«Небо любви»

Небо любви (fb2) - Небо любви 1306K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Людмила Маркова

Людмила Маркова Небо любви

Судьба Вселенной — миг, но я успел, возник, Чтоб воздуха глотнуть, к груди ее приник. Живущий, радуйся, навеки благодарный, За мимолетный вздох, за долгожданный миг! Омар Хайям

Глава первая Несостоявшееся венчание

Пурпурный туман окутывал землю, и казалось, этот туман заползает в душу, делая ее безвольной и уязвимой. Земля уходила из-под ног, они стали ватными и непослушными, словно не принадлежали ему. Усыпанную цветами тропинку к счастью завалило буреломом и репейником, с небес его спустили на землю, да еще повесили на шею камень, который вот-вот потянет в топкое болото.

«Столько летя стремился к вершине и слишком далеко забрался по оси ординаты с положительными цифрами, полагая, что в этом и заключается смысл моей жизни. Столько лет! И цена за это — нарушенное равновесие. И теперь, когда надо было спуститься вверх по лестнице, ведущей вниз, я не успел, переоценив себя, забыв о чувствах, считая, что жить надо только умом. Верно сказано: наука — это истина, помноженная на сомнение», — пришла в его голову запоздалая мысль.

Говорят, что глубочайшая истина расцветает лишь при глубочайшей любви. Для Волжина открылась только одна истина — он легко готов был отдать свою жизнь взамен ее, Юлькиной, жизни. Убеленный сединами доктор что-то пытался объяснить ему, ободрить, утешить, но безуспешно. Волжин смотрел на него черными обезумевшими глазами и не понимал, ни слова не понимал.

— Да возьмите себя в руки наконец! Вы же мужчина! — не выдержал доктор.

— Я без нее никто, — убитым голосом произнес Волжин, — а ее нет.

— Да кто вам сказал такую глупость? Ваша жена жива! Слышите, жива!

— Она так и не успела стать моей женой, — не поднимая глаз, бормотал Волжин, и на его лице отражалась напряженная работа мозга, не способного в таком взбудораженном состоянии быстро воспринимать информацию. Внезапно Волжин встряхнул головой, словно приходя в себя. — Что, что вы сказали? — Темные густые брови сдвинулись на переносице, словно помогая осмыслить то, что говорил доктор. Будто электрическим разрядом вдруг ударило по вискам, и наконец истинное значение слов дошло до затуманенного мозга Волжина. Он крепко схватил доктора и легко приподнял, невзирая на то что внушительные габариты представителя самой гуманной профессии отнюдь не располагали к такому резкому преодолению земного притяжения.

— Я очень рад, что к вам вернулся здравый смысл, — засмеялся опустившийся на землю доктор. — Вот теперь вы вполне адекватны.

— Я должен видеть ее! — рванулся Волжин к двери палаты. Он бы сокрушил любое препятствие на своем пути, сделал бы все, что могло сократить путь до его женщины.

— Э, нет. Этого я позволить не могу, к ней пока нельзя. Это в ваших же интересах. Ее нервная система может не выдержать дополнительной нагрузки. Очень сильное потрясение. К ней еще не возвратилась память.

— Можно мне хотя бы взглянуть на нее издалека?

— Только будьте благоразумны, корсиканские страсти здесь неуместны, — смягчился приятной наружности доктор.

Волжин приоткрыл дверь в палату, и сердце его сжалось: укутанная в белоснежную простыню Юлька выглядела совсем беззащитной, и лицо ее сливалось с той простыней. Единственным ярким пятном на этой стерильной бледности выделялись рассыпавшиеся по подушке волосы цвета спелой пшеницы. Тонкая мраморная рука лежала поверх простыни, такая знакомая, такая нежная, такая беспомощная.

— Детка, — произнес Волжин одними губами и рванулся вперед. Не успев сделать и двух шагов, он тотчас же почувствовал, что его сильно держат за плечи.

— Туда нельзя, — покачал головой рассерженный доктор.

Волжин напрягся, протестуя, но здравый смысл все-таки победил, и Станислав сник, подчиняясь воле врача. Но в глазах его застыло такое отчаяние, что ледяной запрет доктора начал таять.

— Стас, — послышался слабый голос.

Остановить Волжина не могли уже никакие силы. Он ринулся к Юльке.

— Я здесь, деточка моя, я с тобой, с тобой, — чувствуя комок в горле, тихо сказал Волжин, опускаясь пред ней на колени. — Я верил, я знал, что все обойдется. Ну, как ты?

— Что с Илюшей? — прошептала Юлька, тревожась о сыне.

— Илья отделался легким испугом: перелом руки и шишка на голове. Даже легкого сотрясения не обнаружили, — улыбнулся Волжин, пытаясь подбодрить ее.

— Где он? В больнице? — одними губами спросила Юлька.

— Нет, он уже дома. Соня сейчас занимается детьми.

Соня была лучшей Юлькиной подругой, приехавшей на свадьбу из Италии, где она проживала постоянно, выйдя замуж за итальянца-миллионера.

— Стас, забери меня домой, пожалуйста, — с трудом произнесла Юлька.

— Конечно, детка, я тебя заберу. Как только доктор разрешит, сразу же заберу, — севшим голосом произнес Волжин. — Ты только не волнуйся и не разговаривай много.

— Маме не говорите о том, что случилось, — умоляюще взглянула на него Юлька, и Волжин отметил, что взгляд у нее теперь не полон детского изумления, каким был прежде.

— Она, к сожалению, обо всем уже знает. Но Сергей поехал к ней, он найдет нужные слова и успокоит твою маму, — сочувственно глядя в ее глаза, сказал Волжин.

Станислав прижимал к своим, ставшим уже шершавыми, небритым щекам нежные Юлькины ладони, захлебываясь от жалости и любви. Руки его были готовы взорваться от нежности. Сегодня он чуть не потерял эту птицу счастья, в которой заключался смысл его жизни, а значит, едва не попрощался с самой жизнью, ощущая себя лебедем, потерявшим подругу и камнем падающим вниз.

А сейчас уже совсем неважно, что не состоялось венчание и не пела в честь них свадьба. Главное, что Юлька не ушла, не ушла совсем. Она рядом. Она дышит. Она говорит. Она чувствует. Она все помнит.

«Она похожа на подбитую белую чайку, у которой переломаны крылья», — вдруг подумал Волжин. Юлька всегда казалась ему птицей, стремящейся ввысь. Он никогда не успевал за ней. Был каким-то тяжелым на ногу. Она подсмеивалась над ним и цитировала Цветаеву:

…На бренность бедную мою Ты смотришь, слов не расточая. Ты — каменный, а я пою, Ты — памятник, а я летаю. Я знаю, что нежнейший май Пред оком Вечности ничтожен. Но птица я, и не пеняй, Что легкий мне закон положен…

Как бы хотелось сейчас Волжину, чтобы Юлька стала сейчас такой же, как прежде, смешливой и беззаботной. Легкой, как птица. Шаловливой, как ребенок.

— Я не хочу оставаться здесь одна, забери меня сегодня отсюда, пожалуйста, — снова и снова, словно маленькая девочка, капризничала она.

— Детка, я обязательно поговорю с доктором, обещаю, — просиял Волжин, узнавая в ней прежнюю Юльку. — Я прошу тебя, не волнуйся ни о чем и поменьше говори. Меня, между прочим, не хотели пускать к тебе. А что из этого следует? То, что ты еще очень слаба. Может, ты поесть что-нибудь хочешь? Заказывай, что пожелаешь. Я привезу.

— Мне ничего нельзя, кроме воды.

«Бедная моя. Чем мне помочь тебе, что сделать для тебя?» — в отчаянии вопрошали его глаза.

Юлька молча смотрела на Волжина, и взгляд ее ласкал его измученное сердце.

— Стас, я так тебя люблю, — наконец произнесла она и заплакала.

— Не плачь, детка, не надо. Я тоже тебя очень люблю и больше никуда, никуда от себя не отпущу. А сейчас закрой глаза и постарайся уснуть. Сон — лучшее лекарство.

— Но я не хочу спать.

— А я не хочу, чтобы ты выглядела, как фото на загранпаспорте.

— А при чем здесь фото? — вопрошающе взглянули на него потускневшие Юлькины глаза.

— Когда человек выглядит, как фото на загранпаспорте, значит, ему пора отдохнуть за границей, а мы этого осуществить пока не можем в силу возникших обстоятельств, — стараясь казаться серьезным и пряча за этой серьезностью улыбку, сказал Волжин.

Юлька засмеялась и прижалась щекой к его ладони. Они смотрели друг на друга и молчали. И словно не лежала между ними пропасть глубиною в шестнадцать лет, словно не совершали они роковых ошибок, жестоко разлучивших их, словно никогда не ссорились и не бросали на прощание убийственных слов, как написал когда-то Тютчев:

Любовь, любовь — гласит преданье — Союз души с душой родной — Их соединение, сочетанье И роковое их слиянье, И… поединок роковой…

И эти строки лучше всяких других слов могли бы объяснить то, что происходило с двумя любящими людьми. Распластанная Юлька лежала теперь перед ним такая родная и послушная, что даже не верилось, что когда-то она могла дерзить, находить ранящие слова, выпуская шипы и колючки.

Волжин вспомнил, как однажды после очередной размолвки, когда Юлька несправедливо обвинила его в цинизме, и после полного примирения, она рассказывала о том, как, ощутив свое одиночество, вдруг вспомнила сказку Экзюпери о Маленьком принце.

— Ты знаешь, Стас — говорила она, — как-то ночью мне не спалось, и я словно очутилась в этой сказке и все, что в ней происходило, происходило со мной. Я представила себя цветком на одной из миллионов звезд. И кто-то очень родной и близкий смотрел тогда на небо, думая, что где-то там живет его цветок, и при этом он был счастлив, так же, как и Маленький принц. А еще этот близкий мне человек думал, что не надо слушать то, что говорят цветы, ведь они так непоследовательны. Надо просто дышать их ароматом. Цветы так наивны и простодушны — они думают, что если у них есть шипы, то их боятся.

Для Волжина был понятен скрытый смысл ее слов. Испытывая вину перед ним, Юлька хотела загладить и как-то признать ее, но болезненное самолюбие не позволяло любимой женщине сделать это открыто. И тогда она, как бы прося прощения, рассказала о своем ощущении сказки, витая в особом, романтичном и многим непонятном мире. Опасаясь неосторожным словом или жестом как бы спугнуть ее необычную исповедь, Волжин слушал, затаив дыхание.

— Стас, но ведь цветов на свете очень много, и порою трудно выбрать или узнать свой единственный цветок. А для того чтобы знать, что это именно твой, нужно его приручить. Так сказал Лис, с которым путешествующий принц встретился на планете Земля. Лис сказал еще, что люди разучились дружить. Они давно уже ничего не изготавливают, а покупают в магазинах. Но разве друзей купишь в магазине? Чтобы стать кому-то другом, надо его приручить. Приручи меня, попросил Лис, и тогда я стану твоим другом, а золотые колосья в поле будут напоминать мне твои волосы. Когда принц улетал, он спросил Лиса — тебе больно? А Лис ответил — нет, ведь я сам просил приручить меня, и теперь шелест колосьев в поле будет напоминать мне тебя. А еще Лис сказал принцу на прощание, что зорко лишь сердце. Иногда я чувствую себя то цветком, то Лисом, то Маленьким принцем. Ты не обижаешься больше на меня, Стас?

Волжин погладил Юльку по волосам и не нашел слов, которые могли бы передать то, что он чувствовал тогда. Слова были пусты. Слова в тот момент ничего не стоили.

Сейчас эта беспомощная, молодая женщина очень напоминала ему ту романтичную девочку.

Осторожный стук в дверь нарушил их молчание.

— Попрошу вас выйти, Станислав Евгеньич, больной пора принять снотворное, — тихим, но решительным голосом приказал доктор.

За его спиной стояла медсестра со шприцем в руках.

— Одного кубика реладорма хватит? — шепотом спросила она.

Доктор кивнул в ответ.

— Детка, я должен идти, завтра я проведу с тобой целый день при одном условии, если ты во всем будешь слушаться доктора. Ты обещаешь?

— Да, обещаю, только побудь со мной еще минутку, — жалобным голосом прошептала Юлька.

Волжин наклонился к ее лицу и обжегся, мягко коснувшись ее губ.

— У тебя температура. Сейчас сделают укол, и ты заснешь, моя девочка. А завтра, едва откроешь глаза, я уже буду рядом. И прошу тебя, не смотри на меня таким тоскливым взглядом. Иначе я не выдержу и разгромлю тут все на свете. Я на руках бы унес тебя отсюда без всякого на то разрешения, если бы не опасался за твое здоровье. Я кладу твой мобильник рядом с подушкой. Звони в любое время, если вдруг проснешься. Хорошо?

— Хорошо, Стас, иди. Я буду очень тебя ждать, — согласилась Юлька, надув при этом губы, словно снова собиралась заплакать.

— Не смотрите на меня так грозно, молодой человек, — укорил Стаса доктор, уколовшись о его свирепый взгляд. — Юле стало лучше, и я этому очень рад. И все-таки сегодня я попрошу оставить ее одну.

— Доктор, а можно мне переночевать здесь, где-нибудь в коридоре?

— Я категорически запрещаю вам это. Прошу покинуть помещение больницы.

— Так и быть, ухожу. У меня к вам одна просьба: позаботьтесь о ней. Я в долгу не останусь.

— Вы сами-то понимаете, Станислав Евгеньич, что говорите? Она же находится в реанимации. За такими больными у нас особый уход.

— Простите меня, Дмитрий Александрии, если что-то не так сказал. Просто дороже этой женщины у меня никого нет.

— Могу себе представить. Юленьку невозможно не полюбить. У нас даже медсестры ею очарованы.

— Смотрите, не вздумайте приударить за ней, доктор. Я буду драться насмерть, — с шутливой угрозой произнес Волжин.

— Я так и понял, — засмеялся медик. — Только она пока еще свободная женщина, и у нее есть возможность выбора.

До сих пор, по представлениям Волжина, достигший высокого положения и уважаемый, как в своем кругу, так и в кругах мировой общественности, доктор был похож, как выражался американский писатель Франклин Джонс, на почтенный обломок прошлого. Но сейчас Станислав отметил про себя, что Дмитрий Александрович, невзирая на серебро в волосах и явное пристрастие к кулинарным излишествам, принадлежал к тому типу мужчин, к которому бывает весьма благосклонен женский пол.

Волжин прокрутил в голове события прошедшего дня. Пленительная Юлька в свадебном платье и длинных перчатках, обтягивающих ее тонкие красивые руки выше локтя. Он особенно настаивал на этих перчатках, и сам приобрел их в салоне для новобрачных. Юлька тогда задержалась в примерочной, придирчиво осматривая себя в очередном платье и отвергая их одно за другим.

Молоденькие продавщицы в это время с любопытством смотрели на Волжина: уже не юноша, а с каким пылом готовится к торжественному событию, уже не так элегантен, а двигается с кошачьей грацией, уже на лбу глубокие морщины, а сверкающая белизной улыбка совсем молодая. Он и сам чувствовал себя энергичным, моложавым, счастливым, всемогущим.

А когда из примерочной наконец-то вышла его золотоволосая Лорелея в свадебном наряде, щедро одаривая всех вокруг сверкающей улыбкой, у продавщиц и вовсе глаза на лоб полезли. Волжин был горд и не смог удержаться, чтобы не прижать к груди любимую женщину, такую изящную, красивую, обжигающую своим зеленым взглядом и ошеломляющую своей детской непосредственностью.

— Ты счастлива? — глупо спросил Волжин.

«Зачем спрашивать, если и без того все ясно», — отвечали ее глаза, совсем так, как Андрею Болконскому отвечал взгляд Наташи Ростовой, когда тот предлагал ей руку и сердце. Юлька словно жила в другом столетии, когда девушки отличались стыдливостью и застенчивостью.

«Невозможно поверить, что она мать двоих детей. Она кажется совсем юной, как тогда, когда я впервые коснулся ее губ. А ведь ей скоро тридцать семь, а мне и вовсе пятьдесят», — подумал Волжин.

Еще невероятней представлялось ему предстоящее обручение. Столько лет ждать, сомневаться, сделать кучу ошибок и почти не надеяться! И вот наконец-то сегодня все должно было свершиться.

— Серег, как я выгляжу? Не смешон в своем наряде? — Волжин придирчиво осмотрел себя в зеркале, достал расческу и который раз за день причесал густой ежик.

— Ты смотришься офигительно! — усмехнулся старший брат невесты, с которым Волжин когда-то учился в одной школе, и даже в одном классе. — Все невесты в загсе будут задыхаться от зависти. И я горд, что предметом этой зависти будет моя сестра.

— Скорее, мне будут завидовать. Юлька — самая потрясающая женщина на свете, — счастливо засмеявшись, ответил Волжин.

И вот вместо свадебной процессии визг тормозов, мертвая кошка, распластанное на асфальте тело сына, о существовании которого он узнал лишь недавно, и окровавленная перчатка на руке лишившейся чувств Юльки. Невыносимо было сознавать свою неспособность помочь в эти минуты, свою беспомощность, свое бессилие. Если бы ему, Волжину, сказали — чтобы спасти этих дорогих его сердцу людей, необходимо лечь под поезд, он, ни секунды не сомневаясь, сделал бы это. Но Станислав ничего, ничего не мог сделать, чтобы помочь своим близким. И эта мысль убивала его. Он помнил, как держал любимую женщину на руках, как душераздирающим голосом звал Соню, как она вызывала «скорую», и как он упал на колени, внутренне рыдая и моля Всевышнего не оставить Юльку без своей милости.

В больнице весь медперсонал сбежался посмотреть на ослепительную невесту, похожую на спящую царевну. А широкоплечий кареглазый жених в строгом смокинге, с коротким ежиком густых волос, напоминавших чернобурку, покорил воображение всех женщин клиники.

— Какой импозантный мужчина! — шепотом обменивались они мнениями. — А невеста — просто глаз не отвести.

Волжин с отрешенным взглядом ждал заключения врача. Здесь, в больничных стенах, его жениховский наряд казался нелепым, но ему это было безразлично.

— Доктор сказал, что раньше, чем через час, вы не получите никакой информации, — предупредила медсестра. — А вот мальчика вы можете уже забрать, ему наложили гипс.

— Слушай, старик, давай, сгоняем домой, переоденемся, — старался отвлечь Волжина Сергей.

— Я никуда не поеду.

Сергей в чем-то пытался убедить его, но Волжин ничего не понимал и ничего не слышал. Только, когда к ним вышла Сонечка с Ильей, взгляд Стаса смягчился. Он обнял сына, вдыхая родной запах, и не хотел его отпускать от себя. Мальчик притих и, впервые ощутив себя в отцовских объятиях, прикрыл глаза.

— Прости меня, папа, все это из-за меня произошло, — чуть не плача произнес Илья.

Волжин не ответил, только погладил сына по таким же, как и у него, густым темным волосам.

— Илья, поехали, я отвезу тебя и Соню домой, — решительно сказал Сергей.

— А где мама?

— Поехали, поехали, по дороге все расскажу.

Теперь все тревоги позади, жизнь невесты и сына вне опасности, а остальное все неважно и можно наконец вздохнуть полной грудью, а то такое ощущение, что внутри все сдавило, спрессовало, распилило и превратило в опилки. Прежде чем поймать машину, Волжин позвонил Соне:

— У меня хорошие новости. К Юле вернулась память, и, возможно, уже завтра ее переведут из реанимации в обычную палату. Успокой детей.

— Спасибо, Станислав, что позвонил. Мы тут все извелись. Олег даже сигареты купил и курит одну за другой на балконе. Ничего не ест.

— Дай мне его, пожалуйста.

— Слушаю, — раздался юношеский бас.

— Олег, сынок, успокойся. С мамой все в порядке. Она говорила со мной и даже улыбалась. Завтра вместе поедем к ней. Ты только не кури больше, не надо.

— Но вы же сами, дядя Стас, постоянно смолите.

— Я — это другое дело. Мне уже поздно менять свои привычки, а тебе не надо приобретать дурные. И подумай, как недовольна будет мама, когда узнает об этом.

— Хорошо, дядя Стас, я докуриваю последнюю и больше курить не буду. А мама, правда, себя хорошо чувствует?

— Правда. Она и сама могла бы это подтвердить, если бы ей не вкололи снотворное. Мама сейчас крепко спит. Завтра за тобой заеду. Договорились?

— Договорились. Спасибо, что позвонили, дядя Стас. Вы даже представить себе не можете, как нам всем хотелось поскорее услышать такие хорошие новости.

— Ты знаешь, Олег, еще как могу себе представить. А сейчас позови мне Илью.

Волжин с волнением ждал, когда услышит родной голос. Он еще не знал, как лучше вести себя с внезапно обретенным сыном, и каждый раз перед встречей с ним волновался. Отношения со старшим Юлькиным сыном от Андрея — Олегом складывались легче и проще, ведь Волжин знал его с малых лет и иногда виделся с ним в доме Сергея — двоюродные братья Кирилл и Олег часто приезжали в гости друг к другу.

— Але, папа! — прозвучал такой чистый и такой проникновенный голосок Ильи.

— Сынок, мама просила передать, что очень любит тебя, — произнес Волжин.

— А к ней можно?

— Завтра, завтра все поедем к маме.

— Ура! — закричал обрадованный Илья.

По реакции Сони, которая старалась приструнить не в меру развеселившихся мальчишек, Волжин понял, как вовремя он позвонил.

— Стас, успокой их, это невыносимо. Они тут совсем голову потеряли, демонстрируют боксерские приемы. Илье нужен покой, иначе придется накладывать повторный гипс. Скажи ты им! — возмущалась Сонечка.

— Пусть они немного расслабятся. Ведь ты, как врач, должна знать, что стрессы легче всего лечатся радостью. И спасибо тебе за то, что взяла на себя заботу о ребятах. Я бы и рад тебе помочь, но хочу поехать к Елене Васильевне. Ей, как матери и бабушке, сейчас тяжелее всего.

— Благодарить меня не за что. Юлькины дети — это мои дети. А к Елене Васильевне обязательно надо поехать. Твоих родителей мы уже успокоили. Так что все приглашенные в курсе событий.

— Спасибо, Соня. Размеры моей благодарности будут безграничны в пределах разумного, — нарочито почтительно произнес Волжин.

— Вот теперь я вижу, что ты окончательно пришел в себя и в своем репертуаре, — послышался повеселевший Сонечкин голос.

В квартире Елены Васильевны витал запах корвалола. Сергей открыл дверь и вопрошающе посмотрел на Волжина.

— Юлька в порядке, не волнуйся. Как мать?

— Переживает за сестренку, за тебя.

— Проведи меня к ней.

Волжина встретила постаревшая женщина с бледным потерянным лицом. Ее усталые глаза не блестели, как прежде, а были тусклы и безжизненны. Сердце Волжина дрогнуло.

— Елена Васильевна, родная, — тепло обнял он ее и коснулся губами седых волос. — Ваша дочь пришла в себя и уже способна разговаривать и даже смеяться. Успокойтесь, ей больше ничего не грозит, только одну ночь она проведет в реанимации, а уже завтра ее можно будет навестить.

— Слава богу, — облегченно вздохнула Юлькина мама. — Так ты видел Юлю, Станислав? Что говорят врачи? Что же все-таки произошло с ней?

— Я болван, Елена Васильевна, потому что сделал непростительную глупость. Мне даже в голову не пришло спросить об этом у доктора. Я был счастлив от одной только мысли, что Юля жива, и единственной моей целью было прорваться к ней в палату.

— Я думала, что только мой Сергей может быть мальчишкой, — потрепала Волжина по волосам Елена Васильевна и на глазах переменилась: появилась живость в глазах, порозовело лицо, распрямились плечи. — Послушай меня, мой мальчик. Жизнь моя подходит к концу. Да, да, не возражай, так оно и есть. Я не хотела бы говорить на эту тему с детьми, боюсь, что они не станут слушать меня. А ты, Станислав, у меня вместо старшего, самого разумного сына. Я виновата перед дочерью, да и перед тобой тоже. Помнишь, как в одной из известных притч царь Соломон разрешил спор двух женщин, претендующих на новорожденного младенца. Царь тогда предложил разделить ребенка пополам, тем самым выявив истинную мать, согласившуюся, скорее, отдать дитя чужой женщине, чем причинить ему боль и тем более убить его. Много лет назад ты отступился от Юли, хотя мог бы одержать победу в борьбе с Андреем. Он был славным парнем, Царство ему Небесное. И Юля любила его. И все же не так, как тебя. По тебе, Станислав, она всю жизнь сохла. Я помню, как разрывалось ее сердце, когда она усомнилась в том, что нужна тебе. И это происходило в то время, когда она собиралась выходить замуж за Андрея.

Елена Васильевна замолчала, вспоминая те давние года.

— Я тогда не был уверен, что стану для нее лучшей партией, да и ее слова подтвердили мои предположения. Соединить свою судьбу с молодым человеком, который никогда не был женат, гораздо логичней и приятней для юной девушки, чем выйти за человека в прошлом семейного, да к тому же обремененного ребенком.

— Это мне так казалось лучше, но не ей, — перебила его Елена Васильевна. — Это я разрушила ваше счастье, это из-за меня дочь дала обет Всевышнему.

— Какой обет? — с недоумением спросил Волжин.

— Она, наивно полагая, что это поможет, поклялась отказаться от самого дорогого для нее — от тебя, ради того чтобы я выздоровела. Поэтому можно считать, что косвенно я стала причиной вашей разлуки.

— Не надо себя корить, Елена Васильевна, голубушка. Мы снова встретились с Юлей. Она еще молода, да и я полон сил, мы еще внуков вам нарожаем.

— Спасибо, Станислав, за твои добрые слова. Только послушай, о чем я хочу тебя попросить. Понимаешь, за Сережу я спокойна, у него прекрасная жена, которая вовремя заставляет его тормозить. Ты же знаешь, каким твой друг может быть бесшабашным. А вот за Юленьку сердце болит. Она такая впечатлительная, такая эмоциональная, такая ранимая. Она любит тебя, всю жизнь любит. Случись с тобой что-нибудь, она или не переживет, или обезумеет. Пожалуйста, не рискуй собой, Станислав. Сумасшедшая Юлина любовь — твой крест. Принято считать, что мужчинам не следует много говорить о любви к ним, дескать, они зазнаются. На тебя это не распространяется. Ты совсем другой. Ваши отношения проверены временем. Я с радостью вручаю тебе судьбу дочери и прошу беречь себя не меньше, чем ее. Это очень важно.

— Я обещаю вам, Елена Васильевна, что со мной ничего не случится. На мне теперь лежит большая ответственность за нашу семью. Сколько же можно Юле страдать? Я просто обязан сделать ее счастливой. Я справлюсь с любыми трудностями, меня так просто не сломить. Посмотрите на меня, посмотрите.

Волжин напряг свои мышцы, и глазам Елены Васильевны представился настоящий Геркулес. Она засмеялась искренне, молодо, заливисто.

— Ну вот так-то лучше, — улыбнулся Волжин.

Глава вторая Business women

Невзирая на то что «Аэрофлот» давно потерял статус монополии, и как в России, так и в странах СНГ возникли новые конкурентоспособные авиаперевозчики, по мнению преданных работников первой в Советском Союзе авиакомпании, она по-прежнему оставалась лучшей в стране. В Домодедово выстроили новый аэропорт, провели железную дорогу, по которой мчались поезда, доставляющие пассажиров к рейсу, и красивое многообещающее название East Line привлекало внимание людей, собирающихся в дальние страны. И все же Шереметьево есть Шереметьево. Это старейшие воздушные ворота страны — такие привычные, такие знакомые, такие до боли родные. Марина сравнивала Шереметьево и свою авиакомпанию с классикой, которая никогда не устареет и будет жить вечно. А все эти новомодные романы — безусловно, хороши и интересны, но, после того как будут прочитаны, останутся в памяти ненадолго.

— «Аэрофлот» — это прекрасная школа, и ни одна стюардесса или стюард в другой компании никогда не постигнет тех тонкостей, которые впитали в себя те, кто начинал здесь летать, кто стоял у истоков, кто испытал все сложности строгих квалификационных комиссий или оформлений разрешений для полетов за рубеж, — доказывала Марина своему мужу.

— Любовь моя, кто спорит, — удивлялся ее патриотизму Сережка Дроздов. — Но ты слишком растрачиваешь себя на работе. Вспоминай иногда, что у тебя есть муж, который жаждет внимания и любви.

— Сереж, ты должен понять, что от меня сейчас в службе многое зависит, — немного поумерила свой пыл Марина, и в голосе ее послышались нежные нотки, которым так умилялся Дроздов.

Однако он смерил супругу суровым взглядом и произнес:

— О работе больше ни слова. На меня-то ты не сможешь наложить дисциплинарные взыскания, хоть я и далек от твоего идеала бортпроводника. Ты, наверное, забыла, что когда-то сама работала простой бортпроводницей.

— Да, я была ею, но очень ответственно относилась к своему делу, — горделиво вскинула голову Марина.

— Ты устала, родная моя, — одной фразой прекратил прения голубоглазый красавец. — Иди ко мне, я тебя пожалею.

Сергей обнял тонкую фигурку жены и бережно прижал к себе. Марина сразу притихла и подозрительно засопела носом.

— Любовь моя, что случилось, ты плачешь? — удивился Дроздов.

— Пожалей меня, Сережа, крепче пожалей. Я так устала быть сильной, — хлюпало носом хрупкое создание.

— Господи, как же ты вымоталась на этой должности. Посмотри на себя — один нос и глаза. Ты моя славная, умная, любимая, ты моя самая красивая. Перестань, перестань реветь, — прямо ладонью вытирал ее слезы Сергей, — ну как мне тебе помочь, скажи?

— Просто будь со мною рядом и хоть иногда повторяй мне такие красивые слова.

— Если бы это были просто слова, — горько усмехнулся Сергей. — К сожалению, служба бортпроводников все чаще становится для тебя дороже родного мужа. Вот ты горишь на работе, от больничного отказываешься, когда следует лежать в постели, а сочувствуют-то мне, а не тебе. Считают, что ты и меня поучаешь.

— А разве я кого-то поучаю? — мгновенно высохли слезы на бархатном личике. — Я же просто требую от людей элементарных вещей: дисциплины, без которой невозможно выполнение нашей работы, знаний аварийно-спасательных средств и действий в аварийной ситуации, умения владеть иностранными языками, наконец просто культуры речи и поведения. Я так часто иду на уступки, закрываю глаза на мелкие нарушения, стараюсь как можно мягче объяснить людям, как правильнее вести себя, чтобы избежать конфликтов с пассажирами, чтобы создать доброжелательную обстановку, тепло, уют, комфорт на борту, чтобы люди сходили с трапа довольными и отдохнувшими.

— Фигня это все. Они не уйдут отдохнувшими после десятичасового перелета в Сеул или тринадцатичасового в Гавану, да вдобавок, если ноги затекают и спина болит, и болтанки вытряхивают последние силы, — перебил Сергей.

— Мы должны сделать все, что в наших силах, а то, о чем ты сейчас сказал, от нас не зависит, — убеждала мужа Марина.

— Мне не надо этого объяснять, я старше тебя и больше тебя работаю в «Аэрофлоте». Еще Капица говорил, что «руководить — это значит не мешать хорошим людям работать». Ты же иногда не отличаешь молодых, начинающих бортпроводников, которым нужны подсказки, и опытных, которых твои подсказки оскорбляют. — Голос Сергея стал жестким. — Между тем девчонки и ребята во время небольшого отдыха даже не могут посидеть в специально выделенных для экипажа нормальных, с откидывающимися спинками креслах, потому что они проданы пассажирам. В результате бортпроводники вынуждены проводить все это время в служебном кресле у туалетов или перед креслами пассажиров. А те обращаются к ним с просьбами и поневоле не дают даже на минуту глаз сомкнуть в ночные часы. Кто за это ответит? И почему только мы должны, а нам никто не должен? А то, что ноги сводит от усталости и спину ломит, и голова тяжелая, — об этом кто-нибудь задумывался?

— Мы сами выбирали такую работу. Я понимаю, что на Боинге-747 есть все условия для работы и отдыха в многочасовом полете. Там даже в кабине экипажа есть отдельная комнатка с двумя койками. Но что делать, если наша многострадальная родина не может предоставить нам такую возможность? Многие люди живут гораздо хуже и не ропщут. Говорят, что страдания возвышают, а боль очищает. Надо терпеть.

— Согласен. Надо. И все же вам, руководящему составу, следует больше заботиться о простых смертных, а не делать акцент на их ошибках.

— Ты не далек от истины, но не знаешь всего, о чем я рассказать не могу, просто не вправе из-за морально-этических соображений. Одно только хочу заметить, если я что-то требую, то и сама это исполняю. Нельзя курить на борту — не курю, терплю. Иногда рука дрожит после рейса, когда сигарету зажигаю.

— Ладно, давай закончим этот беспочвенный разговор.

— Давай, — миролюбиво согласилась Марина и положила голову на плечо мужа.

Сергей сразу оттаял. Но он не любил незавершенности и двусмысленности, поэтому поставил заключительный аккорд в разговоре.

— Любовь моя, я хочу, чтобы ты знала — несмотря на то что ты сейчас услышала критику в свой адрес, я ценю твои усилия, твои старания и твою увлеченность работой. И знай, как бы ни был тяжел наш труд, я не променяю его ни на какой другой. Все мы больны «Аэрофлотом». Только прошу тебя, Мариш, побереги себя. Я очень опасаюсь за твое здоровье.

— Спасибо тебе, любимый, — растрогалась Марина и с благодарностью заглянула в бездонную синь его глаз. Как же она любила мужа за умение найти для нее нужные слова, за ласку, за сочувствие, за любовь, за понимание того, что ей не так легко, как кажется на первый взгляд, и просто за то, что он рядом такой, какой есть — красивый, необузданный, неправильный, самоуверенный.

— Мариш, я слышал, что у нас скоро отнимут Гавану. Давай с тобой слетаем туда в командировку, отдохнем, позагораем, в море поплаваем и просто побудем вместе. Мы так редко теперь видимся. Давай, а?

— Отличная идея, тем более я давно туда не летала, — загорелись огнем ее карие глаза. Марина знала, что исполнителем очередной Сережкиной идеи будет, как всегда, она, но это нисколько ее не расстроило. Марина привыкла к такому раскладу, и он ее не тяготил. В Гавану разрешалось летать не чаще одного раза в год. Она уже побывала там в начале года, Сережка не был. Но, может быть, как инструктору ей пойдут навстречу, тем более не так уж часто она обращается с просьбами. — Любимый, мы обязательно полетим. Только не сейчас. На работе решаются вопросы, которые без моего присутствия решить невозможно.

— Я не понимаю, зачем так надрываться на работе? Памятник тебе все равно не поставят. Впрочем, хватит об этом. Мариш, давай осуществим наши планы как можно быстрее, — загорелся Сережка.

— Так быстро, как ты хочешь, не получится. У меня неотложные дела в службе, да и у Юльки Стасовой скоро свадьба. Я очень рада за Юльку. Она так долго ждала своего Волжина, что казалось, все надежды уже давно потеряны.

— О, блин, совсем забыл. Так это уже через неделю. Надо подарок какой-нибудь оригинальный подготовить, одним словом, подойти к этому вопросу неформально.

— Не волнуйся, подарок я уже-присмотрела, — улыбнулась Марина.

— Ну нет слов, не жена, а золото. А что это за подарок, если не секрет?

— Кактус.

— Кактус? — Сережкино лицо вытянулось от недоумения.

— Сейчас я тебе все объясню, — засмеялась Марина, глядя на удивленную физиономию мужа. — Однажды, еще по молодости, я привезла из Дубая такой миленький кактус, который попросту отщипнула в саду на вилле, где жили экипажи.

— Где и поныне живут, — добавил Сережка.

— Да, и поныне, — согласилась Марина. — Так вот, я аккуратно отщипнула отросток…

— Если быть конкретнее, то стащила, — нарочно попытался задеть ее Сережка.

— Перестань паясничать, — легонько стукнула его по губам жена. — Так вот, как ни лелеяла я это растение, как ни старалась создать для него все условия, как ни меняла землю, как ни удобряла ее, как ни просеивала песок, так необходимый для кактуса, — все напрасно. Листочки на нем, когда-то бывшие такими привлекательными, засохли и опали. От былой красоты не осталось и следа. В очередной раз пересаживая цветы, я, скрепя сердце, решила выбросить кактус и уже положила его в целлофановый мешок со старой землей, засохшими листьями и обломанными ветками, чтобы отнести на улицу…

— Мариш, давай ближе к сути, — перебил ее Сережка.

— Я к ней как раз подхожу. В последний момент я передумала и снова поместила кактус в горшок с землей. С жалостью и любовью, почти без надежды, предприняла попытку вернуть его к жизни. Целую неделю я ухаживала за ним, разговаривая, как с живым разумным существом. И о, чудо! Не прошло и недели, как на кактусе появились по-весеннему свежие зеленые ростки, скоро развернувшиеся в прекрасные листья. Я глазам своим не могла поверить! Мне кажется, что Волжин для Юльки был таким же кактусом. Она уже было рассталась со своей мечтой и поставила на ней крест, но из души окончательно изгнать не сумела.

— Ты хочешь сказать, что любовь творит чудеса?

— Да, я убеждена в этом.

— Лапка ты моя, — обнял жену Сережка, удивляясь ее чувствительности и одновременно восхищаясь ею. — Так ты хочешь подарить свой любимый кактус, цветущий красавец-гигант, который так пестовала все время?

— Да, это тот самый кактус. Я считаю, что близкому человеку дарить следует только то, что тебе особенно дорого.

— Я представляю, в каком восторге пребывает сейчас Стасова. Поверь, я очень хорошо к ней отношусь, и все-таки…

— Ты о чем? — удивилась Марина.

— Скажи мне, пожалуйста, милая женушка, как это объяснить, что, когда она жила с Андреем, то мечты о Стасе как бы и не существовало. Или Юлька и тогда думала о нем? — поинтересовался Сережка.

— В то время она даже и думать о Стасе себе запретила. Юлька по-своему любила Андрея, даже очень любила, — защищала подругу Марина.

— И это не помешало ей наставить рога мужу и даже родить ребенка от трепетного любовника, — иронизировал Сережка.

— Это совсем не то, не то ты говоришь, — запротестовала Марина. — Ты же не знаешь, что тогда произошло между Юлькой и Андреем. Она рассказывала, что он сильно ее обидел. Юлька даже с ним расстаться хотела, окончательно расстаться. И встреч она с Волжиным не искала, он сам ее нашел. Приехал поздравить с днем рождения. А потом все так закрутилось. Юлька и опомниться не успела, как снова попала в те же сети. А как она переживала, когда узнала, что беременна. Юлька буквально на части разрывалась — сначала сомневалась, нужно ли рожать ребенка, затем родила и долго скрывала его от всех. Знали только мать, брат да ее любимая подруга Сонечка. Вообще, лучше тебе всего этого не знать. И не задевай Юльку, этого я никогда тебе не позволю.

— Да я и не думал ее задевать. Я только хочу тебе напомнить, что я однолюб, и подобные вещи со мной у тебя, дорогая, не пройдут.

— Сереженька, ведь любовь как ртуть, можно удержать ее в ладони, но не в сжатой руке, — нежно проворковала Марина, чувствующая себя польщенной от нарочито угрожающего предупреждения супруга.

— Вот у кого и сжата рука, так это у тебя, моя дорогая, туда не ходи, этого не делай, пива не пей.

— А ты возражаешь, милый, против моей сжатой руки? — прильнула к нему Марина.

— Что ты, любимая, оставайся такой, какая ты есть, — растроганный проявленной Мариной нежностью, тихо произнес Сережка, — это я так бурчу, для порядка. Если мне и хотелось бы разжать твою ладонь, то только для того, чтобы поцеловать ее.

«И все-таки он романтик, мой сумасшедший, милый, влюбленный романтик», — с нежностью подумала о муже Марина. Он мог проговорить с ней о своих чувствах до утра, а дела стояли на месте, если только хрупкая Марина сама не брала все в свои руки. Но какая удивительная атмосфера царила в семье, словно встречались двое беспечно влюбленных, а вовсе не прожившая бок о бок уже несколько лет семейная пара. «Любовники тщательно скрывают свои недостатки. Супруги слишком часто выказывают их друг перед другом». В этом смысле Марина с Сергеем смотрелись, как любовники, да и на самом деле были самыми истинными любовниками. И даже не потому, что скрывали собственные недостатки, — они постоянно радовали друг друга своими достоинствами, а недостатков и не замечали вовсе, или старались не замечать.

Марина подошла к окну, залюбовавшись картиной заката, наполненной тонким насыщенным колоритом. Последние солнечные лучи посылали свой прощальный свет, в слабом тепле которого нежилась сейчас душа Марины. В ее карих глазах мягко плескались блики уходящего солнца.

— Мариш, а может нам объединиться с Ромкой Морозовым и подарить Стасовой еще что-нибудь значительное вдобавок к твоему кактусу, — снова заговорил о Юлькиной свадьбе Сережка.

— Опомнился, я уже давно продумала этот вариант. Роман летит в Ханой, откуда привезет богемский хрусталь — шикарную вазу с изысканным рисунком.

— И мы поместим в нее миллион алых роз и преподнесем влюбленной паре, — вспыхнул идеей Сережка. — Правда, неплохо будет смотреться. А ведь у Ромки накануне юбилей, на который мы приглашены и на котором не сможем присутствовать.

Как жаль, что в увлекательной работе стюардесс и стюардов наряду с множеством плюсов существовало и немало минусов. Даже инструкторы не всегда могли планировать свой досуг, не говоря уже о рядовых бортпроводниках. А о том, чтобы попросить у диспетчера два выходных дня подряд для семейной пары, и вовсе считалось непозволительной роскошью, оттого часто пропадали билеты в театр, происходили ссоры в семьях, обижались родственники, плакали дети, чьи старательные приготовления к утренникам оставались не замеченными родителями.

Перед Сережкой и Мариной встала проблема выбора, либо принять приглашение Ромки Морозова и чествовать юбиляра, либо праздновать не менее важное событие — Юлькину свадьбу. Сергей больше склонялся к тому, чтобы пойти на день рождения к Роману, но Марине очень хотелось лицезреть счастливую Юльку в свадебном наряде и ее долгожданного избранника. Сережка, как это часто бывало в их семье, уступил, и они выбрали свадьбу. Так уж получилось, что два торжества следовали один за другим, и Юлька Стасова так же не могла присутствовать на дне рождении Романа, извиняясь и умоляя его не обижаться. Роман и не думал обижаться, заявив, что дни рождения, а тем более юбилеи, в народе принято отмечать и позже, в течение долгого периода времени. На том и порешили.

— Знаешь, Сереж, Ромка просил напомнить ему о Юлькиной свадьбе и при возможности заехать за ним. Он взял распечатку плана полетов на месяц и узнал, что в этот день должен выполнять короткий рейс.

— Что же он не мог попросить диспетчера не планировать его в этот день, тем более после такого юбилея? — удивился Сережка.

— Ты же знаешь, какой Ромка скромный. Он и так три выходных попросил, четвертый просить было уже неудобно.

— Тогда поедем без Романа, а он появится позже. Думаю, что гуляние продлится далеко за полночь. А теперь пойдем в постельку. У меня, между прочим, завтра ранний рейс. Вставать в пять часов.

— Ой, Сереженька, я совсем забыла. Сейчас я отглажу тебе рубашку.

— Не суетись, я еще с утра ее выгладил. Ты завтра постарайся не особенно напрягаться на работе, почаще делай перекур.

— Это еще зачем? — удивленно вскинула на него глаза Марина.

— Что ты смотришь на меня, словно видишь впервые. Ты разве не знаешь, что капля никотина убивает пять минут рабочего времени, — захохотал Сережка.

— Противный, у меня пяти минут нет на перекур, а ты только и знаешь, что подкалывать.

— Правильно сказал один деятель, что раб был свободен, потому что не имел семьи. Муж уже и противный, и ни на что не годный, и даже ничтожный. Какой же ты черствой можешь быть, — с упрекающей интонацией в голосе произнес Сережка.

— Людоеды жалуются на обилие черствых людей, — иронично парировала Марина.

— Один-один, — засмеялся Сергей и, подхватив жену на руки, призывно заглянул в ее бархатные глаза, излучавшие нежность. — А все-таки напрасно считают, что ты самая деловая женщина в службе. Ты самая нежная женщина.

Глава третья Стюард из Шереметьево

«Что сделать с человеком, который первый предложил праздновать дни рождения? — спросил как-то американский писатель Марк Твен и сам же ответил: — Убить мало». В пять часов зазвонил будильник, напоминая Роману о том, что его ждет насыщенный рабочий день — сложный полет в Лондон и обратно. Он с трудом приподнял сомкнутые веки и чертыхнулся. Надо было попросить выходной, все-таки пятьдесят лет отметил, а юбилей, как известно, это половина похорон. А он еще и на свадьбу к Юльке Стасовой приглашен. Нельзя не пойти. Юлька обидится. Да и самому интересно познакомиться с мужчиной, по которому столько лет сохла одна из самых привлекательных женщин «Аэрофлота».

Романа и Юльку сблизило творчество. Как-то в рейсе он прочел ей юмористические стихи, посвященные работе бортпроводника, и был просто очарован ее заливистым смехом, таким искренним, таким заразительным, что вся бригада подхватила его и хохотала в течение всего полета. Роман никак не ожидал, что Юлька так ярко будет реагировать на его строчки, такие, например, как: «Бдительным будь, не то что иные. Пересчитай салфетки льняные». В том рейсе при распределении обязанностей Юльке досталось «бытовое»: салфетки, полотенца, пледы, подушки и прочее. Так что Ромкин салфеточный цикл был для нее очень актуален. В дальнейшем и Юлька читала ему свои стихи, насквозь пропитанные романтизмом. Роману они тоже понравились — светлые, чистые, правдивые.

За окном стояла непроглядная тьма, пронизывающая февральскими ветрами. И только одинокий дворник лихо размахивал метлою, расчищая дорожки в старых московских двориках. Роман положил на лоб смоченное в холодной воде полотенце. Голова нестерпимо болела. Виски, конечно, хороший напиток, но если его слишком много, то разницы между ним и обыкновенной сивухой почти никакой.

Ах, если бы с ним была сейчас его Оля, Оленька! Разве бы он мучился от головной боли? Эта кудесница в мгновение ока сумела бы снять любую боль, любую тоску.

На работе никто бы не поверил, что Ольга способна испытывать самое искреннее и нежное чувство к мужчине, она казалась дерзкой, неприступной, надменной. Ее острые эпиграммы в адрес мужчин вгоняли их в краску, заставляя втайне сжимать кулаки. Ее темные локоны, убранные в высокую прическу, и блестящие насмешливые глаза привлекали и одновременно отпугивали. Родители ее были родом из Ростова, и она унаследовала от них крепкую, ладно скроенную фигуру, пытливый ум и завидную самостоятельность. А как вкусно она готовила борщи, лепила пельмени, пекла пироги, зажаривала мясо!

Многие коллеги осуждали ее за скупость, но никто не хотел вдаваться в подробности и узнать происхождение этой скупости. Муж оставил ее, беременную на шестом месяце, без средств, без оконченного образования, без единой родственной души в Москве. Ольга институт не бросила, перешла на заочное отделение, родила здоровую девочку и пришла работать в «Аэрофлот», с блеском пройдя отборочный конкурс. Мама, к которой очень трепетно относилась Ольга, жила теперь вместе с нею и помогала воспитывать внучку. Очаровательная девочка с каштановыми кудряшками отличалась не только привлекательной внешностью, но и острым умом, унаследованным от матери. После окончания школы, она превзошла все ожидания мамы и бабушки, легко поступив на экономический факультет Московского государственного университета. Теперь Оля могла позволить себе передышку и обратить внимание на свою личную жизнь.

Роман не сразу разглядел, что сарказм произносимых Оленькой слов — лишь налет, позволяющий скрывать ее одиночество, а когда понял, то почувствовал, как почва ускользает из-под ног. Друзья всячески отговаривали его, пытаясь погасить в нем стремление взять эту девушку в жены, но напрасно они переживали за него, Ольга сама не захотела официально оформить отношения, а просто в один день собрала свои вещи и переехала к нему.

— Роман, как развивается твой роман? — шутили коллеги.

— А вот как! — сверкая широченной улыбкой, Роман делал плавный прыжок и в разных позах демонстрировал тренированные мышцы.

— В том, что твоя казачка прекрасно тебя кормит, мы не сомневались, — с оттенком зависти говорили они.

— Она все делает прекрасно, — гордо заявлял он.

Роман теперь больше заботился о своем внешнем виде: всегда одетый с иголочки, побрит, полит одеколоном, в меру пьющий, в меру курящий. Теперь он выглядел стройным, постепенно убрался живот, расправились плечи, короткая модная стрижка молодила лицо, серые с прищуром глаза стали шире и искрились неподдельным весельем. В свободное время Роман проводил у холста, несколькими мазками создавая на полотне то напоенные воздухом и светом пейзажи, то изнывающий от духоты мир, то призрачное марево. И в эти минуты он чувствовал себя по-настоящему счастливым.

— Не жизнь, а сплошное удовольствие, — откровенничал он со своим другом Серегой, тоже стюардом. — Если такая женщина меня оценила, значит, я что-то из себя представляю.

— Нас утешает любой пустяк, но и любой пустяк приводит нас в уныние, — философствовал Сергей. Он не очень доверял женщинам, а вернее, совсем им не доверял. У него были для этого все основания — два расторгнутых брака за плечами. Сергей считал неверным представление о том, что женщина более верна мужчине, чем он ей. По его мнению, только жены декабристов искренне любили своих мужей и были им преданны до конца. Среди современных женщин Сергей этой преданности не наблюдал.

— Ты чересчур категоричен, — упрекал его Роман, спеша к своей возлюбленной, чьи глаза манили его откровенным томлением. — Оленька, иди ко мне, — шептал он, бледнея от желания. А как он любил баловать Ольгу, исполнять ее капризы и смеяться в ответ на часто повторяемые этой женщиной слова: «У меня непритязательный вкус, мне вполне хватает самого лучшего». Надо признаться, она обожала роскошь, и сама была роскошна. Ах, каким счастливым чувствовал себя Роман рядом с нею! Но счастье его было недолгим.

Скоро Ольга встретила могущественного покровителя, холостого, богатого, избалованного судьбой, тучного сорокасемилетнего торгпреда, уже несколько лет работавшего в Индии. Их встреча состоялась на борту самолета. Солидный пассажир первого класса был очарован заботой и вниманием черноглазой девушки, от которой ощутимо веяло теплом и чувственностью. Вот уже два года они вместе проводили отпуска, меняя экзотические острова и купаясь в роскоши. Ольга упивалась фимиамом успеха, принимая восторженное поклонение своего спутника и нежась в широченных постелях перворазрядных номеров с гобеленами, изображавшими героев древности. Ольга ежемесячно летала в командировку в Дели, приезжала к нему на виллу, готовя знаменитые борщи под аккомпанемент фортепьянных клавиш. Торгпред прекрасно владел инструментом. Поговаривали, что Ольга вышла за него замуж, но на сто процентов этого никто не знал. И Роман лелеял надежду, что наступит день, когда она опомнится и вернется, моля о прощении. Ему приходили на ум слова пророка: «Много скорбей у праведного». И то, как радостны бывают эти скорби ради любимой женщины, Роман ощутил на себе.

— Ромка, выбрось ты ее из головы, — говорил ему близкий друг. — Найди себе скромную женщину, с которой тебе будет гораздо спокойнее.

— Как ты не понимаешь, что эти тихие и скромные напоминают мне сереньких птиц в клетке, а Оля — жар-птица, она свободна и независима. И она очень честная.

— Да, все правильно, мудрость — это не морщины, а извилины. Не хочешь прислушаться к моим советам, жди у моря погоды.

И Роман ждал. А погоды все не было. Вся жизнь Романа теперь заключалась в работе — путь в аэропорт, взлет, посадка, снова путь уже из аэропорта, несколько глотков виски, сон и снова работа. Он перестал заниматься домом, который они вместе с Ольгой мечтали построить. Ему одному этот дом был ни к чему, без нее этот дом — острог, и не имелось никакого смысла продолжать строительство. Роман сразу сдал, пополнел, снова стал вырисовываться живот, он заметно постарел, поседели его когда-то бывшие темными волнистые волосы. Все реже и реже Роман посещал спортивный зал, а затем и вовсе забросил это занятие. Стали развиваться комплексы. Существует ошибочное мнение, что мужчины не страдают и не переживают разлуки, как это обычно случается у женщин. Роман страдал. Хотя и сознавал, что в страдании есть что-то ущербное. Он уже не садился за холст, чтобы запечатлеть на нем восхитительные краски природы. Это увлечение требовало вдохновения, а с исчезновением Оли и оно окончательно пропало, женщины перестали волновать его воображение.

Лишь однажды, будучи в командировке и сидя в компании после долгого перелета, он обратил внимание на одну из своих коллег. Ее звали Лиля. Она была так же нежна и прекрасна, как и ее имя. Полная противоположность Ольге. У той и имя строгое, и характер неуживчивый, и гонора много.

Ослепительно молодая, молочно-белой кожей и светлыми натуральными волосами напоминавшая Снегурочку, Лиля поразила его природной грацией и изяществом форм. Казалось, она не ходила по земле, а летала, такой легкостью отличалась ее походка. Заметив на себе ее пристальный взгляд, Роман вдруг почувствовал, как в нем просыпается былая удаль. С женщинами он порою бывал робок, но не труслив, особенно если учесть, что когда-то ему покорилась такая недоступная вершина, как Оля.

Глаза его призывно засветились, речь стала изобиловать остроумными репликами, внутри появились дрожь и волнение, придававшие его облику дополнительный шарм. И он пошел в атаку. Лиля казалась неприступной, что еще больше зажигало в нем огонь желания. Сергей, оказавшийся рядом в тот момент, шепнул:

— Твердый орешек нередко оказывается пустым.

— Отстань, не твое дело, — огрызнулся Роман.

— Ну-ну, — привычно хмыкнул Сергей, — дело твое.

Роман растратил все свои суточные и те деньги, которые взял из дома для покупок. Все эти покупки теперь совершались только для нее. И она сдалась. Желанная близость довела его до изнеможения. Он никак не мог насытиться молодым, налитым соком телом Лили и терзал его, впившись в это тело, словно зверь в добычу.

— Какой же ты сильный! — восхищалась Лиля. — У меня с мужем никогда так не было.

Романа неприятно поразила новость, что она оказалась замужем. Но еще больше ему не понравилась ее бестактность, в постели с мужчиной не говорят о другой постели.

В Шереметьево Лилю встречал муж, приятной наружности, спортивно сложенный, с гладко зализанной прической. Он вручил ей букет роскошных лилий, слегка коснувшись ее полных губ.

Романа всего передернуло не столько от ревности, сколько от фальши происходящего. И тут же он с гордостью поднял голову. Роман много раз торжествовал над телом этой шикарной женщины, обладал ею, как хотел и сколько хотел, та признала его мужскую силу.

Внезапно его охватила тоска по Ольге. Она всецело принадлежала ему, в ее верности во время их романтических отношений Роман не сомневался, и от этого жизнь еще больше казалась ему заманчивой и привлекательной. Они могли говорить на любую тему, не касаясь прежней личной жизни каждого. И никогда ироничная Ольга не позволяла себе подобной бестактности, на которую оказалась способна нежная Лиля.

Впрочем, эта любовная история не имела продолжения. В следующей командировке, в которую Романа и Лилю вместе запланировали по их просьбе, им не суждено было испить восторги постельных утех. В первой же вечер Лиля не осталась равнодушной к настойчивым ухаживаниям командира корабля. Вот тут-то в Романе и разыгрался его комплекс, знакомый многим стюардам, пролетавшим много лет и, по их собственному убеждению, не умевшим зарабатывать деньги нигде, кроме как в «Аэрофлоте». Какое же унижение испытал Роман, когда, взяв четыре подноса с пищей, принес их в кабину экипажа и услышал, как словоохотливый штурман подшучивал над командиром, намекая на его интимную связь с красавицей-стюардессой. Уязвленное самолюбие человека без погон, как червь, подтачивало воспаленный мозг Романа. «Как же больно сознавать, что ты просто официант и вынужден подавать подносы в свои-то годы, — подумал он, словно глядя на себя со стороны. — Вот и девчонки показывают свое отношение к тебе, переметнувшись к более достойным внимания мужчинам, мужчинам, имеющим настоящую профессию». Впрочем, сами эти мужчины никогда своего неуважения к ним, бортпроводникам, не проявляли, всегда дружелюбно обменивались рукопожатием, приглашали посидеть в компании, да и на девчонок особенно не заглядывались, слишком уставали в конце полета.

Внезапно у Романа перехватило горло от ощущения своей ничтожности, незначительности, неприкаянности. Уже не молод, а семьи все нет. Еще не стар, а желания остыли. Еще силен, а руки опустились. Еще живой, а чувствовал себя трупом. Один сатирик сказал, что трусливый заяц смешон, храбрый заяц еще смешнее. Достоинство сохраняет только заяц, запеченный в сметане. Вот таким зайцем и ощущал себя в такие минуты Роман.

Он снял со лба уже ставшее теплым полотенце и посмотрел на часы. Времени оставалось в обрез. Пора вставать, мыться, бриться, облачаться в форму и заводить машину, чтобы доехать до аэропорта.

Роман резко поднялся, принял, как обычно, контрастный душ и быстро, по-военному, оделся. «Сегодня он впервые придет на рейс человеком, которому пошел шестой десяток. Невесело. Пора бы и уходить с летной работы. Вот и диплом о высшем образовании есть, да только куда сейчас с ним примут, если даже для молодых проблема устроиться на приличную работу. А идти в сторожа на мизерную зарплату совсем не хочется. Да и не только в зарплате дело. Не так давно его списали на землю на три месяца, сильно болела спина. Первые две недели он ликовал, имея в своем распоряжении массу свободного времени. А потом затосковал по работе так, что скулы сводило. Тридцать лет в «Аэрофлоте» пролетели незаметно, как один день. Правильно говорят, что их работа — это образ жизни. Он бы сказал больше — наркотик, болезнь, от которой невозможно излечиться.

Несколько лет назад, когда поползли слухи о том, что суточные в загранкомандировках сократят и появится много рейсов по России и СНГ, а полеты в Южную Америку прикроют, многие бортпроводники били себя в грудь, говоря, что ни одного дня не останутся в «Аэрофлоте». Некоторые действительно уволились, преимущественно молодые, а пришедшие сюда когда-то по зову сердца так и остались здесь. И все стерпели, и остались верны отечественной технике, не желая переучиваться на «Боинги». Это — как Родина для человека. Если он уже не молод, то ему трудно покидать ее, как бы плохо здесь ни жилось. Молодым проще, они легче адаптируются. Вот пусть молодые и летают на импортной технике, а на его век и отечественной хватит.

Так, за размышлениями, Роман незаметно добрался до аэропорта.

— Здорово, Ромка, сто лет тебя не видел, приятель, — воскликнул Витька Бобров, с которым давным-давно летали еще на «тушках». — Я уж думал ты уволился.

— Как видишь, слухи о моей смерти сильно преувеличены.

— Ты прав, — засмеялся Витька, — иногда кажется, что уйти отсюда все равно, что приблизить свою смерть. Рад тебя видеть. К сожалению, времени у меня мало, а то потрепались бы. Эх, уже на самолет пора топать. Бригада подобралась — без слез не взглянешь, только молодняк да стажеры. А ты куда летишь?

— В Ереван.

— Ну, счастливо!

— И тебе удачно слетать.

На предполетном разборе Роман отметил про себя, что вся бригада состоит из молодых ребят и девчонок, и только он один, старик, затесался среди них. Но зато как четко и обстоятельно отвечал Роман на связанные с безопасностью полетов вопросы, задаваемые на брифинге бригадиром — миловидной девушкой. «А она, молодец, — хорошо к рейсу готовится, серьезна и требовательна, а с виду не подумаешь», — отметил про себя Роман.

После окончания разбора ребята и девчонки вспорхнули, словно бабочки, и, смеясь, побежали на борт самолета. Он встал медленно и тяжело, морщась от тупой головной боли. Его пятьдесят тяжелым грузом давили на плечи. И только подходя к лайнеру, крылья которого слегка раскачивались от сильного бокового ветра, он почувствовал себя в своей стихии.

Знакомый техник в теплом комбинезоне усердно осматривал двигатель. Роман поежился, вспомнив о трагедии, произошедшей в дождливый осенний день, когда двадцатишестилетнего техника, непоседливого, энергичного и жизнерадостного парня, засосало в работающий двигатель. То, что от него осталось после того, как он был пропущен через мясорубку, — зрелище не для слабонервных.

Приступив к своим обязанностям, Роман постепенно забыл и о тяжелом похмелье, и о своем юбилее. Все аварийно-спасательные средства — трапы, огнетушители, кислородные приборы — должны быть исправны и находиться на своих местах. Все это Роман проверил так же, как и работу электрооборудования, давление в дверях и надувных трапах, и остался доволен результатами этой проверки.

— Бортпроводникам собраться во втором салоне! — объявил командир корабля, чтобы, как обычно, провести предполетный разбор. Он первым протянул руку Роману, как старому знакомому.

Группа подвыпивших спортсменов долго не соглашалась пристегиваться ремнями. Один из них ругнулся, когда Роман настойчиво затянул на нем ремень.

— Еще одно скверное слово, и вас попросят выйти из самолета, — спокойно заявил Роман.

— Прости, брат, мы же матом не ругаемся, мы им разговариваем, — миролюбиво отреагировал нарушитель спокойствия.

— Вы уж как-нибудь потерпите, у нас это не принято, — скрывая улыбку, ответил Роман.

— А как ребенка пристегнуть? — спросила молодая мама, держа пухленькую десятимесячную девочку на коленях.

— Ребенка держите на коленях, прижмите к себе, но не пристегивайте, — объясняла Вика, возглавляющая бригаду бортпроводников.

Все заняли свои места, пристегнулись. Самолет взлетел. Но что-то не понравилось Роману в звуке двигателей, что-то было не так, он это нутром чувствовал. За столько лет он наизусть знал, как шумит двигатель на разных типах самолетов на определенных этапах полета.

И вдруг самолет накренился на одну сторону и в салоне появился запах дыма. Началась паника. Многие вскакивали со своих мест, пытаясь убежать в хвост.

— Safety position. Принять безопасную позу, — четко произнес командир.

Его голос казался спокойным и уверенным, и так же уверенно почувствовал себя Роман. Наступил его час, тот один-единственный решительный час, когда человек должен показать все, на что он способен. Наполеон считал, что от одного мгновения, от одной мысли зависит исход сражения. В благоприятный момент, эта мысль вспыхивает и наступает сокрушительная победа.

— Голову на колени, обхватить ноги под коленями! — приказывал Роман, и решительный голос Вики вторил ему.

«Молодец, девочка», — в который раз мысленно похвалил ее Роман.

Другие бортпроводники, на секунду онемевшие от страшной неожиданности, быстро подключились, и скоро в салоне воцарился порядок.

Самолет стремительно приближался к земле. Роман чувствовал на себе взгляды пассажиров. Они смотрели на него преданными глазами, смотрели с надеждой, верой, мольбой. Сейчас он был самый старший, самый опытный, самый мудрый и самый знающий. Он обменялся с Викой взглядом и ободряюще подмигнул. Вика неожиданно ответила улыбкой. «Молодчина», — красноречиво говорил ей глазами Роман. «Ты тоже», — отвечали Викины глаза.

Самолет грохнулся о землю, и посередине фюзеляжа стала образовываться трещина. В передней части уже бушевало пламя.

— Начать эвакуацию! — успел прохрипеть командир и потерял сознание.

— Отстегнуть ремни, снять обувь, оставить все, на выход! — кричали бортпроводники.

Двери в передней части самолета открывать было опасно. Вика направляла пассажиров первого салона к другим выходам. Голос ее гремел:

— Ко мне, прыгайте, съезжайте, убегайте!

Роман казался вездесущим. Он со скоростью барса и с гибкостью пантеры двигался по всему самолету, выталкивая растерявшихся пассажиров из самолета. Они слушались его, они доверяли ему, они полагались на его знания и опыт. С каждым спасенным пассажиром Роман чувствовал себя сильнее, моложе, энергичней. Я молод, я все могу, я спасу вас — говорили его мощная фигура, его уверенные действия, его ловкие движения. Это был парадокс, но в эти минуты он чувствовал себя счастливым. Уже горела середина самолета, нужно было уходить. Дым стоял в горле и щипал глаза.

— Надо уходить, мы сейчас все сгорим! — закричала тоненькая бортпроводница Нелли.

Она была такая юная, такая светлая, такая тонкая, такая неискушенная. Она так хотела жить! Но трещина разверзлась, и она провалилась, словно в ад, в горящее пекло. Мощная струя пены помчалась за ней вслед. Это подоспевшие пожарные стремительно разворачивали свои действия.

— Вика, а где женщина с маленьким ребенком?! Ты не видела, она не покидала самолет?! — диким голосом кричал Роман.

— Нет, ее не было! — истерично закричала Вика и зарыдала.

— Прыгай! — Роман толкнул ее на трап.

Он побежал в хвост и увидел потерявшую сознание молодую маму. Зажатая в ее руках девочка зашлась от плача. Роман схватил обеих и потащил к выходу. Он не заметил, как на нем загорелась одежда, как обуглились пальцы на левой руке. Он упорно тащил драгоценную ношу к выходу. Он знал, что оставались секунды до взрыва. В последний момент женщина пришла в себя и, взяв дочь на руки, прыгнула на трап. Голова у Романа закружилась, поплыла, и все вокруг завертелось в бешеной карусели.

Большая очередь из стюардов и стюардесс, знакомых и не знакомых Роману, толпилась около пункта сдачи крови, так необходимой ему сейчас.

Положение было критическим, срочно требовалось прямое переливание крови.

Роман медленно поднял веки и увидел трубки, протянутые от одной постели к другой.

«Кто же это? Кто теперь станет моим кровным братом или сестрой?» — мелькнуло в воспаленном сознании Романа.

— Ты очнулся, милый? — услышал он знакомый голос.

— Оленька, это ты? — слабо прошептал Роман.

— Это я. И я от тебя никуда не уйду. Никогда.

Пересохшие губы Романа растянулись в улыбке, глаза заволокло влагой. «А ведь пятьдесят совсем не возраст», — радостно подумал он.

Глава четвертая Верные друзья

Первым человеком, кто навестил Юльку на второй день ее пребывания в больнице, была Лариса, та самая бортпроводник-инструктор Лариса Шнырева, о которой у Юльки не так давно еще складывалось не лучшее мнение. В палату легкой походкой вошла совсем другая женщина — молодая яркая шатенка, живые карие глаза, волосы заплетены в мелкие косички, полные губы, чуть тронутые помадой пастельных тонов, и больше никакой косметики. Одетая неброско и со вкусом, Лариса казалась образцом элегантности.

«Да она просто красавица!» — с восхищением подумала Юлька. О том, что Лариса Шнырева, встретив мужчину своей мечты, превратилась в совсем другого человека, и не столько внешне, сколько внутренне, Юлька уже слышала. Отношение Ларисы к людям изменилось настолько разительно, что многие отказывались верить в искренность этих изменений. Лариса входила в положение каждого своего подопечного, стараясь научить, помочь и ободрить в случае неудач. Прежде чем проверить знания бортпроводников, касающиеся тонкостей их работы, Лариса из кожи вон лезла, дабы преподать материал грамотно и в такой доступной форме, чтобы этот материал легко отложился в их памяти, для чего она приводила массу примеров из жизни. Речь шла и о путях эвакуации, и о технологии питания пассажиров, и о действиях бортпроводников в аварийной ситуации, и о применении аварийно-спасательных средств, и о медицинском обслуживании на борту.

— Юленька, что произошло? — бросилась к ней Лариса, едва переступив порог палаты. — Как я за тебя переживала! Надо же было такому случиться, чтобы в один день.

— Что в один день? — спросила Юлька, тронутая вниманием совершенно постороннего человека.

— Да нет, ничего, — быстро сказала Лариса. — Это так, мое личное. Главное, как у тебя дела и что говорят врачи?

— Ничего страшного, обострение язвы желудка, о которой я даже не подозревала.

— Какие лекарства нужно привезти? — сразу предложила свою помощь Лариса и еще больше удивила Юльку такой метаморфозой.

— Спасибо большое, Ларисонька. Я еще не знаю, что мне прописали.

— Так надо узнать. Может, мне с доктором встретиться, поговорить? — заботливо спросила Лариса.

— Нет, нет, что ты. Мой муж уже достал доктора расспросами, — запротестовала Юлька, а про себя подумала: «Как же приятно обнаружить в человеке такие хорошие качества, о которых и не подозреваешь. Прости меня, Лариса, прости за все дурные мысли о тебе».

— И чей же это муж достал доктора? — послышался притворно-возмущенный голос Волжина, явно довольного тем, что его назвали мужем.

— Вот, познакомься — Лариса, моя коллега и очень хороший друг.

— Очень приятно, Станислав, — улыбнулся Волжин, вручая Юльке необъятный букет, похожий на пышную крону фантастического дерева.

— Может, мне выйти? — неуверенно спросила Лариса, заметив, как Волжин не сводит глаз со своей невесты, сидящей в цветах, словно Дюймовочка.

— Оставайтесь, Лариса, я сейчас все равно к доктору пойду, — произнес Волжин и, наклонившись к Юльке, спросил озабоченно: — Ну как ты, детка? Спала?

Юлька кивнула, заливаясь краской. Впервые Стас назвал ее столь интимно — «детка» — в присутствии других. А ведь она уже не та шестнадцатилетняя девочка, которую Стас называл «котенком», «птенцом», «деткой». И, возможно, для чужого уха все эти ласковые уменьшительные обращения покажутся странными. Но, взглянув на Ларису и не заметив в ее глазах ни малейшего оттенка удивления, Юлька окончательно успокоилась.

Этот день можно было назвать днем открытых дверей, каждый час Юльку навещал новый посетитель. Сначала пришли Сонечка с Олегом и Илюшей. И Юлька ахала, охала, со слезами на глазах прикасаясь к загипсованной руке сына, словно экстрасенс, способный делать чудеса. Затем появились мама с Сергеем, затем Марина с мужем, а затем почти все приглашенные на свадьбу. Между этими визитами Юлькин нареченный то уезжал, то снова возвращался, привозя какие-то лекарства, продукты, одежду, книги. Чтобы задобрить медсестер, недовольных слишком большим наплывом посетителей, Волжин то и дело совал им какие-то сувениры, шоколадки, коробки конфет, бутылки шампанского.

Заботливое внимание друзей и родственников так глубоко тронуло Юльку, что в горле у нее то и дело першило от надвигающихся слез благодарности и любви к родным и коллегам. Вокруг все утопало в цветах и благоухало, напоминая о лете в самом разгаре, и Юльке казалось, что она находится и не в больнице вовсе, а на собственной свадьбе. Только к вечеру, наконец-то оказавшись наедине с Волжиным, Юлька почувствовала жуткую усталость и жжение в животе. Напрасно она пыталась скрыть от Стаса свою боль, обмануть его было почти невозможно.

— Детка, тебе больно?

— Немножко, — с трудом произнесла Юлька.

— Где больно? Покажи, где больно, — обеспокоенно спросил Волжин, присев на краешек постели. И глаза его потемнели от сочувствия и тревоги.

На пороге появился доктор и всем своим видом выражал явное недовольство.

— Так, мои дорогие. Либо мы лечимся, либо я передаю вас другому врачу, — заявил он железным голосом. — У нас существует тихий час. А посещение реанимации и вовсе запрещено. Так, как будем себя вести?

— Простите, доктор. Впредь этого не произойдет, — заверил его Волжин.

— Ну хорошо, поверю. А вас, барышня, если ночь пройдет спокойно, завтра переведем в обычную палату, — сказал доктор и пощупал Юлькин лоб. — Температуру сегодня мерили?

— Н-нет, — заикаясь, сказала Юлька. — Забыла.

— Хорошую трепку задал бы я вам, будь вы моей дочерью. Налицо температура.

— Почему температура, доктор? — ужаснулся Волжин.

— Не волнуйтесь, Станислав Евгеньич, температура — это еще не самое страшное, — успокоил его врач. — Но запомните, самое главное для больной — покой и положительные эмоции. Но это вовсе не значит, что надо устраивать тут бразильский карнавал. Итак, даю вам пять минут для прощания. Больной пора принимать лекарства.

— Я понимаю, доктор, только у Юли возникли боли в животе, — поспешил сообщить Волжин, опасаясь, что врач не станет его слушать.

— Напрасно вы думаете, что это для меня неожиданность. Сейчас мы сделаем девочке обезболивающую инъекцию, и боль как рукой снимет. Ну-с, я ухожу и, когда вернусь, надеюсь, вас уже здесь не застану.

— Хорошо, доктор, — не смел возражать Волжин.

Как только врач вышел, Стас взял Юлькины ладони и прижал к своим губам. Он молчал, устремив на нее бесконечно нежный, любящий взгляд, в котором читалась мольба: «Прошу тебя, выздоравливай, только выздоравливай быстрее».

— Стас, прошу тебя, пожалуйста, не смотри на меня так, — прошептала Юлька.

— Ты умеешь читать мысли?

— Твои, да. А тебя это пугает?

— Меня больше пугают одинокие вечера без тебя.

— Я скоро, очень скоро поправлюсь и вернусь к тебе. Я обещаю.

— Постарайся, детка, ты только очень, очень постарайся, — проглатывая комок в горле, произнес Волжин.

— Я скоро буду с тобой, очень скоро, — сказала Юлька и закрыла глаза, так легче было прощаться. В уголках глаз застыли слезинки, которые, к счастью, Волжин уже не увидел.

— Снотворное будем колоть? — ласково спросила пожилая медсестра и улыбнулась Юльке.

— Да, пожалуйста, — улыбнулась ей в ответ Юлька.

И в эту минуту в коридоре больницы послышался какой-то шум, состоящий из множества голосов. Один из них громкий, настойчивый и очень знакомый, принадлежал длинноволосой блондинке, явившейся внезапно и ярко, как комета, и против которой не могли устоять ни дежурный врач, ни медсестры, ни нянечки.

— Ляна! — обрадованно воскликнула Юлька, увидев умопомрачительную подругу в воздушных одеждах и с коралловыми розами в руках. Когда одни мужчины восхищались ею, говоря неизбитые комплименты, а другие заверяли, что ее красота может свести с ума, она отвечала с легкостью: «Ваши слова меня не удивляют. Это массовое явление».

— Здравствуй, дорогая, — горячо обняла ее Ляна. — Прости, раньше к тебе выбраться не могла. Вот тебе витамины, морс, лекарство, прибор для измерения сахара, что-то еще тут мама передала.

Ляна выкладывала из сумки всякую всячину и аккуратно размещала в тумбочке.

— Лян, спасибо, но зачем мне всего так много? И зачем мне этот прибор для измерения сахара? В больнице наверняка это все имеется.

— Не спорь со мной, я лучше знаю, что нужно, а что нет. Сама будешь каждое утро проверять свой сахар. Это очень важно. Тут вот инструкция есть, все в ней расписано.

Елена Александровна, так звали яркую молодую женщину, когда-то работала бортпроводницей в Шереметьево. Сначала она испытывала жуткий интерес к романтичной профессии стюардессы, но скоро ей все наскучило, и она, решительно написав заявление об уходе, оставила «Аэрофлот», ни капли об этом не сожалея.

— Не вижу перспективы, — объясняла свой уход дальновидная Ляна.

Никто не понял ее самоотверженного шага, да и неудивительно, в то время сеть международных линий расширялась, да и работа считалась одной из самых высокооплачиваемых. Это были лучшие времена в «Аэрофлоте», но, будучи от природы слишком прозорливой, Ляна смотрела вперед и не ошиблась.

Только очень близким людям предоставлялось право называть Елену — Ляной, к числу привилегированных примкнула и Юлька. Ляна сама не понимала, как это произошло, что при первом знакомстве с Юлькой она представилась, как «Ляна». Юлька сразу приняла это имя и, даже вспоминая о подруге или рассказывая о ней Сонечке, детям и маме, называла не иначе как Ляна.

Они когда-то вместе летали в продолжительные командировки, гуляли по Буэнос-Айресу, посещали злачные места в Таиланде, восторгались красотами Сингапура и находили много общего в своих взглядах на жизнь, хотя и разногласий у них было немало. Что касалось отношения к мужчинам, то здесь их взгляды совпадали полностью. «Недоступность — вот главный козырь перед сильной половиной человечества», — считали они.

Мужчины замирали от восторга, наблюдая за летящей походкой двух стройных длинноволосых девушек, одна из которых была зеленоглазая, с гривой пшеничных волос, другая — голубоглазая, похожая на арийку, обладательница натуральных волос абсолютно белого цвета. Стоило мужчинам заговорить с Юлькой и Ляной, как они с первых же минут попадали в поле обаяния этих удивительных нимф, восторгаясь их гибким умом и блестящей эрудицией. Одна из них, характером более мягкая, отличающаяся сдержанной обходительностью, с манерами, исполненными достоинства, безупречно женственная, покоряла мелодичностью своего голоса и задумчивым взглядом раскосых зеленых глаз. Другая — обладающая исключительной интуицией, отчаянно храбрая и вихреподобная, восхищала смелостью суждений и абсолютными пропорциями тела. Мужчины в экипаже просто жаждали их общества, но девушки только посмеивались, оттачивая на проглотивших аршин собеседниках свое остроумие. Потом они хохотали до упаду, обсуждая потерявших дар речи мужчин, подтрунивая над ними и скоро теряя к ним всякий интерес, материал уже был отработан.

Неудивительно, что две симпатичные, уверенные в себе девушки почувствовали взаимную симпатию друг к другу. К сожалению, ритм жизни не позволял им находить время для общения вне работы. И только после того как Ляна оставила «Аэрофлот», подруги иногда встречались, проводя вечера в долгих беседах, лишь на миг прерываемых хрустальным звоном пенящихся бокалов.

— Знаешь, о чем я сожалею, — грустно улыбнулась Юлька, — что я еще не скоро смогу выпить с тобой шампанского.

— Подумаешь, беда какая. Зато сухие белые вина тебе хоть сейчас пить можно.

— Откуда такая осведомленность? — удивилась Юлька.

— Мы тоже иногда читаем медицинскую литературу.

— Извините, так мы будем делать укольчик? — робко спросила медсестра.

— Будем, будем, — сказала Ляна и, попрощавшись с подругой, плавной походкой покинула палату.

Почувствовав, как путаются мысли после инъекции снотворного, Юлька устало откинулась на подушку. Перед тем как полностью погрузиться в сон, она успела подумать, что давно уже не была так счастлива от заполнившей ее без остатка любви к тем, кто вспомнил о ней сегодня.

Узнав о произошедшей авиакатастрофе, Волжин помрачнел, больше всего опасаясь, что об этом станет известно Юльке, которую нужно держать в неведении. Он надеялся, что у тех, кто приходил ее навещать, хватит здравого ума, чтобы держать язык за зубами. Первые три дня Волжин пропадал в больнице, стараясь оградить Юльку от страшной новости. Он сделал все, чтобы после реанимации Юльку поместили в отдельную палату.

— Стас, ну зачем все это? Я могла бы лежать и в двухместной палате, — пыталась возразить Юлька.

— Запомни, мои действия не оспариваются. Я лучше знаю, что нужно, а что нет, — тоном, подавляющим все возражения, говорил Волжин.

— А для чего это нужно? — робко спросила Юлька, всегда ощущавшая себя маленькой рядом со Стасом.

Вместо ответа Волжин подхватил ее на руки и посадил к себе на колени. Чуть касаясь, он провел рукой по ее побледневшим щекам, останавливая свой взгляд на ее вздрагивающих губах.

Юлька вспыхнула, угадав его намерения, и тут же почувствовала на своих губах его губы.

— Теперь ты поняла? — с трудом оторвался от нее Волжин. — Может, закроем дверь на ключ?

— Стас, ты с ума сошел. Нельзя, здесь же больница. Да и где ты видишь ключ? — бунтовала Юлька.

— Не стоит труда, чтобы договориться. Хочешь, через пятнадцать минут ключ будет в моих руках, — дразнил Юльку Волжин, довольный тем, что сумел увести ее мысли в другое русло. Понимая, что все равно наступит момент, когда ей станет известно о катастрофе, Стас всячески старался этот момент оттянуть.

Но неизбежное вскоре произошло. Едва доктор отменил постельный режим, как Юлька уже познакомилась с больными из соседних палат, и была очень удивлена, увидев в других палатах телевизоры.

— Стас, я хочу, чтобы у меня тоже стоял телевизор, — заявила она Волжину, который с головой окунулся в работу и не проводил уже столько времени в больнице, а приходил лишь вечером, перед самым сном.

— Зачем тебе телевизор, детка, я все равно тебя скоро заберу отсюда.

— Правда! — обрадовалась Юлька, тут же забыв о своей просьбе.

Днем она помогала нянечкам ухаживать за тяжело больными, а вечерами, в ожидании прихода Стаса, сочиняла поэму, посвященную истории их любви. Она вспоминала свою юность и те переживания, с которыми связано было рождение первых строк поэмы. Юлька уже смирилась с пребыванием в больнице и даже находила в этом некоторые преимущества, ведь у нее появилось столько свободного времени для своего сочинения.

Жизнь, прощай, я больше не могу Пить тоску из родников твоих глубоких. Мыслей мне не выдержать пургу, Крыльев не расправить мне широких. Землю мой закат не озарит, Я не буду сожалеть об этом. Просто смерть со мною говорит Близким сердцу языком поэта. Жизнь, прощай и злом не вспоминай. Боль мою, увы, поймет не каждый. Разлилась предсмертная печаль, Что в груди бывает лишь однажды. Мне не жаль садов цветущий рай, Душу не охватит вдохновенье. Только жаль последний в жизни май, Только жаль последнего мгновенья.

Юлька, как бы заново переживала то непереносимое отчаяние, охватившее ее, когда она увидела Волжина с женщиной, целующей его прямо на улице. И это после того, как Юлька доверилась ему, она, семнадцатилетняя, впервые познавшая мужчину. Юлька тогда жить не хотела и, поддавшись юношескому максимализму и не разобравшись, что к чему, скоропалительно согласилась выйти замуж за Андрея.

— Юля, ты не спишь? — постучала в дверь девушка из соседней палаты. — Я хочу сообщить тебе приятную новость.

— Заходи, Тонечка. И что это за новость?

— Это по поводу авиакатастрофы в «Аэрофлоте». Ведь несколько дней назад объявили, что погибла одна стюардесса, Нелли, кажется. А теперь сказали, что она жива, только сильно обгорела, и ей срочно требуется пересадка кожи.

— Какая катастрофа? — побелела Юлька.

— Так ты не знаешь? — растерялась Тоня. — По телевизору передавали.

Так тщательно скрываемая истина стала известна Юльке во всех подробностях.

— Почему, почему никто не рассказал мне об этом?! — возмущенно кричала Юлька, колотя по груди пытающегося обнять ее Волжина. — Я чувствовала, я все равно это чувствовала.

Волжин молчал, понимая, что лучший способ укротить Юльку — предоставить ей возможность излить свой гнев.

— А я еще удивлялась, почему Ромка Морозов не пришел навестить меня, а только позвонил, говоря какие-то странные вещи не менее странным голосом, — продолжала возмущаться Юлька. — А ему, оказывается, требовалась кровь, которую я могла дать! Я никогда, никогда не прощу тебе этого! Ведь ты знал, с самого начала знал, что произошло!

Она все говорила и говорила, осыпая обвинениями Волжина, которого беспокоило только одно — Юлька до сих пор не выдавила из себя ни слезинки.

— Детка, ну прости меня, — сказал он как можно проникновенней, незаметно гася пляшущие в глазах искорки, — если можешь, прости.

Юлька недоверчиво посмотрела на него, задрожала и тут же разразилась потоком слез.

— Мой бедный птенец, — тихо произнес Волжин, притягивая к себе плачущую Юльку. Услышав эти слова, она и вовсе затряслась в рыданиях. — Теперь уже лучше, — облегченно вздохнул Стас, вытирая Юлькины слезы.

Когда-то Волжин прочитал рассказ (автора он не помнил) о молодом мужчине, жизнь дочери которого висела на волоске — ее готовили к серьезной операции после автокатастрофы. Мужчина этот был близок к помешательству, настолько невыносимо для него оказалось ожидание исхода операции. Случайная женщина, встретившаяся ему в тот день, оказалась очень мудрой и отзывчивой. Понимая, что могло бы облегчить его страдания в тот момент, она отдалась ему, человеку, чьего имени даже не знала. Принимая его исступленные ласки, женщина не удивлялась ненасытным желаниям незнакомца и с готовностью отвечала на них, приводя его в состояние сексуального пика. И она спасла отца пострадавшей девочки от неминуемого помешательства. Оказывается, женщина обладала непревзойденным чутьем, которое подсказало ей, что в минуты серьезной опасности мужчине требуется выплеск сексуальных эмоций. Вместе с этой женщиной он стоял у стен больницы, ожидая конца операции. Девочка умерла. Ее отец плакал, уткнувшись в колени случайной женщины, которую уже любил.

«Интересно, с женщинами это также происходит?» — размышлял Волжин, находясь наедине с рыдающей невестой и не зная, что предпринять, а вслух произнес:

— Не надо так много плакать, детка. У тебя поднимется температура и заболит голова.

— Ну и п-пусть, — продолжала всхлипывать Юлька.

Волжин улыбнулся, ощущая, что кризис все-таки миновал.

Он заставил Юльку выпить воды, умыться, принять таблетку новопассита и лечь в постель. Она вела себя, как образцовый ребенок, беспрекословно слушаясь и выполняя все, что говорил Стас.

— Вот умница, — похвалил Волжин и, укрывая Юльку одеялом, прилег рядом.

— Стас, ты еще не скоро уйдешь? — с утвердительной интонацией спросила она.

— Конечно, не скоро, — уверил ее Волжин, одной рукою обнимая Юльку, другой снимая брюки, — я останусь с тобой до утра. — Заметив на себе вопросительно-жалобный взгляд, Волжин с трудом сдержал смех. — Детка, ну не бойся ты меня так. Я же не сексуальный маньяк, в самом деле.

Юлька обвила руками его шею и доверчиво прижалась к мускулистой груди. В его теплых объятиях она уснула, не дождавшись инъекции снотворного. Следом уснул Волжин.

Медсестра, неслышно постучавшаяся в палату, не дождавшись ответа, вошла и тут же покинула помещение, чему-то улыбаясь.

Утром Юлька почувствовала себя абсолютно здоровой. Мокрая подушка свидетельствовала о том, что температура пришла в норму. Теперь она четко знала, что ей делать. Прежде всего, она созвонилась с Олей, по которой так сох Ромка Морозов, и узнала все, что необходимо. После обхода, захватив с собой паспорт, Юлька всеми правдами и неправдами ухитрилась выйти из больницы незамеченной. Она вздрогнула, словно ее уличили, испугавшись звонка мобильного телефона.

— Детка, у меня сегодня очень тяжелый день. Или я приду очень поздно, или совсем не приду. Ты не жди сегодня, ложись спать, — сказал Волжин.

— Хорошо, хорошо, — поспешила ответить Юлька и подумала — это даже лучше, что Стас не сможет сегодня прийти.

К вечеру, вернувшись в палату, усталая и осунувшаяся, она осторожно прилегла на бок и застонала — перестала действовать анестезия.

— Юленька, готовьтесь, пора укольчик делать, — прочирикала молоденькая медсестра с редким именем Полина.

Юлька в ответ только тяжело вздохнула.

— Что такое? Почему мы вздыхаем? — для порядка спросила Поля, дождавшись, пока несколько капель из иглы брызнет в воздух. — Так, готово, в какую сегодня колем? — Поля наклонилась над Юлькой, так симпатичной ей, и вскрикнула от неожиданности, на светлых трусиках пациентки, в том месте, где медсестра собралась колоть, расплывались кровавые пятна. — Что это? — вскрикнула Поля и побежала за дежурным врачом.

— Что же вы натворили, Юлия Николаевна! — строго сказал дежурный врач после того, как сделал ей обезболивающий укол и наложил новую повязку на кровавое месиво без кожи. — Я вынужден буду жаловаться вашему лечащему врачу. И мужу сейчас же позвоню и обо всем расскажу.

— Не надо, Григорий Иваныч, не говорите ему, пожалуйста, — запричитала Юлька. — И не звоните, он сам скоро придет.

— Я все-таки позвоню, — не поддался ее мольбам врач.

Поля хотела помочь Юльке, пытаясь уговорить доктора, но тот был непреклонен.

Скоро приехал Волжин, которого посвятили во все, что произошло с Юлькой. Он прошел в палату и молча посмотрел на нее. Не выдержав его пристального взгляда, Юлька отвела глаза.

— Своими выходками ты способна довести меня до инфаркта, — нарушил молчание Волжин.

Юлька не смела ни взглянуть на него, ни ответить.

— Я не слышу тебя, — холодно сказал Волжин.

— Стас, пожалуйста, не сердись на меня, — умоляющим голосом промямлила Юлька. — Понимаешь, я должна была отдать Нелли хоть какую-то часть своей кожи. Иначе никогда бы не простила себе. А теперь, даже если она не выживет, я буду знать, что сделала все, что могла. Но теперь она обязательно выживет. Правда, Стас?

Волжин подошел к лежащей на кровати Юльке и, откинув одеяло, осмотрел марлевые повязки на ее ягодицах.

— Следовало бы тебя отшлепать, но я не садист, — уже более миролюбиво произнес Волжин. — Теперь у тебя не попа, а две половинки спелого арбуза.

Юлька осторожно улыбнулась, смея надеяться, что гроза миновала.

— Сядь ко мне, пожалуйста, Стас, а? — Она потянулась к Волжину.

Тот опустился на колени перед ее постелью.

— Что ты со мною делаешь, детка? Ведь это жестоко. — Он прижал ее тонкие руки к своим небритым щекам.

— Стас, милый, ну прости меня, пожалуйста. Мне так больно видеть тебя расстроенным. Я так люблю тебя, так люблю. — И Юлька заплакала.

— Я уже все простил, не надо, детка, только не плачь, — бормотал Волжин, губами осушая ее слезы. — Я тоже очень тебя люблю, безумно люблю.

— Стас, милый, родной мой, — шептала Юлька. — Поцелуй меня. Я так хочу, чтобы ты меня поцеловал.

Волжин нашел ее губы и долго не отпускал, лихорадочно скидывая с себя одежду.

— Я так устал без тебя, я так хочу тебя, — шептал он, дрожа всем телом. — Не бойся, я не сделаю тебе больно. Дай мне раздеть тебя.

Юлька не смела возражать. Волжин приподнял ее, обнаженную, и положил на себя, поглаживая ее шелковистое тело.

— Стас, дверь не закрыта, могут войти, — смутилась Юлька.

— А мне плевать, иди ко мне, — возбужденно бормотал Волжин, больно сжимая ее упругие груди.

— Стас, ну пожалуйста, не надо, — неуверенно возражала Юлька.

— Сядь на меня, детка, я приподнимусь, а ты сядь, тогда тебе не будет больно, — не обращал внимания на ее слова Волжин.

Почувствовав, что вошел в нее, он на несколько секунд замер. Они пребывали в истоме и в абсолютном безмолвии, только гулкий стук сердец торжественным звоном нарушал эту тишину. Ощутив в своих руках робкое вздрагивание гибкого тела, Волжин осторожно сделал несколько ритмичных движений. В тишине раздался скрип кровати.

— Стас, нас услышат, слышишь, Стас, — жалобно шептала Юлька, задыхаясь от волнения.

— Я не могу больше терпеть, детка, прости меня, — прошептал в ответ Волжин, ускоряя ритм.

Встревоженная шумом, медсестра Полина решила проверить, уж не бьет ли разгневанный муж ее пациентку. Но, приоткрыв дверь и услышав в темноте красноречивый скрип пружин и прерывистое дыхание влюбленной пары, она удалилась, не переставая удивляться их нетерпеливой смелости.

Глава пятая В итальянской тюрьме

Ночью разразилась страшная гроза. Казалось, оглушающие раскаты грома сотрясали всю Вселенную, освобождая напряженный воздух от духоты и зноя. Зигзагообразные молнии освещали комнату, и что-то зловещее чувствовалось в их ослепительном блеске. Хлынул ливень, жестко барабаня по крышам и подоконникам.

Сонечка вздрогнула, поеживаясь от охватившего ее озноба. Странное, нехорошее предчувствие охватило ее. Не дожидаясь рассвета, спотыкающимися на каждой кнопке пальцами Сонечка набрала номер мужа. Она знала, что Луиджи никогда не отключал телефон на ночь.

— Луиджи, прости меня, что беспокою. Но мне страшно. Здесь такая гроза, — жаловалась Сонечка. — Я так по тебе соскучилась. Вот Юлька поправится, и я приеду.

— Соня, любимая, не приезжай сюда, пока я тебе не позвоню, — странно прозвучал голос Луиджи.

— Почему, милый? Я очень, очень соскучилась! — почти кричала Сонечка, заподозрив неладное.

В трубке раздался какой-то непонятный шум, словно что-то тяжелое упало на пол.

— Заклинаю тебя, не приезжай, ми… — Голос Луиджи оборвался на полуслове.

— Луиджи, дорогой мой, любимый, что происходит? Что с тобой? Где ты?! — закричала Соня.

Трубка молчала.

Соня снова набрала номер, но связи не было. Она позвонила первому охраннику Чезаре, но его телефон также молчал. Теперь Соня знала, что надо предпринять. Она позвонила в авиакомпанию «Алиталия», чтобы перебронировать дату вылета.

«Ничего, Юлька все поймет. Надо предупредить Елену Васильевну и Стаса. Так, так, спокойно, все нормально. Где мой паспорт? Ага, вот он, в сумочке. И билет тут же. Теперь деньги. Так. Тоже на месте. Все, все. Надо заказать такси. А где же зарядное устройство? Боже. Где оно? Ах, вот оно. Здесь же в сумке. Все, все. Спокойно».

В одном из самых больших ящиков среди медикаментов, присланных для частной клиники Луиджи Бусеми, находилась партия оружия.

— Луиджи, выручи, приятель, — попросил его комиссар полиции, — понимаешь, чтобы получить несколько несчастных пистолетов, так необходимых для нашей охраны, требуется пройти кошмарную бумажную волокиту. А через тебя это быстро и удобно. А потом, задним числом, я все оформлю законным путем. Ну, не бойся, никакого криминала здесь нет. И, кроме того, мы тебе хорошо заплатим.

— Ну, ладно, — после некоторых колебаний согласился Луиджи. — Только денег мне не надо. Считай, что я просто делаю дружескую услугу. Самое главное, чтобы мои действия не противоречили закону.

— Если тебе не надо, то твоей жене не помешают лишние деньги. Насколько я знаю, она заботится о своей клинике, как о собственном ребенке. Ты назови мне номер ее счета в банке, а я перечислю некоторую сумму.

— Нет, нет, я категорически против!

— Ты сделай вид, что ничего не знаешь. А я придумаю, под каким предлогом перевести твоей жене эту сумму, — уговаривал комиссар, разливая по бокалам рубиновое вино.

После двух бокалов Луиджи стал сговорчивей и продиктовал собеседнику номер Сониного счета.

— Да. И еще один момент, — продолжил комиссар. — Надо сделать так, чтобы, во избежание всякой огласки, товар разгружали мои люди.

— Хорошо, — согласился быстро захмелевший Луиджи, не найдя в предложении комиссара ничего предосудительного.

На следующий день, присутствуя при разгрузке товара, Луиджи очень удивился, заметив, что для нескольких пистолетов, необходимых для охраны, ящик слишком большой. Когда незнакомые грузчики стали загружать в свой фургон зачехленные стволы, Луиджи забеспокоился:

— Послушайте, что это? Я на такое не соглашался.

Грузчики молча делали свое дело, не обращая внимания на возражения Луиджи.

— Будьте добры объяснить мне, что происходит? — закрыл дорогу к фургону сеньор Бусеми.

Один из грузчиков достал из кармана телефон, набрал номер комиссара и протянул трубку Луиджи.

Комиссар уже без прежней любезности сказал:

— Послушай. У меня нет времени, чтобы объяснять тебе всякие нюансы. А на счет твой жены я уже деньги перевел, как обещал.

— Проклятие! — взревел Луиджи. — Обвели, как мальчишку.

В заботах последующих дней это неприятное событие начало стираться в памяти. А когда из Москвы позвонила Сонечка и рассказала, что свадьба не состоялась и что она вынуждена остаться на некоторое время с Юлькиными детьми, Луиджи и вовсе переключил свое внимание на московские события.

Но однажды он заглянул на склад, чтобы убедиться, что заказанное новое медицинское оборудование прибыло в целости и сохранности. Увидев там незнакомых людей, он призвал к ответу своего охранника и ближайшего помощника Чезаре:

— Послушай, дружище, что это за люди разгуливают у нас на складе?

— Понимаете, я отпустил сегодня бригаду, ожидая поступление товара з-завтра, — заикаясь, оправдывался Чезаре.

— Что за чушь ты несешь? Ты знаешь, сколько стоит это оборудование? Миллионы! Надо все досконально проверять, чтобы в случае брака предъявлять претензии сразу.

Луиджи подошел к груде коробок и разорвал целлофан, которым была обернута одна из картонных коробок. Перед его глазами предстала ужасающая картина. Белый порошок аккуратными стопками заполнял коробку доверху.

— Что это?! — закричал Луиджи. — Я заявляю в полицию.

— Луиджи, подожди, я все объясню. Я виноват, — взмолился Чезаре. — Прости, я сделал это ради отца. У него последняя стадия рака желудка. Он очень страдает. Боли невыносимые. Все средства уходят на морфий. Но и он уже перестал помогать. Отец умирает, а я не могу облегчить его страданий.

— Почему ты скрыл это от меня? — уже тише спросил Луиджи. — И потом, разве мало я тебе плачу?

— Прости меня, Луиджи, прости, я понимаю, что предал тебя. Но мне хорошо заплатили и вдобавок дали несколько пакетиков для отца. Ему теперь до самой смерти хватит. Врачи говорят, что жить ему осталось не больше двух недель.

— Что они попросили у тебя взамен?

— Присутствовать при погрузке оборудования и пропустить коробку с порошком. И еще заменить грузчиков. Вот и все.

— «Вот и все». Болван, ты хоть соображаешь, во что мы влипли?! Теперь нам не выпутаться из этого дерьма! — орал Луиджи, понимая однако, что первый шаг к тому, что произошло, сделал он сам, когда согласился на провоз оружия.

Поздним вечером к дому Луиджи Бусеми подъехал фургон, из которого неслышно выпрыгнули шестеро вооруженных людей, одетых в камуфляжную форму карабинеров. Услышав предупредительный крик Чезаре, Луиджи вскочил с постели и лихорадочно начал нажимать на кнопки сейфа, где вместе с ценными бумагами лежал револьвер. Едва он успел взвести курок, как дверь с треском распахнулась, и полицейская пуля прошила ему плечо. Луиджи выронил оружие.

— Бабу ищите! — кричал огромный человек в маске.

— Нет нигде.

— Лучше ищите, олухи!

Оглушенного Луиджи втолкнули в фургон, в котором с заклеенным ртом и со связанными руками уже лежал избитый охранник.

Один из карабинеров надел перчатку, взял в эту руку револьвер Луиджи и в упор выстрелил в мертвое тело полицейского, в котором уже находилась пуля, выпущенная из оружия Чезаре.

— Бесполезно отпираться, Бусеми, вы обвиняетесь в убийстве карабинера, незаконной провозке оружия и участии в наркобизнесе, — говорили ему на допросе. И, не услышав от Луиджи ни слова, били. Потом снова допрашивали и снова били. Когда Луиджи терял сознание, его обливали холодной водой и продолжали пытать. — Ваши счета арестованы. Охранник дал против вас показания. Единственное, что может облегчить вашу участь — это пароль счета вашей жены. Кстати, где она?

— Я не знаю.

— Пароль ее счета?

— Не знаю.

— Я тебя уверяю, ублюдок, что уже завтра ты расскажешь все.

В другой камере очнувшийся Чезаре увидел над собой озабоченное лицо карабинера.

— Вы не узнаете меня? Я — Джузеппе Лускони, старый друг вашего отца.

— Нет, простите, не помню, — подозрительно посмотрел на него Чезаре.

— Вы мне не верите, я вижу. Но вам обязательно надо вспомнить. У нас мало времени. Разве отец не рассказывал вам, что однажды в горах спас сорвавшегося альпиниста, бывшего с ним в одной связке. Он мог перерезать веревку, но не сделал этого. Ваш отец дал мне второе рождение. Я приезжал к вам, когда еще была жива ваша матушка.

Картины из детства, словно кинолента, промелькнули перед глазами Чезаре.

— Я вижу, что теперь вы меня вспомнили. Что я могу сделать для вас, дорогой Чезаре?

— Надо проникнуть в дом моего хозяина и найти в его спальне телефон. Я хотел бы, чтобы он успел поговорить со своей любимой женой, прежде чем его лишат жизни. Она не должна ни о чем знать.

— Вы знаете ее номер? Легче на время одолжить Луиджи мой телефон, чтобы он переговорил с женой, чем проникать в его дом.

— Она будет перезванивать, будет нервничать и в конце концов приедет сюда. А этого ей делать нельзя. Только сам Луиджи сможет убедить ее.

— Хорошо, я постараюсь, но не обещаю.

— Что еще?

— Деньги лежат в сейфе, в комнате у отца. Код «семь пять шесть один». Наймите адвоката для Луиджи. Я перед ним виноват.

— Еще?

— Я хотел бы увидеть его.

— Это уже сложнее. Единственное, что я могу обещать — это провести вас мимо его камеры. У вас будет тридцать секунд, чтобы сказать ему самое необходимое. Это можно сделать завтра с утра. А до этого времени постарайтесь не восстанавливать полицию против себя — иначе все мои усилия будут бесполезны.

— И еще я хочу попросить вас, Джузеппе. Если моих денег хватит, постарайтесь найти честного доктора и провести эксгумацию тела убитого карабинера. Ведь эти сволочи выстрелили из пистолета Луиджи уже в мертвого полицейского. Из моего оружия они тоже стреляли, только в руку трупа. Им нужно было инсценировать убийство карабинера и чтобы этим убийцей стал Луиджи.

Услышав голос Сонечки, Луиджи почувствовал, как силы и сознание возвращаются к нему. Он не помнил, как у него в кармане оказался телефон. Голова болела от побоев, и он не понимал, что с ним происходит. Звонок Сонечки все поставил на свои места. Луиджи был доволен, что успел предупредить Соню, чтобы она не приезжала. Он даже не почувствовал боли от удара, обрушившегося на его лицо.

Луиджи снова допрашивали и били. Потом обливали ледяной водой и опять били. От последнего удара сломались два зуба. Луиджи выплюнул их вместе с кровью.

А потом началась еще более страшная, бесчеловечная пытка, способная лишить рассудка самую сильную личность. Вошедшие в камеру трое уголовников с исколотыми венами сорвали с Луиджи одежду, оставив на нем лишь одну рубаху и, повернув к себе спиной, привязали его ноги к кровати. «Если правдой Его правду и истиной Его истину почитаем, то хранимся от лжи, лести, лукавства и лицемерия», — Луиджи казалось, что он ясно слышал голос священника. «А я отошел от этой истины всего лишь на шаг, а оказалось на целую пропасть, — подумал он. — Господи, прости меня за грехи мои. Об одном только прошу, пощади Сонечку. Пусть мое падение не отразиться на ее судьбе».

— Я первый, — загоготал кривоногий верзила с омерзительно грязной бородой.

Луиджи понял, что последует за этим, напряг мышцы и изо всех сил ударил бородатого головой в живот. Тот взвыл, оседая на пол.

Но один из троих уголовников, совершенно лысый, с похотливым, лишенным всякой человеческой мысли взглядом, обрушил свой тяжелый кулак на голову Луиджи, успевшего крикнуть, что есть сил.

Джузеппе Лускони, конвоировавший Чезаре, услышал этот крик и поспешил к камере Луиджи.

— Воткни ему кляп, а то перебудит тут всех! — гаркнул лысый третьему уголовнику, бледному прыщавому юнцу.

Дверь в камеру была приоткрыта. Увидев жуткое зрелище, Чезаре в мгновение ока выхватил пистолет из кобуры растерявшегося карабинера Лускони и выстрелил всю обойму в затылок лысому.

— Не убивайте меня. Я не хотел. Меня заставили. Я все равно не стал бы этого делать, — ползал по полу юнец.

— Вытащи кляп, скотина! — ударил его ногой Чезаре.

Юнец послушно выполнил команду.

Чезаре выстрелил юнцу в самый низ живота, на пол упал отстреленный кровавый комок.

— A-а, убейте меня, совсем! — визжал от боли прыщавый юнец.

— Живи, скотина, и помни, — процедил сквозь зубы Чезаре.

— Мы должны уходить, отдайте мне оружие, — тревожно произнес Лускони, услышав топот приближающихся ног.

— Я не хотел подставлять тебя, — произнес обреченный Чезаре и выстрелил себе в сердце.

— Я знаю. — Луиджи ответил печальным взглядом на светлую, прощальную улыбку падающего замертво охранника.

Сонечка сходила с трапа самолета, когда услышала телефонный звонок.

— Луиджи! — обрадовалась она.

— Это не Луиджи, — раздался незнакомый голос.

— А кто вы?

— Я друг. Слушайте меня внимательно. Прежде всего, возьмите себя в руки. От вас сейчас зависит судьба вашего мужа. Вы готовы меня выслушать?

— Да, да, да!

Узнав обо всем, Сонечка в первую очередь закрыла счет — совсем не ожидая, что денег окажется так много. Встретившись с адвокатом, Соня обговорила с ним все тонкости, предварительно вручив ему внушительную сумму.

— Вторую часть получите после суда, — пообещала Соня.

Заручившись поддержкой Лускони, отказавшегося взять какие-либо деньги, она направилась в камеру к Луиджи. Сонечка никогда бы не могла даже заподозрить в себе столько самообладания. Она только понимала, что должна, должна сделать все возможное, чтобы вытащить мужа из тюрьмы. То, что Луиджи теперь не миллионер, волновало ее меньше всего.

— Луиджи, родной мой, — бросилась к мужу Сонечка и наткнулась на его безразлично-затравленный взгляд. Она готова была разразиться рыданиями, увидев его разбитое лицо, испещренное ссадинами и синяками, его заплывшие кровью глаза, трагически опущенные вниз, его забинтованные ладони, неподвижно лежащие на коленях.

— Не подходи ко мне близко, — вымолвил наконец Луиджи.

— Милый, это я, твоя жена, — растерянно сказала Сонечка. — Ты не узнаешь меня? Я приехала, слышишь, я только сегодня прилетела из Москвы.

— Я сломлен, Соня. Они требовали от меня пароль твоего счета. Я не сказал. Только это уже не имеет значения. Поздно, я сломлен.

— Нет, нет, не говори так. Я пришла, чтобы спасти тебя. Я сняла все свои деньги со счета. Теперь они работают на тебя. Мы снова будем вместе, слышишь? И мы обязательно будем счастливы. Очень скоро тебя выпустят. Я все для этого сделаю.

— Береги себя. Они могут и тебя уничтожить.

— Они ничего не смогут со мной сделать, Луиджи. Я под защитой. Прессе стало обо всем известно. Тебя подставили. Комиссар сбежал. Его обязательно найдут и арестуют.

Глаза Луиджи просветлели, и он увидел перед собой мягкие линии чистого лица, обрамленного золотой короной волос, глаза с выражением безмятежной ясности, такие родные и невинные, как у Мадонны на полотнах Рафаэля.

— Сонечка, родная моя. Ты святая, — произнес Луиджи голосом, похожим на прежний.

— Луиджи, — бросилась к нему Соня, не способная сдержать рыдания. — Любимый мой, родной мой. Ты самый лучший, самый красивый, самый добрый. Я с тобой, слышишь я с тобой.

— Извините, свидание окончено, — вежливо напомнил карабинер.

— Я приду завтра, Луиджи. Ты меня слышишь, я обязательно приду.

«Она придет и станет утешать меня. И будет страдать. О, мой ангел, моя радость, моя боль. Я недостоин тебя, потому что предал. Сколько в тебе чистоты, сколько нежности! Как я мог? Как я мог это не оценить! Забыть о тебе ради сомнительных услуг! Принять деньги за молчание и тем самым предать тебя! Родная моя, мне не будет прощения. Ты по доброте своей можешь простить, но я себя не прощу никогда. Я имел все и за один миг все потерял. И, главное, потерял уважение к себе самому. Разве смогу я теперь, такой униженный и раздавленный, когда-нибудь прикоснуться к тебе? Нет, не смогу», — думал Луиджи, и тело его бил озноб.

На следующее утро, когда охранник открыл пред Соней камеру, она вскрикнула и упала на холодный бетонный пол без чувств. На шее у лежащего на постели Луиджи виднелась туго натянутая петля, привязанная к спинке кровати.

Глава шестая Летать, как дышать

— Миш, перестань смешить. У меня глаза потекут, — любуясь своей оригинальной прической, напоминающей японочку, сказала симпатичная Лика Фирсова.

— С возрастом женщины все чаще полагаются на косметику, а мужчины на чувство юмора, — заметил Мишка Клисов в ожидании очереди на фэйс-контроль, как в шутку назвали спецкомиссию сами бортпроводники.

Средний возраст летающих в службе бортпроводников авиакомпании «Аэрофлот — Российские авиалинии» значительно вырос. Категория особо требовательных пассажиров, жаждущая не столько культуры и внимания, сколько зрелищ, иногда высказывала возмущение в анонимных отзывах, жалуясь на то, что вместо молодых и привлекательных стюардесс, их обслуживают пожилые, толстые и злые тетки. Правда, эти пассажиры и не догадывались, что нередко «тетками» оказывались девушки в самом расцвете лет. То обычно были взятые по контракту молодые неопрятные провинциалки, не стеснявшиеся своего ярко выраженного акцента, с завидным аппетитом поглощающие пирожные, незнакомые с правилами этикета, не имеющие ни такта, ни внутренней культуры, ни знания иностранного и даже русского литературного языка. Но имелись среди контрактников и обходительные, образованные, высококультурные стюардессы и стюарды, заслуживающие самой высокой оценки. Собственно, как и везде, были свои исключения и свои особенности.

Для того чтобы по достоинству оценить работу и внешние данные бортпроводников, достигших пятидесятилетнего возраста, была создана специальная комиссия. Ничего удивительного не было в том, что молодой начальник службы бортпроводников хотел видеть вокруг себя молодое окружение. Он рекомендовал начальникам отделения и инструкторам дать беспристрастную, объективную оценку бортпроводникам и высказать свое мнение в адрес той или иной кандидатуры.

Марина переживала за каждого своего стюарда и долго не могла уснуть после очередной комиссии, на которой снижались баллы ее подопечным.

— Мариш, ты подходи к этому вопросу объективно, отбросив излишнюю чувствительность, — советовал ей муж. — Так у тебя здоровья не хватит всех защищать.

— Я не всех защищаю, а только достойных, — не соглашалась Марина. — А добросовестные и кристально честные страдают порою чаще остальных только потому, что с ними происходят какие-то нелепые случаи. Вот, например, у одного бригадира не хватило порции питания для бизнес-класса. Пассажиры опаздывали на стыковочный рейс и стали возмущаться, почему самолет не вылетает вовремя. Чтобы не делать задержки рейса, бригадир отдал пассажиру свой экипажный поднос, отличающийся только пластиковой посудой. Так вот этот же мужчина, который больше всех выражал недовольство задержкой рейса, стал возмущаться тем, что на самолет не привезли дополнительный комплект посуды для бизнес-класса, и даже написал жалобу.

— Все-таки правильно Юлька Стасова написала про тебя тогда стихотворение. Помнишь? — решил отвлечь ее Сережка.

— Да, конечно.

— Наизусть помнишь? — поддразнивал ее Сережа Дроздов.

— Наизусть, — поддалась на провокацию Марина.

— Ну расскажи, я не верю, — настаивал Сережка, понимая, что если не отвлечь жену от этого дурацкого фэйс-контроля, то она будет полночи страдать бессонницей, затем пойдет читать своих древних мудрецов или того хуже — возьмется за переводы русской поэзии на английский язык. В лучшем случае уснет она только под утро.

— Это не скромно, — отказалась Марина.

— Значит, просто не помнишь, — пытался раззадорить ее Сережа.

Она, конечно, помнила стихи, но прочитала их про себя:

Марина, в дивном имени твоем — Соцветье красок, звуков переливы, Морских долин безбрежные отливы, И ветер дальних стран, и отчий дом. Как море, с тайным трепетом воспета, То штилем слух ласкаешь, то бурлива, То смотришь слишком строго, то игриво. И вся ты словно соткана из света. Хрупка! Полетом птицы легкокрылой Пленишь. Духи — тончайший шлейф мечты. Тебе б защитника, а защищаешь ты. Откуда только черпаешь ты силы?

— Оставь свои силы для меня, любимая, — прошептал Дроздов, словно читая ее мысли, и закрыл рот любимой жены поцелуем.

Основная цель этой «возрастной» комиссии сводилась к тому, чтобы решить вопрос с премиальными, начисляемыми бортпроводникам. Некоторым оставляли дополнительные три доллара за час, другим — два или один доллар, а иным и вовсе ничего не доставалось. Для последних приводили следующие аргументы: недостаточный налет за прошлый год, жалобы пассажиров и несоответствующий внешний вид. Отношение стюардов и стюардесс к этой комиссии было самое разное. Большинство возмущалось тем, что администрация унижает и несправедливо обижает заслуженных бортпроводников ради экономии фонда заработной платы, другие, в основном те, кого эта комиссия материально не обидела, считали все эти действия правомерными и справедливыми, третьи относились к данной процедуре по философски равнодушно.

Мишка Клисов, неутомимый балагур и весельчак, относился частично ко второй, а частично к третьей группе. Он всегда считал, что работа бортпроводника не вечна, и благодаря своей кипучей деятельности, таланту и льющейся через край энергии в качестве альтернативы нашел себе достойную высокооплачиваемую работу. Сейчас он стоял в коридоре в кругу перешедших пятидесятилетний рубеж коллег и, будучи в своем репертуаре, не переставал шутить.

— Миш, а тебя зачем вызвали, ты же скоро увольняешься? — спросил высокий темноволосый Димка Цветков, наделенный той особенной красотой, которая не блекнет с годами. Всегда невозмутимый и улыбающийся, Дима с возрастом не утратил природной элегантности, приводящей в восторг женское окружение.

— Решил еще две недели до отпуска поработать, — объяснил Клисов.

— Тебе можно не волноваться, ты работу нашел, — сказала прихорашивающаяся Ирина Кудасова. — А я вот где нужна в своем-то возрасте. Нет, если мне даже в каком-то месте будут в два раза больше платить, я все равно не уйду из «Аэрофлота».

Ирина очень опасалась того, что ей когда-нибудь напомнят о ее годах и о несоответствии занимаемой должности. Хотя с ее милыми голубыми глазами, в которых так часто плескалась наивная радость, ей нечего было бояться, но тем не менее она очень придирчиво относилась к своей внешности. Одна из первых в службе бортпроводников, Ира сделала подтяжку лица, хотя от природы кожа ее отличалась здоровым цветом и упругостью. Вместо того чтобы избавиться от совсем незначительных жировых излишков с помощью гимнастики, она глотала таблетки для похудания, приобретенные в Таиланде. Перед рейсом Ирина часами утюжила форму, читала руководство по производству полета, заучивала аварийные команды на английском языке. Все это она делала только с одной целью — как можно дольше оставаться на летной работе. Она не мыслила себя без этой работы, которую просто обожествляла, хотя причин для подобного обожествления почти уже не осталось.

В общем, Ира принадлежала к той группе бортпроводников, которые боялись предстоящей комиссии. И боялась она не столько возможного снижения оплаты труда (Ирина не была жадной и с деньгами расставалась легко), сколько увольнения. Многие не понимали, почему Ирина так держится за свою работу, ведь ее единственная дочь удачно вышла замуж и живет отдельно в просторной квартире, не имея материальных затруднений. Казалось бы, зачем пятидесятилетней женщине летать ночами, уезжать от любимого мужа, выслушивать претензии от пассажиров. Но Ирина, ухаживающая за больным диабетом супругом, из-за своей болезни не ставшим ей опорой в жизни, привыкла быть независимой. Она считала, что не имеет права просить, а тем более требовать у дочери денег на лекарства отцу. Ира решила, что пока Господь дает ей силы и здоровье, она будет работать. А работала она на совесть, не жалея себя и помогая другим. Умных, честных, порядочных и бескорыстных женщин в «Аэрофлоте» было немало, но таких, как Ира, — единицы. Совершенно лишенная зависти, Ирина часто шла на уступки, отдавая коллегам то, что по праву принадлежало ей. Она могла уступить свой отдельный бригадирский номер больной бортпроводнице и не считала такой поступок чем-то особенным. В ней удивительным образом сочетались христианское великодушие и солдафонское «служение отечеству». Благодаря этому последнему качеству на работе она требовала от коллег больше, чем допускал здравый смысл, за то ее многие не любили.

— Ириш, тебе совершенно незачем волноваться. С твоей фигурой на подиум можно выходить, — заметила уставшая от тщетных попыток похудеть, ширококостная Тома. — А я вот уже пятнадцать дней не ем, только воду пью. Потеряла десять килограммов, а толку никакого. Только вместо духов ацетоном пахну. Вы вот в свое время все на «илах» Америку рассекали, отдыхая там по неделям, а я на «тушках» короткими рейсами летала. Мне, чтобы перейти на «илы» поставили условия — похудеть на два размера. А как?

— Том, ты мне и такой, пампушечкой, нравишься, — старался подбодрить ее Клисов. — У тебя просто такая конституция, и не надо с ней бороться.

— Но с такой конституцией я подвергаюсь дискриминации.

— А тебе не приходило в голову, что ты создана для другого. Кто-то создан для труда, кто-то для любви, кто-то для семьи. А ты для материнства. Вон какие у тебя крутые бедра — тебе только детей рожать.

— Ты намекаешь на то, что «кесарю — кесарево», — обиделась Тома.

— А что обидного ты видишь в материнстве? — удивился Мишка Клисов, оставивший трем своим женам очаровательных смышленых детишек.

— Беда в том, — вмешалась в диалог Лика Фирсова, — что наше государство не разделяет стремлений наших мужей создать более-менее приличные условия для того, чтобы их жены смогли вдоволь насладиться материнством. Впрочем, и наших стремлений оно также не разделяет. Я, как и многие другие в нашей авиакомпании, отработала тридцать лет. Уже пять лет назад я могла бы уйти на пенсию, отдыхать летом на даче, вдыхая свежий воздух, напоенный озоном. Я наконец-то имела бы возможность благоустраивать семейное гнездышко и постигать всю прелесть домашнего хозяйства: варить варенье, солить огурцы, готовить по утрам завтраки и провожать мужа на работу, а дочь в школу. И ждать их к ужину, постелив на стол накрахмаленную скатерть. Но это только мечты. Когда-то нас привлекала эта льготная пенсия, а сейчас…

— На ином жаргоне я бы сказал, что нас просто кинули, — поддержал Лику Клисов. — Да что говорить! Жить на пенсию было бы замечательно, если бы знать, как тратить время, не тратя денег.

— Очень тонко подмечено. А знаешь, сколько сейчас стоит хорошее образование? Моя умница-дочка учится сейчас в университете Патриса Лумумбы, на бюджетном. Но, невзирая на ее поразительные способности и целеустремленность, репетиторы обошлись мне в пять тысяч УЕ, а экзамены в три тысячи. — И Лика Фирсова поправила перед зеркалом свою изумительно-сложную японскую прическу.

Лика говорила таким спокойным тоном, словно даже самые серьезные проблемы, встречающиеся на пути, нисколько не влияли на ее восторженное восприятие жизни, любые барьеры она брала легко и весело. Также легко, без видимого напряжения, она возглавляла бригаду бортпроводников на Ил-96 и на всех самолетах отечественного производства. Благодаря природному уму, хорошему воспитанию и блестящему чувству юмора, Лика без малейших усилий, с едва заметным оттенком иронии, разрешала любой конфликт, вспыхнувший на борту самолета. Она шагала по жизни грациозной походкой успешной женщины, и пассажиры, с которыми она легко находила общий язык, просто млели от ее обаяния.

— Лика, тебе ли говорить о финансовых проблемах? У тебя же есть молодой и перспективный муж? По твоим словам, он в хорошую фирму устроился? — удивился Клисов. — Я еще помню, как в Сеуле ты приобретала для него костюмы, рубашки, галстуки.

— Да, приобретала, потому что в Москве это стоит в пять раз дороже. Я должна помочь сейчас и дочери, и мужу, — сверкнула темными глазами Лика.

Мишка Клисов поймал себя на мысли, что с возрастом Лика стала даже интересней и загадочней и что, лишившись таких кадров, «Аэрофлот» много потеряет. А как можно представить «Аэрофлот» без Надьки Колесовой с ее искрящимся юмором, без Татьяны Аполлоновны с ее зажигательной энергией, без Лешки Багриева с его природным обаянием, без Светки Гималаевой с ее завидным оптимизмом! Во всем нужен индивидуальный подход. Возможно, эта спецкомиссия и есть одна из форм индивидуального подхода. Только резонней было бы поставить на ней вопрос о пребывании в «Аэрофлоте», а не о том, платить больше или меньше бортпроводникам «преклонного» возраста.

«А ведь когда мы приходили в «Аэрофлот», — вспоминал Клисов, — нам рисовали радужные перспективы, дескать, уже в сорок пять лет женщины могут спокойно прожить на льготную пенсию и при желании где-нибудь еще и подрабатывать. А полные сил мужчины в пятьдесят, получая эту пенсию, способны устроиться на хорошую работу и жить припеваючи, обеспечивая семью. Где вы, наши планы и надежды? Растаяли, как прошлогодний снег. Да разве остались бы эти пятидесятилетние «девчонки» и «мальчишки» летать при том статусе, который имеет сейчас бортпроводник, если бы им была назначена достойная пенсия!»

— Лика, а ты как ко всему этому относишься? Я имею в виду фэйс-контроль, — полюбопытствовал Миша.

— Я думаю, что комиссия нужна, хотя бы для того, чтобы подстегнуть тех, кто слишком расслабился, считая нашу работу чересчур простой. А кому-то и вовсе следует подумать, оставаться в «Аэрофлоте» или уходить. Ведь не секрет, что у некоторых наших коллег наблюдаются признаки старческого маразма — излишняя нервозность, нетерпимость не только друг к другу, но и к пассажирам. На ровном месте у них возникают конфликты. Они способны только усложнять то, что просто, а пора бы научиться упрощать то, что сложно. Хотя, конечно, надо копать глубже. Как жить, вернее, как прожить — вот какой вопрос стоит сейчас перед нами?

— А я считаю, — заявил случайно оказавшийся рядом Игорь Иванов с симпатичными черными усиками, которого не вызывали на фэйс-контроль, поскольку ему еще не было пятидесяти лет, — если уж это так необходимо, то всех надо вызывать на такую комиссию. И решать для бортпроводников всех возрастов — полностью сохранить личный вклад или частично. Не надо устраивать возрастную дискриминацию. Ну почему только пятидесятилетние бортпроводники должны налетать пятьсот пятьдесят часов в год? А остальные могут и не напрягаться? Или устраивайте фэйс-контроль для каждого, или издайте приказ о возрастном цензе, при достижении которого бортпроводник обязан уволиться из «Аэрофлота». Зачем же создавать для заслуженных ветеранов такие условия, при которых они просто вынуждены увольняться.

— Спасибо, друг, за солидарность, — пожал ему руку Мишка Клисов.

— Девчонки, — с почти незаметной иронией обратился Димка Цветков к группе стерильно начищенных бортпроводниц, серьезно подготовившихся к предстоящей комиссии. — Вот вы сейчас выглядите просто блестяще, так почему на рейс вы не всегда такими приходите?

— Потому что женщина все время выглядит по-разному, — услышал он ответ от одной из самых заслуженных стюардесс, — в зависимости от того, как она спала и какое у нее настроение. А если принимать во внимание наш возраст, то существует масса факторов, от которых зависит наша внешность.

— Ты имеешь в виду дорогую качественную косметику? — спросил Димка, уже жалея, что не сдержался и высказал свое «фи».

— И это тоже. Знаешь, если у стюардессы воруют сумочку, то самое дорогое в ней — косметичка с содержимым. В командировки мы летаем теперь редко, да и суточные у нас, сам знаешь, смешные. Порой стоишь перед дилеммой, на что потратить скопленные деньги, то ли на детей или внуков, то ли на помаду, духи и прочие аксессуары, необходимые для нашей работы. И больничный я беру в исключительных случаях, когда мне очень плохо, а не когда я просто устала. Я одна работаю в семье.

— Не обижайтесь, девчонки, — мягко сказал Димка. — Все мы здесь сейчас служим не от хорошей жизни. Энтузиастов, влюбленных в свою работу, остается все меньше и меньше. Вот я когда-то был молод и красив, и безумно любил то, чем занимался. Теперь я только красив. И если честно, то на месте молодых, я ушел бы в иностранную авиакомпанию, там и уважения к бортпроводнику больше и зарплата выше. Не знаю, правда это или нет, но говорят наши коллеги в «Эр-Франс» получают восемь тысяч евро в месяц.

— Я не знаю, как в «Эр-Франс», а в корейской компании, где работает моя дочь, платят по четыре тысячи долларов в месяц, — встряла в разговор Любаша, с красивым русским лицом и большими голубыми глазами. — Я считаю, это очень приличный заработок. Ни в какое сравнение с нашим.

— Привет, ребятишки, меняю чувство юмора на повод для смеха, — подошел к оживленной группе Роман Морозов.

— О, привет, привет, страна знает своих героев в лицо. А ты выглядишь молодцом! — воскликнул Клисов, обнимая коллегу. — Ты на больничном?

— Нет, на комиссию пришел.

— Ты, на комиссию?! — возмутилась ширококостная Тома. — И тебя еще считают возможным обсуждать?!

— Любой из вас поступил бы в аварийной ситуации так же, как и я. Это просто рабочий момент, — абсолютно искренне возразил Роман. — А вот Юльку Стасову следовало бы наградить если не медалью, то хотя бы грамотой.

— Так она же в больнице лежит, — удивилась Ирина Кудасова.

— А что ей больница? Если она что-то задумает, то все препятствия снесет на своем пути. Она сбежала из больницы в другую, где находился весь наш экипаж, и отдала значительную часть своей кожи для Нелли.

— Вот это Юлька, я не ожидал от нее! — с восхищением воскликнул Клисов. — Раньше она мне просто нравилась, как хорошенькая женщина, а теперь я ее жутко зауважал.

— Извините, я на секундочку отвлекусь, — сказал Роман, вытаскивая из кармана надрывающийся мобильник. — Что готовить? Что хочешь, Оленька. Из твоих рук все вкусно. Борщ? Хорошо, приготовь борщ. До встречи, родная.

— Ром, скажи, только честно, у тебя не возникло мысли уйти с работы после всего этого ужаса? — спросила Тома, глядя на Романа, как на пришельца из космоса.

— Нет, не возникло. Я только одно понял — для меня летать, как дышать. «И быть живым, живым и только, живым и только до конца». И никакие комиссии не могут испортить моего настроения, — заявил Ромка, ощущая себя в этой жизни нужным, значительным и любимым.

Глава седьмая Взрослые дети

Оглушенный разбушевавшейся ночной грозой, щедрым фейерверком выплескивающей вокруг себя избытки эмоций, сдерживать которые она уже была не в состоянии, юноша вскочил с постели и подошел к окну. Возможно, для кого-то разразившаяся гроза представлялась плачущей навзрыд природой, а для него она плакала от радости.

Никто не замечал, что Олег, которому шел всего лишь восемнадцатый год, нуждался в родительской любви, как малый ребенок. С тех пор как в жизни его матери появился Волжин, который оказался еще и отцом младшего брата Ильи, у юноши стали возникать навязчивые мысли о том, что он в этой жизни просто зритель, и весь разыгрывающийся передним спектакль не подразумевает его участие.

Маленький Олег часто вспоминал своего папу, с которым так весело было играть в футбол, так интересно слушать перед сном его рассказы и сказки, так здорово мчаться вдвоем на мотоцикле. А потом Олег возненавидел мотоцикл и тайком от матери с остервенением пинал ногой эту жестокую железяку, отнявшую у него любимого папу. Он ходил с мамой на кладбище, ставил вместе с ней цветы рядом с фотографией папы, а она потом целый вечер молчала, время от времени вытирая набегавшие слезы.

Дядя Сережа, мамин брат, часто приходил к ним в гости, брал его к себе домой на выходные и относился к нему, как к собственному сыну Кириллу. Однажды, заметив, как Олег со злостью пинает мотоцикл, дядя Сережа сел на него и умчался восвояси. С тех пор мальчик больше мотоцикла не видел. Он часто скучал по маме, которая постоянно отсутствовала, улетая в дальние страны. Опасаясь, что самолет может отнять у него маму, Олег ненавидел самолеты так же, как когда-то папин мотоцикл.

У дяди Сережи были прекрасные друзья, которые иногда его навещали. Он помнил дядю Стаса еще с детства и сразу полюбил его, как любой мальчик, рано лишившийся отца, начинает боготворить мужчину, способного хоть в какой-то мере заменить папу. Маленький Олег с жадностью прислушивался к разговорам взрослых, когда речь шла о дяде Стасе. Он никак не мог понять, почему его красивая, как сказочная принцесса, мама избегает встреч с дядей Стасом. Ведь если он не увидит маму, то никогда не сможет влюбиться и жениться на ней. А Олегу так нужен был такой папа, как дядя Стас, сильный, умный, мужественный и очень внимательный. Но постепенно Олег начал понимать, что маму и дядю Стаса связывает какая-то тайна, о которой он не должен знать.

Иногда дядя Стас, будучи в гостях у дяди Сережи, брал Олега на руки и пристально разглядывал его, гладя по голове, как маленького. В такие минуты Олегу хотелось обнять дядю Стаса и пригласить к себе домой, где навстречу им вышла бы молодая, красивая мама и, улыбаясь, протянула бы к ним руки.

— Я так ждала вас, мои родные, — сказала бы мама, и на ее зеленых, как цвет листвы, глазах засверкали бы слезинки. А дядя Стас взял бы ее на руки и кружил, кружил бы по комнате.

Как-то мальчик не сдержался и принялся рассказывать дяде Стасу, какая у него необыкновенная мама, какая она красивая, добрая, умная, и как все мужчины, видя ее, теряют голову. Дядя Стас тогда нахмурился и принялся курить сигареты, одну за другой. Взгляд его был такой грустный-грустный, Олегу стало жалко его, и он поклялся, что больше расстраивать дядю Стаса не будет.

Детство незаметно ушло, и школьные годы расписали жизнь Олега новыми разноцветными красками. Радостным потрясением стало для него известие о том, что у него есть младший брат Илья, который из-за своей аллергии не может жить в городе. Вместе с мамой, а чаще с бабушкой, Олег теперь приезжал на каникулы в Геленджик, целыми днями находясь с Ильей, оказавшимся интересным и всесторонне развитым мальчиком.

Потом Илья уехал учиться в Швейцарию, и редкие встречи братьев стали самыми яркими событиями в жизни обоих мальчиков. Одним из самых интересных этапов в жизни Олега стали его совместные с мамой путешествия. Собственно, для мамы это было обычной работой, она была спокойна, — а не прыгала от восторга, узнав о том, что летит в Штаты, Южную Америку, далекий Сингапур или Арабские Эмираты. Олег же замирал от счастья, воспринимая полеты в разные страны, как подарок судьбы, и чувствовал, что маме передается его волнение, его радость, его восхищение, его страстная любознательность. Заметив, с каким уважением относятся к маме на работе, как ее ценят и любят, он гордился ею безмерно. Во время полета, когда мальчика приглашали в кабину экипажа, он с благоговейным трепетом наблюдал за работой пилотов, штурмана и инженера, и глаза его заволакивало печалью, ведь здесь бы мог находиться его отец, если бы не случай, унесший его раньше времени в могилу.

Мальчик повзрослел и стал реагировать на то, что раньше не вызывало у него особого интереса. Назойливое внимание мужчин к его обожаемой матери начало раздражать Олега. В его присутствии взрослые замолкали, когда разговор касался его матери. Но из обрывков фраз ему становилось ясно, почему мать отвергает предложения даже самых достойных мужчин или «самые выгодные партии», как любила говорить бабушка Лена. Оказывается, его мама всю жизнь влюблена в кого-то, с кем из-за каких-то особых обстоятельств ей нельзя видеться и встречаться. Эта загадка, которую он не в силах был разрешить, долго не давала мальчику покоя.

Однажды он услышал, как мама плачет, рассказывая по телефону своей лучшей подруге Соне о том, как встретила Его в Токио. Сначала Олег решил, что этот мужчина — летчик, затем иностранец, потом дипломат, известный спортсмен и наконец артист. Если раньше Олег не придавал значения тому, что в их квартире повсюду расставлены фотографии молодого популярного актера Сергея Бодрова, то теперь поразительное сходство артиста с младшим братом Ильей натолкнуло мальчика на совершенно дикую мысль. Как-то приехав к брату в Геленджик, Олег спросил:

— Братишка, а тебе никто не говорил о твоем сходстве с Сергеем Бодровым?

— Говорили, — смутился Илья.

— А девчонки, наверное, прохода не дают, записками забрасывают, «братом» называют, — подтрунивал над ним Олег. — Ведь так?

— Есть немного, — скромничал Илья.

Олег знал, что мальчишки бредили Бодровым, девчонки восхищались и мечтали о нем, коллеги ценили и уважали, и все, все любили, но наверняка больше всех любила его мама, почти так же, как собственная мать актера.

— Он мне, как сын, — говорила мать Олега, с нежностью глядя на портрет Сергея Бодрова. А после ужасной трагедии в Кармадонском ущелье, не оставившей ни надежды на то, что съемочная группа Бодрова будет найдена, ни полной уверенности в том, что люди погибли, Олег замечал, как часто мать со скорбным выражением лица смотрела на портрет Сергея, меняя в вазе цветы.

— Сынок, как ты думаешь, а его могли забрать инопланетяне? — задавала мама вопрос не столько странный, сколько детский.

— Вполне, — успокаивал ее сын.

— Нет. Я серьезно.

— И я серьезно.

— Он не мог погибнуть, — горячо убеждала мама, — он мог уйти в другой, особенный мир, где все устроено совсем не так, как на Земле, где все лучше, чище, справедливее. Чем дальше от Земли, тем она голубее.

Олег согласно кивал. Ему и самому не хотелось верить, что всеми любимый «брат» исчез из этого мира навсегда.

Когда на горизонте появился Волжин, все такой же сильный и энергичный, почти не постаревший, если не замечать седины в густых, коротких волосах, Олег сразу понял, кто отец Ильи. На его взгляд, этот крепко сложенный смуглый мужчина с проницательным взглядом темных глаз привлекал внимание всех женщин без исключения, всех, кроме его матери. Одетая в легкое белое платье и похожая на греческую богиню, она держалась с дядей Стасом очень независимо, чуть напряженно, и Олег в сотый раз подумал о ней с восхищением. Но как только Волжин, с видом охотящегося на лань человека, пригласил ее на танец и буквально впился в нее взглядом, она вспыхнула и затрепетала. Да, да, затрепетала, Олегу стало ясно это с первых же минут. О, как ему хотелось, чтобы этот сильный мужчина лежал у маминых ног. И о, чудо! Его желания свершились в тот же вечер. Никогда еще он не видел маму такой счастливой, юной, щедро дарящей окружающим радостную улыбку.

И все было так хорошо до тех пор, пока маму прямо в свадебном платье не увезли в больницу, а забинтованный в гипс Илья не стал называть дядю Стаса папой.

А потом приехали новоявленные дедушка с бабушкой, которые не могли насмотреться, не могли нарадоваться на Илью, тиская мальчика, как маленького.

— Мальчик наш родной, счастье ты наше, — то и дело со слезами на глазах шептала бабушка Ильи.

В такие моменты Олег думал о том, что его бабушка Вероника по отцовской линии никогда не говорила ему подобных слов и очень редко звонила, чтобы хотя бы поздравить его с очередным днем рождения. Не оставалось никаких сомнений в том, что бабушка не любила его мать, а родители Волжина восприняли маму, как родную, и называли ее деточкой, совсем, как сам дядя Стас.

У Олега неприятно заныло под лопаткой, когда, вдобавок ко всему, еще приехала тридцатилетняя дочь Волжина, Олеся, и визжала от радости, прижимая к себе сводного братца, а его, Олега, лишь потрепала по голове, небрежно бросив: «Привет, братишка». Больше всего возмутило Олега, что маму эта приезжая выскочка называла просто Юлей, как ровню. Ему и в голову не приходило, что Олеся по возрасту больше походила на мамину подругу, чем на ее падчерицу.

Все эти излияния в любви, восторги и сочувствия, обращенные ко всем, кроме него, не столь затронули бы Олега, если бы не предательство любимой бабушки Лены. Она бросила Олега на попечительство Сонечки, а сама только и справлялась о дочери, Илье и о будущем зяте. Обсуждая этот вопрос с Кристи, с которой когда-то учился в одном классе и с тех пор полюбивший ее всем своим существом, Олег жаловался ей на свое одиночество.

— В общем, жесть, — со злостью подвел итог всему произошедшему Олег.

— Ты, не прав, Олег, — говорила рассудительная Кристи, собирающаяся стать философом. — Выбрось свои эгоистичные мысли из головы. Мама твоя совсем молодая, и когда ей наконец-то улыбнулось счастье — ты почувствовал огорчение и обиду. А что касается брата, то тебя же окружали любовью с самого детства, а Илья с младенчества жил среди чужих людей.

— Чужих? — возмутился Олег. — Да Анастасия Семеновна роднее родных! Она нам бабушка, так же, как и Соня нам тетя.

— Вот видишь, значит, и Волжин сможет стать для тебя отцом. Просто сейчас его внимание нужнее тем, кто пострадал. Ты же не хотел бы сейчас, как Илья, ходить с загипсованной рукой или хуже того, как мама, лежать в больнице.

— Не хотел, — согласился Олег, и написанное на его лице недовольство сменилось выражением растерянности. — Но ты бы видела, как этот Илья сияет, невзирая на сломанную руку. Он ни о ком сейчас не думает, кроме себя.

— А ты? Сам ты о ком-нибудь думаешь?

— Что ты имеешь в виду? — удивленно вскинул соболиные брови Олег.

— Ты совсем забыл про меня, — осторожно сменила тему Кристи.

— Прости, я просто дурак, — сказал Олег и притянул к себе Кристи. — Поедем купаться! Сегодня так жарко. Я машину возьму у матери, ей она все равно сейчас без надобности.

— Олежек, техпаспорт на машину не записан на твое имя.

— Ну и что! Самое главное, я вожу, как заправский гонщик. Меня дядя Сережа учил экстремальному вождению.

— Надеюсь, нам не придется пользоваться твоим умением экстремального вождения. Иначе я поеду на автобусе.

— Никуда ты без меня не поедешь, — твердо сказал Олег. — Быстро собирайся, а я через полчасика за тобой заеду.

— Хорошо, я мигом.

Олег с наслаждением сбросил с себя одежду, вдыхая влажный речной воздух, немного потянулся, играя своим молодым спортивным телом, и с разбегу бросился в воду.

— Плыви ко мне, Кристи! — закричал он.

Кристина аккуратно сложила одежду и незаметно оглядела себя. Она не без самодовольства подумала, что природа наградила ее безупречной фигурой, пышными волосами и гибким умом. В ее интеллигентной семье, где из поколения в поколение тщательно избегали пробела по части тонкости воспитания, главным сокровищем считались душевные качества и умственные способности. И все же тщеславие Кристи было удовлетворено, когда из всех девчонок, с которыми дружил Олег, он остановил свой взгляд на ней, видимо признавая ее самой интересной в общении и самой привлекательной внешне. Она вспыхивала от удовольствия, вспоминая, как немногословный Олег произнес с явным восхищением:

— Какие синие у тебя глаза! Не голубые, а синие. Я думал, таких не бывает.

Услышать подобные слова от невозмутимого и гордого Олега Коврова, спортивно сложенного красавца с копной густых волос, унаследованных им от матери, не доводилось до сих пор никому из девчонок. И эта вроде бы невзначай брошенная им фраза внесла смятение в ее мысли, она не успела опомниться, как влюбилась. Красноречивые поклонники Кристины, пытавшиеся удержать ее возле себя, используя самые изысканные методы, потерпели полное фиаско. Они казались ей маменькиными сынками, слабыми, зависимыми от родителей и не умеющими ничего, кроме как гладко излагать свою мысль. В речи же Олега, если речь шла не о технике и математике, Кристина порою замечала косноязычие, которому она просто умилялась. Сама Кристи обладала исключительной грамотностью и рассуждала, как истинный философ. В библиотеке ее папы, профессора и почетного академика, Ивана Михайловича, насчитывалось огромное количество книг, являющихся главным сокровищем в этой небогатой семье.

Кристи помнила, как совсем молодая мама Олега восхищалась их семейной библиотекой, — когда впервые побывала у них дома. Эта по-девичьи стройная женщина с удивленно распахнутыми глазами, которую язык не поворачивался назвать Юлией Николаевной, вызвала в свою очередь восхищение всей их семьи. Она писала неплохие стихи, увлекалась литературой, любила музыку и своим обаянием и непосредственностью способна была увлечь любого собеседника. Наконец, по мнению Кристи, она была просто красива. А если бы Кристина могла предположить, что выбор Олега пал на нее благодаря многодневным материнским наставлениям в отношении женского пола, то она и вовсе считала бы себя должницей Юлии Николаевны на всю жизнь. А мама Олега не уставала повторять, что главным украшением девушки является ее душа, и даже самая кричащая красота без души не сделает его счастливым. Еще в детстве, когда она несколько раз читала ему сказку Оскара Уайльда «Мальчик-звезда», героем которой был ослепительно красивый, но бездушный парнишка, устыдившийся своей бедной матери и отказавшийся от нее, Олег впитывал в себя все самое доброе и возненавидел все злое. Олег, в которого девчонки влюблялись с первого взгляда, а узнав его ближе, начинали и вовсе сохнуть по нему, оставил своих многочисленных поклонниц ради Кристи с раскосыми синими глазами, углядев в ней такое редкое качество, как незапятнанную чистую душу. Кристина чувствовала себя счастливой избранницей.

Кроме внешних данных, Олег вызывал в ней удивление глубоким познанием в науках, не слишком ей доступных. Однажды ее подруга сказала, что удивлена, с какой кропотливой тщательностью изучает Олег все, что вызывает в нем интерес. К тому же Олег виртуозно владел дрелью и любым инструментом, словно скрипач смычком. Руками он умел делать все — это передалось ему по наследству от отца…

— Ну плыви же! — еще раз позвал девушку Олег.

Кристи решительно вошла в залитую летним солнцем речку и сразу оказалась в объятиях Олега. Они не помнили, сколько времени провели в воде, резвясь и целуясь, и лишь когда Кристи почувствовала, что дрожит от холода и покрывается мурашками, парочка вышла из воды.

Олег зачарованно смотрел на мокрую Кристи в открытом купальнике, и словно впервые видел ее длинные стройные ноги, тонкую талию, мягкий изгиб губ и соблазнительную ложбинку, ведущую к двум холмикам.

— Кристи, какая ты красивая! — восторженно произнес Олег и заботливо накинул на нее полотенце. — Пойдем в машину, погреемся.

— Пойдем. — Кристи стыдливо опустила голову. Она подумала о том, что Олег впервые говорит ей такие слова с тех пор, когда он оценил удивительную синеву ее глаз. О, как сладко из его уст звучали эти слова! Ведь сколько парней признавались ей в любви, объясняясь пылким возвышенным слогом. А для нее это были просто наборы ничего не значащих фраз. С Олегом все по-другому. Если он скажет, то как топором высечет.

«Милый мой, как же ты мне дорог! Как дорог! Я вся твоя, без остатка», — мысленно шептала Кристи, ощущая прикосновения его рук на своем озябшем теле.

Олег долго не мог уснуть в эту ночь. Когда же разбушевавшаяся гроза заставила его и вовсе разомкнуть веки, он почувствовал себя абсолютно счастливым, а мучавшие его в последнее время призрачные обиды уплыли с вечерними облаками.

Глава восьмая Похороны

— Стас, я не могу больше здесь находиться. Я устала. Забери меня отсюда, — каждый раз при приходе жениха жалобно просила Юлька.

— Даже разговора об этом не заводи, — строгим тоном возражал Волжин. — И время не трать напрасно на уговоры. Я не могу пустить все на самотек. Зная тебя, нетрудно догадаться, что, едва ты выйдешь из стен больницы, как забросишь свое лечение. А тебе обязательно нужно пройти курс. Я сейчас много работаю и не имею возможности за тобой приглядывать. А сама ты достаточно легкомысленна, чтобы свести все рекомендации врачей на нет. Это еще счастье, что с тобой не случилось ничего подобного в рейсе.

— Но я же не собираюсь сразу выходить на службу. Меня, наверное, спишут на некоторое время с летной работы.

— На некоторое время? — грозно спросил Волжин. — И ты еще смеешь надеяться снова выйти на летную работу? Лучше забудь об этом.

— Ну почему, Стас? — возмутилась стюардесса.

— Юля, давай раз и навсегда закроем эту тему. Я не намерен вести разговор о том, что давно решено, — сказал, как отрезал Волжин.

Юлька по опыту знала, что когда Стас обращается к ней так официально, по имени, то ничего хорошего ждать не приходилось. Чтобы не показывать своего раздражения, она отвернулась к окну и устремила взор на кровавый закат, зловеще озарявший стерильную палату, до смерти ей надоевшую. И впервые за последний месяц почувствовала себя не вполне счастливой. А ведь в ночь накануне свадьбы Юлька совершенно искренне думала, что оставит свою работу по первому же требованию Стаса. И не трудно было догадаться, что он очень скоро этого потребует. Но она так соскучилась по самолетам, по ребятам, девчонкам и даже по пассажирам, несмотря на то что большинство из них имели, мягко говоря, неспокойный нрав.

— Поешь лучше. Моя мать приготовила совсем недавно, все еще горячее, — прервал ее размышления Волжин, выкладывая из сумки продукты.

— Спасибо, не хочу. У меня совсем нет аппетита, — холодным учтивым тоном сказала Юлька.

Волжин приподнял ее подбородок, пытаясь заглянуть ей в глаза. Но Юлька упрямо опускала ресницы, тая под ними обиду.

— Посмотри на меня, — потребовал Волжин, продолжая сжимать пальцами ее подбородок.

Она послушно взмахнула ресницами, и вдруг, совершенно неожиданно, поплыли строчки будущих стихов:

Не спрятать грусть, не опустив ресницы, И пальцев легкий хруст не утаить. Мне камнем не лежать в стенах больницы, Мне облаком прозрачным в небе плыть.

Заметив ее отсутствующий взгляд, Волжин решил, что это лучше, чем мелькнувшая в Юлькиных глазах неприязнь, которою она тщетно пыталась от него скрыть.

— Будь умницей, поешь, — смягчил тон Волжин. — Чем больше ты будешь слушаться, тем быстрее тебя выпишут.

— Слушаться кого? — спросила Юлька, упрямо сжимая пухлые губы.

— И доктора, и меня. Ведь ты не можешь утверждать, что лучше доктора знаешь, как выйти из своего состояния. Да и я посидел над энциклопедией, чтобы разобраться в твоем недуге.

Не найдя уместным что-либо говорить, Юлька отвернулась. Вся злость куда-то улетучилась, вместо нее пришли усталость и безразличие. Почувствовав себя бесправной, беспомощной, пойманной, словно зверь в капкан, Юлька тяжело опустилась на кровать.

— Вижу, ты сегодня не в настроении и мое присутствие тебя совсем не радует. Но я не уйду, пока ты не поешь, — с мягкой настойчивостью сказал Волжин.

— Хорошо, я поем, — отрешенно согласилась Юлька, послушно взяв ложку. Не ощущая во рту никакого вкуса, она молча глотала бульон, словно это было лекарство, которое ее принудили выпить.

— Вкусно, детка? — нарочито заискивающе спросил Волжин и, встретив ее удивленно-обиженный взгляд, не выдержал и рассмеялся.

— Я тебя убью! — воскликнула Юлька, пытаясь сохранить серьезное выражение лица, но не сумела, и расхохоталась.

Волжин вздохнул с облегчением и, посадив Юльку к себе на колени, стал кормить ее с ложечки. Теперь бульон и в самом деле показался ей вкусным.

— Только я все не съем, — предупредила Юлька. — Ты мне поможешь, Стас?

— С превеликим удовольствием, закладывай мне в пасть, — с готовностью согласился Волжин и широко раскрыл рот, чем вызвал у Юльки очередной взрыв смеха.

Стас понимал, что не вовремя выразил свой протест относительно Юлькиного желания вернуться на летную работу. Ему, конечно, следовало бы сдержаться и не вступать в прения с Юлькой, учитывая ее состояние, при котором нужны только положительные эмоции. Но уж очень задело его за живое Юлькино непонимание и глупое упрямство. Желая загладить свою промашку, Волжин, щекоча усами Юлькино ухо и скрывая притворство, шепнул:

— Котенок, ты пока не думай о работе, у нас еще будет время об этом поговорить. Ты мне обещаешь выбросить все дурные мысли из головы? Обещаешь?

— Я обещаю, Стас, честное слово, — потянулась к нему Юлька и с благодарностью взглянула на Волжина.

Тронутый порывом ее нежности, Стас притянул к себе Юльку и зарыл свое лицо в ее шелковистых волосах.

— Детка, любимая моя, ты только выздоравливай, прошу тебя.

Юлька притихла, прижимаясь к нему и чувствуя себя абсолютно защищенной.

На следующий день Волжину сообщили страшную весть: Луиджи больше нет в живых. Как сказать об этом невесте и уберечь ее от нервного срыва, он себе и представить не мог, но понимал, что непременно должен поддержать Сонечку, а также понимал, что присутствие Юльки на похоронах Луиджи невозможно и одновременно необходимо. Волжин посоветовался с лечащим врачом, порекомендовавшим для Юльки успокаивающие инъекции.

— Следовало бы избегать синтетических средств, но в исключительном случае атаракс — лучшее, что можно придумать. Он оказывает успокаивающее действие, а также нормализует сон. Есть и в таблетках, но для вашей жены лучше приобрести атаракс в ампулах. Правда, не во всех аптеках это лекарство можно купить, это препарат новой волны. Пойдемте в мой кабинет, посмотрим в Интернете, где атаракс продается. И еще мне хотелось бы, чтобы вы оба выслушали мои рекомендации. Как достанете препарат, зайдите ко мне.

Скоро Волжин вернулся в больницу с нужным лекарством.

— А теперь выслушайте меня, Юлия Николаевна, — присел на краешек Юлькиной кровати доктор, — я говорю это в присутствии вашего мужа, потому что не уверен в том, что вы будете следовать моим рекомендациям, если не будете ощущать контроля над своими действиями. И не вздумайте на меня обижаться, ибо у меня есть все основания упрекнуть вас в нарушении режима. Я уже имел возможность убедиться в вашем легкомыслии.

Волжин одобрительно посмотрел на доктора, чья обличительная речь была хорошим вступлением для предстоящего разговора.

— Так вот, для закрепления достигнутых результатов целесообразно санаторно-курортное лечение.

— Доктор, так я здорова? Вы меня выписываете? — вспыхнули радостью зеленые глаза.

— На ваши вопросы, Юленька, я отвечу и да и нет. Нет, потому что лечение следует еще продолжить. И да, потому что я вас выписываю по просьбе Станислава Евгеньича.

— Стас! — радостно воскликнула Юлька и благодарно посмотрела на него, вкладывая в свой взгляд все переполнявшие ее чувства.

Волжин смутился, не зная, как рассказать Юльке о причине, заставившей его совершить действия, так одобряемые ею.

— Учитывая ваш анамнез, Юленька, в дальнейшем нужно избегать конфликтных ситуаций, нервно-психических переутомлений и, естественно, отрицательных эмоций. Вам следует строго соблюдать режим труда и отдыха. Наиболее рациональный интервал между приемами пищи три-четыре часа. Пища должна быть максимально щадящей и в то же время полноценной. В суточное меню необходимо включать молоко, кисели, яйца всмятку, мясные и творожные суфле…

Юлька делала вид, что слушает назидательную речь доктора, а сама уже витала в облаках, предвкушая долгожданную свободу. Она незаметно наблюдала за Волжиным, который внимательно слушал доктора, и выражение его лица при этом было сосредоточенно-серьезным. На какой-то миг Юльке показалось, что это не ее будущий муж, а заботливый папа, обожающий читать ей нравоучения и одновременно холить и лелеять. Она даже не удивилась, когда ей сделали внеочередную инъекцию, и, еще больше расслабившись после нее, словно через призрачную дымку видела, как доктор выписывал рецепт, что-то объясняя то ли ей, то ли Стасу. А потом Стас вдруг из сильного и уверенного сделался слабым робким и странно звучащим голосом, совсем не своим голосом, сказал совершенно нелепую вещь, как будто Луиджи больше не существует. Она смотрела на него с недоумением и не понимала, зачем ему нужно было так жестоко шутить. Это так не вязалось с его поведением, ведь Стас всегда старался оберегать ее от излишних волнений. Его склонившееся над ней лицо выражало сострадание и нежность, и Юлька совсем перестала понимать, что происходит.

Она не помнила, как Стас помог ей одеться, как они попрощались с доктором, как ехали в аэропорт и, пройдя все предполетные формальности, сели в самолет. И только после того, как лайнер качнулся, проваливаясь в воздушную яму, Юлька, ощутив себя в знакомой стихии, начала осознавать происходящее.

— Куда мы летим, Стас? — спросила она, и голос ее прозвучал так глухо и растерянно, что Волжин сжался, как перед прыжком через пропасть, поскольку снова приходилось повторять то, о чем язык не поворачивался сказать.

— Мы летим на похороны Луиджи, — коротко ответил он и осторожно обнял Юльку за обмякшие плечи.

Лицо у нее опрокинулось и слилось с белой облачностью в иллюминаторе. Она закрыла глаза и откинулась на спинку кресла.

— Выпей лекарство, детка, это поможет. — Волжин приложил к ее губам стакан с водой, предварительно положив в рот таблетку элениума.

Юлька послушно проглотила и снова откинулась в кресле, не открывая глаз.

Он смотрел на нее, боясь пошевельнуться и не зная, как помочь, как утешить, как защитить ее. Такую хрупкую, такую чувствительную, такую несчастную, такую родную. Тонкие Юлькины пальцы дрогнули в его ладонях, и он понял, что она плачет.

— Стас, что будет с Сонечкой? — наконец произнесла Юлька. — Ведь всю жизнь она только и делала, что помогала людям. А теперь ей самой требуется помощь. Только помочь ей невозможно.

Она еще хотела что-то сказать, но не смогла, захлебнувшись беззвучными рыданиями.

Волжин бережно прижал к себе Юльку и шептал на ухо слова утешения, которые не помогали, а только еще больше ранили, напоминая ей о том, как ее подруга любила Луиджи, от которого она уже не услышит таких слов.

— Ну чем мне помочь тебе, котенок? — выдохнул Волжин, и глаза его потемнели от боли.

— Я справлюсь, ничего, я справлюсь. Соню надо поддержать. А я справлюсь, — сквозь слезы повторяла Юлька.

— Я сделаю все, что ты скажешь. Ведь ты лучше знаешь Соню.

— Спасибо тебе, — сжала Юлька его руку. — Если бы не ты, не знаю, как бы я это перенесла.

Похороны были роскошными. В гробу из красного дерева, весь в цветах, лежал элегантный Луиджи, одетый в строгий черный костюм, так подчеркивающий его аристократическую бледность, которая теперь имела совсем другое происхождение. Было много цветов и было много народа, любившего Луиджи Бусеми и пришедшего его проводить в последний путь.

Черный платок, спрятавший пышные рыжие волосы, огромные глаза, потемневшие от горя, делали Сонечку неузнаваемой. Она стояла между Волжиным и Юлькой, готовыми в любой момент подхватить ее под руки.

После того как произнесли прощальные речи, предстояло закрыть гроб и опустить его в могилу. Комья сухой земли падали в яму, и сопровождавший их глухой звук, ужасней которого Сонечка не слышала в своей жизни, заставлял ее вздрагивать. Соня внезапно покачнулась, но сильные руки Волжина спасли ее от падения.

— Соня, обопрись на меня, — шепнула Юлька и взяла ее под руку.

Серое лицо Сонечки было похоже на изваяние, она не могла плакать.

— Соня, родная моя, поплачь, я прошу тебя, — тихо умоляла ее Юлька. — Тебе обязательно нужно поплакать.

Перед лицом такого горя Юлька почувствовала себя сильней, понимая, что теперь она, а не Соня должна взять на себя роль утешительницы. Юлька вспоминала белозубого Луиджи, такого щедрого и такого веселого, что казалось, он никогда не состарится, не говоря уже о смерти. Какой же широкой была у него душа, и как льнули к нему дети! Ведь это он помог ей в трудную минуту сомнений и колебаний, когда рождение второго ребенка казалось для нее катастрофой. А вот Луиджи взял да и превратил рождение Ильи в праздник, позаботившись о том, чтобы в саду, увешанном разноцветными фонариками, играла живая музыка и в небо взвивались фейерверки.

— Сонечка, я так благодарна Луиджи за все, за все, что он сделал для нас. Он был таким благородным, — едва сдерживая слезы, сказала Юлька.

— Я не вижу больше никакого смысла в продолжении жизни, — каким-то странно-спокойным и не своим голосом сказала Соня.

— Неправильно все это, неправильно! — горячо возражала Юлька. — Подумай, как ему тяжело сейчас видеть тебя такую, убитую горем. Ведь ради твоего счастья он жизнь готов был отдать. Он так тебя любил! Так любил!

— Да, любил. Только не поверил в меня. И умер. Он думал, что этим сможет заставить забыть меня об этой чудовищной трагедии. Ах, Юлька, мне так больно, что он ушел. И ушел так страшно. Как молиться теперь о его грешной душе?

— Неправда! Он не сам ушел. Это они довели его, это они — убийцы! — возмущенно говорила Юлька.

— Ты, правда, так думаешь? — пристально посмотрела на нее Соня, и губы ее дрогнули.

— Конечно, правда. Сонечка, милая, родная моя, любимая! Ты так нужна нам всем! И Луиджи это знал, и хотел, чтобы ты жила счастливо, — быстро-быстро говорила Юлька, и голос ее дрожал.

— Юленька, спасибо тебе, родная, — севшим голосом произнесла Соня, и из глаз ее нескончаемым потоком потекли слезы.

Юлька обняла подругу и тоже заплакала. В это время плакали многие, не только они.

Когда стихли последние рыдания, Волжин обнял Соню за плечи и сказал:

— Поедем с нами в Москву. Там тебе легче будет.

— Нет, нет. Я останусь здесь, с Луиджи. Ведь до сорока дней душа витает рядом с домом и видит все, что в нем происходит. Так пусть Луиджи видит меня в своем доме, как всегда этого хотел.

— Наверное, ты права, Соня, — грустно взглянула на нее Юлька, вспомнив похороны своего собственного мужа. — Я тоже останусь с тобой.

Когда Волжин услышал эти слова, то насторожился, стараясь спрятать свое напряжение и понимая, что настал очень трудный момент. Ведь Юльке нельзя было оставаться здесь, а Соне трудно было оставаться без Юльки. Разрешить ситуацию могла только сама Соня.

— Нет, ты еще не вполне здорова, я категорически против, — твердо сказала она, — мама останется со мной.

Не успело еще щедрое сицилийское солнце спуститься за облака, как освещенный багряными лучами лайнер взвился в небо, держа курс на Москву. Юлька положила голову на плечо Стаса и украдкой рассматривала его сосредоточенное лицо, по выражению которого невозможно было ничего прочесть. Она впервые заметила глубокую складку, прорезающую его широкий лоб, морщинки возле глаз, с ироническим прищуром, особенно придающим сходство с пропавшим в Кармадоне Сергеем Бодровым, твердо сжатые волевые губы и седой ежик когда-то черных волос.

— Что? — повернулся к ней Стас, почувствовав на себе ее пристальный взгляд.

— Нет, нет, ничего, — поспешила заверить его уличенная в подсматривании Юлька.

— Тогда почему ты так рассматриваешь меня? — ровным голосом спросил Стас.

Юлька не сразу ответила, удивившись тому, что даже у таких сильных и уверенных в себе мужчинах, как Волжин, может быть настолько беззащитное выражение глаз — словно у сильного зверя, получившего смертельную пулю.

— Бедная Сонечка! Я хочу, чтобы ты знал, Стас, я не выживу, если с тобой что-то случится, — неожиданно для самой себя сказала Юлька.

Волжин притянул ее к себе и коснулся губами шелковистого завитка на виске.

— Пока я тебе нужен, детка, я буду жить, — твердо произнес он.

— Давай умрем в один день.

— Лучше давай будем очень долго и счастливо жить вместе, — грустно усмехнулся Волжин.

Ему так давно хотелось назвать Юльку своей законной женой! Но все сложилось таким образом, что свадьба откладывалась на неопределенное время, и говорить о ней сейчас выглядело кощунством. Волжин не сомневался в Юлькиной верности, и все же иметь свидетельство о браке было бы для него спокойней.

— Стас, а ты меня не отправишь назад в больницу? — совсем по-детски спросила Юлька. — Я теперь буду во всем тебя слушаться и все делать так, как ты скажешь.

— Нет, не отправлю. А ты меня не перестанешь любить, если я буду очень строг к тебе?

— Никогда не перестану. Даже если ты меня будешь иногда наказывать, — горячо уверила Юлька.

— Энергия тоже любит материю, но изменяет ей с пространством и временем, — пытался пошутить Волжин, но шутка получилась какая-то уж очень печальная. Он понимал, что впереди еще предстоит борьба за то, чтобы Юлька оставила летную работу, и что, несмотря на ее уверения, она так просто не сдастся.

— Не говори так больше, — сжала губы Юлька и, обхватив тонкими руками его мускулистую руку, прижалась к ней лицом.

— Котенок ты мой ласковый, — прошептал Волжин и поцеловал ее в уголок губ.

Спустя три дня Юльке позвонили с работы, предложив путевку в Карловы Вары.

— Я немного подумаю, — растерялась она и, не кладя трубку, вопросительно взглянула на Стаса.

— Не надо думать. Ты должна ехать, — голосом, не терпящим возражений, произнес Волжин.

— Хорошо, я согласна, — ответила Юлька. — Когда ехать?

— Через восемь дней. Надо срочно приступить к оформлению визы, — ответили на другом конце провода.

— Стас, а как же ты?

— Что я?

— Ты остаешься один, — виноватым голосом произнесла Юлька.

— Мне, моя девочка, денежки надо зарабатывать. Я тебе задолжал столько, что всю оставшуюся жизнь просто обязан пахать за десятерых.

— Глупости ты говоришь.

— Далеко не глупости. Ты таких ребят одна вырастила. А я где был? Где был я? И это не гротескное самоуничижение. Это факт.

— Ты знаешь, Стас, мне ведь очень пригодились деньги, которые ты передал маме. Их хватило, чтобы заплатить за учебу Ильи в Швейцарии.

— Ты уже говорила, больше не повторяй. Мне стыдно за эти крохи.

— Не такие уж и крохи.

— Лучше не надо заводить эти разговоры. Это постыдный отрезок времени для меня. Давай лучше займемся визой.

— Ой, и правда! Мне нужно срочно сфотографироваться. На чешскую визу необходимо не обычное фото для загранпаспорта, а фото в более крупном плане. Короче, с большой головой.

— Ну тогда собирайся. Поехали фотографировать большую голову.

Все оставшееся время до отъезда Волжин очень много работал, не забывая следить за тем, чтобы Юлька соблюдала рекомендации врача. Родители Стаса, принявшие Юльку, как собственную дочь, — а она отвечала им взаимным расположением, — поначалу часто приезжали в гости, привозя пирожки, варенья, соленья и всякую прочую снедь. Елена Васильевна также старалась взять на себя большую часть домашних обязанностей, чтобы оградить еще не вполне здоровую дочь от хозяйственных забот, трое мужчин в семье — это не шутка. По такому поводу Волжин вступал в прения и со своей будущей тещей, и с собственными родителями:

— Уважаемые мои, прекратите усложнять жизнь и себе, и нам. Я уже пригласил помощницу по хозяйству. И не воспринимайте это в штыки. Можете приезжать в гости в любое время, если Юля не возражает. Только не надо убираться, стирать и готовить.

— Стас, я не хочу, чтобы в моем доме хозяйничала другая женщина, — возражала Юлька, хотя и понимала, что у нее слишком мало сил, чтобы содержать дом в порядке.

— Хорошо, тогда переезжаем в мою квартиру, где командовать буду я, — предложил Волжин.

После семейного совета решили, что до начала учебного года Илья с Олегом будут поочередно жить то на даче у родителей Стаса, то у бабушки Лены. Юлька же по настоянию Волжина переехала к нему на квартиру, где несколько дней до отъезда в Карловы Вары обоим было легко и спокойно.

— Детка, если хочешь, поезжай к матери на дачу, будешь на воздухе. Только тогда я не смогу видеться с тобой каждый день, — сказал Волжин, совсем не желая, чтобы Юлька воспользовалась его предложением.

— Нет, я останусь с тобой. Да и погода не располагает, целыми днями льют дожди. А воздухом я на курорте надышусь.

— А тебе не будет скучно оставаться одной весь день? — сомневался Волжин.

— Одиночество способствует успеху моих занятий.

— Да? И чем же ты собираешься заниматься? — поинтересовался Стас, прищуривая карие глаза.

— Это секрет, — улыбнулась Юлька. — Позже обо всем узнаешь.

Волжин приходил домой поздно, принимал душ, наскоро ужинал и ложился в постель, осторожно обнимая спящую Юльку. Близости между ними не было с тех пор, как умер Луиджи. Юлька испытывала благодарность к Стасу за его понимание и терпение. В последний вечер, перед тем как ей улетать в Чехию, Волжин пришел домой пораньше, решив, что нужно устроить Юльке прощальный вечер, и был приятно удивлен ожидающим его празднично сервированным столом.

— Девочка моя, ты угадываешь мои мысли. Только зачем надо было мучиться? Мы могли бы пойти в ресторан, — легко пожурил ее Волжин.

— Но ведь я на диете, — возразила Юлька. — И кстати, я только что из ванной. Еще голова мокрая.

— Прости, я совсем заработался. Сейчас приму душ и присоединюсь к тебе.

В свете мерцающих свечей Юлька показалась Волжину сказочно красивой и какой-то трогательно грустной.

— Ты звони мне, котенок, почаще, — попросил он.

— И ты звони мне, Стас. Ты знаешь, я тебе на прощание хочу подарить одну вещь.

— Какую же?

— Помнишь, я обещала написать поэму о нашей любви. Так вот я ее написала. Она напечатана в журнале нашего округа. Возьми ее.

— Ничего себе! Ты у нас уже автор поэмы и печатаешься. Спасибо, родная, я каждый раз буду читать ее перед сном. Как молитву, — улыбнулся Волжин и коснулся пальцами ее щеки. — Я буду скучать по тебе.

— И я буду скучать, — глухо сказала Юлька.

— Можно я поцелую тебя? — спросил Волжин и, не дождавшись ответа, раздвинул губами Юлькины губы, вкус которых уже начал забывать.

Ее руки обвили шею Стаса, и через секунду она оказалась на его коленях. Не отрываясь от ее губ, Волжин встал и направился со своей ношей в спальню.

— Я люблю тебя, детка, — шептал он, поглаживая ее спину. — Ты самое дорогое, самое родное для меня существо на свете.

В ответ Юлька только сильнее сжимала его шею, не решаясь открыть глаза.

Волжин осторожно расцепил ее пальцы и поцеловал сначала одну, потом другую мягкую ладошку. Он спустил с ее плеч шелковый халатик и, увидев обнаженное мраморное тело, замер в восхищении. Переведя дыхание, Стас впился поцелуем в розовый сосок, почувствовав, как задрожало ее тело.

— Больно, — застонала Юлька.

— Прости. — Стас с неохотой оторвал свои губы. Он любовался безукоризненными формами ее стройной женской фигуры, нежно касаясь ее изгибов и выпуклостей. Одна его рука играла ее небольшими упругими грудями, а другая ласкала бархатную кожу живота, не решаясь коснуться шелковистого треугольника, обдающего жаром. Она не произносила ни слова, и, ободренный ее молчанием, Волжин жадно припал ртом к увлажненному лону. Он помнил, как впервые почувствовал под своим языком пульсацию ее девичьей плоти, как пил этот нектар и как хотел продлить эту агонию. И сейчас ему очень захотелось испытать те же ощущения.

— Стас, — прошептала Юлька, громко дыша. — Я боюсь, я сейчас…

— Не стесняйся, детка, — оторвав на секунду губы, сказал Волжин, — ну же, я хочу, чтобы у тебя все получилось. — Он снова припал губами к заветному лону, почувствовав, как напрягся под его языком скользкий бугорок.

— Стас, — вырвалось из Юлькиных уст, и она судорожно забилась в его руках.

— Умница моя, — прохрипел Волжин и с каким-то неистовым остервенением вошел в нее, взрываясь на тысячи мелких осколков.

Глава девятая Отчаянный любовник

Марина вошла в кабинет на двадцать минут раньше рабочего дня и сразу взглянула на себя в зеркало, чтобы убедиться, что густые каштановые волосы безукоризненно уложены в прическу, длинные, аккуратно подкрашенные ресницы оттеняют мягкий свет карих глаз, а нежный изгиб губ, чуть заметно тронутый естественного цвета помадой, соблазнительно складывается в улыбку.

Только после этого она раскрыла папку, в которой лежали бумаги, требующие ее внимания. Марина решила начать с неприятного — прочесть жалобу, написанную пассажирами, прилетевшими из Франкфурта на самолете ИЛ-96.

«Когда же прекратится это безобразие!» — подумала Марина, читая документ. Но она-то хорошо понимала, что жаловаться в таких случаях следует не на бортпроводников, а на коммерсантов, поощряющих продажу билетов в бизнес-класс на места в экономическом салоне. Марина полностью разделяла возмущение пассажиров, которые из Москвы летели в первом салоне, как и положено, согласно купленному билету, а обратно из Франкфурта с теми же билетами возвращались уже во втором салоне экономического класса. А все потому, что в первом салоне находились пассажиры первого класса, хотя на всех рейсах давно уже отменили трехклассовое обслуживание, ввиду несоответствия салонов общепринятым стандартам комфортности. И крайними во всех этих безобразиях оказывались бортпроводники, вынужденные брать основной удар на себя. После того как последний пассажир заходил на борт самолета ИЛ-96, представитель «Аэрофлота» во Франкфурте, Женеве, Лондоне и в других аэропортах, где еще продавались билеты первого, бизнес- и экономического класса, пулей вылетал из лайнера, чтобы не испытать на себе гнев пассажиров бизнес-класса. Хотя и эти представители сами ничего не решали — они так же, как и бортпроводники, оказывались слепым орудием в руках ненасытных «гангстеров». И только немногие пассажиры по-настоящему понимали, кто истинный виновник. Эти немногие возмущенные ногой открывали кабинеты потерявших совесть коммерсантов и высказывали им в лицо все, что о них думали. Чтобы предотвратить огласку, зараженные жаждой обогащения чиновники тут же выкладывали из ящика стола разницу стоимости билета. Если бы люди были последовательны и шли до конца в отстаивании собственных прав, а не выпускали пар, обрушивая гнев на бортпроводников, то все стало бы на свои места. Золотой фонд «Аэрофлота», бортпроводники, своими искренними улыбками, доброжелательностью и гостеприимством заставляли забывать пассажиров об испытываемых ими неудобствах. Ну а коммерсанты набивали свои карманы, используя в качестве щита несчастных стюардесс и стюардов, понижая им зарплату и ужесточая требования.

— Марин, пойдем покурим, — зашла в кабинет стройная симпатичная Татьяна, работающая теперь на земле в одном отделении с Мариной, а когда-то летавшая бортпроводницей.

— Танечка, в коридоре ждет девочка, на которую пришла жалоба. Мне надо разобраться.

— Прекрати себя истязать. Пять минут ничего не решат, а ты сумеешь расслабиться, — возразила синеокая Татьяна, всегда сочувствующая Марине и прекрасно ее понимая.

— Ну хорошо, иду. Уговорила. — Марина присоединилась к компании курящих коллег на лестничной площадке.

— Какой ужас! — услышала она обрывок фразы.

— Что случилось? — полюбопытствовала Татьяна.

— А вы разве не слышали, Валерка Яхтин найден мертвым в собственном гараже, вчера вернулся с рейса и повесился, — сказала одна из девушек.

Валера пришел в «Аэрофлот» сразу после армии и до вчерашнего дня проработал в компании ни много ни мало — тридцать лет. На лице его часто играла улыбка с оттенком грустного скептицизма. Валерка отличался необузданным нравом, чрезмерной впечатлительностью и каким-то мифическим невезением, ну точно как персонаж Пьера Ришара в фильме «Невезучие».

— Бедный Валерка! Он был таким открытым и таким наивным. Он так легко вляпывался в скверные истории и трудно из них выпутывался. И все-таки при всех своих неудачах, он был добрым малым, — сказала Таня, знавшая Валерку по совместной летной работе.

То, что произошло с Валеркой, казалось всем нелепой случайностью, и никто не подумал, что в этой трагедии, возможно, есть некая закономерность. Кто знает, может, комплекс бортпроводника пятидесятилетнего возраста приобретает порой такие ужасные формы. Человек достигает рубежа, когда сознание призывает подсознание к исповеди, а лучшие годы позади, и впереди ничего нет — ни почетного положения, ни перспективы роста, ни признания семьи и детей. Возраст уже не тот, и поздно делать какую-то иную карьеру. Еще можно существовать, но не жить в полную силу. Вся творческая энергия и вся любовь отданы «Аэрофлоту», который выжал соки и выбросил сухие корки за ненадобностью. Хорошо, если человек понимал, что бортпроводник — это временная профессия, что заморские страны и экзотические острова когда-нибудь покажутся призрачным видением. Что следует подумать о будущем, в котором он будет востребован, когда потребуются другие знания и другие способности. Бывали и такие люди, но как исключение.

Смерть была не столь уж редким явлением среди стюардов и стюардесс. Несколько лет назад администрация даже пригласила батюшку, попросив его освятить помещение службы бортпроводников.

— Прошедший год унес одиннадцать человек в нашей службе, — объяснила батюшке сердобольная председатель профкома. — Помогите предотвратить очередную смерть.

— На все воля Божия, — ответил батюшка, но освятить помещение не отказался.

Может, святая вода помогла, а может, просто так звезды расположились на небе, но смертный конвейер остановился, и служба некоторое время вела безмятежное существование.

Но вскоре трагедии возобновились с новой силой.

Как обычно, перед обедом цветущий зубоскал Костя играл в настольный теннис. Он изогнулся в прыжке, пытаясь отбить шарик, поскользнулся и врезался в стеклянную стену бассейна. Осколок стекла рассек подмышечную артерию, из которой мощной струей потекла алая кровь. Стюарды и стюардессы, десятки раз повторяющие на практических и теоретических занятиях оказание первой помощи при переломах, ожогах, сердечных и астматических приступах, эпилептических припадках, а также кровотечениях, сделали для Кости все необходимое, используя подручный материал. Беда была в том, что рядом не оказалось большого полотенца, только маленькое, которым и заткнули рану, но из-за своих ничтожных размеров оно мгновенно пропиталось кровью. Костя не доехал до больницы, он умер в машине скорой помощи на руках у своих коллег. Единственным утешением для его родных и близких было то, что он не мучился долго. В гробу Костя лежал красивым, под аккуратными усами сложенные в улыбку губы словно благодарили за легкую смерть.

Гораздо дольше мучился афганец Слава, игравший молодыми мускулами и сверкавший белозубой улыбкой. Смерть, видимо, западает на улыбчивых. Целая группа отслуживших в Афганистане молодых ребят была принята на работу бортпроводниками международных авиалиний. Их называли афганцами. Негласно эти ребята состояли на особом положении, их любили, их уважали, им все прощали. Среди лихих афганцев Слава отличался исключительной аккуратностью и легкостью в общении. Здесь, в «Аэрофлоте», он встретил свою единственную любовь, коллегу стюардессу. Командировка в Бомбей была первой после свадьбы и последней для Славы. Это казалось нелепостью — видеть в гробу мускулистого парня с крепкой «американской» челюстью, парня, уберегшегося от пуль и снарядов на войне и погибшего от какого-то микроскопического микроба в сырой рыбе.

А разве можно забыть о тех молодых ребятах, которые вместе учились в школе, вместе служили в армии, вместе пришли в «Аэрофлот» и вместе погибли под колесами автомобиля! Они вышли на обочину дороги, чтобы поменять колесо на машине. Хотелось сделать все побыстрее, чтобы не опоздать на рейс в Токио, куда они были запланированы. В Токио полетели другие.

Влюбленная в «Аэрофлот» инструктор Тамара пожертвовала ради работы своей личной жизнью и простилась с ней в собственный день рождения. Тамару любезно предложили подвезти до дома ребята из ее группы. Устроившись на заднем сиденье и держа в руках картину, подаренную ей коллегами, Тамара напевала любимую арию из оперы Верди «Аида». Неожиданно на светофоре в машину врезался огромный джип. Угол картины впился в печень Тамары, и руки, прижимающие к себе этот бесценный дар, залило кровью. С ужасающей ясностью она поняла, что надежды на спасения нет.

— Господи, прости, — успела прошептать женщина и ушла в небытие.

Когда с мертвой Тамары снимали очки, то удивились, заметив, каким беспомощным взглядом смотрела на мир эта строгая воительница, имевшая при жизни крутой нрав.

После пятиминутного перекура Марина вернулась в кабинет, села в кресло и, устало опустив руки, с неприязнью посмотрела на лежащий пред ней чистый лист бумаги, требующий заполнения. Впрочем, все эти пассажирские жалобы не казались ей теперь такими страшными по сравнению со смертью. Так или иначе она совершила все действия, необходимые после получения подобных жалоб.

После того как заплаканная молоденькая бортпроводница, написав объяснительную и сбивчиво пересказав ситуацию, вышла из кабинета, Марина с облегчением вздохнула и, сжав руками занывшие виски, закрыла глаза. А ведь такая же девочка Нелли, получившая массу ожогов при спасении пассажиров, лежит сейчас в больнице, и врачи отчаянно сражаются за ее жизнь. И теперь об этой стюардессе, попавшей в авиакатастрофу, в газетах пишут хвалебные статьи, и спасшиеся пассажиры сердечно отзываются о ней и переживают за ее здоровье. А не случись этой катастрофы, те же пассажиры могли написать на ту же Нелли жалобу. Ну почему, почему люди, приходя на борт самолета, так предвзято относятся к стюардессам и стюардам? Неужели для того чтобы написать благодарность, нужны чрезвычайные обстоятельства, а для того чтобы написать жалобу, достаточно любой мелкой неприятности, в которой бортпроводники совсем и не виноваты?

В обеденный перерыв Марина позвонила мужу и вкратце рассказала о жуткой трагедии, о которой сегодня услышала.

— Дорогая, все это, конечно, ужасно. Но постарайся успокоиться. При твоей впечатлительности можно приобрести нервную болезнь на этой почве. Приезжай скорее домой. Я тебя жду, — сказал Сергей нарочито бодрым голосом.

— Ты же знаешь, рабочий день заканчивается в шесть, — с рассудочной сдержанностью произнесла Марина. Она впервые пожалела о том, что муж не водит машину — ему, мол, просто не дано управлять автомобилем. Садиться сегодня за руль показалось для Марины рискованным делом.

В тот же вечер молодой элегантный стюард из отдела иностранной техники подвез Марину до дома. Безупречная внешность и манера поведения выдавали в нем человека высокой культуры. В отличие от бортпроводников отечественной техники, в той или иной степени зависящих от Марины и испытывающих смущение, а порою и страх в ее присутствии, Георгий чувствовал себя с ней совершенно свободно, уверенно, нисколько не смущаясь. Он видел перед собой только симпатичную женщину, приводящую его в трепетное волнение.

— Марина, а можно я вам позвоню? — спросил Георгий, приглаживая и без того идеально лежавшие темные волосы.

— Простите, Георгий, но я замужем, — попыталась намекнуть на неуместность его просьбы Марина.

— Ну и что? Этот факт не меняет моих намерений, — нисколько не смутился Георгий.

— Нет, я не могу дать вам номер телефона, — решительно сказала Марина, краснея от смущения и удивляясь своей способности испытывать стыд.

— Я все равно узнаю ваш телефон, Мариночка, и найду вас.

— Я вас умоляю, не надо этого делать, — испугалась она.

— Позвольте ослушаться вас, мэм. Я свободный человек и вправе делать то, что мне хочется.

Марина не нашлась, что ответить этому настойчивому молодому человеку, вогнавшему ее в краску. Георгий придвинулся к ней совсем близко и интимным движением провел пальцами по изящному изгибу ее губ.

— Когда-нибудь эти губы будут отвечать на мои поцелуи, — с нежными нотками в голосе произнес Георгий.

— Нет, нет, и не мечтайте об этом, — возмутилась Марина, чувствуя, что ей не хватает воздуха.

Георгий только улыбнулся в ответ и, взяв ее ладонь, прижался к ней губами…

Открыв квартирную дверь непослушными руками, Марина стремительно ринулась в ванную. Она включила воду и долго смотрела на себя в зеркало, ожидая, когда схлынет кровь с лица и перестанут гореть уши. «Господи, я чувствую себя, как нашкодившая школьница», — подумала Марина. И еще она поймала себя на мысли, что очень приятно, когда за тобой так бессовестно волочатся молодые, сильные мужчины, способные привести в трепет женские сердца.

В конце недели раздался настойчивый звонок, от которого сердце Марины подпрыгнуло и остановилось. Она безошибочно почувствовала, кто это звонит. Марина долго не решалась подойти к телефону, раскалившемуся от звонков. Наконец, переведя дыхание, она взяла трубку.

— Марина, добрый вечер, это Георгий, — раздался красивый баритон.

— Добрый вечер, — пролепетала Марина.

— Я жду вас внизу, у подъезда вашего дома.

— Зачем?

— Сегодня мы идем в ресторан.

— Но у меня совсем другие планы. Я говорила вам, что я замужем.

— Не надо повторяться, Марина. Мне известно все, даже то, что ваш муж сейчас в командировке. Я жду вас. Двадцати минут хватит?

— Да, то есть нет, — растерялась Марина. — Я хочу отдохнуть, выспаться. Если честно, мне вообще не до вас. Завтра с утра надо ехать на техосмотр.

— Я решу вопрос с техосмотром сам, пока вы будете нежиться в постели. А сейчас собирайтесь, — решительным тоном произнес Георгий.

Марина не помнила, как оделась и вышла навстречу теплому летнему вечеру. Она так давно не была в ресторане и так давно не танцевала, что почувствовала себя рядом с таким галантным кавалером, как Георгий, совершенно счастливой. Щеки ее покрылись нежным румянцем, а губы не уставали улыбаться, обнаруживая безудержную радость.

— Ты сейчас такая красивая, — неожиданно перешел на «ты» Георгий.

— Не надо этого говорить, — встрепенулась Марина и вдруг почувствовала на своих губах его губы.

Они были то нежными, то грубыми, то нерешительными, то настойчивыми. Они ласкали, умоляли, рвали, терзали. Марина уже не пыталась сопротивляться, она полностью отдалась во власть этих дерзких жаждущих губ.

— Я хочу на воздух, — наконец сумела сказать она.

— Хорошо, пойдем, — прерывисто дыша, сказал Георгий.

Стоял август, обволакивая своим прощальным теплом. Печальный звон колоколов растворялся в вечернем воздухе. В небе уже зажигались первые звездочки, предвестники безоблачного дня. Такого же безоблачного, каким казался Марине сегодняшний закат.

— О чем ты думаешь? — нарушил тишину Георгий.

— О том, что все это очень неожиданно и странно, — задумчиво сказала Марина. — Я не ожидала от себя, что смогу вот так поступить…

— Ничего плохого ты не сделала. Это я искушаю тебя. Но делаю это из любви, а любовь имеет божественное начало.

— Молчи, не надо об этом.

— Надо. Я потерял покой, потому что полюбил тебя, — пылко заговорил Георгий, и его серые глаза полыхнули страстью.

— Молчи, сумасшедший, — закрыла ему рот ладонью Марина.

— Ну почему, почему ты так скованна? Зачем ты сдерживаешь себя? — шептал Георгий, лаская руками ее обнаженные плечи.

— Ты — очень молод, я же — сорокалетняя женщина. Чего ты хочешь от меня?

— Тебя, твои губы, твое тело, твою душу. А возраст тут ни при чем. Моя мама тоже старше отца на целых семь лет.

— Подожди, — вырвалась из его объятий Марина. — Ты забылся. Я же замужем и люблю своего мужа.

— Я отобью тебя, — с жаром сказал Георгий, — и ты станешь моей женой.

— Я не хочу тебя слушать, ты просто выпил лишнего, — взяла себя в руки Марина.

— Да, я выпил, я сегодня слишком много выпил счастья и потому опьянел. Но ты не волнуйся. Сейчас поймаю машину и отвезу тебя домой. Только не забудь отдать мне документы на свой автомобиль. Проснешься завтра, а у тебя уже и техосмотр, и продукты в холодильнике. И ключи от квартиры не забудь отдать.

— Ты о чем? — пыталась возразить Марина.

— Ты будешь делать то, что я скажу, потому что я лучше знаю, как надо обращаться с любимой женщиной. И называй меня Гошей, пожалуйста.

На следующий день, потягиваясь в постели, Марина обнаружила и талон техосмотра, и роскошный букет белых лилий, и полный холодильник продуктов. Она почувствовала себя счастливейшей женщиной — слабой, любимой, молодой.

— Только не подходи ко мне, — испугалась Марина, сгорая от его испепеляющего взгляда.

— Плохо же ты меня знаешь, Мариночка, если думаешь, что я овладею тобою на семейном ложе. Нет. Это случится на Кипре, куда мы с тобой скоро поедем. А здесь я даже целовать тебя не стану.

— Уходи, прошу тебя, уходи, — смутилась Марина.

— Проводи меня.

— Отвернись, я оденусь.

— Я смотрю на тебя, как на произведение искусства. Так что можешь не стесняться.

— Я тебя не понимаю.

— Красота выше гения, поэтому не требует понимания, — это еще Оскар Уайльд говорил. Только прошу тебя, поторопись. Мне не терпится тебя поцеловать.

Глава десятая Бедная Соня

«Где ты, Сицилия, которую я когда-то так полюбила? — шептала про себя Соня. — Ты жила во мне, пока был жив Луиджи. Теперь его не стало, и твоя красота для меня увяла. Ужас водворился в сердце моем. Как я восхищалась норманнским барокко и византийской мозаикой, когда впервые приехала сюда с Луиджи! Как ошеломляло меня буйство зелени и цветов! Как грело тело и душу теплое, спокойное море с чистыми песчаными пляжами! Как я любила приезжать на самую восточную точку Сицилии, где недалеко от мыса Малаццо тянутся Эоловы острова, и любоваться этими живописными островами, которые по красоте можно сравнить только с Гавайскими. А как мы прятались с Луиджи в тени посаженных им деревьев от знойного сирокко, несшего раскаленный воздух пустынь. Как целовались там, скрывшись от глаз вездесущих слуг».

Луиджи много рассказывал Сонечке об истории Италии, о родной Сицилии, о ее красотах, о ее природе. Как-то он поведал Соне древнегреческий миф о богине плодородия Деметре, упрятавшей на Сицилии свою красавицу дочь Персефону от назойливых вздыхателей-богов. Бог подземного царства Аид, заметив прогуливающуюся вдоль озера прекрасную девушку, решил украсть ее и взять в жены. Жизнь после этого на земле стала замирать, и бог Зевс приказал своему брату отпустить красавицу к матери. Аид не рискнул ослушаться, но перед тем как отпустить Персефону, дал ей съесть несколько зернышек граната, чтобы она не забыла царство смерти. С тех пор красавица все время возвращалась к своему мужу, и тогда на земле все замирало, наступали осень и зима. А когда она приходила на Олимп, все кругом расцветало, наступала весна.

Сонечка любила слушать Луиджи, он говорил таким красивым проникновенным голосом и такие интересные вещи, что она просила его рассказывать еще и еще. А теперь Луиджи нет, и нет его рассказов. Зато появилась бессонница. И никакие снотворные не помогают. Остаются только антидепрессанты, от которых мутнеет сознание, а настроение не улучшается.

Соня набрала в шприц лекарство и ввела себе в мышцу. Скоро сознание потеряло свою четкость, мысли перепутались, поплыли, и Соня, откинувшись в кресле, закрыла глаза.

В комнате послышался легкий шелест, словно взмахнула крыльями залетевшая с улицы птица.

— Кто здесь? — спросила встревоженная Соня и не услышала ответа. Она накрыла голову одеялом и замерла в напряженном ожидании. По комнате кто-то ходил, и Соня чувствовала, как шаги приближаются к ее постели. — Кто здесь? Я буду кричать, — с трудом произнесла Соня. Все члены ее сковало. Язык не слушался, а вместо голоса слышалось шипение, как после открытия водопроводного крана при отключенной воде.

— Не бойся, это я, любовь моя, — послышался мягкий завораживающий голос, который мог принадлежать только одному человеку на свете — ее Луиджи.

— Ты не умер! — радостно воскликнула Соня и, вскочив с постели, бросилась к темневшему в центре комнаты силуэту. Она протянула к нему ладони и уже хотела положить их ему на плечи, как вдруг почувствовала, что ее руки пронзают пустое пространство.

— Я не умер, ведь жива моя душа, но я и не жив, ведь мертво мое тело, — сказал Луиджи.

— Но как же мне обнять тебя?

— Я чувствую твои объятия. Для этого не надо иметь тела.

— Как это может быть?

— Биотоки передают даже самые мельчайшие оттенки эмоций. Воздух словно материализуется, и я чувствую твое тепло и твою любовь.

— А как мне это почувствовать?

— Расслабься и думай только обо мне. Сейчас ты все почувствуешь.

Соня с нежностью посмотрела на бестелесного Луиджи, и вдруг ощутила рядом мягкое тепло, напоминающее тепло последних сентябрьский дней.

— Луиджи, дорогой мой. Я чувствую, что ты рядом. Чувствую. Только зачем ты ушел? Зачем оставил меня одну?

— Всему свое время. Когда-нибудь ты обо всем узнаешь. А сейчас послушай меня.

— Я не хочу ничего слушать. Возьми меня с собой. Я задыхаюсь без тебя.

— Дорогая моя, любовь моя. Пожалуйста, послушай, это очень важно.

— Для меня нет ничего важнее, чем быть с тобою рядом. И мне все равно, будет у меня при этом тело или нет.

— А для меня очень важно, чтобы ты жила на земле и молилась за меня. Это очень поможет мне здесь.

— Прости меня, милый, прости. Я буду молиться за тебя, каждый день буду молиться.

— Соня, я прошу тебя закрой, когда я уйду, все двери и протри пыль на картинах.

— Зачем? У нас же нет пыли.

— Протри. А потом почитай свою медицинскую энциклопедию.

— Хорошо, я все сделаю. Только скажи, когда ты еще придешь.

— Не знаю, — едва слышно сказал Луиджи, и очертания его фигуры стали тускнеть, расплываться в воздухе и наконец исчезли.

— Не уходи, не уходи от меня, любимый мой! — закричала Сонечка и с мольбой протянула руки туда, где еще совсем недавно видела мужа.

Глаза ее раскрылись, и она не могла понять, сон это был или явь. «Боже мой, неужели у меня начались галлюцинации? А ведь сильные антидепрессанты могут дать такой эффект. Нет, только не это. Я не хочу закончить свою жизнь в психиатрической больнице. Я должна жить в полном уме и здравии, по крайней мере до тех пор пока не исполнится сорок дней после смерти Луиджи». Однако Сонечка понимала, что замедление психических процессов — утрата интересов, глубокая тоска с желанием собственной смерти, застывание в одной позе, бедность мимики, замедленность движения, чувство «остановки мысли» — это симптомы вялотекущей депрессии, способной привести к самому непоправимому.

«Нет, надо встряхнуться и не поддаваться болезни. Так о чем же просил меня Луиджи? Ах да, он просил протереть картины. А что еще? Закрыть все двери. Я все сделаю, как ты сказал, милый, я все сделаю».

Поворачивая золоченые ключи в дверях, Сонечка прислушалась к шуму подъезжающей машины и решила не открывать, если только это не дворецкий и не адвокат. Не дождавшись ответа на звонок, автомобиль развернулся и поехал назад. Сонечка взяла в руки ведро с мягкой тряпочкой, как обычно делали их многочисленные служанки, и принялась протирать картины, выполняя волю мужа.

Она протирала их уже по третьему разу и вдруг почувствовала, как одна из картин будто провалилась в стену. Соня приподняла картину и увидела за ней потайную дверцу, похожую на сейф.

«Так вот почему Луиджи попросил меня взять в руки тряпку. Но как открыть этот сейф? Ах да, ведь он просил еще читать медицинскую энциклопедию».

Соня вошла в библиотеку, безошибочно взяла с книжного стеллажа огромную книгу, в которую она время от времени заглядывала. Только по истечении двух часов она наткнулась на страницу, где в верхнем левом углу виднелись аккуратные цифры. Соня дрогнувшей рукой стала набирать шифр на потайной двери, которая открылась так легко, словно только вчера была смазана маслом. Не обратив внимания на большую бархатную коробку, Сонечка потянулась за конвертом. Внутри находилось письмо, написанное на русском языке и адресованное Сонечке. Она узнала почерк Луиджи и заплакала.

Дорогая моя, несравненная Соня!

Жена моя, радость моя!

Если ты читаешь это письмо, значит, меня больше нет на этой бренной земле. Но это вовсе не значит, что меня не существует. Я с тобой, моя милая, я всегда буду с тобой, где бы ты ни была и что бы ты ни делала. Я благодарен Богу и судьбе за то, что встретил тебя. Такую неповторимую. Такую добрую. Такую нежную. Про меня говорили, что я никогда не женюсь, потому что знали — я влюблен в светлый образ Сикстинской Мадонны. И вот я встречаю эту мадонну наяву. Я думал, что ангельская внешность и неземная доброта встречаются только в сказках. Я ошибался, потому что встретил живую женщину, живого ангела. Все мои миллионы и годами нажитое богатство ничто в сравнении с твоей бесценной чистой душой. Я так хотел знать ваш богатый русский язык, чтобы в полной мере выразить те чувства, которые меня переполняют. Прости, родная, но втайне от тебя я нанял учителя русского языка, чтобы сотни и сотни раз признаваться тебе в любви. До сих пор не могу понять, за что мне такое счастье — твоя любовь ко мне. Хочется сделать для тебя так много! Не знаю, смогу ли окупить ту радость, которую испытывал в твоем присутствии. Твои золотые, как солнце, волосы, твои синие, как озера, глаза, твои сладкие, как нектар, губы я унес с собой навечно. Видишь, с тобою я выражаюсь почти что, как поэт.

Мне дорого все, что связано с тобой и все, что окружает тебя, моя любовь. Язык, на котором ты говоришь. Страна, в которой ты родилась. Природа, которой ты любуешься. Книги, которые ты читаешь.

Я полюбил русскую литературу и не переставал восхищаться гениальностью Пушкина, Толстого, Достоевского. Я хотел вжиться корнями во все это, чтобы стать для тебя ближе и роднее и чтобы ты не грустила вдали от Родины. Иногда я подозревал, что твоя деликатность не позволяет тебе признаться в том, что ты тоскуешь по своим бескрайним полям и русским березам. Я понимал, что не в силах полностью заменить тебе дом, и все же надеялся и старался. А когда к нам приехала твоя ближайшая подруга Юлька, которую ты так обожаешь, то я даже начал ревновать тебя к ней. А потом вдруг почувствовал, что она — часть тебя, и полюбил ее всем сердцем, как мог бы любить дочь или младшую сестру. К детям же ее я привязался так, словно они были моими собственными сыновьями, и потому оставляю часть своего наследства им.

Сонечка! Любимая моя женщина, жена моя, друг мой бесценный! Каждый раз я убеждался в том, что ты святая. Когда я видел тебя молящуюся в легкой белой накидке, мне казалось, что передо мною святая Дева Мария. Помнишь, как ты говорила, что скорбь ради любимого терпеть радостно. Святые мученики с радость терпели скорбь за имя Господа Иисуса. Только лицемеры в своем благополучии радуются, любят Бога и благодарят его. Но стоит только отнять у них это благополучие, как они начинают роптать и гневаться. Значит, любят они блага Божии, а не самого Бога. Ты же любила Бога, любила всех: людей, меня, страждущих, несчастных, благополучных. С тобою рядом я и сам становился лучше. Твоя святость словно освещала меня. Истинная святость ненавидит грех, но не грешников. Я всегда знал, что ты сокрушалась о грехах моих, продолжая любить меня.

Как много хотелось для тебя сделать! Однако я знал, что своими миллионами не сделаю тебя счастливой. И потому старался стать лучше, чище, справедливей. Ты была для меня словно лилия из воскресного чтения, которая говорила: «Я была первой, как снег, будь и ты чист и светел душою. Расту я открыто и беспритворно: будь и ты откровенен, прост и невинен сердцем. Я всегда обращена к небу и клоню головку мою к солнцу, приклоняй и ты голову на святую молитву». Ты была моим солнцем, и мне хотелось сказать тебе: «Что солнце, восходящее на высотах Господних, то красота доброй жены в убранстве дома ее». Я приду к тебе с запахом весны, а может, прольюсь дождем над твоим домом. Я коснусь тебя ветром и стану с небес оберегать тебя, родная.

Не в силах больше читать, Сонечка разразилась слезами. Прошло много времени прежде, чем она дочитала до конца письмо и приложенные к нему инструкции, по сути своей представлявшие завещания. В бархатной коробке лежали несколько слитков платины. На которых были наклейки с именами — Соне, Илье, Олегу. Там же лежала банковская карта, свидетельствующая о вкладе в Швейцарском банке, а на маленьком листочке был записан пароль.

«Луиджи, родной мой! Ну почему, почему ты ушел от меня? Как же жить без тебя дальше»?

Приняв таблетку, Соня внимательно посмотрела на себя в зеркало, на нее смотрела бледная женщина, с осунувшимся лицом и лихорадочным блеском в глазах. Соня решительно направилась в ванную, приняла душ, вымыла голову, уложила волосы феном, оделась в любимое платье Луиджи и взяла в руки телефон. Она позвонила маме, бабушке, Стасу Волжину и наконец Юльке.

— Соня, родная моя, — обрадовалась Юлька. — Как ты? Может быть, приедешь?

— Нет, Юленька, не могу. Я должна быть здесь, рядом с Луиджи.

— Соня, как бы я хотела к тебе приехать. Поддержать тебя. Но я улетаю в Карловы Вары. Мне путевку предложили.

— Я очень за тебя рада, родная моя. Я хочу сообщить тебе одну новость. Дело в том, что Луиджи завещал твоим детям часть своего наследства. Я хочу, чтобы ты знала, что если вдруг меня не станет, то тебе надо будет обратиться к моему адвокату Сандро. Я могла бы обо всем этом написать тебе на имейл, но просто хочу слышать твой голос.

— Сонечка, милая, что за мысли тебя посещают? Ведь мы почти ровесницы. Не смей даже произносить такие слова. Как это, если тебя не будет?

— Луиджи тоже далеко не был старым, — едва слышно сказала Сонечка.

— Соня, милая, ну не отчаивайся, пожалуйста. Ну хочешь, я не поеду ни в какие Карловы Вары, а прилечу к тебе. Хочешь? Мне дадут корпоративный билет, так что не волнуйся относительно денег.

— Нет, — твердо ответила Соня. — Я прошу тебя, не отказывайся от путевки. Мне очень хочется, чтобы ты окончательно выздоровела. И еще у меня к тебе одна просьба.

— Какая? — удивилась Юлька.

— Не обижай Волжина.

— Ты что говоришь-то, Сонечка? Его обидишь, пожалуй. Он сам иногда может обидеть и очень сильно.

— Стас страдает молча, а ты этого порой не замечаешь, — упорно продолжала Соня.

— Я что-то не помню, когда он последний раз сильно страдал, — пожала плечами Юлька.

— Береги его, Юлька. — В голосе Сонечки послышались слезы.

— Конечно, Сонечка, я буду беречь его, ведь я так люблю его, ты же знаешь, — проникновенно сказала Юлька. — Только ты не переживай, пожалуйста.

— До свидания, Юленька. Я тебя очень люблю, — каким-то далеким голосом произнесла Сонечка.

— И я тебя люблю. Мы все тебя любим: и Стас, и Олег, и Илья. Целую тебя, Сонечка. Я буду звонить тебе из Чехии.

— Не надо. Лучше после отдыха приедешь сама.

— Как ты скажешь, Сонечка, как скажешь.

Что-то такое было в Сониных словах и в ее интонации, что насторожило Юльку. Она рассказала обо всем Волжину, но тот успокоил ее, убеждая в том, что причин для волнения нет. И все-таки Юлька чувствовала, что с Соней что-то происходит.

«Как же это вышло так, что все несчастья свалились на нас одновременно? Нужно пожертвовать многим, чтобы спасти все. Я пожертвовала годами жизни и была обречена на одиночество, но теперь дождалась своего счастья. Нужно ли было столько ждать? Но кто знает — может, разбив семью, я могла бы потерять и свое счастье. Да, жертвы оказались огромными. Еще Достоевский говорил: «Надо просто любить жизнь, а не смысл жизни». А мы все смысл ищем и не замечаем, как жизнь подходит к концу. Только кто знает, когда наступит этот конец. Для одних он наступает в глубокой старости. Для других — в самом начале пути. Сложный человек и живет сложно, а простому во всем проще и живется легче. Только нужны ли мне эти несколько лишних лет ради того, чтобы жить против совести или ломая свое я? Нет, лучше сгореть как комета, но прожить так, как хотелось бы. Только не против совести. Жить же вполнакала, чтобы сохранить силы для долгих лет, не представляет для меня интереса. Было бы здоровье. А без здоровья и долгая жизнь не нужна. Конечно, лучше и здоровым быть, и пожить подольше. Вот пишут про известного американского физиотерапевта Пола Брегга, предложившего очень ценные программы по оздоровлению организма, что он в девяносто лет стоял на голове и, возможно, прожил бы еще девяносто, если бы его не сшибла огромная волна во время занятия серфингом. Правда, с рождения у него было слабое сердце, и в течение первых четырнадцати месяцев шла упорная борьба за его жизнь. Позже болезни стали расти, как снежный ком, — синусит, астма, бронхит, а затем и туберкулез. В санаториях, где он провел несколько лет, его и вовсе приговорили к смерти. Если бы не слабое здоровье, то Брегг уж, наверное, не стал бы изучать методы восстановления здоровья естественными способами и не передал бы свои знания многим тысячам людей во всем мире. И мир бы никогда не узнал «программу жизни», способную излечить любую болезнь. Когда мы здоровы, то не думаем о самом здоровье. В молодости мы делаем все, чтобы потерять его, а в старости, чтобы сохранить его остатки. И только душа не стареет, хотя встречаются люди с молодым телом и с дряхлой душой. И как понять Гумилева, который писал:

Крикну я… Но разве кто поможет, Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожу, Мы меняем души, не тела.

— О чем ты думаешь, нахмурив лоб, — обратился к Юльке сидящий за письменным столом Волжин, отвлекаясь от своей работы.

— Так, какой-то сумбур в голову лезет, — отмахнулась Юлька, подойдя к Стасу и обняв его за шею.

— Ложись спать, детка, я должен еще поработать. — Волжин прижался щекой к Юлькиной ладони.

— Я не хочу от тебя уходить, Стас, — капризным голосом сказала она.

— Тебе нельзя поздно ложиться, котенок, ты же знаешь. — Волжин поднялся из кресла и повел Юльку в спальню.

— Стас, ну пожалуйста, не гони меня. Можно мне посидеть с тобою рядом? — заныла Юлька.

— Неужели ты думаешь, что я сам бы этого не хотел, если бы ты была здорова? — серьезным тоном произнес Волжин. — Иди спать, а то я не успею подготовить доклад.

— Хорошо, — послушно согласилась Юлька, и в голосе ее послышались грустные нотки.

«Какой же она ребенок», — подумал Волжин, закрывая за ней дверь в спальню.

Глава одиннадцатая Близнецы

В очертаниях женского силуэта, чем-то напоминавшего Сонечку, Юлька узнала доктора-эндокринолога из медицинского центра «Аэрофлота», у которой она наблюдалась уже более пятнадцати лет. Пышноволосая красавица приценивалась к изящному флакону модных дорогих духов.

— Галина Федоровна, здравствуйте! — воскликнула Юлька, восторгавшаяся редким сочетанием красоты и ума в этой женщине.

— Здравствуйте, Юленька, — дрогнули в улыбке изумительной формы губы. — Вы в Карловы Вары собрались?

— Да. И вы тоже? — поинтересовалась Юлька, радуясь, что будет иметь возможность общаться с такой очаровательной женщиной. Глаза у Галины Федоровны были синие-синие, как у Аленки на шоколадной обертке. И сама она походила на сказочную Аленушку, и если бы не ее приятная полнота, то Галину Федоровну можно было принять за девочку. Сейчас, видя доктора в черных расклешенных брюках и голубой трикотажной кофточке, обтягивающей высокую тугую грудь, Юлька поразилась молодости Галины Федоровны, которая плескалась в ее смехе, глазах, движениях.

Среди тех, кому посчастливилось получить путевки от «Аэрофлота» (с другой стороны, у всех этих людей имелись различные медицинские показания к лечению на водном курорте), были члены экипажей — пилоты, штурманы, бортинженеры, несколько бортпроводников, диспетчеры, а также директор ЦрАПа (Центра подготовки авиаперсонала) Евгений Сергеевич, улыбчивый и добрейшей души человек, которому было далеко за шестьдесят, но обезоруживающая улыбка и молодой задор делали его похожим на студента. Таким простым и задушевным оказался этот большой начальник, что Юлькину скованность как рукой сняло с первых же минут общения с ним. Он не скрывал свой возраст и даже с некоторой гордостью говорил, что через пару месяцев ему предстоит отпраздновать юбилей. Общительный, коренастый, с пружинистой походкой и располагающей улыбкой, Евгений Сергеевич стал общим любимцем с самого начала, как только группа отдыхающих «аэрофлотовцев» после посадки в Праге разместилась в комфортабельном автобусе.

Едва Лена, чешский гид, зачитала два списка курортников, разделяющих их в две разные гостиницы, расположенные в пятнадцати минутах ходьбы друг от друга, как пассажиры автобуса стали разбиваться на небольшие группы, скромно разливая в пластиковые стаканчики виски, коньяк, шампанское. Юлька оказалась в компании Евгения Сергеевича и командира корабля «Боинга», взявшего с собой на отдых жену Наташу. Пятьдесят граммов коньяку оказали на Юльку благотворное влияние, и скоро она уснула в «Икарусе», плавно мчавшемся по исключительно гладкому асфальту.

Ей снился сон, что она смотрится в зеркало и видит там белокурую длинноволосую девушку, очень похожую на нее саму.

— Но это же не я! — возмутилась Юлька, с нескрываемым интересом заглядывая в раскосые глаза незнакомки. — Скажи, кто ты? И как ты здесь очутилась? Я хочу видеть свое собственное отражение, а не тебя.

— Я — это ты, какой бы ты могла быть, если бы освободилась от своих комплексов и стала абсолютно свободной. Представь себе, что мы близнецы.

— Но я не хочу быть другой, я такая, какая есть!

— Ты всю жизнь сдерживалась, не позволяя себе расслабиться и полной грудью вдохнуть воздух свободы, — нежнейшим голосом отвечало отображение.

— Но я счастлива! Счастлива! — протестовала Юлька.

— Вот видишь. Ты сама себя пытаешься убедить в том, что ты счастлива. А когда человек счастлив, то совсем не думает об этом и не анализирует, так это или нет.

— Почему ты берешься судить обо мне, если совсем не знаешь меня? — удивилась Юлька.

— Я слишком хорошо тебя знаю. И знаю, что тебе нужно, чтобы ты в этой жизни не оказалась просто прохожей.

— Мне нужна любовь, — отчаянно крикнула Юлька.

— Не только, — грустно усмехнулась длинноволосая девушка.

— Тогда что же?

— Помнишь, у Сомерсета Моэма сказано, что в человеке заложена способность к мифотворчеству, и поэтому люди творят легенду, и сами же проникаются фанатической верой в нее. Писатель назвал это бунтом романтики против заурядности жизни. Я хочу, чтобы ты прочитала меня, иначе мне никогда не выйти из тисков этого зеркала.

— Что значит — прочитала?

— Писать — это читать самого себя. Теперь ты понимаешь, о чем я говорю?

— Ты хочешь сказать, чтобы я написала о тебе? Но как я смогу это сделать? Ведь я совсем тебя не знаю.

— А я буду приходить к тебе и рассказывать о себе. С каждой страницей я стану ближе тебе, понятнее, живее, и, наконец, когда ты закончишь повесть, я стану окончательно свободной. А дальше ты сама решишь, что делать, что писать, — взмахнула пушистыми ресницами девушка.

— Попробую, но не уверена, смогу ли я написать о тебе. Столько авторов остается непризнанными! Или их вовсе не читают, или читают первые страницы, а потом забрасывают, невзирая на то что за этими страницами стоит грандиозный труд, бессонные ночи, душевные муки, сомнения, переживания.

— Это все неважно, признают ли тебя читатели или нет, полюбят или останутся равнодушны. Главное — сам творческий процесс и полученное при этом удовольствие, когда ты выплескиваешь на бумагу то, что долгие годы не находило выхода. И если ты будешь искренна, то уверена, что сумеешь это сделать. Ты напишешь роман обо мне, о моей любви, о моих мечтах и надеждах. И о нашей очень сложной и одновременно очень интересной работе бортпроводника. Только не лги ни себе, ни читателям. И обнажи свою душу до предела. Ведь создавая произведение, люди искусства должны не только творить для других, но и отдавать еще самих себя. И тогда я смогу выйти из этой рамки, в которой я задыхаюсь. Ты готова выслушать мою исповедь?

— Я не знаю, почему ты выбрала именно меня. А если я не смогу тебе помочь? — растерялась Юлька.

— Ты повторяешься. Решайся. У тебя есть шанс, не упусти его. Я знаю тебя с изнанки, иногда даже лучше, чем ты знаешь себя. Ты освободишь меня, и сама станешь свободной и независимой от всяких условностей.

— Я готова, — решительно сказала Юлька.

— Тогда слушай, — улыбнулось отображение.

«Я всегда соглашалась с тем утверждением, что мужчины по своей природе грубы и неотесанны, подразумевая их отнюдь не тонкую душевную организацию. Но романтическое знакомство с одним из представителей этого вида буквально перевернуло во мне все былые представления об их восприятии существующего мира, заставив посмотреть на них совсем иными глазами. И было мне в ту пору ни много ни мало, а целых тридцать три года — возраст, в известном смысле, весьма примечательный.

Это мужественное сердце я встретила в сказочном государстве Барбадос, расположенном на одноименном острове в Вест-Индии, главой которого до сих пор является английская королева. Вернее, встретила я это чудо раньше, в международном аэропорту Шереметьево-2, но для меня этот человек раскрылся здесь, среди тропической растительности и частых ураганов. Нас было десять членов экипажа. Самолет ИЛ-62, наша ласточка, как мы любовно его называли, держал курс на запад, сначала в зеленую Ирландию, где предстоял двухдневный отдых, а дальше, уже на другой, зафрахтованной ирландцами «ласточке», мы летели через Атлантику в Бриджтаун.

— The flight time to Shannon is four hours, — читала я информацию по микрофону.

На самом деле это просто термин — «читать». Я давно знала все наизусть, поэтому в любое время суток и в любой ситуации информация такого рода отскакивала, как говорится, от зубов.

Совершенно неожиданно выключились двигатели, и смешной бортинженер в мешковато сидящем костюме пробежал в хвостовую часть самолета, где находился технический отсек. Ох, и попотел же этот топтыгин, прежде чем самолет оторвался от взлетной полосы!

— Лу, тебе какого пива принести? — спросил бортрадист Валерка Сомов, втиснутый в узкие джинсы, подчеркивающие его внушительное мужское достоинство.

— Спасибо, если ты заметил, передо мною уже пенится кружка «Гиннеса», и, пожалуйста, избавь меня от своего пристального внимания, — сказала я, возмущенная его явным афишированием нашего близкого с ним знакомства.

— Какая ты грубая девочка, Лу, — покачал головой Сомов. — Ты не оправдываешь своего нежного имени.

Родители дали мне редкое имя Луиза, наверное, потому что родилась я в Германии. Там во Внешпосылторге работал мой отец, большой оригинал. Будучи филантропом, он тешил свое «я», пыхтя от гордости и отмахиваясь от тех, кто говорил, что благотворительность является «стерилизованным молоком человеческой доброты». Меня же он воспитывал в строгости, не позволяя излишеств в одежде и развлечениях.

— Пап, а ты уверен, что правильно живешь? Не приходило ли тебе в голову, что когда-нибудь ты окажешься по другую сторону баррикад, став жертвой собственной благотворительности? — с уничтожающей, как мне казалось, иронией спросила как-то я его. Я была тогда школьницей и не боялась задавать отцу щекотливые вопросы.

— Хм, — удивленно посмотрел он на меня.

— Подумай, пап, — продолжала я, — ты ведь даже не миллионер, а миллионеры, знаешь, что говорят?

— Любопытно, что? — с интересом спросил он.

— «Лучший способ помочь бедным, это не стать одним из них», — процитировала я.

— Милая моя Лу, запомни, в любом случае рассчитывать в жизни можно только на себя, а не на чью-то благотворительность, — назидательно произнес папа.

Этих слов он мог бы мне и не говорить. Я всегда отличалась трудолюбием и работоспособностью и никогда ничего не просила у него. Я прекрасно готовила, умела создать в доме тепло и уют и неплохо водила машину. Я владела тремя иностранными языками, двумя из них в совершенстве, читала Шекспира в подлиннике, вполне сносно играла на фортепьяно, неплохо пела, танцевала, увлекалась фигурным катанием, и лишь из-за травмы колена не стала мастером спорта.

А в авиакомпанию «Аэрофлот» я пошла работать не в погоне за длинным рублем, как решили многие мои знакомые. На самом деле меня влекла романтика путешествий. Путешествия! Я считала это самым замечательным, что только может быть в жизни. И я не разочаровалась в своем мнении.

В школьные годы, будучи активной пионеркой, я была запевалой в хоре. Помню прекрасные слова из одной песни: «И мелькают города и страны, параллели и меридианы…» Вот так же пролетала сложная, противоречивая, но интересная и непостижимая моя жизнь. Постоянные командировки в различные точки планеты, смена вилл, отелей, впечатлений, событий, приоткрытые тайны загадочных, казавшихся ранее недостижимых мне, островов, морей, океанов, городов, стран (да что там стран — континентов!) — все это стало для меня и моих коллег образом жизни. И такую жизнь, несмотря на существующие в ней трудности, я ни за что не хотела бы променять на другую — спокойную, размеренную, фундаментальную, с определенными планами, подразумевающими четко очерченный круг обязанностей, режим и подсчет семейного бюджета. Меня всегда пугали однообразие и монотонность будней. Я и не знала толком, как живут люди в нашем многострадальном государстве, мое пребывание в котором ограничивалось двумя-тремя днями в месяц.

Однажды, когда я только что вернулась из Пакистана и провожала сына в музыкальную школу, меня, излучающую радость, одетую в новый лайковый костюм, благополучную и сытую, остановила съемочная группа программы «Вести» и попросила интервью.

— Вы знаете, чем знаменателен сегодняшний день? — задала мне вопрос телевизионный корреспондент.

Я не только не знала, чем таким особенным отличался тот день, но и вовсе не могла вспомнить даты, однако, дабы не выглядеть белой вороной, ответила утвердительно, не вдаваясь в подробности.

— И как вы собираетесь отметить этот день? — продолжила интервью корреспондент.

Я не удержалась и похвасталась своими кулинарными способностями, аппетитно обрисовав блюда, которыми я могла бы при желании украсить стол.

— А что вкусненькое вы хотели бы отведать сегодня? — не успокаивалась телевизионщица.

— Скорее всего, осетрину вареного копчения, которую я просто обожаю, и шоколадные конфеты «Столичные», только непременно производства фабрики «Красный Октябрь», — мечтательно улыбаясь, ответила я.

— А ты, малыш, что хотел бы попробовать сегодня? — не отставала корреспондент, ожидая, вероятно, что мальчик захочет проглотить несколько порций мороженого.

— Черной икры, — не раздумывая, ответил мой сын Вовка.

Наконец нас отпустили с миром. После данного мною интервью я почувствовала едва ощутимый дискомфорт, интуитивно догадываясь, что говорила я что-то не то.

И, как оказалось, интуиция меня не подвела, в продуктовых магазинах на покупателей с издевкой смотрели полупустые полки, на которых полностью отсутствовали сыр, яйца и другие продукты, употребляемые людьми в ежедневном рационе.

Однако оставалась надежда, что мое интервью не попадет в эфир. Но тремя часами позже в моей квартире уже трезвонил телефон. «Не хочешь пригласить и нас на осетринку?» — подшучивали надо мной мои знакомые. Оказалось, что телевидение растиражировало каждое произнесенное мною слово, и камера оператора еще долго смотрела вслед моей уверенной, летящей походке. К счастью, я сама этого не видела, иначе, вероятно, сгорела бы со стыда.

Впрочем, потом я поняла, что было бы и того хуже, если бы я стала жаловаться на дефицит продуктов, в то время как глаза мои отражали полную беспечность, а моя одежда кричала о совершенном жизненном благополучии.

Позже я уже фигурировала в документальном фильме «Полет в Майами», показанном по первой программе, который я опять не увидела. Какое-то время меня в шутку называли кинозвездой, что совсем не льстило моему самолюбию: во-первых, я не считала себя фотогеничной, во-вторых, я не стремилась к такой дешевой популярности, рассуждая, что у уважающего себя человека есть иной способ стать известным, благодаря присутствующему у него уму и таланту. В то время я была счастлива уже только своей молодостью, и никакие неудачи и препятствия не могли убить во мне уверенности в завтрашнем дне. Моя привлекательная своей романтикой высокооплачиваемая работа, требовавшая полной отдачи и только на первый взгляд казавшаяся легкой, укрепляла во мне эту уверенность. Даже сейчас, когда давно уже рухнула перестройка, и я с нетерпением жду дня зарплаты, о которой прежде забывала, не получая ее по три месяца (деньги были всегда, о них не думаешь, когда они у тебя есть), даже сейчас, когда пребывание в экзотических странах сократилось до минимального, даже сейчас, когда я падаю в изнеможении после десятичасовых перелетов, и при этом не могу заснуть от перенапряжения, даже сейчас я не решаюсь поменять свой стиль жизни. Боюсь окунуться в рутину, боюсь, что стану изгоем в этой стране «процветания», где «часть людей получает больше денег, чем зарабатывает, а тратит больше, чем получает». Впрочем, экономист из меня никудышный, и мои рассуждения могут быть и неверными…

С Валеркой Сомовым мы когда-то летали на Мальту, где отметили его юбилей, который, по мнению многих, не принято отмечать. Сомов же суеверием не отличался и отпраздновал свои сорок шумно, весело и по полной программе.

Я сразу стала объектом его пристального внимания, что было заметно невооруженным глазом. Откровенно говоря, я не в обиде на Всевышнего, не обделившего меня своими щедротами при раздаче даров, хотя и мудрец утверждал, что судьба «кому дает язык, тех обделяет зрением, кто получил глаза, немым придется быть». Но даже при всех полученных судьбой дарах, для меня был настоящим откровением тот ярко выраженный восторг, какой испытывал Валерка, оценивая мои внешние данные.

— Лу, я никогда не встречал таких красивых ног, как у тебя. — Сомов, похоже, воспринимал мои ноги, как отдельно живущий организм. — Форма, изгибы, линии — ну просто идеал красоты. Это Голливуд. Перед такими ногами нужно падать ниц.

— Ты так нахваливаешь мои ноги, словно пытаешься отвлечь внимание от моих недостатков, — смеясь, сказала я.

— У тебя их просто нет, и ты сама это прекрасно знаешь, — ответил Валерка. — У тебя потрясная фигура и сногсшибательные волосы. — (Я была чуть ли не единственная в компании стюардесса с длинной толстой косой.) — Но твои ноги — это нечто!

Сначала я довольно терпеливо выслушивала дифирамбы в свой адрес. Но, узнав о том, что Сомов родился в один день и в один год с моим мужем, ушедшим в мир иной в тридцать семь лет, у меня появилась к юбиляру жгучая неприязнь, почти ненависть. Хотя его единственной виной передо мной была дата его рождения. После того как за широким застольем были произнесены первые официальные тосты, я почувствовала, как в горле моем першит от подступающих слез.

«Ну почему, почему так несправедлива жизнь? Почему мой сильный, умный, молодой и такой любящий, хоть и обидевший меня однажды, Павел нашел приют в земле под березами. Ведь это на его юбилее я должна была сейчас присутствовать, ему, а не Сомову улыбаться», — с горечью думала я и, чтобы не портить праздник другим, постаралась как можно незаметнее уйти. Я спустилась к бассейну, спрятанному среди буйно-разросшихся кактусов.

Стемнело. Теплый августовский вечер, напоенный средиземноморскими запахами моря и звезд, немного согревал душу. Да, да, мне казалось, что звезды тоже дышали ароматом, как дорогие французские духи. И тем больнее было чувствовать и понимать, что жизнь так прекрасна, а я в этой жизни одна. И я захлебывалась этими чарующими ароматами и горько рыдала, прислонившись к колючему кактусу.

— Ты где, Лу? — послышался нетерпеливый голос Сомова.

Я не хотела, чтобы он видел мои слезы, слишком велика честь. Разозлившись, я сделала боксерский выпад в сторону огромного кактуса, тот ответил мне десятками жгучих стрел. Я вскрикнула, обнаружив себя перед Сомовым.

— Лу, тебе нервы лечить надо, ты сумасшедшая, — сказал Сомов, заметив мою дикую выходку. Он взял мою уже распухшую нежную ладонь и зубами начал вытаскивать из нее колючки. Он слизывал появляющуюся на ней кровь, и этот его жест заставил меня снова заплакать. — Лу, ну не реви. Пойдем в бар в однорукого сыграем, с местным населением пообщаемся или просто погуляем. С чего ты так на меня разозлилась? Кажется, ничего обидного я тебе не сказал.

— Просто моему мужу было бы сегодня столько, сколько тебе.

— И ты, конечно, за это меня возненавидела, — догадался Сомов.

В ответ я тактично промолчала.

Валерка сгреб меня в охапку и заставил покориться своему плану. Наигрались мы в однорукого от души! Я подумала тогда, что мой азарт меня погубит когда-нибудь. Потом мы гуляли до полуночи по замысловатым мальтийским улочкам и разговаривали, разговаривали. Давно я уже так не откровенничала с мужчиной.

— Знаешь, в чем я себя корю, — сказала я, — в том, что как-то после очередной размолвки с Пашей, я мысленно пожелала ему не вернуться домой, совсем не вернуться.

— Наверное, у тебя были на это причины, — буркнул Валерка.

— Нет таких причин, чтобы желать человеку несчастье! — запальчиво возразила я.

— Слушай, Лу, может, хватит тебе уже поститься. Мертвое — мертвым, а живое — живым. Наверное, наша встреча не случайна, рожденные в августе Львы не могут остаться к тебе равнодушными, — вкрадчиво сказал Сомов.

От него исходила какая-то первобытная сила самца, которая парализует самок, делая их послушным орудием в руках умелого воина. Я сопротивлялась изо всех сил, но мое сопротивление еще больше возбуждало его и прибавляло ему сил. В итоге он легко обезоружил противника, а мое красивое нижнее белье, к которому я питала слабость, было с остервенением сорвано с меня в мгновение ока. Бычьему телосложению Сомова не составляло труда справиться с моим, довольно изящным. Его мощные ноги раздвинули мои балетные так, словно хотели заставить меня сесть на шпагат.

— Наглец, — возмущалась я, задыхаясь от его жгучих поцелуев и крепких объятий. Грубая сила и бесстыдные откровенные ласки оскорбляли меня тогда и одновременно заставляли испытывать одни сладострастные конвульсии за другими.

Выплеснув в меня последний заряд своей похоти, он, наконец, успокоился, утомленный страстями и удовлетворенный их воплощением. В сущности, этот гедонист Сомов, наверное, меня и развратил, заставив ощутить жажду жизни и сладость порока».

— Просыпайтесь, мы уже приехали, — услышала Юлька голос Евгения Сергеевича, осторожно коснувшегося ее плеча.

— Господи, я все на свете проспала, — лениво и радостно потянулась после сна Юлька.

— Вы ничего не пропустили. У нас еще две недели впереди, — улыбнулся Евгений Сергеевич.

Юлька вспомнила, что обещала позвонить Волжину, как только устроится в гостинице. Но это был не тот человек, с которым она могла просто обменяться парой фраз. А после только что приснившегося сна Юльке и вовсе было как-то не по себе, потому она решила, что позвонит, как только немного обретет душевное равновесие. С инстинктивной проницательностью Юлька чувствовала, что ее путевка в Карловы Вары и каждый телефонный разговор с мужем — это путь, приближающий ее к земле и отрывающий от неба. И радость, написанная на ее лице, сменилась выражением детского упрямства.

Глава двенадцатая Георгий Победоносец

При всем своем простодушии Сергей почувствовал трещину в семейной жизни, которая с каждым днем становилась все шире. Усомниться в храбрости Сергея Дроздова, значило бы не знать его вовсе, и все же самолюбие этого мужчины сильно страдало оттого, что он невольно ловил на себе сочувствующие взгляды коллег. Если бы он так хорошо не знал свою Марину, не знал, каким бы она хотела видеть его в такой ситуации, когда можно еще спасти семью, то давно набил бы сопернику морду. Но Сергей тонко чувствовал, что не только нельзя вмешиваться в отношения Марины и Георгия, не только нельзя обнаружить свою осведомленность в этих отношениях, но больше того — следует изображать из себя доброго, заботливого мужа, снисходительно относящегося к недостаткам жены — ее чрезмерной увлеченностью делами в службе бортпроводников.

Марина же, мысли которой занимали только дела в службе да скрываемые от мужа звонки от пылкого воздыхателя, на время забросила и домашнее хозяйство, и заботу о супруге. Она понимала, что ее поведение заслуживает порицания, но человеческая психика устроена таким образом, что отрицает все, что может оскорбить или задеть жизненные приоритеты. По вечерам, перед самым сном, Марина ложилась на диван в гостиной и открывала книгу, жадно впитывала в себя нектар литературного слога или удивительных идей и сюжетов. И только тогда, когда в книгах речь заходила о религиозной морали, у нее мурашки по коже ползли. «Искушения и скорби ниспосылаются человеку для его же пользы, образованная ими душа делается сильною и честною перед Господом своим», — читала Марина, краснея от смущения. «Что же это со мной происходит? Почему я позволяю Георгию ухаживать за мной, почему не только не пресекаю его домогательства, но и поощряю их? Разве мне не хорошо с мужем? Разве я не любима им? И разве я остыла к нему? Разве не прихожу в трепет, когда его родные руки касаются моих рук?» Но все эти мысли истончались и таяли, едва Марина окуналась в первые страницы художественных романов, без которых ее организм ощущал голод.

Марина удобно расположилась на диване со сборником стихов и поэм «Очарования» французского поэта и мыслителя — Поля Валери, поражавшего ее усложненной образностью, перенасыщенностью символами, изощренностью метафор и смелостью ассоциаций. Любознательной девушке хотелось, как сказано у Пастернака, во всем дойти до самой сути. Читая произведения писателей или поэтов, она глубоко проникала в личность самого автора, пытаясь понять, что руководило им в момент создания того или иного шедевра. Она много читала об этой удивительной личности, члене Французской академии Поле Валери, чье обаяние не затуманено временем. Обладающая феноменальной памятью, Марина запомнила очень верные слова из статьи о Валери: «В нем не было ничего смятенного, ничего спрятанного, как говорят о спрятанном механизме, ничего плохо выраженного. Все в нем было ясно, все отчетливо высказано». В другой статье про него писали, что «интеллектуализм» поэзии Валери иллюзорен, поэт одержим мыслью о бессилии разума проникнуть в сущность вещей. «И в самом деле, — подумала Марина, — разве возможно проникнуть в сущность как человека, так и вещей. Интересно что сказал бы Поль, узнав, в какую ситуацию я попала и в каком смятении я сейчас нахожусь. Смог бы он объяснить и помочь? А что сказал бы сам Георгий, если бы я попросила разорвать этот замкнутый круг?»

— Возьми трубку, — услышала Марина раздраженный голос мужа и вздрогнула, вернувшись из иллюзорного мира поэзии.

— Почему ты думаешь, что это меня? — удивилась она.

— Я не думаю, я знаю, — вспыхнул Сергей и, все же взяв себя в руки, деликатно ушел на кухню, чтобы не смущать жену и не слышать омерзительно красивого голоса своего соперника. Он безошибочно чувствовал особенную вибрацию звонков этого молокососа и каждый раз уходил, сжимая кулаки в кармане. Так продолжалось несколько месяцев — один день похожий на другой. И в редкие вечера, когда Сергей касался бархатной кожи жены, он чувствовал, как она неслышно вздыхает.

Весть о том, что Марина ушла на иностранную технику старшим инструктором, пробила Сергея насквозь, и не в силах больше сдерживать ни свои эмоции, ни свои страдания, он поставил вопрос ребром.

— Дорогая моя, либо ты уходишь от меня, либо остаешься и разрываешь с ним все отношения.

Марина напряженно молчала. Она понимала, что стояло за этими произнесенными мужем словами. Это значило не только прекратить даже невинные телефонные разговоры с Георгием, но и вернуться работать на отечественную технику. А она так много сделала для отделения зарубежной техники и еще столько собиралась сделать. Надо было что-то ответить, но слова не приходили на ум.

— Сережа… — только и смогла произнести Марина.

— Я, конечно, признаю, что ты личность и человек неординарный. Уникальных мужчин, которые тебя могли бы по-настоящему заинтересовать не так уж много, я тоже не исключение, так как дурной, простой, одним словом среднестатистический, и не вписываюсь в твои рамки. Ты куда-то собираешься сегодня?

— Да, я улетаю в Токио. — Вспыхнув до корней волос, Марина отвернулась, чтобы скрыть накатившиеся слезинки в уголках глаз. Неслушающимися руками она забрасывала вещи в чемодан, и по тому, что это получалось не так аккуратно, как обычно, Сергей догадывался о силе ее волнения.

— Ты не ответила мне, — со сдержанной обходительностью сказал он.

— Не мучь меня, Сереженька, — с трудом произнесла Марина, и глаза ее при этом были испуганно-беззащитные.

Проглотив комок в горле, Сергей притянул к себе жену, с жаром сказал:

— Это не может так больше продолжаться! — Его ярко-синие глаза приобрели стальной оттенок.

— Но я ничего еще не сделала, — неуверенно возразила Марина, взглянув на него.

Едва она произнесла эти слова, как Сергей с силой встряхнул ее и жестко стиснул руками хрупкие женские плечи.

— Мне больно, не надо, Сережа, — испугалась Марина и ахнула, увидев, как он замахнулся на нее, чтобы ударить. Она сама не ожидала от себя такой реакции, которая последовала после. — Убери руки, идиот, — жестко сказала Марина, — я не буду с тобой жить дальше.

— Как знаешь, — холодно-учтивым тоном ответил Сергей, и рука его неловко опустилась.

Он пил водку и смолил одну сигарету за другой, бросая испепеляющий взгляд на прихорашивающуюся жену. Обменявшись грубыми эпитетами, Сергей остался коротать нестерпимо скучный вечер в одиночестве, а Марина поспешила к подъезду, где ее ждала машина Георгия.

Бортпроводники явились на рейс задолго до назначенного срока, Ленинградский проспект, знаменитый своими грандиозными пробками, зачастую становился причиной опоздания на работу. А тут еще и начальство летит.

В комнате для разборов уже собралась бригада улыбчивых девушек и юношей в отутюженной форме, с аккуратными прическами и готовностью отдать все свое тепло и заботу пассажирам предстоящего рейса. Наступило время предполетного разбора, и, завидев Марину, лица сидящих за столом бортпроводников немного напряглись. Рассказав об особенностях трассы и распределив обязанности стюардов и стюардесс, бригадир приступил к проверке знаний бортпроводниками аварийно-спасательных средств и действий в аварийной ситуации. Говорили о тушении пожара, о порядке эвакуации пассажиров, о том, каким образом и в каких случаях использовать огнетушители и кислородное оборудование.

— А как вы будете действовать при обнаружении взрывного устройства на борту самолета? — спросил бригадир и посмотрел на Георгия.

— Прежде всего, необходимо приготовить наименее опасное место для размещения ВУ, — красивым баритоном ответил тот, — для чего следует пересадить пассажиров, сидящих в зоне локализации ВУ. Селектор двери в случае его наличия должен быть в положении «ручное».

Время от времени приглаживая и без того идеально лежащие черные волосы, такая уж у него была манера, Георгий очень четко продолжал рассказывать о порядке перемещения взрывного устройства.

«Какой же красивый у него голос», — подумала Марина и незаметно для всех внутренне улыбнулась.

— Все, достаточно, Георгий, а то мы не успеем вовремя явиться на самолет, — сказал бригадир. — Разбор окончен. Марина, вы не возражаете?

— Нет, нет, все замечательно, — поддержала бригадира Марина.

Все шло, как обычно, бортпроводники проверяли рабочие зоны, докладывали о неисправностях или сами их устраняли, если это было под силу, затем с гостеприимной улыбкой принимали пассажиров на борт самолета, помогая разместить их ручную кладь, указывали их места.

— Конитива, — мило здоровались японцы.

И все это время Марина боковым зрением ощущала на себе вопрошающий взгляд Георгия, подобный уютному ночнику, которого не замечаешь, но при котором не блуждаешь в темноте. Она прекрасно сознавала, о чем хочет спросить ее Георгий и чего от нее добивается, понимая, что их затяжной роман еще не дошел до апогея. Впереди три дня в Гонконге, которые они проведут вместе, и сердце Марины сжималось от мысли, что все красивое, призрачное и фантастическое в их отношениях может в одну минуту разбиться, если они станут просто любовниками. Ей не нравилось это слово, приводящее ее в краску и губящее что-то очень трогательное и чистое. Еще не успело погаснуть табло «Пристегните ремни», как прозвенел вызов.

— Помогите, пожалуйста, пассажиру плохо! — испуганно сказала сухонькая старушка, сидевшая рядом с тучным мужчиной, занимавшим чуть ли не два кресла. — Ему стало плохо, и он, по-моему, потерял сознание.

Пассажиры, сидевшие рядом с ужасом смотрели на мертвенно-бледное лицо человека, еще совсем недавно смеявшегося и бросавшего одну шутку за одной.

Марина уже была рядом и успела убедиться в отсутствии пульса и реакции зрачка на свет.

Бригадир объявил по микрофону:

— Дамы и господа! Прошу внимания! Если среди вас есть врач или медсестра, просим сообщить бортпроводникам. Нам нужна ваша помощь. Благодарим за сотрудничество.

И такая же информация прозвучала уже по-английски.

Как же долго не объявлялись медицинские работники! Бригада их трех человек во главе с Георгием уже действовала так, как их учили на уроках медицины в ЦПАПе. Нельзя было терять время на определение признаков дыхания. Расстегнув поясной ремень у толстяка и, освободив его грудную клетку от одежды, Георгий прикрыл двумя пальцами мечевидный отросток и нанес удар по грудине. Марина вновь проверила пульс на сонной артерии: он не появился.

— Приступаем к реанимации, — приказным тоном произнесла Марина.

На пол постелили несколько пледов, чтобы обеспечить пассажиру твердую поверхность. Трое бортпроводников приступили к непрямому массажу сердца. Георгий пять раз надавил на грудину, затем отдал команду «вдох». Бригадир сделал два «вдоха» искусственного дыхания, следя за реакцией зрачков и проверяя пульс на сонной артерии. Тем временем Георгий контролировал эффективность этого «вдоха» по подъему грудной клетки. Марина держала поднятые ноги пострадавшего для притока крови к сердцу. Так продолжалось несколько минут. От тревожных глаз Марины не укрылось, что ребята выдыхаются, у Георгия на висках налились вены, а лицо бригадира стало багровым. Необходимо было поменяться местами.

— Уйди, — сказал Георгий, — это не женский труд. Лучше позови Костю.

— Он внизу, на кухне. Пока я спущусь туда, человек может умереть.

— Меняемся, продолжаем, — жестко сказал Георгий.

Теперь уже Марина надавливала на грудину мужчины и с надеждой ждала результата. «Не умирайте, пожалуйста, не умирайте», — мысленно умоляла она пострадавшего.

— Как его состояние? — спросил вышедший из кабины пилот.

— Пока никак, — севшим от напряжения голосом ответила Марина. — Нужна экстренная посадка.

— Уже запросили разрешение, сейчас приступим к снижению. Я пошел, докладывайте о результатах, — произнес расстроенный происходящим пилот.

— Есть реакция зрачков! — раздался обрадованный голос Георгия.

— Продолжаем, — сказала Марина, снова складывая руки для пяти нажатий.

— Есть пульс, есть! — закричал Георгий.

— Слава богу! — выдохнули все трое. — Жив.

После неординарного случая, повлекшего за собой экстренное снижение на запасной аэродром, на экипаж обрушилась всеобщая усталость. Уже после посадки в аэропорту Нарита в Токио, расположившись в гостинице, все расслабились. Экипаж в полном составе собрался в просторном командирском номере и организовал стол, как принято, с вином и закуской. Все долго говорили, обсуждали, спорили, а потом просто запели русскую застольную:

— Парней так много холостых, а я люблю женатого.

Георгий наклонился к Марине и шепнул:

— А я — замужнюю.

— Молчи, я прошу тебя, молчи, — прикрыла ему ладонью рот Марина.

— Ты придешь ко мне? — неслышно спросил Георгий.

— Не надо, не спрашивай об этом! — ответил ему возмущенный взгляд карих глаз.

— Сколько же ты будешь мучить меня? И что мне нужно сделать, чтобы ты поверила мне?

— Ничего не нужно делать, я верю тебе. Но ты просишь о невозможном.

— Давай сбежим отсюда, по городу погуляем, — сменил тему Георгий, тонко чувствуя настроение своей ненаглядной, и они незаметно, по-английски, удалились.

Высокая атлетическая фигура молодого мужчины и женская, невысокая и хрупкая, вырисовывались на фоне синего ночного неба Токио, где удивительным образом сочетаются старина и современность, фешенебельные и скромные тихие улочки. Экипаж «Аэрофлота» размещался в недорогой гостинице, и, конечно же, не в том деловом квартале Маруноути, где расположены главные конторы крупнейших корпораций и где находится витрина Токио и всей Японии — Гиндза, пестреющая множеством кафе, ресторанов, кинотеатров, и где японцы любят проводить свой досуг. Гостиница для «Аэрофлота» находилась в плохо освещенном районе, практически в пригороде Токио. Хорошо еще, что до продуктового магазина было рукой подать. Сначала представительство организовало для членов экипажа питание в уютной столовой, но деньги за это высчитывались из зарплаты немалые.

— Да я лучше буду яйца каждый день варить, чем такие деньги за неумело приготовленный борщ отдавать, — возмущался один штурман, для которого жизненное счастье заключалось в мягкой постели и вкусной пище.

— В ближайшем магазине я видел только перепелиные яйца, — ухмыльнулся второй пилот. — Надо сразу десятка два съесть, чтобы насытиться.

— Ну, если яиц не хватит, то равиоли на каждом шагу, — проворчал штурман.

— А я водоросли люблю. Чем за такую цену в этой столовой питаться, я себе на автомобиль резину новую куплю, — поделился своими планами второй пилот.

«Какой же бред они несут, — каждый раз думал Георгий, ненароком слушая подобные разговоры. — Конечно, материальные блага необходимы человеку — автомобиль, загородный домик или дом, или коттедж, это как кто сможет, или у кого какие цели. Но ведь даже обладая всеми этими благами, можно не вписаться в истинное счастье. Родство душ — вот что самое важное между людьми».

Среди летного состава чаще всего встречались люди, зараженные идеей купить стройматериал для дачи, соорудить на загородном участке баню, поменять машину, устроить детей в престижные вузы, скопить, сэкономить, достать. Только не жить! И далеко не у всех были преданные и бескорыстные жены. И далеко не все могли рассчитывать на спокойную старость в окружении близких людей, в тиши, в любви, в согласии. После ухода авиаторов на пенсию привыкшим к безбедной жизни и постоянному отсутствию мужей женам становилось неуютно от каждодневного общения с благоверными супругами, и они начинали тихо ненавидеть своих недавних кормильцев, в лучшем случае тяготились ими. И только тогда в прошлом бравые, смешливые, подтянутые, с золотыми лычками пилоты, штурманы и инженеры начинали сожалеть, что когда-то чего-то испугались и кого-то недолюбили, а может, и не ушли к любимым, чтобы заново все начать, бросив с трудом заработанное. Потому как что-то выгадывали, высчитывали, опасались. А потом наступали старость и пустота. Или ранняя смерть. Лишь немногим посчастливилось ощутить тепло и радость тихих и уютных семейных вечеров.

Георгию хотелось разбросать, раздарить, развеять по свету эти зеленые бумажки, лишь бы кто-то еще, хотя бы один человек на земле стал таким же счастливым в ожидании долгожданной встречи с любимой женщиной. Он не понимал, как можно придавать такое огромное значение этим несчастным купюрам, из-за которых многих людей даже жизни лишали.

— О чем ты думаешь? — удивилась Марина долгому молчанию Георгия.

— Так, ерунда всякая в голову лезет, не стоит и говорить об этом, — улыбнулся он.

— Поговори со мной, — вдруг попросила Марина, с нежностью заглядывая ему в глаза.

— Ты же понимаешь, Мариночка, если мы начнем сейчас говорить, то не закончим до утра.

— Это правда, — засмеялась она, потершись щекой о его руку.

Они могли разговаривать часами, находя общие темы, не замечая, как переплетаются в их беседах воспоминания, мечты, фантазии, чувства, эмоции. Начитанный Георгий умел преподнести себя так ненавязчиво, так легко и непринужденно, с оттенком утонченного юмора, что Марина сутками могла слушать его приятный баритон.

— Пора возвращаться, уже становится прохладно, — нежно обнимая Марину за талию, произнес Георгий.

Он многозначительно посмотрел на женщину, даже в темноте чувствуя, как вспыхнуло ее лицо, наклонился и поцеловал ее, вздрагивающую от одной мысли, что может сегодня произойти между ними и как это усложнит в дальнейшем ее отношения с мужем и самим Георгием. Ей казалось, что многочисленные звезды на небе посмеивались, глядя на двух влюбленных, не решающихся на близость, от которой могло бы опрокинуться небо.

— Пойдем ко мне, — предложил Георгий, притягивая к себе Марину.

— Не надо, Гоша, — увернулась она, — я очень устала и хочу сегодня побыть одна.

— Ну хорошо, — неохотно согласился Георгий, — тогда у меня предложение поехать завтра на экскурсию в Хаконе, такой живописный горный райончик.

— Конечно, поедем, — улыбнулась Марина и с благодарностью сжала его руку.

И вот они в Хаконе, расположившемся на остатках кратера древнего вулкана, извергавшегося тысячи лет назад. Вокруг — множество горячих минеральных источников, так называемых онсенсов, рядом с которыми построены небольшие гостиницы в японском стиле — рюоканы.

— Ты только посмотри, какой необыкновенный горный пейзаж и девственные леса! — воскликнула впечатлительная Марина.

— И Страна восходящего солнца, — вторил ей Георгий. — А теперь надо подняться по канатной дороге через перевал, и мы с тобой окажемся в долине Овакудани. Это единственное место здесь, откуда можно наблюдать за вулканической активностью.

— Господи, сколько же ты всего знаешь! — восхищенно сказала Марина.

— Так я, девочка моя, готовился. С тобою не все так просто, как кажется на первый взгляд. Это очередная попытка вызвать к себе интерес и расположение одной изящной леди, — немного грустно прозвучал красивый голос Георгия.

— Чего же тебе еще не хватает, Гоша? — кокетливо спросила Марина.

— Дипломат всегда знает, что спросить, когда не знает, что ответить, — засмеялся Георгий и обнял Марину за хрупкие плечи.

Они долго созерцали открывшиеся красоты Японии, после чего, спустившись по горному склону, совершили небольшой круиз на старинном европейском судне по необычайно красивому озеру Аси. Погода стояла ясная, и вид на гору Фудзи открывался потрясающий. После ошеломительной прогулки, заставившей засиять их лица, кораблик пришвартовался на станции Хаконе мати, знаменитой своими прибрежными ресторанчиками.

— Я, конечно, не гурман, но думаю, нам доставит величайшее удовольствие отведать свежайшей местной форели, — галантно поклонился Георгий, встряхнув длинными черными прядями волос.

— Гоша, а мы успеем возвратиться в Токио? — обеспокоилась Марина.

— А кто собирается туда возвращаться? — поднял соболиные брови Георгий. — Мы никуда не поедем, а остановимся на ночлег в одном из рюоканов.

Когда вечерний закат коснулся земли Японии, влюбленная пара нежилась в горячей термальной ванне под открытым небом, выложенной из поросших мхом камней.

— Гоша, — беззвучно, одними губами прошептала Марина, но Георгий услышал этот зов.

Он притянул к себе молодую женщину, такую ранимую, такую хрупкую, такую нуждающуюся в заботе и любви, невзирая на кажущуюся независимость и самостоятельность.

Марина почувствовала его настроение, как всегда, угадала его мысли. Для нее казалось удивительным, как мог мужчина так тонко чувствовать ее, так ненавязчиво и решительно проявлять свою заботу о ней, о ее доме, о ее близких. Мама Марины, тяжело болевшая и обреченная, вызывала в ней чувство глубокого сострадания и глубокой боли, и дочь, порой забывая о себе, все силы расходовала только на продление жизни самого дорогого для нее человека. Георгий помогал Марине в этом, находил медицинских светил, перевез в престижную больницу, доставал труднодоступные, но совершенно необходимые лекарства. Марина все чаще работала в штабе, лишь раз в месяц изыскивая возможность улетать в командировку. Георгий сам спрашивал, что ей необходимо привезти для мамы, для самой Марины, для дома, для ремонта, который она недавно затеяла. Невольно, но все чаще и чаще Марина сравнивала Сережу и Георгия, и сердце ее сжималось оттого, что последний во многом превосходил ее мужа. В Сергее она не замечала и следа сочувствия, не говоря уже о каких-то попытках помочь ее матери. Она гнала от себя эти мысли, чтобы не разрушить тот хрупкий семейный мир, который все труднее было удержать.

— Ты вспомнила о маме? — осторожно спросил Георгий.

— Да. А еще подумала о тебе.

— Что же обо мне?

— Ты такой хороший, такой отзывчивый, что уже и не знаю, как дальше без тебя смогу жить.

— А почему без меня? Что за глупые фантазии?

— Гоша, давай смотреть правде в глаза. Я старше тебя. Не я нужна тебе — другая, молодая, без проблем, без амбиций. Которая смогла бы родить тебе ребенка и с которой ты мог бы стать по-настоящему счастлив.

— Хочешь, скажу откровенно? — резко спросил Георгий.

Марина промолчала, сильнее прижавшись к его сильному и такому падежному плечу. Ей и очень хотелось услышать правду, и в то же время она ужасно боялась этого.

— Молчишь. Ты всегда молчишь, когда назревают подобные разговоры, — сорвался голос Георгия, словно он не взял какой-то нужной ноты. — Меня не интересует, сколько тебе лет. Я давно уже понял, что не это главное в отношениях между мужчиной и женщиной. Так ты хочешь, чтобы я сказал тебе все?..

— Нет, не надо, я знаю, о чем ты мне хочешь сказать, — перебила Марина. И ее сияющие карие глаза заполнились грустью.

— Да, ты знаешь. Ведь мы чувствуем друг друга с полуслова, да что там, даже мысли умеем читать. Даже на расстоянии. Я готов и дальше терпеть, готов смириться с ситуацией, в какую мы попали. Но ты должна знать, что для меня это невыносимо.

— Тогда брось меня, — вырвалось у Марины, и она тут же пожалела о сказанном.

Георгий молниеносно прижал ее к стенке бассейна и вырвал у нее страстный поцелуй, почти лишивший женщину чувств. Когда они отдышались, Георгий сказал лишь одну фразу:

— Никогда не говори мне этого больше. Слышишь? Никогда!

«Ты мой Георгий Победоносец», — подумала Марина.

Глава тринадцатая О Чехия, в какой же ты красе!

Едва курортники разместились в гостинице, как их тут же пригласили на консультацию к доктору, кабинет которого располагался в этой же гостинице на втором этаже, там же находились и процедурные комнаты.

После индивидуальной беседы, изучения карты пациента, прощупывания его живота и т. п. доктор назначал курс лечения и провозглашал номер источника минеральных вод — разный, в зависимости от заболевания пациента. Всего насчитывалось двенадцать источников, расположенных вдоль так называемой галереи. Всем назначался свой индивидуальный питьевой курс. Юльке достался самый горячий источник — первый.

— Не забывайте, что триста граммов воды, медленными глотками, нужно выпивать за час до завтрака, двести граммов за час до обеда и триста граммов за час до ужина, — назидательно сказал доктор чех с незначительным акцентом. — В следующем кабинете налево вам дадут расписание назначенных процедур. Через неделю приходите на контрольную явку, — приветливо улыбнулся доктор.

— Хорошо, спасибо большое, постараюсь в точности соблюдать ваши рекомендации, — в ответ улыбнулась Юлька и вручила доктору сувенир — бутылку водки «Русский бриллиант» и матрешку, после чего врач расцвел, как маков цвет. Впрочем, скоро этих бутылок у него скопилась целая коллекция — каждый благодарный курортник из России таким образом стремился выразить свою признательность.

— Ну что, Юленька, какой тебе источник назначили? — спросил Евгений Сергеевич, столкнувшись с Юлькой в коридоре гостиницы.

— Первый.

— Это самый далекий источник. Придется рано вставать, чтобы перед завтраком успеть выпить водички. А мне вот шестой назначили. Это универсальный источник, он почти всем подходит. Так что если с утра будет лень вставать, то я принесу вам водички из шестого, — шаловливо улыбался под воздействием выпитого виски Евгений Сергеевич.

— Ой, уже бежать надо на мостик, где договаривались. У нас же сейчас экскурсия, — заспешила Юлька. — А вы почему не торопитесь?

— А я здесь уже был два года назад и все знаю. Бегите, Юленька, только осторожнее, там лестница крутая вниз к набережной.

— Спасибо, побежала, — радостно прозвенел Юлькин голос.

Едва она вышла из старинной гостиницы, высокие потолки которой были украшены лепниной, а гипсовые статуи торжественно располагались вдоль покрытой ковровой дорожкой лестницы, как сердце ее встрепенулось от радости. Кругом в пышном убранстве цвела осень! Везде — на аллеях и во двориках — радовали глаз исключительно красивые кустарники рододендрона, имеющие цветки разнообразной окраски, крупные с колокольчатым венчиком, собранные в кисти. На газонах и бордюрах — групповые посадки рододендрона даурского, ветки которого торчали вверх, а кожистые овально-эллиптические листья, темно-желтые, снизу беловатые, удивляли своей необычностью. Можно было увидеть кустарники с пурпурными и фиолетовыми цветами. Здесь же рос и рододендрон кавказский — вечнозеленый с раскидистыми ветвями, отличающийся очень большими листьями, овально-ланцетными, сверху темно-зелеными и блестящими.

Коснувшись бело-палевых крупных цветков, Юлька прямо-таки физически почувствовала, как тихим, прозрачным ручейком в нее вливается спокойствие и утрясаются все проблемы, превращающиеся просто в мелкие неурядицы.

— Юля, — послышались знакомые голоса коллег из «Аэрофлота», — иди к нам!

Еще раз ласково прикоснувшись к листьям, Юлька простилась с полюбившимся ей деревом и стремительно направилась к группе отдыхающих, собравшихся вокруг экскурсовода.

— Юль, ты так засмотрелась на эти чудо-кустарники, что мне захотелось тебе рассказать подробнее о растениях и деревьях, произрастающих здесь, — сказала бортпроводница Лена, выделяющаяся своими длинными блестящими черными волосами, карими миндалевидными глазами и бледным лицом Мадонны. И все коллеги называли ее, не иначе как Мадонна. — Жаль, что уже отцвела амурская сирень, она цветет во второй половине июня. Вон там видишь кустарники высотою около четырех метров со светло-зелеными листьями? А цветет амурская сирень плотными, крупными метелками из мелких кремово-белых цветков с запахом меда.

— С запахом меда? — удивилась Юлька. — Лена, а откуда у тебя такие глубокие познания?

— Так я же учусь в Тимирязевской академии. Но дело не только в этом, я обожаю растительный мир и готова изучать его до скончания века. Мы столько еще здесь увидим удивительного, что впечатлений хватит на всю жизнь. Вот видишь ель? Это ель белая канадская, сизовато-зеленая с широкопирамидальной кроной. А вот там уже другая ель — сербская, «голубая», это декоративное дерево со стрельчатой кроной.

— Так она, по-моему, двуцветная даже — серебристая снизу и блестящая темно-зеленая сверху, — заметила Юлька.

— Ты очень наблюдательна, молодец, в горах мы много таких деревьев увидим, — улыбнулась Мадонна.

— Карловы Вары — этот знаменитый город-курорт — был основан в четырнадцатом веке императором Карлом четвертым, по преданию, после его охоты на оленя, — с легким акцентом рассказывала экскурсовод. — Город расположен в живописной долине, окруженной крутыми горами у слияния двух рек — Теплы и Огрже. На поверхность выходят двенадцать целебных источников, сходных по химическому составу, но имеющих разное содержание углекислого газа и температуру от сорока до семидесяти двух градусов.

— Скажите, пожалуйста, а вот этот ближайший источник под каким номером числится? — спросил мужчина плотного телосложения из отдела перевозок. Фантастический блеск его серых глаз и неувядаемая улыбка свидетельствовали о том, что он уже успел отведать традиционный чешский напиток под названием «Бехеровка», который в Чехии называли тринадцатым источником.

— Это так называемый змеиный источник, вода слишком газированная и шипит, как змея, и никаким номером не обозначен, — с улыбкой пояснила экскурсовод.

— Тебе какой источник назначили? — шепотом спросила Мадонна.

— Первый, а тебе? — также шепотом произнесла Юлька.

— Мне двенадцатый, самый холодный. И еще всякие массажи — классические, рефлекторные, подводные и много разных процедур.

— Мне тоже доктор много чего назначил — ванны жемчужные, массажи, какие-то газовые уколы, пневмопунктура называется. Даже страшно становится. И еще сухие углекислые ванны. Не знаешь, что это такое?

— Знаю. Человека помещают в целлофановый мешок, завязывают его на шее, а потом наполняют мешок углекислым газом. Лежишь так полчаса, расслабляешься. Летчики вообще сразу вырубаются, храпят на всю процедурную. Говорят, после этого кожа очень гладкая становится, — делилась своими знаниями Лена.

— Здорово! Вот пройдем все процедуры, здоровыми будем и помолодеем на десять лет.

— Да больше! — засмеялась Мадонна.

— Карловы Вары — город романтической архитектуры, прославленных колоннад, целебных источников, с окрестностями из дремучих лесов. Ежегодно здесь проходит несколько культурных мероприятий международного значения, в их числе международный джазовый фестиваль, международный кинофестиваль, который собирает в городе звезд со всего мира, — вдохновенно рассказывала экскурсовод. Она поведала группе курортников много интересного о достопримечательностях города и о том, что здесь некоторое время жили и писали Гете и Шиллер, и о том, что здесь побывал царь Петр Первый, памятник которому был установлен высоко на горе, среди пышных берез и сосен.

— Смотри, Юль, магазин Юдашкина, — указала рукой Мадонна.

— Вижу, — улыбнулась Юлька, — молодец, что еще сказать. Мне здесь все нравится. Вот придем в себя, и завтра же в лес! Жалко, что вы с Галиной Федоровной живете в другой гостинице — хотелось бы общаться чаще.

— Всего-то пятнадцать минут, чтобы спуститься к тебе. Мы завтра за тобой обязательно зайдем.

— Да, вы уж заходите, а то я не знаю, как мне общаться с двумя семейными парами. Не хотелось бы им мешать.

— А Евгений Сергеич? Говорят он такой ходок!

— Кто это говорит?

— Да пилот, инструктор один, начитанный до ужаса, он с нами в гостиничном ресторане за одним столом сидит. Кажется, его Олегом зовут. Они хорошо знакомы.

— Ой, да я же Стасу забыла позвонить, — встрепенулась Юлька, подойдя к самому известному источнику Вржидло, поднимающему воду под давлением до высоты в пятнадцать метров.

— Ты почему не позвонила раньше? Я уже заждался, — прозвучал в трубке немного взволнованный голос Волжина.

— Все так молниеносно происходило, пока устраивалась, пока на приеме у доктора была, пока расписание процедур получала. В общем, до обеда все дни, кроме воскресенья, будут заняты лечебными процедурами. По вечерам бассейн и, конечно, прогулка. А сейчас я на экскурсии по городу.

— Все ясно. Скучать не дают. А номер в гостинице отдельный?

— Ой, Стас, отдельный и такой замечательный! Большая прихожая, просторная комната с тремя огромными окнами, выходящими в сад, с широкой кроватью, отделенной ширмой от меблированной гостиной. Все здесь как в лучших домах — гардероб, кресла, диван, даже сервант есть с фужерами. Представляешь, сюда попали только избранные: командиры, директора, прочее начальство и я каким-то образом. Отсюда и до источников недалеко. А какие милые здесь доктора и медсестры! Просто не передать, какое теплое отношение! Как они говорят интересно! Такая мягкая мелодичная речь.

— Я очень рад, что тебе так все нравится и что тебя поселили в такой прекрасный отель. Только вот широкая постель и фужеры наводят на нехорошую мысль, — стараясь казаться серьезным, сказал Волжин.

— Стас! Ну как тебе не стыдно! Как ты так можешь?

— Детка, да ты совсем потеряла чувство юмора. Отдыхай, развлекайся, приходи в себя. Я верю тебе и буду доволен, если ты почувствуешь себя весело и беззаботно.

— Так ты пошутил, бессовестный?!

— Наконец мой глупый котенок догадался. А это что за шум такой?

— А это тот самый источник, из которого мне назначили пить воду, самый горячий между прочим.

— Страшно-то как, с таким горячим темпераментом женщина ко мне вернется. Справлюсь ли? — В интонации голоса Волжин послышались смешливые нотки, которые Юлька просто обожала.

— Можешь и не справиться, — засмеялась она.

— Я смотрю, у тебя хорошее настроение, детка. Лечись, отдыхай, слушайся доктора и не забывай о своем покорном слуге. Я тебе до обеда звонить не буду, чтобы не отвлекать от процедур, звони сама, договорились? Буду посылать тебе сообщения. Пива пей побольше, оно там замечательное на вкус и полезное. Помнишь, что я тебе рассказывал о чешском пиве? Это хлеб чехов, настоящая философия, имеющая глубокие многовековые традиции. Только совсем не ходи пьяненькой и иногда думай о том, как нужно поступить в отношении своей летной работы, когда вернешься.

«Лучше бы он не говорил о работе, — подумала Юлька, — все настроение испортил».

С утра и почти до самого обеда время пролетело за приятными процедурами, а уже после каждый был предоставлен сам себе.

На следующий день, свободные от экскурсий курортники прогуливались по сентябрьскому лесу. Проходя мимо расположенных там домиков, Юлька восхищенно смотрела на зеленые ели, формирующие живую изгородь. В лесопарке были собраны различные виды сосен, посаженных, как в Ботаническом саду, в Москве.

— Это сосна Веймутова, родина ее Америка, — комментировала Мадонна, — а вот сосна Банкса, Северная Америка. Посмотрите, какая она необычная, негустая, «неряшливая» крона, ветви покрыты короткой, сильно изогнутой хвоей зеленого цвета, мелкие, сидячие, очень искривленные шишки сохраняются на дереве по нескольку лет, не опадая.

Группа из девяти человек с шутками, с разговорами и восторженно распахнутыми глазами шла по удивительному лесу, и лес этот казался сказочным. Однажды курортники почти заблудились в труднопроходимых зарослях карликовой сосны. Хвоя у этой сосны была сизовато-зеленого цвета с фиолетовым оттенком шишек.

Какое разнообразие деревьев встречалось здесь! Мадонна рассказывала о них взахлеб, сев на своего любимого конька.

Взяв на себя роль ведущего, пилот-инструктор Олег, летающий на «Боингах», повел группу аэрофлотовцев в дальний пеший поход, к каньонам, крутые берега которых гордо возвышались над лесистой равниной и озером внутри нее.

Потом курортники наткнулись на уютный ресторанчик, украшенный охотничьими атрибутами, на стене висела медвежья шкура, чучело ястреба, внушительных размеров ружье и всякие прочие прибамбасы. Здесь и остановились на привал, чтобы отведать знаменитого чешского пива с шашлыками.

— Какая красота! — одновременно воскликнули Галина Федоровна и Юлька.

— Давайте сделаем фото на память, — предложила Мадонна.

Двое штурманов тут же встали в смешную позу, один изобразил охотника с ружьем, другой — зверя, в которого этот охотник целился.

— Рекомендую отведать один из популярнейший сортов пива, названного в честь мифического короля Яна Примуса, покровителя пивоварения, — со знанием дела сказал пилот-инструктор Олег.

— А какие сорта пива у вас есть? — спросила Галина Федоровна молодого чеха, улыбнувшись своей сказочной улыбкой Аленушки.

— Из плотных сортов пива у нас есть «Пилснер», «Уркуелл», «Гамбринус», «Будейварский будвар», — прозвучал мелодичный и доброжелательный голос бармена. — Есть светлое пиво «Крушовице», один из самых старых сортов, который производится в Чехии. Имеется также полутемный «Вельвет».

— Мне, пожалуйста, «Будейварский будвар», — легко определилась кареглазая Лена, где-то уже слышавшая о том, что это знаменитое пиво готовится по старочешской рецептуре из моравского ячменя, жатецкого хмеля и богатой натрием воды и обладает оригинальным сладковатым привкусом, с ярко выраженным горьковато-сладким послевкусием.

— Лена, а почему именно это пиво вы выбрали? — поинтересовался Олег, явно проявляющий к ней внимание.

— Потому что оно считается удачным вариантом дамского пива, — кокетливо сверкнула глазами Мадонна.

Юлька вспомнила, как, вводя ее в экскурс предстоящей поездки в Чехию, Стас увлекательно рассказывал о пиве. Он говорил, что каждый сорт оригинален и неповторим и что каждый год в стране проводятся фестивали, на которых профессионалы определяют лучшее пиво года. И редко случается, чтобы один и тот же сорт пива несколько лет подряд завоевывал пальму первенства.

— А я буду «Вельвет», — решительно заявила Юлька, отдав предпочтение полутемному пиву с бархатным вкусом. Она была достаточно равнодушна к пиву, но здесь, в Чехии, невозможно было не ощутить жажду, утолить которую могло только местное пиво.

Наконец женщины, штурманы, похожие друг на друга, как близнецы, а также пилот и мудрый Евгений Сергеевич сделали свой выбор и с непередаваемым удовольствием уплетали шашлык, ели жареный сыр, какие-то замысловатые салатики с обилием зелени, запивая все это огромными кружками вкуснейшего пива.

— Юля, скажи какой-нибудь оригинальный тост, ты умеешь, — предложила Мадонна.

Юлька немного смутилась, но, после того как все подхватили просьбу Лены, прочитала Омара Хайяма:

Пей вино! В нем источник веселья и света. В нем цветенье весны и минувшего лета. Будь мгновение счастлив средь цветов и друзей, Ибо жизнь заключилась в мгновение это.

— Молодец, девочка! — погладил Юльку по плечу Евгений Сергеевич. — Наш человек.

Сколько было выпито. Сколько теплых слов сказано. Сколько шашлыков съедено. И, конечно же, не обошлось без русских застольных песен. Бармен отыскал гитару, и один из штурманов, коренастый, с хохляцким чубом, взяв ее в руки, запел романсы. Все сразу притихли, в горле защипало, запершило, и каждый то и дело откашливался, пытаясь скрыть охватившее волнение.

После множества песен начались бесконечные разговоры, в которых каждый пытался блеснуть знаниями истории как государства российского, так и чешского.

— Друзья! Давайте говорить по существу — вдруг произнес пьяненький Евгений Сергеевич, до сих пор скромно занимавший роль наблюдателя. — Ведь мы сидим здесь и пьем великолепное чешское пиво. А кто-нибудь из вас знает, кто и когда начал выдавать патенты на пивоварение своим подданным?

— Я знаю, — тут же нашелся ответ у Юльки. — Этим человеком был король Вацлав Второй, а происходило это в тринадцатом веке.

— Юленька, ну ты меня просто удивляешь. Откуда такие глубокие познания? — удивился Евгений Сергеевич.

— Муж рассказывал перед самым моим отъездом, — смутилась Юлька, совсем не к месту вспомнив подробности из прощальной ночи.

— Он у тебя случаем не историк?

— И историк тоже. Универсал, — с гордостью, сверкая зеленью глаз, сказала Юлька и с наслаждением сделала глоток божественного напитка. Она уже мысленно перенеслась в тот памятный вечер.

— Я, наверное, не такой интересный рассказчик, как муж Юленьки, но все-таки хочу заметить, что именно тогда потянулись к благословленному небу пахучие дымки из домашних труб первых чешских пивоваров. В те годы производство пива базировалось на семейных традициях и редко выходило за рамки одного клана.

— Вот бы отведать такого пива, наверное, еще вкуснее нынешнего будет, — сказал один из штурманов-близнецов.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Евгений Сергеевич. — Дело в том, что обилие пива в тринадцатом-четырнадцатом веках породило затоваривание рынка, и в результате каждая семья вынуждена была прибегать к различным уловкам и ухищрениям.

— Интересно, к каким это? — удивленно поднял брови пилот-инструктор, осушая пятый бокал.

— Олег Григорьевич, не забывайте, что вы наш проводник и без вас мы не доберемся до санатория, — озорно засмеялась Галина Федоровна, умиляя своими ямочками на щеках.

— Что вы, Галочка, не надо видеть во мне Ивана Сусанина, я в любом состоянии найду дорогу.

— Будем надеяться, — кокетливо улыбнулась Галина Федоровна. — Простите Евгений Сергеич, что перебила вас.

— Да, что вы, мы же не на лекции. Так вот. Что только ни добавляли в этот янтарный напиток, и всевозможные настои полевых трав, и высушенные цветы, даже смешивали хмельное зелье с древесной трухой и протертыми в порошок костями казненных преступников.

— Какой ужас! — воскликнула десятилетняя Леночка, находящаяся среди отважных путешественников и отличавшаяся замечательным чувством юмора и брызжущей через край энергией. Бортпроводница Наташа, мама девочки, часто пыталась ее осадить, но она была настолько обаятельна, мила и непосредственна, что ее поведение лишь радовало глаз взрослым дядям и тетям. Девчушка занималась танцами и часто демонстрировала усвоенные па окружающим.

Глядя на нее, Юлька вспоминала свое детство, и ее охватывала тихая грусть. Не та, что вызывает тоску, а та, которая сродни спокойной радости.

О чем только ни разговаривали, чего только интересного ни порассказали друг другу курортники за эти восемь часов пешей прогулки. Все умирали со смеху, слушая рассказы пилота-инструктора о курьезных случаях из его летной жизни.

Узнав о том, что Юлька пишет стихи, маленькая Леночка попросила написать что-нибудь для нее и чтобы непременно о Чехии.

Рано утром, разглядывая из окна стройное, крупное, древнее и очень редкое декоративное дерево под названием «гинкго двулапистый», с кроной овальной формы и плотной желтеющей листвой, Юлька почувствовала, как в ее дверь постучалась Муза. Где-то в глубине сознания появились первые строки стихов. Однако она поспешила на улицу, чтобы успеть до начала процедуры испить целебной воды.

У источников уже собирались отдыхающие с фарфоровыми бокалами с вытянутыми носиками, похожими на носики чайника. Эти бокалы отличались разнообразием форм и объемов — маленькие, большие, овальные, круглые, плоские, пузатые — и продавались на каждом шагу, являясь неотъемлемой частью курортного городка. Проходя мимо многочисленных пеларгоний, украшающих газоны разноцветными зонтиками — белыми, розовыми, красными — Юлька продолжала складывать поэтические строки.

На следующий день, уже в автобусе, мчавшемся в Марианские Лазни, маленькая Леночка держала в руках листочек с Юлькиным стихотворением.

О, Чехия, в какой же ты красе, В каком убранстве зелени, пурпура, Что кажется — блаженней стрел Амура Пройтись по хладной утренней росе! Какой усладой воздух напоен, Как звонка тишина, целебны воды, И радостен осенний всплеск природы, Будь ты разочарован иль влюблен. Здесь тень Петра Великого витает, Здесь Гете с Шиллером встречали свой рассвет. Творенья гениев оставили свой след, И Муза втайне вдохновенье обещает.

Листок передавался из в рук в руки, кто-то попросил прочитать стихотворение вслух, и вскоре весь автобус взорвался от аплодисментов. Еще долго не мог сойти с Юлькиных щек румянец от смущения или от удовольствия. Она и сама не могла понять — от чего.

Экскурсии следовали за экскурсиями, менялись пейзажи, картинки истории, музеи, замки, химеры, поющие фонтаны, мосты… Все перемешалось в Юлькиной голове, и состояние неистощимого восторга не покидало ее.

Вечерами курортники долго сидели за столиком в ресторане, обмениваясь впечатлениями и ломая голову над тем, что же выбрать и записать в листок заказов на завтра из широкого ассортимента блюд. Чего только не было в меню! Разнообразные мясные блюда, куриные, вегетарианские. Одной только рыбы насчитывалось семнадцать видов. Юлька просто отрывалась, неизменно выбирая рыбу и овощи. Правда, однажды, по совету мужчин, она заказала себе свиное колено, которое оказалось таким огромным и мясистым, что накормило бы пятерых и еще осталось бы. Из Юльки же едок был никакой.

После ужина обычно всем столом прогуливались по мощеным улицам Карловых Вар, наслаждаясь свежестью осеннего воздуха.

Как-то Евгений Сергеевич пригласил Юльку на концерт известного американского джаза, к ним присоединились две супружеские пары. Все были в восторге от игры оркестрантов, и не столько от виртуозности исполнения, сколько от их зажигательной энергии и любви, которую они вкладывали в каждое музыкальное произведение. Упоенная восторгом, Юлька отбила все ладоши, мужчины кричали «браво», а в перерыве довольные курортники традиционно пошли в буфет, дамы пили шампанское, закусывая шоколадом, мужчины предпочли все ту же «Бехеровку».

Юльке была приятна дружеская опека уже пожилого по паспорту человека, но в жизни сохранившего молодость души, силу и спортивную форму. Еще в бассейне Юлька поразилась его размашистому стилю плавания и скорости, достойной спортсмена. А самое главное, он обладал необыкновенной эрудицией и умел свои знания преподнести тогда, когда это было уместно. Да и рассказчиком он оказался великолепным.

— Юля, а вы заметили, насколько неравнодушен к вам Евгений Сергеич? — пошутил как-то Владимир, пилот «Боинга» и переглянулся со своей женой Наташей, чему-то улыбаясь.

— Лучше быть хорошим другом, чем плохим любовником, — так же шутя ответил Евгений Сергеевич.

Юльке так понравился этот ответ, что она уже без всякого опасения часто брала его под руку, захаживая в пивные бары и ресторанчики, чувствуя себя надежно защищенной.

Как-то ранним утром, перед завтраком, Юлька сидела с трубочками в носу, принимая кислородную процедуру, называемую оксигенотерапией. То ли она уснула, то ли это ей привиделось наяву, но перед ней снова появилась белокурая девушка.

— Здравствуй, я хочу рассказать тебе, что произошло со мной дальше. Ты хочешь это услышать?

Юлька осторожно кивнула, опасаясь, как бы тоненькие трубочки не выскочили из носа.

Глава четырнадцатая Тщеславная Лу

«Так вот, — услышала Юлька знакомый мелодичный голос. — Я знала, что нравлюсь мужчинам, поскольку, как они сами мне говорили, была привлекательна, сексапильна и неглупа. Некоторые даже, оказывается, влюблялись и мучились. Сознание своей значимости в глазах мужчин еще сильней разжигало мой азарт. Я любила столкнуть ретивых соперников лбами и ловко ускользнуть, оставив их ни с чем, ну только если с синяками, которые они сами друг другу и наставили. Вокруг меня все время завязывались разнообразные интриги. Я постоянно была эпицентром внимания мужских, изнывающих от однообразия этого мира, глаз. Для меня же куда как важнее была оценка духовно богатых, неординарных, достойных уважения, рассудительных, порядочных, ухоженных и шагающих в ногу с модой женщин, нежели мужчин.

Я прекрасно понимала, что постепенно стала жертвой собственного тщеславия, причем добровольной жертвой. Как донор периодически отдает кровь, чтобы спасти человеческую жизнь, так и я, желая поддержать жизнь в своем тщеславии, с нежностью заботилась о нем и в угоду ему стремилась к совершенству, постоянно работая над собой. Мне хотелось стать ярче, умнее, красивее и интереснее всех женщин, которые меня окружали. Если только я слышала, что кто-то из девчонок-стюардесс сумел достичь каких-то высот, то я непременно должна была догнать и обогнать, то есть взять еще не покоренные вершины.

Помню, как в Патайе-парке в Таиланде я поднималась по лестнице, чтобы скатиться с самой высокой водной горки. Ноги мои предательски дрожали, как в народе говорят, поджилки тряслись, но я упорно шла вверх только потому, что никто из бортпроводниц не осмелился совершить такой поступок. Внизу стояли наши парни с видеокамерой и подбадривали меня.

— Лу, я готов снимать, стартуй! — кричал Колька Абдулин, красивый татарин, обладатель шикарной современной видеокамеры и человек, увлеченный съемками документальных фильмов.

Я забралась на самый верх и, холодея, легла, устремив свой взор в небо и отыскивая там Всевышнего. Когда на середине пути меня подбросило в воздух, как на трамплине, в голове была только одна мысль — не промахнуться на финише. Когда же со скоростью пули я влетела в спасительную воду бассейна, то ощутила головокружительный триумф победы над своей трусостью. По моим понятиям, я являлась самой лучшей из лучшей половины человечества. Это была захватывающая игра, как преферанс, и на моих руках все время были козырные карты. Красный диплом я получила, наверное, тоже благодаря клокочущему во мне азарту.

Что касается отношений с мужчинами, то в этом я никогда не лгала себе и вступала в близость только с теми, кто мне был по душе и вызывал у меня сексуальные эмоции. А такое совпадение встречалось совсем не часто. И никогда, никогда я не пыталась отбить мужчин у подруг или мужей у жен. И никогда не продавалась, считая это моветоном и уделом нищих духом.

Мужчины, которые не видели во мне шарма, не интересовали меня вовсе, видимо, мы были настроены не только на разную волну, но и находились в разных диапазонах. Те же, кто вначале жутко увлекался мною, а потом, не добившись своей цели, быстро ретировался, приступая к охоте за более легкой добычей, вызывали во мне лишь презрение и равнодушие. Я никогда не испытывала чувства ревности и ущемленного самолюбия.

Своих обожателей я забывала быстро и легко, их было слишком много, чтобы о них помнить. В большинстве случаев у меня складывались с ними кратковременные платонические отношения, но это с моей стороны — другой стороне обычно хотелось довести их до апогея. Однако мои поклонники были для меня не более чем партнеры по танцам. Правильно говорят, что мужчины, как собаки, больше всего привязаны те, которых не держат на привязи.

Иногда я ловила себя на мысли, что становлюсь циничной, совсем не по-женски циничной. Что-то во мне опрокинулось, перевернулось и встало вверх дном. И как это жуткое «что-то» уживалось с любовью к классической литературе, живописи, музыке, к своему ребенку, дороже которого у меня не было никого? Так или иначе мое растление началось задолго до того, как я сделала первый шаг к нему.

Помню, был майский праздник, такой светлый и солнечный, что хотелось погреть в его лучах свою озябшую душу. Радостные колонны демонстрантов несли флаги, плакаты, лозунги, и впервые среди портретов членов правительства не оказалось изображения человека с решительным лбом и густыми черными бровями, чью жизнь унес прошлогодний ноябрь. Никто не знал, что ожидало нас впереди и уместна ли была народная радость.

Рано утром я прилетела из Индии и прилегла отдохнуть на пару часов. Павел уехал в гости к другу, взяв с собой сына и пообещав надолго не задерживаться. После непродолжительного сна я почувствовала себя настолько одинокой и неприкаянной, что на каждый взрыв ликующего смеха, доносящегося с улицы, мне хотелось ответить судорожным рыданием. Я с нетерпением ждала моих любимых мужчин — мужа и сына, но они не давали о себе знать. Звонить сама в дом, куда уехал мой муж, я не торопилась, мне не хотелось разговаривать с его приятелем — слишком тот был благополучен и не способен понимать ни наших проигрышей, ни наших удач.

Я стала перелистывать семейный альбом и вдруг между страниц увидела сложенный вдвое лист. Это был страховой полис, свидетельствующий о том, что Павел Григорьев застраховал жизнь своей жены Луизы Григорьевой и получит в случае ее смерти серьезную сумму. Моя горечь стала умножаться и расти, как на дрожжах, а напряженные до предела нервы готовы были лопнуть, не выдержав такой перегрузки. Ожидание мужа превратилось теперь в такую тягость, что мой и без того уставший организм, казалось, дошел до полного изнеможения.

Поздним вечером, когда супруг и сын вернулись, я фурией подлетела к Павлу и смачно ударила по лицу, горя от обиды за испорченный день, за свое одиночество и за его бездушие.

И тут произошло то, что никак не вписывалось в мою уютную и стабильную семейную жизнь. Павел машинально ответил мне пощечиной, буквально сбив с ног. Через минуту он опомнился, умолял простить его, говорил, что сам не понял, как это случилось.

Но, ошеломленная, я не способна была воспринимать действительность. Вот именно в тот момент что-то начало во мне опрокидываться, словно я стала жить вверх ногами.

Никогда, слышите, никогда не бейте женщин! Это не прощается, только притупляется в памяти, но совсем не проходит. Никогда! Это остается в крови, в костях, в спинном и головном мозге, в каждой клеточке, как не выводящаяся из организма прививка.

«Как он мог!» — рыдало мое поруганное самолюбие. Ведь я работала без больничных листов, выворачивалась наизнанку, я во многом себя ограничивала (правда, это не составляло для меня особого труда), чтобы только муж и сын ни в чем не нуждались. Я забрасывала их заграничными шмотками, экзотическими фруктами, сертификатами, позволяющими совершать покупки в закрытых магазинах, я всячески старалась возместить свое частое отсутствие. И это приносило мне радость, ибо «блаженнее давать, нежели получать». Я искренне любила мужа, искренне восхищалась им и была предана ему и в мыслях, и в поступках, хотя внимания ко мне со стороны мужского пола было больше, чем достаточно. И вот я получила по «заслугам». Обида поселилась во мне и требовала пищи.

В качестве закуски появился немецкий профессор-астроном, тридцати шести лет, родом из Дортмунда. Он производил впечатление интеллигентного, воспитанного и вполне порядочного человека. Кроме того, он был, безусловно, умен и красив той особенной мужской красотой, которая так нравится женщинам. Его рано поседевшие густые волосы в контрасте с черной бородкой привлекали внимание и заставляли женщин оборачиваться. Было очень забавно все время говорить по-немецки, поражая Манфреда безупречным произношением.

В ресторане гостиницы «Россия», где мы иногда проводили время, я с присущим мне артистизмом изображала иностранку, иначе бы уже тогда меня вышвырнули с работы за общение с немцем. «Надо расширять международные связи, но не половым путем», — говорил наш парторг, уволив двух симпатичных и дипломированных бортпроводниц только за то, что в аэропорту они посидели за чашкой кофе с молодыми иностранцами.

Мы всегда боялись общения с иностранцами, или вынуждены были бояться. Когда в ресторане бомбейского пятизвездочного отеля заиграла музыка и сногсшибательный итальянский летчик (в гостинице помимо «Аэрофлота» размещались еще несколько иностранных экипажей) галантно пригласил меня на танец, я с испуганным выражением глаз поспешно отказалась, сославшись на то, что у меня болит нога. Я так хотела танцевать и петь, чувствуя себя молодой, легкой, сильной и способной преодолеть любые препятствия на своем пути! Но то, что я услышала в следующую минуту, заставило почувствовать меня беспомощной стрекозой, приколотой к гербарию.

— Девушка, вы из Европы? — иронично спросил итальянец.

Что я могла ему ответить? Густой краской покрылось мое лицо.

Впрочем, как я поняла позже, разведенный Манфред, имевший на меня виды, мне был совсем не нужен. Однажды подруга с мужем пригласила нас к себе в Строгино посмотреть недавно полученную квартиру в новом доме, расположенном на живописном берегу Москвы-реки. Мы приятно провели вечер, без устали поднимая бокалы за интернациональную дружбу, вспоминая, что русские цари выбирали в жены немок, ставших в дальнейшем преданными служительницами России. Потом мы решили охладить свои разгоряченные алкоголем и летней жарой тела, окунув их в вечернюю прохладу Москвы-реки. Манфред снял с себя все, и, не смущаясь, пошел в воду. У немцев совсем другой менталитет. В Манфреде была видна порода — светлые волосы, черная бородка и внизу все породистое и черное. Но мне вдруг сделалось так противно, я поняла, что это чужое, и я не смогу, не смогу накормить свою обиду. Павла больше нет на этом свете, и я помню только самое светлое и самое радостное из нашей прежней жизни. Лишь иногда в моих снах просыпается та обида, она хрупка и призрачна, но все же обида…

Но вернемся, однако, к самому началу моего рассказа. Итак, мы летели на Барбадос через Ирландию.

— Я принес тебе пива, Лу, — сказал Сомов. — Ты потрясающе хороша!

— Оставь меня в покое, — ответила я тихо. — Я ничего у тебя не просила.

— Опять ты грубишь, Лу. И все-таки завтра на Барбадосе мы поговорим, — сказал этот самоуверенный наглец Сомов, и в его устах словечко «поговорим» приобретало совсем другое значение.

Ох, и нелегким был этот полет! Полный самолет, набитый рыжими беспородными ирландцами, шумными, пьющими и безалаберными! Но никто из бригады бортпроводников не выдал своего недовольства ни взглядом, ни жестом, ни словом. Нас изначально учили относиться к пассажирам приветливо, быть предельно вежливыми, тактичными, любезными, доброжелательными и улыбчивыми. Но наше поколение и не надо было учить хорошим манерам, они впитались в нас с молоком матери. Мы оказались «последними из могикан», кто поступил на работу, тщательнейшим образом пройдя отбор еще до того, как по московским улицам прошли танки и гэкачепистов определили в «Матросскую тишину». И мы, вероятно, были последними из пришедших в «Аэрофлот» по зову сердца, из любви к небу.

Гораздо позже в авиакомпании разработали новую концепцию сервиса, представляющую «русское гостеприимство с элементами лучших традиций и современного образа жизни, оказанное искренними и радушными людьми». Я подумала: «Разве можно этому научить? Это либо заложено в человеке от природы, либо нет». Я и без новой концепции относилась к нашим клиентам с искренним радушием, чуткостью и отзывчивостью, проявляя в конфликтных ситуациях выдержку и природную смекалку. Ничего нового новоявленные психологи для меня не открыли. Я признавала свою вину не только в тех случаях, когда неудобство пассажиру доставляла авиакомпания, но и когда источником своих неприятностей был сам пассажир. Формула «клиент всегда прав» — для меня с самого начала являлась прописной истиной.

Как-то один очень солидный господин, купив билет первого класса на рейс «Аэрофлота», не успевал в Лондон для подписания важного контракта. Весь трехчасовой полет он выражал недовольство, всячески провоцируя меня на грубость, но на его выпады я дипломатично отвечала заботой и приветливостью. Когда самолет приступил к снижению, я еще раз извинилась перед пассажиром за задержку рейса по техническим причинам и причиненные неудобства, пожелав удачного завершения сделки. Он ответил мне: «Красивым женщинам не адресуют жалоб — только претензии» и тут же написал благодарность, состоящую из нескольких слов, но каких!

В другой раз моя деликатность была воспринята превратно, в результате чего удачливый бизнесмен, оценивший мою способность сопереживать, или, как принято сейчас говорить, проявлять «эмпатию», предложил мне стать его официальной любовницей. Этому человеку я хочу посвятить страничку своей исповеди.

В аэропорту города Нагоя тридцатипятилетний русский пассажир Владимир Северцев изрядно принял на грудь и своим, мягко говоря, раскованным, а вернее, разнузданным поведением, поверг японцев в замешательство. Местные власти предъявили ему претензии. В свою очередь Северцев, президент международной ассоциации цирка, был крайне возмущен тем, что работники российской авиакомпании не встали на его защиту. Этакий набоб, уверенный в себе и не ограниченный в средствах, он иронично и свысока общался с «япошками» и пытающимся его урезонить представителем «Аэрофлота».

Я с красноречивым молчанием оценила его искрометный юмор и виртуозное владение русским классическим языком, плавно переплетавшимся с фольклорными оборотами речи. Но, как ни странно, я была единственной, кто не осудил нашего пассажира, а постаралась понять и поставить себя на его место.

В течение всего полета в порыве щедрости Северцев пытался засыпать меня подарками из магазина дьюти-фри, раскрывал передо мной толстое портмоне и требовал, чтобы я помогла истратить все его содержимое. Напрасно я объясняла, что существует этика поведения и что, при всем своем расположении к нему, я не могла взять от него подарков. Он ничего не хотел понимать.

— Крошка, если тебе неудобно перед коллегами, я сделаю так, чтобы они на тебя не косились и не завидовали. Я не позволю, чтобы тебя обижали, — сказал Северцев, пытаясь меня обнять.

Я вовремя уклонилась, иначе его порывистость могла скомпрометировать меня перед остальными пассажирами.

— Вы ошибаетесь, Владимир, мне никто ни в чем не позавидует, — как можно искренней сказала я, хотя понимала, что он прав.

И все-таки Северцев сумел надеть мне на руку часы с жемчужным браслетом. Когда я вернулась из пассажирского салона, то наблюдательная Ольга тут же заметила дар, преподнесенный пассажиром.

— Ничего себе, ты зря время не теряешь, — прошипела она.

Мое уязвленное самолюбие заставило меня испытать душевный дискомфорт. Но тут подошел на глазах трезвеющий Владимир и исправил положение, купив завистливой Ольге и всем остальным независтливым членам бригады по подарку, тем самым заставив их закрыть глаза на его проявленную ко мне пылкость.

Выпытав у Ольги подробности моей личной жизни, Севернее сказал, мягко дернув меня за длинную косу:

— Через пару недель я лечу в Париж. Что тебе оттуда привезти?

— Спасибо, я человек самостоятельный, и у меня как будто все есть, — вполне правдиво ответила я.

— Ольга, ты слышишь, что она говорит! — разозлился Северцев. — Видите ли, ей ничего не нужно. Она одна воспитывает ребенка и хочет убедить меня в том, что у нее всего достаточно. Ну, скажи мне ты, что для нее купить в Париже.

— Я думаю, уместно привезти ей из Франции французские духи, — сказала раздобренная его подарком Ольга.

— Гм, духи само собой. Нет, я куплю ей машину, — внезапно осенило Владимира.

В эту минуту он был похож на лесоруба Илью Ковригина из известного фильма «Девчата», в порыве любви загоревшегося идеей купить отвергшей его Тосе часы с золотым браслетом.

«Болтун», — подумала я тогда. Уже перед самой посадкой окончательно пришедший в себя Северцев сумел убедить меня в том, что нам просто необходимо встретиться в Москве.

В первую минуту я даже не узнала Володю, настолько он изменился, в приглушенного тона костюме от Кардена, в туфлях итальянского производства из мягкой кожи, с уложенными в модную прическу волосами, с шикарным букетом белых лилий, он, как сказочный принц, вышел из своего сияющего «мерса». Поведение Северцева отличалось деликатностью и прямо-таки королевской вежливостью. Его непринужденные манеры и природная элегантность хотя и были безупречны, все же выдавали внутреннюю скованность и легкую растерянность. На предложение поужинать в ресторане я ответила отрицательно, такие заведения мне за границей наскучили. Мы пили чудесное вино прямо в машине, уютный салон которой располагал к светской беседе.

Скоро напряжение спало, и после страстного продолжительного поцелуя Володя сказал:

— Ты моя женщина, лютик, моя, я это чувствую. Только я очень занятый человек. И мне нужна определенность. Ты согласна быть моей?

— Я не совсем тебя понимаю, — растерялась я.

— Я имею в виду по большому счету. Жена не будет помехой, у нее есть все и вдобавок тумбочка, набитая купюрами, и это вполне ее устраивает. Ей безразличны мои интересы, а мне — ее. Я все для тебя сделаю, только отнесись к моему предложению со всей серьезностью.

— Володя, ты говоришь так, словно хочешь заключить деловой контракт, — обиделась я.

— Не дуйся на меня, лютик. Я не так часто делаю подобные предложения, вернее не делал их вовсе. Я предлагаю гражданский брак. Подумай над этим, — серьезно сказал Северцев, теребя пальцами мою косу. — Познакомь меня со своим сыном.

— Не сегодня, — удивилась я его желанию увидеть моего Вовку.

Он оставил машину на стоянке, отдав мне ключи и сказав:

— Если тебя устраивает эта машина, то она твоя, если нет, через пару недель у тебя будет такая, какая тебе нравится, в любом случае мне нужна копия твоего паспорта, — деловито сказал Северцев.

Он уехал, взяв такси и пообещав приехать завтра, а я осталась, ошеломленная этим свиданием.

На следующий день я побывала в его офисе, где он до боли терзал мои губы, не выпуская из цепких объятий.

— Ты знаешь, я влюбился. Как мальчишка, влюбился, — сдерживая дыхание, произнес Володя.

— Если ты думаешь, что вот здесь все и произойдет, то глубоко ошибаешься, — строго сказала я и по его реакции поняла, что оказалась права в своих предположениях.

В тот вечер Северцев познакомился с моим сыном, сумев вызвать у ребенка восхищение. Мой маленький Вовка сидел в кожаном салоне рядом с большим Володей и, глядя на него влюбленными глазами, отказывался идти домой.

— Мама, я хочу еще прокатиться на такой красивой машине, — просил сынишка.

— Завтра, завтра, ты будешь кататься, сколько хочешь, — говорил Северцев, намекая на то, что завтра должна состояться купля-продажа автомобиля.

Мне стало даже как-то страшно, и я всеми правдами и неправдами старалась убедить Володю, что «Мерседес» для меня великоват и мне нужна небольшая японская машина. Я с облегчением вздохнула, когда он согласился с выдвинутой мною идеей. На самом деле Володина затея с машиной меня настораживала, и я просто притворилась, что согласна с ней, чтобы только он успокоился.

— А это тебе, тезка. — Северцев обнял Вовку и протянул ему пакет, заполненный конструкторами «Лего».

Мальчик, визжа от восторга, доставал из сумки одну красочную коробочку за другой. Северцев правильно нащупал ниточку, способную сделать из моего сына союзника.

Мысль о Владимире волновала мою кровь, но неопределенный, однако вполне ощутимый страх охлаждал мое пылкое воображение, заставляя серьезно задуматься. К счастью, назавтра я улетела из резерва в командировку, а когда вернулась, то увидела в аэропорту Северцева.

— Здравствуй, лютик, — обнял меня Володя. — Я так соскучился. Поедем на дачу, там отдохнешь, подышишь воздухом, в баньку сходим. Возьмем с собой Вовку.

— Нет. Я не могу, — поспешила я отказаться, уже вполне понимая, отчего Северцев наводил на меня такой страх. Он занимался честным бизнесом, и не было опасения, что у меня из-за него возникнут какие-то проблемы с законом. Но будь даже наоборот, не это пугало бы меня. «Еще немного, и этот сильный человек сломает мое «я», завладев душой и телом, заставит подчиниться своим прихотям, парализовав мою волю, — с ужасом думала я. — Надо бежать как можно скорее, оградить от Северцева ребенка, который еще не успел к нему привыкнуть». Я чувствовала, как Северцев медленно раскрывает пасть ужа, постепенно превращая меня в лягушку, то есть потенциальную жертву, и как я, попадая в поле его гипноза, завороженно смотрю в эту темную манящую пасть и против своей воли двигаюсь ей навстречу. Меня особенно страшили его большие деньги и его желание преподносить мне царские подарки, а я не хотела быть кому-то обязанной, боясь попасть в золотую клетку. К тому же в наших отношениях мне отводилась вторая роль, роль любовницы. А такое положение, даже при том, что мое чувство к Северцеву разгоралось, казалось мне в высшей степени безнравственным.

А если откровенно, то я в своих рассуждениях окончательно запуталась. С кем-то другим роль любовницы могла бы меня устроить, но Северцева я представляла себе только в качестве своего мужа. А с другой стороны, эта порода людей всегда бывает недовольна собственными женами и наличие любовницы является непременным атрибутом их жизни. Поэтому я так или иначе не пошла бы за него замуж.

«Сегодня же надо прекратить все отношения, иначе я потеряю голову и свободу, дороже которой ничего не может быть», — решительно сказала я себе.

Но этот так и не развившийся роман — между нами все же не произошло близости — заканчивался еще очень долго. Хорошо еще, что я не отвечала на настойчивые звонки Владимира, в аэропорту пряталась в служебном лифте, заходя в него из подвального помещения и выходя не на первом этаже, где неизменно встречал меня Северцев, а на втором. И еще много всяких ухищрений делала я, чтобы прекратить всякие контакты с ним.

Конечно, он не раз приезжал ко мне и звонил в дверь моей квартиры и, не дождавшись ответа, оставлял конверт с запиской, в которой просил срочно позвонить. Я же просто не открывала дверь, увидев в глазок знакомую коренастую фигуру с фирменными подарочными пакетами в руках. Я знала, что если впущу его, то уже не справлюсь с собой и поплыву по течению, во всем подчиняясь Северцеву. Гораздо честнее было не прятаться, а позвонить и обо все сказать прямо. Но я боялась, что, услышав его низкий проникновенный голос, сделаю совершенно противоположное тому, что хотела. Я рубила по воспаленным, больным любовью нервным клеткам, нещадно иссекая их, дабы не заразить ими здоровые, независимые и еще не пораженные ею.

Видимо, Северцев все это почувствовал и перестал меня преследовать. А может, он просто навсегда улетел в свой любимый Париж.

Я часто вспоминала Володю, удивляясь, чем могла его так привлечь. Вероятно, он увидел во мне человека, если не равного себе, то, по крайней мере, женщину, которая не польстилась на его кошелек. Конечно, его материальное положение значительно отличалось от моего, я не способна была купить такой крутой «Мерседес», как у него, но на японскую машину, хоть и не новую, я к тому времени уже скопила денег. И я гордилась своей самостоятельностью и не собиралась ее лишаться.

Жалела ли я о том, что рассталась с Северцевым? И да, и нет. Да — потому что долго еще не могла вырвать его из своей памяти. А почему «нет» — я уже объяснила, как умела…

Нередко пассажиры VIP предлагали мне свою помощь, протягивая визитки, но я не стремилась окружить себя значительными людьми, используя их положение. У меня не было ни материальных проблем, ни проблем с дефицитом, охватившим страну. Очень многим людям приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы купить хорошие продукты к столу.

Расскажу любопытную историю на эту тему. Когда в девяностом году в американском городе Сиэтле проходили Игры доброй воли, то многие известные деятели искусств, политики, артисты и, разумеется, спортсмены ринулись в Штаты. На протяжении долгого полета из Сиэтла в Москву я общалась с Вячеславом Малежиком, известным певцом и композитором и довольно интересным человеком, который читал мне стихи собственного сочинения (что-то про осень), к которым еще не придумал музыку. В Сиэтле он давал интервью в прямом эфире на английском языке и радовался, что все удачно получилось. Я тоже за него радовалась.

Один депутат, сидевший в салоне первого класса, примкнув к нам, стал спрашивать о наших проблемах. Слава рассказал, что квартира на проспекте Вернадского, где он жил с семьей, тесновата. После двух рюмок водки депутат предлагал свою помощь в широком диапазоне — от дефицитных продуктов до получения квартиры. Малежик был гораздо старше меня и опытнее, он сразу почувствовал, что к чему, и сказал хвастливому депутату не без доли иронии:

— А можно я не буду брать у вас телефон?

А я единственный раз изменила своим правилам и взяла предложенную визитку.

Зря я не послушала Вячеслава, который сказал мне в самолете про того депутата:

— Чтобы стать хозяином, политик изображает слугу.

Мне очень не хотелось звонить толстому депутату, но я все-таки набрала его номер из чувства любопытства — действительно ли он может достать для меня продуктовый заказ или… Оказалось — «или».

Больше у меня не было сомнений насчет добродушных, бескорыстных дядек, сеющих «разумное, доброе, вечное». Я продолжала рассчитывать в жизни только на себя, не завышая планку, которую смогу преодолеть.

Я и сейчас рассчитываю только на свои силы, хотя жизненные приоритеты мои изменились. Раньше сама моя молодость возмещала отсутствие благоустроенной дачи, шикарной машины, способного содержать семью мужа, влиятельных друзей. Теперь с годами и опытом у меня произошла переоценка ценностей, на смену молодости пришли приобретенные мною духовные богатства, которые я не променяю ни на что на свете».

— Ты удивительная, — прошептала Юлька, отключая аппарат оксигенотерапии. Она решила сегодня же записать все, что рассказало ей белокурое привидение.

Глава пятнадцатая Сладкая «неволя»

Сделав все возможное и невозможное, чтобы освободить себя от дел, которые всегда казались неотложными, Волжин ждал Юльку в аэропорту Шереметьево-2. Оставались считанные минуты до ее появления. Он взглянул на часы, о посадке самолета из Праги объявили полчаса назад, значит, после прохождения всех формальностей — паспортного и таможенного контроля — Юлька должна была появиться с минуты на минуту. От одной только мысли, что увидит ее после двухнедельной разлуки, Волжин испытывал непривычное волнение.

И вот она вышла, какая-то вся легкая, прозрачная, обволакивая его зеленым светом глаз, полных простодушного удивления. Волжину показалось, что после изнурительной пробки и бесконечного запрещающего езду красного сигнала светофора, включился долгожданный зеленый, и поток машин помчался с космической скоростью. Приняв от Стаса букет белых лилий, Юлька вспыхнула от удовольствия.

— Стас, милый! — только и смогла вымолвить она, и Волжин, со свойственной его возрасту сдержанностью, обнял будущую жену.

Дорога из аэропорта была свободной, что позволяло мчаться со скоростью, превышающей все запреты. Виртуозно владея техникой экстремального вождения, Волжин помнил, что «фонарный столб бьет машину лишь в порядке самозащиты». За восторженными Юлькиными рассказами о чудесной Чехии, оба не заметили, как добрались до улицы Димитрова, где жил Волжин. Еще перед отъездом в Карловы Вары большая часть Юлькиных вещей перекочевала в гардероб Стаса. И здесь она чувствовала себя уже как дома.

— Ты, наверное, сильно проголодалась? — поинтересовался Стас, после того как Юлька вышла из ванной в шелковом халатике, такая родная и домашняя. — У меня для тебя прекрасный ужин.

— Спасибо, Стас. Но, кроме фруктов, я ничего не буду. Нас там просто закормили.

— Да, я помню, ты говорила. Только я что-то не заметил, чтобы ты поправилась. Все та же стройная серна. Ну а как насчет шампанского за встречу?

— Ты же знаешь, я редко отказывалась от этого напитка. Надеюсь это «брют»?

— А как же иначе, — улыбнулся Волжин, уже достав из холодильника запотевшую бутылку и разливая в хрустальные фужеры игристый напиток.

— Как вкусно, — зажмурилась от удовольствия Юлька, делая маленький глоток. Волжин всегда любовался ею в эти минуты, Юлька умела пить с каким-то удивительным изяществом, грациозно поднося к губам бокал, тонкую ножку которого она умела держать двумя пальцами, виртуозно вращая и внезапно останавливая.

— Моя прекрасная леди, — порывисто наклонился к ней Волжин и поцеловал руку.

Она потянулась к нему, одним только взглядом потянулась, и уже через секунду, почувствовав ее призыв, Волжин заключил любимую женщину в теплые объятия. Они долго сидели молча, будто после длительной разлуки, как очень близкие, родные люди, не представляющие себе белый свет друг без друга. И слова здесь были излишни.

— Иногда меня посещает мысль, что ты пришла из какой-то забытой всеми, прекрасной сказки и поселилась в моей душе, как маленькое призрачное чудо, — наконец произнес Волжин, перебирая ее длинные пальцы. — За что только мне такое? Чем же я это все заслужил?

От неожиданных признаний Волжина, которому было так несвойственно впадать в сентиментальность, Юлька ощутила почти совершенное блаженство. Его руки ласкали ее тело, даря тепло и нежность. Юлька лежала рядом со Стасом, совершенно обнаженная, и в ее наготе было столько целомудрия, сколько не нашлось бы в самой истовой монахине. Как ни велико было искушение овладеть ею, как ни волновало кровь прикосновение к шелку ее кожи, Волжин чутьем угадал состояние Юльки и не хотел нарушать ее трогательной задумчивости.

— Стас, — прошептала она. — Мне так хорошо с тобой. Просто так хорошо, даже без этого. Ты не обижайся на меня, пожалуйста, но я почти не спала сегодня.

— Спи, детка. Знаешь, есть такой смешной детский стишок:

Спи, котенок, сладко, сладко. Я хочу к тебе в кроватку. Крепче глазки закрывай, Ты хороший, так и знай.

Невыразимой нежностью и спокойствием были насыщены для них обоих первые дни после возвращения Юльки с курорта. Понимая, что первое время дочери надо побыть вдвоем с Волжиным, Елена Васильевна настояла на том, чтобы Олег переехал к ней.

— Мама, ну как же так, мне, право, неловко, словно я и не мать вовсе, — виновато говорила Юлька.

— Доченька, не возражай, я лучше знаю, что тебе сейчас нужно. Ты так долго жила в одиночестве, забывая о себе, посвящая всю свою жизнь детям и работе, что давно заслужила право и на личное счастье. Да и Олегу от меня ближе до университета добираться. Только все же надо оформить ваши отношения с Волжиным.

— Мама, ты же знаешь, почему мы не сделали этого раньше, — погрустнела Юлька.

— Да, конечно, знаю — из-за трагедии с Луиджи.

— Да, это так. Но Сонечка должна приехать на днях, и мы распишемся, не собирая пышную свадьбу.

— Ну и молодцы! Я очень рада за тебя, доченька. И когда же это будет? Мне нужно как-то подготовиться к такому событию.

— А зачем тебе готовиться? Свадьба будет в ресторане.

— А не лучше ли по-домашнему отметить? — засомневалась Елена Васильевна.

— Нет, мама, не лучше. Да, я знаю, «ничто так не улучшает вкуса домашних блюд, как изучение цен в меню ресторана», но давай обойдемся без жертв с твоей стороны. Процесс приготовления свадебного ужина и применяемые при этом усилия могут довести до инфаркта.

— Ну, как знаете. Не буду вам диктовать. А как же Илюшенька? Ведь он сейчас в Женеве, значит, его не будет на вашей свадьбе?

— Нет, зачем отрывать его от занятий. Вот наступят зимние каникулы, тогда он прилетит и будет присутствовать на еще более важном событии — нашем венчании. Только из-за Ильи Стас и согласился отложить эту церемонию.

— Вот теперь я спокойна, — довольно улыбнулась Елена Васильевна. — А как же платье? — Тут же встрепенулась она. — Ведь прежнее ты сдала в комиссионный магазин.

— Не волнуйся, мама, Сонечка обещала привезти из Италии все необходимое. Только Стас очень недоволен — говорит, что сам хотел бы выбрать мне наряд.

Скоро из Палермо прилетела Сонечка и в качестве свадебного подарка привезла Юльке великолепное ажурное платье, атласные туфельки и все другие свадебные аксессуары.

— Соня, ты ставишь меня в неловкое положение, — с упреком сказал Волжин. — Я способен и сам приобрести для невесты свадебный наряд.

— Нет, Станислав, если хотите остаться мне другом, то не пытайтесь заводить подобные разговоры, — твердо сказала Соня, а ее карие с зелеными крапинками глаза были грустны. — Если бы вы только могли представить, как мой Луиджи любил ваших сыновей и сколько еще доброго хотел сделать для моей лучшей подруги! Он оставил меня богатой вдовой, только я не стала от этого счастливей. Единственное, что может радовать меня, — я теперь смогу помочь родным, близким и просто детям, лишенным родителей. Луиджи завещал огромные средства детским домам в России. Этот большой ребенок имел большое сердце.

«Насколько старше стала казаться Соня, — подумал Волжин. — Все та же фигура и та же гладкая кожа, но старше стали глаза, которые перестали излучать улыбку». Чтобы не расстраивать восприимчивую к чужому горю Юльку, Волжин умолчал о своих наблюдениях. Он не проронил ни слова, не желая вторгаться в такие тонкие миры, доступные пониманию лишь самых впечатлительных и чувствительных натур.

Поздним вечером, незаметно наблюдая, как теперь уже его законная жена тихо села на пуфик возле комода и с любопытством разглядывала себя — новую, совсем другую и одновременно все ту же, Волжин ощутил непередаваемое чувство умиления, сердце его было готово взорваться от нежности.

«Моя, теперь уже совсем моя, — грела его мысль. — Я создам для нее все условия, поселю ее в самый лучший сад с аленьким цветком, и она уже не упорхнет в свое проклятое небо. Она просто не захочет этого сделать».

— Детка, — только и смог произнести Волжин. Осторожно снимая с нее свадебные одежды, он удивился, не находя в себе былой страсти. Все его существо переполняла нежность. Стас думал, что не сможет уже полюбить еще больше свою Юльку. Но это новое чувство щемящей нежности оказалось не только сильнее самой что ни на есть африканской страсти, но и побеждало эту страсть. — Какая же ты у меня красивая. Ты — моя жена, — тихо сказал Волжин, глядя на мерцающее в темноте стройное женское тело. — Какими чудодейственными бальзамами ты пользуешься, что тебе нельзя дать больше двадцати лет? И каким же безобразным чудовищем кажусь я рядом с тобой.

— Не говори такое про себя, — прижалась к нему Юлька. — Разве можно не восхищаться твоим умом, твоим интеллектом, твоей добротой! К тому же ты красив и мужской красотой.

— Ты, правда, так считаешь?

— Да, конечно. Я совершенно искренна с тобой. Мне нравятся твои сильные смуглые руки, твои налитые свинцом плечи, твои проницательные черные глаза, — с жаром перечисляла его достоинства Юлька.

— А живот? — перебил ее Волжин. — Упитанный волосатый живот орангутана?

— И живот мне тоже нравится, — засмеялась в ответ Юлька.

После продолжительных разговоров, вопросов, ответов, тихих ласк и поцелуев Волжин взял ее так бережно и так нежно, и с таким трепетом отозвалось тело жены на его ласки, что оба почувствовали себя счастливо утомленными, растворяясь в блаженной истоме.

Волжин просыпался рано и, стараясь не разбудить Юльку, неслышно вставал с постели и, прежде чем осторожно закрыть за собой дверь спальни, бросал взгляд на ее розовое во сне лицо и разметавшиеся по подушке волосы. Когда-то давно, а теперь, кажется, что совсем недавно, это уже было. Правда, тогда она официально являлась чужой женой, и кончилось все плачевно, шестнадцать лет прошло, прежде чем им представился случай соединиться и понять, что они предназначены друг другу судьбой. Теперь Юлька — его официальная жена, пусть еще не венчанная, но жена. Все получилось не совсем так, как они планировали. Несостоявшаяся свадьба. Трагическая смерть Луиджи. Сорвавшийся план путешествия по Средиземноморью. И все-таки каждое утро Волжин ощущал себя счастливым человеком, у которого есть настоящая семья и любимая женщина. Его женщина, только его.

Начиная день с гантелей и холодного душа, Волжин ощущал необыкновенный прилив энергии. Все ему было по плечу. И никакие трудности и неурядицы не могли испортить его приподнятого настроения.

А как умела Юлька встречать его с работы, бросаясь на шею, будто после долгой разлуки.

— Стас! Я так соскучилась, — каждый раз говорила она, выбегая к нему в шелковых шортиках и подставляя губы для поцелуя.

— Детка моя, — задыхался от нежности Стас.

— Иди быстренько мой руки. Я знаю, что ты голодный, — деловито говорила Юлька, с трудом отрываясь от мужа.

— Какая же ты у меня хозяюшка, — расплывался в улыбке Волжин. — Завтра же пойдем в ресторан ужинать. Я не позволю тебе целый день торчать у плиты.

— Мне совсем несложно приготовить что-то вкусненькое. И вовсе не целый день я этим занимаюсь. Ты и не догадываешься, как быстро и ловко я управляюсь с домашним хозяйством.

Еще с молоком матери Юлька впитала в себя любовь к той радости, которую приносит чистота и порядок.

— Боюсь только, что надолго тебя не хватит, — погрустнел Волжин. — Ну, да ладно. Не будем о неприятном. Давай ужинать.

Юлька понимала, что хочет услышать от нее Стас, которого убивала одна мысль о ее скором возвращении в службу бортпроводников. Оставалось две недели до окончания срока списания ее на наземную работу. К счастью, пока ей приходилось приезжать в Шереметьево только два раза в неделю, да и то на несколько часов. Юлька успевала и к маме съездить, и с Олегом пообщаться, и в магазин за продуктами сходить, и приготовить, и порядок в доме навести, и даже, втайне от Стаса, записать свои сны.

— Я тебе запрещаю ходить без меня в магазин, — строго говорил ей Волжин.

Но Юлька слушалась через раз, понимая, как много приходиться работать мужу, и переживала за его здоровье.

— Стас, я прошу тебя, кури поменьше. Вспомни, что советовали тебе врачи. Еще одна такая ангина, и ты испортишь себе сердце, — укоряла его она.

— Я здоров, к чему скрывать. Я пятаки могу ломать. А я недавно головой быка убил, — в ответ напевал Волжин старую песню Высоцкого и доставал из пачки очередную сигарету.

— Почему ты так много куришь? Ведь все хорошо, правда? — спрашивала Юлька, подходя сзади и прижимаясь к его спине, пока он отчаянно дымил. — Может, у тебя на работе неприятности?

— Не надо, детка, отойди. Не дыши дымом. Ты же этого не любишь. Я постоянно бегаю в ванную, чтобы почистить зубы. Иначе как я буду тебя целовать? А ты здесь стоишь со мной и смущаешь своим присутствием, — говорил Волжин, и в голосе его чувствовалась напряженность.

— Мне все равно, чем ты пахнешь, табаком или одеколоном. Я просто хочу почаще быть с тобою. Тем более…

Юлька осеклась, собираясь сказать о том, что на днях ей предстояло проходить ВЛЭК (врачебно-летную экспертную комиссию), которая предполагала ее возвращение на летную работу, так ненавидимую Волжиным.

— Вот, вот, ты прекрасно понимаешь, в чем причина моей нервозности, а откровенного разговора избегаешь, — пробурчал Волжин.

— Стас, я не хочу сейчас это обсуждать. Позволь мне еще немного поработать, пока я найду себя. Также нельзя — быть только мужниной женой. Тебе и самому станет скучно со мной.

— Да, «если душа родилась крылатой, что ей хоромы и что ей хаты», — процитировал Волжин. — Только не понимаю, к чему ты стремишься. Неужели ты хочешь убедить меня в том, что тебе нравится принимать пальто у пассажиров, раздавать им пищу, выслушивать их возмущенные реплики в адрес «Аэрофлота». — Волжин затушил до половины недокуренную сигарету. — У тебя есть диплом филолога и преподавателя английского языка. Неужели шесть лет в университете тебя ничему не научили?

Юлька потянулась к нему, виновато касаясь его губ и надеясь, что сумеет перевести разговор на другую тему, но, крепко взяв жену за плечи, Стас отстранил ее от себя.

— Не надо, Юля. Я сам себе неприятен, когда курю, — сказал Волжин и пошел чистить зубы.

На ее глаза навернулись слезы. Она понимала, что он рассержен, если называл ее по имени. Юлька ждала его у двери ванной и, едва муж вышел, бросилась к нему, изо всех сил прижимаясь к его груди, словно боясь, что он снова уклонится от нее.

— Стас, — прошептала она. — Я не могу без тебя. Не уходи. Не отталкивай меня.

— Господи, детка, что же мы делаем! — Волжин поднял ее на руки и понес в спальню.

— Стас, скажи, ты не разлюбил меня? — спрашивала Юлька, пока он осторожно снимал с нее обтягивающую грудь маечку.

— Дурочка ты моя, — провел пальцами по губам жены Волжин и почувствовал, как напряглось ее тело в ожидании ласки. Легкие руки стали гладить его серебристый затылок, и он, ощущая одной ей принадлежащий и ни с чем не сравнимый запах свежести, растворялся в Юлькиной нежности. Волжин легко приподнял ее и положил на себя. — Я хочу, чтобы ты накрыла меня своими волосами. Тебе так нравится? Или ты хочешь по-другому?

— Стас, — вспыхнула от стыда Юлька, — разве можно спрашивать об этом?

— Детка, я все время забываю, что ты стыдлива, как барышня. Я же твой муж. Когда же ты перестанешь меня стесняться.

— Наверное, никогда, — прошептала Юлька и смущенно закрыла лицо волосами.

Волжин чувствовал прижатые к его груди затвердевшие женские соски и легкую дрожь в ее теле и, угадав момент, медленно вошел в нее, уносясь ввысь.

— Какая же ты сладкая, девочка моя, — сказал он, почти не двигаясь. — Посмотри на меня. Я хочу видеть твои глаза.

Она слегка приподнялась и послушно заглянула в бездонный омут его черных глаз.

— Детка, я уже не могу. Ты как? Я хочу вместе с тобой.

— Да, — выдохнула Юлька и от одних его слов почувствовала, как конвульсивно сжимается и разжимается все внутри, вовлекая в водоворот наслаждения.

— Умница моя, — прохрипел Волжин и, сделав несколько ритмичных движений, замер, учащенно дыша. — Эй, как ты себя чувствуешь в семейной неволе?

«Это сладкая неволя», — подумала Юлька, оставив вопрос без ответа.

Глава шестнадцатая Новорожденный в небе

Ранним утром, когда ветер подхватывал и кружил уже частично опавшую желтую листву, Юлька приехала в медицинский центр «Аэрофлота», чтобы приступить к прохождению ВЛЭКа. На пятом этаже, куда приносили анализы, подозрительно топтался тучный пилот. Она вспомнила смешную историю о том, как один страдающий почечной недостаточностью бортинженер, подкараулив молодого бортпроводника, ставящего в окошечко баночку с драгоценной янтарной жидкостью, тут же схватил ее и поставил на листочек с собственной фамилией, а на направление молодого человека поставил свою баночку. В результате пилот успешно прошел комиссию, а бортпроводника положили в стационар на обследование, невзирая на его отчаянную ругань и ощутимое сопротивление. На всякий случай Юлька дождалась, когда к окошку подошла медсестра, забрав ее баночку.

У дверей дерматолога наблюдалось целое столпотворение. Специалист работал только в утреннюю смену. И те, кому не доставался талон, уезжали, делая вторую попытку на следующее утро.

— Может, нам список завести и с вечера записываться на очередь за талонами? — не то в шутку, не то всерьез предложил Толик Петров, которому и на второй день не досталось талонов.

— Я думаю, надо на руке еще для верности номера записывать, — хохотнул Паштет. Некоторые уже и не помнили его фамилии, так прилепилось к нему это прозвище.

— Тише! — возмутилась медсестра, вышедшая на шум из кабинета. — Поимейте совесть, невозможно же работать. Сегодня будем принимать в порядке живой очереди. Так что успокойтесь. Всех примем.

В коридоре раздался всеобщий вздох облегчения.

Не заметив, как резко открылась дверь кабинета, стоявший к ней спиной молодой стюард с замысловатой прической отлетел, чуть не свалившись на пол.

— Вот хорошо, одним меньше стало, — прокомментировал Толик Петров.

— Представляете, уже второй день хожу к доктору на прием. На его вопрос, как дела, я отвечаю: «Задень не подрос», — смешил публику Андрюшка Сонин.

— Кто не подрос? — спросили из очереди.

— Не кто, а что, — с серьезным видом ответил Андрюшка.

Молодой бортпроводник, потиравший на затылке шишку — результат контакта с дверью, — напомнил ей темноволосого с живыми карими глазами Володю Чернякова, которого она когда-то проводила стажером. Рейс был в Сочи, где экипаж находился в течение двух дней. После плавания в море до изнеможения, до истомы, члены экипажа выходили из моря пошатываясь, укачанные волной, и падали на песок. Нежась под ласковыми лучами кавказского солнца, слушали песни Володи, поющего под гитару, которую он всегда и везде брал с собой. По побережью разносился его чуть хрипловатый, обаятельный голос.

Где ты? Иду искать тебя по свету. Я взял за чистую монету Все, что сказала мне тогда. Память взяла с собой лишь дорогое…

Большинство песен Володи посвящались любимой жене Наташе, работающей стюардессой. Он очень скучал, расставаясь с ней, а летать вместе семейным парам тогда не разрешалось. Вот и изливал Володя свою грусть-тоску в песнях.

Впоследствии Черняков записал эти и другие свои песни на студии и выпустил сольный альбом. Расставшись с «Аэрофлотом», Володя Черняков стал известен как не последний человек в музыкальном направлении «шансон».

А как пела стюардесса Галка Архипова! Словами не описать. Опера много потеряла без такого контральто.

Незаметно — за шутками, смехом и воспоминаниями — Юлька прошла медицинскую комиссию и поехала в службу бортпроводников сдавать профессиональный зачет на компьютере да экзамен по английскому, чтобы потом с оценочным листом прийти в инспекцию продлить срок летного свидетельства и допуск на определенные типы самолета. Какова же была ее радость, когда в службе ей предложили взять недельный отпуск, а уже потом приступить к работе.

— Стас, у нас есть возможность слетать в Женеву к Илье. Я оформила отпуск и могу выписать требование на бесплатный билет и для тебя с девяностопроцентной скидкой, — радостно сообщила Юлька мужу, как только вернулась домой.

— Я еще способен оплатить стопроцентную стоимость билетов в оба конца. И если ты считаешь, что ради этих скидок стоит выходить на работу, которая, в конце концов, сломает тебя, то глубоко ошибаешься.

— Стас, ну пожалуйста, не злись, — заглядывала ему в глаза Юлька, и злиться на нее в эти минуты и в самом деле было невозможно.

Двое суток спустя они уже летели к сыну Илье, принявшему это известие с неописуемым восторгом.

Три дня пронеслись, как одна минута. Время от времени Юльку просто распирало от счастья. Она не могла спокойно смотреть на мужа и сына, когда они были рядом, такие похожие своим бодровским прищуром темных глаз. То она брала под руку мужа, прижимаясь к нему и становясь похожей на ласкового зверька, то обнимала сына и целовала его в еще юношеские не знавшие бритвы щеки, то убегала вперед и смотрела на них издалека, потом снова подбегала и уже обнимала обоих. Проходя мимо, люди не могли не улыбнуться, глядя на счастливую троицу, излучавшую радость.

А потом снова начались будни. Волжин грустил, но относился к желанию Юльки продолжить работу стюардессой с пониманием, находя возможность провожать и встречать ее с рейсов. Поскольку свою старенькую «Тойоту» она отдала на растерзание сыну Олегу, Стас вручил ей на день рождения конверт с суммой, достаточной для того, чтобы купить новое компактное авто, и был изумлен, когда его подарок был отвергнут.

— Спасибо, Стас, но сейчас нам нужнее достроить дом. Да и за учебу Илюши надо сделать взнос.

— Я уже сделал.

— Все равно, это будет нечестно в нашей ситуации, — сказала она твердо.

Этот конверт до сих пор лежит в комоде, нетронутый и нераспечатанный.

После ночных или продолжительных рейсов Юлька падала от усталости, выпивая рюмочку, другую коньяку, чтобы хоть как-то заснуть. Охваченный целью поскорее достроить коттедж, Волжин тратил себя на работе нещадно, зарабатывая деньги и не оставляя или почти не оставляя себя для жены. От его внимания не ускользало и то, что Юлька жутко уставала, и то, что она старалась замаскировать эту усталость, ночами пытаясь изображать желание слиться с ним воедино, и то, что от этого слияния она не получает прежней радости.

Любви не чуждо милосердие. В любви хочется защитить, помочь, сделать приятное любимому существу, спасти, обрадовать. Всего этого в Волжине было сполна. Но чувство неудовлетворенности уже пустило свои корни, и в хрупком сосуде, заполненном нежностью, появилась брешь. Неведомое доселе ощущение — раздражение, причем даже не на Юльку, а на свое бессилие от того, что родное ему существо не поддается его влиянию, посеяло семена недоверия. Где-то у классиков, Волжин читал, что человек бессознательно измеряет свою власть над другими тем, как эти другие относятся к его мнению о них. Казалось, Юльку это нисколько не заботило, словно ей было безразлично, какое мнение сложилось у мужа после ее непослушания. Если раньше Волжину достаточно было одного Юлькиного присутствия, и он готов был закрыть глаза на всю ее ветреность, на все объяснимые и необъяснимые поступки, на всю ее необузданность норовистой лошадки, порою выбрасывающей всадника из седла, то теперь он, подобно диктатору или тирану, чувствовал в себе нестерпимо острую потребность полностью владеть не только ее телом, но и душой, и помыслами. Он утопил себя в работе, писал книги, читал лекции, тупо хватался за всякие виды левого заработка, пытаясь создаваемыми им материальными благами заставить жену признать его правоту. Но все попытки устранить диссонанс в семейной жизни были тщетны. Наверное, он бы мог настоять на своем и запретить ей полеты, но хотелось, чтобы Юлька сама, добровольно пошла бы на эту «жертву» и обменяла мир, где смещены все ценности, на реальный мир, в котором живет он. Гораздо сильнее ему хотелось заполучить ее душу и воссоединить со своей, нежели обладать ее телом. Казалось, духовное начало преобладало в нем. Но иногда тело мстило его духу, и он брал Юльку с ненасытной жадностью сатира, сам себя презирая за это. А жена все реже откликалась на его порывы, но изо всех сил старалась притвориться, что она хочет того же, что и он, и получает это.

— Юля, зачем ты пытаешься обмануть меня? — не выдержал как-то Волжин, поразив Юльку убийственной прямотой своего вопроса.

— Ну не надо, Стас, пожалуйста, — лепетала она в ответ, и так происходило каждый раз, когда ему удавалось уличить ее во лжи.

Волжин терпеть не мог двусмысленности.

— Я не буду тебе больше мешать. Отдыхай, — сказал он после очередной безуспешной попытки ее расшевелить.

Она ничего не ответила. Не оправдывалась. Не возражала. Не бросилась к нему. Не потянулась. Не всхлипнула. И даже не вздохнула.

По-прежнему Волжин приезжал в аэропорт, чтобы встретить Юльку после полетов, по-прежнему приносил в дом деньги и готовил ужин или завтрак к появлению жены, но уже не предлагал ей шампанского и не целовал ее в губы. Самое большее на что он был способен — это банально чмокнуть ее в щечку.

Свободное от полетов время Юлька все чаще проводила у мамы, общалась с сыном и, уйдя в ванную комнату, изредка плакала.

Спали супруги теперь в отдельных комнатах.

— Шанхай в двадцать один тридцать, — услышала Юлька в трубке голос диспетчера по оповещению.

Вместе с ней в паре бизнес-класс обслуживала большеглазая, тихая и грациозная, как балерина, Ирочка, с которой они быстро нашли общий язык. Среди своих коллег Ирочка выделялась безграничной добротой и преданностью друзьям. Оставшись вдовой, она первое время потеряла интерес к жизни, спасала только мысль о сыне, о котором, кроме нее, больше некому было заботиться. Престарелые родители мужа, обожавшие сноху, всячески помогали, как могли, стараясь освободить ее от хозяйственных дел в перерыве между рейсами, а Ирочка в свою очередь постоянно оказывала им материальную помощь.

— Как же у меня болят ноги, — пожаловалась она Юльке после того, как они накормили пассажиров завтраком. — Мне кажется, что я не выдержу обратного полета. Если хотя бы двое суток отдыха. А то всего сутки.

— Ничего, — подбодрила ее Юлька, — мы пойдем на китайский массаж. Девчонки хвалят, говорят, что после него тела не чувствуешь, а ноги становятся невесомыми.

— Когда же мы успеем?

— А вот сразу после рейса примем душ и побежим. Это рядом, в пяти минутах ходьбы.

— Скорее бы уж долететь, — вздохнула Ирочка.

В салонах наблюдался полный аншлаг, и даже после разноса питания бортпроводникам не удавалось передохнуть. Создавалось впечатление, что пассажиры все время чего-то хотят: есть, пить, болтать, разминать отекшие ноги, жаловаться на свою тяжелую участь и просто глазеть в иллюминатор рядом со служебным креслом стюардов и стюардесс. Казалось, это нескончаемый поток паломников, а не пассажиров, движется по салону самолета к бортпроводникам. Причем невзирая на ночь.

Роман Морозов, прославленный герой, отличившийся при спасении пассажиров во время пожара на самолете, и автор многих стихов и эпиграмм, посвященных «Аэрофлоту», сидел на контейнере в кухне бизнес класса и раздавал особо жаждущим различные напитки — воду, соки, чай, кофе.

— Рома, давай я заменю тебя, — предложила Юлька. — Наш бизнес-класс как будто угомонился. Ты сам-то выпил хоть чашечку кофе?

— Какое там! Если бы найти для этого свободную минуту.

— Сумасшедший рейс, — согласилась Юлька.

— Сделайте, пожалуйста, кофе с лимоном, с двойным сахаром и с коньяком, — попросила полногрудая девица в коротенькой юбке, еще больше подчеркивающей безупречной формы длинные ноги.

— Тоже с двойным? — спросил, широко улыбаясь Ромка.

— Не поняла, — заморгала кукольными ресницами девица. — Что с двойным?

— С коньяком двойным, — с легкой, незаметной для нее иронией пояснил Роман.

— А… Да… Если можно, тоже с двойным, — радостно закивала девица.

— Другим бы отказал, но только не вам, — уже открыто смеялся Роман, и девица подхватила его смех.

— Юля, у вас много пили? С коньяком не напряженно?

— Да ладно. Принесу, — улыбнулась Юлька и, открыв контейнер с вино-водочной продукций, вытащила початую бутылку «Реми Мартин».

— Класс! — восхищено сказала девица и, обвив руками шею Романа, смачно чмокнула его в щеку.

— Просто танталовы муки, — устало вздохнул Морозов. — Уже и возраст чувствуется. Начинаю ощущать свои давящие пятьдесят.

— Не говори глупости, — возразила Юлька. — Вот моему мужу пятьдесят, однако это совсем не чувствуется.

— Если подразумевать другое, то моя Оля тоже не жалуется.

Неожиданно раздался вызов, очень настойчивый. В салоне послышались шум, ахи, вздохи, крики, отчаянная мольба.

Морозов бросился в салон, как на амбразуру.

Вернулся он очень взволнованным:

— Преждевременные роды. Собирай девчонок, тех, кто смыслит в этом хоть что-нибудь.

— Да мы все теоретически знаем, что делать, а вот психологически не все к этому готовы, — сказала Юлька и тут же побежала к бригадиру, Феде Томилину.

— Вдвоем с Ирой справитесь? — спросил Федя. — А мы с Романом поможем.

— Справимся, — уверенно ответила Юлька.

Ромке дано было указание подносить чистые салфетки и горячую воду.

— Ребята, я пойду командиру доложу ситуацию. А вы действуйте, — спокойным голосом сказал Томилин.

До посадки в аэропорту Шанхая оставался час с небольшим, и командир принял решение не производить вынужденную посадку. Смысла не было, пока запросишь посадку, пока пойдешь на снижение, почти столько же времени уйдет.

Впрочем, все зависело от роженицы, от ее здоровья. Если надо, если жизнь человеческая на волоске висит, то даже из-за пяти минут хоть в пустыне бы сели. Только чтобы все пассажиры живы и здоровы были.

Двух мужчин, сидевших рядом с роженицей, попросили пройти в кухню-буфет на места бортпроводников. Теперь можно было хоть как-то изолировать несчастную женщину, которой вскоре, возможно, дано будет испытать счастье материнства. Юлька с Ирочкой всячески успокаивали бившуюся в их руках молодую китаянку, усадили ее так, чтобы она могла широко расставить согнутые в коленях ноги, упираясь спиной, руками и ногами в тяжелый контейнер, обернутый пледами. Из этого же контейнера минутою раньше доставали бутылки с водкой, щедро обливая ею руки.

— Роман, подложи ей под спину подушку. Возьми из детского комплекта все, что там осталось. Я уже не могу ничего трогать, руки стерильны, — сказал Федя.

— Все хорошо. Сейчас мы подстелем пеленочку. Приподнимитесь немного, — нежно ворковала Юлька. — И для ребеночка место приготовим.

Она положила на кресло плед, на него постелила пеленку, а под плед положила теплую грелку, своевременно принесенную Романом.

Ни врача, ни медсестер среди пассажиров не оказалось, и бригаде пришлось своими силами принимать роды. Схватки у китаянки усиливались, и ее узкие глаза с расширившимися зрачками казались огромными. Она кричала и плакала, и молилась между схватками, намертво ухватившись за свои блестящие черные волосы. Ее беззащитный взгляд, полный ужаса и мольбы, резал сердце. Весь йод уже был использован.

— Вскрывайте еще одну, аварийную, аптечку, — приказал Федя, стерильными руками нажимая на живот роженицы.

— Wok ui yao si… — закричала китаянка, что по-русски означало «я сейчас умру».

— Да кто ж тебе даст умереть-то, — подоспел с влажными салфетками Роман.

— Wok u ai yao si, wo bumneng si!!! — продолжала кричать обезумевшая от боли китаянка.

Уже показалась головка ребенка, и Юлька, вытирая пот со лба роженицы, ласково, но настойчиво втолковывала ей:

— Теперь не тужьтесь, отдохните. Скоро, скоро родится малыш.

После того как показался плечевой пояс, Федя обеими руками захватил грудную клетку и извлек туловище и ножки.

Громкий крик ребенка огласил салон.

— Ну и кто у вас? — спрашивал Федор, держа скользкого новорожденного на руках перед глазами матери.

— Сын. Федь-я… — во весь рот улыбалась благодарная китаянка.

Юлька быстро протерла пуповину водкой, туго перевязала ее двумя нитками, первую на расстоянии восьми-десяти сантиметров от пупочного кольца, вторую на два сантиметра дальше. Она еще раз смазала йодом пуповину между нитками и пересекла ножницами, предварительно обработанными водкой.

— Ура! — ликовали пассажиры, бурно выражая проявление радости. Ставшие свидетелями тайны рождения, они пели, плясали, обнимали и поздравляли друг друга, как родные. Много бы людей могло похвастаться тем, что присутствовали при родах, да еще на самолете, в такой экстремальной обстановке?!

При вылете из Шанхая Юлька обратила внимание на молодого человека, лицо которого показалось ей знакомым. Его распахнутые настежь синие глаза и детская улыбка вызывали желание обернуться и посмотреть на него снова. Прислонившись к стойке бизнес-класса, он бегло разговаривал с китайцами на их родном языке. Китайцы смотрели на него с нескрываемым обожанием. Все пассажиры, находившиеся с ним в одном салоне, да и члены экипажа быстро попали в поле его обаяния, поражаясь скромностью и не свойственной многим эстрадным звездам сентиментальностью. Это был Илья Лагутенко, лидер музыкальной группы «Мумий Тролль». Как часто приходилось бортпроводницам общаться с известными людьми: учеными, артистами, музыкантами, спортсменами, певцами. В необычных условиях полета каждый из них раскрывался по-своему. Юльке рассказывали, что одна из известных певиц как-то заявила сопровождающему ее бой-френду:

— Скажи им, чтобы дали мне еще один плед. Я просто задубела в этой консервной банке.

— А почему бы тебе самой об этом не попросить? Тебе-то уж не откажут, быстрее послушают, — возразил бой-френд.

— Ты же знаешь, я с прислугой не разговариваю, а тем более не прошу.

«Ничего подобного не позволили бы себе ни Валерий Леонтьев, ни Борис Моисеев, ни Вячеслав Малежик», — подумала Юлька. Все они вели себя скромно, естественно, приветливо, и в этой простоте чувствовались зачатки аристократических корней.

Москва встретила нелетной погодой, и самолет пошел на второй круг, прежде чем сесть на скользкую от дождя полосу. К счастью, командир экипажа был высококлассным пилотом и мог посадить машину даже вслепую.

Волжин уже ждал ее у выхода «С», и его сдержанно-холодный взгляд вызвал у Юльки чувство всепоглощающей тоски. «Напьюсь сегодня, наверное. Невыносимо больше терпеть это равнодушие, которое сродни жестокости».

В доме аппетитно пахло жареной свининой, свежими, словно с грядки, огурцами и укропом. Юлька украдкой отщипнула поджаристый кусочек мяса, пока Волжин нарезал пышущий ароматом бородинский хлеб, и пошла принимать душ. Не успели они сесть за стол, как у Юльки сразу пропал аппетит, только она взглянула на безучастное лицо мужа.

Проснулась Юлька среди ночи, ощущая приступ изматывающей тошноты, которую она переносила тяжелее самой нестерпимой боли.

Юлька встала на колени, наклонившись над унитазом, и заплакала от безуспешной попытки справиться с мучительной тошнотой. У нее ничего не получалось. И она зарыдала в голос.

— Что происходит? — раздался хрипловатый голос Волжина, открывшего дверь в ванную.

— Стас, уйди, пожалуйста. Мне плохо.

— Я это вижу.

— Уйди, прошу тебя, — умоляла Юлька, пытаясь заглушить в себе рыдания.

— Успокойся и не плачь. Я помогу тебе.

Волжину вспомнился тот день, когда она также втайне от него бросилась в ванную после завтрака. И он тогда сразу догадался, что причиной ее токсикоза была беременность. Сейчас случилось что-то другое. Так или иначе ему стало жалко ее. Он умел помочь, и одно прикосновение его больших заботливых рук сразу успокоило Юльку.

— Спасибо, Стас, мне уже легче, — слабо пропищала она и обмякла в его руках.

Волжин подхватил ее и понес в спальню.

Глава семнадцатая Красавица-подруга

Утренние ласковые лучи проникали сквозь шторы и солнечными зайчиками отражались на лице спящей Юльки, заставляя трепетать ее длинные ресницы. И от этого ей становилось хорошо и весело. Все это напоминало Юльке далекое беззаботное детство, когда мальчик из соседнего подъезда, взяв в руки осколок зеркала, каждое утро посылал ей, зеленоглазой девочке с гривой льняных волос, пляшущий солнечный зайчик, заставлявший вздрагивать ресницы и окончательно выводивший ее из глубоких грез.

Юлька долго нежилась, улыбаясь сквозь сон, щурилась, не открывая глаз, сладко по-кошачьи потягивалась, не торопясь просыпаться и не чувствуя уверенности в том, что почти сказочные события прошедшей ночи происходили наяву.

А чей-то дивный голос нашептывал ей:

Пусть утра светлого веселые лучи Тебя пробуждают нежно и ласково, И пусть не будет весомых причин Не верить в дня предстоящего сказку.

Юлька широко раскрыла глаза, оглядываясь по сторонам, и наконец поняла, что она слышит голос собственного сердца.

«Неужели мы снова вместе? Да! Ведь Стас любит меня, любит, и в этом нет сомнений. Как он целовал меня, как ласкал, с какою страстью сжимал в своих объятиях, как был неутомим в своем желании, какие чудные слова шептал!»

Юлька поднялась из постели и, увидев в большом зеркале отражение стройного обнаженного, длинноногого создания, удовлетворенно кивнула ему, не заметив изъяна.

«Разве что бедра немного округлились, ножки пополнели, но все сбито, упруго, молодо. Хотя, конечно, можно четыре-пять килограммов и сбросить», — размышляла Юлька, понимая однако, что эти лишние килограммы совсем не бросаются в глаза, и даже если бы и были заметны посторонним, то все равно не смогли бы испортить ее чудесного настроения. Свободная, как птица, целый день впереди, и только поздним вечером предстоит ехать в Шереметьево, что бы выполнить ночной разворотный рейс Москва — Каир — Москва.

Принимая душ, Юлька, как девчонка, играла со струями воды, громко смеясь и задыхаясь от радости. Взбодрившаяся, со свежим естественным румянцем на щеках, Юлька подошла к туалетному столику, чтоб взять щетку и пройтись по водопаду золотистых волос, и тут… Тут она заметила лист бумаги, а на нем только две строчки. Прости за несдержанность. Уезжаю. Не жди, — гласила записка.

Осколок зеркала в руках мальчика разбился вдребезги, и солнечный зайчик растворился в воздухе. Юлька замерла, сжала ладонями виски и тупо уставилась на извивающиеся угрем строчки. Тоненько зазвенело в ушах, голова вдруг стала тяжелой-тяжелой, а по телу пошел озноб.

«Что это? Как? Почему? Зачем? Что я тебе сделала? За что ты так со мной»? — недоумевала она, чувствуя, как тысячи мелких осколков проникли в сердце. Дыхание ее перехватило, а боль в груди накатывала волной и поднялась с такой обрушающей мощью, что казалось, разорвет ей ребра. Юлька безвольно опустилась на колени и зарыдала в голос, как издавна голосили простые бабы на Руси. «Господи, прошу тебя, только не отнимай его у меня, только не отнимай! Я умру без него, я просто не смогу без него дышать. Почему ты молчишь, Господи, почему не хочешь помочь мне?» Юлька не заметила, как вдавила золотой крестик в тело с такой силой, что на груди появилась кровь. «Это конец, — мелькнула мысль. — Стас никогда не вернется ко мне, никогда. Он просто больше не любит меня. Он считает семейную жизнь без любви неорганичной, пустой, бессмысленной. Я думала, его чувства ко мне никогда не умрут, будут вечны. О, как я ошибалась, как ошибалась! Я не выдержу, не выдержу, не выдержу! Я сойду с ума!»

Веки от потока слез стали настолько тяжелыми, что Юлька не могла открыть заплаканных глаз. Похожая на усердно молящегося мусульманина, она монотонно раскачивалась, бессмысленно глядя в пол. Потом она поднялась с колен и посмотрела на свое бледное отражение в зеркале. Вспомнились грустные поэтические строки.

Брошена! Придуманное слово — Разве я цветок или письмо? А глаза глядят уже сурово В потемневшее трюмо…

Не сразу услышала она телефонный звонок. Юлька схватила трубку, затаила дыхание, молилась, умоляла, просила всех богов, чтобы это был Он…

— Юленька, здравствуй, моя хорошая, — послышался приятный женский голос, — как у тебя дела?

— Ляночка, это ты? — едва слышно произнесла Юлька и беззвучно заплакала.

— Что-то случилось? — забеспокоилась подруга, искренне любившая Юльку. — Я не слышу, почему ты молчишь?

— У меня все в порядке, — не своим голосом ответила Юлька и засопела.

— Ты сейчас никуда не собираешься?

— Нет, — убито прошептала Юлька.

— Тогда я к тебе приеду, если не возражаешь, и мы все обсудим, — решительно сказала Ляна.

— Ты правда ко мне приедешь, правда? — всхлипывая, обрадовалась Юлька. — И найдешь для меня время?

— Уже взяла ключи от машины и выхожу. Для тебя у меня всегда найдется время.

Живое общение стало бы сейчас для Юльки и утешением, и спасением, и лучшим лекарством от надвигающейся лавины тоски и отчаяния. Ей не хотелось тревожить свою лучшую подругу Сонечку, неспособную сейчас ничем помочь, поскольку, как никто другой, сама нуждалась в помощи. Сонечка, после выпавших на ее долю испытаний — ареста Луиджи и последовавшей за этим его смертью — потеряла душевный покой и ушла глубоко в себя.

Сейчас именно Ляна, стильная, экстравагантная, легко и красиво шедшая по жизни уверенной походкой победительницы, могла заставить Юльку встряхнуться и превозмочь разлившуюся, как река в половодье, боль. Они виделись редко, чаще созванивались, разговаривая буквально обо всем: о детях, о мужчинах, об искусстве, о красоте и диетах, о религии и о всяких мелочах. Юльку отнюдь не привлекали долгие разговоры по телефону, которые представлялись ей просто болтовней, но Ляну она считала исключением, содержательные беседы с ней назвать пустопорожними было просто невозможно. В их разговорах сталкивались философии двух миров, невзирая на свои отличия и разногласия, прекрасно уживавшиеся друг с другом.

После того как Ляна уволилась с летной работы, она одно время жила исключительно на алименты мужа, которые хотя и составляли приличную сумму (муж летал командиром корабля на арендованном «Аэрофлотом» французском самолете А-310), но не позволяли покупать дорогие вещи. Однако Ляна не слишком расстраивалась по этому поводу и с таким изяществом и достоинством носила даже самую дешевую одежду, украшая ее аксессуарами вроде шарфиков, брошей, бус, цепочек, что все на ней смотрелось красиво, дорого и стильно, словно было приобретено в лучших фирменных магазинах. Да и вообще, сама Ляна выглядела, как драгоценный камень, стоимость которого совершенно не зависела от оправы.

Почти все ее средства уходили на любимую дочь-школьницу, которую она старалась воспитывать достойно, прививая ей самые лучшие человеческие качества. Ляна считала, что только сорняк может обойтись без ухода и внимания, вырастая диким и сильным, а утонченное растение требует постоянной заботы о себе.

Дочерью занималась рано овдовевшая мама Ляны — Клара Георгиевна, когда-то преподававшая биологию в школе. Эта удивительная женщина — спокойная и восторженная, рассудительная и увлеченная — полностью посвятила себя обожаемой внучке, которую в честь нее назвали Кларочкой. Клара Георгиевна была потомственной дворянкой, и родственники сначала не приветствовали ее выбора, молоденькая девушка без памяти влюбилась в курсанта летного училища, обаятельного парня с глазами цвета неба, о котором он мечтал с детства. Благодаря уму, трудолюбию и таланту Саша очень скоро сделал карьеру в «Аэрофлоте», после чего родственники Клары Георгиевны окончательно его признали и приняли в свой клан. Каково же было их удивление, когда им стало известно, что Саша — потомок Александра Невского и приближенного к Ивану Грозному боярина, которому царь доверял свою казну.

Лянину прабабушку, Марию Михайловну, названную в честь своей матери из рода Кавелиных и родившуюся в Варшаве, обожал князь Оболенский. Влюбленный князь задаривал ее фамильными драгоценностями, перстнями с бриллиантами и изумрудами, но все усилия его были тщетны. Мария Михайловна вышла замуж за Мельникова, принадлежавшего к рыцарям немецкого ордена, и нарожала ему восьмерых детей. Муж ее во всем был хорош, кроме одного — он не мог побороть пристрастия к азартным играм и проигрывал в карты огромные суммы. Однажды Мария Михайловна не выдержала и указала ему на дверь. В тот же вечер ее супруг выиграл усадьбу на границе с Литвой и подарил жене бумаги на это имение.

Ее родная сестра, выйдя замуж за адмирала Нахимова, жила с ним в Париже. Так как этот брак оказался бездетным, то адмирал завещал свой знаменитый кортик, украшенный драгоценными камнями, только наследнику мужского пола, имеющему звание капитана. Этим капитаном оказался отец Ляны — Александр, который, по своей легкомысленной молодости, вовремя не приехал в Париж, а впоследствии кортик пропал, и судьба его теперь не неизвестна.

Юлька видела отца подруги всего один раз, когда он вместе с Ляной и маленькой Кларочкой заехал поздравить с днем рождения Юлькиного сына, Олега. Своим обаянием, непосредственностью, простотой и легкостью в обращении он просто очаровал Юльку. Она не хотела верить тому, что услышала как-то от подруги. Ляна сообщила, что ее отец, которому только что исполнилось шестьдесят, умер от сердечного приступа, мгновенно, прямо на лестничной площадке, вставляя ключ в дверь собственной квартиры, так и не успев повернуть его. Чем внезапней и неожиданней кончина, тем острее и трагичней она воспринимается. Клара Георгиевна выплакала все глаза, похудела, побледнела, поникла и скисла.

Несмотря на то что Ляна тяжело переносила утрату, она все же сумела встретить беду с открытым забралом и возвратить мать к жизни. Ляна по-прежнему очень тщательно продумывала, как одеться стильно, сногсшибательно и с минимальными затратами, и все у нее получалось быстро и легко. К счастью, Клара Георгиевна прекрасно владела искусством шитья, из своей каракулевой шубы она скроила для дочери шикарный свингер, украсив его норковым воротником, взятым с ее старого пальто. Получилось прекрасно. Все близкие тогда ахали, восхищаясь в первую очередь самой Ляной, потом шубкой, а узнав о происхождении этой шубки, ахали еще больше.

Однако теперь Ляна твердо стояла на ногах, будучи президентом фирмы. Она считала, что существовать на пятьсот-семьсот долларов в месяц — это удел несчастных. «Что предосудительного в том, чтобы желать счастья, купаясь в любви и роскоши, — говорила она, — ведь почти каждая женщина мечтает иметь узкую ногу, а жить на широкую».

Юлька смеялась, воспринимая слова подруги, как шутку, но та и не думала шутить. Не лишенная тщеславия, а скорее честолюбия, Ляна наводила мосты среди окружения своего брата — бизнесмена, а затем уже сама благодаря зажигательной энергии, целеустремленности и притягательности устроилась в одну маленькую фирму, разрабатывавшую очень перспективный проект, но начинавшую с торговли всякой мелочевкой. Ляна предложила изобразить на главной странице сайта этой фирмы роскошную яхту, дабы произвести впечатление на потенциальных покупателей. Ради интереса Юлька как-то зашла на этот сайт, и выяснилось, что за величественной яхтой не оказалось ничего, кроме тушенки за пятьдесят рублей. Юлька тогда ничего не поняла и в дальнейшем даже не пыталась разобраться, каким образом фирма разрослась и разбогатела.

— Ляночка, неужели ты действительно самый главный человек в компании? — спросила ее как-то Юлька.

— Нет, я всего лишь президент фирмы, а управляет ею один очень талантливый человек, Виктор Иваныч, непостижимый мужчина и надежный друг. Он настолько притягателен, что женщины под воздействием его чар, как мошки, попадают в хитроумно сплетенную им паутину. Я тебя обязательно с ним познакомлю, как только ты решишь оставить своего обожаемого Стаса.

— Никогда! — решительно ответила Юлька.

— Ты первая женщина, которая отказывается от знакомства с таким человеком, да и то лишь потому, что не видела его самого и не слышала его чарующего голоса, — усмехнулась Ляна.

Увидев Ляну, которая не вошла, а вплыла в квартиру, как всегда ослепительная, в шокирующем наряде, стройная, молодая, самоуверенная, Юлька облегченно вздохнула. Подруги обнялись. Потом Юлька с восхищением наблюдала, как Ляна грациозно расстегивает молнию на наимоднейших замшевых сапожках на шпильке с узким носом, как небрежно и легко скидывает белый норковый полушубок, как изящно снимает белые лайковые перчатки, и чувствовала, что начинает немного успокаиваться.

«Какая же она стильная, — подумала Юлька, — причем независимо от того, модная на ней вещь или нет, она все равно смотрится стильной». Глядя на Ляну, Юлька вспоминала где-то прочитанные или услышанные слова, что «мода существует для женщин, которым не хватает вкуса, а этикет — для женщин, которым не хватает воспитания». Ляна принадлежала к тому типу женщин, которые сами создают моду и имеют свой неподражаемый стиль.

— Что стряслось? — беззаботно поинтересовалась Ляна.

— Стас уехал, — потерянным голосом произнесла Юлька.

— Ну и что? — удивилась красавица с длинными пепельными волосами.

— Он записку написал, чтобы я не ждала, — понурила голову Юлька.

— Это уже хуже, — внимательно глядя на себя в зеркало, фыркнула Ляна. — Давай сначала кофейку попьем, а потом решим, как действовать.

Потрясающе элегантная Ляна продефилировала на кухню, как всегда, нескончаемым потоком, выкладывая на стол всякую всячину, купленную в «Рамсторе»: сыры, зелень, маслины, мясную нарезку, семгу, сладости. Юлька разложила снедь на изящные фарфоровые тарелочки и, быстро сварив кофе, разлила ароматный бальзам в чашки из такого же тончайшего фарфора, поскольку подруга предпочитает есть из дорогой красивой посуды, твердо уверенная в том, что это намного полезней и, конечно же, вдвойне приятней.

Ляна легко опустилась на стул и взяла в руки столовые приборы так, как это умели делать разве что графини или княжны. Глядя на идеально сложенную натуральную блондинку с безукоризненным греческим носом и красивой, словно очерченной контуром, формой губ, Юлька даже нашла в себе силы улыбнуться.

— Да что же мы сидим, у меня в машине шампанское брют! — воскликнула Ляна.

— Нет, нет, ты за рулем, а мне вечером в рейс, — запротестовала Юлька.

— Да впереди еще целый день, я же не коньяк тебе предлагаю. Так я схожу за шампанским!

— Нет, нет, у нас есть отличное итальянское вино «Ленотти», с привкусом черешни и миндаля, Волжину подарили, — поспешила порадовать подругу Юлька, зная о ее пристрастиях к сухим винам, часто сопровождаемым гастрономическими излишествами в виде деликатесов, порою очень калорийных, что отнюдь не смущало белокурую обладательницу идеальных пропорций. Она не слишком расстраивалась, заметив, как стрелка весов уходит вправо, ибо, благодаря равномерному распределению веса по всему телу, похудевшая или поправившаяся, Ляна всегда выглядела не просто хорошо, а великолепно.

— Обожаю сухое белое вино! — воскликнула Ляна, предпочитавшая изысканные вина самым качественным крепким напиткам. — Правда, оно изрядно возбуждает аппетит.

— Но ведь и расщепляет жиры одновременно, — возразила Юлька, — вопрос, в каком количестве его пить.

— Тебе, моя подруга, можно и пить, и есть сколько угодно, время тебя не берет, стройна, как девушка осьмнадцати лет.

— Тебе тоже грех жаловаться, — искренне восхищалась подругой Юлька, полагая, что благодаря Ляниным аристократическим корням, сама природа позаботилась о том, чтобы при любой форме сохранить в ней утонченность черт, соблазнительность форм и изящество движений.

— Боже, какие у тебя восхитительные духи! — сморщила Ляна свой очаровательный носик.

— Это «Шанель»! — с гордостью сообщила Юлька.

Ей особенно нравилось в Ляне то, что она почти не пользовалась косметикой, лишь слегка обозначив губы. А вот духами подруга поливалась нещадно, не представляя себе жизнь без благоухания изысканных ароматов. В нелегкие для нее времена Ляна не гнушалась приобретать разливную туалетную воду на прилавках рынков, теперь же, когда ее благосостояние значительно увеличилось, она пользовалась исключительно знаменитыми парфюмерными брендами, не считаясь с ценами. Одно время склонная к консерватизму, Ляна особенно доверяла таким известным французским фирмам, как «Шанель», «Кристиан Диор», «Нина Риччи», «Живанши», «Ив Сен-Лоран», по ее мнению, выпускающим продукцию, которая придает клиенткам необыкновенную женственность и элегантность. «Я не склонна стремиться к модерну. Можно, конечно, попробовать какие-то новинки, но не думаю, что они могут сравниться с ароматами моих любимых духов», — говорила она когда-то. Но позднее Ляна перестала отрицать ароматы, сочетающие в себе классику и авангард.

— «Шанель» модна во все времена, я бы сказала, она вне времени, — заметила Ляна.

— Я тоже очень люблю духи этой фирмы. Да и кто же останется равнодушным к опьяняющим ароматам, обладающим чувственным шармом, природной элегантностью и олицетворяющим изысканный, раскрепощенный, сексуальный стиль. Говорят, что «Шанель» гармонирует с белым цветом, — с удовольствием поддержала разговор Юлька. — Но иногда я хочу почувствовать иные запахи, свежие, едва уловимые, сверкающие и словно искрящиеся. Я обожаю «Иссей Мияке», прямо-таки живой арбуз.

— А я совсем их не понимаю, — надменно произнесла Ляна, и Юлька внутренне улыбнулась, наблюдая эту видимую надменность. — Мне нравятся экзотические, чувственные ароматы. Например «Сенси» от Джорджио Армани, обволакивающие древесными и цветочными запахами, или «Герлен», со свежей амбровой нотой, пробуждающей чувственные эмоции.

— Я знаю эту парфюмерную воду. От нее веет жизненной энергией, сиянием, магнолией, ароматами цитрусового меда. Но это не мое. Многим девчонкам нравятся «Флауэрс», с мягким восточно-цветочным ароматом. Такое впечатление, что погружаешься в сам цветок мака. Или еще «Босс интекс» с теплым ароматом, который может в считанные секунды пленить мужчину. Мне эти запахи не идут. Я больше люблю свежие прохладные ароматы, только не цветочно-фруктовый аккорд, как «Гуччи». Хотя «Жадор», с яркой экспрессией цветочного аромата, мне почему-то нравится. Когда-то вошла в моду туалетная вода «Ланком миракл», и мне преподнесли в качестве подарка целых сто миллилитров. Соблазнительный аромат знойной женщины еще долго меня преследовал, хотя я только раз им воспользовалась. До сих пор в комоде лежат.

— Это запахи для непредсказуемой женщины, как и «Пако Рабани» с магическим обольстительным ароматом. Он словно выражает сокровенные желания женщины. — Цветы — женственность, амбра — чувственность. Напрасно ты отвергаешь их, я думаю, тебе подойдут и теплые ароматы.

— Надо попробовать, — согласилась Юлька и подумала о том, что таким уверенным в себе, жизнерадостным, благополучным и амбициозным женщинам, как Ляна, должны подходить смелые, терпкие, вечерние запахи, и что, наверное, духи отражают характер человека.

Не было ничего удивительного в том, что две хорошенькие женщины, перейдя на возвышенный слог, так долго и мило беседовали на любимую тему, разбирая по косточкам ту или иную парфюмерную продукцию. Так совершенно незнакомые люди, хозяева собак, несмотря на несхожесть в характерах, могут быстро сблизиться, часами разговаривая о своих питомцах.

В каждом человеке полно недостатков. Что касается Ляны, то у нее был только один — чрезмерное тщеславие, то есть высокомерное стремление к почитанию, со временем плавно перешедшее в честолюбие — стремление к почетному положению.

Она все время меняла марки машин, начиная со старенького «Мерседеса» и заканчивая новой «БМВ» представительского класса.

— Понимаешь, — объясняла она Юльке, — всем известно, что по одежке встречают. Важно достойно представить свою фирму на переговорах с самого начала, то есть с момента парковки своей машины. Ведь согласись, что это залог успеха.

Юлька соглашалась, не переставая восхищаться кипучей деятельностью и неистощимой энергией этой удивительной представительницы прекрасного пола. Виктор Иванович, глава фирмы, был доволен своей замечательной находкой — яркой, экстравагантной молодой женщиной, прекрасно понимающей свою задачу и виртуозно ее решающей.

Впрочем, имелся у Ляны еще один недостаток — склонность преувеличивать достоинства людей, которые ей нравились. Но его и недостатком-то назвать трудно — ведь не самого же себя человек хвалит.

— Юленька, ты необыкновенная женщина. Столько в тебе ума, красоты, изящества, такта. Я рассказывала о тебе своему боссу, который жаждет с тобой познакомиться, — всякий раз восторженно приветствовала подругу Ляна. Как часто слышала Юлька подобные дифирамбы в свой адрес, от которых она еще ощутимей сознавала свои недостатки. Вот и сейчас Ляна внимательно посмотрела на нее и сказала: — Выглядишь прекрасно, еще больше помолодела, только невысохшие слезы портят тебя. Помни, что для мужчины главное — голова, а для женщины — лицо.

— Ляночка, я так рада тебя видеть, спасибо, что выбралась ко мне, — запоздало поблагодарила подругу Юлька, почувствовавшая себя гораздо лучше от общения с Ляной.

— Я-то быстрая на ногу и, в отличие от тебя, всегда настроена не только на телефонные звонки, но и на встречи.

— Ох, Ляна, ты же понимаешь, сколько времени отнимает работа, которая, как иногда мне кажется, просто мешает жить.

— Если тебе мешает работа, то брось ее, — моментально отреагировала Ляна.

— Легко сказать — брось.

— Слушай, подруга моя дорогая, я тебя никак не пойму, сначала ты чувствовала себя несчастной, потому что столько лет жила без своего пресловутого Волжина, теперь ты с ним, и опять тебе плохо, — нарочито пыталась задеть ее Ляна, понимая, что от наболевшей проблемы уходить нельзя, ее надо решать.

— Мне кажется, он ушел от меня навсегда. Я так несчастна. — Юлькино лицо скривилось в жалкую гримасу.

— Если ты несчастна, то лучше плакать в такси, а не в трамвае. Завтра утром прилетишь, отдохнешь, а вечером пойдем в ресторан. Пора уже и с Виктором Иванычем познакомиться. Ты бы видела, какой это мужчина! Обаятельный, утонченный, умный, благородный! Женщины с ума по нему сходят. Всё, решено. Завтра же я тебя с ним знакомлю.

— Этого я тебе не обещаю. Я должна подумать.

— Тут и думать нечего. Нас перестают любить тогда, когда мы перестаем любить себя. А ты, как я погляжу, совсем себя не любишь. — Ляна выступала в своем репертуаре. Ее жизненное кредо выражалось в умении себя любить, и не просто любить, а обожать.

— Вечер, проведенный в ресторане с приятным мужчиной, все равно не решит моей проблемы, только будет еще больней, — возразила Юлька.

— Так поделись своей проблемой, — решительно предложила Ляна.

— Понимаешь, Волжин уже давно настаивал на моем увольнении с летной работы, а я все время сопротивлялась. Он ждал, терпел, потом снова настаивал, потом снова терпел. В конце концов, чаша его терпения переполнилась, и он ушел. Он просто устал. Ему все это надоело. Боюсь, что даже если сейчас позвоню ему, уступлю, позову, скажу, как тоскую без него, как он нужен мне, как раскаиваюсь, — все это теперь будет напрасно.

— И не звони. Ни один мужчина не стоит ни наших слез, ни наших раскаяний. Ты вспомни, как я страдала, когда мой первый растрачивал свой пыл в постели знойной женщины с пышными формами.

— Но ты рассказывала, как он приходил к тебе, падал на колени, моля о прощении и предлагая начать все с чистого листа.

— Да, молил. Но ты, Юленька, еще не оказывалась в подобной ситуации, и не дай тебе бог в ней оказаться. Представь себе, я жду от него ребенка, зачатого в любви, а он уезжает на юг с какой-то девицей.

— Об этом ты мне не рассказывала, — притихла Юлька.

— Я о многом тебе не рассказывала, испытывая стыд и унижение. Это сейчас я успокоилась, обнаружив в себе способность бесстрастно обсуждать события тех лет. Так вот, когда родилась малышка, я уехала с ней к родителям на дачу, а мой интеллигентный Эдичка в это время водил свою пышечку ко мне в дом и разделял с ней наше супружеское ложе. Однажды я заехала, чтобы забрать какую-то необходимую вещь для ребенка, и буквально обомлела. Я и сейчас не помню, что я намеревалась тогда забрать, настолько сильный шок я испытала. Здоровенная девица, обернутая полотенцем, словно воровка, бегала по квартире, пытаясь на ходу одеться, но это ей не удавалось. Потом она сидела со мной на кухне, в подробностях рассказывая историю романа с моим мужем. «Уходите оба, — сказала я тогда спокойно, — брака больше не существует».

— Такое простить трудно, почти невозможно, — согласилась Юлька.

— Простить я не простила, а любить не перестала. Сначала я ходила по гадалкам, потом по храмам — ничего не помогало и легче не становилось. Если бы я тогда простила Эдика или сделала вид, что простила, мы бы и сейчас с ним жили. Только что бы из всего этого получилось? Порадовалась бы я недели две, а затем потекла бы прежняя жизнь, полная напряжения, недоверия и страха от ожидания неминуемой развязки. Я понимала, что мой первый муж неисправим, его манят занимательные приключения, новизна ощущений, африканские страсти. Пока Эдик чувствует себя мужчиной в сексуальном плане, он с головой будет окунаться в авантюры. А он, надо признаться, очень сильный мужчина.

— Может, это и парадокс, но мне, наоборот, кажется, что чем слабее мужчина, тем отчаянней он стремится пополнить число своих избранниц, чтобы убедить самого себя, что дело не в его сексуальной слабости, а в непривлекательности встречающихся ему партнерш, в их неумении настроить мужчину на нужную волну. Такие мужчины выглядят жалкими самцами.

— Я, кстати, тоже замечала такую грустную статистику. Но представляешь, если по своей природе мужчина кобель, да еще сильный и красивый кобель, так это и вовсе гремучая смесь.

— Многие называют такое явление абсолютной гармонией, — грустно усмехнулась Юлька, подумав о том, что, возможно, и ее обожаемый супруг нашел ей замену. — Но ты ведь любила его столько лет, и, наверное, было за что.

— Больше таких ласковых и душевных мужчин не встречала. Ведь какие бы скандалы ни возникали в доме, он даже голоса на меня никогда не повысил. Вот что значит белая кость, чистокровный дворянин, что по отцовской, что по материнской линии.

Юлька замечала в Ляне такую особенность — гордиться своим благородным происхождением и благородным происхождением своего мужа. Впрочем, и оснований для гордости было предостаточно.

— Лян, прости за бестактный вопрос. Твое второе замужество было счастливым?

— Счастливым. Только очень непродолжительный период. Каждый день я утопала в цветах, для меня приобретали одежду в дорогих бутиках, отдыхать я летала исключительно в салонах первого класса и останавливалась только в пятизвездочных отелях. Все это радовало меня и льстило моему самолюбию. Я так устала рассчитывать только на свои силы, что на какое-то время почувствовала себя настоящей женщиной, которую любят, о которой заботятся и выполняют любую ее прихоть. Одно только пугало меня — это его чрезмерная ревность. Он еще женихом жутко меня ревновал.

— Значит, Майн Рид ошибался, утверждая, что из ревнивых женихов, получаются равнодушные мужья, — попыталась смягчить грустные воспоминания подруги Юлька.

— Скорее всего, Майн Рид не ошибался, просто мой второй супруг — исключение из правил. Да и мужем-то он так и не сумел в полной мере себя почувствовать, брак продлился восемь месяцев.

— Катастрофически короткий срок, — заметила Юлька.

— Справедливо считают, что мужчина ревнует, когда слишком любит самого себя. Одним словом, когда он чуть не сломал мне шейный позвонок, я, не раздумывая, подала на развод. После этого скоропалительного брака я еще больше возлюбила своего благородного Эдичку, в сравнении с которым мой второй муж казался кровожадным садистом. Ну как, отвлекла я тебя?

— Да уж, — вздохнула Юлька.

— Ну а мой третий брак — просто каприз, — продолжала Ляна. — Влюбленный в меня мальчик, моложе на восемь лет, представлялся мне ангелом. С ним я даже обвенчалась, не подозревая, что этот херувимчик так и останется на всю жизнь инфантильным. Если мужчина не стремится найти себя в работе — это не мужчина. Вот твой Волжин — золотой человек, и любит тебя, и заботится, и изо всех сил стремится заработать на хлеб насущный. Чего тебе не хватает, не понимаю.

— Меня все устраивает. Только где он? А потом, человек не может всю жизнь полагаться на другого.

— Ты прежде всего женщина, а не человек. Не советую тебе об этом забывать.

— А ты сама? Ты вовлеклась в работу, забыв о личной жизни.

— Ты себя со мной не сравнивай. Во мне всегда присутствовала предпринимательская жилка. Я свободно ориентируюсь в бизнесе и совсем не по-женски умею в нем разобраться.

— Наверное, это нелегко.

— Ты права, это совсем нелегко, но зато очень интересно.

— Вот и я хотела бы заниматься интересным делом. Хочется стать личностью, а не просто матерью и женой.

— Ну и займись иностранным языком. Ты же дипломированный преподаватель.

— Понимаешь, если устраиваться в школу, то надо начинать с нуля. Как-то неловко чувствовать себя новичком в тридцать семь лет. Даже у молоденьких учительниц есть преподавательский стаж и опыт работы в школе, а от этого зависит и начисление зарплаты, и статус. В общем, поздно менять специальность, поезд уже ушел. Я много лет отдала «Аэрофлоту». Здесь меня знают, уважают, а иногда даже ценят.

— В том то и беда, что иногда. Я не смогла выдержать отношения руководства «Аэрофлота» ко мне, как к заводной кукле, внутри которой установили программу. Такое было всегда, только раньше, в лучшие времена, мы, увлеченные небом, интересными, хорошо оплачиваемыми командировками, встречами с новыми людьми и сознанием своего статуса, этого не замечали. Вспомни, как известные писатели, артисты, спортсмены считали за честь познакомиться с нами, поцеловать ручку, даже предложить руку и сердце. Простому смертному стюардесса казалась недосягаемой в своей заоблачной выси. О ней слагали стихи, пели песни, ею восхищались, о ней мечтали, как о сказочной принцессе. А сейчас? На тебя смотрят, как на обслуживающий персонал, если вообще смотрят. Бывают, конечно, исключения, но это редкость. Не знаю, как ты выдерживаешь этот бешеный ритм в «Аэрофлоте», где тебе не платят столько, сколько ты заслуживаешь.

— Понимаешь, Лян, многих наших бортпроводников, сознающих границы своих возможностей, это вполне устраивает. Сейчас найти хорошо оплачиваемую работу проблематично даже молодым, не говоря уже о тех, у кого возраст на пределе.

— Но ты-то тут причем? Ты — молодая, красивая, образованная, умеющая себя преподнести. Чего ты боишься? Опомнись, мы же в двадцать первом веке живем, а ты про какую-то школу, учителей. Да ты частные уроки можешь давать! Ты меня просто расстраиваешь. Извини, я выйду покурить.

— Сварить еще кофе? — вопросительно предложила Юлька.

— С удовольствием выпила бы еще чашечку. У тебя самый вкусный кофе, который я когда-либо пробовала.

— А у тебя превосходные сигареты, аромат которых напоминает духи. И хотя я не курю, тебе разрешаю курить на кухне. У нас очень сильная вытяжка, все запахи уничтожает. — «У нас, я еще по привычке говорю «у нас», — печально подумала Юлька и отрешенно посмотрела в окно, в котором мрачно сгущались сумерки. Она так не любила это время суток, наводящее на нее тоску. — Жаль, что мне сегодня лететь, а то посидели бы с тобой до полуночи. — Аромат горячего кофе, который разливала по чашечкам Юлька, заполнил все пространство кухни.

— Да хоть до утра, — с готовностью подхватила эту мысль Ляна. — Может, ты не поедешь на свой вылет?

— С ума сошла!

— А что такого? Возьмешь больничный.

— Нет, я так не могу. Есть такой термин, придуманный еще Аристотелем, — «этика». Так вот, главной для этики была и остается проблема добра и зла. Нравственные принципы подсказывают мне, что не надо умножать зло, его и так предостаточно на земле, надо вершить добро. А то, что ты предлагаешь, этому противоречит.

— Какая же ты святая! — не то с восхищением, не то с неодобрением воскликнула Ляна. — Тебе уже пора отдыхать перед рейсом, а мы все еще не обсудили то, ради чего я сюда приехала. С чего ты взяла, что Стас от тебя ушел?

— Не знаю, может это только мои предположения, может, он уехал по делам, ведь он достиг такого высокого положения, что волен сам выбирать себе командировки.

— Он еще академиком у тебя не стал? — иронично спросила Ляна.

— Шутишь, что ли?

— Значит, скоро станет, вот помяни мое слово. Он у тебя целеустремленный и наделенный особенной харизмой. Ты, Юленька, не переживай. Я чувствую, — а моя интуиция никогда меня не обманывала, — что он безумно любит тебя и никуда от тебя не уйдет.

— Понимаешь, очень долгое время между нами не было близких отношений. Такое впечатление, что я стала для него совершенно безразлична. И вдруг сегодня ночью произошло что-то невероятное.

— Сподобились? — догадалась Ляна.

— Ну, в общем, да. Только даже после этого Стас уехал, не простившись, небрежно начеркав «Не жди».

— Вот и не жди, а занимайся собой.

— У меня только что возникла мысль, может, взять отпуск и махнуть на какой-нибудь остров, например в Таиланд.

— Отличная идея! Я бы с радостью разделила с тобой путешествие, если бы не бизнес: завязки такие серьезные возникли. Я просто дрожу от нетерпения, как лошадь перед скачками.

— Вот видишь, у тебя есть любимое дело. Ты не чувствуешь себя одинокой и производишь впечатление благополучной и довольной жизнью женщины.

— Так и есть. А может, тебе заняться литературной деятельностью? Ведь ты издала поэму. Попробуй себя в стихах или в прозе. Кто знает, может, ты создашь шедевры. А потом, это же твоя стихия — искусство, собственное видение реальности, исследование человека человеком. Да и сюжетов сколько угодно, они повсюду, только приглядись.

— Ты права, с сюжетами нет проблем, тем более если черпать их из реальности.

— Так в чем же дело?

— Литература — это здорово, только на этом поприще много не заработаешь. Говорят, если начнешь писать, чтобы выжить, кончишь писать, чтобы не умереть. Позволить себе писать могут очень богатые люди, ради собственного удовольствия или развлечения. Это как дорогой вид спорта, теннис например. Интересно, но дорого.

— Если тебя волнует материальная сторона, то я помогу тебе, сделаю взнос на опубликование романа. Давай, Юлька, решайся. Пора утереть нос Волжину.

— Если я и решусь на этот шаг, то все буду делать только на собственные средства. Я еще не знаю, чем буду заниматься, но чувствую, что пора что-то предпринимать, иначе я потеряю семью, если уже не потеряла. И самое главное — перестану себя уважать.

— Не потеряла, не потеряла. Еще за свои выходки Стас молить тебя о прощении будет. От такой красавицы уйти! Уму непостижимо!

— А как у тебя дела, Ляночка? — перебила Юлька, давая понять, что больше не настроена обсуждать свои проблемы. — Какие перспективы на работе?

— День на день не приходится. Бизнес — величина непостоянная, сегодня денег воз, а завтра ни копейки. Знаешь, как Брынцалов говорил: «У меня нет ни копейки, ну там миллион, два, три». Я, конечно, утрирую, но работаю, надо тебе признаться, как мужчина. Легких денег не бывает, а без них я не могу ни дня, они дают мне свободу и уверенность. Правда, не все это понимают, считая, что бизнесмены ворочают легкими деньгами и что большая часть из них мошенники.

— Эти люди просто не знают главного, если мошенничество — это хорошая сделка, столкнувшаяся с плохим законом, то бизнес — это искусство извлекать деньги из чужого кармана, не прибегая к насилию, — поддержала подругу Юлька.

— Удивительно, откуда ты это знаешь?

— Так, вычитала где-то. А память меня редко подводит.

— Я не перестаю тобою восхищаться, — удивилась Ляна и продолжила свой рассказ о любимой, но далеко не легкой работе.

Юлька с упоением слушала подругу, от которой веяло уверенностью и спокойствием, и сама не заметила, как почувствовала себя способной встретиться с любыми трудностями.

— Ляночка, ты по-прежнему служишь Родине? — осторожно спросила Юлька, не называя той серьезной организации, к которой Ляна всегда имела отношение.

— И знаешь об этом только ты. — Ляна старалась избегать столь серьезной темы, о которой они чаще умалчивали или касались вскользь.

Такое тесное общение этих двух совершенно разных по характеру молодых женщин порою могло показаться странным, если бы их не связывало между собой нечто большее. Здесь глубоко переплелись времена, события, история. И у этих женщин были общие предки.

После очередной чашечки кофе, предпочитаемого Ляной всем напиткам, и употребляемого ею в неимоверных количествах, она решительно встала и, попрощавшись, пожелала Юльке справиться со всеми невзгодами и смотреть на жизнь оптимистичней. А Юльке больше не хотелось жаловаться и уподобляться людям, которые хвастаются своими несчастьями, поскольку хвастаться им больше нечем.

Глава восемнадцатая Напрасные амбиции

Волжин проснулся рано и, стараясь не производить шума, осторожно высвободил свою руку из-под Юлькиной головы. Он решительно встал и, запретив себе оглядываться, прошел в ванную комнату. Стоя под струями бодрящей прохладной воды, он постепенно приходил в себя после сумасшедшей бессонной ночи. Он гнал прочь сладкие воспоминания, которые преследовали его, лаская, нежно обволакивая, приводя в восторг и обещая наслаждение. Этой ночью Волжин поначалу отчаянно сопротивлялся охватившему его желанию, но острое ощущение близости любимой женщины сломило его железную волю.

«Стрелки часов показывают шесть, значит, я спал совсем немного, а в запасе еще целый час. Надо отключить будильник на телефоне, чтобы не разбудить Юльку, которой следует сегодня основательно выспаться. Ведь ей всю ночь предстоит работать в небе. Наверное, это никогда не кончится. И главное — бесполезно убеждать, грозить, умолять, настаивать на ее увольнении с работы. Я использовал все воспитательные методы, какие только можно. Сегодня я сделаю последний шаг», — размышлял Волжин, не заметив, как вошел в спальню.

Бесшумно присев на краешек постели, он взглянул на спящую Юльку, золотистые локоны рассыпались по подушке, темные длинные ресницы слегка вздрагивали, словно она не спала, а только притворялась спящей, тронутые улыбкой пухлые губы хранили на себе следы ночных поцелуев.

У Волжина перехватило дыхание, ноздри его затрепетали, словно у зверя, учуявшего добычу, и он, скинув махровый халат и приподняв одеяло, совсем обнаженный лег рядом. Он знал, что под утро Юлькин сон особенно крепок, и надеялся, что не побеспокоит ее, если просто тихонько прижмет к себе, ощутив тепло ее гибкого тела.

Но Волжина тут же накрыла волна щемящего чувства радости, а руки его сами по себе нашли знакомые изгибы. Ее небольшая упругая грудь, прижатая к его груди, слегка вздрагивала, но даже при этом Юлька не проснулась, а только вздохнула во сне.

Волжин слегка отстранился, позволяя Юльке свободней дышать, и припал губами к нежно-розовым соскам, приводящим его в состояние первобытного возбуждения. Его руки ласкали ее бархатный живот, опускаясь все ниже и ниже и, наконец, замерли, чуть заметно поглаживая увлажняющееся горячее лоно. В животе заныло от нестерпимого желания и, аккуратно раздвинув пальцами скользкие лепестки, он медленно и осторожно ввел свою вздрагивающую от нетерпения, отвердевшую плоть. Он почти не двигался, довольствуясь волнующим кровь соитием тел и чувствуя, как приближается волна высшего наслаждения.

Дыхание его остановилось, учащенное биение сердца отдавало в ушах, и вдруг все внутри задрожало, завибрировало, заклокотало и наконец прорвало вулканом, щедро выплескивая из себя горячую лаву. Волжин с трудом сдержал крик радости, почувствовав, как плоть спящей женщины едва заметно ответила ему легким пульсированием. Затаив дыхание, не двигаясь, он еще долго пребывал в блаженной неге.

Звонок, напомнивший о заказанном такси, заставил его вскочить и одеться в считанные секунды, как в армии по тревоге. «Так я запросто опоздаю в аэропорт», — мелькнула запоздалая мысль. Проверив еще раз документы и бумаги, необходимые для выступления на конференции, Волжин уже было поспешил на выход, где его ждало такси, но вдруг остановился в задумчивости и решительно развернулся. Он вырвал из записной книжки листок, написал несколько строк, положил на комод в спальне и вышел, не удостоив безмятежно спящую жену взглядом. «Все, теперь все», — мелькнуло в голове, и тут же зазвонил телефон, уводящий его мысли в другую жизнь.

— Стас, ты где? Мы все уже давно собрались, через пятнадцать минут заканчивается регистрация, — раздался в трубке голос профессора Нестерова.

— Леш, задержи рейс, я опоздаю немного, — оставался спокойным Волжин.

— Кретин, ты что, хочешь сорвать конференцию?! — кричал Нестеров.

— Сам кретин. Такое впечатление, что мне звонит уголовный элемент, а неученый муж, — огрызнулся Волжин. — Все, не паникуй. Я уже в такси и приеду вовремя.

— В Шереметьево едем? — уточнил водитель.

— Да. В Шереметьево. Плачу двойную цену. Успеем за пятнадцать минут?

— За четырнадцать успеем, — произнес водитель уверенным, не вызывающим сомнений голосом. — Дорога хорошая, сухая. Я в прошлом гонщиком был, призы брал.

— Гонщиком? Вы, случайно, Сергея Стасова не знаете?

— А как же! Знаю. Мы почти ровесники. Вместе не один пуд соли съели.

— Тогда успеем, — сказал Волжин и замолчал, заметив, что, поддерживая разговор о Юлькином брате, он невольно вспоминает его сестру.

Через несколько минут после взлета, выпив с коллегами по стопочке и в мыслях уже окунувшись в любимое дело, Волжин откинул спинку кресла и уснул крепким сном.

— Ladies and Gantlmen! The captain has turned on «Fasten Seat Belt» sing. We have started our descent. We will arrive at the airport in Brussels in 25 minutes. — Волжин проснулся под приятный голос стюардессы, профессиональная интонация которой сильно напоминала ему Юлькину манеру говорить. Волжин никогда не был в Брюсселе, но как человек, увлекающийся историей, знал, что его название означало «город болот», что только в XIX веке он приобрел статус столицы обретшей независимость Бельгии.

Сидя у иллюминатора, Волжин созерцал культурные ландшафты равнины, повышающейся с севера-запада на юго-восток, от берегов Северного моря до Арденн. Вдоль побережья протянулась полоса дюн, за которой расположились польдеры, переходящие в низменности. Извилистые ниточки рек Шельда и Маас с высоты больше напоминали ручейки.

«Все-таки как красиво смотрится Земля с высоты птичьего полета. И это одно из преимуществ Юлькиной работы, она чуть ли не каждый день может любоваться такими фантастическими картинами, — размышлял Волжин и сам удивился своему спокойствию. — Все не так уж и безнадежно. В конце концов, это он сейчас командует парадом, а не Юлька. Ей остается только исполнять его волю. За время его отсутствия она поймет, что теряет. И уступит. Иначе и быть не может».

— Пожалуйста, пристегните ремень, мы снижаемся, — напомнила ему миловидная стюардесса.

— Конечно, конечно, — с готовностью выполнил ее просьбу Волжин и с легким сердцем приготовился к посадке.

— Американская космическая программа по освоению Марса стоила им восемьсот миллионов долларов. Американцы собрались увековечить на Марсе память семи астронавтов, погибших при катастрофе шатла «Коламбиа», на борту которого находились шесть американцев и первый израильский астронавт — военный летчик Илан Рамон. Все прогрессивное человечество понесло утрату. На днях на марсианскую равнину Изидис приземлился европейский научный модуль «Бигл-2» с целью найти на Красной планете признаки жизни и наличие воды. Центр управления полетами Европейского космического агентства получил условленный сигнал о приземлении, но в дальнейшем связь оборвалась, по всей вероятности, модуль угодил в кратер стометровой глубины. — Докладчик освещал и не столь давние события, и грандиозные планы на будущее.

Волжин слушал, немного волнуясь перед выступлением и думая о тех шестерых американцах и израильтянине, отдавших свои жизни ради науки. Какой ценой дается покорение Вселенной! Ведь стопроцентной гарантии благополучного исхода полета в космос никогда не бывает. Впрочем, такие полеты, с одной стороны, исследовательская работа, с другой — удовлетворение человеческих амбиций. Все наиболее существенные результаты исследования Вселенной получены непилотируемыми аппаратами.

Он вспоминал трагедию «Челленджера», совпавшую тогда с его личной трагедией и оттого еще больнее врезавшуюся в память. Юлька тогда пребывала в счастливом замужестве, а он ждал, все равно надеялся и ждал, мучаясь при этом от одиночества. Как-то Волжин услышал высказывание, что «близкие далеко, а далекие близко, вот и ходим к далеким» и подумал о том, как это верно подмечено. Как долго он ходил к далеким! Через год после катастрофы «Челленджера», когда Юлька была с ним рядом и жила в его доме, как жена, и забеременела от него, Волжин не чувствовал своего тела от счастья, словно пребывая в невесомости. Поражаясь Юлькиной любознательности, он охотно рассказывал ей о планетах, галактиках, космических полетах и о катастрофах тоже. Юлька воспринимала трагедию «Челленджера», как свою собственную, и еще не один год мысленно возвращалась к тому трагическому дню.

Представь себе, как отсчитываются стартовые секунды, как люди в толпе возбужденно повторяют их, как под бурные аплодисменты космический корабль устремляется в небо. Мгновение… и «Челленджер» охватило пламя. Y-образное облако расползлось над космодромом, и зрители почувствовали невыразимый страх.

— Как ты все четко помнишь! — поразился Волжин. — Только взрыв произошел не через мгновение. Через шестнадцать секунд после старта огромный корабль грациозно повернулся, взяв курс за пределы земной атмосферы. На пятьдесят второй секунде командир доложил о взятом ускорении, а еще через три секунды посреди корабля, между днищем и наружным топливным баком, появился неяркий, но отчетливо видимый оранжевый свет. И после этого произошел взрыв. Причем официальный ведущий в Хьюстоне в то самое время не смотрел на монитор, а зачитывал программу полета, то есть говорил о том, что должно произойти в ближайшие секунды согласно графику полета. И вдруг упавшим голосом произнес: «Космический корабль «Челленджер» взорвался». — Он крепко обнял Юльку. — Детка, какие же мы с тобой ведем разговоры на ночь. Тебе же нельзя так волноваться.

— Стас, а почему никто не послушал инженера из Калифорнии, который позвонил в контрольную комиссию и настоятельно потребовал отложить полет из-за опасного обледенения? — спросила Юлька, прижимаясь к Стасу.

— Детка, ты и об этом знаешь. Всё, мы прекращаем разговоры на грустные темы.

— Стас, ну пожалуйста, расскажи мне в нескольких словах об этом, и я больше ни о чем не буду тебя спрашивать, — просила Юлька с такой интонацией, с какой ребенок просит сладкого.

— Ну хорошо, расскажу, только коротко, тебе спать пора, — строго сказал Волжин. — История «Челленджера» началась еще накануне ночью, когда на мысе Канаверал во Флориде температура опустилась до минус двадцати семи. А знаешь, какие размеры у наружного топливного бака «Челленджера»? По высоте с десятиэтажный дом, и вмещал он в себя более полумиллиона жидкого кислорода и водорода. Делай выводы. Запуск корабля все время откладывался. То на аварийно-посадочной полосе в Сенегале бушевала песчаная буря, то на мысе Канаверал шел дождь, который мог повредить огнеупорную изоляционную плитку корабля, то отказал запор наружного люка, то ветер, несущийся со скоростью тридцать пять миль в час, отодвинул старт до утра. НАСА очень хотела поскорее вывести «Челленджер» на орбиту, поскольку каждая лишняя минута нахождения аппарата на Земле была связана с большими финансовыми затратами. А Вашингтон никогда соответствующим образом не финансировал полеты, предложенные НАСА. Бюджет организации был настолько напряжен, что денег не хватало даже на запчасти, — рассказывал Волжин и удивлялся, что молоденькая грациозная девушка буквально впитывает в себя ту информацию, которая должна быть интересна исключительно мужскому уху. Чтобы еще больше не расстраивать Юльку, Волжин умолчал о том, что эксперты НАСА допускали, что команда погибла не сразу, а, вполне возможно, пережила взрыв и погибла только после того, как кабина ударилась о поверхность океана.

— Стас, пообещай мне, что ты не полетишь в Космос, ну, пожалуйста, пообещай, — вдруг прошептала Юлька и еще сильнее прижалась к Волжину.

— Что за дикие фантазии! — притворился он рассерженным и, подхватив Юльку на руки, понес в спальню.

— Многие тут высказывали сожаления, что на «шатлах» отсутствует полноценная система экстренного спасения типа отделяющейся капсулы с теплозащитным покрытием, хотя все наши астронавты погибли именно в спускаемом аппарате, в той самой капсуле с теплозащитным покрытием. Правда, потом выяснилось, что это произошло совсем по другой причине — разгерметизации при спуске капсулы, — говорил очередной докладчик.

«Но ведь при слишком быстром нарастании плотности капсула не поможет, и аэродинамические перегрузки разламывают аппарат», — подумал вернувшийся в реальность Волжин. Докладчик, словно читая его мысль, стал говорить именно о нарастании плотности.

Скоро подошел черед выступлению Волжина:

— Есть общемировая тенденция к тому, что роль науки снижается. Возможно, это временное явление, связанное с окончанием холодной войны, когда уже не требуется такое быстрое развитие новых технологий. После гибели «Челленджера» космическая программа Америки была пущена под откос на целых три года. Это стало нашей общей бедой. И победа тоже должна стать общей. Каждая трагедия, каждый случай неудач в пилотируемой космонавтике подталкивает к выводам о сворачивании пилотируемых программ. А это значит, как сказал один участник астрофорума, мы никогда не пройдемся по Марсу или по лунному Морю Кризисов. Ни мы, ни наши дети.

Воспоминания о долгих вечерних разговорах с Юлькой, овеянных романтикой, повлияли на его доклад, сделав его живей, проникновенней, интересней. Не успел Волжин произнести последние слова, как зал взорвался от аплодисментов. Волжин поклонился с достоинством и пружинистой походкой прошел на свое место, не без тщеславия подумав о том, что неплохо было бы, если бы Юлька сейчас разделила с ним его триумф.

Следующий день был полностью посвящен осмотру достопримечательностей города. Волжин не переставал восхищаться великолепием богатого историей Брюсселя. Особенно приятно было побродить по мощеному лабиринту узеньких средневековых улочек, окружающих одну из красивейших площадей Европы — Гран-плас. Среди коллег Волжина не нашлось ни одного, кто бы не почувствовал красоту искусства архитектуры, не удивился бы эксцентричному виду дерзкой эмблемы Брюсселя — Манекен-пис. По преданию, некий мужчина потерял сына, а когда через два дня нашел его, писающим, то в знак благодарности установил на том месте статую писающего мальчика. Людовик XV впервые представил Манекен-пис в костюме. Теперь у статуи пятьсот семнадцать костюмов для церемоний, и коллекция постоянно увеличивается. «Надо рассказать об этом Юльке, — подумал Волжин с улыбкой, — ей будет интересно».

— Стас, здесь, оказывается, собрана одна из самых лучших коллекций старых автомобилей в мире. Автомир называется, — сказал Леша Нестеров. — Может, посмотрим.

— Да сначала город хотелось бы посмотреть.

— Так завтра у нас организованная экскурсия по городу, успеем, — уверял его Нестеров. — Тут еще музей есть интересный, где представлена модель молекулы железа, увеличенная в сто шестьдесят пять миллиардов раз. Надо тоже отметиться.

— Хорошо, пойдем смотреть вместе.

— Стас, смотри надпись на дорожных знаках на двух языках, и это буквально везде, любое слово обязательно на двух языках.

— Правильно, здесь же две группы бельгийцев, одни разговаривают на французском, другие на фламандском языках.

Вернувшись поздним вечером в номер гостиницы, измотанный Волжин первым делом захотел принять душ и распластаться на широченной постели. Едва он повернул ключ в двери, как услышал настойчивый звонок мобильного телефона, оставленного им в номере.

— Але, Стас? Привет старик, — раздался бодрый голос Сергея Стасова. — Ты где бродишь? Дозвониться весь день не мог.

— Я в Брюсселе.

— Ну ты, брат, даешь, — удивился Сергей. — А что ты там делаешь? Или это секрет?

— Никакого секрета тут нет. Читай газеты. Обсуждаем причины катастроф космических кораблей.

— Кстати, хочешь, продам тебе свежий анекдот по этому поводу. В американском Центре космических исследований обсуждается вопрос о недавно произошедшей катастрофе американского корабля: «Все было проверено сотни раз, техника современная, надежная, совершенно непонятно, почему взорвался левый ускоритель. В это время на Лубянке специалист по ракетной установке докладывает — все было проверено сотни раз, техника современная, надежная, совершенно непонятно, почему взорвался левый ускоритель, а не правый».

— Вот зараза, — засмеялся Волжин. — Так ты по какому поводу звонишь?

— А что? Твой друг без повода и позвонить уже не может. Тем более родственник. Кстати, ты не знаешь, куда Юлька поехала отдыхать? Мать волнуется за нее. Звоню, а телефон недоступен. У нее есть роуминг?

— Подожди, подожди, как отдыхать уехала? Кто тебе об этом сказал?

— Так, оформила отпуск и уехала отдыхать в Таиланд. Перед отъездом к матери зашла. Так ты даже не в курсе? Вот дела. Вы что, поссорились? Что ты молчишь?

— Я приеду в конце недели, тогда и поговорим.

— Так может, она поменяла номер телефона? Ведь раньше у нее был роуминг.

— Не знаю, — со злостью ответил Волжин, — она мне не докладывала.

— Когда же вы, наконец, перестанете друг друга мучить?! — возмутился Сергей.

— Ты об этом лучше свою сестренку спроси. Она у тебя большой специалист по этим вопросам.

— Ладно, старик, успокойся. Я все понял. Если что, буду держать тебя в курсе.

На третий день для членов конференции организовали экскурсию по городу. Волжин не помнил, как ходил по Королевскому музею изящных искусств, как осматривал знаменитую Консерваторию XIX века, как любовался Королевским театром «Де ла Моне», построенным еще в 1700 году, как восхищался древним собором и готической ратушей, как прогуливался мимо многочисленных гильдейских домов в стиле «модерн». Слушал и понимал все, о чем рассказывал экскурсовод, но ему казалось, что все это происходит с кем-то другим, а не с мим, и видел себя и все, что его окружало, как бы со стороны. Так происходило вплоть до того момента, когда автобус примчал их в аэропорт.

В Европу пришел циклон, принесший пасмурную погоду с сильными ветрами. Весь полет горело табло Застегните ремни. Так часто лайнер попадал в зоны турбулентности и так сильно его трясло, что казалось, он не летел в воздухе, а ехал по колдобинам проселочной дороги, размытой дождями. Сидевший по соседству профессор Нестеров торопливо открыл бутылку «Смирновской» и налил в серебряную стопочку, которую он постоянно возил с собой.

— Будешь? — спросил он Волжина.

Тот отказался, и без этого чувствуя на вкус зарождавшуюся горечь тоски.

— Леш, ты что, болтанок боишься? — удивился Волжин, заметив, как широкоплечий, производящий впечатление бесстрашного человека Нестеров вцепился побелевшими пальцами в подлокотники кресла.

— Признаться, я вообще боюсь самолетов, потому и пью всегда на борту. И как твоя жена это выдерживает? Она все еще летает?

Волжин не ответил, чувствуя, как невыносимая тоска дошла до горла и душит его своими отвратительными склизкими клешнями. Еще немного, и он просто не выдержит мрака навалившейся на него тяжести, бежать от которой казалось бесполезно — впереди глубокая пропасть. В салоне самолета потемнело. За иллюминатором бушевала непроглядная мгла. Полная безысходность криво улыбалась ему отвратительной улыбкой.

— Леш, наливай, — решительно сказал Волжин и расправился, словно стряхивая с себя прилипшую мерзость.

Вернувшись в Москву и не обнаружив ни жены, ни записки от нее, Волжин ринулся в гараж, надеясь, что Юлька взяла машину и поехала в аэропорт, чтобы выполнить очередной рейс. У них была договоренность, что Юлька могла пользоваться автомобилем мужа в том случае, если выполняла короткий рейс, а обстоятельства складывались таким образом, что сам он отвезти ее в аэропорт не мог. Если она улетала в командировки, то Волжин всегда изыскивал возможность, чтобы проводить ее, хоть это и доставляло ему немало хлопот.

Машина стояла на месте.

«Значит, теперь она решила командовать парадом. Все попрала. И Новый год. И каникулы сына. И волю мужа. И все, все».

Волжин машинально закрыл гараж, раскрыл новую пачку сигарет, жадно закурил и, несмотря на непогоду, поплелся бродить по улицам. Холодный ветер заодно с мокрым снегом больно хлестал по щекам, пронизывая до костей. Но Волжин как будто не замечал этого, мысленно повторяя одни и те же, давно забытые им и вдруг всплывшие в памяти строки, написанные когда-то Ильей Эренбургом:

Я так любил тебя — до грубых шуток И до таких пронзительных немот, Что даже дождь, стекло и ветки путал, Не мог найти каких-то нужных нот.

А пальцы уже с нетерпеливым отчаянием набирали номер Юлькиного телефона. «Я сам попал в мною же расставленную ловушку. Чрезмерность моих амбиций рикошетом ударила по мне самому», — понял Волжин, услышав в трубке: «Абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети».

— Ну и скатертью дорожка! — в сердцах, словно мальчишка, крикнул Волжин, и голос его сел. Дома он сразу же налил себе полстакана виски, закурил и улегся на диван, не разуваясь. И успокоился, почувствовав, как по жилам потекло тепло. Как вдруг в голове зазвучали слова, произносимые Юлькиным голосом.

Ты успокоился и рад, Что оказался третьим лишним. Но так глаза твои кричат, Что голос кажется неслышным.

Он почувствовал, что ревнует, дико и безрассудно ревнует.

Вскоре Волжин заключил недолговременный контракт со швейцарской фирмой и перед самым отъездом написал Юльке записку: Можешь возвращаться в свой дом. На развод подам сам.

Глава девятнадцатая На острове Самед

Сразу же по прилете из Каира Юлька зашла в службу бортпроводников, чтобы попросить начальника отделения перенести отпуск на более близкий срок. К счастью, среди коллег, проходящих в этот день медкомиссию, она встретила Сережку Дроздова, который с радостью согласился поменяться с ней отпуском.

— Ты же не так давно проходил комиссию, — удивилась Юлька.

— Да, но я лежал в стационаре на обследовании, после чего проходил внеочередной ВЛЭК. И сейчас снова нужно сдавать зачет на компьютере. И английский тоже. Немного страшно, ведь язык принимает Татьяна, которая спуску не даст. Знаешь, мне сейчас совсем не хочется приходить домой. Я лучше полетаю. Впервые меня не радует, что у нас шестьдесят дней отпуска в году.

— Ты поссорился с Мариной? — деликатно спросила Юлька.

— Хуже. Мы стали чужими. Только никто об этом не должен знать.

— Я никому не скажу.

Юлька оформила отпуск и, выписав требование на бесплатный билет по маршруту Москва — Бангкок — Москва, позвонила в отдел бронирования. Она даже не замечала сложностей, выпавших на ее долю при оформлении билета. Что толку от того, что «Аэрофлот» предоставляет своим работникам раз в год бесплатный билет. В разгар сезона улететь почти невозможно. В первую очередь выделяются места для пассажиров, выкупивших билеты за полную стоимость, а что останется, отдают «своим». В другое время все эти бесконечные проволочки с получением билета привели бы ее в состояние легкой паники. Но не теперь. Юлька машинально звонила, договаривалась, дарила сувениры, и наконец ее усилия увенчались успехом, правда не полным, дата вылета из Бангкока свидетельствовала о том, что Юлька должна пробыть в Таиланде не менее месяца, когда и отпуск бы закончился и деньги тоже. Надеясь на помощь представителя «Аэрофлота» в Бангкоке, добрейшего человека, готового в доску расшибиться ради своих соотечественников, в особенности членов экипажей, она написала ему на имейл, спросив, возможно ли вылететь на две недели раньше указанного в билете срока. Михаил ответил, что не гарантирует этого. И все-таки Юлька на него очень рассчитывала, хотя рассчитывать следовало, скорее, на счастливый случай. Юлька понимала, что рискует, но отказаться от своей затеи полететь на остров в океане не могла.

Она завела об этом разговор с Соней.

— Михаил сказал, что гарантии не дает, но я все-таки очень надеюсь на его помощь, — закончила рассказ Юлька.

— Дай-то бог, чтобы Михаил оправдал твои надежды, — заметила Соня. — Во всяком случае, мне нравится твой оптимистический настрой. Только почему ты летишь одна?

— Я собираюсь там писать книгу. Помнишь, я тебе рассказывала о своих странных снах, где мне являлась девушка неземной красоты. Она и станет главной героиней моего романа.

— Ты молодец. Мне кажется, что смогу почувствовать себя немножко счастливей, если когда-нибудь буду держать в руках твою книгу. Но скажи мне честно, у тебя сейчас напряженные отношения со Стасом?

— Не настолько, чтобы из-за этого переживать. Я тебе буду позванивать. Не волнуйся за меня, Сонечка. Как бы мне хотелось, чтобы ты полетела со мной.

— Ты же знаешь, с моей душевной болезнью мне противопоказаны солнце и пляж.

— Знаю. Береги себя, Соня. Если бы я могла тебе чем-то помочь…

— Обо мне не беспокойся. Я не дам болезни себя одолеть. Тем более мне надо еще присутствовать на вашем венчании.

В Москве стояли трескучие морозы. Воздух был звонок и чист. Снег скрипел под ногами, эхом нарушая утреннюю тишину города. Бездомные собаки мерзли, прижимаясь друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла. Автомобили, так же, как и бездомные собаки, не имеющие своего дома, сиротливо ежились под леденящим инеем. Напрасно пытались их владельцы завести двигатель. Осознав тщетность своих усилий, они стучали ногами по резине, отвечающей звоном в ушах. В городском транспорте замерзали окна, и в причудливых узорах на стеклах виделись фантастические пейзажи, выписанные белыми красками зимы.

Перед тем как отправиться в аэропорт, Юлька произвела тщательную уборку в квартире, особое внимание уделив ванной комнате. Сверкали начищенные хромированные краны, ванна и раковина сияли белизной, стеклянные полочки отражали хрусталь безупречной чистоты.

Юлька помыла холодильник, освободив его от остатков продуктов, которые отнесла лежащим в сугробах бесхозным дворнягам. Ей особенно жалко было этих никому не нужных животных с проникновенно печальными глазами. Затем она высыпала в птичьи кормушки все имеющиеся в доме запасы крупы и облегченно вздохнула. Теперь еще надо было успеть заехать попрощаться с мамой и сыном и оставить им денег на проживание.

Благодаря Волжину Юлька могла себе позволить немного расслабиться и не думать о деньгах, не подсчитывать расходы, бережливо откладывая средства на обучение детей. Теперь Илья приобрел отца, умного, сильного, любящего и заботливого. Волжин полностью оплатил годовое обучение сына в Швейцарии, и уже за это Юлька испытывала к нему уважение и благодарность. Она устала столько лет рассчитывать только на себя.

Стоя в очереди на паспортный контроль, Юлька услышала, как ее окликнули. Это были замечательные ребята, коллеги по работе Витя Яковлев и Саша Мигунов, решившие вместе провести отпуск в Таиланде.

— Юля, иди к нам! — позвали они.

— Привет, мальчишки! — обрадовалась она. — А почему одни, без жен?

— Моей нельзя на солнце находиться, — сказал Витя. — Раньше брал ее с собой, а сейчас врачи советуют сменить привычки. Я ей говорю, если врач советует сменить привычки, то прежде всего надо сменить врача. А она мне — хочу еще пожить.

— А мою с места не стронешь, — пояснил Сашка. — Тяжела на ногу стала. Мне вот после операции на мениске наоборот посоветовали поехать в какую-нибудь экзотическую страну. Счет хирург предъявил, дай боже… Теперь я понимаю, почему эти парни работают в масках.

— Теперь в футбол играть не будешь? А в каком же возрасте твоя жена, что не любит путешествовать? — засыпала его вопросами Юлька.

— Она ровесница мне, ей пятьдесят два.

— Боже! Неужели тебе столько лет, Саша? Нет, в это невозможно поверить!

— Пока работаем, мы словно законсервированные, а что потом будет — неизвестно. Поэтому надо радоваться сегодняшнему дню и не отчаиваться.

Подумав о том, что представителю «Аэрофлота» в Бангкоке нужно привезти презент, Юлька купила в дьюти-фри литровую бутылку шотландского виски «Баллантин». Уже в накопителе Юлька услышала звонок мобильного телефона с незнакомой мелодией, раздающейся почему-то из ее пакета с бутылкой из дьюти-фри.

«А пакет-то не мой!» — осенило Юльку.

И тут же к ней подбежал коренастый мужчина с иссиня-черными волосами.

— Боже! Это вы, Юля! Так, значит, у вас оказался мой пакет с вино-водочными, — широко улыбнулся командир корабля, летающий на Ил-96, с очень редкой фамилией Листопад. — Это судьба.

В невысокой нескладной фигуре командира с корявыми, будто корни, ногами, чувствовалась какая-то дикая, первобытная сила. А его длинные руки, чуть ли не достигающие колен, казались слишком большими и неловкими. Он как будто стеснялся их.

— Здравствуйте. Очень рада вас видеть. Но где тогда виски? — улыбнулась в ответ Юлька.

— Давайте вернемся к ленте, где просвечивали наши вещи.

После того как Юлькин пакет нашелся, все смеялись и шутили, вспоминая этот забавный эпизод.

К счастью, салон бизнес-класса оставался свободным, и знакомый бригадир бортпроводников любезно пригласил всех четверых расположиться в нем. Листопад попросил у Юльки разрешения сесть рядом и тут же предложил ей что-нибудь из напитков.

— У меня широкий ассортимент, Юлечка. Хотите виски, хотите коньяк, пиво или вино.

— Коньяк, пожалуй, — засмеялась Юлька.

После первой же рюмки у пилота развязался язык, и, совсем осмелев, он сказал:

— Юля, я собираюсь пробыть в Таиланде месяц и серьезно заняться серфингом. Поедемте со мной. Не бойтесь, я предлагаю чистую дружбу.

— Спасибо, но чтобы осуществить свои планы, мне просто необходимо одиночество, — как можно мягче ответила Юлька. Она и раньше ощущала на себе его пристальный взгляд, но не придавала этому значение.

Листопад сильно отличался от большинства своих коллег и часто оставался ими непонятым. Он обладал удивительной способностью высказываться не к месту и частенько вызывал нелепыми поступками снисходительную улыбку, но Листопад имел большое сердце и чистейшую душу. Его добротою пользовались, нередко даже злоупотребляя, а он все равно с открытой улыбкой щедро дарил людям радость. Как профессионал, Листопад был великолепен, к подчиненным относился строго и придирчиво, требуя серьезной подготовки к выполнению рейса. Сидя в левом кресле пилотской кабины, одним своим присутствием он создавал здоровую рабочую атмосферу, в которой и второй пилот, и штурман, и инженер чувствовали себя легко и свободно. Весь его экипаж хорошо понимал свою главную задачу — безопасность полета.

Неожиданно самолет повело в сторону. «Очень сильно повело, — подумала Юлька. — Видимо, семерка». Совсем недавно она летала на этой машине и знала ее изъяны. И вдруг все зашумело, затрещало, и самолет стал стремительно падать. Казалось, он неминуемо приближается к земле.

— Бортпроводникам занять свои места! — сурово прогремел по микрофону голос командира.

И тут же прозвучала информация, сделанная невозмутимым голосом бригадира:

— Дамы и господа! Командир корабля сообщил, что самолет находится в зоне сильной турбулентности. Мы вынуждены прервать обслуживание. Просим вас занять свои места и туго застегнуть ремни безопасности. Благодарю за внимание.

В салоне раздались крики, вопли, мольбы. В хвостовой части самолета люди застыли от ужаса в ожидании неизбежной смерти. Кричать они уже не могли. Подносы с пищей подбросило к потолку и разбросало в воздухе. Юлька машинально схватилась за руку Листопада.

— Я боюсь, — побледнела Юлька. — Когда лечу в составе экипажа, то совсем об этом не думаю. А сейчас боюсь. Господи, помоги!

— Все нормально. Ты только не волнуйся. Так иногда бывает. Мы просто попали в сильные струйные потоки, — успокаивал Листопад, мягко сжимая в огромной доброй ладони ее узкую испуганную ладонь.

Еще секунду самолет продолжал падать. В салоне стояла мертвая тишина. Ее осязаемая плотность пугала и не оставляла надежды у слабых духом. Но в кабине были опытные, отважные мужчины, в минуту опасности умевшие сконцентрировать свое внимание, свои знания, мобилизовать все свои силы, чтобы выжить, чтобы сохранить жизни и здоровье пассажиров, чтобы с честью выйти победителями в борьбе со стихией. Так же внезапно, как при своем падении, самолет выровнялся, выйдя из опасной зоны.

«Спасибо тебе, Господи, что не оставил нас без своей милости, — мысленно поблагодарила Юлька. — Спасибо вам, дорогие, умные, славные летчики. Пусть в жизни вы порой бываете грубы, циничны, надменны. И редкий из вас бывает щедр. Но здесь, в воздухе, вы — асы. Вы замечательные, вы лучшие, вы самые-самые… И да хранит вас Господь».

Оформление визы в аэропорту Бангкока заняло немало времени. Опасаясь, что не попадет на последний катер, Юлька немного нервничала.

— Юля, да куда ты поедешь одна-одинешенька? Давай решайся. Поедем с нами, — предложили Витя с Сашей.

И Юлька решилась. Уже вечером они сидели в тихом ресторанчике, с аппетитом уплетая знаменитый тайский суп.

— Я все-таки завтра уеду на остров, — сказала Юлька. — Здесь все напоминает Патайю. А это уже пройденный этап.

— Подожди, ты же еще моря не видела. Утро вечера мудренее, — попытался урезонить ее Витя. — Мы тебе еще столько сюжетов подбросим. Ведь сюжеты надо черпать из реальности.

Море ей не понравилась. И назавтра Юлька уже мчалась к далекому острову. Когда она ступила на его берег, был поздний вечер, и только в одном из дорогих отелей кто-то из администрации оставался в ресепшен-деск. Юльке ничего не оставалось, как поселиться в шикарном номере отеля «Вилла Самед Ризот».

Утро следующего дня было солнечным и необыкновенно радостным. Стеклянные двери номера сверкали солнцем и чистотой. Вокруг красовались диковинные развесистые деревья. На скалистой возвышенности стояли несколько деревянных лежаков, ждущих исключительно гостей из своего отеля.

Юлька окунулась в прозрачную изумрудную воду, смывающую всю тоску и печали. Пройдя по всему побережью, она, к сожалению, убедилась, что все отели переполнены.

Юлька переселилась в недорогое бунгало в гостинице «Литл хат», где в первый же день у нее украли мобильный телефон. Теперь она лишилась связующего звена с мамой, с детьми, с Сонечкой. Нестерпимая грусть охватила Юльку.

В ответ на ее жалобу, беспечно улыбающийся таец указал на объявление, написанное крупными буквами: THERE ARE THIEVES AROUND (кругом воры). Хорошо еще, что на острове имелось несколько телефонных будок, откуда можно было, купив карточку, позвонить в любую точку мира. Да и Интернет везде — великое достижение человечества.

Только на третий день Юлька успокоилась, поселившись в прекрасном бунгало на берегу сиамского залива в отеле «Уайт Сеид Ризот». Здесь она уже не опасалась, что у нее могут что-то украсть. Репутация отеля была безупречна.

Она купалась до самой темноты, глядя в звездное небо, и глаза ее при этом были счастливые-счастливые, полные радужных надежд. Вдоль берега светились разноцветными огнями ресторанчики, тайские юноши под ритмичную музыку вращали горящие факелы, под крик «Fire!» дружно подбрасывая их в воздух.

Прямо перед Юлькиным бунгало располагался уютный ресторанчик, в котором она любила ужинать, садясь на покрытый циновкой песок и глядя на зажженные, похожие на керосиновые лампы, свечи. Потом она бродила вдоль берега, и морская пена ласково касалась ее ног. Каждый вечер к ней являлась призрачная Лу. Юлька включала на веранде свет и за деревянным столом творила свое произведение.

Глава двадцатая Благородный Майк

«После посадки в Бриджтауне всем экипажем собрались в номере у командира воздушного судна, или КВС, как принято называть в авиации, — рассказывала Лу.

Дай вина! Здесь не место пустым словесам. Поцелуи любимой — мой хлеб и бальзам. Губы пылкой возлюбленной — винного цвета. Буйство страсти подобно ее волосам.

КВС процитировал своего любимого Омара Хайяма и махнул доверху заполненную рюмку столичной. Я скромно отвернулась, чтобы не встречаться с его лихорадочно горящим призывным взглядом. У меня не возникало интереса к мужчине, которого не надо было завоевывать, все уже лежало готовое на «блюдечке с голубой каемочкой». Я не соблюдала режима и терпеть не могла строго назначенного времени для приема пищи. Именно в это время у меня и пропадал аппетит. Меня больше прельщало есть тогда, когда очень хочется, пусть даже глубокой ночью. Часто мужчины казались мне слишком простой пищей. Я любила деликатесы. Рано овдовевший КВС очень понравился Танечке, приятной во всех отношениях молоденькой стюардессе, и я не собиралась вставать на ее пути, даже в угоду своему азарту, если бы он возник. В подобных ситуациях мой азарт останавливался как вкопанный, словно автомобиль перед красным светом.

Сомов съедал меня глазами, перекладывая содержимое большого блюда рыбного ассорти к себе на тарелку и не оставляя ни кусочка остальным. Решался вопрос о том, кто завтра сядет за руль большого джипа, благодаря которому мы смогли бы объездить каждую пядь острова и ознакомиться с местными достопримечательностями. Мужчины, а их было семеро в экипаже, бестолково галдели, обсуждая завтрашний день. Только один из них помалкивал, смешного вида инженер, к которому все обращались не иначе, как Майк. Он произнес единственную фразу: «За руль сяду я».

Я не без иронии посмотрела на него, большого, толстого, неуклюжего, с темной гривой волос, с карими глазами, один из которых немного косил, и подумала, что имя Миша очень ему соответствует. Как выяснилось позже, он был трижды медведем — Михайлов Михаил Михайлович, так звучало его полное Ф.И.О.

— Это бесполезно, он целомудреннее тургеневской барышни, — ухмыльнулся Сомов, решив, что меня заинтересовал бортинженер. — Я с ним уже два года летаю. Преданный семьянин. Женщин избегает. Одни железки на уме.

Лучше бы он этого не говорил, потому что из меня, как змееныш из скорлупы, стал проклевываться мгновенно созревший азарт. Но я понимала, что для победы мне нужно тщательным образом этот свой азарт скрывать.

— Лу, пойдем искупаемся. — Сомов фамильярно обнял меня за плечи, ясно давая понять остальным, что нас связывает нечто большее, чем служба в одном экипаже.

Я словно невзначай, мельком взглянула на Майка. Мне показалось, что он смутился… А может, просто показалось?

Я мягко отстранила от себя Сомова — его демонстративная раскованность по отношению ко мне вовсе не входила в мои планы. Но из общения с ним я могла бы извлечь практическую пользу, то есть получить полезную информацию о Майке. Я быстро облачилась в купальник и уже через десять минут окунулась в объятия Атлантического океана. Сомов крутился рядом, прижимаясь ко мне в воде и пытаясь снять с меня трусики.

Я едва не захлебнулась соленой водой.

— Валерка, оставь меня, я хочу спокойно поплавать!

Я обожала океан! Здесь я чувствовала себя частичкой природы, свободной, молодой, здоровой и неуязвимой. Я ложилась на спину, доверяя себя этой огромной непостижимой стихии, сильной и прекрасной. Я ни о чем не думала, ни о чем не волновалась, я просто уходила в другое измерение. Океан смывал даже мой наркотический азарт.

— Лу! Я балдею от тебя, Лу! — возбужденно хрипел Сомов, возвращая меня в действительность. Его руки крепко прижимали к себе мои бедра, и пенистая волна накрыла нас с головой. Я отчаянно гребла руками, как ластами, чтобы глотнуть воздуха. Воспользовавшись этим моментом, Сомов вошел в меня с каким-то неистовством и замер. Не способная оказать ни малейшего сопротивления, я ощущала себя беспомощной мошкой, попавшей в сеть огромного паука. — Лу, у тебя там все так здорово, — выплескивая воду изо рта, отрывисто говорил Сомов. — Я еще не встречал такую, чтобы и такая классная была, и там, внутри, то же так чудненько. Я всю тебя чувствую. Всю. У тебя так плотно там облегает и сжимает мое естество, что у меня получится, даже не двигаясь.

Наша веселая компания уже погружалась в пучину Атлантики. Сомова, казалось, это нисколько не смущало.

— Отпусти меня, — просила я, продолжая бороться с волной руками, которыми не могла оттолкнуть темпераментного Сомова. Он еще сильнее прижался ко мне, напрягся, дернулся и я почувствовала, как внутри меня заработал мощный насос, заливающий в меня горячую струю. Нас снова накрыло волной, и в этот момент я уперлась ему в грудь, сумев вытолкнуть из себя его раздувшееся пульсирующее естество.

Я вышла на берег, боковым зрением чувствуя, как Майк отводит глаза в сторону. А может, просто его косящий глаз производил на меня такое впечатление. Не знаю. От моей упругой походки не осталось и следа, ноги дрожали от напряжения и слабо, неуверенно ступали по песку.

Ко мне подошла та самая Ольга, на глазах у которой зарождался наш роман с Северцевым, самая старшая из нас, трех стюардесс в экипаже, и к тому же самая мудрая и самая опытная. Самым выдающимся недостатком была ее зависть, которую она умело маскировала, но которая в конечном итоге змеей выползала из ее ушей, ноздрей и из всяческих других отверстий. Говорят, что «ревность переживает из-за своего добра, зависть из-за чужого». К своему добру Ольга тоже относилась очень трепетно.

— Послушай, Григорьева, ты не боишься простудиться, делая такие заплывы? — спросила она полушутливо, полусерьезно, одним словом двусмысленно.

Я уловила скрытый сарказм в ее словах, а наутро забилась в кашле. Сглазила меня Ольга. Хотя я в это и не верила никогда. Все очень просто объяснялось, мой хронический бронхит возник на почве переутомления. Я все лето работала почти без выходных.

Да, если бы мой любящий папочка в свое время не отправил меня, шестилетнюю дочь, в няньки в подмосковный город к своей бедной сестре, родившей мальчика от такого же бедного мужа, моя иммунная система не подвела бы меня так не вовремя. Я, тогда еще ребенок, ненавидела своего крошечного двоюродного братика. Каждое утро я грела ему бутылочки с молоком, кормила, пеленала, только что пеленок не стирала. В мои обязанности входила еще и прогулка. Тетя Валя жила на последнем этаже, в кирпичной пятиэтажке без лифта. Иногда соседи помогали спустить тяжелую коляску, в то время как я несла на руках запеленатого двухмесячного младенца. Если же некому было помочь, то все эти действия осуществлялись мною в два приема.

Немного позже задача облегчилась, я познакомилась с мальчиками и девочками во дворе, и они всячески помогали мне, находя в моих прогулках с братцем нечто вроде развлечения. Мальчишки, к примеру, любили разбегаться с коляской, из которой доносился дикий рев, затем отпускать ее, соревнуясь, кто толкнет дальше.

Как и всякому ребенку, мне хотелось бегать, прыгать, играть с такими же, как и я, детьми, фантазировать и читать сказки. Я ненавидела этого ни в чем не повинного малыша, для которого нужно было просто найти взрослую няню или устроить его в ясли. Папе ничего не стоило бы помочь своей бедной родственнице, заплатив за няню, ведь помогал же он совершенно чужим людям. Но в отношении своих близких у него выработались собственные принципы, понятные только ему одному. Иногда, оставаясь в одиночестве, я бросалась на колени и плакала, сложа руки и глядя вверх, желая увидеть там ангела.

«Мамочка, любимая, прошу тебя, забери меня отсюда поскорее, я не могу так больше жить, я просто умру скоро», — шептала я. Но моя прекрасная мама, внучка дворянина (дед-картежник, правда, немного подпортил корни), прекрасно играющая на фортепьяно и завораживающая своим контральто, беспрекословно слушалась пролетария-папочку, но все же не выдержала и ушла от него к воспитанному в культурных русских традициях доценту. Папа не отдал меня маме, невзирая на ее мольбы и горькие слезы, а я тогда не понимала, что теперь весь его гнет обрушится на меня.

Иногда я надевала белый халат (тетя Валя работала в лаборатории, и у нее всегда висела в гардеробе пара накрахмаленных халатов), брала в руки иголку, смазывала ее спиртом и говорила, удовлетворяя свои садистские наклонности: «Врач пришел, будем делать укол». Ребенок однозначно реагировал на белый халат, заходясь от плача. Тетя Валя с дядей Петей вызывали работников санэпидемстанции, решив, что причиной красных точек на пухленькой попе их дитяти были укусы заведшихся в доме клопов. Я торжествовала!

Теперь между мной и братом дружеские и теплые отношения. Он всегда готов помочь мне в трудную минуту и в ответ на мои слова благодарности говорит: «Ну что ты, Лу, ведь ты когда-то воспитывала меня, я всю жизнь перед тобой в долгу». В такие минуты мне становится стыдно за свои давние проделки.

Единственной отдушиной в те годы были редкие вечера, когда меня отпускали на каток. С четырех лет я занималась фигурным катанием, которое мне приносило самую большую радость.

Я росла послушным ребенком, но однажды холодным зимним вечером своим долгим отсутствием подняла на ноги весь подъезд тетиного дома. Стоял страшный мороз, мои заиндевевшие ноги в коньках не сгибались и походили на тонкие застывшие сосульки, тело лихорадило, о мое лицо можно было зажигать спички. Тетя Валя тогда по-настоящему испугалась, увидев на термометре отметку сорок. Целый месяц я провалялась в больнице, подхватив двустороннее воспаление легких. Когда меня выписали, зима еще отстаивала свои права. Я умышленно сбежала на каток и снова заболела. После этого папа забрал меня домой, а я приобрела хронический бронхит, мучивший меня ежегодно при повышенной влажности. Спустя год с того момента, как я начала свою летную деятельность, мой бронхит с позором сбежал от меня, испугавшись высоты и сухости воздуха. И все-таки он скучал по мне, изредка возвращаясь в мою измученную плоть при влажной погоде.

— Лу, ну прошу тебя, поедем, — просила меня симпатичная Танечка следующим утром. — У нас такие грандиозные планы! Весь остров сможем объехать, все посмотреть.

— Не могу, Танюш. Кажется, температура поднимается, — просипела я. — У меня, вдобавок ко всему, еще и горло заболело. Обидно, конечно, но два дня придется проваляться в постели.

— Бедная Лу, — пропищала Танечка, жалостливо глядя на меня круглыми голубыми глазами.

Они все не уезжали, то один приходил уговаривать, то другой. А мне становилось все хуже и хуже. «Уж скорее бы они уехали», — думала я, устав от их уговоров. Я прикрыла глаза, почти уверенная в том, что взятый в аренду экипажем джип отъехал от гостиницы.

И вдруг кто-то тихо вошел в комнату и присел на краешек моей кровати. Черные глаза Майка встретились с моими светлыми и тут же метнулись в сторону.

— Доброе утро, Луиза. Я принес сильнодействующее лекарство, мне в аптеке посоветовали. Через пятнадцать минут тебе станет легче, и, может быть, тогда ты к нам присоединишься, — сильно кося левым глазом, который к тому же еще и задергался, произнес Майк.

Я улыбнулась, он по-прежнему казался мне смешным. Позже я узнала, что идея купить лекарство принадлежала Майку, только принести его ко мне в номер он отказывался, но на этом настоял Валерка Сомов, надеясь, что уж Майку-то я не откажу.

И действительно, спустя полчаса мы всем экипажем уже мчались по направлению к сталактитовым пещерам. После прогулки по благоухающему разнообразием ароматов ботаническому саду, поражавшему огромным количеством причудливых деревьев и редких растений, мы отправились на дикий пляж. Жаль, что мне нельзя было отведать холодного пива, я изнемогала от жажды. Пришлось выпить водки, вопреки страшной жаре и моей нелюбви к этому зелью. Не пил только Майк. И опять все тот же Майк, в минуту страшной опасности, когда наш джип навис над пропастью, осторожно вылез из-за руля и, рискуя упасть вниз, уперся крепким плечом в переднее колесо, сумев сдвинуть машину на несколько нужных сантиметров. После этого поступка он уже не казался мне таким смешным, как прежде. Говорят, что трагедия — это место, где трусы умирают, а герои погибают. Майк был похож на героя. И мне совсем не хотелось, чтобы он погибал.

Незадолго до заката мы вернулись в гостиницу. После ужина Сомов предложил мне сделать оздоровительный массаж, но я отказалась, представляя, какого рода массаж он будет делать. Сомов психанул и ушел спать.

— Лу, как ты себя чувствуешь? — вдруг невпопад спросил Майк, возможно вдохновленный моим отказом Сомову.

Я отметила, что он впервые назвал меня «Лу», и мне это было приятно.

— Спасибо, Мишенька, лучше, только нос сильно заложило, — ответила я и уже собралась пожелать ему «спокойной ночи».

— Я могу научить тебя точечному массажу, хочешь? — робко спросил Майк.

— Нет, спасибо, пока я научусь, насморк сам по себе пройдет, — усмехнулась я.

Он переминался с ноги на ногу, пытаясь еще что-то сказать, но так и не сумел. Чувствовала себя я не лучшим образом, и мой азарт меня покинул. В любом случае у меня были выработаны свои правила игры — мужчина должен делать шаг первым. Я считалась со своим самолюбием. Чувство собственного достоинства никогда не позволяло мне оступиться.

— Спокойной ночи, до завтра, — прервала я затянувшуюся паузу.

Всю ночь я перечитывала свою любимую «Джен Эйр» и рассталась с ней незадолго до того, как забрезжил рассвет, протягивая ко мне нежные лучи сквозь неплотно закрытые шторы.

До обеда меня никто не беспокоил, а потом началось… Как я скучала иногда по одиночеству, если только можно по нему скучать.

— Лу, ты почему ничего не ешь? Ни на завтраке я тебя не видел, ни на обеде, — барабаня в дверь, громко говорил Сомов. — Ну открой же, я тебя не съем.

— Заходи, только, пожалуйста, без своих штучек, — предупредила я.

— Ну как ты? — с не свойственной для него нежностью в голосе, спросил Валерка.

Я удивленно взглянула на него, не веря своим ушам. Наверное, Сомов понял, что становится для меня неинтересен, и решил поменять тактику. Во всяком случае, я не очень верила в искренность его слов. Я поспешила закрыться в ванной, где переоделась, чтобы пойти на пляж.

— Лу, — восхищенно сказал Сомов, остановив свой взгляд на моей груди, купальник был довольно открытый. — И почему русские женщины не ввели в моду купаться без верха? То ли дело немки.

— Пожалуйста, только не трогай меня, — испугалась я, почувствовав на себе его руки. Я быстро схватила пляжную сумку и выскочила из номера.

К счастью, Сомов после сытного обеда остался лежать на серебристом песке, поглаживая живот и поглядывая за мной, резвящейся в воде. Я обожала плавать с маской и трубкой, наблюдая за таинственной подводной фауной. Расфуфыренные осьминоги, прозрачные медузы, причудливые рыбки разных форм и оттенков, прячущиеся среди колоритной растительности, просто завораживали меня, я оставалась в море по два часа кряду. Меня пошатывало, когда я выходила на берег, и он казался мне неустойчивым.

Кажется, я заснула, иначе услышала бы, как ко мне подкрался Сомов. Под видом массажа он на самом деле стал ласкать меня, вызывая во мне чувственность и желание. Я хотела возмутиться, но он шепнул: «Никого нет, все в море». Он прикрыл меня полотенцем, и его вздрагивающая рука поползла под купальник. Мурашки покрыли мое тело, и Сомов наверняка понял их происхождение. Одним пальцем он нежно массировал набухающий бугорок, а другим, безошибочно поняв момент, погрузился в мое увлажненное лоно. Его нервные пальцы еще некоторое время поглаживали потаенные места, тем самым продлевая во мне спазматические конвульсии. А через минуту Сомов застонал, прижав мою ладонь к своей изнемогающей напрягшейся плоти.

— Ты… просто фантастика, — прерывисто шептал он.

— А ты… ты просто самец, — заикаясь, сказала я.

— Только с тобой, — смеясь, парировал он. — А теперь пошли купаться.

Сомкнув скрещенные ладони, Валерка с Майком предложили мне использовать их вместо мостика для ныряния. Я вставала на их сплетенные руки и бросалась в воду. В такие минуты я впадала в детство, заливисто смеясь, радуясь солнцу, морю, волне, ласкающей меня, радуге, распластавшейся в небе. Мне вспоминались тютчевские строчки, и при этом я ощущала себя Иридой, богиней радуги.

О, в этом радужном виденье Какая нега для очей! Оно дано нам на мгновенье, Лови его — лови скорей!

Я по инерции еще ныряла, не замечая, как Майк смущается при частом соприкосновении наших тел в воде. Для меня показалось бы забавным, если бы я это заметила.

По берегу лениво ходили местные чернокожие жители, стройные, молодые, сильные с замысловатыми, разнообразными прическами из тонко сплетенных косичек. Они с интересом наблюдали за нами и ждали, когда мы закончим резвиться и выйдем на берег. Они с восторгом смотрели на мои длинные светлые волосы и в знак восхищения показывали большой палец. Это были удивительные люди! Я много летала по Африке и нигде не видела таких красивых, искренних и удивительно добрых негров. На берегу можно было оставить что угодно, никто не брал чужого. Я вспоминала Сомали или Танзанию, с диких пляжей которых мы часто уходили раздетыми — в том, в чем выходили из воды.

«Да здравствует черное прошлое Африки!» — говорил в таких случаях стюард Костя, который никогда не терял чувство юмора. «Здравствуй, солнечный город Аден», — произносил он ласково, спускаясь по трапу в этот зной и ужас. Само название города происходило, наверное, от слова «ад»…

Вдоль дороги, по которой мы возвращались с пляжа в гостиницу, располагались небольшие аккуратные коттеджи с цветущими садами, облагораживающими даже заборы, за которыми они цвели. В этих чудесных домиках жили европейцы, видимо, полюбившие этот экзотический остров так, что остались здесь навсегда.

— Лу, смотри какие интересные растения! — Таня показала на широкие листья с белыми цветами.

— Давайте сорвем, ведь издавна считается, что ворованные цветы приживаются лучше, — предложила Ольга.

Мы, не раздумывая, воспользовались ее предложением, и через мгновение, благоухая ароматами, в наших руках уже красовались причудливые цветы.

А через секунду раздался страшный крик:

— It is a private garden (Это личный сад)! — злопыхало за забором солидное брюшко с блестящим черепом. Сильный, знакомый мне с детства акцент выдавал в нем немца.

— You got angry with us. We ere to blame (Вы рассердились на нас. Мы виноваты), — трогательно пролепетала симпатичная Танечка.

И сказала это совершенно зря. Ее нежный лепет еще сильнее разозлил частного собственника. Он кричал, что ему наплевать на наши извинения, и что цветы стоят денег, и что он намерен вызвать полицию.

Сомов встал в боевую стойку и уже собирался набить морду наглому иноземцу, но тут Майк спокойно спросил:

— Чего он хочет?

— Сейчас узнаю, — сказала я и перешла на чистейший берлинский диалект.

Брюшко от неожиданности притихло и уже членораздельно сообщило нам свои требования. Я усмехнулась, вспомнив о различии в наших менталитетах.

— Он хочет денег, Миш, — сказала я.

Майк достал из кармана двадцатидолларовую купюру и протянул пострадавшему. Конфликт был исчерпан, а Майк еще больше вырос в моих глазах.

Вечером хозяин гостиницы устроил нам настоящий праздник с морскими блюдами и живой музыкой. Когда оркестранты разошлись, мы продолжали веселиться, танцевать и петь под караоке.

— I am a woman in love, — пела я по-английски песню из репертуара Барбары Стрейзанд, и глаза мои искрились и метали молнии, которыми я хотела поразить Майка.

Кажется, это мне удалось. То краснея, то бледнея, Майк все же осмелился пригласить меня на танец. Когда моя ладонь оказалась в его ладони, я ощутила какой-то импульс, а может быть, это просто рука партнера немного вздрагивала. Во всяком случае, в моем азарте появился незнакомый мне привкус.

В середине танца Сомов разъединил наши руки, нагло сказав:

— Разрешите пригласить вашу даму:

— Что ты себе позволяешь! — зашипела я.

— Слушай, Лу, я разгадал твои маневры. Ты им увлеклась. Но ты хоть знаешь, сколько ему лет?

— А что это меняет? — с вызовом ответила я.

— Он моложе тебя почти на пять лет, — зло бросил Сомов. — Ты, конечно, выглядишь, как девочка, но все-таки прекрати развращать парня.

— К твоему сведению, я развращала и более молодых юношей, — дразнила я Сомова.

— Я убью тебя, если уйдешь к нему, — процедил он.

Мне стало страшно. Не за себя, за Майка. Заведенный Сомов был способен на многое. Он очень сильно напился в тот вечер. Только благодаря этому я избежала скандала».

Глава двадцать первая Возвращение на берег

На десятый день Юлька затосковала. Словно чувствуя ее настроение, изменилась и погода, небо заволокло тучами и целый день моросил дождь. Последние три дня Юлька постоянно названивала Михаилу, представителю «Аэрофлота», который по-прежнему ничего не обещал.

Она теперь жила в Бангкоке, остановившись в гостинице «Бангкок Пэлэс», где работникам авиакомпании «Аэрофлот», который когда-то расселял здесь свои экипажи, предоставлялась скидка.

— Юля, дорогая, здравствуй! — обрадовались ей Витя с Сашей, которые остановились в этом же отеле и которые так же, как и Юлька, имели билеты на заоблачную дату. — Как отдохнула? Как творческие успехи?

— Все отлично. За исключением того, что украли мобильник. Жалко, это был еще и карманный компьютер. Мне его муж подарил. Ну, да ладно.

— Не переживай. Купит тебе твой муж мобильник краше прежнего, — улыбнулся Витя. — Ты когда собираешься вылетать из Бангкока?

— Легко сказать — собираешься. Я бы хоть завтра. Только как с местами будет обстоять дело? Все ли пассажиры придут на рейс, или у нас будет шанс улететь?

— Поехали вместе послезавтра. Втроем веселее.

— Я звонила Михаилу, он советует приехать с самого утра, за пять часов до вылета. Говорит, что таких, как мы, уже семеро, и надо занимать очередь.

— Послезавтра два рейса вылетают в Москву с разницей в полчаса, поэтому шансов будет больше.

— Я знаю. Мне Миша говорил.

В аэропорту в ожидании регистрации рейса и провозглашения «приговора или помилования» Юлька познакомилась с Константином, удивительно интересным человеком и теперь уже бывшим коллегой. Юлька слышала, что Костя написал исторический роман, который в службе как-то не поняли и не приняли.

— Юля, мне говорили, что ты пишешь роман, посвященный бортпроводникам.

— Да. И о любви одной стюардессы, — улыбнулась Юлька. — Только как потом его издать, не знаю.

И творческие единомышленники, обменявшись телефонами, увлеклись беседой, представлявшей для них взаимный интерес.

— Посмотрите, как мило разговаривают близкие по духу люди. Со мной он так не говорит, — засмеялась жена Константина.

— Белая кость. Богема. Что ты хочешь, — улыбнулся Саша.

Наконец появился Михаил. Встав на какое-то немыслимое возвышение, он провозгласил фамилии счастливчиков, которые улетали в Москву. Среди них была и Юлька.

В самолете она неожиданно повстречала Марину.

— Как? Ты разве не на импортной технике летаешь? — удивилась Юлька.

— Нет. Я вернулась назад, — грустно улыбнулась Марина.

— Я Сережку видела недавно, — ляпнула невпопад Юлька и пожалела, что сказала, не подумав.

— Знаешь, я расстаюсь с ним. Недавно умерла моя мама. Он даже не помог. Меня полностью поддержал другой человек, которого я, кажется, полюбила. Как-нибудь расскажу потом.

— Марина, я приношу тебе соболезнования. Крепись.

— Спасибо. Как твоя книга продвигается?

— Скоро закончу, надеюсь.

— У меня прямо мурашки по коже от одной мысли, что когда-нибудь прочту твою книгу.

— Я пришлю тебе отрывок на имейл, — пообещала Юлька. — Выскажешь мне свои замечания.

— Не забудь, пришли. Я с удовольствием прочту.

После стаканчика французского вина, предложенного Мариной, Юлька окунулась в грезы своего романа.

— Ты снова пришла ко мне, Лу? — с благоговейным трепетом спросила Юлька.

— Я к тебе часто буду приходить. Ты готова слушать?

— С нетерпением.

«Утром штормило. На берегу был вывешен предупреждающий флажок. Мне не следовало бы заплывать так далеко, океан не на шутку разволновался. По берегу нервно ходил спасатель со свистком во рту, призывая выйти из воды. Я пыталась приблизиться к берегу, но меня уносило все дальше и дальше. Соль разъедала горло. Свинцовое нагромождение туч давило своей тяжестью. Небо качалось надо мной, угрожая и темнея. Свисток захлебывался в панике, но я его уже не слышала, в ушах поселился шум океана. А вокруг бушевала стихия.

— Помогите, — пыталась крикнуть я, но вода заталкивала мой крик назад. Я теряла силы, а вместе с ними и надежду. С ужасающей ясностью я понимала, что противник значительно превосходит меня, мне с ним не справиться. Бросив последний взгляд в сторону берега, я вдруг заметила, что кто-то плывет ко мне. Кажется, их было двое. Во мне затеплилась слабая надежда, и я, собрав последние силы, стала отчаянно бороться.

— Держись! — услышала я знакомый голос.

— Мы плывем к тебе, — вторил ему другой.

Они стремительно приближались, мощно работая руками. Это были Сомов и Майк. Только позже я поняла, насколько дух соперничества прибавил им тогда сил. Если бы не их взаимная ревность, возможно на этом бы мои воспоминания и оборвались. Две пары глаз уже были почти рядом. Одни, небесного цвета, принадлежали скандинавскому викингу, сказочному красавцу, этому волку в овечьей шкуре. Другие — черные, косящие — неуклюжему, толстому, смешному Квазимодо с добрейшим сердцем и чистой душой.

Чьи-то сильные руки подхватили меня и толкнули вперед, другие, не менее сильные, приняли меня и толкнули дальше. Так, поочередно, бросая меня друг к другу, мужчины отвоевали меня у стихии. У самого берега кто-то большой и сильный взял меня на руки и рухнул на песок вместе со мной. Надо мною склонились множество глаз — испуганных, тревожных, радостных, сочувствующих и… любящих. Я любила их всех, как любила землю, на которой тогда лежала, как любила жизнь, которую снова обрела. Кто-то кутал меня в полотенце, кто-то отжимал мои волосы, пахнувшие водорослями.

— Спасибо, — наконец смогла произнести я и беззвучно заплакала.

— Все хорошо, Лу, все хорошо, — сказал Майк, гладя меня по щеке.

Разразившийся ливень заставил всех подняться и спрятаться под ветвистым деревом. Рядом со мной стояли двое моих спасителей, но именно Майк, а не Сомов прижал меня к себе, закрыв от проливного дождя. Я с удивлением посмотрела на Сомова. Он отвел взгляд, и я поняла, что Майк, подплыв ко мне первым, завоевал право обнимать меня.

По этому же праву мы оказались в тот вечер наедине в его номере. Я с любопытством огляделась, на прикроватной тумбочке лежала стопка книг, содержание которых, судя по названию, стимулировало инженерную мысль Майка. Я чуть не ударилась о гири, лежащие на полу.

— Ты занимаешься гимнастикой? — удивилась я.

Он взял в одну руку обе гири, после чего легко и непринужденно продемонстрировал мне свою силу. Руки у Майка были большие, с коротко подстриженными ногтями, тяжелые и неуклюжие, как он сам. Но когда он бережно касался ими моего лица, моих глаз, губ, они казались мне легче ветра. Я лежала рядом, обнаженная, сверкая упругой белой грудью и узкой полоской внизу. Я гордилась своим бронзовым загаром.

— Я не верю, не верю, чтобы такая красота и рядом со мною, — шептал Майк, прижимая к своим губам мои тонкие пальцы. — Я не смею даже трогать тебя — только любоваться тобою. Ты — Афродита, и я нашел тебя в пене морской. Какая же ты необыкновенная, Лу. Таких нет на земле. Я таких никогда не встречал.

— Мишка, — шептала я, перебирая его волосы на затылке. — Мишка, иди ко мне.

— Я не смею, — тихо сказал он. — Ты слишком красива для меня, слишком хороша.

— Какой же ты дурак, — нежно шептала я, — такой милый, славный дурачок.

Я поглаживала его затылок, плечи, спину и чувствовала, как в нем пробуждается мужская сила, которой он стесняется и пытается ее скрыть. «Боже мой, как же он невинен, как чист и неиспорчен, и как я хочу быть рядом, и слушать его, и наслаждаться звуками его голоса», — думала я. Его слова, перемешанные с поцелуями, вызывали во мне нежные переливы, какие-то неведомые струны собственной души открылись мне и зазвучали так, словно кто-то умело водил смычком по моим пробудившимся эмоциям. Это были совсем иные эмоции, каких я прежде не испытывала. В постели я была эгоисткой, старалась получить максимальное наслаждение и быстро забывала о том, кто мне помог его получить. С Майком я стала другой, мне хотелось доставить удовольствие ему. Сама же я была переполнена светом его любви и его восхищения мною. Для сексуальных чувств во мне не осталось места. Мишка склонился надо мною, не решаясь овладеть моим телом. Он весь дрожал. Чтобы растопить его внутреннюю скованность, я приподнялась и легла на него, накрыв распущенными волосами.

— Лу, — шептал он, вздрагивая. — Какая ты нежная, какая легкая. Чем я заслужил такое…

Он ждал меня, а я знала, что не смогу, и не знала, как ему об этом сказать. Он боялся сделать неосторожное движение, потому что больше не мог терпеть, а я это чувствовала и боялась, что у него может не получиться. И тогда я сама установила ритм движения, и он закричал, задыхаясь и… плача.

— Лу, любимая, Лу, прости меня, — шептал он и плакал. — Мне так стыдно перед тобой. Ведь я так и не смог для тебя ничего сделать.

— Глупый, ты ничего не понимаешь, я получила больше, чем ты думаешь, — отвечала я, обнимая и прижимаясь к нему, смешному и неуклюжему Квазимодо с душой святоши.

— Я все еще не верю, что ты со мной.

Но мною уже овладела чувственность, удовлетворить которую мог только он — распущенный сатана, разнузданный Мефистофель. Одержимая азартом, я почувствовала в себе внутреннюю дрожь и подумала, что стоит только прикоснуться ко мне так, как это умел он, проклятый Люцифер, и все во мне затрепещет. Я быстро попрощалась и вышла из номера. Меня тут же схватили знакомые руки.

— Ты что, ждал меня здесь? — удивилась я, увидев Сомова.

Глаза его пылали алчным нетерпением. Так велико было искушение! И через минуту я уже лежала в его объятиях.

Сомов, войдя в меня, все понял.

— Стерва, какая же ты стерва, — бормотал он, сладострастно дыша. Он взял бешеный ритм. Мое тело моментально отозвалось, потом еще, и Сомов это почувствовал. — Стерва, — задыхаясь, повторял он и замер во мне, извергая страсть».

Шереметьево замело снегом. После сильных морозов грянуло потепление. Метели заметали дворики, аллеи, улицы. В белоснежном одеянии кусты и деревья иногда сбрасывали с себя излишки снега, рассыпавшиеся многочисленными пушистыми снежинками. И желтогрудые синицы с радостным чириканием взлетали и садились на заснеженные ветки.

— Здравствуй, сестренка, — встретил ее в аэропорту Сергей. — Как отдохнула? Почему на звонки не отвечала?

— Телефон потеряла. А маму расстраивать не хотела. Она же по каждому поводу переживает.

— Молодец, что догадалась из аэропорта позвонить. Ты знаешь, новости есть не из лучших. Валя умерла, бывшая жена Стаса. Он не мог приехать из Женевы. Я приезжал на похороны. Печально все это было наблюдать.

— Сережа, я слышала, что только у нелюбимых жен бывает рак груди.

— Может быть, не знаю. Тебя куда отвезти? На Димитрова или на Юго-Запад?

— Хочу на Димитрова заехать сначала. — Увидев записку Стаса, воспринятую ею, как приговор, Юлька решительно сказала брату: — Я быстро соберу вещи. Подожди меня.

Глава двадцать вторая Исповедь грешницы

Я пью за разоренный дом, За злую жизнь мою, За одиночество вдвоем, И за тебя я пью — За ложь меня предавших губ, За мертвый холод глаз, За то, что мир жесток и груб, За то, что Бог не спас.

Юлька читала грустные стихи Ахматовой и видела в них отражение собственных чувств.

— Лу. Мне плохо. Где ты?

— Я здесь. И чтобы отвлечь тебя от грустных мыслей, я расскажу тебе продолжение моей истории.

«На следующий день до самого обеда не прекращался шторм, и даже отчаянные местные пловцы не рискнули войти в воду. Солнце появлялось из-за туч лишь на минуту-две, а затем небо темнело и задувал свирепый ураган.

Буря бушевала и во мне. Я чувствовала себя растерянной, опустошенной, неприкаянной и ничего не понимающей в этой жизни. За завтраком, состоящим для меня из арбуза и стакана сока, я увиделась с моими вчерашними спасителями — ангелом-хранителем и демоном-искусителем. Они сидели за одним столиком и целеустремленно поглощали тарелку за тарелкой. «Все-таки мужчины в экипаже никогда не страдают отсутствием аппетита», — отметила я, удивляясь, как можно с утра кушать мясо. Помню, как кто-то из членов экипажа, довольно тучный мужчина, говорил: «Никогда не ешь больше, чем сможешь поднять».

— Присаживайся к нам, Лу, — позвал Сомов.

Мне стало неловко, но я поздоровалась, скрывая стыд, и села рядом, едва взглянув на Майка. «Знает или нет, рассказал ему Сомов или промолчал», — гадала я. Лицо Майка вспыхнуло, и я подумала, что все-таки знает.

Я быстро разделалась со своим традиционным арбузом и уже собиралась попрощаться, но тут Майк сказал:

— Что-то желудок схватило, пойду прилягу.

— Майк, причина язвы, как известно, не в том, что ты ешь, а в том, что тебя гложет, — усмехнулся Сомов.

Майк и я сейчас походили на одновременно брошенных в кипящую воду раков. Мы оба были настолько уязвимы, что одно неосторожное слово могло разорвать ту тонкую нить, которая между нами возникла. «Все-таки не знает», — подумала я.

Мы оставили Сомова доедать яичницу с беконом и пошли гулять по пляжу. Наши следы на песке смывала вода. Мне казалось, что она смывает все плохое и грешное, что было в моей жизни до встречи с Майком. Я не хотела больше ничего помнить, ничего, кроме его жестов, фраз, движений, взгляда. О чем мы только ни говорили! Даже затронули тему о грозной силе, затаившейся в районе Бермудского треугольника, называемого также Адовым кругом, Морем грез и Гаванью пропавших кораблей.

— Ты знаешь, Миш, когда наш самолет пересекает эту зону, я нарочно объявляю об этом пассажирам, чтобы пощекотать им нервы, — засмеялась я.

— Лу, ты неисправима, — засмеялся в ответ Майк. — Кстати, на нашей планете существуют целых двенадцать аномальных зон, и если на обыкновенном глобусе их соединить прямыми линиями, то в результате получится несколько равносторонних треугольников.

— Я знаю, что недалеко от Японии находится Море дьявола, где также происходят таинственные исчезновения, — пыталась я показать Майку свою осведомленность.

— Так вот, существует гипотеза о губительных вихрях, которые как раз и являются вершинами этих равносторонних треугольников, — продолжал Майк.

— Но это же скучная геометрия, куда как интереснее предположить возможность посещений этих зон инопланетянами. Допустим, НЛО похищают землян ради их спасения на терпящих катастрофу самолетах и судах. Еще я слышала о возможных подводных сигнальных устройствах, руководящих полетом на Землю с других планет. Быть может, поэтому здесь подчас наблюдается беспорядочное вращение магнитной стрелки вокруг своей оси.

— Да, действительно, Бермудский треугольник — одно из немногих мест, где стрелка компаса указывает на географический полюс, а не на магнитный. Иными словами, это явление можно назвать магнитной аберрацией, природу которой так еще до конца не изучили.

— А может, не все возможно объяснить и изучить. Мы отвергаем то, что не доступно пониманию. А черные дыры, а искривление времени? — запальчиво спорила я с Майком.

— Я больше склонен к материализму. Существуют антигравитационные поля, ну на худой конец водяные смерчи, ставшие причиной жертв необъяснимых катастроф. Был еще такой специалист в области электроники, если не ошибаюсь — канадец, обнаруживший области атмосферы с «пониженным сцеплением». Эти области имеют около тысячи футов в диаметре и простираются вверх на неизвестную высоту, медленно передвигаясь, исчезая и снова возникая совершенно в другом месте. В таких зонах часто происходят необъяснимые катастрофы. Может быть, эти силы действуют не только на радиоаппаратуру и компас, но и на нервную систему людей, теряющих ориентацию в пространстве. Тому пример загадочное исчезновение «Аталанты», пропавшей вместе со всем экипажем, состоявшим из трехсот офицеров и курсантов, — увлеченно говорил Майк и рассказал мне еще немало интересных историй.

Мы говорили о жизни, которой живем, о книгах, которые читаем, о взглядах, какими смотрим на мир. И нам было так интересно и так здорово вдвоем.

— Лу, у нас нет с тобою будущего, — вдруг сказал мне Мишка. — У меня семья. Я не могу их бросить.

— Знаю, знаю, что мы расстанемся, как только кончится эта командировка.

— Осталось два дня на Барбадосе и два дня в Шенноне, — сказал он, уставившись в песок.

— Да, — подтвердила я грустно.

— Ты любила кого-нибудь по-настоящему? — вдруг спросил Мишка.

— Думаю, что да.

— Как я ему завидую.

— Завидовать нечему. Если бы ты только знал, как я с ним поступила. — Я горько усмехнулась.

— Расскажи.

— Не хочу.

— Пожалуйста, Лу, расскажи.

— Ты будешь меня презирать.

— Я буду всегда тебя любить и помнить, что бы ты ни сделала до меня, — твердо сказал Мишка.

— Хорошо, я расскажу, если ты так этого хочешь.

— Это случилось в апреле. Представь себе, что трое друзей летят в Ханой и цель их поездки — бизнес. Они входят в самолет, садятся на свои места и тут же откупоривают бутылку и разворачивают снедь. Я встречаю пассажиров, помогаю им разместиться и боковым зрением чувствую, как кто-то пожирает меня взглядом вместе со своей снедью. Оглянувшись, я увидела темно-русую кудрявую голову с ярко-серыми глазами, пытающуюся меня загипнотизировать. Обдав его презрением, я отвернулась. Не буду рассказывать дальше, как упорно, со свойственным его возрасту безрассудством, он добивался моего расположения. Увидев меня, он почувствовал, как рушится предохранительный экран, поставленный им в своем сознании. Так он потом об этом рассказывал. Он был молод, симпатичен и отлично сложен. Ольге, с которой мы летели тогда в одной бригаде и с которой дружили одно время, очень понравилась его есенинская внешность. Женька был в ее вкусе. А мне всегда нравились черноволосые и кареглазые, как ты и как один из Женькиных друзей, к которому он меня всегда ревновал. В аэропорту Карачи произошла смена экипажа. Мы попрощались, оставшись в Пакистане, а друзья полетели дальше.

Через три дня и мы прилетели в Ханой. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что за нашим служебным автобусом мчится автомобиль вместе с Женькой и его черноволосым другом. Больше часа шла погоня.

А вечером мы уже сидели в самом лучшем ресторане Ханоя. Женька умел очень красиво ухаживать — заказывал музыку, экзотические блюда, горящие коктейли. Со мной обращались с уважительной почтительностью, как с самой настоящей леди. Постоянно сопровождающий Женьку переводчик предупредительно раскрывал зонтик и держал его надо мной, когда я выходила из автомобиля, а Женька открывал дверцу и подавал руку. Молодежь теперь так себя не ведет. Он был другим, особенным. Как только я появилась в Ханое, он забыл о цели своей поездки и проводил со мной все свободное время. Друзья даже обиделись на него, когда он скрылся от них в день своего рождения. Меня же он боготворил. Наши отношения ограничивались поцелуями, правда, очень страстными, которые я вовремя пресекала.

В Москве, а он был тоже москвич, мы встречались в каждый из моих выходных дней, и все эти дни до поздних вечеров мы проводили вместе. Он познакомился с моим сыном Вовкой, возил его в бассейн, водил в «Макдоналдс», покупал ему игрушки, одежду, разные вкусности. Он занялся ремонтом квартиры, привозил продукты, мыл посуду. Напрасно я пыталась защитить себя притворно равнодушным тоном. Своим обволакивающим магнетизмом он сумел смести все препятствия на своем пути. И скоро затаенным помыслам, горящим в его нетерпеливой душе, суждено было сбыться. Через месяц я сдалась.

Когда это случилось, Женька, под влиянием пережитого, с виновато склоненной головой стоял передо мною на коленях и молил о прощении, словно лишил меня девственности. Так измучила я его своей недоступностью, и так сильно он ценил эту мою непреклонность. И в ту минуту я полюбила его. Это был единственный мужчина, на которого я не могла обидеться, даже если бы очень захотела. Он предупреждал любое мое желание, предвосхищал любые мои фантазии, не позволяя ни единого слова в мой адрес, которое могло бы обидеть меня или затронуть мое самолюбие.

— Миш, может тебе это неприятно слышать?

— Нет, рассказывай, я все хочу о тебе знать.

— Я не сообщила тебе самого главного, он был женат. Я не собиралась разбивать его семью, это не в моих правилах, да и он все равно был моим всецело. И только затаенная горечь в его глазах порой смущала меня. Я чутьем угадывала, его что-то тревожит, а он не хотел сказать мне — что. Меня устраивало все в наших отношениях, его же что-то очень сильно не устраивало. Потом начались скандалы в его семье, Женя не умел раздваиваться, потому что был слишком честен.

Май благоухал ароматами весны, алея флагами. Я отвезла сына к бабушке и ждала Женькиного звонка. Он должен был отвезти семью на дачу и вернуться ко мне, предварительно позвонив. Время шло, а звонка от него не было. Стояла теплая солнечная погода, на улице звучала музыка, радостный народ шумно праздновал очередную годовщину Победы. Для меня же именно эти праздники Победы по иронии судьбы превращались в скорбные дни. Задыхаясь от духоты и боли в груди, я каждый раз бросалась на звонящий телефон, как на амбразуру. Но это были не его звонки.

Я решила хоть на минутку выйти на улицу, чтобы снять с себя это дикое напряжение. Но едва я закрыла дверь, как зазвонил телефон. Я рванула на себя дверь, чуть не сломав замок. Это был не он. Я потеряла над собой контроль и металась по квартире, как зверь в клетке. Не хотелось ни есть, ни пить, ни думать ни о чем — только выть от отчаяния. Уж лучше бы я вместе с сыном уехала за город, чем сидеть дома в такую чудесную погоду и напрасно ждать звонка. Мне казалось, что я сойду с ума, мне уже чудились телефонные звонки, хотя телефон молчал, мне слышался его голос за окном, но это были голоса совсем чужих людей. Если бы Женька не отличался такой надежностью, если бы был хуже, бесчувственней, если бы не избаловал меня так своим вниманием, своей нежностью и любовью, я переживала бы меньше. Но именно ему, такому замечательному и почти идеальному, я не могла простить его отсутствия. Мое сердцебиение участилось так, что отдавало в висках, в горле стоял ком, а каждая нервная клетка дрожала, словно помещенная в морозильную камеру. Мое состояние можно было сравнить с состоянием наркомана, у которого началась ломка, и мне, как и наркоману, требовалась доза. «Что же делать, я не способна больше этого переносить»? — с отчаянием думала я.

И тут я вспомнила про очень интересного юношу по имени Леня, с которым недавно познакомилась, гуляя по лесопарку с собакой. Я отказалась дать ему свой номер телефона, а он назвал мне свой и очень просил запомнить и позвонить. Я, разумеется, не позвонила, его образованность и броская внешность произвели на меня впечатление, но его трогательная молодость — смущала. Я его называла не иначе, как Ленечка.

Я набрала номер Ленечкиного телефона (я легко запоминала даты, цифры, номера телефонов и даже целые страницы прозы или стихов), и уже через двадцать минут его длинные ноги перешагивали порог моей квартиры. Это было то самое лекарство, в котором я так нуждалась тогда. Высоченный, с молодыми играющими мускулами, увлеченный мною Ленечка был неотразим. Именно таким и должен быть мужчина, избранный мною орудием для своей мести. Леня воспитывался в семье дипломатов, и сам уже не раз ездил за рубеж. Он явился в дом с пышным букетом коралловых роз (из московских цветов других я не признавала, только роза — королева цветов), с французским шампанским «брют» и преподнес мне подарок — фирменную кожаную сумочку. Ленечка дрожащими от волнения руками расстегивал молнию на моем платье, когда зазвонил телефон. Я точно знала, кто звонит.

Да, это был он — Женька. Он говорил, что любит меня, что приедет, что его жену, бившуюся в истерике и даже потерявшую сознание, только что увезла «скорая», что он просит прощения за то, что не смог позвонить раньше и что он больше не может так жить. Но мне это уже было неинтересно. Я не стала слушать его мольбы, я просто накрыла подушкой телефон и быстро нырнула в постель к Ленечке. Он был великолепен в своем проявлении нежности и страсти, и тем слаще для меня оказалась месть. И в тот момент, когда надрывался телефон, я нарочно сосредоточилась на мыслях, представлявших собой воплощенный соблазн, и моя плоть буквально взрывалась салютом неистового наслаждения. Душевная боль исчезла моментально, я выздоровела.

Утомленный любовью, Ленечка уже спал, а я разговаривала по телефону с Женькой и запрещала ему приезжать ко мне, честно признавшись, что я с мужчиной. Он отвечал, что не потому сегодня не приедет, что верит, будто у меня мужчина, а потому, что сильно пьян и не хочет, чтобы я видела его в таком состоянии. Но утром он обещал приехать и, как всегда, проводить меня в аэропорт. Я сказала, что не нуждаюсь в его услугах и что в Шереметьево меня проводит другой мужчина. Я не дразнила его, я была с ним совершенно откровенна. Но Женька не верил в мою искренность.

А утром я уже скучала по нему. Образ Ленечки утратил для меня всякую притягательность, он просто больше меня не интересовал. «Леня, если сейчас придет молодой человек, ты поздороваешься и просто уйдешь. Лучше с ним не связываться, этот человек способен убить, — сказала я, сгущая краски. — Если же не придет, тогда ты проводишь меня в Шереметьево». Ленечка послушно кивнул. Я ждала, когда Женька позвонит в дверь, но он позвонил по телефону.

«Я правильно сделал, что не приехал, ведь ты этого не хочешь?» — спросил он.

«Абсолютно правильно», — ответила я, стараясь не выдать своего разочарования. Мне казалось, что я хорошо знаю Женьку, рожденного под знаком упрямого Овна и в полной мере соответствующего этому знаку Зодиака. «Где же его обычная напористость, где страстное желание видеть меня?» — недоумевала я.

Леня оказался расторопным, и скоро машина стояла у подъезда. Когда мы заворачивали за угол дома, я обернулась, столкнувшись со скорбным выражением серых глаз.

«Леня, когда ты выходил из дома, этот человек здесь был»? — спросила я.

«Да. А что, это он?»

Я промолчала. Всю дорогу Ленечка прижимал мои ладони к губам и что-то говорил, говорил…

Я обернулась, словно кто-то окликнул меня, нас преследовала машина. Женька продал свой старый автомобиль, не успев купить новый. Я подумала, что, наверное, он заплатил двойную цену водителю, лишь бы тот не упустил нас. Но водитель оплошал. Уже в аэропорту Леня спрашивал разрешения встретить меня в тот день, когда я прилечу из Нью-Йорка, но я запретила ему, уверенная в том, что Женька непременно приедет меня встречать. Я так хотела его увидеть, перед тем как самолет поднимется в небо. Я облачилась в униформу и, выходя из лифта, действительно увидела Женьку. Я уже хотела пройти мимо, но потом одумалась. Его бледное лицо и чернота под глазами свидетельствовали о бессонной ночи. Я стояла и смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова.

«Возьми это с собой», — сказал Женька и протянул мне инкрустированный перламутром крест из красного дерева с бронзовым распятием.

«Зачем»? — удивленно спросила я.

«Возьми, прошу тебя», — страдальчески молвил он.

С трудом мне удалось его убедить, что неразумно брать этот крест в Штаты и что я с радостью приму его дар после моего возвращения.

…— О чем это вы так увлеченно беседуете? — вдруг перебил меня голос Сомова.

— Как же ты напугал, возник, как приведение, — сказала я.

— Вы не возражаете, если я к вам присоединюсь, — наглел Сомов.

— Ты как назойливая муха, — фыркнула я.

— Иногда отвращение к мухам легко превращается в симпатию к паукам, — усмехнулся Валерка.

— Кажется, шторм прекратился, можно искупаться, — заметила я.

— Ты уже вчера накупалась, — хмыкнул Сомов, но все-таки пошел вслед за нами в воду.

Майк предложил сделать мостик для ныряния, но Сомов сказал, что хочет поплавать и уже через секунду брассом рассекал воду. Я окончательно убедилась, что Майк ничего не знает о прошедшей ночи. Меня охватил страх от одной мысли, что ему станет это известно. Чувство духовного оскудения охватило меня, и мои былые победы больше не льстили моему тщеславию, а заставляли почувствовать стыд.

— Зря я тебе рассказываю о себе такие непривлекательные вещи, хорошо еще ты не услышал дальнейшего продолжения этой истории, — с горечью сказала я.

— Бедная моя Лу, сколько же в тебе эмоций. — Майк обнял меня в воде. — Ты, словно маленькая девочка, вдоволь не наигравшаяся в куклы. Ты такая смешная и такая естественная, ты настоящая, живая, трепетная, такая жадная до жизни. И такой ты мне нравишься еще больше. Только послушай, что думал намного обогнавший свое время великий ученый-мудрец, а не только поэт, превозносящий вино и женщин, как считает наш командир.

Уж этого он мог и не уточнять. Я восхищалась поэтическим гением великого персидского поэта, интересовалась его судьбой и знала о нем гораздо больше, чем предполагал Майк. Это был не только поэт, но и мудрейший философ, и удивительный астролог, и талантливый математик, и увлеченный астроном. Его стихи получили признание только через семьсот с лишним лет, чудом сохранившись в столетиях.

Нет, чувственная страсть с любовью не дружна, Их видимая связь — лишь видимость одна. Коль птицу радости начнешь кормить распутством, Не сможет и забор перелететь она.

Майк произнес это спокойно, без всякого пафоса и нежно провел рукой по моему лицу.

Я чувствовала, что краснею, хотя думала, что давно утратила эту способность. Впервые меня поняли и пожалели, а не упрекнули и не осудили. И впервые за многие годы я ужаснулась собственной порочности. Бывало и раньше, что я испытывала угрызение совести. Но такого чувства, как тогда, я не испытывала ни разу.

Глава двадцать третья Свет превечный

Юлька снова окунулась в свою стихию, где герои ее романа, прекрасные душой и мужественные сердцем, искали смысл жизни и свое назначение в ней, принося себя в жертву. Жили, кипя. Страдали, любя. Сражались, побеждая. Спасали, погибая.

А ведь совсем недавно она и не предполагала, что увлеченно начнет писать роман и почти закончит его. Только как его издать?

Ей помог случай, и Юлька была благодарна судьбе, пославшей удачу. Она летела из Парижа и обратила внимание на мужчину приятной наружности, сидящего в кресле экономического класса и увлеченно печатающего на своем ноутбуке. Что-то знакомое увидела она в чертах пассажира, словно не однажды его встречала, но никак не могла вспомнить. «Неужели это он — известный писатель», — сверкнула вдруг догадка.

— Мы — почитатели вашего творчества и относимся к вам с большим уважением. Я приглашаю вас в салон первого класса, где у нас есть свободные места, — сказала подошедшая стюардесса-инструктор Таня Новикова, героически отличившаяся когда-то при разгерметизации самолета, вылетающего в Ханой.

«Да, это он, я не ошиблась».

— Как известно, читатели читают, а почитатели почитывают, — пошутил писатель.

В ответ Таня назвала несколько его произведений и даже описала основную идею одного из романов этого автора.

— Я извиняюсь за мою несправедливую, хоть и шутливо брошенную фразу и весьма польщен, что такие молодые красивые девушки знакомы с моими работами, — улыбнулся писатель своей потрясающей улыбкой.

Присутствие такой стюардессы, как Таня, делало все вокруг приветливым и уютным. После того как довольный писатель, отведавший хорошего французского коньяка, начал раздаривать книги с именной подписью, Таня завела речь о Юлькином романе. Она так красочно расписывала не оцененный никем талант своей коллеги, что писателю стало любопытно взглянуть на автора будущего литературного шедевра. Кратко ознакомившись с темой, затронутой ею в романе, он проявил к ней участие, предложив обратиться в издательство, где финансовым директором работал его сын.

— Вот вам телефон издательства. Присылайте свою рукопись, не опасаясь, что она пропадет, и если после прочтения она будет одобрена редактором, то ваш роман выйдет в свет. Удачи вам, а я предупрежу сына.

— Спасибо, — растерянно сказала Юлька, совсем не ожидая такого исхода. Вечером того же дня, охваченная вдохновением, она дописала свой роман.

«Еще в университете преподаватель по атеизму, обладающий редким тенором и производящий такое впечатление, что сам поет в церковном хоре, заставил задуматься о Божественном начале. Я знала наизусть десять заповедей Закона Божиего, в которых содержится два вида любви, любовь к Богу и любовь к ближнему, размещенных на двух скрижалях. Но мои помыслы и поступки, противоречившие, по крайней мере, половине из этих заповедей, погружали меня в недра тартара. Я даже в мыслях не смела приблизиться к светлому образу, опасаясь оскорбить его этим, и считала недостойным осквернять своим присутствием святыню, коей представлялась мне церковь. Я бы с радостью бросилась на колени и покаялась бы в своих прегрешениях, но не была уверена, что не совершу их вновь. А следовать за Божественным Учителем только до тех пор, пока не придется бороться со страстями, а потом, в силу своей слабости, отречься от Его учения, представлялось мне еще более греховным.

Лицо Майка казалось мне привлекательным своеобразной красотой, то ли от чистоты его души, то ли от льющейся лазури. Я не знаю, кому из нас в голову пришла идея — уйти после ужина на пляж, но мы оказались здесь одинокими, словно заброшенными на необитаемый остров, странниками и радовались этому, как дети. Сгущались влажные сумерки. Океан фосфоресцировал, озаряясь лунным светом. Вдали у самого горизонта мелькнул таинственный корабль, обозначенный ярким маячком. Он казался призрачным в этой тишине и безмолвии. Мы завороженно смотрели в одну точку и слились в этом единении мыслей и чувств.

Я вдаль смотрел, щемящей грусти полн. Мелькал корабль, с зарею уплывавший, Средь нежных, изумрудно-пенных волн, Как лебедь белый, крылья распластавший.

Я процитировала строчки Андрея Белого и тут же почувствовала на своих плечах ласковое тепло любимых рук.

Это был дивный вечер. Мои длинные волосы рассыпались по песку, а звезды являлись единственными свидетелями, созерцавшими наши откровения. Его горячие губы ласкали, вызывая во мне чувственный восторг и радость слияния. Большие руки уже не казались мне неуклюжими, они касались моего тела с нежной силой уверенного в себе мужчины.

— Ты не поверишь, но я впервые себе это позволил с другой женщиной, не женой, — тяжело дыша, возбужденно шептал Майк.

Легкий трепет пробежал по моему телу, и перехватило дыхание. Я не испытывала очень острого ощущения блаженства, но это новое ощущение соединения души и тела показалось мне прекраснее всех доселе испытанных мною наслаждений. И каким оно было продолжительным!

— Мишка, любимый, как с тобой хорошо, — шептала я, обвивая его руками и нежностью.

— Лу, девочка моя, несравненная моя! Как же я счастлив, как счастлив, — повторял он. — Ты само совершенство.

— Не хвали меня, пожалуйста. Мне невыносимо слушать это из твоих уст.

— Ты просто цены себе не знаешь, Лу. Ты лучшее, что я когда-либо встречал в своей жизни. Ты, словно прекрасная бабочка, выбираешь яркие цветы, чтобы напиться нектара, и благодаря такой бабочке, опыляющей и окрыляющей, цветы продолжают свой род. Я не знаю, как мне жить дальше после всего, что с нами произошло. И почему ты выбрала такой невзрачный цветок, как я. Только тебе я хочу отдавать свой нектар.

— Не надо, не говори больше ничего, ведь твой идеал — моногамия, — прервала я его и осеклась. Мне стало страшно от одной мысли, что больше этого не повторится. Я не узнавала себя. Я переживала и мучилась, и мне больно было думать, что в его объятия после меня упадет другая женщина, пусть даже его законная супруга. Не знаю, что в этот момент чувствовал Майк, но я заметила, как по лицу его пробежала тень.

Мы молча возвращались в гостиницу. Там, возле моего номера, стоял пресловутый Сомов и курил. Злой дух боролся за душу своей потенциальной жертвы, он так просто не хотел отдавать ее чистому херувиму.

— Вернулась, наконец, — словно не замечая Майка, грубо сказал Сомов и с силой притянул меня к себе.

И тут произошло то, чего я меньше всего ожидала. Лицо Майка исказилось, и огромный кулак с треском обрушился на голову Сомова.

— Мишенька, не надо, — молила я.

— Уходи, быстро уходи в номер, — с угрозой в голосе сказал Майк.

Давно я не испытывала такого притока адреналина в моей крови. Я поспешила закрыться в номере.

Не знаю, что там произошло между ними дальше и о чем они договорились, но всю дорогу в аэропорт и весь полет от Барбадоса до Шеннона Майк не обмолвился со мной ни словом. Глаза же Сомова зловеще поблескивали. Несколько часов над Атлантикой самолет не мог выйти из зоны сильной турбулентности. Но даже слишком жестокая болтанка не могла вывести меня из моих мрачных дум. Я очень страдала. Даже завистница Ольга, которая не слишком хорошо ко мне относилась, сказала:

— Я тебя такой еще не видела. Ну зайди ты к нему в кабину, что ты мучаешься?

— Спасибо, — поблагодарила я.

Я вошла в пилотскую кабину и, наклонившись к креслу бортинженера, прошептала ему на ухо:

— Прости меня.

Перед тем как приступить к снижению, командир предупредил нас, что за бортом грозы, и нам следует проследить, чтобы пассажиры туго пристегнулись, а все выходы и проходы были свободны.

— Не забудьте сами пристегнуться, — заботливо напомнил КВС.

Спустя несколько минут страшный шум ливневого дождя заглушил шум двигателя. Раздался оглушительный грохот, и салон первого класса осветился ярким светом молнии. Побледневшие пассажиры молчали, видимо не успев испугаться и все еще не веря, что после такого ошеломительного удара самолет не развалился. Через секунду последовал еще более страшный грохот, и салон высветился уже синим светом. Я не могла даже предположить, что наши отечественные самолеты способны выдержать такую мощную атаку стихии, настоящий ее разгул. Но наша «ласточка» плавно снижалась, словно насмехаясь над разбушевавшейся грозой. Такого я еще не видела в своей летной практике.

Шеннон встретил нас проливным дождем. В аэропорту Майк взял у меня чемодан и загрузил в автобус, по-прежнему не поднимая глаз. После ночного полета экипаж, как обычно, принял горизонтальное положение. Мое обостренное чутье заставило почувствовать тонкий изысканный аромат, который может источать только сама природа. Я открыла глаза, промокший насквозь Майк сидел на краешке кровати, и с его волос стекал дождь. Холодные капли, а может быть, и слезы капали на меня и на огромную охапку роз, которую Майк положил мне на грудь.

— Мишка, Мишка, — повторяла я и заплакала.

Слезы, дождь и капельки на нежных лепестках роз смешались, и уже было непонятно, плачет ли это природа или моя грешная душа. Взгляд Майка нежно ласкал мое лицо, глаза, губы, и мне хотелось, чтобы это продолжалось вечно.

— Не уходи, пожалуйста, не уходи, — судорожно цеплялась я за него.

— Тебе надо отдохнуть, Лу, — с нежной твердостью сказал Майк.

— Останься со мной, — просила я, заглядывая ему в глаза.

— Нет, — с рассудочной сдержанностью ответил он, — я не могу этого сделать. Когда проснешься, если захочешь, пойдем в паб или прогуляемся по лесу. Завтра поедем смотреть махровые скалы. А сейчас спать.

Он ушел. А я уже не могла уснуть. Кончилось мое безмятежное существование. Цветов было так много, что я не могла придумать, куда бы их поставить. Я не нашла более подходящего места для них, чем ведро для мусора, внутрь которого был вставлен целлофан. Во всем этом присутствовал момент трагикомедии, одновременно хотелось и плакать, и смеяться. Потом мы гуляли, с наслаждением наполняя легкие свежим ирландским воздухом.

Лимерик — небольшая ирландская провинция напоминала мне швейцарские пейзажи, словно сошедшие с полотен великих живописцев. Милые аккуратные домики, на широких окнах которых круглый год цветут разнообразные цветы, ухоженные палисадники с мягкой зеленой травкой и клумбами. Эти диковинные палисадники, украшенные гномиками, улитками и другими трогательными аксессуарами, поражали воображение русского обывателя. И поля, повсюду поля, раскинутые бархатным уютным ковром из сочной зелени. Даже поздней осенью можно наблюдать, как на этих чудесных полях пасутся довольные ухоженные ирландские коровы, дарящие людям изумительно вкусное молоко. Иногда они лениво мычали, оглядываясь на нас, чудаковатых русских, созерцающих местный ландшафт. В такие моменты я не без сарказма размышляла, что, пожалуй, в нашей стране нашлось бы немало желающих поменяться местами с этими удачливыми животными.

В России уже выпал снег, а здесь деревья все еще красовались пестрой листвой, среди которой заблудились мы с Майком. Он согревал мои озябшие ладони своим дыханием, мягко касаясь их губами. Больше, чем прикосновения к моим ладоням, он по каким-то собственным соображениям, допустить не мог.

«В одном дне четыре сезона», — говорят англичане про свой климат. В Шенноне происходило то же самое, мы подставляли свои лица солнечным лучам, мы прятались от ветра, мы укрывались от дождя и тряслись от холода. Вечером мы с Майком потягивали ирландский кофе в шумном, прокуренном пабе, где заядлые местные болельщики смотрели футбол, ярко и своеобразно выражая свои эмоции, они свистели, вопили, улюлюкали, хлопали в ладоши, не забывая чокаться большими кружками, наполненными пивом. В Москве я ни за что бы не пошла в подобное заведение, а там, в Ирландии, мне хотелось слиться с буйствующей веселой толпой, ощутив национальный колорит полюбившейся мне страны.

Два дня в Ирландии мы были неразлучны, но провели это время, как невинные дети. Только однажды Майк притянул меня к себе и обнял, покусывая мочку уха. Потом тяжело вздохнул и молча отпустил.

Нам предстоял четырехчасовой перелет до Москвы. Перед вылетом из Шеннона Сомов зашел в дьюти-фри, где купил для меня модные японские духи, по которым все наши девчонки сходили с ума.

— Лу, я не хочу, чтобы мы как-то нехорошо расстались, не держи на меня зла, — сказал он и улыбнулся. Все-таки и у дьявола бывает ангельская улыбка.

Перед самой посадкой Майк вышел из кабины, чтобы попрощаться со мной. Я плакала, целуя его в губы, а он вытирал мои слезы и целовал мои глаза. «Ты — мой мессия», — думала я про него.

— Я никогда тебя не забуду, Лу, никогда, — говорил он. — Запиши мне свой телефон.

— Мне не на чем записать, — неумело соврала я.

— Я запомню, скажи только, — просил Майк.

— Нет, не надо, нам незачем продолжать знакомство. — Я была тверда. — Забудь обо мне, и я забуду.

— Боюсь, мне будет трудно это сделать, — отрешенно произнес он.

Майк больше не выглядел смешным. Черты его лица стали казаться мне тоньше, благороднее, он тогда походил на античного бога. А я все плакала. В голову пришли стихи известного поэта.

Невыразимая печаль Открыла два огромных глаза, Цветочная проснулась ваза И выплеснула свой хрусталь.

И с каждой хрустальной слезой мне открывалось, какой ужасной была жизнь, которой я довольствовалась прежде. Каким отвратительным казался теперь былой азарт, в который я так бездумно впадала. Какими бесчестными выглядели поступки, которыми раньше гордилась.

«Я теперь другая, я больше не возвращусь в ту бездну», — думала я и чувствовала, как со слезами вымывается из меня вся скверна, как светлеет душа, как в ней просыпаются чистая радость и маленький лучик надежды. Эти слезы будто бы освежили и очистили мою кровь. Я почувствовала легкость в теле, свободу в мыслях, радость в сердце и любовь, бесконечную, чистую любовь.

Поток солнечного света, хлынувший через иллюминатор, заставил зажмуриться. И сквозь темноту яркими огненными буквами, проникающими в душу, было написано когда-то прочитанное мною в православном календаре, потрясшее меня, запомнившееся мне и принятое мною обращение к Спасителю:

«Господи! Что же ты нашел в нас, недостойных? Ты, Свет превечный, озаряющий все творение, мы же только тьма, грубая, осязаемая египетская тьма… Зачем мы нужны тебе?»

— Лу, твои, глаза полны детского изумления, — восхищенно сказал Майк. — Что с тобой?

— Это оттого, что я счастлива, — ответила я.

…В столичном аэропорту Майка встречала жена, неулыбчивая, властная, в длинной нутриевой шубе, увеличивавшей ее и без того громоздкую фигуру, в енотовой шапке, придающей ее широкоскулому лицу еще большую площадь.

— Скорее пошевеливайся, — услышала я хорошо поставленный голос, — я машину оставила в ненадежном месте.

Майк как-то сразу перестал походить на античного бога, черты его лица скомкались, уголки губ скорбно опустились, взгляд потух, а ссутуленные плечи, казалось, взвалили на себя непосильную ношу. Это столь разительная перемена потрясла меня так, что я остановилась не в состоянии сделать и шага, силясь что-то понять и осознать.

«Как же так, — думала я, — еще минуту назад молодой, пышущий здоровьем мужчина, упругой походкой уверенно шагал по летному полю, и в глазах его гулял ветер свободы. И внезапно огонь в его глазах потух, энергичная походка стала вялой, плащ, подчеркивающий его широкие плечи, теперь сидел на нем мешковато — словно с чужого плеча. Это был не тот Майк, которым я восхищалась. Теперешний Майк достоин жалости».

Он повернул голову в мою сторону и, наткнувшись на мой растерянный взгляд, вероятно, понял, в каком смятении я нахожусь. Больно было видеть его неуклюжую походку раненого медведя, который, возможно, желал бы, чтобы его добили.

Чудесным было утро другого дня, радующего крепким морозом и удивительно щедрым ярким солнцем. Прозрачный воздух звенел зимней радостью и чистотой. Проводив сына в школу и приведя в порядок квартиру, я присела, задумчиво глядя в окно. Все изменилось внутри меня и вокруг меня.

«Какая же я сейчас»? — подумала я и с любопытством взглянула на себя в зеркало, те же серо-голубые глаза, те же светло-русые волосы, те же полные губы — те же и не те. На меня мягко смотрела знакомая незнакомка, нежным взглядом вместо обычного дерзкого, с искренней улыбкой вместо ироничной. Я сняла с себя всю одежду, впервые так пристально и придирчиво вглядываясь в свое обнаженное тело, стройные сильные ноги, высокая грудь, тонкая талия — все как будто вполне прилично.

Звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Я быстро набросила на себя шелковое кимоно и устремилась к двери.

— Кто там? — удивленная таким ранним визитом, спросила я.

— Лу, это я, — послышался такой знакомый, такой нестерпимо родной мне голос. Непослушными руками я открыла дверь и с порывистой радостью бросилась в объятия Майка. — Ты, ты, — рыдала я, отбросив всякое стеснение.

— Лу, девочка моя родная, я пришел к тебе, я совсем к тебе пришел, я не могу без тебя, — исступленно целуя мое лицо, глаза, щеки, губы, бормотал Майк. — Ты не прогонишь?

— Что ты такое говоришь, — дрожали мои губы, а глаза уже улыбались сквозь слезы.

— Лу, девочка моя, проснись, — среди ночи прошептал мой муж, покусывая мочку моего уха. — Кажется, малышку надо покормить.

В темноте матово поблескивали его черные глаза. Непроходящая радость смотреть в этот его темный бархат и видеть в нем отражение нежности, слышать звучание его низкого, до боли родного голоса, чувствовать его сильные руки на своем теле и испытывать при этом трепет и волнение — делали меня счастливейшей из женщин. Каждое пробуждение рядом с ним было подобно чуду.

— Может быть, ее просто надо перепеленать, — лениво предложила я и прижалась щекой к его большой ладони.

Когда муж возвращался из командировок, то брал все домашние заботы на себя, а он так редко бывал дома. Вовка подрос и учился в колледже в далекой Индии. Я очень скучала по своим мужчинам и по небу, в которое я хотела вскоре вернуться.

— Я уже это сделал, — засмеялся он, положив ко мне маленький сверток с укутанным в него полуторамесячным сокровищем. Я с благодарностью посмотрела на мужа, поражаясь тому, что до сих пор нахожусь под воздействием его обаяния.

Неужели правда, что у каждого человека есть своя половинка, и мне, одной из немногих в этой жизни, посчастливилось ее встретить. Мне, крохотной мошке, живущей лишь мгновение в веках, песчинке в океане, пылинке в бесконечном пространстве Космоса, случилось стать избранной. Ошеломляющее чувство восторга охватило меня. За минуту осознания сопричастности с сокрытыми тайнами Вселенной я бы, не задумываясь, отдала годы. Переполнявшие меня чувства требовали, просто требовали поделиться своей радостью с другими, обделенными ею, недопонятыми и непризнанными, скромно оставшимися в стороне.

Мой любимый мужчина и желанный ребенок, его ребенок, в унисон засопели, проваливаясь в глубокий сон. Осторожно, чтобы никого не разбудить, я встала и прошла в гостиную. Я с волнением опустила пальцы на давно забытые клавиши, музыка звучала в моем сердце и искала выхода. Звуки заполняли пространство и рвались наружу из моей распахнутой настежь души.

В дверном проеме показалась крупная мужская фигура, на меня удивленными глазами смотрел Майк.

— Лу, девочка моя, мне тебя еще читать и перечитывать, — с восхищением сказал он.

Его античный профиль казался мне мраморным и вечным, как красота, которая, как утверждали мудрецы, спасет мир».

Глава двадцать четвертая Новорожденный автор

Было нервное ожидание ответа после того, как Юлька выслала в издательство электронную версию романа. Она уже отчаялась и ни на что не надеялась, желая только одного — скорее бы огласили решение. Набравшись смелости, она позвонила в издательство, где приятный голос молоденькой секретарши Маши сообщил ей, что роман прочитан и уже готова рецензия. «Значит, редактору не понравилось, если он не счел нужным уведомить меня о том, что рукопись прочитана. Значит, рухнули мои надежды и несбыточны мои мечты», — оторопело подумала Юлька.

На другой стороне провода словно поняли ее состояние.

— Вы не волнуйтесь. Ничего плохого в отзыве я не вижу. Хотите, я отправлю вам по имейлу рецензию, и вы сами в этом убедитесь, — мягко сказала девушка-секретарь.

— Да, да, конечно, пожалуйста, сделайте это, — поспешно ответила Юлька. Утешительные слова Маши лишь немного успокоили ее, оставив очень слабую надежду.

Едва получив рецензию, Юлька набросилась на нее с жадностью человека, долгое время лишенного пищи, заглотив ее мгновенно, не пережевывая, не чувствуя вкуса и смутно ощутив несварение. Затем медленно, «с чувством, с толком, с расстановкой», строчку за строчкой перечитывала отзыв, со страниц которого ей ухмылялась ирония. Нет, совсем не злая, а умная, тонкая и, наверное, справедливая. И оттого еще сильней ранящая. Ее бросало в краску оттого, что редактор сумел угадать самое сокровенное и выставить напоказ то глубоко интимное, чего она так стыдилась и одновременно от чего испытывала радость, описывая любовные сцены в романе. Она невольно чувствовала какую-то мистическую связь, возникшую между ней и первым мужчиной, который прочитал ее роман и оказался посвященным в ее тайны. И эта связь волновала ее и приводила в замешательство. Она уже почти обожала своего врага только за то, что он вчитывался в ее роман и старался дать ему характеристику. Едва прочитав строчки, дышащие, на ее взгляд, откровенным сарказмом, в которых «красивая маленькая девочка с яркими зелеными глазами стала еще более красивой девушкой со значительно более яркими зелеными глазами», Юлька почувствовала, как ноги становятся тяжелыми, будто погружаются в болото.

Вот, собственно, и весь «Азарт», за исключением массы других деталей, встреч, расставаний, эпизодов, умозаключений, выводов и сомнений, — подвел итог редактор, и Юлька с ужасом ощутила, как уже не только ноги, но и тело засосало в болоте под самый подбородок, еще немного и…

И вдруг лапник протянул ей мохнатую руку, не очень сильную и немного шершавую…

Однако все равно прелесть — это сочинение Стасовой. Написано оно очень искренне, и этим подкупает. Прописные истины, конечно, во множестве присутствуют в романе, но это тоже очень искренние прописные истины. И ясно обозначен исторический фон, на котором все происходит. Тут и очередной экономический кризис, и горящий Белый дом в Москве, и два тяжелых самолета, поразившие небоскребы в Нью-Йорке, — писал в конце своей рецензии редактор.

Одним словом, Юлька ухватилась за это спасительное «прелесть», такое дорогое и такое, по ее мнению, редкое в повседневной суете. «Спасибо, что не добили до конца и избавили меня от страшной участи захлебнуться болотной жижей», — с горькой усмешкой пробормотала Юлька. Она решила, что проиграла, и ее роману не суждено увидеть свет. Но как же ей хотелось, чтобы ее персонажи жили! Она нутром почувствовала, что редактор — мужчина сильный, умный и далекий от сентиментальности, и его не затрагивали легкие интриги, свойственные мелодраме. И все-таки Юлька была благодарна ему уже только за то, что он набрался терпения прочитать ее роман до конца и дал ему объективную оценку.

Марина, чье мнение Юлька очень ценила, прочитала черновой вариант романа, в дальнейшем подвергшийся автором значительной правке, и выразила свой восторг. Юлька воспрянула духом, ведь Марина не просто читатель, она и сама в минуты вдохновения сочиняла. Но для Юльки интересна была рецензия профессионала, и вот она лежала перед ней. «Больно, как больно, что не получилось», — рыдало Юлькино самолюбие. Ее тщеславие, от которого она, увы, так и не избавилась, оказалось в нокауте. Еще Гейне писал, что «человек — самое тщеславное из животных, а поэты — самые тщеславные из людей». То, что чтение не доставило редактору удовольствие, казалось Юльке очевидным, более того, после его нелестного отзыва она даже романом свою работу назвать не осмеливалась. А может, она и преувеличивала, слишком самокритично рассматривая свое творение?

Вследствие возбужденного состояния, у нее возник нестерпимый озноб и произошла полная потеря аппетита. За день она потеряла около трех килограммов и поняла, что ей просто необходимо написать строгому редактору письмо, в котором она смогла бы выразить и свои претензии, и несогласие, и защитить свое детище, и согласиться с его критикой, и попросить дать окончательную оценку роману.

Кто-то из русских писателей говорил, что «письмо уже есть отчаянная попытка выразить свою мысль». Узнав у Маши имя и фамилию редактора, Николая Нордона, от самой фамилии которого уже веяло холодом, Юлька тотчас же принялась за письмо, чувствуя жгучую потребность высказаться, но уже не надеясь на положительной исход. Она описала те чувства, которые испытала при чтении рецензии, из чего ее автор мог легко догадаться о боли и отчаянии, переполнявших душу Юльки. Она словно пыталась растопить глыбу льда, которой редактор накрыл роман, перекрывая ему доступ кислорода.

Отсутствие самокритики свидетельствует об отсутствии ума, — подчеркивала в своем письме редактору Юлька, — а с этим у меня все в порядке, к критике я была готова. Я даже от души посмеялась над характеристикой своего же детища и восхищалась, с какой легкостью и непринужденностью, словно мимоходом, редактор определил основную тему сочинения и высветил все его слабые стороны. Как известно, если «писатели — инженеры человеческих душ, то инженеры писательских — критики».

И все-таки правильно советовала мне подруга не браться за роман, а написать для начала рассказ и отшлифовать его, как драгоценный камень. Но я мечтала написать именно роман, и не судите строго, ведь это мой первый литературный опыт, хотя я и понимаю меру ответственности, которая должна быть у художника. И все-таки полагаю, что полушутливый афоризм Вольтера «Все жанры хороши, кроме скучного» и сейчас актуален. И если мое сочинение скучно, то я, подобно Понтию Пилату, умываю руки. Говорят, «чем слабее доводы, тем крепче выражения», нечто подобное, наверное, сейчас происходит и со мной. Но как же я люблю своих героев, и как хочу, чтобы они жили! — с отчаянием писала Юлька. — Я согласна, что лучше писать для себя и потерять читателя, чем писать для читателя и потерять себя. Но я люблю писать, и хочу писать, и буду писать! Я просто не могу не писать! Ведь еще Алексей Толстой говорил, «что искусство есть ступень к лучшему миру» и что назначение поэта вовсе не в том, чтобы приносить людям какую-то посредственную пользу, а в том, чтобы внушать «им любовь к прекрасному», а она сама найдет себе применение.

Должна признаться, что и роман я писала с легкостью, без напряжения, не прилагая ни малейших усилий. А ведь, как у Маяковского сказано:

«Поэзия — та же добыча радия: В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого слова ради Тысячи тонн словесной руды».

Возможно, мне следовало еще поработать над своим сочинением, а не отправлять его в издательство совсем сырым. Но все, о чем повествует роман, пропущено мною через душу и сердце, и я хотела писать по-есенински, так писать, чтобы «правды жизни не нарушить, рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души».

К сожалению, мне не так уж мало лет, а впереди не так уж много осталось, вероятно. Эх, жаль, что я не Стрикленд, герой произведения Моэма, который в сорок с лишним лет, вдруг ощутив в себе потребность заниматься живописью, бросил бизнес, семью, детей, распрощался с благополучной сытой жизнью, не испугавшись нужды, и умчался на Таити, где будучи уже неизлечимо болен проказой, оставил на стенах бедной хижины потрясающие шедевры. Гений творит независимо от материального положения и не нуждается в признании. Это потрясающая книга, я прочла ее, когда училась в школе, и уже тогда была от нее без ума.

Простите, что отнимаю у Вас драгоценное время, и не подумайте, пожалуйста, что хочу Вас разжалобить, — не в том я уже возрасте, чтобы терять чувство собственного достоинства. У меня к вам только одна просьба — поскорее дать окончательную оценку моему роману, иначе говоря, привести приговор в исполнение, ибо любой определенный конец лучше шаткой неизвестности. Ведь это невыносимо — так долго находиться в «подвешенном» состоянии, держась за еловый лапник и чувствовать зловещий холод болота.

Юлька не знала, что рецензия Нордона предназначена была не для нее, а для обсуждения на редакционной коллегии в самом издательстве. И что Маша просто по неопытности отправила ей отзыв Нордона о прочитанной рукописи, тем самым избавив редактора от необходимости писать еще одну рецензию для автора.

— Я, конечно, понимаю, что плодить посредственность никому не хочется, но все-таки хотела бы услышать окончательный ответ, — не выдержала Юлька, позвонив в издательство через два часа после того, как отправила письмо по имейлу.

— Мы уже отослали вам ответ, — мягко ответил сын писателя.

«Все, это приговор, — подумала Юлька, чувствуя, как индевеет ее душа, — на словах, как люди тактичные, они не стали отказывать мне, решив, что гораздо безболезненней отказать мне в письменном виде». Она бросилась к компьютеру, лихорадочно открывая почту.

Приносим извинения за неточности, допущенные в рецензии на Ваш роман «Азарт». Мы вовсе не собирались топить вас в болоте, чтобы ваше «тело засосало под самый подбородок». Больше того, мы согласны выполнить техническую подготовку Вашей рукописи к печати и выходу в свет, — прочитала Юлька и схватилась за сердце.

Волна эмоций, настоящее цунами, захлестнула ее и приподняла на самый гребень.

«Что же это, что? — удивлялась Юлька. — Ведь я сейчас взлечу! Это Тунгусский метеорит, это Везувий, это мурашки по телу, это крик новорожденного младенца!»

Она дрожала от волнения, от изумления, от ощущения дикой первобытной радости, способной свести с ума. Светлая энергия переполняла ее, заставляя лихорадочно бегать, подпрыгивать, падать на колени, молиться, снова вставать и снова бегать, задыхаясь от восторга.

Потом она позвонила в издательство, выражая свою радость и благодарность, изо всех сил пытаясь сдерживать рвущиеся наружу чувства. И столько неподдельной искренности и ликующей радости звучало в ее звенящем голосе, что даже уравновешенный генеральный директор, сангвиник по характеру, почувствовал эти искрящиеся счастьем флюиды.

— Хотите поговорить со своим любимым редактором? — предложил смеющийся генеральный директор.

— Нет, боюсь, боюсь, — как-то совсем по-детски воскликнула Юлька.

И все-таки Нордон взял трубку. После того как она услышала звуки его бархатного голоса, то совсем растерялась и лепетала что-то несвязное, ощущая себя абитуриенткой перед профессором, принимающим первый вступительный экзамен. Она о чем-то спрашивала, а он отвечал, обволакивая ее волшебными звуками голоса, и Юлька ничего не понимала от волнения. В одну минуту она полюбила своего редактора, ни на что не похожей поэтической любовью, которая вне возраста, вне времени, вне внешности. Она не видела его и не знала, какой он — молодой ли, старый ли, высокий или маленький, красивый или урод. Это было совсем неважно. Даже если бы он оказался похож на Квазимодо, она все равно уже любила его той особой трепетной, платонической любовью, разочароваться в которой просто невозможно, потому что эта любовь ничего не требует. Она просто существует, и все. Это было острое ощущение гармонии, поэтической гармонии, заставляющей видеть небо розовым, и парить, парить в этих розовых облаках!

Нордон был не из тех критиков, которые «усыпляют хлороформом похвал, а потом оперируют», напротив, раскритиковав и указав на ошибки, он, в конце концов, отметил и положительные моменты в романе. Гекарт писал, что «трудиться над созданием ни к чему не пригодных вещей — занятие, свойственное только сумасшедшим». А Юльке совсем не хотелось походить на сумасшедшую.

… — Ляночка, меня будут издавать! — звенящим голосом сообщила подруге Юлька.

— Молодец!!! — задохнулась от радости Ляна. — Я верила в тебя, Юленька! Держи меня в курсе, если понадобится помощь, я все для тебя сделаю, что смогу.

— Спасибо, Ляночка, — растроганно сказала Юлька, — я очень благодарна судьбе за то, что у меня есть такой преданный друг, как ты.

— Юля, хватит сантиментов, а то мы уже начинаем уподобляться гоголевскому персонажу Манилову. Давай по делу. Ты же улетаешь в Дели. А как же роман?

— В издательстве знают о том, что меня не будет в Москве три дня. И, кроме того, я написала очередное письмо, в котором официально прошу приступить к технической подготовке романа немедленно с завтрашнего числа, — засмеялась Юлька.

— Ну ты молодец, я тобой горжусь! Так и надо действовать стремительно, ведь они там, в издательстве, тоже иногда мышей не ловят, их надо постоянно подгонять.

— Не знаю, на этот счет не берусь судить, поскольку рано делать выводы, — смеясь, возразила Юлька. — Должна признаться, мне даже неловко за то, что я так не по-женски, решительно, как комвзвода командует «равняйсь!», потребовала приступить к работе тотчас же, но теперь уже дело сделано.

— Успокойся, ты поступила правильно, — рассеяла ее сомнения Ляна.

Чувство эмоционального подъема, которое поднималось изнутри, перекрывая дыхание, ощущение ликующего счастья, заполнявшее каждую клеточку ее души без остатка, сводило с ума.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен Вторично родившимся…

Так писал когда-то влюбленный Пастернак, и его чувства, чувства человека, покинувшего этот мир еще до того, как появилась в нем Юлька, проникли через толщу лет и отозвались в ее сердце. Она считала себя избранной, заново рожденной, и для нее заново открывался мир. Мир, нарисованный солнечными красками, такими солнечными, что слепило глаза.

Глава двадцать пятая На сайте знакомств

Постепенно эйфория и радостное ощущение праздника стало оставлять Юльку. К горлу подступала тоска. Одиночество сдавило горло. Брошена. Она брошена.

Изранена, истерзана душа. Живого места нет. Из пор сочится кровь. Уснуть и не проснуться бы мне вновь, А ты живи, как прежде, не спеша.

Ее не покидали мысли о Волжине.

— Я погибаю. Я ничего не могу с собой поделать. Я просто чахну, — отвечала Юлька подруге, которая интересовалась ее душевным состоянием.

— Как изобретателен человек по части самоистязания, — усмехнулась Ляна. — Не чахни, Юленька.

— Легко сказать.

— Послушай. Я тут поместила свою фотографию и анкету на сайте знакомств, и жизнь, я тебе скажу, началась веселая и наполненная до краев.

— Ты хочешь сказать, что мне тоже следует заявить себя на этом сайте?

— А почему бы и нет? Ты можешь войти в Интернет сейчас?

— Да, конечно. Только подожди немного, у меня долго грузится. Все, вошла.

— Заходи на сайт Rambler.ru.

— Вошла.

— Кликни на точку «знакомства».

— Сделала.

— Теперь укажи: мужчина ищет женщину до тридцати семи лет.

— Я что-то не поняла, а зачем мне женщина?

— Просто хотела, чтобы ты мною полюбовалась. Видишь номер девять — это я. Ну как я тебе?

— Красота — страшная сила. В своей БМВ ты неотразима.

— У тебя есть фотографии в электронном виде?

— Была целая фотогалерея, которую делали в то время, когда шла техническая подготовка для выхода книги в свет. Но после чистки жесткого диска все пропало, кроме одной. Ляна, я понимаю, что ты хочешь мне добра, но все эти затеи не для замужней женщины. Я не должна заниматься подобными глупостями.

— Замужем ты формально. Где он, твой Волжин? Даже с Новым годом не поздравил. И на развод обещал подать. Ты что, забыла об этом?

— Это так. Но все же.

— Юля, оставь ничего не значащие фразы для других. Я скоро приеду к тебе и всё подскажу. И сделаем фотографии для фотоальбома. А пока пиши анкету и автопортрет.

Первое, что предлагалось сделать участнику сайта — это написать о себе. Юлька написала:

Сначала о недостатках. Противоречива до сумасшествия — то ласковая, а то безразличная. И слишком утонченно воспринимаю этот мир. Романтична и эмоциональна, но очень терпелива. Впрочем, терпение — это искусство скрывать нетерпение. Бойтесь гнева терпеливого человека. Доверчива, но если кто-нибудь попытается этим воспользоваться, не забывайте, что я все-таки «лошадка». И очень больно могу лягнуть. Мое сегодняшнее состояние:

Не думаю, не жалуюсь, не спорю, Не сплю. Не рвусь ни к солнцу, ни к луне, ни к морю, Ни к кораблю. Не чувствую, как в этих стенах жарко, Как зелено в саду. Давно желанного и жданного подарка Не жду.

Не успела Юлька заполнить анкету, как на ее страничку обрушился поток писем от мужчин, желающих познакомиться. «Боже, зачем мне все это, — недоумевала Юлька, — и почему все спрашивают о фотографии? Разве я недостаточно написала о себе?

Приехавшая Ляна внесла в дом радостную суматоху яркой, похожей на вертящуюся детскую юлу, жизни.

— Готовься, буду снимать, — с ходу сказала Ляна.

— Я страсть, как не люблю фотографироваться, — пыталась отмахнуться Юлька.

И все-таки Ляне удалось уговорить ее несколько раз переодеться и сделать с десяток снимков. Правда, Юлька разместила на сайте ту самую единственную фотографию, которая у нее сохранилась и которая красовалась на обратной стороне обложки ее книги.

Среди множества писем, присланных мужчинами, Юлька отметила только два. Одно из них изобиловало неизбитым слогом, глубиной мысли и красотою метафор, другое — притягивало искрящимся юмором и утонченной иронией.

Василий, так звали первого автора письма, с первых же строк проявил нескрываемый интерес к ее особе. Он, в частности, писал: Вы не знаете, как проехать до станции «Нежность»? Я был там, и теперь меня неумолимо тянет обратно. К сожалению, одному туда в виртуале не добраться. Когда обжигает каждое прикосновение и разговаривают души, как будто проваливаешься в другой мир, и время течет совершенно по-другому. Ей приятно было получать в свой адрес теплые слова и необычные, изысканные комплименты. Но настораживало его предложение «посмотреть в глаза друг другу».

Еще более увлекательным, да и более безопасным представлялось Юльке общаться с Алексеем, который не просил номер ее телефона, не намекал о предстоящих встречах, не проявлял излишнего мужского любопытства, но выдавал не письма, а шедевры, достойные того, чтобы их публиковали в юмористических журналах. Юлька хохотала от души, получая его сообщения, и все то хмурое и тягостное, что угнетало ее душу, постепенно стало таять, как весенние сосульки.

Со школьных лет склонная к эпистолярному жанру, Юлька увлеклась и не заметила, как пролетели два часа. Ее интенсивную переписку перебил телефонный звонок.

— Ну как, Юля? Кто-нибудь понравился? — поинтересовалась Ляна.

— Есть два интересных человека. Один искусный соблазнитель и сердцеед, пытающийся склонить меня к встрече. Другой — блестящий эрудит, умница, с которым я чувствую себя, как на поле брани, и оружие наше — перо. Но оба, как мужчины, меня не зацепили совсем. Я полагаю, наше общение так и не выйдет за рамки виртуального.

— А ты сама просмотри странички. Не теряй времени и не жди, пока тебя найдут.

— Да как-то неловко первой проявлять интерес к мужчине.

— Я тебя прекрасно понимаю. Сама не люблю. Но в виртуале все совсем иначе расценивается. Попробуй, может, и что-то путное найдешь.

— Хорошо. Попробую.

Просмотрев несколько страничек с фотографиями и анкетами мужчин, Юлька нажала кнопкой мыши на «подмигнуть», хотя значение этого слова ей совсем не нравилось. Но на сайте оно означало — проявить знак симпатии. Одна симпатичная мордочка откликнулась сразу, и первая его фраза заставила Юльку удалить его из списка контактов. Солнышко появилось на нашем сайте. Как я хочу тебя, чмок! — без всякого стеснения писал раскованный незнакомец.

Юлька уже собиралась уйти с сайта и переключиться на свою новую книгу, как вдруг получила сообщение от черноглазого мужчины с темно-серебристым ежиком густых волос и удивительно доброй улыбкой чувственных губ. Мелькнула вдруг мысль:

Было душно от жгучего света, А взгляды его — как лучи. Я только вздрогнула: этот Сможет меня приручить.

Жаль, что у такой обаятельной женщины не нашлось пары фраз для начала знакомства, — писал он. Казалось, ничего необычного не было в его словах, но Юльку они чем-то задели. Она тут же ответила, оставляя без внимания сообщения других «поклонников».

Я могла бы забросать вас словами, как мужчина забрасывает женщину цветами. Но меня воспитывали таким образом, что девушке не престало проявлять внимание к мужчине первой, потому я и несколько смущена, — ответила Юлька.

Она не понимала, как это случилось. Но с первых же минут почувствовала к этому человеку полное доверие и потянулась к нему, как молодая поросль тянется к солнечным лучам. Игорь Парамов был человеком публичным, хорошо известным в шахматном мире. Кроме того, он являлся еще и музыкантом, и журналистом, и автором потрясающих идей, внесших немалый вклад в развитие шахмат. Когда Юлька читала его стихи, в лирических образах которых отражены были чистые и грустные мелодии любви, то слезы наворачивались на глаза, а пульс начинал зашкаливать от непонимания того, что с ней происходило. В первую же ночь переписки Игорь рассказал о том, что полтора года назад умерла его жена. И что у него трое детей. И что он недавно издал книгу посвященную музыке и шахматам. И что он является автором уникального патента. В ответ Юлька рассказала ему о том, что много лет назад похоронила мужа, что у нее двое сыновей и что скоро выйдет в свет ее роман. И что сейчас она пишет вторую книгу, продолжение первой. О Волжине она умолчала. Неумышленно. Просто решила, что рассказывать об этом совсем ни к чему.

Вот видите, как много у нас общего. Было бы интересно встретиться и обменяться книгами, — ответил Парамов.

Вечером следующего дня Юлька снова ждала его на сайте, чтобы снова окунуться в эту необычную атмосферу виртуальной раскованности. Обмен посланиями продолжался до трех часов утра.

С Лешей установилась своеобразная переписка, они присылали друг другу маленькие эссе, затем целые рассказы, изобилующие словесными фейерверками. Между ними негласно возникло соревнование — кто кого. Невзирая на то что Алексей по своей специальности принадлежал к работникам технической сферы и даже писал книгу, посвященную вопросам упорядочения структур электромагнитного поля, в вопросах литературы и изящной словесности он оказался для Юльки недосягаем. Трудно было превзойти Алексея по части эрудиции и утонченной иронии. И это вызывало в ней неподдельный интерес, но интерес творческого характера, не более.

Василий между тем продолжал атаковать ее изысканными признаниями, с животрепещущим постоянством описывая прелести любовных утех, которым она могла бы предаваться, встречаясь с ним. Удивительно, что, занимаясь системой автоматизированного технологического проектирования, процесса далекого от литературы, Василий был лириком и обладал удивительными литературными способностями. Я плету воздушное одеяло из лучей весеннего солнца для двоих, — писал он. Если бы не витиеватые, насыщенные удивительным лиризмом фразы, которыми были наполнены его письма, Юлька удалила бы его кандидатуру в первый же день.

Постепенно Юлька все больше привязывалась к Игорю, и день без общения с ним казался ей пропавшим и бесполезным. Всю неделю она летала короткими рейсами в Европу, Азию. Рейсы были и ранними, и ночными, и она всегда находила возможность выйти на сайт и встретить там своего необычного друга.

И вот неожиданно он написал:

Меняю сто одно сообщение на десять минут реального общения.

Нет. Я боюсь спугнуть те нежные романтические отношения, которыми овеяно наше общение, — смутилась Юлька и впоследствии жалела об этом своем отказе.

Значит, будем набирать баллы, возможно, до пятисот?

Да. Будем.

Вы читали Поля Валери? — вдруг спросил он.

Нет. Но я обязательно почитаю. У меня есть очень близкая мне по духу коллега, которая просто обожает этого автора и восхищается им.

Почитайте, и вам многое станет ясно.

В тот же вечер Юлька позвонила Марине, и долго выспрашивала у нее об этом удивительном и неординарном Поле Валери.

— Ты лучше книгу его купи. Я просто не сумею тебе так подробно и хорошо рассказать об этом уникальном человеке.

— Мне нужно сейчас. Срочно! — загорелась Юлька. — Понимаешь, один мужчина постоянно меня спрашивает, читала ли я этого автора?

— Какой мужчина? А как же Волжин?

— Марина, не спрашивай меня о нем. Я, кажется, сильно увлеклась человеком, который очень похож на Поля Валери. По характеру похож. Во всяком случае, этот человек намекнул мне об этом.

— Тогда я тебя понимаю. Но поверь мне, лучше сейчас бежать от такой личности, потому что потом будет сложнее. Кстати, ты можешь прочесть о Валери в Интернете, если хочешь.

— Я прочту, только сначала хочу услышать твое мнение, почитательницы таланта Валери.

Узнав о том, что Поль Валери был человеком меры и мудрого такта во всем — в искусстве и жизненном поведении, что, очевидно, сближало Марину с этим человеком, Юлька подумала, что Парамов чем-то его напоминает. Он был человеком из нервов и мускулов, тончайшим образом оркестрованных… Он был невысок, но смотрелся, как знаменитая картина в глубине галереи. Его можно было сравнить с верной нотой, — читала она про Поля позже. Теперь, когда она увидела столько сходства между этими людьми, образ Парамова стал для нее еще притягательней и загадочней.

Теперь я буду называть вас Поль, вы не против? — спросила она у Игоря.

Я польщен, — ответил тот.

А вы не замечали за собой такого, что, когда пишите роман, то невольно препарируете людей, которые вас окружают, особыми душевными инструментами, пытаетесь достучаться до их сути и потом выплеснуть все это на бумагу. Может, с вами сейчас и происходит нечто подобное? И вы меня просто придумали?

В другой раз, когда Юлька нечаянно обратилась к нему на «ты», не заметив этого, а он только сделал вид, что не заметил, могло бы произойти сближение даже на виртуальном уровне, но оно не произошло.

Я сожалею о том, что вовремя не подхватил оброненного вами обращения, а теперь уже это сделать сложно, — писал Игорь.

На «ты» им так и не суждено было перейти. Однажды Юлька, выйдя на сайт, не встретила там друга и неожиданно для себя впала в депрессию. Вездесущая Ляна, словно угадав ее настроение, оказалась рядом в нужном месте и настояла на том, чтобы Юлька написала свой телефон и больше ни слова.

— Вот тогда все и прояснится. Если не позвонит, рви все отношения без сожаления. Тогда это просто игра, — заявила Ляна.

— Если игра, то виртуозная, — добавила Юлька. — Конечно, он же шахматист и просчитал все последующие ходы. Интрига пропала, и ему стало скучно.

— Да пусть ему будет как угодно скучно. Главное, чтобы ты не попала в сети, искусно им расставленные.

Он не звонил. На сайт не выходил. Юлька открывала свою почту, куда Игорь выслал фотографии своей семьи: троих детей, двоих внуков и престарелой тещи, чтобы Юлька имела представление о тех, кто связан с ним близкими узами родства. Она всматривалась в одну-единственную фотографию Игоря, и ей казалось, что блеск его черных глаз становился ярче, а губы расплывались в улыбке. Вспомнив о том, что Игорь рассказывал о своих способностях экстрасенса, она посылала ему мыслеформу, умоляя написать ей на сайт или на почту. В голове поплыли строчки, которые она отправила на электронную почту Парамова.

Какая боль в глазах моих зеленых, И в сердце словно повернули нож. Я думала, что ты меня поймешь И не утопишь в истинах мудреных. Прикрыв свой стан накидкой черно-белой, К тебе взывала, шахматный король, Иная уготовлена мне роль — Стать пешкой на доске, не королевой. И все ж мой гордый дух не покорен. «Лошадка» — я и, молодо гарцуя, В весенних бликах я смеюсь, танцуя. И мною ты прощен, уже прощен.

Юлька назвала себя лошадкой, потому что родилась в год Лошади. А на сайте она написала ему лишь одну фразу: Check mate. Это обозначало — шах и мат. Он ответил сразу, без промедления.

Вы такие термины уже знаете. Снимаю шляпу. А откуда такие грустные шахматные мотивы?

Вас это удивляет? — надув губки, Юлька отвечала односложно, короткими фразами.

Юля! Я понимаю ваше состояние. Но я почувствовал себя растерянным, когда увидел ваш телефон. Значит, думал я, нужно сразу позвонить и встретиться, а к этому я еще морально не готов.

И тут Юлька обрушила на него поток признаний. Как скучала без общения с ним. Как под влиянием подруги написала ему телефон. И как жалела потом. Как хотела вернуть назад эту строчку, способную все испортить, но тщетно… Она писала, что тоже не готова к встречам, и ей хорошо с ним общаться так, как они сейчас общаются — виртуально.

Вы хоть понимаете, что с нами происходит? — писал взволнованный ее признаниями Парамов. — Если нас обоих разорвет от любви, что ваши мальчики на это скажут?

Поль, я так похудела без вас. Ведь совсем аппетит пропал, — жаловалась Юлька.

Бедная девочка, надо вас пригласить в ресторан и хорошо покормить. Говорят, что я очень аппетитно хрумкаю. Какую вы кухню любите?

В ответ на его слова слезы градом полились из ее глаз. Это были слезы какой-то неописуемой радости, которую невозможно было заключить в рамку обыденных слов.

Давайте уйдем с этого сайта, чтобы нам никто не мог помешать общаться. У Вас есть «аська»?

Не знаю. Завтра же выясню.

Когда, наконец, она сообщила ему номер «аськи», то даже удивилась его бурной реакции.

Сердце готово лопнуть от нежности к вам и от бессилия. Я ухожу с сайта навсегда, а Вы только на «сейчас»?

Юлька промолчала. Боже, какое же удовольствие было переписываться с ним! Сколько интересного она узнала! Какие нежные стихи он присылал ей! Как он раскрывался в этих стихах! В сложных переплетениях чувств и эмоций! Сколько неожиданных умозаключений, неизбитых высказываний, советов, деликатно и ненавязчиво преподнесенных им. А сколько шуток, каламбуров, изящно завуалированных ловушек было в его сообщениях! И как заразительно смеялась она, погружаясь в этот виртуальный мир, который казался ей реальнее реального. Она дурачилась, нарочно бравировала своими недостатками. Рассказывала о себе совсем нелестные вещи. Грозилась, что если ей будет скучно, то пойдет с «далекими» в ресторан, пытаясь вызвать у него ревность.

Первая же ночная переписка на «аське» привела к тому, что на ближайшее воскресенье Парамов назначил встречу, предложив ей самой выбрать маршрут. На мгновение у Юльки мелькнула мысль, что у мужчин так не принято назначать встречи. Как можно говорить о свидании, не имея своей идеи, не называя номера своего мобильного телефона, не оговаривая ни места, ни времени. Но лишь на мгновение. Потом она и вовсе прогнала эту мысль, которая невольно отложилась тяжелым осадком где-то глубоко внутри.

Узнав о том, что Парамов окончательно удалил свой профайл на сайте знакомств, она испытала к нему какую-то благоговейную нежность и доверие. Весь день накануне она писала ему письма на имейл, сообщая каждый свой шаг.

Вы спрашивали, какую кухню я предпочитаю? Я неплохо отношусь к грузинской кухне, узбекской. А впрочем, мне все равно. Едок из меня никакой.

Юлька даже не волновалась по поводу того, что он не отвечает, ведь впереди целый вечер, и они успеют договориться о завтрашнем дне. Юлькино воображение уже рисовало ей, как она появится перед ним в своем норковом свингере и длинных замшевых сапожках на плоской подошве, в миленькой шапке-боярке, которая так удивительно шла ей. Она приобрела бирюзовый французский шарфик из тончайшей шерсти, хорошо оттенявший коричневый мех, и думала, как убьет наповал этим шарфиком Парамова.

Но когда в полночь он не вышел на связь, сердце ее сжалось от недоброго предчувствия. Она вошла в почту, и, увидев там очень длинное письмо от него, вся похолодела.

Глава двадцать шестая Письма сердца

Здравствуйте, Юля!

Несколько раз пытался написать Вам, но не складывалось, да и сейчас не уверен, что смогу связно изложить то, что думаю и чувствую. Пока мы играли словами и устраивали виртуальный эпатаж, я понимал, что происходит, и чувствовал, что на самом деле вы другая, и просто изящно прикалываетесь, в надежде расшевелить «бегемота» с интеллектуальной начинкой. У меня обманчивая внешность, я гораздо ранимее, чем это кажется. Поэтому, когда почувствовал, что независимо от меня что-то очень хрупкое и трогательное стало исчезать, стал нервничать.

А для Вас сейчас важен «драйв». Иногда Вы казались мне птицей, которой тесно в нынешнем пространстве и она бьется о стены. Было желание распахнуть все «двери и окна», чтобы Вы могли свободно полетать, даже если улетели бы навсегда. Потом понял, что не смогу этого сделать — в свободном полете Вы будете еще сильнее и стремительнее, мне за Вами не поспеть. Это не разница в возрасте, я знаю, что Вам нужно, и когда-то умел это делать, но сейчас просто нет сил. Желание есть, а сил нет, и никакая самая золотая и комфортная клетка Вас не удержит. Мы неизбежно бы столкнулись, если бы сделали шаги навстречу. Я не мертвый, я много летал, и скучаю по этому ощущению, но сейчас мне необходимо спокойствие и уверенность, тишина. Кроме нежности, терпения и надежды, во мне почти ничего не осталось, а желание любить я так далеко спрятал и так его берегу, что знаю, у меня есть только одна возможность испытать его, без права на ошибку, потому что это последнее и самое дорогое во мне. Силой его из меня не извлечь — по пути наверх разорвет все внутри. Его надо родить, а это небыстрый процесс. Вот и с Вами что-то меня удерживает от полного доверия — не могу расслабиться, постоянное напряжение.

Мне очень нужна женщина, но я верю, что она быстро меня почувствует и поймет. А если так, то она будет обречена сыграть в кротость и тишину. Представить Вас такой невозможно, и это прекрасно. Это в Вас меня и волнует — Ваша открытость и энергетика. Все очень просто, я жду последнюю женщину в своей жизни — никогда не изменял и никогда не простил бы измены. С моей стороны было бы нечестно навязывать Вам такую роль. Хотел бы многое стереть из написанного, но не стану этого делать. Хотел бы видеть Вас и утонуть в запахе волос и раствориться в нежности. Но и этого я не сделаю, потому что Вам сейчас нужно совсем другое. Вам сейчас нужны битва и победитель в ней, даже если проиграете, но я с женщинами и детьми не сражаюсь.

Вы правильно почувствовали, что моя нежность сродни отцовской, я так и воспринимаю женщин, как больших детей. Но с Вами я таким быть не смогу. Давайте сделаем паузу в наших отношениях, проверим свои чувства. Мне будет трудно без Вас, но с этим можно справиться. А Вам, скорее всего, будет легче — Вы более импульсивная и решительная. Появится желание все вычеркнуть, сумеете это сделать. Удивительный случай, мне так хочется увидеть женщину, почувствовать ее, но я считаю себя не вправе этого сделать. Еще ни разу не прикоснувшись к Вам, я уже чувствую Ваше тепло на своих ладонях, и меня это смущает и тревожит. На сайт я никогда не вернусь, хотя и благодарен ему за встречу с Вами, но такое дважды не повторяется.

Невероятный зигзаг судьбы, что мы пересеклись. Невольно я буду искать с Вами встречи, но она не может быть запланированной. Мы с Вами истосковались по маленькому чуду, и если суждено, то мы его найдем.

Я не прощаюсь с Вами, я просто хочу понять и почувствовать, что Вы со мной за эти несколько дней сделали. Письмо дурацкое, знаю, и Вы хорошо знаете, что слова в такой ситуации бессильны. Но когда мы их пишем, то надеемся, что они хотя бы немного облегчат боль бессилия и растерянности.

Живите с миром, — сразу ответила Юлька и ушла в комнату, чтобы никто не видел ее слез.

Она выполняла рейсы, приветливо встречала пассажиров, надев улыбку на лицо, а в подсознании все время жила боль и горькая мысль о Парамове. Вернувшись из Шереметьево, не выдержав, она написала: Вы правы, мне совсем не больно. У меня просто сломаны крылья. Оба.

А поздним вечером она уже писала развернутый ответ. Боль была невыносимой, она сидела внутри и требовала выхода. Мигрень, спутница бессонницы, болевым обручем сжимала голову.

Теперь уже и Вы можете прочесть мою маленькую исповедь, если, конечно, не изменили свой E-mail. Ведь если все остальное Вы стерли, так и почтовый ящик могли поменять, и я не удивлюсь, если мое письмо попадет в никуда. Только теперь это не имеет никакого значения. Я все равно умерла. Если бы Вы отвергли меня днем раньше, я бы выла, каталась по полу, билась бы до крови кулаками об стенку, проклинала и ненавидела бы Вас. Потому что тогда, при всём великом чувстве к Вам, я тоже, как и Вы, немного не доверяла Вам. Поэтому пыталась и насолить, и причинить боль (хотя Вы не умеете болеть). Я надевала на себя маску, разъедающую лицо, чтобы скрыть свою незащищенность, свое бессилие и боль. После общения с Вами я с кожей сдирала ее с себя и плакала. Я не помню, чтобы когда-нибудь я так много плакала. Мне просто хотелось один, всего один лишь раз коснуться ваших рук.

Что случилось бы от того? Разве я молила Вас о любви? Разве я навязывалась Вам в жены? Разве я пыталась посягнуть на Ваш привычный уклад? Мне было достаточно того, что Вам приятно со мной общаться. Когда-то Вы сами сказали мне: «Меняю сто одно сообщение на десять минут реального общения». Я тогда очень испугалась. А когда эта возможность у Вас появилась (не без помощи Ляны), Вы даже не прислали мне сообщения. Когда-то Вы предложили накормить меня, я сделала вид, что не заметила. Я тогда еще не была готова к встрече с Вами. А когда я жаждала увидеть Вас, Вы увильнули. Думаете, мне нужны рестораны? Я почти двадцать лет летаю за границу, живу в фешенебельных отелях и обедаю, и ужинаю в ресторанах. Они меня даже утомили. Там, где есть возможность, я вместо похода в ресторан заказываю еду в номер. Выхожу из ванной в махровом халате и тапочках и сажусь трапезничать. С таким едаком, как я, только деньги напрасно просаживать в ресторанах. Если бы Вы первым не предложили пойти куда-нибудь поесть, я бы назначила встречу где-нибудь в парке. Подошла бы к Вам сзади тихонечко, закрыла бы ладонями глаза и сказала бы просто: «Здравствуй».

В одно мгновение все перевернулось во мне в отношении к Вам после того, как Вы решительно ушли с сайта. Я почувствовала к Вам такое глубокое уважение и такое восхищение Вами, что сама изменилась. Тогда я Вам полностью доверяла. И мне не важно было, сколько писем я Вам написала и были ли ответы, потому что верила, что Вы просто не в состоянии ответить из-за своей занятости. И я впервые в жизни ощутила, что такое любить другого в себе, а не себя в другом. Невзирая на занятость того или иного дня, я всегда о Вас помнила и переживала за Ваши дела на работе. Ведь Вы однажды писали, что были какие-то неприятности. Я так переживала за Вас! О себе я уже не думала. Не считала, сколько я напишу сообщений, сколько Вы. Я ждала Вас и знала, что если не пишете, то у Вас просто на это нет времени. Такой благодарной нежностью заполнилось мое сердце в тот день, когда я почувствовала в Вас родного человека. Это чувство отличалось от вчерашнего — буйного, страстного, всеобъемлющего. Оно было неярким и обжигающим, которое очень быстро сгорает, как комета, а светлым, спокойным и щемящим. Воплощением кротости была я, и странным образом мне это даже нравилось. Я думала, что уже сильней не смогу любить Вас! Оказывается, можно. Нежность сильнее страсти. Эта была та капля, которая потушила безумную горящую лаву и засияла, словно хрустальная. Мне хотелось обнять Вас, шептать вам на ухо ласковые слова, лечить Вас от бессонницы, свернуться клубочком на Ваших коленях и мурлыкать, как котенок. О борьбе не было и речи. Я хотела беспрекословно слушаться Вас. По моим маленьким письмам Вы могли бы уже догадаться о произошедших во мне переменах. Я молила Бога, чтобы с Вами ничего не случилось. А Вы в это время сочиняли для меня приговор.

Я читала и понимала, что вы отказываетесь от меня, придумав себе какие-то полеты, какой-то «драйв». Но я ни на что не претендовала. Я хотела всего лишь раз почувствовать себя в Ваших объятиях и уйти навсегда, если Вам это так в тягость. Нежная хрустальная капля разбилась на миллиарды осколков, которые выходили из меня со слезами. Я плакала двенадцать часов кряду, не останавливаясь. Я понимала, что если не останется хоть одного осколочка этого хрусталя, то я погибла, уже никогда никто не тронет моего сердца. Я пыталась прервать поток слез, но тогда тело билось в конвульсиях, и я не успевала хватать ртом воздух. Наконец я перестала бороться. Мне не было больно. Когда режут вены в воде, то боли не чувствуют, а тихо умирают. Это были не слезы, это была моя кровь, и я медленно умирала. Не осталось ни одного осколка. Пустота. Безразличие. Я не сплю уже двое суток. Не ем. Я потеряла пять килограммов веса — это значит, пять литров слез вытекло из меня. Стала как былинка. И ноги стали тоненькие, о каких я мечтала. А теперь меня это уже не трогает. Если бы был аппетит, я ела бы торты каждый день и не парилась бы.

У меня исчезли эмоции. Нет ни радости, ни горя, ни голода, ни страха. Я умерла. Я труп. И увенчанная буйством весны природа уже не вызывает во мне улыбки. Одна пустота. Может, меня спасли бы американские горки, чтобы хоть какой-нибудь адреналин появился.

Вам пишу, потому что очень уважаю Вас и не жалею, совсем не жалею, что истратила все, что было во мне без остатка. Все равно такого умного, деликатного, чистого и светлого человека я уже никогда не встречу. Так стоит ли жалеть, что ничего уже не осталось? Я искренне желаю Вам встретить женщину, которая полюбила бы Вас так же, как я. Вы этого достойны.

Юлька не успевала вытирать слез, заново переживая события той ночи. Уснула она под утро, проспав всего два часа, да и то приняв снотворное.

Погрузив себя в домашние дела, Юлька старалась ни о чем не думать. Но вдруг сердце ее больно защемило, и она порывисто бросилась к ноутбуку, чтобы открыть почту. Губы ее дрожали от волнения, когда она читала его ответ.

Перечитывал Ваше письмо и прослезился. Я не увиливал от Вас, просто боялся Вас разочаровать. Думал, что Вы так молоды и красивы, мужчины будут оглядываться вслед, завидовать и думать, а что этот старый пень рядом с ней делает? Все эти рестораны и прочее я тоже немало повидал на своем веку, едал за одним столом и с президентами и с королями, просто зацепился за эту идею, когда Вы сказали, что нет аппетита и худеете. Да бог с ними, с этими забегаловками. И я мечтал о Ваших ладонях на глазах. Да, я испугался, потому что привык быть сильным, а в общении с Вами, даже виртуальном, почувствовал, как меня пробило насквозь. И тогда я понял, что если это все правда, то не смогу без Вас жить, а что я могу сейчас Вам дать, кроме нежности и любви? Наверное, я туповат, а может, у меня просто не было в жизни подобных чувств ни к одной женщине.

Есть, правда, одна-единственная — она изредка приходит ко мне во сне и оставляет странное и сильное чувство щемящей нежности, которая может разорвать сердце. Одно и то же лицо, оно всегда у меня перед глазами, ничего кроме нежности во сне не происходит, но это сильнее любой страсти, Вы правы. И с Вами я испытал такое потрясение, и испугался не за себя, а за Вас. Думал, что у Вас будет горькое разочарование, и я что-то разрушу, может, последнюю Вашу надежду. Получается, что я струсил, и значит, недостоин Вашей любви, Ваших слез и мучений. Мне было очень горько об этом читать, чувствовал себя полным мерзавцем, и сейчас это чувство не проходит.

Почему я попросил сделать паузу, но не прощался с вами? Просто я сейчас остался без работы. Об этом долго рассказывать, и вряд ли нужно сейчас, но полетели сразу два крупных проекта, которые готовил последние годы и которые могли обеспечить будущее мое и моих детей. Произошло что-то мистическое, потому что были подписаны договора на крупные суммы. Вы пришли в мою жизнь чуть раньше, чем я хотел. Я долго жил просто на приличном уровне, а после смерти жены понял, что надо жить по-человечески, поднять свой достаток и уехать отсюда. Найти любимую женщину и послать весь этот дурацкий мир в тартарары.

Вы могли бы стать такой женщиной. Вы же написали, что налопатились сверх меры, а так могли бы жить спокойно, заниматься любимым делом — писать, петь, да все что угодно, и я был бы счастлив, что смог Вам это дать. Все это рухнуло в одночасье, и в остатке получилась привычная и надоевшая работа тренера по шахматам с возможностью бегать а-ля гувернер по частным ученикам. Корячиться при этом от унижения и тупо зарабатывать штуку-полторы на поддержание семьи. Я испугался, потому что понял, что после встречи с Вами могу отойти от проблем с детьми и не смогу им помогать, не смогу дождаться, когда дочь закончит аспирантуру, а сын институт. Я действительно безумно люблю своих детей, может, посильнее многих матерей, а сейчас невольно стал папой-мамой. Потому и взял передышку до лучших времен, но не думал, что это Вас так потрясет. Юля, простите меня за каждую Вашу слезинку. После Вашего письма я понял, что, может, никогда не встречу такого чувства к себе, а значит, все, что прятал в себе, так и зачахнет в глубине. Я это действительно слишком глубоко в себе спрятал.

Не думал, что могу быть таким ревнивцем. Только представил Вас рядом с кем-то другим, хотелось все крушить вокруг. Такого не было. Своим женщинам я всегда говорил — не надо предавать и бить из-за спины. Полюбила, встретила другого, приди и скажи, и спокойно расстанемся. А с Вами все было бы по-другому, я теперь это знаю. Я же говорил, что все слова бессильны. Достаточно одного взгляда, быть может. Но все это уже произошло. Вы встанете на ноги, придете в себя, я буду молить об этом каждый день. Может, так было суждено, сломать все это в нас, чтобы эта капелька хрустальная осталась. Ведь она все же осталась, я это почувствовал тоже.

Не прощайтесь со мной навсегда, мы обязательно должны встретиться, но боли при этом быть не должно. Я прихожу в ужас только от одной мысли, что могу причинить даже маленькую боль, а Вы меня своим признанием просто раздавили. Я недостоин Вас и Вашего чувства. Сегодня и сейчас недостоин, но я все еще верю, что мы не убили все окончательно. Если Вам все же будет больно, то вычеркните меня из своего сердца, пусть останется только житейское и простое, и этого немало для меня.

Сегодня утром прилетели два голубя. Так уже было несколько раз за последние пару лет. Я побоялся их впустить, причем странно, что они меня не испугались. Только чуточку взлетели, когда подошел к окну на балконе. Посидели минут пять и улетели. Я думал о Вас и чувствовал, что будет письмо или мы встретимся с Вами на «аське». Я Вас там все эти дни караулил. Не знал, решусь ли заговорить, но ждал. Телефон Ваш пропал на сайте, может, это и к лучшему. Вчера ночью захотелось позвонить, и понял, какой я дурак, что одним разом всю информацию выбросил. Перечитал и нашу «пикировку» в «аське». Боже, какие мы с Вами были там дурные, особенно я. Чувствую стыд, как мальчишка. Мои руки тоньше, умнее и чище, чем я. Этого я и боялся — прикоснусь к Вам, и они за меня все скажут, отрежут нам обоим путь назад. Я верю Вам, и если я что-то сломал настоящее, то мне нет прощения, и больше ничего ко мне в этой жизни такого не придет. Я это пойму, не только почувствую, поверьте.

У меня действительно слишком много этих проклятых мозгов, которые не дают расслабиться и довериться чувствам. Может, я и не вправе, но прошу Вас, сделайте так, чтобы Вы пришли в себя, не могу представить этот мир без Вашей улыбки и смеха… Больше писать не могу, простите. Берегите себя…

Это было уже свыше Юлькиных сил. Она плакала и сочиняла ответ, хотя умом понимала, что нужна пауза. Юлька знала, что Лермонтов был один из любимых авторов для Парамова, и поэтому написала.

У врат обители святой Стоял просящий подаянья Бедняк, иссохший, чуть живой От глада жажды и страданья. Куска лишь хлеба он просил. И взгляд являл живую муку, И кто-то камень положил В его протянутую руку.

От вас я приму любой удар, — написал он, — но согласитесь, и удар был не слабый.

Юлька опять строчила ему ответ:

А нищий — это я, просто так неудачно получилось в мужском роде. И камень мне. И намек на то, какую малость я от Вас ждала и что я получила. Я и не думала метать в вас такие сильные стрелы, у меня на это нет ни сил, ни желания. После последнего осколка хрусталика, покинувшего меня, сердце залито цементом. Наверное, нет такого перфоратора, чтобы помочь его высвободить из сжатых тисков. Вот и вся моя боль, если можно назвать это болью.

Приезжали друзья, пели под гитару, танцевали, веселились. Но как же трудно мне было растягивать в улыбке рот. Мышцы так сковали лицо, что уголки губ скорбно опускались вниз. Пришлось надевать маску. Я даже не хочу вас видеть сейчас, хоть и не питаю к вам ни ненависти, ни отвращения. Единственное, что хотелось бы просмотреть, — переписку в «аське», которую вы стерли, как и телефон. Может, эта шутливая стычка, которая меня тогда нисколько не обидела, а просто рассмешила, вызовет во мне хоть какие-то эмоции. Если захотите, то пишите мне добрые письма, только не надо неправды из-за жалости. Я не сошла с ума. Это уже хорошо. А жить без эмоций, наверное, даже легче. Во всяком случае проще. По крайней мере потрясений больше не будет.

И еще, хочу вам дать один полезный совет. Когда Вы говорите одной женщине о своих чувствах, не надо упоминать о другой, к которой Вы питаете сильные чувства, пусть даже о мифической, приходящей к Вам во сне или же о единственной, которую Вы ждете. Мне это уже безразлично, а вот Вашей будущей пассии будет просто неприятно. Это сведет на нет все Ваши признания. С Вашим умом и не понять этого — непростительно. А о том, что Ваше чувство, которое глубоко запрятали, Вы запланированно отдадите той, которая станет достойной этого, и вовсе звучит странно. Словно любовь можно запрограммировать. По мне, так лучше сгореть и ощутить, чем ждать и никогда не дождаться. И еще раз повторяю Вам, что я не пыталась вырвать у Вас то драгоценное сокровище, которое Вы так трепетно храните. Тем более, если для Вас это так серьезно. Я была бы счастлива, что ощутила еще раз, последний раз — такой полет, если бы не окоченевшая моя душа. И думала, что имела право один-единственный раз коснуться даже не губ Ваших, а рук. Жаль только, что кончился этот полет катастрофой, после которой меня собирали по косточкам.

И чтобы задеть его чувства, Юлька язвительно написала опять же лермонтовские строки, якобы от лица Игоря.

Парамов: «Пусть в этом имени хранится, Быть может, целый мир любви… Но мне ль надеждами делиться? Надежды… О! они мои, Мои — они святое царство Души задумчивой моей… Ни страх, ни ласки, ни коварство, Ни горький смех, ни плач людей, Дай мне сокровище вселенной, Уж никогда не долетят В тот угол сердца отдаленный, Куда запрятал я свой клад».

После всех этих письменных объяснений и стычек Парамов уехал подлечиться в кардиологический санаторий, в вежливой форме известив об этом Юльку.

Глава двадцать седьмая Французская защита

С ужасающей ясностью Юлька поняла, как трудно ей будет справиться с угнетающей тоской, вызванной отсутствием Парамова. Иногда во сне она ощущала на себе призрачный укор в устремленном на нее взгляде, и уже не знала, кому он принадлежал — Парамову или Волжину.

Та же смуглая кожа, тот же ежик посеребренных волос, те же черные глаза. Оба курят. Только губы другие, у Стаса они твердые, властные и ласковые в поцелуе, у Игоря с виду чувственные и добрые, но какие они в прикосновении, Юлька представить себе не могла. Возможно, жесткие и нетерпеливые.

«Лу, объясни мне, что происходит? — обращалась Юлька к пришедшей к ней во сне девушке, ставшей за время написания романа очень близкой и родной. — Мне иногда кажется, что самое лучшее, что есть в Стасе, внедрилось в Игоря. И эта часть волжинского «я» терзает меня, отталкивая и притягивая.

— А тебе не приходило в голову, что Парамов — его двойник, всего лишь отображение, закованное в цепи условностей? Тебя потянуло к Игорю, потому что в нем много общего со Стасом. Хотя они и очень разные. Что-то близкое к тому, что было между тобой и мною, скованной рамкой зеркала. Ты выпустила меня из неволи и взяла самое лучшее, что было во мне, и воссоединила два «я» в одно.

— Я тебя не понимаю. Разве можно провести здесь какую-то аналогию?

— Можно. Расскажи, что ты чувствуешь к нему?

— Странное это чувство. Я злюсь от того, что не могу его расшевелить, но не могу не восхищаться его умом, его талантом, его бесстрастностью, его выдержкой.

— В равнодушии немалая доля жестокости, — заметила Лу. — Как можно восхищаться хорошо завуалированным эгоизмом?

— Он сам страдает от этого. Он, как Печорин, — страдающий эгоист. В нем каким-то удивительным образом уживается тихая нежность и бунтарский дух, который ужасно мучает его, может, даже раздирает. Парамов просто озадачивает меня своими поступками. Великая разница между тем, чего бы он хотел, и тем, что может сделать. Вполне отдавая себе отчет в этом, он презирает себя за трусость и все-таки продолжает трусить.

— Сколько же в тебе терпения! — поразилась Лу.

— Я думаю, что, повстречав однажды что-то очень родное и близкое и утратив это, человек пытается найти нечто похожее. В памяти остается все самое лучшее, и худшим мы довольствоваться уже не хотим. С годами, сознавая человеческие недостатки и даже пороки, мы осуществляем отбор. Мне представляется это так. Когда мы перебираем собранную с кустов малину, то червивую или порченную выбрасываем. Есть люди, способные собирать сразу хорошие ягоды, не срывая плохих. Но они при этом спешат, и даже у них в лукошке оказывается несколько червивых.

А Игорь срывает ягоду слишком медленно, тщательно отбирая только чистые и лучшие. Но сам есть такие ягоды не хочет, потому что не уверен в том, что они вкусные. Не с чем сравнить, плохих он не отведал, а хороших отведать не решается.

— Обычные для людей чувства ему несвойственны? — утверждающе спросила Лу.

— Думаю, что да. Игорь словно не понимает, что человек не может быть идеален, что в нем есть и плохое, и хорошее. Если вырвать из человека все плохое, то хорошее, оставшееся в нем, может завянуть. Сложно все. Однако стремление к совершенству приближает нас к той хрупкой грани, за которую плохое почти не заходит.

— Ага. И в этом случае человека причисляют к лику святых, — усмехнулась Лу. — Тебе надо сделать Парамова свободным. Освободи его также, как освободила меня. И тебе откроется истина.

— Но как? — растерялась Юлька, но призрачная фигура Лу уже исчезла в предрассветной дымке».

Иногда Юлька заходила на сайт, чтобы ответить на письма Алексея, с которым уже давно была на «ты», и улыбнуться нарастающей пылкости Василия. На этот раз терпению Василия пришел конец.

Давить и уговаривать в этих вопросах — значит наверняка получить обратную реакцию, — писал он. — Если не получу от вас положительного ответа, то считайте, что мы расстались.

Прощайте, — не задумываясь ответила Юлька и удалила его из общей папки.

Как же нуждалась сейчас Юлька в дружеской мужской поддержке. Но брата посвящать в свои дела она не хотела, а Алексей в последнее время присылал какие-то странные письма, из которых исчезала его тонкая ирония.

Юля! Я хотел узнать, как относится сын к твоим виртуальным увлечениям? Адекватно ли? И примет ли он всё это? Сможет ли отдать тебя кому-то? — спрашивал Алексей.

Скорее всего, неадекватно. Но какое это имеет значение? Отдавать меня не надо. Замуж я не собираюсь. А уйти на встречу с другом я как-нибудь сумею.

Ты пытаешься вникнуть в сложную структуру семейных отношений и разложить ее на бытовые составляющие. Я не знаю уровень и значение твоих отношений с сыном, степень привязанности, привычки. Не думаю, что мне следует заваливаться нежданным медведем в твой дом.

Юлька ждала от него смешливых писем, а здесь были затронуты очень серьезные моменты, о которых ей говорить просто не хотелось. Она опасалась потерять такого друга, как Алексей, пусть и виртуального.

Чтобы хоть на капельку приблизиться к Парамову, Юлька зашла на его сайт в гостевую книгу под именем Люси и с ходу написала стихи.

Два клана шахматных столкнулись беспощадно. Весь черный с дерзкою усмешкою король, У королевы белой разузнав пароль, До вен и нервов обнажил ее нещадно. И белый ферзь, отчаянно мечтавший Лишь мантии коснуться, взгляд поймать И каждый раз с надеждой умирать, Повергнут был, вдруг войско растерявший. На поле белых битва. Справа, слева Вопили пешки, где же выход? Were is gate? Вдруг черный голос короля: Check mate! И замертво упала королева.

Способная на стремительный порыв, она писала еще и еще. Может не слишком-то и хороши были ее стихи и маленькие эссе на шахматную тематику, но столько искренности и какой-то детской непосредственности было в них, что сайт заволновался. Гостевая книга просто накалилась от реплик, сообщений, вопросов и обсуждений. Мужчины души не чаяли в Люси, а она только грустно улыбалась.

Дорогая Люси! Ваше творчество заслуживает поощрения. Компания «N» награждает Вас музыкальным диском за Ваш талант, активность и неординарность. Сообщите нам свои координаты. И мы обязательно вышлем приз, — писали организаторы сайта.

Юльке, конечно, было приятно лишний раз убедить Парамова в своей неординарности, но желание получить его диск из собственных рук и при личной встрече преобладало. Юлька затихла. Она больше не писала на сайт, ожидая приезда Парамова. И дождалась.

Люси! Наша компания приглашает Вас в офис, чтобы познакомиться с Вами за чашечкой кофе и вручить заслуженный приз. Осмелюсь предположить, что Люси — блондинка лет 30+, с выразительными глазами и очевидным литературным дарованием. Приезжайте. Не стесняйтесь. Мы ждем вас. Адрес найдете на нашем сайте, — писал Парамов в гостевой книге своего сайта.

Познавательный сайт. Интересные собеседники. И подарки раздают. Не хило… — язвительно заметил какой-то Николай.

Напрасно вы, Николай, иронизируете. Сайт действительно уникальный. А подарки не раздают, а вручают заслуженным участникам. Не итальянскую же защиту обсуждать в гостевой! — взорвалась Юлька, написав под ником «X-ray».

Думаю, было бы уместнее разбирать итальянскую защиту, а не цвет глаз Люси, — не мог угомониться возмущенный Николай.

Уважаемый Николай! Сожалею, что своим появлением на этом сайте вызвала у Вас такую негативную реакцию. Только я ведь писала стихи на шахматную тематику, пусть не очень красивые, но от души, испытывая при этом творческое наслаждение и считая эту изящную науку — гармонично связанной с музыкой, поэзией и высочайшим полетом. Вы можете взять приз вместо меня, только бы Вам стало тепло и спокойно. И не стоит так придирчиво относится к организаторам сайта, ведь они люди, а не роботы. Разве Вы сами никогда не задумывались, какие глаза у Вашей любимой?

Люси! Не надо так болезненно воспринимать слова Николая. Мы же не его приглашаем в офис, — писал Парамов, давно догадавшийся о том, кто скрывается под именем Люси. — Что касается дебютов, то я готов обсудить их. Только итальянской защиты я не знаю. Есть итальянская партия. А цвет глаз иногда имеет первостепенное значение.

Юлька ответила:

Я пока еще не умею правильно оценить позицию при переходе в миттельшпиль, но слышала о французской защите с чернопольной идеей построения пешечной цепи. И еще, должна признаться в совершенном мною легкомысленном поступке. Под ником «Х-RAY» ответила Николаю я, потому что отчаянно нуждалась в тот момент в защите, вот и защитила сама себя. Поэтому «Итальянская защита», которой не существует, — моя шутка. А Николай просто подхватил эти слова, не заметив подвоха, немножко разозленный. Вы уж все меня простите за это, пожалуйста.

Все это любопытно. Но вы не ответили на наше приглашение, — настойчиво писал Парамов.

Так не приглашают. По крайней мере, указывают место и время, — вроде как обиделась Юлька, после чего Парамов сообщил координаты офиса.

Юлька от души смеялась над всей это небольшой, но бурной полемикой. Ей очень хотелось повеселиться вместе с Алексеем на портале знакомств и рассказать ему о своих маленьких приключениях на шахматном сайте. Но Юлька опасалась, что находчивый Парамов, с его комбинаторным мышлением шахматиста, сможет вычислить ее присутствие на сайте знакомств.

И тогда она придумала открыть липовую страничку на сайте и сообщить об этом на имейл Алексею. Она писала, что вынуждена на пару дней уйти в подполье под ником 60-летней Аллы без фото или с фото с изображением одного Юлькиного глаза, по которому нельзя было догадаться о его истинной владелице. Мотивировала Юлька свою акцию тем, что среди 45-летних найти Алексея сложно, а вот Аллу среди пожилых пенсионерок найти будет гораздо проще.

Она получила от Алексея ответ, вызвавший у нее колики смеха.

Здравствуй, Юля (чка)!!!

Боец ты мой невидимого фронта. Готов с тобой уйти в глубокое подполье и там ковать до победного конца!!! Для пущей конспирации рекомендую представиться лицом мужского пола, лет 85-ти (напр., Иван Кузьмич. Необходимые документы и фотоматериалы имеются. Легенду предлагаю отработать по собственному усмотрению). Береги себя и помни, героями не рождаются — героями погибают!

Твой боевой друг и соратник, несгибаемый борец, идеологический единомышленник, беззаветно преданный и верный тебе и твоей собачке — Алексей!!!

P.S. Se non е vero, е ben trovato (ит.)!

Прошло пять минут, прежде чем Юлька получила второе письмо, заставившее схватиться ее за живот.

Моя незабвенная Юлечка! Ни одной бабули под именем Алла в возрасте 60 лет ни с глазом, ни без глаза в общем списке (45 шт.) — нет! Твое искусство конспирации превзошло все ожидания.

Поскольку мои поиски особым успехом не увенчались, просьба — зайди на мою страничку под лицом оной пенсионерки.

Юлька снова узнавала прежнего Алексея, и таким он ей нравился.

Но тут случилась неприятность — сломался ноутбук. Юльку сотрясала мысль о том, что записи ее нового романа, а их набралось уже на треть книги, могут исчезнуть. Она, конечно, помнила содержание того, что уже написала. Но как передать эмоциональный накал, ту невыдуманную страсть? В письмах к Алексею она жаловалась на свою несчастную судьбу.

Юля, если у тебя сломан компьютер, то на чем же ты мне сейчас пишешь?

Сын сейчас в институте. Я пользуюсь его компьютером.

Так все-таки, что произошло с твоим ноутбуком?

Мы с подругой случайно опрокинули на клавиатуру бокал сухого вина.

Понял. Ругать тебя сейчас нельзя. Сейчас тебе нужна поддержка. Жаль, что могу поддержать тебя только морально. Я сейчас в далеком городе Гянжу. А то сам бы все сделал. Но не надо так драматизировать. Клавиатуру можно почистить или заменить. Позвони в фирменную мастерскую, тебе все сделают.

Ремонт стоил недешево. Пришлось менять не только клавиатуру, но и материнскую плату. Юлька спешила порадовать Алексея.

Лешенька! Я пишу тебе уже на своем ноутбуке IBM. Мастера оказались отзывчивыми ребятами и, узнав, что я пишу романы, сделали все за один день. К счастью, записи на жестком диске сохранились. Обещала им подарить свою книгу и накрыть поляну за такой срочный и качественный ремонт. Мастера сказали, что надо такое событие обмыть.

Юлечка, не надо накрывать никаких полян. Так уж мастеровые у нас устроены — главное застращать клиента, а уж потом про бескорыстие свое ему рассказать. Мол, исключительно из уважения к вашей светлой личности и любви к искусству, готовы чуть ли не доплатить, лишь бы ощущать и созерцать минуты радости и соприкосновения с мастером эпохального романа, — ответил Алексей и вызвал у Юльки новые приступы смеха.

И тут она решила рассказать ему про шахматный сайт, на котором красовались ее стихи. Она отправила Алексея на этот сайт, не задумываясь над последствиями их дальнейших отношений.

Над стихотворением надо поработать. А если нужна моя помощь, то могу подарить строчку:

Сопернику в ответ дерзя, Снимаю с легкостью ферзя.

И больше Алексей на сайт не выходил.

На ее электронную почту он тоже не писал. Юлька потеряла большого друга, может быть, желавшего стать для нее больше, чем просто другом. Она вспомнила, как он однажды написал ей: Глубоко убежден, что все значимые явления в жизни людей фатальны и случайностей тут не бывает.

Глава двадцать восьмая Истина в любви

И тут произошло то, что заставило ее забыть все эти сайты, письма, горечь разлуки и чувство оскорбленного достоинства. Вышел в свет Юлькин роман. Как неистово было ее желание увидеть собственными глазами первую рожденную ею книгу! Позвонили из издательства и пригласили получить первые пять сигнальных экземпляров. Юлька приехала вместе с Олегом, руки которого обрывались от сумок со снедью.

— Это ваш кавалер? — тихонько спросила секретарь Маша.

— Что вы, это мой сын! — вспыхнула от удовольствия Юлька.

Вручая книги, генеральный директор произнес речь, сказав, что счастлив присутствовать при таком радостном и значительном событии, которое можно сравнить только с рождением ребенка.

— Юля, подпишите, пожалуйста, вашу книгу, — попросил совсем молоденький Саша, сделавший верстку в рекордный срок. В руках у него была ее книга, на обложке которой среди бело-голубых облаков улыбалась неземной красоты девушка.

— И издательству тоже, Юлечка. А то у вас голова закружится от успеха, забудете о нас и не придете, — улыбнулся главный редактор Николай Нордон. — А я вам подарю свою последнюю книгу.

— Так вы еще и пишете? — удивилась Юлька.

— Бывает, — засмеялся бархатным смехом Нордон.

Юлька достала из сумочки ручку. Пальцы ее дрожали и не слушались. Ее попросили сесть и успокоиться, понимая, в каком она состоянии. Нордон подарил ей свой двухтомник, сделав авторскую надпись: Юленьке Стасовой, очаровательной женщине и писателю, живущему между небом и землей. Юльке казалось, что душа у нее отделилась от тела, ведь ее впервые в жизни назвали писателем.

На специальной подставке красовалась книга, которую дружно сели обмывать. Все, кто участвовал в ее создании, сидели за большим столом, пестревшим разнообразием блюд. В центре стояла большая лоханка красной икры, привезенной Юлькой с далекой Камчатки, и большая стопка тончайших, как лепестки, блинов. Пили русскую водку, французский коньяк, итальянское вино, шампанское «брют». И было сказано столько добрых слов, столько пожеланий, что Юлька с трудом сдерживала слезы счастья.

— Олег, берегите свою маму, чтобы она еще долго радовала всех нас своими романами, — сказал финансовый директор.

Мгновенно родились стихи, посвященные людям, работающим в издательстве, с которыми Юлька общалась по телефону да по имейлу и которых наконец увидела. Но ей казалось, что она давно знала их и уже не мыслила, как могла жить раньше, будучи с ними незнакомой:

За то, что жизни яркой мне продлили срок, За то, что вытеснили радостью отчаянье, За мудрой критики преподанный урок, За голос дивный в бархате звучанья. За скрытый, щедрый теплоты поток, За простоту и легкость в обращеньи, За искренность рожденных мною строк Спасибо вам, дающим вдохновенье.

Юлька прочитала их под гром аплодисментов.

А в службе бортпроводников творился настоящий ажиотаж. Профсоюз выкупил у издательства три сотни экземпляров, и теперь эти книги раздаривались стюардессам и стюардам, имевшим большой стаж работы. Юльку специально планировали в дневной резерв, чтобы она имела возможность, приезжая в гостиницу «Новотель», заходить на второй этаж, где располагалась служба, и делать авторские подписи. Из кабинетов приходили работники администрации, также желающие получить книги с именной подписью. Придумывая на ходу различные пожелания, Юлька писала их с искренней любовью и чувствовала себя абсолютно счастливым человеком.

Слава обрушилась на нее лавиной. Собственный корреспондент газеты «Сервис-курьер», принадлежащий службе, встретилась с Юлькой, чтобы написать о ней и ее книге в очередном выпуске.

— Юля, от лица всех работников комплекса и редакционного коллектива хочу поприветствовать вас и поблагодарить, что вы нашли время встретиться с нашими читателями. Вышла в свет ваша книга, о чем она? — задала вопрос миловидная Катя Васильева.

— Я также хочу поприветствовать и поблагодарить лично вас, Катенька, моих дорогих коллег, моих читателей за то, что не остались равнодушными к столь важному для меня событию, как выход в свет моей первой в жизни книги, повествующей о сложной судьбе стюардессы Лу, о ее сумасшедшей любви, о трагических и радостных моментах в ее жизни и в жизни ее близких, друзей, коллег, с которыми она связана тесными узами неба.

— Какие события в вашей жизни заставили взяться за перо?

— Видимо, просто время пришло, когда начинаешь чувствовать «завершительный ропот шуршащих листвою ветров». Отшумела весною юность, и жаркое звонкое лето умчалось вдаль, мелькнув последним вагоном, и я вступила в пору осени, когда кажется, что все самое яркое и значительное прошло и не повторится вновь. Захотелось перелистать страницы прожитого и перенестись в то время, когда была молода и счастлива. И вдруг почувствовала, как «все удивительней вино существованья».

— «Аэрофлот» как-то повлиял на ваше отношение к жизни и творчеству? — поинтересовалась Катя.

— Еще как повлиял! Спасибо, небо!

Куда я возношусь из тесноты земной, Где ждет меня тобой настроенная лира, Где ждут меня мечты, согретые тобой.

«Аэрофлот» наполнил мою жизнь яркими, незабываемыми событиями. И пока эта насыщенная светом, сверкающая комета не достигла Земли, я просто должна была, ради памяти ушедших из жизни коллег и ради здравствующих — бывших, настоящих и будущих, — запечатлеть эти события в романе.

— Как складывалась ваша судьба? Как пришли в «Аэрофлот»?

— Сложная жизнь и сложная судьба, об этом не хочу распространяться. Но страсть к путешествиям и любовь к небу я ощутила с тех пор, как помню себя. Эта удивительная сказка, которой я так бредила, скоро превратилась в явь.

— Увидит ли «Аэрофлот» и широкая общественность еще какие-то плоды вашего творчества?

— Не без доли тщеславия мечтаю, чтобы экранизировали мой новый роман «Небо любви, или Как трудно любить стюардессу». Это было бы не только моей победой, но и победой моих дорогих коллег, победой «Аэрофлота», с которым, увы, рано или поздно придется проститься.

Радость и грусть, счастье и горе ходят где-то рядом. После трагической смерти Андрея Юлька почти не общалась со свекровью, разве что несколько раз созванивались, чтобы поехать вместе на кладбище. Узнав о существовании Ильи (тайное становится явным), Вероника Павловна обвинила Юльку во всех смертных грехах и даже в смерти сына. Только Георгий Александрович не разделял мнения жены и втайне от нее навещал внука с невесткой, и иногда даже заразительно смеялся, общаясь сними. Произнесенные невесткой дорогие для него слова «отец», слова, которые уже никто ему не скажет, ласкали Георгию Александровичу душу.

Юлька все же напоминала Олегу, что у него есть бабушка по отцовской линии и что ее следует поздравлять и с праздником 8 марта, и с Новым годом, и с днем рождения. Навьюченный подарками, привезенными Юлькой из разных стран, Олег приезжал к Веронике Павловне и радовал ее и своим присутствием, и рассказами о школе, об увлечениях, о друзьях и о планах на будущее.

Узнав, что Вероника Павловна отписала квартиру племяннице, а не родному внуку, Юлька нисколько не изменила к ней отношение.

За год до этого умирающий свекор, которому по наследству досталась двухкомнатная квартира, оформил куплю-продажу все на ту же племянницу, упорно не интересовавшуюся его здоровьем. Ухаживавшей за ним в больнице Юльке он сказал:

— Не переживай. Вероника обязательно завещает квартиру Олегу, она мне обещала.

— Да что ты, отец, я и не переживаю. У нас жилья достаточно. Живем, не тужим.

— Сейчас не нужно. Потом пригодится. Когда жениться надумает. А я обещал уже племяннице эту жилплощадь, так что не серчай.

— Не будем об этом, отец. Скажи, лучше, что привезти в следующий раз, — попыталась уйти Юлька от неприятной для нее темы. — И вот еще, чуть не забыла сувениры для медсестер и доктора. — И она достала подарки из сумки.

— Дочка, как же ты добра ко мне. Я этого не стою, — хрипло выдавил из себя свекор и беспомощно заморгал покрасневшими глазами.

Вероника Павловна умирала. Всю свою жизнь, отдавая первостепенную роль режиму сна, питания и отдыха, она тщательно подсчитывала калории и по часам принимала пищу маленькими порциями несколько раз в день. Так называемое дробное питание больше подходило будущим мамам, чем престарелым женщинам, однако все еще красивая своей благородной зрелой красотой, семидесятитрехлетняя женщина строго следовала многолетнему правилу.

Судьба сыграла с ней злую шутку. Ее больной желудок стал причиной предсмертных мучений. Любимая племянница не жаловала тетку своими посещениями. И Веронике Павловне пришлось обратиться к внуку Олегу. Среди родственников Ивана Михайловича и Тамары Михайловны, родителей Кристи, было немало докторов. Кристи упросила дядю устроить в хорошую больницу бабушку Олега. Тот согласился. Этот дядя определил Веронику Павловну в отдельную чистенькую палату одной из ведущую клиник, где ей сделали полное обследование. Узнав от Олега, что дни свекрови сочтены, Юлька поверить не могла и чувствовала внутреннюю дрожь от жалости и бессилия. Она задаривала медицинский персонал конфетами, шампанским, коньяком и разными сувенирами, лишь бы свекрови уделяли должное внимание и уход. В палату Юлька не заходила, хотя очень желала видеть Веронику Павловну. Кристи, ухаживавшая вместе с Олегом за его бабушкой, чувствовала, что свидание невестки и свекрови сейчас не принесет радости обеим, и она обещала сказать Юльке, когда это свидание будет уместным. Неделю спустя Веронику Павловну окончательно выписали.

Юлька боялась опоздать, больше не за себя боялась — за свекровь, которая держала в сердце зло и обиду. Уже давно простив ее, Юлька даже входила в положение Вероники Павловны, понимала и оправдывала ее неприязнь к себе. Наконец Кристи передала Юльке приглашение навестить свекровь.

Испытывая легкое напряжение, Юлька переступила порог комнаты, где лежала Вероника Павловна. Но когда увидела ее, распластанную на постели, такую похудевшую и беззащитную, с трогательно-открытым, страдающим от боли взглядом, бросилась к ней, обняла и, поцеловав в сухую морщинистую щеку, сказала:

— Здравствуйте. Я думала, вы выглядите хуже, а вы молодцом.

— Ты правду говоришь? — тихим голосом спросила умирающая женщина.

— Конечно. Вы всегда были красавицей, и сейчас ею остались, — совершенно искренне ответила Юлька, пожимая ослабшую руку свекрови.

— Только вот похудела очень. Кожа висит. Руки, ноги тонкие стали, как палки, — улыбнулась Вероника Павловна.

— Ерунда. Сейчас модно быть худой, — подбадривала ее Юлька.

— Ноги последнее время мерзнут и немеют, — жаловалась свекровь. — Племянница не приходит. Все некогда. Деловая очень. Только фруктов иногда завезет, а поговорить не может. Спасибо Кристи с Олегом не бросают.

— Давайте я помассажирую ноги, — предложила Юлька и, взяв в ладони маленькую, почти детскую иссохшую ступню, принялась растирать каждый пальчик.

— Ох, стыдно мне такие ноги-то обнажать.

— У вас ноги, как у семнадцатилетней девочки, — улыбнулась Юлька.

— Прости, прости меня. Прости, что думала о тебе плохо, — выступили слезы на глазах у старой женщины.

— Это вы меня простите, — скрывая слезы, Юлька обняла свекровь. Они смотрели в заплаканные глаза друг друга с запоздалой нежностью и любовью.

— Как ты думаешь, я еще протяну? — с надеждой спросила Вероника Павловна.

— Я в этом уверена. Мне нравится ваш вид. И глаза заблестели.

— С твоей легкой руки, может еще и встану. И что за недуг такой у меня, что есть совсем не хочется. А вот арбуз твой с удовольствием съем. Это же надо — зимой арбуз. А орхидеи какие красивые. Спасибо тебе. — Вероника Павловна прижала Юлькину ладонь к губам и закрыла глаза.

Уже тогда, когда Юлька одевала в коридоре теплые сапоги, она услышала зовущий голос свекрови:

— Юля, подойди еще на минутку.

— Сейчас, Вероника Павловна, только сниму обувь.

— Да не надо. Это неважно.

Зная о приверженности свекрови к традиционной в этой семье стерильной чистоте, и сама в этом отношении не отошедшая от этих традиций, Юлька все-таки скинула сапожки и вернулась в комнату.

— Знаешь, каждый раз обретая в своей жизни истину, я тем не менее отказывалась от нее, все время что-то усложняя и не понимая простых, прописных правил. Жаль, что только к концу жизни начинаешь сознавать, что все гораздо проще. И что истина в любви. Запомни это и не оставляй на старость.

Три дня спустя свекровь умерла.

Глава двадцать девятая Согласен на обман

Замигал желтенький конвертик, и Юлька торопливо нажала кнопку мыши, словно боялась — не сделай она этого быстро, сообщение исчезнет.

Здравствуйте, Люси, — писал Парамов. — Надеюсь, я не ошибся, что это именно вы нарушили тишину и покой моего сайта?

Да, это я. Давно пора всколыхнуть ваше болото и внести в него искорку жизни.

И вам это удалось. Но сегодня речь не об этом.

О чем же?

Пусть это будет ночь откровений. Вы же умница, и тонко чувствуете, что я хочу услышать.

Я не чувствую ничего, — смутилась от внезапной догадки Юлька.

Это ваш телефон? — Парамов написал цифры ее домашнего номера.

Да. Но как вы узнали? Я же сообщала вам только мобильный, да и давно это было. Еще на сайте. Вы говорили, что все уничтожили, когда удалили свой профайл.

Знаете, недавно я искал по инету орхидеи для дочери и наткнулся на ваше письмо к матери Сергея Бодрова. Там был указан ваш телефон.

Да, я писала в «Комсомольскую правду» сразу после трагедии в Кармадонском ущелье.

Это ваш адрес? — спросил Парамов и четко вплоть до индекса написал адрес ее регистрации.

Нет, — бессмысленно отпиралась Юлька.

Жаль. А наша компания хотела выслать на этот адрес приз. Хорошо, что спросил. А то приз бы получил совсем другой человек, — иронизировал Игорь. — Так вы будете со мной откровенны?

Говорите прямо! — разозлилась Юлька.

Вы замужем?

Да, ну и что? — побледнела Юлька и ощетинилась, выпустив сотню колючек. — Все это формально теперь. И ничего не меняет.

Тогда что же думать о погибшем муже? Это правда?

Правда. Я замужем второй раз.

И все же так долго скрывать…

А почему я должна была раскрываться, если даже ни разу не видела вас?

Но предполагалась встреча.

Вот именно, что только предполагалась. С самого начала вы знали, что никогда не решитесь на встречу. Так зачем же мотивировать это другой причиной?

Я ждал от вас искреннего признания и после этого приехал бы в любое назначенное вами место.

Признание комиссара полиции прокурору республики. Фильм такой есть, — фыркнула Юлька.

Я искренен с вами.

Бросьте. Все это ложь. Я не знаю, кто из нас кисейная барышня, но догадываюсь.

Хотите оскорбить? Это ваше право.

Вы мастер по части всевозможных ухищрений и виртуозно скрывали равнодушие, замаскированное изысканной вежливостью.

Юля, вы не правы.

Так, хватит! — не выдержала Юлька. Его приторно-вежливый тон уже раздражал.

Человеческая психика устроена таким образом, что отметает все, что приносит человеку дискомфорт. Юлька сейчас почти ненавидела человека, уличившего ее во лжи.

Так что мы будем с вами делать? — невозмутимо спросил Игорь.

Завтра я буду проезжать мимо вашего офиса и заеду к вам, чтобы получить приз. Его-то я заслужила независимо от того, лгала или нет, — заводилась Юлька.

Запишите мой телефон, чтобы не разминуться, я вас встречу, — неожиданно предложил Парамов.

Всю ночь Юльку лихорадило. Она так и не уснула. А наутро почувствовала себя воином, принявшим свои сто граммов фронтовых и несущимся на амбразуру. Легко решив все свои вопросы в Шереметьево, Юлька уже подъезжала к месту встречи с Парамовым. С букетиком орхидей, привезенных недавно из Таиланда и символизирующих тему вчерашнего разговора, она предстала перед его глазами.

— Это цветы для девушек вашего офиса, — сразу уточнила Юлька.

— Это Люси, — представил он Юльку работникам компании.

— О, вы точно такая, как описал вас Игорь Владимирыч, — приветливо улыбались девушки. — Мужчины на сайте прямо с ума все посходили по вам.

— Чашечку кофе? — предложила секретарь.

— Нет, спасибо. Если можно, стакан воды, чтобы запить таблетку от головной боли, — попросила Юлька. После бессонной ночи мигрень железным обручем сжимала виски.

В поведении Парамова Юлька заметила признаки некоторой растерянности. Для него было полной неожиданностью, что Юлькина книга издана за такой короткий срок и что сейчас она у него в руках с авторской подписью.

— Я вам тоже хочу подарить свои книги, — сказал Игорь и, сев за свой рабочий стол, надел очки, потом снял их, открыл книгу, потом закрыл ее.

Движения его показались Юльке медлительными и бессмысленными.

— Я даже не знаю, что писать. — Черный взгляд впервые встретился с зеленым.

— Напишите что-нибудь. Без разницы.

— Одну подписал. Может быть, вторую подпишу в следующий раз?

— Следующего раза может не быть, — с холодной учтивостью сказала Юлька.

— Вы спешите? — спросил он.

— Да, мне надо выспаться.

— Я провожу.

— До свидания, — сказала Юлька девушкам в офисе.

— До свидания. Спасибо за цветы. Не забывайте нас.

У подъезда неожиданно выскочила машина. Парамов взял Юльку за локоть, чтобы уберечь ее от удара. Она отдернула руку, не желая его прикосновений даже через одежду.

Дома Юлька раскрыла книгу Парамова, изданную совсем недавно и зачиталась, упиваясь изяществом слога. Эстетика шахмат, глубинная красота логики, парадоксальность маневров и изящество комбинаций — неиссякаемый источник творческого наслаждения и взаимообогащения поклонников шахмат, Юлька замерла, словно становясь свидетелем какой-то тайны, сокрытой от ее понимания и безмерно прекрасной. Она силилась понять и не понимала, как музыкальный алгоритм шахмат, многоцветная палитра шахматной мысли найдет выражение в звуках гармонии и со сцен шахматных турниров зазвучит музыка.

Вставив музыкальный диск в свой компьютер, Юлька была поражена тому, как можно суметь перевести лучшие шахматные партии, поражающие глубиной стратегических замыслов, на язык музыки. «Да он просто гений», — подумала о Парамове Юлька. Снова и снова вглядываясь в его добрые черные глаза на фотографии, она ощутила, как что-то кольнуло ее в сердце.

Я в омут черных глаз шальных Уж бросилась. И поздно, поздно, Отчаянно хватая воздух. Бежать из сильных рук твоих.

Она шептала эти слова, и мысли сами рифмовались и выстраивались в столбики строчек.

Выходил ли Игорь на связь этой ночью или нет, Юлька не знала. Ей предстояло выполнить ночной полет, который был для нее своеобразным спасением. Там, на высоте в десять тысяч метров, она могла не думать о нем, и все-таки даже там вспоминала, но уже без боли.

Следующая ночь виртуально принадлежала им одним. Не дожидаясь ответа, они писали друг другу одно сообщение за другим. Переплетаясь с предыдущими, эти послания иногда становились ответами и создавали словесные каламбуры. Речь шла о сроках жизни и о мгновениях смерти.

Я чувствую и вижу, что впереди у вас не менее тридцати лет жизни, — писал Парамов.

Вот я сегодня читала, что у Ахматовой было четыре инфаркта. И ничего. А мне цыганка больше нагадала.

Инфарктов нагадала?

Типун вам на язык. Лет нагадала больше, — засмеялась Юлька.

Перед тем как проститься и разойтись по своим постелям, Парамов написал ей строчки из сборника своих стихов:

Согласен на обман, но в чем мне обмануться? В какой живительный ручей мне окунуться? Чем пелену тоски стереть с печальных глаз? За что в бесплодных муках я увяз?

После этих стихов Юльке хотелось плакать, но плакать на его груди. Уже на следующую день Парамов заявил:

А вы не чувствуете, как нам все труднее становится общаться?

Мне с вами везде неплохо, — не поддавалась на провокацию Юлька.

Везде — это на «аське» или в офисе?

Нет ответа.

Правильно. Ответа нет. Мы оба его знаем, только не хотим сказать это первыми.

Я не знаю, что сказать.

«Ответ положительный. Засчитывается». Вы знаете, наш диалог полностью можно давать в книгу. Читатели давно бы уже за нас все сказали простым русским языком. Хочется видеть вас рядом. Чувствовать. Давайте уедем куда-нибудь дня на два.

Куда? — удивилась Юлька.

В Рязань или Магадан.

Зачем же так далеко?

В Москве как-то не сложилось. Если бы у меня был тихий загородный дом. Но увы.

После многочисленных словесных фейерверков договорились о встрече. Время обговорили приблизительное. Место встречи тоже. Но Юльку, переставшую презирать Игоря за трусость, нисколько этот факт не смущал, ведь впереди еще было три дня.

И напрасно. Встреча опять не состоялась. Это был удар ниже пояса.

Глава тридцатая «Трансвааль»

И все-таки странное у Игоря понятие — мол, женщина протягивает мужчине руку первой. Юлька, конечно, соглашалась с утверждением, что «только тех мы женщин выбираем, которыми мы выбраны уже», но это вовсе не означало, что инициативу должна проявлять женщина. Дать понять о своем расположении, намекнуть завуалированно о симпатии — это пожалуйста. Ну а все остальное уже лежит на совести мужчины.

Приблизительно в то время, когда они предполагали встретиться, Игорь вышел в «аську». Юлька сразу поняла, что встреча не состоится. Но только почему он не мог предупредить об этом заранее, по-человечески? И даже сейчас, рассказывая о своей поездке к разработчикам сенсорного планшета для слепых детей, он умалчивает о главном и ждет от нее вопроса.

Удачная поездка?

Полезная. Главное, что теперь знаем, в чем заключается техническая проблема. Осталось ее решить.

Надо решать быстрее.

Будем стараться. Это уже от мозгов зависит.

Ну этого вам не занимать.

Надеюсь, что вы правы. Но не уверен, что быстро сделаю.

Что так? — коротко спросила Юлька, надеясь, что хотя бы сейчас он поймет, насколько она раздражена.

Нужны специальные знания в программировании, которых нет, — как ни в чем не бывало, продолжал Игорь.

Надо найти программистов.

Они есть. Только я с ними на разных языках говорю. То, что мне кажется очевидным, им приходится долго объяснять.

Я, наверное, тоже, как они, ни черта не понимаю, — не выдержала Юлька, но Игорь оставался невозмутим.

Да вроде бы все просто, но нужно описание последовательности действий. Я не силен в структурировании.

Даже не верится, что в чем-то не силен, — еще больше распалялась Юлька.

У меня масса ярких идей. А вот когда это надо на бумагу перенести, то тут я не мастак. Я могу показать, где залегают россыпи, могу копать и находить образцы. Но когда это нужно научным языком описать, то здесь — проблема. Я могу найти воду в пустыне, но колодец рыть не буду.

Кто бы в этом сомневался, — заводилась Юлька, начиная уже испытывать к Игорю отвращение.

А теперь придется рыть самому по матрице, интегрировать ее, делать дискретной к конкретной проблеме.

Иногда и черновую работу выполнять полезно — ближе к истине становишься.

Теперь придется сесть за синтезатор и пару дней помозговать, — говорил о своем Игорь, словно не замечая, как заводится Юлька.

Мозгуйте. У вас получится.

Куда я денусь.

Никуда, — Юлька почти уже презирала его.

В общем, встреча отменяется.

Понятное дело. Вам нужно сейчас писать книгу, кушать фрукты и пить кофе. Жалко, что не курите. Многие писатели курят.

Может, закурю еще. Счастливо и вам поработать.

Она его уже ненавидела.

Всю ночь Игоря знобило. То ли он устал физически, то ли сломлен морально, но последние дни выбили его из колеи, и он был вынужден несколько дней отлеживаться в постели.

В ту же ночь заболела Юлька. После того как вызванный на дом доктор выписал ей больничный лист, она уехала к маме, у которой не было Интернета, а значит, и не было соблазна выйти на связь со своим диковинным мучителем. Как-то она назвала его злодеем, а он не согласился с этим. Тогда она исправилась, сказав, что он добрый злодей. Таким адресованным ему эпитетом Игорь был вполне доволен. Догадывался ли он, что Юлька почти не шутит? Сие было неизвестно. Общение с ним стало причинять Юльке боль. Две недели она молчала.

«А ведь он мог бы и позвонить, и тогда, предупредив, что встреча откладывается, и сейчас, когда я исчезла, — подумала Юлька. — Странный все же человек. Считает деликатность самым главным качеством в человеке, а не замечает всей ее жестокости. Да его жестокая деликатность хуже самой грубой правды. Вот и в первых письмах ко мне он не прощался, а предлагал сделать паузу. Возможно, что это одно из проявлений его ложной деликатности. Не по-мужски как-то. В его бездушии есть что-то нечеловеческое».

Общаясь с ним по «аське», Юлька заметила фразу, брошенную им: Если женщина мне не нравится, я деликатно дам ей понять это. С другой стороны, Игорь открыто писал, что Юлька ему очень понравилась, что он ее почувствовал сразу и при первой встрече понял, что чувства не обманули. Тогда как понимать его поведение? Смехотворность ее положения придавливала Юльку к земле. До какой же степени утратить рассудок и чувство собственного достоинства, чтобы позволить так вертеть собою! Здесь, у мамы, ей было гораздо легче. Мучения разлуки она предпочитала мучениям общения.

— Доченька, что с тобою происходит? — волновалась Елена Васильевна. — И почему Олег вместе с тобой не приехал? И почему Станислав не звонит?

— Ах, мама. Не спрашивай лучше. Дай мне спокойно поболеть. Пусть будет, как в детстве, мамуль. Напои меня чаем с малиной. А?

— Конечно, солнышко. Сейчас открою баночку малинового варенья и напою тебя чаем.

— А об Олеге не беспокойся. За ним Кристи ухаживает.

— Нехорошо это. Ведь жениться им рано, а так жить не по-божески.

— Сейчас это считается нормой, мама.

Не желая, чтобы его видели больным, разбитым и почти уничтоженным, Игорь спрятался под панцирь. Была бы его воля, он ушел бы в пустыню и скитался бы там, пока все не уляжется в душе. В такие минуты он становился отчужденным и холодным.

Сейчас он сам себя не понимал. То он страстно желал встретиться с Юлькой, а то также страстно хотел все стереть и забыть. Внутренняя борьба раздирала его на части. Он не знал, что делать с этой нежностью, которая сидела внутри него. Чуткие созидающие пальцы художника искали предмет своего вдохновения. Они хотели ласкать и чувствовать. Мысль о желании и невозможности осуществить это желание мучила его, причиняя почти физическую боль. «Кому я нужен с такой мятущейся натурой, — размышлял он. — Вот если бы Юлька знала меня другим, когда я был на коне, когда был уверен в себе, когда о деньгах можно было не думать».

Он обещал себе, что никогда в жизни не подойдет к женщине первым, и в то же время понимал, как страдает Юлькино самолюбие. Вряд ли она теперь даст о себе знать первой. Звонить он боялся. Доверия и неверия в нем было пятьдесят на пятьдесят. «Если я позвоню, а она вдруг с мужчиной», — размышлял Игорь, и при этом на щеках у него перекатывались желваки.

Неделю спустя окончательно выздоровев и решив проблемы с сенсорным планшетом, Игорь почувствовал, что не хочет терять это удивительно трогательное существо, которое так стремительно ворвалось в его спокойную, размеренную жизнь. Еще никогда в жизни его так не волновала мысль о прикосновении к женщине. И это волнение его пугало. Он готов был вырвать из себя, даже с мукой и с кровью, то, что может подчинить его чей-то воле. Вся жизнь его была беспощадным отречением от материального и вот теперь, это осязаемое и реальное не выходило у него из головы.

Он улыбнулся, вспомнив, как, дразня Юльку, сказал, что спокойно уснет и закажет себе красивые сны, и как она возмущенно ответила, что пора вытряхнуть моль из его снов. Он тогда долго смеялся. Ему нравилось, как она виртуозно умела злиться и находить колкие слова.

Однажды, после его долгого отсутствия в Москве, Юлька написала ему: Вас не было, и мне немного взгрустнулось. Морозы стояли такие трескучие, что скрип снега от шагов прохожих доносился даже на кухню, где я сидела и пила чай. И вдруг представилось, что кто-то, очень родной и замерзший, позвонит в дверь и скажет, что совсем продрог и, проходя мимо, решил зайти. А я сниму с него пальто, проведу на кухню и угощу горячим ароматным чаем. У меня столько сортов превосходного чая: и из цветков лотоса, и зеленый «long gin», и жасминовый, и ромашковый, и цейлонский. И все привезено из стран, где этот чай произрастает. Игорь тогда был тронут, надеясь, что под продрогшим незнакомцем Юлька подразумевает его. И он решился пригласить ее поехать с ним в Юрмалу, где уже на месте можно было приобрести путевки и устроиться в санатории, расположенном среди высоких пахучих сосен. Он купил четыре билета, чтобы только им одним принадлежала эта ночь в поезде.

«Очень символично, — не без доли сентиментальности подумал Игорь. — Билеты куплены на четырнадцатое февраля — День влюбленных».

Одного он не знал — как сообщить ей о предстоящей поездке в Ригу. Понимая, что в ее глазах его ненависть к телефонным звонкам показалась бы смешной, он все-таки набрать номер Юльки не решался. Был еще один вариант — послать телеграмму. Ведь он знал все Юлькины координаты. Но что-то останавливало его.

И вдруг. Когда он меньше всего этого ожидал, Юлька прислала ему сообщение: Надо проститься. Не раздумывая ни секунды и сам от себя не ожидая такой прыти, Игорь ответил телефонным звонком.

— Юля, я предлагаю поехать вместе в Прибалтику. Билеты у меня на руках. Поезд отходит в двадцать два часа с Рижского вокзала.

— Я приду, — прозвенел от волнения ее голос, и она машинально нажала на красную кнопку, бессильно опускаясь в кресло.

Такого она никак не ожидала. Сердце заполнилось бесконечной нежностью.

Столь знаменательное событие, как день подачи заявления в загс, Олеся с Аркадием решили отметить в Трансвааль-парке, где в День Святого Валентина проходила праздничная программа. Словно шестнадцатилетняя девчонка, резвилась Олеся, дочь Стаса, на водных горках, с визгом врезаясь в голубоватую воду и осыпая фейерверком встречающего ее у подножья Аркадия.

— Давай поплаваем, Олесь, а то боюсь от твоей попы ничего не останется — всю протрешь на горках.

— Сейчас я последний раз спущусь с горки, а ты меня лови, — заливисто хохотала Олеся.

— Давай.

На протянутые руки, готовые принять Олесю в объятия, обрушилось что-то с ужасающей силой и порвав сухожилия, затянуло в железно-бетонную мясорубку. Вместо радужных брызг и надежных рук любимого, Олесю приняли искореженные руки несчастья, несущие смерть.

14 февраля 2004 года, в 19 часов 45 минут в московском аквапарке видеокамеры внутреннего наблюдения зафиксировали момент начала обрушения кровли. Пять тысяч квадратных метров бетонных и стеклянных конструкций рухнули почти мгновенно. Всю водную часть комплекса, кроме бассейна для взрослых, накрыл купол. Под страшными завалами в зоне поражения оказались взрослые и дети, 362 человека, 28 из которых погибли. В числе живых оказалась Олеся.

— Юлька, звонил Сергей. — Слышала, что сегодня произошло?

— Нет, не слышала братишка. Я очень, очень спешу. Могу на поезд опоздать.

— Послушай, Юлька. На какой еще поезд ты спешишь? «Трансвааль» обрушился. Боюсь, что Олеся там.

— Почему там должна быть Олеся? — замерла от неожиданности Юлька.

— Потому что она сегодня звонила, говорила, что собирается туда с женихом, а потом на праздничный ужин к бабушке с дедушкой. Я звонил родителям Стаса и узнал от них, что ребята не приходили до сих пор.

— Боже! Сереженька, надо срочно ехать на место трагедии! — воскликнула Юлька, отбросив в сторону свой фирменный чемоданчик.

— Я за тобой заеду, — охрипшим голосом произнес Сергей.

С серьезными повреждениями позвоночника Олесю привезли в институт Склифосовского.

— Я не хочу жить. Не хочу! — кричала она, очнувшись в палате.

— Тихо, тихо, — гладил ее по голове доктор. — Ты еще очень молода, девочка, и справишься с недугом.

— У меня никого не осталось, ни мамы, ни мужа, — всхлипывала она. — У папы другая семья. Кому я теперь нужна.

— Ты не права, девочка. Я с трудом предотвратил прорыв твоих родственников в палату. Теперь они ждут в коридоре, когда я позволю им войти.

— Кто же это? Бабушка с дедушкой? — заморгала красными глазами Олеся.

— Нет, стариков надо щадить. Это друг твоего отца со своей сестрой.

— Сережа! Юля! — В глазах Олеси блеснули слезы благодарности. Она плакала в заботливых руках своей молодой мачехи, которая была старше ее лишь на семь лет.

— Родная моя. Поплачь, поплачь, детка. Что же делать. Надо пережить, — обнимала ее Юлька, поглаживая по волосам.

— А папа нескоро приедет? — немного успокаивалась Олеся, глядя на Юльку карими отцовскими глазами.

— У папы скоро закончится контракт, и он сразу приедет, — нежным певучим голосом ответила Юлька. — Давай не будем ему пока ничего сообщать. У мужчин очень слабое сердце. Вот ты поправишься, и мы сразу ему позвоним.

— Юля, а я смогу ходить? — с надеждой взглянула на нее Олеся.

— Конечно, сможешь. Через какое-то время. Ты только верь.

— Ну что, Олеся! Выглядишь неплохо по сравнению с другими пострадавшими, — шумно вошел в палату Сергей, до этого выяснявший степень тяжести состояния Олеси.

Операция на позвоночнике, так необходимая для Олеси, стоила немалых денег. Юлька, не задумываясь, собрала то, что было у нее, и заехала на квартиру Волжина, достав из комода подаренный им конверт с кругленькой суммой. Сергей тоже вложил свою лепту. В результате нужная сумма была собрана.

Операция прошла удачно, и все теперь зависело от хорошего ухода, положительных эмоций и иммунной системы Олеси. Больничный лист у Юльки был уже закрыт, и, взяв отпуск за свой счет, она перевезла в свою квартиру Олесю, которую все домашние окружили лаской и заботой. Приходя навестить внучку, родители Волжина со слезами и благоговением целовали Юльке руки.

— Юля, я так много доставляю тебе хлопот, — виновато говорила Олеся, с обожанием глядя на свою заботливую мачеху, которую она с радостью назвала бы мамой, если бы не ее молодость. Она слышала о размолвке Юльки с отцом и боялась только одного — как бы это длительная размолвка не закончилась разводом.

— Чтобы я этого больше не слышала, — заявила Юлька, протирая бледное тело Олеси душистым лосьоном. — Вот папа приедет, я ему пожалуюсь на тебя.

— Юля, а ты обвенчаешься с папой?

— Не знаю, как получится, — смутилась Юлька.

— Знаешь, я загадала, если вы обвенчаетесь, то я встану.

Чистенькая, ухоженная, накормленная Олеся, лежавшая в белоснежных простынях, незаметно уснула. Теперь оставалось только терпеливо ждать и надеяться на чудо. Юлька сидела у ее изголовья и шептала молитву, взывая к Богу: «Господи, не оставь ее без своей милости, не оставь. Я прощу тебя, Господи. Она девочка. Она ни в чем не провинилась. Пошли все испытания мне, пусть даже самые страшные, но только избавь от них Олесю и детей моих».

Кто-то тихо открыл дверь и неслышными шагами подошел к постели больной. Юлька вздрогнула и повернулась…

— Ты! — вскрикнула Юлька. Она вскочила, руки ее взлетели и беспомощно опустились вниз.

— Детка! — обнял ее Волжин, и она зарыдала в голос.

— Папка, — завизжала от радости проснувшаяся Олеся. — Папка приехал!

Волжин бросился к дочери. Его душили слезы. Он стоял на коленях перед ее кроватью и смотрел на свою забытую им взрослую дочь.

— Папа, наклонись, я что-то хочу сказать тебе?

— Олеся, ну ты как ребенок. Разве можно говорить шепотом в присутствии других, тем более моей жены.

— Хорошо. Тогда я скажу вслух. Папа, Юля, когда вы обвенчаетесь? Я очень этого хочу!

— В ближайшее время, — улыбнулся Волжин, поцеловав дочь в макушку темных волос.

Юлька подошла ближе и, встав рядом на колени, прижалась к Волжину, уткнувшись носом в его плечо. Взяв в ладони ее лицо, он нежно коснулся уголка ее губ.

Олеся приподнялась, села и вдруг, шевельнув ногами, попыталась опустить их вниз.

— Девочка моя, родная, ты будешь ходить. Будешь! — бросилась к ней Юлька. Она целовала ее лоб, глаза, щеки, ладони. Юлька подняла глаза вверх и мысленно благодарила Всевышнего.

— Детка. Спасибо тебе за дочь, я в неоплатном долгу перед тобой, — прошептал ей на ухо Волжин, и сердце его готово было разорваться от нежности.

Глава тридцать первая Воссоединение в вечности

Разместив свои немногочисленные вещи в купе, Игорь вышел на платформу, с волнением ожидая Юльку.

Пусть люди знают, насколько труден нравственный путь и не кичатся своей мнимой чистотой. И пусть сами решают, стоит ли себя мучить. Любовь ко всему, даже к детям — это всегда трудный нравственный выбор. Люди должны знать об этом. Тогда будет и сопереживание, и понимание, и доброта. Когда-нибудь я напишу об этом книгу. И такая книга нужна, — писал он в свое время Юльке и был твердо уверен, что прав.

Теперь он сомневался в этом. Зачем все усложнять, терзать себя, мучиться? Мир удивителен и прекрасен. И прост.

Как он жил? К чему сводилось все его существование? Топил себя в работе, копил деньги, заботился о семье и радовался успехам учеников. Той простой человеческой радости, которую способна дарить любовь, он не знал и даже не стремился узнать. Вот и с Юлькой он долго не решался встретиться, все трусил, сомневался, не доверял. «Каждому человеку свойственно заблуждаться, но упорствовать в заблуждениях свойственно только глупцу». И теперь он признавал себя этим глупцом. Бедная девочка! Как же долго терпела она его виртуальный бред. И каким жестоким он порою оказывался в своей извечной деликатности. Его руки просто дрожали от нетерпения обнять ее, наконец-то обнять и ощутить тепло ее благодарности.

А ведь он мог бы опоздать, навсегда опоздать на единственный в жизни поезд. Он представлял, как вечерами они будут сидеть у камина, как он будет играть на синтезаторе, а она петь, танцевать, смеяться и, наконец устав от танцев, сядет рядом и обнимет его, положив голову ему на плечо. Сердце щемило от нежности и любви ко всему сущему, ко всему живому, к миру, к природе, к солнцу, к небу, к людям. И чувства эти были прекрасны. Перед его глазами мелькали полотна живописцев, с картин которых веяло красотой и величием русской природы и скорбной одухотворенностью образов. Сколько музыки в природе! Сколько песен! Сколько стихов!

— Извините, мы отправляемся. Вам необходимо вернуться в вагон, — строго заявила статная проводница в пилотке, скрывавшей буйство ее каштановых волос.

— Сейчас, одну минуту, — вежливо попросил Игорь, с надеждой взглянув на дальний конец перрона.

Неожиданно запищал телефон. Это было сообщение от Юльки: Не ждите.

С застывшей, словно приклеенной улыбкой Игорь прошел в вагон, взял свои вещи и под неодобрительный возглас красавицы-проводницы спрыгнул с подножки отправившегося поезда.

Я не умею злиться. Я умею только улыбаться, пока хватит сил. А потом будет взрыв, — писал он как-то Юльке.

Он все-таки опоздал на свой единственный поезд. Но взрыва не будет. Останется память да ее книга с надписью: Игорю Парамову, человеку высочайшего интеллекта, от автора. Но и это немало. Только теперь перед ним открывалась истина.

— Сонечка, родная моя, ты приехала! — голос Юльки звенел от радости.

— Я не одна. Илья приехал, чтобы стать свидетелем венчания родителей, — грустно улыбнулась Соня.

— Боже мой, сыночек! — бросилась к нему Юлька, с любовью глядя в его бодровский прищур глаз, делавший его так похожим на своего отца. — Как тебе это в голову пришло, Соня?

— У меня давно это в голове сидело и покоя не давало. Теперь уже никуда не денешься, дорогая. Мы все хотим приобщиться к таинству венчания.

— Да я только и мечтаю об этом, — горячо убеждала подругу Юлька.

— Стараюсь в это верить, — с легкой иронией произнесла Соня.

— Ну что же я стою? Проходите, раздевайтесь, мойте руки и за стол, — засуетилась Юлька.

После сытного обеда подруги долго сидели на кухне, разговаривая о жизни, о дальнейших Юлькиных планах, о вставшей на ноги Олесе.

— Поверить не могу, что ты решила уйти из «Аэрофлота», — поразилась Соня.

— Да. Окончательно решила. Моя книга подтолкнула к этому решению.

— Твой роман удивителен. В нем столько чувств и искренности, что, читая некоторые страницы, я плакала.

— Это для меня стало своеобразным трамплином к будущей жизни. Я поняла, что есть еще другие прелести помимо полетов.

— Расскажи мне, как ты пришла к этому. Мне хочется так много от тебя услышать.

— Это будет долгий рассказ.

— Я готова слушать тебя вечность.

— Понимаешь, стремительный ритм жизни, без которого в «Аэрофлоте» просто не выживешь, отнял что-то другое, хрупкое и нежное. Яркие краски экзотических стран. Заманчивые путешествия на далекие острова. И все необычное, неописуемое, несказанно восторженное отнимало взамен покой, прелесть тихого общения и уютного одиночества. Немногие из наших девчонок-стюардесс мечтают об уютном домике в деревне, милых детишках и благовоспитанном муже. Я часто ставила себя на их место и задавалась вопросом, а стала бы я чувствовать себя на вершине блаженства, имея все это, и давала отрицательный ответ. Как жаль, что только в середине жизни, а для некоторых гораздо позже, раскрываются простые истины.

— Я думаю — истины чаще раскрываются для человека в конце жизни, — заметила Соня.

— И такое бывает. И вот красота уже поблекла. И силы уже не те. И тонус понижен. И жизненные приоритеты поменялись. И вдруг понимаешь, что счастья-то настоящего и не было. Были блики солнечные, яркие, сжигающие, но всего лишь блики. Всполохи. Взрывчики. А теперь все чаще хочется тишины, тихой радости и спокойного счастья. Материальные блага, к которым я столько лет стремилась, так же, как и мои коллеги, стали казаться второстепенными. Баснословное богатство, о котором мечталось в юности, уже не греет душу. Хочется просто пожить по-человечески, имея нормальный достаток, позволяющий учить детей и достойно существовать. Жить в своем доме близ озера и без надрыва и печали созерцать серебристый плеск ряби на воде и кормить из рук живущих там лебедей. Хочется лежать на широком летнем лугу, раскинув руки, и смотреть на радугу на влажной синеве неба, и с замиранием сердца наблюдать «умильную таинственную прелесть».

— Юлька, родная моя, — с чувством обняла ее Сонечка. — Как мне не хватает тебя порой. Ты удивительный романтик.

— Я многое поняла, встретив одного человека, — опустила глаза Юлька.

— А как же Стас? — вскинула удивленные глаза Соня.

— Ты не поняла. Стас — это моя первая и единственная любовь. Но человек, с которым я познакомилась, придал мне силы и уверенности в этой жизни. Я поверила в людей, поверила в то, что мужчина может быть предельно честным и нравственно чистоплотным. И главное, что я теперь знаю — женщина может быть любима мужчиной в любом возрасте. И сама способна любить. Я чуть голову не потеряла. Не надо было Стасу уезжать от меня. Я не могу жить без любви. Не могу жить вне той атмосферы обожания, тепла и нежности, в которую уже однажды окунулась. Знаешь, что сказала мне умирающая мать Андрея — истина в любви, и жаль, что мы понимаем это слишком поздно.

Сонечка ничего не ответила. И только в ее светло-карих с зелеными крапинками глазах появилось такое неземное, нечеловеческое выражение тоски, что Юльке стало страшно.

Метель заметала дороги в скверах и парках, и Юльке пришла в голову мысль, что этот заснеженный день венчания напоминает ей пушкинскую «Метель», когда настоящий жених сбился с дороги, а к невесте в церковь приехал совсем посторонний человек, и в дальнейшем между ними возникло настоящее чувство. На мгновение, словно в дымке, перед ней появился образ Парамова, его добрая улыбка чувственных губ, его печальные глаза, в которых не было укора. Они светились бесконечной нежностью. «Прощай, — мысленно прошептала Юлька. — И вспоминай иногда обо мне». Он жил в придуманном ею параллельном мире, куда она так стремилась, где укрывалась от земных невзгод. И идеализированный Парамов тоже был придуман ею. Только сейчас Юлька поняла, что реальный мир, в котором она живет, может быть лучше и прекраснее другого, призрачного мира.

Как давно не видела Юлька такой радости в глазах мужа. Радости, сжигающей все лишнее, все ненужное на пути. Радости, которая высветила все лучшее, что было сокрыто в нем, и теперь это лучшее сияло солнечными бликами.

Они держались за руки, когда батюшка читал молитву над ними, и, волнуясь от сознания всей важности происходящего, часто путались и делали не то, что им говорилось. Процесс венчания и старые, как мир слова, которые произносились в их честь, произвели такое сильное воздействие на супругов, что пальцы их вздрагивали, когда они обменивались кольцами. Счастливые лица их детей, присутствовавших при церемонии, озаряли все вокруг своим сиянием. Как только все закончилось, Олеся, Олег и Илья первыми бросились поздравлять их, целуя, обнимая, говоря какие-то добрые слова, смысл которых не доходил до сознания супругов.

— Детка моя, теперь ты со мной навсегда? — спросил Волжин, выйдя из храма и понемногу приходя в себя.

— С тобой до конца жизни, — тихо сказала Юлька, ощущая тепло его ладони, сжавшей ее пальцы.

Волжин порадовался за себя и за жену, держа в руках первый изданный Юлькин роман.

— Детка, мне и в голову не приходило, что ты у меня такая талантливая. За такой короткий срок, да еще без отрыва от работы, да вдали от мужа сотворить подобное!.. Уму непостижимо.

— Это только проба пера. Не хвали меня слишком. Может, именно ты будешь первым, кто начнет меня критиковать. Большинство наших проводников говорят, что это женское чтение.

— В любом случае я прочту и откровенно выскажу свое мнение. Теперь ты запросто сможешь сменить сферу своей деятельности. Теперь у тебя есть увлечение, и надеюсь, оно даст свои плоды.

— Стас, только не говори так сухо, — мягко улыбнулась Юлька, опасаясь, что он снова заведет речь об уходе с летной работы и спугнет то трогательно-романтичное чувство, которое ее охватило.

— Тогда идем в душ, а затем в постель, — обнял ее Волжин и с нежностью поцеловал в беззащитный уголок губ.

Они лежали рядом, почти не касаясь друг друга, и каждая их клеточка и каждая их мысль были заполнены чистотой и нежностью.

— Стас, прости меня за все, прости, — положила она золотоволосую головку к нему на грудь и тихо вздыхала. — Я исправлюсь, я обязательно исправлюсь.

— Мне не за что тебя прощать, детка, — пытался успокоить ее Волжин. — Я же все понимаю. Человеку нужна любовь, и не только к другому человеку, но и к природе, к дому, к жизни, к тому, чем он занимается. Жизнь сложна, но если истина открывается тебе, то постичь эту жизнь несложно. Сложнее упрощать, чем усложнять. Упрощать — великое искусство, так же, как и «прятаться за глупостью — очень умная штука».

— Стас, ты знаешь, моя душа словно сбросила с себя все покровы, желая постичь новое таинство. Я вдруг захотела стать открытой, предельно откровенной перед тобой, совершенно искренней, — сказала Юлька и вдруг запнулась.

— Говори, детка, не молчи. Я тебя слушаю.

— Понимаешь, люди часто употребляют слова, которые я хочу тебе сказать, не задумываясь и так небрежно, что они теряют свою силу. Я не знаю почему, но слова эти утратили свое величие, и их стали произносить, как обычное «Доброе утро», — говорила Юлька, и Волжин видел в темноте мерцание светло-зеленых Юлькиных глаз, согревающих пустыню его души.

— Я не возражал бы каждое утро слышать от тебя эти слова, детка, потому что очень сильно тебя люблю, — касаясь пальцами ее губ, серьезно сказал Волжин. — А теперь произнеси мне их вслух, эти слова, ведь я так давно их не слышал от тебя. Может, я бываю немного грубоват, порой неуравновешен и не понимаю сложной гармонии тонкого мира, в котором ты обитаешь, но одно я знаю, что без тебя погибну. Выживу, конечно, но буду жить, как робот, загрузив себя работой и отойдя от всего земного и неземного, чтобы не думать, не вспоминать, не чувствовать…

— Что ты говоришь такое, Стас! Я же люблю тебя, — прошептала Юлька и заплакала.

— Господи, как же ты живешь с таким нежным сердцем, детка. Я все для тебя сделаю, все, что хочешь. Только не плачь. Я бывал жесток к тебе, часто не понимал, настаивал на своем. Прости меня. Ты не только женщина, ты человек со своими принципами, взглядами, интересами. И нужно с этим считаться. Я это понял. И не надо больше на меня дуться. Я только одного не переживу — если ты сломаешь себя на этой каторжной работе.

— Стас, не мучай себя. Давай обсудим это позже, не сейчас.

— Да, конечно. Прости.

Волжин снимал с нее невесомые покровы, и в душе его поднималась волна неведомой прежде тихой нежности. Ее тело не вызывало былой страсти, а представлялось ему произведением искусства. В нем было все — и горячий шелест лета, и лазурь небес, и свежесть весенней листвы, и багряные краски осени. Она словно сошла с полотна великого маэстро, выписанная фантастическими красками и полная сокровенной тайны, которую он стремился постичь.

— Стас, — шептала она, пробегая легкими руками по его жестким волосам, — я счастлива.

Сонечка с каким-то отрешенным видом и словно наклеенной улыбкой на лице навещала родственников, друзей, знакомых. И если бы те, кто знал ее очень близко, присмотрелись внимательно к Сонечке, то увидели бы в ней признаки внутренней борьбы между жизнью и смертью. И та, что в белом саване, постепенно наступала и пядь за пядью отвоевывала пространство, некогда принадлежащее той, что заразительно смеялась и озаряла все вокруг своим радостным светом.

— Юля, у меня к тебе просьба. Поехали со мной на родительскую дачу в Подмосковье. Я хотела бы пообщаться с тобой наедине, в тишине, среди сугробов и безмолвия, — попросила Соня, как только вернулась из Геленджика, где навещала свою бабушку.

Юльке показалось странной ее затея, но она приняла предложение подруги.

— Стас, я поеду с Сонечкой на дачу. Она, кажется, совсем не в себе. Я должна ее поддержать.

— Я отвезу вас.

— Я сама, Стас.

— Не надо, детка. Дорога очень сложная. Да и за городом может возникнуть необходимость расчищать снежные завалы. Я тебя не представляю с лопатой.

— Но Соня хотела побыть одна!

— Я отвезу вас и сразу уеду. А потом приеду за вами, когда скажешь. Кстати, когда заканчивается твой отпуск за свой счет?

— У меня еще есть три дня, — грустно улыбнулась Юлька.

Стас купил для подруг хорошего испанского вина, фруктов и всякой разной закуски и, оставив их вдвоем, умчался в Москву. Впереди у него было масса работы, которую он теперь выполнял легко и весело. Душа его просто светилась покоем и благополучием. Единственное, что волновало его, это какое-то отчаянное выражение лица Сонечки. С таким выражением идут под пули.

Подруги долго говорили о жизни, вспоминая свое детство, юность, любовь. На какое-то мгновение в глазах Сонечки появился радостный и веселый блеск и вдруг мгновенно потух.

— Юля, как ты считаешь, там, на небесах, душа Луиджи сможет встретиться с моей душой?

— Наверное, — удивленно взглянула на подругу Юлька, и тягостная страшная мысль мелькнула в ее голове.

— Вот и ты не уверена. А я ведь только и живу тем, что мы когда-нибудь встретимся и воссоединимся в вечности. Но это такие сложные, тончайшие и недоступные нашему пониманию миры, что мне кажется, нам никогда не разгадать их тайну. Тайну знает только тот, кто ушел. А ведь мой муж ушел сам, добровольно, и это мучает меня. Ведь мы можем там не встретиться.

— Вы обязательно встретитесь, только еще нескоро. Сейчас не думай об этом. Ты должна жить.

— Я должна была видеть вас со Стасом счастливыми. И теперь, когда вы соединены узами неба, я спокойна. Юля, я что-то чувствую ужасную слабость. Очевидно, простыла, нос заложило. Не смогу, наверное, заснуть с заложенным носом. Здесь есть аптека недалеко.

— Я схожу, Сонечка. Я сейчас же пойду и куплю тебе лекарство.

— Подожди минутку. Я хочу тебе сказать, что твоя свекровь была права, говоря о том, что истина в любви. Береги Стаса, люби его. И подумай о том, чтобы оставить свою работу. Ведь он так хочет этого. Так за тебя переживает.

— Об этом мы поговорим позже, Соня. Иначе я в аптеку опоздаю.

— Ты обещаешь подумать об этом? — крикнула вдогонку Сонечка.

Соня машинально вымыла полы, загасила камин, выключила свет и пошла по направлению к железнодорожному полотну. Она аккуратно села на рельсы, закрыла глаза и ждала, спокойно ждала приближающуюся электричку. Сквозь белую метель машинист не сразу заметил женскую фигуру, сидящую на рельсах, а когда заметил, то отчаянно рванул тормоз и дал длинный гудок. Но было поздно.

Возвратившаяся из аптеки Юлька услышала страшный, беспрерывный, трубящий о несчастье гудок поезда и, сразу все поняв, побежала к железнодорожному полотну. Глаза Сонечки еще какое-то мгновение оставались живыми, но уже помертвевшие губы с трудом прошептали: «Я всех вас люблю». Ее отлетевшая душа теперь стремительно мчалась навстречу добрым рукам Луиджи, протянутым к ней.

— Соня, родная. Не умирай. Нет! Нет! Этого не может быть! — кричала Юлька, обнимая холодеющее тело.

Окровавленные, отрезанные ступни, отброшенные в сторону, заметало снегом. Юльку сотрясали рыдания, и ее слезы, не успевая скатываться, замерзали на щеках.

К ним спешили люди, потрясенные, испуганные. Мчался изо всех сил машинист, раздавленный, сломленный. Бежал пожилой доктор, задыхающийся и понимающий, что помочь уже не сможет. Но все же бежал.

— Это были беззаветно преданные друг другу люди, способные на глубокие чувства. Любовь их была даже не человеческой, а лебединой. Теперь они воссоединились в вечности, встретились два лебедя на небесах и поют нам свою песню, — сказала Юлька, бросая в могилу ком земли.

— Тебе уже сегодня узнавать свой рейс? — спросил Волжин, с нервозностью поглядывая на телефон.

В последнее время Юлька была особенно ласкова с ним, поражая его своим спокойствием. Ее зеленые глаза сияли каким-то глубоким внутренним светом. Ему очень хотелось, чтобы Юлька всегда оставалась такой же светящейся и прозрачной, как сейчас. И чтобы каждое утро она просыпалась в его объятиях.

— Милый, дай мне трубку. Надо срочно позвонить.

Он протянул ей телефон и напрягся в ожидании того, как разлучник-диспетчер, словно приговор, объявит сейчас рейс. И отнимет ее у него.

— Здравствуйте, это звонит бортпроводница Стасова Юлия. Запишите, пожалуйста, что сегодня я прохожу медицинскую комиссию на списание.

— Ваш табельный номер и отделение? — прозвучал голос с другой стороны трубки.

— Как это понимать? — удивленно взглянул на жену Волжин.

— Так и понимай, — покраснела Юлька.

— Ты… Ты беременна? — все еще не веря и не помня себя от радости, но интуитивно чувствуя, что это правда, спросил Волжин.

— Да, — выдохнула Юлька и упала в его протянутые руки. Волжин искал ее губы, от которых сейчас оторвать смогла бы его только смерть.

Когда их младшему сыну исполнилось три года, Юлька написала заявление об увольнении из «Аэрофлота», сочинив на прощание стихи:

Прощай «Аэрофлот», я ухожу. Уже осенних дней сырая стужа Стремительно готовит грустный ужин, И мыслей я полет не отслежу. Но, если руки заломлю в отчаянье, С остывшим сердцем, словно на морозе, К тебе вернусь еще в стихах иль в прозе И разгоню гнетущие печали. Марины, Тани, Игори и Нины, Я вас люблю, простите и поверьте, Я прилечу на ваши именины, Включая вместо двигателя сердце.

— Надеюсь, что это окончательное решение? — строго спросил Волжин и, встретив искренний любящий взгляд жены, смягчился и заключил ее в свои объятия.

_____

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Глава первая Несостоявшееся венчание

Глава вторая Business women

Глава третья Стюард из Шереметьево

Глава четвертая Верные друзья

Глава пятая В итальянской тюрьме

Глава шестая Летать, как дышать

Глава седьмая Взрослые дети

Глава восьмая Похороны

Глава девятая Отчаянный любовник

Глава десятая Бедная Соня

Глава одиннадцатая Близнецы

Глава двенадцатая Георгий Победоносец

Глава тринадцатая О Чехия, в какой же ты красе!

Глава четырнадцатая Тщеславная Лу

Глава пятнадцатая Сладкая «неволя»

Глава шестнадцатая Новорожденный в небе

Глава семнадцатая Красавица-подруга

Глава восемнадцатая Напрасные амбиции

Глава девятнадцатая На острове Самед

Глава двадцатая Благородный Майк

Глава двадцать первая Возвращение на берег

Глава двадцать вторая Исповедь грешницы

Глава двадцать третья Свет превечный

Глава двадцать четвертая Новорожденный автор

Глава двадцать пятая На сайте знакомств

Глава двадцать шестая Письма сердца

Глава двадцать седьмая Французская защита

Глава двадцать восьмая Истина в любви

Глава двадцать девятая Согласен на обман

Глава тридцатая «Трансвааль»

Глава тридцать первая Воссоединение в вечности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg