ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
В Н И М А Н И Е !
Текст предназначен только для предварительного и ознакомительного чтения.
Любая публикация данного материала без ссылки на группу и указания переводчика строго запрещена.
Любое коммерческое и иное использование материала кроме предварительного ознакомления запрещено.
Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга
способствует профессиональному росту читателей.
Катарина Хагена
"Вкус яблочных зёрен"
Оригинальное Название: Der Geschmack von Apfelkernen
Катарина Хагена – "Вкус яблочных зёрен"
Автор перевода: Наталия Петрова (1-5 глава), Алёна Дьяченко (с 5 главы) Редактор: Анастасия Антонова, Anastasiya Perelevskaya (1-5 глава)
Ольга Сансызбаева (5-9 главы), Алёна Дьяченко (с 10 главы) Вычитка: Алёна Дьяченко
Оформление: Алёна Дьяченко
Обложка: Ира Белинская
Перевод группы :
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Аннотация
Воспоминания о летних каникулах у бабушки радужны и волшебны, а истории,
рассказанные тётками таинственны. Катарина Хагена рассказывает о женщинах одной семьи,
переплетая судьбы трёх поколении. Роман о забвении и о памяти, волнующий,
восхитительно забавный, и в то же время мудрый.
Когда Беттина умерла, её дом достался по наследству Ирис. Спустя столько лет, Ирис
снова оказывается в старом дома своей бабушки, где она проводила летние каникулы и
играла со своей двоюродной сестрой в переодевания. Она блуждает по комнатам и саду, по
миру, где время остановилось. В этом мире красная смородина становится белой за ночь,
слёзы можно законсервировать, деревья цветут дважды, деревни исчезают, а женщины
высекают из кончиков пальцев искры.
За это время сад одичал. После своего падения с яблони Беттина сначала стала
рассеянной, потом забывчивой и напоследок она уже не узнавала ничего и никого, даже
своих собственных трех дочерей.
Ирис прожила целую неделю одна в дома. Она не знает, хочет ли оставить себе этот
дом. Она купается в Черном озере, принимает гостей, целует брата бывшей подруги и
перекрашивает стены. Блуждая из комнаты в комнату, она отыскивает на ощупь
воспоминания, которые забыла: Чем на самом деле занимался дедушка, прежде чем ушел на
войну? Какие мужчины любили дочерей Беттины? Кто ел яблоки прямо с зёрнышками?
Наконец-то Ирис вспоминает ту ночь, когда с её двоюродной сестрой Розмари случилось
несчастье: что делала Розмари на крыше зимнего сада? Хотела ли она ещё что то сказать ей,
Ирис? Ирис догадывается, что существуют различные формы забвения и воспоминание
лишь одна из них.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 1.
Тётя Анна умерла в 16 лет от воспаления лёгких, которое не смогли вылечить из-за её
разбитого сердца, и из-за того, что пенициллин ещё не был открыт. Смерть наступила
ранним июльским вечером. После последнего хриплого выдоха Анны, её младшая сестра
Берта выбежала, рыдая, в сад и увидела, что все ягоды красной смородины побелели. Сад
был большой, множество старых кустов смородины гнулись под тяжестью плодов. Собрать
их нужно было уже давно, но из-за болезни Анны никто не думал о ягодах.
Моя бабушка рассказала мне об этом потому, что она тогда первой увидела
скорбящие ягоды. С того времени в бабушкином саду росла только чёрная и белая
смородина. Каждая попытка посадить куст красной смородины была обречена на неудачу, на
его ветвях появлялись лишь белые ягоды. Но никому это не мешало, белые были почти
такими же сладкими, как и красные. Когда из них выжимали сок, они не портили фартук, а
готовое желе поблёскивало таинственно-бледной прозрачностью. Бабушка называла его
"законсервированные слёзы". А в подвале всё ещё стояли банки со смородиновым желе
1981-го года, лето которого было особенно богато слезами. Последнее лето Розмари.
Однажды, при поиске банки маринованных огурцов, моя мать нашла баночку 1945 года, с
первыми послевоенными слезами. Она подарила её мельничному клубу, а когда я спросила,
почему, чёрт возьми, прекрасное бабушкино желе отдали музею, мама сказала, что эти слёзы
слишком уж горьки.
Моя бабушка, Берта Люншен, в девичестве Деельватер, умерла несколько десятилетий
спустя после тёти Анны, но тогда она уже давно забыла, кто был её сестрой, собственное
имя, или какое сейчас время года. Берта забыла, что нужно делать с обувью, шерстяной
нитью или ложкой. За 10 лет бабушка смахнула все свои воспоминания с той же лёгкостью, с
которой смахивала свои короткие белые локоны со лба или невидимые крошки со стола.
Звук огрубевшей сухой кожи её ладони по деревянному кухонному столу намного чётче в
моей памяти, чем черты лица. Ещё я помню, как пальцы с кольцами крепко сжимали
невидимые крошки, как будто пытались схватить удаляющийся силуэт её духа, но,
возможно, Берта просто не хотела накрошить на пол или же хотела накормить крошками
воробьёв, которые ранним летом охотно принимали песчаные ванны в саду, и одновременно
выкапывали редиску. Стол в доме престарелых был из пластика и рука бабушки затихла.
Прежде чем память окончательно её покинула, Берта отдала нам своё завещание. Моя мать,
Криста, унаследовала землю, тётя Инга ценные бумаги, тётя Харриет деньги. Я, последняя из
потомков, унаследовала дом. Украшения, мебель, бельё и серебро должны были быть
разделены между моей матерью и моими тётками. Завещание Берты было как прозрачная
ключевая вода, ясным и отрезвляющим. Ценные бумаги были не особо ценны, на пастбищах
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
северо-немецкой долины, кроме коров, никто не хотел жить, денег было не много, а дом был
старым.
Возможно, Берта вспомнила, как раньше я любила дом. О её последней воле мы узнали
лишь после похорон. Я приехала одна, поездка была долгая и утомительная, на поезде с
несколькими пересадками. Выехав из Фрайбурга, я проехала через всю страну, пока не
вышла из почти пустого рейсового автобуса, в котором протряслась от призрачного вокзала
маленького городишки через поселковую местность, в деревне Боотсхафен, на остановке
напротив дома моей бабушки. Я была изнурена поездкой, скорбью и чувством вины, которое
неумолимо приходит, когда умирает тот, кого мы любим, но мало знаем.
Тётя Харриет тоже приехала. Только звали её больше не Харриет, а Мохани. Она была
одета не в оранжевые одеяния и её голова не была обрита. Только ожерелье из деревянных
бусин с картинкой гуру указывало на новое просвещённое состояние. Со своими короткими,
окрашенными хной волосами и кроссовками "Рибок", тётя всё же отличалась от остальных
фигур в чёрном, которые собрались маленькими группками перед часовней. Я очень
обрадовалась тёте Харриет, хотя со стеснением и беспокойством думала о том, что мы
виделись последний раз 13 лет назад. Когда хоронили Розмари, дочь тёти Харриет.
Беспокойство было мне хорошо знакомо, ведь каждый раз, видя своё лицо в зеркале, я
думала о Розмари. Её похороны были невыносимы, возможно, они всегда невыносимы, когда
хоронят 15-летних девочек. Тогда, как мне потом рассказывали, я упала в глубокий обморок.
Только помню, что белые лилии на гробе источали терпкий, влажно-сладкий запах, который
буквально склеил мои ноздри и ударил в лёгкие. Воздух кончился, и меня засосала кружащая
белая бездна.
Позже я пришла в себя в больнице. При падении лоб рассёкся о каменную ограду, и
рану пришлось зашить. На лбу, чуть выше основания носа, остался шрам — бледная
отметина. Тогда был мой первый обморок, впоследствии я часто теряла сознание. Побег
вообще является нашей семейной чертой.
Так, например, тётя Харриет после смерти дочери отступила от веры. Она примкнула к
Бхагавану ( прим.пер. — "господин, владыка", в индуизме имя—эпитет высших божеств, прежде всего Вишну и его аватар (Кришна и др. ), "бедняжка", так говорили о ней в кругу
знакомых. О секте. Слово "секта" произносили приглушённым голосом, как будто боялись,
что секта подкараулит их, поймает, обреет голову, а затем заставит шататься по пешеходным
зонам мира, как смиренного сумасшедшего из "Пролетая над гнездом кукушки", и с детским
восторгом играть на тарелках. Но тётя Харриет не выглядела так, как будто хотела достать
свои тарелки для игры на похоронах Берты. Когда она увидела меня, то прижала к себе и
поцеловала в лоб. Точнее, поцеловала шрам на лбу, и, не говоря ни слова, подтолкнула меня
к моей матери, которая стояла рядом. Мама выглядела так, как будто все последние дни
проплакала. При виде неё моё сердце сжалось в дрожащий комочек. Выпуская её из объятий,
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
я подумала как ужасно хоронить собственную мать. Мой отец стоял рядом с ней и
поддерживал, он был намного меньше, чем в последний раз, когда мы виделись, и на его
лице появились ранее незнакомые мне морщины. Немного поодаль стояла тётя Инга, не
смотря на красные глаза, она была прекрасна. Её красивый рот изогнулся уголками вниз, но
выглядел гордо, а не плаксиво. И хотя на ней было простое закрытое платье, выглядело оно
не траурным, а как маленькое чёрное. Инга пришла одна и взяла обе мои руки. Я вздрогнула,
маленький электрический разряд ударил меня от её левой руки. На правой у неё был
янтарный браслет. Руки тёти Инги были жёсткими, сухими и тёплыми. Было июньское
послеобеденное время. Я рассматривала остальных людей, было много женщин с белыми
локонами, толстыми очками и чёрными сумками, подруги из клуба Берты. Бывший
бургомистр; потом, конечно же, господин Лексов, старый мамин учитель, пара школьных
подруг и дальних кузин моих тёток и матери, и трое больших мужчин, которые серьёзно и
беспомощно стояли рядом друг с другом, и в которых сразу же узнавались бывшие
поклонники тёти Инги, потому что они не решались открыто на неё взглянуть, но, в то же
время, почти не отводили глаз. Ещё пришли соседи Коопы, и несколько человек, которых я
не могла никуда определить, возможно, из дома престарелых, от похоронного бюро или из
бывшей дедушкиной канцелярии.
Позже все пошли в ресторан около кладбища, чтобы выпить чашку кофе и съесть кусок
пирога. Как всегда бывает на поминках, люди сразу начали разговаривать, сначала тихо, как
бы бормоча, а потом всё громче. Даже моя мать и тётя Харриет жарко беседовали. Трое
поклонников стояли теперь около тёти Инги, широко расставив ноги и выпятив грудь.
Казалось, тётя Инга ожидала их преклонения и в то же время принимала его с мягкой
иронией.
Подруги Берты из клуба сидели кружком рядом друг с другом. К их губам прилипли
крошки сахара и кусочки миндаля. Они ели так же, как и говорили: медленно, громко и
обстоятельно. Мой отец и господин Лексов, вместе с двумя официантками, разносили на
серебряных подносах горы пирогов и расставляли по столам один за другим кофейники.
Подружки из клуба шутили с этими двумя внимательными молодыми людьми, пытаясь
привлечь их в свой клуб. Мой отец с уважением с ними флиртовал, а господин Лексов
только смущённо улыбался и сбегал к соседним столам. В конце концов, ему тут ещё жить.
Когда мы вышли из ресторана было ещё тепло. Господин Лексов заправил штанину в
металлическое кольцо и сел на свой чёрный велосипед, который стоял без замка у стены. Он
коротко поднял на прощание руку и уехал в сторону кладбища. Мои родители и тётки стояли
у двери и щурились на вечернем солнце. Отец откашлялся:
— Люди из канцелярии, которых вы их видели, сказали, что Берта оставила завещание.
Значит, это всё же были адвокаты. Мой отец ещё не договорил, он открыл рот и вновь
закрыл, три женщины продолжали смотреть на красное солнце и молчали.
— Они ждут у дома.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Когда умерла Розмари тоже было лето, но по ночам с полей уже полз запах осени.
Люди быстро остывают, если лежат в земле. Я думала о моей бабушке, которая лежала под
землей, о влажной чёрной дыре, в которой она теперь находилась. Болотистая почва, жирная
и чёрная, но под ней находится песок. Насыпанная гора земли около её могилы сохла на
солнце, и всё время песок отделялся и осыпался тонкими струйками, как в песочных часах.
— Совсем как я, — простонала как-то Берта, — это моя голова.
Она кивнула песочным часам, которые стояли на кухонном столе, и быстро встала со
своего стула, при этом столкнув бедром часы со стола. Тонкий деревянный каркас сломался,
стекло разбилось и разлетелось во все стороны. Я была ребёнком, а её болезнь не была ещё
очень заметной. Я встала на колени и стала развозить указательным пальцем белый песок по
бело-чёрному каменному полу. Песок был очень мелкий и блестел при свете кухонной
лампы. Моя бабушка стояла около меня, потом вздохнула и спросила, как же могли
разбиться эти прекрасные песочные часы. Когда я сказала, что она сама их разбила, Берта
покачала головой и качала ей снова, и снова, и снова. Потом она подмела осколки и
выкинула их в мусор.
Тётя Харриет взяла меня за руку и я вздрогнула.
— Пойдём? — спросила она.
— Да, конечно.
Я попыталась освободиться из нежного рукопожатия, и она сразу отпустила мою руку,
я чувствовала её взгляд со стороны.
Мы пошли пешком к дому. Боотсхафен очень маленькая деревушка. Люди серьёзно
кивали нам, когда мы проходили мимо. Несколько раз дорогу преграждали старые дамы и
подавали руку нам, но не моему отцу. Я никого из них не знала, но оказалось, что они все
знали меня и говорили хоть и тихо, из уважения к нашему трауру, но с едва скрываемым
триумфом, что не их застигла смерть, и что я выгляжу как Лютье Кристель. Мне
потребовалось время, пока я смогла понять, что Лютье — это моя мать.
Дом было видно издалека. Дикий виноград разросся по фасаду, и верхние окна
выглядели как четырехугольные углубления в тёмно-зелёных зарослях. Две старые липы у
въезда достигали крыши. Когда я коснулась боковой стены дома, неровные красные камни
источали тепло под моей рукой. Порыв ветра покачнул виноградные листья, липы кивнули,
дом тихо дышал.
У подножья лестницы, которая вела к двери дома, стояли адвокаты. Один из них
выкинул сигарету, когда увидел, что мы подходим. Затем быстро наклонился и поднял
окурок. Пока мы поднимались по широким ступеням, мужчина опустил голову, потому что
заметил, что мы его видели, шея адвоката покраснела, и он сосредоточенно рылся в своём
портфеле. Двое других мужчин смотрели на тётю Ингу, оба были моложе её, но сразу же
начали за ней ухаживать. Один из них достал из своего портфеля ключ и вопросительно
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
посмотрел на нас. Когда послышалось бренчание медного колокольчика на верхней петле
двери, у всех трёх сестер на губах была одинаковая полуулыбка.
— Мы можем пройти в кабинет, — сказала тётя Инга и пошла вперёд.
Запах в прихожей ошеломил меня, здесь всё ещё пахло яблоками и старыми камнями, у
стены находился резной сундук из приданного моей прабабушки Кэте. Справа и слева стояли
дубовые стулья с семейным гербом — сердце, распиленное пилой. Каблуки моей матери и
тёти Инги стучали, песок скрипел под кожаными подошвами, только тётя Харриет медленно
и бесшумно следовала в своих "рибоках".
Дедушкин кабинет был прибран. Мои родители и один из адвокатов, молодой с
сигаретой, сдвинул четыре стула, три с одной стороны и один напротив. Письменный стол
Хиннерка твёрдо/основательно стоял у стены между двух окон, выходящих на въезд с
липами, совершенно не взирая на любые воздействия. Свет преломлялся на листьях деревьев
и рассеивался по комнате. Пыль танцевала в воздухе. Здесь было прохладно, мои тётки и
мать сели на три тёмных стула, один из адвокатов взял себе стул Хиннерка. Мой отец и я
встали за тремя сёстрами, два других адвоката встали справа от стены. Ножки и спинки
стульев были такими высокими и прямыми, что сидящее на нём тело сразу складывалось в
прямые углы: ноги и голени, бедра и спина, шея и плечи, подбородок и шея. Сёстры
выглядели как египетские статуи в гробнице. И хотя неравномерный свет слепил нас, он не
наполнял комнату теплом.
Чиновник, сидящий на стуле Хиннерка, был не тот человек с сигаретой, он щёлкнул
замками своего портфеля, что показалось двум другим адвокатам знаком, они откашлялись и
серьёзно посмотрели на первого мужчину, очевидно, тот был у них начальником. Он
представился компаньоном прежнего партнёра Гейнриха Люншена, моего деда.
Завещание Берты было провозглашено, мой отец был назначен исполнителем. По всему
телу сестёр пробежало одинаковое движение, когда они услышали, что дом переходит ко
мне. Я рухнула на табуретку и посмотрела на компаньона. Мужчина, который был с
сигаретой, оглянулся, я опустила взгляд и уставилась на листок с церковными песнями с
поминок, который ещё держала моя рука. На фалангах больших пальцев отпечатались ноты
"о, глава, полная крови и ран". Струйный принтер. Главы полные крови и ран, я видела перед
собой волосы, как красные струи, дыры в головах, дыры в памяти Берты, песок из песочных
часов. Из песка, если он достаточно горячий, делают стекло. Я дотронулась пальцами до
шрама; нет, оттуда ещё не сочился песок, только выбилась пыль из бархатной юбки, когда я
снова сжала руку и перекинула ногу на ногу. Наблюдая за зацепкой на колготках, которая
бежала по моей коленке, и пряталась в чёрном бархате платья, я почувствовала взгляд
Харриет и подняла глаза. Её взгляд был полон сострадания, она ненавидела дом. Память о
Розмари. Кто же это сказал? Забывать. Чем больше были провалы в памяти Берты, тем
больше были отрывки памяти, которые в них пропадали. Чем растерянней она становилась,
тем безумнее выглядели вязания, которые бабушка вязала, и которые из—за постоянно
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
спущенных петель, связывания и добавления новых по краям, разрастались во все стороны,
сжимались, зияли дырами, спутывались и повсюду распутывались. Моя мать собрала в
Боотсхафене все связанные ею вещи и привезла домой. Она хранит их в коробке в шкафу, в
своей спальне. Однажды я случайно наткнулась на них и разложила вязанные скульптуры
одну за другой на кровати моих родителей, со смесью ужаса и веселья. Мама
присоединилась ко мне, тогда я не жила дома, а Берта была в доме престарелых. Некоторое
время мы рассматривали шерстяные чудовища.
— В конце концов, каждый должен где-то хранить свои слёзы, — сказала моя мать, как
бы защищаясь, потом снова убрала все вещи в шкаф. Больше мы никогда не говорили о
вязании Берты.
Все вышли из кабинета, и пошли гуськом по коридору к входной двери, жестяной
колокольчик дребезжал. Мужчины пожали нам руки, вышли и мы уселись на лестнице перед
домом. Почти на каждой из гладких бело-жёлтых каменных плит была продольная трещина,
отвалившиеся плоские куски свободно лежали сверху как крышки. Раньше здесь были лишь
несколько плит, шесть или семь, мы использовали их как тайники и прятали в них перья,
цветы и письма.
Тогда я ещё писала письма, верила в написанное, напечатанное и прочитанное. Сейчас
уже во всё это не верю. Я работаю библиотекарем в университетской библиотеке города
Фрайбурга, работаю с книгами, покупаю книги, да, даже иногда одалживаю книги. Но
читать? Нет. Раньше я читала, и читала непрерывно: в кровати, за едой, при езде на
велосипеде. Но всё в прошлом. Чтение было как собирательство, собирательство как
хранение, а хранение было тем же самым воспоминанием, а воспоминание — то же самое,
как не совсем точно знать. Не совсем точно знать было тем же самым, как и забывать, а
забывать было как падение, а падение должно было когда-нибудь закончиться.
Это было объяснением.
Но мне нравилось быть библиотекарем. По тем же причинам, по которым я больше не
читала.
Сначала я учила германистику, но во время курсовых работ заметила, что всё, что мы
учили после библиографии, казалось мне незначительным. Каталоги, индексы, руководства,
регистры поиска по ключевым словам имели свою тонкую красоту, которая при мимолётном
прочтении так же незаметна, как и в герметичном стихотворении. Когда я медленно
перехожу от словаря, с его стёртыми многими пользователями страницами, не пропуская
множество других книг, до высокоспециализированной монографии, чьей обложки не
касалась ничья рука, кроме библиотекарской, внутри меня возникает чувство
удовлетворения, с которым не могло сравниться даже удовольствие от написания
собственного текста.
Особенно люблю в своей профессии поиск забытых книг; книг, которые столетиями
стоят на своём месте, которые возможно никогда не были прочитаны, с толстым слоем пыли
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
на страницах, и которые пережили миллионы своих не читателей. Тем не менее, я уже нашла
семь или восемь таких книг и навещала их с нерегулярными перерывами, но никогда до них
не дотрагивалась. При случае я вдыхала немного их запаха. Как и многие библиотечные
книги, они плохо пахли, полной противоположностью свежести. Самый плохой запах был у
книги о староегипетских настенных фресках, она была совсем чёрной и заброшенной. Мою
бабушку я посетила всего лишь раз в доме престарелых. Берта сидела в своей комнате,
боялась меня настолько, что описалась от страха. Пришла сиделка и поменяла ей подгузник.
Я поцеловала её на прощание в щёку, она была прохладной и на своих губах я почувствовала
сетку морщин, которая мягко покрывала кожу.
Пока я ждала на лестнице и обрисовывала пальцами трещинки на камнях, моя мать
сидела на две ступени выше и говорила со мной. Она говорила тихо, не заканчивая
предложения, так, что казалось, будто звук её голоса несколько мгновений всё ещё витал в
воздухе. Я раздраженно задумалась, почему с недавнего времени она так делает. Лишь когда
мама положила мне на колени большой медный ключ, который из—за витой головки
выглядел как реквизит к спектаклю рождественской сказки, я наконец—то поняла, что
случилось. Речь шла о доме, здесь, на полуразрушенной лестнице, речь шла о дочерях Берты,
о её умершей сестре, которая была рождена в этом дома, обо мне и о Розмари, которая
умерла в этом же доме. И речь шла о молодом адвокате с сигаретой. Я его почти не узнала,
но сомнений нет, это был младший брат Миры Омштедт, нашей лучшей подруги. Розмари и
моей.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 2.
Мои родители, мои тётки и я ночевали в трёх гостевых комнатах деревенской
гостиницы.
— Мы снова уезжаем в Бадише, — сказала моя мать на следующее утро. Она так
говорила раз за разом, как будто хотела убедить себя в этом сама. Её сестры вздыхали, это
звучало так, как будто Криста говорила, что уезжает в счастье. Возможно, так оно и было.
Тётя Инга ехала с ними до Бремена, я быстро обняла её и меня вновь ударило электрическим
током.
— Почему так рано утром? — спросила я удивлённо.
— Сегодня будет жарко, — извиняясь, сказала Инга. Она скрестила перед собой руки и
длинным быстрым движениям ладоней провела от плеч до запястий, растопырила пальцы и
потрясла ими. Послышалось тихое потрескивание, когда с кончиков её пальцев сорвались
электрические искры. Розмари любила удары током тёти Инги.
— Пролей ещё дождя из звёзд, — просила она снова и снова, особенно когда мы
стояли в темноте сада. И потом с трепетом наблюдали, как на долю секунды на ладонях тёти
Инги загорались крошечные точки.
— Это больно? — спрашивали мы. Она качала головой, но я ей не верила, Инга
вздрагивала каждый раз, когда облокачивалась на машину, открывала дверцу шкафа,
включала свет или телевизор. Случалось даже, что она роняла вещи. Иногда я заходила на
кухню, а тётя Инга сидела на корточках и подметала осколки. Когда я её спрашивала, что
случилась, та отвечала:
— Ах, просто глупая случайность, я такая неуклюжая.
Когда она не могла избежать рукопожатия, то извинялась, потому что люди часто
испуганно вскрикивали. "Женщина-искра" называла её Розмари, но всем было понятно, что
она восхищалась тётей Ингой.
— Почему ты так не можешь, мама? — спросила как-то Розмари тётю Харриет. – И
почему я так не могу?
Тётя Харриет посмотрела на неё и ответила, что Инга не может по-другому сбрасывать
своё внутреннее напряжение, а Розмари своё безостановочно растрачивает, и поэтому таких
разрядок у неё не случается и Розмари должна быть за это благодарна. Харриет всегда была
одухотворённым существом. Она разными способами доходила до собственного внутреннего
центра и возвращалась оттуда прежде, чем стала Мохани и начала носить деревянные бусы.
Когда умерла её дочь, так объяснила это для себя моя мать, то она нашла для себя отца и
сама снова стала дочерью. Тётя желала чего-то постоянного. Чего-то, что удержало бы её от
падения и в то же время помогло ей забыть. Меня такое объяснение никогда не
удовлетворяло, тётя Харриет любила драму, а не мелодраму. Возможно, она была
сумасшедшей, но ни в коем случае не вульгарной. Наверное, чувствовала связь с умершим
Ошо. Должно быть, её успокаивало, что умерший человек может быть настолько живым,
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
потому что живой Бхагван никогда особо её не впечатлял, и она смеялась над его
фотографиями, где он был изображён на фоне своих многочисленных больших автомобилей.
После отъезда моих родителей и тёти Инги, я и тётя Харриет пили мятный чай в
гостиной. Наше молчание было лёгким и задумчивым.
— Ты сейчас пойдешь в дом? — спросила, наконец, тетя Харриет. Она встала и взяла
свою кожаную дорожную сумку, которая стояла у нашего стола. Я посмотрела в глаза
улыбающегося Ошо в деревянной рамке её бус, и кивнула. Он кивнул мне в ответ. Я тоже
поднялась. Харриет обняла меня так крепко, что мне стало больно; я ничего не сказала и
смотрела через её плечо на пустую гостиную. Дымка из запаха кофе и пота, который ещё
вчера мягко окутывал гостей на поминках, витала под низким белым потолком. Тётя Харриет
поцеловала меня в лоб и вышла. Её "рибоки" скрипели по полированным половицами.
На улице она обернулась и помахала мне. Я помахала в ответ. Тётя остановилась на
остановке автобуса и повернулась ко мне спиной. Её плечи осунулись, и короткие красные
волосы на шее проскользнули под воротник чёрной блузки. Я испугалась. Только со спины я
смогла рассмотреть, как Харриет была несчастна. Я поспешно отвернулась и снова села за
стол, на котором стоял завтрак. Я не хотела её унизить. Когда рёв подъехавшего автобуса
сотряс окна, я подняла глаза и мельком взглянула на тётю Харриет, которая сидела, не
отрывая взгляд от спинки сидения перед ней.
Я вновь пошла пешком до дома. Сумка была лёгкой, внутри лежала чёрная бархатная
юбка, на мне было короткое чёрное платье без рукавов и чёрные сандалии на широкой
танкетке, в которых можно долго гулять по мощёным тротуарам или таскать книги с полок
без ущерба для ног. Этим субботним днём на улице было мало народа. Перед супермаркетом
сидели несколько подростков на мопедах и ели мороженое. Девчонки постоянно трясли
своими свежевымытыми волосами. Это выглядело устрашающе, как будто их шеи были
слишком слабы, чтобы держать голову, и я боялась, что головы вдруг скосятся назад или в
сторону. Наверное, я на них уставилась, потому что они сразу замолчали и посмотрели на
меня. И хотя мне было неприятно, всё же я почувствовала облегчение от того, что головы
девочек перестали покачиваться и остались на их шеях, а не упали скрючившись на их плечи
или грудь.
Главная улица резко сворачивала налево, где покрытая щебнем дорога вела прямо на
луга, мимо заправки и двух домов. Позже я намеревалась съездить по ней на велосипеде до
шлюза. Или на озеро. Сегодня будет тепло, сказала тётя Инга.
Я шла по правой стороне улицы. Слева, за тополями уже виднелась большая мельница,
которая была недавно покрашена, и мне было жаль, что она выглядела так недостойно
пёстро, ведь, в конечном счёте, никто не додумался до идеи одеть подружек из клуба моей
бабушки в блестящие леггинсы. Владения Берты, которые должны были стать моим домом,
находились наискосок от мельницы. Я стояла перед въездом к дому, оцинкованные ворота
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
были закрыты и ниже, чем в моих воспоминаниях, прямо на уровне бёдер, и я быстро их
перепрыгнула.
В утреннем свете дом выглядел тёмной обшарпанной коробкой с широким, уродливо
вымощенным въездом. Липы стояли в тени. По пути к лестнице я увидела, что весь
палисадник зарос незабудками. Голубые цветы повяли, некоторые поблёкли, некоторые
стали коричневыми. Заросли из отцветших незабудок. Я нагнулась вниз и оборвала один
цветок, он был не голубым, а серым и фиолетовым, и розовым, и белым, и чёрным. Кто же
всё-таки заботился о саде, пока Берта была в доме престарелых? Кто заботился о доме? Я
хотела спросить об этом у брата Миры.
У входа меня снова встретил запах яблок и прохладных камней. Я поставила сумку на
сундук и пробежала по всему коридору. Вчера мы дошли лишь до кабинета. Не заглядывая в
комнаты, я сначала открыла одну в конце коридора. Крутая лестница справа вела в комнаты
наверх, прямо вперёд вели две ступеньки вниз, за ним справа дверь в ванную, через потолок
которой однажды вечером, когда моя мама меня мыла, свалился мой дед, который хотел нас
напугать и залез на чердак. Доски были прогнившими, а дед был большим, тяжёлым
мужчиной. Он сломал себе руку и нам было запрещено кому-либо рассказывать о том, что
произошло.
Дверь в холл была закрыта. Ключ висел рядом на стене и на нём был прикреплён
маленький деревянный брусок. Я оставила его там же. Поднялась по лестнице наверх в
комнаты, в которых мы раньше спали и играли. Третья ступенька снизу скрипела ещё
громче, чем раньше или же просто весь дом стал молчаливее. А что стало с двумя
последними ступеньками сверху? Да, они всё ещё скрипят, к их концерту присоединилась и
третья снизу. Перила жалобно застонали, как только я их коснулась.
Воздух наверху был спёртым, старым, и тёплым как шерстяные одеяла, которые
хранились там в сундуках. Я открыла окна в большом зале и все четыре двери в комнаты, две
двери в проходную комнату, которая принадлежала моей матери, и двенадцать окон в пяти
спальнях. Лишь чердачное окно над лестницей я не тронула, оно было затянуто толстым
слоем паутины. Сотни пауков годами плели здесь свои сети, старые свалявшиеся сети, в
которых кроме засушенных мух, возможно, висели и трупы её бывших обитателей. Все
паутины вместе представляли собой мягкий белый материал, молочный световой фильтр,
прямоугольный и матовый. Я подумала о мягкой сетке морщин на щеках Берты. Она была
связана настолько большими петлями, что дневной свет, казалось, просвечивал через её
кожу. Берта стала с возрастом прозрачной, а дом стал непроницаемым.
— Но оба запутаны, — громко сказала я чердачному окну и паутина колыхнулась от
моего дыхания.
Здесь наверху стояли огромные старые шкафы, здесь мы играли, Розмари, Мира и я.
Мира была немного старше Розмари и на два года старше меня. Все говорили, что Мира
очень спокойная девочка, но мы так не считали. Хотя девочка мало говорила, везде, где она
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
появлялась, распространялась странное беспокойство. Не думаю, что дело было в чёрных
вещах, которые Мира всегда носила. Тогда это не было необычным. Беспокойство было
больше в её продолговатых карих глазах, в которых между радужкой и нижним веком всегда
виднелась белая полоска. И из-за чёрной полоски подводки, которую она всегда рисовала на
нижнем веке, её глаза выглядели так, как будто были перевернуты на лице. Верхнее веко
висело тяжело, почти до зрачка. В её взгляде было что-то хищное и в то же время
чувственно-томное, потому что Мира была очень красива. Со своим маленьким тёмно-
красным накрашенным ртом, с чёрным каре и подведёнными глазами, подруга выглядела как
зависимая от морфия кинодива немых фильмов; ей было лишь шестнадцать, когда я видела
её в последний раз. Розмари тоже должно было исполниться шестнадцать через несколько
дней, мне было четырнадцать.
Мира не только одевалась в чёрное, но и ела только чёрное. В саду Берты она собирала
ежевику, чёрную смородину и очень спелую вишню. Когда мы втроём устраивали пикник, то
всегда брали с собой горький шоколад или чёрный хлеб с кровяной колбасой. Мира читала
только те книги, которые обёртывала в чёрную обложку, слушала чёрную музыку и мылась
чёрным мылом, которое ей присылала тётка из Англии. В художественном классе она
отказалась рисовать акварелью и рисовала лишь тушью или углём, но делала это лучше всех,
а так как учительница рисования питала к ней слабость, то позволяла ей рисовать как та
хотела.
— Хватит и того, что мы рисуем на белой бумаге, хуже может быть только цветной
рисунок на ней! — говорила Мира пренебрежительно, но рисовала с удовольствием, что
было заметно.
— А ты принимаешь участие в чёрных мессах? — спросила тётя Харриет.
— В них нет пользы, — спокойно говорила Мира и смотрела на мою тётку из под
тяжёлых век, — хотя там тоже всё чёрное, но слишком громко и не аппетитно. Ведь они
также не состоят и в ХДС ( прим.ред. — христианско—демократический союз, политическая
партия в Германии, символом которой является чёрный цвет), — добавила она с медленной
улыбкой. Тётя Харриет рассмеялась и подала ей коробку с шоколадными пастилками "After
Eight", Мира кивнула и взяла из неё вытянутыми пальцами один чёрный пакетик.
У Миры была лишь одна страсть, одна, которая была не чёрной. Она была яркой и
изменчивой, и ослепительной — Розмари. Что стало с Мирой после смерти Розмари не знала
даже тётя Харриет. Она знала лишь то, что Мира в деревне больше не живёт.
Я встала коленями на один из сундуков и опёрлась руками на подоконник. Снаружи
трепетали листья плакучей ивы. Ветер, я почти о нём забыла из-за летней жары Фрайбурга и
за бетонными стенами университетской библиотеки. Ветер был врагом книг. В специальном
зале для старых и редких книг нельзя открывать окна. Никогда. Я представляла себе, что мог
бы сделать ветер с отдельными листочками почти трёхсот семидесятилетнего манускрипта
Якоба Бема "De signatura reru" ( прим.ред. — Об обозначении вещей, лат.яз. ) и почти снова
закрыла окно. Здесь наверху было множество книг. В каждой комнате стояло несколько, в
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
большой комнате, от которой отходили все остальные комнаты на этаже, хранилось всё, что
нельзя было хранить в подвале: всё из ткани и, конечно, книги. Я высунулась из окна и
увидела, как вечнозелёная роза переползла через крышу над входной дверью и перила
лестницы, через маленькую стену и ниспадала около лестницы. Я соскользнула с сундука
назад в комнату, мои колени болели. Хромая я бродила вдоль книжных полок. Юридические
комментарии, чья бумага бесформенно распухла, почти раздавили хрупкую книгу
"Последний ребёнок и первая мировая война", изломанный корешок "Последнего ребёнка“
носил старонемецкое название. Я вспомнила, что внутри шрифтом Зюттерлина детским
подчерком было написано имя моей бабушки. Собрание сочинений Вильгельма Буша мирно
прислонилось к автобиографии Артура Шницлера. Здесь стоит "Одиссея" а там "Фауст".
Кант прижался к Шамиссо, письма Фридриха Великого стояли спиной к спине к книге
"Юная домохозяйка Пуки". Я пыталась понять, были ли книги произвольно засунуты друг
рядом с другом или же они были расставлены в соответствии с конкретной системой.
Возможно по особому шифру, который я знаю и должна расшифровать. Но они,
определённо, не были расположены по размеру. Алфавитные и хронологические
последовательности также исключались, как и по издательствам, родинам авторов и по
темам. Значит по системе случайности. Я не верю в случайности, но верю в систему
случайности. Если случайность становится систематической, она, в конечном счете,
перестаёт быть случайной и от этого, если этого нельзя избежать, становится предсказуемой.
Всё остальное было несчастным случаем. Послания корешков книги остались для меня
загадкой, но я намеревалась ещё об этом подумать. Со временем я обязательно что-нибудь
придумаю, в этом я была уверенна.
Который сейчас час? Я не ношу наручных часов, поэтому полагаюсь на часы в аптеках,
бензоколонках и ювелирных лавках, на вокзальные часы и будильник моих родственников. В
доме было много великолепных часов, но ни одни из них не ходили. Мысль о пребывании в
этом месте без часов обеспокоила меня. Как же долго я рассматривала книжные полки? Уже
позже полудня или нет? Паутина на чердачном окне за то время, что я провела здесь наверху,
возможно стала ещё толще. Я посмотрела наверх, на мерцающий прямоугольник и
попробовала себя успокоить тем, что начала думать о времени шире. Ну, ведь ещё не ночь,
вчера были похороны, сегодня суббота, завтра будет воскресение, на послезавтра я взяла
себе выходной, а потом я тоже поеду в Бадише. Но у меня не получалось. Я бросила на
полки с книгами последний взгляд, закрыла окна в верхних комнатах и спустилась по
лестнице, которая даже после того, как я уже спустилась, ещё некоторое время
поскрипывала.
Я схватила свою дорожную сумку и нерешительно остановилась посреди холодного
коридора. После такого долгого времени и возможно впервые, я была одна в доме и
чувствовала себя как на инвентаризации. Что ещё тут было, а чего не было, а что я просто
забыла. Что же стало на самом деле другим, и что со временем просто кажется другим. Через
стеклянную входную дверь я видела розы, солнце на лугах и луга. Где бы мне устроится?
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Наверное, лучше будет наверху, нижние комнаты всё ещё принадлежали моей бабушке, хотя
последние пять лет она в них даже не входила. В доме престарелых Берта была почти
тринадцать лет, но мои тётки часто забирали её после обеда домой. Но в какой-то момент
она уже не хотела, а потом уже и не могла ни садиться в машину, ни ходить, ни говорить. Я
открыла дверь в спальню Берты, которая находилась около кабинета и её окна тоже
выходили на двор с липами. Жалюзи были опущены. Между двух окон стоял туалетный
столик Берты. Я села на стул и посмотрела в большое створчатое зеркало, которое было
похоже на раскрытую книгу. Мои руки потянулись к боковым частям зеркала и немного
прикрыли их. Как и раньше, я увидела своё лицо в бесконечных отражениях
противоположных зеркал и мой белеющий шрам. Я видела так много своих отражений, что
уже и не знала, где же я на самом деле. Только когда я полностью закрыла одну из створок, я
нашла, наконец, выход.
Я снова пошла наверх и широко распахнула окна. Здесь наверху, стояли старые шкафы
с некогда великолепными нарядами из нежных, мятых тканей. Я носила их все ещё ребенком
и ощущала на своей коже. Там стояли старые сундуки с накрахмаленным постельным
бельём, ночными рубашками и скатертями с монограммами моей прабабушки, тёти Анны и
Берты, подушки и простыни, шерстяные одеяла, перины, вязанные пледы, кружевные пледы,
вышивки и длинные полотна прозрачных белых гардин. Потолочные балки казались
оголёнными, а двери зияли пустотой. И вдруг внутри меня что-то разорвалось, и я
расплакалась, потому что всё было таким ужасным и в то же время прекрасным.
Но было время, я плакала и чаще.
Мою сумку я поставила в бывшую комнату моей матери, в проходную комнату. Из
бокового кармана я выудила свой кошелёк и быстро сбежала по лестнице. Если по ней
бежать, то она лишь коротко вскрикивает. Я схватила ключ, который висел на крючке около
двери, открыла входную дверь, колокольчик на входе звякнул, и закрыла за собой дверь.
Вниз по лестнице, вдох розового аромата, короткий взгляд на террасу, раньше здесь была
оранжерея; быстрее, быстрее, через розовую арку и низкие садовые ворота, и я оказалась на
улице. На заправке за углом можно будет купить чего-нибудь из еды. У меня не было
никакого желания идти в супермаркет и видеть трясущиеся головы деревенской молодежи, и
чувствовать любопытные взгляды людей, которых на улице явно стало больше.
На заправке было много народу. В субботу всегда мыли машины, это было здесь
ритуалом. В магазинчике стояли два паренька перед полками с шоколадными батончиками и
глубокими задумчивыми морщинами на лбах. Они даже не взглянули на меня, когда я
протиснулась мимо них. Я купила молоко и чёрный хлеб, сыр, бутылку яблочного сока и
большой стакан поливитаминного кефира. Кроме того газету, упаковку чипсов и плитку
орехового шоколада на всякий случай. Нет, лучше две плитки, для перестраховки. Я же
могла всегда вернуться и купить ещё орехового шоколада. Быстро к кассе. На выходе я снова
увидела обоих пареньков, погруженных в свои мысли, на том же самом месте.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
На кухонном столе Берты мои покупки выглядели неправильно и глупо. Хлеб в
пластиковой упаковке, сыр в пачке и пёстро-яркий стакан кефира. Наверное, всё же было бы
лучше сходить в супермаркет. Я взяла сыр в руку: шесть одинаковых жёлтых
прямоугольников. Эти долгохранящиеся продукты были странными, наверное, когда-нибудь
и этот сыр выставят в местном музее мельничного клуба. В библиотеке я как-то видела книгу
об искусстве еды, в ней были фотографии экспонированной еды. Сама пища испортилась,
фотографии остановили процесс гниения, книге было более тридцати лет. Провизию точно
выкинули, тысячи бактерий поглотили её, но на этих пожелтевших глянцевых страницах она
запечатлена в виде культурного наследия. В консервировании было что-то безжалостное,
возможно, и великое забвение было не более чем достойным упразднением того, что раньше
было жестоким хранением? В забвении была еда, совершенно ясно, что я была голодна.
Наверное, нужно ещё раз поискать в подвале смородиновое желе. Если намазать его на
чёрный хлеб, будет очень вкусно. Я забыла купить масло.
Кухня была холодной и большой. Пол состоял из миллиона маленьких чёрно-белых
квадратных камешков. Слово мозаика я выучила только намного позже. Ребёнком я могла
часами рассматривать этот каменный узор. В конце концов, всё начинало плыть перед
глазами и на кухонном полу вдруг проступали таинственные письмена. Но они всегда
пропадали, незадолго до того, как я почти разгадывала их.
Из кухни выходили три двери, входная дверь, через которую я вошла, ещё была дверь с
засовом, она вела в подвал. Третья дверь вела на веранду.
Веранда была и ни снаружи, и ни внутри, раньше здесь был коровник, пол был из
утоптанной глины, а по бокам широкие желоба. Из кухни вели вниз три ступеньки, там
стояли мусорные вёдра, поленья лежали у стен, оштукатуренных каменной крошкой. Если
идти из кухни прямо через сарай, снова оказываешься у зелёной деревянной двери, которая
вела наружу, за дом, во фруктовый сад. Если же сразу повернуть направо, что я и сделала, то
попадёшь в подсобные помещения. В первую очередь я открыла дверь в прачечную, в
которой раньше был туалет с дыркой, сегодня тут стояли только два огромных
морозильника. Оба были пустыми, с открытыми дверями, розетки лежали рядом.
Отсюда вела узкая лестница на чердак, где мой дед любил играть в привидение. За
прачечной была ещё каминная. Раньше это был вестибюль оранжереи, полный цветочных
горшков и стендов, леек и складных стульев. Здесь был светлый каменный пол и
сравнительно новые раздвижные стеклянные двери, которые доходили до чердака и вели на
террасу. Там были такие же каменные плиты, как и внутри. Ветки плакучей ивы касались
этих плит и закрывали вид на лестницу и входную дверь.
Я села на диван около чёрного камина и посмотрела наружу. От оранжереи ничего не
осталось. Прозрачная, элегантная конструкция, которая совсем не подходила надёжному
кирпичному дому. Только стекло и стальной каркас. Тётя Харриет убрала оранжерею
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
тринадцать лет назад. После несчастного случая с Розмари. Только светлые каменные плиты,
которые были совсем неподходящими для улицы, напоминали о стеклянной пристройке.
Я вдруг заметила, что я его не хотела, этот дом, который давно уже был не дом, а всего
лишь воспоминание, как и эта оранжерея, которой уже не было. Когда я встала, чтобы
отодвинуть раздвижную дверь в сторону, то почувствовала, как мои ладони стали влажными
и холодными. Пахло мхом и тенями. Я снова закрыла дверь. Потухший камин источал холод.
Я скажу брату Миры, что не буду вступать в наследство. Но сейчас мне нужно было выйти
наружу, к шлюзу на реке. Я быстро встала, пробежала через веранду и отыскала в куче
барахла один не сломанный велосипед. Новые велосипеды были в более плачевном
состоянии, только у совсем старого чёрного велосипеда деда без переключения скоростей
нужно было немного подкачать колеса.
Но выйти я смогла только после того, как обошла долгими и извилистыми путями дом,
чтобы закрыть все двери изнутри, и выйти из других дверей, которые можно было закрыть
снаружи, так, в конце моих кружений по дому, я оказалась в саду. Берта могла ещё долго
ориентироваться в доме. Когда она уже не могла ходить на мельницу, не заблудившись,
бабушка ещё находила путь из прачечной прямо в ванную, даже когда одна или другая дверь
на её пути была закрыта с другой стороны. Десятилетиями Берта полностью впитывала в
себя дом, и если бы ей сделали вскрытие, то точно можно было бы с помощью извилин её
мозга, сплетении вен и артерий составить план перемещения по дому. А кухня являлась
сердцем.
Еду с заправки я положила в корзину, которую нашла на холодильнике. Ручки были
сломаны, поэтому я закрепила её на багажнике и вытащила велосипед с веранды через
кухонную дверь в сад, хотя эта дверь вела совсем не из кухни, а только была из неё видна.
Ветки ивы коснулись моей головы и руля велосипеда. Я толкала велосипед мимо лестницы,
вдоль правой стены дома, до лодыжек утопая в незабудках. На одном из крючков около
входной двери я видела до этого плоский стальной ключ и потому как единственной новой
дверью были оцинкованные ворота к въезду, я опробовала его на них. С нетерпением
повернула ключ и оказалась на тротуаре.
За заправкой я повернула налево, на дорожку до шлюза, и почти упала на повороте,
заскользив на тяжёлом велосипеде Хиннерка по песку, и в последний момент совладав с
управлением, ещё сильнее стала крутить педали. Пружины под кожаным сидением радостно
скрипели, асфальт постепенно перешёл в щебнёвую дорогу. Я знала эту дорогу, которая
тянулась прямо через коровьи луга. Я знала каждую берёзку, телефонные столбы, заборы;
нет, многие были, конечно, новыми. Мне казалось, я узнаю коров с чёрными пятнами, но это
был, конечно, вздор. На велосипеде ветер обдувал моё платье, и хотя оно было без рукавов,
солнце всё же обжигало чёрный материал. В первый раз, с тех пор как я была здесь, я смогла
свободно дышать. Путь вёл всё время прямо, немного с горы, немного в гору, я закрыла
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
глаза. Все ездили этим путем. Анна и Берта в белых муслиновых платьях и в карете. Моя
мать, тётя Инга и тётя Харриет на дамских велосипедах фирмы "Риксе".
И Розмари, Мира и я на тех же "Риксе" велосипедах, которые были ужасно медленными и
чьи сиденья были слишком высокими, так что мы, чтобы не вывихнуть бедра, почти всё
время ехали стоя. Но ни за что на свете мы бы не опустили сидения, это был вопрос чести.
Мы ездили в старых платьях Анны, Берты, Кристы, Инги и Харриет. Попутный ветер
надувал голубой тюль, чёрная органза вилась по ветру, и солнце отражалась на золотом
сатине. Прищепками мы закрепляли вещи кверху, чтобы они не запутывались в цель. И
босиком ехали к реке.
Слишком долго ехать с закрытыми глазами было нельзя, даже прямо. Я почти
врезалась в ограждения для коров, теперь уже близко. Вдалеке я уже видела деревянный
мост над шлюзом. Я остановилась на мосту и опёрлась на перила, не снимая ступней с
педалей. Никого не было. Две лодки были пришвартованы к причалу и какие-то
металлические части тихо позвякивали о мачты.
Я слезла с велосипеда, спустилась с ним с моста, взяла корзинку, положила мой
транспорт в траву и сбежала со склона вниз. Склоны не обрывались круто в воду, слева и
справа они образовывали узкие бережки, которые были поросшими камышом. Там, где не
рос тростник, мы раньше расстилали наши полотенца. Но за годы берега так заросли, что я
предпочла сесть на одном из деревянных причалов.
Мои ступни болтались в чёрно-коричневой воде. Болотистой воде. Какими белыми и
чуждыми они были. Чтобы отвлечься от вида моих ног в реке, я попыталась прочесть
названия лодок. "Синус" называлась одна; глупо, это был лишь фрагмент, обломок имени.
Другое название я не совсем могла прочесть, лодка была причалена на другой стороне
берега. Что-то с "the" на конце. Я легла на спину и оставила уставшие ноги там, где они
были; пахло водой, лугом, плесенью и пропиткой для древесины.
Как долго я спала? Десять минут? Десять секунд? Я замерзла, вытащила ноги из воды и
схватила через голову корзинку. Но я почувствовала под моими пальцами не гнилое
сплетение ивовых лоз, а кроссовок. Я хотела закричать, но вырвался лишь стон. Быстро
повернулась на живот и села, перед моими глазами заплясали серебряные точки, и в голове
зашумело, как будто ворота шлюза раскрылись рядом со мной. Солнце блестело, небо было
чистым, без облаков. Только бы не упасть в обморок, причал был настолько узок, что я бы
сразу утонула.
— О господи, простите. Пожалуйста, простите пожалуйста.
Этот голос я знала. Шум стал тише. Передо мной стоял молодой адвокат в одежде для
тенниса, меня чуть не стошнило от ярости. Недалекий младший брат Миры, как же она его
всегда называла?
— Ах, неудачник! — я попыталась придать своему голосу спокойный оттенок.
— Я знаю, я Вас испугал, и мне, правда, очень жаль.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Мужской голос стал твёрже, и я услышала в нём искру гнева. Хорошо. Я посмотрела на
него, но ничего не сказала.
— Я вас не преследовал или что-то в этом роде, я всегда прихожу сюда купаться.
Вообще+то, я сначала играю в теннис, потом плаваю, мой партнёр никогда не приходит к
водоёму, но я всегда прихожу сюда на причал, я увидел Вас лишь когда спустился, тогда я
увидел, что Вы спите, и я как раз хотел снова уйти, и тут Вы ухватили меня за кроссовок,
конечно Вы не знали, что это был мой кроссовок, но даже если бы знали, я бы не стал Вас
винить, ведь это я был тем, кто Вас испугал и сейчас…
— Боже мой, ты всегда так говоришь? Даже в суде? Ты на самом деле на постоянной
работе в этой канцелярии?
Брат Миры рассмеялся.
— Ирис Бергер. Вы всегда меня считали неудачником, и кажется, что так будет и
впредь.
Я наклонилась и взяла мою корзинку. Даже если улыбка у брата Миры была милой, я
всё ещё была ужасно зла. Кроме того, я была голодна, хотела побыть одна и ни с кем не
разговаривать. А он совершенно точно хотел поговорить о завещании, что я хочу делать с
домом, что мне надо его застраховать, что меня ожидает, если я приму наследство. Но сейчас
я не хотела говорить обо всём этом, даже не хотела думать.
Когда я встала с корзинкой в руке и внутренне подготовленная для предстоящей
длинной речи презрения, то, к моему изумлению, увидела, что брат Миры уже почти
поднялся до середины дамбы. Он яростно топал по склону. Я улыбнулась.
На плече его белой футболки были красные пятна от песка.
После пикника я собрала всё в корзину, бросила взгляд на реку, шлюз, лодки, вторая
лодка немного повернулась, но название я всё еще не могла полностью прочесть, что-то с "-
ethe" на конце, возможно Margarethe, это было красивое название для лодки. Я села на
велосипед Хиннерка и поехала домой. В мой дом, как это звучит? Странно, и как-то не по
настоящему. Ветер доносил обрывки колокольного звона на луга, но я не могла расслышать,
который час. Казалось немного за полдень, час или два, может быть позже. Солнце, еда,
ярость и испуг, и теперь ещё ветер в лицо утомили меня. За заправкой я завернула направо
на тротуар, и протолкала велосипед на въезд, ворота я не закрыла, перешла вброд море из
незабудок и поставила велосипед у кухонной двери. Большим ключом я отперла дверь.
Послышался звук медного скрежета, и я оказалась в прохладном коридоре. Дверь скрипнула,
перила взвизгнули, было горячо и душно под крышей. Я бросилась на кровать моей матери,
почему бельё на ней было свежее? За воздушной вышивкой просвечивала лиловая подушка.
Дырочки были цветами. При воздушной вышивке самое главное в том, чего нет. В этом было
всё искусство. Если было слишком много дырочек, то ничего не оставалось. Дырки на
подушке, дырки в голове.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Когда я проснулась, мой язык прилип к небу; пошатываясь, я прошла через левую
дверь в комнату тёти Инги, там была раковина, коричневая солоноватая вода выстрелила с
недовольным ворчанием в белую раковину. В зеркале я увидела отпечаток подушки на моей
щеке - куча красных кружков. Вода стала течь спокойнее, только иногда короткое
прерывание в потоке воды, и он становился всё прозрачнее. Я побрызгала водой в лицо,
сняла пропотевшие вещи, платье, бюстгальтер, трусики, всё и наслаждалась тем, что стояла
голая в комнате тёти Инги, ногами на холодном серо-зелёном линолеуме. Только у тёти
Инги, у единственной в доме, не было в комнате ковра. У моей матери, в комнате
прабабушки Кэте и у тёти Харриет лежал жёсткий ковер из сизаля цвета ржавчины, который
царапал ступни, если пройти по нему босиком. В большой комнате лежали плетеные
коврики из дерева. Только в комнате девочек, которая давно использовалось как склад, были
половицы, которые были залиты толстым слоем коричневой краски. Они не издавали
никаких звуков.
Я прошла в большую комнату, открыла ореховый шкаф, там ещё висели все платья,
они, правда, были немного тусклее, но здесь был незабываемый наряд из тюля с
танцевального бала тёти Харриет, золотой, который моя мать одевала на свою помолвку, и то
чёрное разлетающееся нечто, шикарное послеобеденное платье из тридцатых годов. Оно
принадлежало Берте. Я рылась дальше, пока не нашла длинное зелёное платье до пят,
которое сверху было обшито пайетками. Оно принадлежало тёте Инге. Я одела его, платье
пахло пылью и лавандой, подол был оборван, некоторых пайеток не хватало, но ткань
охлаждало кожу, и была в тысячу раз приятнее, чем чёрное платье, в котором я только что
спала. К тому же, я ещё никогда не была так долго в доме без того, чтобы поменять мои
платья на платья из старых шкафов; в моих собственных вещах я казалась себе уже весь день
как в маскарадном костюме. В шёлковом платье Инги я вернулась в комнату и села в
плетёный стул. Послеобеденное солнце, которое просвечивало через верхушки деревьев в
комнату, окутывало комнату в липово-зелёный цвет. Световые полоски на линолеуме
колыхались как вода, ветер проскользнул в окно и, казалось, я сидела в мерном потоке
зелёной реки.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 3.
Тётя Инга носила янтарь. Длинные бусы из полированных бусин, в которых виднелись
маленькие насекомые. Мы были убеждены, что как только оболочка из смолы расколется,
они расправят крылья и улетят. Руку Инги охватывал толстый жёлто-молочный браслет. Но
она носила морские украшения не из-за своей комнаты глубоководного синего цвета и этого
платья русалки, а как говорила сама, по состоянию здоровья. Даже когда тётя была
младенцем, то ударяла током каждого, кто дотрагивался до неё, почти незаметно, но это всё
же была искра, особенно ночью, когда Берта давала ей грудь, то получала от младенца
короткий удар, почти как укус, прежде чем она начинала сосать. Инга ни с кем не говорила
об этом, даже с Кристой, моей матерью, которой тогда было два года, и вздрагивала, когда её
сестра дотрагивалась до неё.
Чем старше становилась Инга, тем сильнее становился электрический разряд. Другие
давно уже это заметили, но, в конце концов, у каждого ребёнка было что-то, чем он
отличался от других и за что его или дразнили, или им восхищались. У Инги были её удары
током. Хиннерк, мой дед, злился, когда вблизи Инги на радио появлялись помехи. Оно
начинало шипеть, и сквозь треск и шипение, тётя иногда слышала голоса, которые тихо
говорили друг с другом или звали её по имени. Когда Хиннерк слушал радио, ей было
запрещено входить в гостиную. Однако он всегда слушал радио, когда находился в гостиной.
Если он не был в гостиной, то сидел в кабинете, где его ни в коем случае и никому не
разрешено было тревожить. Поэтому в холодное время года Инга и Хиннерк виделись
только за едой. Летом все были на улице, Хиннерк сидел вечерами на задней террасе или
ездил на своём велосипеде по лугам. Инга избегала ездить на велосипеде, слишком много
металла, слишком много трения. Зато Криста любила езду на велосипеде. Потому летними
вечерами и по воскресениям Криста и Хиннерк ездили к шлюзу, к болотистому озеру, к
двоюродным братьям и сёстрам в соседние деревни. Инга оставалась вблизи дома, она почти
не покидала участок и поэтому знала его лучше всех.
Госпожа Кооп, соседка Берты, раньше рассказывала нам, что Инга родилась при
сильной грозе, молнии сверкали вокруг дома, и в тот момент, когда молния сотрясла весь
дом сверху до низу, Инга появилась на свет, комната была светла как днём. Малышка не
произнесла ни звука, и только при раскате грома из её маленького красного ротика сорвался
крик, и с этого момента она стала электрической. "Лютье", так объясняла госпожа Кооп
каждому, кто хотел слышать, "ещё не была заземлена, наполовину и ещё была в другом
мире, бедная малышка". Правда выражение "бедная малышка" впоследствии выдумала
Розмари. Но и госпожа Кооп могла бы так назвать её, она определённо бы этого желала. Мы
никогда не рассказывали друг другу эту историю без выражения "бедная малышка", нам
казалось, что так рассказ казался намного лучше.
Криста, моя мать, унаследовала от Деельватеров высокий рост и длинный, слегка
острый нос. От Люншенов ей достались густые каштановые волосы, но её губы были
слишком остро очерченными, брови широкими, а серые глаза узкими. Она казалась слишком
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
суровой, для того чтобы казаться красивой в 50-е годы. Я была похожа на мать, но всё во
мне: моя голова, мои руки, моё тело, даже мои колени, было более округлым, чем у Кристы.
Слишком круглыми, чтобы казаться красивой в 90-е. Это было ещё одно наше сходство.
Харриет, самая младшая, была не особо красивой, но выглядела очаровательной: всегда
казалась немного растрёпанной, с красными щеками, каштановыми волосами и здоровыми,
немного кривыми зубами. Её долговязая походка и большие руки напоминали очень
молодую собаку. И лишь Инга была прекрасной. Высокая, как Берта, если не выше; в её
движениях была грациозность, а в чертах очарование, которые не вписывались в скудную
местность Гееста. Волосы тёти были тёмными, темнее, чем у Хиннерка, глаза были
голубыми, как у матери, но больше и обрамлены тёмными загнутыми ресницами. Красный
насмешливый рот был красиво изогнут. Она разговаривала спокойным, чётким голосом, хотя
гласные низко вибрировали, что наполняло даже ничего не значащую фразу обещанием. Все
мужчины были влюблены в Ингу. Но моя тётка всегда держала их на расстоянии, наверное,
не из-за расчёта, а больше из беспокойства к каким физическим реакциям это могло бы
привести, если они поцелуются, не говоря о том, чтобы им отдаться. Инга избегала их,
оставалась дома, слушала пластинки на громоздком проигрывателе, который ей смастерил
один умный и технически-одарённый поклонник из отдельных частей, и танцевала одна на
тускло-поблескивающем линолеуме своей комнаты.
На её книжных полках рядом с пособиями о теории электричества стояли также
толстые печальные любовные романы. Раньше моя мать рассказывала нам, что Инга больше
всего любила читать старую потрёпанную книгу сказок, которая принадлежала прабабушке
Кети, сказки о янтарной колдунье. Возможно, Инга сама себя представляла янтарной
колдуньей, которая жила на дне моря и заманивала людей в морские глубины. Она носила
украшения из янтаря с детства, потому что прочла в какой-то книге об электричестве, что
греческое слово " elektron" означало янтарь и что он особенно хорошо поглощает
электрические разряды.
После школы Инга выучилась на фотографа, и ей принадлежало довольно престижное
фотоателье в Бремене. Она специализировалась на фотографиях деревьев и растений, время
от времени устраивала небольшие выставки, и получала всё больше и больше крупных
контрактов по проектированию залов ожидания, конференц-залов и других помещений, в
которых люди часами разглядывали стены и впервые видели, что деревья были гладкими,
как женские ножки, обтянутые шелковыми чулками, что семена календулы свертывались
колечками, и к тому же выглядели, как окаменелые древние насекомые многоножки, и что
большинство старых деревьев имело человеческие черты лица. Инга не вышла замуж. Ей
было за пятьдесят, и она была прекраснее, чем когда-либо, и с ней не могли сравниться даже
25-летние женщины.
Розмари, Мира и я были уверены в том, что у неё есть любовник. Тётя Харриет как-то
намекнула, что как-раз-таки тот друг-ремесленник, который смастерил проигрыватель для
пластинок, обладает очень тонким чутьём в вопросах электроэнергии, но тогда тетя Инга
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
жила ещё с родителями, любовные связи под наблюдением Хиннерка были для сестёр
немыслимы.
Розмари задавалась вопросом, что случалось с любовниками тётки. Умирали ли они от
сердечного приступа, сразу после того, как переживали самый счастливый и самый
прекрасный момент своей жизни? "Какая славная смерть", говорила Розмари. Мира же
объясняла нам, что, наверное, Инга никогда не дотрагивается до них кожей, она одевает при
ЭТОМ тончайший резиновый костюм.
— Он, конечно же, чёрного цвета,— добавляла она.
Я сказала, что тётя делает ЭТО также, как и все остальные, но только перед этим
заземляется у батарей или у чего-то подобного.
— Интересно, ей больно?— задумчиво спросила Мира.
— Может, спросим?
Но, даже Розмари не отважилась на такое.
Инга фотографировала и людей, но только семью. Вообще-то она фотографировала
только свою мать. Чем больше личность Берты исчезала, тем больше её портретов щёлкала
Инга. Наконец, она стала фотографировать только со вспышкой, отчасти потому, что
бабушка почти не покидала своей комнаты в доме престарелых, и забыла, как ходить,
отчасти вопреки здравому смыслу Инга надеялась проникнуть светом вспышки через туман,
который всё плотнее и плотнее окутывал мозг Берты. После моего визита к Берте четыре
года назад, тётя Инга показала мне целую коробку, полную чёрно-белых фотографий с
лицом матери. На четырёх последних плёнках на лице Берты было выражение
непонимающего ужаса, с приоткрытым ртом, широко распахнутыми глазами и крошечными,
рефлекторно-суженными зрачками. Но ни узнавания, ни неудовольствия на нём не было.
Берта ничего не знала и не желала. Фотографии были размытыми. Некоторые были
нечёткими или размытыми, что было не похоже на тётю Ингу. Яркий свет сжигал глубокие
морщины с лица Берты, и оно казалось гладким и белым на сером размытом фоне. Таким же
белым, как пластиковый стол, по которому она проводила рукой, и таким же пустым. После
того, как я снова отдала фотографии тёте Инге, та снова долго рассматривала собственные
снимки, прежде чем положить их обратно в коробку. Видимо, она знала каждую фотографию
в отдельности и могла отличать их друг от друга, при складывании Инга, казалось,
соблюдала лишь ей ведомый порядок. Я хотела обнять мою тётю, но это было не так просто,
потому я крепко сжала двумя руками её руку, но она была погружена в сортировку своих
гротескных одинаковых портретов. При каждом движении янтарный браслет снова и снова
громко стучал о коробку.
Через открытое окно со двора донеслись звуки велосипеда, который ставят в
велопарковку и лязг багажника. Я высунулась из окна, но посетитель уже зашёл за угол,
чтобы позвонить во входную дверь. Чёрный велосипед показался мне знакомым.
Колокольчик, настоящий колокольчик с язычком, зазвенел. Я поспешно сбежала по лестнице
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
вниз, прошла по коридору и попыталась заглянуть в окно у входной двери. Это был пожилой
мужчина, он стоял перед окошком, так чтобы я смогла его увидеть. Удивлённо я открыла
дверь.
— Господин Лексов!
Приветливая улыбка, которой он хотел меня поприветствовать, сменилась на
выражение неуверенности, когда учитель меня увидел. Я вспомнила, во что была одета, и
мне стало стыдно. Конечно, он подумал, что я сумасшедшая, которая в голом виде роется в
шкафах и в причудливых костюмах, помешано танцует на чердаке или, даже на крыше, что в
нашей семье уже ранее случалось.
— Ой, пожалуйста, простите за мой вид, господин Лексов.
Я заикалась и искала объяснения.
— На моём платье было ужасное пятно, и так как я ничего не привезла на замену,
видите ли, в доме так душно.
Его приветливая улыбка снова появилась на лице. Он успокаивающе поднял руки.
— Это же платье вашей тёти Инги, не так ли? Оно вам очень идёт. Видите ли, я
подумал, что кто-нибудь останется в доме. А так как на кухне ничего нет, то подумал, я
позволил себе, ну, я просто хотел…
Теперь заикался господин Лексов. Я отошла на шаг, чтобы он смог войти, закрыла за
ним дверь и взяла у него матерчатую сумку, которую учитель протянул мне, пока говорил.
Прежде чем я смогла подумать, в какую из нежилых комнат его поведу, он попросил
разрешения пройти вперёд и прошёл по коридору в кухню. Там Лексов осторожно забрал у
меня сумку, достал из неё пластиковую ёмкость, открыл без лишних поисков один из
нижних шкафов, вынул оттуда кастрюлю и поставил на плиту. Я подошла чуть ближе. Он
больше ничего не сказал, но двигался со спокойной уверенностью по кухне Берты. Мне уже
не нужно спрашивать брата Миры, кто в отсутствие бабушки заботился о доме и саде.
Нерешительно я переминалась с ноги на ногу. Хотя кухня и была большой, я путалась у него
под ногами.
— Ах, дитя моё, не могли бы вы принести мне немного петрушки из сада?
Он подал мне ножницы. Со двора между липами вела дорожка в кухонный садик Берты. По
забору карабкалась жимолость, садовая калитка была лишь прикрыта и заскрипела, когда я
её приоткрыла. Петрушка заросла настурциями, Берта и её дочери называли их "каперсами".
Поздним летом и у моей матери стояла маленькая чашка со светло-зелёными плодами этого
цветка в холодильнике. Но я не могла вспомнить, чтобы она добавляла их в еду. Как так
вообще получилось, что тут вырос этот редкий рядок петрушки. Его явно кто-то посеял.
Также как и лохматые лозы гороха и фасоли, которые цвели белым, розовым и оранжевым.
Рядом был кривой рядок лука-порея. Между пореем и ромашкой по земле ползли усики
побегов огурца и пытались своими серыми листками раздвинуть сорняки или хотя бы
заразить их мучинистой росой.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Мелисса и мята царили на грядках и между кустами белой смородины, чахнущими
кустами крыжовника и лозами ежевики, которые переползали через забор в соседний лесок.
Господин Лексов, наверное, пытался ухаживать за садиком Берты, но у него не было таланта,
указывать каждому растению своё место и с мягким упорством добиваться от них лучшего.
Я зашла в кухонный садик, чтобы посмотреть на многолетники Берты, которые делали
честь памяти моей бабушки или просто противились её распаду. Всё вело к одному.
Бушующие заросли флоксов источали нежный аромат. Дельфиниум простирал синие пики к
вечернему небу. Люпины и календулы сияли на земле, колокольчики мне кланялись. Через
толстые листья хосты едва просвечивала земля, за ними пенились гортензии, целая изгородь
из листвы, розово-голубая и голубовато-розовая. Темно-жёлтые и розово-красные оттенки
тысячелистника склонялись над дорожками, и когда я их отодвинула, мои руки пахли
травами и летними каникулами.
Между зарослями смородины и ежевики находилась одичавшая часть сада. Но он уже
полностью спрятался в своей тени. За садом начинался сосновый лесок. Почва здесь была
красно-коричневой и покрыта опавшими иголками. Каждый шаг был беззвучным и
смягчался, прогулки по нему околдовывали, а на другой стороне начинался фруктовый сад.
Раньше Розмари, Мира и я натягивали старые тюлевые шторы между деревьев и строили
дома феи, в которых мы играли долгие и сложные любовные драмы. Сначала это были лишь
истории трёх принцесс, которые были похищены и проданы неверным казначеем после
долгих лет принудительного служения их жестоким приёмным родителям, но они смогли
убежать и теперь живут в лесу, и там же снова встречаются по счастливой случайности со
своими настоящими родителями. После принцессы возвращались и наказывали всех, кто
когда-либо их обидел. Розмари была ответственна за "побег", я за "встречу снова", а Мира за
"месть".
Я подошла к воротам сада, которые вели в лесок, и всмотрелась в тёмную зелень. И тут
же мне в лицо ударил запах смолы и прохлады. Я замерзла, крепче обхватила ножницы и
вернулась к петрушке. Как только я срезала большой пучок, сразу запахло землёй и кухней,
хотя кудрявые листики уже были немного пожелтевшими. Может мне ещё нарезать
любисток? Лучше не надо. Я подумала о ранних вечерах с Розмари и Мирой в саду. О
последнем разе, когда я разговаривала с Мирой.
Я пробежала через двери сарая, глиняный пол был ледяным, я задвинула засов и
закрыла дверь на крючок, пробежала по ступенькам вверх на кухню и тут же у меня
закружилась голова от аромата овощного супа, который по ней распространился. Пучок
петрушки я положила около дымящейся кастрюли. Господин Лексов поблагодарил и
взглянул на меня. Меня не было долго для такого маленького задания.
— Сейчас будет готово. Я накрыл тут, на кухне. — И, правда, на кухонном столе стояла
белая суповая тарелка, а рядом лежала большая серебряная ложка.
— Но вы же тоже должны поесть! Пожалуйста, господин Лексов.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Ну ладно, милая Ирис, с удовольствием.
Мы сели за стол, суп стоял перед нами в кастрюле, петрушка, мелко нарезанная на
деревянной дощечке, рядом. Мы ели вкуснейший суп, в котором плавали толстые куски
моркови и кусочки картошки, горох, мелко нарезанная зелёная фасоль и много прозрачных
колечек лука-порея. Потом Господин Лексов вздрогнул. Он хотел что-то сказать, но я это
заметила лишь когда подняла голову, чтобы что-то сказать.
—Господин Лексов, Милая Ирис, — начали мы одновременно.
— Сначала вы.
— Нет, вы, я прошу вас.
— Ну ладно. Я только хотела поблагодарить вас за суп в нужный момент; интересно,
который сейчас час, и за то, что вы присмотрели за домом и заботились о саде. Сердечное
спасибо, я даже не знаю, как могу вас отблагодарить за ваше время и любовь, которые вы
вложили и, — господин Лексов меня перебил.
— Перестаньте. Я хочу вам что-то сказать, что-то, что не все люди знают, вернее,
знают только только два человека, третьего мы вчера похоронили, но знал ли он об этом?
Видите ли, ну, вы только что говорили о любви, когда открыли дверь и я увидел вас в этом
платье, мне стало…
— Простите, я понимаю, каким безвкусием вам это должно было показаться, но я…
— Нет, нет, итак, когда вы открыли, я подумал. Видите ли, ваша тётя Инга, итак Инга и
я…
— Вы её любите? Она прекрасна, — господин Лексов наморщил лоб.
— Да. Нет, не то, о чём вы, наверное, подумали. Я люблю её как, как... отец.
— Да, конечно. Я понимаю.
— Нет, я вижу, вы не поняли. Я люблю её. как отец, потому, что я — её отец.
— Отец.
— Да. Нет. Её отец, я — отец Инги. Я любил Берту. Всегда, до самого конца. Для меня
было честью, я был ей должен, это была моя обязанность, приглядывать за её домом.
Пожалуйста, не благодарите меня, мне стыдно, это было самое малое, что я мог для неё
сделать, я имею в виду, после всего...
На лбу у господина Лексов выступили капельки пота. Он почти плакал. Я перестала
есть. Отец Инги. Этого я не ожидала, а почему вообще-то нет? Знала ли Инга об этом?
—Инга знает об этом, я ей писал, когда Берта переехала в дом престарелых. Я ей
предложил, что позабочусь тут обо всем, до... пока Берта будет в доме престарелых.
Господин Лексов успокоился, его голос стал твёрже. Я встала, пошла в спальню моих
бабушки и дедушки и принесла себе пару шерстяных носков Хиннерка и серо-коричневую
кофту Берты из дубового шкафа. Я села на табуретку перед туалетным столиком, чтобы
одеть носки. Берта изменница? Я проковыляла в кухню. Суп уже был убран. На столе стояли
две чашки, господин Лексов, отец моей тётки, получается вроде как мой внучатый дядя, что-
то помешивал в стоящей на плите маленькой кастрюльке. Я села на свой стул и подтянула
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
колени к подбородку. Вскоре в чашках уже дымилось молоко, господин Лексов также сел и
рассказал в нескольких словах, что тогда произошло.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 4.
Карстен Лексов приехал в Боотсхафен молодым учителем. Ему было только 20 лет, он
родился в деревне Геесте, недалеко от Бремена. Школой в Боотсхафене была большая
классная комната, в которой все дети школьного возраста сидели вместе. Единственный
учитель преподавал все предметы и всем одновременно. Только раз в году и всего на
неделю, в конце летних каникул, приходил пастор и приветствовал новых конфирмующихся
( прим.пер. — в ряде христианских конфессий — человек, участвующий в обряде
конфирмации, принимающий первое причастие).
Отец Карстена был галантерейщиком и умер от военного ранения за 4 года до переезда
Карстена в Боотсхафен. Почти 8 лет французская пуля бродила по его телу, пока однажды не
окончила свои путешествия в лёгком, и тем самым закончила жизнь Карстена Лексова-
старшего. Отец Карстена был молчаливым мужчиной, который проводил много времени в
своём магазине и навсегда остался чужаком для своей семьи. Мать Карстена считала, что это
из-за блуждающей пули, которая не давала ему окончательно вернуться домой, но,
возможно, это просто была его манера поведения. Многое в нём было коротким: ноги, нос,
волосы, также как и его высказывания и терпение. Длинным был только путь, который
прошла пуля в его коренастом теле, но когда она, в конце концов, достигла своей цели,
смерть — так же как и его жизнь — была быстрой.
Вдова Лексов сама возглавила галантерейный магазин, Карстен иногда помогал ей с
книгами. У него не было ни братьев, ни сестер, но младший брат вдовы Лексов,
высокопоставленный чиновник при почте и холостяк, согласился помочь своей сестре и
племяннику. Так как Карстен не высказывал особых способностей в продаже швейных ниток
и мотков резинок, вдова согласилась отправить своего сына в Бремен, учиться на учителя.
Карстен обучался там два года, пока не получил место деревенского учителя в Боотсхафене,
хотя и не подавал заявку на место.
Старый учитель умер от сердечного приступа во время занятия, но так как у него была
привычка засыпать на уроках, никто из детей не обратил внимание на завалившуюся фигуру.
Как всегда, когда он засыпал, четырнадцать школьников тихонько хихикая, покидали
комнату после звонка на обед. И в этот раз они забыли про учителя, пока не увидели его на
следующее утро спящим в той же позе за кафедрой. То, что школа и классная комната были
не заперты, никого не удивило, потому что старый учитель всегда был рассеянным. В конце
концов, старший ученик Николаус Кооп набрался смелости и заговорил с маленьким
бледным мужчиной, чья голова свисала на грудь, так что виднелся лишь лоб. Когда тот не
ответил, Николаус подошёл на шаг ближе и взглянул на своего учителя повнимательнее.
Коопы были крестьянами, как и почти все жители деревни. Николаус Кооп часто помогал
при забое животных и однажды видел, как умерла корова при родах. Он несколько раз
моргнул, повернулся к остальным детям, и сказал спокойным голосом с долгими паузами
между словами, что сегодня занятия отменяются и все должны пойти домой. Хотя Николаус
был скромным мальчиком, которого первым выбивали в вышибалы, и, не смотря на то, что
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
он был самым старшим в классе, он не был его предводителем, все ученики послушно
вышли из класса. Анна Деельватер и её младшая сестра Берта тоже покинули школу вместе
со всеми остальными детьми, их усадьба находиться рядом с усадьбой Коопов, и обычно они
шли в школу и обратно втроём. Но в этот день девочки шли домой вдвоём, молча свесив
головы. Николаус Кооп позвонил в дом священника, который находился рядом со школой и
оповестил пастора. Он сидел за письменным столом и листал газету. В тот же день пастор
написал своему другу, пастору в Геесте и через три дня Карстен Лексов приехал в
Боотсхафен деревенским учителем, и как раз успел к похоронам своего предшественника, и
это было для всех благословением. Люди в деревне были рады сразу же хорошенько
рассмотреть нового учителя. И Карстен Лексов посчитал себя счастливчиком, ведь на нём
был чёрный костюм, который он пошил на похороны своего отца. Кроме того, это была
хорошая возможность представиться сразу всем жителям, прежде чем они выдумают о нём
разные истории. Истории, конечно же, всё равно выдумали, ведь Карстен Лексов был
высоким, стройным, с тёмными волосами, которые он лишь с большими усилиями мог
зачесать на чёткий боковой пробор. Его глаза были синими, но Анна Деельватер однажды
обнаружила, когда учитель взглянул на неё над её школьной тетрадью, над которой он
склонился во время занятия, что его зрачки окружены золотыми колечками, и с этого
момента до конца своей жизни, до которого оставалось не так уж и долго, она была
прикована к этим кольцам.
От Анны Деельватер, старшей дочери Кэти, которую на самом деле звали Катарина, и
Карла Деельватера, осталась только одна фотография, но с неё было отпечатано множество
копий. Один снимок был у моей матери, один висел у тёти Инги, один из них Розмари
приклеила скотчем в свой шкаф для одежды. Тётя Анна, так её называли мои тётки и моя
мать, когда они о ней говорили, была смуглой, как отец. На фотографии она выглядела так,
как будто у неё тёмные глаза, но тётя Инга говорила, что это из-за неправильного освещения.
Мы могли с уверенностью сказать, что у неё были удлинённые серые глаза и широкие
дугообразные брови. На лице Анны брови доминировали, и придавали ему что+то замкнутое
и в то же время дикое. Она была ниже своей сестры, но не такой худенькой. Берта,
длинноногая, светлая и весёлая, хотя казалась своей внешностью и всем своим существом
полной противоположностью своей сестры, но обе были сдержанными, почти робкими, и
совершенно не разлучными. Они, как и другие девочки их возраста шептались и хихикали,
но только друг с другом. Некоторые считали их высокомерными, ведь Карлу Деельватеру
принадлежали самые большие пастбища и самая большая усадьба в Боотсхафене. К тому же,
для себя и своей семьи он купил собственную скамейку в первом ряду в церкви, на которой
была вырезана его фамилия. Не то, что он был особо набожным. Карл очень редко ходил в
церковь, но когда приходил на самые главные праздники, такие как Пасха, Рождество и день
Благодарения, тогда сидел впереди, на своей собственной скамье с женой и дочерьми, и
наслаждался вниманием небольшой общины. А те многие воскресения в году, в которые он
не ходил в церковь, скамья оставалась пустой и на неё опять же глазела вся община. Анна и
Берта очень гордились своей прекрасной усадьбой и своим замечательным папой, который
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
хотя и беспокоился о том, кто унаследует хозяйство, но никогда не укорял этим ни свою
жену, ни своих дочерей, вместо этого он по возможности пытался баловать своих "трёх
девчушек".
Обе дочери должны были помогать, они помогали своей матери в доме и помогали
девушке Агнес на кухне, которая приходила каждый день и была совсем не девушкой, а
опытной женщиной с тремя взрослыми сыновьями. Они варили с Агнес сок и ощипывали
кур. Но больше всего и охотнее всего девушки работали в саду на свежем воздухе.
С конца августа их можно было увидеть только на деревьях.
Светлые яблоки сорта "Glockenapfel" ( прим.пер. — колокольчатые яблоки, зимний
сорт) созревали самыми первыми, у них был лимонный вкус, и как только их надкусишь,
как бы быстро ты не откусывал, место укуса сразу же становилось коричневым. Они не
разваривались полностью, их аромат улетал как ветер августа, под которым они зрели.
Потом медленно дозревали яблони сорта "Cox-Orange" ( прим.пер. — кокс оранжевый, сорт
выведен в Англии в 19 веке в качестве рассады), сначала большое дерево, которое стояло
близко у дома и освещённое лучами, отражёнными от красного клинкерного кирпича
( прим.пер. — производится из специального вида глины, в процессе изготовления она
обжигается до полного запекания, что придаёт кирпичам различные оттенки; получил своё
название благодаря высокому звуку, который издаётся при постукивании кирпичей друг о
друга), который днём вбирал в себя дневную жару, так что его фрукты были всегда больше и
слаще и созревали быстрее, чем на других яблонях. А с октября вызревали и все другие
сорта. Анна и Берта двигались на деревьях так же ловко, как и на земле. Несколько лет назад
конюх прибил на сильно разросшейся яблоне сорта "Боскоп" несколько досок, чтобы они
могли ставить на них свои корзины. Но больше всего девочки любили сидеть на них сами.
Они читали вслух книги, пили сок, ели яблоки и пирог, который им всегда приносила Агнес,
когда один из её сыновей приходил к ней и тоже получал большой кусок пирога. Так она, по
крайней мере, могла сказать, что Анна и Берта его съели, если вдруг кто+нибудь спросит,
почему один из двух противней с пирогом опустел. Но никто никогда не спрашивал.
Конечно, господин Лексов не рассказывал мне о пироге Агнес. Я даже не думаю, что он
знал, что Агнес существовала. Я сидела за кухонным столом в доме Берты и видела мою
бабушку ещё ребёнком, и мою двоюродную бабушку Анну, которая глядела так же, как и на
той фотографии. Сидя с чашкой еле тёплого молока, я вспомнила о тех вещах, которые Берта
рассказывала моей матери. Она рассказала мне, тётя Харриет — Розмари, а Розмари
рассказала Мире и мне о тех вещах, которые мы придумали или, по крайней мере,
представляли. Несколько раз нам рассказывала госпожа Кооп, как её муж ребёнком нашёл
учителя в классе мёртвым. Из соседского мальчишки Николауса Коопа вырос добрый,
трудолюбивый крестьянин, который больше всего боялся катаракты и своей жены. Его глаза
за толстыми стёклами очков начинали взволнованно мигать, как только он слышал её голос.
Его веки начинали трепетать как крылья коноплянки, которая однажды случайно влетела в
открытое окно гостиной дома Деельватеров и не могла найти выход. Тётя Харриет вскочила
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
и приказала нам открыть все окна, чтобы она не разбилась об оконное стекло. Птица улетела,
два красных пера остались на подоконнике.
Николаус Кооп часто мигал, и к тому же мы заметили, что каждый раз, когда он видел
свою жену, то сдвигал свои очки на лоб. Мира думала, что с помощью этой добровольной
слепоты он как бы сбегал от жены, такого рода побег был как открытое окно для
коноплянки. Но Розмари утверждала, что Кооп боится не как та птица сломать себе шею о
стекло, а боится сломать шею своей жене. Тогда мы не могли знать, что как раз Розмари и
сломает себе шею, и как раз-таки при полёте через стекло. Многое из того, что господин
Лексов мне пытался объяснить, я сама соединила воедино, когда смотрела в его синие глаза
и тоже обнаружила в них уже не золотые кольца, а цвета охры вокруг его зрачков. Белок
вокруг радужки уже отдавал желтизной. Ему должно быть уже давно за восемьдесят. Кем он
был вообще? Моим двоюродным дядей? Нет, как отец моей тётки учитель был моим дедом.
Но и им он не был, им был Хиннерк Люншен. Господин Лексов был "другом семьи",
свидетелем. Несколько лет назад, когда моя бабушка уже не помнила, что я существую, моя
мать ездила на две недели к ней. Это был один из её последних визитов, до того как Берта
попала в дом престарелых. Тёплым ранним вечером они сидели за домом на лугу между
фруктовых деревьев. Внезапно Берта очень ясно и проникновенно взглянула на Кристу, как
уже давно не смотрела ни на кого, и сообщила ей твёрдым голосом, что Анна любила сорт
яблок "Боскоп", а она сама "Кокс оранжевый". Как будто это была последняя тайна, которую
она ещё хотела открыть.
Анна любила сорт яблок "Боскоп", Берта любила "Кокс оранжевый". Осенью волосы
сестёр пахли яблоками, так же как их одежда и руки. Они варили яблочный мусс и сидр, и
желе с корицей, и большей частью в карманах их передников были яблоки, а в руке
надкусанное яблоко. Берта сначала быстро выгрызала широкое кольцо вокруг яблока, потом
аккуратно обкусывала огрызок внизу, потом вверху, а сам огрызок выкидывала далеко
высокой дугой. Анна ела медленно и с удовольствием, снизу доверху — всё. Яблочные
семечки она пережёвывала ещё часами. Когда Берта говорила ей, что семечки у яблок
ядовитые, Анна возражала, что у них вкус марципана. Только стебелёк она выплевывала. Об
этом мне рассказывала Берта, когда увидела, что я ем яблоки так, как она сама. Но ведь так
едят яблоки почти все люди.
Летом Карстен Лексов отпустил школьников из-за жары, для сбора ягод, как он это
назвал. Берта рассмеялась и сказала, что такие уроки ей больше по душе. Карстен Лексов
заметил маленькие белые зубки своей ученицы и беспорядочную лёгкость её руки, с которой
она откидывала волосы назад и пыталась пригладить их в косы. Так как её учитель по-
прежнему смотрел на неё и, возможно, она разозлила его своим развязным высказыванием,
Берта покраснела и ушла прочь. Господин Лексов смотрел вслед Берте с бьющимся сердцем
и ничего не сказал. Анна всё видела и узнала этот взгляд, которым смотрел Лексов вслед
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Берте, она узнала его, как узнают собственное лицо в зеркале, и поспешила с пунцово-
красными щеками и опущенной головой за своей сестрой.
Анна любила Лексова, Лексов любил Берту, а Берта? Она на самом деле любила
Хайнриха Люншена, Хиннерка, как все его называли. Он был сыном хозяина деревенской
гостиницы, и был никем, у него не было земли. Семье принадлежали только два маленьких
пастбища на дальней окраине деревни, и даже их сдавали в аренду ещё большему бедняге.
Хиннерк ненавидел хозяйство своих родителей. Он ненавидел запах кухни и застоявшегося
пива утром в таверне. Также он ненавидел страстные и громкие ссоры своих родителей, и
такие же страстные и громкие примирения. Один из его младших братьев, Хиннерк сам был
самым старшим, однажды сказал, пока они оба сидели в тёмной кухне и вслушивались в
особенно яростный спор, что скоро у них снова родится братишка. Хиннерк вскочил, он
ненавидел бесконечные беременности матери.
— Откуда ты знаешь?
— Ну, всегда когда они ругаются, у нас вскоре появляется братик. — Хиннерк холодно
рассмеялся. Он должен выбраться отсюда, потому что ненавидел всё это.
Господин Деельватер заметил его, потому что пастор и старый учитель хвалили ум
парня сверх всякой меры. Хиннерк был умнее всех в деревне, он очень хорошо это понимал,
а также и некоторые люди, которые не были глупы, тоже это заметили. Хиннерк часто бывал
у Деельватеров. Он помогал во время сбора урожая и зарабатывал так немного денег.
Немного больше денег юноша зарабатывал у пастора, что подвигло Хиннерка, который был
очень гордым, возненавидеть и его, и при первой же представившейся возможности он
объявил о том, что покидает церковь, сразу во время похорон его матери. Стоимость
проповеди можно было бы и сэкономить, любая другая речь была бы также хороша, они все
были одинаковыми, пастор только вставлял нужное имя, но даже это было для него трудным.
Пастор, который вложил очень много денег в образование Хиннерка, который всегда
предоставлял ему свою не слишком обширную библиотеку, был глубоко оскорблён, не
только из-за неблагодарности и неуважения Хиннерка, а и потому, что тот слишком близко
подобрался к правде. Но оба юридических экзамена уже были с честью сданы, и молодой
юрист, недавно обручившийся с дочерью Деельватеров, уже был финансово независим от
пастора.
Пастор знал об этом, и он так же знал, что Хиннерк знал, что он знал это, и этот факт
больше всего его раздражал.
Я вспоминала о Хиннерке Люншене как о любящем деде, у которого был дар везде, где
бы он ни прилёг, сразу засыпать, и который с удовольствием пользовался этим даром.
Конечно, его настроения были непредсказуемы. Но он больше не был полон ненависти,
мужчина стал горделивым нотариусом, представительным владельцем канцелярии, гордым
супругом прекрасной женщины и вместе с этим он стал гордым владельцем
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
представительного поместья, гордым отцом трёх прекрасных дочерей и ещё прекраснейших
внучек, как он всегда заверял меня и Розмари, нагружая при этом на хрустальные тарелочки
огромные порции шоколадно-ванильно-земляничного мороженного. Всё перевернулось,
теперь многие ненавидели Хиннерка, а сам он больше никого не ненавидел, в конце концов,
он достиг всего, чего хотел. Хиннерк всё ещё был самым умным мужчиной в деревне и об
этом теперь знали все.
Он даже нарисовал герб семьи, чтобы забыть о своём низком происхождении, что
было, конечно же, глупостью, ведь, в конечном счёте, люди приходили к нему потому, что
он мог говорить с ними на их диалекте, а не из-за его высокого происхождения. Так что
картина герба в раме осталась в чулане, бывшей девичьей комнате, где он до сих пор и висит.
Ещё я помнила, при взгляде на него на резко очерченных губах Хиннерка играла загадочная
улыбка, удовлетворение или же самоирония? Наверное, он сам этого не знал.
Берта любила Хиннерка. Она любила его мрачную ауру, его молчание и его едкий
сарказм по отношению к другим. Однако всегда, когда он видел её и Анну, его лицо
светлело, он вежливо улыбался и шутил, и мог экспромтом сочинить сонет о яблочном
огрызке, который Анна как раз хотела засунуть в рот, или же спеть торжественную оду о
левой косичке Берты, или пробежать по двору на руках, так что курицы с встревоженным
кудахтаньем разлетались в разные стороны. Обе девушки громко смеялись, Берта неловко
теребила бант на своей косе, и Анна выкинула с наигранным равнодушием и скрытой
улыбкой свой огрызок в сирень и отказалась доедать его в этот раз.
Но Хиннерк сначала хотел жениться на Анне. Конечно, он знал, что та старшая дочь
Карла Деельватера, если бы она ей не была, наверное, он её бы и не захотел, и уж точно не в
качестве жены. Его привлекало не только её наследство. По крайней мере, не только оно.
Более того, он восхищался её статусом, её спокойной самоуверенностью, которой ему так не
хватало. Конечно, Хиннерк также видел её красоту, её тело с полной грудью, округлыми
бедрами и гибкой спиной. Радушное безразличие, с которым Анна относилась к нему,
возбуждало его, но он всегда следил за тем, чтобы относится к обеим девушкам с
одинаковым вниманием. Из расчёта или уважения? Из привязанности к Берте или из-за
сожаления к младшей дочери, о чувствах которой он должен бы был быть в курсе?
Моя бабушка знала, что она была лишь вторым выбором Хиннерка. Берта как-то
сказала об этом мне и Розмари, без горечи, даже без сожаления, очень содержательно, как
будто так оно и должно было быть. Нам это не понравилось, мы почти разозлились на Берту,
любовь не должна быть такой, мы так думали. И хотя мы не сговаривались, но никогда не
рассказывали об этом Мире. Теперь, узнав, что Инга не была дочерью Хиннерка, мне было
понятнее отсутствие горечи в словах Берты о Хиннерке, также как и её преданность. К тому
же, у неё всё происходило так, как должно было происходить, куда яблоки падали, там они и
лежали, как она всегда говорила, яблоки от яблони недалеко падают. В конце концов, Берта в
свои 63 года упала с яблони и после этого воспоминания одно за другим выпадали из её
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
памяти, и она подчинилась этому распаду печально и без боя. Как все повороты судьбы —
также и в нашей семье, они начинались с падения. И с яблока.
Господин Лексов говорил тихо, уставившись взглядом на свою чашку. Стало темнеть, и
мы зажгли лампу с соломенным абажуром, которая свисала над кухонным столом. Однажды
ночью, сказал господин Лексов и вздохнул над своим молоком, после очень жаркого и
удушливого дня, он решил прогуляться, и совсем неслучайно его путь вёл мимо дома
Деельватеров.
Дом был погружен во тьму. Учитель медленно прошёл через въезд во двор, прошёл
мимо дома и сарая к фруктовому саду. Вдруг ему стало очень стыдно, что он крадётся по
чужим владениям, и мужчина решил пройти до конца сада и там перелезть через забор на
соседнее пастбище, пересечь его, и снова оказаться на пути к шлюзу. Проходя под яблонями
с густой листвой, Лексов вдруг вскрикнул. Что-то твёрдое угодило ему чуть выше левого
глаза. Не такое твёрдое, как камень, но мокрое, и после удара о висок оно развалилось на
куски.
Яблоко.
Вернее огрызок. Нижняя часть яблока была съедена, а верхняя со стебельком лежала у
его ботинка, распавшись на два, куска. Лексов остановился, его дыхание участилось и стало
прерывистым. На дереве зашуршало. Он напряжённо вглядывался сквозь листья наверху, но
было слишком темно. Карстену показалось что-то большое и белое, казалось, оно лишь
мерцает сквозь листву. Наверху снова зашуршало, и сучья дерева затряслись. Когда с дерева
спрыгнула девушка, Карстен не смог разглядеть лица, так близко к нему она была. Её лицо
еще приблизилось, и она поцеловала Карстена в губы. Карстен закрыл глаза, губы были
тёплыми и со вкусом яблока. Сорта "Боскоп". Со вкусом горького миндаля. Он на всю жизнь
запомнил этот вкус. Прежде чем мужчина успел что-то сказать, губы девушки снова
поцеловали губы Карстена, и он не смог устоять, а тоже поцеловал её, и оба опустились на
траву у яблоневого дерева, не дыша срывая одежду с тел непослушными пальцами. На
древесной нимфе Карстена была лишь ночная рубашка, так что было не так уж и сложно от
неё освободиться, но когда двое пытаются одновременно раздеться и сорвать одежду друг с
друга, при этом покрывая поцелуями и ни на секунду не выпуская из объятий, то всё
намного усложняется, к тому же оба делали всё то, что делали, в первый раз. Но они сделали
это и не раз, и земля вокруг них пылала, так, что яблоня, под которой лежали эти двое, хотя
уже и был июнь, второй раз в год распустила бутоны цветов.
Господин Лексов, конечно же, не рассказывал подробностей любовных ласк под
яблоней, и я была тому очень рада, но его негромкие и в то же время эмоциональные слова,
взгляд, который он не сводил с чашки, разбудили в моём воображении картины, которые
были мне очень знакомы, как будто кто-то мне уже рассказывал об этом, как будто будучи
ребёнком я уже слышала эту историю, может из тайно подслушанного взрослого разговора,
который я только сейчас смогла понять. Так история Карстена Лексова стала частью моей
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
собственной истории, и частью моего рассказа об истории моей бабушки об истории тёти
Анны.
Выкрикнул ли Карстен Лексов в пылу страсти имя Берты и девушка тут же
освободившись из его объятий убежала, или же он, лаская её округлую грудь, заметил
путаницу и отстранился, или же они оба делали до самого конца вид, как будто ничего не
заметили, и, в конечном счёте, молча разошлись, чтобы никогда больше не встречаться,
этого я не знала и уже, наверное, никогда не узнаю.
Зато в деревне любили рассказывать историю, которую я, Розмари и Мира часто
слышали, о старой яблоне сорта "Боскоп" во фруктовом саду у Деельватеров, которая
однажды в тёплую летнюю ночь снова зацвела, и на следующее утро казалась белым
снежным облаком. Но те волшебные цветы были недолговечны и в то же утро тихо
осыпались на землю как снег, огромными хлопьями. Все обитатели дома столпились полные
благоговения, подозрения, удивления и счастья около дерева. Лишь Анна Деельватер не
видела его, она немного простыла, у неё болело горло, поэтому девушка осталась в постели.
Анна осталась в постели, жар выжег нежные реснички её бронхов и продолжал полыхать в
теле, пока лёгкие не воспалились и, в конце концов, не перестали работать. Карстен Лексов
никогда больше не видел её, а спустя четыре недели после цветения яблони, она умерла.
Летальный случай пневмонии.
Господин Лексов посмотрел на часы и спросил, не должен ли он уйти. Я не знала,
который был час, и не знала, чем всё закончилось, ведь мы ни на шаг не приблизились к его
истории о Берте. Но, может быть, ему в самом деле пора идти? Увидев мои сомнения,
учитель сразу же поднялся.
— Пожалуйста, господин Лексов, мы не закончили.
— Нет, мы не закончили, но, наверное, на сегодня хватит.
— Возможно. Но только на сегодня. Вы придёте завтра вечером снова?
— Нет, у нас будет собрание общины, которое я не могу пропустить.
— Завтра после обеда зайдёте на кофе?
— Благодарю вас.
— Спасибо за суп. И за молоко. И за дом, за сад.
— Прошу вас, Ирис, не благодарите, вы же знаете, это я должен вас благодарить и
прошу у вас прощения.
— Вам совершенно не за что просить у меня прощения. За что? За то, что вы любили
мою бабушку до её кончины, или за смерть тёти Анны? Прошу вас.
— Нет, за это мне не зачем просить прощения у вас, — сказал он и дружелюбно
посмотрел на меня, и я поняла, почему моя тётя Анна была так влюблена в него.
— Только за то, что никто из вашей семьи не знал, что у меня есть ключ от вашего
дома, даже ваша тётя Инга не знает. Она думала, я просто иногда буду осматривать дом
снаружи, — он выудил из кармана брюк огромный латунный ключ от дома и вложил его мне
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
в руку. Я подумала, возможно, во многих отношениях у него были дубликаты ключей, и
положила согревшийся от руки металл на кухонный стол.
Я проводила старого учителя и любовника моей бабушки до двери.
— Значит, жду вас завтра на кофе?
Он коротко махнул рукой и тяжело ступая, спустился по лестнице, исчез за кустом роз,
потом свернул направо к своему велосипеду, который прислонил на въезде к стене дома. Я
услышала лязг велосипеда, потом тихое пение динамо, когда учитель проезжал за оградой по
мостовой. Я стянула носки, взяла ключ с крючка и вышла на улицу, чтобы запереть ворота.
Я подошла к саду, в тёмных углах которого ещё витал дух Берты. Её сад превратился в
подобие её вязаных гротесков, которые хранились в шкафу моей матери: зияющие дыры,
густые вязаные заросли и кое-где подобие узора.
Анна любила "Боскоп", Берта любила "Кокс оранжевый".
Что хотела тогда сказать Берта моей матери? Что она вспомнила, и чему позволила
кануть в небытие? Забытое никогда не исчезало бесследно, оно тайно притягивало внимание
на себя и свое убежище. Поцелуй девушки со вкусом яблока "Боскоп", сказал господин
Лексов.
В тот день, месяц спустя после чудесного летнего цветения яблони, когда Берта, рыдая,
бежала по саду, она увидела, что все кусты с красной смородиной побелели. Кусты с чёрной
смородиной остались с чёрными ягодами. Все остальные ягоды стали зеленовато-серо-
белыми, как зола. В том году, было много слёз и лучшее смородиновое желе.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 5.
Ночью я проснулась от того, что замёрзла. Оба окна и обе двери в комнате Кристы я
оставила открытыми, и ночной ветер веял сквозь них. Я плотнее закуталась в одеяло и
подумала о моей матери. Она любила холод. В Бадишен лето было очень жарким, поэтому у
неё были причины не только купить кондиционер, но и включать его на полную мощность,
все напитки Криста пила с кусочками льда и каждые несколько часов ходила к морозилке,
которая стояла в подвале, и приносила себе небольшую вазочку с ванильным мороженным.
Но зимой все гравиевые карьеры, озёра, каналы и речушки, впадающие в старый Рейн,
замерзают намного быстрее, чем озёра на дождливых северо-немецких равнинах.
И тогда она каталась на коньках.
Криста каталась на коньках как никто другой, она не была особо изящной, она не
танцевала, нет, она летала, она бежала, она сгорала на льду. Мой дед рано купил ей пару
белых коньков. Он гордился своим катанием на коньках, которое ограничивалось катанием
по прямой и волнообразным катанием назад. Хиннерк мог делать большие круги,
отталкиваясь при этом одной ногой. Но то, что творила его дочь Криста на льду, этому он её
не учил. Девушка каталась восьмерками, опёршись руками в бока и наклоняясь на
поворотах. Она разбегалась и отчаянно прыгала пять или семь раз подряд с поджатыми
коленями в воздухе. При каждом прыжке Криста делала полуповорот и летела то вперёд, то
назад по блестящей поверхности. Или же кружилась на одной ноге, подняв руки в перчатках
высоко к зимнему небу, а косички летали вокруг неё. Сначала Хиннерк задавался вопросом,
мог ли он терпеть такой вид катания на коньках. Люди смотрели на его дочь, ведь она очень
выделялась. Но потом он усмотрел в шушукании людей зависть, и решил радоваться за свою
дочь и её странному поведению на льду. К тому же, в остальное время она была очень
послушным ребёнком, нежным и заботливым, всегда старалась особенно угодить Хиннерку,
своему любимому отцу.
С моим отцом она познакомилась на замерзшей реке Лан. Они оба учились в
университете в Марбурге, Криста на факультете спорта и истории, а мой отец на факультете
физики. Конечно, мой отец не мог не обратить на неё внимания на льду. На мостах через
реку иногда собирались маленькие группы людей и смотрели на неё. Все смотрели на
высокую фигуру, по которой нельзя было сразу определить, мужская она или женская. Ноги
в узких коричневых штанах и плечи, большие руки в войлочных рукавицах и короткие
каштановые волосы под шерстяной шапкой были как у юноши, косы Криста обрезала ещё до
начала первых лекций. Только бёдра были немного широки для мужчины, красные щёки
были слишком гладкими, а линия от мочек ушей, до подбородка и шеи была слишком
нежной, и мой отец задумался, что девушка больше похожа на параболу или же на
синусоиду. И, к своему удивлению, ему захотелось выяснить, как и куда ведёт эта кривая под
толстым голубым шерстяным шарфом.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Мой отец, Дитрих Бергер, сначала не смог заговорить с юной фигуристкой. Он каждый
день после обеда приходил на реку Лан и иногда смотрел на неё. Тогда юноша жил ещё со
своей матерью, и был самым младшим из четырёх детей. Его старший брат уже съехал, а
мать была вдовой и роль хозяина дома тяжёлым грузом лежала на его плечах. Дитрих храбро
справлялся с ней и не воспринимал её как тяжесть, возможно ещё и потому, что никогда об
этом не задумывался. Хотя обе его сестры насмехались, ругались и смеялись над ним, когда
он им говорил, во сколько они должны были быть дома, но девушки были рады, что брат
взял на себя ответственность за семью. Мать моего отца я почти не знала. Она умерла, когда
я была ещё совсем маленькой, и я помнила лишь её жёсткую шерстяную юбку, и поющий
шорох нижней юбки из тафты о нейлоновые колготы. "Бабушка была кроткой святой",
говорила тётя Инга. Моя мать говорила иначе: её свекровь всегда гнула спину для других, но
свой дом она никогда не держала в порядке, редко готовила еду, и могла бы намного больше
заботиться о своих детях. Мой отец был очень педантичным, он любил систематичный
порядок, подвижно-рациональную уборку и эффектное мытье. Хаос причинял ему
физическую боль, и поэтому почти каждый вечер мужчина убирал беспорядок за своей
матерью. Хитрость и веселье все четверо детей не унаследовали от своей святой и
рассудительной матери. Развлекать себя, а не других она научилась позже от моей матери,
намного позже того, как отец заговорил с ней по окончанию ледового сезона в Марбурге.
Когда, наконец, лёд начал становиться шероховатым, а под мостами начали появляться
первые лужи, мой отец собрался с духом и после четырнадцати дней ежедневного кружения,
буквально встал перед ней и сказал: "Коэффициент кинетического трения коньков об лёд
составляет в среднем 0,01. Независимо от веса, не удивительно ли это?"
Криста покраснела и смотрела на таявшую ледяную стружку на зубцах коньков и то,
как капли скатывались по блестящему металлу. Нет, этого она не знала, и да, это очень
удивительно. Потом оба смолкли. В конце концов, после долгой, очень долгой паузы, Криста
спросила, откуда он это знает. Дитрих быстро ответил и спросил, не мог бы он показать ей
как-нибудь физический институт. Там даже есть машина, которая производит сухой лёд. "С
удовольствием", ответила Криста, не поднимая глаз, с натянутой улыбкой на красном лице.
Дитрих кивнул и сказал "до свидания". Затем они оба быстро и облегчённо разошлись.
На следующий день лёд на Лане тронулся, мягкие льдины надвигались на коричневый
берег, и Дитрих не знал, где ему снова искать свою фигуристку.
Ночью месяц светил на мою подушку и оставлял чёткие тени. Я забыла закрыть
гардины. Кровать с матрасом из трёх частей была узкой, а потолок тяжёлым.
Мне уже давно нужно было позвонить Джону, я бы могла хотя бы раз подумать о нём.
Нечистая совесть окончательно разбудила меня. Теперь я думала о нём. Джонатан, ещё
совсем недавно мой друг, теперь мой бывший, мой бывший бой-френд. Он даже не знал, что
я здесь, но теперь уже всё ровно, в конечном счёте, его не было и там, где я была раньше,
прежде чем приехала сюда. Джон жил в Англии, и там и останется. А я нет. Когда он два
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
месяца назад спросил меня, не хотим ли мы жить вместе, я вдруг поняла, что пришло время
возвращаться домой. Хотя я очень люблю его страну. Да, потому что мне вдруг стало ясно,
что я так долго оставалась там из любви к стране, а не к нему, поэтому мне нужно было
уехать. И вот я здесь. И мне даже принадлежит немного земли в этой стране. Я отказалась
видеть в происходящем знак, но события укрепили мою решимость вернуться сюда.
Когда теряешь память, сначала время летит очень быстро, а потом останавливается.
"Ах, это же было так давно", говорила моя бабушка Берта о том, что случилось неделю,
тридцать лет или десять секунд назад. При этом она делала отбрасывающее движение рукой,
а её тон был немного укоризненным. Берта всегда была начеку. Не испытывают ли её? Мозг
заносило песком, как неукреплённое русло реки. Сначала крошится всего немного с краю,
потом рушатся большие куски с берега в воду. Река теряет свою форму и течение, свою
натуральность. Наконец она совсем перестаёт течь, и беспомощно плещется во все стороны.
Белые отложения в мозгу не пропускали электрические заряды, все окончания были
изолированы и, в конечном счете, и сам человек изолируется: изоляция, остров, сгусток,
Англия, электроны и янтарный браслет тёти Инги, смола застывает в воде, вода становится
твёрдой, если мороз крепчает, стекло состоит из кремния, кремний является песком, а песок
сыпется в песочных часах, и мне нужно спать, пришло время.
Конечно, они снова скоро увиделись после катания на коньках на Лане. В Марбурге
невозможно не встретиться. Тем более, если намеренно искать друг друга. Уже на
следующей неделе они встретились на балу в физическом институте, куда моя мать пришла
со своим одногруппником, сыном коллеги моего деда. Обычно молодые люди никогда
никуда вместе не ходили, потому что их отцы очень хотели, чтобы они были вместе.
Поэтому Криста в его присутствии застывала, а он в её присутствии глупел. Но в этот раз
вечер удался на славу. Криста была так занята тем, что всё время оглядывалась, и была очень
расслаблена. Сын коллеги в первый раз не чувствовал, как ледяная скованность спутницы
покрывает его мозг и язык инеем, и он даже сумел заставить её улыбнуться своими веселыми
комментариями о первых осмелившихся танцорах. Это Криста навела сына коллеги на мысль
пригласить её на бал в физическом институте. И хотя при виде крепко сжатых девичьих губ
юноша заметил, что снова запнулся, он всё же смог внятно пригласить девушку на этот бал.
Криста первой увидела Дитриха, в конце концов, она пришла именно из-за него, а вот
он не ожидал её увидеть. Первое стеснение девушки уже немного улеглось, когда юноша
чуть позже её заметил. Его серые глаза засветились, Дитрих поднял руку вверх и склонил
голову, чтобы вежливо ей поклониться. Целеустремлённо, пружинящим шагом юноша
подошёл к Кристе и сразу же пригласил на танец, потом ещё раз, затем принёс ей бокал
белого вина, и снова пригласил на танец. Спутник Кристы беспокойно смотрел на неё из-за
столика. С одной стороны он испытал облегчение, что в этот раз всё было настолько просто
и ему не нужно было говорить с ней, в то же время юноша чувствовал, что такой поворот
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
событий тоже неправилен. К тому же он смотрел со смесью удивления, удовлетворения и
ревности, что его спутница была популярной парой для танцев, и решил сразу же пригласить
её на танец. Это решение было полной противоположностью того, как мужчина собирался
вести себя этим вечером.
По счастливой случайности он плохо танцевал, а мой отец танцевал отлично. И моя
мать с удовольствием танцевала с моим отцом, потому что тот уже видел её на льду, и это
освободило Кристу от удушливой застенчивости. Ещё и тот факт, что мой отец был ещё
более застенчив, чем она. Поэтому они вместе танцевали на всех марбурских балах того
сезона: майские танцы, летнее танцевальное удовольствие, праздники факультетов,
университетский бал. Во время танца не нужно было разговаривать когда не хочется, вокруг
было много других людей и можно в любой момент уйти домой. "Танцы — это тот же спорт,
что-то вроде парного катания", думала Криста.
Сёстры Кристы сразу же заметили, что у неё есть какой-то секрет. На летних
каникулах, которые она, конечно же, проводила в Боотсхафене, Криста всегда, как все юные
девушки с тайной, была первой утром у почтового ящика. Но на лесть и мучительные
вопросы её сестер она лишь краснела и смеялась, и молчала. Следующим летом тётя Инга
начала учиться в Марбурге на факультете искусства, и обе сестры пошли вместе на бал для
первокурсников. Дитрих Бергер уже был представлен Инге, вместе с целой группой молодых
студентов из студенческого братства Дитриха. Один высокий красивый студент со
спортивного факультета понравился Инге, и она предположила, что возможно это и есть ОН.
Но когда тётя увидела, что Криста, даже не удостоила взглядом туфли с высокими
каблуками, которые прекрасно подходили к её коричневому шёлковому платью, а вместо
них одела совсем плоские балетки, Инга сразу же поняла, кем он был: Дитрих Бергер,
который был ростом 176 сантиметров. В том же году они обручились, и как только моей
матери исполнилось 24, и она закончила свой ненавистный практический год учителем в
школе Марбурга, молодые поженились и переехали в Бадишен, где мой отец получил место
в центре физических исследований. С тех самых пор моя мать тосковала по родине.
Она не могла забыть Боотсхафен, потому что была очень привязана к дому, который
теперь стал моим. И хотя большую часть своей жизни Криста провела там, где жила теперь,
намного дольше, чем в Боотсхафене, она всё равно верила в то, что это была лишь короткая
остановка. Первый же из всех последующих тёплых, влажных и безветренных летних
месяцев привел её в отчаяние. Ночами она не могла уснуть, потому что температура не
опускалась ниже 30 градусов, лежала мокрая от пота в постели, смотрела на лампу из
молочного стекла и кусала свою нижнюю губу, пока за окном не светлело. Потом вставала и
делала мужу завтрак. Лето уступало место незначительной осени, а та, в свою очередь,
наконец-то, переходила в суровую безоблачную зиму. Все водоёмы замерзали. На многие
недели. Моя мать поняла, что останется здесь. В ноябре следующего года родилась я.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Так я никогда не слышала об этом месте там, в Бадише. В Англии уж тем более. Даже
если я воображала себе асё несколько лет. Даже не здесь, в Боотсхафене. В Южной Германии
я выросла и пошла в школу. Но всё моё было тут. Закадычные подруги, мой родной дом, мои
деревья, озеро в карьере и моя работа. Здесь на севере, тем не менее, были край, дом и сердце
моей матери. Здесь я была ребёнком и перестала быть одна. Здесь на кладбище лежала моя
двоюродная сестра Розмари, мой дедушка и теперь уже Берта.
Я не знала, почему Берта не передала дом моей матери или одной из её сестер. Всё-
таки, вероятно, это было утешение для моей бабушки, что имелось следующее поколение
Деельватерсов вместе со мной. Но никто не любил дом так, как любила его моя мать. Это
было бы естественно, передать его ей. Тогда раньше или позже он понравился бы мне. Что
она приказала сделать с коровьими пастбищами? Я должна была поговорить об этом ещё раз
с братом Миры. Меня беспокоила мысль разговаривать о семейных вещах с Максом
Омштедтом. Я должна бы тогда, пожалуй, спросить также о Мире, как шли у неё дела.
Когда я встала, было ещё рано. Воскресным утром чувствуешь себя по-другому, и это
сразу заметно. Воздух был другого свойства. Он был тяжелее, и поэтому всё казалось
немного замедленным. Даже знакомые звуки звучали по-другому, приглушённо и более
настойчиво. Наверное, причина была в отсутствии шума автомобилей, а может быть, и в
отсутствии углекислого газа в воздухе. Вероятно, только потому, что обращаешь внимание
на воскресное дуновение и звуки, и не растрачиваешь на это повседневно ни секунды своего
времени. Но, я вообще не думала, потому что даже на каникулах воскресенья ощущаешь
также.
В школьные каникулы я любила утром оставаться лежать после первой ночи в доме, и
прислушиваться к звукам, доносившимся снизу. Скрип лестницы. Стук каблуков по
кухонному полу. Кухонная дверь зажималась половицей. Она всегда открывалась со
скрипучим рывком и также с треском двигалась. При этом дребезжал железный засов,
который открывался утром и болтался рядом с дверной рамой. В отличие от этого, дверь в
прихожей слишком легко входила в кухню. И когда дверь прихожей открывалась, то
защёлкивалась другая дверь из-за замка, и громыхала на сквозняке. Латунный колокольчик
на двери позвякивал, когда мой дедушка выходил из дома, чтобы забрать в прихожей свой
велосипед и поехать в контору. Он толкал его колесом вперёд через выход прихожей на
улицу и ставил в саду. Затем заходил обратно, закрывая прихожую изнутри, и проходил
снова наружу через кухню по коридору, а потом обратно через входную дверь на улицу.
Почему он тут же не проходил обратно через прихожую? Наверное, потому что хотел
запереть прихожую изнутри на засов и не закрывать снаружи ключом. Но, почему не
закрывать снаружи?
Мне казалось, будто Хиннерк просто хотел взять в свои руки блестящую латунную
щеколду большой входной двери. И несколько секунд находиться в качестве хозяина дома на
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
верхней ступени крыльца. Чтобы при выходе вытащить газету из почтового ящика и
засунуть её в портфель. Потом сбежать вниз по ступенькам и вскочить на велосипед,
позванивая и салютуя кухонному окну в раннее утро. Во всяком случае, это не подходило бы
к образу, который был у него и всех других нотариусов, если бы он незаметно тайно
пробирался на работу через заднюю дверь. Даже тогда, когда дедушка давно уже не был в
конторе, как говорил. Всё-таки до смерти Хиннерка никто из партнёров не вступил во
владение его рабочим кабинетом, хотя он был большим и красивым.
Когда он уходил, то был слышен более громкий грохот посуды из кухни, женские
голоса, женский смех, быстрые шаги и хлопанье дверей. Но через этот звук искажались
голоса в высокой кухне и никогда не было слышно, о чём говорят. Но какие эмоции
пролетали с жужжанием через кухню нужно было слушать очень внимательно. Были голоса
приглушённые и низкие, слова неразборчивые и с длинными паузами между ними, и тогда
это беспокоило. Если много и быстро говорили, и в большинстве случаев всегда громко,
тогда это были отчёты о повседневном. Были хихиканья и шушуканья, или издавались
сдавленные крики, тогда желательно было быстро одеваться и тайком пробираться вниз,
потому что секреты не раскрывались несколько раз в день. Позже, когда Берта потеряла
память, она больше громко не говорила. Это издавалось с различными по времени паузами,
которые всегда поспешно прекращались другими голосами, чтобы они не занимали слишком
много времени. Чаще всего сразу несколькими другими голосами одновременно, которые
внезапно нарастали и также быстро снова стихали.
Конечно, этим утром не было слышно ничего. Я была дома, наконец, одна. Тишина
напомнила мне то утро 13 лет назад, когда ничего не было слышно. Только время от времени
громыхала дверь или чашка. А в остальном тишина. Это была своего рода тишина, которая
могла наступить только после потрясения. Как глухота после выстрела. Тишина как рана.
Нос Розмари только совсем немного кровоточил, но на бледной коже виднелся маленький и
отчётливо выделявшийся ручеёк, будто насмехаясь над нами.
Я встала и умыла лицо в комнате тёти Инги. Почистив зубы, я проскользнула в мою
чёрную смятую одежду и спустилась вниз заварить чай. Я нашла целый ряд коробок с
пакетиками чая, и даже несколько с хлопьями, которые имели вкус кухонного шкафа, но по
крайней мере, ещё не размокли. Вероятно, от коротких пребываний в доме тёти Инги. В
холодильнике у меня было ещё молоко господина Лексова.
Позже я поехала на велосипеде к телефонной будке на бензоколонке и позвонила во
Фрайбург. Конечно, было воскресенье, но я знала, что отдел будет работать в
Университетской библиотеке. Я сказала, что должна взять ещё три выходных дня, чтобы
оформить наследство и уладить здесь дела. Потом поехала дальше к болотистому озеру.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Ещё было очень рано. И немногие люди, которые встречались мне по дороге, были
собаковладельцами, и приветствовали меня секретно-конспиративной улыбкой. Так
приветствуют люди, привыкшие рано вставать и узнавать друг друга, по воскресеньям.
Дорогу к озеру было легко найти. Как почти все дороги здесь, она шла прямо через луга и
небольшие рощи. В какой-то момент я повернула направо и поехала по мощёной дороге
через деревню, которая состояла из трёх дворов с амбарами, элеваторами и тракторами.
Потом шла вокруг двух холмов, опять через ивы и в следующей рощице ещё раз направо.
Там лежал он. Диск из чёрного стекла.
Позже я поищу в шкафах старые купальники. Наконец, я не хотела быть нарушителем
общественного порядка. Но на этот раз пойдёт и так, ведь здесь ещё никого не было. К
сожалению, у меня не было ни одного полотенца. А в доме было ещё два, если не три
огромных полных сундука. Платье и туфли я быстро сбросила и пошла в озеро. Оно было
весьма заросшим. И только впереди имелось низкое место с небольшим количеством песка.
Кусочек пляжа на одного человека. Я медленно входила. Рыба трепыхнулась мимо меня. Я
вздрогнула. Вода не была такой холодной, как я ожидала. Мягкое дно просочилось между
пальцев моих ног. Я быстро оттолкнулась и поплыла.
Всякий раз, когда я плавала, то чувствовала себя в безопасности. Грунт дна не уходил
из-под моих ног. Он не ломался, не погружался или смещался, не открывался и не поглощал
меня. Я не наталкивалась на вещи, которых не могла увидеть. И не наступала по ошибке на
что-нибудь, что не может поранить ни меня, ни других. Вода была сравнительно чистой, она
всегда была одинаковой. Ну, это немного было понятно, то чёрная, то холодная, то тёплая, то
спокойная, но всегда в остающаяся в своём качестве, даже если не в агрегатном состоянии,
всегда одинаковая. И плавание — это был полёт для трусов. Плавать без риска угрозы
падения. Я плавала не особенно хорошо. Мои удары ногами вверх-вниз при плавании кролем
были несимметричными, но стремительными и уверенными. Если было нужно, то плавание
продолжалось часами. Я любила момент покидания земли, перемену стихий. Мне нравился
момент, когда вода несла меня, и я менялась с ней. И в отличие от земли и воздуха, так
происходило на самом деле. При условии, что я плаваю.
Я плыла сквозь чёрное озеро. Где мои руки касались гладкой поверхности, она сразу
становилась волнистой, жидкой и мягкой. История господина Лексова и абсолютно все
истории соскальзывали с меня. Я снова была той, которой была. И тут я начала радоваться
трём дням в доме. "Что, если бы я всё запомнила?" Только однажды. На другой стороне
озера я не вышла на берег. Когда первые листья водорослей задели мои ноги, я сразу
повернула и поплыла назад. Меня всегда пугало, если что-то в воде снизу прикасалось ко
мне. Я боялась мертвецов, которые протягивали там ко мне мягкие белые руки. А также
огромных щук, которые плавали, вероятно, подо мной в местах, где вода внезапно совсем
охладевала. Однажды посреди озера, будучи ребёнком, я натолкнулась на одно из этих
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
больших гниющих бревен, когда они время от времени появлялись в таких озерах и почти
парили под водной поверхностью. Я кричала, кричала и кричала, и больше не хотела снова
на сушу. Моя мать вытащила меня.
Я издалека присмотрелась к моему велосипеду и маленькой чёрной куче одежды на
белой песчаной полосе. Всё же я увидела там собственно ещё второй велосипед и кучу
одежды. Не достаточно далеко от моих вещей, так как мои лежали точно посередине
маленького пляжа. И я не носила купальник. Хотелось надеяться, что это была женщина.
"Где она?"
Я обнаружила в воде чёрный чуб, который приближался ко мне, а белые руки
поднимались и медленно опускались. Нет. Этого не могло быть. Просто не могло быть! Не
опять! Макс Омштедт. "Он что, преследовал меня?" Макс приближался удивительно быстро.
"Естественно, он видел мой велосипед, когда заходил в воду, но его не узнал. И чёрную
одежду".
Макс даже не смотрел вверх, а с большим спокойствием плыл сквозь тёмную воду. Я
могла бы проплыть мимо, одеться и поехать домой, а он бы ничего не узнал. Позже я
задавалась вопросом, "Хотел ли он дать мне именно такую возможность?" Ну, во всяком
случае, я негромко позвала:
— Эй.
Макс не услышал, и я должна была крикнуть ещё громче:
— Привет!
И:
— Макс!
Тогда он дёрнул головой в мою сторону. Между тем, мы были на одинаковой высоте.
Отодвинув мокрые волосы вверх, которые приклеились к его лбу, Макс спокойно на меня
посмотрел.
– Привет, — сказал он, немного задыхаясь.
Макс не улыбнулся и, даже прохладно не смотрел. Казалось, он ждал. Наконец, вскоре
мужчина поднял руку из воды и помахал. Движение, которое, кажется, являлось в половине
первого смущённым приветом, а наполовину белым флагом в его задержке.
Моя серьёзность была недолгой, так как его волосы на лбу торчали торчком. Я не
смогла удержаться от смеха:
— Это всего лишь я.
— Да.
Мы стояли друг перед другом и старались шевелиться как можно меньше, но наши
ноги яростно передвигали воду, чтобы мы не утонули. При этом мы судорожно искали тему
для любезно отстранённого разговора. Я была голой, а он — мой адвокат. Все это
пронеслось в моей голове и не способствовало тому, чтобы придать моей беседе искристую
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
ноту. В то же время, я отчаянно обдумывала, как можно справиться с достойным уходом.
Маленький кивок и улыбка — не слишком сердечно. Может, легко брошенное "пока" и
продолжить плавание. Это показалось мне подходящей стратегией. Я глотнула воздуха и в
приветствии подняла руку из воды. Но при этом случайно пихнула порцию воды в рот. К
сожалению, я испугалась, потому что, действительно, сделала очень глубокий вдох. Я
закашляла, захрипела, начала плескаться обеими руками по воде, и слёзы подступили к моим
глазам. Должно быть, моя голова приняла странный цвет, так как Макс слегка улёгся на бок,
прищурил глаза и с интересом наблюдал моё дикое поведение в чёрном, ранее гладком озере.
Какая-то птица вспорхнула. Я снова закашляла, вынырнула, погрузилась и вынырнула
наверх. Макс подплыл ближе.
— С тобой всё нормально?
Пытаясь заговорить, я сначала выплюнула ему в лицо небольшое количество воды.
— Да, конечно, всё нормально! — прохрипела я. — А с тобой? — Макс кивнул.
Я поспешно поплыла назад к берегу. Время от времени я останавливалась, чтобы
прокашляться. Когда незадолго до выхода из воды я оглянулась, Макс плыл за мной. Он был
около меня и больше не плыл кролем. "Боже мой! Я что, должна сейчас бежать нагишом из
воды и судорожно кашлять?" Я уже точно видела, как буду торопливо пытаться дёргать
чёрную одежду над головой и плечами и, не вытираясь, стану застревать с поднятыми
руками. Слепая и спутанная, так как моя одежда была из прочной хлопчатобумажной ткани,
я стану падать с велосипеда. Зацепившись, я разорву платье и повисну на педали велосипеда.
Пока я буду крепко привязана, какой-то торопливо прихрамывающий мужчина с
велосипедом позади меня будет недовольно слушать мой истошный вопль, разносящийся
далеко над поверхностью чёрного озера. И каждый, кто услышит, будет таким несчастным и
с застывшим сердцем в груди, и он никогда больше не будет…
– Ирис.
Я повернулась. На этот раз мне, по крайней мере, не надо выходить из воды, потому
что я уже могла стоять.
– Ирис. Я. Ну. Я рад, что вижу тебя. Честно. И Мира тоже любила озеро. Оно было
просто. Ну да, ты знаешь, каким оно было.
– Оно было чёрным. Я знаю.
"Оно было чёрным, я знаю? Я только что это сказала?" Макс должен считать меня
совершенно тупой. Я действовала, как будто только что сказала что-то очень умное, и
спросила:
– Как идут дела у Миры?
– О, хорошо, ты знаешь. Она уже давно здесь больше не живет. Мира — тоже юрист. В
Берлине.
Тем временем Макс тоже встал ногами на твёрдое дно. Мы оба стояли в отдалении друг
от друга.
– Берлин. Это подходит. Уверена, она в классной фирме, и носит дорогие чёрные
костюмы и чёрные сапоги.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Макс покачал головой. Казалось, он хотел что-то возразить, но передумал и
нерешительно сказал:
– Я уже давно её не видел. После смерти. После смерти твоей двоюродной сестры она
больше не носила чёрный цвет. И больше не приходила сюда. Время от времени мы
созваниваемся.
Я не знаю, почему меня так потрясло. "Мира носит цветное?" Я посмотрела на Макса.
Он выглядел немного как Мира, и имел больше веснушек, но она их уже отбелила. Его глаза
были разноцветные. Карие. Ещё было там что-то светлое, зелёное или жёлтое. Те же тяжёлые
веки. Я вспомнила о них снова. Его глаза я уже знала, когда мы были ещё детьми, но тело
было мне незнакомым. Между тем, он был достаточно крупным экземпляром, чем я, и
немного располагающим. Светлокожий, гладкий, не очень широкий, но натренированный. Я
взяла себя в руки:
— Макс.
— Что ещё?
— Макс. У меня нет полотенца.
Он несколько смущённо посмотрел на меня, показывая подбородком на свою кучу
одежды, и открыл рот. Но, прежде чем успел предложить мне своё полотенце, я быстро
сказала:
– И у меня нет купальника. Я имею в виду не…
Я нырнула в воду немного глубже, чем взгляд Макса позволял ему задержаться поверх
моих плеч. Он кивнул. "Могла ли я там узнать спрятанную ухмылку?"
– Хорошо. Так или иначе, я хотел поплавать ещё немного. Бери, что тебе нужно, —
произнёс он, коротко кивнул и поплыл кролем.
— Какой приятный, серьёзный молодой человек, и так вежлив, — пробормотала я,
когда выходила из воды и удивлялась, почему так едко прозвучало. Вначале я не хотела
брать его полотенце, но потом взяла и долго вытиралась, пока совсем не высохла. Я надела
свою одежду. И когда садилась на велосипед, чтобы вернуться, то посмотрела вдоль озера и
увидела, как Макс стоит на другом берегу. Я коротко махнула. Он поднял руку, и тогда я
поехала.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 6.
Когда я приехала домой, воздух над асфальтом уже нагрелся так, что мерцал. Казалось
улица превращалась в реку. Я задвинула велосипед в прихожую, где всегда влажный
полумрак поднимался из глинистой почвы и побеленные известью стены изливали холод.
Светлые плечи Макса в чёрной воде. Глаза как болото и топь.
"Должна ли я просмотреть документы? Проверить документы на наследство? А я
вообще что-то получила? Или собрать куски воспоминаний? Побродить дальше по
комнатам? Выйти? Взять шезлонг и почитать? Посетить господина Лексова?"
Я достала из шкафа белую эмалированную миску и пошла в огород к смородиновым
кустам. Было хорошо знакомое чувство тёплых ягод, которые так нежно берут в руку как
птичьи яйца. Наверху, где на ветке висит гроздь, отрывают одной рукой, пока другой держат
ветвь. Быстро и спокойно мои руки рвали спелые ягоды. Я села на поперечные сосновые
балки и откусывала зубами эти молочно-золотистые ягоды от зелёного основания. Они были
кислыми и сладкими одновременно, с горькой косточкой и тёплым соком.
После тёплого сада я пошла назад в дом. Большая сине-зелёная стрекоза рванула через
кусты как напоминание, мгновение повисела в воздухе и исчезла. Пахло спелыми ягодами и
землёй. И ещё чем-то гнилым, возможно, помётом, мёртвым животным и тлеющей мякотью
плода. У меня появилось внезапное желание вырвать руками сныть, которая разрослась. Что
заставило меня опуститься на колени и подвязать к более плотной опоре побеги горошка,
которые слепо вились вокруг ограды, цветоножек и трав. Должно быть, его тоже посеял
господин Лексов. Вместо этого я решительно сорвала несколько высоких колокольчиков и
дёрнув за собой низкую калитку, прошла к крыльцу мимо кухонных окон, открыла дверь в
прихожую. После слепящего утреннего света я ничего не смогла увидеть в этом сумраке.
Сильная глиняная прохлада проникала под мою чёрную одежду. На ощупь я отыскала
велосипед и вытолкнула его на улицу. Я снова поехала по главной улице вверх, направляясь
к церкви. Но вместо поворота налево, я свернула направо мимо выгона для лошадей, к
кладбищу.
Я оставила велосипед на площадке рядом с другим старым велосипедом какого-то
господина. Собрав к моим колокольчикам ещё несколько стеблей красного мака, я пошла к
фамильному месту погребения.
Господина Лексова я увидела уже издалека. Седые волосы светились над листвой
вечнозелёных живых изгородей. Он сидел на скамейке, которая стояла в паре метров от
могилы Берты. Его взгляд обеспокоенно скользнул по мне. Мне хотелось быть здесь
исключительно одной. Когда учитель услышал мои шаги по гравию, то напряжённо
поднялся и пошёл мне навстречу.
— Я как раз хотел уходить, — сказал он, — вы хотите побыть одна.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Мне стало стыдно, потому что старик прочёл мои мысли, слово в слово, и поэтому я
покачала головой.
— Нет. Конечно, нет. Я и так уже хотела спросить вас, не зайдёте ли вы после
рассказать историю до конца?
Господин Лесков беспокойно оглянулся.
— О, я думаю, там нечего больше добавить.
— Да, но что произошло потом? Вы обвенчали Берту с Хиннерком? Как вы могли их…
Я имею в виду, как вы могли…
Я смущённо оборвалась на полуслове, "мою бабушку сделать беременной", но вряд ли
я могла так сказать. Господин Лексов заговорил тихо и энергично:
— Знаете, я полагаю, это совсем не то, о чём вы говорите. Ваша бабушка Берта была
хорошей подругой, которую я уважал и ничего более. Большое спасибо за приветливое
приглашение, но я старый человек и рано ложусь спать.
Он кивнул мне, и некоторая прохлада закралась в его взгляд. Затем учитель кивнул
венкам из цветов на могиле Берты, которые уже выглядели довольно вялыми, и медленно
зашагал к выходу. "Он рано ложится спать. Ничего кроме уважения". Я видела на камне
Хиннерка и на камне Розмари кусок земли с розмарином на нём. "Забыл ли уже господин
Лексов вечерний разговор? Становятся ли люди забывчивыми, когда что-то должны забыть?
Была ли забывчивость только неспособностью что-то запомнить?" Вероятно, старые люди
совсем ничего не забывают. Они только отказываются запоминать некоторые вещи. Но
установить каждому определённое количество воспоминаний должно быть слишком много.
Итак, забвение было только формой воспоминания. Если ничего не забывать, то можно
ничего и не вспоминать. Забвение было океаном, который закрывает острова памяти на
замок. Там есть течения, водовороты и мели. Иногда песчаные мели погружаются и
отодвигаются к этим островам, а порой что-нибудь исчезает. Разум имеет приливы и отливы.
Только у Берты пришёл прилив и совершенно поглотил остров. "Лежала ли её жизнь где-
нибудь на морском дне? И господин Лексов не хотел, чтобы кто-то вокруг плавал? Или он
использовал её исчезновение, чтобы рассказать свою историю? Историю, в которой старик
играл роль?" Дедушка часто рассказывал Розмари и мне о затонувшей соседней деревне.
По словам Хиннерка, деревня рыбаков была когда-то одной богатой общиной, богатой как
Бооттсхавен. Но её жители однажды сыграли с пастором шутку. Они позвали его к ложу
умирающего и поместили туда живую свинью. Близорукий пастор, исполненный сочувствия,
устроил этой свинье последнее миропомазание. Когда поросёнок выпрыгнул из кровати,
пастор был так потрясён, что убежал из деревни. Недалеко от границы населённого пункта
Бооттсхавен он заметил, что оставил библию в соседней деревне. Пастор развернулся, но
деревню больше не нашёл. Там, где она когда-то находилась, сейчас лежало большое озеро.
Только библия ещё раскачивалась на мелководье на краю озера.
Мой дедушка всегда использовал этот пример, как повод, чтобы насмехаться над
глупостью и пьянством священников. Что они не могли отличить свиней от людей, бросали
везде вещи, а после ещё и терялись. Он находил это типичным и был полностью на стороне
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
деревенских рыбаков. Хиннерку не особенно нравилось, когда люди наказывались ради
своего успеха.
Вероятно, господин Лексов вовсе не был отцом Инги. Может, он хотел получить от
Берты только лучшее, что она имела. Что-то, что ещё никому не принадлежало. Во всяком
случае, Берта всегда любила только одного Хиннерка. Я должна спросить Ингу. "Но что тётя
могла мне рассказать, кроме чужой истории?"
Я торопливо положила мой красно-сиреневый букет цветов на могилу Розмари.
Господина Лексова я не могла больше видеть. Сегодня с меня достаточно старых историй.
Быстро шагая, я пошла обратно к калитке. Краем глаза я увидела, что слева между могилами
что-то двигается. Я присмотрелась и заметила мужчину в белой рубашке. Он сидел,
прислонившись спиной к надгробному камню в тени кроваво-красной сливы недалеко от
нашего семейного обелиска. Я остановилась. Рядом с мужчиной стояла бутылка. У него в
руке был стакан, и он повернул лицо к солнцу. Я смогла немного рассмотреть, что мужчина
носил солнцезащитные очки, но не производил эффект бездомного, а только как скорбящий
родственник. "Странное место Боотсхавен. Кто захочет здесь жить?"
"И кто был погребён?"
Я бросила последний взгляд на высокий чёрный камень. Под ним, кроме моих
прародителей и моей двоюродной бабушки Анны, также лежали Хиннерк, а сейчас Берта
Люншен и моя кузина Розмари. Мои тёти уже купили себе тут места. "Что ждёт мою мать?
Действительно ли придёт её дух, тоскующий по дому, в этот бесплодный торфяник для
отдыха? И я? Принадлежит ли владелице фамильного дома также фамильное место
погребения?"
Я ускорила шаги и потянула маленькую калитку. Там стоял велосипед Хиннерка. Я
вскочила на него и поехала обратно к дому. Когда я приехала, то ненадолго вошла. Достала
себе один большой стакан воды и села на крыльцо, где сидела накануне с моими родителями
и тётями.
Раньше Розмари, Мира и я часто здесь сидели, когда были маленькими, из-за тайн под
этими каменными плитами, а позднее из-за заходящего солнца. Крыльцо было чудесным
местом. Оно принадлежало дому так же, как и саду. Было заросшим вечнозелеными розами.
Когда входная дверь была открыта, то запах камня прихожей перемешивался с ароматом
цветов. Лестница находилась не вверху, не внизу, не внутри и не снаружи. Она была для
того, чтобы подготавливать спокойный, но обязательный переход между двумя мирами.
Вероятно, из-за этого мы как подростки так много сидели на корточках на лестнице или
прислонялись к дверному косяку. Мы сидели на низких каменных оградах, торчали на
автобусных остановках, выбегали на железнодорожные шпалы и смотрели на мосты.
Ожидали проездом, задержавшись в промежутке времени.
Иногда Берта сидела с нами на лестнице. Она была напряжённой. Казалось, бабушка
ждала, но я не знала кого или что. Чаще всего она ждала кого-то, кто уже был мёртв —
своего отца. Позже Хиннерка и один, два раза свою сестру Анну.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Время от времени Розмари выносила бутылку вина и стаканы на улицу. Она добралась
до винных запасов Хиннерка в подвале. Хотя он был сыном трактирщика, но немного знал о
вине. В трактире пили одно пиво. Дедушка покупал вино, если это казалось ему особенно
выгодным. Хиннерк любил больше сухое и белое, чем красное сладкое вино. Но подвал был
полон бутылок, и Розмари всегда находила тёмную.
Я не пила. Алкоголь делал меня глупой. Обрыв кинопленки, выключение света на
сцене, бессознательное состояние, такие ужасные вещи могли случиться при выпивке, и об
этом знал каждый. И я ненавидела, когда Розмари и Мира пили вино. Если они шумели и
смеялись слишком много, это было, будто между нами поднимался огромный
телевизионный экран. Сквозь стакан я смотрела на мою двоюродную сестру и её подругу как
в документальном фильме о гигантских пауках при выключенном звуке. Без трезвых
высказываний говорящие представлялись отталкивающими существами, чужими и
безобразными.
Мира и Розмари ничего не замечали. Их глаза пауков становились стекловидными и
даже немного стеклянными. Со своей стороны, они развлекались над моим неподвижным
взглядом. Я всегда оставалась немного дольше, чем могла это выносить, но затем чопорно
поднималась и выходила. Я никогда не была более одинокой, чем тогда с двумя девочками-
пауками.
Если при этом была Берта, то тоже пила, и Розмари ей наливала. Так как Берта
забывала, выпила она один или три стакана вина, то всегда снова подавала свой стакан. Или
сама наливала себе ещё. Её фразы становились более запутанными. Она смеялась, а её щёки
краснели. Мира сдерживала себя, когда Берта была с нами. Вероятно, из уважения или
благодаря своей матери. Так как о госпоже Омштедт, матери Миры, было известно, что она
охотно напивалась. Однажды Берта кивнула нам и сказала, что всегда говорила: "Яблоко от
яблони недалеко падает". Мира побледнела. Она взяла свой стакан, из которого как раз
хотела выпить, и вылила всё в розы.
Розмари побуждала Берту к выпивке. Возможно потому, что, таким образом, она
оправдывала своё пьянство. Но это тоже правда, когда она говорила:
— Пей, бабушка, тогда ты не плачешь так много.
Берта пила с нами вино только одно лето. Вскоре после этого она стала беспокойной,
перестала где-либо сидеть и в конце следующего лета Розмари умерла.
Солнце низко опустилось, и мой стакан был пустой. Сейчас, пока я была здесь, так же
могла посетить родителей Миры и разузнать об их дочери. От её брата я узнала немного. На
этот раз я поехала не влево через деревню, а в направлении города. Звонок заливался
птичьей трелью, знакомой по тому времени. Сад был почти запущенным, вероятно даже не
лучший пример новейшего геометрического моделирования живых изгородей и
перевязанных веревкой излишков.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Ну, твой отец снова играл твоим транспортиром? — обычно издевалась Розмари,
если Мира открывала нам дверь. Сейчас трава стояла высоко. Живые изгороди и деревья не
пострижены, но это не только за последнее время.
Собственно, я должна была знать об этом, когда Макс открыл мне дверь, но была
безмерно поражена. На мгновение он тоже удивился. Но прежде чем я смогла что-то сказать,
мужчина улыбнулся и подошёл ко мне, выглядев при этом действительно обрадованным.
— Ирис, как хорошо. Я как раз хотел тебя сегодня увидеть.
– Действительно?
"Собственно, почему я так ёрничаю?" Конечно, Макс должен был увидеть меня. Ведь
он был, в конце концов, вроде, как мой адвокат.
Макс бросил на меня неуверенный взгляд.
— Я имею в виду, вот так совпадение. И, собственно, я хотела вовсе не к тебе!
Улыбка стала несколько скудной.
— Нет, нет. Я сказала не так. Конечно, я хотела только сказать, что не знала, что ты
живёшь здесь. Но сейчас, когда ты здесь, конечно, я боюсь… эээ, тебя.
Брови Макса удивлённо поднялись. Я проклинала себя и почувствовала, как моё лицо
покрывается румянцем. И когда я со своей остроумной репликой что-то вроде "Эээ, так что
лучше я пойду", хотела отступить, Макс с ухмылкой сказал:
— Действительно? Ты боишься меня? Именно то, чего я всегда хотел. Нет, не будь
глупой! Оставайся здесь! Ирис! Заходи. Или мы оба выйдем, так что лучше проходи.
Вероятно, ты ещё знаешь, где выход на террасу.
— Да.
Когда я смущённо прошла по дому, который мне когда-то был так знаком, то моё
замешательство увеличилось. Это был не тот дом, который я знала. Здесь больше не было
никаких дверей. Никаких обоев. Никакого потолка! Всё было большим помещением,
белоснежно окрашенным, и мои сандалии скрипели на голых деревянных настилах.
Блестяще белая кухня была большой, потрёпанный синий диван, стена с книгами и с
огромной, но чрезвычайно элегантной Hi—Fi аппаратурой.
– Где твои родители? — воскликнула я.
— Они живут в гараже. В конце концов, я сейчас зарабатываю больше, чем мой отец со
своей пенсией.
Я повернулась и посмотрела на Макса. Я любила его!
– Эй, это была только шутка. Моя мать всегда хотела уехать отсюда, и ты знаешь об
этом. Мой отец был болен, очень болен. Когда он снова выздоровел, они решили много
путешествовать, столько, сколько смогут. У них есть маленькая квартира в городе. Иногда
они приходят сюда в гости и только тогда спят в гараже. Но мой автомобиль не особенно
велик и поэтому…
— Макс, заткнись. Ты — неудачник. Я непременно хочу спросить тебя, где здесь
можно поплавать без того, чтобы ты подкрадывался ко мне? Не мог бы ты просто сказать
мне, где ты в ближайшие дни намереваешься плавать, чтобы я знала каких мест мне
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
избегать?
— Не очень-то задавайся. Я делаю только то, что всегда. Может, я виноват, что ты,
очевидно, изучила мои привычки, и теперь всегда будешь бросаться мне на дорогу. Между
прочим, даже неодетой? А теперь ты ещё звонишь в мою дверь и задаешь бестактные
вопросы!
Покачав головой, Макс повернулся и пошёл на кухню. На нём была белая рубашка, и
опять с пятном на спине, но на этот раз серым и зеленоватым, как будто он прислонялся к
старому дереву. Пока он занимался бутылками и стаканами, я услышала печальное
бормотание. При этом упоминались такие выражения как "свободное существо",
"слабохарактерность" и "принудительно".
Мы пили белое вино с газированной водой на террасе. Естественно, в моём было
больше воды, чем вина. Терраса была такой, какой была всегда, и только сад совсем одичал.
Сверчки стрекотали. И я была ужасно голодной.
— Мне нужно домой.
— Почему? Ты же только что пришла. Я ещё не узнал, что ты хотела от моих
родителей. Впрочем, я не спрашиваю тебя, что ты делаешь и где ты живешь, потому что всё
уже знаю из моих документов.
— Да? И что же там?
— Адвокатская тайна. К сожалению, я не могу давать тебе справку о моих клиентках.
— Ну, тогда кто-то должен был дать тебе справку о твоих клиентах?
— Я согласен, но не скажу кто.
— Этот кто-то был из моих тёть? Инга или Харриет?
Макс рассмеялся и замолчал.
— Я пойду, Макс. Я ещё хочу, поэтому я ещё не... Во всяком случае, я пойду.
– Да, ладно. Это конечно веская причина, почему же ты сразу не сказала? Вероятно, я
могу что-то сообщить моим родителям? И не хочешь ли ты узнать, куда я пойду плавать
завтра? Может, ты поужинаешь со мной?
Он с большой сосредоточенностью вращал пробку штопором, пока говорил. Только
после этого вопроса Макс быстро взглянул на меня.
Я откинулась назад и глубоко вздохнула.
—Да. Да, я хочу, Макс. Я очень хочу. Очень, очень. Я охотно поужинаю с тобой,
большое спасибо.
Макс молчал и смотрел на меня, а его улыбка была немного напряжённой.
— Что? – удивлённо спросила я. – Ты спросил только из вежливости?
— Нет, однако, я жду.
— Но чего?
— Ну, но разве… "Да, да, милый Макс. Я хочу. Я хочу так сильно с удовольствием,
но…". Я думал, только об этом.
— Никаких "но".
— Никаких "но"?
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Нет, парень. Но если ты ещё дольше будешь спрашивать, тогда…
— Ты смотри, там было всё-таки одно "но"!
— Да, верно.
— Я знал.
Макс вздохнул и удовлетворённо слушал, а затем внезапно встал и сказал:
— Ну, пошли. Мы посмотрим, что можно найти на кухне.
На кухне мы нашли довольно много. Этим вечером я много смеялась. Пожалуй,
неподобающе много для того, кто находился здесь из-за похорон. Но я хорошо чувствовала
себя с Максом и его вежливой наглостью. В холодильнике у него было много хлеба, маслин,
пасты и соусов, что я поинтересовалась, ожидаемый ли это визит или он ещё впереди.
Ненадолго остановившись, Макс несколько странно взглянул и только покачал головой.
Мужчина откашлялся, согласившись, что намеревался спросить меня. Ведь он был просто
чувствительным человеком и смертельно испугал меня на шлюзе, потому что не мог
подозревать, что я тоже там окажусь. При этом Макс немного криво ухмыльнулся и намазал
себе на хлеб пасту из лука-порея. Я ничего не сказала.
Когда я поднялась, чтобы идти, было темно. Макс проводил меня на улицу к
велосипеду. Когда я положила свою руку на руль, он накрыл её своей и коротко поцеловал
меня в уголок рта. Поцелуй пронзил меня желанием, которое ошеломило. Во всяком случае,
мы оба отступили на шаг, и я наступила в цветочный горшок. Я торопливо отодвинулась от
него и сказала:
— Извини. Я делаю так всегда, когда хорошо где-нибудь себя чувствую.
Макс сказал, что ему так же было хорошо сегодня вечером. Мы затихли и стояли в темноте.
Прежде чем Макс мог сделать ещё что-нибудь или не сделать, я взяла свой велосипед и
поехала обратно к дому.
Ночью я снова плохо спала. Наконец, я должна подумать.
И снова я проснулась очень рано. Солнечные лучи неуверенно касались друг друга на
стене комнаты. Я встала, накинув золотистое бальное платье моей матери, и съездила на
велосипеде к озеру. Я сплавала туда и обратно один раз, снова встретив тех же владельцев
собак, что и вчера, но Макса не было. Я вернулась и заварила чай. Положив сыр между
двумя ломтями ржаного хлеба, я поставила всё на поднос. Понесла всё через прихожую на
улицу, на лужайку у фруктовых деревьев за домом. Там стояла садовая мебель, которая
немного разрушилась от непогоды. Поставив для себя на солнце два белых деревянных
складных стула, я опустила поднос на один стул, а на другой села сама. Мои голые ноги
были мокрыми от росы, и кромка одежды тоже. Здесь траву не косили уже некоторое время.
Безусловно, не дольше, чем четыре или пять недель. Я пила чай с молоком господина
Лексова и рассматривала старые яблони, думая о моей бабушке Берте.
После того, как в один осенний день во время сбора яблок, она упала с дерева, ничего
больше не было, как раньше. Конечно, сначала этого никто не почувствовал, а Берта сама
меньше всего. Но с тех пор у неё часто болело бедро, и она неожиданно вспоминала, брала
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
ли свои таблетки для бедра или нет. Бабушка снова и снова спрашивала Хиннерка о том,
взяла ли она их или нет. Хиннерк становился нетерпеливым и раздражённо отвечал. Берта
пугалась этой резкости, когда действительно не знала и могла бы поклясться, что ещё его не
спрашивала. Так как Хиннерк всегда закатывал глаза, когда Берта спрашивала, то больше
она не беспокоила его, но становилась неуверенной во многих вещах. Бабушка не могла
найти свои очки, свою сумочку или ключ от дома, и перепутывала даты. Также неожиданно
она забыла имя секретаря Хиннерка, который уже больше 30 лет работал в канцелярии. Всё
это делало её только нервозной, а иногда озабоченной. Наконец, Берта заметила, что ей
становится всё хуже. Но рядом никого не было, кто помог бы ей или с кем она могла бы
поговорить о том, что её жизнь, не только современная, но и более ранняя, действительно
погружались в небытие. И бабушка очень сильно испугалась. Этот страх привёл к тому, что
она часто плакала. Утром Берта лежала в кровати с сердцебиением и просто не хотела
вставать. Хиннерк начинал стыдить её и тихим голосом ругать. Она больше не готовила ему
завтрак, так как дорога от кухни к столовой была длинной. Поэтому когда один находился в
комнате, то больше не знал, что хотел бы получить от другого. Хиннерк привык
самостоятельно наливать себе бокал молока, который он всегда выпивал утром, и покупал
булочку с изюмом у пекаря напротив канцелярии. Собственно, дедушка не должен был
работать, но ему было неприятно находиться с Бертой и слушать как звучат её неуверенные
шаги по дому. Как беспокойный дух, бабушка бродила вверх-вниз по лестнице, шумела в
шкафах, копалась в старых вещах, складывала и оставляла их. При этом она иногда попадала
в спальню, снова и снова надевая другую одежду. Если Берта находилась в саду, то
бросалась к приезжим, которые проходили мимо двора. Она приветствовала их бурными и в
то же время незаконченными предложениями, так если бы вы день ото дня были тесно
дружны годами.
— О, там мой лучший мужчина, — кричала она возле живой изгороди боярышника.
Гуляющий испуганно поворачивался, чтобы посмотреть, что действительно значит сияющая
улыбка этой не молодой дамы. Неразбериха Берты была неприятна Хиннерку. Честно говоря,
это была не болезнь с болями и медикаментами. Эта болезнь переполняла его гневом и
стыдом.
Моя мать жила очень далеко. Инга была в городе и очень занята фотографией. Харриет
парила, так или иначе, над вещами. Она всегда проходила какие-нибудь фазы и имела к
каждой фазе нового мужчину. Это делало Хиннерка ещё свирепее, чем всё другое. Таким
образом, время от времени он звонил моей матери и ругал Берту, однако ничего не
раскрывал о своём растущем беспокойстве. Инга первая заметила, что Берта нуждалась в
помощи. Но то, что Хиннерк тоже нуждался в помощи, мы заметили только тогда, когда
стало слишком поздно. Еда заказывалась на вынос. Если Берта обедала, то она не хотела,
чтобы пятна оставались на скатерти. Если это случалось, бабушка вскакивала и искала
тряпку, но чаще всего больше не возвращалась обратно к столу. И если всё же приходила, то
не с тряпкой, а с горшком, пакетом рисовой молочной каши или женским чулком. Если она
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
считала, что мои рукава были слишком длинными, беспокоясь, что они могли бы попасть в
еду, то говорила:
— Один должен вернуться, иначе это обожжёт.
Мы понимали, что она подразумевала, и нам засучивали рукава. Позже больше это не
удавалось. Тогда Берта становилась сердитой, вставала или уходила в себя и беззвучно
плакала.
Одна из сестер общины — Теде Готтфрид приходила три дня в неделю убирать и
наводить порядок, а также ходить за покупками и гулять. Берта тоже начинала и убегала.
Она шла на улицу, терялась и больше не могла найти дорогу обратно в дом, где выросла.
Ежедневно Хиннерк должен был её искать. Однако, по большей части, бабушка была только
где-нибудь в доме или в саду, но и то, и другое было настолько велико, что приходилось
долго искать. В деревне её знал почти каждый, поэтому раньше или позже она снова
сопровождалась кем-нибудь домой. Тем не менее, однажды Берта притащила велосипед,
который ей не принадлежал. В другой раз убежала ночью. Однако машина успела
затормозить. Она начала мочиться под себя, мыла руки в смыве унитаза и бросала снова и
снова маленькие вещи в туалет: конверты, резиновую тесьму, испорченные кнопки и
сорняки. Сто раз в день бабушка обшаривала свои карманы в поисках носового платка. Если
там ничего не было, то приходила в отчаяние, ведь несколько минут раньше она вытаскивала
его наружу и засовывала в другой карман. Берта не знала, что происходило с ней, и никто об
этом не говорил. В то же время, она не могла ничего другого, как всё-таки это знать. Иногда
бабушка спрашивала моих тёть или мою мать, когда они навещали её, с шёпотом и страхом
на лице: "Что будет?" или "Это теперь так и останется?", "Но раньше это было не так, там у
меня было всё, а теперь у меня нет ничего". За день Берта неоднократно плакала. Она стала
пугливой, и холодный пот выступал у неё снова и снова на лбу. Её внутреннее возбуждение
ослабевало во внезапном вскакивании и уходе, маленьких рывках и беспокойных прогулках
через большой пустой дом. Мои тёти пытались успокоить её, и говорили, что это такой
возраст. В принципе, у нее было всё очень хорошо. И хотя она была у врача на лечении,
слово "болезнь" при Берте не произносилось.
Хиннерк был старше на шесть лет, чем Берта. Когда он получил инфаркт сердца в 75,
собственно, ещё было слишком рано для приступа, потому что он был в принципе здоров.
Врачи намекали, что это могло быть не первым инфарктом. Но кто бы другой всё заметил?
Две недели Хиннерк лежал в больнице, и моя мать ездила к нему. Она держала его руку, и он
боялся, зная, что это будет концом. Во второй половине дня дедушка только произнёс имя
моей матери с такой нежностью, на какую был способен, но показывал так редко, и умер.
Тем временем мои тёти оставались у Берты. Они были опечалены и сердиты, что не могут
попрощаться. Ведь у Хиннерка была любимая дочь, а сёстры получили слишком мало от
него. Конечно, прежде всего, слишком мало любви. Теперь остались только лишь обломки
моей бабушки, и моя мать могла снова сбежать на юг от этого потрясения, где её ждали
верный муж и дочь, предлагая утешение и поддержку. Скорбь и гнев позволяли им говорить
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
ужасные вещи моей матери. Они упрекали её и давили на ответственностью перед матерью.
Моя бабушка присутствовала при этом и плакала, не понимая, о чём шла речь. Но она
слышала горечь и разочарованную любовь, которая изливалась в голосах её дочерей. В
течение всего времени, пока Берта была ещё жива, а это было 14 лет, Криста имела очень
напряжённые отношения со своими сёстрами. После каждого звонка и перед каждым
посещением она не могла спать ночи напролёт. Когда мои тёти через два года после смерти
Розмари решили устроить Берту в доме, Кристу насмешливо спрашивали: "Хочет ли она
сейчас принять свою мать?" Инга и Харриет в течение долгого периода времени были
достаточно огорчены. В последнее время три сестры снова осторожно сближались. Они были
тремя сёстрами, и им было больше пятидесяти. Они похоронили много сновидений, Розмари,
а сейчас погребли свою мать.
Кое—где между яблонями трава была намного выше, чем за домом. Всё же, я должна
была встретиться ещё раз с Лексовым. Так легко он от меня не отделается. Я выпила чай и
съела хлеб, немного думая о Максе, и покачала головой. "Что там было на самом деле?"
Солнечные лучи становились ярче. Я взяла поднос и хотела торжественно идти в моей
золотой одежде, хотя это не было бы по другому. Шествуя обратно в дом, я увидела за
деревьями старый курятник "хох", как они здесь его называли. Что-то красное было
нарисовано на серой штукатурке. Я побежала мимо фруктовых деревьев к постройке, в
которой моя мать и её сестры играли с куклами. Розмари, Мира и я использовали его как
домик от дождя. Я издалека увидела красную краску и слово "нацист". Испуганно
оглянувшись вокруг, как мне показалось, я увидела райтера ( прим.пер.: граффити с
баллончиком краски), перепрыгивающего через кусты бузины. Я попыталась камнем
соскоблить слово, однако ничего не получилось. Наклонившись за камнем, я наступила на
кромку моей одежды, и когда поднималась, истлевший материал порвался. Всё звучало как
крик. Я побежала обратно в прихожую и попыталась сориентироваться в темноте, мои глаза
ещё не привыкли к сумеречному свету. Где-то в нише я мимоходом видела стремянку. Я
прошла мимо больших вёдер с краской, стоящих без дела. Открыла первую, но остатки
белого цвета были затвердевшими как камень и растрескались. В других вёдрах она
выглядела не лучше. Итак, я должна позаботиться об этом позже. "Кто распылял всё там?
Кто-то из деревни? Правый или левый? Просто болван или кто-то, кто высказал своё
мнение?" Забвение лежало в нашей семье. Вероятно, нам кто-то хотел помочь подсказать
выход.
Чтобы отвлечься, я собралась в кабинет моего дедушки Хиннерка. Я хотела
исследовать его письменный стол. В правом нижнем ящике раньше всегда находились
сладости "Афтер Айгхт", "Тоблероне" и несколько цветных коробочек с конфетками
"Макинтош". Я любила эти банки, даму в чудесной лиловой одежде и карету лошадей. Я
находила какое-то чувство неудовлетворения в улыбке мужчины и его высокой шляпе, но
была в восхищении от нежного и воздушного зонтика от солнца дамы и изящных ног
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
лошадей. "И не было ли где-нибудь такой же маленькой чёрненькой собаки?" Только тонкая
талия лиловой дамы сбивала с толку. Её сияющая улыбка не скрывала от меня то, что она в
любое время могла разломиться в середине. Нельзя было долго туда смотреть. Конфеты
прилипали к нашим зубам как смола, и к тому же были с холодной, тягуче-беловатой мягкой
начинкой. Я с удовольствием ела квадратную красноту. Розмари любила золотистые талеры,
и только Мира была верна "Афтер Айгхт". Всё же время от времени, если мой дедушка сам
раздавал по кругу банку, она брала одну липкую тёмно-фиолетовую конфету грильяжа.
Ключ находился в бюро кабинета. Хиннерк никогда не старался что-нибудь запирать.
Ведь и без этого никто не осмеливался у него рыться. Его гнев не делал различий между
коллегами и подчинёнными, внучками и их подругами, женой и уборщицей, другом или
врагом. И своим дочерям дед не давал поблажек, независимо от того, чьи мужья или дети
присутствовали при этом. Хиннерк был человеком закона, и как это говорится - он был
закон. Хиннерк нашёл себя. Но Харриет этого не нашла.
Я открыла письменный стол и знакомый запах деревянной полировки, дел и мятного
ликёра ударил по мне. Я села на землю, вдохнув запах, и заглянула в письменный стол. Там
действительно пустовала банка "Макинтоша" и лежала какая-то серая книга. Вытащив её, я
раскрыла и увидела, что это была книга Хиннерка, и его имя, написанное чернилами.
"Дневник?" Нет, не дневник. Это были стихи.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 7.
Раньше Харриет уже рассказывала нам о стихах Хиннерка. Хотя она жила с ним в
одном доме, но мало говорила с ним и ещё меньше о нём, и то, что мы нашли его стихи,
было более чем странно.
Харриет встречалась со своим отцом, но и одновременно избегала его. В детстве она
не застывала в его присутствии как Криста и Инга, и не плакала как Берта. А просто убегала.
Если он кричал на неё или даже запирал, тогда она закрывала глаза и засыпала. И спала по-
настоящему. Это был не транс и никакое не бессознательное состояние. Это действительно
был сон. Харриет называла его полётом и утверждала, что каждый раз мечтала. Сначала она
парила в небе над пастбищем с фруктовыми деревьями, а потом медленно над яблонями.
Если её отец выбегал из комнаты и громко хлопал дверью, то она кружилась там над ивами,
приземлялась и повторяла ещё раз снова. Будучи ребёнком, Хиннерка часто избивал отец, но
несмотря на это, он никогда не трогал других людей, каким бы яростным не был его гнев.
Дед только грозил дубиной и как он это называл "телесным наказанием". Хиннерк кипел и
плевался, а его голос срывался и становился громким, и от этого болело в ушах. Дедушка
становился циничным и тихим, и мог шептать ужасные вещи, но никого не избивал и, даже
никогда не пытался этого сделать. Харриет использовала всё для себя. Она просто засыпала
и улетала.
Харриет принадлежала к девочкам, которые не могут по-настоящему полюбить или
хорошо придумывать, а могут только мечтать. От вида детей и маленьких животных она
полностью выходила из себя. После получения аттестата зрелости тётя решила изучать
ветеринарию, хотя была бездарной овцой в естественных науках. Хуже её способностей был
тот факт, что при виде больного создания она могла немедленно разразиться слезами. Уже во
вторую неделю профессор начал объяснять Харриет, что та находилась здесь не с целью
любви к животным, а для того, чтобы сделать их здоровыми. Моя мать рассказывала, как
тётя в первый практический час швырнула семинарскому руководителю под ноги труп
чёрно-белого кролика вместе со своим рабочим халатом. Но вместе с халатом она бросила и
учебу. После того, как Харриет покинула помещение, доцент отчаянно посмотрел ей вслед,
однако девушка больше ни разу не вернулась обратно. Моя мать всегда рассказывала эту
историю в присутствии Харриет и при её хихикающем согласии. Я не знала, рассказывала ли
ей всё тётя сама или она узнала от одной из её ранних сокурсниц. Розмари тоже любила эту
историю и поэтому моя мать постоянно её изменяла. То там была кошка, которой делали
вскрытие, один раз был щенок, а однажды, даже небольшой кабан-однолетка.
После изучения языков — английского и французского, Харриет стала переводчицей,
а не учительницей, как первоначально хотел её отец. Именно это она очень хорошо умела.
Тётя родилась посредником между двумя мирами, ведь когда мысли и чувства других
происходят внутри, они не могут объясниться друг с другом. Так Харриет была посредником
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
между сёстрами, своей матерью и портнихой, которая приходила дважды в год. А также
между своим отцом и учителями. Так как она понимала всех и каждого, ей было тяжело
отстаивать твёрдую точку зрения. Стойкость - в любом случае, это было не для Харриет, тётя
имела привычку парить в облаках. И именно над вещами, и естественно, в постоянной
опасности сорваться и разбиться о землю. Но странным образом, это было на редкость
трудное падение. В сущности, Харриет больше бродила по земле. Прибывая внизу, казалось,
она была в растерянности и усталости, однако ничуть не в разбитом состоянии.
Будучи одной из трёх девочек, Харриет, как и все, имела несколько историй о юношах.
Криста была стеснительной. У Инги были её почитатели, на которых она смотрела, но не
дотрагивалась, и возможно, не предполагала всего этого. Харриет была не особо
изворотливой или пылкой любовницей, но нуждалась только в одном — тётя должна была
видеть определённый образ и трепетание в животе немедленно это улавливало. Она без
труда отказывала себе в увлечении и была способна к экстазу, который лишал юношей
дыхания. Вероятно, Харриет не была той, кого называют "хороша в постели", ведь это всегда
было безрассудным, но она делала так, что мужчина чувствовал, будто это была она. А это
было ещё лучше. К тому же оказалось, что она попала как младшая из сестёр в такое время, в
котором спонтанные цветы, секс и согласие играли важную роль. Не в Боотсхавене и меньше
всего в доме на Геестештрассе. Иначе чем Криста и Инга, Харриет училась в Геттингене. У
неё было в шкафу несколько индийских рубашек и она с удовольствием носила брюки,
которые были узкими сверху и широкими к низу, и состояли только из одинаковых по
размеру прямоугольных кожаных заплат. И тётя начала красить каштановые волосы хной.
Вероятно, Харриет была хиппи, но это не сломало её как личность и не было никакого
скачка. Она осталась точно такой же, какой и была до этого.
Несмотря на то, что между Ингой и Харриет была разница в три года, а между Кристой
и Харриет — пять, складывалось такое впечатление, будто между ними было целое
поколение. Всё же, когда однажды Харриет покинула семью, она присоединилась к
движению хиппи и не торопясь прокладывала там путь. Но тётя не употребляла наркотики.
Самое большее — курила гашиш, который не любила и испытывала от него голод. У её
одурманенной души не было времени простирать крылья и ходить под парусом за горизонт,
так как Харриет должна была непрерывно наполнять свой живот пропитанием. Она жила
вместе с другой девочкой — Корнелией. Та была немного старше Харриет, серьёзнее и очень
стеснительной. Визиты мужчин в расчёт не принимались, ведь там вообще не было много
мужчин.
Однако потом появился студент-медик Фридрих Каст. Несколько лет тому назад тётя
Инга рассказывала мне о нём и как раз тем вечером, когда показывала мне портрет Берты.
Ведь именно очаровательный голос тёти Инги и располагал к её сущности, которая была там
наполнена напряжением, что я должна была раскрашивать себе любовную историю Харриет
в пылающие цвета.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Фридрих Каст был рыжим, со светло-белой кожей, которая в некоторых местах была
голубоватой. Он был молчаливым и закрытым. Только его сильные руки с веснушками были
подвижными и уверенными, которые точно знали, чего хотели, когда находились там, где им
хотелось. Харриет была увлечена, ведь это было совершенно не похоже на поспешное
поведение и трогательное прикосновение её ранних обожателей.
Первый раз она увидела его на празднике у подруги. Он был соседом брата этой
подруги, с которым вместе проживал. Безучастно Каст стоял с краю и смотрел на гостей.
Харриет находила его высокомерным и уродливым. У него был большой и тонкий нос,
длинный и горбатый как клюв. Мужчина прислонялся к стене, будто не мог хорошо стоять
на своих журавлиных ногах.
Когда Харриет захотелось уйти домой, он стоял внизу рядом с входной дверью и курил.
Без слов мужчина предложил ей одну сигарету, которую Харриет приняла, так как была
любопытна и польщена. Однако когда Каст подавал ей огонь, рука, которая должна была
защищать спичку от ветра, бродила по её щеке. Причем он, даже не делал так, будто всё
было случайно, и у неё ослабли колени.
Когда она пошла домой, то он её сопровождал. Но обоим было понятно, что мужчина
хотел не провожать её домой, а просто был вежливым человеком. Это был вечер пятницы, и
её соседка Корнелия как раз была на уик-энде у своих родителей. Фридрих Каст и Харриет
оставались две ночи и два дня в квартире тёти. Фридрих был таким молчаливым и
равнодушным, когда был одет. Но когда он лежал голым в постели с Харриет, то был таким
страстным и одарён богатым воображением. Его прекрасные руки гладили, сжимали,
царапали и дотрагивались до её тела с такой трогательной уверенностью, которая лишала её
дыхания. Казалось, он знает её тело лучше, чем она сама. Фридрих вылизывал, обнюхивал и
разведывал в ней всё с интересом и любопытством, которое не имело ничего общего с
радостью первооткрывателя маленького мальчика, а скорее с полным наслаждением
абсолютного гурмана.
Харриет сохраняла эти выходные всегда как память, но чаще всего для своего
образования. Её сексуальное освобождение должно было связано не только с шестидесятыми
годами, но и с этими двумя ночами и двумя днями. Когда она и Фридрих Каст не спали друг
с другом, тогда ели бутерброды и яблоки, которые всегда были у Харриет в квартире.
Фридрих курил, и они мало беседовали. Несмотря на то, что Каст был медиком, он ничего не
сказал ей о предохранении. И Харриет ни разу об этом не вспомнила. В воскресенье после
обеда Фридрих Каст поднялся, вставил сигарету между своими губами, оделся и склонился к
Харриет, которая удивлённо на него посмотрела. Он посмотрел на её лицо и сказал, что
хочет быть свободным, а потом коротко, но горячо поцеловал её в губы и исчез. Харриет
осталась лежать, и была не очень обеспокоена. Она услышала, как он встретил Корнелию на
лестничной площадке, как остановились их короткие шаги и они что-то бормотали, а потом
Фридрих быстро спустился вниз, и только через некоторое время Корнелия размеренными
шагами поднялась наверх. "О, Господи", — подумала Харриет, — "о-хо-хо". И
действительно, вскоре после этого уже стучали в её дверь. Корнелия была в ужасе, когда
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
нашла Харриет в кровати средь бела дня с растрёпанными волосами, розовыми щеками и
тёмными тенями под глазами, полными сияния, и с красным ртом, который был почти стёрт
до крови. Запах дыма и секса встретил её как удар. Открыв несколько раз рот, она бросила на
Харриет взгляд, полный ненависти, и закрыла за собой дверь. Тётя почувствовала себя
плохой, но не такой скверной, как собственно от себя ожидала.
Дела у неё пошли намного хуже, чем она предполагала, когда Фридрих не заявился к
ней ни в ближайший и ни на следующий день. Выходные Харриет снова провела в кровати,
но на этот раз исключительно в таком ужасном отчаянии, что Корнелия забеспокоилась и
почти уже ожидала, что мужчина снова придёт. Прошла ещё одна неделя. Между тем
Харриет узнала, где он живёт, и написала ему два письма. И тогда в субботний вечер Каст
позвонил в её дверь. Когда она увидела, кто это был, то сдалась. Подняв девушку на руки,
Фридрих уложил её обратно на кровать. Потом открыл окно, курил из открытого окна на
улицу, и ждал, пока не вернётся её цвет лица. Когда Каст подошёл к ней, то положил свою
руку на её левую грудь и Харриет быстро задышала.
Он остался до утра понедельника. Из-за страданий, которые она пережила в последние
две недели, всё было ещё насыщенней, чем в первый раз. Харриет понимала, почему страсть
называется именно так. Когда Каст уходил, испуганная Харриет спрашивала, вернётся ли он
снова. Фридрих коротко кивал и уходил. И снова на две недели. Харриет пыталась что-то
сделать и окончательно всё разорвать, но это не получалось и она ещё больше день ото дня
рассыпалась. И когда старалась удержать какой-то обломок, тогда в другом месте что-то
уходило. И едва Харриет там схватывала, падало то, за что она сначала цеплялась. Отметки
стали хуже и Корнелия попросила её искать себе другую квартиру. Родители упрекали её,
потому что она пустила экзамены на самотёк. Харриет стала худой и волосы девушки
поблекли. И когда он появился через две недели, Корнелия встала перед комнатой Харриет и
закричала высоким голосом, что переезжает вместе с другой подругой на следующей неделе.
Так как сейчас она сдавала экзамен, и пусть даже на следующие выходные она будет в
Геттингене, ей всё равно нужен был отдых. Харриет стыдилась себя, но это было также и
облегчением, ведь видеть Фридриха было важнее. Тётя спросила у него, хочет ли он к ней
переехать. И Фридрих кивнул. Это был скандал. Узнав об этом, Хиннерк бушевал. Он
немедленно помчался и изменил завещание, в котором изгнал Харриет. Она больше не
должна была появляться дома. Даже на Рождество.
Фридрих жил у Харриет, но действительно ли можно было сказать, что он к ней
переехал? Каст там спал и положил для смены несколько вещей из одежды в старый шкаф
Корнелии. Но свои книги, вещи, картины, карандаши, покрывала, подушки — именно то,
чем меблирует господин свою жизнь, всё это мужчина никогда не приносил в квартиру.
Харриет была растеряна. Но Фридрих говорил, что больше не нуждается ни в чём. Однажды
тётя тайно пошла на квартиру предыдущего сожителя Фридриха, того брата её сокурсницы,
но он тоже там больше не жил. Каст закончил учиться и отправился обратно в Зауерланд,
чтобы работать в фирме своего отца. Никто в доме ничего точно не знал о Фридрихе Касте.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Когда Харриет однажды спросила, где его личные вещи, мужчина ответил, что книги были в
маленькой комнате на медицинском факультете, где он вёл курс у первокурсников. А
остальное? Остальное временно хранится. У подруги его матери. Харриет стала ревнивой. У
неё было подозрение, что она была не единственной женщиной, с которой Каст встречался.
И хотя Фридрих, в самом деле, сейчас был у неё часто и если был, то они всегда спали
вместе, но Харриет всё больше и больше убеждалась в том, что мужчина имеет других
женщин. То это был чужой запах, то случайно вскрытое письмо или стремительный уход
после взгляда украдкой на часы. Харриет закрывала глаза. И улетала.
Когда она снова открыла глаза, то поняла, что была оставлена посреди полёта. И
оставили её беременной. Фридрих заметил это прежде, чем тётя заметила сама. Да, у неё в
последнее время часто кровоточили десны, а однажды было их воспаление. Да, она уставала,
Харриет тоже поняла, но это был результат ночей, в которые она занималась с Фридрихом
сексом вместо того, чтобы спать. И от полёта. То, что её груди увеличивались, девушка не
воспринимала, хотя уже что-то ощущала, но не думала об этом. Фридрих ничего не говорил.
Он только посмотрел на неё и спросил о цикле. Харриет спросонья пожала плечами и
закрыла глаза. В эту ночь Каст разбудил её. Положив Харриет спиной вверх, он взял её
нежно, но в то же время энергично сзади и в ту же ночь оставил квартиру. Харриет находила
всё не совсем скверным. Это было хоть и утомительным, но особенным. Когда она
посмотрела в шкаф, то увидела, что исчезли даже те его скудные предметы одежды и её
затошнило. После этого тошнота не проходила. Её рвало вечером и даже ночью. Пока тётя
стояла на коленях в ванной над тазом, она неожиданно вспомнила о его последнем вопросе.
Харриет крепко зажмурила глаза, но больше не могла летать. Девушка надеялась, что Каст
вернётся, однако мужчина так не думал. И это чувство, Харриет называла его интуицией, её
не обманывало.
Через двадцать лет, когда Розмари была уже пять лет как мертва, Инга проходила мимо
медицинской клиники в Бремене. Она прочитала вывеску больше по привычке, чем ради
интереса. И когда была уже на следующем перекрёстке, ей стало ясно как удар молнии,
какое имя было там. Тётя вернулась обратно. И конечно: "доктор Фридрих Каст, кардиолог".
"Специалист по сердцу", — подумала Инга, презрительно фыркнула и уже хотела войти.
Всё-таки Инга всё обдумала и позвонила по телефону своей сестре Харриет.
Беременная Харриет не растерялась, когда поняла, что сейчас совсем одна будет
воспитывать незаконнорожденного ребёнка. Рвота когда-нибудь прекратится. Тётя сдала
свои экзамены и даже очень хорошо. Взгляды и перешёптывания сокурсниц она не
оспаривала, потому что боялась, хотя их было не так уж и много, как Харриет ожидала.
Когда тётя случайно наталкивалась в городе на Корнелию, та многозначительно взглянув на
её живот, покачивала головой и пробегала мимо, а Харриет сидела в кафе и всхлипывала.
Она через силу писала своим родителям и была не готова к тому, что получила такой ответ.
Берта писала своей дочери, что хотела, чтобы Харриет смогла добраться домой. Она
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
поговорит с Хиннерком, хотя он и не рад всей этой истории. Но это был один раз в её жизни,
когда Берта привела аргумент против своего мужа, что дом был не только Хиннерка, но и её
собственный — Берты, родительский и довольно большой как для её дочери, так и для её
внука.
Харриет приехала в Боотсхавен. Когда Хиннерк увидел её живот, то развернулся на
своих каблуках и ушёл в кабинет на всю оставшуюся часть дня. И ничего не сказал. Берта
победила. Никто и никогда не узнал, насколько высокую цену она должна была за это
заплатить.
Пока Харриет была беременной, её отец не сказал ей ни слова. Берта действовала так,
будто ничего не понимала и болтала с обоими, но по вечерам она быстро уставала. Её
белокурые волосы выпадали из начёсанной высокой причёски, и бабушка выглядела
измождённой. Тем не менее, её младшая дочь этого не видела, так как в то время тётя
совершенно ушла в себя. Утром Харриет сидела в своей старой комнате и переводила. Через
дружелюбное посредничество одного профессора, который ценил её работу, или девушка
просто вызывала в нём сожаление, тётя отправилась в издательство, специализирующееся на
биографиях. Этот жанр располагал Харриет, и перевод давался ей легко. Таким образом, она
печатала наверху в своей мансарде десятью пальцами на серой "Олимпии" и окружила себя
энциклопедиями и словарями, давая возможность чужой жизни воскреснуть на новом языке.
Она спускалась на обед. Мать и дочь вместе ели на кухне. С тех пор, как Харриет
вернулась домой, в обеденный час Хиннерк оставался в офисе. Тётя мыла посуду, а Берта
ненадолго ложилась на софу в гостиной. Затем Харриет снова шла работать, но только до
полдника. После четырёх она всё прекращала, положив мягкий серый пластиковый коврик
на пишущую машинку, и отодвигала стул. Тем временем, Харриет уже и, правда, была
неповоротливой, и очень медленно спускалась вниз по лестнице. В тот момент, когда Берта
слышала шаги дочери, перебирая бобы, то откладывала их в сторону, или ставила на землю
тяжёлую бельевую корзину, с которой хотела идти через прихожую, либо когда заполняла
свою расходную книгу, то роняла карандаш. Она затихала, подслушивала и хваталась за
свою шею. Иногда из её горла вырывались еле сдерживаемые рыдания.
Харриет ничего этого не замечала. Она медленно шла в сад на улицу, ведь был уже
конец лета, брала мотыгу и полола грядки. Наклоняться ей было трудно. Когда тётя не
ставила ноги врозь, чтобы живот находился между ними, то он пережимал ей воздух и болел.
Всё же, Харриет вытаскивала сорняки день за днём, грядку за грядкой. И когда всё было
готово, она начинала снова. А в дождливые дни тётя шла на пастбище, туда, где на верёвке
висело бельё, и пробиралась сквозь высокую траву к большим ежевичным живым изгородям,
чтобы собирать ягоды. Дождевые капли заставляли чёрные плоды проявляться ещё больше и
Харриет собирала только тяжёлые и мягкие. Сок и вода текли по её рукам. И после каждой
ягоды, которую она брала, куст оттряхивался как мокрая собака.
После одного или двух часов в саду тётя садилась на старый складной стул или
скамейку, прислоняла голову на стену дома под навесом или к стволу дерева, и засыпала.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Стрекозы дрожали над ней, шмели запутывались в её рыжих волосах, но Харриет ничего не
чувствовала. Она не летала, не мечтала, а спала как убитая.
Ночью тётя спала ещё хуже. Было жарко под крышей и под этим тяжёлым потолком.
Между её грудями струился пот, когда они лежали на её большом животе. Спать на животе
было невозможно. А лёжа на спине она испытывала головокружение. От недолгого лежания
на боку начинали болеть суставы коленей, бедро и плечо, на которых Харриет лежала. Кроме
того, тётя не знала, как быть с рукой, ведь спала она чаще всего на ней, но так было
неудобно. Каждую ночь Харриет вставала, тащилась по лестнице вниз, чтобы сходить в
туалет.
Когда тётя начала вставать ночью по два раза, то, наконец-то, взяла ночной горшок,
которым пользовалась ещё ребёнком, потому что путь вниз был длинный, крутой и
холодный, чтобы преодолевать его каждую ночь. Если Харриет поднималась, то не ложилась
снова в кровать. Окна были открыты, но прохладный ночной воздух осторожно проникал
только в верхние помещения. Харриет останавливалась возле окна и сквозняк раздувал её
ночную рубашку как огромный парус.
Розмари рассказывала, что тётя говорила ей, будто люди, которые проезжали внизу
вдоль улицы, видели, как белое приведение на чердаке дома парило в воздухе. Это была
Харриет. Она никогда не покидала усадьбу и, следовательно, некоторые люди в деревне не
знали, что девушка вернулась обратно. Конечно, многие узнали о ней и её положении, но об
этом много не говорили.
Об этом должны были начать говорить, когда стали переставляться книги верхних
полок книжного шкафа. А так случалось один раз в несколько месяцев. Неожиданно все
книги снова вставали по-другому, чем прежде, и всегда кто-то чувствовал, что всё
происходило непроизвольно, но в определённом порядке. Однажды у нас возникло
впечатление, что книги сформированы врассыпную, в другой раз по обложке, в третий мы
находили их по авторам, которые многое могут сказать друг другу. А в следующий раз
вместе стояли именно те, которые ненавидели и презирали бы друг друга. Но Харриет
никогда в этом не признавалась.
– Почему я должна что-то делать? — спрашивала она у дочери и меня, посмотрев на
нас с дружелюбным удивлением.
— Кто ещё должен был это сделать? — спрашивали мы в ответ.
— Но ты же летаешь, когда спишь, — упрямо добавляла Розмари.
Но Харриет громко смеялась.
— Кто снова вам такое рассказал! — снова засмеялась она, и покачав головой, вышла
из комнаты.
Но я всё ещё спрашивала себя: "Кто переставлял книги? Была ли это Берта? А когда она
была в гостях и уходила из дома?" Всё-таки сейчас я стояла на коленях перед письменным
столом моего умершего деда с нечистой совестью, потому что нашла книгу стихов, которую
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
он писал более четырёх десятилетий. Я положила её обратно. Я сохраню это для другого
раза. Сейчас я должна позаботиться о курятнике.
Я забрала мою зелёную сумку с портмоне и быстро поехала. При въезде в населённый
пункт находился гигантский строительный маркет. Я не стала запирать на замок мой
велосипед. Войдя внутрь, я схватила большое ведро краски, хотя два было бы лучше. Но я
была на велосипеде и не смогла бы отвезти больше одного ведра. Ведь даже два для меня
было небезопасно, как бы тогда я с ними справилась. Я схватила ещё валик, бутылку
скипидара и пошла к кассе. Кассирша была такого же возраста, как и я, и рассматривала
меня, опустив уголки рта вниз. Всё, что я сделала — вышла с моим барахлом. Сначала я
попыталась закрепить ведро с краской на багажнике, причём подол моего платья зацепился
за цепь, и мне стало понятно, почему кассирша, так нагло на меня смотрела. Я всё ещё
носила золотую одежду, но вид рваного подола с чёрными масляными пятнами не укреплял
моего самомнения и не поднимал расположения духа. Я запихнула валик и скипидар в
сумку, повесив её через плечо. Затем подобрала платье и подвернула его в свои трусы, чтобы
оно стало короче. Я села на велосипед и тронулась, но при этом тяжёлое ведро краски
соскользнуло с багажника мне на волосы. Я успела схватить его и удержать на месте, но в то
же время опасно вильнула велосипедом и почти въехала в случайного посетителя
строительного маркета. Он что-то крикнул мне вслед, что прозвучало как "тупой наркоман".
Вероятно, мужчина полагал, что я сидела целый день по-турецки с моими друзьями в
гараже и обнюхивала двадцатилитровые вёдра белой краски, стоявшие вокруг нас. Я
растерянно ухватилась за ведро на багажнике позади себя, крепко его прижав, пока рулила
одной рукой и потея поехала к дому. Немного раньше я свернула на улицу Макса. Я хотела
ещё раз спросить у него, были ли в подвале офиса дела, которые были отданы моим дедом на
хранение? Хотя, в действительности, я хотела просто его увидеть, потому что мои ночные
размышления привели меня к нулевому результату. Между тем, ремень сумки болезненно
резал мне шею. При езде сумка перескакивала с одного колена на другое, а одежда медленно
вытягивалась из моих трусов и уже опять свисала возле цепи велосипеда.
Однако я ничего не могла поделать, потому что одной рукой придерживала ведро, а
другой должна была держать руль. Но мне уже было всё безразлично, так как я почти
прибыла к Максу. И как раз в этот момент маленькая чёрная муха залетела мне прямо в глаз.
Она сильно укусила меня, и вскоре я больше ничего не видела, потому что глаз начал сильно
слезиться. "Может, это просто машина припарковалась на правой стороне?" Да, вероятно, во
всяком случае я ехала по противоположной стороне. Тут я отпустила ведро и руль.
Велосипед потерял равновесие и ведро упало на землю. И прежде чем я смогла позвать на
помощь, моя собственная сумка с тяжёлой бутылкой скипидара хлопнула меня по лицу и я
упала.
По меньшей мере она меня не сразила наповал, так как я уже лежала на земле. Тем
временем, содержимое ведра, лопнувшего от удара, также разлилось по улице и растеклось
мне на волосы и в левое ухо, на котором я лежала. Подняться было невозможно, так как мои
ноги и моя сумка запутались в велосипеде, не говоря уже о моём прежнем золотом платье. Я
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
не планировала здесь лежать. Я только хотела собраться и привести в порядок свои
конечности, а потом сдвинуться на пару метров. Но я не слышала шаги ни в правом ухе и ни
в левом, так как там была белая краска.
— Ирис? Ирис, это ты? — спрашивал меня откуда-то голос.
Это был он. Макс. Я почувствовала, будто показала себя не с лучшей стороны, и уже
хотела приступить к многословному объяснению, но тут действительно начала реветь. По
счастливой случайности, небольшая чёрная муха смылась из моего глаза слезами и я больше
не нуждалась в таком глупом мигании.
В то время, как я предавалась этим и другим рассуждениям, Макс размотал велосипед
из моей одежды и отвязал ремень сумки от руля. Он вытянул мои ноги из рамки и убрал
сумку от моей головы. Прислонив велосипед к живой изгороди перед своим домом, мужчина
встал рядом со мной на колени. Если я ожидала, что Макс будет нести меня на сильных
руках в закат, тогда я обманулась. Вероятно, он не хотел испачкать белой краской красивую
синюю рубашку. Я попыталась встать и это мне удалось, так как колесо отсутствовало.
— Ты сможешь идти? Что у тебя болит?
Болело всё, но я смогла идти. Он взял меня под локоть и отвёл в свой сад. Но сначала
бросил пустое ведро краски в контейнер для мусора.
— Садись, Ирис.
— Но я...
— Никаких "но". На этот раз, — добавил Макс, и криво усмехнулся.
— Макс, пожалуйста, пусти меня в твою ванную снять одежду, пока она не осталась на
моей коже навсегда.
Это предложение, которое я произнесла без рыдания или глупого моргания, кажется,
его успокоило.
Он сказал:
— Конечно, подожди. Я провожу.
— Зачем?
— Боже мой, Ирис, не упрямься так.
Я сидела на закрытой крышке унитаза и позволяла ему это делать. Он так мило и нежно
вытирал около моего уха и вокруг щеки, что я тут же снова заревела. Макс увидел и
попросил прощения за то, что причинил мне боль. Тогда я зарыдала ещё сильнее. Смочив
губку в воде, мужчина опустился передо мной на колени на кафельный пол ванной и взял
меня за руку. И это был конец его красивой синей рубашки.
Я ещё немного поревела в его воротник, но только потому, что там так хорошо пахло и
он был очень уютный. Затем Макс осмотрел ссадины на моих коленях и руках. На лице у
меня ничего не было, потому что сумка спасла меня, и даже бутылка скипидара осталась
целой. Когда он вышел, я залезла в душ и смыла голубым мужским шампунем остатки белой
краски с волос.
Когда я в синем купальном мужском халате снова вышла на террасу, то не обнаружила
там золотистую одежду, а Макс лежал в шезлонге и читал газету. Огромная стопка дел
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
громоздилась рядом с ним. Конечно, сегодня был обычный рабочий день, как я могла
предполагать, что он вообще был дома.
— Почему ты не в офисе? – спросила я.
Макс улыбнулся.
— Рад, что я здесь. Иногда я беру дела домой.
Он отложил газету и критически на меня посмотрел.
— Румянец пропал, но и нормального цвета лица всё ещё нет.
Я начала тереть мою щёку и Макс покачал головой.
— Нет, я не это имел ввиду. Ты выглядишь бледной.
— Это сделал твой купальный халат, он не моего цвета.
— Да, может быть. Возможно, ты бы хотела надеть свои вещи, в которых пришла?
Я подняла руки.
— Хорошо, хорошо, я сдаюсь, доволен? Сейчас я могу присесть?
Макс поднялся и втиснул меня в свой шезлонг. Это было очень любезно. Мне стало
стыдно за свой угрюмый тон, который я также не могла объяснить, и тут же снова начала
реветь.
Макс торопливо сказал:
— Нет, нет, Ирис, уже лучше, честно. Мне очень жаль.
— Нет, мне очень жаль. Ты так любезен, и я, и я...
Я вытерла рукавом купального халата свой нос.
— ...и я, я вытерла рукавом твоего купального халата свой нос! Это ужасно!
Макс засмеялся и сказал, что это действительно ужасно и я должна положить этому
конец, а ещё лучше выпить немного воды, которая стояла для меня на столе.
И я сделала то, что он мне предложил и к тому же съела ещё два шоколадных печенья и
яблоко. Макс спросил:
— Что ты хотела делать с краской?
— Ну, покрасить.
— Вот оно что.
Он посмотрел на меня, а я хихикнула. Потом вспомнила о надписи на курятнике и
стала серьёзной.
— Ты знал, что у нас в саду на курятнике написано "нацист"? Красным цветом.
Макс взглянул на меня.
— Нет, я не знал.
— И сейчас я хотела покрасить курятник.
— Весь курятник? Одним ведром краски?
— Нет. Но больше чем два или три ведра, как я хотела, на багажник не поместить или
что ты думаешь, хм?
— Знаешь, Ирис, почему бы тебе просто не спросить меня, сможешь ли ты одолжить
мою машину или смогу ли я привезти твою одежду?
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Знаешь, Макс, откуда я должна была знать, что ты здесь околачиваешься, вместо
того, чтобы работать в офисе?
И потом я ещё добавила:
— Кроме того, я была как раз по дороге к тебе.
При этом я уверенно посмотрела на него и понадеялась, что он не сразу поймёт, в каких
странных противоречиях я запутала себя сейчас.
Макс наморщил лоб и я быстро сказала:
— Я хотела узнать, есть ли у вас в офисе или документах что-то о моём дедушке. Это
написал нацист или кто-то, кто хотел обвинить нас в нацизме.
– Понимаю. Я могу поискать. В нашем подвале ещё есть картонные коробки, которые
принадлежали старику. Но если бы там было что-то криминальное, то он бы не хранил это у
нас.
— Правда. Поэтому я должна была просто прийти к тебе.
Макс раздражительно на меня посмотрел.
— Ты сейчас смеёшься или флиртуешь со мной?
— Я не буду смеяться над тобой. Ты спас меня, а я использовала твой голубой мужской
шампунь и грубо разговаривала в твоём купальном халате. Я в большом долгу перед тобой.
— Тогда ты так флиртуешь со мной, — задумчиво сказал Макс. — Хорошо.
И кивнул.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 8.
Хотя дорога к моему дому была короткой, я не хотела пройти её пешком в голубом
купальном халате Макса. Поэтому, я села в его машину, а он положил велосипед в багажник,
куда тот вошёл только наполовину. Адвокат не выпустил меня на въезде к дому, а открыл
широкую решётку и довёз до зелёных дворовых ворот. Там Макс достал велосипед из
багажника и внимательно его осмотрел.
— Кажется, не причинили никакого вреда. Тебе повезло.
Я кивнула.
Макс разглядывал меня таким же взглядом, каким осматривал велосипед.
— Тебе надо бы отдохнуть.
Я ещё раз кивнула, поблагодарила и побежала через сад к входной двери. Несмотря на
большой купальный халат, я старалась соединить в моей походке достоинство и изящество.
Мне удалось, потому что когда на углу дома я посмотрела на Макса, то увидела, как он
наблюдает за мной со скрещенными руками. Я не могла прочитать его взгляд, но пыталась
убедить себя, что тот был полон удивления.
Была вторая половина дня. Внизу у лестницы я сняла свои сандалии и потащилась
вверх, перила при этом жалобно стонали в два голоса. Моё тело всё ещё болело . "Боже мой!"
Я бросилась на кровать и немедленно заснула.
Что-то звонило два или три раза, и только я стала просыпаться, как звук прекратилось.
Я боролась со сновидениями и одеялами, когда внезапно услышала, как стонет и грохочет
лестница. Вскочив, я увидела сквозь перила только копну волос Макса шоколадного оттенка,
затем появились его плечи, и, наконец, он появился наверху и обнаружил меня у двери
комнаты Инги.
— Ирис? Пожалуйста, не бойся, не надо.
Вообще-то я не испугалась, а, напротив, была очень рада его видеть. Даже если наверху
было не убрано, и я всё ещё носила мужской купальный халат.
Я улыбнулась и сказала:
— Это твой обычный способ подкрадываться к женщинам, когда они отдыхают?
— Ты не слышала звонки. Я хотел посмотреть на тебя, ведь уже шесть часов вечера. И
когда никто не открыл, то забеспокоился, что тебе стало плохо. Я просто вошёл, входная
дверь была не закрыта. И ещё я принёс краску, кисти и валик. Всё стоит внизу.
Я поняла, что для меня всё сложилось хорошо. Правда, мои руки ещё что-то жгло и
колени тоже, но усталость отпустила и голова стала ясной.
— Со мной всё в порядке, даже очень. И как славно, что ты здесь. А теперь уходи. Ты
же говоришь, что сейчас шесть часов вечера, а я за целый день ничего не сделала.
Макс
бросил
долгий
задумчивый
взгляд
на
свой
купальный
халат.
— У тебя под ним ничего нет, да? Это твоя уловка?
— Эй, я сказала вон.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Ведь если это афёра, то должен сказать, что она работает.
— Только посмотри, ты — дурак.
— Ладно, я сейчас уйду. Тем не менее, я считаю, что имею право рассматривать мой
собственный халат. В конце концов, хотелось бы удостовериться, что ты не будешь
постоянно вытирать им нос.
— Вон отсюда!
Макс мастерски втянул голову в плечи, когда я бросила в него подушку. Он уже
наполовину стоял в дверях, когда медленно повернулся ко мне, поднял подушку,
потормошил её и прислонился к дверному косяку. Подушка была в его руках, но Макс так
ничего и не сказал. И неожиданно всё моё тело покрылось "гусиной кожей".
Покачав головой, он бросил подушку мне под ноги и вышел из комнаты. Я стянула
купальный халат и услышала, как Макс спускается вниз по лестнице.
Я надела свежее нижнее бельё, и передо мной встала проблема. Чёрная похоронная
одежда была слишком тонкой и тёплой, а второй гарнитур чёрных вещей был пыльным и
потным. Мне не оставалось ничего другого, как порыться в старых шкафах. Эту ярко-
розовую тунику должно быть одевала Харриет. Вещи Харриет и Инги подходили мне лучше,
чем одежда матери, которая была тесной.
Когда я спустилась вниз, то подумала, что Макс совсем исчез. Но потом нашла его на
улице. Он сидел на лестнице перед входной дверью, обхватив руками голову и опираясь
локтями на колени. На ступеньках перед ним стояли три ведра белой краски. Я села рядом с
ним.
— Привет.
Не убирая руки ото лба, он повернул лицо ко мне и посмотрел сквозь пальцы. У него
было угрюмое выражение лица, но голос был ласковый, когда Макс сказал:
— И тебе привет.
Я бы с удовольствием положила свою голову на его плечо, но так этого и не сделала.
Тело Макса напряглось.
— Ты хочешь сейчас покрасить курятник?
— Сейчас?
— Почему нет? Сегодня ещё долго не стемнеет, и ночью тоже светло, но это не важно,
потому что твоё платье определённо светится даже в темноте, а при дневном свете, даже
так, что болят глаза.
— Резко выделяется?
— Ах, да. Резко выделяется. В том то и дело.
Я толкнула его. Он вскочил и принёс из дома мою зелёную сумку. Мне действовало на
нервы рвение Макса и то, что парень совершенно очевидно избегал со мной телесной
близости. "Трус. Или у него есть подруга? И определённо адвокат". Должно быть, она в
Кембридже, и как раз занимается в МБА или МЛЛ, или что я ещё знаю — в КМА. Ещё бегло
говорит на всех европейских языках, у неё глаза лани и восхитительное тело, которое
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
сексуально выглядит в коротких сшитых костюмах. А я пришла как дура в своей светящейся
тунике хиппи и с удовольствием послала бы Макса домой. "Но только он был здесь с тремя
вёдрами краски, терпеливо ожидая, что я принесу из сумки валики, а я?" Как раз спала
примерно два с половиной часа и не открыла бы глаза до полуночи. "Почему я не должна
красить курятник?"
Я взяла своё ведро и оба малярных валика. Макс взял по ведру в каждую руку, засунул
кисточки в задний карман брюк и мы поплелись вокруг дома. Мимо огорода, где носился
запах лука, и вдоль сосновой рощицы, в которой вечернее солнце бросало причудливые тени,
пока мы, наконец, дошли до курятника. Трава позади него была высокой, ведь долгое время
здесь больше не косили. Луг перед домом постригали газонокосилкой, но позади дома
Хиннерк скашивал траву косой. Ребёнком я любила шипящий звук, под который падали
трава и жёлтые луговые цветы, когда дед медленно и спокойно шагал через луг. Это был не
сильный жест, с которым он проводил косой, а ритмичный и равномерный как танец в духе
барокко.
— Ох, здесь.
Мы стояли перед стеной с красной надписью.
— Макс, я полагаю, ты знаешь — это правда.
— Что правда?
— Ну, что он был… нацистом.
— Он был в партии?
— Да. А твой дед?
— Не-е, мой был коммунист.
— Но мой дед был не только простой член партии, он должен был устанавливать сроки.
— Понимаю.
— Харриет нам что-то иногда рассказывала.
— И откуда вы это узнали?
— Не знаю, может она его спрашивала? Или моя бабушка ей рассказала?
Макс передёрнул плечами, открыл первое ведро, и перемешивал густой цвет молока
палкой, которую он разыскал в сосновой рощице.
—Давай начнём красить. Ты оттуда, а я отсюда.
Мы погрузили малярные валики в краску и прошлись по тёмно-серой штукатурке.
Белый цвет ярко светился. Я медленно нажимала валиком на стену. Крыша начиналась на
уровне моего лба. Тонкие ручейки белой краски стекали вниз по стене. Потрясение было
тоже разновидностью забвения. Я не хотела оставлять красную надпись. В конце концов, она
была наляпана на стене не Богом, а скучающим тинэйджером. Только шутка.
Мы быстро красили, так как стены курятника действительно были не особенно велики.
Когда мы там играли с Розмари и Мирой, дом был ещё не так мал.
Моя бабушка проводила руками в поисках крошек, пыли, песка, и остатков еды по всем
гладким поверхностям: столам, шкафам, комодам, стульям, телевизорам и стереоустановкам.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Рукой она собирала их в кучку и толкала в согнутую блюдцем левую руку. После этого Берта
переносила то, что смела, так долго, пока не выбрасывала куда-нибудь: в мусорное ведро,
туалет или окно. "Это было симптомом болезни, и они все здесь так делали", — говорила
сестра о доме моей матери. "Зловещий дом".
С одной стороны он был обставлен так практично и функционально, однако вместе с
тем, населён телами, которые были покинуты их душами разными способами и в различной
степени тяжести. Как хорошего, так и плохого. Она всё поглаживала руками гладкие
поверхности пластмассовой мебели с круглыми углами, будто искала за что ухватиться.
Обманчивое впечатление. Ведь Берта искала руками не опору. Когда бабушка высматривала
рядом грязное пятно и оно было на её подошве, тогда она скоблила его с силой и
настойчивостью, пока грязь не оставалась под её ногтями, переходила в крошку или
становилась маленьким катышком и, наконец, совсем исчезала. Табула раса ( прим. пер. —
табула раса (с лат.) — гладкая и чистая доска для письма), больше нигде не было столов
чище, чем в доме забвения. Здесь забывали начисто.
Когда Криста возвращалась после посещений, она много плакала. Люди говорили, что
было бы весьма утешительно, если бы родители снова стали детьми, и тогда мама
становилась очень сердитой. Её плечи выпрямлялись, голос становился холодным, и Криста
тихо говорила, что это было самое глупое из того, что она когда-нибудь слышала. Бывает,
что старые люди немного путаются как дети, но не так, как старики, потому что нет
сходства. И сравнивать их с детьми было просто смешно, если бы не было грустно. Это
пришло бы в голову только тем, кто не имеет дома ребёнка или безумного старика.
Люди, которые только хотели утешить её, озадаченно молчали и часто обижались.
Выражение "безумный старик" жёсткое и бестактное. Криста хотела спровоцировать их, что
опять испугало моего отца и меня. Мы знали её только тихой и вежливой, но не
агрессивной.
Когда в школе я проходила "Макбет", то должна была думать о Боотсхавене. Это
было всё время "помню — не хочу помнить", чтобы исчезли пятна, которых вовсе не было, и
только имелись ещё три сестры-ведьмы.
Касание. Касания руки Берты всего, что было плоским; уверенность тела, что оно ещё
есть, что оно ещё оказывает сопротивление. Его проверка, была ли ещё разница между ним и
неодушевлёнными предметами в помещении. Всё появилось позже. Раньше вычищенные
пустые столы, буфеты, стулья и комоды были наполнены записками. Это были маленькие
квадратные листочки, оторванные от блоков бумажных кубиков, листочки, отрезанные от
края ежедневной газеты, большие страницы формата А4, вырванные из тетради, и корешки
кассовых чеков. Там находились списки покупок, памятки, списки с днями рождений, списки
с адресами, расписания движения, и записки с распоряжениями, написанными большими
заглавными буквами: "ПО ВТОРНИКАМ ЗАБИРАТЬ ЯЙЦА!" или "КЛЮЧ ФРАУ
МАЛЬСТЕДТ". Берта начала спрашивать Харриет то, что она по-настоящему хотела понять.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Что означает "ключ Мальстедт"? — совсем отчаянно спрашивала Берта. — Фрау
Мальстедт дала мне ключ? Где он тогда? Она хотела мне его дать? Я хотела ей его дать?
Какой? Зачем?
Листков становилось всё больше и больше. Если мы были в Боотсхавене, они летали
везде вокруг нас. Поскольку это всё всегда где-нибудь летало, листки медленно сдувались
через кухню и как большие осенние листья мягко кружились во дворе. Сообщения на них
всегда становились неразборчивыми и непонятными. Были на первых листках ещё такие
вещи, как пошаговое обслуживание новой стиральной машины, и записки со временем
становились ещё короче. На одной стояло "справа перед слева", если ещё кто-то это мог
понимать. Всё же иногда моя бабушка писала записки, которые она сама не могла больше
читать, и иногда пыталась прочитать листок, на котором не было написано ничего
разборчивого.
Постепенно послания становились особенно странными — "купальник в "Форде", но к
тому времени у неё не было "Форда", и потом снова "Берта Люншен, Геестштрассе,10,
Боотсхавен". Где-то просто "Берта Деельватер", однако уже становилось всё меньше листов
бумаги. Берта. Берта. Как будто она должна была удостовериться, что ещё существует. Её
имя больше не выглядело как подпись, а было похоже на что-то с трудом скопированное. В
коротком росчерке было полно мест, в которых карандаш останавливался, прерывался и
опять по-новому пытался писать, только маленькими штрихами. Прошло время, и дождь из
листьев совсем иссяк. Когда Берта ещё время от времени наталкивалась на старый листок,
она слепо на него пялилась, комкала и засовывала в свой фартук, рукав или туфлю.
Мой дедушка ругался на беспорядок в доме. Харриет делала всё возможное, но она
должна была переводить и Розмари также не старалась, чтобы всё выглядело ухоженным и
аккуратным. Хиннерк начал закрывать свой рабочий кабинет, чтобы его жена ничего не
раскидывала. Берта растерянно дёргала дверь комнаты мужа и говорила, что она всё-таки
должна туда войти. Это был взгляд, который мы все не переносили. В конце концов, дом был
её.
В сущности, я знакомилась с Боотсхавеном только летом, когда была здесь на
каникулах. Раз я приезжала с родителями, но большей частью только с Кристой, один или
два раза. На погребение Хиннерка мы приехали в ноябре. Однако там шёл только дождь. В
действительности, я не видела ничего кроме кладбища, даже сад у дома.
— Каким сад был зимой? — спрашивала я мою мать — бегунью на коньках, имя
которой звучало как царапанье лезвий по льду.
— Конечно, сад зимой прекрасен, — говорила она, пожимая плечами.
Когда Криста замечала, что такого ответа не достаточно, то добавляла, что однажды
всё замёрзло. Вначале весь день шёл дождь, однако вечером ударил очень сильный мороз, и
всё покрылось льдом. Каждый лист и стебель имел прозрачный слой льда, и когда ветер стал
дуть через сосновую рощицу, их иглы дребезжали друг об друга. Это было как звёздная
музыка.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Каким был сад у дома Берты? — спрашивала я моего отца, который должен был его
видеть во время летних каникул. Он оживлённо кивал и говорил:
— Ну, вроде, как летом, только бурый и банальный.
Он как раз был естествоиспытателем, и вероятно, не мог говорить о природе так много.
Я спрашивала Розмари и Миру, когда была там летом. Мы сидели на лестнице и
прятали маленькие послания между потрескавшимися досками. "Сад зимой?" Розмари не
задумывалась.
— Скучно, — сказала она.
— Смертельно скучно, — сказала Мира, и засмеялась.
Когда Розмари, Мира и я однажды снова играли в переодевания, мимо проходил мой
дедушка, чтобы дать нам конфеты из банки "Макинтош". Он любил нас. Но меня любил
больше, чем Розмари, потому что я была ребёнком Кристы, была младше, не жила с ним в
доме и Хиннерк не так часто видел меня. Но он любил шутить с обеими большими
девочками и они всегда также сильно шутили в ответ. Это делало дедушку весёлым и
очаровательным. Я тоже спросила его, как выглядит сад зимой. Подмигнув нам, Хиннерк
посмотрел из окна, драматично вздохнул, повернулся к нам и сказал низким голосом:
— Нет настроения, чихаю, кашляю, хриплю,
И на морозе покрасневший нос заложен,
Зима, я так тебя люблю,
Но в эту пору от простуды организм изношен.
Гора платков, горячий чай
И одиночество, подобно карантину.
Подруга не придёт, а жаль,
Но что же делать, так болезнь меня скосила.
Зимний сад, застывшие деревья,
И снег летит лениво.
Печально сердце от тоски стучит
И девушки проходят мимо. (прим.пер. - перевод Марины Казаковой).
Хиннерк громко смеялся и начинал кланяться.
— Браво, — кричали мы больше из вежливости, чем из искренности, хлопая своими
руками в перчатках. Мы с Розмари носили белые перчатки, которые можно было застёгивать
на запястьях. Перчатки Миры были из чёрного сатина и доходили ей до локтей. Хиннерк
снова засмеялся, спускаясь вниз, и лестница трещала под его шагами. Мира хотела знать,
придумывал ли он в этот момент стихотворение. Я тоже охотно бы узнала, но Розмари
пожала плечами. "У него есть целая книга, заполненная ими".
Между тем Макс и я добрались до слова на стене, я красила над "и", а он над "н". Мы
медленно подходили друг к другу с противоположных сторон.
— Доделаю здесь, — сказала я, — ты продолжай, но на другой стене. Одна белая стена
выглядит смешно, и сейчас мы заново покрасим всё белым. Если вместе, то пойдёт быстро…
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Взяв себе новое ведро, Макс открыл крышку, перемешал внутри и потащил его до угла,
чтобы покрасить стену, которая была полностью повёрнута к лесочку.
— Скажи мне, Макс.
Я говорила своей стене. Голос Макса раздался справа:
— Хм?
— Неужели тебе по-настоящему нечего делать, чем находиться здесь сегодняшним
вечером?
— Ты жалуешься?
— Нет, конечно, нет. На самом деле я рада. Но у тебя только одна жизнь, я имею в
виду… ты ведь вероятно… ну, ты понимаешь.
— Нет, я не понимаю. Сейчас красиво закончишь разговор, Ирис. Я не думаю об этом,
а только помогаю тебе…
— Хорошо, сама виновата. Я только хотела быть вежливой. Мне показалось, что ты
бросился решать мои проблемы, будто в твоей жизни ничего больше нет, это так?
Выглянув из-за угла, Макс посмотрел на меня прищуренными глазами и сказал:
— Вероятно, да, именно так. И сейчас ты конечно сделаешь вывод своими скудными
маленькими женскими мозгами, что я торчу здесь, потому что мне одиноко и скучно.
Макс вздохнул, покачал головой и исчез за курятником. Я глубоко вздохнула:
— И? И тебе одиноко и скучно? Да?
— Согласен, иногда. Но это не заставляет меня искать общества чужих женщин и
исполнять ремесленные работы в их доме и курятнике.
— Хм. Я должна это принять на свой счёт?
— Обязательно.
— Что ты делаешь, если не красишь курятники или работаешь?
— Боже, я знал, что так будет. Чертовски мало, Ирис. Итак. Я играю с моим коллегой в
теннис, дважды в неделю. Вечером я бегаю, хотя нахожу бег смертельно скучным. Когда
жарко, я хожу плавать, смотрю телевизор, читаю каждый день две газеты и листаю время от
времени "Шпигель". Иногда после работы я хожу в кино.
— А где твоя подруга? У вас в деревне каждый имеет уже в двадцать с небольшим
двоих-троих детей от одной женщины, с которой познакомился в шестнадцать.
Я была рада, что не могла его видеть.
— Понятно. У меня тоже есть друзья. Моя последняя подруга, с которой я
познакомился в 22 и был вместе с ней четыре года, переехала в прошлом году. Она была
медсестрой.
— Почему ты не уехал с ней?
— Она перевелась в госпиталь намного дальше от города, чем здесь. И прежде чем мы
смогли обдумать, где будем жить в одной квартире посередине между её госпиталем и моей
канцелярией, там у неё уже случилась история с главным врачом.
— О, мне очень жаль.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Мне тоже. Но самым неприятным для меня было то, что было как-то по фигу.
Особенно выводит из себя клише с врачом и медсестрой. Моё сердце не было разбито, и
даже не болело. Вероятно, у меня больше никого нет, потому что я просто погряз в этой
болотистой местности.
— Когда ты был маленький, ты был один.
— В самом деле? Как успокаивает.
— Когда ты вытащил из воды Миру. В шлюзе.
— Это был зов сердца? Скорее моя обязанность и делал я это без радости.
— Нет, но ты показал своё сердце, и мы после этого такого не встречали. .
— Вы пугали меня.
— Да ладно. Ты считал нас клёвыми.
— Ужасно.
— Ты был в нас влюблён.
— Вы были абсолютно ненормальные.
— Ты считал нас красивыми.
Макс молчал.
— Ты считал нас красивыми!
— Да, чёрт возьми. Ну, и?
— Ну, ничего.
Мы красили дальше.
Через несколько минут справа раздался глухой голос Макса:
— Надпись на стене выполнена здесь вручную либо тем, кто не имел ни малейшего
понятия, о ком пишет, или тем, кто хорошо знал Хиннерка Люншена. Ведь в Боотсхавене нет
приличных событий. Здесь вообще нет событий. Если только ты подразумеваешь спектакль
"мойщик-автомашины"
или
"селекционер-поливающий-герань-в-бетонных-цветочных-
ящиках". Здесь происходит так мало, что иногда я сажусь на кладбище и пью вино, только
чтобы что-нибудь произошло. Я не интересный тип и как раз ещё достаточно умный для
того, чтобы всё понимать. Неудачно для меня.
Я молчала. У меня не было желания утешать его и я не думала, что Макс требует
утешения. Да, это тоже какое-то согласие. "Что я здесь вижу в спокойном молодом
адвокате?" Вероятно, прошлое. Понимая важность того, что я была у него перед глазами как
пухленькая белокурая девочка, которая судорожно пыталась перехватить внимание двух
старших девочек. Он знал меня как внучку Берты, кузину Розмари и как "любимую девушку"
Хиннерка. Когда Макс, как младший брат как-то растворился в воздухе между восемью и
тринадцатью, то он всё же нас видел. Временами Мира была вынуждена привозить его к нам,
тогда мы удостаивали парня взгляда, а он нас нет, но я замечала, как Макс нас воспринимал.
Я могла чувствовать потому, потому что днём мы оба проявляли такое безразличие, в
которое всегда примешивалась хорошая доля отчаяния.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Кроме моих родителей и тёть, я не знала никого, кто видел нас такими, какими мы
тогда были. Однако это не считалось, ведь они не переставали нас так видеть. Всё же Макс
меня сейчас видел. К счастью, что мужчина был такой милый. Вероятно, он должен быть
таким, да и Мира уже заняла все другие качества. Она была дикой — он послушным. Она
бросалась в глаза — он делался невидимым. Она уходила — он оставался. Мира хотела
драмы — он покоя. И так как Макс был милым, мы конечно никогда его не замечали. "Какая
девочка, которая держит что-то в себе, заметит такого славного парня?"
Но теперь я его заметила и спрашивала себя: "Почему я заметила Макса? Смерть и
эротика всегда идут вместе, но помимо этого? То, что прямо сейчас у нас обоих никого не
было?" Я оставила Джона потому, что хотела "домой", и каждый человек знает, что со
своими желаниями нужно быть осторожнее, потому что они могут исполниться. Макс явился
с домом. Дом. Разделённое забвение было точно такой же сильной связью, как общая память.
Пожалуй, ещё сильнее.
И вместе с тем ещё была раскрыта тайна мужчины с бутылкой на кладбище. Ничто не
остается тайным в деревне, во-первых не для меня. Наверное, это было также известно всем
— Макс жил здесь и красил курятник Берты.
"И что Макс тогда заметил?" День в шлюзе был одним из первых летних дней. Я
вспоминаю колоссальные зелёные рои мух, когда мы ехали на велосипедах через коровьи
пастбища к каналу. Розмари носила тонкую фиолетовую одежду, и встречный воздушный
поток задувал воздух в пышные рукава, сшитые из тонкого прозрачного материала. Её руки
мерцали белизной сквозь завесу ткани, и это выглядело так, словно из её плеч тянулись две
морские змеи. Чтобы можно было ехать, она натянула платье выше колен и прищемила его
бельевыми прищепками горизонтально воздушному потоку. Должно быть, я ехала позади
неё, так как видела веснушки на коленных впадинах Розмари. Но, вероятно, так было при
другой велосипедной прогулке.
Абсолютно уверена, что тогда я уже носила зелёный цвет от тёти Инги. Поэтому
чувствовала себя в поездке как речная нимфа и на обратном пути как вздутый утопленник.
Мира носила чёрное.
Мы взяли купальные принадлежности из багажников, бросили велосипеды выше берега
реки и помчались вниз по одной из узких тропинок рыбаков. Я положила свое гигантское
полотенце на плечи и попыталась так раздеваться. Кроме нас здесь никого не было. Мира и
Розмари засмеялись, когда увидели меня:
— Почему ты должна прятаться? Почему ты должна от кого-то отворачиваться?
Всё же я стыдилась своего тела только потому, что у меня не было ничего такого, чего
можно было бы стыдиться. У Розмари были маленькие твёрдые груди со строптивыми
розовыми сосками, а Мира имела удивительно большую грудь, которую не предполагали её
узкие плечи под чёрными джемперами. У меня не было ничего. Ничего правильного. Это
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
больше не было таким плоским, как год назад, когда я ещё совсем свободно плавала в
трусиках. Что-то там уже было, но было странно, неприятно и на ощупь казалось
фальшивым. Я не понимала, почему девочка в плавательном бассейне всегда должна
переодеваться в общей раздевалке, пока некоторые дамы делают это в отдельных кабинках.
Наоборот было бы рациональнее: несовершенство нуждается в утаивании. Такое отличие
было ничем иным, как колорадскими жуками в произведениях искусства. Мне было уже
понятно, к какой из двух групп я принадлежу.
Мы улеглись на деревянный мостик и сравнивали наши цвета кожи. Все были очень
бледные. Хотя у меня были светлые волосы, но из всех троих девочек моя кожа была темнее
и желтоватого оттенка, у Миры — алебастровой, а у Розмари — голубоватой с прожилками и
веснушками. В этом случае мы сравнивали наши тела. Розмари говорила о груди, что за это
время она стала, как правило, меньше. Я не понимала, почему сестра так говорила.
— По каким правилам, грудь становилась больше или меньше? И какое правило даёт
моей груди оставаться такой?
Мира и Розмари громко хохотали. Я краснела, волновалась и только понимала, что я
чего-то не знаю, но должна была знать. Мои глаза жгло, и чтобы не завыть, я кусала щеки
внутри.
Мира взяла себя в руки первой и спросила, не объясняла ли мне моя мама, что у
женщин один раз в месяц приходит кровь? Я была в ужасе. Кровь. От этого я не могла
ничего сказать. Такая неизвестность мне напоминала что-то мрачное; то, что моя мать
называла "дни", и связанное с тем, что вы не могли заниматься спортом. Я была зла на мою
мать, Миру и Розмари, и с удовольствием наступила бы на них. В самую середину их
студенистых грудей медуз.
— Смотри, она на самом деле не знает об этом, Мира! — кричала Розмари, восхищаясь
по-настоящему.
— Да, правда. Как мило!
— Конечно, я знаю. Я только не знала, что это называется "менструация". Мы дома
называем их "дни".
— Окей, ты знаешь, что надо брать, чтобы не протекало?
— Да, конечно.
— И? Что?
Я молчала и снова кусала свои щеки изнутри. Это причиняло боль, и я переводила
разговор на другую тему. Но языком я могла ощупывать отпечаток моих зубов. Я не хотела
признавать, как мало знаю, но также не хотела сменить тему, потому что должна была
выведать абсолютно всё.
Розмари смотрела на меня. Она лежала посередине, и её глаза блестели серебром как
кожа тонких рыб в канале; и понимала то, что происходило во мне.
— Говорю тебе: тампоны и прокладки. Мира, объясни ей, как функционирует тампон.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
То, что сказала тогда Мира, мучило меня: толстые жёсткие чистые палочки из ваты,
которые толкают в себя снизу, а нитка свисает куда-то наружу и опять кровь, кровь, кровь.
Мне стало нехорошо. Поднявшись, я прыгнула в воду. И услышала позади себя, как
смеялись Розмари и Мира. Когда я снова выбралась из воды, обе говорили о моём весе.
— ...и наша маленькая Ирис тоже имеет свою прекрасную и толстую задницу.
Розмари вызывающе на меня посмотрела, а Мира фыркнула:
— Всё происходит от "Шогеттена" ( прим. пер. — шоколад) твоего деда.
Правильно, я не была худой и, даже не стройной. У меня была толстая попа, полные
ноги и никакой груди, но круглый живот. Я была самой некрасивой из нас троих. Розмари
была загадочной, Мира — порочной, а я — жирной. Тоже правильно, я слишком много ела.
Я любила читать и при этом есть. Хлеб после одного, печенье после другого, а сладкое и
солёное в постоянном чередовании.
Это было чудесно: истории о любви с сыром "Гауда", приключенческие романы с
орехами в шоколаде, семейные трагедии с мюсли, сказки с мягкой сливочной карамелью и
рыцарские сказания со слоёным печеньем "Принценролле". Со многими книгами прекраснее
всего всегда было съедать: лучшие мясные фрикадельки, крупу, куриную грудку и кольцо
колбасы. Когда я бродила в поисках еды по нашей кухне, моя мать надувала нижнюю губу,
по особенному кивая мне и говоря о том, что подаётся в час ужина — хорошо, или что я
могла бы обращать немного внимания на свою талию. "Почему она всегда говорила, что это
всё хорошо, если как раз всё было плохо?"
Она знала, что унижала меня этим предложением. Оскорблённая, я пойду в мою
комнату, не стану приходить к ужину, а позднее тайно стащу миндаль с плиткой шоколада и
возьму с собой в кровать. Я стану читать, есть, и отчаянно молчать или буду маленьким
лордом, потерпевшим крушение на одиноком островке, бегая по болотам с растрёпанными
волосами или убивая дракона. Вместе с миндалём я крошила мою ярость и отвращение к
себе самой, проглатывая то и другое с плиткой шоколада. И до тех пор, пока я читала и ела,
всё было хорошо. Я была всем, чем могла быть, но только не самой собой. И ни за какие
деньги я не могла перестать читать.
В тот день в шлюзе я не читала. Я стояла мокрая на тропинке и замерзала под
взглядами обеих девочек. Смотря на свои ноги, я рассматривала свой белый и широкий
живот, выступающий вперёд.
Розмари вскочила.
— Пошли, мы будем прыгать с моста.
Мира медленно встала и потянулась. В своём бикини она смотрелась как чёрно-белая
пятнистая кошка.
— Так надо?
Она зевнула.
— Да, так надо, моя сладость. Давай с нами, Ирис.
Мира воспротивилась:
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Детишки, идите играть в другом месте и дайте пожалуйста взрослым немного
отдохнуть, ага?
Розмари рассматривала меня, и её глаза цвета воды переливались разными цветами.
Она протянула мне руку. Я с благодарностью схватила её и мы вместе помчались к мосту.
Мира медленно следовала за нами.
Мост был выше, чем мы думали, но не такой высокий, чтобы мы не могли не
отважиться на это. В разгар лета взрослые мальчики спрыгивали здесь вниз. Сегодня на
деревянном мосту никого не было.
— Смотри, Мира, там внизу сидит твой младший брат. Эй! Неудачник!
Розмари была права. Там внизу на полотенце сидел Макс со своим другом. Они ели
сливочное печенье и нас ещё не видели. Когда Розмари крикнула, они посмотрели вверх.
— Окей. Кто первый? — спросила Розмари.
— Я.
Я не боялась прыгнуть, потому что хорошо плавала. Хотя так было уже некрасиво, но
зато отважно.
— Нет, Мира прыгнет первой.
— Почему? Пусть Ирис, если она хочет.
— Но я хочу, чтобы прыгнула ты, Мира.
— Но я не хочу прыгать.
— Ну, ладно, садись на перила.
— Я охотно так сделаю, но на этом всё.
— Уже понятно.
Розмари снова посмотрела на меня своим переливающимся разными красками
взглядом. Я неожиданно поняла, что хочет сестра. Она и Мира как раз высмеивали меня, но
теперь кузина стала моей союзницей. Некоторое время назад я всё ещё была рассержена,
однако почувствовала себя польщённой. Я кивнула Розмари, и она кивнула в ответ. Мира
сидела на перилах, а её ноги свисали в воду.
— Тебе щекотно, Мира?
— Ты знаешь, что да.
— Тебе здесь щекотно? — Розмари немного поколола по её спине.
— Нет, пусти.
— Или здесь? — Розмари лениво щекотала возле её плеча.
— Отойди, Розмари.
Я встала рядом с ними и закричала:
— Или здесь?
И потом сильно ущипнула Миру за бок. Вздрогнув, она закричала, потеряла равновесие
и упала с моста. Розмари и я не смотрели друг на друга. Мы нагнулись через перила и
смотрели, что Мира станет делать, когда снова всплывёт.
Мы ждали.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Ничего.
Она не появлялась снова.
Перед тем, как я побежала, то увидела, как Макс бросился в воду так, что вокруг него
разлетелись брызги.
Когда я снова вынырнула, Макс уже тащил сестру в направлении берега. Она кашляла,
но плыла. Пошатываясь, Мира прошла по земле и легла в высокую траву на берегу. Макс
сидел рядом с ней. Они не разговаривали друг с другом. Когда я поднялась из воды, Розмари
прибежала к нам сверху. Рассмотрев нас троих по очереди, он плюнул в воду, встал и ушёл.
Макс вскочил в мокрых плавках на велосипед и уехал.
Розмари и я стояли рядом с Мирой, которая всё ещё закрывала глаза и быстро дышала.
— Она не в себе.
Я выпалила:
— Мне жаль, Мира, я...
И начала плакать.
Розмари молчала и смотрела на Миру. Наконец, когда она открыла глаза, чтобы
посмотреть на Розмари, то откинула голову и засмеялась. Маленький красный рот Миры
скривился – это было от боли, ненависти или она тоже хотела заплакать? Её рот раскрылся,
раздался короткий дребезжащий звук, после которого подруга начала смеяться. Сначала
тихо, а потом громче, беспомощнее и пронзительнее.
— Макс?
— Хм?
— Тогда в шлюзе…
— Хм?
— Мне очень жаль. Я спрашиваю себя…
— Хм?
— Я спрашиваю себя, имело ли это отношение к смерти Розмари?
— Понятия не имею, но я не верю, что так было не один раз в тоже лето. Ведь всё было
давно. Как ты там сейчас?
— Ах. Понятия не имею.
— Ты знаешь, может быть, всё было связано с этим. Возможно, действительно не
причём и те пари ( прим. пер. — ставки) и то, что здесь стоит курятник, и ещё несколько
тысяч других вещей. Ты понимаешь?
— Хм.
Я смахнула волосы со лба. Мы красили дальше. Было ещё тепло. Закрашивание
немного помогало, но красную надпись можно было ещё хорошо прочитать. "Нацист".
Хиннерк сам часто употреблял слово "социал-демократ". Он не любил социал-демократов,
но это было невозможно пропустить мимо ушей. Дедушка ругал правых, левых, партии и
политиков. Хиннерк совершенно презирал коррумпированный сброд, и частенько охотно
сообщал об этом всем вокруг: тем, кто хотел слушать, и тем, кто не хотел. К примеру, мой
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
отец не желал всё слышать, ведь он сам был членом Общинного совета, и самостоятельно
выложил возле нашего дома в Боотсхавене велосипедную площадку, сделал ночные
отключающиеся подвесные лампы на безлюдных улицах и перекрестках с круговым
движением.
Как рассказывала Харриет, Хиннерк в войну писал стихи, когда больше не мог
работать адвокатом. Он был отправлен к денацификации в Южную Германию. Мой дед был
не простым членом партии, и я не могла открыто признаться в этом Максу. Я знала от
Харриет, что Хиннерк был вторым районным судьей, был удачлив и не должен был
подписываться под плохими судебными приговорами. Моя мать, которая часто брала его под
защиту, рассказывала, что господин Райманн — кузнец и признанный коммунист, был
оправдан. Дед сидел возле господина Райманна как ученик в мастерской. Вид раскалённого
металла пугал его, но в то же время восхищал. Он любил шипение, и то, как вода испускает
пар. Готовые подковы, которые доставались из воды, казались ему браком. Они были
твёрдые и шероховатые, коричневые и неживые, хотя перед этим светились красным
магическим цветом, будто имели свою собственную жизнь. Хиннерк сначала должен был в
школе выучить немецкий литературный язык. Криста говорила, что учитель спрашивал у
первоклассников значение выражения "никогда не мучайте животное шутя, потому что оно,
как и ты, чувствует боль". Тогда вызывался Хиннерк и говорил: "Даже если загнан в угол".
Дед был удачливым. Его родители уступили стремлению пастора и послали мальчика в
среднюю школу. После окончания войны отец Хиннерка хотел забрать его, но тот остался в
школе. После этого моя мать имела привычку говорить: "Если бы первая мировая война
окончилась раньше на полгода, то Хиннерк не посещал бы школу, не учился бы, никогда не
женился бы на Берте, никогда не получил бы Кристу и никогда не было бы меня — Ирис".
Мне рано стало ясно, что школа была важна. Жизненно важна.
Когда вторая мировая война закончилась, Хиннерк был уже главой семьи и не было
никакого одержимого страстью вспыльчивого человека. Он хотел быть не военным, не
призванным на военную службу, а заботиться о лагере военнопленных в городе и приходить
домой поесть, как обычно. Хиннерк Люншен гордился собой. Ему ничего не было подарено
и не положено в колыбель. У него была сила воли, ясная голова, самообладание и это кое к
чему его привело. Дед был спортивным, хорошо носил форму и статно в ней выглядел. И
обнаружил, что большинство идей нацистов для таких мужчин, как он. Только Хиннерк не
нуждался в людях второго сорта. Быть сверхчеловеком для него было вполне достаточно. Он
презирал людей, которые унижали других, чтобы возвыситься самим. И понимал, что доктор
Хиннерк Люншен не нужен как нотариус. Разумеется, он достал для своего старого
школьного товарища Иоганна Вейлля необходимые документы для того, чтобы тот смог
выехать за границу к своим родственникам в Англию. Это было всё-таки дело чести. Дед
никогда не говорил об этом, но Иоганн Вейль написал нам письмо, когда ему обходным
путём был послан некролог Хиннерка. Это было через полгода после смерти деда. Инга
сняла с него ксерокопию и послала своей сестре Кристе. Послание было вежливым и
отстранённым, ведь у этого мужчины не осталось дружеских чувств к моему дедушке. Я не
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
хотела знать, как в то время Хиннерк покровительствовал ему. Я также не знала, был ли мой
дедушка антисемитом. Во всяком случае, трудно кого-то найти, с кем он когда-нибудь не
ссорился. Но письмо говорило совершенно ясно, что Хиннерк помогал своему школьному
товарищу. Это было большим облегчением для всей семьи.
Конечно, он тоже поссорился с нацистами, так как презирал дураков, а многие нацисты
были глупее деда. Хиннерк также находил глупой войну, которую вести дальше шансов
больше не было, и говорил это по вечерам, когда заходил в Титйенс за пивом. В трактире
молча сидела женщина. Мы никогда так и не узнали кто это. Была ли она женой мужчины,
которому Хиннерк предъявил иск или вынес обвинительный приговор? Унижала ли она
когда-то Хиннерка? Он был достаточно разумным, чтобы быстро обнаруживать слабости в
людях, довольно остроумным, чтобы язвительно их описывать, но был недостаточно
мудрым, чтобы сопротивляться искушению, что собственно и делал. Фрау Кооп однажды
говорила, что у Хиннерка в городе была любовница — темноволосая красивая женщина. Она
сама видела её фотографию в письменном столе Хиннерка. Мы с Розмари были удивлены,
что фрау Кооп кинулась в стол Хиннерка посмотреть на фотографию таинственной
темноволосой женщины. Инга утверждала, что знала это фото, которое было
фотоотпечатком той фотографии, которая была сделан Бертой сестре Анне. Во всяком
случае, Хиннерк сказал, что не знает молчаливую женщину из Титйенса. Всё-таки она
должна была его знать или, по крайней мере, осведомлена о нём. Потому что женщина
публично обвинила Хиннерка. Таким образом, районный судья, доктор Хиннерк Люншен, к
ужасу всей семьи, ещё незадолго до конца войны, почти в 40 лет, был солдатом. Хиннерк
ненавидел насилие. Он ненавидел и презирал своего грубого отца, а сейчас должен был
уходить и стрелять в людей, но ещё хуже, даже застрелиться сам. Дедушка больше не спал,
сидел ночи напролёт у открытого окна своего кабинета и смотрел в темноту. В то время
липы во дворе уже были высокими. Это было осенью, и мощёная подъездная дорога к дому
была покрыта жёлтыми листьями в форме сердечка. В день перед отъездом Хиннерк вышел
из НСДАП ( прим.пер.:НСДАП - национал-социалистическая рабочая партия Германии) и
получил воспаление лёгких.
В поезде у него поднялась температура и Хиннерк очень ослаб. Из-за своего состояния
он не отправился в Россию, а остался в лазарете. Правда, дедушка не получил никакого
пенициллина, но выздоровел. Только после этого его отправили на фронт, в Данию, в январе
1945 года. Там Хиннерк попал в лагерь для военнопленных, а после окончания войны в
лагерь для интернированных лиц ( прим. пер.: лагерь для иностранных граждан, лишенных
свободы передвижения и выезда за пределы страны) в Южной Германии. Я узнала от
Кристы, что письма Берты Хиннерку переписывались и мой отец зачитывал их мне вслух.
Берта переписывала свиней, которых покупала, и сестра Хиннерка Эмма разместила их у
себя во дворе. И как нарочно, из всех многочисленных свиней, которых имела её невестка,
умерла именно её свинья. Так глупо. Не то, чтобы Берта могла отличить свою свинью от
других. Нет, но она должна была так думать. Что ей оставалось. Потом бабушка написала
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Хиннерку. И зимой у неё был велосипед мужчины, которому отец Берты сделал одолжение.
Он привёз ему топор, потому что инструмент того сломался. Берта вкалывала, не покладая
рук, и смогла сохранить свою семью. У неё была Урсель — корова. В дом прибыли чужие
люди, беженцы из Восточной Пруссии, которые стали тут квартировать. "Это было трудно,
— писала Берта, — когда нужно было делиться кухней". После войны в доме также жили
английские солдаты. Они просто так устроили костёр в кухне на полу. Военные были ужасно
шумные, но дружелюбные к детям. Берта рассказывала о потоке беженцев, который
спускался по главной улице. Девочки стояли у ограды и смотрели, как ежедневно сотни
людей с лошадьми, сумками, ручными тележками и корзинами проходили мимо дома. Они
находила это очень волнующим. В течениё недели они загрузили всё, что смогли найти в
доме, в детскую коляску двухлетней Харриет, одели её в то, что смогла найти в шкафах, и
заковыляли гуськом по двору.
— Мы играем в беженцев, — говорили они своей матери, и "конвоировали" себя в
курятник.
Берта написала об этом своему мужу. Она проехала через всю Германию, чтобы
навестить его. Без детей.
А потом Хиннерк вернулся. Он не был расстроенным, злым или больным. Дедушка был
не таким, как раньше, не угрюмым и не мягким. Хиннерк был просто весёлый только дома.
Он хотел, чтобы всё было, как раньше, и взял себя в руки. Только самая младшая дочь
Харриет была ещё младенцем, когда Хиннерк уходил. И с тех пор он называл её Фёдор. "Кто
был этот Фёдор?" Криста и Инга расписывали себе, что Федор должен был быть маленьким
русским мальчиком с раскосыми светло-голубыми глазами и растрёпанными тёмными
волосами, который спас моему дедушке жизнь, потому что тайно держал его в доме на
дереве и сохранил ему жизнь коркой хлеба. Но Хиннерк не дошёл до России.
После возвращения Хиннерка домой, Берта без ропота отступила на второй план. Она
показала ему расчётную книжку, которую он проверил, и позволила ему принять решение,
будет ли Урсель оставаться или продаваться. Дедушка хотел оставить её, и корова осталась,
хотя с трудом давала молоко. Чужие люди всё ещё жили на верхнем этаже дома, что не
нравилось Хиннерку. Он ругал славную старую супружескую пару, когда они могли это
слышать. Всем вдруг стало слишком тесно. И Берта, которая до сих пор замечательно делила
кухню с чужой супружеской парой, должна была планировать: кто, когда и где будет иметь
право там находиться. Ей было стыдно, но она так делала.
Несмотря на то, что Хиннерк вышел из партии, он был вторым районным судьёй, и
занимал высокий пост во время нацистского режима, из-за чего потерял свой допуск
адвоката. Вскоре он был отправлен американцами в лагерь денацификации ( прим. пер.:
комплекс мероприятий, направленных на очищение послевоенного немецкого и австрийского
общества; проводилась по инициативе союзников по антигитлеровской коалиции после
победы над нацистской Германией и основывалась на решениях Потсдамской конференции).
Моя мать рассказывала мне, что она и её сестры несколько месяцев должны были аккуратно
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
одеваться. Они поехали по железной дороге в Дармштадт, чтобы навестить своего отца.
Когда Инге было восемь, девочка спросила, что он делает здесь целый день, но Хиннерк
только посмотрел на неё и ничего не сказал.
На обратном пути после этого посещения Берта разъяснила своей дочери, что её отец
проверяется там ещё англичанами и американцами для того, чтобы снова работать. Моя мать
призналась мне, что много лет постоянно представляла что-то вроде юридического экзамена,
но только на английском.
Когда Хиннерк вернулся, то получил назад адвокатский пропуск и не тратил пустых
слов в течение полутора лет. И не о прошедших до этого годах.
Инга рассказывала, что Хиннерк дал указание составить завещание, чтобы после
смерти его дневники были сожжены. И что сёстры так бы и сделали.
— И ты раньше их не видела? — недоверчиво спросила Розмари.
— Нет, — сказала Инга, посмотрев на Розмари.
Хиннерк любил горящее пламя. Я часто видела его, разжигающим огонь в саду в
течение многих дней. Он стоял там и шевелил жар вилами. Когда Розмари, Мира и я
присоединялись к нему, он говорил:
— Вы знаете, имеются три вещи, на которые можно смотреть, не уставая. Первое —
вода, второе — огонь, и третье — несчастье других людей.
Пятно от пожара на кухонном полу, где английские солдаты разожгли огонь, всё-таки
ещё было видно. Но красная надпись на курятнике тем временем была скрыта под белой
краской. Ну, почти. Если только знать, что она там была, тогда она действительно была
заметной. Всё-таки я решила, что можно оставить и так. Я зашла за угол, чтобы увидеть
Макса. Он приложил большой малярный ролик к стене и теперь красил кистью.
— Ну, как, ты ещё долго?
Макс не смотрел на меня вверх и сосредоточенно красил дальше.
— Привет, Макс! Это я. С тобой всё хорошо? Ты придумываешь злую шутку? У тебя
судороги? Я должна тебе помочь?
Макс стремительно красил в середине стены.
— Нет, всё в порядке.
Я подошла ближе, но он встал у меня на пути и сказал:
— Ах, ты уже закончила со своей стеной? Пятно проявляется. Слово можно ещё
прочитать?
Ещё раз подвинув меня своим туловищем в сторону, он внимательно посмотрел на
меня и сказал:
— Стало уже хорошо.
— Его ещё видно.
— Да, но только если хочется увидеть.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Я пристально смотрела на белую стену.
— Боже мой, сейчас эта стена курятника представляет собой картину со смыслом или
что-то ещё?
Но Макс уже не слышал. Он снова скрылся позади дома. Наступили сумерки.
Окрашенная стена белоснежно светилась. "Почему он так смешно себя ведёт?" Я встала
рядом с ним, но адвокат всё ещё не смотрел вверх. Я видела, что Макс покрасил стену
неравномерно, не так, как с другой стороны. Нет, он что-то нарисовал сверху. Я мгновенно
подумала, что тут была ещё красная надпись, которую я пропустила взглядом, а Макс хотел
её от меня скрыть. Возможно, чтобы пощадить. Но потом я увидела, что он что-то убрал и
сам написал. Моё имя. Примерно дюжину раз.
— Ирис, я...
— Мне нравится стена.
Мы стояли вдвоём перед стеной и долгое время её разглядывали.
— Давай, уже хватит, Макс. Слишком темно для покраски.
— Ты иди. Я доделаю и будет готово.
— Не глупи.
— Нет, действительно, мне будет приятно. Кроме того, это была моя идея начать ещё
сегодня вечером.
— Пожалуйста.
Я повернулась и начала убирать свои малярные принадлежности.
— Оставь. Я всё уберу.
Я пожала плечами и долго шла через сад к входной двери. Когда я проходила мимо роз,
то точно установила, что вечером они пахнут тоскливее, чем в течение дня.
Я выпила большой стакан молока и взяла с собой в кровать книгу стихотворений
Хиннерка. Они были написаны шрифтом Зюттерлина ( прим. пер. — последняя широко
используемая форма куррента — немецкого готического курсива). "Но для чего я, в конце
концов, была библиотекарь?" Но сначала я должна была привыкнуть к его почерку. Первое
стихотворение было восьмистрочием о толстых и худых женщинах. Потом попалось
длинное о крестьянине, которого с притворной неуклюжестью разоблачил хитрый адвокат.
Также давался рифмованный рецепт предупреждения против болезни, который начинался
так: "Буковый орешек, белокопытник, вероника, дягиль и можжевельник, горчавка голубая,
не белая, медуница, следует глотать не разжёвывая..."
Я читала стихи о блуждающих огоньках на болотах, о старых давно обмелевших
гаванях в Гесте и пустом чёлне в полнолуние в сентябре. И всегда, после того, когда он
отчаливал, на следующий день в деревне не хватало ребёнка. Хиннерк писал о насыщенном
гуле, когда четверо мужчин на поле размахивают молотилом ( прим. пер. — прикреплённая к
рукоятке цепа короткая палка, которой бьют по снопу при молотьбе). Также имелось
стихотворение об эмигрантах в Америку. Другое называлось "24 августа" и посвящалось
дню отлёта аистов. И снова одно о подлёдном лове в озерце за деревней. Ещё я прочитала
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
похабное стихотворение о быке общины, который испортил корову, и её потом вынуждены
были зарезать.
И танцевальные вечера, проходившие на деревянных настилах Титйенса. И в конце ещё
находились два зловещих стихотворения. Одно называлось "Двенадцатый", действие
которого рассказывало о последних шести ночах старого и шести первых ночах нового года.
Тот, кто развешивал в это время бельё, получал саван. Кто вращал колесами, даже в прялке, к
тому подъезжала карета мертвеца. Так как в Гирске в это время по воздуху носился охотник
на оленей. Последнее стихотворение серой книги было написано о большом пожаре в
Боотсхавене в год рождения Хиннерка. Люди кричали как скот и скот кричал как люди, в то
время как сгорело полдеревни.
Я выключила лампу на ночном столике и пристально посмотрела сквозь черноту
комнаты. Мои глаза привыкли к темноте, узнавая контуры и тени. В серой книге Хиннерка
не было ни одного стихотворения о войне, и ничего, что позволяло бы судить, что стихи
были написаны в лагере, который специально служил для того, чтобы свои собственные
заключённые вызывали в памяти другие ужасные дни прошедших лет. Я думала о стихах,
которые обращались к деревне Хиннерка, и были наполнены любовью к местам его детства.
Детство, которое он так ненавидел.
И я поняла, что не только забвение было формой воспоминания, но и воспоминание
было формой забвения.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 9.
Конечно, я думала о Максе. Я думала над тем, сдерживал ли он так себя, потому что я
таким образом себя сдерживаю, и если я себя сдерживаю потому, что он так себя сдерживает
или потому, что я хочу себя сдерживать по причине, над которой я должна поразмышлять.
На следующее утро, во вторник, я подбежала босиком к большому шкафу и открыла
дверь. Внутри пахло шерстью, древесиной, камфарой и ещё чем-то, возможно, туалетной
водой для волос моего дедушки. Недолго думая, я взяла белое платье в светло-серую
крапинку. Однажды оно было бальным платьем Инги — тонкое и лёгкое, и светилось как
волна горячего воздуха. С чаем в руках я уселась на ступеньку лестницы перед входной
дверью, где снова обнадёживающе благоухало лето.
Когда я захотела уйти обратно в дом, то увидела три пустых ведра из-под краски. Я
побежала вдоль дома к рощице. И действительно: все четыре стены курятника были
покрашены в белый цвет. Я испугалась, ведь он выглядел удивительно красиво, как
маленький загородный дом. "Долго ли вчера Макс здесь докрашивал?" Обежав вокруг
металлической бочки, я увидела, что слово "нацист" мерцает под белой краской, но не
обнаружила слово "Ирис". Я вошла внутрь маленького дома, но могла стоять там, лишь
втянув голову в плечи.
Когда на улице нас застигал дождь, мы с Розмари и Мирой заползали сюда внутрь. Но я
часто была здесь совершенно одна, особенно, когда была в гостях на каникулах. Розмари в
сентябре отсутствовала, может из-за школы, но я ещё туда не ходила. Поэтому первую
половину дня я использовала для себя. Я собирала камешки, которые здесь выглядели
совершенно по-другому, чем дома. В основном у нас была круглая галька, но здесь лежали
камни, которые выглядели как стекло и также разбивались. Если их бросали на жёсткую
землю, то острые куски соскакивали как настоящие лезвия. "Кремень" — так их называла
Мира. Чаще всего встречались светло-коричневые, серо-бурые или чёрные, а белые редко.
Рейнская галька, которая лежала вокруг нашего дома, не разбивалась. Долгое время я
взламывала много камней, потому что надеялась отыскать в них кристаллы. Для этого я
хорошо рассматривала камни — какие-то были шершавые и невзрачные снаружи, зато
сверкали внутри. Часто я находила их в лесу на старых железнодорожных путях около
нашего дома. Форма камней как бы говорила мне, что они в себе что-то содержат. В их
выпуклости было какое-то менее случайное свечение, чем у обычных камней. Иногда
кристаллы проникали через крайние слои, словно через оконное стекло, в которое кто-то
может заглянуть.
Мой отец подарил мне камнерезную пилу, поэтому я сидела часами в подвале и
распиливала камни. Пила издавала такой противный шум, что у меня болели уши. Я
страстно желала осмотреть сверкающие пещеры. С одной стороны, я испытывала ликование
и гордость, когда оказывалась права в своём предположении, но с другой стороны,
понимала, что делала что-то запрещённое, разбивала и разрушала чьи-то секреты. И всё-
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
таки, я чувствовала облегчение из-за того, что коричневый камень оказывался не только
камнем, но и хрустальной пещерой для фей и маленьких магических существ.
Позже я занимала себя собиранием слов и кристаллических миров герметичной поэзии.
Но после всех сборов я также жадно и методично находила волшебные миры среди спящих
вещей. В детстве у меня была тетрадь для записи слов, в которой я хранила особенные слова
также, как собирала раковины и особенно камни. В ней были категории: "прекрасные слова",
"безобразные слова", "фальшивые слова", "сумасбродные слова" и "секретные слова". Под
"прекрасными словами" я перечисляла: сердечник луговой, фиолетовый, искатель чувства,
вишня лютовка, джекфрут, хлебное дерево, выжимать, взбивалка, локоть, облако.
Среди "безобразных слов" стояли: зоб, туловище, обрубок, ушная сера. "Фальшивые
слова" возмущали потому, что они действовали так, будто были безобидными. Но в
действительности были подлыми или опасными, например, как "побочный эффект" или
"задевать". Либо действовали, будто были волшебными, как "спасательный круг и
"заповедник", и тогда были нормальными, но всё равно разочаровывали. Либо слова что-то
обозначали, что не было ясным ни для кого: например, когда два человека видели перед
глазами один и тот же цвет, то только переспрашивали, услышав это слово - "пурпурно—
красный".
Эти "сумасбродные слова" были чем-то вроде моего хобби. "Или были болезнью?"
Возможно, они были тем и другим. Моими любимыми животными были "бегемотамус",
"носорогус" и "дятелоид". Мне больше нравилось "шпарить над бездной" и я обожала
высказывание Ричарда III: "А вот и скидка на зимние палатки". Я знала, что такое "анти-
отделенчество". Но вот, что означает "трусоловобанщик"? Мне казалось, что слово означает
страшную барабанную дробь, во время которой человек может вылавливать чьи-то
панталоны из озера.
"Секретные слова" находить было труднее всего, ведь они входили в состав какого-
нибудь слова. Это были такие слова, которые действовали так, будто в целом они были
нормальными, но несли в себе что-то чудесное. Следовательно, противоположность
"фальшивых слов". То, что в актовом зале моей школы можно было находить какой-то
заколдованный остров южного моря, давало мне утешение. Остров назывался "шула-ула" и
сокровище было зарыто в нём.
Или уличные вывески со словом "колея" ( прим. пер. — колея на грунтовой дороге от
колёс автомобилей) в действительности истолковывались так, словно где-то недалеко можно
поесть что-то изысканно вкусное и вероятно, австрийское: горячие кнедлики с углублением,
которое заполнено ванильным соусом. Я представляла себе их великолепными, и радовалась
каждый раз, когда мы проходили мимо такой вывески. Или тот редкий и вкусный сорт рыбы
"лосось-альвен", который жарился на гриле с небольшим количеством оливкового масла,
можно было назвать только одним словом — поэзия.
Мои воспоминания заставили меня проголодаться, поэтому я вошла в дом. К
несчастью, на кухне не было ничего съедобного. После того, как я съела чёрный хлеб с
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
шоколадно-ореховой пастой, то решила пойти за покупками. Я побежала наверх в комнату и
с трудом достала себе из маленького сундука цветочное махровое полотенце для рук.
Закрепив всё на свой багажник, я поехала к озеру. Был совершенно обычный рабочий день.
Меня мучила совесть, так как я ещё не была в библиотеке, чтобы позаботиться о наследстве,
и даже не была убита горем. Для этого я взяла себе отгулы, даже если отпуск был только по
автоответчику, и не оставила ни адреса, ни номера телефона. После всего я должна была ещё
раз связаться с моим начальником.
Конечно, моя профессия была продолжением сбора тайн. После этого я больше не
распиливала камни, в которых предполагала найти кристаллы, а только их собирала. Ещё я
перестала читать книги, которые меня интересовали, но эти книги никто больше не читал.
Когда мы были маленькими, Розмари всегда смеялась надо мной, и я всё принимала
на свой счёт, даже если орехи, которые мы щёлкали, были пустые. Я не переставала думать о
том, как орех попадает наружу через закрытую кожуру. Это была её любимая шутка —
черпать ложкой мягкую сердцевину яйца и подавать мне так, чтобы дыра внизу яйца исчезла
в подставке для яиц. Когда я била яйцо и наталкивалась ложкой в пустоту, то каждый раз
громко ревела. И сейчас мне преподнесли дом. Если я откажусь, то буду постоянно об этом
мечтать.
Утренний туман ещё клубился над озером. Я положила свой велосипед на выцветшую
траву и разделась. Одежда падала в траву как облако. Расстелив полотенце, я положила на
него свои вещи, чтобы они не впитали в себя влагу. Когда я входила в воду, маленькие
рыбки разлетелись от моих лодыжек, спасаясь в воде. Она была холодной. Я снова
спрашивала себя: "Что же плавало там вокруг?" Меня никогда не раздражало ныряние. Ведь
выкопанное озеро, мутный гравийный карьер и тёмное болотистое озеро хорошо мне
подходили. В конце концов, я точно не хотела ничего знать.
Длинными переходами я переплыла через озеро. Мой живот щекотали маленькие
пузырьки воздуха. Плавать нагишом прекрасно, ведь при этом по всему телу проходят
всякие волнения и завихрения, так как именно без купальника становишься обтекаемой. Тем
не менее, я хотя бы обладала своим телом, которое оценивала как своё. Это продолжалось
довольно долго. Поглощение книг на хлебе делало мой дух лёгким, а тело ленивым.
Тогда я не могла видеть, как выглядела со стороны. Есть и читать, читать и есть; но
позднее я перестала читать, потому что тоже слышала о еде. Я снова напомнила себе о моём
теле. Теперь оно у меня есть. Возможно, оно было несколько в запущенном состоянии, но
удивляло меня в своем многообразии форм, линий и поверхностей. В общественной
раздевалке закрытого бассейна я потеряла свой страх, но там же узнала, что для одиночной
женской кабины была просто случаем.
Падение и расплата, свалиться и погибнуть в памяти о Розмари. Её тело развалилось,
прежде чем оно было целым. Всё-таки девочки были одержимы своим телом, потому что
тогда они еще не владели никаким. Они были как стрекозы, которые долгие годы живут над
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
водой, едят и едят. То и дело они надевают на себя новую оболочку и едят дальше. И потом
становятся нимфами. Нимфы карабкаются на длинные стебли из воды, получают тело и
улетают. Это действительно могло получиться. Когда Харриет была в возрасте Розмари, она
уже могла летать.
Недалеко от другого берега я повернула, поплыв обратно. Между тем туман почти
рассеялся. Это испарился лишь маленький слой, который находился очень близко от
поверхности воды. Когда я уже собиралась нащупать ногами дно, то увидела Макса. Он
положил велосипед рядом с моим, но не смотрел на меня. Быстро стянув рубашку и шорты,
мужчина так побежал в воду, что взметнулись брызги. Макс нырнул, сразу поплыв кролем.
Когда он уже был возле меня, то неожиданно остановился, повернулся ко мне и поднял руку.
— Привет, Ирис.
— Доброе утро.
Он приближался. Я не знала, что нужно говорить. Очевидно, Макс тоже. Мы стояли и
смотрели друг на друга. Опустившись в воду до подбородка, я смотрела на его плечи и
наблюдала, как по ним стекают капли воды. Мужчина смотрел куда-то в густоту передо
мной. Этого я не могла видеть, но чувствовала. Я быстро скрестила руки на груди и, наконец,
он посмотрел на меня.
Вытащив руку из воды, Макс медленно провёл указательным пальцем по линии моей
ключицы и снова её опустил. Он приблизился, и я сильнее сжала себя руками.
Наклонившись вперёд, мужчина поцеловал меня в губы. Это было тёплое и мягкое
ощущение, и было так хорошо. Я была вынуждена схватить его за плечи, и Макс притянул
меня к себе. Когда мои груди коснулись его верхней части тела, я почувствовала, как он
вздрогнул. "А что же я сама делала в результате?" Я не могла сказать с уверенностью, так как
не знала, как долго всё продолжалось. Тем не менее, скоро мы были на песчаном берегу. Я
ощущала прохладу воды на мужском теле, его член в мокрых плавках и губы на моей шее.
Когда я помогала ему стащить плавки, Макс неожиданно остановил мои руки:
— Я не занимаюсь сексом с клиентками под открытым небом.
— Ах, нет? Ты не заметил, что сейчас готов заняться сексом с клиенткой под открытым
небом?
— О, Боже. У меня нет секса с клиентками. Точка. Ни под открытым небом, ни где-то
ещё.
— Ты уверен?
— Нет. Да! Нет. Ирис, что ты делаешь со мной?
— Секс под открытым небом?
— Ирис, ты сводишь меня с ума своим запахом, походкой, губами и пустой болтовнёй.
— Моим что?
Я скатилась на песок. Вероятно, Макс был прав. Это было плохой идеей, ведь он —
младший брат Миры. Кроме того, мужчина был моим адвокатом и адвокатом моих тёть. Мы
ещё должны поговорить о том, что случится с домом, если я его не заберу. То, что мы делали
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
сейчас, всё бы осложнило. Отношения с сестрой Макса и Розмари тоже были сложными. Но
он не знал, как всё сложно. Я накрыла руками глаза, и под моим указательным пальцем
почувствовала шрам на переносице.
Затем я ощутила его пальцы на моих руках.
— Нет. Ирис, иди сюда. Что случилось? Эй.
Голос Макса был мягкий и тёплый, как и его губы.
— Ирис, ты не представляешь, как я хочу заняться с тобой сексом на озере. Я не
осмеливаюсь даже сказать, что охотно бы занялся с тобой сексом в курятнике, в твоей
кровати, в моей ванной и строительном маркете. Боже, помоги мне, даже на кладбище.
Я закрывала лицо руками и улыбалась.
— Ах, да?
— Да!
— В строительном маркете, хм?
— Да!
— С белой краской, которая течёт между моими грудями?
— Нет. Это была скорее "фантазия-в-курятнике". Пока я смотрел в строительном
маркете все эти шурупы, гайки, дрели, дюбеля и…
Я поднялась и увидела, как Макс пытался подавить смех. От огромного усилия он
начал дёргаться. Когда мужчина поймал мой взгляд, то громко расхохотался. Я ударила его
кулаком в грудь, он упал на спину, продолжив смеяться. При этом Макс схватил меня за
руки и потащил с собой так, что моя верхняя часть тела снова лежала на нём. Это было как
импульс тока. Теперь он больше не смеялся.
Я смогла бы заняться с ним сексом под открытым небом. Вместо этого он почти грубо
оттолкнул меня, покачал головой и пошёл плавать. Макс плыл кролем и не оглядывался.
Тогда я встала, накинула на себя свою одежду и уехала.
Оставив велосипед перед входной дверью, я вошла в дом и надела чёрную траурную
одежду. По сравнению с золотистой одеждой, которая была на мне в строительном маркете,
я подумала, что стала умнее. Я схватила свою сумку и поехала к магазину "ЕДЕКА" ( прим.
пер. — самое большое объединение кооперативов в розничной торговле). Там я купила хлеб,
молоко, масло, миндаль, два сорта сыра, морковь сорта "каротель", помидоры, ещё большой
шоколад с орехами, овсяные хлопья и большой арбуз, так как мне было жарко.
Приехав домой, я сложила всё в холодильник, позвонила в Фрайбург и поговорила с
моим начальником.
Она ещё раз выразила мне соболезнование и понимание того, что дела наследства еще
не прояснились.
— Делайте всё как можно скорее, — говорила женщина, и вздыхала. — Чем раньше вы
разрешите дела, тем лучше. Мы с моим братом тоже не вместе, хотя наши родители давно
умерли. Всё же здесь много происходит. Приближаются каникулы, но вы не волнуйтесь,
люди есть. Например, госпожа Герхардт возвращается из отпуска. Значит, вы остаётесь
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
настолько, насколько должны. Звучит плохо, дорогая госпожа Бергер. Ах, да. На этой неделе
я не рассчитываю на вас, да? Да. Не проблема. Всё в порядке. До свидания, до свидания. Чао,
госпожа Бергер.
Мы повесили трубки. "Я плохо слушала?" Ясное дело. Ведь я была рассержена,
растеряна и обижена отказом Макса. "Но что я сделала по этому поводу?" Со стыдом
удалилась. Я с презрением установила, что продвинулась вперёд также немного, как
женщины предыдущего поколения. По причине самоопределения. И никакого чуда, ведь я
происходила от самой зажатой из трёх сестёр Люншен.
Криста парила в Боотсхавене в пустом небосводе над пустыми площадями, и ветер
развевал её каштановые волосы, которые она всегда носила коротко постриженными. От
стихотворения Шторма о сумеречном городе "На сером море" у неё были заплаканные глаза,
и она повторяла третью строфу трепетным голосом, который был мне неприятен. Ребёнком,
а позже подростком, особенными летними вечерами я подходила к жилой комнате, и так
случалось, что моя мать находилась там в полной темноте. Она сидела на корточках на краю
дивана, держа руки под бёдрами, и рывками раскачивалась назад и вперёд. Её взгляд был
прикован к полу. Это были короткие стремительные движения, а никакие-то мечтательные
укачивания. Казалось, что одни части её тела боролись против других. Ноги Кристы были
прижаты друг к другу, а острые мальчишеские коленки с силой втыкались в женскую грудь.
Зубами она кусала нижнюю губу, а бедро отдавливало ей руку.
Моя мать никогда не сидела иначе. Она либо работала в саду: дёргала сорняки, срезала
ветки, убирала ягоды, косила, копала, либо сажала. Или вешала бельё, переставляла полки и
ящики, гладила простыни, пододеяльники и полотенца в гладильной машине в подвале.
Криста пекла дрожжевые пироги или уваривала джем. Она могла совсем не быть здесь,
потому что до изнеможения бегала через пыльные спаржевые поля — так называемый "бег
по пересечённой местности". Если Криста садилась вечером на диван, то только для того,
чтобы посмотреть по телевизору новости или почитать газету, и вскоре засыпала. Затем
могла смущённо вскочить и ругаться из-за того, что уже было поздно, и мы с отцом должны
идти спать, и она тоже сейчас пойдёт, что собственно и делала.
Теми немногими вечерами, когда я находила её на диване — это могло быть в семь или
восемь часов, у неё был патефон, который необычно громко играл. Необычно громко.
Мятежно громко. Я знала эти пластинки. На обложке был какой-то мужчина с окладистой
бородой, в рубашке рыбака и шапке принца Генриха. Он стоял где-то на какой-то поляне или
каком-то пляже, и песня звучала под гитару на нижненемецком диалекте. "Что же, мы были
ночными клинками, Йохан!", — кричал мужчина немного тоскливее, чем это требовалось в
нашей гостиной.
Я не знала, должна ли снова уйти, так как совершенно ясно куда-то проникала, где я
была не к месту. Но я не уходила, потому что хотела, чтобы всё прекратилось. Ещё я хотела,
чтобы моя мать снова стала моей матерью, а не Кристой Люншен — конькобежкой из
Боотсхавена. С одной стороны, это разбивало моё сердце. Моя мать сидела на корточках и
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
смотрела урывками, а я упрекала себя, потому что очевидно, мы с отцом не справлялись с
тем, чтобы сделать её счастливой.
Так я оставалась стоять в дверях и не могла зайти к ней внутрь, но и не уходила. Когда
это продолжалось долго, я шевелилась. Моя мать смотрела вверх и пугалась, а иногда у неё
даже вырывался крик. Вскакивая на ноги, она отключала пластинку, и говорила таким
голосом, который должен был звучать бодро:
—
Ирис,
я
вовсе
не
слышала
тебя!
Как
у
Анни?
—
если её заставали за каким-то занятием, то она должна была что-то скрывать. Следовательно
— это была измена. Я презрительно говорила:
— Что ты слушала там какую-то ерунду? Ужасно.
Потом я шла в гостиную и открывала шкаф со сладостями, в котором я могла найти
всё, что пожелаю, брала оттуда большой кусок шоколада, поворачивалась и поднималась в
мою комнату, чтобы читать. "Была ли у Берты тоска по родине?" Берта, которая никогда не
покидала свой дом. То, что дом как раз и назывался домом, было пошлостью, которая
навсегда гарантировала высшее место в списке "ошибочных слов" слову "дом".
Когда Берту отвезли из своего дома в "Дом", она никогда не знала, где была. Но всё же
создавалось впечатление, что бабушка знала, где была. Она постоянно укладывала чемодан,
сумки, пластиковые пакеты и наполняла предметами карманы пальто. Каждого посетителя,
который ей попадался, сестёр или соседей, Берта спрашивала, может ли тот отвезти её
домой. "Отчий дом" бабушки был дорогим частным домом для престарелых. Но слабоумные
свободно входили в нижнюю касту негласной иерархии. Здоровье было высшим благом. Тот
факт, что раньше человек был мэр, дама из высшего общества или уважаемый деятель наук,
не играло никакой роли.
В противном случае, тот, кто когда-то находился наиболее высоко, мог тем не менее,
ниже упасть. Хотя инвалид-колясочник находился в том месте, где играл в бридж, но не
ходил на встречи с чаем и танцами. Это было бесспорным фактом. Помимо ясности в душе и
физического здоровья каждый мог через визиты в "отчий дом" обеспечить себе некоторые
другие вещи, такие как уважение и репутацию. При этом считалась число посещений,
регулярность и время. И было хорошо, когда приходили не те же самые. Мужчин считали
больше, чем женщин. Молодые посетители были лучше, чем старые. Жители "дома", чьи
семьи посещали их чаще, уважались. Должно быть, в своей жизни они делали что-то
правильное.
Самая верная сестра общины Теде Готтфрид приходила к Берте утром по вторникам,
ведь её золовка была размещена в том же "доме". Криста посещала Берту только в школьные
каникулы, но потом каждый день. Тётя Харриет приходила все выходные. Тётя Инга каждый
рабочий день.
Берта забывала своих дочерей по очереди. Сначала старшую. Хотя она ещё долго знала,
что Криста принадлежит ей, но имя ничего больше ей не говорило. Берта называла вначале
только Ингу, позже Харриет. Инга была ещё некоторое время Ингой, потом она тоже была
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Харриет. Харриет очень долго оставалась Харриет, но намного позднее, Харриет стала
незнакомкой. Всё же Берта была уже здесь в "отчем доме".
— Как у трёх поросят, — говорила Розмари.
Я не понимала, что она думала.
— Ну, первый бежит в дом второго — тот обрушивается, и оба бегут, когда
обрушивается второй дом, в дом третьего.
Дом
Берты
из
камня.
"И
теперь
он
должен
быть
моим?"
Моя мать принимала очень близко к сердцу то, что её мать не помнила имя дочери.
Наверное, ей казалось несправедливым, что она сама не могла забыть свою родину, а родина
забыла её. Инга и Харриет воспринимали всё спокойнее. Инга брала руку Берты,
поглаживала её, затем смотрела на Берту и улыбалась, глядя в глаза. Это Берта любила.
Харриет ходила с Бертой в туалет. Она мыла и вытирала ей руки. И Берта говорила ей, как
была воодушевлена и рада, что у неё есть Харриет.
Инга не противилась тому, когда становилась Харриет, но однажды Берта назвала её
Криста, и та разозлилась. Кристы здесь не было. Она не держала руку матери и не ходила с
ней в туалет. У неё есть мужчина. Хиннерк любил её больше всего. Кое-что никогда нельзя
простить. Когда Криста была на каникулах и заботилась о Берте, Инга и Харриет не были
любезными и непосредственными. Если Криста была печальной и шокирована ухудшением
памяти Берты, то её молодые сёстры с трудом показывали понимание. Они чувствовали
скорее презрение. Её сестры не имели никакого понятия, как плохо и страшно всё было в
действительности.
Наконец, прошлым воскресеньем, в ранний полдень, Берта умерла от летнего гриппа.
Её тело просто забыло, как снова поправиться от такой болезни.
Тётя Инга держала её за руку. По словам медицинской сестры, она кричала, а затем
позвонила Харриет. Та тотчас приехала к "дому" и увидела свою мать в таком виде, когда та
делала свой последний вздох. Брови вместе сдвинуты над глазами, будто она что-то
вспоминала. Нос заострился и торчал на лице. На белом ночном столике стоял пластиковый
стакан с яблочным соком.
Только вечером они позвонили Кристе. Моя мать повесила трубку и начала плакать.
После этого она спрашивала моего отца снова и снова:
— Почему они ждали так долго, чтобы рассказать мне? Почему? Что они вообразили?
Насколько они меня ненавидят?
Кое-что никогда нельзя прощать.
На могиле, куда мы по очереди бросали цветы на дубовый гроб, три сестры стояли
рядом друг с другом. Криста стояла справа, Инга в середине, а Харриет слева. Моя мать
сняла свою большую чёрную сумку с плеча и открыла её. Только сейчас я заметила, что её
карманы натянуты, и казалось, они были чем-то плотно наполнены. Криста сделала шаг
вперёд, смотрела на сумку и медлила. Она достала наружу что-то красное и окольцованное
жёлтым. "Чулок?" И бросила это в яму.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Потом она достала следующий чулок — или это была кухонная прихватка? — и
бросила её следом. Стало совершенно тихо, и все скорбящие пытались узнать друг у друга,
что делала Криста. Её сёстры также выступили на шаг вперёд и остановились рядом с ней. С
энергичным движением та перевернула сумку и просто высыпала всё туда. Только тогда я
поняла, что она сыпала своей матери в могилу: вязаные вещи из ящика в платяном шкафу и
шерсть Берты, которая была связана с провалами в памяти.
Когда сумка опустела, мама снова защёлкнула её и неловко повесила себе на плечо.
Своей правой рукой Инга схватила руку старшей сестры, а другой взяла Харриет. Так три
сестры стояли довольно долго перед ямой, в которой Берта отдыхала под пёстрыми
вязаными вещами. Теперь они снова были "городскими девочками Хиннерка". И знали, что
втроём они будут всегда самыми сильными.
"Что будет сейчас с тётей Ингой — этой городской девочкой во всём?" Я хотела,
наконец, всё узнать и схватила свою тонкую белую одежду, которая лежала на стуле. Моё
чёрное платье было пропитано потом. Сев на велосипед, я поехала.
Господин Лексов жил напротив школы. Она находилась недалеко от церкви и нашего
дома. Ничего здесь не было далеко друг от друга. Не знаю, действительно ли я звонила в его
входную дверь, но, к счастью, мужчина был в саду и дёргал сорняки. Учитель уже всё полил,
потому что над грядками от горячей земли поднимался водяной пар. Я присела, и он
посмотрел вверх.
— А, это вы.
"Это" прозвучало сдержанно, но радостно.
— Да, опять я. Простите, пожалуйста, за беспокойство, но...
— Всё-таки теперь вы пришли сюда, Ирис. Вы меня совсем не беспокоите.
Я толкнула мой велосипед через маленькую калитку, прислонив его к стене дома. Сад
был красивый и ухоженный. Всюду были видны большие космеи, маргаритки, розы, лаванда
и мак. Там были аккуратные грядки с картофелем, вьющейся фасолью и помидорами. Я
могла видеть кусты красной и белой смородины, живую изгородь из крыжовника и малины.
Господин Лексов предложил мне присесть на скамейку в тени куста лещины и пошёл в дом.
Вскоре он вышел с подносом и двумя стаканами. Я вскочила, чтобы помочь. Мужчина
кивнул и сказал, что на кухне стоят сок и вода. Я вынесла липкую бутылку с соком из
бузины собственного приготовления и бутылку минеральной воды. Господин Лексов налил
нам обоим и сел рядом со мной на скамейку. Я хвалила сад и сок, а учитель кивал. Затем он
посмотрел на меня и сказал:
— Выкладывай, что там у тебя.
Я засмеялась.
— Конечно, вы были хорошим учителем.
— Да. Я был. Однако это было давно. Итак?
— Я ещё раз должна поговорить о Берте.
— Охотно. Есть мало людей, с которыми я могу поговорить о ней.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Расскажите мне о Берте. Помогали ли вы ей, когда мой дедушка отсутствовал?
Какой она была с детьми? — естественно, я хотела узнать больше об Инге, но не решилась
прямо об этом спрашивать.
На скамейке в тени было приятно тепло. После волнения сегодня утром на озере я
почувствовала себя уставшей. Закрыв глаза, под гудение пчёл я слушала спокойный голос
господина Лексова.
Конечно, Берта любила Хиннерка Люншена, но он обращался с ней не так, как она
заслуживала. Бабушка просто должна была больше добиваться от него, но тогда Хиннерк не
женился бы на ней, если бы она так делала. И всё же Берта любила его. Любил ли её
Хиннерк? Возможно. Но, наверняка, на свой манер. Он любил её потому, что она любила
его. Возможно то, что больше всего он любил в ней, — её любовь к нему.
И Ингу. Какая красивая девушка! Господин Лексов хотел бы быть её отцом, но в конце
концов, не знал, была ли она от него. Он мог бы быть спокоен, но никогда не говорил с
Бертой об этом. Ведь мужчина не осмеливался и думал, можно ли об этом говорить; когда
человек старый, или, если Хиннерк мёртв, или когда кто-то стоит выше житейских вещей, но
этого никогда не было бы так или иначе. И потом, когда было слишком поздно. Берта
никогда не хотела говорить с ним. Она хотела приветствовать его, но не отвечать на
вопросы. Берта говорила:
— Всё уже давно прошло.
И это обижало господина Лексова. Только позже он понял, что в тот момент она уже не
могла ответить на вопросы, но ещё ловко могла их избегать.
Инга появилась на свет во время войны в декабре 1941, тогда Хиннерк был ещё дома. В
праздник Пасхи господин Лексов выбрал время мимоходом занести Берте несколько клубней
георгин. Она так любовалась ими осенью. Ведь это были великолепные георгины — сильные
стебли цвета бордо и совершенно тучные цветки лавандового тона, который был очень
необычен для георгин. Господин Лексов никогда не забывал ту ночь в саду Деельватеров,
как никогда не забывал сестру Берты — Анну. Он сразу принёс Берте корзинку с клубнями
на кухню и зашёл с задней двери, как это делали в деревне. Только не местные звонили во
входную дверь. В это время Берта чистила крабов. На ней был синий фартук, на столе стояла
миска с крабами и на коленях лежала газетная бумага, на которую она роняла кожуру.
Господин Лексов затолкал свою плетёную корзину за дверь в подвал. На следующей неделе
или следующей за ней, клубни нужно будет посадить в землю. Они поговорили об Анне. Он
хотел узнать, говорила ли Анна с Бертой незадолго до смерти. Берта задумчиво на него
посмотрела, не останавливая чистку крабов. Она брали рачка пальцами, щелкала его
большим пальцем по нужному месту за головой и быстро стягивали твёрдые, но нежные
бронированные половины друг от друга так, что ножки и чёрный позвоночник становились
раздельными. Берта ничего не говорила и снова склонялась над крабами. Он смотрел на
женщину, и прядь её белокурых волос выпала из причёски. Прежде чем учитель смог
подумать, он взял прядь и убрал её за ухо. Она испуганно схватила свои волосы и поймала
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
его руку. Её рука была холодной и пахла морем. "Да", — прошептала она. "Да", — говорила
Анна. Однако она не поняла бы всё правильно. Но да, это было что—то такое, чем был занят
господин Лексов. Карстен Лексов был как немой, и та ночь была пятнадцать лет назад. С тех
пор, каждый день своей жизни, он думал о ней. Мужчина упал перед Бертой на колени и
немного заикался. Она растерянно смотрела на него, но наполненная сочувствием, взяла его
лицо между своими запястьями. На них прилипли мокрые клешни крабов, крошечные
розовые усики и ножки. Газетная бумага с кожицей скользнула с ног Берты. Он зарыл своё
лицо в её колени, вздрагивал туловищем, будто от плача или от чего-то другого, и Берта
была не в состоянии говорить. Она гладила его по спине, начиная от плеч, как ребёнка.
Маленькой Кристы не было дома. Домработница ушла к своей матери, потому что та
вывихнула ногу. Агнес должна была заботиться о детях, чтобы Берта не очень страдала от
несчастий. Хиннерк был на работе, но не в офисе, а у пленников. Господин Лексов стал
спокойнее, однако не поднял головы. Он обхватил ноги Берты, которые были засунуты в
толстые ботинки, и начал водить руками от лодыжек вверх под её юбкой. Мужчина положил
своё лицо на её передник, вдыхая запах рыбы. Теперь Берта не думала о нём, как о
маленьком ребёнке. Она стала совершенно тихой и задерживала дыхание. Прерывистые
фразы, слова любви, возбуждённое рыдание проникали в её уши, и женщина предоставила
его самому себе. Только молчаливо сидела и хмурила лоб, почувствовав, как нижняя часть
живота стала тёплой и тяжёлой. Несмотря на то, что Берта любила Хиннерка, а не господина
Лексова, она так ничего и не почувствовала за пять лет брака. Карстен Лексов собрался с
духом и поцеловал её, зная, что это были не те же уста, как в ту ночь. Он уже хотел
отказаться от неё, но увидел, как слёзы текут по женским щекам. Не только одна или две, а
целый поток. Её фартук на груди промок до нитки, но плечи Берты не двигались и она не
издавала ни звука. Шея женщины была розовой, мокрой, и солёной, когда он её целовал. Она
резко встала, вытерла свои руки о сухой передник и пошла в спальню, которая находилась
напротив кухни. Там Берта задёрнула зелёные шторы на окне и отвязала свой фартук. Стянув
с себя ботинки, юбку и блузку, она легла на кровать. Карстен Лексов стащил с себя брюки,
рубашку и чулки, положив всё на пол перед кроватью. Учитель пришёл к ней и взял за руку,
пока думал о ночи в саду. "Тогда он любил ошибку, а целовал не того человека, которого
нужно? Или любил того человека, которого нужно, а целовал ошибку? Возможно, там не
было яблочного вкуса между рыбой и солью?"
Всё-таки на протяжении всего времени, которое Карстен Лексов провёл в кровати
Берты, её слёзы струились по лицу как два морских щупальца.
В ту же ночь она спала со своим мужем, который получил на ужин чёрный хлеб с
крабами и глазунью. В кухне стояли земляные клубни георгинов, а в сумеречном свете
кухонная лампа желтовато светилась. Берта сказала, что господин Лексов проходил мимо и
это он мог бы занёсти корзинку.
— Господин Лексов, всё хорошо. Каникулы. Цветы. Посреди войны.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Хиннерк пренебрежительно сопел, отрезал себе кусок хлеба и отправлял его вилкой в
рот. Берта наблюдала, как при этом несколько нежных розовых крабов упали с хлеба обратно
на тарелку.
Девять месяцев спустя Инга появилась на свет. Во время одной из редких, страшных,
зимних гроз; шёл град размером с большую вишню, а молнии сверкали через вздрагивающий
сумрак. Фрау Кооп помогала Берте при родах и клялась, что молния ударила сквозь дом и
ушла в землю через громоотвод.
— И если бы положили младенца в ванну, то он был бы мёртв.
И чаще всего она добавляла:
— Но однако что-то получилось "де Люттйе", бедная девочка.
( прим. пер. — "Люттйе" — смешанный слоёный напиток из ликёра и пива). Если при
этом присутствовала Розмари, то спрашивала с несколько ясным голосом, чем обычно:
— Бедный беззащитный ребёнок, да?
Фрау Кооп недоверчиво смотрела. Но точно не знала, что должна говорить, и вместо
этого закутывала себя в красноречивое молчание.
Господин Лексов перестал говорить и с надеждой посмотрел на меня. Я перестала
мечтать и в оцепенении села.
— Извините, пожалуйста.
— Я спросил: "Она никогда не говорила обо мне?"
— Итак, о ком речь?
— Берта.
— Нет, господин Лексов, мне очень жаль. Мне нет, и позже тоже нет. Ну...
— Да?
— Один, два раза, но нет, я не знаю. Она два раза кричала: "Учитель здесь", когда кто-
нибудь входил, но больше я не могу вспомнить.
Господин Лексов кивнул, опустив взгляд вниз.
Я встала.
— Большое спасибо, я действительно ценю все сведения, которые вы мне рассказали.
— Ну, так много было не настоящего. Но не стоит благодарности. Пожалуйста,
передайте "привет" своей матери и тётям.
— Ох, пожалуйста, не вставайте. Я просто вытолкну мой велосипед наружу и закрою за
собой калитку.
— Это велосипед Хиннерка Люншена.
— Вы правы, это он. Он ещё отлично едет.
Господин Лексов кивнул на велосипед и закрыл глаза.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 10.
Я поехала назад к дому. Я должна была неторопливо обдумать и понять для себя самой,
что должно произойти с моим наследством. Вероятно, я должна была лучше слушать
господина Лексова, вместо того, чтобы дремать там перед ним в саду, но кто сказал, что его
история была правдивее, чем мои дневные грёзы? В конце концов, тётя Инга всегда была
таинственной женщиной, легенды ей подходили.
Насколько правдивыми были истории, которые рассказывались кому-то одному, и
насколько верна та, которую я себе составила из воспоминаний, предположений, фантазий и
тайком подслушанного? Иногда изобретённые задним числом истории становились
правдивыми, и некоторые истории изобретали правду.
Правда была тесно связана с забвением, я знала об этом, так как ещё читала словари,
энциклопедии, каталоги и другие справочные пособия. В греческом языке для правды было
слово "алетайа", а в царстве мёртвых текла скрытая река забвения. Тот, кто пил воду этой
реки, оставлял свои воспоминания так же, как раньше оставлял свой грешный мир, и таким
образом готовился к жизни в царстве теней. Вместе с тем, правда была незабываемой.
Однако имело ли смысл искать правду как раз там, где забвения не было? Не предпочитала
ли правда прятаться как раз в щелях и дырах памяти? Со словами я также не продвинулась
вперёд.
Берта знала все растения по именам. Если я думала о моей бабушке, то видела её в
саду: высокая фигура, длинные ноги и широкие бёдра. Худые ноги Берты чаще всего
находились в удивительно элегантных ботинках. Не потому, что она была чрезмерно
тщеславна, а потому, что шла из деревни, из города, от соседки, возвращалась не в дом, а
всегда только в сад. Берта носила фартук, который нужно было завязывать сзади и редко
такой, который застёгивался впереди. У неё был широкий рот с тонкими, немного
изогнутыми губами. Её длинный, острый нос был немного покрасневший, и немного
выступающие глаза часто были мокры от слёз. У неё были синие глаза. Синего цвета
незабудки.
Немного подавшись вперёд, Берта проходила взглядом, направленным на растения,
вдоль грядок; она наклонялась, чтобы дёрнуть сорняк, но чаще носила при себе садовую
мотыгу как пастуший посох. На конце рукоятки было укреплено что-то вроде скобы из
железа. Она била ей в землю, и потом сильно стряхивала мотыгу обеими руками. Выглядело
так, как будто бы не бабушка перетряхивала палку, а палка её. Как будто бы Берта по
недоразумению попала в электрическую цепь. Но всё же, сквозь сверкающий воздух здесь
вздрагивали, синим металлом только стрекозы.
Посреди сада было жарче всего, там ничего не отбрасывало тень. Кажется, Берта едва
ли всё замечала. Только иногда она останавливалась, и с бессознательным, грациозным
движением рукой убирала назад влажные волосы в свой узел из волос на затылке.
Чем короче была её память, тем короче ей стригли волосы. Тем не менее, руки Берты
сохраняли движения женщины с длинными волосами до самой смерти.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Когда-то моя бабушка начала свои ночные прогулки по саду. Это было тогда, когда она
начала забывать время. Берта ещё долго могла читать часы, но время ничего больше ей не
говорило. Летом она надевала три нижних рубашки друг на друга и ещё шерстяные носки, и
становилась тогда очень нервной, потому что потела, и натягивала ещё одни носки на ноги.
Приблизительно в то же время она потеряла чувство дня и ночи. Ночью Берта вставала и
путешествовала вокруг. Она уже бродила в это время по дому раньше, когда Хиннерк ещё
был жив, и делала так и тогда, когда не могла спать.
Тем не менее, позже Берта бегала снаружи по улице, так как ей вовсе не приходило в
голову, что она должна была спать. В большинстве случаев Харриет замечала, если бабушка
отправлялась гулять ночью, но не всегда. Как только она это обнаруживала, то со стоном
вставала, накидывала на себя купальный халат, проскальзывала в свои сабо, которые были
уже наготове рядом с её кроватью, и выходила. Такими ночами Харриет думала, что не
сможет так делать в течение долгого времени. У неё была профессия. У неё был не
совершеннолетний ребёнок. Стоя в открытых дверях, Харриет понимала, какую дорогу
выбирала Берта — большей частью позади дома, через ворота амбара, на въезд и в сад.
Однажды она обнаружила свою мать, когда та полола грядки со старой жестяной чашкой, в
которой раньше хранила высушенные семена календулы.
В другой раз Берта стояла на коленях между грядками и выщипывала сорняки, но
лучше всего она собирала цветы. Бабушка срывала не стебель с соцветием, а только цветы. У
больших зонтиков она срывала лепестки, которые держала в кулаке до тех пор, пока не шла
дальше. Если Харриет подходила к своей матери, та протягивала ей руку с раздавленными
цветками и лепестками и спрашивала, куда может их пристроить. Четырьмя холодными
ночами ранней весной это заставило Берту оборвать цветки всей сине-белой грядки
трехцветной фиалки. Внутренняя часть её больших рук была ещё несколько недель
выкрашена в фиолетовый цвет.
Когда она была девушкой, то вместе со своей сестрой Анной отрезала увядшие цветки
роз, чтобы из них не получились шипы, и они ещё раз зацвели. Теперь Берта больше не
знала, насколько была старой. Она была так стара, как себя чувствовала, и это могло быть
восемь, если бабушка называла Харриет Анной или, вероятно, тридцать, если говорила о
своём мёртвом супруге и спрашивала нас, вернулся ли он уже из офиса. Тот, кто забывал
время, переставал стареть. Забвение поражало время, противника памяти; потому что, в
конце концов, время лечило все раны тем, что оно объединялась с забвением.
Я стояла за садовой изгородью и ощупывала руками свой лоб, нужно было подумать и
о других ранах. В течение долгих лет я отказывалась это делать. Раны свободно приходили в
дом, который я унаследовала. И, в конце концов, я должна была осмотреть её ещё раз у себя
прежде, чем смогу заклеить пластырем время.
Длинная полоса лейкопластыря удерживала руки за спиной, когда мы играли в игру,
которую выдумала Розмари, и которую называли "ешь или умри". Играть в неё нужно было в
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
саду, а именно в задней его части, которая не просматривалась из дома, между кустами
белой смородины и ежевичной чащей в конце земельного участка. Там также находилась
большая компостная куча; собственно, их было две: одна полная земли, другая с кожурой,
пожелтевшими листьями капусты и коричневой, скошенной травой.
Ворсистые листья и мясистые черенки тыквы, огурца и цукини вились над землёй. У
Берты были цукини в саду, потому что она с удовольствием экспериментировала с новыми
растениями. Бабушка была в восторге от скорости, с которой росли цукини. Только ей было
непонятно, что делать с крупными плодами. При готовке пищи они сразу распадались, а
сырыми вообще не имели вкуса. Итак, растения росли и росли, и росли до тех пор, пока
летом всё там не выглядело как покинутое поле сражения давних времён, когда сильные
деревья-гиганты боролись друг с другом и потом оставили там толстые зеленые дубины.
Здесь разрастались мята и мелисса, и если мы задевали их голыми ногами, те источали
свой свежий аромат, когда пытались скрыть гнилостные запахи этой части сада. Здесь росла
ромашка, но также и крапива, сныть, чертополохи и трава бородавок, которая портила нам
одежду своей жёлтой "кровью", если мы на неё садились.
Одна из нас троих связывалась и получала завязанный платок вокруг глаз. Чаще всего
мы брали белый шёлковый шарф Хиннерка, который имел на одном конце маленькое
прожжённое место и поэтому был отправлен в большой напольный шкаф. Это всегда
происходило по очереди. Чаще всего начинала я, потому что была младшей. Я слепо стояла
на коленях на земле. Мои руки были слабо склеены, я ничего не видела, но резкий запах
сныти, которая раздавливалась подо мной, смешивался с влажными и тёплыми испарениями
компостной кучи. После полудня в саду было тихо, гудели мухи.
Не чёрные сонные из кухни, а синие и зелёные, которые всегда сидели на глазных
яблоках коров и там напивались. Я слышала, как шепчутся Розмари и Мира, которые
удалялись от меня в другую часть сада. Шелест их длинной одежды приближался. Они
останавливались передо мной и одна из двух девочек тогда говорила:
— Ешь или умри.
Затем я должна была открыть свой рот и та, которая так говорила, толкала мне что-то
на язык. Что-то, что она нашла в саду.
Ещё до того, как могла попробовать, я быстро брала это зубами с языка так, чтобы
сначала могла определить, насколько большим оно было; будь то жёсткое или мягкое,
грязное или чистое, в большинстве случаев я могла определить зубами, что это было: ягода,
редис, пучок кудрявой петрушки. Только потом я перекладывала это на язык, раскусывала и
проглатывала. Как только я показывала пустой рот другой девочке, они отрывали мне
пластырь от запястий. Я стягивала шарф с глаз, и мы смеялись. Тогда на очереди была
следующая, которая позволяла связать себя и завязать глаза.
Было удивительно, насколько смущало человека то, когда он не знал, что ел; или
получал что-то иное, когда ожидал другое. Смородину, например, легко можно было узнать.
Всё же, однажды я поверила, нащупала зубами смородину, чтобы потом растерянно и с
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
отвращением содрогнуться от свежего гороха. Я любила горох, и любила смородину, но в
моём мозгу этот горох был смородиной, и как смородина он был отвратительный.
Я задыхалась, но глотала. Так как тот, кто сплёвывал, должен был ещё раз пройти это.
И второй раз был штрафом. Тот, кто потом опять сплёвывал, выгонялся на улицу. Изгнанная
отсылалась из сада под злой смех, и больше не могла играть с другими остаток дня, и
большей частью также на следующий день. Розмари почти никогда не плевала, Мира и я
примерно одинаково часто. Мира, вероятно, даже немного более часто, но позже у меня
появилось подозрение, что, пожалуй, обе меня оберегали. Вероятно, они боялись, что я могла
бы выдать их своей матери или тёте Харриет.
Игра начиналась безобидно и увеличивалась потом от раунда к раунду. Это было во
второй половине дня, мы ели в конце игры дождевых червей, муравьиные яйца и тухлый лук.
Однажды я была убеждена, что маленькая волосатая колючая ягода между моими зубами
должна быть пауком, так как она была уже наказанием за кусок скользкого лука-порея,
который я уронила изо рта. Когда она лопнула и сок потёк по моему языку, я выплюнула её
так, что всё разбрызгалось вокруг меня. Потом, естественно, я оказалась на улице.
В другой раз Розмари не скривила лицо, когда разжевала мокрицу из подвала. После
того, как она её свободно проглотила и освободила руки, то медленно сняла свой платок. Мы
остановили дыхание. Розмари рассматривала Миру и меня трудно определимым взглядом и
задумчиво спросила:
— Сколько вообще есть калорий у мокрицы?
Потом откинула голову и рассмеялась. Мы заверили её, что игра закончилась, и она её
выиграла, потому что мы боялись её мести.
Мы также играли в игру в день перед смертью Розмари. Дождь шёл беспрерывно два
дня, но всё же, во второй половине дня солнце пробилось сквозь облака. Как освобождённые
из плена, Розмари и я выбежали наружу. Там Мира очень медленно спускалась по дороге к
въезду дома, мы не видели её последние пару дней. Она прислонилась спиной к одной из
лип, зевала, поднимая своё лицо к солнцу и сказала с закрытыми глазами:
— Мы играем в "ешь или умри".
Собственно, Розмари определяла наши игры, но она только пожала плечами и
отодвинула руками свои длинные рыжие волосы в обе стороны.
— По мне — так я бы поехала лучше к шлюзу, почему бы нет.
Я бы тоже лучше поехала к шлюзу. Мы были внутри дома так долго, что гонка по
пастбищу мне бы понравилась. Но ещё лучше мне понравилось то, что Розмари в этот раз не
устанавливала правила, и тогда я сказала:
— Да, мы играем в то, что хочет Мира.
Розмари ещё раз передёрнула плечами, повернулась и пошла к саду, она была одета в
золотистую одежду, и при её движении та сверкала на солнце. Я бежал следом. Мира
следовала за нами на определённом расстоянии. Сад испускал пар. На листьях огурца и
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
тыквы лежали большие хрусталики из дождевой воды, через которые можно было
рассмотреть их прожилки и волоски увеличенными. За кустами смородины пахло землёй и
грязью.
— У вас есть платок и пластырь?
Розмари повернулась и осмотрела Миру и меня своими блёклыми глазами. Мира
оглянулась, в её взгляде было что-то вызывающее, чего я не понимала. Её ресницы были ещё
сильнее накрашены тушью, чем обычно, и карандаш для бровей был ещё шире. Тёмная тушь
толсто и тяжело прилипла на кривые волоски. Когда она двигала глазами, всё выглядело так,
будто над девичьим лицом бежали две чёрные гусеницы.
— Нет, у нас нет.
Кожа Миры была в тот день как пепел, такая же, как и голос. Казалось, что жили
только её глаза, и беззвучно извивались чёрные гусеницы.
— Я принесу, — сказала я и побежала внутрь, вверх по лестнице и нашла
лейкопластырь, там было немного, но нам хватало. Я открыла большой шкаф, схватила шарф
Хиннерка, который висел на штанге для галстуков на внутренней стороне двери, подобрала
мою светло-голубую кружевную юбку и прогромыхала снова по лестнице обратно в сад.
Девочки не сдвинулись с места, Розмари беседовала с Мирой, которая смотрела в
землю. Всё же, когда они увидели, как я приближаюсь, обе одновременно отвернулись друг
от друга и пошли дальше. Я догнала их только возле смородиновых кустов.
— Вот вещи.
— Ты хочешь начать, Ирис? — спросила Розмари.
— Нет, на этот раз начинаю я, — сказала Мира.
Я пожала плечами и подала шарф Мире, она повязала его и скрестила руки за спиной. Я
наклеила коричневую полосу лейкопластыря вокруг её запястий, и когда не смогла сразу
оторвать кусок, ко мне присоединилась Розмари, и перекусила его. Мира ничего не говорила.
Мы встали на колени в грязь за кустами.
— Неважно, — сказала Розмари, — постираем одежду до того, как Норны что-то
заметят.
Норнами естественно были Криста, Инга и Харриет. Более того, мы часто тайком
стирали одежду. Розмари и я снова поднялись и стали искать что-нибудь для еды. Я
принесла лист кислого щавеля и показала Розмари. Она кивнула и держала лист высоко над
собой: "зелень для супа". Во всяком случае, так её называла наша бабушка, и если растереть
листья между пальцами, пахло супом и "Магги", а от запаха было не избавиться много дней.
Я находила "зелень для супа" какой-то безвкусной, но кивнула и засунула щавель себе в рот.
Когда мы возвратились, Мира сидела на земле и казалось, окаменела.
Я сказала:
— Итак, хорошо, Мира, ты так этого хотела. Ешь или умри. Открой рот. Ты даёшь ей
это, Розмари?
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Розмари сильно размяла лист ещё раз. Мира должно быть унюхала его прежде, чем
запах дошёл до её лица. Она открыла рот, громко застонала и сдалась. Её верхняя часть тела
дёрнулась от такого насилия рывком вперёд.
— О, Боже, Мира!
Я была так напугана, что не думала отвязывать лейкопластырь и платок.
— Хорошо. Теперь мне лучше. Розмари знает, что я не люблю любисток.
Я не знала, что "зелень для супа" была как любисток и предполагала, что сестра также
не знала. Розмари молчала. Она стояла на коленях позади Миры и обеими руками обнимала
её. Её подбородок лежал на плече Миры, глаза были закрыты. У Миры всё ещё были
завязаны глаза, от неё пахло рвотой.
— Ну, хорошо, пошли, мы едем к шлюзу.
Я была уверена, что обе приняли бы моё предложение, но Мира медленно качала
головой.
— Ещё раз, моя очередь, — сказала она. Это не считалось, у меня бывало ещё не то на
языке.
И тут Розмари поцеловала Миру в губы. Поцелуй был мне неприятен. Я никогда ещё не
видела, чтобы они целовались, и кроме того, я помнила, что Мира как раз ужасно блевала.
— Вы что, спятили? — сказала я. Мне было жутко от этого здесь в саду, причём я не
знала, то ли из-за игры, то ли от поцелуя.
Розмари провела Миру дальше на пару метров и помогла ей снова сесть, затем
отправилась на поиски, но не очень далеко. Она скоро наклонилась и когда снова поднялась,
я увидела, что сестра взяла цукини, не большую дубину, а один из маленьких. Я увидела, что
небольшой цукини был целым, маленьким и свежим. Но Розмари не отламывала кусок от
него, а бормотала:
— Ешь это или забудь это, моя сладость.
Мира улыбнулась и открыла рот. Розмари присела на корточки очень близко перед ней.
Она щелчком отделила соцветие мокрого от дождя плода и положила его конец в рот
подруги, и тогда прошептала:
— Это пенис твоего возлюбленного.
Тело Миры коротко дёрнулось назад. Потом она стала очень спокойной, отломила
крепким укусом зубов кончик цукини и плюнула вслепую ей в лицо, попав Розмари на
верхнюю губу. Потом Мира сказала:
— Ты проиграла, Розмари.
Мира дёрнула за лейкопластырь и порвала его. Она встала, стянула с головы белый
шарф, бросила ткань на компостную кучу, и пошла.
Розмари и я смотрели ей вслед.
— Скажи-ка, что всё же это было? — спросила я. Розмари развернулась ко мне с
искажённым лицом. Она кричала:
— Только оставь меня в покое, ты — глупое, глупое существо!
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— С удовольствием, — ответила я, — так или иначе, я не играю с людьми, которые
могут терять.
Я сказала так только потому, что заметила, как Миру поразили слова Розмари. Я их не
поняла. Розмари подошла ко мне двумя длинными шагами и дала пощёчину.
— Я ненавижу тебя.
— Черви вообще не могут ненавидеть.
Я побежала в дом.
Розмари с нами не ужинала. Когда я была уже почти в кровати, она появилась в нашей
комнате и вела себя так, как будто бы ничего не было. Я всё ещё была зла на неё, но села на
подоконник и сестра рассказа мне, что было с Мирой. И потом наступила ночь.
Розмари и я всегда спали в старой двуспальной кровати, когда я была там летом. Это
было весело и страшно, мы рассказывали друг другу наши сны, болтали и хихикали. Розмари
говорила о вещах из школы, о Мире и о мальчиках, в которых она была влюблена. Часто
сестра говорила о своём отце — рыжем богатыре с севера. Полярный исследователь, пират
на Ледовитом океане, вероятно, уже мёртв, навсегда замороженный во льдах, и серебристо-
серое небо отражалось в неподвижных глазах, и другие истории такого типа. С Харриет она
никогда не говорила о своём отце, и тётя также не начинала разговор о нём.
В кровати Розмари и я выдумывали для нас языки, тайные языки, мрачные языки, в
течение долгого времени мы говорили задом наперёд. Сначала всё шло очень медленно, всё
же через пару дней у нас появился навык и мы всегда могли выдать пару коротких
предложений, или переворнуть имена всех людей, которых знали. Я была Сири, она была
Ирамзор и конечно была Арим. Когда-то Розмари находила, что противоположность одной
вещи должна бы быть самой вещью, только наоборот. Иногда мы называли еду и прежде
всего манеру есть, как я называла её дома с моими книгами — "нецток" ( прим.пер. — слово
наоборот — kotzen — рвать, вырвать). И действительно, слово было точной
противоположностью от "едят" — только как раз обратное. Когда Розмари, Мира и я
однажды рано утром сидели на подоконнике в комнате Розмари, и выглядывали наружу в
дождь, сестра сказала:
— Вы знаете, что я вмещаю в себя Миру? — Мира смотрела на неё из под тяжёлых век.
Она лениво открыла свой тёмно-красный рот:
— А?
— Розмари вмещает в себя слово "Мира". И ты, Ирис, была бы мне только примерно
как какие-то волосы, но скорее всего, ускользнула какая-то "и".
Мира и я молчали, и проверяли всё в голове. РОЗМАРИ. Через некоторое время я
сказала:
— О, в тебе есть многие вещи.
— Я знаю, — Розмари счастливо хихикнула.
— ОШИБКА, — сказала Мира. И после паузы:
— ОШИБКА и ПОДЛОСТЬ.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— ЛЁД, — сказала я. И после паузы:
— Я голодна.
Мы засмеялись.
Действительно целое множество слов содержалось в Розмари. Ошибка и подлость, роза
и лёд, Морзе и рифма, вагина и Марс.
Во мне не было ничего. Совсем ничего. Только я сама была мной — Ирис. Цветок и
глаз.
Достаточно. Раны, которые попадались мне на доме, я пристально рассматривала
достаточно долго. С улицы я пошла в прихожую, потом через комнату, которая раньше была
прачечной. Стеклянная выдвижная дверь запищала, когда я со всей силы нажала и сдвинула
её в сторону. Каменные плиты на земле делали комнату совершенно прохладной. Несмотря
на большие стеклянные двери в помещении было темно, так как плакучая ива стояла плотно
к террасе и пропускала весь свет только через зелёный фильтр. Я вынесла одно из плетёных
кресел на террасу. Теперь надо мной была крыша зимнего сада, когда-то отец Берты сам его
проектировал. Крестьяне насмешливо называли стеклянную конструкцию "Дат
Пальмхуаус", потому что зимний сад Деельватеров был очень высокий, не только как
маленькая пристройка с маленькими стеклянными окнами. С другой стороны, ветви
плакучей ивы защищали от любопытных взглядов с улицы.
Всё же, прежде чем я стала размышлять дальше о зимнем саде, то захотела вспомнить о
любимом мной Петере Клаазене. Моя мать рассказывала мне эту историю, немного я узнала
сама, разговоры тёти Харриет с тётей Ингой регулярно подслушивались Розмари, которая
тогда мне об этом сообщала. Хотя Петер Клаазен был тогда ещё очень молод, вероятно – 24
года, у него были седые волосы. Он работал на заправочной станции "БП" ( прим.пер. —
"Би—Пи" ("BP", до мая 2001 года — British Petroleum) — британская нефтегазовая
компания, вторая по величине нефтегазовая компания в мире) на местном выезде из
деревни. Инга снова была сейчас часто дома. Вслед за смертью Хиннерка, и годом раньше,
память Берты постоянно распадалась быстрее.
Харриет и Розмари жили в доме, но Инга не могла им обоим передать всю
ответственность за Берту. Криста жила очень далеко. Она приезжала со мной на каникулы,
но большее время в году каникул не было, и Инга пыталась разгрузить своих сестёр хотя бы
на выходные. Каждые выходные она садилась в свой белый "ФВ-кэфер" ( прим.пер. —
Volkswagen Käfer (рус. Жук) — легковой автомобиль, выпускавшийся германской компанией
"Volkswagen AG" с 1938 года по 2003 год. Является самым массовым автомобилем в
истории, производившимся без пересмотра базовой конструкции) и заправлялась на БП-
заправочной станции, прежде чем двигалась дальше в Бремен. Каждый воскресный вечер
ещё несколько часов своего визита она была погружена в собственные мысли, запутывалась
в страхе и скорби, но также испытывала облегчение от того, что может ехать снова назад в
свою жизнь.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
И в чувстве вины по отношению к одной сестре, которая этого не имела, и в чувства
ненависти против другой, которая просто продолжала жить своей жизнью только потому,
что была в браке. Инге было в то время 40 лет, и она была не замужем, у неё не было детей, и
она никогда их также не хотела; но находила, что Кристе всё досталось уж очень просто.
Дитрих был симпатичным мужчиной, и хорошо зарабатывал. Она имела ребёнка, и
преподавала физическую культуры восемь часов в неделю в реальном училище соседнего
поселения. Не потому, что нуждалась в этом, а так как её попросили, и так как сама охотно
это делала. Конечно, Инга знала, что Криста помогала бы больше, если бы жила ближе к
Боотсхафену, но она этого не делала, и так было несправедливо. Всё же, воскресными
вечерами, когда все люди были опечалены, что минуют выходные, Инга сидела в своей
маленькой, заметной машине и пела.
Бензоколонки были не по Инге. Она предпочитала позволять себя обслуживать. И её
обслуживал каждое воскресенье один и тот же мужчина с седыми волосами над гладким
мальчишеским лицом. Каждое воскресенье он желал ей прекрасной недели. Инга также
благодарила его с рассеянной улыбкой своего прекрасно очерченного рта. Через три месяца,
когда молодой человек приветствовал её по имени, она в первый раз посмотрела на него по-
настоящему.
— Извините. Вы знаете моё имя?
— Да. Каждое воскресенье вы приезжаете сюда и заправляетесь у меня. Нужно знать
имена своих постоянных клиентов.
— Так, так. Постоянные клиенты. Но откуда вы знаете кто я?
Инга была сбита с толку, она не знала, настолько старым был мужчина. Он выглядел
очень молодым, но её смущали волосы. Инга не знала, должна ли оставить сейчас свой
материнско-покровительственный тон или просто держаться на расстоянии. Когда
бензозаправщик только коротко ей подмигнул и улыбнулся, Инга поймала себя на том, что
улыбается в ответ. Молодой человек хотел быть только любезным, и она играла себя, как
дива. Когда Инга отъезжала, то видела в зеркало заднего вида, что молодой человек с седыми
волосами смотрит ей вслед, пока другой покупатель пытался с ним поговорить.
В воскресенье молодой человек был снова там и вежливо приветствовал тётю, но не
называл её имя. Инга сказала:
— Ну, да ладно, я — постоянный клиент, — он открыто улыбался.
— Да, госпожа Люншен, Вы им являетесь, но я бы не хотел быть назойлив.
— Нет. Вы не при чём. Я только капризная старая коза.
Мужчина молчал и смотрел на неё. Немного слишком долго для вкуса Инги
— Нет. Только не Вы. И Вы также об этом знаете, — Инга засмеялась.
— Я думаю, пожалуй, это был комплимент. Большое спасибо.
"Я флиртую с ним", —думала тётя удивлённо пока ехала дальше, — "я флиртую с этим
странным бензозаправщиком". Она покачала головой, но не смогла воздержаться от улыбки.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
В следующие воскресенья Инга также с ним разговаривала, всегда только немного, но
так, что на обратном пути на машине, ловила себя на том, что улыбается. Она думала только
до местного выезда из деревни о Берте и как долго всё может продолжаться. И потом начала
думать о бензозаправке уже на вечернем ужине с Бертой, Харриет и Розмари. Инга
выяснила, что он точно также как и она всегда был здесь только на выходных. Вообще-то
мужчина был машиностроителем, как раз закончил учёбу и временно работал на
бензоколонке, которая принадлежала другу его отца.
Имя Инги он узнал от владельца бензоколонки, который заправлял старый чёрный
"Мерседес", который был у отца Инги. Мужчина был любезен, не особенно красноречив, но
очень уверен в себе; хорошо выглядел, был немного тщеславен и прежде всего — был
слишком молод, ещё молод, как сначала подумала Инга, и не позволяла себе знакомиться с
ним ближе. Очевидно, что он ей восхищался, но для Инги это было привычным. Поэтому она
не должна была интересоваться мужчиной. Но Петер Клаазен тем временем узнал её имя,
был упорный, но не навязчивый.
В один из последних тёплых осенних дней он спросил её о том, любит ли она
копчёного угря. Когда Инга кивнула, мужчина сказал, что сейчас сразу же должен пойти к
своей коптильне, потому что приятель подарил ему ведро зелёных угрей, уже прирезанных и
потрошёных.
Инга засмеялась.
— Интересный подарок.
— Я отремонтировал двигатель его подвесного мотора. У него есть несколько
рыболовных снастей. Вы не хотите пойти вместе?
— Нет!
— Ах, пойдёмте, там так красиво.
— Я знаю, я там выросла.
— Ну, хорошо, тогда сделайте так ради меня.
— Почему я должна это делать?
— Хм. Вероятно, потому что я не могу представить что-то более прекрасное?
После паузы Инга сказала:
— О. Понимаю. Очень мило. Тогда, конечно, я должна пойти.
Инга смеялась над его радостным голдением и села в его машину. Петер поехал к
сараю недалеко от шлюза. Инга не беспокоилась, она точно знала эту местность, прямо
напротив лежало пастбище её семьи. Хотя Петер Клаазен напротив, с удовольствием вёл
себя как дамский обольститель, Инга наслаждалась его радостью и усердием.
Старая ржавая бочка стояла посреди луга. Петер пошёл в сарай и вытащил чёрное
ведро, в котором извивались тёмные спины угрей. Мёртвые животные ещё передвигались.
Он порылся в своих карманах в куртке. Потом поспешно обшарил её. Покачал головой,
выругался и посмотрел на ноги Инги. Когда Петер посмотрел вверх, его ухмылка была
одновременно хитрая и стеснительная.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Госпожа Люншен, нам нужны ваши чулки.
— Что, простите?
— Честно. Я забыл мои. Нам нужны нейлоновые чулки.
— Вы хотите прокоптить мои чулки или мои ноги?
— Нет. Нам нужны чулки, в противном случае мы не получим угря. Я дам вам новые, я
вам обещаю
Он улыбался с такой надеждой, что Инга вздохнула, пошла назад к машине и стянула с
себя тонкие колготки.
— Вот, пожалуйста. Эта история должна стать скоро веселее, иначе я возвращаюсь
пешком к бензоколонке.
Петер Клаазен спросил, разрешает ли она положить ему руку в чулок.
Инга забеспокоилась, но кивнула.
Рука Петера в колготках Инги телесного цвета не выглядела так, как будто бы
принадлежала ещё и телу Петера. Как бесцветные глаза животного глубоководной зоны моря
она передвигалась в воде ведра, и уже схватила своего первого угря. Инга склонилась над
ведром. Мёртвый угорь вздрагивал, но Петер быстро зацепил рыбу крючком. И эти крючки
он вешал в металлические стержни, которые проходили через бочку наверх. Петер вытянул
руку из колготок Инги и подал их ей.
— Теперь ваша очередь.
Инга надела чулок себе на руку, опустила её в ведро и схватила, но угорь ускользнул от
неё.
— Храбрец.
Инга схватила смелее и смогла удержать его. Она кричала, когда тянула рыбу из воды,
и могла чувствовать, как он передвигается. Петер Клаазен ловко забрал угря у неё, проколол
ему крючком челюсть и повесил рядом с другой рыбой. Инга смеялась, немного затаив
дыхание, когда подавала Петеру следующую рыбу. Когда все угри висели в бочке, он зажёг
маленький огонь внизу в печи, но та нуждался только в жаре, а не в горящем пламени. Петер
положил круглую крышку бочки на стержни с рыбами. Потом они сели в машину, болтали и
смеялись, и пили кофе из термоса, который Петер выудил с заднего сидения.
У них был только один бокал, за что Петер Клаазен просил прощения. Инга говорила,
что делать нечего, у неё тоже были только колготки. Затем оба смеялись от души, и Инга
чувствовала себя молодой и озорной и в этот момент забыла о Берте. Когда Петер подавал ей
чашку с кофе, их кончики пальцев соприкоснулись. Он получил удар, вздрогнул и горячий
кофе обжёг Инге руку. Она сжала губы и покачала головой, когда Петер хотел рассмотреть
её руку.
Позже она взяла двух свеже копчёных угря в Бремен.
Петер Клаазен предложил Инге установить кассетный магнитофон в машину и
позвонил в пятницу вечером во входную дверь на Геестештрассе с чемоданом инструментов
под рукой, чтобы тут же начать монтаж, и она смогла слушать музыку уже в воскресенье на
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
обратном пути. Это были пасхальные каникулы, Мира и я также были здесь, моя мать
улаживала какие-то дела в городе.
Инга была смущена, когда открывала ему дверь, однако быстро преодолела своё
смущение, потому что увидела, как был смущён он сам. Она говорила себе, что старше
минимум на 15 лет, чем этот мальчик, и быстро вернула назад свою сдержанность с ним.
Тётя обращалась к нему с тёплым снисхождением, которое было всегда смешано с чем-то
вроде грустной самоиронии.
Его попросили войти и снабдили чаем и пирогом. Харриет разговаривала с ним, она
знала его шефа — владельца бензоколонки. Розмари сидела за столом, перед ней стояла ваза
с одиноким георгином, светло-жёлтым с розовыми кончиками лепестков. Розмари подняла
голову и посмотрела над цветком на Ингу и её посетителя. Она подняла свои тонкие медно-
красные брови и осмотрела молодого человека с седыми волосами с головы до ног. Уже при
первом слове, которым обменялись её тетя Инга и Петер Клаазен за столом, она поднялась со
стула, стала оживлённой и тихой как животное, которое чует запах. Мира наблюдала за
Розмари из-под полузакрытых век.
Харриет тоже почувствовала внимание своей дочери и у неё возникла идея:
— Господин Клаазен, мы давно ищем репетитора по математике для Розмари.
Возможно, Вы захотите принести себя в жертву один, два раза в неделю?
Петер Клаазен посмотрел на Розмари, та оглянулась, однако, ничего не сказала.
— Ты хочешь, Розмари? — спокойно спросил он.
Розмари перевела взгляд от него к Инге, которая начала под её взглядом поправлять
себе волосы. Тогда она посмотрела на Миру и улыбнулась своей улыбкой хищника, которая
была у неё, так как её клыки были немного длиннее, чем резцы.
— Почему нет?
— Точно, — ликовала Харриет, которая не могла понять, почему Розмари была так
покладиста. — Итак! Я плачу Вам 20 ДМ в час.
Берта, которая была занята своим пирогом, взглянула вверх над тарелкой и сказала:
— О, двадцать марок. Это очень много денег. Это может быть... итак? Я имею в виду
ещё? Теперь скажи что-нибудь.
Петер, очевидно, был в курсе дела о Берте, во всяком случае, он не казался даже
удивлённым, а любезно сказал:
— Да, госпожа Люншен, это… это большое количество денег.
Но когда он рассматривал Ингу, то внезапно остановился. Инга отвернулась.
— Хорошо, хорошо, хорошо! О, Инга, он это сделает!
Харриет была радостной.
— Подождите, дорогой господин Клаазен, я должна принести календарь, тогда мы
сможем выбрать один день. Розмари, когда у тебя ещё во второй половине дня гимнастика?
Я быстро. Одну минуту, пожалуйста. Да?
Голос Харриет доносился из кухни и был немного погружённый в панику в поисках
календаря. Наверное, её поспешность была от того, что она была смущена. В конце концов,
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
не каждый день попадаешь на молодых почитателей своей старшей сестры, и уж тем более
на таких, которые также выглядят красивыми и владеют математикой. Мы слышали, как
Харриет рассеянно бормочет, пока перерывает выдвижной ящик кухонного стола.
– По средам, мама.
Розмари закатила глаза.
Харриет вернулась и махала карманным календарём, потом упала на стул.
– Итак, по средам у тебя гимнастика, дитя моё, чтобы ты это знала.
Розмари тяжело вздыхала и смиренно качала головой.
– Итак, что всё же происходит в другие дни?
Харриет держала календарь, вытянув далеко от себя руку и моргала.
— Ах, здесь так темно. Совсем ничего нельзя разобрать.
Петер Клаазен недолго смотрел на обеденный стол, потом подошёл на шаг, взял вазу с
георгином и быстро отодвинул в сторону от календаря Харриет. Потом он снова отступил на
шаг. Толстый жёлто-розовый цветок парил как старомодная настольная лампа над
календарём Харриет.
Харриет пристально озадачено смотрела на цветок, потом взглянула поверх него и
звонко рассмеялась. Её глаза светились, когда она смотрела от Петера Клаазена к своей
сестре, и снова назад к Петеру Клаазену. Берта тоже смеялась, её глаза заполнялись слезами.
Сердце Инги сжималось. Она едва ли могла смотреть на мужчину, так сильно она
любила его в этот момент. Это внушало ей страх.
Даже Мира улыбалась под своей чёрной чёлкой.
Казалось, глаза Розмари становились ещё светлее.
Я тоже должна была смеяться. Потом я внимательно рассматривала лица других
женщин: в этот момент мы были все этим увлечены.
— Всё же это будет по пятницам? — вежливо спросил Петер.
Харриет тепло ему улыбнулась, захлопнула блокнот и сказала:
— По пятницам.
— Отлично, — сказала Инга и поднялась.
Петер также поднялся. Розмари осталась сидеть и напряженно смотрела на обоих.
Мира смотрела только на Ингу и Петера, и иногда на Розмари, и потом, сморщив лоб, налила
себе кофе.
Берта вытянула свой ботинок и показала его мне. Она шептала:
— Это не мой.
— Бабушка, это твой ботинок, надевай его быстро снова, а то ты замёрзнешь.
— Он совершенно прекрасный.
— Да. Харриет купила тебе эти ботинки.
— Но он принадлежит не мне, он твой?
— Нет, бабушка, это твой, надевай его снова.
— Харриет, посмотри разок. Здесь. Где это должно быть, разве тут?
Она беспомощно подняла высоко ботинок.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Да, мама. Подожди, я помогу тебе.
Харриет полезла под стол и снова одела ботинок Берте.
— Как хорошо, Розмари! Вы могли бы начать в ближайшую неделю! — напряжённый
голос Харриет раздавался откуда-то снизу.
Мира поставила кофейную чашку, открыла рот и сказала:
— Я тоже присоединяюсь.
Розмари посмотрела на неё, её глаза казались ещё светлее.
— Почему нет? — сказала Харриет и поднялась. — В таком случае мы можем делить
нашу оплату. Ирис, вероятно, ты тоже хочешь участвовать?
— Нет. У меня сейчас каникулы. И до этого были два класса. Кроме того, я получаю
занятия бесплатно у моего отца по математике. И больше, чем мне бы хотелось.
Я закатила глаза и изобразила тошноту.
— Почему тут были не мои...?
Голос Берты звенел крайне возбуждённо. У неё уже снова был в руке её ботинок, на
этот раз, однако, другой.
— Почему… О, пожалуйста, пожалуйста, Харриет. Почему это не так? Я считаю. Если
это снова, снова? Я этого не сделала, не так ли?
Итак, Розмари и Мира получат во второй половины дня в пятницу математическую
помощь у Петера Клаазена. Затем он поехал на своём "Ситроене" вверх по улице к
бензоколонке.
В течение некоторого времени всё удавалось. Занятие доставляло Петеру удовольствие,
Розмари и Мира вовсе не были такие капризные, как он вероятно, опасался. Когда Розмари
уже в следующей математической работе улучшила свою отметку, это порадовало его почти
ещё больше, чем Харриет. К тому же добавилось то, что мужчина был готов закончить
обучение, потому что мог поменять пару правил с Ингой, которая тогда как раз прибыла из
Бремена. Эти предложения были важны для него, он влюбился в Ингу. Но не просто
влюбился; а хотел жениться на ней, иметь с ней детей и навсегда быть её мужем. Петер
написал Инге письмо, в котором всё описал.
Мы узнали об этом от Розмари, которая тайком прочитала письмо. Когда оно пришло
от него, она нам не раскрыла, а Инга отказывалась размышлять над его чувствами. Она
находила себя старой или его молодым, смотря по тому, как себя чувствовала. Розмари
начала слоняться на бензоколонке, они общались, Петер делал это с удовольствием. Он
чувствовал свою любовь немного ближе, если разговаривал с племянницей Инги. Розмари
становилась всё лучше в математике. Если Петер ей что-то объяснял, она смотрела на него
не моргая, что позволяло ему думать, будто та вовсе его не слушала. Всё же, Розмари
поражала его ясными ответами. У Миры было всё точно противоположно, она казалась
очень сконцентрированной, смотрела в свою тетрадь или морщила лоб, но всё-таки не
получала того, о чём как раз был разговор. Её математические отметки стали хуже, чем они
были до обучения. Все же, Мира настояла на том, чтобы продолжать занятия.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Розмари хотела Петера. Она хотела быть с ним, и сказала ему, что влюблена в него,
сказала прямо в лицо, во время обучения и перед Мирой. Петер ошарашенно на неё смотрел.
Розмари была прекрасной девочкой, высокой и стройной с длинными рыжими волосами. Её
глаза были расставлены далеко друг от друга, цвета глетчерного льда и едва ли отличались
от синеватого белого цвета её глазных яблок, только сильно выделялись зрачки. Если я
сердился на неё, я находила, что она похожа на рептилию. Если мы хорошо понимали друг
друга, она напоминала мне о серебристых волшебных существах. Всё же, так или иначе, я
находила Миру и её захватывающими дух.
Петер запутался. Час занятий закончился раньше, чем обычно. Инга ещё не приехала.
Так как он не хотел сегодня её пропустить, то решил ещё немного подождать тётю на
земельном участке. Он пошёл не к своей машине, а неторопливо прогуливался за домом на
лугу с фруктовыми деревьями. Это было в мае, цветки ещё не опали и яблоки пока ещё не
были видны. Сердце Петера стучало, когда он увидел подходящую к нему издалека Розмари.
У меня не было каникул, и поэтому я только знала, что позже Инга плача позвонила
нам и хотела поговорить с моей матерью. Тётя рыдала в трубку, что видела со двора, как
Петер и Розмари целовались. После этого она развернулась на каблуках и поехала обратно в
Бремен. Мы не знали, видела ли Розмари, что Инга приехала и наблюдала за ними, но мы
предполагали, что сестра точно должна была об этом знать. Розмари должна была слышать
машину Инги, когда та въехала на подъездную дорожку позади них и остановилась под
двумя липами во дворе.
У "ФВ-кэфа" не было тихого мотора. Я также не знала, в курсе ли Розмари, что Мира
была свидетельницей поцелуя. Когда-нибудь, во всяком случае, она должна была всё узнать,
потому что я знала об этом от моей матери и её сестры Харриет, которая смотрела на Миру,
когда та наблюдала поцелуй: Мира была у Харриет на кухне, чтобы принести лимонад, взяла
оба стакана и пошла назад через прихожую. Когда она открыла дверь на луг из фруктовых
деревьев и вышла всего на шаг, Розмари только немного прошла вперёд мимо неё, не
отрывая взгляд от Петера. Краем глаза она должна была видеть Миру, но не обратила на неё
внимания.
Белоснежный лоб Миры блестел под чёрной чёлкой, когда Харриет рассматривала её из
кухни и удивлялась девичьей бледности. "Розмари прошла мимо неё как лунатик", - шептала
Мира больше сама себе, чем Харриет, когда снова была в кухне. И она, Мира, не осмелилась
её окликнуть. И как раз тогда, когда девушка всё же хотела крикнуть, Розмари уже вцепилась
в этого седого бензозаправщика. Капли пота появились над верхней губой Миры, её глаза
казались больше, чем обычно. Так это рассказывала Харриет своей сестре Кристе, которая
после звонка Инги разговаривала с ней по телефону. По крайней мере, часть этого,
оставшуюся часть, я просто подслушала.
Если Розмари знала, что Инга их видела, спрашивала меня растерянно Криста, после
того, как повесила трубку, почему она целовала его тогда перед всем светом? Когда я потом
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
молча смотрела на мою мать, обе её продольные складки над переносицей стали глубже. Она
прохладно на меня посмотрела и сказала:
—Ах. Ты веришь? Ну, я думаю, твоё воображение снова с тобой.
Потом мама надула губы и отвернулась.
Инга также говорила в телефон, что любит Петера, что разница в возрасте ей
безразлична, что это стало ясно, к сожалению, в тот момент, когда он целовался с её
несовершенной племянницей, и она спрашивала себя, сможет ли после этого снова смотреть
ему в глаза. Харриет была огорчена, но беспомощна, во всяком случае, Инга не могла с ней
разговаривать. Криста успокаивала сестру и советовала ей, чтобы та поговорила с Петером.
Инга сказала, что сейчас она нуждается во времени, чтобы всё продумать, поэтому останется
на неделю в Бремене, и тогда захочет разговаривать с Петером. Моя мать нашла, что они
хорошо выслушали друг друга, и телефонный разговор был завершён.
Однако на этой неделе должно было случиться ещё многое. В окончание этого, всё
должно было завершиться между тётей Ингой и Петером Клаазеном, и последнее имело
точку отсчёта где-то в Рурском бассейне ( при.пер.: конгломерат городов в федеральной
земле Северный Рейн—Вестфалия в Германии).
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 11.
Несмотря на тень, на террасе было жарко. Солнце стояло высоко. Я вошла назад в дом,
чтобы выпить стакан воды. Потом пошла в кабинет Хиннерка, села за письменный стол и
вытянула лист бумаги для пишущей машинки из левого нижнего ящика шкафа, которая была
там сложена в высокие стопки для хранения. Потом взяла острый карандаш из ящика и
написала Максу приглашение: "Сегодня вечером, незадолго до захода солнца состоится
маленький, очень костюмированный приём. Ещё добавляю последнее — я не хочу быть
единственной, кто бегает наряженным".
Я положила листок в белый конверт, написала на нём "Макс Омштедт", поместила его
в мою сумку и быстро вышла. Жара хлопнула меня по лицу как пощечина. Я бросила письмо
Максу в почтовый ящик. Там лежала другая почта, следовательно, сегодня он её ещё не
доставал и наверняка получит моё известие. Если Макс уже что-то намеревался делать? Ну,
тогда он мне откажет. В конце концов, я не хотела готовить меню из четырёх блюд.
Я поехала на велосипеде дальше к магазину "Eдека-ладен", купила красный виноград и
из сентиментальности, коробку "Афтер Айгхт" ( прим.пер.: шоколад с мятной начинкой).
Кажется, моё белое платье не вызывало здесь никакого возмущения. Я поместила всё в сумку
и повернула назад к дому, поела кое-что из того, что было в холодильнике и начала
планировать мой вечерний званый вечер.
Где мы должны сидеть? В доме, на террасе под розовыми кустами? Довольно не
торжественно и видно с улицы. На террасе под ивой? Для того, с кем я хотела вместе что-то
обсудить, прежний зимний сад был не подходящим местом для этого. В рощице? Слишком
темно, слишком много острых веток. В курятнике? Тесно, кроме того, свежая покраска. На
лугу с фруктовыми деревьями? Среди лужайки перед домом? Или может быть в доме?
Я решила — за домом под яблоней. Трава была высокая, но вокруг стояла вся эта
садовая мебель, на которую можно было что-то хоть немного поставить. И позади
фруктовых деревьев начинались большие ивы, я пошла в прихожую и принесла косу.
Почему я не должна была это уметь? Я пыталась вспомнить о том, как мой дедушка держал
её, когда шагал легко и медленно по ломающимся стебелькам. То, что выглядело так легко,
на самом деле было очень утомительно, и жара не способствовала улучшению процесса.
Я смело скосила несколько бесформенных участков вокруг большой яблони сорта
"Боскооп", ( прим.пер.: сорт сычужных яблок с плотной мякотью) на которой когда-то у
Берты и Анны было своё убежище. Теперь всё выглядело не так, как будто бы кто-то
приготовил здесь красивое место для пикника, а скорее, как будто бы здесь происходила
борьба, ну что же, так сделала коса. Я повесила эту тупую вещь опять обратно на место. Мне
поможет только чердак. Я пошла наверх, покопалась в сундуках и нашла большой лоскутный
ковёр, несколько грубых шерстяных одеял и коричнево-золотистый занавес из парчи. Я
потащила всё по лестнице вниз, как будто это была моя добыча, а потом из прихожей до луга
позади дома.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Эти сундуки с приданым были чудесные. Я возвратилась и вытащила белую скатерть с
узором "ришелье". Когда я спускалась вниз, мой взгляд зацепился за книжную полку, с
которой на меня смотрели корешки книг. Я остановилась. Там не было никакой системы,
некоторые вещи просто происходили и иногда они просто подходили к ситуации.
Я взяла скатерть, ещё несколько тёмно-зелёных бархатных подушек с золотыми
кистями из жилой комнаты, и вместе с ними вышла. Скатерть вспорхнула на заржавевший
четырёхугольный складной стол. Я сгребла граблями свежую скошенную траву в сторону, и
расстелила ковёр. Поверх него уложила шерстяные одеяла и потом на них штору из парчи.
Бархатные подушки я бросила туда же и была восхищена, когда растянулась на этом
великолепном бивуаке и смотрела вверх на дерево. Но я ничего не смогла увидеть потому,
что смотрела против света, и положила руку на лицо.
Когда я проснулась, солнце уже село. Ошеломлённо я откопалась из подушек. Я не
могла вспомнить — спала ли я так много когда-нибудь в своей жизни. Но я также не могла
вспомнить, махала ли я так много косой когда-нибудь в своей жизни. Итак, я неуверенно
пошла по лестнице вверх, мимоходом воображая себе, что слышу в причитании ступенек
разочарованный, но не недружелюбный оттенок.
Я вымыла себя с головы до ног в тазу, высоко заколов свои волосы, и проскользнула в
тёмно-синее гипюровое платье, которое когда-то принадлежало тёте Инге. Юбки этого
платья состояли из бесчисленных сот ничем не ограниченной синей нити. И чем больше этих
отверстий располагалось друг на друге, тем расплывчатей было то, что скрывалось под ними.
Во время игр с Розмари и Мирой оно всегда было моим.
Я подумала о том, как мы познакомились с Мирой, Макс тоже при этом присутствовал.
Розмари и я играли с мячом перед домом на подъездной дорожке, мы бросали его к стене
дома и потом отбивали, один раз, потом два раза, потом три и так далее. Тот, кто ронял или
забывал отбить, терял мяч. Мы играли с поворотами и со скороговорками, и что нам ещё
приходило в голову. Внезапно посреди дорожки возникли девочка с чёрными волосами и её
маленький брат. Розмари знала, кто была эта девочка и где жила. Она училась в той же самой
школе, но классом старше, чем Розмари.
Брат был определённо немного младше, чем я, как минимум на год, это можно было
сразу увидеть. Девочка с невозмутимым лицом подняла маленький камень с земли и бросила
Розмари. Я уже радовалась тому, что моя агрессивная кузина сейчас сделает. Но к моему
удивлению, та не сделала ничего. Да, она, кажется, была польщена, и показывала свои
отверстия между зубами, пока у неё ещё были заострённые клыки, зато не хватало всех
верхних резцов. Её манера выражаться из—за этого становилась ещё более дикой, а также
несколько злой. Я взяла камень и бросила его в девочку, но попала в её маленького брата и
он сразу начал реветь. И вот так оба к нам присоединились.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Я спрашивала себя, о чём вспоминал Макс. Ему в то время было шесть лет, его сестре
девять, мне семь и Розмари восемь. Теперь мы были старше на 20 лет. Конечно, без Розмари.
Ей всегда будет шестнадцать. Я подобрала мои гипюровые юбки и спустилась, чтобы
принести хрустальные бокалы из застеклённого шкафа в гостиной. Как раз когда я опять
размышляла над тем, что должна буду делать, если он совсем не придёт, если сразу после
работы с радостью пойдёт из- или в кино, я услышала звонок во входную дверь. Бокалы
задребезжали в моих руках. Я побежала к двери и открыла, там стоял Макс и держал в руке
букет маргариток. Он надел белую рубашку и чёрные джинсы, и смущённо улыбался.
— Спасибо за приглашение.
— Входи.
— Ты видишь... значит, ты...
— Спасибо. Давай, иди сюда и помоги мне.
— Что это за приглашение? Всё нужно делать самому.
Всё же он выглядел вполне довольным, когда следовал за мной на кухню. Я разместила
цветы и передала ему полную вазу в одну, а бутылку вина в другую руку. Потом взяла
корзинку из кухонного шкафа и положила стаканы, тарелки, ножи, сыр, хлеб, морковь сорта
"каротель", арбуз, шоколад, "Афтер Айгхт", и большие полотняные салфетки. И мы
двинулись из прихожей на луг с фруктовыми деревьями.
— Эй, что это?
Очевидно, он имел в виду одеяла под деревом.
— Я должна была здесь постелить ткань, потому что решила, что мы будем находиться
тут, но косой скосила кусок пашни. Но сегодня здесь я уже сладко спала.
— Ага. Итак, ты расположилась здесь и потягивалась на этом одеяле твоим греховным
телом.
— Для кого-то, кто сразу панически бежит при взгляде на моё грешное тело в чёрное
озеро, ты довольно смел.
— Туше. Ирис, я…
— Молчи и наливай вино.
— Конечно, мадам.
Мы выпили стоя только несколько глотков и опустились под яблоню на одеяла.
— Немного скромно, но ты бы не согласился здесь есть.
Макс бросил мне долгий взгляд.
— Нет? Я нет?
— Прекращай. Я должна поговорить с тобой.
— Хорошо. Я слушаю.
— О доме. Что произойдёт, если я не вступлю в наследство?
— Лучше мы поговорим об этом в моём офисе.
— Но то, что произошло бы теоретически.
— Твоя мать и твой отец получили бы его. И потом ты, когда-нибудь однажды снова.
Ты хотела не дом? Я признавал решение Берты завещать это тебе, прямо-таки удачный ход.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Я люблю дом, но это тяжёлое наследство.
— Я могу представить, что ты подразумеваешь.
— Твоя сестра знает, что я нахожусь здесь?
— Да. Я позвонил ей.
— Она спрашивала обо мне?
— Немного. Она хотела знать, говорили ли мы о Розмари.
— Нет, мы не станем.
— Нет.
— Если только ты хотел поговорить о ней.
— Я уловил всё только с краю, я был моложе, чем она и тогда ещё мальчик. И ты
знаешь, вероятно, как это было тогда у нас. Я думаю, с моей матерью. После смерти Розмари
Мира больше не была собой. Она больше не говорила ни с кем, даже с моими родителями,
прежде всего не с моими родителями.
— И с тобой?
— Со мной тоже. Во всяком случае, иногда.
— Ты поэтому остался здесь? Как переговорная трубка между твоими родителями и
твоей сестрой
— Ерунда.
— Я только спросила.
— Представь, Ирис, у тебя нет монополии на любовь к болотному озеру и берёзовым
лесам, к шлюзу и к дождливым облакам над пастбищем. Да, представь хоть раз.
— Ты романтичный.
— Ты тоже. Во всяком случае, кое что я хотел сказать. Итак, о Мире. После смерти
твоей кузины она не сбилась с пути, не принимала никакие наркотики и также не опустилась.
Мира сидела целый день в своей комнате и училась, чтобы сдать выпускные экзамены. Она
сдала лучший математический аттестат зрелости школы и имела ноль целых каких-то
десятых, и изучила юриспруденцию в рекордное время. Мира имеет учёную степень.
— Почему? Параграф 218? ( прим.пер.: УК ФРГ параграф 218 "Аборт" )
Это у меня вырвалось неожиданно. Макс прищурил глаза. Он пронизывающе
рассматривал меня.
— Нет. Право застройки.
Возникла неприятная пауза. Макс провёл рукой по своему лицу. Потом он немного
небрежно сказал:
— У меня есть с собой короткая статья о ней. Заметка больше о том, что она теперь
партнёрша в Берлинской канцелярии, которая была несколько недель назад в юридическом
журнале. Ты хочешь взглянуть?
Я кивнула.
Макс неловко вытащил из своего заднего кармана две вырванные и вдвое сложенные
страницы. Следовательно, он намеревался поговорить о своей сестре. Имеются ли у него ещё
дальнейшие планы на вечер?
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Э... в этом есть также фотография.
— Фотография Миры? Показывай!
Я схватила страницу и увидела фотографию.
Всё начало вращаться. Лицо на странице приближалось, и потом снова удалялось. Я
вспотела. В моих ушах стучал этот безобразный уродливый грохот. Только не упасть сейчас
в обморок, падение будет концом. Я взяла себя в руки.
Лицо на странице. Лицо Миры. Я ожидала увидеть светскую стрижку, чёрную и
блестящую как шлем, элегантный костюм, если уж не чёрного цвета, тогда, вероятно, серого
или если по мне, так эксцентрического тёмно-фиолетового. Сексуальная и утончённая, и
немного ещё звезда немого кино.
Но то, что я держала в руках, был портрет прекрасной женщины с длинными медно-
красными волосами и медно-красными бровями, которая носила жёлто-ванильную одежду из
сатина, сверкающую почти как золото. Её глаза выглядели совсем другими без толстого
карандаша для подведения глаз. Ресницы были нарисованы тёмной тушью. Она смотрела на
меня с ленивой улыбкой на тёмно-красных накрашенных губах.
Я опустила портрет и недружелюбно посмотрела на Макса.
— Что... что это? Она больна или у неё больное чувство юмора?
— Мира отрастила волосы и покрасила в рыжий цвет вместо чёрного. По моим
сведениям — так делают многие люди.
Макс рассматривал меня. Мне показалось, немного прохладно. Он ещё не простил мне
218 параграф.
— Но, Макс! Посмотри туда!
— С волосами так уже давно. Волосы не растут в одночасье. Мира сразу же перестала
красить их в чёрный, когда всё случилось с Розмари. Потом она отрастила их, красный
появился позднее.
— Но всё же, ты посмотри, что...
—... что она выглядит как Розмари. Да. Я видел, но только на этом портрете. Вероятно,
также и золотое платье. Понятия не имею, что это значит. Почему ты так сильно выходишь
из себя?
Я не знала точно. В конце концов, мы все должны были как-то справиться с вопросом
Розмари. Харриет ушла в секту. Мира передела себя. Возможно, её способ был даже честнее,
чем мой. Я передёрнула плечами и избегала взгляда Макса. Тёмное вино сверкало в высоком
стакане, у него был цвет губной помады Миры. Я больше не могла его пить, оно делало меня
глупой. И забывчивой.
Мать Миры и Макса, госпожа Омштедт была пьяницей. Когда её дети приходили из
школы и звонили в дверь, они могли приблизительно определить, насколько она была
пьяной по времени, которое это продолжалось, до тех пока мать не открывала им дверь. "Чем
дольше, тем сильнее", — объясняла нам Мира не выразительным голосом. Таким образом,
Мира проводила дома как можно меньше времени. Она носила свои чёрные вещи, которые
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
её родители находили ужасными. В день устного экзамена на аттестат зрелости Мира
переехала к одной подруге, и потом в Берлин. У Макса дело обстояло по-другому. Потому
что Мире было так трудно, он должен был любить. Макс убирал подальше пустые бутылки,
укладывал свою мать с дивана на кровать, если ей не удавалось это сделать самой.
Господин Омштедт редко бывал дома, он строил мосты и водоподъёмные плотины, и
находился большей частью в Турции, в Греции или в Испании. Госпожа Омштедт была там с
ним раньше, они жили более трёх лет в Стамбуле. Госпожа Омштедт любила турецкие
базары, праздники и известия о проведении мероприятий других немецких женщин, климат,
прекрасный большой дом. Когда она была беременной Максом, они решили снова вернуться.
В конце концов, они не планировали, что эмигрируют, кроме того, дети должны были расти
в Германии. Но было то, чего они не знали — намного проще уйти, чем вернуться.
Господин Омштедт работал и должен был путешествовать дальше, но Хайде Омштедт
осталась здесь, в Боотсхавене. Они не переехали в город из-за детей. Она жалела об
отсутствии общины немок, оставленных за границей. Тем не менее, здесь все жили в своих
домах, никто не проявлял любопытства по поводу них. Своё безразличие к местным она
называла деликатностью и была этим горда. А свою неучтивость называла откровенностью,
прямолинейностью или честностью, и также была этим горда. Госпожу Омштедт
расценивали как возбуждённую, утомительную, эксцентричную и поверхностную. Она
говорила такие вещи как "ах, я плюю на людей здесь, плюю на них, как на мягкую косточку
в шершавой кожуре". Всё же, это был только предлог, который она находила, чтобы быть
наглой и безмятежной. Госпожа Омштедт очень скоро стала одинокой, и плюнула на это.
Особенно хорошо она могла об этом свистеть, когда выпивала, тогда она свистела так гадко
и радостно, как птичка.
Господин Омштедт был разочарован. И беспомощен. И прежде всего, его тут не было.
Днём, когда Макс пришёл из школы, и нашёл мать лежащей на террасе в пижаме при
минус семи градусах, её увезли в больницу на машине "скорой помощи" с мигалками. Она не
замёрзла от холода, но легла в больницу и прошла четырёх недельное лечение от
алкогольной зависимости. Максу тогда было шестнадцать, Мира была уже в Берлине.
Каменная стена в то время ещё там стояла и дорога в Берлин предполагалась долгой.
Госпожа Омштедт справилась с этим. Она начала много работать для церкви, не
потому что неожиданно нашла Иисуса Христа, но потому что труд в церковной общине
напомнил ей о тесной связи немцев в Стамбуле. Женщина организовывала проведение
мероприятий, загородные прогулки, доклады, проводы на пенсию, турпоходы и посещала
женщин в округе. Она пыталась не так много времени проводить дома в одиночестве.
В настоящее время в этом доме жил только Макс и приходил на кладбище, чтобы пить.
И у него также больше не было женщины. В сущности, он должен был выглядеть
сломанным. Я подумала об этом и отыскивала на его лице эти следы. Макс наблюдал за
мной и прищуривался.
— И? — спросил он. — Что, нашла?
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Мне стало стыдно.
— Почему? Что ты имеешь ввиду?
— Ну, я же вижу, что ты сейчас ловишь меня на слове, ищешь улики, чтобы обличить
меня как соучастника.
Теперь я сильно покраснела. Я могла это почувствовать.
— Ты сумасшедший.
— Итак, я бы так сделал на твоём месте.
Он пожал плечами и отпил глоток. Я осторожно спросила:
— По какой причине ты должен был захотеть пить?
— Что ты хочешь услышать? А если я скажу "чтобы забыть", да?
Я укусила щёку с внутренней стороны и посмотрела вдаль. Неожиданно я захотела,
чтобы мужчина пошёл домой. Я хотела завтра утром отказаться от наследства и тоже
поехать домой. Я не хотела быть здесь и сейчас. Я также больше не хотела говорить. Он
должен уйти.
Макс снова провёл ладонью по лицу.
— Мне жаль, Ирис. Ты права, я — сумасшедший. Я не хотел делать тебе больно, тебе
меньше всего. Это просто, я здесь хорошо устроился. В моей жизни, я думаю. Я ни в чём не
провинился. Это было не волнующе, но я не хотел ничего волнующего. Я не хотел этого. Я
хотел спокойствия. Без неожиданностей. Я хорошо ухватился за всё это, я не причинил
никому боли, никто не болит у меня. Я ни перед кем не виноват, никто передо мной. Я не
разбиваю сердца и никто мне. И когда ты вернулась сюда, после не знаю скольких лет… Ты
выныриваешь везде – и я говорю это с нырянием в прямом смысле, и я каждый раз
испытываю огромный ужас. И, поистине, я даже начинаю радоваться этому! И я также знаю,
что через пару дней ты, вероятно, снова исчезнешь навсегда. И теперь я больше не могу
спать, я даже больше не могу поехать плавать без падения с велосипеда из-за острой
сердечной аритмии. Чёрт, я красил ночью курятник! Так я всё таки тебя спрашиваю, что
может быть хуже?
Я хотела засмеяться, но Макс покачал головой:
— Нет. Не-е-е-е-ет. Избавь меня от этого. Собственно, чего ты хочешь?
Солнце почти зашло. Оттуда, где мы сидели, мы могли видеть липы впереди на
подъездной дорожке к дому. Последний золотисто-зелёный свет дрожал в их листьях.
Когда Мира тогда стояла и видела, как Инга смотрела на то, как Розмари целовала в
губы Петера Клаазена, она выплеснула весь лимонад. Девушка поставила оба стакана, свой и
для Розмари, рядом с собой на траву и прикусывала зубами своего маленького красного рта
тыльную часть правой руки до тех пор, пока та не стала кровоточить. Глаза Розмари
серебристо поблёскивали, когда она мне об этом рассказывала.
На следующий день после поцелуя, Мира пошла к бензоколонке и ждала до тех пор,
пока Петер Клаазен освободиться. Он давно её увидел и не хотел говорить с ней. Мужчина
мучил себя упрёками и не осмеливался говорить с Ингой от страха, что она могла бы
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
окончательно его прогнать. Розмари просто захватила Петера врасплох. Он ничего не хотел
от неё, он хотел Ингу.
Мира прислонилась к его машине, когда Петер хотел сесть в неё и уехать домой. Она
сказала, что он должен взять её с собой потому, что она знала нечто, что может его
заинтересовать, и это должно подействовать в истории с Ингой. Что мужчина мог сделать
другого, кроме как открыть ей пассажирскую дверь?
— Мы едем к тебе, — приказала Мира, и он кивнул.
Дома Петер провёл её в комнату. Мира села на диван и сказала ему то, что тот уже
знал: Инга видела, как он целовал Розмари и хотела бы, чтобы Петер не приходил снова в их
дом, ни для дополнительных уроков, ни для каких-то встреч. Инга дальше добавила, что едва
ли разумные люди станут соблазнять несовершеннолетних школьниц, которых обучают.
Таких людей она глубоко презирает. Для Петера всё рухнуло. Он склонил голову на стол и
заплакал. Мира ничего не сказала. Она наблюдала за ним глазами, которые выглядели так,
как будто у неё в голове всё перевернулось вверх ногами, и думала о Розмари. Потом думала,
что Розмари целовала этого мужчину. Итак, Мира сняла своё чёрное платье. Петер Клаазен
смотрел на неё, но не видел. Девушка носила чёрный бюстгальтер, её кожа была очень
белой. Она расстегнула его рубашку, но он еда это заметил. Когда Мира положила ему на
плечо свою руку, мужчина думал об Инге и о том, что эта странная чёрно-белая девочка
перед ним была последним, что его связывало с Ингой.
Мира взглянула на его рот, которого касался рот Розмари. Слишком поздно Петер
Клаазен понял, что Мира была девственницей, но возможно, на самом деле, он не хотел
замечать этого раньше. Мужчина отвёз её домой, она была бледная и не сказала ни слова.
Когда Петер Клаазен зашёл назад в свою комнату, его взгляд упал на письмо с
предложением работы недалеко от Вупперталя. Когда оно пришло, Петер даже не принял его
во внимание. Всё же, теперь ничего больше не было так, как раньше. Той же ночью он
письменно ответил на него и согласился. Неделей позже мужчина двинулся в Вупперталь. С
Ингой Петер никогда больше не разговаривал.
Мира забеременела. С первого раза. При этом она ненавидела Петера Клаазена. И, так
или иначе, он уже давно исчез. Она рассказала это Розмари, когда они сидели в кухне и пили
яблочный сок. Это было как всегда — яблочный сок, красная клеёнка на столе, и в то же
время ничего больше не было как раньше.
Розмари сказала:
— Ты сделала всё из-за меня, правильно?
Мира только смотрела на неё, Розмари сказала Мире:
— Это нужно удалить.
Мира молчала и качала головой.
— Пусть это исчезнет, Мира, — говорила Розмари. — Ты должна. — Та качала
головой, она смотрела на подругу, и можно было видеть белый цвет между нижним веком и
карей радужной оболочкой глаза.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Мира. Ты должна. Ты должна!
Розмари наклонилась над кухонным столом и крепко поцеловала Миру в губы.
Поцелуй продолжался долго, обе задыхались, когда Розмари снова села на своё место. Мира
всё ещё ничего не говорила, теперь её лицо было очень белое, и она перестала качать
головой. Девушка пристально смотрела на Розмари, которая оглянулась, открыла рот, чтобы
что-то сказать, но потом запрокинула голову и засмеялась.
Розмари также смеялась, когда тем вечером мне всё рассказывала. Был август, близился
конец моих летних каникул. Хотя было уже почти десять часов вечера, ещё было не очень
темно, когда она пришла наверх. Мы сидели на широком подоконнике нашей комнаты,
которая была когда-то девичьей комнатой её матери. Кабинет Харриет находился рядом. Для
спальни она использовала вторую столовую, рядом с входной дверью. Так тётя могла лучше
слышать, бегала ли Берта внизу.
Я спросила Розмари:
— Когда вы говорили об этом? Только что?
— Нет, уже несколько дней назад.
— А только что? Ты была у Миры?
Розмари коротко кивнула и отвернулась.
Я замерзла, и мне в голову также ничего не приходило, что ещё я должна была бы
сказать. Мой мозг был абсолютно пуст. Вероятно, я также надеялась, что Розмари лжёт,
чтобы отомстить за сегодняшний спор в саду, когда мы втроём играли в "ешь или умри".
Наконец, я также ещё ходила с её пощечиной. Всё же, в принципе, я знала, что она говорила
правду. Самое лучшее, что я могла бы сделать — это побежать тогда к моей матери и
рассказать ей всё, но не пошла. Теперь уже нет. Вскоре после этого мы ещё раз спустились
вниз, чтобы пожелать всем спокойной ночи.
Инга тоже была здесь, три сестры и их мать сидели в гостиной. Инга и Розмари больше
не говорили друг с другом о деле Петера Клаазена. Однако в ту ночь Инга поднялась и
встала перед своей племянницей. Они обе были одинакового роста. Инга подняла обе руки и
погладила плавным движением своих рук от пробора в волосах Розмари вдоль всё их длины,
раздвигая в стороны. Через всё пространство комнаты мы слышали треск электрических
разрядов. Розмари не двигалась, Инга улыбалась.
— Так. И теперь хорошо спи, дитя.
Мы молча поднялись в комнату. Этой ночью мы не рассказывали друг другу историй
об отце Розмари. Я повернулась к сестре спиной и пыталась заснуть, однако я намеревалась
рассказать всё моей матери на следующий день. Сон приходил ко мне медленно, но наконец,
я заснула.
Мне снилось, что будто бы Розмари стояла позади меня и шептала мне на ухо, и в
конце концов, я проснулась. Розмари стояла на коленях за моей спиной на кровати и шептала
мне на ухо:
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Ирис, ты не спишь? Ирис. Просыпайся. Ты не спишь, Ирис? Ирис. Вставай уже.
Просыпайся, наконец. Живо. Ирис. Пожалуйста.
Я не думала о том, чтобы опять не спать. У Розмари больше не было нас всех. Сначала
она ударила меня в саду, потом делала все эти вещи с Петером Клаазеном и с Мирой. И
Мира делала их с Петером Клаазеном. И я не хотела всё это знать. Она должна была оставить
меня в покое.
Шептание Розмари становилось ещё напористее, почти умоляющим. Она должна была
меня спокойно попросить. Я получала удовольствие от того, что сестра сильно просила, хотя
я ничего такого не делала, разве что спала. И мне почти даже как будто не пришлось делать
вид. Она должна пойти к Мире. Или к седому математическому гению с цветочной вазой. Во
всяком случае, я не находилась в её распоряжении.
Хотя я и лежала к ней спиной, но могла чувствовать напряжение Розмари. Мое тело
ощущало, как будто оно имело шипы, которые росли под кожей. Я больше не могла
оставаться так долго в неподвижном положении. Я чувствовала, как Розмари недолго меня
трясла, её руки схватили меня за плечо. Определённо, я тут же должна была закричать,
колебания Розмари были почти невыносимыми. Она склонилась надо мной, и я чувствовала
её дыхание на моих закрытых веках. Я собрала всю свою силу, чтобы не открыть глаза и не
подмигнуть ей.
Я чувствовала, как во мне поднималось хихиканье. Когда оно достигло моей шеи, я как
раз хотела открыть рот и выпустить его, но заметила движение на матраце, Розмари
отвернулась от меня и встала с кровати. Я слышала, как она кругами ходила по комнате.
Длинная молния взвизгнула, когда Розмари застегнула её решительным рывком, как я позже
поняла — это было фиолетовое платье с прозрачными рукавами. Она хотела уйти? Всё же
сестра пойдёт к Мире. Наверное, они хотели встретиться, чтобы вязать маленькие чёрные
шапочки и маленькие чёрные жакетики для младенцев с седыми волосами.
Я слышала, как Розмари прокрадывалась вниз по лестнице. Я была уверена, что прежде
чем она достигнет последней ступеньки, весь дом сбежится на этот шум и станет ждать её
внизу. Однако ничего не происходило. Я ещё слышала шум кухонной двери, значит, сестра
вышла на улицу со двора. Это было умно, так как латунный колокольчик, конечно, разбудил
бы тетю Харриет. Потом тишина.
Я должно быть снова заснула, потому что испугалась, когда на моё плечо мягко, но
настойчиво легла рука. Я подумала, что вернулась Розмари, но это была моя бабушка,
которая стояла у моей кровати. Розмари не было. Я сонно щурилась на Берту. Обычно она не
поднималась в верхние комнаты в своих ночных путешествиях. Моя мать спала внизу и
должна была что-нибудь заметить.
— Пойдёмте, — шептала Берта.
Её белые распущенные волосы свисали вниз. Она не надела вставные зубы, поэтому её
рот выглядел так, как будто он проглотил сам себя. Я постаралась разговаривать с ней
дружелюбно.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Бабушка, я провожу тебя снова в кровать, да?
— Кто Вы всё же, моя маленькая фрейлейн?
— Это я, Ирис. Твоя внучка.
— Это правда? Я должна поймать.
— Стоп, подожди. Я пойду с тобой.
Я спотыкалась за Бертой по лестнице вниз, она была быстрой.
— Нет, бабушка, не выходи на улицу. Пойдём в постель!
Но Берта уже сняла ключ с крючка, вставила в замок, повернула и нажала щеколду,
задребезжал латунный колокольчик. Моя мать спала, Инга ещё должна была быть наверху.
Берта вышла. Здесь снаружи было теплее, чем в старом доме, и светлее. Луна светилась
под тёмно-синим небом. Она была большой и почти полной, и разрезала острые тени от
травы. Берта сбежала на ступеньку вниз и резко остановилась, как будто наткнулась на
невидимую каменную стену. Она на что-то смотрела, что было впереди неё в воздухе, а не
витало над головой. Я присмотрелась. Вообще-то, её взгляд всегда блуждал вокруг, как
будто искал на чём задержаться. Но теперь она что-то видела. И тогда я тоже это увидела.
Высоко в иве сидела какая-то фигура.
Только после более долгого рассмотрения я смогла различить Миру и Розмари. Они
сидели так близко друг к другу, что невозможно было воспринимать их контуры отдельно.
Потом одна фигура отделилась, это была Розмари, и медленно соскользнула с ивовой ветки
на плоскую, но лёгкую крышу зимнего сада. Нам не разрешали так делать, зимний сад был
старый. Кровля была не плотной, каждое второе стекло было выпрыгнувшим или частично
выдвинутым из своей рамки. Розмари балансировала наверху вдоль металлической рамы.
Рукава её одежды надувались на ночном ветру, руки белоснежно мерцали. Я не могла
кричать. Рот и язык ощущались так, как будто на них легла толстая серая паутина. Берта
рядом со мной начала дрожать.
Мира закричала. Мне понадобилось несколько секунд чтобы понять — эти крики
действительно исходили от человеческого существа. На один момент я отключилась, и когда
снова взглянула на Розмари, она смотрела мне прямо в лицо. Я испугалась. Её глаза в лунном
свете были почти белыми. Казалось, что сестра улыбается своей хищной улыбкой, но,
вероятно, только потому, что её верхняя губа над резцами была так вдавлена. Внезапно она
отбросила голову назад, встала ногой на металлическую раму и перепрыгнула на стекло.
Ничего не произошло, оно только хрустнуло. Мира замолчала. Протянула руку. Розмари её
схватила.
И потом всё случилось: Мира дёрнулась назад. Розмари ударила её электрическим
током. Она потеряла руку своей подруги. Грохот и хруст. Какой-то глухой удар и какой-то
не заканчивающийся вынужденный пронзительный лязг: оконное стекло отделилось из
крепления от других стёкол и упало на землю. Стекло раскололось о камень. Стекло
раскололось. Стекло. Лунный летний ночной воздух искрился от пыли осколков и черепков.
Я закричала и побежала в дом, чтобы позвать мою маму и Харриет. Когда я вбежала в
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
прихожую, все три сестры уже встречали меня. Инга была не в ночной пижаме. Мы вместе
побежали в сад. Мира слезла с ивы, стояла на коленях рядом с Розмари и кричала.
Розмари лежала спиной на светлых камнях. Ночной ветер играл с рукавами её одежды.
Осколки стекла окружали их как кристаллы. Маленький кровавый ручеёк вытекал из её носа.
Харриет бросилась к своей дочери и начала делать искусственное дыхание рот-в-рот.
Моя мать и тетя Инга побежали в дом и вызвали машину скорой помощи. Она приехала и
забрал с собой Розмари, Миру и Харриет.
Когда они уехали, осталась тёмная лужа крови.
Выяснилось, что Розмари умерла от повреждения головного мозга. Она потеряла
немного крови.
Лужа крови была от Миры.
Таким образом, мы узнали о прерывании беременности, которое Мира предприняла за
день до того.
Берта исчезла. Мы должны были её найти. Криста, Инга и я радовались, что должны
были что-то делать. Вместе мы бродили посреди сада. Она стояла возле смородиновых
кустов.
— Анна однажды меня приклеила.
Берта неуверенно мне улыбалась.
— Ты — не Анна.
Я покачала головой.
— Где Анна? Скажи-ка. Я не маленькая, чтобы шлёпать этими шариками.
Она указывала на ягоды.
— Мы не должны хандрить? Я думаю, это не лучше. Или как? Говори уже. Нужно
быстро прыгать. Если мы хотим. Я бедное дитя. Я бедное дитя.
Берта стала еще беспокойнее. Она снова и снова наклонялась, чтобы поднимать
упавшие ягоды с земли.
— И там всё ещё танцевала и танцевала. Здесь только молот. Только всё таки не могут.
Так же как это было однажды. Пост часового здесь. Тра-ла-ла. И теперь всё.
Она заплакала.
Кроме того, она наложила в пижамные брюки. Я бы тоже с удовольствием поплакала.
Но не стала. Я взяла Берту за руку, но она злилась и вырывалась. Я повернулась и ушла, это
должны были делать Криста и Инга. Я этого не умела. Берта пошла следом за мной, когда
увидела Кристу и Ингу, то замахала руками и бросилась им на шею.
— Здесь будет моя мать! Это такая радость. Ваша милость.
Инга и Криста подхватили Берту под руки, я медленно поплелась за ними. Собственно,
здесь не нужно было понимать, кто кого поддерживал.
С той ночи я отказывалась каждую последующую ночь задавать себе вопросы:
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Что Розмари хотела мне сказать? Почему хотела меня разбудить? Хотела ли она
поговорить со мной? Хотела ли, чтобы я поговорила с Мирой? Хотела ли, чтобы я
сопровождала её? И если да, где она первоначально хотела оказаться? Вероятно, в шлюзе
или у озера, чтобы плавать? Может просто на яблоне за домом? Может даже с тётей
Харриет? Видела ли она, как я и Берта стояли там в темноте? Почему я не кричала? Почему я
не могу понять? Знала ли она, что Мира сделала аборт?
Если нет, то, что Мира рассказала ей тогда вечером, и не потому ли Розмари прыгнула?
Жизнь для жизни? Если да, то она, вероятно, хотела рассказывать мне об этом? Если да,
стало ли ей легче? Если да, испугалась ли она? И почему туда залезла? Зачем прыгнула? Это
было одолжение? Это была прихоть? Она это запланировала? Мира отпустила её случайно?
Намеренно? Она заставила Миру её отпустить? Что должно было значить электризующие
высказывание-спокойной-ночи? Хотела ли тётя Инга отомстить? Хотела ли Розмари
попрощаться со мной? Может быть, она хотела рассказать мне секрет? Может быть, хотела
со мной помириться? Может, хотела попросить прощения? Может хотела, чтобы я
извинилась? Что бы случилось, если бы я моргнула?
Что было бы, если бы я не играла в оскорблённое лицо? Что было бы, если бы я тайно
за ней прокралась? Что было бы, если бы я окрикнула её на улице? Что Розмари этой ночью
хотела сказать мне? Почему пыталась разбудить меня? Возможно, она хотела уйти с самого
начала, потому что я не хотела просыпаться? Что Розмари хотела сказать мне, что, что? Что
Розмари хотела сказать мне? Почему я притворилась спящей? Что было бы, если бы я
хихикнула? Что было бы, если бы я моргнула? Что было бы, если бы я услышала то, что она
хотела мне рассказать? Что она хотела сказать мне? Что?
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Глава 12.
Макс не ушел домой. Этой ночью мы любили друг друга под яблоней.
Когда взошло солнце, мы выехали на велосипедах из дома и поехали плавать в озере.
Вода была мягкая и холодная, и где она не было серебряной, там озеро было чёрным. Потом
я проводила его домой, и он спросил, может ли прийти после работы, я согласилась.
Когда я тяжело ступала через влажную траву к лугу с фруктовыми деревьями, вначале
ничего не бросилось мне в глаза. Только после того, как я растянулась на нашем ночном
привале и посмотрела вверх на дерево, я увидела, что ночью яблоки созрели. Тяжёлые
яблоки "Боскоп" с грубой зелёной красно-коричневой кожурой висели в ветвях. Был июнь. Я
встала, сорвала одно и откусила, оно было сладким и кислым на вкус, с немного горькой
кожурой.
Я пошла в дом, и достала ведро и корзину. По дороге в прихожую кое-что мне пришло
в голову, и я сделала ещё небольшой крюк, чтобы взглянуть на кусты смородины. Но здесь
всё было как всегда, только белые и черные ягоды.
Я целый день собирала яблоки.
Становилось жарко, дерево было большое и дало большой урожай. Я поставила себе
возле ствола алюминиевую лестницу. У вёдер и корзин, и тазов, которые я собрала вместе,
были изогнутые металлические скобы в виде буквы "s", которые только с одной стороны
вешались над ветвью. На другой стороне на крюк закреплялась ручка от ведра. С этим
ведром я много раз поднималась по стремянке вверх и вниз. Сбор яблок был утомительным,
но дерево облегчало мне задачу. Его ветки были сильные и выступающие, я могла на них
стоять и карабкаться по ним, и хорошо доставала яблоки.
Была ли это та яблоня, которая когда-то приходилась по вкусу Берте, прежде чем она
снова стала женщиной? Я этого не знала, и это было также не важно. После падения
Розмари, Харриет расклеилась. Инга искала для Берты место в доме для престарелых. Но это
продолжалось почти два года, пока Харриет не выехала из дома и не нашла себе квартиру в
Гамбурге. В это время Инга заботилась о своей матери, она часто проводила вторую
половину дня в доме, и при этом одновременно заботилась о Харриет. Моя мать чаще всего
ездила в Боотсхавен, когда заканчивались мои школьные каникулы. Это было облегчение,
так как я больше не хотела там бывать. Несколько раз я приезжала туда ненадолго на
каникулах, или посещала Ингу в Бремене. Если она посещала Берту, я не ходила с ней, кроме
одного раза за всё время. Я замечала, что разочаровывала мою тётю и мою мать, но не
поступала по-другому.
Харриет не осталась надолго в Гамбурге и уехала на несколько месяцев путешествовать
по Индии, и посетила там семинар Ашрам ( прим.пер.:санскр. — обитель мудрецов и
отшельников в древней Индии. В контексте современного индуизма, термин "ашрам" часто
используется для обозначения духовной или религиозной общины, куда человек приходит для
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
медитации, молитвы, совершения ритуала и духовного обновления. ) Кажется, это принесло
ей пользу. Семинары дорого стоили, поэтому потом она переехала в меньшую квартиру и
работала ещё больше. В конце концов, тётя только носила деревянное ожерелье с лицом
Брагавана ( прим.пер.:санскр. — является эпитетом для Бога в индуизме) и подписывала
свои письма именем Мохани. Но в остальном мы не видели больших изменений.
Промывание мозгов, которого так боялись моя мать и Инга, отсутствовало. Иногда Харриет
говорила о духовности и карме, но она и раньше говорила что-то подобное. Когда Розмари
была ещё жива, Криста говорила, что хорошо всё то, что принесёт Харриет пользу. Ибо если
ты был неизлечим — ты был неуязвим.
В то время Инга чисто случайно пробегала мимо вывески о практике Фридриха Каста и
позвонила своей сестре. Несколькими днями позже Хэрриет приехала на поезде в Бремен.
Тётя села в полной приёмной. Так как ей не было назначено время и у неё не было карты, она
должна была ждать, пока не пройдут все посетители. Харриет спокойно ждала свою очередь.
Она ничего не ждала и ничего не ожидала. Господин доктор Каст, наконец, подал ей знак
пройти в его личный кабинет.
Он увидел женщину средних лет с немного растрёпанными красными от хны волосами.
Не накрашенное, круглое плоское лицо, морщины вокруг глаз и две глубокие складки возле
носа. Доктор смотрел на её одежду цвета шафрана, корицы и других приправ, которую она с
удовольствием носила, и ко всему этому были ещё кроссовки. И мужчина, вероятно, сразу
немедленно определил её как эзотерическую старую хиппи с налётом разочарования,
вероятно, в разводе.
Он безразлично спросил, что привело её к нему.
Она сказала, что у неё болит сердце, день и ночь.
Доктор кивнул и поднял брови, приглашая говорить дальше.
Харриет ему улыбнулась.
— У меня была дочь. Она умерла. У вас есть дочь? Сын?
Фридрих Каст посмотрел на неё и покачал головой. Харриет говорила дальше
спокойно, но не отводила от него глаз:
— У меня была дочь. У неё были рыжие волосы как у вас и веснушчатые руки как у
вас.
Фридрих Каст положил на стол свои руки, которые всё время находились в карманах
его халата.
Доктор ничего не говорил, но его правое веко совсем слегка вздрагивало, когда он
пристально смотрел на Харриет.
— Сколько лет?
Мужчина откашлялся.
— Извините. Сколько лет было вашей дочери?
— Пятнадцать, скоро должно было быть шестнадцать. Не ребёнок, не женщина,
сегодня ей как раз было бы двадцать один.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Фридрих Каст сглотнул и кивнул.
Харриет снова улыбнулась.
— Я была молодой и любила студента с рыжими волосами. Мне его очень жаль, он
никогда не имел дочери. Она также никогда не хотела узнать, где её отец, хотя я поддержала
бы вас, если бы вы захотели об этом узнать. Иногда согласиться с чем-то не так тяжело. Но
вы знаете, это разбивает мне сердце, потому что он никогда не будет иметь эту дочь. И это
также сломало бы его, если бы он об этом знал.
Харриет встала, слёзы текли по её щекам, Фридрих Каст был белым. Он только смотрел
на неё и прерывисто дышал. Казалось, Харриет совсем не замечала его слёз и говорила на
ходу:
— Мне жаль, господин доктор Каст, я знаю, вы не можете мне помочь. Вы мне нет, но
знаете что? Я вам тоже нет.
Харриет подошла к дверям:
— Нет. Нет. Не уходите. Как её звали? Как её звали!
Харриет посмотрела на него. Её красные глаза ничего не выражали. Она никогда не
сказала бы ему имя Розмари, он не должен был получить даже кусочек от неё.
Тётя сказала:
— Мне пора.
Харриет открыла дверь и тихо закрыла за собой. Помощник врача на приёме бросил на
неё подозрительный взгляд, когда Харриет с прямыми плечами прошла мимо и рассеянно
ему кивнула.
Когда неделей позже Инга в очередной раз прошла по улице, то посмотрела туда, где
раньше была вывеска о медицинской практике, но она там больше не висела. Другой врач
получил разрешение здесь практиковать. Инга вошла внутрь и спросила у стойки о докторе
Касте. Ей ответили, что он больше здесь не практикует и больше нигде в этом городе.
Инга оставалась в Бремене. У неё всегда был любовник, всегда очень привлекательный,
чаще всего моложе, чем она, но ничего серьёзного. Тётя держала людей на расстоянии
вытянутой руки, удерживая прочно возле себя на мгновение. Её фотографии хорошо
продавались. За фоторепортаж с портретами своей матери она получила в этом году премию
German Portrait Award 1997 ( прим.пер.: премия Портрет в Национальной портретной
галерее является самым престижным ежегодным международным конкурсом портретной
живописи). Между тем Инга использовала свою электростатику для работы. На похоронах
Берты она рассказала мне, как заряжает плёнку через изменение температуры и получает
осветительную вспышку. Из-за этих погрешностей возникают совершенно новые
возможности и взгляды.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Тем временем я заполнила яблоками две корзины для белья и пластиковую ванну,
принесла их в дом и оставила на кухне. Я должна их хранить в подвале или в прихожей? Где
было прохладнее и суше? Для начала я оставила их стоять на кухонном полу.
Я опёрлась на корзину с яблоками и смотрела на чёрно-белые четырехугольные
камушки на полу. Возможно, сегодня это у меня получится. Как раз когда я задумалась, то
услышала за спиной шаги. Макс вошёл в кухню и резко остановился, когда увидел как меня
согнувшейся на полу.
— С тобой всё хорошо?
Я растерянно посмотрела вверх.
— Ну, конечно.
Я быстро взяла себя в руки и сказала:
— Ты знаешь, как варят яблочный мусс?
— Я никогда ещё этого не делал. Но это не может быть сложно.
— Хорошо. Итак, нет. Ты знаешь, как чистить яблоки?
— Да, боюсь, что знаю.
— Отлично. Вот нож.
— Откуда взялись эти яблоки?
— С дерева, под которым мы спали.
— Я не спал.
— Я знаю.
— Яблоки? Но сейчас...
— ... июнь. Я знаю.
— Так как ты всё знаешь, то возможно объяснишь это даже мне?
Я пожала плечами.
— В вашем саду растёт дерево познания? Это вздует цену на продажу твоего дома.
Если ты не возьмёшь наследство.
Я ещё не задумывалась о продаже. Я посмотрела на Макса, его губы сжались в тонкую
полоску.
— Что случилось?
— Ничего. Я только подумал о том, что ты скоро опять уедешь. Что ты продашь дом, и
потом никогда снова сюда не вернёшься или может быть, только однажды, через сто лет в
инвалидной коляске, которую будут толкать твои правнуки. И что они прикатят тебя на
кладбище, и ты бросишь яблоко на мою могилу и пробормочешь: "Кто это был, как он
выглядел? Ах да, я вспоминаю, он был парнем, которого я всегда подкарауливала голым!" И
потом из твоей всё ещё величественно поднятой шеи станет просачиваться поющее
фальцетом хихиканье. И твои правнуки испугаются, и как раз в тот миг перестанут тебя
удерживать, когда захотят транспортировать тебя назад к отвесной плотине позади шлюза. И
ты покатишься обратно и грохнешься в воду, но как раз в это мгновение откроются ворота
шлюза и ...
— Макс.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
— Мне жаль, я всегда так много говорю, когда боюсь. Ладно. Иди и поцелуй меня.
Мы почистили яблоки и сварили двадцать три банки яблочного мусса. Больше банок я
найти не смогла. У нас были спазмы мышц и мозоли от вращения их по тёрке. К счастью, в
этом доме имелись две тёрки, одна большая и одна маленькая, так что мы оба могли их
перетирать. Мы попробовали пюре с корицей и с небольшим количеством муската. Я взяла
три яблочных семечка, очистила от кожуры и разрубила на куски, потом бросила их в пюре.
Тёплый, сладко-земляной запах сваренных яблок наполнил каждый угол дома, и даже
кровати и занавески так пахли. Это был чудесный яблочный мусс.
Следующие дни я провела в саду. Я осторожно вырвала горы сныти и травы бородавки,
и стебли флоксов, и маргариток из живой изгороди. Водосбор обыкновенный, который был
засеян на дороге, я выкопала и посадила в клумбы. Я срезала побеги сирени и жасмина,
чтобы колючие кусты крыжовника снова получили солнце. Маленькие жёсткие отростки
горошка я осторожно отделила от не надёжных стебельков и подвела к забору, или привязала
к палке. Незабудки почти засохли, только тут и там ещё моргали синим цветом поверх
растительности. Большим и указательным пальцами я вытягивала снизу вверх тонкие
стебельки, чтобы очистить семена, потом подняла руки к ветру и позволила разлететься
маленьким серым зёрнышкам.
В день моего отъезда Макс проводил меня к остановке.
Когда автобус завернул в улицу, я сказала:
— Спасибо за всё.
Он попытался улыбнуться, но у него не получилось.
— Забудь.
Я вошла в автобус и села на свободное место. Когда автобус дёрнулся с места, меня
отбросило назад на спинку кресла.
ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ ▪ КНИГИ О ЛЮБВИ
Эпилог.
Я сижу за письменным столом Хиннерка, и смотрю во двор на голые липы. Вообще-то
я знаю, как сад выглядит зимой. Уже одиннадцатый раз я защищаю его от мороза:
укладываю сосновые ветки на клумбы, обёртываю кокосовые циновки вокруг подрезанных
чувствительных кустарников многолетника и розы. В феврале пастбище перед домом
полностью покрыто подснежниками.
На письменном столе лежат записи Бременского архитектора и автора эссе, который
отмечал события и феномены Бременской художественной сцены в двадцатые годы, и
эмигрировал позже в Америку. Я редактирую его архив.
Карстен Лексов умер через год после Берты. Просто упал, с ножницами для роз в руке.
Мой сын ездит на скейтборде между липами во дворе со своими друзьями. Я должна
сдерживаться, и не стучать в стекло, чтобы попросить его подтянуть выше брюки, и
застегнуть куртку. Но, пожалуй, я долго не выдержу.
Он замёрзнет.
Уже несколько дней я готовлю верхние комнаты к приезду моих родителей. Мой отец
решил уехать из Южной Германии потому, что возросла тоска моей матери по родине. Она
много плачет и мало ест. Она удаляется.
Она забывает.
Иногда Криста не знает, готовила ли она уже или нет. Иногда также забывает, как что-
то варят. Возможно, здесь в доме это станет для неё проще, но я этому не верю. И я также не
думаю, что мой отец в это верит.
Я всё ещё не видела Миру, хотя она теперь и принадлежит к семье, время от времени
она нам звонит. У Макса есть большой контракт. Она всё ещё партнёр в канцелярии и живёт
уже одиннадцать лет с преподавательницей в одной квартире в старом берлинском доме.
Когда я ей звоню, мы не говорим о Розмари. Мы так стараемся о ней не говорить, что можем
слышать свои дыхания в телефонной линии. И шум ночного ветра в ветвях ивы.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Вкус яблочных зёрен (ЛП) », Катарина Хагена
Всего 0 комментариев