полную звёздной мудрости.

— Хватит! — оборвала свои мысли Зареока, ударив кулаком по ни в чём не повинной подушке. — Лучше буду о ладе думать... Прости меня, ладушка.

На короткое время ей удалось настроиться на печальный лад, сердце защемило, а глаза намокли, душа наполнилась раскаянием. Этому способствовал дышащий прохладой и грустно шелестящий сад, в котором ей мерещилась тень горлицы...

Но эта проклятая, неуместная жизнерадостность так и лезла в каждую щёлочку, разгоняя сумрак тоски и наполняя девушку светлым эхом солнечного дня. Ну не грустилось ей сегодня, просто беда какая-то. Швырнув подушку в угол, Зареока нахмурилась и надулась, обхватила руками колени. А завтра — новый рабочий день, новые кусты и деревья. И опять шуточки и намёки Кукули... А ведь под этими намёками, похоже, начала появляться почва!

Смирившись с тем, что тоска потерпела полное поражение, Зареока закрыла глаза и провалилась в сон. Всё-таки работала она очень много и к концу дня порядком уставала.

Ранним солнечным утром, полным птичьего пения, шелеста листвы и свежести, уж тем более не хотелось думать о грустном. Ночные терзания остались позади, Зареока спешила на работу, к своим любимым кустикам и деревцам, к земле, воде и волшбе... Это было то, что она умела лучше всего и любила больше всего. В душе всё сразу вставало по полочкам, она чувствовала себя на своём месте, наполняясь миром и светом.

Прекрасное, солнечно-искристое настроение переполняло её, когда она орудовала лопатой, чтобы посадить новый кустик. Рядом стояло ведёрко с удобрением — помётом домашней птицы, а также ведро воды. Водоснабжение в городе, к слову, навии налаживали прекрасное, гораздо лучше прежнего. К столице Воронецкого княжества подвели уже шесть водоводов, ещё шесть предстояло построить, дабы наполнить город свежей проточной водой. Один водовод, самый длинный, вёлся прямо от белогорских источников.

Неуловимое дуновение коснулось кожи Зареоки мурашками. За её плечом, заслоняя собой солнце, стояла Леглит с прямоугольной тонкой дощечкой в руке. Приподняв шляпу, она поклонилась.

— Здравствуй, Зареока... Прости, что отвлекаю тебя от работы, но мне нужно совсем немного твоего времени. Ты позволишь?

Вложив руку в протянутую ладонь, девушка поднялась. Навья подвела её к скамеечке и усадила, сама присела рядом. К дощечке у неё в руках были прикреплены несколько листов бумаги.

— Посиди вот так немного, — попросила она. — Я хочу тебя нарисовать. Смотри на меня и постарайся не вертеться.

Прислонив дощечку к колену, Леглит достала заострённую палочку, оставлявшую на бумаге тонкие тёмно-серые следы. С шуршанием, точно бабочка, запорхала эта палочка по листу. Порой навья вскидывала на Зареоку сосредоточенный взгляд; точно, уверенно двигалась её рука, не останавливаясь почти ни на миг. Зареока, помня о просьбе не вертеться, очень старалась сидеть неподвижно, но то муха её беспокоила, то пушинка какая-то, прилетевшая по воздуху и зацепившаяся за кончик носа. Уж очень она мешала, щекотала.

— Для чего тебе это? — Зареока всё-таки смахнула пушинку, и сразу стало лучше. Но ненадолго: как назло, начал чесаться нос.

— Погоди чуть-чуть, — пробормотала навья, не переставая водить по бумаге рисовальной палочкой. — Уже скоро.

Наконец она повернула лист, над которым трудилась. Зареока ахнула: на неё смотрело её собственное лицо. Даже зеркало не передало бы его точнее. Леглит смущённо улыбалась, и солнце золотило её ресницы, мерцало тёплыми искорками в глубине прищуренных от яркого света глаз.

— Да это ж я! — не удержалась девушка от смеха.

— Всё верно, — улыбнулась Леглит. — Ты спрашиваешь, для чего это? Ну... просто мне хочется видеть твоё лицо и тогда, когда мы с тобой врозь. Благодарю тебя за терпение... Не смею больше отвлекать тебя. Мне и самой пора браться за работу. Была рада с тобой увидеться...

Её мягкие губы защекотали пальцы Зареоки коротким поцелуем. Поднявшись, навья удалилась, а девушка ещё немного посидела, озадаченно размышляя над словами Леглит. Они щекотали ей сердце и вливали в кровь странную лень. Хотелось сидеть и думать, думать, думать бесконечно об этом, утопая в тягучем мёде солнечных лучей...

А эта несносная Кукуля была тут как тут со своими намёками.

— Что-то ты долго с твоей навьей миловалась. О чём болтали? О своём, о девичьем?

— Слушай, подружка, — рассердилась Зареока, — и далась тебе она! Чего ты прицепилась? Не моя она. Не-мо-я! — повторила девушка раздельно, по слогам.

Кукуля вся сощурилась — понимающе, хитро. Глаза — щёлочки-бусинки, лукавые солнечные искорки.

— Ну-ну, — мурлыкнула она.

И ничего с этим поделать было решительно невозможно.

На следующий день Зареока попросила матушку Душицу напечь пирогов и вообще всякой снеди побольше:

— Девушек в обед угостить хочу, — сказала она, розовея.

Матушка не заметила её румянца. Что ж, подружек угостить — дело хорошее, съестного дома всегда было вдосталь, отчего ж не поделиться? Принимая от родительницы вкусно пахнущую корзинку, накрытую чистой тряпицей, Зареока терпела ропот совести, но не слишком долго. Уж очень тревожили её острые, изголодавшиеся выступы скул Леглит... Навья питалась явно недостаточно. Пропускать завтраки и забывать об обедах — куда ж это годно? Этак она скоро ноги таскать не сможет, не то что работать. А работала навья на износ, самозабвенно, до полного изнеможения. Зареока не могла забыть тот поздний вечер, когда Леглит уснула прямо под кустом. Девушка и сама не была бездельницей, но чтоб доработаться до полного бесчувствия — это уже перебор.

Она постучала в дверь. Открыл ей тот темноволосый, досиня выбритый навий, который готовил отвар тэи в прошлую встречу с госпожой Олириэн. Вопросительно посмотрев на гостью с корзинкой, он ждал пояснительных слов.

— Нельзя ли передать это для госпожи Леглит? — сказала Зареока.

Навий без лишних вопросов кивнул, принял корзинку и скрылся за дверью. Девушка с облегчением выдохнула. Это оказалось не так уж трудно. А она переживала, беспокоилась! С чувством выполненного долга она полетела на работу, как на крыльях.

Вечером она, как всегда, задержалась позже остальных девушек. Поливая последний кустик водой из Тиши, Зареока мурлыкала под нос песенку, когда её коснулось знакомое ощущение прохладного ветра...

— Кхм... Добрый вечер, Зареока.

Вид у Леглит был озабоченный и суровый. Тревожные мурашки тут же поползли по плечам девушки.

— Я... Я получила твой подарок, — начала навья, снова с трудом подбирая слова. — Это было... гм... неожиданно. Я выражаю тебе признательность за него, но... Впредь прошу больше так не делать.

— Но почему? — охваченная холодком огорчения, пробормотала Зареока.

Леглит мялась, бросая взгляд по сторонам, откашливалась, кусала губы.

— Это... гм... весьма любезно с твоей стороны, но... Как бы тебе объяснить?.. Я не считаю себя вправе что-то принимать от тебя. Кроме того, мне было неловко перед госпожой Олириэн и прочими...

Пытаясь понять, в чём её ошибка, Зареока воскликнула:

— Ах, как же я сама не догадалась? Мне следовало угостить и их!

— Да нет! — вскричала Леглит, всё ещё во власти мучительного подбора слов. — Не в том дело. Ты не обязана никого угощать. Мне просто неловко... Я... ничем не заслужила такую заботу с твоей стороны.

Так ничего и не поняв из витиеватых объяснений навьи, Зареока расстроилась до слёз. Отвернувшись, она спрятала лицо в ладошках и заплакала. Рыданий такой отчаянной силы она сама от себя не ожидала, но огорчение завладело ею безраздельно.

— Гм, — смущённо пробормотала Леглит. — Кажется, так бывает, когда самые лучшие намерения встречают непонимание.

Зареока вздрагивала от горьких всхлипов, а навья, издавая сокрушённые возгласы, не могла произнести ничего вразумительного. Наконец она медленно, как тающий сугроб, опустилась на колени.

— Зоренька! — воскликнула она дрожащим голосом. — Я недостойнейшая из недостойных. Я не стою твоего мизинчика. Такое чудесное, чистейшее существо, как ты, не должно снисходить до такого чудовища, как я. Да что я говорю?! Я и изъясниться толком не могу, одни громкие пустые слова вертятся на языке, а ты достойна самых искренних, самых нежных... О, священная селезёнка Махруд! Я беспросветная тупица. Язык слов отказывается мне служить, одна надежда на вот этот язык...

Издав тяжкий, усталый вздох, Леглит завладела руками Зареоки и покрыла их поцелуями. Щекочущими мотыльками они плясали по коже, поднимаясь всё выше, обожгли шею девушки и достигли её губ. Растерянная, заплаканная Зареока, заблудившись в возвышенно-туманных восклицаниях Леглит, этот порыв ощутила всем сердцем. Его смысл был яснее некуда. Приподнявшись на цыпочки, она обняла навью за шею.

— Мне тревожно за тебя. Леглит, хорошая моя! Нельзя же так зверски работать и при этом совсем ничего не есть! Ты еле живая, такая худенькая... На тебя же смотреть страшно!

— О, священная печёнка Махруд! Ха-ха-ха! — расхохоталась навья. — Ты чудо... Ты прелесть моя!

Зареока ощутила, что подымается в воздух. Это Леглит, стиснув её в объятиях, принялась её кружить со смехом.

— Милая Зоренька, я обожаю тебя... Обожаю! Кажется, я разгадала это уравнение... «Любить» равно «кормить»! — восклицала она, чмокая девушку в щёчки, в шею, в губы — всюду, куда получалось дотянуться. — И чем сильнее любовь, тем упитаннее её предмет! Ха-ха-ха... Прелесть... Чудо моё! Я твоя — целиком и полностью! Владычица моя прелестная...

Работала Леглит почти без выходных. Лишь раз в десять дней, а то и в две седмицы у неё бывал отдых, но весь он проходил... во сне. В будние дни их с Зареокой встречи были очень краткими, и девушка надеялась, что уж в долгожданный выходной-то они побудут вместе подольше. Увы, её ждало разочарование. Нет, Леглит не отказалась встретиться, но в светлом берёзовом лесочке, под шелест кудрявых белоствольных красавиц она крепко заснула, положив голову на колени Зареоки. Боясь потревожить навью, та просидела так полдня. Корзинка со снедью стояла рядом, но Зареока к ней не тянулась, чтоб лишний раз не шевелиться... Это было даже не разочарование, а потрясшее её до глубины души осознание, насколько же Леглит выматывается, как много сил отдаёт работе.

— Зоренька... Прелесть моя, счастье моё, — проговорила навья, устраивая голову на коленях у девушки и глядя на неё с усталой нежностью. — Я люблю тебя, обожаю тебя... Я только вздремну самую малость, хорошо?

— Хорошо, отдыхай, — вороша пальцами её стриженые волосы, сказала Зареока.

— Как с тобой чудесно, — вздохнула Леглит, пытаясь поднять неодолимо смыкающиеся веки. — Поцелуй меня, свет моего сердца...

Её взгляд ускользал, угасал, сознание трепетало, как пламя на ветру. Её бледность была поистине ужасающей. Со сжавшимся сердцем Зареока склонилась и прильнула к губам Леглит, и они ответили совсем слабо. К концу поцелуя навья-зодчий уже спала, и если бы не лёгкое, едва заметное дыхание, её можно было бы принять за мёртвую.

Вот уже янтарно-румяные лучи заката прощально ласкали белые стволы берёз, а Леглит всё спала. Забыв о голоде и жажде, Зареока стерегла её отдых. Её колени стали для навьи изголовьем, и она не решалась из-под неё выбраться. Угасла вечерняя заря, голубые сумерки поползли по земле, потянуло прохладой, заныло комарьё; Зареока только и делала, что отмахивалась от них сорванной веточкой да сгоняла настырных голодных кровососов с Леглит. И всё же нельзя было сказать, что свидание получилось из рук вон плохим. Даже просто охранять сон навьи было Зареоке в радость. С грустноватым, тёплым чувством в груди она всматривалась в бледное лицо с впалыми щеками («Недоедает всё-таки!») и осторожно, затаив дыхание, кончиками пальцев дотрагивалась до волос Леглит, остриженных очень коротко, под расчёску. Очень хотелось поцеловать эти обычно строго сжатые, а сейчас жалобно приоткрывшиеся губы, но Зареока боялась разбудить навью. Подушечками больших пальцев она едва ощутимо приглаживала брови Леглит — довольно густые, темнее волос. Они придавали лицу сурово-замкнутый вид, который, наверно, отпугивал тех, кто не знал Леглит близко. Зареока тоже сперва побаивалась, но теперь-то она знала, что та неспособна и муху обидеть — даже удивительно, ведь она навья, оборотень-волк. Во рту у неё были внушительные клыки, а на острых кончиках ушей рос пушок, но на всё это девушка смотрела с нежностью. Ушки, зубки... Спит, как дитя, доверчиво и расслабленно, на мягком ложе её колен. Разве не чудо?

Наконец Леглит повернулась на бок, уткнувшись лицом Зареоке в живот. Ощутив его податливую мягкость, она скользнула ладонью вверх.

— М-м-м, — не открывая глаз, с улыбкой простонала она.

Её пробуждение защекотало душу Зареоки лучиком радости и облегчения: наконец-то. А Леглит, открыв глаза, долго смотрела в сумеречное небо всё с той же лёгкой сонной улыбкой. Девушка даже засомневалась, проснулась ли навья. Может, она спала с открытыми глазами? Но нет, Леглит медленно проговорила:

— Это самое чудесное пробуждение, какое только можно вообразить.

 Зареока робко дотронулась до её щеки, и она поймала её руку, прижала к губам. Долгими, чувственными поцелуями она ласкала каждый сустав, каждый бугорок, каждую мягкую ямочку.

— У тебя такие нежные маленькие пальчики, что я боюсь их сломать, — едва шевеля губами и языком, как будто всё ещё в плену сна, вымолвила она.

— Ничего, я крепкая, — засмеялась Зареока.

— И всё-таки это самые крошечные, хрупкие, самые чудесные пальчики на свете, — выдохнула Леглит.

Окончательно пробудившись, она спохватилась, взглянула на карманные часы. У неё вырвался виноватый, досадливый вздох.

— О, драмаук меня раздери!.. Какой стыд... Прийти на свидание к самой прелестной девушке и позорным образом проспать целый день! Зоренька, счастье моё, ты что же, так и просидела? Шла бы домой, не беспокоясь обо мне...

— Ну что ты, как я могла уйти? — от всей души воскликнула Зареока.

У Леглит вырвался нежный стон. Она прильнула к губам девушки крепко и жарко, по-настоящему страстно. У Зареоки дух захватило, она ослабела в объятиях навьи до обморочной сладкой дурноты.

— Сокровище моё... Прости меня. Только во сне мы, зодчие, и можем восстановить силы. Даже пища не столь важна, как сон. — Леглит потёрлась кончиком носа о нос Зареоки и принялась покрывать поцелуями всё её лицо. Потом вдруг замерла, зажмурившись, и горько, устало прошептала: — Я не слишком много могу тебе дать, милая. Все мои силы уходят в работу. Тебе останутся лишь крохи... Поэтому я пойму, если ты решишь меня оставить и найдёшь кого-то, кто сможет уделять тебе больше времени. Ну, или, по крайней мере, не станет спать на свиданиях, — добавила она с невесёлой усмешкой.

Печальное эхо её слов окутало душу Зареоки смутной тоской. Зябко сжалась она, пусто, неуютно и холодно стало ей в светлом березнике... Лада отлетела от неё сизой горлицей, а теперь и Леглит завела этот странный разговор, от которого веяло безнадёгой. В страшной морозной пустоте повисло сердце, и уже без усилий и потуг заструились по щекам слёзы.

— Не говори так, — всхлипывая, пролепетала девушка. — Я и не помышляю о том, чтобы оставить тебя!.. Спи, сколько хочешь — столько, сколько тебе нужно, а я буду хранить твой сон и ждать тихонечко рядом. Для меня и это — радость!

— Велика радость, ничего не скажешь, — покачала Леглит головой. — Заскучаешь, затоскуешь, захочешь большего... А я не смогу дать больше.

— Не заскучаю! — в сердечном порыве дотронувшись пальцами до её щеки, воскликнула Зареока. — Уж дело я себе найду, не беспокойся. Но скажи, разве нельзя работать не так... тяжко? Разве кто-то стоит над вами с кнутом и погоняет, чтоб вы строили скорее?

— Дело не в кнуте, — сказала Леглит со вздохом, ловя руку девушки и погружая в её ладошку губы. — Просто иначе — не получится. Нельзя уменьшить то количество сил, которое работа требует. Или это будет плохая работа, или совсем никакая. Я не смогу по-другому, радость моя. Или так, или вовсе никак. В любом случае, мы должны достроить Зимград. И сделать это так, чтобы ни у кого не было повода нас ругать!

Тень ли лады-горлицы мелькнула в грустном вечернем сумраке, или же просто птица какая-то вспорхнула — как бы то ни было, тёплые слёзы, скатившись, омочили своей солёной влагой дрожащую улыбку Зареоки.

— Мне совсем ничего не нужно, — сказала она тихо, нежно, с затаённой, только ей известной светлой болью. — Вернее, совсем немного... Просто — будь. Живи, работай, если работа составляет твоё счастье. Вот и всё, чего я хочу.

Губы и брови Леглит дрогнули, глаза влажно замерцали. Она сгребла девушку в крепкие объятия и расцеловала.

— Сокровище, — шептала она между поцелуями. — Какое же ты сокровище... Самое настоящее, самое прекрасное. Ох и счастливчик же будет тот, кому оно достанется!

— Оно твоё! — обвивая её шею рукой, нежно и настойчиво промолвила Зареока.

— Смею ли я его взять? — грустно улыбнулась навья.

Вместо ответа Зареока прильнула к её губам. Та порывисто, горячо ответила — вспыхнула, будто масла в огонь плеснули. Их уста плотно слились, целуемые, целующие, Зареока обвила шею навьи мягким кольцом рук, а руки Леглит сжали её так, что ей стало трудно вздохнуть. Воздуха — мало, но счастья — полная грудь. И пусть это счастье чуть горчило, но Зареока пила его жадными глотками.

Прохладная ткань плаща Леглит окутала её обнажённое тело. Запеленав девушку, как дитя, до самого носа, навья покачивала её в объятиях, целуя то в висок, то в бровь, а та вжималась в неё — уже женщина, её женщина.

— Что ж делать-то? Как я в порванной рубашке домой пойду? — хихикнула Зареока.

Названный предмет одежды комком белел в траве; на него они сейчас, обнявшись, и смотрели вдвоём.

— Даже не знаю, как так вышло, — сокрушённо покачала головой навья. — Прости, Зоренька.

— Что ж матушке сказать? Что на работе порвала? — размышляла Зареока.

Леглит, чмокнув её в носик, решительно предложила:

— Сделаем вот что... Оденься, я тебя сверху плащом укутаю, и зайдём, так и быть, ко мне. Там найдутся нитки и иголка. А после — домой, потому что час уж поздний!

На том и согласились. В сумрачной прохладе березника Зареока надела рубашку, и сразу стало понятно, почему в таком виде идти неудобно: та была разорвана на груди. Стыдливо прикрыв руками прореху, она опять юркнула в кокон плаща, который был ей слишком длинен и волочился по земле.

— Н-да, натворила я дел! — покачала головой Леглит смущённо и виновато.

А Зареока, путаясь в плаще, натянула его себе на голову, но он всё равно оставался длинноват. Да ещё и наголовье всё время на лицо падало — не видно ни зги. Глядя на её ухищрения, Леглит рассмеялась.

— Чего?! — весело и сердито сверкнула глазами девушка. — Сама мне рубашку порвала, теперь ещё и потешается.

— Ох, прости... — Смеясь, Леглит крепко стиснула её. Закутанная в плащ, та и пошевелиться не могла, будто гусеница. — Попалась... Никогда не устану повторять, что ты прелесть. Эти губки меня с ума свели... — Навья провела большим пальцем по нижней, мерцая нежностью во взгляде, и повторила тише и значительнее: — С ума свели! Особенно вот эта. Сладкая моя...

Уста Зареоки опять утонули в поцелуе, нижняя губка получила особенную ласку.

Им удалось как-то подвернуть плащ, чтоб он не тащился по земле, попадаясь под ноги, в каковом виде Зареока и очутилась в деревянном жилище навий-зодчих. К счастью, ко сну соотечественницы Леглит ещё не отошли; кто-то трудился над чертежами, кто-то беседовал за чашкой отвара тэи. На завёрнутую с головы до пят в плащ Зареоку поглядывали с любопытством, и та, ощущая прилив жара к щекам, закуталась так, что остались видны только глаза.

В крошечной комнатке, большую часть которой занимали грубо сколоченные деревянные нары и стол с лавками, две навьи в рубашках и безрукавках (кафтаны их висели на крючках) отдыхали за чтением книг при свете масляных ламп. Леглит попросила их ненадолго выйти, и те, поглядывая на ходячий свёрток из плаща с глазами, исполнили её просьбу. Леглит с Зареокой остались в комнатке наедине. Навья достала из шкатулочки моток ниток и иглу.

— Вот, пожалуйста... Всё, что я имею — к твоим услугам. Прости, помощь не предлагаю: я в рукоделии не очень сильна.

В комнатке было четыре спальных места — два верхних и два нижних. Изящные, щегольски одетые, красивые навьи спали на весьма тощих и плоских соломенных тюфяках, укрываясь тонкими шерстяными одеялами. У Зареоки неуютные мурашки пробежали по лопаткам от мысли, что теми же самыми одеялами они укрывались и зимой, а ведь в комнатушке даже не было печки.

— Вот так, значит, вы и живёте? — пробормотала девушка.

— Так и живём, — улыбнулась Леглит. — Не хоромы, но какой-никакой кров над головой, за что государыне Лесияре и спасибо.

— А зимой? Холодно ведь, — поёжилась Зареока.

— Отапливаются общие проходы, там печи есть, — сказала навья-зодчий. — От них мы провели по комнатам железные трубы-воздуховоды, они и греют. Этого хватает, чтоб не окоченеть. Кроме того, зимой мы спим в зверином облике, так теплее. Не беспокойся, моя милая, я не мёрзну. — С этими словами Леглит растроганно и нежно поцеловала Зареоку в щёчку.

Чтобы зашить прореху, Зареоке пришлось опять остаться нагишом, а точнее — в плаще на голое тело. Сидя на нижних нарах, она орудовала иглой, а Леглит не сводила с неё задумчивого, жадно-пристального взгляда, будто желая насмотреться впрок. Наконец она нарушила молчание:

— Прошу тебя, пересядь к столу. Там, где ты сидишь, спит Эвгирд. Клянусь, я сойду с ума от ревности при мысли, что ей выпало такое счастье — лежать там, где только что сидела ты...

— Как тебе будет угодно, — усмехнулась Зареока, поднимаясь с места.

До лавки у стола был один шаг, но даже его ей сделать не удалось: она очутилась у Леглит на коленях.

— Пусти, сейчас иголкой уколю, — приглушённо смеялась она, отбиваясь от объятий и поцелуев. — А ежели войдут?

В итоге от этой возни плащ с неё упал. Смущённая Леглит снова принялась кутать Зареоку, а глаза её сверкали восхищением и нежной страстью. А девушке и смешно было, и неловко до жара на щеках, и как-то по-особенному светло и радостно. И вместе с тем её не могло не удручать это бедное, суровое жилище, в котором обитали неутомимые труженицы-зодчие.

— Разве это справедливо — жить в голоде, в холоде, а работать за десятерых? — сказала она с жаром.

— Да с чего ты взяла, что в голоде, милая? — рассмеялась Леглит, прижимая её к себе. — Поверь, питаемся мы вполне сытно.

— Знаю я, как ты питаешься, — нахмурилась Зареока. — Завтрак пропускаешь, об обеде забываешь, а возвращаешься так поздно, что и ужин — мимо тебя.

— И кто тебе такое сказал? — Смеющиеся глаза навьи затянулись влюблённой, туманно-нежной дымкой.

— Да старшая ваша, госпожа Олириэн, и сказала. Когда подушку с одеялом тебе передавала, — призналась девушка.

— Вот оно что, — усмехнулась Леглит. — Не волнуйся так за меня, сокровище моё. Клятвенно обещаю принимать пищу вовремя — ради твоего спокойствия.

Будь навья кошкой — наверно, заурчала бы сейчас, но мурлыкать она не умела, поэтому просто щекотала губами и носом шею, щёки и уши Зареоки.

— Заботливая ты моя, ласковая моя... Мне с тобой и печки не нужно — и так тепло. А когда есть любовь в сердце, а в руках — работа, и на соломе хорошо спится.

Обеспокоенная тем, что они слишком долго злоупотребляли терпением соседок Леглит, Зареока спешила покончить с прорехой. Если бы не все эти нежности, она давно бы уже успела её зашить.

— Ну, всё, — объявила она, положив последний стежок и закрепив нитку узелком. — Мне и впрямь пора, дома уж, наверно, меня хватились... Пойду я.

— Не хочется выпускать тебя из объятий, — защекотал шёпот Леглит её ухо.

— Полно тебе, не останусь же я здесь ночевать! — засмеялась девушка.

Ей и самой до отчаянной тоски не хотелось расставаться, но она сдержала слёзы.

5

Вскочив на свою верхнюю лежанку, Леглит растянулась на постели — расслабленно, в сладостном утомлении блаженства. От дневного сна побаливала голова, он восстанавливал силы несколько хуже ночного, но это не имело значения. Тело наполняла томная тяжесть, а в сердце — крепкий хмель от Зареоки. На пальцах был её запах, во рту — её вкус. Вкус невинности, которую та подарила ей в сумраке березника... О, счастливчик-плащ! Он обнимал её нагое тело, исполняя свой прямой долг. Леглит зарылась лицом в его подкладку и вдыхала, наслаждаясь опосредованным продолжением их слияния. Особенно её влекли те места, которые касались Зареоки ниже пояса. О, драгоценное, священное пятнышко!.. Это её. Это она оставила, сидя на лежанке и зашивая прореху. Она внутри была такая влажная. Всё в ней драгоценно, вся она до последней капельки — прекрасная, чудесная, любимая. О!.. Обнимаясь с плащом, навья воображала на его месте девушку и тонула в отголосках наслаждения.

От стука в дверь Леглит, разморённая и углублённая в свой любовный хмель, вздрогнула.

— Уже можно войти?

Это были Эвгирд и Хемильвит, которых она, дабы не смущать Зареоку, спровадила на время из комнаты.

— Да-да, входите. Прошу прощения за неудобство, — отозвалась Леглит, сожалея о невозможности в уединении насладиться отголосками свидания. Как будто читаешь прекрасную книгу, а некто любопытный заглядывает через плечо, не давая полноценно погрузиться в неё и отдаться чувствам.

Соседки вошли с многозначительными улыбками и принялись готовиться ко сну. Эвгирд, на чьём месте сидела девушка, усердно надраивала зубы и сплёвывала воду в умывальный тазик, весело косясь на Леглит.

— Что это была за обворожительная незнакомка, м-м? Разглядеть, правда, удалось лишь глаза, но и они стоят того, чтобы отдать жизнь за один поцелуй их обладательницы!

— Эвгирд, я прошу тебя — без шуточек, хорошо? — с глухим раздражением промолвила Леглит. — Я вызову на поединок всякого, кто посмеет хоть словом, хоть намёком пятнать честь этой особы.

— Ого! — двинула бровью шутница, промокая полотенцем умытое лицо. — Да тут всё серьёзно, как я погляжу! Хорошо-хорошо, только не кипятись. Честь дамы — это святое, у меня и в мыслях не было на неё посягать.

Их ухмылки, их присутствие и даже дыхание всё опошляло, всё портило. Леглит, скрипнув зубами от досады, зажмурилась и отвернулась к стене. Хорошо хоть, что у них хватало порядочности не копаться в её вещах, ведь там она прятала карандашный портрет Зареоки. А может, в её отсутствие всё же заглянули?.. Надо будет перепрятать получше.

Выспавшись днём, Леглит не могла сомкнуть глаз ночью. Соседки наконец угомонились и уснули, и она смогла достичь хотя бы относительного уединения со своими мыслями. Разумеется, так не должно продолжаться. Груз ответственности тревожно давил на плечи: теперь она должна, просто обязана узаконить отношения. О том, чтобы оставить Зареоку в любовницах, и речи быть не могло. Что за пошлость! От одной мысли об этом Леглит содрогалась в негодовании. Обычай безбрачия зодчих был силён, но раз уж у них всё так далеко зашло, Леглит считала своим долгом сделать Зареоку супругой. Вот только возможен ли был здесь такой брак? Это предстояло выяснить.

Ей не спалось, и она тихонько прокралась на кухню. Отчасти виной тому был и голод: сегодня она пропустила и обед, и ужин. Оказалось, сон бежал не от одной Леглит: за столом сидела госпожа Олириэн, что-то набрасывая карандашом в свете масляной лампы. Рядом с ней остывала чашка отвара тэи.

— Гм, прошу прощения, сударыня.

В ответ на её осторожно-вкрадчивые слова Олириэн вскинула взгляд и улыбнулась. Похоже, она тоже баловалась портретами... Леглит сразу узнала черты повелительницы женщин-кошек, княгини Лесияры.

— Ничего, Леглит, всё в порядке. И у тебя бессонница? Это скверно. Без надлежащего отдыха работается отвратительно, но ничего не могу с собой поделать.

Она перевернула портрет лицом вниз и достала из стопки листов рабочие чертежи, но это не могло обмануть Леглит. Кто сам влюблён, безошибочно определяет эту «болезнь» у других. Когда княгиня Лесияра посещала строящийся Зимград, Олириэн неуловимо преображалась, её взгляд наполнялся тихим, немного печальным светом. Она не выходила за рамки учтивости, но рядом с белогорской повелительницей менялся её голос, её движения, даже её дыхание менялось. У Лесияры была супруга, которую та, по всей видимости, искренне обожала, а потому между ней и Олириэн не могло ничего возникнуть; Леглит слишком хорошо знала свою наставницу, чтобы заподозрить её в чём-то подобном. Олириэн безукоризненно следовала своему внутреннему мерилу порядочности и ревностно следовала обычаю безбрачия зодчих.

— Я немного вздремнула днём, вот и не спится, — сказала Леглит, наливая чашку отвара и себе. Тот уже немного остыл в заварочном чайнике и приобрёл терпкость.

— Ах да, сегодня же у тебя выходной, — вспомнила Олириэн. — Что ж, тогда, если не возражаешь, я хотела бы спросить твоего мнения вот о чём...

Они немного поговорили о рабочих вопросах, но недосказанность витала в воздухе. Леглит думала о Зареоке, Олириэн — о Лесияре. Понимая друг друга без слов, они, тем не менее, ни слова друг другу не сказали о том, что жило в глубине их сердец. Леглит съела кусок хлеба с холодным мясом, и её голод улёгся. Она исполняла обещание не забывать о пище, поддерживающей телесные силы, которое она дала Зареоке.

— Что ж, всё-таки попробую заснуть, — улыбнулась Олириэн. — Иначе завтра работница из меня будет никакая.

— Спокойной ночи, сударыня, — поклонилась Леглит.

— И тебе, — кивнула наставница.

Леглит набралась смелости и заглянула к жрицам Лалады, да не к рядовым, а к тем, что обитали в общине Тихой Рощи. Насколько она знала, близость к этому месту в жреческой иерархии имела большое значение.

— Уважаемые сударыни, мне хотелось бы знать, могу ли я заключить брак с жительницей Белых гор? — как можно более коротко и ёмко задала Леглит свой вопрос.

Ей ответила сама Верховная жрица Левкина:

— Препятствий к этому нет. Единственное, что ты должна сделать — это вступить в лоно Лалады, окунувшись в воды Тиши.

Итак, нужен был всего один небольшой обряд. Как будто не слишком сложно... Честно признаться, Леглит была готова принять какую угодно веру, если от этого зависело счастье Зареоки. Темань осталась в далёком незапамятном прошлом, в другом мире — куда ещё дальше?.. Она измучила, обескровила Леглит, выпила её досуха, но она её ни в чём не винила. Став частью её опыта, частью души, та любовь-болезнь уже не имела над Леглит живой власти. Это был заведомый тупик, сейчас она понимала это как никогда ясно. Зареока же, будучи вдесятеро проще Темани, завладела её душой с первобытной силой — силой неба и земли, без которой невозможными становились сама жизнь, само дыхание. Непобедимое, светоносное жизнелюбие и жизнерадостность этой девушки, её мягкое, женственное очарование, тепло души — всё это покорило Леглит бесповоротно, и она сдалась в плен безоговорочно, с восторгом и без остатка. Зареока возрождала, вдохновляла её, пробуждала её собственное жизнелюбие и открывала ей простые истины, которые она за искусственным усложнением искушённого разума уже перестала замечать...

Как оказалось, мысли Зареоки шли в том же направлении. На одном из следующих свиданий она сказала:

— Леглит, родная моя... Я больше не могу скрывать тебя от моих родных. Это неправильно. Мои родительницы мудрые, они всё поймут, я верю.

Одним словом, в будущий четверг Леглит предстояло знакомство с родителями девушки. Отчего-то её наполняли не самые радужные предчувствия, но она старалась не подавать виду.

Освободив вечер назначенного дня от дел, Леглит очутилась в доме Зареоки. Увидев её родительниц, она сразу поняла, в кого та пошла: матушка Душица, такая же невысокая и пухленькая, смотрела на гостью не то с испугом, не то с недоумением.

— Здравия тебе, уважаемая госпожа, — поклонилась она.

Вторая родительница Зареоки, женщина-кошка по имени Владета, темнобровая, с преждевременной проседью в русых волосах, молчала и хмурилась. В течение всего ужина Леглит не могла отделаться от чувства, что она здесь совсем не ко двору. Обречённое, тоскливое ощущение холодило душу безнадёгой.

— Доченька, — проговорила Владета, обращаясь к Зареоке, — честно признаться, мы с матушкой Душицей не ожидали такого... Да не в обиду будет уважаемой гостье сказано, но мы считаем, что навья — не пара тебе.

Ни единого грубого или оскорбительного слова не было сказано ими о Леглит, но большего унижения она в своей жизни, наверно, ещё не переносила. Сказать, что она была огорчена — ничего не сказать. Её гордость была задета, а свадебные помыслы рассыпались горьким прахом. Конечно, виновата была война, Леглит не могла этого не ощущать в их взглядах... Зареока упоминала, что её старшие сёстры погибли в бою, но ещё какую-то потерю она обходила молчанием. Леглит не смела настаивать на откровенности, но эта безымянная потеря, эта неизвестная смерть стояла между ними стеной.

После разговора с родительницами они вдвоём гуляли в саду. Зареока утирала слезинки, а губы Леглит были сурово сжаты.

— Не слушай их, моя хорошая, — сказала девушка, с заплаканной улыбкой заглядывая навье в глаза. — Они, может быть, ещё смягчатся и примут это.

Сжав плечи девушки, Леглит молвила:

— Сокровище моё, как бы то ни было, в их словах есть доля правды. Я всем сердцем готова назвать тебя своей женой, но становиться причиной раздора между тобой и родными не хочу. Что-то подсказывает мне, что принять меня они никогда не смогут и не захотят. Слишком велика их обида на наш народ.

Зареока тихо всхлипывала, прильнув к её груди:

— Они примут... Они не смогут иначе, я знаю.

Бремя невысказанных слов и мыслей лежало печалью на устах Леглит, заставляя её брови устало хмуриться. Нет, всё это было изначально обречено, госпожа Олириэн права: зодчим следовало сосредоточиться на работе. Это единственный путь, единственная правда, какой бы горькой и суровой она ни была. Какое счастье Леглит могла дать Зареоке, если, даже всей душой желая провести с ней свой выходной, она не нашла в себе телесных сил проснуться?

И так будет каждый день. Каждый. Растреклятый. День.

Разве такого «счастья» Зареока заслуживала?

Хотелось напиться, но запасы хлебной воды таяли с каждым днём, а производить новую в больших количествах у навиев пока не было возможности. Хмельные напитки в Яви сильно уступали по крепости хлебной воде, которая почти наполовину состояла из чистого спирта. Накачавшись каким-то сладким и слабеньким, почти не ударяющим в голову пойлом, Леглит провела остаток этого дня в своей комнатке. Соседкам она отвечала односложно и раздражённо.

Одно накладывалось на другое, снежный ком катился, становясь всё больше. Смягчатся ли когда-нибудь родительницы Зареоки? Как бы то ни было, Леглит даже не имела собственного дома, чтобы поселить там свою семью, буде таковая у неё появится. Может быть, семьи и не будет никогда, но мириться с такими условиями становилось всё труднее. После пятикомнатного холостяцкого жилья, которым Леглит владела в Нави (и на которое заработала своим трудом), лежанка в деревянном бараке казалась насмешкой над её достоинством, и какие бы сделки ни заключал её разум с совестью, какие бы убедительные рассуждения ни строил насчёт долга навиев перед жителями Яви, гордость её бунтовала. Хотелось удобную постель и собственную спальню, и чтоб никто не обсуждал, что за незнакомка к ней пожаловала в гости. С другой стороны, ведь госпожа Олириэн жила немногим лучше. Да, у неё была отдельная комната, но не во дворце, а в том же бараке, и ела она тот же серый хлеб, хоть и укрывалась привезённым ею из Нави собственным одеялом и пользовалась услугами личного портного. Одеяло, драмаук раздери!.. Да, тут есть чему позавидовать. Так какое же право Леглит имела хотеть большего?

И всё-таки она хотела что-то изменить.

Работа в Зимграде отнимала много времени и сил, но Леглит начала прощупывать почву насчёт частных заказов на строительство, которыми она могла бы заработать дополнительные средства. Одновременно с восстановлением столицы Воронецкого княжества госпожа Олириэн выискивала время и силы на создание нового города в Белых горах — Яснограда, так почему же Леглит не могла поступить так же? Кто хочет, тот ищет возможности, кто не хочет — отговорки; сперва Леглит построила один дом, затем второй. Она не запрашивала большую цену за свои услуги, но качество её работы говорило само за себя и привлекало новых заказчиков. Приходилось выделять существенную часть рабочего дня на поиск заказов, но усилия себя оправдывали.

— Милая, в ближайшее время работы у меня будет больше обычного, — сказала она Зареоке. — Поэтому даже не знаю, сможем ли мы вообще видеться.

— Я скучаю по тебе, моя родная, — жалобно пролепетала девушка.

Леглит могла бы сказать, что всё это — ради неё, ради их будущей семьи (которой, впрочем, с большой долей вероятности могло и не состояться), но вместо этого проговорила:

— Это именно то, о чём я тебя и предупреждала. Такова участь тех, кто согласился связать свою судьбу с зодчим — скучать и ждать, зачастую так и не дожидаясь. Ещё не поздно передумать... Тем более, что вероятность того, что твои родительницы когда-нибудь согласятся на наш брак, почти ничтожна.

Откуда в ней взялся этот холод, эта отчуждённость? Пожалуй, накопившаяся усталость брала своё, а на обещание упорядоченно питаться Леглит давно махнула рукой. Тот объём работы, который у неё был в Нави, по сравнению с нынешним казался ученическими попытками. Губки Зареоки вздрогнули, глаза влажно заблестели, и Леглит пожалела о своих резковатых словах. Стараясь смягчить их, она раскрыла девушке объятия, исполненная грустного раскаяния:

— Радость моя! Иди ко мне...

Зареока, вся сжавшаяся было в испуганный комочек от её холодных слов, тут же встрепенулась и порывисто прильнула к её груди. Лаская и осыпая поцелуями её щёчки и носик, Леглит промолвила нежно:

— Прости, моя крошка. Я люблю тебя, люблю бесконечно... Я знаю, моя работа разлучает нас с тобой, но по-другому сейчас никак не получится.

— И я тебя люблю. Коли надо — значит, надо... — И Зареока, всхлипнув, сиротливо и зябко прижалась к Леглит. Маленькая — действительно, крошка.

Окунувшись в работу, Леглит порой чувствовала, что выживает на грани, на пределе своих напряжённых сил. Нередко она ощущала сильное головокружение и пару раз даже теряла сознание, а после восстановительного сна пробуждалась с таким чувством, будто её душу под колокольный трезвон мучительно отдирали от тела в попытке поднять с постели. О голоде она привыкла забывать и перекусывала, лишь когда накатывала непереносимая слабость. И всё же она не отступала от задуманного; один непростой день перетекал в следующий, не менее сложный и насыщенный, и в этой череде рабочих будней не оставалось времени на Зареоку. Встречи, как крошечные капли в море, становились всё реже, грозя и вовсе сойти на нет. И всё же Леглит не покидало глубокое и неотступное, нежное до боли беспокойство за неё.

— Как ты, Зоренька? Здорова ли? — вот первое, о чём она спрашивала, когда они виделись.

— Всё благополучно, моя родная, — отвечала та.

В её глазах Леглит читала тоску, но не могла этому помочь. Никак и ничем...

Зимой строительной работы становилось меньше, но всё же находилось достаточно дел. У Леглит освобождалось время для скульптурного творчества, а также живописи (почти все зодчие были и художниками). Статуи и статуэтки, портреты, рисованные и изваянные из мрамора — этим она тоже немного подрабатывала, стараясь использовать любую возможность. Вот только посадки «зелёных лёгких» города прекращались до весны; если в тёплое время года Зареока могла на целый день уходить из дома под предлогом работы, то как объяснить родительницам свою отлучку зимой? Встречи наяву стали слишком затруднительны. Видеться в снах? Но сон зодчему требовался для восстановления сил, а всякое вторжение в него этому восстановлению препятствовало — последующий день мог просто пойти насмарку, Леглит выбилась бы из рабочей колеи. Спать ей требовалось обязательно — крепко, глубоко и не менее восьми часов кряду, без перерывов. Даже если работы бывало не так много, она отсыпалась про запас, чтобы к наступлению тепла быть собранной, лёгкой на подъём, свежей, отдохнувшей и готовой снова трудиться с полной отдачей.

С поздней осени и до первой весенней капели она не заглядывала к Театео, отпустив волосы в свободный рост, но как только пригрело солнышко, а воздух из резко-морозного и сурового стал влажно-мягким, нежно и приятно заструившись в лёгкие, Леглит сразу же устремилась в цирюльню. Вышла она оттуда размашистым шагом, сосредоточенно надвинув шляпу на лоб. Ничего, кроме этой шляпы, не было между её головой и небом: всё осталось на полу и было сметено подмастерьем Ганстаном в совок.

А однажды Зареока сообщила растерянно, со слезами:

— Ко мне сватается одна кошка-вдова... Родительницы хотят, чтобы я приняла её предложение.

Ледяной панцирь сковал грудь Леглит. «Да, госпожа Олириэн права. Одиночество — единственный путь. Всё это было обречено с самого начала», — вот уже в который раз она так думала, но то и дело позволяла себе на что-то надеяться, а сейчас пришло последнее и окончательное подтверждение, могильно-холодное и мертвящее, убившее последнюю надежду. За ним не было будущего, только сумрак и безысходная пустота. Как ночь, после которой никогда не настанет рассвет. Даже удивительно, как она раньше жила — до Темани, до Зареоки. Жила и не мучилась, с честью и даже с гордостью неся бремя своего зодческого призвания. Видимо, придётся вспомнить те времена...

— Что ж, — сказала она глухо, — наверно, это наилучший выход. Твои родительницы правы, я тебе не пара. Да и сама ты видишь: работа вытесняет из моей жизни всё остальное. Это моё призвание, моя стезя. Этот путь не из лёгких, но раз уж я его выбрала, то пойду до конца. А ты... будь счастлива.

Круглые слезинки скатывались по щекам Зареоки — к слову, в последнее время заметно похудевшим. В её фигуре тоже начала проступать хрупкость, но Леглит не решалась спросить о её здоровье: боялась услышать что-то страшное и печальное.

— Ты совсем не любишь меня, — проронила Зареока едва слышно, глядя на Леглит сквозь осеннюю пелену во взгляде. — Если бы любила, ты бы так не говорила...

— Говорю так, именно потому что люблю, — с горечью молвила навья. — И хочу тебе счастья, которого сама не могу тебе дать. Пусть кто-нибудь другой сделает тебя счастливой.

— Ты жестокая... Моя жестокая лада. — Качая головой, Зареока отступила на шаг.

— Уж какая есть, — скривила Леглит угол губ.

Больше она не искала встреч с Зареокой. К чему уж теперь? Как раньше она вытравливала из своего сердца Темань, с кровью отдирая её от себя, так теперь пыталась забыть милую обладательницу пухленькой нижней губки. Леглит не только возводила дома, но и бралась за сооружение акведуков, спрос на которые в последнее время очень вырос: посмотрев на прекрасные зимградские водоводы, жители других городов решили, что они им тоже срочно нужны. Да и в целом с прибытием зодчих из Нави строительство в Воронецкой, Светлореченской и Белогорской землях переживало бурный всплеск. Обилие работы отчасти спасало от тоски, но в душу неумолимо закрадывался холод и ничем не заполняемая пустота. Эта пустота зияла немым упрёком, сиротливая фигурка Зареоки укоризненно стояла вдали, преследуя Леглит полным боли взглядом. Пустое место принадлежало ей, только ей одной. Никому не суждено было его занять.

6

Зареока возилась в собственном саду — полола грядки, когда у калитки раздался приятный, приветливый голос:

— Красавица, дома ли твои родительницы?

Он принадлежал женщине-кошке с красивыми и густыми, но уже начавшими седеть бровями. Серебряные волоски блестели в них вперемешку с чёрными. Возраст не оставил на её лице морщин и не согнул её спину, лишь тронул инеем. Светло-серые глаза глядели на девушку ласково, с улыбчивыми лучиками в уголках.

— Матушка Владета на работе, вечером придёт, а матушка Душица дома, — ответила Зареока, смутившись от своего затрапезного вида: она воевала с сорняками в старой, застиранной рубашке и запачканном землёй и травой переднике.

Гостья же была одета по-праздничному: чёрный с серебряной вышивкой кафтан, нарядные щегольские сапоги. Голову её венчала чёрная барашковая шапка, в ушах блестели маленькие серёжки с голубыми камушками.

— Ну что ж, придётся подождать, дело у меня есть, — сказала она, а сама всё глядела на Зареоку ласково, с этими тёплыми лучиками.

Незнакомка девушке как-то бессознательно понравилась: и доброе лицо с проницательными и светлыми глазами, и голос, и осанка. Невзирая на годы, держалась она прямо, а ступала легко и бодро, не хуже молодой. Будто солнышком пригревал её взор. Зареока её впустила в дом, а сама продолжила очищать грядки от сорной травы. Хлопот у неё было ещё много, а гостьей пусть матушка Душица занимается — так она рассудила, не без приятных чувств думая о незнакомке и гадая, по какому делу та могла прийти.

— Черешенка! Дочка! — позвала матушка из окошка. — Зайди-ка в дом.

Озадаченная, Зареока вошла. Родительница уже поставила кое-какие угощения на стол, и гостья сидела, сняв шапку. Она носила причёску оружейницы; в её косице тоже серебрился иней лет. При появлении девушки она поднялась с места.

— Доченька, это Я́ворица, — представила её матушка. — А дело, с которым она нас посетила, как раз тебя касается.

Яворица была вдовой. Дабы скрасить оставшиеся ей годы жизни, она искала себе в невесты девушку, по какой-либо причине не нашедшую пары. Зареока с её так и не встреченной, погибшей ладой ей подходила.

— Детки мои выросли, свои гнёзда свили, — улыбаясь лучиками у глаз, поведала гостья. — У них уж свои детки есть и даже внуки. Ушла моя лада в чертог Лалады, а тепло у меня в душе ещё осталось, вот и хочется обогреть им кого-нибудь, кто захочет его принять.

Нахмурилась Зареока, не обрадовавшись такому предложению: в сердце её по-прежнему жила Леглит, хоть теперь и отдалившаяся, занятая своей работой. Так совпало, что Яворица тоже была строительницей — мастерицей по камню, а причёску такую носила, поскольку каменная твердь также находилась под владычеством богини Огуни. Доводилось ей работать и на восстановлении Зимграда. Там-то она и обратила внимание на Зареоку, кое-что о ней разузнала, а теперь вот решилась прийти с предложением.

— Ты сразу брови-то не хмурь, дитятко, — сказала матушка Душица. — А подумай хорошенько. Это для тебя большая удача.

Она считала, что для Зареоки это единственная возможность обзавестись хоть каким-то семейным счастьем. А что поделать? Все знали, что ладушка-горлица до неё не долетела, упала, сбитая вражьей стрелой — только такая доля ей и оставалась теперь. И доля не самая плохая! Чем не счастье, чем не везение — зрелая, мудрая, по-родительски ласковая любовь кошки-вдовы, прошедшей большой и хороший жизненный путь и многое на этом пути повидавшей?

И рада бы Зареока сказать «да»... Рада бы, глядя в добрые, солнечно-улыбчивые глаза Яворицы и чувствуя её душевный свет, который та была готова подарить осиротевшей без лады девушке, отдаться в эти сильные, трудолюбивые и бережные руки! Верила она, что женщина-кошка сделала бы всё, что в её силах, чтобы защитить Зареоку, окружить её мягкой, мудрой лаской, налаженным домашним теплом. Знала она, что в объятиях этой гостьи ей было бы спокойно, надёжно и безопасно, но сердце рвалось к Леглит, плакало о ней и любило её такую, как есть — с мрачными бровями и истощёнными скулами, стриженой головой, нервными костлявыми пальцами и длинными худыми ногами. К ней одной, самозабвенно погружённой в работу, отдающей всю себя своему делу, временами отстранённой и холодной, а временами порывисто-страстной и нежной, изъясняющейся витиеватыми и мудрёными словами, сердце Зареоки и прикипело со всей отчаянной, обречённой и печальной нежностью — любовью-тоской, любовью-одиночеством, любовью-ожиданием.

Пришедшая с работы матушка Владета тоже была рада гостье. Засиделась Зареока в девках, в родительском доме, пора ей в свой перебираться. Нет, для дочки ей ничего было не жаль: ни хлеба, ни места под кровом, но всё же хотелось видеть её при собственной семье. А возможно, и с детками, если у Яворицы сил на то достанет.

Но не как к возможной будущей супруге Зареока потянулась к этой женщине-кошке, не женским, а тёплым дочерним чувством откликнулось её сердце на добрый взгляд серых глаз с улыбчивыми лучиками возле уголков. Она почла бы за счастье иметь Яворицу в числе своей старшей родни — на месте бабушки или одной из тётушек. Родительницы не желали понять её любовь к навье, но Яворица, как ей почему-то казалось, была способна всё понять и не осудить. Потому и решилась девушка открыть ей своё сердце, когда они в вечерних сумерках того же дня прогуливались вдвоём по саду.

Зареока, уже переодевшаяся из неказистых рабочих вещей в одну из праздничных рубашек с алым кушаком и алыми сапожками, собралась с духом и проговорила, с заметным волнением теребя косу:

— Быть может, то, что я скажу, любезная госпожа, тебе будет неприятно слышать, но я не могу скрывать эту правду, не могу тебя обманывать. Моё сердце уже отдано... Нет, не той ладушке, которую я так и не увидела, а другой, иноземной ладе. Она прибыла из Нави и трудилась в Зимграде, как и ты... Не знаю, может, и теперь ещё трудится, но мы с ней давно не виделись. Её зовут Леглит, и она, как и ты, тоже мастерица по камню. Она была готова взять меня в жёны, но мои родительницы ей отказали. Потому что она навья...

Вечерние голоса птиц хрустально перекликались в листве яблонь, вишнёвых и черешневых деревьев, на темнеющем небе догорала заря. Веяло прохладой, густо благоухал посаженный и взращённый руками Зареоки цветник. Задумчиво выслушав признание девушки, Яворица молвила:

— Леглит? Да, я знаю её. Мастерица, каких поискать! И труженица великая, работает до упаду.

— Ты видела её недавно? — встрепенулась Зареока.

— Да, что-то около седмицы назад или чуть более, — кивнула женщина-кошка. — Она не только в Зимграде, но и в прочих местах работает. Водоводы строит, дома, мосты каменные. Как мастерице ей просто цены нет, уважаю таких: и умница, и руки из нужного места. Ну, а то, что навья она... Ну так и что ж? Злых ведь дел она не творит, только добрые: долго ещё будут стоять те постройки, людей радовать да верой-правдой им служить. Может, и зря твои родительницы её отвергли... Хотя, может, потому отвергли, что обижала она тебя?

— О нет, госпожа, что ты! — воскликнула Зареока с искренним жаром. — Леглит и мухи не обидит — даром что волк-оборотень. Такого мягкого нрава, наверно, ни у кого нет. Я ей однажды нагрубила — когда ещё толком не знала её, а о любви и не думала — так она сама же и прощенья просить пришла. А нагрубила из-за пустяка — из-за кустов розовых... Нет, она не размазня, госпожа, ты не думай! Обидчику она спуску не даст. Есть в ней стержень, есть и дух сильный. Но она думает, что из-за того, что она всё время на работе пропадает, я её разлюблю и брошу. А я не брошу!.. И не разлюблю, — закончила девушка тихо, пламенея щеками и почти задыхаясь.

— Эх, дитятко ты моё, — вздохнула Яворица с грустной, доброй улыбкой. — Что ж, ясно всё с сердечком твоим. Я его заполучить и не мечтаю. Коли в нём такая любовь поселилась, мне уж надеяться и не на что. Сделаем так... Я дам тебе время подумать и разобраться... А может, и с навьей своей дела уладить. Скажем, десять дней — как, хватит тебе? Или седмицы две дать?

— Две седмицы лучше... Ах! — Зареока, не удержав в груди горячего порыва признательности, прижалась к плечу женщины-кошки. — Благодарю тебя за мудрость и доброту твою! Рада бы я, госпожа, супругой твоей стать, лучшей судьбы для себя я и не видела б, ежели бы не Леглит...

— Знаю, голубка, — молвила Яворица, легонько приобняв девушку за плечи. — С кем бы ты счастье своё ни нашла, желаю тебе его от всей души.

Почти те же самые слова Зареока услышала от Леглит, когда они наконец увиделись спустя семь дней после сватовства Яворицы. Но горькая была та встреча, точно пощёчиной ледяной хлестнул девушку их с навьей разговор. С болью и тревогой увидела Зареока, что щёки Леглит ещё сильнее ввалились, она была мертвенно бледна — как в тот вечер, когда она, измотанная работой, не смогла даже дойти до дома и рухнула прямо на улице Зимграда под кустом.

— Ты жестокая... Моя жестокая лада, — вырвалось из помертвевшей от боли груди девушки.

— Уж какая есть, — горько скривила рот Леглит.

Начал накрапывать дождь, ветер трепал плащ навьи и пёрышки на её шляпе, из-под полей которой виднелась коротенькая щетина волос на висках и затылке. В её глазах, пристально впившихся в Зареоку, не было жестокости. В них, сухих и суровых, мерцала нежность и боль. «Прощай, Черешенка», — то ли послышалось, а то ли померещилось Зареоке...

Не осталось воздуха в груди, не осталось сил ни в теле, ни в душе. Почва под ногами стала шаткой и неверной, ускользала, когда Зареока ступала по берегу речки, заросшему длинногривыми ивами. Из уст в уста передавалась песня о Зденке, названной сестрице княжны Светолики, которая от тоски превратилась в ивушку плакучую... Кто сложил эту песню? Теперь уж неважно. Ладонь Зареоки скользила по коре дерева, лаская его, будто родное.

— Ах, ива-ивушка... Возьми меня к себе, — прошептали бескровные, безжизненные губы. — Нет сил моих больше жить...

Встревоженные долгим отсутствием Зареоки — уж далеко за полночь перевалило, а той всё не было — родительницы отправились её искать. Проход привёл их на берег реки; сонно шелестели ивы, на воде серебрилась лунная дорожка. Матушка Душица вскрикнула, увидев девушку лежащей у подножья ивы, а Владета кинулась к дочери и приподняла в объятиях. Луна озаряла её белое, как мрамор, лицо. Страшная мысль поразила обеих родительниц... Но нет, тихое дыхание срывалось с губ Зареоки. Она просто спала беспробудным сном, но кожа её была мертвенно-холодна, вот им и показалось... Хвала Лаладе, лишь показалось.

Её принесли домой и уложили в постель. До рассвета не смыкали Душица с Владетой глаз, не отходили от дочери. Та не пробудилась ни утром, когда румяные лучи проникли в окно и ласково защекотали лоб и ресницы девушки, ни днём, когда всюду весело кипела работа, ни вечером, в грустных сумерках, когда сад вздыхал, отходя ко сну и напоминая о ладе-горлице. Её пытались разбудить, но Зареока не отзывалась, не открывала глаз, не шевелилась, только дышала еле-еле, почти незаметно. Очень медленно билось её сердце, тоже будто погружённое в глубокий сон.

— Нездоровое это что-то, — проговорила матушка Душица. — Не сон это, а хворь какая-то! Владета, ладушка, попробуй дочку светом Лалады полечить!

Владета приложила трудолюбивые руки к груди дочери и влила в неё сгусток золотого света, потом ещё и ещё... Но у Зареоки даже ресницы не вздрогнули, не пробудилась она. Перепугалась матушка Душица, а ведь была она опять на сносях: они с супругой ждали новое пополнение семейства, ещё одну сестрицу Зареоки. Заныл у неё низ живота и спина, а вскоре стало ясно, что дитя на свет просится.

Не видела и не слышала Зареока, как родилась её сестричка. Никакая сила не могла её пробудить вот уже третий день, потом и четвёртый. Тогда решено было показать её девам Лалады в Тихой Роще: авось умели они эту непонятную хворь лечить. А Яворица, будто почувствовав беду, заглянула в гости раньше оговоренного срока. Долго хмурилась она, всматриваясь в лицо Зареоки, а потом проговорила:

— Слепые и глухие вы, что ли, любезные родительницы? Или сердца у вас нет? Не глядите так на меня, знаю я, что добра вы дочери хотели, но то добро обернулось для неё горем. Известно мне всё про навью Леглит, про их с Зареокой любовь... Потеряла ваша дочка одну ладу, так вы её и другой лишить захотели? Вот что, мои любезные: сейчас понесём Зареоку к девам Лалады, и ежели удастся её исцелить, пообещайте мне, что вы не станете чинить им с Леглит препятствий. Я эту навью знаю и могу о ней сказать лишь хорошее.

— Ну, коли ты можешь за неё поручиться, тогда пусть она берёт нашу дочку в жёны, — сказала Владета после тяжкого раздумья.

— Пусть берёт, лишь бы Зоренька живая и здоровая была, — расплакалась матушка Душица, прижимая к груди новорождённую малютку.

— Я за неё ручаюсь, — сказала Яворица. — А теперь идём, лечить Зореньку надо.

Она подняла Зареоку на руки и кивнула Владете, чтоб та следовала за ней. Матушке Душице, только что родившей, она велела оставаться и за младшими присматривать. Те не посмели ослушаться. Обеим родительницам Зареоки Яворица годилась в прабабушки.

Один шаг в проход — и нарядные сапоги Яворицы ступили на мягкую траву Тихой Рощи, а следом за ней перенеслась Владета. Они направились к калитке ограды, окружавшей Дом-дерево; там им навстречу вышли несколько служительниц Лалады. Они сразу устремили внимательные и полные сострадания взоры на девушку, которую старшая женщина-кошка несла в объятиях.

— Беда стряслась, девы мои хорошие, девы мои мудрые, — проговорила Яворица. — Не просыпается у нас девица эта. Заснула от горя и всё никак очи свои светлые не открывает, а уж четвёртый день пошёл.

Заглянув девушке в лицо, Верховная Дева с улыбкой ответила:

— Пробудить её может та, кому её сердце отдано. Только лада и знает словечко заветное, которое девицу подымет.

Яворица с Владетой переглянулись:

— За навьей идти, стало быть, надобно.

— Ну, вот ты, матушка, и ступай за нею, — решила Яворица, кивнув родительнице Зареоки. — Расскажи ей всё и приведи сюда, а я с Зоренькой побуду.

Владета шагнула в проход, а девы Лалады повели Яворицу с Зареокой на руках к пещере Восточного Ключа. Опустив девушку на пол, женщина-кошка сняла кафтан, постелила и переложила Зареоку на него — чтоб не на камнях голых та лежала, а голову устроила на своих коленях.

— Скоро, скоро уж придёт лада твоя, — с улыбкой проговорила она, ласково поглаживая девушку по волосам. — Скоро шепнёт словечко заветное. И не будут больше глазки твои слёзы лить.

7

Строительство акведука для подачи воды в город Гудок шло полным ходом. Руководила работой Леглит, взяв себе в помощницы соседок по комнате — Эвгирд и Хемильвит. Все основные расчёты, а также чертежи принадлежали ей, но оплату у городских властей она попросила одинаковую и себе, и им. Усиленная работа дала свои плоды: навья уже собрала средства, достаточные для строительства собственного дома. В основном это была лишь стоимость камня, а возвести особняк Леглит могла и сама, даже в одиночку. Ну и по мелочи — обстановка, посуда и прочее. На широкую ногу она решила не размахиваться, рассудив, что довольно будет двух этажей и пяти комнат. А буквально на днях её ждал подарок: белогорская правительница распорядилась выплатить всем зодчим деньги на жильё. Ещё бы они этого не заслужили! Трудясь за крошечную плату — почти за миску еды и кров, да и тот весьма условный, они возводили на месте Зимграда такой красавец-город, какие и в самой Нави были редкостью. Госпожа Олириэн душу вложила в этот огромный, изматывающий труд. И это невозможно было не оценить по достоинству. Зодчие получили право селиться в любом месте по своему желанию, но большинство выбрали Зимград и его белогорского собрата — Ясноград, ещё одно детище Олириэн. Леглит пока не определилась, где строиться.

Вскипел на костерке чайник, и Эвгирд заварила отвар тэи. Три навьи расположились на складных стульчиках, а столом им служила пустая деревянная бочка. Хемильвит достала из колодца ведро, в котором у них хранилось масло, сливки для отвара тэи, а также запечённая тушка домашнего гуся. В корзинке под чистой тряпицей — хлеб и крошечный горшочек мёда; таков был их обед по-походному в разгар рабочего дня. Сливки в колодце были ледяные, масло — умеренно плотное, не расползающееся склизко под ножом. Хлеб — свежий, с хрустящей корочкой... Леглит вспомнились корзинки с гостинцами от Зареоки. Глухая боль заныла в сердце, которое никак не желало забыть милую губку, круглые щёчки. Да и как успеешь забыть, когда всего четыре дня назад Зареока сказала ей: «Жестокая лада».

Хоть бы она не была больна! Ведь отчего-то же она так похудела?.. Только бы не хворь.

— Леглит, ты что будешь — окорочок или крылышко? Или, может, предпочитаешь грудку? — спросила Эвгирд, разделывая холодного печёного гуся.

— Мне всё равно, — проронила Леглит.

Вторая её помощница резала хлеб на ломтики и мазала маслом, а сверху — тягучим золотым мёдом. Она же разлила отвар по чашкам и щедро плеснула сливок.

— Эх, яичницы бы горяченькой ещё! — мечтательно проговорила она.

— Ну так сходи, попроси у горожан яиц, — усмехнулась Эвгирд. — И сковородку уж заодно.

— Яйца у нас и дома есть, — рассудила Хемильвит. — И правда, сгоняю-ка я.

— Давай. Да побыстрее, перерыв на обед короткий, — кивнула Эвгирд. И добавила, когда та исчезла в проходе: — Спасибо камню госпожи Рамут. Огромная польза от такого способа передвижения. Сберегает кучу времени!

Леглит четвёртый день кусок в горло не лез. Кошка-вдова... Пусть. Так лучше для неё. Лишь бы эта хрупкость не от болезни, ведь страшно подумать, если с ней что-нибудь... Леглит сняла шляпу, и ветерок обдул голову, с которой зубчато-рычажное приспособление Театео в очередной раз сбрило всё отросшее за пару месяцев.

Едва она сделала глоток отвара, как из прохода появилась не Хемильвит, а родительница Зареоки, Владета. Одного взгляда на её серьёзное, суровое лицо Леглит хватило, чтобы похолодеть от дурных предчувствий.

— Гм, доброго дня, госпожа Леглит, — проговорила женщина-кошка. И добавила, поклонившись Эвгирд: — И тебе, госпожа, чьего имени не знаю. Беда у нас...

Леглит вскочила, ощущая дрожь в коленях и обморочную дурноту в кишках.

— Что с ней?

Владета долго молчала, хмуро вглядываясь в навью, в их обед на бочке, в строящийся вдали водовод, похожий на изящный арочный мост... А Леглит с каждым мгновением этого промедления погружалась в мертвящий холод.

— Нет, — пробормотала она, качая головой. Губы вмиг пересохли, а у ветра не хватало сил, чтобы наполнить её грудь свежим воздухом. — Нет...

— Да живая она, — буркнула женщина-кошка, сообразив, к счастью, как её затянувшееся молчание выглядело. — Хворь сонная какая-то у неё. Спит уж четвёртый день кряду, никак не добудимся. Девы Лалады в Тихой Роще говорят, что только ты её поднять сможешь. Слово какое-то знаешь... Это правда? Знаешь?

— Какое слово?! Что случилось?! — вскричала Леглит, на грани помешательства от ураганной смеси ужаса, боли, острой нежности, любви, неуверенного облегчения: «Жива...»

— Идём со мной, госпожа, сама увидишь, — сказала Владета.

Леглит, усилием воли собрав чувства и разум в кулак, обернулась к Эвгирд, которая уже повязала себе салфетку на грудь и собиралась вцепиться зубами в гусиный окорочок, но появление женщины-кошки с тревожными новостями отвлекло её от обеда.

— Эвгирд, мне нужно отлучиться, — глухо пробормотала Леглит. — На какое время — пока не знаю. Справитесь тут без меня?

— Конечно, Леглит, не беспокойся! — Эвгирд встала, с серьёзностью и сочувствием сжав её плечо. — Отлучайся хоть до завтра, всё будет в полном порядке.

— Благодарю. — И Леглит поспешила шагнуть следом за Владетой в проход.

Она очутилась в пещере, наполненной золотистым светом. Из стены бил горячий родник, струясь в каменную купель, утопленную в пол до краёв. Сердце тут же сжалось: Зареока! Любимая лежала на кафтане, а её голова покоилась на коленях Яворицы — женщины-кошки, с которой Леглит порой встречалась на строительстве Зимграда и знала её как опытную и прекрасную мастерицу своего дела. Но что она здесь делала? Почему придерживала голову Зареоки на своих коленях так бережно, так ласково? Впрочем, в этот миг Леглит было не до того. Бросившись к девушке, она опустилась рядом с ней на колени и всмотрелась в её похудевшее лицо — уже без тех милых щёчек, которые навья так любила.

— Зоренька... Ты слышишь меня? — позвала она тревожно, нежно.

Нет ответа... Даже ресницы не дрогнули. А Яворица сказала:

— Возьми-ка свою ладу. — И, осторожно приподняв Зареоку, передала в объятия Леглит.

Опять ёкнуло сердце: совсем худенькая стала, легче пёрышка. Держа её на весу, навья растерянно подняла лицо к жрицам, находившимся тут же, в пещере.

— Что с ней? Чем она больна? Почему не отзывается? — пробормотала она.

— Недуг этот — от тоски, — ответили ей.

А Владета воскликнула:

— Давай, разбуди же её! Ты же знаешь слово!

И тут же виновато и испуганно прикрыла себе рот рукой: в Тихой Роще нельзя было громко разговаривать, а уж тем более кричать.

— Какое слово? Я ничего не знаю... — Леглит только и могла, что прижимать Зареоку к себе и с морозящим душу страхом всматриваться в её безответное, далёкое, погружённое в покой лицо.

— Знаешь, знаешь, — тихонько и ласково засмеялись девы Лалады, будто ручеёк прожурчал. — Сердце своё слушай — оно подскажет.

Сердце... Что оно подсказывало навье? Что всё, что она делала, чему отдавалась так самозабвенно, до изнеможения, не стоило и волоска Зареоки. Всё это — ничто без неё. Прах, каменная пыль, отголосок честолюбивых устремлений. Просто холодная груда мрамора, мёртвая без волшебного тёплого света её глаз, без её улыбки, без прикосновения колдовских маленьких пальчиков.

— Зоренька, услышь меня, — чувствуя влагу и едкую соль на ресницах, сквозь ком в горле проговорила Леглит. — Мне без тебя ничего не нужно. Я всё оставлю, всё брошу, от всего откажусь. Без тебя всё это — пустая, бессмысленная суета. Без тебя мне только и останется, что похоронить себя в одной из этих каменных глыб... Потому что без тебя моя жизнь — ничто. Без тебя всё — ничто! Прошу, услышь меня, посмотри на меня, счастье моё, любимая моя, ягодка моя... Черешенка моя.

Откуда взялась эта последняя сладко-ягодная боль? Кто нашептал её Леглит, шелестя и вздыхая крыльями? Как бы то ни было, ресницы Зареоки вздрогнули и разомкнулись, а вместе с ними и сердце навьи упало в тёплую волну счастья и облегчения. Из груди девушки вырвался глубокий вздох. Обведя туманно-сонным взглядом вокруг себя, она пробормотала:

— Что со мной? Где это я? — Её глаза остановились на Леглит, губы задрожали, и с них сорвалось: — Моя... жестокая лада.

Прильнув поцелуем к её лбу и сжав её, такую до пронзительной и нежной боли хрупкую, навья проговорила:

— Не жестокая. Просто — твоя. Твоя и больше ничья.

Ручка Зареоки, когда-то пухленькая и мягкая, а теперь тонкая и прозрачная, приподнялась и легла на впалую щёку Леглит.

— Пожалуйста... Кто-нибудь, накормите её...

Ещё недавно чуть не сошедшая с ума от ужаса, теперь Леглит обезумела от счастья. Вся пещера рокотала и наполнялась отголосками её смеха и звонким эхом поцелуев, которыми она покрывала лицо девушки.

— Чудо моё... Прелесть моя... Обожаю, обожаю тебя! — Поднявшись, Леглит закружила Зареоку на руках.

— Ну-ка, дай сюда, уронишь ещё! Полоумная! — воскликнула Владета, протягивая руки к дочери.

— Да... Да, конечно, — пробормотала Леглит, повинуясь. Она была так счастлива, что не имело значения, в чьих объятиях сейчас Зареока. Главное — жива и здорова.

Отдав девушку родительнице, она не сводила с неё затуманенных влажной радостью глаз и пятилась... Пятилась, пока не ухнула в горячую воду купели — прямо в одежде и сапогах, подняв тучу брызг. Вода залила нос, уши и глаза, попала и в горло. Фыркая, кашляя и отплёвываясь, Леглит вынырнула с выпученными глазами, а все вокруг смеялись, даже суровая родительница Зареоки покатывалась. Жрицы будто колокольчиками в горле перезванивались, а Яворица издавала мурлычущий смешок. Рядом с ошалевшей от падения навьей плавала её шляпа.

— Ну вот, матушка Лалада, прими в своё лоно новую дочь: она сама к тебе пришла, а вернее, свалилась, — полушутливо, полусерьёзно молвила одна из жриц — та самая, к которой Леглит когда-то обращалась с вопросом о свадьбе.

Её рука мягко легла на макушку Леглит и окунула её в воду трижды.

— Повторяй за мной: принимаю в своё сердце свет Лалады...

— Принимаю... в своё сердце... уфф, свет Лалады, — эхом бормотала Леглит, всё ещё давясь от попавшей в горло воды.

— ...и открываю душу свою для любви, — закончила жрица.

— И открываю душу свою... кх-х... для любви, — кашлянула навья, ощущая тёплые мурашки по всему телу. Даже вылезать не хотелось — так уютно и хорошо ей стало в купели, хотя, признаться, и мокровато. — А ничего, славная водичка...

А Верховная Дева подытожила:

— Ну, вот и умница. Отныне можешь жить на Белогорской земле и брать в жёны ту, кому твоё сердце отдано. Совет да любовь!

Леглит с её помощью выкарабкалась на сушу. Вода лилась с неё ручейками, хлюпала в сапогах, мокрая одежда липла к телу, и за пределами горячей купели сразу стало зябко. Но сейчас важнее всего для неё была Зареока, к которой ещё не полностью вернулись силы, чтобы стоять на ногах. Её усадили на большой тёплый камень, напоили водой из священного источника, и жрица, совершавшая над Леглит обряд посвящения в дочери Лалады, спросила:

— Скажи, девица, та ли это лада, которой твоё сердце отдано?

Зареока, вскинув на навью смущённый, тёплый взор, пролепетала:

— Та самая...

Служительница Лалады обернулась к Леглит с тем же вопросом:

— А ты признаёшь ли в этой девице ту ладу, которая твоему сердцу мила?

— Сожри меня драмаук, если это не она, — отозвалась навья, от взгляда девушки вдруг охмелевшая, как от кувшинчика хлебной воды.

— Тогда жить вам в любви и согласии по закону Лалады, — сказала жрица. — Отныне суженые вы друг другу. Любите и берегите друг друга. Брачный союз заключать приходите сюда же в любое подходящее вам время. Мы будем рады соединить вас пред лицом Лалады и людей.

Яворица, поглядев на Владету, сказала:

— Ну что, съела? Вот, то-то же, матушка.

А та, хмурясь озадаченно, спросила:

— Так что ж за словечко-то было заветное? Неужто — Черешенка? Так ведь мы её и этак звали — не просыпалась она.

— Словечко — то самое, — кивнула старшая женщина-кошка. — Вот только произносить его ладе надлежало — той, что любит всем сердцем. Ну, — добавила она, посмотрев на Зареоку, а потом на Леглит, — счастья вам, детушки. А мне пора.

— Тётя Яворица, — встрепенулась Зареока. — Можно ведь тебя так звать?

— Можно, дитятко, — улыбнулась женщина-кошка.

— Ты ведь придёшь на нашу свадьбу? Я бы хотела тебя видеть, — робко пригласила девушка.

Та, склонившись, поцеловала её в лоб.

— Приду, дитятко, коли зовёшь. До встречи на празднике, милая.

А Леглит вдруг уколола догадка: а не та ли она кошка-вдова, что к Зареоке сваталась? Впрочем, теперь уж неважно. Теперь сердце навьи переполняло светлое, такое нужное, правильное счастье. То самое, без которого всё остальное — ничто.

Они перенеслись в дом Зареоки. Вымокшую до нитки Леглит переодели в сухое, а её одежду, шляпу и сапоги развесили у затопленной печки для скорейшей просушки. В доме висело чистейшее зеркало великолепной белогорской работы, украшенное самоцветами — таких произведений искусства Леглит даже в Нави не видела. В нём отражалась довольно нелепая особа — в белогорском подпоясанном кафтане и сапогах, худая и измождённая, с щетинистой головой. Последнюю прикрыла чёрная барашковая шапка: это Зареока, приподнявшись на цыпочки, водрузила убор.

— Отощала совсем, — прильнула она к плечу, совсем крошечная рядом с навьей. — Тебя же скоро ветром сдувать начнёт, родная...

— Кто бы говорил, худышка. На себя-то посмотри!.. — Леглит подцепила пальцем её подбородок, приподняла лицо к себе, нагнулась и поцеловала. — Вместе будем отъедаться.

Лёгонькие руки обвили её шею, а любимая губка, по которой она так изголодалась, очутилась в её полной власти. Целуясь, они сплелись в объятиях.

— Не уходи сегодня, — прошептала девушка, уткнувшись лбом и зажмурившись.

За все упущенные дни, полные каторжной работы и разлуки, Леглит сейчас обнимала её — жадно, осознанно, до последнего вздоха, нежнее матери, бережнее врача.

— Я с тобой, моя ягодка... Я никуда не ухожу, Черешенка.

Зареока всхлипнула, прильнула всем телом. Леглит, осушая поцелуями слезинки, шептала:

— Ну-ну... Что ты, радость моя... Я сегодня вся твоя, справятся там без меня.

— Я не о том, — открыв глаза, сказала девушка. — Я тебе не рассказывала о ладе... О первой ладе, которую я так и не увидела. Она горлицей прилетела проститься со мной. Душа её прилетела... Её убили на войне. Ты знаешь, я ведь вас, навиев, почти ненавидела за это... За то, что убили ладу. Но тебя ненавидеть не смогла.

Прижав её к себе, Леглит просто дышала её запахом, впитывала её тепло.

— У меня тоже есть прошлое, любимая. Была у меня когда-то лада...

— Она умерла? — вскинула Зареока влажные ресницы.

— Нет, она просто изначально не была моей, — дрогнув верхней губой, но сдержав жёсткий оскал, ответила Леглит. — Она осталась в Нави. Это было обречено кончиться ничем. Всё было впустую. Но я рада, что это кончилось. Это была лишь ученическая попытка... попытка любви. А ты научила меня любить по-настоящему. Я без тебя — мёртвый камень без души, без сердца. Ты вдохнула в меня жизнь и душу. Сегодня я присягнула на верность Лаладе, но настоящая моя богиня — это ты. Это ты сотворила меня такой, какова я сейчас.

Нахохлившись, как птенчик, и зажмурившись со счастливой улыбкой, Зареока прижалась, уткнулась и просто дышала на груди у Леглит. И прекраснее этого не существовало ничего на свете.

Это был самый лучший день — так казалось охмелевшей от нежности и счастья Леглит. Эвгирд и Хемильвит справлялись без неё, о работе думать не хотелось, а хотелось есть. В кои-то веки проснулся настоящий зверский голод, возвестив о себе бурчанием в животе, и Зареока рассмеялась.

— Как всегда, завтрак пропустила, про обед забыла.

— Нет, я завтракала, клянусь, — честно заверила её Леглит. — Но от обеда меня оторвали. Твоя матушка Владета сообщила, что с тобой случилась беда... Тут уж не до еды было.

— Ничего, сейчас всё возместим, — решительно заявила Зареока.

Матушку Душицу, которая недавно произвела на свет дитя, она прогнала с кухни:

— Матушка, всё, иди. Я сама накормлю ладу.

— Ладно, ладно, — добродушно согласилась та. — Хозяйничай тут сама. Я там тесто поставила — уж поспело.

Зареока достала со льда в погребе большую рыбину с ярко-розовым мясом. Она почистила её и разрезала на ломти, разложила на раскатанном тесте, сдобрила полукольцами лука, посыпала солью и душистыми травами, накрыла сверху тягучей, мягкой лепёшкой, защипала края, обмазала яйцом. Посадив пирог в печь, она отряхнула руки от муки и улыбнулась навье. Той вспомнилось «уравнение любви»: любить = кормить.

— Я тебя обожаю, ягодка, — в ответ ей улыбнулась Леглит во весь свой волчий набор зубов, счастливая и хмельная от тёплого хлебного духа, который шёл от печи, но ещё счастливее — от разрумянившихся щёчек Зареоки.

Хотелось повторять это бесконечно — даже не для неё, а для себя, чтобы тонуть в отзвуках и с удивлением осознавать, что всё это — наяву.

Да, это был прекрасный, беззаботный день. Леглит ела обжигающий пирог, а потом они с Зареокой, не отрываясь друг от друга, бродили по саду. Вечером всё семейство собралось за столом. Матушка Владета сказала:

— Ну что ж, коль о свадьбе речь зашла, то приданое у Зареоки есть — всё, как полагается. Куда молодую супругу жить приведёшь, госпожа Леглит?

Навье было немного стыдно признаться, что к строительству собственного дома она ещё не приступала. Она до сих пор жила в бараке, деля комнатку с двумя соседками-сотрудницами, и о том, чтобы поселиться там с Зареокой, и речи быть не могло. Подумав, Леглит ответила:

— Давайте поступим так: я прямо с завтрашнего дня возьмусь наконец за дом. Думаю, к зиме он будет готов. Ну а весной и свадьбу справим, и новоселье.

— Вот и лады, — кивнула Владета.

На рассвете, позавтракав горячими оладьями, куском вчерашнего пирога и свежайшим — с пылу-жару! — поцелуем Зареоки на сладкое, Леглит вернулась на акведук — уже в своей высохшей одежде. Конечно, помощницам не терпелось узнать, что же стряслось такого выходящего из ряда вон, что Леглит сбежала с работы на целых полдня.

— Что стряслось? — усмехнулась навья. — Весной у меня свадьба — вот и всё, что стряслось.

— Я так и знала! — всплеснула руками Эвгирд. И выразительно погрозила пальцем: — Я ещё тогда запомнила эти обворожительные глазки! Не довели они тебя до добра, любезная Леглит, ох, не довели! Так и знала, что ты попадёшься в эти сети. Ну, что тебе ещё сказать?.. Поздравляю!

— Благодарю, — хмыкнула Леглит.

А Эвгирд, шутливо передразнивая её, изображала перед Хемильвит её вчерашний испуг:

— «Что с ней?!» Тьфу ты, драмаук жареный!.. Это ж надо было попасться на такую удочку! Я-то думала, что наша Леглит — кремень. Завзятая холостячка! А она втрескалась, как девчонка. Ну и что же теперь будет? Неужели зодческое искусство потеряло одну из своих самых многообещающих мастериц? Можно сказать, восходящую звезду на самом её взлёте? Потому что, как мы все знаем, наша работа и семья — две несовместимые вещи.

— Будем считать, что поставлена новая творческая задача, — сказала Леглит. — Совместить несовместимое. Приступаю к выполнению. Обязуюсь предоставить подробный отчёт о ходе опыта.

— От всей души желаю удачи, многоуважаемая коллега, — оскалилась Эвгирд в клыкастой улыбке с витиеватым поклоном.

Эта новость, без сомнения, вскоре дошла и до госпожи Олириэн. День у Леглит, в связи со взятым ею обязательством по спешному возведению будущего семейного гнёздышка, был насыщеннее обычного, но она ухитрилась раздобыть бочку хмельного мёда, чтобы соотечественницы могли выпить за здоровье её невесты. Госпожа Олириэн достала хлебную воду из своих запасов.

— У меня двоякое чувство по поводу произошедшего, — молвила она на вечернем сборе зодчих. — С одной стороны, хочется пожелать Леглит счастья, а с другой... немного тревожно за неё. Но не будем о грустном. Самым лучшим решением будет, конечно же, поздравить её и порадоваться за неё. За счастье!

Что и все сделали, подняв кубки за влюблённых. Лёгкая печаль коснулась сердца Леглит, но слишком светло и радостно было у неё на душе, чтобы долго предаваться сомнениям.

*

Присев около окрепших, разросшихся розовых кустов, Зареока провожала взглядом засыпающую вечернюю зарю. Те самые кусты, из-за которых у неё с Леглит вышел тот памятный спор, сейчас благоухали густым, тёплым, терпковато-сладким духом. Вдалеке слышались детские голоса: жители Зимграда уже вселялись в новые дома.

— Самые прекрасные розы, какие только существуют на свете, — раздался знакомый голос за плечом.

Зареока, сладко вздрогнув, поднялась на ноги и обернулась с улыбкой. Руки Леглит окутали её объятиями, а в глазах навьи мерцал вечерний ласковый отсвет.

— Я не мыслю себя без тебя, Черешенка моя. Ты — моё вдохновение, моя путеводная звезда. Я благодарна судьбе за тебя.

— Я люблю тебя, родная.

— И я тебя, чудо моё.

Новая сила

Розово-янтарные лучи утренней зари шелковистым сиянием лежали на опущенных долу ресницах Берёзки. Под их покровом, точно в чашечке сомкнутого цветка, прятался её взгляд, мерцая лаской и переливаясь колдовскими искорками. Тонкие пальцы с твёрдыми заострёнными ногтями в солнечных лучах казались полупрозрачными, почти детскими по размеру — как, прочем, и вся кудесница. Двенадцатилетняя Ратибора уже обогнала её в росте.

Присев на корточки, Берёзка колдовала над молодым кустом чубушника, оплетая его веточки волшбой. Золотистые нити, свиваясь в узоры, обнимали стебельки, впитывались в жилки листьев и исчезали внутри. Каких только кустарников не было в цветнике! Силой своей волшбы Берёзке удалось приспособить на Белогорской земле даже теплолюбивый жасмин. Получилось у неё и выпестовать привередливую сирень, которая без колдовских усилий никак не хотела приживаться ни в Светлореченском княжестве, ни в Воронецком. Нежную и уязвимую перед зимними холодами южную красавицу розу белогорянки научились выращивать ещё в молодые годы княжны Светолики — с лёгкой руки её названной сестрицы Зденки. Цвела она и в саду у Берёзки с Гледлид. Двадцать розовых кустов выпускали множество бутонов и стояли сплошь покрытые ими, так что зелёных листьев было почти не видно. Полностью раскрывшиеся цветки, готовые вот-вот осыпаться, Берёзка собирала и готовила из них утончённое лакомство — розовое варенье. На две части лепестков она брала одну часть разогретого мёда и варила совсем недолго, после чего настаивала и медленно остужала под тёплым полушубком, а потом разливала по крошечным горшочкам. Ох и охочи были дети до этой сладости! Так и лезли девочки-кошки к горшочкам, норовя полакомиться, но Берёзка жадности не одобряла. Доставалось варенье из роз нечасто, выдавалось понемногу и торжественно употреблялось за общим семейным столом. К чему такая прижимистость? А к тому, что ягод в меду дети всегда ели достаточно, те были повседневным угощением на их столе, а варенья из роз слишком много не сваришь. И смородины, и вишни, и черешни, и малины сад приносил каждое лето в бессчётных количествах; Ратибора со Светоликой-младшей и свежие ягоды уплетали так, что только за ушами пищало, и заготовленные на зиму в меду подъедали с удовольствием, и сушёными ягодами в пирогах и каше тоже не пренебрегали. А сладкое кушанье из розовых лепестков — диковинка! Больше, кажется, никому, кроме Берёзки, пока не пришло в голову его готовить. Она стала первооткрывательницей сего блюда.

От чубушника Берёзка перешла к розам, уделила внимание сирени и жасмину, после чего принялась за прополку. Это нудное дело не отнимало у неё много времени, так как Берёзка использовала особую волшбу, направленную на искоренение сорной травы. Сдвинув брови, она рассыпала с кончиков пальцев острые искорки, и ненужные травинки сами тут же увядали, а ей оставалось их только собрать, чтоб не портили вид. При обычной прополке не всегда полностью удалишь сорняк — то корень в земле останется, то растёт эта зараза в неудобном месте, не достанешь, а волшебный способ работал безупречно. Всегда чистым и опрятным был у кудесницы и цветник, и сад, и огород. Год от года всё меньше в нём становилось сорных трав, но полностью их не искоренишь: то ветер занесёт семена, то всюду бегающие дети на подошвах ног затащат. Обладательница дотошного нрава, Берёзка всё делала старательно, упорно и тщательно. Заметит сорняк — дзинь! — летит в него искорка с её пальцев, и нет больше сорняка.

Она перешла в огород. Утренняя роса собралась крупными каплями на капустных листьях, морковная ботва ярко зеленела ровными рядками, устремлял к небу сочное, пряное перо лук. Берёзка прошлась между грядками, окидывая их придирчивым хозяйским взглядом, не нашла новых сорняков и кивнула. С вечернего полива земля ещё не подсохла за ночь, но её следовало взрыхлить, чем Берёзка и занялась. Ловко работая зубчатым приспособлением, другой рукой она рассыпала по земле волшебную пыль — мельчайшие блёстки, рождавшиеся на кончиках её ногтей. Благодаря этому даже на самой неплодородной почве она смогла бы вырастить великолепный урожай чего угодно.

— Матушка! Набрать бочку? — послышался звонкий голос.

В огороде показалась Ратибора. К своим двенадцати годам она стала высокой, стройной и сильной — впрочем, как и все женщины-кошки. По росту и телесному развитию она обгоняла сверстников-людей и могла запросто побороть крепкого семнадцатилетнего парня. Сердце Берёзки замерло с задумчивой и грустной, как звёздное небо, нежностью — призраком воспоминания о княжне Светолике, поразительное сходство с которой проступало на лице её дочери всё яснее год от года.

— Давай, — кивнула Берёзка с улыбкой.

Обязанность наполнять огородную бочку водой возлагалась на Ратибору: она была уже достаточно сильной, чтобы таскать полные вёдра. Ледяная колодезная вода за день согревалась и становилась пригодной для полива грядок. Возле дома стояла ещё одна бочка — для сбора дождевой воды, которая стекала туда по желобкам с крыши. Ею вся семья умывалась, а Берёзка мыла волосы, добавляя чарку воды из Тиши. Благодаря этой чудодейственной водице за несколько лет в Белых горах она обзавелась двумя тяжёлыми шелковистыми косами почти до колен. В возрасте Ратиборы у неё была лишь жиденькая и короткая косичка непонятного мышасто-русого цвета, блёклого и невыразительного, а теперь оттенок облагородился, стал ближе к пепельному, с завораживающим, холодным серебристым отливом, который очень шёл к её нежной бледной коже и светлым, зеленовато-серым глазам. Вся Берёзка была будто выточенное из льда изящное изваяние, зимняя девочка-снегурочка, в которую вдохнул жизнь сам бог Ветроструй. Но лёд этот не сковывал давящим морозом, а приятно бодрил и охлаждал в жару. Её, лёгкую, гибкую, маленькую, подросшая Ратибора уже сейчас могла подхватить и покружить на руках.

Прореживая морковные всходы, Берёзка краем глаза наблюдала за девочкой-кошкой. Поскрипывал колодезный ворот, гремела цепь. Подцепив два увесистых ведра на коромысло, Ратибора спорым шагом несла их к бочке и опорожняла в неё. Можно было залюбоваться её длинными и стройными ногами, полными упругой силы, прямой статной спиной и выносливыми плечами. Солнце превращало копну её светлых кудрей в золотую волнистую шапочку.

— Помощница моя, — ласково проговорила Берёзка, когда бочка была наполнена, и Ратибора, брякнув к её ногам два пустых ведра, выпрямилась с улыбкой от уха до уха. Взъерошив мягкие, вымытые вчера ромашковым отваром волосы девочки-кошки, Берёзка пригнула её голову к себе и чмокнула в щёку: — Хорошо. Благодарю тебя, солнышко моё ясное. Всё, ты пока свободна, беги по своим делам.

От поцелуя Ратибора прижмурилась и мурлыкнула.

— А можно орешков взять и земляники сушёной? — спросила она.

— Возьми, моя родная, — кивнула Берёзка.

Завтракать сразу после пробуждения у них было не принято — так уж сложилось в семье. Гледлид не хотела есть по утрам, ограничиваясь чашкой отвара тэи, подслащённого мёдом. За стол они садились дважды в день: около полудня встречались за добротным обедом, а вечером плотно ужинали. Растущим девочкам, чтобы дотянуть до обеда, разрешалось подкрепиться утром орехами, ягодами, овощами, яблоками или грушами — смотря что созрело в саду.

На пороге Ратибора столкнулась с младшей сестрицей, которая, уже одетая, бежала к дождевой бочке умываться. Шестилетняя Светолика от столкновения зашипела и зафырчала по-кошачьи, но Ратибора только засмеялась, открыв белые и крепкие зубы с плотоядными клыками.

— Куда несёшься сломя голову?

Светолика, конечно же, спешила навстречу новому дню, полному дел и событий. С раннего утра и до обеда они с Ратиборой постигали науки во дворце Огнеславы, а после обеда и до вечера были вольны делать всё, что хотели. Могли шастать по лесу, купаться, рыбачить, бегать наперегонки в зверином и человеческом облике. Но не всё своё свободное время сёстры проводили в праздности; было у них особенное общее увлечение — подбирать в лесу попавших в беду зверушек и птиц, лечить их светом Лалады и отпускать на волю. В их заботливые руки попадали лисята, волчата, бельчата, зайчики и бурундуки, всевозможные птенцы. Сердобольные девочки-кошки устроили на чердаке дома звериную лечебницу, в которой питомцы жили до полного выздоровления, а после возвращались в лес. В позапрошлом году Ратибора со Светоликой подобрали совсем слабого совёнка, слепого на один глаз. Это оказался детёныш филина. Кроме слепоты у него были и другие недуги, и если б на него не наткнулись юные любительницы зверья, бедолага совершенно точно не выжил бы. Девочки не сразу разобрались, какого птица пола, но потом стало ясно, что это самка. Они вылечили её и выходили, кормили мышами, червяками и жуками, которых сами для неё ловили. Когда она подросла, они стали учить её охотиться, чтоб та смогла добывать себе пропитание в лесу. Сова вроде навык усвоила, но улетать отказалась наотрез. Сколько её ни выпускали, она прилетала назад. Что делать? Филиниху назвали Ляпой и разрешили остаться — или, точнее, смирились с тем, что отделаться от неё не получится. Ляпа избрала себе в качестве насеста ветку яблони возле дома; днём она подолгу неподвижно сидела на ней, прикрыв мохнатые веки, а ночью летала охотиться. Встал вопрос: как быть, если птица решит гнездоваться?

— Ещё совиного питомника нам тут не хватало, — сказала Гледлид.

Но Ляпа пару себе пока не искала — так и жила на яблоне, полуручная, полудикая. Ратибора научила её прилетать на руку, давая угощение — жука или кусочек мяса. Когти у Ляпы были огромные, орлиные, клюв могучий, а глаза янтарные и круглые, пристально-суровые. Ухала она редко, чаще всего в ответ на разговор с ней, а могла и не подавать голос целыми днями. Ляпа позволяла себя осторожно гладить по перьям, почёсывать лоб и голову, но чрезмерных нежностей не терпела.

Сейчас она сидела на своей привычной ветке — всегда одной и той же — и подрёмывала, отвернувшись от солнца. Светолика, остановившись под деревом, улыбалась. У них с совой состоялся такой разговор:

— Ляпа, Ляпа! Открой глазки! Утро пришло!

— Угу!

— Доброго тебе утра, Ляпа! Хорошо ночью поохотилась?

— Угу!

— А солнышко яркое не любишь, Ляпа? Спать мешает?

— Угу!

Отвечала сова всегда до смешного к месту и впопад, так что казалось, будто она понимает обращённую к ней речь. С приоткрытым клювом, если она в нём что-то держала, у неё получалось не «угу», а «ага». Ещё Ляпа умела шипеть, мяукать и сипло, приглушённо визжать, когда ей что-то не нравилось. Птица купалась в долблёном корытце, порой усаживалась на крышу и оттуда обозревала окрестности своим неизменно строгим, непроницаемым взглядом. Летала она только по необходимости. Любимым её времяпрепровождением было сидеть и с загадочно-величественным видом смотреть вдаль.

Воды в дождевой бочке оказалось маловато, и Светолика не могла зачерпнуть её ковшиком: не доставала.

— Матушка-а-а! — позвала она. — Достань мне водицы! Мне не дотянуться!

Она стояла около бочки с закатанными рукавами рубашки и с полотенцем на плече. Подойдя, Берёзка поцеловала дочурку в обе круглые щёчки, почесала за ушком.

— Доброго тебе утра, котёночек мой.

— Доброго утра, матушка! — мурлыкнула девочка.

Берёзка зачерпнула ковшиком воду — той оставалось в бочке на четверть. Хороший, сильный дождь был несколько дней назад, а нового не перепадало, вот и вычерпали. Светолика, фыркая и разбрасывая брызги, умылась и растёрла румяное личико полотенцем. Берёзка с мурлычущей нежностью смотрела на своё родное, выношенное под сердцем, пушистое солнышко, которое улыбалось ей доверчиво и ясно, по-детски открыто и искренне. Впрочем, она не делила Светолику и Ратибору на родную и неродную и не задумывалась о том, кого любит сильнее. Пусть Ратибора была рождена другой женщиной, Лугвеной, она прочно заняла в сердце Берёзки своё место. Поначалу молодая кудесница беспокоилась, оттает ли осиротевшая во время войны девочка-кошка, сможет ли принять её в качестве родительницы... Эта тревога жила в ней, ворочалась непоседливо, то стихая, то принимаясь ныть, как зубная боль — особенно в первые три года, когда Ратибора называла её не матушкой, а просто по имени. Когда это тёплое слово впервые сорвалось с уст приёмной дочери, Берёзка не сдержала счастливых слёз. В груди стало светло и легко. Ратибора, смахивая с её щёк солёные капли, приговаривала:

— Не плачь, матушка... Я тебя люблю.

— И я тебя, лучик мой светлый, — выдохнула Берёзка, прижав девочку к своей груди и вороша её золотые кудри — кудри княжны Светолики. — Это я от радости плачу.

Берёзка сделала всё, чтобы сестрицы не соперничали за её любовь, чтоб им хватало поровну и тепла, и заботы. Сейчас Светолика-младшая, закончив умывание, вдруг почувствовала пробуждение утреннего голода: у неё громко забурчало в животе.

— Ой, матушка, я кушать хочу, — призналась она. — Отчего мы не садимся за стол по утрам?

— Такой у нас порядок, котёнок, — ответила Берёзка. — Гледлид не привыкла завтракать, вот я и не накрываю на стол. Разве хорошо было бы садиться за трапезу без неё? Но ежели вы с сестрицей проголодаетесь с утра, вы всегда можете чего-нибудь перехватить, чтоб дотерпеть до обеда.

— А можно хлеба с маслицем? — попросила Светолика. Если старшая сестра терпеливо обходилась орехами и сушёными ягодами, то ей хотелось чего-то посущественнее.

В Белых горах не было повсеместного обычая есть хлеб со сливочным маслом, это пошло от навиев. Они так ели, прихлёбывая подслащённый мёдом горячий отвар, а масло часто ещё и солили слегка. Это был любимый перекус Гледлид. Иногда поверх масла она клала солёную икру или тонкий ломтик солёной рыбы. Именно такой утренний перекус Берёзка и сделала для ребёнка, которому предстояло всю первую половину дня усердно шевелить мозгами на учёбе. А если в животике нещадно бурчит всё время, какие же знания полезут в голову? Хоть и говорят, что сытое брюхо к ученью глухо, но Светолику голод только отвлекал. Мечтая об обеде, она становилась рассеянной и пропускала всё мимо ушей: её мысли занимала еда. Девочка-кошка бурно росла, пища в прямом смысле горела у неё внутри, как в жаркой топке — успевай только подкидывать. После обеда сёстры на месте не сидели, много бегали и прыгали, лазали и плавали, так что лишнему жирку взяться было неоткуда. Обе росли стройными и точёными, по-кошачьи гибкими и сильными.

Светолика мигом умяла кусок хлеба с маслом и солёной рыбой, но и от орешков не отказалась. Вместе сёстры отбыли во дворец Огнеславы — получать знания. Ратибора обнаруживала хорошие способности к точным наукам, к вычислениям, и несколько худшие — к словесности. Писала она с ошибками, но уже разбиралась в чертежах часовых механизмов и понимала, как они работают. У Светолики же, напротив, проявлялось словесное чутьё, грамоту она впитывала как губка, умела бегло изъясняться на навьем языке и испытывала тягу к стихосложению. На этой почве младшенькая стала, можно сказать, любимицей Гледлид. Это было немалым достижением, учитывая, что в целом рыжая навья приязни к детям не питала. Ратибора ещё помнила свою родительницу-княжну, да и Солнцеслава с Лугвеной не изгладились из её памяти и сердца, а Светолика-младшая знала только Гледлид — к ней и тянулась всей незамутнённой детской душой. Привязанность в её сердечке имела оттенок трепета и уважения, потому что порой навья напускала на себя загадочный, недосягаемый, высокомерно-замкнутый вид, могла отпустить язвительное словцо. Но Светолика верила и чувствовала, что Гледлид не злая, а на самом деле хорошая и очень умная. Может быть, чуточку теплоты и сердечности недоставало её нраву — самую малость. Умом и учёностью навьи малышка восхищалась и мечтала, когда вырастет, стать такой же. Однако когда Светолика назвала Гледлид матушкой, та не обрадовалась, а фыркнула и вскинула бровь.

— С какой это стати? Никакая я тебе не матушка, детка. Мы даже роду-племени разного: я навья, а ты — кошка. Просто так уж вышло, что мы с твоей матушкой Берёзкой женаты.

Девочка очень расстроилась, убежала и спряталась. Гледлид осталась весьма озадачена. Несмотря на временами колючий нрав, сердце у неё было отнюдь не из камня, и она всё-таки разыскала забившуюся в уголок плачущую Светолику. Присев около неё, навья легонько почесала её пальцем за ушком.

— Послушай, малыш... Я не хотела тебя огорчать, — вздохнула она. — Я просто плохо умею ладить с детьми. Не моё это. Наверное, я никогда к ним до конца не привыкну.

Светолика вытерла слёзы и сказала:

— Дети — они точно такие же, как взрослые. Просто размером поменьше.

Навья усмехнулась уголком рта.

— Ну, допустим, не только в размере разница... Ну да ладно. Пусть будет так. Забудем это досадное недоразумение. — И протянула девочке руку: — Пойдём, почитаем.

Светолика радостно просияла и вложила в неё свою ладошку. Она была в восторге от того, что её допустили в рабочие покои Гледлид — комнату, стены которой полностью закрывали книжные полки, а посередине стоял большой стол с ящиками и обитое кожей мягкое кресло. Кресло это изготовили по особому заказу навьи, подобных предметов обстановки в Белых горах не делали. И сиденье, и высокая спинка, и подлокотники были мягкими. Берёзка сама выткала для украшения и пущего уюта длинный узкий коврик с кисточками по углам, который стелился в кресло поверх сиденья и спинки. Гледлид опустилась в него, а Светолика, на миг забыв о своей трепетной почтительности, осмелела и вскарабкалась к ней на колени. Навья не стала её сгонять, хотя и держалась несколько напряжённо.

— Вообще-то, тебе уже пора спать, — молвила она. — Но на сон грядущий можно и почитать немного.

Книгу она выбрала поскучнее, с тем расчётом, чтобы поскорее утомить ребёнка: это была древняя историческая поэма на старонавьем, переложением которой на современный язык она сейчас занималась. Светолика сперва внимала с открытым ртом, вслушиваясь в диковинное, непонятное звучание слов, лишь отдельные из коих она смутно узнавала, а иные угадывала. Вскоре, как Гледлид и рассчитывала, девочка начала клевать носом, а её пушистые ресницы то и дело смыкались. Наконец её златокудрая головка склонилась к ней на плечо, и Светолика уснула самым милым образом — с приоткрытым розовым ротиком, из уголка которого капали слюнки. Подождав немного, пока девочка заснёт покрепче, Гледлид осторожно отнесла её в постель.

Несколько дней спустя Светолика спросила:

— Можно мне всё-таки звать тебя матушкой?

При этом она стояла, доверчиво прильнув к коленям Гледлид и заглядывая ей в глаза с самой очаровательной детской надеждой, какую только можно было представить. Навья вздохнула, уголки её губ приподнялись в краткой, не то задумчивой, не то смущённой улыбке.

— Не знаю, детка. Это слово звучит для меня непривычно. То есть, мне непривычно, чтоб меня так называли. Я не собиралась заводить детей, но так уж вышло, что вы с Ратиборой уже были у Берёзки, когда мы с ней заключили брачный союз. Пришлось мне с этим примириться.

Светолика слушала молча, но с каждым словом надежда в её глазах становилась всё больше, всё сильнее, мерцая крошечными настойчивыми звёздочками. Снова забравшись к Гледлид на колени, девочка обняла её за шею. Сперва навья сидела, точно окаменев, а потом её рука поднялась, пальцы зарылись в солнечные кудри Светолики.

— Ну... если тебе так хочется, — пробормотала она, — можно попробовать.

Светолика крепче сжала объятия, прильнув щёчкой к её щеке, зажмурилась и замурлыкала со счастливой улыбкой до ушей. Почёсывая кудрявый затылок девочки одной рукой, другой Гледлид неуверенно обняла тёплый мурчащий комочек её тельца.

Берёзке было отрадно наблюдать их сближение. Если её материнская любовь была безусловной, горячей, всепоглощающей, далёкой от доводов рассудка, то любовь Гледлид приходилось заслуживать. Чтобы снискать благосклонное внимание навьи, нужно было что-то из себя представлять; обладать не просто матушкиными любимыми лапками и ушками, быть не просто родной матушкиной кровинкой, солнышком и пушистым комочком, а яркой личностью. Гледлид не знала той страстной, нерушимой, берущей свои корни в телесном единстве связи между матерью и выношенным ею ребёнком, для зарождения привязанности ей требовалось увидеть некую общность, некое сходство, каковое она и нашла в виде выраженных способностей Светолики в области языков и словесности. Гледлид не смеялась над первыми неуклюжими попытками творчества, а объясняла девочке подробным образом устройство, правила и законы построения, всю стихотворную кухню. Но если правила можно вызубрить, то внутреннее наполнение произрастало из души стихотворца, из его мироощущения и художественного вкуса. Знать правила стихосложения недостаточно для того, чтобы стать настоящим художником слова. Надо иметь особое душевное устройство и способ мышления. С этим даром либо рождаешься, либо нет. Есть ли этот дар у Светолики — время покажет. Это навья тоже пробовала разъяснить своей юной ученице и советовала ей пока как можно больше читать и впитывать.

Гледлид продолжала сочинять сказки. Было в них нечто новое, необычное для народного творчества Белых гор и близлежащих земель. Навья любила делать действующими лицами своих сказок предметы, наделяя их душой и жизнью. «Повесть о деревянной ложке», «Повесть о дырявом сапоге», «Повесть о маленьком цветке»... Первой их восторженной и благодарной слушательницей становилась Светолика, да и Ратибора не прочь была послушать. Сама Гледлид называла свои сказки притчами и считала, что они предназначены больше для взрослых, нежели для детей. Но, как показал опыт, дети ими тоже заслушивались; просто они улавливали то, что лежало на поверхности, а более глубокий смысл могли распознать те, кто постарше. Каждый в этих сказках мог разглядеть что-то своё.

Прохладное дуновение ветра заставило Берёзку зябко вздрогнуть и вынырнуть из раздумий. Выпив свой отвар с мёдом, Гледлид уже ушла на работу в книгопечатню, чтобы появиться дома к обеду; дочки умчались учиться, а Берёзка хозяйничала в саду одна. Одиночество её не тяготило, она всегда находила себе дело и потребность супруги в уединении для творчества уважала. Она знала: соскучится навья — сама придёт и обнимет. Иногда и не обнимет, если слишком много сил отдала творческому порыву, но обязательно поцелует с немного усталой нежностью. Даже если промолчит, то глаза всё за неё скажут. Впрочем, слова Гледлид могла найти в любом состоянии. Словесность была у неё в крови. Ядовитое жало язвительности навья теперь всё чаще прятала в разговоре с любимой женой, но никого прочего не щадила. С Берёзкой она даже шутила осторожно, помня о шипах крыжовника и вспыхнувшей под ногами прошлогодней листве.

Закончив дела в своём саду, Берёзка перенеслась в горы, к посадкам тэи.

Намереваясь сделать Явь своим новым домом, навии захватили с собой и то, что помогло бы им устроиться уютно. Никакие местные травяные отвары не могли заменить им отвар листьев тэи, поэтому с позволения белогорской владычицы они начали выращивать тэю из семян, привезённых из Нави. Куст тэи любил суровые горные условия с их прохладой и разреженным воздухом. Непривычны были ему только яркие солнечные лучи, но усилиями белогорских дев с их садовой волшбой и не без участия Берёзки он приспособился.

Склоны ступенчато зеленели насаждениями тэи. Издали они казались покрытыми мягким мхом, подстриженным поперечными полосами. Начиналось всё с проращивания семян в питомнике при саде княжны Светолики и терпеливого пестования двух тысяч молоденьких кустиков; волшба Берёзки и белогорских дев за несколько лет распространила тэю так, что глаз не хватало, чтобы окинуть весь этот зелёный простор.

Берёзка поднималась по крутой горной тропинке. По правую и левую руку тянулись ровные ряды кустов, между которыми неторопливо продвигались сборщики листьев. Тэей в Нави обычно занимались мужчины, в Яви же её коснулись и женские руки — руки белогорских садовых кудесниц.

Завидев Берёзку, навии-сборщики приподнимали шляпы и кланялись. Здесь её знал всякий. Не будучи спесивой, Берёзка кланялась и сердечно улыбалась им в ответ, и на смуглых, суровых и мрачноватых лицах навиев также появлялись сдержанные улыбки.

Берёзка делала обычный обход насаждений тэи. Весть о том, что главная садовая кудесница здесь, распространилась среди работников быстро, и вот уже к ней спешил широколицый, приземистый навий, чтобы доложить тревожную новость: на кусты в нижней части западного склона напал какой-то недуг. Берёзка, не подав виду, что слегка обеспокоена, и сохраняя светлую безмятежность на лице, проследовала за работником. В своих силах она не сомневалась, и уверенность в благополучном исходе всем своим обликом внушала навиям. Если Берёзка спокойна — значит, всё будет хорошо.

Листья на больных кустах желтели, скручивались и опадали. Присев около них, Берёзка прошептала:

— Что с вами, милые? Что за боль у вас, чем недовольны, отчего страдаете?

Кусты жалобно зашелестели, будто тронутые ветерком, а Берёзка слушала и кивала. Скоро у неё была готова целебная волшба, которой она принялась тщательно и заботливо окутывать каждый куст. Кропотливая работа давала свои плоды почти мгновенно: листья, едва тронутые желтизной, возвращали себе зелёный цвет, сильно поражённые опадали, а на их месте проклёвывались новые — здоровые, чистые и сочные.

— Опавшие больные листья собрать все до одного и сжечь, — распорядилась Берёзка.

Работники и сами понимали необходимость этого и уже взялись за дело. Трудились они так же упорно и дотошно, как она сама, не оставляя на земле под кустами ни единого поражённого хворью листика. Никакой лени, расхлябанности и небрежности, лишь самое рачительное, внимательное, преданное и усердное отношение к делу. Да, работать навии умели. В труде им не было равных — не только по неутомимости, но и по тщательности исполнения.

Осмотрела Берёзка и кусты по соседству с больными. Те пока выглядели неплохо, но недуг уже незаметно набросил свою губительную сеть и на них. Глазу пока не видно, но Берёзка это чувствовала, кусты ей сами шептали. Здоровые отвечали бодро и весело, а голос охваченных хворью становился вялым, тихим, печальным. Берёзка снова взялась за лечение.

— Вы мои хорошие, вы мои родные, — приговаривала она ласково.

Чтобы творить волшбу, нужно было проникнуться любовью к чужеземному, иномирному растению. Едва Берёзка увидела семена, как сразу поняла, что это будет нетрудно. А молодые кустики — как несмышлёные детишки... Яркие, блестящие, продолговатые листики, чуть светлее к кончику и темнее к черешку, гибкие и тонкие веточки с серебристым пушком — как к ним можно не проникнуться нежностью, если они такие хорошенькие и радующие глаз? Полюбила Берёзка тэю легко, и навии-работники удивлялись чудотворной силе её любви.

Взрослый куст в высоту достигал уровня её глаз, а рослым навиям был едва по грудь. Сборщики с корзинами за спиной шли по рядам и обрывали верхушечные побеги с самыми нежными листьями, которые и шли в дальнейшую обработку. Ощипанный куст быстро восстанавливал крону, и уже спустя пару дней можно было снимать новый урожай. Чем чаще куст ощипывали, тем сильнее он разрастался. Начиная с середины лета и весь первый осенний месяц тэя радовала крупными белыми цветами с ярко-красными серединками, которые издавали сладкий дух, настолько головокружительный, приятный и сильный, что можно было слегка охмелеть, надышавшись им. Сушёные цветки добавляли к листу, чтобы получить превосходный, пленительно пахнущий напиток, сладковатый сам по себе, без мёда. А вот снега вечнозелёная тэя совсем не боялась. У себя на родине она росла, не замерзая, круглый год и умудрялась давать небольшие урожаи листьев даже зимой. Отвар из зимней тэи имел особый, более терпкий вкус и насыщенный тёмный цвет.

Почувствовав усталость и зябкость — признак того, что она отдала работе очень много сил, — Берёзка присела наземь и закрыла глаза. Солнце светило сквозь сомкнутые веки, в голове стоял лёгкий комариный звон.

— Госпожа, ты утомилась? Идём, отведай чашечку отвара.

Опираясь на поданную ей руку навия-работника, Берёзка поднялась. Её слегка пошатывало, и они воспользовались проходом, чтобы очутиться около невысокой, но длинной постройки с черепичной крышей, в которой собранные листья обрабатывались. Сперва их вручную мяли и раскатывали между ладонями, чтобы они дали сок, после чего подвяливали, затем скручивали и сушили в потоках тёплого воздуха, который поступал по трубам из больших печей и нагнетался под давлением. Этот ветерок шевелил листья на широких противнях, и те превращались в бурое и сыпучее крупнозернистое вещество. После противни нагревали над огнём, и листья становились совсем тёмными, почти чёрными. В этом деле было множество тонкостей, без соблюдения которых напиток мог получиться отвратительным, а если всё делалось правильно, отвар выходил божественным.

— Жарковато у вас тут, как всегда, — усмехнулась Берёзка.

Навий улыбнулся. Кудесницу усадили снаружи, во дворе под тенью навеса, где её обдувал прохладный горный ветерок. Рядом поставили столик, на него — чистую чашку. Навий наполнил кипятком заварник — закопчённый с боков сосуд с носиком и ручкой, кинул туда щепоть тэи и несколько сушёных цветков. Сейчас тэя ещё не цвела, это был запас с прошлого года. Водрузив заварник на горячие угли в небольшой переносной жаровне, навий молвил:

— Изволь немного подождать, госпожа.

Можно было и просто заливать лист тэи кипятком и настаивать, но лучший напиток получался при непродолжительном и несильном кипении воды.

Пока Берёзка отдыхала, молодой навий стоял на ногах, почтительно и скромно держа руки за спиной. Это был пригожий собою парень, смуглолицый, с собольими бровями и большими светло-серыми глазами. Пышная грива его чёрных волос, заплетённых спереди в несколько тонких косиц с подвесками из недорогих самоцветов на кончиках, достигала пояса. Не всех работников Берёзка помнила по именам, но в лицо знала каждого.

— Напомни-ка, как тебя зовут? — спросила она.

— Рагдмор, госпожа, — поклонился тот.

— У тебя есть семья?

— Я прибыл сюда с матушкой, отцом, вторым мужем матушки и сестрицами, но они все вернулись домой, в Навь. А я предпочёл остаться.

— Отчего же?

— Мне в Яви нравится. Я люблю работать здесь. И люблю тэю.

— А сколько тебе лет?

— Двадцать один, госпожа.

При Заряславской библиотеке работало много женщин-навий, холостячек, тоже весьма недурной наружности. Если бы они оторвались от своих пыльных книг и из любопытства заглянули сюда, на производство листа тэи, они бы увидели, какой тут роскошный «цветник» из молодых, красивых парней. Берёзка улыбнулась своим мыслям.

Отвар тем временем был готов, и Рагдмор, сняв заварник с углей прихваткой, налил тёмно-янтарный напиток в чашку через ситечко. Берёзка наклонилась к ней и вдохнула... О, что за запах! Самые душистые травы Яви не годились ему и в подмётки. Древесно-терпкий, обволакивающий, бархатистый, загадочно-тёплый, он молниеносно находил путь к сердцу и неотвратимо завоёвывал его. Хоть слово «тэя» и относилось к женскому роду, но запах был... мужественный, что ли. И, несомненно, обходительный, изысканный и благородный, как сто иноземных вельмож. Однако он не льстил и не раболепствовал, не пресмыкался, не лебезил. Он величественно говорил: «Я лучший, госпожа. Я безупречен. Я к твоим услугам в любой миг, когда захочешь». И у него были веские причины отбросить скромность и говорить с предельной прямотой, потому что он знал себе настоящую цену и не скрывал этого. Впрочем, цветочная добавка смягчала его, придавая ему проникновенную, но не приторную сладость. Открыв для себя отвар тэи, Берёзка пришла в восхищение и стала его глубокой и верной почитательницей навсегда.

— Не понимаю, как я раньше жила без тэи? — удивлялась она. — Я столько потеряла! Столько мгновений блаженства...

— Я знала, что тебе понравится, — усмехнулась Гледлид. — В тэю нельзя не влюбиться.

Медленно наслаждаясь напитком, Берёзка чувствовала, как силы возвращаются. Сделав последний глоток, она ощутила себя готовой снова взяться за труды. Поблагодарив Рагдмора, она вернулась к посадкам тэи и закончила осмотр. Больше никаких неприятностей не обнаружилось, и Берёзка перенеслась домой. Определяя время по солнцу на глаз, она не ошиблась: было начало десятого, что подтвердили настенные часы — подарок Огнеславы. Настала пора приниматься за домашние дела и приготовление обеда.

Навья-зодчий Леглит возвела этот дом, вдохнув в него душу. Он мог выполнять все хозяйственные хлопоты сам, но Берёзка доверяла ему лишь уборку, стирку и мытьё посуды, а стряпать предпочитала своими руками. Вдруг её взгляд упал на стоявшую в углу метлу, и ей пришло в голову поднять её в воздух своей волшбой. Выпущенные из кончиков пальцев золотые искорки опутали метлу завитками узоров, и она взлетела. Охваченная детским восторгом, Берёзка расхохоталась. Сперва она пустила метлу в пляс, а потом оседлала её и с воплем восхищения отправилась в полёт по дому.

— Ух-ху-ху! Ого-го!..

— Угу, — отозвалась с ветки яблони Ляпа.

Сова заглядывала в окошко, и в её суровом взоре Берёзке почудилось осуждение и укоризна. Ощутив укол смущения, она остановила полёт и слезла с метлы, откашлялась.

— Да, Ляпа, ты права. Что-то я и вправду разыгралась, как дитя малое. Что бы сказала Гледлид, ежели бы увидела это безобразие?

— Она сказала бы, что это самое очаровательное безобразие, — раздалось вдруг за спиной. — И что моей прекрасной жене очень идёт иногда дурачиться.

Солнечный луч, падая в окошко, сиял на гладком черепе Гледлид, с темени которого спускался до пояса единственный пучок рыжих волос, перевязанный у корня кожаным ремешком. Завидовала, завидовала жительница холодной Нави причёске Огнеславы, мучаясь от непривычной жары, да и сделала такую же прошлым летом. С той лишь разницей, что косицу она не заплетала, но иногда перевивала теменную прядь длинной нитью жемчуга. Ярко-голубой щегольской наряд она сменила на строгий серый кафтан с высоким воротником, который носила с белой рубашкой и чёрным шейным платком.

— Ты что-то рано! — удивилась и смутилась Берёзка, захваченная врасплох. — Обед ещё не готов...

— Да я просто одну нужную рукопись дома оставила, зашла за ней, а тут... такое веселье! — Шутливо выгнув бровь и не сводя с Берёзки пристально мерцающего взгляда, Гледлид приблизилась и заключила её в кольцо крепких, чувственных объятий. — И мне так захотелось к нему присоединиться, м-м... И сделать его ещё... чуть-чуть веселее.

Её дыхание жарко защекотало щёку Берёзки, губы пробирались к шее, а руки пустились в разгул. Когда на Гледлид находило такое настроение, сопротивление было бесполезно, Берёзка знала это, но всё-таки в шутку упиралась, пытаясь вывернуться из объятий.

— Лисёнок, я же обед не успею... приготовить...

— Ничего, дом приготовит.

— Ты же знаешь, я только сама стряпаю!

— Он справится, не сомневайся, радость моя.

Гледлид страстно урчала и рычала, а Берёзка пищала и сдавленно хихикала. То и дело её смешок заглушался поцелуем.

— Пушистик мой, дети же могут прийти... Вдруг их раньше отпустят!

— Не отпустят. Иди ко мне, красавица... Ррр!..

Гледлид подхватила её на руки и потащила в спальню, где и бросила на постель. Торжествующе стоя над нею и скаля белоснежные клыки от безудержного желания, навья срывала с себя одежду.

— Рыжик, сова в окошко смо-о-отрит! — издала Берёзка тягучий стон-смех, придавленная её тяжестью. — Я не могу при ней!

— А она никому не скажет, чем мы тут занимались.

Сова была последним доводом, Гледлид опрокинула их все. Вскоре она победоносно ласкала горячим ртом нагое тело Берёзки, окутанное волнистым плащом серебристо-пепельных волос. На миг в глазах навьи застыло восхищение.

— Боги небес и земли! Как ты прекрасна, ведьмочка моя сладкая, — дохнула она ей в губы, пропуская длинные пряди между пальцев. — Оставь уже в покое мою причёску! Ну разве ты не видишь сама, что твоих волос нам с лихвой хватает на двоих?

К числу нежных прозвищ, которыми Берёзка награждала Гледлид, добавилась дразнилка «лисик-лысик». Не то чтобы ей совсем не нравился новый облик навьи, но она ещё помнила её с великолепной гривой, переливавшейся разными оттенками рыжего. Только и оставалось утешения, что длинный пучок в виде конского хвоста, которым можно было поиграть, наматывая на пальцы. Нутро порой горестно содрогалось при виде девственно-чистых, изящно закруглённых пространств её черепа, пусть и красивого.

— Пушистенький, я любила твои волосы... Они были такие чудесные, — хныкнула Берёзка.

— А мне ЖАРКО, пойми ты! — рыкнула Гледлид. — Кто его знает, лет через десять, может, и привыкну к здешнему зною... Ну, хватит слов, милая! Всё, что я хочу тебе сказать, в разглагольствованиях не нуждается.

И она перешла к делу, ничуть не стесняясь круглых глаз совы за окошком, ошалело вытаращившихся, но по-прежнему неотрывно следивших за ними. Берёзка чувствовала, что если птица скажет своё «угу» в самый неподходящий миг, она просто расхохочется и не сможет продолжать. А Гледлид присутствие пернатой наблюдательницы как будто только подзадоривало. Берёзка зажимала себе рот, но на самой вершине счастья крик всё-таки вырвался. И, конечно же, за окном в ответ послышалось многозначительное и веское совиное слово.

— А-а-а! — завизжала Берёзка от смеха. — Лись, я не могу так! Это невозможно!

— Ну почему же? — хмыкнула навья, которую, похоже, ничем нельзя было смутить. — Сова как бы выражает своё одобрение.

Переплетённые в объятиях ленивой неги, они отдыхали. Надоедливым комаром зудел над ухом Берёзки призыв совести: вставать! Спешить! Хлопотать! Скоро должны прийти с учёбы дети, а она к стряпне ещё и не приступала. Но она утопала в тёплом единении с Гледлид, любовалась изгибами её прекрасного навьего тела и чесала за острым, опушённым рыжей шерстью ухом. Блаженно зажмурившись, Гледлид принимала эту ласку, а её рука хозяйски покоилась на бедре Берёзки.

— Ах ты, хитрая мордочка, — шептала Берёзка. — Ах вы, ухи-ухи...

Она чмокала, чесала, гладила, прижималась щекой, щекотала. Сердце по-прежнему утопало в пушистой нежности, ничуть не остывшей за минувшие вёсны и зимы, всё такой же озорной и горячей. Кто бы мог подумать, что она так прикипит душой, так полюбит вот это всё — нахальноглазое, рыжемордое? А Гледлид от почёсывания млела и нежилась, блаженствовала напропалую с полуприкрытыми от удовольствия глазами.

— Ты мой солнечный зайчик золотой, — шепнула Берёзка. — Лисёныш-зверёныш...

Спустя мгновение рядом с ней уже лежал огромный зверь в рыжей шубе. Умильно поджав лапы и подставляя мохнатое пузо, он всем своим видом умолял продолжать баловать его лаской. Берёзка засмеялась и запустила пальцы в густой огненный мех.

— Да-а-а... Чесать Лисёнка... Тискать-жмякать!

Пасть зверя была приоткрыта в улыбке-оскале, язык вывалился набок от самозабвенного наслаждения, а глаза выражали неземное счастье, глуповато-влюблённые и затуманенные. Не было на свете зрелища забавнее и милее сердцу Берёзки, и она со смехом принялась чмокать зверя в нос и нежно мять большие пушистые уши.

Ужасно не хотелось отрываться друг от друга, но обеденное время неумолимо приближалось. Заскочившей «на мгновение» за рукописью Гледлид уже не имело смысла уходить, поэтому она осталась лениво валяться на смятой постели, а Берёзка бросилась хлопотать на кухне. Миловаться можно бесконечно, но кто накормит детей?

Времени осталось совсем немного, только чтобы сообразить что-нибудь на скорую руку. Берёзка замесила блинное тесто, метнулась в погреб за солёной рыбой и творогом для начинки: не одно же мучное им есть! Первая зелень в огороде уже подошла, и она покрошила её в творог.

Подхваченные подъёмной силой золотистой волшбы, блины сами резво соскакивали со сковородки, ложка сама шлёпала на серединку то творог с зеленью, то кусочек рыбы с заранее выбранными костями. В печке пыхтела пшённая каша с сушёной смородиной: свежая ещё не подошла. Заглянув в ларь, Берёзка отметила: хлеба достаточно, ещё и на завтра хватит. Пожалуй, его выпечку можно было доверить и дому.

Рыбу к своему столу девочки-кошки ловили сами, а мясо, масло, крупа, яйца, мука и молоко доставлялись из дворца Огнеславы. Всё прочее приносил обильно плодоносящий сад и огород. Гледлид считалась на государственной службе, так как книгопечатня находилась в ведении Огнеславы; часть своего жалованья она получала деньгами, а часть — вышеперечисленным съестным. Их дом был полной чашей.

Задумав к вечерней трапезе испечь пироги с земляникой, Берёзка поставила тесто. В погребе на льду лежала вчера пойманная Ратиборой рыбина, её тоже можно запечь со сметаной и душистыми травами. Прикинув всё в уме, Берёзка кивнула самой себе и принялась накрывать на стол. Всё было уже готово.

— Радость моя, всё это чудесно, — сказала пожаловавшая в трапезную Гледлид. — Но не могла бы ты ко всему прочему сделать ещё яичницу-болтунью с луком? Ужасно хочется яиц.

Крутившаяся белкой на кухне Берёзка только что присела перевести дух. Впрочем, устала она не настолько, чтобы отказать Гледлид в её просьбе. Привыкшая лишь к умственному труду навья не знала, с какой стороны подойти к сковородке, а уж выпечку пирогов и создание прочих блюд вовсе считала загадочным чудом; у себя на родине она жила в таком же доме-помощнике, который и стирал, и убирал, и готовил, так что Гледлид не имела малейшего представления, как всё это получается. Еду она умела только есть, но не стряпать. Платье она заказывала у соотечественника-портного, лишь изредка одеваясь в белогорский кафтан, а в остальное время предпочитая одежду привычного навьего покроя. Берёзка шила себе наряды сама.

Яичницу навья просит? Что ж, будет ей яичница. Взмах тонких пальцев — и мерцающей силой волшбы яйца сами разбились в миску, взболтались и устремились было на сковородку... Тьфу ты, смазать забыла! Щелчок пальцами — и яйца зависли в воздухе, окружённые облачком переливающихся искорок, а Берёзка бросила на сковороду кусочек масла. Оживший нож уже услужливо нарезал полукольцами луковицу, и вездесущие искорки подстелили под яйца луковую подушку.

— Совсем обленилась с этой волшбой, — вздохнула хозяюшка-кудесница, глядя, как яичница шипит и пузырится. — Уж ничего своими руками поднять не хочу.

— Угу, — согласилась с ней сова на ветке за окошком.

Берёзка хмыкнула, подбоченившись, оглядела свои пальцы и ногти.

— «Угу»-то, может, и «угу», но с другой стороны — руки чистые остались, — рассудила она. — Как оставаться белоручкой и при этом делать всё по дому? А вот так!

И Берёзка, рассыпав по кухне бубенцы серебристого смеха, швырнула на облачке из волшбы тарелку на стол, а сверху тем же способом шлёпнула в неё готовую яичницу.

— То-то же, — торжествующе сказала она сове. — Ну а дом пусть, так уж и быть, посуду после обеда помоет.

Вскоре вернулись с учёбы Ратибора со Светоликой — конечно же, зверски проголодавшиеся, и вся семья наконец села за стол.

После обеда девочки-кошки снова убежали шастать по лесам в надежде найти какую-нибудь несчастную зверюшку, которой требовалась помощь. Их звериная лечебница сейчас пустовала, все питомцы успешно вернулись в природу. Последней они выпустили хромую лису, очень беспокойную девицу, доставившую им немало хлопот. Из-за неправильно сросшегося перелома задней лапы она с трудом влачила существование, была пугающе тощей — одни рёбра под шкурой. На бедре у неё мокла гниющая рана, жить ей оставались считанные дни. А между тем зверь был ещё молодой, вот дети её и пожалели. Эту рыжую страдалицу девочки даже носили к Рамут, потому что требовалась помощь опытного костоправа. Навья-целительница поставила кости на место. Будучи хворой и слабой, лиса вела себя смирно, а как только начала оправляться и приходить в себя, проявила в полной мере свой шкодливый норов: всё погрызла, всюду нагадила и слегка покусала своих спасительниц. В дом её, конечно, не выпускали, держали на чердаке. Немного отъевшись, так что рёбра уже не проступали под шкурой столь страшно, безобразница благополучно убежала в лес — уже на всех четырёх лапах, вполне резво. Чердак пришлось усердно мыть и проветривать: беспокойная гостья оставила после себя ужасный запах.

Гледлид, ласково щурясь и сластолюбиво облизываясь, по-видимому, от воспоминания об их внезапной страсти под наблюдением совы, поцеловала Берёзку и вновь ушла на работу.

Тэя в порядке, в саду всё хорошо, за приготовление ужина она возьмётся чуть позже. Берёзка присела у солнечного окна за рукодельным столиком и взялась за шитьё. Она шила новую рубашку для Светолики. В каждом стежке была её любовь, на озарённых солнцем ресницах золотилась улыбка.

Может быть, когда-то и её родная матушка, от которой остался в памяти лишь смутный и далёкий, размытый образ, тоже шила для неё. Стежок за стежком, баю-бай... Голова клонилась на грудь, веки слипались в неодолимой, молочно-тёплой истоме.

Будто толчком разбуженная, Берёзка открыла глаза в удивительном месте. Вроде бы лес, а вроде бы дворец — с колоннами величественных древесных стволов и лиственным шатром вместо потолка. Золотое сияние наполняло этот чудесный чертог, и живая, дышащая тишина царила в нём. Озираясь, Берёзка с изумлением ступала по мягкому мшистому ковру.

На престоле, увитом цветами, восседал величавый мужчина огромного роста с чёрными волосами с проседью, одетый в чёрный плащ из перьев ворона. Из его глаз на Берёзку смотрела звёздная вечность, но не пугающая, а мудрая, всезнающая и древняя. А в глазах женщины в серёжках из ольховых шишечек, сидевшей на невысокой скамеечке подле престола, сияла светлая бесконечность. Душа и сердце Берёзки беззвучно вскрикнули, узнав её: когда-то лесную красавицу звали бабушкой Чернавой, а теперь она, молодая и прекрасная, в светлых струящихся одеждах, с проросшим в её пшеничную косу цветущим вьюнком, носила имя Древослава. Мужчина поглядел на неё взором и старшего друга, и духовного отца, и возлюбленного, и его губы тронула улыбка.

«Думаешь, настала пора для новой силы?»

Голос будто шёл не из его груди, а гудел в каждом могучем, уходящем ввысь стволе и отдавался эхом птичьих трелей под зелёным сводом лесного чертога. Древослава кивнула. Её взор окутывал Берёзку тёплым дуновением любви.

Они говорили с Берёзкой не словами, а дыханием леса, звоном птиц, отражением звёзд в ночном пруду. Древослава нарисовала пальцем в воздухе золотой узор волшбы, и он начал разрастаться сам, усложняясь и дополняясь новыми завитками и побегами. Мужчина в чёрном плаще добавил к нему бирюзовых нитей, и узор сложился в обрамление вокруг их с Древославой лиц. В его завитках Берёзка читала, что они — вместе, они — супруги. Из лесной глубины веков всплыло имя: князь Ворон.

Они были Старшими. Они много знали, зорко видели, их души были вплетены в душевную ткань мира. Но прежде чем стать Старшими, они оба прошли долгий путь, в самом начале которого сейчас стояла и Берёзка.

Князь Ворон, мерцая древними очами, вынул из своей груди сгусток бирюзового света такого же оттенка, что и нити волшбы, которые он добавил к нитям Древославы. Сгусток парил над его протянутой к Берёзке ладонью. Недоумение, трепет и щекотно-окрыляющее ощущение чуда охватили Берёзку, её ноги невесомо отрывались от земли, а бирюзовый шар уже покалывал лучиками её грудь. Сеть из светящихся нитей, золотых и голубых, подхватила её, превратилась в два огромных крыла за её спиной, и Берёзка взмыла на них к лиственному пологу лесного дворца. Там сгусток света вошёл в неё, и её словно разорвало на тысячи и тысячи пушинок одуванчика...

Очнулась Берёзка дома, на лавке у стены. Пыхтело и лезло из кадушки тесто, поставленное для пирогов, стояла на столе замоченная в кипятке сушёная земляника. Рассеялось видение лесного дворца с лиственными сводами, как туман. Неужто приснилось всё?

Ан нет: когда Берёзка приподнялась на лавке, с неё сполз укрывавший её плащ с отделкой из чёрных вороньих перьев по плечам. Значит, не сон? А может, кроме сна и яви есть ещё иной чертог, иная действительность?

Перья отливали синевой. Сам плащ был из плотной чёрной ткани, но под ней не было жарко. Встав и накинув его на плечи, Берёзка посмотрелась в зеркало. И вздрогнула: в глубине зрачков ещё мерцал отблеск того голубоватого света, сгусток которого князь Ворон вложил ей в грудь. Её глаза будто сразу стали старше на целый век... Нет, лицо оставалось гладким и молодым, но во взоре таился отсвет звёздной древности, как у князя Ворона.

Отчего-то накатила на неё безбрежная и зябкая, как туманная ночь, грусть. Вспомнились ей былые дни: жизнь с бабулей и Цветанкой в Гудке, годы недолгого бесплодного замужества, дышащая мертвенным холодом бездна войны... Единственным светлым пятном в той кровавой беспросветности стала их с княжной Светоликой любовь. Но нерушимо ныне стояли четыре утёса над Калиновым мостом, хранители мира и порядка, а очи цвета голубого хрусталя отдали свою синеву безмятежному небу. В горле встал солёный ком... Разве не отпустила Берёзка эту тоску из своей груди? Разве не жила теперь рядом с её сердцем пушистая рыжая нежность?

Она бережно свернула плащ. Торжественно и мрачновато он выглядел. Может, всё-таки не на каждый день он, а для особых случаев? Ладно, пусть сердце само подскажет, когда нужно его надеть.

Берёзка, всё ещё пребывая во власти солоноватой грусти и отголосков удивительного сна, возобновила домашние дела. Она запекла рыбину в сметане с травами, пироги тоже вышли на славу — румяные и душистые. Скоро уж свежие ягодки пойдут, а пока обходились сушёными.

Вернулись к ужину Ратибора со Светоликой. Не зря бегали они по лесам, вернулись не с пустыми руками: принесли ещё двух больших рыбин и пострадавшую в схватке с более крупным зверем чёрно-бурую лису.

— У вас теперь лисий приют будет? — засмеялась Берёзка. — Смотрите, напакостит — чердак сами отмывать будете!

Девочки побежали лечить зверя — промывать раны водой из Тиши и вливать свет Лалады, и только после того как всё было сделано, и измученная лиса заснула, они спустились к столу.

Гледлид после ужина сказала:

— У меня есть кое-какие мысли, надо их записать, пока не улетели.

Это значило, что она хотела уединиться для творчества. Часам к девяти вечера она попросила принести ей в рабочую комнату перекус — тоненький ломтик хлеба с маслом и чашку отвара тэи с мёдом. Берёзка кивнула.

Она вышла в сад, вдыхая тонкую цветочную печаль вечернего покоя. Прошлась по дорожкам цветника, отправляя ниточки ласковой волшбы всем своим питомцам: розовым кустам, жасмину, сирени, чубушнику. Это был ежевечерний обычай — пообщаться с ними, пожелать доброй ночи каждому цветку, каждой былинке. Берёзка посылала им любовь, и они откликались. Всё было как обычно, и вместе с тем она обнаруживала в себе нечто новое, что сама пока не могла определить и облечь в слова и мысли. И от этого хотелось плакать. Обнять землю-матушку и рыдать... Обо всём, что нельзя исправить, обо всех, чья жизнь оборвалась на взлёте, о тех, чья любовь не нашла ответа. Нарисовав кончиками ногтей в воздухе узор из волшбы, она увидела в нём нити знакомого голубоватого оттенка. Они переплетались с золотистыми и росли, выбрасывая новые завитки, свиваясь причудливой вязью. Берёзка дунула на узор, посылая его в тот чудесный лесной чертог вместо тысяч слов благодарности. Он улетел, растворившись в вечернем небе.

Поливать грядки она не стала: с востока шли тучи — грозно-сизые, пропитанные влагой, изнемогающие от желания её пролить. Согрев воды, она налила её в бадейку и позвала Ратибору со Светоликой ополоснуться перед сном. Вроде бы всё родное, всё привычное, дорогое сердцу, но и здесь звенела струнка печали. Ничего, к утру пройдёт. Всё уляжется, успокоится, как ветер в траве, небо станет ясным, грустная дымка развеется, горечь сменится сладостью, засияет солнце. Такой уж сегодня вечер, надо просто перетерпеть. Завтра всё будет хорошо. Может быть, как-то по-новому: она будет видеть глубже, понимать больше, любить сильнее и твёрже, ничего не страшиться и не унывать. Хрустальная синева очей, отдавших себя небу, не уйдёт никогда, не ослабеет, не смолкнет, это ясно как день. Ей жить с этим вечно, как живут они, Старшие. Живут с грузом своего знания, с мудростью неба и земли, с любовью к миру, с памятью всех, кто когда-либо жил и умирал в нём.

Но оттого, что она живёт с этим, никто не должен чувствовать печали. Она переработает это своей душой и сердцем и вернёт в мир в виде любви. Это и было любовью изначально, ни во что иное оно и не может переродиться.

В девять часов Берёзка приготовила для Гледлид то, что та просила — хлеб с маслом и отвар тэи, но переступать порог рабочей комнаты, полной книжного уединения и полумрака, не хотелось. Дом услужливо взял это дело на себя.

За час до полуночи по крыше застучал дождь, поливая грядки и стекая по желобкам в бочку. Приоткрыв окно, Берёзка дышала сырой свежестью. Сова спряталась под покровом листвы, дети спали. Ночью, наверно, будут вставать к новой обитательнице звериной лечебницы, проверять, как она себя чувствует, поить водицей из Тиши. Лиса была не истощённая, просто раненая — скорее всего, задержится на чердаке на пару дней, не больше. Свет Лалады исцелял быстро.

Молчаливый зов сердца заставил Берёзку всё-таки приблизиться к двери. Она тихонько постучала.

— Лисёнок, можно?

Через мгновение задумчивый голос Гледлид отозвался:

— Да, радость моя.

Не сердитый, не сдержанно досадливый — значит, порыв творчества на своём излёте, и Берёзка не потревожила навью в разгар работы. Так оно и оказалось: Гледлид, подпирая рукой поблёскивавшую в свете масляной лампы голову, просто сидела над раскиданными по столу листками бумаги, заполненными её убористым опрятным почерком. Рукава её белой рубашки были закатаны до локтей, кафтан валялся на лавке у стены, верхняя пуговица шёлковой безрукавки расстегнулась. Для пущей свободы навья даже разулась, а под ноги подложила подушечку: никакие телесные неудобства не должны были сковывать полёт мыслей. Отброшенное перо отдыхало, в опасной близости от края стола стояла пустая чашка и блюдце с несколькими хлебными крошками. Войдя, Берёзка первым делом велела дому убрать посуду — подальше от беды.

Гледлид, моргнув несколько раз, вздохнула, потёрла усталые глаза и улыбнулась, протянула к Берёзке руку:

— Иди ко мне.

Усадив её к себе на колени, навья с пристальной нежностью внимательно всмотрелась в её лицо. Хоть Берёзка и пообещала себе перерабатывать печаль в любовь, но от Гледлид не укрылись следы тех дум.

— Ты как будто грустная. Что с тобой, ягодка? Устала?

— Немножко. — Берёзка потёрлась носом о нос навьи, обняв её за шею, и попыталась отвлечь её от дальнейших расспросов поцелуем.

Губы Гледлид ответили пылко и искренне, но забота и пытливость во взгляде остались.

— Чего ты, красавица? Ну, что такое? Может, ты чего-нибудь хотела бы, м-м?

Берёзка уткнулась в её плечо.

— Да, хотела бы. Я хочу тискать Лисёнка.

Со смешком Гледлид подхватила её на руки и поднялась с кресла. Не сводя с Берёзки нежно-пристального взора, она отнесла её в их супружескую спальню и усадила на постель. Скинув одежду, она вспрыгнула на ложе рыжим зверем. Ощутив мгновенный прилив согревающей волны нежности, Берёзка осталась в одной нательной сорочке и нырнула в серединку пушистого клубка. Не страсти ей сейчас хотелось — просто нежного слияния. Чесать эти уши, целовать морду, обнять и всем телом вжаться, ощущая тепло и могучую силу — что могло быть прекраснее? Тискать Лисёнка — лучшее на свете лекарство. Оно исцеляло от всего: от усталости и грусти, от сомнений и тревог. Оно ставило всё на свои места в её душе. Зарываясь пальцами в осенний огонь меха, всматриваясь в родниково-прохладную синеву глаз под белыми кустиками бровей, шутливо нажимая на мягкую кожаную пуговку носа, Берёзка думала о том, что ей досталось сокровище редкой красоты. Да, язва и зараза, но до чего же неотразимая! Чужой человек, быть может, и опасался бы звериной мощи огромного оборотня, но Берёзка без страха тискала своего родного зверя, валялась на нём, как на большой пушистой лежанке, и вообще делала с ним всё, что хотела. Нельзя было не обожать его, когда он, поджав лапы, ложился кверху пузом — как тут не растаять от нежности и не устроить ему почесушки? Ведь только ей, Берёзке, это позволялось; только при взгляде на неё лютая ледяная синь этих глаз теплела, хотя это и казалось невозможным — нельзя было растопить ясные, прозрачные ледышки, полные дерзкого вызова, беспощадной насмешки, а порой и нелюдимой неприступности. В самом начале их с Гледлид знакомства Берёзка ещё застала ту неуютную и неприятную сторону навьи и помнила, какой холодной и колючей та могла быть. Но это — личина для посторонних. Да, для чужих этот зверь был опасен, и только с ней становился ручным. Впрочем, как Берёзке казалось, он понемногу учился быть чуть приветливее и со всеми остальными: любовь творила чудеса.

— Лисюнь... Что-то и правда сил нет. Я, наверно, вздремну.

«Спи сладко, ягодка, — прозвучал в голове Берёзки ответ. — Отдыхай. Я с тобой. Пусть все печали бегут прочь».

Уткнувшись носом в тёплый мех за ухом, Берёзка улыбалась с закрытыми глазами. Да, самое лучшее окончание дня. Хорошо — дождь пошёл, бочка наполнится. Завтра сад будет влажный и свежий, умытый, напоенный. Мята у колодца будет благоухать. Скоро, совсем скоро пойдут ягоды. Надо к обеду достать розовое варенье, побаловать детей.

Когда Берёзка пробудилась от бодрых и заливистых птичьих трелей, солнечные лучи уже лились ослепительным и торжествующим потоком в окно. Жмурясь от яркости, она пощупала рукой: рядом в постели — никого...

Проспала! Берёзка резко села, протирая глаза. Вот это вздремнула так вздремнула... И никто не разбудил! Дом, невидимый слуга, бесшумно подал в спальню столик с чашкой душистого отвара тэи с цветочной добавкой (она издали почуяла волну дивного запаха), крошечной плошкой с розовым вареньем и блюдцем с двумя ломтиками хлеба с маслом. Рядом дымилась горячая яичница и лежала записка.

«Ладушка, дети на учёбе, я на работе. Не стала тебя будить, чтоб ты как следует отдохнула. Позавтракай, будет больше сил днём. Если мой желудок спит до обеда, это не значит, что тебе надо брать с меня пример. Целую крепко, Гледлид

Забыла добавить: дети утром тоже перекусили. Дом отлично справляется, получается вполне съедобно. Зря ты ему не доверяешь стряпню, меньше уставала бы. Целую ещё раз».

Берёзка с улыбкой откинулась на подушки. Крепко же она спала, если не услышала утренней возни и беготни детей! Эти кого угодно подымут. Может, Гледлид велела им не шуметь?

Отпив первый глоток отвара, она кивнула своим лёгким, светлым, радостным мыслям. Солнечный сад, весело шелестя, будто отражал её настроение. А может, и не «будто» — просто чувствовал. И вчерашний дождь словно поплакал за неё. Она знала, что мята благоухает у колодца, что снаружи свежо и влажно, что дорожки скользкие, и что она любит Лисёнка. И всё хорошо — как она, собственно, и предвидела ещё вчера.

Новый день приветствовал её, и она улыбалась ему.

Храм любви

Залитая тёплым золотом солнечных лучей полянка вздыхала еле заметными порывами ветерка, жужжала пчёлами и покачивала головками цветов. Сколько их здесь было — не счесть! Душистым, красочным ковром они покрывали это светлое, уединённое местечко среди леса. Журчал ручей с поросшими синим колокольчиком берегами, мерцая светом Лалады и пропитывая пространство покоем Тихой Рощи.

Но это была не Тихая Роща. Сосна с древесным ликом росла здесь только одна, именно к её корням и ласкался отпрыск реки Тишь, пробивший себе путь из земных недр на поверхность относительно недавно.

Исполненное отрешённого покоя лицо сосны пересекал шрам, веки были сомкнуты. Отгремели для Северги битвы, в прошлом остались раны и боль, только любовь жила и творила чудеса исцеления — в виде прозрачно-радужного камня на шее у Рамут.

— Никто под этим небом, ни одна живая душа не любила так, как ты, — прошептала Ждана, устремляя блестящий солоноватой влагой взгляд к сосновому лику. — Хотела бы я так любить!.. Но не могу, не по плечу это моей слабой душе. Ни одному земному существу такая любовь не по силам. Это любовь богов. Потому-то ты и стоишь для меня наравне с ними. А может, и выше.

Коленопреклонённая в шелковисто колышущейся траве, бывшая княгиня Воронецкая, а ныне возлюбленная супруга княгини Лесияры простёрлась ниц перед сосной в порыве сладко-исступлённого поклонения. Её пальцы сплетались с цветами, полы богатых одежд раскинулись под солнцем и мерцали золотым шитьём, а шёлковая головная накидка, прятавшая её косы, соперничала в своей белизне с лепестками. Впрочем, нет, духа соперничества здесь не было. Соперничество — это всегда гордыня, а Ждана являла сейчас собой нижайшее смирение. Дабы не потревожить покой сосны, она не пускала слёзы дальше своих ресниц. Так и блестели они у неё на глазах, но по щекам не скатывались.

Цветы, испуская чистый, грустновато-нежный запах, льнули к её щекам — то ли по воле взрастившей их сосны, то ли по иному чудесному велению. Но Ждане всем её трепещущим, полным высокой, светлой, горьковатой тоски сердцем хотелось думать, что их лёгкая ласка — эхо их с Севергой последней встречи, когда навья-воин открыла Ждане свою душу в прощальной исповеди. Тогда-то Ждана и поняла, что всё зло, сотворённое Севергой прежде, затмевал свет этой великой любви — любви, что была под стать лишь божественным существам. И сотни спасённых целительным камнем жизней — доказательство, которого никто не смел оспорить. Число этих сохранённых жизней уже давно перевешивало количество отнятых ею.

Любовь эта, взращённая на суровой, каменистой и щедро напоенной кровью почве, была мощнее, чем любовь всех праведников, вместе взятых. Оттолкнувшись от своего тернистого ложа, она взлетела на недосягаемую вышину и имела крылья, несоизмеримо более сильные, нежели у тех, кто никогда не спускался в самые тёмные и неприглядные глубины бытия, на холодное дно.

Эта любовь была достойна поклонения и почитания, каковое Ждана и приносила снова и снова, приходя на полянку и касаясь коленями земли. Она надолго застывала, простёртая на земле в горьковато-сладостном отрешении от всего мирского, а её душа взлетала в сияющие выси. Даже при посещении святилища Лалады Ждана не испытывала столь могучего подъёма всех чувств. Потому-то она и избрала эту полянку своим личным местом поклонения, своим тихим, уединённым храмом.

— О, у богов есть причины ревновать, — улыбалась она сквозь тёплые слёзы, разогнувшись, но ещё не поднимаясь с колен.

Окружённая цветами, она сидела на пятках, сплетённые пальцы сжимая в замок на уровне груди, а золотистые мохнатые пчёлы с деловитым гудением трудились, чтобы в сотах созрел душистый, целебный, вкусный мёд — неизъяснимая сладость и для языка, и для сердца.

Сосна молчала в своём вечном сне. Солнечный свет не смягчал её сурового лица, лишь подчёркивал резкость черт, заострённых страданиями, коих Северге довелось хлебнуть сполна. В этой жёсткой оболочке родилось чудо, которое пережило саму воительницу и навеки обессмертило её. Ждане удалось коснуться его всего раз, когда Рамут дала ей подержать целебный камень, с которым не расставалась никогда, но те мгновения врезались в память и душу Жданы до конца её дней.

Она хмурилась от мысли о несправедливости: Лаладе поклоняются, её чтут, восславляют, и она сияет солнцеподобно над своими детьми, а Северга мерцает здесь тихим, скромным светочем, и мало кто знает о ней. Ждане хотелось, чтобы люди разделили с ней этот возвышающий и очищающий душу трепет, чтобы прониклись, чтобы поняли, какое же это на самом деле чудо...

Но, может быть, и правильно, что имя Северги освещало только души тех, кто был к ней близок. Та и при жизни не любила шума вокруг себя, не жаждала признания и всеобщего почтения. Нужно ли навязывать ей эту непрошеную известность посмертно? Сдвинувшиеся задумчиво брови Жданы расправились, глаза наполнились ласковой печалью. Северга не нуждалась в помощи для своего прославления. Её сердце жило и билось рядом с сердцем Рамут — в виде подвески-сердечка на груди навьи-целительницы. Северга обеспечила себе бессмертие сама. Забвения ей можно было не бояться.

Ждана ещё некоторое время сидела на пятках, легонько касаясь пальцами цветочных головок. Не хотелось расставаться с ними, она будто вросла в эту тёплую землю корнями. Но чьи-то голоса заставили её подняться и скрыться за углом домика на полянке.

Из леса показались двое — голубоглазая и русоволосая женщина-кошка в воинском облачении и молодая представительница человеческого рода. Последняя опиралась на руку белогорянки-воительницы, а под её нарядом проступал большой живот. Голову её покрывал убор состоящей в браке женщины. Судя по той заботливости, с которой кошка поддерживала её и с какой нежностью на неё смотрела, в её утробе подрастало их общее дитя.

— Кажется, тут никого нет, — проговорила беременная незнакомка, оглядываясь вокруг себя. — А я так хотела увидеть госпожу Рамут...

Услышав это имя, Ждана вышла из своего укрытия и направилась к гостьям.

— Здравия вам, — обратилась она к ним приветливо. — Госпожа Рамут тут больше не живёт постоянно. Она теперь обитает вместе со своей супругой Радимирой. Но она часто здесь бывает. Я — Ждана, супруга княгини Лесияры. С кем я имею честь беседовать?

Заслышав имя белогорской повелительницы, обе гостьи поклонились. Женщина-кошка назвалась:

— Я — Гордана, а это супруга моя, Нечайка. Госпожа Рамут когда-то исцелила её.

Что-то странное было в чертах лица Нечайки, какой-то небольшой изъян... Один её глаз сидел чуть глубже другого, но это не портило её — молодая женщина была очаровательна, со светлым, добрым, немного робким взглядом. Ждана догадывалась, какого рода лечение дочь Северги провела над Нечайкой: в области исправления лицевых увечий Рамут не было равных. Особенно славилась она тем, что после её вмешательств не оставалось шрамов. Вот и у Нечайки кожа сияла первозданной гладкостью, лишь чуть заметная неправильность лицевых костей напоминала о недуге. Как будто её череп сдавила жестокая рука и немного смяла. Но язык не поворачивался назвать это уродством — так, маленький недочёт, который был заметен даже не с первого взгляда.

— Может, тебе удобнее будет пройти в дом и присесть, голубушка? — ласково обратилась Ждана к ней. — А я пока разыщу госпожу Рамут и передам ей, что к ней пришли.

Нечайка, подняв взгляд к лику сосны, проговорила:

— Благодарю тебя, госпожа. Мне больше на свежем воздухе нравится. Здесь так чудесно!

Ждана придумала наилучшее решение — вынести из дома скамеечку и устроить Нечайку в тени, поблизости от ручья. Гордана зачерпнула ковшиком целебной воды, чтобы супруга могла умыться и попить.

Ждане не пришлось разыскивать Рамут: та, легка на помине, сама шагнула из прохода, облачённая в чёрный кафтан навьего покроя с белой рубашкой и чёрным шейным платком, чёрные порты и высокие чёрные сапоги. Её голову венчала шляпка-треуголка с пучком белых перьев цапли. Тяжёлая коса, свёрнутая в узел, поддерживалась жемчужной сеткой-волосником.

— А, это ты, милочка! — сразу узнала она Нечайку. Заметив, что та собирается встать, навья тут же придержала её за плечо: — Сиди, сиди.

Женщине-кошке Рамут слегка поклонилась, приподняв шляпу. Приветствие вышло суховатым, но сдержанность была вообще в природе молодой навьи. Это не значило, впрочем, что она совсем не проявляла чувств, просто далеко не все вокруг удостаивались от неё радушного и сердечного приёма. Теплоту она выказывала только самым близким, и это роднило её с Севергой. Но сколь ни похожи были мать и дочь, особенно очертаниями сурово сжатого рта, возле которого уже сейчас у Рамут пролегли такие же, как у навьи-воина, жёсткие складочки, глаза молодой целительницы всё же разительно отличались. В её взоре не было жутковатого льда, их наполнял мягкий, умный и человечный душевный свет, отличавший всякого по-настоящему великого врачевателя. Этот свет робкая и простодушная Нечайка в своё время сразу безошибочно уловила и потянулась к целительнице всем сердцем, без страха. Её глаза и сейчас при виде Рамут сияли, исполненные величайшего почтения, восхищения и бесхитростной приязни, почти влюблённости. Гордане, пожалуй, было впору ревновать.

— Ну здравствуй, голубушка, — сказала Рамут, приподняв уголки суровых губ в улыбке. — Вижу, дела твои идут превосходно. Я рада. Поздравляю со скорым пополнением в семействе.

Нечайка, опираясь на руку супруги-кошки, всё-таки поднялась. Молитвенно сложив ладошки, она обратилась к навье:

— Госпожа Рамут, миленькая моя, можно тебя попросить кое о чём?

— Я даже догадываюсь, в чём состоит твоя просьба, — улыбнулась Рамут. — Пойдём-ка в дом, надобно тебя осмотреть.

Кивнув женщине-кошке, навья взяла у неё руку Нечайки, всем своим исполненным спокойного достоинства видом показывая, что та может доверить ей своё сокровище. Гордана отпустила супругу с Рамут в домик, но провожала взглядом, пока те не скрылись за дверью.

— Не тревожься, уважаемая Гордана, — молвила Ждана мягко. — Рамут — лучшая врачевательница, какую только видел этот мир. Твоя супруга в надёжнейших руках.

— Да знаю я, Нечаюшка мне все уши о ней прожужжала, — усмехнулась белогорянка. — Хочет, чтоб та у неё роды приняла. Никого другого не желает — только госпожу Рамут! Она на неё молиться готова.

— Должно быть, Рамут в своё время очень ей помогла, — осторожно заметила Ждана.

— Ещё как, — кивнула Гордана. — Она у меня красавица, Нечаюшка моя. Но когда-то её красоту украл недуг, а госпожа Рамут её спасла — вырезала опухоль из её головы и личико исправила. Я, правда, не видала её до лечения: мы встретились, когда она была уже здорова. Но и Нечаюшкина родня на эту целительницу молится.

Разговор незаметно зашёл о сосне. Женщина-кошка полюбопытствовала, кто это, и Ждана ответила торжественно:

— Это матушка Рамут, Северга. Она была смертным воином, но её сердце стало великим даром и спасением для страждущих.

Вкладывая в рассказ весь свой душевный жар, она поведала Гордане о Северге. Женщина-кошка слушала, как ей показалось, сперва с некоторым недоверием, но то, что навья-воин упокоилась в сосне, подобно дочерям Лалады, а её сердце обладало такой целительной силой, убедило бы кого угодно и в чём угодно.

— Мне однажды довелось видеть свет этого сердца, — молвила Гордана задумчиво. — Мой отряд тогда наткнулся на госпожу Рамут в лесу. Она подняла камень в руке, и всё вокруг озарилось сиянием — ослепительным, ярче солнца. Тогда я приняла его за свет Лалады, но сейчас думаю, что оно даже сильнее.

Молодая воительница подняла прямые и смелые, небесно-чистые глаза к лицу сосны, и в её взгляде Ждана с сердечной радостью и удовлетворением читала уважение. Она в душе ликовала, но старалась сдерживать свой восторг, чтобы не показаться слишком уж помешанной на Северге. Нет, она не находила в этом ничего болезненного, но допускала, что не все могли разделять её точку зрения. Эхо войны ещё слишком громко раздавалось...

А тем временем Нечайка, поддерживаемая под руку Рамут, появилась на пороге. Её лицо показалось Ждане несколько испуганным.

— Что такое? — живо спросила супруга Лесияры.

— Ничего страшного, — добродушно молвила Рамут. — В целом, всё замечательно, кроме одной небольшой загвоздки: у Нечайки узкий таз, что может создать трудности в родах. Поэтому я советовала бы родоразрешение путём разреза брюшной стенки. Беспокоиться совершенно не о чем, я успешно выполняла это вмешательство множество раз. Оно вполне безопасно и безболезненно. Разрез тут же заживёт благодаря силе целебного камня, не останется даже шрама. Дитя появится на свет быстро и легко, Нечайка будет избавлена от продолжительных родовых мук.

— Я тебе верю, госпожа Рамут, — сказала Нечайка, глядя на навью с доверчивым обожанием. — И уже совсем не боюсь.

— Ну тогда, если твоя супруга не против, сегодня же и провернём это дело, — сказала Рамут. — Поскольку роды могут начаться в любой миг, отлагательства ни к чему. Приготовьте, пожалуйста, баню, протопив её берёзовыми дровами и немного остудив. Понадобится чистая солома для подстилки, чистая тёплая вода и много полотенец. Вечером я буду у вас. Всё будет хорошо, не волнуйтесь. А если роды начнутся до моего прихода, посылайте за мной без промедления.

Выдержанный, отчётливый, звучный голос Рамут действовал успокоительно и внушал уверенность в благополучном исходе. Как и все навии, она разговаривала с лёгким иноземным произношением, но очень грамотно, тщательно подбирая слова, что придавало её речи дополнительную весомость и убедительность. Гордана внимательно выслушала наставления и кивнула в знак согласия, и они с супругой удалились, шагнув в проход.

Они остались втроём: Ждана, Рамут и Северга-сосна. Душу Жданы тронул прохладный ветерок неловкости. В присутствии дочери Северги ей невольно казалось, что она здесь лишняя...

— Если ты хочешь побыть наедине со своей матушкой, не стану тебе мешать, — проронила она.

— Ты ничем не помешаешь, Ждана, — ответила Рамут. — С твоего позволения, я выкурю трубочку бакко. Держись лишь в стороне от дыма и не вдыхай его. От него у людей возникает сонливость.

Присев на крылечко, навья достала красный вышитый кисет с сушёными и мелко нарезанными листьями бакко, набила трубку, высекла огонь и закурила. Опрятно одетая, стройная и подтянутая, она и сидя сохраняла безупречное достоинство в осанке, а начищенные сапоги блестели на солнце. Мрачноватую черноту её наряда разбавляли и оттеняли отделанные кружевом рукава белоснежной рубашки и жёсткие уголочки воротника, подвязанного чёрным шейным платком, а также белые пёрышки на шляпе. Чуть склоняясь, она бесшумно сплёвывала пропитанную бакко слюну. Сизоватый дымок улетал и растворялся между стволами деревьев, не касаясь Жданы, стоявшей чуть поодаль, в тени дома.

В этом Рамут тоже походила на Севергу — а именно, в том, что могла подолгу замкнуто сидеть, не проронив ни слова и углубившись в свои думы. Подступиться к ней в такие мгновения вряд ли кто-то осмелился бы: столь сосредоточенно-суровый был у неё вид. Лишь младшей дочке Ладе позволялось нарушить матушкину задумчивость. Но стоило Рамут сбросить оцепенение, пошевелиться и приподнять уголки губ в сдержанной улыбке, как вся суровость пропадала. Молодая синеглазая навья вновь становилась такой, какой все её знали и любили — светлой, внимательной и чуткой к чужому страданию. И даже смуглая кожа, угольная чернота косы и тёмная одежда не приглушали этого света. Она была светлее самых белокожих и золотоволосых, похожих на прозрачных мотыльков девушек. Её сияние шло изнутри, из сердца, и лучилось из глаз.

А целительный камень, огранённый в виде сердечка и затейливо оплетённый изящной оправой, висел у неё на груди. Чаще она прятала его под кафтаном, вынимая лишь по мере необходимости.

Пуская дым по ветру, Рамут смотрела на спокойно-суровый лик сосны. О чём был их молчаливый разговор? Ждана не смела вмешиваться. Это было их и только их дело, а она в эти мгновения особенно остро ощущала свою непричастность к живительному чуду этой любви. Она отошла в тень и заняла скромное, неприметное место. Хоть навья-воин и признавалась ей в чувствах и они обменялись одним последним поцелуем, Ждана знала: единственное место сердца Северги — на груди дочери, рядом с её сердцем. Это было так же нерушимо и незыблемо, как восход солнца, как приход весны, как белые шапки гор. И больше, чем что-либо на свете. И Ждана не имела на него никаких прав. В этом величественном храме для неё не было места даже в самом укромном уголке. Но, единожды вступив в соприкосновение с этим светом, она уже не могла ни стереть его из памяти, ни вырвать из сердца. Этим светом нельзя было владеть единолично — лишь стоять в его лучах, улавливая свою долю, свою крупицу тепла.

И Ждана стояла, не тревожа встречу Северги и Рамут ни словом, ни вздохом, тихая и поникшая, как трава под тяжестью росы, крошечная и незначительная, как песчинка в пустыне, смиренная и покаянная. Нельзя было выплакать эту вину: ни Тихой Роще, ни утешительнице Нярине не под силу было облегчить молчаливую скорбь. Хоть Ждана и нанесла удар белогорской иглой, лишь защищаясь, сейчас её грызло это незримое, неотступное, непоправимое... Сердце беззвучно рыдало: «Я — убийца». Боль вонзалась в него хуже той смертоносной иглы, и Ждана, прижав к нему руку, в изнеможении опустилась на колени. Другая её рука, блестя драгоценными кольцами, скользила по бревенчатой стене дома, ноги подгибались, и она медленно оседала на траву.

Она полагала, что Рамут, погружённая в свои мысли, не видела её, но перед Жданой возникли щегольские начищенные сапоги навьи с раструбами выше колена и серебристыми пряжками. Тело Жданы тряхнул холодок дрожи, но руки Рамут не позволили ей простереться ниц в порыве покаяния. Навья подняла её на ноги, бережно поддерживая и обнимая.

— Я лишила тебя твоей матушки, — выдохнула Ждана. — Сможешь ли ты меня когда-нибудь простить?

Рвущееся из груди рыдание она зажала ладонью, не дав стону вырваться. По пальцам струились тёплые слёзы, а Рамут, смахивая их чистым носовым платком, приговаривала вполголоса:

— Тш-ш... Не надо, Ждана. Не казни себя и не возлагай на себя всю ответственность. Это слишком тяжкий груз. — Она просунула руку под кафтан и высвободила из-под него сердечко, сверкающее всеми цветами радуги на солнце. — Ты лишь орудие судьбы. Без твоей иглы не было бы вот этого, — и навья приложила к груди Жданы целительный самоцвет.

Ждана ощутила толчок, будто живое сердце коснулось её. Объятия Рамут стали очень крепкими, Ждана была зажата в них вместе с камнем-сердцем. Она вцепилась в свою руку зубами и зажмурилась: ей почудилось, что их с Рамут обняла ещё одна пара рук, призрачных и незримых.

— Ну, ну, полно, успокойся... Идём к ручью, тебе надо выпить воды и умыться. Станет легче, вот увидишь.

Спотыкаясь и ничего не видя перед собой, Ждана побрела туда, куда её вели заботливые руки Рамут. Журчание ласкало слух, и она плеснула себе в лицо пригоршню воды, выпила несколько глотков. Дрожь унялась, иголочку боли из сердца словно вынула чья-то невидимая добрая рука. Вот они, солнечные струи, исполненные золотого света... Капельки падали с ресниц, бровей и губ, и влага на лице уже не имела привкуса соли.

В домике нашёлся туесок мёда и мешочек с листом тэи. Рамут накрыла заварник с настаивающимся напитком вышитым полотенцем, достала из холодного погреба горшочек с маслом и намазала им ломти рассыпчатого пшеничного хлеба, а сверху — золотым мёдом. Это было чудесно. Душистый напиток имел терпкий вкус и отдавал чем-то тонким, цветочным, летним. А может, такой привкус давала вода из источника на полянке, на которой отвар был приготовлен. В доме Рамут сняла головной убор и повесила на крючок, и её вороные волосы, гладко зачёсанные назад и убранные в узел под жемчужной сеткой, шелковисто поблёскивали.

— Я была бы счастлива и горда иметь такую дочь, как ты, — проговорила Ждана, снова ощущая колкую близость слёз, но уже не мучительно-едких, а светлых, лёгких и тёплых, как вода из Тиши. — Ты позволишь поцеловать тебя?

Накрывший её приступ самообвинения миновал, как бурная, ненастная ночь, и в её смущённых, опомнившихся глазах брезжил влажный рассвет. Рамут, значительно превосходившая Ждану в росте, склонила голову, и та прильнула губами к её высокому, умному лбу, поцеловала длинные жёсткие щёточки ресниц и смуглые скулы. Навья, тоже слегка порозовев от смущения, с дочерней почтительностью нагнулась над руками Жданы и поцеловала в запястья, где под тонкой кожей ветвились голубые жилки.

Вместе они вышли из дома и направились к сосне. Когда ладони Жданы легли на тёплую кору, из её глаз не упало больше ни одной слезинки, вся влага осталась внутри кромки ресниц. Рядом на стволе лежала рука Рамут, сверкая перстнем — подарком Радимиры.

Вечером Ждана занималась рукоделием в своей светлице. Погожий летний день подходил к завершению, княжеский сад озаряли густо-янтарные закатные лучи, но Лесияра ещё не освободилась от дел. Нет, не было причин у белогорской повелительницы ревновать Ждану к сосне на полянке. Телом и душой Ждана принадлежала супруге, а Северга стояла совершенно отдельно — нечто совсем другое, необъяснимое, но неотъемлемое и жизненно необходимое ей. Для навьи-воина в её душе был отведён тихий, светлый и печальный уголок, подобный той полянке с домиком, куда она приходила, как в свой личный храм. Божество в том храме царило одно — Любовь, большая, чем что-либо на свете.

Воткнув иголку в ткань, Ждана сделала девушкам знак, что хочет остаться одна. Смолкли песни и былины, зашуршали лёгкие шаги девичьих ног; по мановению её руки все выскользнули из светлицы. Ждана поднялась на ноги, разминаясь после долгого сидения за вышивкой, подошла к окну и окинула ясным взором дворцовый сад. Яблони клонились от зреющего урожая, вишни горели сочным багрянцем ягод, в маленьком пруду плавали лебеди. Не верилось, что ещё недавно всему этому мирному зрелищу угрожала страшная военная беда. Опасность миновала, снова слышались во дворце песни и смех, с тем только отличием, что уже больше никогда не переступит княжна Светолика порог родительского дома...

А княгиня Лесияра заплатила за мирное небо ржаным золотом своих русых волос: их выбелил безжалостный иней. В этот умиротворённый вечер ещё не знала Ждана, что невзгоды войны и кинжальное ранение в грудь укоротили век её любимой государыни, и той суждено уйти в тихорощенский покой намного раньше отведённого природой срока. А пока всё было хорошо, и резвилась в саду их дочурка Златослава под надзором нянюшек. Может быть, и хотела бы Лесияра вырастить ещё одну дочь Лалады, но молока у неё уже не было: со смертью первой супруги, Златоцветы, оно перегорело навсегда. Кормилицу-кошку они после размышления брать не стали, Ждана выкормила Злату своим, родным молоком, и девочка росла белогорской девой.

Дарёна жила отдельно, своим домом, а подросшие и порядком возмужавшие Радятко с Малом постигали ратную и прочие науки под наставничеством кошек-дружинниц, дабы к тому времени, когда их единоутробный брат, великий князь Воронецкий Ярослав, приступит к самостоятельному правлению, стать ему добрыми сподвижниками и дружинными мужами. Не будучи княжичами по рождению, на собственные удельные владения сыновья Добродана рассчитывать пока не могли — только в будущем, сообразно с их заслугами, великий князь мог пожаловать им уделы, выделив их из собственных земель.

Сердце Жданы радостно вздрогнуло, как и годы назад: ни на крупицу не уменьшилась, не остыла в нём любовь к супруге. Лесияра, закончив дела на сегодня, возвращалась через сад, и закатные лучи румянили её серебряные волосы, рассыпанные по плечам пышными волнистыми прядями: поседев, они не поредели. Княгиня была в летней рубашке из тонкой и лёгкой ткани, ветерок колыхал полы её алого плаща, а стройные ноги в красных, вышитых жемчугом и золотом сапогах ступали с ещё молодой силой и резвостью. Златослава, заметив матушку, бросилась к ней, но, видимо, немного не рассчитала скорость, которую она задала своим детским ножкам — оступилась, шлёпнулась и заплакала.

— Ну, ну, дитятко! — воскликнула княгиня, подхватывая дочурку на руки.

Поцелуями и мурлыканьем она быстро успокоила Злату, и они принялись резвиться вместе. Ждана не могла удержаться от улыбки, глядя на них. Но оказалось, что не одна она наблюдает за играми княгини с младшей дочкой: из другого окна на них смотрела княжна Любима — немного подросшая, но всё такая же ревнивая. Шаг в проход — и княжна уже бежала к родительнице. Лесияра, в этот миг кружившая Злату, подхватила и Любиму, чмокнула в губы, и вот уже две дочки визжали и хохотали от восторга в её объятиях. Княгиня и сама смеялась, катая их на своих плечах и целуя то одну, то вторую.

— Котятки мои... Звёздочки мои ясные, — приговаривала она нежно.

Обычая ужинать во дворце не бытовало. Приняты были два довольно плотных приёма пищи в день — завтрак и обед. Завтракала государыня, как правило, в кругу семьи, а за обед часто садилась вместе со своими советницами, Старшими Сёстрами. Утром подавалось всего одно-два кушанья, а дневная трапеза была богаче, обильнее и состояла из нескольких перемен блюд. Вечером княгиня выпивала только чашку простокваши либо плодового отвара, кваса или медовой сыты, в урожайную пору могла съесть миску ягод, собранных Жданой собственноручно в саду. Часто в сборе ягод для родительницы участвовали и юные княжны. Нередко Ждана уступала Любиме право поднести государыне летнее угощение, не желая лишать девочку этого огромного и важного для неё удовольствия.

Миска крупной чёрной смородины уже ждала Лесияру. Её кропотливо и заботливо собирали пальчики младших дочек. Во время сбора они сами наелись вволю прямо с кустов, но и сейчас были не прочь ухватить ягодку-другую вместе с матушкой. Лесияра разделила угощение с девочками. Миска большая и глубокая, душистой смородины в ней целая гора — на всех хватало, даже Ждане досталось.

Оставив дела за порогом, вечером Лесияра безраздельно принадлежала дочкам. После садовой беготни настало время негромких домашних бесед, сказок, совместного чтения книг. Любима уже знала грамоту и хорошо читала, а Злата пока смотрела на буквы, как на загадочные закорючки. Впрочем, отдельные письменные знаки она уже узнавала. Ей шёл четвёртый год.

Наконец дочки выпили свою простоквашу, умылись и были уложены спать — с обязательной сказкой на ночь от матушки-государыни, а Ждана навестила сыновей, чтобы пожелать им спокойной ночи. После этого княжеская чета удалилась в свои покои, дабы посвятить оставшееся время друг другу.

Ждана сидела перед большим настольным зеркалом в одной нательной сорочке, окутанная волнистым водопадом волос. Княгиня любила сама распускать ей косы и расчёсывать гребешком. Ждана покрывалась плащом из сладостных, чувственных мурашек, когда пальцы супруги как бы невзначай касались её, а дыхание согревало ей ухо.

— Как день твой прошёл, ладушка? — мурлыкнула Лесияра. — Что нового случилось? О чем думалось тебе, ягодка моя сладкая? Не было ли печали какой?

Бережно, осторожно раздвигал гребешок лёгкие, послушные, шелковисто-гладкие пряди, напитанные силой льняного масла, тихорощенского мёда и промытые чудодейственной водицей из Тиши. Настоящим великолепным украшением были волосы Жданы, сама Белогорская земля наделяла их здоровьем и красой, но не для чужих глаз — лишь для очей милой сердцу супруги, по-прежнему влюблённой в неё, как и в первые дни совместной жизни. Пальцы Лесияры дотронулись до плеча Жданы, с которого сползала и была готова вот-вот упасть тонкая сорочка. Дыхание лёгким дуновением обласкало плавную округлость.

— Добрый день ныне был, моя госпожа и государыня, — ответила Ждана. — Сыны мои большие успехи в науках делают, наставницы их хвалят. Обе младшие княжны утром хорошо себя вели, а после обеда расшалились. Любима — заводила во всём. И до всего ей есть дело, всюду носик свой непременно сунет! Начальница стражи твоей, Яромира, рыком рычит от её выходок! — Ждана рассмеялась и добавила, шутливо поблёскивая глазами: — А ведомо ли тебе, государыня, что у нашей Яромиры ладушка-зазнобушка завелась? И дочурка твоя любимая, судя по всему, принимает в судьбе влюблённых самое живое участие!

— Хм, это и впрямь новость! — проговорила Лесияра, воздушно-лёгким касанием лаская другое плечо супруги. — Насколько мне ведомо, давным-давно потеряла Яромира свою невесту: та подошла слишком близко к западной границе Белых гор, и её напугал Марушин пёс, отчего бедняжка тут же скончалась от разрыва сердца. С тех самых пор Яромира закрылась от каких-либо нежных чувств, посуровела и очерствела, всю себя посвящая службе... Не думала и не надеялась я, что она когда-нибудь снова откроет свою душу для любви. И кто же эта счастливая обольстительница?

— Я пока не уверена, моя государыня, — мягко и уклончиво молвила Ждана. — Как бы не спугнуть нашим досужим любопытством эту вёрткую пташку — любовь... Но когда всё будет точно известно, я тебе сообщу непременно. — И прибавила со смешком: — А может, и сама Любима расскажет, ежели всё удачно выйдет. Она там, похоже, целый заговор сплела.

— Это было бы очень хорошо, коли б Яромира наконец любимой супругой обзавелась, — оживилась Лесияра. — Тогда б её душа оттаяла... Я бы очень порадовалась за неё.

— Она уже начинает оттаивать, — улыбнулась Ждана.

— Ну, ты в таких делах проницательнее меня, голубка моя милая, — засмеялась Лесияра. — Тебе виднее. Что ж, будем ждать счастливого исхода! Ну, а ещё что-нибудь расскажешь, душенька моя?

— Встретила я сегодня целительницу Рамут, — проговорила Ждана, не вполне уверенная, стоило ли рассказывать об этом. — Гордана с супругой Нечайкой пришли к ней просить, чтоб та у Нечайки роды приняла. Не простые роды будут, а через разрез живота. Но Рамут — великая и искусная врачевательница, она и не такое с успехом проделывала. Не сомневаюсь, что всё пройдёт гладко и без вреда для матери и дитятка.

— Гордану я неплохо знаю, славная дружинница, воевала храбро, — кивнула Лесияра. — Помнится, она оказалась одной из первых, кто нашёл свою избранницу на западе, а не на востоке, как это обыкновенно у нас было в последние времена. И избранницу её тоже помню, хорошая девушка. Как, говоришь, её зовут? Нечайка?

— Точно так, моя государыня, — подтвердила Ждана, понемногу чувствуя облегчение оттого, что всё-таки не отгородилась от супруги умолчанием.

— Надо будет послать кого-нибудь, чтоб разузнали, всё ли у них благополучно, — озаботилась княгиня. — И, ежели всё хорошо, выслать подарки.

— Я распоряжусь насчёт всего, госпожа моя, — пообещала Ждана. — Всё будет исполнено, не изволь беспокоиться.

— Вот и умница, ладушка. — И Лесияра, чувственно коснувшись дыханием уст жены, приблизила к ним свои. — Ну, иди же ко мне, солнце моё ясное, звёздочка моя путеводная...

Их губы плотно, горячо и крепко слились в поцелуе. Ждана оплела жарким охватом рук шею княгини, вороша и лаская серебро её волос. Она страстно прильнула всем телом, ощутив на себе любящую силу объятий, а через миг очутилась в супружеской постели. Отбросив все посторонние мысли, она открылась для желанных ласк и сама дарила ответную нежность своей возлюбленной спутнице жизни. Северги-сосны они в своей вечерней беседе так и не коснулись; Ждана никогда не вдавалась в подробности того, как познакомилась с навьей, однако своего особенного отношения к ней и к Рамут не скрывала. Но Лесияра подробностей и не добивалась, уважая её право рассказывать только то, что та считает необходимым. И Ждана была ей благодарна за это доверие и бережность. Впрочем, никаких страшных тайн, которых она могла бы стыдиться, там и не существовало. Разве что, пожалуй, тот прощальный поцелуй, осознанно подаренный Жданой Северге в ту жуткую ночь — не вполне невинный... Но его Ждана решила похоронить в прошлом. Она хранила верность супруге и в делах, и в помыслах.

Утром она первым делом отправила посланницу к Гордане с Нечайкой и распорядилась подготовить подарки. Её душу не тревожили сомнения, она была твёрдо уверена в непобедимом врачебном искусстве Рамут, которая вместе с сердцем своей матери вернула к жизни Радимиру, смертельно раненную осколком твёрдой хмари. Вестница вскоре вернулась с радостными новостями: Нечайка благополучно разрешилась дочкой и чувствовала себя хорошо, новорождённая уже отведала молока родительницы-кошки. Следующие посланницы отнесли счастливой молодой семье дары от имени княгини Лесияры: отрезы добротных тканей, выделанную кожу для обуви, тонкую пряжу, золотые и серебряные нити для шитья, жемчуг и самоцветы. И соболью шубку для новоиспечённой матушки Нечайки. Также выбрав в оружейной палате великолепный меч двадцатипятилетней выдержки в богатых ножнах, Ждана присовокупила его к прочим гостинцам. Хранительница палаты, сестра-оружейница, знающая все тонкости этого дела, помогла ей определиться с выбором и указала на самый подходящий клинок. Ждана знала, что Лесияра такой дар для будущей дочери Лалады одобрит — дар «на вырост», но имеющий самую большую ценность.

После завтрака с семьёй княгиня удалилась по делам, а вскоре Ждане доложили, что к княжескому двору явилась Гордана. Та просила дозволения встретиться с государыней, чтобы лично поблагодарить её за подарки и поздравления с пополнением.

— Проводите в мои покои, — распорядилась Ждана.

Вскоре Гордана переступила порог светлицы, одетая в нарядный праздничный кафтан и чёрные сапоги с золотыми кисточками. К груди она гордо и взволнованно прижимала одеяльный свёрток, из которого доносился писк.

— Прости, госпожа, что я с дитятком, — поклонилась молодая родительница. — Не могла её ни на миг оставить.

— Ты верно поступила, — успокоила её Ждана. — Государыня будет только к обеду, придётся вам с малюткой подождать. Не стесняйся, корми прямо здесь, коли будет надобность. Чистые пелёнки тоже найдутся.

— Благодарю сердечно, госпожа, за твою доброту, — снова поклонилась женщина-кошка, слегка зардевшись от смущения.

— Не за что, — улыбнулась Ждана. — Как там Нечайка? Здорова ли?

— Супруга моя в добром здравии, госпожа. Отдыхает. Благодарю ещё раз.

Воспользоваться предложением Жданы Гордане пришлось дважды: чтобы покормить дочурку и чтобы перепеленать. Грязные пелёнки Ждана велела горничным девушкам тут же выстирать и просушить. Будучи дружинницей, Гордана была обязана являться к княжескому двору в полном и безупречном воинском облачении, а не в мирном платье, но ей как кормящей матери делалось послабление, ведь снимать кольчугу каждый раз для кормления затруднительно, а прорезей в ней не сделаешь, как в рубашке. С пеленанием молодая кошка-воительница, не имевшая родительского опыта, испытала некоторые трудности, и Ждана с удовольствием помогла ей, добродушно посмеиваясь над её неловкостью и смущением.

— Госпожа, ну что ты, — бормотала та. — Не утруждайся!

— И вовсе не в труд мне, а в радость, — заверила её Ждана.

К обеду Лесияра вернулась и без промедления приняла посетительницу. Заметно волнуясь, Гордана рассыпалась в благодарностях за дары.

— А особо благодарю тебя, государыня, за меч! Вот это всем подаркам подарок! Когда дочка вырастет, она станет носить его с гордостью!

Княгиня переглянулась с Жданой и, как та и предвидела, одобрительно ей кивнула.

— Счастья твоему семейству крепкого, совет вам да любовь, а дитятку здравия, голубушка, — молвила она, дружески улыбаясь Гордане. — Не откажись остаться на обед, коли уж пришла: я гостей голодными не отпускаю. О малой не беспокойся, за ней есть кому приглядеть. Нянек у нас тут достаточно.

Гордана разразилась новым всплеском благодарственных слов. Её голос слегка вздрагивал: сказывалось её волнение и трепет перед светлыми очами белогорской повелительницы. Лесияра рассмеялась.

— Ну будет, будет, сестрица. Не трясись так. Все молодые дружинницы для меня как дочери, вот и относись ко мне, как к матушке. Будь как дома.

Гордана осталась на обед. Княгиня лично проследила, чтоб её не обнесли ни одним блюдом, и оказывала ей благоволение, посылая добротные куски. Хмельного, впрочем, молодая кошка не тронула, лишь из уважения к Лесияре и прочим гостьям за столом пригубив кубок. Одна из Старших Сестёр спросила:

— А что это сестрица Гордана не пьёт? Али мёд нехорош?

— Прости, госпожа, кормлю я грудью, оттого хмельные зелья и не трогаю, — учтиво объяснила та.

— Ну ладно, коли так.

Малышка вела себя спокойно — почти всё время спала. Она лишь раз за весь обед попросила есть, и Ждана послала одну из девушек за родительницей. Гордана, испросив у княгини разрешение на отлучку из-за стола, поспешила в покои Жданы к своей крохе. Накормив дочку, она принялась баюкать её мурлыканьем, да сама и убаюкалась. Видно, предыдущая ночь у неё выдалась бессонная. Хоть и спала молодая матушка, но дитя держала цепко, не выпускала из рук, а когда Ждана попробовала тихонько взять у неё ребёнка, Гордана тут же открыла глаза.

— Это что ж, сморило меня? — пробормотала она и первым делом устремила туманный, усталый взгляд на крошку. Та изволила почивать. — За столом меня уж, должно быть, хватились...

— Думаю, государыня не осерчает, коли ты отдохнёшь чуточку, — улыбнулась Ждана.

— Да что ты, госпожа! — встрепенулась та. — Вернуться я непременно обязана. Всё хорошо, я уж приободрилась. Мне б только умыться...

Ждана, вздохнув, велела подать умывальную чашу и кувшин с прохладной водой, и Гордана плеснула себе в лицо пригоршню-другую, промыла слипающиеся глаза, окончательно прогнав сонливость. После чего утёрлась полотенцем, сердечно поблагодарила Ждану и вручила дитя её заботам.

— Уж прости, госпожа, что доставляю хлопоты...

— Да полно тебе! Ступай, — ответила та.

Гордана отважно вернулась за стол, а вскоре откровенно осоловела, но не от хмельного — кубка с мёдом она почти не трогала, лишь для виду смачивая напитком губы время от времени. Бессонная ночь и обильное угощение были виновны в её состоянии, в которое она проваливалась, точно в наглухо заколоченный ящик. Новоиспечённую родительницу нужно было спасать, поэтому Ждана ненадолго вышла в трапезную, должным образом поздоровалась с застольным обществом, ответила на приветствия Сестёр и пригубила поднесённый ей кубок, а потом как бы невзначай склонилась к уху супруги и шепнула:

— Государыня моя, позволь тебе заметить, что ты в своём щедром гостеприимстве жестока к Гордане. Минувшей ночью она едва ли сомкнула глаза, а когда отлучилась из-за стола покормить дитя, уснула сидя, прямо с ребёнком на руках. Пощади её, прошу. Разве ты забыла, как сама кормила, и какая это непростая пора?

Лесияра бросила обеспокоенный взор в сторону гостьи, которая сидела вроде бы с открытыми глазами, но при этом с подозрительно отсутствующим выражением на лице. Вкусная гусиная ножка с золотистой корочкой повисла в её безвольно замершей руке и была готова вывалиться, так и не добравшись до рта.

— Хорошо, ладушка, скажи ей, что малютка её зовёт, — также шёпотом ответила княгиня Ждане. — А там и уложи её баиньки. Пусть не стесняется.

Так Ждана и сделала. Гордана же, увидев, что дочка и не думала просыпаться, пришла в недоумение.

— Государыня, увидев твою усталость, настаивает на твоём отдыхе, — сказала Ждана.  — А кормление — лишь благовидный предлог для отлучки. Вздремни хоть немного, прошу тебя. Располагайся без всякого стеснения.

Гордана принялась отказываться и собралась уже возвращаться в трапезную, но положение спасла сама малышка — проснулась и подала голос.

— Что такое, дитятко моё? Кушать? — Обеспокоенная Гордана тут же протянула руки к ребёнку.

— Она сейчас не голодна, просто хочет на ручки, — подсказала Ждана неопытной родительнице, передавая ей кряхтящую и хнычущую девочку. — Возьми её и покачай.

Всё вышло наилучшим образом: женщина-кошка, баюкая дочку мурлыканьем, усыпила и её, и саму себя. В этот раз у Жданы получилось незаметно забрать у неё дитя, не разбудив её саму при этом. Гордана постепенно сползла в лежачее положение. Вскоре послышалось её негромкое похрапывание.

— Ну, вот и славно, — беззвучно усмехнулась Ждана. — Но Нечайке в первое время придётся приглядывать за вами обеими: мало ли что!..

Пробудилась женщина-кошка спустя полтора часа, когда обед закончился. Сон немного освежил её, и Ждана могла не тревожиться, что Гордана в ближайшее время провалится в него прямо на ходу. Лесияра уже снова отбыла по делам, не дождавшись пробуждения гостьи, и Гордане не оставалось ничего иного, как только вернуться с малышкой домой, к уже заждавшейся Нечайке.

Закончив дневные дела, Ждана с младшими княжнами вышла в сад, чтобы набрать для государыни спелой малины. Бережно они её брали, складывали ягодку к ягодке — так, чтоб все целенькими остались, не примялись. Златослава держала миску, Любима собирала, а потом они поменялись. Но Злата больше норовила отправлять малину себе в рот, поэтому Ждана тоже добавляла ягод в миску, срывая их с верхних веток, до которых дети не доставали. Скоро в миске выросла соблазнительная, сладко пахнущая летней свежестью горка. Все мягкие, сочные, нежные ягодки — как на подбор, крупные, не примятые, а уж какого замечательного, румяного, как заря, цвета! Не малина, а загляденье и объеденье. С улыбкой Ждана держала миску и любовалась итогом их работы, а дочки стояли по бокам, тоже довольные и сияющие. Важное дело выполнили!

— Ну вот и умницы, — похвалила Ждана девочек. — То-то государыня-матушка порадуется!..

В малинник прибежал юный князь Ярослав. Он принялся угощаться ягодами с веток, а Радятко с Малом, видимо, считали себя слишком взрослыми для таких забав. Они больше любили ездить верхом, упражняться в ратном искусстве, обучаться охотничьему делу. Ярослав тоже неплохо управлялся с деревянным детским мечом, но ещё не прочь был и прибежать к матушке за лаской. На великокняжеский престол он взошёл в ещё более нежном возрасте, чем сейчас, но к правлению пока не приступил — подрастал и учился. Девочки привыкли звать его Ярушкой, но Ждана потихоньку, исподволь учила их величать его князем. Это не отменяло между ними дружбы и не отдаляло друг от друга, тем более, что трудновато пока было воспринимать Ярослава как правителя такого же уровня, как Лесияра: уж очень юн повелитель Воронецкой земли. Но к правилам придворного обхождения надлежало привыкать уже сейчас, дабы в будущем не оплошать.

Позволив детям ещё поиграть и полакомиться в щедром на урожай саду, Ждана отнесла малину в покои и поставила на столик. Рядом с ним стояло креслице, в котором княгиня обыкновенно отдыхала, возвращаясь после завершения государственных дел. Заботливо поправила на нём Ждана бархатную накидку, окинула удовлетворённым взором этот уютный уголок. В окно падали огненные вечерние лучи, колыхались на стене узорчатые тени ветвей, сияла малина в золочёной миске, соперничая цветом с царственным багрянцем накидки на сиденье. Только самой княгини не хватало для счастливой полноты картины.

Подойдя к окну, Ждана выглянула в сад. Сердце радостно согрелось: а вот и Лесияра. И, конечно же, обе дочки со всех ног бросились к ней, а та подхватила их и закружила в объятиях, целуя. С Ярославом княгиня поздоровалась приветливо и ласково, хоть и чуточку сдержаннее, тронула пальцами его темноволосую кудрявую головку. Если с матушкой и сестрицами мальчик мог позволить себе забыть о том, что он уже князь, то в присутствии белогорской правительницы он об этом вспоминал. Поистине прекрасный пример княжеского величия и достоинства был у него перед глазами, и этому примеру невольно хотелось следовать, усваивая наглядный урок. В этом величии не было холода и высокомерия, оно не внушало страха, только светлый верноподданнический трепет и восторг, уважение и любовь. Вот таким владыкой Ярослав хотел бы быть!

Ждана улыбалась, наблюдая за ними из окна. Её рука протянулась и взяла ягодку из миски. Малина таяла во рту щемящей сладостью летнего поцелуя, а душа наполнялась вечерним покоем и уютом. Кресло у стола ожидало хозяйку дворца, а сердце Жданы — свою любимую госпожу и государыню.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg