«Рыцарь нашего времени»

Рыцарь нашего времени (fb2) - Рыцарь нашего времени 1024K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Евгеньевна Веденская

Татьяна Веденская Рыцарь нашего времени

От автора

Все события, описанные в книге, являются вымышленными. Любое совпадение или частичное совпадение имен, названий организаций и/или служб, так же как и ситуаций, является случайным и ненамеренным.

Данное художественное произведение предназначено для чтения лиц старше 18 лет.

Автором обдуманы и использованы идеи и мысли, высказанные радиослушателями программы «Школа Бестселлера», утреннего шоу «Пионерская зорька» «Радио «Мир».

Отдельная благодарность Инне Поцелуевой. Экскурсия в «Стакан» была фантастической. И конечно, я у тебя в неоплатном долгу за кружечку!

Автор выражает глубокую искреннюю благодарность всем, участвовавшим в проекте, руководству ««Радио «Мир», Татьяне Кильбург, Владимиру Владимировичу П., астрологу Надежде Сташиной и всем ведущим ««Пионерской зорьки» — Паше, Инне (еще раз), а также Володе Вахрушеву, который любезно согласился стать моей музой. Это было здорово!

Часть 1 Остров разбитых надежд

Глава 1 Кара небесная

Времена изменились. Это произошло как-то незаметно, само собой, по капельке, по глоточку текилы, а я даже не успел хорошенько осознать, что случилось. Все, вроде, было хорошо, пока вдруг однажды не развалилось, как карточный домик. Запаса прочности не хватило, несущая конструкция обрушилась, и теперь я сидел напротив Димули, смотрел сквозь большое грязное стекло на светлеющее небо и делал все возможное, чтобы не показать того, что происходит у меня внутри. Димуле это незачем знать.

За окном почти рассвело, и все, что имелось на «полвторого» — пластиковые столики, стулья, даже банкомат, — все теперь было подсвечено каким-то неприятно серым и тусклым светом. Ничего не понимает природа в освещении интерьеров. Никакого ракурса, никакого фокуса. То ли дело, когда работают софиты. Впрочем, о чем это я. Какие-то глупые «недомысли» лезут в голову, когда надо бы уже сосредоточиться и подумать о чем-то важном. О том, что происходит. О том, что мне говорят.

Мы сидим за столиком у окна, на «полвторого» теперь можно вполне прилично посидеть. Димуля курит одну сигарету за другой. Нервничает. Я тоже хочу курить, но принятое накануне решение мешает. Не хочу, вдобавок ко всему, почувствовать себя слабаком, который и дня не может обойтись без этой соски. Я собирался бросить курить уже пару лет, но все как-то не доходили руки. Дела, дела, перекуры. Кашель по утрам и вечерам, и даже когда начинаю громко, взахлеб смеяться. Я курил много, как и все тут, в «Стакане». Останкино — одна большая пепельница, и не курить тут считается дурным тоном.

Димуля продолжает вещать. Он говорит и говорит, и нет никакой надежды на то, что он замолчит сам собой, по доброй воле. Мы сидим друг напротив друга, я задумчиво смотрю прямо ему в глаза, а он от этого нервничает и говорит еще громче и еще быстрее. Уже прозвучало банальное «это же не я решаю, Гриня», и «если бы только это зависело от меня». Просто удивительно, как много у него имеется в запасе этих чудовищных фраз-заготовок на такие случаи. Когда только успел накопить? И главное — зачем ему понадобилось столько слов? Все же намного проще. Он просто решил меня кинуть. И даже не просто решил, он меня уже кинул. Димуля, мой старинный друг, человек, с которым мы вместе работали на телевидении, буквально бок о бок, больше десяти лет, решил обойтись без меня. Все было просто до невозможности, но я буквально отказывался верить своим ушам.

— Может, тебе взять отпуск? — спросил он и, наконец, заткнулся.

— Отпуск? — Я повторил его последнее слово и отметил про себя, что большая часть сказанного им вылетела из моей сутки не курившей головы, не задержавшись и на миг. Проект, о котором шла речь, я «высиживал» весь последний год. Перебраться на один из крупнейших федеральных каналов, получить заказ на производство цикла программ из серии «Вся правда о …» на пару лет вперед — это была моя мечта. Снимать репортажи, перетрясая грязное белье крупных и мелких звезд нашего родного шоу-бизнеса, — сегодня это самая актуальная тема. «Колбаски популярности» зашкаливают. Финансирование — самое что ни на есть широкое и мощное. Один этот контракт — и можно было бы смело почивать на лаврах. И на деньгах, конечно, тоже. Как так получилось, что владельцы канала предпочли работать с моим замом, а не со мной, я понять не мог. Дима тоже объяснял этот феномен как-то витиевато и расплывчато, намекал на сведение со мной каких-то личных счетов. Обещал при первой же возможности меня перетянуть. Мне же было смешно от одной мысли о том, чтобы Димуля меня куда-то перетягивал. Позвольте, это же Димуля! Он же не то чтобы тупой, а все же не сказать, чтобы блистал умом. Доверить ему продюсировать праймовую передачу — страшно даже подумать, что это будет!

— Да, отпуск. Взять одну из твоих бесконечных длинноногих подружек и махнуть на Мальдивы, — Димуля улыбнулся ободряюще и запихнул в рот остатки пирожного. Его пухлые пальчики были перемазаны шоколадом, эклер был теплым и совсем бесформенным. Такое и есть-то не стоило, но Димулю это не волновало, он даже пальцы облизал.

— И когда начинаете? — поинтересовался я, злясь на самого себя. Мне бы надо вообще забыть обо всем этом и двигаться дальше. Выкинуть все из головы и начать что-то новое. Только вот… не так-то просто это, когда тебя выкидывают за борт без объяснения причин. И берут на твое место Димулю.

Не поймите неправильно, Дима Кара — неплохой помощник. За все эти годы я практически адаптировал его к поставленным задачам и свел потенциальные ляпы к минимуму. Мы вместе начинали, нас связывают в тугой узел привязанности юности, общие воспоминания. Но чтобы генеральным продюсером.

Не меня. Димулю Кару. Странно. Все-таки времена изменились безвозвратно.

Димуля ничего не умеет, кроме как молоть чушь, организовывать доставку приглашенных на съемку звезд и обзванивать нужных людей. Он никогда в жизни не принимал ни одного решения, но самое главное — никогда не мог отличить хорошего материала от плохого, хорошую идею от плохой. Так же как не различал просто красивых девок от девок талантливых, с изюминкой, оценивая их всех только по длине ног. И вот, пожалуйста, его взяли, а меня — нет.

Более того, его взяли с условием, что он работает без меня. Иными словами, руководство канала дало понять нашему «продакшену», что с Димулей Карой они готовы и будут работать, а со мной — нет. Личная месть? Да я никого там в глаза не видел, кроме, разве, Макса Канаева, да и тот Димулю терпеть не может. Может, я с чьей-то женой переспал и не заметил? В принципе, мог. Надо бы уже завязывать со свободной любовью. Но кто в наше время мешает бизнес с личными обидами?

Варианты приходили в голову и исчезали без следа. Все было как-то странно и дико, и я не собирался мараться, разбираясь в этом дерьме. Если хотите, можете считать, что я гордый. Или дурак. Но правда в том, что я как-то подустал. Стало трудно работать по три дня без сна и отдыха. И курить надо бросать. Я тряхнул головой и покосился на лежащую на столе пачку сигарет. Удержался, но с трудом.

— Слушай, я поеду, а? — пробормотал я.

— Ты… ты не злись, я еще посмотрю там на месте, может, удастся что-то сделать.

— У меня все равно есть другое предложение, я его уже практически принял. Буду работать на Эрнста, а твои потом сами прибегут, — отмахнулся я. Хорошая мина при плохой игре, но Димуля и этого не понимает. Тут, в «Стаканкино», всегда и для всех имеются предложения. Широкий выбор проектов, стартуют шоу или ищут денег и возможностей для старта. Закрытая тусовка внутри охраняемого полицией пространства фланирует из проекта в проект на почти одних и тех же условиях, работая с одними и теми же редакторами, массовкой, звездным набором гостей, креативщиками, копирайтерами и так далее. Конечно, у меня были предложения. Я мог заняться выпуском серии документальных фильмов о частных музеях России. Меня с распростертыми руками ждали на новом проекте о вымирающих животных, и я могу хоть завтра начать продюсировать бесконечный цикл о том, как правильно выращивать, пересаживать и перекапывать огороды — ее как раз заказали на одном кабельном канале. И деньги не плохие. Но и не хорошие. И уж точно не Эрнст.

— Я даже не сомневаюсь, что ты не пропадешь. Скорее, я без тебя пропаду, — вздохнул Димуля, и в глазах у него промелькнула паника. — А что за проект?

— Потом как-нибудь расскажу, — замотал головой я. — Устал. Поеду домой.

— Это да, отдыхай. Я тебе потом позвоню, — многозначительно закивал Димуля. Уж что-что, а нагнать важности он умел. Больше ничего не умел. Я одного понять не мог, как он сам-то не «втыкает», что не поднимет без меня такой проект, как «Вся правда о …». «Поезжай в отпуск!» Да пошел ты, Димуля! Ты будешь говорить, что мне делать? Да ты без меня сам первый все запорешь, и потом тебе умные люди обязательно скажут, что ты должен был отказаться, раз твоего шефа не брали. А ты согласился. А, Димуля, кто ты после этого? Правда, я сам теперь был — ни пойми кто. Буду теперь снимать розыгрыш «угадай слово из семи букв, на «ля» начинается, на «гушка» кончается, первому дозвонившемуся — чемодан денег».

— Ладно, звони, — я встал и пошел к широкой лестнице, которая вела с «полвторого» на первый этаж. Забавно, как у нас тут, в «Останкино», все устроено. У всех нормальных людей есть первый этаж, есть второй. А у нас и «полвторого», и даже «полчетвертого». Если хорошенько пошукать, можно и этажи «с четвертью» найти, и какие-нибудь странные тупики, из которых выход разве что в параллельный мир.

— Ты же понимаешь, что я сделал все, что мог?! — с каким-то смешным и нелепым отчаянием спросил Димуля.

— Ну, конечно! — обернувшись уже на лестнице, язвительно усмехнулся я. Мне вдруг так захотелось домой. Это желание меня охватывает нечасто, но тут мне вдруг отчаянно захотелось отключиться от всего, замотаться в мое одеяло с черным пододеяльником и отрубиться часов на двадцать пять. И чтобы никаких звонков, никаких вопросов. Я и так уже сижу тут второй день, без сна и отдыха. Да, что-то поменялось. Раньше я мог неделями работать, отсыпаясь по паре часов в координации. А сейчас не могу. И не хочу. Ничего не хочу, надо же! Наверное, кризис. Тридцать пять лет — самое время, да?

Тут, в нашем Зазеркалье, время летит стремительно и незаметно. И если бы я даже захотел, то не вспомнил бы этих десяти лет. Один стремительный поток из бессонных ночей, суетливых дней, лиц, улыбок, матерных шуток и перекуров. Моя жизнь. И я бы не хотел променять ее ни на что другое. Телевидение — кладбище надежд, и каждый, входящий сюда с мечтой в подмышке, оставляет ее на пороге и никогда не возвращается за ней. Никто отсюда не уходит. Никто не любит того, что здесь есть. Но никто и представить себе не может, что существует там, за бортом этого Летучего Голландца. Я знаю людей, которые провели в прокуренных останкинских стенах всю жизнь. Еще детьми играли там, сидя на кофрах с оборудованием. Они делали уроки, пристроившись в диспетчерской, у дежурных операторов. Они учились тут же, пренебрегая дипломами, у своих родителей и их друзей. У них, как и у меня, очень бледный цвет лица из-за нехватки солнечных лучей. Они влюблялись и женились здесь же, а потом у них рождались дети, для которых мир тоже ограничивался бесконечными студиями и коридорами. Телевидение — целая жизнь. И эта жизнь вдруг выкинула меня на берег, как рыбу, оставив беспомощно ловить ртом губительный воздух.

— Гришка, ты? — окликнул меня кто-то у проходной. Я помнил лицо, но не помнил имени мужчины в джинсах и кожаной куртке. Кажется, мы работали вместе над судебным шоу. Или нет?

— О, привет! — я не столько протянул, сколько с усилием бросил ему руку.

— Привет, привет. А ты чего такой.

— Какой?

— Не знаю, — он пожал плечами и уже, кажется, пожалел, что начал этот разговор. Понятно, о чем он.

Да, я выгляжу не лучшим образом. Просидел тут почти два дня, пиджак помялся, футболку заляпал соком, а джинсы стоило постирать еще до того, как я сюда приехал. Я устал. Устал следить за имиджем, устал думать о том, кто и что обо мне подумает. В конце концов, тут, на телике, чем хуже ты выглядишь, тем более креативным кажешься. Странная пропорция, но вы бы видели наших ведущих корреспондентов. Главное, чтобы шмотки были трендовые. А мятые они или нет — не важно. Мятые даже круче.

— А не знаешь, и не говори. Сам-то как? Все вязнешь в нашем болоте? — я сделал над собой усилие и улыбнулся.

— Все вязну. Ну, увидимся, — он пожал мне руку и рванул по коридору. Его рабочий день только начинался. Я показал удостоверение и вышел на улицу. Неожиданно теплый майский ветер вдруг растрепал волосы. Да, пора стричься. Наплевать. Делать дерьмовые шоу можно и так. Май, неужели уже опять май? Черт, действительно летит время. Я провел взглядом по уходящей в небеса массивной, серой, монументальной Останкинской телебашне, в простонародье — Игле. Телевидение — наркотик, отказаться от которого почти невозможно. Пожалуй, буду делать фильмы о музеях. О животных не хочу — еще придется выезжать в какие-нибудь дебри дикие, не дай бог, в Сибирь или в Карелию, комаров кормить. Уж лучше о музеях. Ладно, подумаю потом. А пока — я сел в машину и велел шоферу везти меня домой.

* * *

— Гришечка, ты вернулся! — радостно улыбалась она. Степень ее счастья была обратно пропорциональна моему изумлению. Я стоял, как соляной столп, не в силах вымолвить ни слова, не в состоянии в полной мере постичь этот странный факт — меня дома ждет девушка, она встречает меня в моей собственной прихожей. Какого лешего она тут делает?

— М-м-м, — я попытался изобразить подходящее выражение лица, но не смог его подобрать. Какое выражение может соответствовать такой нелепой ситуации? Может быть, это не мой дом? Я ошибся дверью? Или совсем заработался и попал в прошлое, примерно на двое суток назад, когда эта девушка действительно имелась в моей квартире. Мы познакомились с ней накануне. В «Стакане», конечно, где же еще мне знакомиться? Не на улице же! Девушка пришла на кастинг, она пробовалась на ведущую кулинарной рубрики, но даже одного быстрого взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: ничего интереснее яичницы-глазуньи она никогда в жизни не делала. Я же к этому шоу никакого отношения не имел и на кастинге сидел просто так — был пьян, случайно забрел к своему приятелю, редактору этого шоу Славе Бодину, и остался. У них там в офисе диваны больно удобные. Да и красивые взволнованные девушки, мечтающие о славе, — это всегда прикольно. В общем, сидел и дремал, а потом вошла она и.

Дальше по сценарию обычно следует какой-то эмоциональный взрыв, что-то, что заставило бы меня задышать глубже, и кровь прилила бы к лицу и другим местам. И чтобы я замер от восхищения, проникся и все такое. И воспылал бы. Что может быть более банальным — потрясенно-влюбленный продюсер и его звезда. Но все девушки на кастингах мечтают именно о чем-то таком.

А между тем, все, о чем пишут и говорят в таких случаях, — полнейшая ложь. Ничего у меня никуда не приливает, и дышу я ровно и спокойно. Девушки мне, конечно, понравиться могут. Я же живой человек, верно? Но все девушки примерно одинаковы, они приходят стайками, уходят поодиночке. Все они хотят поймать в свои сети рыбу побольше, у всех у них жадные взгляды, полные любви к самим себе. Ничего такого, чего бы стоило любить. Впрочем, я не приглядывался.

Девушка, которая теперь стояла у меня в прихожей, тоже ничем особенным меня не поразила. Она была довольно обычной — крашеные желтые волосы, черные брови и глаза, слишком много косметики, слишком мало опыта и образования. Студентка очередных курсов телеведущих. Может, даже выпускница. Рост — сантиметров сто семьдесят пять. Короткое красное платье. Массивный деревянный браслет.

Вопрос, который сразу же возник и у меня, и у Славы Бодина, заключался в том, есть на девушке нижнее белье или нет. Сказать это наверняка не смог ни я, ни он. Платье было вполне облегающим, и если бы белье было, уж какую-нибудь ниточку-полосочку мы бы увидели. Мы прослушивали ее дольше других, а потом еще пересмотрели отснятый материал, но к консенсусу так и не пришли. Я был за то, что белья нет.

— Это потому что ты — такой вот безнадежный романтик! — возражал Бодин. — Хочешь верить в лучшее! Сейчас есть такие стринги, которые вообще не увидишь.

— Стринги — не стринги, а они же должны на чем-то держаться, — упорствовал я. — Вот, смотри. Совершенно ровное платье. Никаких следов. Говорю тебе, она пришла без белья.

— Ну что ж, можно в таком случае надеяться, что она не в колготках, а в чулках.

— Конечно! — я идею поддержал. В общем… имелся только один способ убедиться наверняка. Спрашивать девушку о таком как-то неудобно, а вот переспать с ней — другое дело. Тем более что стоило мне только намекнуть, дальше она сделала все сама. И через пару часов мы уже говорили о концептуальном кино у меня дома, на проспекте Мира, сидя на черном кожаном диване под стенкой из декоративного красного кирпича, призванного выглядеть как небрежно оставленная без декора натуральная стена дома.

В свое время мной овладела мода на Нью-Йорк, и я умудрился угробить целую кучу денег и сил, чтобы превратить обычную сталинку, бывшую коммуналку, которую для меня расселили, в обломок американского стайла посреди московской прозы жизни. Результат до сих пор поражал людей, которые попадали ко мне в квартиру. Те, кто помоложе и поискушеннее, восхищались. Те, кто постарше (моя мама, к примеру), качали головой и спрашивали, когда я, наконец, сделаю ремонт. В целом мои кирпичные развалины мне нравились. Это были мои развалины, устроенные по моему вкусу, с учетом всех моих заморочек типа хайтек плиты посреди большой, объединенной с гостиной кухни и длинной барной стойки в углу. Я люблю готовить и принимать гостей. И не люблю, как теперь выяснилось, обнаруживать девушек в своем доме, когда их тут быть не должно. Девушек, на которых были и колготки, и белье. Скучная проза жизни и один сплошной обман.

Сорок часов назад эта девушка приняла душ, надела все вышеперечисленное, выпила кофе с молоком (надеюсь, оно не было испорченным) и дальше (заметьте, я отлично это помню, хоть у меня и бывают провалы в памяти). дальше я уезжал из квартиры, и она, эта девушка, стояла рядом со мной и тоже уезжала, полностью одетая и даже в сапогах. Последнее, что я помню, как она сосредоточенно красила губы. Где-то я ошибся!

— Устал? — нежно улыбнулась она и сонно потянулась. Я вздрогнул. Девушка явно верила в то, что стоит тут передо мной в моей прихожей на совершенно законных основаниях. Странно.

— Устал ли я? — есть над чем задуматься. Да я с ног валюсь! Я мечтаю об отдыхе, а не о девушках из прошлого. Пусть и недалекого, но определенно забытого и похороненного.

— Хочешь, я сделаю тебе коктейль? — спросила она. Я чуть было не закричал «НЕЕЕЕТ!!!!». С некоторой рассеянностью я отметил, что на девушке не надето ничего, кроме моей собственной футболки-поло от Lacoste. Что за черт?! Зачем она ее нацепила? И с чего я решил, что у нее стройные ноги, где были мои глаза? Впрочем, глаза мои были существенным образом залиты спиртным. Кстати, а не выпить ли мне? Пить крепкие спиртные напитки до десяти утра считается дурным тоном, да. Но только не у нас, не у телевизионщиков. По моему внутреннему графику сейчас был глубокий, поздний вечер.

— А. ты, собственно. — промямлил я. Господи, что же делать? Как ее, кстати, зовут? Маша или Саша? Черт, не помню. А это проблема. Назовешь неправильно — и тут же начнется неприятная, выматывающая и, главное, долгая сцена. Спектакль под названием «Какая же ты свинья» я уже не раз смотрел, и он мне не понравился. Так что надо было срочно понять, почему она здесь, да еще в моей футболке, а главное, что надо сказать или сделать, чтобы она: «А» — не обиделась, «Б» — немедленно ушла. Терпеть ее сейчас я был не в состоянии. Просто никакой толерантности. Да и футболку жалко.

— Ой, ты мой бедненький. Такой бледненький, совсем тебя замучили, да?

— Да, — согласился я.

— Раздевайся и отдыхай! — скомандовала она и раньше, чем я успел отреагировать, исчезла в глубинах моих квадратных метров, сверкнув голыми и грязными пятками. Ума Турман недоделанная! Нас голыми ногами не возьмешь! Я стянул ботинки, снял пропахший куревом пиджак. Запах был омерзительным, как от пепельницы, но странным образом он только возродил во мне желание курить. Я добрался до спальни, снял оставшиеся тряпки и влез в любимые шорты и футболку. Девушка была где-то на кухне, и я малодушно подумал, что раз уж так все сложилось… раз уж она все равно уже тут… и почему бы нет. Ведь уйдет же она в конце концов, да? Не может же она засесть тут навечно.

Я умылся холодной водой, понимая, что выспаться сейчас все равно не удастся. Саша-Маша вознамерилась порадовать меня завтраком (продолжает демонстрировать кулинарные навыки для шоу?), что было огорчительным. Ненавижу, когда кто-то мне готовит. Никто и никогда не сможет накормить меня так, как я сам себя накормлю. Все будет пересоленным или недомасленным, подгорит или недоварится. В соке будут косточки, в тарелках волосы. Все будет плохо, но почему-то все девушки подряд пытаются проложить путь к моему сердцу через мой желудок.

— Так, это твой сэндвич, — Саша-Маша протянула мне тарелку с хлебным «нечто». — Надеюсь, ты любишь с майонезом.

— Спасибо, — выдавил из себя я. — А что, ты на работу не поехала?

— Ой, а мне в последнюю минуту перезвонили, сказали, что я на пару дней свободна от съемок, их перенесли…

— Понятно, — я вздохнул, зная, что сейчас мне будут долго и убедительно демонстрировать профессиональное соответствие. Будет заявлено, что ее, Сашу-Машу, только и делают, что все снимают и снимают, прямо никакого сладу, уже совсем измучилась. И как же этот профессиональный грим бесит, такой вред для кожи! Но что делать — профессия требует. И, кстати, к слову о профессии. Неизвестно, когда будут результаты кастинга? А то у нее еще есть одно предложение, которое она держит «on hold»[1].

— Я бы, конечно, предпочла работать на крупный канал. Но время поджимает, — щебетала Саша-Маша, пока я мучительно думал, как избавиться от сэндвича. С кофе я еще как-то готов смириться, но есть это не стану.

— Слушай, это классно, что ты осталась. Приятный сюрприз. — промямлил я. — Но мне сейчас нужно немного. — что? Что мне надо «немного»? Проспаться? Побыть одному? О, это хорошо, да! — побыть одному.

— У-у-у! — она сложила губки. — Ты меня выгоняешь, да? А я думала, мы повеселимся.

— Мне нужно поработать. Я… я тебе потом позвоню.

— А хочешь, я тебе массаж сделаю. Ты весь такой напряженный! — как ни в чем не бывало предложила она. О, массаж. Вот уж действительно, отличный путь если не к сердцу, то к телу любого мужчины. Я представил ее руки на своих плечах и малодушно сдался. Черт с ней, пусть остается. Выпровожу потом.

Через несколько часов, когда я проснулся, она лежала рядом со мной и листала один из моих журналов так, словно глянец с короткими заметками об автомобилях и большими постерами с девушками в белье может быть ей интересен. Она увидела, что я открыл глаза, и улыбнулась мне ласково и удовлетворенно. Уже думала, что я у нее в кармане. Я почувствовал, что злюсь на нее, хотя злиться нужно было только на самого себя. Проклятый интеллигент, ты предпочел снова переспать с девушкой вместо того, чтобы отправить ее восвояси. Сколько еще тебе нужно времени, прежде чем решишься сказать ей, что думаешь на самом деле? Ясно, что такая девушка не уйдет по доброй воле, не поймет твоих намеков, не станет ждать твоей инициативы, зная наверняка, что ты не позвонишь никогда. Такие, как она, прекрасно умеют брать быка за рога. И этот бык — ты, Гриня, тупое ты животное.

— Ты куда? — взволнованно спросила она, увидев, что я лихорадочно собираюсь, натягивая на себя джинсы (те же самые, лень искать другие, чистые).

— Мне надо… надо кое-куда сходить, — пробормотал я, отступая в прихожую. Через минуту я стоял в помятой и несвежей одежде посреди проспекта Мира и запоздало пытался придумать, куда бы мне пойти. Страшно хотелось курить, и мысли о слабости собственной силы воли уже никак меня не огорчали. Сегодня был совершенно неподходящий день, чтобы бросить курить.

Глава 2 Ставлю на красное

Смешное и грустное зрелище — взрослый, состоявшийся и даже уже теряющий позиции мужчина тридцати пяти лет, который боится идти к себе домой, потому что там — она. По каким причинам, зачем Саша-Маша начала эту игру и как долго она может себе позволить не выходить из моего дома — я не знал. И более дурацкой ситуации припомнить не смог. Как-то Димуля говорил мне, смеясь, что бабы и кабаки доведут меня до цугундера. Что такое, кстати, этот самый цугундер? Если бы я захватил с собой «Айпад», посмотрел бы в Интернете. А чего, делать-то все равно нечего. Домой нельзя. На работу — ни за что, только не после нашего с Димулей разговора. Сейчас я никого там видеть не могу, все мне противны. Сейчас это кладбище надежд похоронило именно мои надежды, и идти туда было просто больно. Так что я шел бессмысленно, безо всякого особенного направления, с телефоном в кармане пиджака, с легким туманом в голове. Похмелье? Или просто не выспался? Все еще не протрезвел?

— Да, брат, запустил ты себя, — пробормотал я себе под нос. Когда-то я был кандидатом в мастера по плаванию. Еще в институте. Когда-то я хотел заниматься приборостроением. Потом — политикой. Я много чего хотел. Но телевидение засосало, как вакуумный пылесос, и вот валяюсь, обессиленный, в пыли на обочине дороги. Никакого спорта, никакого здорового образа жизни. Нужно браться за себя. В бассейн начать ходить, что ли? Где мои кубики пресса? Или хотя бы один… куб.

— Сигаретки не найдется? — спросил меня проходивший мимо парнишка, и я механически протянул ему пачку. Там было уже на три сигареты меньше, и внутри меня что-то недовольно скривилось. Три сигареты за полчаса! Ты же хотел бросать. Ты же решил браться за себя! Я прикурил, почувствовал во рту горький привкус и поморщился. Омерзительно, когда ты много куришь на голодный желудок, да к тому же с похмелья. Я с недовольством отметил, что становлюсь противен сам себе. Когда карман пиджака завибрировал, я даже обрадовался. Может, кто-то вспомнил обо мне, хочет позвать к себе, на какое-нибудь забойное party. Но двенадцать часов — слишком рано для веселья. Сейчас время Алка-Зельтцера. С экрана моего аппарата на меня смотрела мама. Взгляд недовольный и осуждающий. Кто-то из моих невозможных сестриц установил эту душераздирающую фотографию, и я до сих пор не могу к ней привыкнуть. Если звонит мама, сразу понятно, что меня сейчас будут ругать.

— Надеюсь, я тебя не разбудила? — спросила мама после короткой паузы.

— Мам, сейчас уже двенадцать дня.

— Да? В прошлый раз я звонила тебе в час, так ты ругался. Так что я теперь уже и не знаю, когда тебе звонить. Прямо боюсь тебя побеспокоить! — высказалась мама с откровенным сарказмом. Она звонит мне каждый день, это точно. Иногда по нескольку раз в день. Она за меня беспокоится, ей кажется, что я живу неправильно. Иногда ей просто не с кем поговорить. Раньше одна из двух моих сестер, Дашка, жила с ней, и было полегче. Но Дашка вышла замуж и сейчас ждет ребенка, что является однозначным табу для телефонного террора. Светке мама звонить не станет, только в крайних случаях. Ее она почему-то боится по-настоящему. Светка может потребовать, чтобы мама пошла к врачу. Светка может запихнуть маму в санаторий, где ту заставят лечиться. В общем, теперь мама звонит только мне.

— Звони, когда хочешь, мам.

— Ты что, чем-то расстроен? А ты где? — забеспокоилась мама. Что, у меня уже и голос грустный? Дожили. В бассейн, в бассейн. Или бегом от инфаркта. Я плюхнулся на лавочку и посмотрел на двухэтажное строение напротив.

— Я на улице Годовикова. Дом семь, А, мам.

— Что ты придуриваешься! — фыркнула она. Я ухмыльнулся. — Ты что, пьян?

— Уже нет, мам. Я совершенно трезв, — заверил я и подумал, что эту грустную правду надо бы как-то исправить. Так в моем хождении появилась цель, я стал думать, куда пойти, чтобы выпить.

— Я надеюсь, Гриша, ты не собираешься опять гонять на своем чудовище? — аккуратно спросила мама, имея в виду мотоцикл. — В твоем возрасте нужно уже завязывать с этим.

— Мам, в каком возрасте? Ну в каком возрасте, а? — возмутился я. — На мотоциклах и пенсионеры гоняют.

— Не говори глупостей, это очень опасно, и никто из гонщиков не доживает до пенсии. Не переживу, если ты опять станешь гонять по всему городу на этой штуке! — воскликнула мама. Штука — это «Ямаха», которую я купил прошлым летом. О, какая это штука! Какое чувство полета, свободы. Да, свободы. Когда летишь по ночному городу, а ветер бьется, хватает тебя за руки, пляшет в волосах — в такие моменты можно понять, почувствовать свободу в своих руках. Ты держишь ее, ты сам себе хозяин, и никто, никакие Димули, никакие козлы — хозяева каналов — ничего не значат в твоей жизни. Ты — свободный человек. Я очень, очень люблю это чувство, и, конечно, я буду гонять. К слову сказать, как только протрезвею.

— Мам, я не хочу дожить до пенсии. И я не гонщик!

— Ты хочешь, чтобы у меня был сердечный приступ?! — причитала мама. — Я запрещаю.

— Мам, ты по поводу прогноза звонила, да? Успокойся, прямо сейчас я никуда не еду. Сижу на лавочке. Так куда ты собралась?

— Ты просто невозможен, — бросила мне мама после долгого молчания. Я понимаю, что она переживает. Я понимаю, что она мать. Но я уже не мальчик, и мне уже не нужно менять пеленки. Я сам отвечаю за себя, и неплохо отвечаю. К своим годам я заработал себе на квартиру, у меня престижная работа, собственный шофер, который оплачивается за счет нашего продакшена, и девушка, которая вцепилась в меня и отказывается уходить из квартиры. Но для мамы и сестер я был и остаюсь Гришуней, которого нужно опекать и беречь.

— Ма-ам?

— Боровск. На послезавтра, — голос злой, но уже спокойный. Я улыбнулся и переключил телефон в режим удержания. Мобильный Интернет в моем смартфоне показал, что в Боровске намечался дождь. Было удивительно тепло, лето грозило начаться в любую минуту.

— Ты надолго? — уточнил я.

— На неделю, — моя мама частенько ездит по всей России, по каким-то церквям и мощам святых. Все молится за меня, чтобы я выкинул мотоцикл. И еще за сотню вещей. Чтобы я женился, чтобы урожай был хороший у нее на даче, чтобы не было войны или чтобы она была хотя бы не у нас, а у мусульман. Некоторые из ее запросов всевышнему крайне сомнительны и вызывают вопросы, но сам процесс ей очень нравится. Это целый мир — монастыри, паломники, веселые посиделки в трапезных, чувство локтя — когда буквально в любой точке страны ты моментально чувствуешь себя своей. Ну, а чтобы не попасть впросак в этих поездках, правильно одеться и не забыть зонтик, она использует меня в качестве личного гидрометеоцентра. Я — ее персональная поисковая система. В Интернет она сама не заходит и вообще не подходит к компьютерам, считая их злом и проклятием небес. Телевизор она тоже не смотрит, но про погоду знать хочется, так что она нашла решение. Она звонит и помещает запрос прямо в меня, в мою голову. И я быстро нахожу ответы.

— А не похолодает? — беспокоится она. — Может, надо взять пуховик?

— Днем — до двадцати трех, ночью — семнадцать. Мам, я тебя люблю, — пробормотал я. Она помолчала, потом велела мне не подлизываться. Я снова усмехнулся. Будешь расти в доме с двумя старшими сестрами, научишься подлизываться. Мама отключилась, а я решил не ходить ни в какие кабаки, а купить бутылку текилы и распить ее прямо так, на солнышке, раз уж такая чудесная погода. Может, немного загорю.

* * *

Я сидел на пригорке около какого-то детского садика и смотрел на проходящих мимо меня людей. Их было много, они все куда-то спешили. Подозреваю, что тут проходила тропа, ведущая в сторону метро, поэтому-то густой поток российских и не очень граждан все не иссякал. Короткий путь. Они все едут куда-то по делам, кроме мамаш с колясками, молодые матери отличаются от остальных неторопливостью шага и мученическим взглядом. Некоторые шли по двое или по трое, погруженные в беседу. Одна мамаша толкала коляску локотком, в руке у нее была сигарета, а другой она держала бутылку пива. М-да. Не мне судить. Я сидел, меланхолично улыбаясь, а в моей ладони удобно нежилась опустевшая уже на треть бутылка. Смог бы я работать где-то, кроме ящика? Этот вопрос меня стал вдруг неожиданно занимать. Желание все бросить и скрыться в неизвестном направлении стало практически невыносимым.

Люди разные нужны, но что может выйти из потерпевшего крах продюсера? Могу я еще успеть стать врачом? Нейрохирургом? Или вообще — космонавтом. Вот это было бы действительно круто, послать всех к черту и убраться с этой планеты. В прямом смысле этого слова. Бороздить просторы вселенной. Но факт есть факт — всё, что я знаю, и все, кого я знаю, — из ящика. Все, кто хочет со мной общаться, не смогут представить меня в другом образе. Кем я могу еще быть? Водить «КамАЗ»? Продавать мобильники? Продавать их оптом? Откатывать ретейлерам в крупных сетевых супермаркетах, чтобы они покупали у меня пальмовое масло? Уехать волонтером в Камбоджу? Варианты появлялись и исчезали, мое лицо загоралось надеждой и тут же гасло. Разливать питьевую воду в заброшенной деревне где-то в джунглях — это было не для меня. Там не продают текилу, это раз. Может быть, ее там делают, как у нас в деревнях «делают» самогон, но это все же совсем другое. Там нет клубов, водопровода и асфальтированных дорог, по которым можно гонять на байке. Там реально можно подцепить какую-нибудь заразу, а в этом смысле я крайне брезглив и опаслив.

И потом (и это во-вторых и третьих), у меня тут мама и сестры, и стоит мне сообщить им о каком-то таком героическом решении, как я тут же буду стреножен, буду лежать с вывернутыми руками и не смогу даже слова вставить, потому что все три будут орать так, что слышно будет до самой Останкинской башни. А еще и Оксана. Куда я от нее? Как я смогу жить где-то, где время перевернуто так, что позвонить Оксане можно только строго в определенные пару часов в день. Кстати, об Оксане. Я достал из кармана мобильник. Зарядка почти умерла, что было видно по едва живым рыбам на экране. Кто поставил мне эту дурацкую программу индикации заряда? Мои рыбы плавают крайне редко. Опять я забыл поставить телефон на зарядку.

— Привет. Чего не спишь? — спросила Оксана устало.

— Ты на часы смотрела? Почти час дня! — хмыкнул я. — Я не вовремя?

— Ты всегда вовремя, — вздохнула она. — Хотела бы я сейчас оказаться там с тобой. Я бы прогнала всех твоих баб и завалилась бы спать. У нас тут такие козлы. Проверка приехала, денег хотят. Достали. Уже третий день кружат.

— Бросай все и приезжай ко мне, — предложил я.

— За мной муж через час приедет.

— Бросай мужа и приезжай. Мы тебе потом нового найдем, — добавил я. Оксана усмехнулась, и голос ее зазвенел, как множество колокольчиков.

— Сосватай меня к Эрнсту, — бросила она.

— Я сам готов к нему свататься, — ухмыльнулся я. — Впрочем, нет. Не потянуть мне его! Не то здоровье.

— Тебе никого не потянуть, — от одного Оксаниного голоса мне стало легче переносить этот полный несправедливостей мир. Мы еще поперебрасывались этими бессмысленными, наполненными скрытым эротизмом фразами. Такая у нас с ней карма, моментально заводиться при одних только звуках голосов. Странно, в самом деле, что мы не вместе. Что она замужем и с ребенком, а я с текилой и девушкой в квартире. А может, это даже естественно для таких, как мы. Я отхлебнул немного из бутылки и спросил:

— Оксан, а как можно вытурить из квартиры человека, который отказывается оттуда уходить.

— Человека? — расхохоталась она. — Что, у тебя Кара поселился и не уходит?

— Нет. Не Кара, — вздохнул я, с удивлением отметив, что мне до сих пор противно даже думать о Димуле. Черт, как он мог. На его месте должен был быть я! А теперь я, получается, вообще без места. И без команды. И без четкого понимания, куда грести дальше. Спиться к черту, что ли?

— Бабы?

— Они, — признался я с комичной гротескной серьезностью.

— Много? — уточнила Оксана с той же интонацией.

— Одна, но в моей футболке. В любимой! — пожаловался я.

— Кошмар! — развеселилась она. — А сказать, чтобы она ушла, ты, конечно, не можешь.

— Что она обо мне подумает! Вдруг она обидится! — поделился я своими страхами.

— Да уж, тяжело быть чистоплюем. Ну что ж, тогда женись на ней.

— Что? — прошептал я с искренним ужасом. Оксана поглумилась еще, а потом предложила сказать Саше-Маше, что ей нужно уходить, потому что скоро ко мне приедет любовница.

— Любовница? — заинтересовался я, глядя невидящим взглядом на тропинку и людей, идущих к метро.

— Или предложи ей сообразить на троих. Скажи, что любишь смотреть.

— Оксана! Ты что такое советуешь? Любой твой вариант — это же будет грандиозный скандал! — иногда она просто поражает меня до глубины души. Оксана хохотала долго. Потом все же сжалилась надо мной и посоветовала позвонить Бодину, уточнить имя девушки и ее текущий статус. Может, можно ее выманить, позвав в «Стакан».

— Пусть Бодин ее позовет еще на какой-нибудь кастинг. Вместо Малахова в «Пусть говорят», к примеру. Пусть она говорит. Чтобы выбор был очевиден. Кого она выберет: первый канал или тебя?

— Сложный вопрос! — я улыбнулся, прикурил сигарету и снова чуть не задохнулся от кашля.

— Не льсти себе, Гриня. И бросай уже курить. Ты читал — курение убивает?

— Опознал все буквы, но не смог сложить слово, — фыркнул я.

— Филиппок был умнее тебя, — хихикнула она. Оксана, Оксана. Мы знакомы уже сколько? Около двадцати лет? Ужас! Почему мы не вместе, в самом деле?

Телефон умер, унеся вместе с собой и Оксанин голос. Но идеи ее были живы! Мысль о том, чтобы позвонить Бодину, была более чем здравой. Почему я сам не подумал об этом? Потому что я думал только о том, что, если сделать что-то не так, Саша-Маша может расстроиться, наговорить мне кучу гадостей или даже наделать их. Однажды одна несостоявшаяся девушка раздобыла телефон моей мамы и сообщила той, что беременна от меня. Что было потом — ни в сказке сказать, ни пером описать. Ядерный взрыв и ядерная зима в одном флаконе. Мне до сих пор припоминают тот случай. Девушки — они непредсказуемы.

Проблема была в том, что телефон умер, а номер Бодина был похоронен в недрах телефонной памяти. Моя собственная, человеческая память была в состоянии удерживать только ограниченное количество информации. День рождения мамы и сестер, потому что, если забудешь, расплата будет долгой и мучительной. Дату на текущий момент. Это очень плохо, когда забываешь дату текущего дня. Можно опоздать на морской круиз, оплаченный за счет рекламодателей, производящих водку. Так я однажды остался без трех недель в Средиземном море. Димуля после того круиза даже ложился в клинику для детокса — так хорошо они съездили. Продукция рекламодателей текла рекой. Еще я помнил пароль к своему электронному банкингу, а вот пароль к почте забыл, из-за чего смотреть ее могу только на ноутбуке — там пароля не нужно, там программа. Номер Бодина я бы не вспомнил даже под дулом автомата.

Вариантов не было. Если бы это не был «Айфон», можно было бы купить новую батарейку. Но в моем яблочном аппарате батарея была несъемной. Можно было пойти домой и подзарядить аппарат, но это было бы идиотизмом, потому что там же Саша-Маша, то есть проблема, встречи с которой я бы хотел избежать. Я покопался в карманах и нашел свою собственную визитку, на которой помимо моего мобильного номера, который я тоже не помню, был указан рабочий — в «Стакане», — по этому номеру сидели секретари нашего продакшена. Оставалось только одно — найти какой-нибудь аппарат, но в этом-то проблемы как раз никакой и не было. Любой человек из медленного ручейка, текущего в сторону метро, мог ее решить. У каждого из них имеется аппарат в кармане, надо только подойти и попросить позвонить. Это, конечно, тоже неприятно, но не настолько неприятно, чтобы я не стал этого делать. Саша-Маша куда неприятнее.

Я пригляделся к потоку людей, который уже поредел и почти пересох. Все-таки середина дня, и все нормальные люди на работе. Какой-то лысый толстый мужик привлек мое внимание, так как уже держал в руках аппарат. Но он так на меня посмотрел, когда я сделал робкий шаг навстречу, что я передумал. За ним шла усталая женщина, вся наружность ее была — изношенная, обветшавшая, как и ее одежда. Женщина пошла навстречу моей просьбе с готовностью, но оказалось, что ее телефон — старенькую дешевую «Nokia» — отключили за неуплату и абоненту недоступны исходящие звонки. Она покраснела и принялась извиняться. Я покачал головой, испытав острое желание дать ей денег и убежать, закрыв глаза руками. Оглядевшись в поисках других объектов телефонной активности, боковым зрением я вдруг отметил нечто. Сначала я заметил только цвет — огненно-красный, вернее, рыжий, переливающийся на солнце большим солнечным пятном. Я даже инстинктивно поднял ладонь, чтобы прикрыть глаза, но тут понял, что смотрю на ярко-рыжие волосы, длинные, ничем не перевязанные, свободно ниспадающие вниз по хрупким плечам.

Она шла не по дорожке, а наискосок, девочка-подросток в узких джинсах, кедах и в странноватом замшевом пиджаке-камзоле с вышивкой и бахромой. Хиппи? В наше-то время! На плече у нее висел массивный бежевый рюкзак, и он был, кажется, слишком тяжелым для нее, так как оттягивал плечо. Она медленно плелась через дворик, не выбирая направления и никуда не спеша. Интересно, у нее есть телефон? Сейчас все дети имеют телефоны.

— Эй, извините! — крикнул я ей, но никакого эффекта это не возымело. Я сунул бесполезную «Nokia» обратно в руки уставшей женщины и бросился наперерез златовласой хиппушке. — Извините!

— Вы мне? — она остановилась и обернулась. Ее голос прозвучал неожиданно зло и агрессивно. Она посмотрела на меня большущими и почему-то очень злыми зелеными глазами. Потом прищурилась и поджала губу. — И чего надо?

— А тебя не учили не грубить взрослым? — разозлился я. Вот ведь молодежь пошла, не успеешь двух слов сказать, а тебе в ответ уже хамят. Хиппушка сверкнула глазами и задрала вверх изящный веснушчатый нос. Странное сочетание невоспитанности и невинности, вызванное по большей части полным отсутствием косметики на лице. Я уже давно привык к девушкам при полном боевом раскрасе. К примеру, Саша-Маша встретила меня голыми ногами, но с лицом, полностью покрытым гримом. Просто толстый слой шоколада!

Девчушка была симпатичной, хотя и красоткой ее не назовешь. Зеленые глаза в бледных, золотистых ресницах, нежно-розовые губы, высокие скулы и еще что-то невообразимо ирландское, редкое в своем несовершенстве. Черты лица неправильные, но уникальные — это точно. Странная девушка. Рыженькая и злая. М-м-м. Таких как раз всегда есть смысл снимать, я имею в виду, на камеру. Они всегда смотрятся интересно. И не так важно, насколько они хороши.

Тут подсознание сыграло со мной одну из своих гадких шуток, и я вдруг представил эту девушку в килте, с развевающимися волосами, в гольфах и ботинках — танцующей ирландский степ. Именно так, хоть я и знал, что килт — одежда шотландская. Что-то странно притягательное было в ее взгляде, в том, как резко и порывисто она двигалась, как поворачивала голову, как щурила глаза. Сколько ей — лет семнадцать?

Нет, пожалуй, уже есть восемнадцать. Трудно сказать, сколько человеку лет, если на его лице нет ни грамма косметики. Может, и шестнадцать, а может, что и двадцать.

— А вас не учили не приставать к людям на улицах? — моментально отбрила меня она, но уходить не спешила. Она смотрела на меня, стараясь выглядеть независимо и уверенно, но была явно чем-то сильно расстроена. Что, двойку в школе поставили? С подружкой поссорилась?

— Мне просто очень срочно нужно позвонить. Дело государственной важности. У вас нет телефона? Я могу заплатить!

— Заплатить? Много? — неожиданно усмехнулась она. Я на секунду растерялся, не зная, что сказать.

— Согласно тарифу. Нет, правда, мне очень нужно, — я состроил щенячье выражение, и хиппушка после секундной нерешительности скинула с плеча рюкзак и поставила его на спинку лавки. Щенячье лицо всегда действует, с удовлетворением отметил я. Даже на злючек. Наконец, она выудила большой, украшенный сверх меры бисером и другими фенечками аппарат и протянула его мне. Сама она при этом вдруг покосилась на бутылку в моей левой руке и презабавнейшим образом покраснела. Да, я несколько пьян, что с того? У нас к вечеру каждый второй подшофе. А я всегда стараюсь держаться впереди планеты всей.

— А как тут набирать? — я задумчиво повертел в руках эту странную игрушку — ее телефон. Девушка презрительно фыркнула и забрала у меня аппарат. Оказалось, что кожаный чехольчик открывается, и под бахромой имеется циферблат. Хм, хипповский чехольчик? Косы, кеды, фенечки — определенно, старая мода возвращается.

— Забавная штучка, — бросил я, пока шло соединение.

— Звоните, — коротко бросила она и отвернулась. Я ждал, пока кто-нибудь из моих так называемых коллег сподобится и возьмет трубку, и смотрел на хиппи. Волосы, в самом деле, что-то с чем-то. Может, в ее роду промелькнул кто-то с ирландской кровью? Красивая девчушка, честное слово, только очень грустная. Какая-то зажатая. И шмотки какие-то стремные. Ей бы, в самом деле, ирландский килт, это было бы нечто. Впрочем, нужно немедленно прекратить воображать невесть что, а то так меня за педофила примут. Но вообще, такую бы девчонку можно было в каком-нибудь ток-шоу снять.

— Алло? — раздался, наконец, сонный голос в трубке. Я насколько мог покороче объяснил, что мне срочно нужен телефон Бодина и сам он тоже мне срочно нужен. Секретарша Галочка, бессмысленное существо, мечтающее выйти замуж за миллионера, с трудом поняла, чего я от нее хочу. Выяснилось, что телефона Бодина нет ни у нее, ни у кого из тех, кто находится в продакшене в настоящий момент.

— В таком случае, Галочка, тебе придется встать и пойти, спуститься на первый этаж, дойти до транспортного коридора и повернуть к Бодину в офис, там есть указатель — чебуречная, — стебался я.

— Да знаю я, — Галочка была возмущена. — Вообще-то я занята.

— Я освобождаю тебя от всех повинностей. Иди и принеси мне голову Бодина на блюде. Или хотя бы его номер, — я нажал отбой и посмотрел на девушку. Нет, все-таки не хиппи. Нет кожаного шнурка в волосах, да и распущенные они не потому, что так стильно, а как будто девчушка забыла резинку для волос. На шее болтаются наушники с большими плюшевыми ушами. Девчушка смотрела на меня исподлобья, взгляд какой-то странный. Как волчонок. И слишком растрепанная. Джинсы — самые обычные дешевые, слишком зауженные. Хиппи, кажется, носили клеш — непопадание. И кеды, а вот тут плюсик ставим. Или теперь так модно? Может, сделать передачу про ультрановые молодежные контркультуры? Надо будет подумать.

— Ты спешишь? — спросил я максимально дружелюбным и даже немного отеческим тоном. — А то мне должны перезвонить. Ты можешь немного подождать?

— А почему вы мне «тыкаете»? — агрессивничала детка. Я почувствовал, что начинаю закипать.

— Извини. Извините. Вообще-то я.

— Расслабьтесь. Я никуда не спешу, — она снова бросила фразу так, словно камнем в меня кинула. Потом присела на краешек спинки скамейки и уставилась куда-то вдаль. И, наконец, решительно подняла на меня свои абсолютно зеленые, раскосые, все еще злые глаза и спросила:

— Выпить дадите?

— ? — я онемел от неожиданности. — Что? Выпить? — Я буквально остолбенел. Впрочем, а чего я еще жду от молодого поколения. Мы же сами недавно снимали программу про то, как нынче молодежь спивается. Хотя моя хиппушка на алкоголичку совсем не тянула. Скорее, она бы уместно смотрелась на велике и с двумя косичками. Подсознание услужливо подсунуло картинку хиппи в ирландском килте, на сей раз верхом на велосипеде. Я встряхнулся и переспросил.

— Совсем с ума сошла? — я поправился. — Сошли? Вы спятили, деточка?

— Я-то нет. Это же у вас там бутылка не с чаем, верно?

— Верно, — задумчиво кивнул я. — Не с чаем. С текилой. Но.

— Вам что, жалко? — спросила она ехидно. Я машинально достал пачку сигарет, повертел ее в руках, затем убрал обратно. Мысль о том, что я тут стою и подаю дурной пример, была неприятна.

— Что, так проголодалась, что курить нечего, выпить не с кем и переночевать негде? — выдал, наконец, я.

— Квипрокво… — пожало плечами это странное существо и кивнуло на аппарат, который я все еще держал в руках.

— Нет-нет, тебе же нельзя. В твоем возрасте еще рано пить такие напитки, — покачал головой я. А что я еще должен был сказать? — Я могу тебе купить шоколадку.

— В моем возрасте? — возмутилась она. Потом усмехнулась. — В каком таком МОЕМ возрасте?

— Ну… до совершеннолетия. Не читала, детям до восемнадцати запрещается? Не дураки писали, между прочим, — умничал я. — В США — так до двадцати одного года!

— Мне двадцать пять лет, и я могу пить что захочу и когда захочу.

— Что? — теперь я уже окончательно опешил. Двадцать сколько? Нереально! Двадцать два — это максимум, больше не дам. И то от сердца отрываю. — Не может быть! — воскликнул я, вытаращившись. Не мог же я так ошибаться, в самом деле. Хиппушка покачала головой, посмотрела на меня, как на умственно больного, потом снова нырнула внутрь своего необъятного ранца и, после некоторых колыханий, извлекла оттуда… паспорт. Движением фокусника раскрыла его перед моим носом и тут же порывистым жестом захлопнула и убрала обратно. Я успел увидеть только странное, совсем на нее не похожее черно-белое фото, на котором отсутствовали веснушки, волосы были убраны в стандартный серый хвостик, а глаза хоть и не были зелеными, но все же оставались злыми.

— Ну, убедился? — хмыкнула она, убирая паспорт обратно. Я моргнул и подумал, что на возраст ее я посмотреть как раз и не успел. Впрочем, видимо, она и вправду совсем уже не тинейджер. Не может же она так хорошо врать! Или может?

— Я не дочитал, — пожаловался я.

— Запишись в библиотеку, — хихикнула она и протянула руку к бутылке. — Что ты хочешь знать обо мне, кроме возраста?

— Значит, мы все же на «ты»? Ну, ладно. Хотелось бы узнать. Многие вещи. Откуда ты взялась такая грубая на мою голову?

— Издалека.

— Тебя папа с мамой не учили быть вежливой? — ехидничал я.

— А я сирота! — заявила она, и я уставился на нее, пытаясь понять, что это — такая злая шутка или правда. Она смотрела на меня в упор, и взгляд ее был непроницаем. — Что еще?

— Хоть имя скажи.

— Ну, допустим, Ирина. Но ты можешь звать меня текильным братом.

— Почему братом? — удивился я.

— А кем? — она пожала плечами, но тут зазвонил телефон, и я отвлекся. Галочка щебетала без пауз и остановок.

— Бодин уехал домой, — сообщила Галочка. — У него мобильник не отвечает, он, наверное, в метро. Я ему звонила пять раз, и с мобильника тоже, но он не берет. Хотя я знаю, что в метро сейчас телефоны ловят. Может, разрядился?

— Галя, Галочка! Помилуй! Бодин никогда не ездит на метро! — вклинился я, с изумлением наблюдая за тем, как рыжеволосая лохматая ведьмочка Ирочка закидывает вверх две руки, поднося мою бутылку текилы к своим губам наподобие горна и принимается судорожно и жадно глотать огненную жидкость так, словно это кока-кола. Алкоголичка? Все-таки? Но почему такая чистая, буквально идеальная кожа. У людей пьющих кожа становится жесткой, с красными пятнами, некрасивой. Впрочем, моя алкоголичка еще молода.

— И что мне делать? Радара у него нет! — возмущалась Галочка. А Ира оторвалась, наконец, от текилы и осела на лавку, словно она была управляемой электрической куклой, а кто-то выдернул ее штепсель из розетки. Она как-то осунулась, опала, сгорбив плечи, бутылка все еще в руке, и приложила ладони к лицу.

— А ты спрашивала у него в отделе? Может, он вообще сидит у нас, где-нибудь в подвале. Или в тихой зоне, там, говорят, полтергейст и наведенные волны, никакие приборы не работают.

— Брешешь! — фыркнула Галя. Тихой зоной — специальными коридорами, охраняющими тишину студий — всегда пугали девчонок, уж больно место было паранормальное.

— Честное слово. Не веришь мне? В тихой зоне однажды зритель массовки пропал. Ушел и не вернулся. Как Снупи.

— Гриня! — возмутилась Галя. — Я туда не пойду.

— Ну так попробуй набрать его еще раз, — я попытался втолковать Галочке, как важно сейчас найти Бодина, как стратегически необходимо, но она тут же вывернулась, спросила у меня, а зачем, собственно, мне Бодин сдался. Вообще даже не наш продакшен. Я забубнил что-то про смежный проект, но через пару секунд сдулся.

— Просто найди, и все.

— Ладно! — крикнула Галочка. — Я пойду еще раз схожу к ним в офис. А что это за номер у тебя, Гриня?

— Григорий Александрович, — поправил ее я из чистой вредности. — Придешь в чебуречную и набери меня оттуда. Лучше уж я сам поговорю.

Я нажал отбой и посмотрел на свою странную (явно пьющую) ирландоподобную незнакомку. «Текильный брат» сидела на скамейке в той же позе, только ноги подтянула к себе и обняла их двумя руками. Поза зародыша. Бутылка стояла рядом, и степень ее наполненности снова изменилась — осталась где-то треть. Ирина уставилась в одну точку невидящим взглядом. И с запозданием до меня вдруг дошло — эта странная девушка-ребенок страдает. Прямо сейчас, прямо тут, на лавочке, одесную моей текилы, ей не по-детски плохо.

Я присел рядом, не зная, как себя вести дальше. Мне нужно было подождать, пока Галочка снова поднимет свою тощую задницу и доковыляет на своих бесконечных кинжалоподобных шпильках до транспортного коридора, так что время у меня было. С другой стороны, я ужасно боюсь людей, у которых что-то случилось. Вдруг и у этой рыжей случилось какое-то настоящее горе. Может, кто-то умер. Может, она узнала, что болеет чем-то. Нет, надеюсь, ее просто мужик бросил. Мысль о том, что у этого воздушного, почти ирландского существа может вообще иметься какой-то мужик, была странным образом оскорбительной и нелепой.

— Ты как? У тебя все в порядке? — спросил я и тут же об этом пожалел. Ирина повернулась и потерянно посмотрела на меня.

— Нет. Не в порядке, — растерянно пробормотала она. — Неужели ты думаешь, я бы пила эту жуткую дрянь черт-те с кем посреди улицы, если бы у меня все было в порядке?

— Ну… во-первых, это не дрянь, а очень хорошая текила, — обиженно протянул я. — И потом, я лично миллион раз пил черт знает что черт знает с кем, и у меня при этом все было в полнейшем порядке.

— Ты закончил звонить, а? Григорий Александрович? — зло ответила Ирина.

— Не-а.

— Очень жаль, — как-то слишком громко выкрикнула она и снова приложилась к бутылке. То, что она явно не имеет опыта употребления крепких напитков и, скорее всего, вряд ли завтракала, я осознал чуть позже. Ненамного позже, если быть точным. Где-то минут через пятнадцать я вдруг с ужасом понял, что девочка Ира с рыжими волосами и колючим зеленым взглядом быстро и бесповоротно окосела. Умеют же женщины вот так набраться с пары глотков. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы оставить ее в таком состоянии одну. Я не мог так поступить, хоть она и пыталась то прогнать меня, то потребовать продолжения банкета. Страшно становилось при одной мысли о том, что может случиться, если она будет бродить в таком виде и состоянии одна по Москве.

И потом, в какой-то момент она вдруг перестала огрызаться и ершиться, а стала смотреть вдаль глазами перепуганного котенка. Да уж, вечно я найду приключения на свою голову. Решаю одну проблему — получаю две. В общем, прав Дима Кара, хоть он и сволочь. Доведут меня бабы и кабаки. До этого. До цугундера.

Глава 3 «Текильный брат»

Строго говоря, никакой сиротой Ирина Волхова не была. В теплом, уютном, почти что не изменившемся с дореволюционных времен купеческом Таганроге у нее остались и мама, и папа — полный комплект. Мама — Степанида Ивановна Волхова — до сих пор работала контролером в автопарке, где папа Ирины — Алексей Иванович Волхов — сорок лет отработал водителем автобуса, а теперь счастливо пребывал на пенсии. Имелась двухкомнатная квартира в трехэтажном доме, имелась также дачка недалеко от моря, маленький, перекосившийся от долгих соленых лет сарайчик.

Все было нормальным и таким, как у всех. И все же. Все — да не все. Ирина проживала с родителями так, словно они были ей и не родителями вовсе, а так — соседями по коммунальной квартире. Она ела отдельно, пила только свое, сама себя содержала, и на двери ее комнаты висел английский замок, ключ от которого лежал у нее в кармане. Конечно, можно было бы предположить, что дело тут в глубоком несоответствии мировоззрений. Алексей Иванович любил котлеты из свинины напополам с говядиной, Ирина была убежденной вегетарианкой, которой претила сама мысль о поедании кусков мертвой плоти умерщвленных телят и поросят. Степанида Ивановна могла часами сидеть, уставившись в голубой экран. Она любила ток-шоу, сериалы и программы новостей. Ирина Волхова телевидение презирала и считала пустой тратой времени. Конечно, в таких условиях общение отцов и детей было существенно затруднено. Однако дело было не в этом.

Мировоззрение родителей никоим образом Ирину не интересовало, так же как и они сами — целиком и по отдельности. Начиная примерно лет с десяти, Ирина решила считать их совершенно чужими людьми, не имеющими к ней буквально никакого отношения. И никакие увещевания — ни демонстрация документов или фотографий из семейного архива, ни речи соседей, ни возмущенные крики и обиды родителей не возымели эффекта.

— Вы мне никто, — однажды заявила Ирина.

— Да как ты смеешь! — закричал отец.

— А как вы могли? — воскликнула в ответ она и ушла к себе, хлопнув дверью.

— Да что бы ты понимала! — всплеснула руками мать. — Ты же наша кровинушка!

— И плевать. Какое это имеет значение? — Ирина упрямо замотала своей рыженькой, совсем как у матери, головкой. И все. Раз и навсегда. Никто и никаким образом не смог сдвинуть ее с этих позиций. Сначала это добровольное изгнание не особенно и в глаза-то бросалось. Ну, сидит ребенок у себя в комнате. Уроки-то сделаны? А не были бы сделаны — учителя бы позвонили. Не звонят — и славно. И не очень-то хотелось.

Конечно, было бы лучше, если б дочь хоть какие-то чувства к родителям демонстрировала. Не чужие же люди. Но дочь выходила из комнаты только после того, как постоит, прислушавшись, к тишине необитаемого коридора. Пробиралась в кухню, как тень или ночной вор, кипятила чайник, доставала из холодильника вареники с картошкой или грибами — основа ее диеты лет с двенадцати. Где она брала на эти пельмени деньги — неизвестно. Впрочем, Степанида Ивановна догадывалась, отчего ее лицо загоралось яростью. Опять Адрианкина мать подкармливает. Вот ведь ни стыда, ни совести! Но со временем все остыло, и вино перешло в уксус. Все привыкли.

Адриана — лучшая подруга Ирины на все времена, как бы ни протестовали против этого Степанида с мужем — была единственной дочерью Наринэ Казарян, армянки, которая приехала в Таганрог в начале семидесятых и работала учительницей рисования в школе. Адриана и Ирина учились вместе, обе пошли в школу с шести лет, обе — в одну и ту же. Уму непостижимо, такая случайность! Впрочем, не такой уж большой город Таганрог. В общем, так получилось. Мир тесен. Но дружбу эту Степанида пыталась разрушить, видит Бог, она сделала все, что могла. А что толку.

Как только весь кошмар случился, Ирину перевели в другую школу, несмотря на все ее крики и возражения, но неприятная дружба и на этом не окончилась. Напротив, самые строгие запреты близко не появляться рядом с домом Казарянов приводили ровно к противоположному эффекту. А уж с Адрианой их вообще было водой не разлить.

Нет, Адриана не была плохой девочкой в том смысле, в котором это обычно понимается. Она не учила Иришку курить или пить. И даже напротив, скорее Наринэ могла бы опасаться негативного Иринкиного влияния — такой бурной, такой эмоциональной и подчас грубой та становилась, что просто руки опускались. Адриана же росла тихой, симпатичной и милой, своим миром уравновешивая Иринину войну. Она всегда хотела как лучше, даже если это «лучше» переезжало ее саму, как танк. Надо признать, характером Адриана пошла в мать — вечно искала компромиссы, вечно хотела всех примирить. Но в этом ли дело, если Степанида Ивановна мечтала стереть до основания воспоминания и о Наринэ, и об Адриане, вместе взятых, из головы своей дочери. Чтобы даже смутных образов их не осталось. Она и сама была бы рада о них забыть, пусть бы жили сами по себе. Пусть бы уехали к себе обратно, в Армению.

Это оказалось совершенно невозможным, что теперь, с годами, стало очевидно, но сделанного не воротишь. Не стоило и пытаться. Результат — «вы мне никто» и дочь, таскающаяся где-то целыми днями или сидящая у себя в комнате за запертой дверью. Чем она там занимается? Вдруг чем-то таким.

Ничем таким Ирина не занималась. В доме Казарянов она пристрастилась к разного рода поделкам: то рисовала, то что-то мастерила из кожи или глины. Руки у нее были что надо, ловкие длинные пальцы свободно вылепляли любые формы, ей удавалось выписывать ровные изящные узоры на глине или дереве, выбивать и выжигать контуры на коже. И комната ее больше напоминала мастерскую, чем жилое помещение. Горы обрезков, обломков пересушенных и забракованных керамических изразцов — со временем она даже стала зарабатывать своими поделками.

Однако большая часть этой информации, безусловно, делающей девочке честь, Степаниде Ивановне была неизвестна. Она знала, что дочка пачкает бумагу, что из ее комнаты периодически пахнет чем-то странным, химическим или вообще гарью.

— Не дай бог, спалит нас во сне. От нее всего можно ожидать, — жаловалась Степанида мужу.

— И за что она нас так ненавидит? — расстраивался он. — Ведь мы же всегда хотели, как лучше.

— Как лучше, — эхом повторяла Степанида. Теперь все чаще она думала, что лучше уж было вообще ничего не трогать тогда. Но кто же знал? Да и можно ли было по-другому? Этот вопрос Степаниду волновал. Можно ли было по-другому, когда случился весь кошмар? Может, сейчас все было бы по-другому, и Иришка, родная кровинушка, не смотрела бы на мать равнодушно-пустыми глазами. Но этот вопрос волнует всех родителей, так или иначе имеющих проблемы со своими взрослыми детьми, разве нет? Можно ли было вырастить детей как-нибудь иначе? Как правило, ответ на этот вопрос у всех был отрицательным. В таком случае и тут в семье Волховых все было как у всех. Они тоже не смогли иначе. Теперь уже не поправишь!

Так они и жили — вместе, но на разных полюсах жизни, вежливо общались, здоровались, даже спрашивали, нужен ли Ирине кипяточек, которого много в чайнике. И все, и не больше. Кипяточек никогда не оказывался нужен, и она отказывалась — иногда грубо, но чаще вежливо и корректно. Самое главное, все в конечном счете к этому привыкли. Нельзя же ругаться и кричать все время. Тем более что такая вежливая тишина была вполне удобной и комфортной, как любят сейчас говорить. Комфортно, что Ирина не лезла к родителям, ничего у них не просила и ни в чем их не обвиняла. Комфортно, потому что у других — у этих вечных «других», с кем постоянно приходится сравнивать свою жизнь, особенно ту, что течет медленно и сонно в таком маленьком городке, как Таганрог, — у других дети пили горькую еще со школьных лет, кричали, что им должны чего-то там дать, требовали денег на «откос» от армии. Другие путались со всяким сбродом, делали аборты или бегали в деревню к цыганам, а потом смотрели на родителей бессмысленным взглядом, и зрачки их были — ой-ей-ей! Нехорошие.

Ирина не только не требовала денег, но даже наоборот, как только окончила школу, стала сама оплачивать квартиру (соответствующую долю) и питаться отдельно — в основном каким-то сеном и капустой. Сколько она зарабатывала и каким способом — Степанида не знала, но предполагала, что немного. Иначе бы дочь не ела всякую дешевую дрянь и не одевалась бы в секондхенде. Но это было не Степанидино дело. Чужие — так чужие. Главное — Ирина никого не приводила в дом. Никогда не слушала громко музыку, предпочитая свой плеер. Ирина была удобной. А что не общается, что не считает себя их дочерью — что ж. Значит, такой ее выбор.

* * *

Внешность Ирины, довольно-таки специфическая, по большей части вызывала у местных мальчишек смех, желание подразнить и подергать за косички. То, что многие девушки о такой странной, оригинальной внешности могли только мечтать, Ирине в голову не приходило. Она внешности своей стеснялась, а стесняясь чего-то, всегда начинала злиться и становиться колючей, как еж. Несколько раз Ирина оттаскивала за уши местных пацанов и расцарапывала им лица из-за неосторожно брошенных в ее адрес слов. Со временем от нее отстали и не трогали, даже когда она стала носить странные одежды, огромные свитера, замшевые пиджаки и цветастые рубашки в этническом стиле. А она считала, что так сохраняет верность самой себе. Адриане казалось, что подруга просто прячется за этими нелепыми кричащими слоями ткани, за всем этим ребячеством. И после двадцати лет Ирина оставалась подростком и выглядела на пятнадцать.

А между тем она была очень и очень интересной девушкой. Высокая, худенькая и подвижная, с красивыми руками и ловкими пальцами, с яркими зелеными глазами. Светло-рыжие, практически золотые волосы искрились на солнце, притягивая к себе взгляды. Чистая кожа, какая бывает у людей, живущих на свежем воздухе и много двигающихся, — чего еще нужно девушке для счастья. Имеется в виду для личного счастья. Но, видимо, что-то еще.

Что-то неправильное было в Иринином взгляде — колючем и недоверчивом, и что-то еще в движениях — она не просто проходила по коридору родительского дома, она жила как-то дергано, крадучись. Мальчики давно уже обходили ее стороной, не без оснований полагая, что можно и «огрести». Ирина всегда находилась в режиме повышенной опасности. Код — blue[2]. Мне никто не нужен — таков был девиз Иры Волховой. Однако все изменилось, когда она встретила Петра. Он оказался очень, очень ей нужным, просто жизненно необходимым. Причем главным образом потому, что она впервые в жизни поверила, что тоже действительно, по-настоящему кому-то нужна. До этого она жила в твердой уверенности, что, кроме семьи Казарянов, не нужна никому.

Адриана была первой и единственной, кто знал о явлении Петра. Слушая предельно простой и банальный рассказ взволнованной подруги, Адриана подумала, что появление этого Петра или любого другого такого же было неизбежно. Петру было около сорока лет, он был еще ничего, красивый взрослый мужчина, вполне здоров, вполне честен, каким бы странным это ни показалось. Петр не был подлецом, как бы там ни было. Хотя недалеко от того места, где он нашел Ирину, на большом коричневом покрывале, разморенная жарким солнцем, мирно дремала супруга Петра Маша. Сын тоже лежал рядом, хмурился и обижался — он вообще уже давно ненавидел этот Таганрог и хотел бы остаться на лето в Москве. Эти обстоятельства никоим образом не делали Петра плохим человеком, просто так уж случилось, он увидел Ирину, спящую на пледе в укромном местечке за акациевыми кустами, — и пропал. Так, как может пропасть только мужчина средних лет, прямо в руки которого падает испуганная, нежная, совсем юная рыжеволосая нимфа. Конечно, кто может устоять против такого подарка судьбы. Он хотел просто разбудить ребенка, который рисковал полностью обгореть под яркими южными солнечными лучами, а получил все, о чем не мог мечтать даже в своих самых смелых эротических фантазиях.

   Он не скрывал того, что женат, но Ирине это оказалось совершенно безразлично. Ей был нужен только он сам, и эту малость он был готов ей дать. В первый момент знакомства у него и в мыслях не было изменять жене. Впрочем, он ей изменял, они были женаты уже пятнадцать лет, так что всякое бывало. Всем известно, что мужчины полигамны. Но заводить себе постоянную любовницу, да еще такую — невинную рыжеволосую дикарку, которая смотрит на него как на бога, — это было слишком. В конце концов, Ирина была на семнадцать лет моложе. Какой кошмар! Но и удержаться не смог, провалился в эту сумасшедшую любовь, как в пропасть, и летел, летел — звонил из Москвы, приезжал в Таганрог по нескольку раз в год, назначал свидания в Ростове, часами разговаривал с Ириной по скайпу. Ирина не требовала от него ничего — ни денег, ни обещаний. Она не считала всю его жизнь ошибкой, слушала с замиранием сердца все, что он говорил, и хотела его — это тоже немаловажно. Жена Петра не очень-то хотела даже его слушать.

Эта первая и единственная ее любовь, запоздалая и сводящая с ума, захлестнула обоих с головой. Адриана всерьез боялась за подругу. За два года та восемь раз ездила в Ростов, трижды — в Крым, каждое лето под покровом ночи встречалась со своим любовником в номерах гостиниц-на-час, во множестве появившихся теперь повсеместно, и в Таганроге, конечно, тоже.

— Неужели ты не понимаешь — он разрушает твою жизнь? — возмущалась Адриана.

— Я хочу только, чтобы он был счастлив, — заявляла Ира. Отдать себя вот так — без смысла и без условий, без каких-либо надежд на нормальные отношения и счастье — это было вполне в духе Ирины. Принести себя в жертву — и даже этого не заметить, любить человека только потому, что он был первым, кто ее нашел и подобрал. Все это было очень, очень огорчительно, но Ирина и слышать ничего не хотела.

— Ты просто дурочка, — возмущалась подруга, которую Ирина считала ни больше ни меньше, как сестрой. — Он попользуется тобой, а потом все равно вернется к жене.

— И что? И пускай! Только я не верю, что он такой, каким ты его видишь. Он совсем другой.

«Он совсем другой». Сколько раз девушки говорили себе это, сколько раз потом они рыдали, уронив голову в ладони? Адриана прекрасно понимала, что такое — «совсем другой». Таким был ее отец, который, пока был жив, делал все, что только мог, для счастья своей обожаемой Наринэ. Вахтанг, муж Адрианы, просиживающий все ночи перед экраном компьютера, откладывающий каждую копейку, чтобы скопить на машину, тоже был «совсем другой». А Петр — он был как раз самый обычный. Но как объяснишь это Ирине? Как объяснить женщине, что центр ее вселенной, ее солнце — с гнилым ядром?!

Ирина ничего не видела и не слышала. Она ждала звонков, выполняла любые просьбы, до крови кусала губы, чтобы не расплакаться, если Петя исчезал на несколько недель — ни ответа, ни привета. А он делал так достаточно часто, появляясь потом неожиданно, объясняя все какими-то делами и проблемами по работе.

— Он был занят. И потом, я не хочу его стеснять, — поясняла она, а лицо ее было при этом растерянным и бледным. Она плохо питалась, еще хуже спала. Огонь, который сжигал ее, ничем не напоминал любовь, но понять это возможно, только если есть с чем сравнивать. Ирина никакой другой любви не знала и ради счастья своего избранника была способна буквально на все. Даже бросить все — родной город, единственную подругу, любимое дело, тихие закаты и густые зеленые палисадники — и уехать в сырую, грязную, серую Москву, которую терпеть не могла. Но раз Петя позвал.

Зачем Петя потащил Ирину в Москву, Адриана не поняла. Два года как он владел Ириной, наслаждаясь абсолютной любовью этой женщины-ребенка, он играл не только ее телом, но и чувствами.

— Я оставлю тебе ключи. Мало ли что. Я буду пересылать деньги на квартплату, чтобы «эти» не возмущались, — пробормотала Ирина после некоторой паузы. Решение ехать она приняла даже без минутной запинки. «Не могу без него» — единственная мысль, жившая в ее голове. Ирина уехала.

«Эти» — родители Ирины — узнали от Адрианы о том, что Ирина уехала надолго, возможно, что и насовсем, только через пару месяцев после ее отъезда. Можно представить себе, до какой степени это им «понравилось». Адриана же пребывала в полнейшей уверенности, что Волховы хотя бы в общих деталях с этой новой страницей в жизни дочери ознакомлены. Она и представить себе не могла, чтобы Ирина ни словом не обмолвилась с ними об отъезде.

Когда Адриана вошла в квартиру (Ирине понадобился медицинский полис, который она забыла в Таганроге), супруги Волховы встретили ее с полнейшим изумлением. Тем более что девушка заявилась под вечер, зашла в квартиру, как к себе домой — открыла дверь оставленным ей ключом. Она вежливо поздоровалась, разулась, поставила свои чистенькие кожаные сапожки к стеночке и объяснила, что ей нужно забрать кое-что из Ирининой комнаты.

— Что значит «забрать»? А сама она где? — опешила Степанида.

— Она же уехала, — растерянно хлопала глазами Адриана.

— Куда? — высунул нос из комнаты отец. Адриана изумленно переводила взгляд с одного на другую.

— В Москву, — ответила, наконец, она.

— В Москву? — пробормотали хором родители. Это была новость. Они помолчали, переглянулись.

— Я зайду? — попросилась Адриана, хотя Ирина дала ей строгие инструкции ни о чем с «этими» не разговаривать, а идти прямо в комнату. Адриана так не могла. Она всегда хотела, чтобы все было хорошо и все были счастливы. Короче, как говорила Ирина, она была «больно добренькая».

— А надолго? — подал голос отец.

— Возможно, я точно не знаю, — аккуратно ответила Адриана, хотя знала, что возвращаться Ирина не собиралась. То есть уехала она навсегда. Но Волховы, скорее всего, даже и о существовании в жизни дочери человека по имени Петр не знали.

— И зачем ее туда понесло? — хмыкнула Степанида Ивановна, уверенная, что из глубинки в Москву девки едут только для того, чтобы работать проститутками. А кем еще? Можно подумать, что Москва только и ждет всех этих приезжих, чтобы тут же сделать их директорами и банкирами! То, что Ирина оказалась такой же, как все «эти девахи», Степаниде Ивановне было неприятно. Что скажут соседи?!

— Я не знаю, — пожала плечами Адриана. Они еще немного помолчали, потом Степанида откашлялась и спросила:

— А ты-то сама как? Совсем выросла, надо же! Совсем вы уже взрослые. Ты-то тоже, небось, все на меня злишься? — и ушла, вздохнув, на кухню, не дожидаясь ответа.

— Нет, конечно, — пробормотала себе под нос Адриана. Сколько уже, в конце концов, воды утекло. Чего злиться!

Адриана знала не только, зачем Ирину туда понесло, она знала также, что в Москве Ирине не нравится. Что Петр снял ей квартиру, но появлялся там время от времени, а потом пропадал. Кризис среднего возраста накрыл его с головой, заставляя мечтать о целой дюжине неисполнимых вещей сразу. Ему хотелось поменять работу, о чем он частенько рассказывал Ирине. Ему хотелось переехать в другую страну или хотя бы в другой город. Хотелось чего-нибудь нового, чего-нибудь, что сделало бы его жизнь и персону осмысленной и важной. Ирина в этом смысле была ему действительно нужна, он просто не мог без нее обходиться.

Его жена, с которой он прожил уже семнадцать лет, относилась к нему без теплоты, с чем он был готов мириться, и без уважения, с чем было мириться нельзя. Ирина же смотрела на Петра, как на самого главного человека во всем мире. Она одобряла абсолютно все, что он делает, она не возражала, когда он приносил в дом мясо, она переодевалась в платье и становилась на каблуки, которые ненавидела, если он так просил. Она жила и дышала его жизнью, а главное — ничего не требовала. Ирина со смехом рассказала Адриане, что живет в съемной квартире, в которой водятся тараканы размером с кулак, с которыми у нее, как говорится, сложились доверительные отношения.

— Я их уже по именам знаю. Они любят крошки.

— Ты что, их кормишь? — поражалась Адриана.

— А что, мне их убивать, что ли? — удивлялась Ирина. В этом была она вся — с колючим взглядом испуганного ёжика, с неиссякаемой способностью любить все живое, кроме, пожалуй, собственных родителей.

— Ты ненормальная! — смеялась Адриана и вздыхала про себя. Она скучала по Иришке. Все-таки где Таганрог, а где Москва. Так прошло еще пять месяцев.

Чего Адриана не знала, так это того, что все это время в жизни Петра бушевали шторма и бури. Кризис. Он все же исполнил свою мечту и бросил работу, из-за чего пришлось продать машину. С деньгами было не очень, пару раз, чтобы до него дозвониться, Ирина даже клала свои деньги на его номер. Потом он нашел другую работу, не хуже, но и не лучше предыдущей, но это все-таки были перемены. Сын побрил волосы и сказал, что он будет биться за права русских в Москве. Было много скандалов, Петр обвинил во всем жену.

— Это твое воспитание, — сказал он.

— Это потому, что отца никогда нет дома, — мгновенно парировала та. После этого «прорыва» они стали больше говорить друг с другом. Он выслушал от своей жены огромное количество упреков и обвинений и высказал в ответ идентичное количество своих. Наконец, однажды ночью Петя приехал неожиданно, без звонка, бледный и пьяный, и заявил, что ушел от жены.

— Я ей все сказал. Мы поругались, и я рассказал ей о тебе. Оказалось, что у нее тоже есть любовник. Она с ним ездила в Тунис.

— Ничего себе, — прошептала Ирина. — И что дальше? Ты останешься со мной? Мне так страшно!

— Почему страшно, дурочка? Неужели ты не хотела бы, чтобы мы были вместе? Чтобы жили долго и счастливо.

— Хочу, конечно, — улыбалась она, с трудом подавляя странное предчувствие кошмара. Ирина не верила в «долго и счастливо».

— Ладно, иди ко мне, моя нимфа, — только и сказал он и в тот момент сам искренне верил в то, что еще не поздно взять, да и поменять все в жизни. И старую жену на новую, молодую и любящую, и другого ребенка, которого Петр очень хотел. В ту ночь все было возможно. Или, по крайней мере, казалось таким.

Через неделю Петр перевез в квартиру на ВДНХ свои вещи — несколько костюмов в полиэтиленовых чехлах, несколько пар обуви, белье, компьютер. Квартира заполнилась коробками и полиэтиленовыми пакетами, в которых лежало что-то, чему Ирина не могла дать названия. Какие-то провода, какие-то железные штуки. Петр бродил как неприкаянный среди собственного барахла, прижимал к себе Ирину и смотрел в окно на бесконечные кирпичные пятиэтажки, видневшиеся среди свежей зелени.

Предчувствие не обмануло. Как-то ночью Ирина вдруг проснулась безо всякой на то причины посреди ночи и резко села на диване. Она прислушалась, вокруг нее была только темнота и тишина города, со смутным шумом за окном, с тиканьем будильника и урчанием включенного ноутбука. Петра не было рядом, он нашелся на кухне, в глубоком раздумье и с мобильным телефоном в руках. Глядя на него, Ирина почувствовала снова — это странное тянущее чувство в самой середине живота, глухое ожидание беды. Она ушла и легла в постель, но до утра так и не смогла заснуть. Петр вернулся, лег рядом, но к ней не прикоснулся. Через несколько дней он исчез. Вернулся только через неделю и сообщил, старательно отводя глаза в сторону, что они с женой решили попытаться еще раз.

— ПОПЫТАТЬСЯ? — переспросила Ирина, а зрачки ее глаз расширились от ужаса. На нее полились потоки слов.

— Она считает, что у нас еще есть шанс. Она хочет еще раз попытаться. Еще одна попытка для нашего счастья. У нас же сын, ты понимаешь?

— Понимаю, — кивнула Ирина после невыносимо длинной паузы. Она ничего не понимала.

— Она рыдала, знаешь. Я просто, черт. Я не знаю, что мне делать. Мы столько лет вместе. Я не думал, что это будет так тяжело. Я не могу все вот так разрушить, — Петр сидел на другой стороне дивана, отстраненный и растерянный, его оправдания звучали как обвинения. Ирина никогда не собиралась разрушать его семью, она никогда не думала о себе, как о любовнице. Она просто не могла без него. Он же, кажется, не только мог, но и хотел остаться без нее. У него с женой было общее прошлое, сын, квартира и друзья. Он не собирался все это терять.

— Ты как? — спросил он. — Не молчи, пожалуйста.

— Я не знаю, что сказать, — честно призналась Ирина. В этот момент ее сердце рухнуло куда-то вниз, в пропасть из колотого стекла, напоролось на острейшие осколки, разлетелось на множество кровоточащих частей. Даже дышать получалось с трудом.

— Ты понимаешь, нас с ней многое связывает, — пробормотал Петр, снова взлохматив волосы. — Я не хочу, чтобы ты считала меня подлецом.

— Я не считаю, — прошептала Ирина, удивляясь, что именно это сейчас так важно для мужчины, который разбил ей сердце. Не быть подлецом?! Какая, к черту, разница.

— Мы решили начать все сначала. Родить второго ребенка, — Петр судорожно выдавал подробности принятого им решения, детали, которые были совсем не нужны Ирине. Слышать которые было невыносимо. Она знала, что около их подъезда стоит минивэн, в котором хватит места на все его коробки и пакеты. Тут уже нечего было обсуждать.

В конце концов она просто встала, засунула какие-то вещи в большой рюкзак и пошла к выходу. Петр попытался было ее остановить, но потом не стал настаивать. Ирина обогнула стоянку и ушла в неизвестном направлении, зная точно, что, когда она вернется, ни Петра, ни его вещей уже не будет. Она осталась одна.

Она не стала звонить Адриане. Во-первых, та была сейчас на работе, а во-вторых, зачем ее волновать. И что она скажет? Что всегда говорила? Что она предупреждала? Что надо пойти и надавать пощечин этому Петру и его жене заодно, чтобы перестали терзать невинных девушек своей недолюбовью. Адриана всегда знала, что Петр не стоит такой любви. Никто не стоит! Ни один мужчина. Ирина же никогда не пыталась оценить, чего стоит ее Петр. Она просто любила и все.

Однако, возможно, между ними с Адрианой и вправду существовала какая-то мистическая связь. Говорят же, что очень близкие друг другу люди могут читать мысли друг друга. Подруги были накрепко связаны, и вот вдруг Адриана захотела услышать Иринин голос. Прямо посреди дня, в перерыве на обед, она набрала Иринин номер, но трубку неожиданно взял какой-то мужик, не Петр даже, а вообще непонятно кто.

— Алло? Галочка? Ну что, ты принесла мне голову Бодина на блюде или мне тебя уволить? — спросил он, введя этим Адриану в полнейшее замешательство.

— Хм, добрый день, — тихо пробормотала она. — Я, наверное, не туда попала.

— А куда вы метили? — усмехнулся мужчина. Голос приятный, низкий, смешливый. Возможно, не совсем трезвый.

— Мне нужна Ирина Волхова.

— А, вам нужна Ирина! — воскликнул он. — Ну, это вряд ли.

— В смысле? Это не ее номер? Я ей звонила, но она была недоступна.

— Что ж, на самом деле это по-прежнему ее номер, но Ира по-прежнему недоступна, — мужчина рассмеялся, а Адриане показалось, что она смутно слышит Иришкин голос откуда-то издалека.

— Что вы имеете в виду? А вы кто?

— Я-то никто. А Ирина ваша… она вне зоны действия сети. Вы ей потом перезвоните… завтра!

— Отдай телефон! — раздался громкий голос. Иришка явно приблизилась к телефону. Мужчина переспросил, уверена ли Ирина, что ей нужно разговаривать с приличными людьми в таком состоянии, и потом в трубке раздались странные звуки, как будто борьбы. Кто-то пыхтел и скрипел, а через несколько секунд Адриана наконец услышала голос подруги.

— Адочка, это ты? А это тут я! А что ты хотела? Этот дебил в узких джинсах, он похож на голубого и возомнил о себе черт-те что! Это же мой телефон! — воскликнула она.

— Этот дебил, между прочим, совершенно правильной ориентации. А ты, дорогой абонент, совершенно не умеешь пить. Может, тебе хватит?

— А чего тут уметь?! Мне не хватит, и не надейся! — расхохоталась Ирина. Адриана откашлялась и вклинилась в этот странный бессмысленный словесный поток.

— У тебя все в порядке? — громко крикнула она, не уверенная, в чьих руках аппарат. — Где Петр?

— …возникла непродолжительная пауза, потом какие-то странные булькающие звуки. Потом Ирина сказала каким-то не своим голосом:

— Петра больше нет. Пожалуйста, никогда больше не спрашивай меня о нем.

— Значит, все-таки из-за мужика, — крикнул незнакомец с веселым голосом. — Понятно. А тебя не учили, что надо закусывать? Отдай бутылку!

— Ни за что!

— Плохо станет! — заверил Ирину незнакомец, после чего связь прекратилась. Адриана вдруг с ужасом поняла, что ее подруга неизвестно где, неизвестно с кем в этой огромной, полной опасностей Москве — и совершенно пьяна. Это было плохо, очень плохо, особенно если учесть, что это был первый в истории случай, чтобы Ирина взяла в рот спиртное.

Глава 4 Ну и дура!

Дима Кара ненавидел женщин, и ненавидел он их потому, что они его не любили. Даже когда они любили его — старательно изгибаясь, бросая призывные взгляды из-под пушистых, густо накрашенных ресниц, когда они тяжело дышали — он точно знал, что они любят не его, а те возможности, которые с ним связаны. И за это он ненавидел их еще больше, но это не означало, что он бы не стал пользоваться такой «любовью». Напротив, теперь, когда Кара стал по-настоящему «крутым челом», он предвидел всплеск женского интереса к своей персоне и собирался использовать служебное положение по полной программе.

Но не в этом дело. Не в том, чтобы заняться любовью с очередной мечтательницей о вселенской известности, не в том, чтобы забросить ее ноги выше ее головы и сделать это не раз, не два, а двадцать два раза с двадцатью двумя разными женщинами и разными ногами. Дело было в принципе. Это сучки не хотели Димулю, что бы он ни делал для них, как бы ни старался. Эти чертовы сучки всегда предпочитали таких, как Гриня.

И не потому, вернее, не только потому, что Гришка Ершов был чертовски смазлив — и знал это, и умел подать себя, и широко этим пользовался, — но и потому, что была в нем какая-то легкость, свойственная только молодым, страстным и безответственным мужчинам, и которой не было и в помине в неуклюжем Диме. Все в Диме было не таким, начиная с фамилии, по-тюркски Кара означает — черный. По-русски тоже ничего хорошего. Но бог с ней, с фамилией. Что делать с ростом? С пивным животом, с любовью к еде, к пирожным. Что делать с тем, что краснеешь непроизвольно? Да, не мачо, не мачо. Девушки таких не любят.

Можно было, конечно, убедить себя в том, что Гриню Ершова девушки тоже любят не за красивые глаза, а за звание продюсера, которое всегда действует на женщин магически. Но было бы глупо обманывать самого себя. Гриню любили все. Когда-то и сам Дима Кара был буквально помешан на Грине, хотел на него походить и даже вещи в магазине покупал такие же, как у Грини. Только вот смотрелись они на Диме совершенно иначе. И о том, чтобы влезть на мотоцикл, Дима даже не мечтал. Черный Гринин конь его только пугал. Гриня же смотрелся просто потрясающе, когда подлетал к «Стакану» на этом жутком чудище, снимал блестящий шлем, зачесывал ладонью назад растрепавшиеся темные волосы и поднимался — в кожаной куртке и кожаных штанах. Такой может поразить любую. Кожаный костюм Гриня специально заказывал по Интернету — другого такого ни у кого в Москве не было. Гриня всегда был — чертов модник.

Дима Кара относился к Грише Ершову с чувством, которое называется двойственным. Он очень дорожил отношениями, что сложились между ними, но, с другой стороны, много раз в своей жизни мечтал о том, чтобы Гриня сдох или исчез, чтобы его просто больше не было в его жизни, так было тяжело смотреть на его красивое, потрепанное любовью и деньгами лицо. Когда они сидели в своей приемной и пили виски, а девушки из кожи вон лезли, пытаясь впечатлить этого ублюдка — игнорируя Диму, — он очень хотел убить Гриню, задушить. С другой стороны, как друг, Гриня был очень даже классный. Как босс — несколько хуже. Слишком много спеси, слишком много команд и даже насмешек, и главное. Главное — вот эта бесконечная Гринина уверенность в том, что без него никто никогда не обойдется. Что все только и мечтают, чтобы принять его в свои гостеприимные объятия и отдать ему, молодому победителю, все. Проекты, бюджеты, контакты. И лучших женщин. Он это просто излучал, а люди верили. И шли, и давали все сами, оставалось только подставлять руки. В Гринины красивые, ухоженные руки падало все самое лучшее.

Москвич по рождению, Григорий Ершов уже к тридцати годам имел большую, отделанную идиотическим кирпичом квартиру, в которой мечтали оказаться все девицы «Останкино». Дима Кара, которому все приходилось зарабатывать потом и кровью, смог взять только однушку в Алтуфьево — в ипотеку, до сих пор расплачивается. А Гриня гоняет на «Ямахе». А у Грини в Москве еще и мама и две сестры. И Оксана — любовь всей жизни, которая так удобно замужем, так удобно любит встретиться иногда по старой памяти. Гриня никогда не чувствует себя одиноко. Дима же чувствовал себя одиноко чуть ли не каждый день. И что еще хуже, чувствовал себя человеком второго сорта. Разве это правильно? Нет! Это бесило. Но до недавнего прошлого Дима все-таки поостерегся бы говорить, что он Гриню ненавидит.

А теперь — да. Ненавидел. Всеми силами своей страдающей души. И дело было вовсе не в том, что Гриню больше девушки любят, а в том, что из-за Грини ему, Диме, пришлось совершить подлость. И теперь ему приходилось с этой подлостью каждый день жить. Оглядываться, прикидывать, обливаться холодным потом. А вдруг кто узнает! Вдруг кто догадается! Что тогда будет?!

Но никто не догадался. Даже удивительно, насколько люди бывают слепы — сущие идиоты. Дима теперь только сожалел, что не понял этого раньше. Все продолжали жить, будто ничего не случилось, и никто не проговорился — никто даже не намекнул Грине или кому бы то ни было еще, почему тот вдруг так неожиданно остался без места в новом проекте, который, фактически, был им рожден. И сам Гриня не пришел, не стал разбираться, не хлопал дверьми, не кидал никому в лицо обвинения. Утерся и пошел дальше, счел разборки ниже собственного достоинства.

Достоинство. Что и кому оно дало? Больше всего изумляло Диму — с какой готовностью все поверили в то, что он придумал. Идея осенила его буквально за одну секунду, встала перед его внутренним взором во всей полноте и деталях, и ему не пришлось долго думать и прикидывать. Все сложилось, как мозаика. Гриня часто пенял Диме на то, что тому не хватает креатива, что нужно развивать в себе творческие способности и рождать иногда оригинальные идеи. Что ж, теперь бы Гриня гордился. Если бы узнал.

— А вы уверены? — спросил представитель хозяев Канала, Макс Канаев. И покачал головой с неодобрением и неприятием.

— Но я смогу в полной мере использовать все наши наработанные за годы совместной работы контакты и опыт, — заверил его Дима. — Мы работали вместе десять лет.

— Это же проект Ершова. Даже не знаю, можем ли мы вот так взять и отдать его вам.

— Ну, авторскими правами тут ничего не охраняется, — пожал плечами Дима, мысленно моля господа, чтобы только не начать краснеть.

— Я не об этом, не об этом. Просто… так не делают.

— Я уверен, что Гриша будет делать все возможное, чтобы отрицать то, что я вам передал, — сказал Дима и аккуратно добавил: — Вы же понимаете, что я это сделал только в интересах проекта. Это же серьезный бизнес. Два года, тут требуется некоторая откровенность. А Гриня сейчас, уж извините, думает только о себе. И его можно понять. Но ведь проект пострадает. Неминуемо.

— Это да, — пробормотал Макс. — Это да. Спасибо, что проинформировали. — Канаев был совсем не дурак и отлично понимал, как хочется Диме возглавить такой проект. И, в принципе, это не было невозможным. Дима уже намекнул, что может каким-нибудь удобоваримым образом отблагодарить Канаева, если тот рассмотрит кандидатуру Кары положительно. Канаеву, по большому счету, было все равно. Если не Ершов, то какая разница. Все варианты нехороши, и, в таком случае, Кара ничуть не более плох, чем любой другой. А о том, чтобы брать в существующих обстоятельствах Ершова — не могло быть и речи. Телевидение — жесткий бизнес, и тут никакие слабости не допускаются, чем бы они ни были продиктованы. Иными словами, Ершов был списан со счетов, и вскоре об этом так или иначе знали все, кому положено знать — там, наверху. А внизу все эти кадровые перемены вызывали только вопросы и шум, вполне уместный и допустимый в таких случаях.

— Я крайне сильно заинтересован в этой работе. У меня прямо руки чешутся начать проект. А с Грином я все улажу.

— Так вы уверены? — нахмурился Канаев. Дима Кара не был уверен и на миллиметр. У него даже немного кружилась голова, когда он нес весь этот бред. Но практика показала, что все это было вполне исполнимо. Все поверили, и все молчали. Канаеву нравилось в Диме одно — насколько тот был управляем. А то, что не хватает звезд с неба — время покажет, так ли это важно. У нас звезд и на земле хватает, можно обойтись ими.

— Значит, беретесь? — уточнил Канаев, оговорив с Карой сумму своего отката. Он взял с него на пять процентов больше, чем можно было взять с Ершова, но Гриня, в конце концов, был еще и классным собутыльником. За это ему скидка и давалась.

Новость разнеслась быстро. Официальная версия была именно такой, какую Дима озвучил Грине — руководство канала без объяснения причин отказалось сотрудничать с Ершовым, а заключило контракт с Карой. Правда была спрятана глубоко в сердце Димы Кары и вызывала у него приступы глубокого презрения к самому себе, которое трансформировалось в глухую ненависть к Ершову. Если бы только тот вовремя сумел дать Диме то, что ему было нужно, ничего бы этого не было. И вообще — сам виноват! Разве нет? Если бы Гриня не вел себя так, как он обычно себя ведет, — поверил ли бы хоть кто-то в Димины басни? Нет, конечно. Так что, однозначно, Гриня виноват сам.

Когда Григорий позвонил — голос, как всегда, веселый и пьяный, и как будто ничего не случилось еще несколько часов назад, — сердце Димы Кары сильно и неритмично ухнуло и отозвалось неприятным уколом между лопаток. Неужели теперь так будет всегда? Постоянные нервы на тему того, что правда вскроется? Ну, вскроется, тогда и будем волноваться. Так всегда говорил сам Гриня, но Дима был устроен по-другому, и он не мог беспечно жить в мире, где в любую минуту тебя могли закатать под асфальтовый каток. Гриня мог.

— Слушай, Димуля, можешь сделать кое-что для родной партии? — спросил Гриня, а где-то невдалеке от него послышался неразборчивый женский голос, что-то недовольно бурчавший. Опять с бабой?! Где только он их берет. Чертов бабник!

— Конечно, Гриш, только скажи, — голос против Диминой воли звучал заискивающе. Он откашлялся и спросил более враждебно. — А что нужно?

— У меня дома засела девушка. Не хочет уходить. Хочет переспать с продюсером. Ты у нас теперь — реально крутой продюсер, хочешь, она переспит с тобой? — Дима в отупении остановился посреди останкинского коридора. Невозможно достоверно понять, говорит ли Гриня всерьез или глупо шутит.

— В смысле?

— Ты не мог бы пойти в офис к Бодину и запросить мобильный телефон некоей Саши Бобковой, а потом позвонить ей и пригласить на свое шоу на пробы. Только чтобы она приехала прямо сейчас, а не потом.

— А что я потом буду с ней делать? — опешил Дима.

— Тебе рассказать в деталях? — хмыкнул Грин. Тут неразборчивый женский голос стал разборчивее, красивый, грудной голос с хрипотцой.

— Что за черт, и ты тоже хочешь женщину выгнать? — спросила женщина и несколько истерично расхохоталась.

— Будь хорошей девочкой, и я тебя как-нибудь покатаю на мотоцикле, — ответил Грин в сторону, после чего вернулся к Диме.

— Выручай, Кара.

— А это у тебя кто там с тобой? — спросил он, помедлив.

— Кто — кто? — не понял Грин. — А, это! Это — никто, подрастающее поколение, невоздержанное и грубое. Еще и пьющее к тому же.

— Я буду вам всем мстить! Вас всех надо пороть батогами! — выкрикнула вдруг девушка, на что Грин спокойно ответил ей:

— Будешь-будешь. И мстя твоя будет ужасна. Слушай, Кара, тут такая ситуация, — голос Грина снова приблизился, стал громче и четче. Голос спокойный и даже веселый, без тени сожаления и расстройства. Этот говнюк даже не думал о том, что остался за бортом, что новый грандиозный проект стартует без него. Что бы делал Кара в такой ситуации? Да извелся бы весь от обиды и расстройства. Что делает Грин? Развлекается с кем-то!

— Какая ситуация? Я ничего не понял! — возмутился Димуля. Гриня вздохнул и принялся объясняться.

— Помогай, Димуля. На тебя одна надежда. Эта Бобкова Саша — хорошо хоть ее имя наша бесполезная Галка смогла выяснить — сидит у меня дома и отказывается уходить. Делает вид, что у нас с ней любовь.

— И чего? — опешил Дима.

— Позвони ты этой Бобковой, пусть она поедет к тебе. Главное, чтобы пробы твои случились прямо сейчас. Потом снимешь ее где-нибудь в массовке — она подойдет, я обещаю, и все. А? Ну, пожалуйста, пожалуйста! Бодина, гада, нет, а все это — из-за него. Так, тихо, не падать! — совсем уж не к месту добавил Грин, и только потом Дима запоздало догадался, что последняя фраза предназначалась не ему, а таинственной женщине, которая собиралась «им всем» мстить. Вот такой он, наш Гриня — дома у него одна девушка, а на улице другая, и чтобы одну привести домой, другую надо заставить уйти. Нормально?

— Ладно, давай номер, — нехотя согласился Кара, сам не понимая до конца, зачем он это делает. Может, из чувства вины или по привычке. Или чтобы сохранить иллюзию их дружеских отношений. Но если быть честным, главная причина была в том, что девушки «из-под Грина» всегда были первоклассные, и раз уж так — раз уж есть шанс, что девушка хочет переспать с продюсером, отчего бы этим не воспользоваться.

* * *

— Что же мне с тобой, с дурой, делать! — воскликнул я, вздыхая. Девочка Ира набралась и вела себя совершенно неприлично. Текила еще не закончилась, а я уже знал, что некто по имени Петр, самый лучший и самый прекрасный человек на свете, решил «попробовать» еще раз со своей женой, в связи с чем девочка Ира осталась сама по себе.

— А что они решили попробовать? — ухмыльнулся я, ерничая. — Не думаю, что к их возрасту осталось так уж много вещей, которые они не пробовали. Ему сколько, ты сказала? Сорок?

— Не смей! — выкрикнула Ира. — Ты его совсем не знаешь. Ты и мизинца его не стоишь.

— Это смотря по какому курсу! — обиделся я, но попытался быть выше этого. — Слушай, все женатики такие. Пора бы уже понимать!

— Он совсем другой! — сказала она и снова начала рыдать. Я присел рядом, пытаясь понять, что делать с ней дальше. И потом, чисто по-человечески было ее жалко. Конечно, в то, что этот Петр был действительно самой первой-препервой любовью этой колючки, мне верилось с трудом. Все-таки ей двадцать пять. Большая девочка, хоть и выглядит как маленькая. Но вела она себя именно так, словно ее никогда до этого не бросали. Рыдала, потом огрызалась, потом шептала, что не знает, как будет жить дальше. Когда Оксанка меня бросила — нам было по шестнадцать, и она уезжала в Германию, как нам казалось, навсегда, — меня вот так же трясло. Думал, помру, а не помер. Но переживал долго, больше года. Да и до сих пор такой, как Оксанка, не могу найти. Если б нашел — тут же бы побежал жениться. Нет, это я вру. Жениться — это не для меня.

— Ничего-то ты не понимаешь, детка.

— Сам ты детка! — не замедлила огрызнуться она. Вот она, современная молодежь, никакого воспитания.

— Текилу отдай.

— Сам ты ничего не понимаешь. Женщину не можешь выгнать. Хочешь, я сейчас в три счета твою Сашу-Машу прогоню?

— Спасибо, конечно, но после этого меня в «Стакане» четвертуют.

— В «Стакане»? — Ирина растерянно подняла на меня заплаканные глаза, потом почему-то покосилась на стоящую между нами бутыль.

— Это мы так «Останкино» называем, — пояснил я. Но на смешном, красном от слез лице не появилось и тени понимания. — «Останкино» — это такое место, где снимают почти все программы для телевизора. В простонародье «Стакан». Ты там никогда не была?

— Я и телевизор-то не смотрю, — равнодушно пожала плечами девица, чем потрясла меня до глубины души.

— Прямо как моя мамочка! Что, никогда-никогда? — в полнейшем шоке переспросил я. Ирина выпрямила спину и повернула голову, красиво изогнув шею. Черт, а эта девчонка куда лучше, чем кажется на первый взгляд. Одна пластика чего стоит. Ее, действительно, есть смысл попробовать на камеру. В ирландском килте.

— Никогда. Перевод времени.

— А на что тебе столько времени? Чтобы чужую текилу пить? — ухмыльнулся я.

— А тебе жалко? — она скорчила рожицу и снова вцепилась в бутылку. Если до этого момента у меня не было никаких серьезных претензий к этому богоподобному Петру, то тут мне захотелось надавать ему по морде. Впрочем, не мне негодовать по поводу мужчин, бросивших женщин. Не в тот момент, когда Дима Кара выманивает одну из моей собственной квартиры.

Мы сидели и сидели. Я еще раз поподробнее выяснил все, что касается Ирининого отношения к телевидению, поражаясь этому феномену. Ирина не только не смотрела телевизор сама, но и не хотела в него попасть. Такое я, откровенно, видел впервые. Чтобы молодая, симпатичная девчушка не заводилась от одной только мысли о том, чтобы попозировать перед кучкой неопрятных операторов в наушниках и в тапках.

— А ты, значит, продюсер? — хихикала она. — И что, ты считаешь, что это круто?

— Ну, в общем. Да, а почему нет?

— И в чем крутость? Чего полезного миру ты делаешь?

— Миру — может, и ничего. Зато самому себе делаю массу полезного. И потом, если уж говорить начистоту, у меня работа интересная и творческая. И я могу придумать и показать что-то, а потом люди посмотрят и узнают что-то новое.

— Ну что? Сколько любовников было у Лолиты Милявской? — расхохоталась она. Я надулся. Нет, ну обидно! За отчизну!

— Почему любовников? Мы однажды делали документальный фильм о всех частных галереях России. Очень познавательная программа.

— А про животных вы ничего не делали? — вдруг спросила она. — Про то, как их истребляют?

— А ты что — из Гринписа? — тут же загорелся я. Это было первое, что я узнал об этой девочке помимо того, что она крепко и навсегда влюблена в Петра, который решил взять еще одну попытку. С женой, не с Ириной.

— Я — из Таганрога, — фыркнула она и поежилась. Честно говоря, погода хоть и была хорошей, но не настолько, чтобы торчать весь день на улице. Да и солнце ушло с нашей лавочки, заставив нас зябнуть. Я посмотрел на часы и подумал, что Димуля, наверное, уже выманил Бобкову из дома. Димуля. Можно было бы, конечно, позвонить и узнать, как там у нас дела, но я не очень-то хотел снова слышать его голос.

— Слушай, ладно, пойдем ко мне.

— К тебе?

— У меня еще дома есть текила.

— Я даже не сомневаюсь. И парочка женщин, — Ирина снова хмыкнула и шмыгнула носом.

— Да, и ты обещала мне с ними помочь. Если ты мне не поможешь, я никогда от них не избавлюсь. А ты — это просто бесценный клад для такого, как я.

— Это почему? — моментально насторожилась она.

— Честно говоря, я не так часто встречаю женщин, которые не смотрят телевизоров, не интересуются продюсерами и влюблены в другого. Я могу смело брать тебя с собой и не бояться последствий. С тобой можно просто выпить.

— Глупость какая, — заявила она, но как-то подозрительно послушно встала и пошла за мной. Мы зашли в магазинчик на Алексеевской, где приобрели некоторое количество еды, в том числе совершенно нетипичное количество овощей и фруктов — Ирина настояла.

— А ты никогда не задумывался, что есть животных — это варварство?

— Ну да. Ты еще и вегетарианка, — я хлопнул себя по лбу, перекладывая в тележке все эти яблоки и сливы. Ирина стояла в стороне и думала о чем-то. Или о ком-то. Похоже, что она не сильно горела желанием идти с мной. Я не был ей особенно симпатичен, а голова ее была полна вселенских страданий по Петру. Но ей, видимо, было просто и банально некуда идти, а я уже не казался опасным или враждебным. У нее дома, видимо, тоже имелась своя собственная мина замедленного действия.

— Я бы не хотела, чтобы меня съели, — заметила она..

— А кто ж тебе угрожает?

— Думаешь, корова не испытывает тех же чувств, что и люди? — спросила она и снова задрала свой веснушчатый нос. Я ничего не смог поделать и подумал, что никогда в жизни у меня не было девочки с такими вот веснушками и натуральным, сумасшедшим рыжим цветом волос. Бабник! Доведут меня бабы! Одно было хорошо, это то, что сама Ирина не испытывала ко мне никакого интереса. Это было хорошо, но необычно и немного обидно.

— Никогда не интересовался тем, о чем думают коровы.

— Ни о чем хорошем, когда тебя ведут на убой, — заявила она, пытаясь меня напугать или усовестить. Я же демонстративно достал из холодильника самый большой кусок охлажденного мяса и закрыл глаза, якобы вдыхая его «бесподобный» аромат. Когда я открыл глаза, Ирина смотрела на меня с диким возмущением, и ее зеленые глаза горели самым настоящим огнем. Я улыбнулся и подмигнул ей.

— Ты ужасен, тебе не говорили?

— Послушала бы ты, что обо мне говорят девушки, — рассмеялся я, подталкивая чуть шатающуюся (текила!) девушку в сторону касс.

— Я так понимаю, что у меня вполне могут оказаться шансы послушать, — она тряхнула головкой, и перед моими глазами снова пролетел ярко-золотой вихрь волос. Эх, что ж такое!

— С вас восемь тысяч рублей, — радостно сообщила кассирша. Я порылся в карманах. Кошелек я оставил дома, скрываясь бегством, так что жил на то, что было рассовано по карманам — не так и мало, если покопаться как следует. В заднем кармане джинсов нашлась пятитысячная купюра — хорошо. Во внутреннем кармане моего синего пиджака (классная штука) лежали сто евро, но они мне не могли помочь в простой кассе магазина. В рубашке валялось еще несколько купюр, оставшихся от прошлого похода за текилой. Я рассеянно пересчитал их и сунул кассирше. Где-то еще должна была быть кредитная карта — скорее всего, осталась в другом пиджаке. Привычка таскать деньги во всех карманах тоже появилась в «Стакане», когда вечно нужно было куда-то идти по нашим бесконечным коридорам и лестницам, и лень было таскать с собой всюду портфель. Теперь вот зато всегда можно найти средства к пропитанию, просто поковырявшись в одежде.

— Ваша сдача, — снова расплылась в улыбке кассирша. Я забрал какие-то бумажки и затолкал их обратно в карманы. Только тут я заметил, что Ирина смотрит на меня каким-то странным взглядом. Испуг напополам с изумлением.

— Что-то не так? — спросил я, но она только покачала головой. Потом все-таки решилась и спросила:

— А что тут стоило таких ужасных денег? Я на такую сумму могу месяц жить!

— Ну, это не в Москве, — заверил ее я.

— Но ты же почти ничего не купил, Григорий Александрович. Или это так дорого берут за мясо трупов?

— Мясо трупов? Фу, какие выражения! Так и будешь меня по имени-отчеству звать? — разозлился я.

— А почему нет? Ты же меня явно намного старше?

— Так и Петр тебя тоже намного старше! — возмутился я, вываливаясь из магазина. — Ты же его, небось, по имени-отчеству не зовешь.

— Вот ты гад! — моментально нахохлилась Ирина.

— Ладно, ладно, не злись. Мне просто не нравится, когда меня так зовут. Мне кажется, что меня это старит.

— А ты хочешь быть вечно молодым?

— И вечно пьяным, — кивнул я и осклабился. — Кстати, большая часть этого счета была выставлена нам за спиртное. Я всякую гадость не пью.

— Зато ты всякую гадость ешь.

— Так, хватит! Давай-ка не умничай, а двигай ножками. А то я тебя сейчас заставлю это мясо и готовить.

— Ни за что! — Ирина даже покраснела от такого предположения, что она, при каких бы то ни было обстоятельствах, будет готовить мясо. — Готовь его сам.

— Тебе никогда не говорили, что ты фотогенична?

— Даже не думай! — пригрозила она, в то время как я открывал дверь в свой родной подъезд, полный страха перед Сашей-Машей, в уходе которой я совершенно не был уверен.

— Ну, прошу, мой «текильный брат». Проходи.

— Значит, тут ты живешь, Григорий Александрович. — Ирина на секунду задержалась у порога, а потом спокойно вошла в дом, кстати, к совершенно незнакомому, по сути, мужчине, который предложил ей всего-навсего фруктовый стол, выпивку и кров. А мало ли что, вдруг подумалось мне. А если бы я не был таким вот честным и благородным, какой я есть. А мало ли, у меня были бы какие-то другие, дурные намерения. Между прочим, не могу сказать, что их у меня вовсе нет. Во всяком случае, я получаю определенное удовольствие от одной только возможности созерцать, как естественно и порывисто движется моя Ирина, с грацией дикой кошки. Этот Петр — все-таки шельма, отхватить такую девчонку и «пытаться» что-то там с женой.

Нет, я совершенно не уверен в целомудрии и честности своих намерений, но Ирина, спокойная, как вода, влилась в мой дом без тени страха и недоверия. Мне бы хотелось думать, что это оттого, что я произвожу такое вот положительное впечатление на девушек. Но все-таки должен заметить, что такое поведение — опасно, очень опасно. Мало ли кто мог оказаться на моем месте. Подумаешь, бросил вас какой-то там Петр. Нельзя же идти к кому попало в дом. Ну нельзя же быть такими дурами!

Глава 5 Она любит выпить? Этим надо воспользоваться!

Когда тебе тридцать пять, уже нет ощущения, что вся жизнь впереди и весь мир лежит у тебя под ногами. Ты уже многое повидал, уже не наивный ребенок. И знаешь, как устроен этот мир и чего хотят как женщины, так и мужчины. Ты уже умеешь не только стоять на своем, но и наступать, когда надо, на горло собственной песне. Похмелье по утрам все тяжелее, но все-таки есть некоторое внутреннее чувство, что если взяться за себя, то многое еще можно исправить и изменить. В тридцать пять ты, стоя утром перед небольшим зеркалом в ванной комнате, говоришь себе:

— А ты «еще ничего», братец, и даже местами красив.

— Это если не присматриваться при ярком свете, — отвечаешь сам себе. Нужно быть честным с самим собой.

— Ну и что. Девочкам нравится, — я пожимаю плечами и корчу рожи. Будучи продюсером, за все эти годы безмятежного вертепа, называемого телевидением, я привык к тому, что от женщин надо в каком-то смысле отбиваться. Что с ними всегда надо быть настороже, ведь они отлично вооружены и умеют пользоваться всем, что только дал им господь, всем, что затуманивает голову мужчины. Когти и белоснежные зубы, сияющие волосы и бесконечные ноги, короткие кожаные юбки и сияющие взгляды. Макияж «Smoky Eyes» против слегка подвыпившего мужчины — грозное оружие. Но и я не пальцем делан и давно освоил все приемы освобождения от любовных оков. Иными словами, лучше всего к своему возрасту я научился тому, как НЕ любить и НЕ жениться.

Никому ни до кого нет дела, и ты для них тоже — только мостик к сияющему будущему. Мостик к тем миражам, которых не существует, которых нет. Никто не становится звездой, никому не вручат «Оскара», никаких новых миллионеров, но сколько ни говори об этом, никому нет до этого дела. Все готовы запрыгнуть на тебя с разбегу и лететь дальше, к сияющим звездам. Все «наши» влюблены только в призрачные огни концертных залов и вместо слов «Я тебя люблю» мечтают услышать «Мотор». Такие девочки готовы на все, и надо признаться, это очень удобно для таких, как я. Однако после одной ночи или даже после трех недель — всегда случается момент, когда я звоню Оксане, и мы разговариваем с ней — два нормальных человека, связанных друг с другом нормальными чувствами, живыми отношениями, пусть и не теми, о которых пишут в сказках. И девушки исчезают из моего дома и из моей памяти. Некоторые из них надолго или навсегда застревают в «Стакане», большая часть разочарованно дует губки и уезжает. Некоторые выходят замуж. Я остаюсь при своих — при маме, сестренках, Оксане. Оксана меня понимает.

— Ты так часто загорался, что почти сгорел, — смеется она.

— Профессиональное выгорание, — вздыхаю я, прижимая ее к себе. — И потом, у меня слишком короткая оперативная память. Не больше, чем у пуделя, гоняющегося за палкой.

— И слишком много палок тебе бросают все вокруг, — добавляет она.

— Иногда мне кажется, что они все хотят меня съесть. Поглотить целиком, — жалуюсь я.

— Кроме меня. Ты не в моем вкусе.

— Зря ты вышла за другого, — раз за разом жалуюсь я.

— Ты бы все равно на мне не женился. Ты не женишься ни на ком и никогда. Все потому, что ты выращен тремя женщинами, ты слишком нас боишься.

— Я слишком хорошо вас знаю. Но ты неправа в одном, на тебе бы я женился, — возражал я. — Ты идеальна.

— Даже если бы и так. Не буду спорить с этим, — смеется Оксана. — Но я — идеальная еще и потому что далеко. И видишь ты меня редко. А если бы я мелькала — туда-сюда, туда-сюда. И кроме того, с чего ты решил, что это такое уж большое счастье — выйти за тебя замуж? Подумаешь, продюсер. Я на роль Милы Йовович не рвусь.

— Нет? Какое для нее облегчение! — смеялся я в ответ. Оксана была единственной женщиной, которой было наплевать на то, кто я, чем занимаюсь, и на те возможности, которые появлялись в жизни женщины вместе со мной.

Нет, вру. Теперь — нет. Не единственная. Теперь — нет. Ирине тоже на это совершенно наплевать. Ей также совершенно наплевать и на меня лично. Войдя в мой дом, она огляделась, прошлась рассеянным взглядом по кирпичным стенам, по кожаной мебели, по моей гостиной, полной света и весеннего тепла. Потом сбросила свои кеды и безо всякого стеснения прошла в кухонную зону. Ее лицо не выражало ни интереса, ни восхищения, она забралась на высокий стул напротив барной стойки и уставилась в окно. Ее мысли были где-то далеко, кажется, она вообще забыла, что я тоже здесь нахожусь. Она кусала губы и напряженно о чем-то думала.

Это было странно, и я совершенно не привык к женщинам, которые вот так меня игнорируют. В конце концов, а как же приличия? Где же воспитание? Вежливость по отношению к хозяину дома? Впрочем, я уже хорошо понял, что Ирина не из тех, кто станет церемониться. Зачем она вообще пришла ко мне? Кто ее разберет, что вообще у нее в голове. Она сидела, подперев подбородок ладошкой, и смотрела на машины, летящие по проспекту. Я вздохнул, отодвинул ее кеды с прохода и пошел за ней.

— Хочешь что-нибудь съесть? — спросил я после того, как стало окончательно ясно, что сама она говорить не станет. Я достал из кармана умерший от недоедания мобильник и принялся искать зарядку, которую кто-то, оказывается, запихнул на верхнюю полку, к тарелкам и стаканам. Телефон благодарно пиликнул, получив доступ к электричеству, но включать его я не стал. А то, не дай бог, еще кто-нибудь начнет звонить.

— У тебя нет фасоли? — она подняла голову и посмотрела на меня с надеждой.

— Фасоли? — опешил я. — В каком виде? В твердом? Зачем?

— Ладно, не надо. Я так просто спросила.

— Есть помидоры, сыр моцарелла и ветчина.

— Нет, спасибо, — помотала головой она. — Я не хочу.

— Уверена? Мне почему-то не кажется, что ты много сегодня ела. И вообще, мне не кажется, что ты много ешь. Ты что, тоже помешана на всех этих диетах, как все современные девочки?

— Диеты? Какая чушь, — она чуть подернула плечами и скорчила смешную рожицу. — Я ем, когда хочу. Для чего мне диеты?

— Чтобы нравиться мужчинам, — предположил я, запоздало подумав, что сейчас это не лучшая тема для разговора, ведь ее только что бросил некто Петр. Не стоило бы бередить свежую рану. Но девочка Ира только пожала плечами.

— Я не хочу, чтобы меня измеряли килограммами. Я не хочу нравиться на вес.

— Что? — я не удержался от улыбки. — Нравиться на вес? Ничего себе ты сказала. Смешно.

— Чего смешного? — совершенно искренне удивилась она, а я вдруг подумал, что если бы мы снимали кино, то эта девчонка скорее всего оказалась бы пришельцем с другой планеты. Я не стал продолжать этот разговор, но отметил про себя, что она, пожалуй, первая за несколько лет женщина, которая не хочет в буквальном смысле «сойти на нет» ради высоких стандартов Fashion Industry. Честно говоря, частенько бывает очень неприятно наблюдать, как девчонки, причем нормальные, симпатичные, но не такие тощие безгрудые скелеты, как на картинках, пытаются изменить свою природу, ненавидят собственные бедра, с отвращением смотрят на свои попы в зеркале, считают, что жизнь кончена, потому что они не влезли в шортики-трусики. И ради чего, ради чего? Чтобы нравиться «на вес»!

— Интересный дизайн, — сказала вдруг Ирина.

— Нравится? — улыбнулся я. Надо же, она пытается быть вежливой? Что-то новое.

— Нет. Он мне не нравится, но он интересный, — ответила она после некоторой паузы и махнула рукой на стену. — Значит, таким ты себя видишь?

— Каким?

— Дом посреди улицы. Или посреди чердака. Как будто и не дом. Сюда можно приходить переночевать, здесь не получится жить.

— Я же живу, — возмутился я. Ирина пожала плечами — во второй или третий раз? Это, наверное, самый частый ее жест.

— Ага. Живешь. Прямо настоящая жизнь. Спотыкаешься о провода и ботинки. Хитростями выманиваешь женщин из дома. Держишь тут целый бар, — она кивнула на угол, где в деревянных отделениях стояли открытые и закрытые, дорогие и не очень бутылки со спиртным. Мой бар был одновременно и рабочей необходимостью, и моей личной отрадой. Это я любил больше всего — вернувшись с работы или еще из какой дыры, под утро или поздним вечером, одному или с кучей людей, пройти на кухню, включить какой-нибудь выпендрежный кабельный CNN, взять уже начатую бутылочку бренди и бросить в простой чистый стакан несколько кусочков льда. В такие моменты, как бы ни ощущал себя физически, я чувствовал себя счастливым. Я бы и сейчас так поступил, но на моем любимом месте сидела рыжая особа, которой не нравился мой дизайн. Честно говоря, я действительно почувствовал себя оскорбленным. Такой хороший дизайн. Современный, не банальный. Диких денег стоил. Если бы я знал тогда, что не вечно буду зарабатывать такие сумасшедшие деньги, — не стал бы так роскошествовать. Но тогда, пять или шесть лет назад, дела шли по-настоящему хорошо, и я почему-то решил, что так будет всегда.

— Кто бы говорил, сама только что кеды бросила, — попенял я. — Если бы вы все были аккуратнее, глядишь, было бы уютнее.

— Не в этом дело, — она посмотрела на меня с каким-то напряжением, словно пыталась перевести какую-то важную мысль со своего инопланетянского на мой, человеческий, и никак не находила аналогов. — В этом доме нет главного. Здесь не будут жить, здесь будут только бывать.

— Знала бы ты, сколько девушек мечтает тут жить.

— Они мечтают о другом, — она покачала головой и замолчала. Значит, не считает, что я могу ее понять. Да все я знаю, что она хочет мне сказать. Моя мама, когда увидела мою новую квартиру, молчала минут десять, а потом сказала, что я полный идиот (как обычно!), и тут негде будет даже детскую кроватку поставить. Она все ждала момента, когда во мне проснется отцовский инстинкт. Но он у меня, кажется, был поврежден. Детей я больше боялся, чем хотел.

— Ты лучше скажи, что ты будешь пить, — спросил я, чтобы перевести тему. Кажется, Ирина тоже не была в настроении дальше анализировать мои холостяцкие привычки.

— Что угодно, мне все равно, — она сделала неопределенный жест рукой и отвернулась к окну. Она была бледна. Надо бы все же заставить ее поесть.

— Если тебе все равно, может, тогда тебе водки налить? Дешево и сердито!

— Налей, — индифферентный голос, а мысли снова где-то далеко. И что, интересно, было такого в этом Петре, чтобы по нему так убиваться?

— Нет, ты и в самом деле совсем плохая. Если я тебе водки налью, ты через десять минут отключишься.

— А чего в этом плохого? — удивилась она и посмотрела на меня глазами, полными надежд.

— Ты хочешь отключиться? — я был поражен тем, какие больные у нее были глаза. Да не стоит ни один мужик того, чтобы так страдать.

— Если бы у меня была кнопка, я бы была рада сейчас нажать «Выкл.», на время, конечно.

— Ну, спасибо и на том, — вздохнул я, открыв дверцу холодильника. — Хоть нет суицидальных мыслей.

— Жизнь — слишком ценный дар, чтобы распоряжаться ею так глупо, — пояснила она. — Но сейчас я бы предпочла не иметь сознания. Потерять бы его. Водка — так водка. Или просто бы уснуть.

— Ты его любила? — спросил я без особой цели. Просто это было естественно — раз уж она тут сидит и страдает, как великомученица, значит, об этом можно и спросить. Ирина замолчала и как-то вся скукожилась, потом опустилась, легла грудью на барную стойку, прижалась щекой к холодной мраморной поверхности и посмотрела на меня.

— Да, любила. И люблю, — сказала она просто и безо всяких прикрас. Глаза ее наполнились влагой и заблестели. Красивые, зеленые.

— И чем же он заслужил такую любовь? Он так красив? Какой-то особенный любовник? Или денег у него много? — я достал из холодильника все, что, на мой взгляд, заслуживало еще звания еды (моцарелла, к примеру, уже протухла, да и не для вегетарианок она), и принялся соображать, что же из этого всего можно было бы приготовить. Теоретически могло получиться ризотто с грибами. Если Саша-Маша не высосала за два дня все белое вино.

— Я люблю его не потому, что он чем-то заслужил любовь. Любят ведь только, когда любовь есть внутри. Если она есть — кто-то все равно найдется, и полюбишь. Если ее нет — сколько ни заслуживай, любить нечем будет.

— Не понимаю. Ты хочешь сказать, что могла бы полюбить и не Петра? Просто потому, что внутрь встроена, так сказать, функция любви.

— Что-то вроде того, — кивнула она после некоторого раздумья. Я стоял около бара и злился. Саша-Маша высосала не только белое вино, но и бутылку ирландского ликера. Почему это девушки так его любят, не успеваю его покупать!

— То есть если я не полюбил никого до сих пор, то мне, значит, этого программного обеспечения не встроили. А если мне вовремя сделать апгрейд, то я смогу полюбить, и не очень важно даже кого. Даже Сашу-Машу?

— Все не так просто. — Ирина запуталась и принялась задумчиво накручивать прядь солнечных волос.

— Даже тебя? А ты, слушай, если у тебя эта программа работает, это значит, что и ты можешь теперь начать любить кого-то другого? Меня, к примеру.

— Тебя бы я любить не стала, — тут же ответила она, и самое неприятное, что сказала она это спокойно и обдуманно, без тени кокетства, а как о чем-то само собой подразумевающемся.

— Это почему? — я был задет до глубины души. Все мужское во мне протестовало. Меня-то как раз очень можно полюбить. — Чем я не хорош? Недостаточно красив? Недостаточно высок? Недостаточно образован? В чем моя проблема?

— Да разве в этом дело?

— А в чем? — я злился. Да что она понимает! Да меня в день по три девушки готовы любить! Я достал из бара бутылку коньяку. Будем пить коньяк, такие разговоры можно вести только под него. Да и лимон с сыром сойдут на закуску. Ей — лимон, мне — сыр. Пусть скиснет!

— Разве дело в росте или весе, или в цвете глаз?

— А что, ты всерьез веришь, что внешность не имеет никакого значения? Вот тут, извини, не соглашусь. Мне, к примеру, очень важно, как выглядит человек. Вот ты — наивная, но красивая девочка. И я уверен, что Петр твой именно поэтому с тобой и был, потому что у тебя такие странные глаза, из-за твоих сумасшедших рыжих волос. Наверняка ему это нравилось. И что? Это плохо?

— Это неважно. Мы все равно живем и тянемся друг к другу сердцами, а не волосами или ногами.

— Чушь! Все это — один большой рынок товаров и услуг. И любовь тоже имеет свою полку. Именно к ногам и волосам мы и тянемся.

— Ты правда так думаешь? — спросила она, глядя на меня с изумлением. Я протянул ей бокал.

— Чин-чин! А что, разве не так? Мужчины хотят женщин, потом хотят детей, они готовы обеспечивать женщинам их существование. Женщины готовы продаваться наиболее сильному мужчине. Все остальное — вариации. Нет, я не говорю, что нет физического притяжения, что нет привязанностей. И все же… все мы прежде всего животные. Расчетливые и хищные.

— Господи, какой ужас. И ты во все это веришь?

— Только не надо мне говорить, что тебе меня жаль, — я вредничал, потому что ее «тебя бы я не полюбила» меня задело, сильно задело. — Что я так никогда не узнаю, что такое настоящая любовь, и буду вечно одинок и несчастен. Все это — глупости. У меня нет семьи, и, если честно, не могу сказать, чтоб я ее хотел.

— Да? — вытаращилась на меня Ирина. — А разве можно не хотеть семьи?

— Можно. Есть и другие интересы в жизни. Карьера, друзья, путешествия.

— У тебя много друзей? — спросила она, глядя на меня ясными зелеными глазами. Красивыми глазами!

— Ты будешь пить или нет? — я почему-то почти выкрикнул это, а не сказал. Ирина вздрогнула, перевела глаза на бокал в руке и медленно подняла его вверх. Мы немедленно выпили. Потом еще и еще.

— Я знаю, почему ты так говоришь о семье, — вдруг осенило меня после нескольких бокалов. — Потому что ты сирота. И для тебя это — действительно важно. Я действительно сожалею, что с тобой так вышло, но это только лишний раз доказывает, насколько несправедлива жизнь.

— Я бы не хотела говорить об этом, — пробормотала Ирина и посмотрела на меня так, что мне на секунду стало стыдно. Хорош же я, напоминаю девушке о таком. Да еще в тот день, когда ее мужик бросил. Впервые, кажется.

— Нет, ты прости. Я не хочу делать тебе больно, но просто — дело же в этом.

— Я. Ты не сделаешь мне больно.

— Это почему?

— Потому что ты ничего для меня не значишь. А больно бывает, только когда предают те, кого любишь. Но ты прав, жизнь бывает жестока и несправедлива. Однако это ничего не меняет, — голос Ирины звучал тихо, сдавленно. Она сделала большой глоток. — И я по-прежнему люблю мужчину, которого выбрала любить. Какая разница, что он мне сделал. Это уже его выбор. Я люблю саму мысль о любви. И как бы ни было мне больно сейчас — я бы не хотела вычеркнуть эти чувства из своей жизни.

— Мазохистка? — хмыкнул я, все больше впадая в пучину раздражения. «Ты ничего для меня не значишь». Чертова ирландка! Кажется, я неплохо набрался. На старые дрожжи?

— Нет. Просто любовь идет в комплекте с болью. И с этим уж ничего не поделаешь.

— Вот именно!

— Ты неплохой человек, Григорий Александрович, но ты не понимаешь простой вещи. Больно будет в любом случае. Все, что с нами происходит, происходит не просто так, — она сползла со стула и подошла к окну — вплотную. За окном еще не было темно, только начинались сумерки, но уличное освещение уже было включено. Огонь фонарей теплой змейкой протянулся по проспекту. Пошел дождь.

— Не просто так? Все не просто так? И даже то, что мы встретились с тобой сегодня, — в этом тоже есть какой-то смысл? — рассмеялся я. — Какой же? Ты ничего не хочешь от меня, я не кажусь тебе интересным. Ты, хоть и вполне интересна, особенно эти твои рыжие волосы, все же слишком набита какой-то чушью и, к тому же, влюблена в другого мужчину. Так что, наша встреча была неслучайна?

— Вполне возможно. Я это чувствую, — сказала она, повернувшись ко мне.

— Чувствуешь? Ты что, своего рода ясновидящая? — рассмеялся я. Но на лице Ирины не появилось и тени улыбки. Она просто стояла и смотрела на меня, близко, очень близко — ее волосы почти касались моего лица. Потом она поднесла к губам бокал и сделала глоток. Красивые глаза и такая глупая голова. Я захотел ее поцеловать. Все же я как-то не привык видеть в своем доме женщину, которая откровенно говорит мне, что я «ничего не значу», и смотрит на меня такими вызывающе зелеными, нагловатыми глазами.

— Иногда я могу видеть. Любой может. И ты бы смог, если бы захотел.

— И что ты видишь? — спросил я, проведя рукой по ее волосам.

— Я не хочу говорить об этом тоже, — она отвернулась и сделала шаг в сторону.

— Что, какие-то ужасы? Ты разрушишь мою жизнь? Я влюблюсь и не смогу жить без тебя? — я прикалывался и смеялся сам над собственными же шутками. Она смотрела исподлобья и молчала.

— Ну, скажи хоть слово? Ты не станешь меня проклинать?

— Я никого и никогда бы не стала проклинать.

— Ну, хоть что-то! — демонстративно выдохнул я. — А, я догадался. Мы связаны одной кармой! Или нет, ты — моя судьба. Я разобью тебе сердце? Ты мне?

— У меня нет никакого интереса к твоему сердцу.

— Да, я уже это понял, — я внезапно протрезвел. — Я тебе неинтересен. Ты пришла сюда, чтобы говорить мне гадости. Знаешь, что? Мне тоже ничего в тебе особенно не интересно.

— Я знаю. И это меня радует, — совершенно искренне ответила она. Я снова почувствовал себя в дураках.

— Нет, я не серьезно это сказал, — замотал головой я. — Я вполне интересуюсь твоими волосами и глазами. Я бы не отказался увидеть тебя в килте, танцующей с распущенными волосами.

— Ты слишком много выпил, — заметила она. — Забавно, ты видишь только внешнее, а меня ты не видишь.

— Это да, — согласился я. Мысли, действительно, путались. — Смотрю в книгу и вижу фигу. Но ты ошибаешься, тебя я вижу. И ты — ненормальная.

— Значит, тебе нравятся мои волосы? — спросила вдруг она, но голос ее был отстраненный, далекий, и интерес был какой-то холодный, как будто научный. Я пожал плечами и потянулся за лежащей на столе порезанной колбасой. Ирина за все это время не прикоснулась ни к чему, даже к помидорам. Только пила коньяк, молчала и смотрела на меня неодобрительно. Оплакивает Петра, мать его. Интересно бы посмотреть на этого Петра. Наверняка какое-нибудь ничтожество.

— Ну, очень уж они необычные, — пояснил я, подливая самому себе коньяк. Да, каюсь, я пил куда больше, чем Ирина. Если бы она, к примеру, оказалась преступницей, какой-нибудь клофелинщицей, то могла бы вынести из моего дома все, что угодно, а я бы даже не проснулся. Последнее, что я помню, это то, что она говорит мне, что в моих волосах уже заметна небольшая седина и что я должен быть аккуратнее с самим собой, что я слишком быстро размениваю время, данное мне. Помню еще, что я порывался идти в магазин за пивом, потому что я всегда так делаю, когда переберу лишнего, но ходил я за ним или нет — не знаю точно. Скорее всего, нет, не ходил.

Утром, проснувшись, я не нашел рядом с собой ни одной пустой пивной бутылки или банки, так что сомневаюсь, что ходил. Также я не нашел Ирины — ни рядом с собой, ни вообще где-либо в квартире. Ее не было в ванной, не было в туалете (там я искал особенно тщательно), не было на кухне или в гостиной, где я уснул. В спальне не было ни ее, ни малейших признаков того, что она была тут вообще, что заходила хоть на секунду.

— А был ли мальчик? — задумчиво пробормотал я, потом вдруг заволновался и да, признаюсь, бросился к пиджаку и барсетке. Деньги были на месте, телевизоры тоже. У меня их три штуки, один установлен в ванной комнате, один в гостиной, но его видно и из кухни тоже. И последний, чуть поменьше, сорокадвухдюймовый, в спальне, установлен вместе с домашним кинотеатром. Иногда я смотрю там какую-нибудь веселую немецкую… скажем так, эротику. Вообще же я от телевидения устал, смотрю в последние годы только новости.

— Значит, ушла, — я подошел к двери и увидел, что она не закрыта до конца, а только прикрыта. Видимо, Ирина не разобралась с моим замком и решила оставить дверь так. В доме, правда, не было ни единой вещи, доказывающей, что рыжеволосая, злая и грубая Ирина тут вообще была. Может, мне все это привиделось? Может, на самом деле мы расстались с нею еще около магазина и я просто напился дома в одиночестве.

На барной стойке все еще стояли тарелки с заветренным сыром, недоеденным куском хлеба и парой яблок. Зато порезанные на дольки помидорки исчезли. Ага, значит, она все же что-то ест, эта дикая девчонка, набитая глупостями и романтикой. Интересно, как быстро она забудет своего Петра? Интересно, а какое мне до этого дело? Ушла — и слава богу. Одной проблемой меньше. Сейчас надо прийти в себя, выпить таблетку какую-нибудь. Интересно, сколько времени? Впрочем, какая разница. Для телевизионщика все времена суток на одно лицо.

Я прикрыл штору, прошел в ванную комнату, включил воду и добавил пену на дно ванны. Постоял, бездумно подставив руки под струю теплой воды. Ирина не выходила у меня из головы. Она ушла, не оставив ни записки, ни намека на то, что хотела бы продолжить общение. Никакой теплоты, даже желания по-дружески попрощаться. Влюбленная колючка. Забыть, и дело с концом. Но я почему-то продолжал думать о ней. Не будем заниматься самообманом, эта поганка пришла и наступила мне на самолюбие. Фактически, на любимую мозоль.

Я интересный мужчина — это раз. Я симпатичный — это два, и то, как равнодушно и даже мимо меня она смотрела, было очень неправильно. Даже если бы она любила трех Петров, должна же она была отреагировать на мои флюиды. Хоть улыбкой. Хоть добрым словом. В-третьих — я интересный человек, у меня интересная жизнь. А ей это было вообще безразлично. Никаких вопросов, а ведь я сказал ей, кем работаю. Что в этом нормального? Совершенно ненормальная девчонка. Надо о ней побыстрее забыть.

Я отдернул руки и сделал воду похолоднее. Потом встал, вернулся на кухню, нашел там телефон и включил его. Моя правая рука не знала, что делает левая, и голову я тоже отключил. Вопрос о том, зачем это мне, я решил пока не обдумывать. И так голова болит.

— Алло, Галочка? — простонал я, с трудом набрав офисный номер со своего ожившего мобильника.

— Да, Григорий Александрович, — Галя демонстративно продолжала называть меня по имени-отчеству. Дуется. Ладно, Галочка потом. Сейчас мне слишком плохо.

— Я приболел.

— Да? Чем? — строго поинтересовалась она.

— Спроси у Бодина, чем его артистка могла меня заразить, — буркнул я. — Тем и болею. Простудифилис. На работу не приду.

— Вот нам радости-то. Тут к вам Кара приходил.

— Опять Кара на мою голову? Чего он хотел?

— Не знаю. Стоял и смотрел, как я ногти крашу. Потом ушел. Сказал, что зайдет попозже. А вам-то звонить можно?

— Звонить нельзя, но если очень будет нужно, то можно. Но для всех — я болею. Простудился. И еще.

— Да, Григорий Александрович? — Галя снова с садистской настойчивостью выговорила все мое имя целиком. Плевать. Выговор устрою, если не перестанет.

— Галя, у вас остался номер, по которому вы со мной вчера связывались?

— Не знаю. Я вам с мобильника звонила или с офиса?

— А я откуда знаю! — я простонал от ее невыносимости. Какая непробиваемая девка. Если бы я с ней не встречался в свое время. Ах, это вечное чувство вины перед брошенными женщинами. Надо ее уволить. Или подарить кому-то. Хороший секретарь всякому нужен!

— Я звонила с мобильника, когда была в офисе у Бодина. А, у меня этот номер на бумажке записан. Вот, нашла. Диктовать?

— Ну, да! — я снова закатил глаза и взял со стола листочек. Ручка нашлась чуть позже, и Гале пришлось повторять номер заново. Она продиктовала, потом я повторил его ей для подтверждения.

— А зачем он вам? — спросила она, заставив меня покраснеть. Если бы еще я знал. Понятия не имею, однако чувствую, что не успокоюсь, пока не разберусь с этой вредной рыжей девчонкой. Уж я заставлю ее плясать в килте. Уж будьте-нате.

— Производственная необходимость, — ответил я Гале.

Глава 6 Мальчики звонят первыми

У меня много друзей. Можно даже сказать, что их у меня полно, этих друзей. Когда я иду по бесконечно длинным коридорам «Останкино», мне постоянно приходится останавливаться и жать чьи-то руки, спрашивать о том, «как сам» и «как оно вообще». Иногда даже ловлю себя на желании свернуть в другую сторону при виде очередного дружка, спешащего мне навстречу с широкой радостной улыбкой. У меня друзей так много, что я уже устал с ними всеми дружить. А дружить надо, работа такая. Не будешь дружить — не будет проектов. Не будет работы — не станет и друзей. Круговая порука, нежнейшее желе или, скорее, болото, из которого мы все не можем вылезти, проваливаемся в него до тех пор, пока не засосет полностью.

Нет, не в том дело, что мне все «обрыдло», и я верчу носом и капризничаю. Некоторые из нашего «Стакана» — очень даже хорошие ребята. Правда, как-то получается, что хорошие ребята все больше остаются в операторах, монтажерах, осветителях. Хорошие ребята получают мало. Плохие парни забирают все себе. Так что я, по-видимому, плохой парень. Да и по многим другим признакам это тоже так. По тому, к примеру, как я обращаюсь с женщинами, и мне об этом много раз говорили.

Я люблю, кстати, тусоваться в координаторских. Там сидят дежурные бригады, пьют чай или что покрепче (это, конечно, втихую) и ведут длинные неспешные разговоры в надежде на то, что никого сегодня ночью не убьют, нигде не взорвется дом и не начнется ураган. В координаторских пахнет грязными носками, там тепло и много людей. Там всегда кто-то спит на диване прямо в пуховике, не снимая его. Иногда это сплю я. Продюсеру не слишком-то положено появляться среди среднего съемочного персонала (пиши — нормальных людей). Продюсер всегда персона нон грата в таких местах, ведь именно он распределяет материальные блага себе на радость, всем на разочарование. Но я любил и люблю часами висеть среди дежурных корреспондентов, играть в карты под звуки старого разбитого магнитофона. Там я, кстати, прячусь, когда не хочу, чтобы меня нашли. Это такая игра: я бегаю и шифруюсь, а меня ищут. Ирина, эта странная девушка, ушла, не попрощавшись, не попыталась сунуть мне в руку бумагу со своим номером телефона и вообще не продемонстрировала никакого интереса к моей персоне. Может быть, именно поэтому я ей и позвонил.

Когда я позвонил, она долго не брала трубку. Я не имел и малейшего понятия, сколько времени и прилично ли звонить, но в оправдание могу сказать — время было нормальное и звонить было можно. Выяснилось, что уже около двенадцати дня. Разве можно упрекнуть кого-то, что он позвонил в рабочий полдень, а абонент спал? Это моя проблема? Или я ее от чего-то оторвал? В любом случае, получилось неудобно.

— Это ты? — удивленно спросила она. То есть сначала она спросила: — А вы кто? — и я, признаться, никак этого не ожидал. Это неприятно задело мои чувства. Какие чувства? Даже не знаю. Я думал, что все же достаточно незабываем.

— Это же я. Не узнала? — ответил я и почувствовал себя полнейшим дураком. Повисла пауза. Я хотел уже бросить трубку, а эта девчонка никоим образом не облегчала диалог.

— Ну, узнала. И что дальше? — спросила она, ничуть не потрудившись изобразить радость или хотя бы вежливое радушие. Я помолчал, думая, зачем мне, собственно, это было надо, а затем, за неимением ничего лучшего, включил старую, много раз пользованную пластинку. Я принялся извиняться.

— Ты знаешь, я вообще-то не напиваюсь обычно до такого состояния, — сказал я, хотя именно до такого-то и напиваюсь, и довольно часто, кстати. — Особенно когда у меня в гостях девушка. — Я закрыл глаза и покачал головой. Обычно я напиваюсь до такого состояния именно с девушками. С деловыми партнерами приходится держать себя в руках.

— Я же не одна из твоих девиц, мне все равно, до какого состояния ты напиваешься. Я и сама была не в порядке! — если этим она хотела меня утешить, то ей это не удалось.

— Я не наговорил тебе никаких гадостей? Ничем тебя не обидел? Я плохо помню. — тут я не грешил против истины, и половину я не мог воспроизвести в памяти. — Я просто очень устал на работе, вот и не смог вовремя остановиться.

— Ага, — бросила мне «на бедность» она и снова замолчала.

— Ты чего ушла-то, меня не разбудила? Я бы тебя проводил. Ты нормально до дома добралась? — я нес весь этот бред и увязал в нем же. Ирина молчала и, кажется, тяжело дышала. Плачет? Ей опять плохо? Вспомнила про Петра?

— Я так и думала, что ты меня найдешь, — сказала она, задыхаясь.

— Это почему? — удивился я и снова вспыхнул. Откуда такая самоуверенность?

— Мне так показалось, — ответила она. Дышала она, действительно, не совсем нормально. Совсем ненормально. Чтобы она плакала — это вряд ли. Так дышат… при сексе. Глубоко, еле сдерживаясь, иногда сбиваясь и судорожно вдыхая. Да она говорит с трудом.

— Чего показалось?

— Я почувствовала. — судорожный вздох, — что ты еще появишься, — еще один. Слова давались ей тяжело, и это окончательно сбивало меня с толку. Я нахмурился. Петр? Он что, там, с нею? А я им звоню? И она взяла трубку, чтобы прямо при своем любовнике рассказать мне, что мы еще увидимся!!!

— Почему вы, девочки, всегда так жутко все усложняете? — спросил я, потому что все эти разговоры меня начали утомлять. — Предчувствия, судьба. Карма. Не верю, что ты знала заранее, что я позвоню!

— Я не знала. Но я не удивилась. Интуиция — это очень сильная штука, не знаю, почему вы, мужчины, ею не пользуетесь.

— Ну все, я в шоке, — я поднял руки в шуточном испуге. — Рок взял нас за горло. А если у тебя такая хорошая интуиция, почему же ты связалась с Петром своим? Ведь могла же и почувствовать, что это кончится плохо?!

— А что, если да? Разве это что-то меняет?! — она выговаривала слова в паузах между вдохами и выдохами. Я разозлился.

— Ты чем там вообще занимаешься? — спросил я, негодуя. — Ты чего так дышишь?

— Что, нельзя и подышать? — она хохотнула и снова отдышалась. — Я бегаю.

— Ты — что? — переспросил я.

— Бегаю.

— От кого?

— От инфаркта. По парку.

— А что, у тебя нет похмелья? — совершенно искренне изумился я. Ирина, кажется, остановилась и рассмеялась в голос. — Чего смешного?

— Ничего. А что, у тебя есть похмелье? — полюбопытствовала она. — И что это такое? Как оно выглядит? В смысле, что ты чувствуешь?

— Ты понимаешь, как это ненормально, что ты у меня этим интересуешься?

— А ты понимаешь, как это ненормально, что ты мне позвонил? — ответила она уже более спокойным голосом.

— Только не подумай, что мой звонок что-то такое значит. Я позвонил, потому что у тебя рыжие волосы, зеленые глаза, длинные ноги и потому, что мне скучно.

— И это все? — язвила она.

— Все, — соврал я.

— Но ты должен знать, что я не имею никаких намерений с тобой встречаться, — заявила вдруг она.

— Это почему? — я был уязвлен в самое сердце. Я что, совсем не нравлюсь ей как мужчина? То есть она не любит холодных избалованных циников, любит похотливых сорокалетних женатых козлов. Так, что ли?

— Я люблю другого.

— Но он же тебя предал! — возмутился я. — Отомсти ему! Используй меня для этого!

— И тебе этого хватит? Если я пересплю с тобой, чтобы отомстить мужчине, которого действительно люблю? — голос Ирины похолодел.

— Нет, я больше склоняюсь к тому, что ты переспишь со мной, придешь в полный восторг и тут же полюбишь меня.

— Этому не бывать, — спокойно и уверенно заявила она. — Никогда.

— Никогда? — поразился я. Что это за ерунда? — Но выпить-то со мной можно?!

— А, это! Мне не понравилось.

— Что не понравилось? — оторопел я. — Пить со мной?

— Вообще пить. Спиртное, — как ни в чем не бывало пояснила она. — Мне не понравилось спиртное. Не стоило его и пробовать.

— Ты что, никогда до этого не пробовала спиртное? Слушай, покажи-ка мне еще раз свой паспорт! — потребовал я. — Что-то мне кажется, что я зря его не дочитал.

— Раньше просто повода не было. Я вообще-то не сторонница саморазрушения.

— Да-да, я помню. Ты веришь в любовь, смысл жизни, Петю и вегетарианцев. Так?

— Не совсем, — грустно возразила она. — Я не очень-то верю в Петю. Я люблю его, но это — не одно и то же, что верить. Я хочу, чтобы он был счастлив. Но он совсем как ты, думает, что счастье — это что-то снаружи. Что его можно измерить и пощупать, что его можно взять от жизни больше или меньше. Что тут скажешь?

— Жалко Петю, — съязвил я против воли.

— Жалко, — на полном серьезе ответила она.

— А себя не жалко, — я был резок, но мне, честное слово, стало за родину обидно. — Ты же просто наивная дурочка.

— И что?

— Слушай, приходи ко мне, пообедаем, — предложил вдруг я. — Как я понял, ты не любишь готовить?

— Я не думаю, чтобы ты стал есть то, что я готовлю. Я же ничего не ем, кроме вареных овощей, но они тебе вряд ли понравятся. Так что можно считать, что я не умею готовить. И не люблю.

— Вот это просто прекрасно! Так ты вообще мяса не ешь? — присвистнул я.

— Вообще, — подтвердила она.

— Ну ты даешь. Я бы так не смог. — Я откинулся к спинке диванного кресла и улыбнулся. Девушка, которая не умеет готовить! М-м-м, мечта. Впрочем, Ирина была совершенно не заинтересована не только в моем желудке, но и в моем сердце. Мы с ней стали… как бы это поточнее выразиться. Друзья? Это мне было не совсем приятно, но, кажется, это было именно так.

Честно признаюсь, некоторое время я отказывался верить в происходящее. Чтобы я дружил с девочкой? Какая глупость. Я просто притворялся. Конечно, я хотел затащить ее в постель. Чем больше мы созванивались, чем больше я звонил ей (потому что она сама никогда мне не звонила), тем больше я понимал, какая она странная, не от мира сего. Ее необычно красивая, похожая на вспышку солнечного света головка буквально набита романтическими предрассудками и сентиментальными бреднями. Иногда я слушал ее и думал, ну где она все это вычитала? В какой толстой никчемной книге? Она что, буддистка? Эзотерик? Может, сделать программу про всю эту ересь? Можно будет продать ее потом на РенТВ.

Но главное было совсем не в том, что она говорит, а в том, как она двигается, как оборачивается, когда ее позовешь. Даже бесконечные драные джинсы ее не портили, не делали бесполой. Ирина, сама того не понимая, была приманкой для таких, как Петр. И для таких, как я, тоже. Когда она смеялась, ее глаза горели каким-то озорным огоньком, а губы у нее нежные и совсем розовые, какие-то даже детские. Каждый раз, когда я их видел, хотел их поцеловать. Но не решался — подумать только! Боялся: сделаю что-то не так, и она исчезнет. Хотя… по какой-то причине я все же уверял себя, что она общается со мной тоже не просто так, что она интересуется мной как мужчиной, что бы она там ни говорила. Петя ушел — значит, место вакантно. И я был бы рад его занять.

Я не хотел ничего серьезного. Да что там, я хотел того же, что и всегда. И я сделал все, что мог, чтобы выловить рыбку из пруда. Я часто звонил, я ждал ее около метро, чтобы отвезти домой. Мы разговаривали часами, сидя в разных кафе. Я хорошо себя вел. Не приставал. Не говорил гадостей про Петю ее дурацкого. Я даже был с ней откровенен и пожаловался на тяжелые будни продюсера, к чему она не проявила никакого сочувствия. Напротив, вместо того, чтобы оценить, какой я хороший и крутой, эта девчонка взяла и спелась с моим шофером. Старик лет шестидесяти пяти был ей интереснее, чем я, и она разговорилась с ним и долго о чем-то оживленно спорила.

— А ничего, что я тут сижу? Может, поговоришь со мной? — обижался я.

— Нет, с тобой говорить не о чем. А у человека родилась внучка! — заявила она безапелляционно. Я с удивлением посмотрел на своего серьезного, всегда такого молчаливого и неулыбчивого водителя, который с жаром демонстрировал Ирине фотографии какого-то кулька, и почувствовал укол ревности. А мне он почему никогда ничего такого не говорил? Я что, не человек?

Ирина была такой. Она не интересовалась мной, но радовалась за водителя. Она жалела всех бездомных кошек и собак, собирала чужой мусор и кидала его в баки, считая, что так делает нашу планету зеленей. Я же смотрел на нее и понимал, что и на миллиметр не приблизился к своей цели. Она по-прежнему была ко мне совершенно равнодушна. Если это она делала вид, то делала его просто отлично. Прирожденная актриса! Тогда я решил испробовать еще один козырь — пригласить ее на съемки. Какая девушка откажется стать звездой? Я был уверен, что смогу ее уговорить.

— Слушай, я хочу сделать сюжет про вегетарианцев, — сказал я и прибавил с патетикой: — Потому что смотрю на тебя и начинаю понимать, как это важно, на самом деле. И ты должна говорить об этом во всеуслышание, может, хоть тогда кто-нибудь нас услышит.

— Хочешь изменить мир — выкинь сардельки из своего холодильника. Такие вещи надо начинать с себя, — ответила Ирина, передернув своими острыми плечиками.

— Я делаю, что могу, — возразил я. Остаться без сарделек я никак не мог, не представлял себе жизни без них. — И я могу тебя снять.

— Я не хочу.

— Но тебя увидят миллионы! Может быть, даже твой Петр.

— Мне это не надо, — ответила она, отведя глаза. И это не было кокетством или стеснением, она действительно не хотела лезть в телевизор. Я был потрясен. Чем же мне еще бить!

— Ты бы прекрасно смотрелась в гриме. Ты была бы сказочно хороша. Разве ты сама не хочешь посмотреть на себя как на принцессу?!

— Мне жалко времени, — покачала головой она.

— Да? И на что же ты тогда его тратишь? Я что-то не заметил, чтобы ты была сильно занята работой?

— Я люблю мечтать, — сказала она, как всегда смешав черное с белым.

— При чем тут это? Разве я об этом?

— Если у меня есть лишний свободный день, я лучше пойду погуляю и буду мечтать. Разве ты не понимаешь?

— Я тоже люблю мечтать, — неуверенно ответил я.

— И о чем ты мечтаешь?

— О чем? Да о разном! О многом, — разве скажешь этой революционерке, что я мечтаю о миллионе долларов, о собственном ресторане (где мясо будет обязательно), что я мечтаю, чтобы от меня все отстали. О ней мечтаю, причем много и в самых разных позах. Это не те мечты, о которых расскажешь. — А ты-то сама о чем мечтаешь?

— Я? Ну, о самых простых вещах. О счастье. — протянула она.

— Кухня, дети, церковь? — хмыкнул я. — Был бы Петя рядом?

— Да, и об этом тоже. Почему нет? — она разозлилась.

— Потому что это так банально! — не удержался я.

— Банально? И что? Все хорошее довольно-таки банально. Как это все-таки странно. Вокруг нас огромный мир, причем такой хороший. Нам повезло — совсем не то что прошлому поколению. Никто никого не убивает, нам всем достаточно еды и тепла, но такие, как ты, все равно боятся любить и находят особую гордость в своем искусстве жить в одиночку. Я этого не понимаю! Зачем нужна твоя долбаная оригинальность?

— Слушай, я не хотел тебя возмущать. Ты права. Банальность — это хорошо. Слушай, а как погибли твои родители? — спросил как-то я. Она молчала долго, потом сказала, что мать умерла всего несколько лет назад. Больше не сказала ничего. Я пожалел, что затронул эту тему. Это было жестоко. Наверное, жестоко. Я просто хотел узнать ее лучше, но она так больше и не стала ничего говорить о своей семье.

— Ну, не обижаешься? Мир? — спросил я, отметив про себя, что в этот раз мы болтаем уже больше часа. Во что я превращаюсь. Сижу на работе и болтаю с девочкой, которая даже не собирается со мной спать!

— Мир.

— И любовь? — подколол я, но она меня проигнорировала.

— Тьфу на тебя!

— Почему это? — удивился я. — Почему бы тебе не полюбить меня… немножко?

— Потому что жернова все равно уже работают, и из зерна все равно будет сделана мука. И твое сердце даже сейчас никак нельзя назвать целым. Ты же не сможешь склеить его, не сможешь заполнить кувшин доверху, потому что кувшин твой — с трещиной. Все вытечет.

— Ты вообще о чем? — опешил я.

— Я о том, что все, что ты делаешь — на работе или дома, с мамой или с девушками, — это все пустое. И ты сам уже чувствуешь это, оттого и звонишь мне чуть ли не каждый день. Ты хочешь все это слышать. Ты хочешь, чтобы твоя жизнь тоже была наполнена каким-то смыслом.

— Но она и сейчас.

— Да? Сейчас она пуста, набита какой-то ерундой.

— Ничего подобного, — возразил я. — Я звоню тебе, потому что у тебя замечательно рыжие волосы. Потому что ты мне нравишься. Я тебе это уже говорил.

— Нет.

— Что нет? Не нравишься? Ну уж это мне лучше знать! — возмутился я.

— Нет, ты звонишь мне, потому что твоя жизнь — она когда-то дала тебе столько авансов, а ты все порастратил. Ты ничего не можешь вернуть, твои карманы пусты. Ты живешь в долг. И что будет завтра, когда счета предъявят к оплате?

— Что будет завтра — я примерно догадываюсь, — успокоил ее я. — А тебе надо идти работать пророком, ты бы всех до полусмерти напугала, — я громко рассмеялся и продолжал слушать ее милую болтовню.

* * *

Болтовня с Ирой оживляла. Ее детские порывы достучаться до моей человечности, ее попытки сделать из меня вегетарианца, правдолюба, эколога, любителя собак забавляли. По ее мнению, я просто был обязан посадить дерево, вырастить сына и построить дом. То, что я уже купил квартиру, она засчитывать отказалась.

— Ты должен делать что-то руками, — требовала она, сидя на скамейке около метро ВДНХ.

— Я многое могу делать руками! — ехидствовал я. — И многие девушки были бы очень рады позволить мне поработать руками… и не только.

— Фу! Ты опять?! — она отмахивалась от моих сальностей, фыркала и обзывала меня дикарем. Рядом с ней я чувствовал себя немного более живым. Но правда в том, что через какое-то время я был вынужден признать, что, как бы мне ни хотелось думать обратное, Ирине на меня и мое мужское достоинство глубоко наплевать. Она все еще верила в то, что к ней может вернуться Петр. Она, правда, постоянно говорила о том, что желает ему счастья и хочет, чтобы у него с женой все было хорошо. Но я знал, что она его ждет. Это меня бесило.

— Почему, если он тебе так нужен, ты не делаешь ничего?

— Я не хочу нарушать его свободную волю.

— Глупость какая. Позвони ему, устрой скандал его жене. Борись! Или уже плюнь на него и уходи ко мне, — я соблюдал шутливую форму, но в глубине души ужасно этого хотел.

— К тебе? Зачем? Ты что, уже меня любишь? Большое чувство? — переспросила она, ехидно смеясь.

— Нет. Я люблю только твои волосы, — ответил я обиженно. Она помолчала, потом вдруг встала и заявила, что ей надо бежать. Куда бежать? Она не сказала. Я начал подумывать, что все эти посиделки надо кончать. На свете есть и другие рыжеволосые девушки. Жаль только, что я не знаю ни одной. Я вздохнул и пошел домой. Один.

Через несколько дней она вдруг позвонила сама, что было, признаюсь, совершенно ново. Обычно все-таки звонил я. Я предпочитал думать, что это такая форма ее кокетства, социальный стереотип, согласно которому девочки не должны первыми звонить мальчикам. Но в ее случае это было больше похоже на безразличие. Я звонил, а она то брала трубку и болтала со мной, как с одной из своих подружек, то говорила, что занята и не может говорить. Никогда не перезванивала, кстати. А тут позвонила сама. Я не поверил своим ушам.

— Ты занят? — спросила она, и по одному тону ее голоса я понял вдруг, что она плакала и что ей очень, очень плохо. Мне вдруг захотелось встретить ее Петра в каком-нибудь темном переулке и надавать ему по физиономии кулаком. Очень захотелось.

— Нет, я совершенно свободен. До пятницы, — пошутил я, но она не поняла юмора. Видимо, она не смотрела телевизора с самого детства. Даже мультики.

— Я могу к тебе приехать? — спросила она после долгой паузы.

— Выпить не с кем? — поддел ее я, в очередной раз забывая, что она плохо понимает юмор.

— Может быть, — уклончиво ответила она.

— А что случилось? — я решил проявить искренний интерес, девушки это любят. Я говорил на пониженных тонах, так я звучу более искренне и убедительно. Проверено на спонсорах. На Ирине не сработало. Она проигнорировала мой вопрос.

— Я буду через полчаса.

— А хочешь, я за тобой заеду? — предложил я, вовремя сообразив, что сейчас середина лета, а кожаные брюки мне очень идут. Я на моей «Ямашке» — убойное сочетание, еще ни одна женщина не устояла перед ним. Надо попробовать это средство на Ирине. Может, хоть это ее проймет. Не можем же мы дружить, в самом деле, вечно!

— Владимир с тобой? — спросила она с неожиданной радостью в голосе. Владимир? На минутку я завис, прикидывая, о ком речь. А, мой водитель.

— Нет, я не на машине.

— А на чем? На самокате? — хмыкнула она.

— Вроде того, — подтвердил я. Погоди у меня, вот увидишь. Я в своих штанах как Бонд, Джеймс Бонд. И тебе не уйти от меня. Когда вокруг столько тепла и света, так много красивых людей и длинных, бесконечных дорог на юг, депрессию исцелить легко. Пара хороших, умелых поцелуев — и все. А такую терапию я вполне готов обеспечить.

— Ну, так я жду? — переспросила она меня таким голосом, что я вдруг подумал, может, и вправду рвануть к морю? Бросить все, взять с собой Ирину. Только мы вдвоем на несколько дней, и закат в багровых тонах, общий номер, ее рыжие волосы на песке. Мне хватило и десяти минут, чтобы выкатить «Ямашку» из гаража. Я сел на своего боевого коня и вдруг с изумлением отметил, что от одной мысли о том, что я увижусь с Ириной, у меня дрожат руки. Надо же, я волнуюсь! Я глубоко вдохнул и попытался унять дрожь. Нетвердость рук — плохая штука, когда управляешь мотоциклом. Я отъехал от стоянки, лихо развернувшись перед маленьким одноэтажным магазинчиком во дворе. Дрожь прошла. А еще через пять минут Ирина с изумлением рассматривала меня в шлеме и в перчатках с заклепками. Я знаю, что выгляжу моложе в таком прикиде. И не просто моложе — я выгляжу круто. Перед таким парнем не могут устоять даже вегетарианки. Не в их власти!

— Ты водишь мотоцикл? — изумилась она. Да, я знаю, я выгляжу хоть куда. Бравый парень, король мира. Ирина была грустна и немного потеряна, но на этот раз она с готовностью приняла предложенную руку. И посмотрела на меня, как на своего человека. Я стал для нее своим. Уже что-то!

— Ты как? Ну, рыжик, что случилось? Опять твой Петр?

— Он вовсе не мой. Я свободна, я ничья, — сказала она и запрыгнула мне за спину. Да, это Петр, с удовлетворением отметил я. Скоро он полностью исчезнет из ее жизни, и тогда.

Я подумал, что, в общем-то, не очень представляю, что будет тогда. Что я собираюсь предложить этой девочке? «Сердце твое уже разбили, можно, я немного поиграю твоим телом? Твоими рыжими волосами?!» Я не какой-нибудь мерзавец, в конце концов. Но если ты не мерзавец, ты должен высадить ее сейчас на тротуар и уехать, и никогда не возвращаться. Потому что, что бы ты там себе ни говорил, никаких серьезных планов у тебя нет. Пусть она слезет с твоего мотоцикла и пойдет, найдет какого-нибудь скучного хорошего парня, выйдет за него замуж, будет делать детям морковные котлеты и рассказывать сказки о мировой гармонии. А тебе что, телевизионных девок не хватает? Отпусти девочку! Ну уж нет! — я решительно отмел все доводы своей совести.

На Ирине было странное свободное светлое платье, ее длинные загорелые ноги обняли меня со спины, и я уже ни о чем другом не мог думать. Я прибавил газу и полетел вперед, навстречу своей судьбе.

Глава 7 Мы в ответе за тех, кого приручили

Саша Бобкова смотрела на Диму Кару глазами, полными любви. Глаза уже были умело подкрашены гримерами, и на Сашино красивое лицо уже наложили серьезное количество бежевого грима и пудры, что делало ее старше. Профессиональный грим, так эффектно подчеркивающий достоинства и скрывающий недостатки под камерами, в ярком свете горячих софитов, в обстановке рабочего полумрака смотрелся нелепо и даже вульгарно. Но это — особенности профессии, необходимые жертвы, которые приносятся в угоду бога экрана. Даже самая лучшая кожа, самая устойчивая к внешним факторам и здоровая, старела и портилась тут в четыре раза быстрее, и к тридцати пяти годам Сашу Бобкову ожидали глубокие морщины и сухость кожи, которую не убрать никакими кремами. Но сейчас ее это нимало не волновало, она попала на федеральный канал, она стала важной персоной, почти звездой — ее красивое лицо узнают и запомнят миллионы людей, ее одежду подбирают стилисты, ее работа — задавать каверзные вопросы людям из шоу-биза, что может быть лучше? Это же мечта, сбывшаяся мечта, не больше и не меньше. Саша Бобкова смотрела на Диму глазами, полными самой неподдельной, самой искренней любви. Она была в буквальном смысле готова для него на все. Многое из того, на что она была готова, она уже ему продемонстрировала.

Он оказался не так уж и плох. По крайней мере, он был смешным. Красивые и дорогие костюмы, в которых он ходил по «Останкино», смотрелись на нем странно и неестественно, к тому же они у него быстро теряли форму, пачкались — он очень неопрятно ел — и мялись. Его слегка монголоидное лицо постоянно покрывалось неприятным румянцем, а руки были нечувствительными, грубыми, и даже когда он стремился сделать что-то приятное своей девушке (а именно так он называл Сашу, причем при всех), все равно получалось не так. Он не ласкал ее грудь, а больно сдавливал. Он не целовал ее, а засасывал, и ни в чем не чувствовал меры. Но это все было совершенно неважным, мелким, ничего не значащим фактом.

С чем-то можно было смириться, что-то можно было подправить. Секс с ним был коротким, маловыразительным и ничем Сашу не обременял. Сама она не являлась большой поклонницей секса, и тут, осознав, что перед ней вовсе не гигант полового фронта, этому скорее обрадовалась, чем огорчилась. Дима был ее пропуском в желанный мир, Дима был ее счастливым билетом. Потом будут и другие, с подтянутыми животами и умением держать себя в обществе. Но сейчас Саша любила Диму всей душой. В том числе и за то, что он дал ей возможность не чувствовать себя лохушкой. А именно так она себя чувствовала, когда этот самовлюбленный болван Ершов буквально сбежал из собственной квартиры, увидев ее там. Самовлюбленный Ершов, который так и не вернулся, не позвонил и не объявился, не извинился. Похотливая и трусливая скотина Ершов. Она теперь и знать не знала, кто это такой. Тем более что, судя по тому, что она наблюдала, Дима Кара стал куда круче. Именно Дима Кара был тут важной птицей. Саша Бобкова была вполне отомщена.

— Ты устала? — спросил заботливый Дима и провел удовлетворенным взглядом по всей длине Сашиных ног, утянутых в черные колготы. Красивая девка, и чего в ней не устроило Гриню? Совсем зажрался, гад.

— Я просто не понимаю, почему мы должны тут торчать. Я хочу принять душ. Я устала. У меня еще ночная съемка в клубе, — Сашин голос звучал капризно, но в меру. Она ни в чем не обвиняла своего рыцаря, она просто слабая женщина, которой нужен душ.

— Хочешь, я тебя отведу в душ? — Дима вспомнил, что у него теперь есть ключ от переговорной «генерального», этого райского места со всеми удобствами, с рыбками в аквариуме, стереосистемой и, конечно же, прекрасной душевой кабиной. Всем им, в больших и малых чинах и званиях, так или иначе приходилось периодически проводить в «Стакане» значительное время, иногда даже целые куски жизни. Низшие чины, всякий технический персонал страдал и чесался, но высший менеджмент, такой, как и Дима Кара теперь, мог запросто жить тут и поживать да добра наживать.

— Нет. Не хватало еще тут чего-то подцепить, — Саша передернула плечами и скривилась.

— Ничего ты там не подцепишь, — заверил ее Дима.

— Ты знаешь, я все время встречаю одну и ту же девицу в одной из уборных. Она там стоит и моет волосы в раковине. Чуть ли не каждое утро моет.

— Где? — опешил Кара.

— Ну, недалеко от тракторного лифта. За лестницей. Я не знаю, как тебе показать. Там есть место в углу, где раковина побольше и кран высокий. Вот, она там и моется. Чуть ли не каждый день. Интересно, а где она моет все остальное?

— Может, в унитазе? — предположил Дима.

— Фу! А ты говоришь — ничего не подцепишь. Никаких гарантий! И потом, все эти чучмеки с шоу. Зачем, я не понимаю, свозить их всеми табунами со всей страны. Чтобы они хлопали? Они же все одинаковые, можно завести одну штатную группу чучмеков, пусть бы ходили с ток-шоу на ток-шоу. Можно было бы их перегримировывать.

— Просто почему-то так принято, — пожал плечами Дима. Его и самого уже достали эти бесконечные вереницы людей, взявшихся не пойми откуда, опоздавшие на электричку или поезд, спящие целыми семьями в креслах в центральном холле или даже просто на полах. Не телецентр, а филиал Казанского вокзала. Некоторые из этих деятелей специально терялись и торчали в бесконечных лабиринтах «Стакана» по нескольку дней. Однажды тут даже пропал рояль. Стоял, белый и пушистый, а потом взял и пропал. Никакая милиция не помогла, да и как поможет. Табор — он и есть табор.

— А что она тут делает, эта девица? — жеманно надула губки Саша.

— У нее, наверное, паспорта нет или регистрации, вот она и не выходит из здания, — пояснил он.

— Какой бред, — Саша встала с дивана, потянулась, при этом подол ее платья чуть приподнялся, оголив ажурный краешек дорогих чулок. Дима моментально зарделся, но глаз отводить не стал. И что, в самом деле, не устроило Гриню в этой девке? Отличная же фигура, да и не без таланта. На него не угодишь. Вот оно, то, чего его лишал Гриня все эти годы, то, что оставлял только самому себе. Черт бы его побрал, Гриню!

Дима закрыл глаза. Как же это сложно — продолжать работать с Гришкой в одном здании. Хоть бы он заболел или уволился. Хоть бы исчез куда-нибудь. Просто взял бы и испарился, предоставив Диме решать все вопросы. Тогда можно было бы водить эту Сашу под ручку и не думать о том, какой ценой куплено это благополучие, этот статус. И каково это теперь, ходить по коридорам, постоянно оглядываясь, и бояться, что кто-то сдаст, кто-то растреплет, а потом будет разборка, начнется кошмар. Гриня придет и будет смотреть на Диму с омерзением, и все отвернутся, никто больше руки не подаст. Дима Кара вдруг отчетливо понял, что ненавидит Гришку Ершова, и не просто ненавидит, но желает ему зла.

— Что с тобой? — спросила Саша, голос звучал обеспокоенно. Дима вздрогнул и перевел взгляд на девушку. Она нахмурилась и смотрела на него с недовольством. Оказалось, что Дима сжал кулаки так сильно, что следы от его плохо подстриженных ногтей пропечатались на внутренней стороне ладони. Холодный страх, такой абсурдный и нерациональный, начал постепенно отступать.

— Все в порядке, — он улыбнулся ей, она ответила ему теплой улыбкой. Потом, после секундного раздумья, склонилась к нему и страстно поцеловала прямо в тонкие губы. «М-м-м, я теперь большой человек», — промелькнула мысль. И откуда эти пораженческие настроения. В конце концов, почему все должно открыться? Такие игры, такие заговоры тут, в «Останкино», совершаются чуть ли не за каждым обедом. Все обойдется, все обязательно обойдется! Должно же и ему хоть раз в жизни повезти. Его контракт подписан, деньги уже идут, проект набирает обороты. Его любовница красива, машина — крута. А Ершов может убираться ко всем чертям! Чтоб ему пусто было!

— У тебя телефон звонит, — Саша кивнула в сторону беззвучно вибрирующего аппарата. Дима опустил взгляд на экран смартфона и вздрогнул. Звонил Гриня. Это что — такая злая шутка? Они не общались уже черт-те сколько времени. С тех самых пор, как Гриня обманным путем подложил Сашу в Димину кровать. Дима потянул руку к телефону, потом отдернул ее.

— Это кто? Ершов? — моментально нахохлилась Саша. Дима давно уже рассказал ей о том, каким образом организовался тот срочный просмотр в его кабинете и что при этом о ней говорил Гриня.

— Да, он.

— Что ему надо? Как ты можешь общаться с таким человеком?! — возмутилась она.

— Это просто бизнес, — ответил Дима и задумчиво взял аппарат. Как так получилось, что именно он первым узнал о том, что случилось с Григорием Ершовым и почему тот позвонил именно ему, — неизвестно. Позже выяснилось, что сначала Гриша все-таки пытался позвонить Оксане, но не дозвонился. Запаниковал и набрал номер человека, на которого привык рассчитывать в течение долгих лет. В этом, действительно, было что-то то ли от злого рока, то ли от насмешки судьбы. Но если Гриня звонил сюда, чтобы получить помощь, он определенно ошибся номером.

* * *

Статистика неумолима. Тот, кто однажды садится на мотоцикл, имеет все шансы горько об этом пожалеть. Известный автомобильный принцип «Не ты, так в тебя» тут воплощается в других, куда более уродливых формах. Тут невозможно слегка зацепить бампером или помять немного крыло, рассчитаться на месте и поехать дальше или вызвать ГИБДД для того, чтобы потом было что показать в страховой компании. Когда в аварии участвует мотоциклист, это почти всегда травмы или, хуже, человеческие жертвы. Двухколесное приспособление, дающее людям ощущение полета, коварно. Крылья не вырастают за спиной у мотоциклиста, это чувство обманчиво. Суровая правда заключается в том, что реакции человеческие сильно уступают величию и мощи железного коня. Внимание ослабевает, скорость остается. И если до сих пор ничего не случилось, то это значит, что все еще впереди. Для мотоциклистов это только вопрос времени.

Григорий не был безответственным человеком. У него имелся приличный опыт управления «Ямашкой», а страсть и адреналин, за которыми он гнался, все же не застилали ему глаз, и он всегда понимал, что от того, насколько он внимателен и аккуратен, зависит его собственная жизнь. А он ее ценил — свою жизнь.

Она представлялась ему веселым, беззаботным приключением, своего рода компьютерной игрой, где всегда есть место подвигу. Ну, а если ничего не получится, можно будет начать заново и пройти на другой уровень. Подкачать запасную жизнь. Поколение Микки-Мауса и Doom уверено, что уязвимость человеческого тела преувеличена. Постоянный тотальный хеппи-энд приучил их к тому, что все будет хорошо. И до определенного момента жизнь Гришки Ершова вполне соответствовала полным позитива массмедийным продуктам, которые он сам же и выпускал в эфир. Реальность любила его, как любят молодого, богатого и удачливого любовника. Реальность прощала ему все, и до самого последнего момента Григорий не верил, что его жизнь может так измениться — столь резко и безвозвратно — за какую-то долю секунды.

Он не раз слышал это выражение — все случилось за какую-то долю секунды. Это выражение было эффектным, емким, оно позволяло усилить впечатление, увеличить эффект. Это была их киношная фразочка, и ее часто использовали в новостных программах и остросюжетных документальных фильмах о преступлениях и наказаниях. «Все произошло за какие-то доли секунды, и потерпевшая даже не успела увидеть лица нападавшего…», что-то в этом духе. Но тут все происходило не с кем-то там, это происходило с ним. Здесь и сейчас, как любят говорить психологи. Это было его настоящее, момент истины, когда жизнь взяла и решила предъявить Гришке Ершову все счета разом. За какие-то доли секунды его собственная жизнь перевернулась с ног на голову вместе с любимой «Ямашкой».

Григорий не успел ни испугаться, ни что-либо предпринять, и жизнь не пронеслась в ту секунду у него перед глазами. Изящный черный мотоцикл на полной скорости вылетел на перекресток улицы Академика Королева и Аргуновской и врезался в капот темно-бордового «Бентли», выезжающего на тот же перекресток с другой стороны. За те доли секунды, которых хватило, чтобы поделить жизнь на «до» и «после», Григорий даже не успел удивиться или задуматься, что же произошло. Правда, краешком глаза он успел отметить, что желтый сигнал светофора все же сменился на красный, но он был уверен, что на перекрестке никого не было, кроме летящего по ветру мотоцикла. Откуда взялся этот «Бентли», он вообще не понял. Он был уверен, что успеет пролететь. Да и что там за перекресток, вообще! Это же не шоссе, это просто улица. Его улица, по которой он постоянно приезжал в «Стакан». Зона безопасности. Он совершенно не понял, что случилось. Но оно уже случилось.

Когда замигал светофор, Гриша подумал, что успеет. Почему он так подумал — неизвестно. Как будто бес попутал, ведь никогда же не делал так раньше. Нет, конечно, это неправда. Конечно, он так делал, и все так делают. Мигающий желтый — только приглашение прибавить газу, ускориться и завершить маневр. Он был уверен, что никого на вышеуказанном перекрестке нет. Он ошибался.

У владельца темно-бордового «Бентли», как потом выяснилось, имелся видеорегистратор, который помог разобраться в случившемся. Из просмотра видеозаписи стало совершенно ясно, что Григорий вылетел на перекресток уже на красный свет. «Бентли» же, напротив, хоть и двигалась со скоростью несколько выше разрешенной и перед перекрестком даже не стала притормаживать, однако пересекла перекресток на истинно зеленый свет. Случилось то, что часто случается, — скорость сработала против людей, оба водителя транспортных средств сочли перекресток пустым, а свой знак светофора — разрешающим. Затормозить не успел никто. Говоря по правде, тормозить ни один из них даже не пытался.

Владелец «Бентли» не пострадал. Как он потом описывал происшедшее корреспонденту, подъехавшему на место ДТП (еще бы, ехать-то как недалеко!), он даже не видел мотоциклиста, двигавшегося по перпендикулярной дороге.

— Он взялся ниоткуда, как черт из табакерки!

— Удар был сильным? — интересовался корреспондент, фальшиво изображая сочувствие на своем все уже повидавшем лице.

— Не то слово! Ужас! Они влетели в меня на полной скорости, их мотоцикл тоже подлетел и рухнул мне прямо на капот. Я не понимаю, о чем он думал? Разве можно так носиться?! Девушка ужасно пострадала!

— Мы можем использовать запись с вашего видеорегистратора? — уточнил журналист, так как это совсем не одно и то же, показать интервью с целым и невредимым мужчиной в дорогом костюме или продемонстрировать кадры реальной драмы.

— Да, конечно. А это законно? — уточнил хозяин «Бентли», и журналист заверил его в абсолютной законности такой демонстрации, хоть это и было не совсем так. Если следовать букве закона, для публичного показа было необходимо и согласие водителя мотоцикла, а также и пострадавшей девушки. Но журналисты не любят заниматься такой ерундой. Возможно, девушка вообще не выживет, а мотоциклист сам во всем виноват — пусть теперь и отдувается. Что он сделает? В суд подаст? Сейчас так модно показывать беспредел на дорогах. Первый канал вполне может себе позволить проиграть суд. Тем более что корреспондент на этот счет получил вполне определенные инструкции.

— Скажите, в чем вы видите причину аварии? — продолжил журналист.

— Причину? — задумался хозяин «Бентли». — Это все наши правила. Все норовят завершить маневр, и этот наверняка тоже скажет, что ехал на желтый. А вообще, не знаю. Он так себя вел после аварии. Может, он вообще был пьяный. Или обдолбанный чем-то. Куда только наши доблестные гибэдэдэшники смотрят?! — Он всплеснул руками и отвернулся. Корреспондент перекачал видеозапись и побрел разговаривать с зеваками, которых потом можно будет запросто назвать свидетелями случившегося, хотя большая их часть пришла несколько позже. Согласно формату новостей, для хорошего сюжета еще требовалось записать несколько фраз, таких, как «Здесь вообще постоянно что-то случается, тут давно нужно было все переделать», «Мы тут боимся с детьми ходить, так носятся» и «Все говорят, что что-то делают, да еще камер понаставили кругом, а толку никакого!». Тогда дело было бы сделано. Ну, и еще немного крупных планов с остатками крови на асфальте.

Вопреки всеобщему убеждению, Гриша был совершенно трезв и ничем не «обдолбан». Разве что немного устал. Он просто неправильно все рассчитал — и все. Маленький промах, который стоил ему нескольких синяков и перелома предплечья, а Ирине обошелся куда дороже. Конечно, у Гриши имелся запасной шлем, что спасло Ирине жизнь, но у него не имелось вторых кожаных штанов и, тем более, второй байкерской куртки. В момент удара Григория откинуло назад, на Ирину, и ее левая нога в легкой босоножке оказалась вдавлена в обжигающе-горячую выхлопную трубу. Потом Ирина вылетела из седла, перелетела и упала на крышу «Бентли», ударилась всем корпусом об опорную стойку автомобиля и отлетела в сторону, на бетонный фонарный столб, ударившись о него спиной. Результат был ужасным — открытый перелом одной ноги и ожог другой, а также у нее открылось внутреннее кровотечение, оказались сломанными три ребра, она получила сотрясение мозга, хоть и была в шлеме. О том, что еще могло пострадать, пока что точнее сказать было невозможно — о степени и тяжести внутренних повреждений могли судить только медики из института Склифософского, куда ее отвезли.

Сам Григорий в сравнении с ней почти не пострадал, во что было невозможно поверить, так как он также перелетел через кузов дорогого, вишневого «Бентли», ударился головой о капот, а потом сполз на асфальт и перекатился еще пару раз. То, что на дороге не было других машин, было настоящей удачей. Это избавило Гришу от страшной угрозы быть вторично сбитым машиной, летящей на скорости по соседней полосе. Однако он смог практически сразу очнуться и даже подняться на ноги. Страшная боль разрывала предплечье, рука не двигалась, но это не волновало его никоим образом. В практически полной прострации он огляделся вокруг и вдруг увидел Ирину, лежащую на обочине дороги без всяких признаков жизни, с раскинутыми руками, с вывернутой неестественным образом ногой, а лужа крови медленно растекалась по грязному асфальту.

— А-а-а! — закричал он, но вместо звука услышал только какое-то странное шипение. Он хотел снять шлем, но с неработающей правой рукой это было очень сложно. Иринино светлое летнее платье сбилось на бедрах, оно было покрыто кровью. Гриша смотрел на прекрасную молодую девушку, и мысль о том, что он, возможно, ее убил, вдруг наполнила его таким ужасом и чувством вины, которого он никогда не знал в своей жизни. Он не заметил, как к нему подлетел водитель покореженной «Бентли», не замечал, что у него самого из рукава куртки течет кровь. Никаких мыслей — один только первозданный, дикий и неконтролируемый ужас заполнил все его существо. «Нет, нет, нет!» — повторял он про себя и не мог остановиться.

— Она жива? — крикнул ему водитель «Бентли», а потом бросился к Ирине. Григорий хотел было тоже податься вперед, но ноги его ослушались, и он упал. Только со второго раза ему удалось сделать эти простые несколько шагов.

— Что с ней? — прохрипел он, приоткрыв забрало шлема.

— Жива, — прошептал хозяин «Бентли». — Пока что жива! — и бросился набирать номер 112 на своем дорогом телефоне. Григорий упал на траву рядом с Ириной и тихонько завыл. Потом он умудрился здоровой рукой все же стащить с головы душный шлем, выковырял из кармана кожаных брюк свой аппарат и несколько секунд в отупении смотрел на него, не зная, что ему делать и кому звонить. Наконец, мысль посетила его — и он набрал номер, сначала Оксанин, а потом тот, который привык набирать во всех ситуациях, когда за ним, за Гришей, нужно было подчистить какое-то дерьмо или сделать что-то неприятное. Он позвонил Димуле. Димуля всегда выручал его, и почему-то Гриша решил, что и в этот раз Димуля выручит. Придет и поправит все. Позвонит куда-то, и Ирина снова станет той же самой, юной, взбалмошной, сумасшедшей, красивой, рыжеволосой русалкой. Перестанет лежать без движения в луже собственной крови на асфальте.

Звонок этот был одновременно и бесполезным, и неразумным. Димуля растерялся, услышав то, что говорил ему Гриня сбивчивым голосом. Слова пролились в Димины уши единым фоном, неразборчивым комком из междометий, всхлипываний и сбивчивых объяснений. Гришка был неадекватен, и это был факт. Но Дима-то был в порядке. Сориентировавшись, Димуля вдруг загорелся неожиданной идеей. Деловитым тоном он уточнил место и время, а также иные обстоятельства произошедшего. Когда выяснилось, что его ненавистный бывший босс и как бы друг лежит на газоне практически напротив «Стакана», Димуля немедленно уточнил, вызваны ли все нужные службы, и пообещал, что займется этим. И он действительно занялся, он не соврал. Он занялся этим немедленно.

Результатом этого стало то, что на место аварии практически незамедлительно была выслана дежурная съемочная бригада новостей. Они успели заснять и то, как бригада «Скорой помощи» забирает живописно истекающую кровью Ирину, и то, как неадекватно ведет себя некий продюсер, широко известный в узких кругах. Григорий кричал и требовал, чтобы его посадили в «Скорую» вместе с Ириной. Он не хотел отпускать ее одну, он боялся за нее, но со стороны его поведение выглядело скорее ненормальным. Он мешал работе «Скорой» и громко что-то кричал. Если уж на то пошло, он действительно выглядел пьяным. Когда Димуля увидел запись — он решил, что это и есть ответ на все его молитвы. Шанс решить все раз и навсегда был дан ему свыше. Он просил об этом, и Господь услышал его молитвы. Разве нет? Разве то, что произошло, — не промысел Божий? И разве Гришка не виноват во всем сам? Запись была просто великолепной.

Димуля думал недолго. В течение часа из записи был сделан сюжет, еще полчаса ушло на согласование включения этой «жареной» новости в эфир следующего новостного блока сначала Первого канала, а потом и других каналов тоже. Дима работал, как сумасшедший. Звонил, объяснял, пересылал файлы через Интернет. Сюжет вышел и вызвал широчайший резонанс. Было даже решено немедленно изменить сетку вещания и изменить тему вечернего обсуждения на канале, которая должна была раскрывать вопрос подростковых самоубийств — довольно затасканный и много раз уже освещавшийся.

Димуля взял удар на себя, это был его звездный час. Он нашел экспертов, нашел звезд и также договорился с несколькими врачами, с представителями полиции и ГИБДД, а также с парочкой всегда готовых высказаться депутатов. Съемка с места происшествия была обречена стать звездным материалом. Говорили о «беспределе на дороге», об «убийцах за рулем», а на заднем плане распростертое и окровавленное тело Ирины подогревало эмоции. Программа вышла и имела достойный рейтинг.

— Ребята, «жестим», — инструктировал журналистов Димуля. — Пора уже перестать оправдывать убийц на дорогах.

— Это же Гриня?! — аккуратно напоминали ему некоторые из коллег.

— Именно! Если мы станем покрывать такое, да еще потому, что преступление совершил наш коллега, мы сами станем соучастниками! — твердо заявил Димуля. Его позиция оказалась очень симпатична руководству канала. Гриню предали анафеме и заклеймили. Его поведение было признано неприемлемым и достойным всяческого порицания. Было решено собрать деньги и помочь пострадавшей Ирине. Депутаты пообещали взять все на контроль. Доктора привели в пример ужасающую статистику. Было много слез и трогательных моментов. Гришина карьера в «Останкино» была разрушена одной-единственной программой. С его будущим на телевидении было покончено раз и навсегда, в то время как он ни о чем этом не знал и лежал в шестиместной больничной палате в гипсе и под капельницей, врачи решили подстраховаться на всякий случай. Никогда не знаешь, какие внутренние повреждения могут быть. Гриша лежал и думал о том, как бы дать взятку медсестре, чтобы узнать, в какой палате лежит Ирина. Мысль о ней жгла его изнутри, ему хотелось взять ее за руку, попросить прощения, хотелось убедиться, что все обойдется, а перспектива того, что он все же разрушил ее молодую жизнь, уничтожил ее жизнь и даже убил ее, пугала его и заставляла покрываться испариной. И уж конечно, в этот момент на свою уничтоженную карьеру Грише было глубоко наплевать.

Часть 2 Только бизнес

Глава 1 Радиомолчание

Лето тянулось ужасно медленно, пока я лежал в больнице, но когда я из нее вышел, оно полетело со скоростью, от которой меня подташнивало и кружилась голова. Меня продержали в больнице две недели, больше из осторожности, чем из реальной необходимости от чего-то лечить. В палате помимо меня должно было лежать еще пятеро, но положили только троих, один из которых постоянно стонал, не давая нам, остальным, спать по ночам. Мне делали какие-то уколы, просвечивали аппаратами, с равнодушием принимали конфеты и коньяки из рук моей мамочки или сестер. На лице у врачей было написано усталое раздражение. «Лучше бы уж деньгами!» — говорили их лица, но все продолжали нести конфеты и спиртное.

Потом меня выписали, и стало сложнее навещать Ирину. Гипс еще не сняли, с ним было сложно заходить в метро, приходилось просачиваться бочком через турникет. Я не ездил на метро лет десять, наверное. С тех пор, как меня уволили, ездить больше было не на чем. Машину «продакшена» забрали сразу, еще до того, как мне официально предложили «захотеть» немедленно уйти по собственному желанию. Предложение поступило чуть ли не на следующий день после моей выписки, я был измотан и так устал, что даже обрадовался. О том, как именно развернулась ситуация с аварией, я уже знал и больше боялся, что мне придется долго ходить и что-то выслушивать, объясняться, кивать и каяться принародно — этого бы я в тот момент просто не вынес.

— Мы считаем, тебе сейчас лучше просто уйти, — сказал мне Славик Бодин, которому было поручено со мной поговорить, как человеку «нейтральному». — Ты у нас сейчас тут нечто вроде продюсера — оборотня без погон, — хохотнул он, имитируя сочувствие.

— Значит, забросали камнями? — усмехнулся я. — Слушай, просто интересно, а кто первым бросил в меня камень? Димуля, я так мыслю? Я прав?

— Не скажу, что ты прав, но и не факт, что ошибаешься, — Славик — хороший парень, и чтобы поговорить со мной, он не поленился и приехал ко мне домой. Мог бы обойтись одним простым звонком, но он пришел, принес с собой бутылку «Teacher’s» и колбасу.

— Кто бы мог подумать! — я пожал здоровым плечом, пожать другим мне не дал гипс. Мы еще выпили, но без былого задора. Сидели в тишине, я не стал даже включать свою стереосистему. Даже новости меня больше не интересовали, все для меня поменялось в одночасье.

— Он теперь большой человек, — вздохнул Славик.

— Костюм, портфель и щеки у него всегда соответствовали, — хмыкнул я.

— А как Ирина? — спросил после некоторой паузы Славик. Я посмотрел в окно.

— Вышла из комы.

— Это хорошо, — заверил меня Бодин, но на тот момент я меньше всего знал про то, что хорошо, а что плохо. Иринино состояние было стабильно тяжелым, врачи уверяли меня, что фокусироваться надо именно на слове «стабильный», но меня пугало до ужаса слово «тяжелый».

— Наверное.

— А что говорят в полиции? — Славик осторожно покосился на меня, он считал, что этот вопрос является для меня самым важным, самым остро стоящим на повестке дня. Интересно, что так же точно считали все вокруг — моя мама, которую мысль о судебном процессе надо мной буквально приводила в истерику и нерабочее состояние. Она уже заочно ненавидела эту Ирину, из-за которой. Так уж устроена моя матушка, для нее главное, чтобы ничего не случилось с ее собственными детьми. А другие могут сколько им угодно лежать в коме — их право.

Оксана, когда я попросил ее сходить и узнать о состоянии Ирины, а также передать ей, что я тут, рядом, и, как только смогу встать, приду — сделала все, а потом подмигнула мне и сказала, что это действительно правильная тактика и что она меня понимает.

— О чем ты? — замотал головой я, но сколько ни пытался объяснять кому-то, что мне совершенно искренне жаль Ирину, никто мне не верил. Ну и к чертям, не очень-то и хотелось. Видимо, так уж устроена наша система, что в таких ситуациях принято заботиться только о своей шкуре. Все измеряли меня по себе, даже представители власти.

С меня уже брали показания какие-то дознаватели, сказали, что уголовное дело они уже возбудили, что в таких случаях это происходит автоматически и без вариантов. Я обратил внимание, что эти дознаватели будто ждали от меня чего-то — каких-то действий, активности. Потом дали понять, что за умеренные деньги готовы помочь мне если не полностью отмазаться от дела, то хотя бы свести его к отъему прав и к условному сроку.

— Вы только не вздумайте платить адвокатам. И с потерпевшей не надо пытаться договариваться. У нас в государстве медицина бесплатная, а она с вас деньги вытянет, а потом все равно решение суда будет против вас. Мы же можем сделать многое. Мы хотим вам помочь.

— Вы можете узнать, в каком она состоянии?

— У нее тяжкий вред здоровью, если вы об этом. Это статья УК.

— Я спрашиваю, как она себя чувствует? — от злости я даже почти накричал на них. Они только вздохнули и сказали, что мы еще обязательно увидимся. И что я пока что не осознал до конца, в какой переплет попал.

Я посмотрел на Славика, которому ужасно хотелось узнать, чем все это обернется для меня лично. Я был для всех как бесплатное круглосуточное кино, триллер, происходящий на их глазах, смотреть который было тем интереснее, что никому в целом свете не было известно, чем закончится эта картина. Было понятно только одно — хеппи-энда не будет.

— Могут посадить на три года! — порадовал его я, ухмыляясь. Славик с изумлением отметил улыбку на моем лице и поежился. Я почувствовал странное, извращенное удовольствие. Это же ведь то, что он хотел услышать? Да? Ну, пусть радуется. Пусть идет в «Стакан» и расскажет всем, что я пропал окончательно, что можно уже сухари сушить. Может, Димуля сбацает еще один сюжет про беспредел и пьянство за рулем. С него станется.

— Ты не боишься тюрьмы? — уточнил Славик. Я прикрыл на секунду глаза. Я боялся, что Ирина не придет в себя, и теперь мне было куда легче жить, зная, что она вышла из комы. А тюрьма была пока что не больше чем пустым словом. Хотя, конечно, свободой своей я дорожил. Но слишком многое в моей жизни изменилось за последнее время — я лишился и дела всей своей жизни, и шофера, и пропуска в «Стакан», и того приятного чувства безответственности и беззаботности, которое сопровождало меня всю мою жизнь. Все произошедшее, крики и боль, Иринино платье в крови, ее бледное каменное, неподвижное лицо пугали меня куда больше. Страх многотонным прессом давил на меня сверху, заставляя корчиться от этой тяжести.

Когда Ирина пришла в себя, я снова смог дышать. Я совсем не сильный человек, не герой, и жить с таким грузом для меня почти невыносимо. А все остальное… Друзья, которые не брали трубок, следователи, разные зеваки типа Бодина — это было шелухой, которой было не жалко, без нее я чувствовал себя свободнее. Странное это было чувство — свобода человека, которому нечего терять. Мне терять было уже нечего. Кроме Ирины, конечно. Чувство вины оказалось куда сильнее, чем самая сильная, сводящая с ума любовь. Я ездил к ней каждый день. Больше мне было нечего делать. Я был свободен, да.

Я написал заявление об уходе, и Слава Бодин уехал разносить новости о том, до чего я докатился. Это был первый и последний визит из «Стакана», где даже имя мое стараниями Димули старались больше не вспоминать. Никто не звонил, никто ничего не хотел. Все замерло. Деньги у меня еще были, кое-что в банке, на вкладе, кое-что в долларах в банковской ячейке. Нищета меня не пугала. Нет, не правильно выразился. Я не думал о возможной бедности, так как не мог себе ее представить. Я привык жить, не думая о деньгах, так что, пока они у меня еще были, я просто продолжал жить, как живется.

Остатки разбитой «Ямашки» куда-то увезли, и я даже не пытался интересоваться, куда именно. Мне не хотелось больше о ней вспоминать, так что я решил, где бы она ни была, черт с ней. Пусть там и остается. Я не стал задумываться, сколько чего там осталось целого и на какие запчасти можно было бы ее распродать. Вся она, целиком, стала для меня проклятием, и я не хотел еще больше испортить свою карму, распродавая проклятие ни в чем не виноватым людям.

Карма. Еще одно слово из Ириного лексикона, против воли, незаметно проникнувшее в мой словарный запас. Теперь я гораздо лучше понимал, что в действительности оно означает именно для меня. И то, что имела в виду Ирина, когда говорила, что я живу будто у жизни в долг, а платить мне нечем. Теперь я только и делал, что платил.

— Ну как поживает мой «текильный брат»? — спросил я, заходя в ее палату. Это было наше традиционное приветствие. Теперь Ирина лежала в палате с еще пятью женщинами, на некоторых местах менялись пациентки, но их суммарное количество оставалось неизменным. Ира сказала, что кто-то в ее палате сильно храпит. Когда она лежала в реанимации, было лучше, она там лежала одна. Но я ужасно радовался, когда ее перевели в общую палату.

— Нормально, нормально, — отвечала вместо Ирины ее соседка. — Только ни черта не ест. Нет, ну разве можно сейчас не есть мяса. Ей же надо выздоравливать.

— Она уже большая девочка, — я усмехнулся той неизменной реакции, которую вызывали Иринины закидоны у нормальных людей. Даже тут, на больничной койке, Ира или ничего не ела, или ждала меня с сумками, набитыми вареной свеклой, рагу из картошки и фасоли и еще какой-то невероятной, несъедобной гадостью.

— О, яблочки! — Ирины глаза снова начинали светиться, когда я приносил еду. И честное слово, видеть ее снова ожившей, лохматой, в смешной байковой ночнушке, жующую яблоко со счастливым видом — было одно удовольствие.

— Что же вашу Иру все никак не выпишут? — соседка, лежавшая через одну кровать, прямо под окном, очень ждала, чтобы Ира отчалила. Ей не нравилось лежать на сквозняке, а Ирино место в уголке было самым уютным и теплым.

— Теперь уже не долго осталось, — успокаивал ее я. — Скоро ее выпишут.

— Думаешь? Ты не мог бы достать мандаринов? — спросила Ирина. Ее выписка не слишком-то волновала, и я знал, почему. Там, за пределами больницы, у нее не осталось практически ничего. И никого.

— Ну, конечно. Что-то еще нужно?

— И еще прокладок. — Ирина покраснела, а я только коротко кивнул и пометил все у себя в телефоне. Просто несправедливо, что к Ире, кроме меня, никто не приходил. В то время, как меня буквально заваливали вареной картошкой, котлетами и под самое горлышко заливали куриным бульоном, причитая, звоня и спрашивая, не надо ли мне поменять постельное белье на домашнее, Ирина лежала совершенно одна. Какая неправильная штука — быть сиротой. Я не мог представить, каково это, быть ребенком без родителей — это было слишком тяжело. Но быть взрослым одиноким человеком, к которому никто не приезжает в больницу, — тоже плохо. Рядом с Ириной был только я.

* * *

Ее выписали в начале октября, когда теплый сезон уже закончился. Он держался до последнего, освещая солнечным светом пустые и покрытые черной уличной сажей окна ее палаты, но когда Ирина покидала больницу, уже была осень. Резко похолодало, всего плюс три градуса, и холодный мокрый ветер бил по лицу. У Ирины не было теплых вещей, кроме того, ее квартира была ей теперь не по карману, и ее нужно было передать обратно квартирной хозяйке. Я уже был там однажды. Съездить туда меня попросил ее лечащий врач, с которым я уже плотно общался. У нас с ним были хорошие отношения, его радовало, что я не дарю коньяков, а спокойно и уверенно отдаю ему наличные деньги.

— Мы не сможем ее тут держать даже и за ваши деньги, если не будет паспорта и полиса. Она хоть россиянка?

— Да, она из Таганрога. Это же вроде Россия.

— Ну, в таком случае у нее должен быть полис. Может быть, вы попросите ее родственников их передать?

— Она сирота. У нее никого нет, — сказал я, удивленный, что доктор этого сам не знает. Тот помолчал, а потом спросил, кем ей, если быть точным, прихожусь я.

— М-м-м, друг. Да, я ее хороший друг, — пояснил я.

— Может быть, тогда она поручит вам съездить за документами? Мы осмотрели ее личные вещи, еще когда вы только к нам поступили. У нее в рюкзаке только ключи и телефон. Документов нет. А без паспорта и полиса плохо, с ними мы смогли бы добавить ей кое-какие лекарства.

— Я могу за них заплатить, — заверил его я, но он сказал, что пока этого не требуется. Ирина согласилась, чтобы я съездил к ней домой, хотя какой у нее, по большому счету, был выбор. В тот момент она просто кивнула, равнодушно глядя на меня. Сестра-хозяйка отдала мне Иринин рюкзак. Я ей в ответ сунул конверт с несколькими купюрами. В общем, с медицинским персоналом мы сдружились быстро и к полному удовлетворению. Я вызвал такси и съездил туда, наплевав на гипс на руке. Это было еще до того, как меня самого выписали.

Я помню, как это было странно, попасть в ее дом без нее, совсем не зная, что будет дальше, выживет она или нет, станет ли выздоравливать или останется инвалидом на всю жизнь. Я ходил тогда по квартире, как потерянный, и не мог сосредоточиться даже для того, чтобы собрать Ирине вещи в больницу. Паспорт и полис нашлись на подоконнике в кухне, маленькой и бедно обставленной, какой-то невыразительной и бездушной, как это часто случается с квартирами, в которых живут только временно. Я помню, что отметил про себя, что в доме, действительно, нет телевизора и вообще почти ничего нет, кроме кучи горшков, каких-то пакетов, а также свистулек и странных магнитов на холодильники, валявшихся кругом в большом количестве. Это удивило бы меня, если бы в тот момент я был способен удивляться, что у меня никак не получалось.

Я забрал документы и отвез их в больницу. Потом пролистал журнал звонков в Иринином телефоне и попытался связаться с Петром. Все-таки он был ей не кто-то там, он был ее любимым мужчиной, пусть и бывшим. И новость о том, в каком она состоянии, должна была взволновать его, на что мне было наплевать, и заставить его приехать и позаботиться о ней, чего я, собственно, и добивался. Даже бывший любовник лучше, чем вообще никого. Я был уверен, что он немедленно примчится, услышав о том, что случилось с Ириной и в каком она сейчас состоянии. Что ж, могу сказать только одно: «Как я ошибался!»

Петр ответил мне почти сразу. Он очень удивился и испугался, когда понял, что это за звонок и какой вопрос я перед ним поставил. Но волновался он не так и не о том.

— Где вы взяли мой номер? — пробормотал он после мучительно длинной паузы. — Это она вам его дала?

— Она в больнице! — повторил я, но снова, кажется, это не произвело на него большого впечатления. Опять длинная пауза.

— И чего вы хотите? — спросил он, наконец. Я опешил.

— А вы сами ничего не хотите?

— Мы порвали с Ириной, — пояснил он и добавил, словно это сейчас было важно, что трубку могла взять его жена.

— И что? Какое мне дело до вашей жены? Вы слышите меня? Девочка, которую вы притащили в Москву, лежит в больнице! Алло! — я чувствовал, что впадаю в бешенство.

— Но почему вы звоните мне? Я не понимаю, при чем тут я. Позвоните ее близким! Позвоните ее родителям!

— Вы что, даже не знаете, что у нее нет родителей? — я был окончательно потрясен. Петр снова заткнулся, потом спросил, почему Ирина до сих пор из Москвы не уехала.

— Я же уже перестал платить за квартиру. Я… я все ей сказал. Мы с женой.

— Решили попробовать что-то новенькое? — съязвил я, но он меня, кажется, даже не понял.

— Я ничего не могу для нее сделать. Не звоните мне больше. Не звоните! — закричал он и повесил трубку. Я попробовал набрать номер снова, потому что просто не мог поверить в то, что происходит. Номер не отвечал. Я отвез телефон в больницу и отдал его Ирине, но сам все же иногда продолжал набирать номер Петра с разных аппаратов. Все было бесполезно.

Через неделю я услышал, что абонент перестал существовать. Видимо, Петр не поленился и пошел в офис своей телефонной компании, чтобы написать заявление и полностью аннулировать номер. Испугался, сукин сын. Меня охватила странная ярость, хотя это было глупо, совершенно глупо и несправедливо. Петр ничего не сделал, все сделал я. Не из-за него, а из-за меня Ирина теперь была в таком состоянии. Я был во всем виноват, но злился на Петра за то, что тот оказался всего-навсего малодушным сукиным сыном. А сам-то я какой? Белый и пушистый?

— Ну что, готова? — спросил я Ирину, когда собрал все вещи и бумаги. Ее теплая куртка, на мой взгляд, никуда не годилась и была не очень-то и курткой — скорее, какой-то телогрейкой. Где только она ее взяла, на какой распродаже ватников для вегетарианцев?

— Даже не знаю, — Ирина стояла и смотрела на Москву сквозь мутное, залитое дождем стекло. — Не уверена, что хочу туда.

— Ну, тут-то точно хуже, — сказала ее соседка, уже третья по счету, что занимала кровать рядом с Ирининой. Ира пролежала тут дольше всех. — Теперь-то ты пойдешь на поправку. С таким-то парнем!

— Он не мой парень, — задумчиво пробормотала Ирина, не отводя взгляда от окна.

— А кто же он? — удивилась соседка.

— «Текильный брат», — ответила Ирина и развернулась ко мне лицом. Я подхватил костыли и подал их ей. Ходить пока что ей еще удавалось с трудом, но держать ее тут уже больше не хотели, да и я думал, что домашний уход в данных условиях будет куда лучше.

— Доктор, а я смогу иметь детей? — это был единственный вопрос, который она задала своему лечащему врачу за все время. Все-таки женщины — совершенно сумасшедшие создания. Сама едва дышала, а думала только о будущих детях. Что в этом нормального? В итоге с доктором общался в основном я сам. Ребра Ирины срослись, головной мозг не пострадал, кровотечений и гематом обнаружено не было (все-таки шлем — это вещь!). И внутренние повреждения, слава богу, оказались не катастрофическими. Только штифты, стягивающие поломанный тазобедренный сустав, доставляли серьезное беспокойство. Ходила Ирина очень плохо, передвигаясь не ногой, а всем корпусом, сустав практически не работал. Нельзя было нагружать ногу. Через пару месяцев ей предстояла еще одна операция.

— Но вы же живете вместе! — пробормотала Иринина соседка нам вслед. Я взял вещи в одну руку, а другую подал ей. Сросшаяся кость моего предплечья еще побаливала временами, но функция уже восстановилась полностью.

— И что? — пожала плечами Ирина, потом пожелала удачи всем, кто оставался в этой пустой, пропитанной горем и надеждой комнате, и медленно пошла к выходу. Я не стал ничего говорить, я уже устал объясняться на эту тему и с мамой, и с сестрами, и особенно с Оксаной, которая просто весь мозг мне снесла, услышав о том, что я предложил Ирине пока что пожить у меня.

— Я думал, ты меня понимаешь! — обижался я, когда она в очередной раз назвала меня идиотом, который сам себе создает проблемы на ровном месте.

— Я понимаю, почему ты оплатил ей операции. Я понимаю, что тебе необходимо заручиться ее поддержкой для суда. Я бы поняла даже, если бы ты ей просто деньги давал, хотя это нужно было делать только через банк, чтобы потом ты мог подтвердить выплаты. Все это — нормально. Вы бы могли вообще избежать уголовного приговора, если бы пришли на суд с бумагой о примирении сторон. Но зачем ты тащишь ее к себе домой?

— Не знаю. Наверное, потому, что ей некуда больше идти.

— Она же снимала квартиру?

— У нее нет денег.

— И что? Почему это-то все должно быть твоей проблемой? Нет, Гришка, ты точно спятил. А что, если она решит, что ты предложил ей нечто большее, чем просто временное пристанище? Вдруг она решит, что ты в нее влюбился? А потом обидится и откажется помогать тебе на суде? Ты думал об этом?

— Нет, я не думал, — согласился я.

— Так подумай, пока не поздно! Что ты вообще о ней знаешь? Откуда она взялась?

— Это я взялся. Ты понимаешь, она теперь даже ходить не может нормально! И все это — из-за меня. Понимаешь, из-за меня! Если я ее сейчас брошу, я не уверен, что смогу с этим жить.

— Кто бы мог подумать, что у тебя есть совесть!

— Это не совесть. Это.

— Идиотизм. Слушай, ну, хочешь, запихни ее на пару месяцев в какой-нибудь санаторий. Пусть ее еще полечат. Денег ей все равно дать придется, это факт. Но ты же никогда толком ни с кем не жил. Ты даже не представляешь, во что это может вылиться. Потом захочешь ее выгнать — уже не получится.

— Оксан, я уже все решил, — сказал я и повесил трубку. Точно такие же разговоры были со всеми. Все вокруг решили, что я спятил. Возможно. И наверное, я должен был к ним прислушаться. Но что-то внутри меня мешало теперь смотреть на мир Оксаниными глазами. Может быть, просто моя дурость. Тем более что очень скоро я смог убедиться в том, насколько Оксана-то была права! Нужно, нужно было ее слушать.

Но не думаю, что это могло бы хоть что-то изменить. Потому что я никак не могу забыть тот полет, который длился всего один миг или даже меньше. И то, как небо вдруг невероятно приблизилось, а потом все перевернулось вверх тормашками и обрушилось на меня. Как будто что-то невидимое, злое и куда более сильное, чем я, подбросило мое жалкое, слабое тело на три метра вверх и разбило его без сожаления. Так, словно во мне нет никакого смысла и нет необходимости меня больше для чего-то беречь. После такого начинаешь совершенно иначе смотреть на многие вещи. Я хотел, чтобы Ирина пока что, временно, побыла со мной. А там посмотрим. Я чувствовал, что виноват и что я теперь за нее в ответе. По этой причине мне хотелось не только знать, что она здорова, что снова может ходить и все такое. Я хотел бы увидеть, что она в порядке — целиком и полностью, что она, если хотите, счастлива. Да, это бы меня успокоило. Тогда я смог бы ее отпустить.

Глава 2 Дедукция от Ирины

Ирина запомнила тот день лучше, чем какой-либо другой день своей жизни. Запомнила она его от начала и до самого конца, когда ее легкое, слабое тело взлетело над дорогой и на долю секунды ей удалось увидеть мир сверху, почти так, как об этом рассказывали те, кто пережил клиническую смерть. Ирина тоже на короткий миг почувствовала, что вышла из своего тела, взлетела над ним и над всеми, и странное, упоительное чувство легкости заставило ее глубоко вздохнуть. Она не успела почувствовать ничего больше — ни страха, ни желания выжить, ни даже отчетливого понимания того, что же именно произошло. Она не успела закричать или попытаться спастись, и цепочка роковых случайностей выстраивалась быстрее ее реакций — пусть на несколько миллисекунд, но быстрее.

С того самого момента, как тьма расступилась, и к Ирине стали возвращаться сознание и боль, лишь одна мысль крутилась в ее голове, лишь одна мысль, в справедливости которой она не сомневалась: авария случилась из-за нее. Именно она, Ирина, была единственной причиной того, что произошло. Может быть, на ручку газа давила рука Григория, но на провидение или судьбу повлияла Ира. Она и только она была виновата в том, что случилось, и ей было невыносимо стыдно перед Григорием, который, как полоумный, носился вокруг нее и поил ее соком через трубочку. Если бы он понимал то, что понимала она, он бы развернулся и ушел, не оставив и следа. Если бы он мог посмотреть на мир ее глазами.

Она позвонила Петру утром того дня, когда Все Случилось. Официальным предлогом для звонка было то, что арендатором квартиры, где она жила, был Петр и, стало быть, было вполне уместно спросить о том, что ей делать с квартирой. Конечно, вопрос был не в этом. Она не знала, что ей делать со своей жизнью. Долгое время она пыталась убедить себя, что ей достаточно того, что Петр счастлив, что он живет полной жизнью, что он примирился с женой, а раз так — в чем же дело, ведь она никогда и ничего не хотела для себя. Она хотела всего только для него.

Это оказалось не совсем так, и к концу второй недели одиночества Ирина была вынуждена признать, что она, во-первых, не слишком готова вернуться в Таганрог. Идея жить снова со своими «якобы» родителями буквально приводила ее в отчаяние. А во-вторых, она вдруг начала с ужасом осознавать, что скучает по Петру, что ей наплевать, по большому счету, насколько он счастлив там со своей женой. Что она хочет его вернуть, хочет его для себя — и в этом желании уже вполне готова идти на крайние меры. Например, устроить какой-нибудь приворот или еще какое колдовство. Или просто позвонить ему и спросить, что ей делать с квартирой. Ей нужен был только повод, чтобы напомнить о себе, она была уверена, что Петр все еще любит ее и каким-нибудь способом они смогут в итоге быть снова вместе. Стоит ему услышать ее голос.

— Я не отвлекаю тебя? Ты можешь говорить? — спросила Ирина своим самым нейтральным, самым ласковым голосом.

— Ира? — в голосе Пети явственно слышались панические нотки.

— Я. мне нужно с тобой поговорить. Очень нужно, — она почувствовала, что от одного звука его голоса у нее начинают дрожать губы.

— О чем? Ира, я сейчас не могу. Я на работу еду. Ты могла вообще застать меня дома! — Петр был возмущен.

— Я не знаю, что мне делать с квартирой! — растерянно пробормотала она. — Ты заплатил за прошлый месяц. Зачем? Ты собираешься платить и дальше? Ты хочешь, чтобы я оставалась здесь? Я ничего не понимаю!

— О, Иришка, — Петр покачал головой и снизил скорость, чтобы припарковаться. Голос Ирины, действительно, заставил его сердце биться сильнее. Ее любовь, безусловная и сумасшедшая любовь глупой молоденькой девочки — как ему ее не хватало! В усердных попытках слепить осколки разбитой чашки они с женой смотрели друг на друга, как на мины замедленного действия. У них все хорошо получалось. Они были взаимовежливы, интересовались друг другом, шли навстречу. А ему снился секс с Ириной. И ее длинные рыжие волосы, намотанные на ладонь. Ее горящие от подлинной страсти глаза. Почему он заплатил за квартиру — он не знал.

Нет, знал прекрасно. Да, он хотел ее удержать. Но теперь, когда она позвонила, отчетливо понял, что это была ошибка. Слишком высок был риск. Если жена заподозрит что-то сейчас… он уже прошел это один раз, он знал, как плохо это — оказаться в водовороте развода. Имущество, дача, две машины. Сын, который отбился от рук. Общие друзья. Нет, Ирина не стоила всего этого. К тому же жена была теперь беременна, и то, ради чего они примирились, согласились забыть многое и простить еще большее, обрело реальный смысл. Нет, он не мог так рисковать.

— Ты можешь ко мне заехать? Нам просто нужно поговорить! — Ирина умоляла. Безумные надежды сливались внутри нее с таким же безумным отчаянием. И она понимала, как бесполезно это все, и знала, что это просто нелепо — вот так валяться у кого-то в ногах, но ничего не могла с собой поделать. Она любила его настолько сильно, насколько не любила саму себя, а себя она порой просто ненавидела. Такой безнадежно одинокий человек, как она, не может выбирать. Он берет то, что дают, а отдает все без остатка. Она хотела вернуть Петра.

— Я приеду. Ты сейчас дома? — спросил он, осторожно отъезжая от тротуара. Он посчитал, что до работы у него еще есть в запасе часик, а пробки небольшие. К тому же он может сказать, что заехал в банк проверить кое-что. Да, это было нехорошо, но соблазн был слишком велик.

Потом он пожалел об этом. Ирина была невыносимо хороша, невыносимо готова на все. Ее глаза горели огнем человека, приговоренного к расстрелу, она буквально бросилась к нему в объятия, разве мог он устоять?

— Я не могу без тебя. Не могу! — сказала она, прижимаясь своим идеальным молодым телом к его неидеальному, с начальными признаками артрита и небольшим ожирением в области живота.

— Мы не можем быть вместе, — грустно сказал он. — Я больше не могу обманывать жену.

— Но… разве прямо сейчас ты не обманываешь ее? — Она села на кровати и прикрыла обнаженную грудь руками. Ее щеки загорелись румянцем стыда и обиды. Она поняла, что Петр ничего не имел в виду, что это была только маленькая прощальная эскапада.

— Я человек, я слаб. Но больше мы не увидимся. Я позвонил квартирной хозяйке. Ты можешь жить здесь еще месяц.

— Ты не можешь меня бросить!!! — она вскочила и принялась лихорадочно натягивать на себя одежду, будто это были латы и кольчуга.

— Ирина, моя жена ждет ребенка.

— Что? И ты пришел сюда? — она ахнула и скривилась, словно от внезапной острой боли. — Зная, что я буду надеяться?

— Мне пора. Прощай, Иришка, — он быстро оделся, на ходу бросая скупые слова. Он был сух и деловит, а выходя из квартиры, вдруг обернулся и попросил не держать на него зла. Когда дверь за ним закрылась, Ирина увидела на зеркальном столике в прихожей какие-то купюры, какие-то деньги — всего тысяч восемь или девять. Зачем они тут, она не поняла, но вдруг почувствовала себя такой омерзительной, такой грязной — чуть ли не проституткой. Зачем она позвонила ему? Зачем звала, зачем приняла и отдалась ему снова? Только теперь она вдруг с полнейшей ясностью увидела, кто именно был у нее, кто был с ней все это время.

— Похотливый кобель! — крикнула она, и все ее существо наполнилось ненавистью. Ей захотелось мести. Захотелось чего-то большого и ужасного, а одновременно с этим ей вдруг захотелось умереть или хотя бы уснуть — надолго, если не навсегда. Пропасть в глубинах собственного сознания, чтобы пережить как-то этот ужасный момент. Ее никто не любит, она никому не нужна, даже самой себе. Даже своим родителям она никогда не была нужна, что бы они там ни говорили. Она — призрак, дурацкий системный сбой. Пора немедленно перестать быть наивной дурой, пора бы уже начать думать о себе, начать жить для самой себя, как это делают все вокруг!

Вот тут она и позвонила Григорию. Она давно знала, что Григорий мечтает затащить ее в постель. Так же как и то, что ничего другого этому красивому мужчине от женщин не нужно. В этом смысле он был даже более честным-благородным, чем Петр. Он не делал вид, что это любовь, он не говорил никаких правильных, романтических слов, не строил из себя бог весть кого. Жил для себя, как хотел и как мог. Занимался бессмысленными делами, производил на свет какие-то дикие, никому не нужные телевизионные программы, получал большие деньги за это, ел мясо и никак не задумывался о голодных детях в Уганде.

— Так и надо! Так и правильно! — крикнула Ирина самой себе. Слезы просохли, она решила идти и делать то, что хочет. Переспать с этим продюсером, может быть, даже согласиться сниматься у него в одной из этих дурацких программ, жеманничать и покрывать лицо слоем грима.

— Алло? Ты занят? — спросила она и дальше шла к нему, как партизан, попавший в плен и знающий, что его теперь ждет неминуемый расстрел. Ирина упала с небес на землю, и свое падение на бампер длинной, цвета темной, венозной крови машины она начала с того момента, как набрала Гришкин номер. Возмездие было ниспослано незамедлительно. Небеса не смогли смотреть на то, что она творит. Они не дали ей воплотить в жизнь свои решения, не допустили этого. Они подкинули ее вверх, прокрутили вокруг себя, показали мир, лежащий внизу, а потом обрушили на нее, как кару небесную. Провидение было к ней безжалостно, оно вознамерилось показать ей ее место — оно показало его, и никаких сомнений в этом не было. Григорий был тут ни при чем, и когда он сидел рядом с ней на краю ее больничной койки и просил прощения, говорил, как ему жаль, как все будет хорошо, как он сделает все возможное, чтобы поставить ее на ноги, она хотела рассмеяться ему в лицо и сказать, что это из-за нее он оказался в такой ситуации. Что его рикошетом зацепило ее собственной кармой. Не стой под стрелой! Но она не могла ничего сказать. Она была в коме. Потом, когда она из нее вышла, началась депрессия.

Впоследствии она изменила свое мнение. Она подумала, что, если бы Всевышний (или кто там еще сверху, алло?!) хотел покарать только ее, он бы нашел способ справиться с этим, не задев больше никого. А раз он оказался там вместе с ней, раз это был своего рода их общий час расплаты — это что-то да значит. Просто она еще не совсем понимала, что именно. Понять волю космического разума — не самая простая штука, но у Ирины было предостаточно времени, чтобы подумать об этом. И вот настал день, когда Григорий вдруг заявил, что не оставит ее в таком положении и будет заботиться о ней до самого конца.

— До какого конца? — усмехнулась Ирина. — Вроде доктор сказал, что до моей свадьбы все заживет!

— Я хочу, чтобы ты пожила у меня, пока полностью не восстановишься, — пояснил Григорий. — В Москве хорошие врачи, реабилитация. Тебе нужна физкультура, физиотерапия, процедуры.

— В Таганроге я тоже могу делать зарядку.

— Мне было бы спокойно! — Григорий замялся. Он не мог объяснить Ирине, почему именно хочет, чтобы она непременно у него осталась. Может быть, дело было в уголовном деле, которое на него завели? Ирина уже знала от следователя, что при таких травмах, которые она получила, уголовное дело заводится автоматически и что от ее поведения и отношения к произошедшему теперь зависит, посадят Григория в тюрьму или нет.

— Ладно, я поживу у тебя. Все равно мне некуда пойти, — согласилась Ирина. И в этот момент все частички пазла встали на свои места, и она вдруг поняла, что ей делать дальше и как ей жить. А главное, ради чего. Она посмотрела на Григория, улыбнулась и добавила:

— Спасибо тебе за все!

— Не за что, — он пожал ей руку и кивнул. И через несколько дней Ирина переступила порог Гришиного дома, на сей раз медленно, опираясь на уродливые металлические костыли, к которым уже вполне приспособилась. Григорий тащил ее вещи из больницы. Сумки и коробки с ее прежней квартиры он уже перевез, так что ей даже не пришлось туда возвращаться.

— Так, ты садись пока на диван, а я сделаю тебе чаю. Бутерброд с рыбой будешь? Ой, извини. Хочешь, с помидором сделаю. Я купил еще бананов и яблок.

— Спасибо, я пока ничего не хочу, — она помотала головой и улыбнулась. Она знала совершенно точно, чего именно хочет от Григория. Теперь оставалось только дождаться правильного момента, чтобы об этом сказать.

* * *

Больше десяти лет я жил один, принимая свое одиночество, как награду за хорошее поведение. Пару раз я решался на эксперименты и пробовал жить с девушкой. Не с Оксаной, с ней мы не провели вместе и недели. Мы то встречались, то расходились, били посуду и кричали друг на друга, устраивали бурю в стакане воды, бросались в объятия друг к другу, а потом расставались надолго, и каждый жил сам по себе. Оксана считает, что прекрасно меня понимает, но это не совсем так. Когда она уехала в Германию, я практически сразу нашел себе другую. Не могу сказать, чтобы я ее любил — я тогда вообще никого не любил, моим самым главным чувством была ненависть к Оксане, желание досадить ей, доказать, что я могу без нее. Так я прожил с девушкой почти полгода. Девушку звали Таней, и я должен признать, она делала все хорошо и правильно. Разве что она тоже, как и многие другие, слишком уж сильно старалась проложить путь к моему сердцу через мой желудок.

Я ненавидел блюда, которыми она меня потчевала. Каждый раз, когда я, приходя домой, на нашу съемную квартиру, обнаруживал красиво накрытый стол и свечи в высоких подсвечниках, мне хотелось убежать. Очень быстро я стал ненавидеть и кружевное белье, которым она пыталась заполнить брешь в общении, попытки затащить меня в постель каждый раз, когда у нее появлялось чувство неуверенности в себе. Я приходил поздно, бурчал по любому поводу, скучал по Оксане, а Таня мучилась и раздумывала над тем, что именно она делает не так. Разошлись мы спокойно, хотя она и плакала. Она надеялась, что у нас что-то получится. Я надеялся, что Оксана вернется в Россию.

Она вернулась и тут же вышла замуж. Не за меня. У меня тогда еще не было собственной квартиры, а ей теперь снова нужна была прописка в Москве. Германия не оправдала ее надежд, оставив у разбитого корыта. Она рассказала мне об этом, когда вернулась. Мы лежали на кровати у меня в квартире, я был счастлив. Секс с ней всегда был умопомрачительным. Кажется, в тот момент у меня была девушка, но не могу сказать с уверенностью, насколько у нас были серьезные отношения. Так бывает, что у девушек со мной отношения куда более серьезные, чем у меня с ними.

Оксанин муж был хорошим человеком, хотел простых вещей — детей, семейного уюта, отпуска в Испании. Оксана рассказывала мне о нем в промежутках между сексом. Мы так и не смогли до конца расстаться.

Когда Оксана родила сына, я уже купил квартиру, в которой живу сейчас, правда, она тогда еще стояла без ремонта и перепланировки — обшарпанная старая трешка с высокими потолками и запыленными окнами. Узнав, что у Оксаны теперь ребенок, а это значит, что ни при каких раскладах нам не быть вместе, я снова завел себе девушку и позволил ей иметь ключи от входной двери, но на второй раз это продлилось меньше трех месяцев. Девушка Лариса была истеричной, звонила мне без устали и устраивала скандалы. Она хотела замуж и лютой ненавистью ненавидела Оксану.

— Знаю я, какая у вас дружба! — справедливо замечала она, но я, тем не менее, негодовал.

— Если ты любишь меня, должна доверять мне! — я разыгрывал из себя оскорбленную невинность, но проблема заключалась в том, что я бы сам не стал себе доверять. Оксана то появлялась в моей жизни, то уходила, и отношения наши были странными, нечестными и неустойчивыми. Но они были самыми стабильными в моей жизни, это факт. Больше ни с кем и никогда я не продержался так долго. Наверное, по большей части из-за того, что Оксана никогда не имела на меня никаких видов. Она принимала меня таким, какой я есть, и волновалась за меня. Сейчас она волновалась, чем закончится эта история с Ириной. Она была уверена, что ничего хорошего из этого выйти не может. Но мне почему-то нравилось, что молчаливая, погруженная в себя Ирина сидит на моем подоконнике и смотрит на большую, освещенную яркими огнями дорогу именно сквозь мое окно. Наверное, потому, что Ира ни разу не попыталась ничего мне приготовить. В этом у нее с Оксаной оказалось много общего.

— Что ты там высматриваешь? — поинтересовался я, подойдя к ней. — Что-то интересное?

— Уже три ДТП, — сказала Ирина и показала пальчиком на три недвижимых пятна, разделяющих перетекающий влево и вправо транспортный поток, медленно растягивающийся по проспекту Мира.

— Ну, это мелочи, — я посмотрел на улицу через ее плечо. — Никаких повреждений, одни только поцарапанные бамперы.

— Я не понимаю, почему они не могут ехать спокойно. Какая глупость — стоять вот так часами в ожидании гаишников.

— Да уж. Хочешь, посмотрим кино? — Ирина ненавидела современное телевидение, но, как выяснилось, вполне положительно отнеслась к хорошему кино. Порой оно тоже бывало скучно, но все же не настолько. Некоторые фильмы нам даже нравились, но, в любом случае, наша жизнь была пуста и нетороплива, делать нам все равно было нечего. Ирина мастерила свои магниты и какие-то поделки, игрушки из глины. Она вылепляла их, расписывала, и они получались у нее действительно милыми, но все же много времени она на них не тратила. Она, как и я, погрузилась в какое-то сонное небытие, мы перелистывали календарь и проживали дни, один за другим.

— Ты скачал что-то новое?

— Что-то про резиновую куклу. Кажется, «Ларс и реальная девушка». Трейлер забавный. И у нас еще осталось вино!

— Ты бы завязывал с вином, а? — Ирина сползла с подоконника, опершись на мою руку. Я подхватил ее еще до того, как она меня об этом попросила. Я просто знал, что она сейчас спрыгнет, и подошел к ней. Да, мы были, определенно, похожи на старую супружескую пару, только без секса. Хотя я бы, если честно, от секса не стал отказываться. Только вот не судьба. Ирина на меня даже не смотрела.

Она все еще прихрамывала. Каждый день я возил ее в поликлинику на процедуры, два раза в неделю в бассейн, также мы гуляли. Дни были похожими один на другой, но мне это нравилось, и я бы согласился вести такую жизнь еще долго. Однако это было невозможно, и суровая реальность грозила в ближайшее же время обрушиться на меня. У меня кончались деньги.

Я прожил много лет, бездумно швыряя деньгами, и все же кое-какие накопления у меня были. Еще капал кое-какой процент с уже запущенных проектов, имелись вклады в банках, на счетах еще не было пусто. Но работы не было. На телевидении со мной разговаривали вежливо и холодно, давая понять, что мне не стоит даже и надеяться на милость со стороны руководства каналов. Я был — персона нон грата, и во многом это было Димулиных рук дело, как мне удалось выяснить через доверенных лиц. Он запустил убийственный сюжет в эфир, он же пустил слух о том, что я сидел за рулем «Ямашки» совершенно пьяный, да еще и накачанный наркотиками. Всем было плевать на правду, всем нравилась такая ложь. Меня даже просили выступить с интервью, хотели устроить мое принародное распятие, но я послал всех к чертям собачьим.

— Слушай, ты не мог бы забрать деньги за мои магниты? — спросила Ирина, заставив меня вынырнуть из грустных мыслей.

— А что, тебе удалось их продать?

— У меня их оптом купили. Я дала объявление в сети, — пояснила она, пожав плечами. Я хмыкнул, спросил куда ехать. Выяснилось, что в Коньково. Я подумал, что, возможно, мне тоже есть смысл научиться делать сувениры и магнитики. Ремонт «Бентли», оплата Ирининых операций, установка штифтов, снятие штифтов, всевозможные процедуры. Оксана криком кричала, чтобы я хотя бы чеки собирал, чтобы их потом показать на суде. Опять же, суд. Я был уверен, что Ирина вступится за меня. В конце концов, я был трезвым, что бы там ни показывали по ящику, я просто ошибся. Но перспектива тюрьмы все же оставалась.

Преступление и наказание. Это удивляло меня. Я не мог поверить, что действительно, на самом деле совершил преступление. Какое? Даже Раскольников ведь долго вынашивал свой замысел, выслеживал старушку-процентщицу, а потом уже убил ее и ее сестру, зарубил топором. Это да, это я понимаю — преступление. А что совершил я? Не успел завершить маневр, выехал на несколько секунд позже. Да если бы не прекрасные скоростные качества «Бентли», ничего бы не было.

Все отвернулись от меня, я совершенно не представлял, куда податься, как жить дальше, чем заниматься. Пойти в менеджеры по продажам? «Могу я чем-нибудь помочь?» Господи, это было просто смешно. Если бы не было так грустно. Пока ситуация с судом не разрешилась, я не очень-то хорошо соображал. Большая часть моей жизненной силы уходила на то, чтобы поддерживать Ирину, а также на то, чтобы успокаивать нервы. Я прилично выпивал. С тех пор, как я остался без работы и без друзей (вот она, профессиональная дружба!), не было никаких причин, чтобы хранить трезвость.

— И сколько мне должны отдать? — спросил я Ирину.

— Так, я тебе все тут запаковала. Мне еще нужно, чтобы ты купил мне материалов. Я тебе составлю список. Мне должны отдать сорок тысяч.

— Сорок штук?

— Да. А что? — Ирина посмотрела на меня своими зелеными глазами. Потом поправила выбившуюся прядь рыжих волос. — Только ничего не перепутай. Постарайся доехать до клиента трезвым. Как ты думаешь, может, мне открыть свой сайт? Можно было бы устроить интернет-магазин.

— Ира, а ты хоть понимаешь, почему я пью? — спросил я, испытывая мучительное желание выпить прямо сейчас.

— Ну, потому что ты — алкоголик? — с улыбкой предположила она.

— У меня через две недели предварительное слушание. Ты говорила со следователем?

— Да, — подтвердила она, и по ее лицу вообще невозможно было ничего прочитать. Собирается она посадить меня в тюрьму? Оценила ли то, как я старался все исправить? Как вообще она ко мне относится?

— И что?

— Что? — она снова посмотрела на меня, невинно хлопая ресницами.

— Что ты решила сказать на суде?

— А что бы ты хотел, чтобы я сказала? — она хитро прищурилась, и я вдруг почувствовал, что она что-то темнит. Господи, неужели после всего, что я сделал, после этих месяцев вместе, после того, что я предоставил ей жилье, она хочет меня наказать?

— Я… — я откашлялся, потом пошел и все-таки налил себе виски. Не удержался, выпил, повернулся к ней и сказал, пока кураж не прошел. — Я бы хотел, чтобы ты подписала ходатайство о прекращении дела. Ты можешь, по закону, если потерпевший и… преступник. В общем, если мы примирились, то уголовное дело могут прекратить.

— А ты как считаешь, ты и в самом деле — преступник? — спросила эта невыносимая девчонка. И снова ухмыльнулась. Я почувствовал, как холодный пот пробивает меня сквозь рубашку. Я не хочу в тюрьму.

— Я, конечно, ужасно поступил. Но это была случайность. Я же не хотел. Ира, мне очень нужна твоя помощь на суде. Я буду тебе помогать, можешь жить у меня и дальше, сколько захочешь, сколько понадобится.

— Правда? — встрепенулась она. Я загорелся.

— Это то, чего ты хочешь? Слушай, я не возражаю. Мне даже нравится, что ты здесь. Будем смотреть кино, будешь лепить свои магниты. Я же не против. Только помоги мне. — я посмотрел на нее, на ее безмятежное, спокойное и, кажется, удовлетворенное выражение лица. Она улыбалась и смотрела на меня. Это мне не нравилось.

— Я с удовольствием принимаю твое предложение… на некоторое время. Может быть, на год или около того. Мне нужно кое с чем разобраться, встать на ноги, организовать свою жизнь.

— Я о том и говорю, — обрадовался я.

— И я напишу все, что ты хочешь, на суде. Я не считаю тебя преступником, я вообще думаю, что это была карма.

— Карма? — я нахмурился. Как я не люблю эти ее штучки, эти талисманы, эзотерическую ерунду и прочее. Хотя я до сих пор не мог забыть то, как она сказала мне, что мы с ней, по ее мнению, связаны чем-то большим, что мы встретились не просто так, и во всем этом есть своя судьба. Да уж, судьба.

— Да, карма. Назови любым словом, которое тебя устроит. Провидение, искушение, путь.

— Ни одно из них мне не нравится, — я улыбнулся краешком губ, потом отпил еще от стакана с виски.

— И я хочу, чтобы ты сделал для меня кое-что еще.

— Что угодно, — пообещал я, думая только о том, что призрак тюрьмы растворяется за горизонтом. Я буду свободен дальше. Свобода, как и одиночество, — большая награда, главный приз. Я уже не настаивал на одиночестве, дайте мне хотя бы свободу.

— Только ты должен понимать, это не связано с тобой. Никак. Это нужно только мне. Я не испытываю никаких ожиданий от этого, ты понимаешь? — Ирина смотрела на меня, как на ребенка, и прикусывала губу в нервном нетерпении. Кажется, ей действительно было что сказать.

— Отлично. Я все понимаю. Чего ты хочешь? Денег? Помощи? Я не знаю, может, тебя пристроить на телевидение? Меня там, правда, сейчас не слишком-то привечают, но я могу через Бодина поговорить.

— Я хочу ребенка, — сказала она.

— Что? — я поперхнулся и закашлялся. Ирина подошла ко мне и постучала мне по спине. Лицо ее оставалось спокойным, в то время как мне было ясно — она окончательно спятила.

— Я хочу ребенка. Я хочу его только для себя. Мне нужен ребенок, мой собственный. Я уже взрослый человек, возраст подходит. Я не хочу замуж, не хочу никаких обязательств, не хочу любить. То есть… я хочу любить этого ребенка, но на этом все. Ты тоже не хочешь никаких обязательств. Согласись мне помочь с ребенком — и я помогу тебе в суде.

— Это просто шантаж! — прохрипел я, по-прежнему задыхаясь.

— Мне больше никогда ничего от тебя не понадобится. К тому же ты всегда хотел со мной переспать! — заявила Ирина спокойным тоном. Я глубоко вздохнул, а потом пошел и налил себе еще виски — полный бокал. В чем, в чем, а в этом она была права. Я хотел с ней переспать с самого первого дня, как мы познакомились. Но мог ли я предположить, во что мне это обойдется? Никогда. Нет, только не это. Не такой ценой. Права была Оксана, эта Ирина — совершенно сумасшедшая девица. С этим не поспоришь!

Глава 3 Кручусь, как могу

Я — не герой нашего времени, вовсе не смелый человек, не сильная личность, не лидер и никого никогда не звал на баррикады. Меня вырастили три женщины, а единственный мужчина в доме — мой папа — подыгрывал им в этом, как мог. Я был младшеньким, так что мне практически никогда не приходилось принимать никаких решений, и надо сказать, я вполне привык к тому, что женщины не только старше, но и сильнее меня, решительнее и умнее. Так что меня вполне можно посчитать маменькиным сыночком, не способным ни к поступку, ни к ответственности за него. И все же, когда женщина предлагает тебе стать отцом своего ребенка, поневоле задумаешься. Даже моей безответственности и разгильдяйства было недостаточно, чтобы воспользоваться ситуацией и наплевать на последствия. Уж извините, речь идет не о чем-то там, речь идет о ребенке. О живом человеке. Даже я это понимал. Даже я, но не Ирина.

Когда я услышал, чего именно она от меня хочет, я решил, что она рехнулась. Что доктор был не прав, когда говорил, что ее мозг совсем не пострадал в результате аварии. Правда, и раньше Ирину никто бы не назвал совершенно нормальной. Она стояла посреди моей кухни, держала в руке бокал с красным вином напополам с водой и улыбалась.

— А что такого? — пожала плечами она.

— Что такого? Это же не котенок, нельзя вот так взять и завести ребенка!

— Это почему же? Огромное количество женщин именно так и поступают. И огромному количеству мужчин на это наплевать. Они делают свое дело и отваливают.

— Я так не могу! — возмутился я, выхватив у нее из рук бокал. — Ты, кажется, перепила. И потом, как ты собираешься растить ребенка? Ты только-только начала нормально ходить. Работы у тебя нет, денег тоже. Я не понимаю, почему я должен быть тут голосом разума? У тебя что, биологические часы сошли с ума?

— Все это — твои ужасные аргументы — это полная ерунда, — заявила она, налив себе воды из фильтра. — Я прекрасно смогу вырастить ребенка. У меня есть жилплощадь.

— Та, что ты снимала? Или ты имеешь в виду мою жилплощадь? — язвительно уточнил я, но лицо сумасшедшей Ирины оставалось невозмутимым.

— Та, где я прописана. В Таганроге. У нас там тепло и красиво, море рядом, ребенку будет там хорошо. Я неплохо зарабатываю своими сувенирами.

— Если тебе за три месяца заплатили сорок тысяч рублей, это еще не значит, что ты неплохо зарабатываешь! — возмутился я. — Ты живешь на мои деньги.

— Ну так я стану работать больше, — Ирина нахмурилась. Мы спорили до самой ночи, потом, на следующий день, мы снова принялись обсуждать все это. Кончилось, конечно, криками и истериками с обеих сторон. Ирина кричала, что я ее не понимаю, что ей нужно, чтобы у нее был кто-то, ради кого она могла бы жить.

— Не пугай меня своими суицидальными наклонностями. Я тебя сейчас в психушку оформлю!

— Да? И что ты им скажешь? — кричала она. — Что я хочу ребенка? Заберите ее, дяденька доктор, она ребенка хочет!

— Ты… ты разговариваешь во сне. Ты можешь сидеть и часами смотреть в окно, не двигаясь. Ты не ешь мяса. Как ты можешь считать, что совершенно нормальна?!

— С каких пор признаком нормальности стал каннибализм? Поедать себе подобных — отвратительно и мерзко.

— Все вы — хиппи — психи. Нет! Ни о каком ребенке не может быть и речи.

— В таком случае я всем скажу, что ты специально врезался в «Бентли». Скажу, что ты разрушил мою жизнь — и пусть тебя расстреляют! — Ирина стояла напротив меня, разъяренная, раскрасневшаяся, и глубоко дышала. Ее грудь вздымалась. На ней была всего лишь простая белая футболка с надписью «Дикая мята», она стояла босая и притопывала от злости длинными обнаженными ногами. Я не испытывал никакого желания всем этим обладать. То есть… испытывал, конечно. Но на войне как на войне. Не сейчас и не на таких условиях.

— Уж лучше пусть я пару лет в тюрьме отсижу, чем сделаю несчастным ребенка.

— С чего ты взял, что он будет несчастным? — окончательно распалилась она. — Почему это ты решил, что мой ребенок будет несчастным? Почему ты взял на себя право.

— Да потому что! — выкрикнул я. — Посмотри на себя. Глупенькая несчастная девочка, решившая убежать от всего мира, потому что ее бросил Петя. Если ты сама несчастна, как ты можешь сделать счастливым ребенка?

— Ты… ты… я ненавижу тебя! — прошептала Ира и убежала плакать к себе в комнату, к своей глине, краскам и тихой, однообразной и навязчивой эзотерической музыке. Я остался стоять, один, посреди собственного холла, и чувствовал себя почему-то последним мерзавцем. Но ведь я был прав. Я был совершенно прав, и даже больше — я чувствовал себя почти героем, почти рыцарем. Я не стану подыгрывать запутавшейся женщине, чтобы вытащить себя из тюрьмы. И пусть она сейчас этого не понимает, когда-нибудь все равно поймет. Пусть чуть-чуть подрастет, переживет потерю своего Петра, найдет какого-нибудь нормального мужика и родит ему хоть пятерых. Как там у них, у хиппи, принято. Нет, не могу я ввязаться в такое дело, взять на себя грех и оставить ребенка, одного. И так у нас в стране достаточно матерей-одиночек.

А что будет со мной — так ли это важно? Я. Я не пропаду. А если и пропаду — какая разница. Забавные мысли приходили мне в голову. После того, что со мной случилось, и, в особенности, после того, как меня без минуты промедления выкинули из «Стакана», меня почему-то уже мало что пугало. Я даже вдруг понял, что не страшусь и тюрьмы. То есть страшусь, конечно. Но если все взвесить и прикинуть.

Я взял телефон, набрал номер одного своего знакомого риэлтора, Кольки Скобкина. Николай тут же выразил свои соболезнования в связи с произошедшим. Я поморщился. Слишком публичным стало мое дело, и у каждого знакомого теперь имелась своя версия моей ситуации, каждый имел свою позицию. Кто-то сочувствовал мне и был на моей стороне, справедливо полагая, что такое может произойти с любым. Кто-то порицал пьянство за рулем и был, таким образом, заодно с Димулей, на стороне обличающего правосудия. Такие знакомые разговаривали со мной сухо, спрашивали, что именно мне нужно, говорили, что очень заняты. Когда я пытался донести до них, что в тот злополучный день был совершенно трезв, они сухо соглашались, и совершенно ясно было, что они мне не верят.

— Рассказывай! — как бы говорили они. — Все вы так считаете. А что еще вам остается! Убьете человека, а потом все норовите от правосудия улизнуть. Но мыто знаем.

— Привет, ты как? — спросил Скобкин. — Слышал, ты теперь в свободном полете?

— Что-то вроде того. Только ненадолго, как мне кажется, — усмехнулся я. Все-таки было неприятно, что не осталось ни одного человека, который бы просто ничего обо мне не знал. Я словно попал в смешной и глупый ролик «Youtube», который посмотрели несколько сотен тысяч человек. В принципе, это так и было. В конце концов, ролик с видеорегистратора «Бентли» до сих пор висел в Интернете, несмотря на все мои попытки его оттуда убрать.

— Что, думаешь, все так серьезно? — спросил Коля. — А чем я тебе могу помочь? Хочешь продать квартиру? Будешь откупаться?

— Нет, это нет, — немедленно огорчил его я.

— Нет? — голос Скобкина поскучнел. — А что тогда?

— Да вот, думаю я, а нельзя ли мою квартиру сдать в аренду на пару лет? — спросил я. С минуту Скобкин вникал во все своеобразие моего замысла.

— Ты так ставишь вопрос? — оживился он. — То есть, пока ты будешь там.

— А что? — усмехнулся я. — Меня же будет государство содержать. Я буду варежки вязать, а оно меня будет кормить и поить. Работы у меня все равно нет, а за пару лет можно на аренде поднять приличные деньги. Какие именно, кстати?

— Ну у тебя и нервы! — восхитился Скобкин и принялся рассчитывать мои будущие прибыли, не забывая учесть и свой собственный процент. Я же стоял, облокотившись на дверной косяк, и думал, что мать, конечно, сначала будет причитать и биться в истерике, а потом займется моим обеспечением, и вся тюрьма будет завалена котлетами и пирогами. Друзья, те, кто не отвернулся, подгонят сигарет. Все не так плохо. Два-три года — еще не вся жизнь. Зато у меня будет время подумать, как жить дальше. И чего я хочу. Черт, да на это тюремное заключение можно смотреть вообще как на своеобразный отпуск. Или как на отсрочку от принятия решений. Все не так плохо. Надеюсь только, мне повезет с сокамерниками, а то от тех кадров, которые мы снимали про московские СИЗО, меня всего пронизывал холод. Впрочем, я-то пойду не в СИЗО.

— Ну и сволочь ты! — вдруг раздался голос за моей спиной. Оказывается, Ирина все слышала. У нее было заплаканное лицо, опухшие, красные глаза.

— Ты просто не понимаешь. То, что ты придумала, — полная ерунда.

— Как скажешь, — она поджала губы, и больше мы не разговаривали до самого суда. Она засела у себя в комнате и практически не выходила оттуда. Я даже пытался специально подловить ее, ведь должна бы она ходить хотя бы в туалет. Но она умудрялась просачиваться туда именно в те моменты, когда я отходил со своего поста в гостиной. Странно, как это у нее здорово получалось — вычислять эти моменты. Просто хиппи-невидимка. Так что толком мы снова увиделись только в день суда.

* * *

Чего я ожидал — не знаю. Наверное, чего-то более торжественного или устрашающего, что ли. Не такой странно-прозаической картины, не этого спокойного расслабленного выражения лица судьи, не того, как зевнул скучающий адвокат. Даже прокурор смотрел на меня без ненависти или осуждения, он просто был на работе и представлял сторону обвинения. Ирина сидела рядом с ним, бледная, ее зеленые глаза горели недобрым огнем, рядом с ней лежала искусственная дубленка, которую я купил вместо ее дикой куртки-телогрейки. И, кажется, ей единственной было дело до того, что тут происходит. Ее глаза горели жаждой мести.

— Так, все стороны на месте? Явка обеспечена? — скучающим тоном спросил судья — худой, высокий мужчина в потрепанной, давно не стиранной черной мантии. Она висела на нем, придавая ему вид пугала, особенно если он разводил руки в стороны.

— Все прибыли, кроме Макарова Ильи Сергеевича, — сообщил прокурор. — Он прислал заявление. Он уже не имеет претензий к обвиняемому, попросил рассмотреть дело в его отсутствие. Его свидетельские показания в деле имеются.

— Паспорта передайте секретарю, — судья кивнул в сторону невыразительной девочки в углу. Я передал документы своему адвокату, и все представители властей — прокурор, судья и мой адвокат — погрузились в бумаги. Повисла забавная пауза. Вот он, суд справедливый и неизбежный, который «именем Российской Федерации». Я видел дело, был ознакомлен с ним еще перед предварительным слушанием. Там были фотографии с места ДТП, те, где Ирина лежит на асфальте в неестественной позе, а шлем отлетел в сторону. Кожа на лице мертвенно-серая, губы в крови, глаза закрыты, она похожа на труп. Увидев фотографии, я вздрогнул. Я успел забыть все обстоятельства того дня, это было уже давно. Теперь, когда кругом зима, и все мы додавливаем, как остатки зубной пасты, последние дни января, в события того теплого летнего дня уже невозможно поверить.

— Передайте через пристава медицинское заключение! — сухо попросил судья через некоторое время. Я чувствовал, как кровь вдруг разгоняется и стремительно разбегается по моим венам, и волнение все же возникает, и нарушается дыхание, и наворачивается какой-то комок в горле. Рядом со мной никого, кроме адвоката. Я скрыл от своей родни настоящую дату заседания, все думают, что меня будут судить завтра. Возможно, завтра я буду уже в местах, не столь отдаленных. Интересно, кстати, почему их так называют? Ведь на самом деле они очень даже отдаленны. Меня могут упрятать на самый Север, а могут отвезти и в какую-нибудь Самару. Никто не знает точно, но я, конечно, уповаю на Самару.

— Ваш подзащитный ознакомился с материалами дела?

— Да, ваша честь, — спокойно отвечает мой адвокат. За все эти месяцы я не перебросился с ним и парой фраз. Он настоящий профессионал и поэтому предпочитает не вводить меня в курс дела, только деньги берет.

— Где акт?

— Вот, — адвокат протягивает приставу какую-то очередную бумагу. Сколько бумаг, боже мой. Наш с Ирой полет длился не больше нескольких секунд, а бумаги пишут много месяцев, подшивают в папки, формируют доказательную базу. Накануне я подписал еще одну бумагу, поручение Коле Скобкину сдать мою квартиру в аренду на тот срок, на который меня осудят. Уверен, он теперь молится за меня. Надеется, что мне дадут срок по верхней планке — три года — и бизнес будет процветать.

Я удивлен, что на заседании нет ни одного журналиста, учитывая, какой резонанс в свое время наша авария вызвала. Все позабыто, все быльем поросло. С тех пор много воды утекло. По-настоящему пьяный водитель, к тому же сын депутата, врезался в автобусную остановку. Погибло трое, еще шестеро были госпитализированы. Где-то в Подмосковье водитель маршрутки, находящийся в состоянии наркотического опьянения, врезался в припаркованную на обочине «Газель», там тоже были трупы. Мы с Ирой стали неинтересны. Она пришла в суд на своих ногах, даже без костылей. Проза жизни. А может, Димуле просто вовремя не донесли о дате заседания. Откуда я знаю, как там при нем работают наши братцы-кролики, редакторы программ. Возможно, что плохо.

— Так, какие-либо ходатайства есть? — спросил судья, наконец подняв голову и оставив в покое бумаги. Он оглядел зал, посмотрел на меня с вежливым интересом, потом перевел взгляд на Ирину и оживился. Ирина пришла простоволосой, ее длинные блестящие волосы рассыпались по плечам и сияли, отражая искусственный свет. Она была невыразимо юной и необычной, конечно, она приковывала взгляд.

— Нет, ваша честь, — ответил мой адвокат.

— Нет, ваша честь, — эхом вторил ему прокурор.

— В таком случае слушается дело о причинении тяжкого вреда здоровью. Статья номер… — судья начал зачитывать обвинение. Он читал так быстро, что я, по большому счету, не успевал даже понять, что он говорит. Скорость у него была — Малахов отдыхает, а вот эмоциональности недоставало. Его монотонное бормотание могло бы даже усыпить, но не меня, конечно. Все, что тут происходило, слишком сильно меня касалось.

— Ваша честь, хоть в данном деле и не удалось зафиксировать факт опьянения за рулем, тем не менее, нарушения были столь значительными, что нельзя не учесть… — прокурор свирепствовал. Впрочем, у него работа такая. Ирина сидела, красная, как вареный рак, и старалась на меня не смотреть. Я попытался представить, как буду смотреться с бритой головой. И еще вспомнил, что не успел сходить на осмотр к стоматологу, хотя хотел ведь. Потому что вдруг у меня в тюрьме заболит зуб, а там даже доктора нет. Не то чтобы у меня что-то болело сейчас. Но я хотел бы быть уверенным, что мне не придется потом выдирать зубы без анестезии только потому, что я забыл сходить на профилактический осмотр.

— В материалах дела имеется медицинское заключение, согласно которому потерпевшая понесла значительный ущерб здоровью. Молодая женщина была бы убита, если бы не чудо.

— Ну что вы такое говорите! — не успел прокурор договорить, как вдруг из-за своего места вскочила Ирина. — Ничего подобного. Ничего я не была убита! И вообще, это все была случайность.

— Сядьте, — приказал ей прокурор строгим голосом. Ирина послушалась, но было заметно, что до нее дошло, наконец, что все происходящее совсем не игрушки. Все же, хоть она и молода, но не глупа. И не совсем же она зверь, чтобы…

— Поскольку примирения сторон не состоялось, мы продолжаем рассмотрение дела в общем порядке. Продолжайте, пожалуйста, — судья кивнул прокурору, а Ирина растерянно перевела взгляд с одного на другого. Прокурор продолжил выкрикивать громкие обвинительные лозунги и тыкать в меня пальцем. Он озвучивал и без того известные факты, но когда он вдруг сказал, что требует покарать меня по всей строгости закона, выдав мне на-гора все три года заключения в колонии общего режима, Ирина вдруг выкрикнула в ужасе:

— Но ведь я не знала!

— Что вы не знали? Что этот молодой господин — преступник? — сострил прокурор, за что был награжден не только Ирининым, но и презрительным взглядом моего обычно скучающего адвоката. Судья в нерешительности перебирал бумаги, не зная, то ли ему продолжать, то ли объявить перерыв и пойти, может, пообедать.

— А его действительно посадят в тюрьму? — вдруг спросила она и снова подскочила. Прокурор потянул ее за рукав, пытаясь усадить, но она только еще больше распалилась и вырвала свою руку.

— Ну, это мы еще посмотрим, — поднялся с места мой адвокат. — Ваша честь, можно комментарий?

— Ну, конечно, — кивнул судья, но Ирина снова перебила всех и заговорила, на сей раз громко и твердо, хоть голос и дрожал немного.

— Все это какая-то чушь!

— К порядку!

— Послушайте, он же все переврал. Разве это правосудие?!

— Успокойтесь! — процедил сквозь зубы прокурор. — Сейчас уже не время. И потом, кто и что переврал?

— Да вы же и переврали!

— Позвольте! — покраснел от возмущения прокурор.

— Не позволю. И вообще. У меня есть ходатайство! Оно у меня есть! — заявила Ирина и посмотрела на меня. Ее лицо, красивое, бледное, зарделось, и веснушки стали заметнее.

— Успеешь еще все про меня рассказать! — усмехнулся я. — Все страшную правду. Всему свое время, Иришка. Не волнуйся, меня покарают по всей строгости!

— Так, порядок в зале заседания, — судья нахмурился, а адвокат теперь принялся внимательно рассматривать Ирину, прикидывая, какие еще проблемы она может нам организовать. Он уже пробовал с нею договориться, несколько раз пытался вступить с ней в диалог, но она отказывалась категорически, заявляя, что только я могу с ней поговорить и что я прекрасно знаю, чего она хочет в доказательство примирения. Адвокат пытался выяснить, что же это такое у меня. «Миллион рублей? Два? Машину? Путевку на Бали? Хочет, чтобы вы на ней женились? Так женитесь!» — говорил он. И, если бы дело было в штампе в паспорте, я бы, возможно, превозмог самого себя и изобразил подобие семьи на какое-то время — ради истинной свободы пожертвовал бы бумажным статусом. Хотя, возможно, и нет. Все-таки это ужасно противно.

— Чего же ей надо? Вам бы лучше с ней жить раздельно с самого начала. Она может еще подкинуть нам проблем, — сказал адвокат еще в самом начале, в этом смысле он был полностью согласен с Оксаной, он тоже не ждал ничего хорошего от нашего соседства. Все они были правы, я должен признать.

— То, чего она хочет, я ей дать не могу. Окончен разговор, — только и оставалось сказать мне. Ребенок — это был совершенно сумасшедший запрос. Она вела себя по-детски, она сама была совсем еще ребенок, несмотря на возраст в паспорте. В каком-то смысле Ирина до сих пор была инфантильным подростком, которому вдруг захотелось не луну, а, для разнообразия, живую игрушку. Не щенка, не попугайчика. Собственного ребенка. Все это время я думал о том, что она говорила, и о том, чего хотела от меня. Это было бы сумасшествием, разве нет? Лучше в тюрьму!

— Извините, ваша честь, — Ирина потупилась. — Но я очень хочу сказать.

— Что? Что-то не так? Может, у вас есть добавления к иску? — судья смотрел на Ирину с участием и теплотой, как только может реагировать мужчина, наделенный властью, на юную девушку, с которой поступили так жестоко и несправедливо. Он был целиком и полностью на ее стороне. Час от часу не легче! И что она сейчас скажет? Потребует, чтобы я сделал ей ребенка прямо в зале суда?

— Да, есть. То есть… я хочу сказать, он ни в чем не виноват! Ваша честь, это он из-за меня попал в аварию.

— В каком смысле? — опешил судья. И прокурор моментально покраснел и заерзал на своем месте.

— В кармическом! — выпалила Ирина, повергнув все судебное заседание в шок. Я вскочил и крикнул ей, чтобы она перестала.

— Это просто глупо, зачем ты это затеяла сейчас? — спросил я.

— Ты не знаешь! Я не должна была тебе звонить. Я в тот день хотела покончить с собой. Нет, не так. Я просто не хотела жить дальше. Меня бросил мой… — Ира запуталась и замолчала. — Он бросил меня второй раз, еще и деньги оставил.

— Вы что, каким-то образом подстроили аварию? Может, вы чего-то не договариваете? — сощурился мой адвокат, а судья смотрел на все происходящее совершенно изумленным взглядом. Цирк был тот еще, тут его можно понять.

— Ничего она не подстраивала. Она просто глупая маленькая девочка, — возмутился я.

— Да! Да, я глупая! — кивнула она. — И упрямая. Ваша честь, а могу я каким-то образом забрать свое заявление прямо сейчас? Ведь он… Гриша ни в чем не виноват! Вы бы видели, как он выхаживал меня в больнице! Он же от меня не отходит. И… он очень хороший человек.

— Ну, спасибо! — я стоял ошарашенный и только разводил руками.

— Но почему же вы раньше молчали? — опешил судья. Прокурор уже откровенно злился и резкими движениями перекладывал бумажки в своей папке. На Ирину он даже не смотрел.

— Потому что… потому что я — очень плохая. Да, я очень плохой человек. Я хотела, я надеялась выбить из него кое-какую компенсацию. Но он и так уже очень, очень много для меня сделал. Он и деньги давал, и операции оплатил, и вообще. Он хороший человек, правда. Даже прекрасный. И он совсем не был пьян. Ни капли не пил. Это я не должна была.

— Так что же нам делать? — растерялся судья.

— Слушайте, давайте рассмотрим дело по существу! — влез прокурор, вставая рядом с Ириной. — Все эти эмоции. Плохая, хорошая. Какая разница. Вы пролежали в больнице три месяца, у вас только недавно штифты из кости удалили.

— И он оплатил мне все процедуры. И бассейн. И вообще, вы не знаете его, ничего о нем не знаете! — Ира вдруг принялась злиться и кричать на прокурора. — Да вам лишь бы человека в тюрьму упечь. Лишь бы галочку в отчете!

— Позвольте, я вмешаюсь, — вдруг вынырнул из небытия мой адвокат. — Я не думаю, что мы должны рассматривать дело по существу. Примирение сторон, как вы видите, у нас налицо. А оформить его я могу за пять минут. И ходатайство потерпевшей о прекращении дела тоже.

— Вы с ума сошли? Прямо сейчас? Не поздновато ли?

— Нет, не поздно! — всплеснула руками Ирина. И, повернувшись к судье, взмолилась: — Можно? Ваша честь, пожалуйста?! Неужели же вы посадите хорошего человека в тюрьму!

— Я, собственно. — судья замер на секунду в нерешительности, а потом еще раз посмотрел в Иринины глаза и опустился на свое место.

— У меня и принтер с собой, — добавил адвокат деловито и тут же принялся доставать оборудование, бумагу и ноутбук из своего бездонного чемодана. Только теперь я понял, почему он всюду таскается с этим огромным уродливым чудищем. Вот именно ради таких случаев.

— Нет, ну это уже какой-то беспредел, — прокурор вскочил, захлопнул папку с бумагами и принялся кому-то строчить эсэмэску. Я сидел и смотрел на Ирину, а она не сводила глаз с меня. Я с удивлением отметил, что за все эти месяцы я сильно привязался к ней, хотя и не потому, что она была со мной излишне любезна. По правде сказать, иногда она не была даже достаточно вежлива. Насмехалась и глумилась — это да. А иногда мне ужасно хотелось, чтобы мы вообще никогда не встретились. И чтобы она прошла мимо меня, чтобы я не просил у нее телефона и вообще никогда бы не знал ни ее, ни этих зеленых глаз. Это было бы несоизмеримо легче для всех. В том числе для нее самой.

— Прости! — одними губами прошептала Ирина и виновато улыбнулась.

— Ничего, — прошептал я в ответ и улыбнулся тоже. Потом подмигнул ей и подумал, что где-то в глубине души я знал, что все обойдется. Ну не мог я поверить, что Ирина — эта вечная поборница прав животных, которая чувствует вину даже перед помидором, который ест, что она сможет взять и посадить меня в тюрьму, цинично и безжалостно. Это не она, это совсем не похоже на нее, а за все то время, что мы вместе, я уже знал ее достаточно хорошо. По определенным признакам я мог бы предположить, что я знаю ее лучше, чем кто бы то ни было на целом свете.

Я знал, что большую часть времени она бывает весела и смешлива, и когда она смеется, похоже, будто звенят колокольчики. Такой простой, нормальный, но такой дефицитный в Москве девичий смех. Я знаю, что иногда она поет в ванной, причем неплохо поет. В ноты, во всяком случае, попадает. А вот что она там поет, я так и не понял — я не слушаю той музыки, которая ей нравится. Она действительно иногда разговаривает по ночам, и однажды я даже попытался вступить с ней в диалог. Она сидела у себя на кровати, и глаза ее были открыты, при этом она повторяла, что у нее «есть что-то на тумбочке».

— Что именно?

— Ну вот… оно там… и оно может быть плохое. Надо с ним делать.

— Что делать?

— Ты меня не понимаешь?! — злилась она и махала рукой в сторону тумбочки. Только через пару минут до меня дошло, что Ира даже не проснулась. И что ее мозг работает в каком-то спящем режиме. Наутро она даже не вспомнила о нашем разговоре.

Еще я знаю, что у нее есть лучшая подруга — Адриана. Они созваниваются чуть ли не каждый день по скайпу, но о том, что Ира делает и что с ней случилось, Адриана не знает. Ира не стала ей об этом рассказывать. У Адрианы есть сын, а Ира — что-то вроде его крестной матери, хотя трудно понять, как такое возможно, если она сама не крещеная. Ее религиозные убеждения скорее ближе к буддистам, хотя сама она это отрицает.

Называет себя дочерью Космоса, но верит и в русские приметы, верит в сны. Не любит готовить, сама ест мало. Зато умеет убирать квартиру, и с ее приходом у меня стало намного чище, а на холодильнике теперь висит множество самых разных магнитов. Ирина любит вешать их и смотреть, прежде чем начать воспроизводить. У нее получаются прикольные домовые, а еще магниты-домики. У меня над входной дверью она повесила керамический колокольчик, и теперь он звякает, когда я прихожу. А прихожу я порой поздно и не всегда трезвый. Это Ирина не одобряет, но у нее нет никакого права голоса в этом вопросе. Да что я говорю, на этот счет ни у кого нет права голоса, даже у Оксаны. «Я крокодил, крокожу и буду крокодить!» Можете все говорить мне, что я чудовище.

— Так, ну у меня все готово, — адвокат демонстративно стряхнул несуществующую пыль с распечатанных листов и сунул мне один экземпляр, а другой отдал Ирине. Суть наскоро изготовленного ходатайства была в том, что по причине нашего с Ириной примирения судебное дело против меня требуется прекратить полностью и отпустить меня восвояси не понесшим никакого справедливого наказания. Словом, казнить нельзя, помиловать.

— Вы понимаете, что он должен ответить?! — прокурор попробовал в последний раз надавить на свидетеля. — Хотя бы пусть условно!

— Это вы не понимаете. Он за все уже ответил. Неизвестно еще, как бы вы поступили в такой ситуации.

— Я бы попросил! — возмутился тот.

— И не просите, — Ира покачала головой, подписала бумагу и передала ее судье. — Как вы не понимаете, это же была судьба!

— Какая, к черту, судьба!

— Но ведь он был действительно трезвым, — услужливо заметил мой адвокат судье. — И у него прекрасные рекомендации.

— От кого? От телевизионщиков? Да они же первые его предали позору! Вы видели ролик?

— Такое может случиться с любым, это правда, — вдруг сказал судья и кивнул Ирине. — А вы, девушка, впредь не будьте так жестоки. До последней минуты мучить человека. Вы хоть понимаете, что я мог не принять вашей внезапной инициативы?

— Спасибо! Спасибо! — Ирина кивала и улыбалась. Черт, я вдруг почувствовал, как прохладная волна чистого воздуха будто прорвалась в мои истерзанные никотином легкие. Я вздохнул и улыбнулся во весь рот. Бумаги подписали, передали судье и секретарю. После этого, к моей радости, все дискуссии прекратились, в них не было больше смысла. Судья сказал, что не возражает против примирения сторон. Решение было принято и объявлено. Дело было прекращено.

— Из-за таких, как вы, правосудие и не может исполняться в должной мере, — прокурор фыркнул и ушел, оставив Ирину наедине с ее совестью. Ирина только пожала плечами и улыбнулась. Я стоял посреди судебного зала и чувствовал, как огромная многотонная плита, бетонная, с арматурой и песком, вдруг исчезает и перестает ежесекундно давить на мою грудь. Я снова могу дышать. Я не пойду в тюрьму. Я могу дальше жить, все кончено! Я свободен. Ирина здорова. Судья ушел в комнатку за сценой… то есть за судебным президиумом. Спектакль завершен.

— Ты счастлив? — спросила Ирина, подойдя ко мне.

— Я — да! — я подхватил ее на руки и вдруг взял, да и поцеловал. Прямо в губы, не в какие-то там щечки или лбы.

— Что ты делаешь? — ахнула она, и глаза ее расширились и заблестели. — С ума сошел?

— А как ты думаешь?

— Я никак не думаю. Ты что, перегрелся? Переволновался?

— Ты слишком много разговариваешь! — рассмеялся я и снова склонился над ее губами. Они были розовыми, нежными, удивленно раскрытыми. Ее дыхание пахло мятой, это от жвачки, которую она вечно таскала с собой. Я забеспокоился, что мое дыхание вряд ли такое же свежее, и все же. Она не оторвала взгляда, не отвела лица. Она подалась навстречу моему поцелую, а ее ладони вдруг прошлись по моим волосам. Я не стригся уже давно. Мне вообще теперь кажется, что я уже много месяцев не жил, а прозябал в ожидании этого момента.

— Ты свихнулся.

— Это точно. Ты права. Значит, ты хочешь ребенка?

— Что? — Ирина аж дернулась всем телом, и я чуть ее не уронил.

— То! — я расхохотался. — Слушай, знаешь, я не возражаю. Давай родим ребенка.

— Ты серьезно?

— Ну что ты! Конечно, нет. И все же мы сделаем это. Хочешь, прямо сейчас? — она смотрела мне в глаза, хмурилась и пыталась прочесть мои мысли. Самое смешное, что я говорил абсолютно серьезно. Против воли я улыбнулся во всю ширь моих оставленных без профилактики зубов и почувствовала, что почти счастлив. Все поменялось, и жизнь вдруг стала такой реальной, такой осязаемой, я почти мог прикоснуться к ней, запустить руку в ее незримый струящийся поток. И я с удивлением осознал, что не имею ничего против появления в моей жизни ребенка. Почему бы и нет?!

Глава 4 Сказанному — верить

Мой тридцать шестой день рождения я решил отпраздновать дома для разнообразия. Многие годы дни изменения моего возрастного статуса проходили то в клубах, то в барах, то в заброшенных, грязных помещениях Тихой Зоны — специального оцепления из длинных пустых коридоров, опоясывающего студии «Стакана». Тихая Зона — своего рода портал, ведущий в параллельный мир, и неподготовленные люди с недостаточно крепким сознанием (или подсознанием, как сказала бы Ирина) испытывают там, в Тихой Зоне, приступы панических атак, необъяснимые волнения и видят галлюцинации. Однажды там даже пропал человек — ушел в сторону лифтовых шахт и не вернулся. Потом только выяснилось, что он встретил на одном повороте коридоров человека по имени Дядя Федор, у которого с собой оказалось несколько лишних косяков — и, таким образом, остался в Тихой Зоне на пару недель. Дядя Федор — невыездной обитатель Тихой Зоны, являлся фигурой культовой, и знать его было большой честью.

Я был знаком и с Дядей Федором, и с Василий Ивановичем, и даже лично знал Буеракова С. П. — единственного из всех присутствующих в Тихой Зоне постоянных обитателей, кто находился там на законном основании. Буераков С. П. — дипломированный электрик — занимал там две комнатки рядом с лифтовыми шахтами и по всем отчетам проходил как человек положительный, получающий зарплату и расписывающийся в ведомости почему-то все время разными подписями. На деле же Степочка, Степан Павлович Буераков, в сознание приходил крайне редко, так как постоянно принимал внутрь разнообразные горячительные напитки, которые сами собой возникали в его служебке, материализовывались из воздуха и тут же употреблялись теми, кто присутствовал в этот момент. Степа давным-давно уже ничего не чинил, у него был утрачен не только паспорт, но и человеческий вид, но местные охраняли спокойный пьяный Степин сон, как безопасность родины. И на все вызовы ходили то Дядя Федор, то Василий Иванович, оба — выходцы из Белоруссии, оба находились на территории «Стакана» незаконно и нелегитимно. Пока они находились в «Стакане», это никого не волновало, но выходить на свет божий им было нельзя, ибо, выйдя раз, они бы уже не смогли вернуться, так что они, по моим подсчетам, лет пять как уже «Стакана» не покидали, устраиваясь там по возможности комфортно. Впрочем, надо понимать, что «Стакан» предоставляет все возможности для сносного существования. «Стакан» — это не просто большие здания с коридорами, тоннелями и паранормальными явлениями. «Стакан» — это государство, республика, философия и религия. «Стакан» — это все в одном. И кров, и хлеб насущный, и даже любовь.

У Василия Ивановича однажды где-то с полгода была гражданская жена, она жила с ним в Тихой Зоне, в каморке около лифтов. Они познакомились в транспортном коридоре, полюбили друг друга на колосниках какой-то студии — Василий Иванович чинил там софит. Они жили хорошо, но потом Василий Иванович запил, гражданская жена расстроилась, и они разошлись. Немаловажным было еще и то, что вступить в реальный, настоящий брак в «Стакане» было невозможно. Все-таки не корабль и не роддом, где вас может поженить главврач. Эрнст еще не наделен соответствующими полномочиями. А жаль, кстати. Если бы он мог венчать супругов, многие из «Стакана» хотя бы ради этого не уходили.

В общем, Тихая Зона жила своей жизнью, и там имелся даже свой абориген. Он жил там с незапамятных времен, человек с седыми волосами и серьезным лицом, который, по слухам, когда-то проводил в «Стакане» учения по гражданской обороне, а после развала Союза из «Стакана» уходить отказался и поселился в коридорах Тихой Зоны временно, до возвращения коммунистов к власти.

Если коридоры второго и третьего этажа принадлежали владельцам каналов, были заполнены VIP-гримерными с кафелем и душевыми кабинами, частными кабинетами и ресторанами да кафе, то начиная с четвертого и четвертого с половиной этажа кругом простирался потусторонний мир Тихой Зоны, где было особенно весело справлять дни рождения, так как время там останавливалось и расползалось по пространству — однажды мой день рождения там продолжался целую неделю. Большую часть той недели я даже не помню, но осталось некоторое общее ощущение счастья и отрыва. При воспоминании о тех днях так и хотелось воскликнуть: «А ведь могли же и мы!»

— Ты будешь салат с фасолью? — ласково спросила меня Ирина, которая удивительно быстро вжилась в роль моей девушки и исполняла ее с энтузиазмом. Мама растерянно смотрела на блюда, стоящие на праздничном столе. Квашеная капуста, соевый сыр, чечевичная похлебка и пирог из чернослива — всего этого мамина пищеварительная система не понимала.

— Нет, спасибо. Я уже наелся, — лучезарно улыбнулся я.

— Так что же, ты всерьез решил бросить курить?

Сколько лет ты уже куришь? — поинтересовалась Светка, которую происходящее, кажется, искренне забавляло. — Десять?

— Почти двадцать, — пояснил я жалобно.

— Ты что же, сынок, начал курить в шестнадцать лет? — удивилась мама.

— Ну, если мне сегодня тридцать шесть… можешь сама посчитать.

— Он прятал сигареты в письменном столе, — сдала меня Дашка. — У него там был целый блок. Я знала, но не выдала его.

— Потому что я отдал тебе свой новогодний подарок.

— Так что же, вы решили пожениться? — спросила, наконец, мама, которую этот вопрос мучил с первой минуты, как только она переступила порог моего дома и наткнулась на Ирину. Кроме Оксаны, она не знала ни одной моей девушки. Да и, справедливости ради, у меня и не было ни одной.

— Пожениться? — я поперхнулся, словно одно это слово было костью в моем горле. Иринка тоже побледнела.

— Нет, что вы! — воскликнула она. — Пока что мы просто поживем так.

— Будете проверять свои чувства? — ехидно уточнила Светка-язва. — Вы ему не слишком-то доверяйте.

Он же Водолей, переменчивый и изменчивый. Изменчивый, как черт-те что!

— И скрытный! Представьте, мы ничего не знали о том, насколько у вас все серьезно. Думали, вы просто одна из его.

— А я и есть одна из его. — Ирина, с ее патологической честностью, снова норовила открыть всем глаза на вещи, которые я предпочитал оставить сокрытыми. Ну зачем моей маме знать, что мы с Ириной решили просто вместе родить ребенка. И что это не просто идея, а вполне осознанная договоренность, даже соглашение, которое она, Ира, даже хотела записать на бумаге. Я воспротивился, мне показалось это уж слишком. Достаточно того, что мы обсуждали такие вещи, как совместное хозяйство, право на участие в воспитании — я хотел стать вполне полноправным отцом, если уж на то пошло.

Соглашение было предельно конкретным. Мы живем вместе, почти как нормальная пара, за тем только исключением, что личная жизнь друг друга лежит за пределами нашей договоренности и не является зоной компетенции партнера. Иными словами, мы оба оставались свободными и могли (цитирую) «совокупляться с кем угодно по нашему выбору и без ограничений», хотя и брали на себя обязательство заботиться о взаимном здоровье и в сторонних отношениях обязаны были предохраняться при помощи барьерной контрацепции. Презервативами, иными словами.

Когда мы обсуждали это, Ирина сидела красная как рак и стеснялась. Я смеялся и спрашивал, отдает ли она себе отчет, что в настоящее время я даже и не помышляю ни о каких других, «сторонних» отношениях, так как вот уже год как пытаюсь (и не могу) начать толком наши с ней собственные, прямые. Никак не могу «совокупиться» с ней самой!

— Ты хоть понимаешь, что мы должны будем друг с другом переспать, и не раз?

— Я отдаю себе в этом отчет, — сказала она и тут же побледнела.

— Ты выглядишь сейчас, как человек, который добровольно идет в лапы к тигру.

— Я примерно так себя и чувствую, — ухмыльнулась она. — Но я справлюсь.

— Я тебе помогу! — заверил ее я. — Никто еще из моих женщин не жаловался.

— Тебе льстили, — уверенно заявила она. Я помолчал и решил, что в соответствующий момент докажу ей обратное. А пока… мы проговаривали детали. Я должен был обеспечить социальную поддержку Ирины и нашего ребенка на период ее беременности и первого года, как минимум, при этом я становлюсь его полноправным отцом, что обязательно отразится в свидетельстве о рождении. Мы немного поспорили о том, чью фамилию будет носить ребенок, но в конечном итоге я согласился, что будет не очень удобно, если мать и ребенок будут записаны под разными фамилиями.

— Если бы мы были женаты. — добавила она.

— Но нам же это не надо? Тебе же этого не надо? — на всякий случай уточнил я.

— Нет, что ты. Ни в коем случае! — Ира замотала головой, рыжие волосы сверкнули под светом моих галогеновых лампочек. Вопрос с отцовством был решен, также мы пришли к мнению, что для всех окружающих, включая мою маму, сестер, Оксану, а также Адриану, Иринину подругу, для всех них мы будем держаться того, что мы — обычная пара, что-то вроде людей, живущих гражданским браком. Меня это устроило, а все остальное было решаемо. Мысли о том, что у меня может появиться сын или дочь — не просто идея, а четкая, вполне реальная перспектива такого появления вдруг заставила мое сердце застучать сильнее. Может быть, и вправду, отцовский инстинкт. Все же говорят, что годам к тридцати мужчины начинают бредить продолжением рода. Ну, а у меня чуть позже — и что такого?

— Но у нас есть проблема, Хьюстон! — вдруг сказала Ирина под конец наших многочасовых переговоров.

— Что за проблема? Думаешь, я не заработаю денег? У меня еще пока кое-что осталось. Я с понедельника начну искать работу. Страсти уже улеглись, что-нибудь найдется.

— Дело не в этом, — покачала головой она.

— А в чем?

— Понимаешь. Мы не будем полагаться на случайность или на удачу, — сказала она. — Мы должны подготовиться, должны сделать все анализы.

— Не вопрос, — согласился я, так как предполагал, что готовиться тут придется все же не мне, а ей самой. Как я ошибался!

— Ты должен бросить пить и курить, — выдавила, наконец, она.

— Я. что? — вытаращился на нее я.

— Да! Курение просто невероятно увеличивает риск генетических мутаций в сперматозоидах.

— Что, правда? — испугался я. Вопросы здоровья всегда пугали меня до обмороков, я ужасно пуглив. А Ирина резала правду-матку, нимало не заботясь о моей реакции.

— Ты не так уж и молод и куришь давно. Ты плохо выглядишь, нездорово. Тебе вообще надо бы и диспансеризацию пройти. Но бросить курить — это обязательно.

— А пить?

— И пить!

— Но это невозможно! И потом, не так уж я и плох. Ты бы пережила весь этот суд, эти перспективы тюрьмы, — оправдывался я.

— Я пережила тоже достаточно. А ты выглядел ужасно еще даже до аварии.

— Неправда! — возмутился я. — Да я нормально выглядел. И сейчас тоже!

— Ты на себя давно в зеркало смотрел? Серый цвет лица, одышка, мышцы никакие, опухший какой-то. Просто красавец! — ехидничала Ирина.

— Какая же ты. На себя посмотри! — огрызнулся я.

— Я готова. Что во мне не так? — она встала с моего кожаного дивана и подошла ко мне, уперла руки в боки и с любопытством всмотрелась в мое лицо. — Я вынесу любую правду.

— У тебя. Ты слишком бледная.

— Загорю.

— И тонус мышц тоже никакой.

— Потому что после аварии я не могла бегать. Ладно, теперь будем вместе бегать, — заверила она меня. — Что-то еще? Какие еще будут пожелания? То, что я рыжая, устраивает?

— Мне нравится, что ты рыженькая. Я все время мечтал увидеть тебя в ирландском килте. Можно, ты его наденешь для меня? Один раз, не больше. Ну, пожалуйста! Я же готов ради тебя на все, неужели ты пожалеешь для меня такую малость!

— Вот идиот! — расхохоталась Ирина. — Ничего я не стану надевать.

— Я тоже могу надеть килт, если хочешь, чтобы тебе не было обидно! Только не думаю, что на мне он будет смотреться так же эффектно. Тут, понимаешь, все дело в цвете волос. Посмотри на меня, разве во мне есть хоть что-то ирландское? Впрочем, если это — твоя фантазия, я ее исполню! — совершенно серьезно пробормотал я, а она только прыснула еще пуще.

— У меня другая фантазия.

— Какая же? Имей в виду, краситься и надевать колготки я не стану. Это выше моих сил!

— Это почему?

— Потому что это отвратительно — мужчина в колготках, — я фыркнул и поморщился. — Б-р-р!

— Знаешь, что на самом деле отвратительно? Это вот твоя манера смотреть на женщин, как на товар! Вес, длина, цвет! Ужас! Я же человек!

— Мой любимый цвет, мой любимый размер! — усмехнулся я.

— Значит, рыженьких любишь? — она фыркнула и развернулась, направляясь в кухню. Я вздохнул и подошел к стенному шкафу с зеркалом. Правда заключалась в том, что Ира выглядела прекрасно. Даже несмотря на аварию и на то, что у нее в походке еще осталась легкая хромота, она выглядела молодой и свежей, и ее зеленые глаза по-прежнему сияли, а ноги оставались стройными, кожа — нежной, поцелуи — страстными, губы — притягивающими взгляд. Мне нравилось в ней буквально все, но не говорить же ей об этом. Еще припишет мне бог весть какие качества, решит, что я ее люблю, к примеру. А я все еще ждал момента, когда смогу подхватить ее на руки и уложить в свою постель. И теперь получалось, что для достижения этого мне пришлось бросить пить и курить.

Помимо родных, на мой день рождения приехал один мой старый друг, Женька, с которым мы вместе учились в институте. Он случайно позвонил мне накануне, и я зачем-то его пригласил, хотя мы и не были особенно близки. Так, общее институтское прошлое, женские общаги и бильярдные клубы, списанные на двоих лекции. Я хотел пригласить Бодина, но не стал, чтобы не выслушивать вежливых и неловких отказов. Я прекрасно понимал, что там, где ступает нога старого доброго Димули, мое имя все еще предается анафеме. Оксану я пригласить не мог. Что бы там ни говорила Ирина о нашем чисто деловом партнерстве. Это было бы неправильно. И это чувствовали и я, и Оксана. Она совсем не горела желанием встретиться с моей мамой или сестрами, особенно со старшей, со Светкой. Когда-то очень давно, когда деревья были большими, а я маленьким и глупым, влюбленным по уши в Оксанку, Света уже тогда ее ненавидела. И за все эти годы сестра только укрепилась в своей ненависти. Она и по сей день считает Оксанку корнем всех моих бед и черной дырой, чем-то типа воронки, куда засасывает мою жизненную энергию.

— Если бы не она, ты бы давно женился и жил бы счастливо! — уверенно заявляла она.

— Если бы не она, я бы.

— Что? Ну, что?

— Никогда бы не был счастлив! — отвечал я.

— А разве ты был? — возражала Светка, которую всегда отличало одно премерзкое качество — она знала за всех и за каждого, что для кого лучше.

— По крайней мере, все эти годы ни одна другая женщина не смогла дать мне того же, что Оксана.

— Чего именно? Даже интересно. Секса без обязательств? — хмыкала сестренка. — Возможности пропадать на полгода, а потом появляться снова и начинать с того же самого места? Слушай, Гришка, ты какой-то у нас вырос все-таки ущербный. Совсем не понимаешь, что такое счастье!

— А по-твоему, счастье в том, чтобы на тебе висела жена и пятеро детей? Чтобы не было денег даже на новые ботинки?

— Ладно, Гриня, не о чем с тобой говорить. Оксана — это твоя большая нелюбовь!

— Ну, конечно! — возмущался я.

— Иди к своей Оксане. Горбатого могила исправит. Только учти, пока ты тратишь лучшие годы жизни на эти совершенно пустые отношения, где-то ходит женщина, которая тебе действительно нужна.

— И ходит она где-то среди твоих подруг, не иначе. Снова примешься меня женить? — я отшучивался, как мог. Но о том, чтобы совместить на празднике эти две половинки моей жизни, не могло быть и речи. Хватало уже и того, что я решился представить маме и сестрам Ирину. В общем, получилось, что впервые за долгие годы я праздновал день рождения в обществе мамы, старого друга и сестер, а также своей так называемой девушки.

День рождения получился такой, что только мечтать. Мечтать, чтобы он никогда не повторился. Во-первых, мама немедленно решила, что я собрался жениться, и сколько я ни объяснял, что мы просто живем вместе, она меня не слышала. Она просто хотела верить в лучшее.

— Ирочка, как же это у вас получилось?! — спрашивала мама, в голосе неподдельное удивление.

— Он просто не смог устоять перед ее чарами. Может, вы умеете околдовывать мужчин? — интересовалась Дашка.

— Я. лучше пойду посуду помою, — Ирина краснела и убегала. От напора моих беспардонных сестриц она совершенно терялась и не знала, что говорить. Я подумал, что, наверное, никогда в жизни Ира не знакомилась ни с чьими родителями. Черт, у нее же нету даже и своих собственных!

— Гриня, а я знаю, почему ты на ней женишься! — воскликнула Светка, пока Иры не было в комнате. Это и было — во-вторых. Слишком много расспросов.

— Я не женюсь, в который раз тебе говорить.

— Ты же ее чуть не поломал, вот теперь и женишься. Исправляешь содеянное! Раньше так женились на опозоренных женщинах! — посмеивалась Светка. — А ты на поломанной.

— Слушай, поверить не могу, что ты не выпила ни капли спиртного. Ты ведешь себя просто ужасно! — заметил я.

— Я поэтому себя так и веду, что мы не пьем. Не мог ты бросить все свои прегрешения после праздника? И все эти ужасные черносливовые пироги. Неужели ты больше не ешь мяса? — возмутилась она.

— Мясоедство — это убийство! — глумился я, вспоминая утреннюю яичницу с беконом. — Могу предложить фасолевый салат.

— А паштета нет? — с надеждой уточнила Светка, которая любила поесть, что сказалось на ее фигуре. Из вегетарианского меню она еще как-то могла мириться с баклажанной икрой, но и ту воспринимала больше как закуску. А без водки, как известно, закуска становится просто едой.

— Вы же все решили меня поддержать! — возмутился я и посмотрел на Женьку, явно потерянного тут и испытывающего мучительное чувство неудобства, как бывает, когда рядом с тобой кто-то вдруг начинает делать что-то непристойное. Я имею в виду что-то по-настоящему непристойное, за гранью всех норм, такое, как прыгать по крышам автомобилей в голом виде.

— Ну, конечно, мы все тебя поддержим! — вмешалась мама, выразительно глядя на Женьку. Тот явно решил, что я чем-то болен и пить мне запретили доктора. О том, что пить мне запретила вредная и коварная Ирина, я не стал никому сообщать. Почему-то это казалось мне куда более позорным, чем врачебный запрет. Кому может запретить пить девушка? Где это видано?!

— И ты молодец, тебе давно пора было за себя браться. Тебе бы еще и анализы сдать, — добавила мама.

— Обязательно, — подала голос Ирина. — Мы собираемся поехать в клинику на той неделе.

— Да вы что! — мама ахнула и принялась еще пристальнее изучать рисунок на скатерти. Она не могла поверить в то, что на меня можно влиять, да еще так глобально.

— И Гришка не сопротивляется? Не пытается сбежать? — недоверчиво поинтересовалась Светка. — Слушайте, я в восхищении. Интересно все же, что за компромат у вас есть? Может, и на моего мужа он повлияет? Что за волшебное слово?! Вы ему что-то подсыпаете в еду? Добавляете что-то в морковный пудинг?

— Так что я теперь не пью и не курю! — выпалил я раньше, чем Ирина начала отвечать. Она посмотрела на меня с благодарностью. Она уже явно жалела, что уговорила меня устроить эту вечеринку, да еще и вегетарианскую. Мне же было просто интересно, смогу ли я приготовить полный праздничный стол без использования животных жиров. Ну и поставить сестер в дурацкое положение было здорово. Это всегда хорошо, тем более что других развлечений не предполагалось.

— И сколько ты уже не куришь? — поинтересовалась мама, вежливо ковыряясь в салате из стручковой фасоли. Я-то с утра поел «про запас»: яичница с беконом, сэндвич с говядиной. Так что теперь для меня было одно удовольствие смотреть на лица моих родных, когда я (или Ирина) вносили новое блюдо. Мама была в шоке. От всего! От того факта, что я продолжаю жить с этой странной девушкой (не москвичкой!) и теперь, когда суд уже позади. От того, какое громадное влияние на меня эта девушка имеет, она даже не думала, что такое возможно. Столько лет мама пыталась заставить меня отказаться от никотина, но все напрасно. Теперь же, когда я держал в руках стакан с компотом и НЕ КУРИЛ, мама выглядела еще более недовольной. Кто-то имеет надо мной власть большую, чем ее власть, — кошмар и ужас. Мама давно уже разрывалась между желанием моего семейного счастья и страхом перед ним же.

— Уже две недели, — гордо сообщил я.

— И как?

— Честно? Это ужас. Каждую ночь мне снятся сны, как я курю!

— Это потому что ты так резко бросил, — сказала мама, оживившись. — Тебе надо было бросать постепенно. Пришел бы ко мне, у меня есть психолог.

— Мам, я подумаю, — оборвал ее я.

— Ты молодец, — тихо сказала Ирина. — Это просто никотина не хватает, но это проходит примерно через три месяца. Главное — понимать, как это серьезно, и не допустить срыва. Но психолог — это хорошая идея.

— Ты считаешь? — улыбнулся я. — Мам, тогда я согласен. Раз Ира так думает.

— Ты такой покорный — это что-то! И какая девушка у тебя заботливая! — язвительно бросила Светка.

— О, ты даже не представляешь! — я ухмыльнулся. Абсурдная идея — заботливая Ирина. Это как теплый снег! Если бы не Ирина, я бы сейчас спокойно квасил в каком-нибудь баре. Если бы не Ирина, я бы не жевал омерзительную никотиновую жвачку. Она смотрит на меня своими спокойными зелеными глазами и не ждет, не верит, что я окажусь способен сделать то, что пообещал. Убеждена: раз сказал — брошу, значит, не брошу никогда в жизни. Что все, сказанное мной, — пустые слова. Самое обидное, что она была права. И я злился, ужасно злился на то, что она просто и в два счета сумела доказать мне, что я ошибаюсь и вру сам себе. Она не верила ни в то, что я могу бросить пить, ни в то, что брошу курить.

— Ты не сможешь. У тебя слишком сильная зависимость.

— Я могу бросить в любой момент! — настаивал я.

— Что ж, момент настал! — она хлопнула в ладоши. — Хочешь ребенка — бросай пить и курить. Ради него, если не ради себя.

— Легко! — высказался я и теперь проклинал все на свете за эти слова. Это было каким угодно, но только не легким делом. Это было нелегко. Это было невыносимо, если честно. И иногда, особенно по вечерам, когда от усталости я забывался и рефлекторно хватался за карманы, я начинал почти ненавидеть Ирину. Ее травяные чаи, невыносимую монотонную музыку, жужжание гончарного круга. Ее спокойствие, ее полнейшая неспособность понять, каково мне, — это все раздражало и бесило. Хотелось накричать на нее, хотелось что-то разбить, устроить скандал и найти, наконец, повод, чтобы разбить это легкомысленно взятое на себя обещание. Убежать на улицу, купить пива, пачку сигарет.

— Нет, это не легко. Но ты предпочитаешь самообман. Ты же делал так всегда, да? — спросила она как-то, когда я рассказал ей о том, каково мне. — Тебе нужна помощь.

— Мне нужно, чтобы ты от меня отстала! — фыркнул я.

— Ну да, проблема, конечно, во мне! — Ира была слишком спокойной, слишком терпеливой. Две недели. Легко звучит, но практически каждую ночь мне снилось, как я прикуриваю и затягиваюсь — глубокая блаженная затяжка. Без выпивки еще кое-как можно было обходиться, но без сигарет было, признаться, совсем паршиво.

— Никаких проблем! — мне хотелось хранить достойную мину при плохой игре. Но все было совсем не так, как я представлял себе, и моя сила воли вдруг оказалась не такой уж и большой. Вчера, когда я пошел в магазин за всеми этими помидорами и сельдереем для дня рождения, я буквально застыл, как загипнотизированный, около лотка с сигаретами. Смотрел на них и представлял, как достаю оттуда пачку, как раскрываю ее, как достаю длинную белую палочку с характерным запахом.

— Тебе нужна помощь. Тебе плохо, и любая помощь тебе не повредит, — продолжала бубнить Ирина. — Ему трудно, вы его не слушайте. Это он просто не хочет показать свою слабость.

— Ну и что? Мужчина не должен быть слабым, — я возмущался. — Я продержался две недели. Разве этого мало?

— Я дам тебе телефон психолога! Ира, а вы на него не давите. Не все сразу! — тут же отреагировала мама, радуясь, что хоть так может поучаствовать в моем спасении. Отдавать все лавры возвращения меня к жизни Ирине она никак не хотела. Я махнул рукой. Вот что я получаю на свое тридцатишестилетие — новый «Айфон» от сестер и телефон психолога-нарколога. Прекрасный набор! Я всегда знал, что от семейной жизни одни проблемы.

— Знаете анекдот про настоящего коммуниста? — вдруг вынырнул из небытия Женька. — На партийном собрании его спрашивают: «А скажи, товарищ, если партия прикажет тебе бросить пить — бросишь?» Он отвечает.

— Я знаю этот анекдот, — вздохнул я.

— А я не знаю, — возмутилась Светка. — Рассказывайте, Женечка.

— Это реально очень, ОООЧЕНЬ бородатый анекдот, — хмыкнул я.

— Ну и что, — Женька пожал плечами. — Он отвечает: «Конечно, брошу!» Его снова спрашивают: «А если партия прикажет бросить курить? Бросишь?» — «Конечно, брошу!», отвечает коммунист. «А если партия велит тебе с женщинами больше никогда не спать?»

— «Не стану спать ни с одной», еще более воодушевленно отвечает коммунист. «Ну, а если партия велит тебе отдать за нее жизнь?» — спрашивают его на собрании. Тут уж коммунист улыбается вовсю. «Немедленно отдам жизнь, даже не раздумывая!» — «Ты уверен?» — усомнились товарищи. «Совершенно!» — «На сто процентов?» — не унимаются они.

— На двести! — влез я. — Ибо на черта мне нужна такая жизнь!

— Ну вот, ты всегда так! — выкрикнула Светка. — Ты почему перебил человека?

— Потому что раз этот анекдот обо мне, так я его и рассказывать буду! — я язвил и ерничал, но Женька обижаться не стал. Он посмеялся сам над своим бородатым анекдотом, а я вдруг почувствовал, что хочу сбежать на край света. Неужели Ирка права, и у меня зависимость? Что я имею все шансы окончить жизнь пропитым алкашом, блуждающим в грязной одежде по Казанскому вокзалу? Эта мысль меня вдруг напугала. Нет, это не я. Это не обо мне! Я же другой. Я же. Я вчера вечером еле удержатся, чтобы не купить мерзавчик водки. Буквально если бы Ирка не позвонила. У меня проблемы. Ужас, просто шоу сбитого летчика! Действительно, Иринка тут ни при чем. Она тут не виновата.

Ира вышла и не возвращалась, осталась что-то мыть и убирать на кухне. Она стеснялась моих родных, и действительно, было очень сложно общаться. Что можно говорить, а что — нет. Как объяснить моей родне о той весьма специфической договоренности, что нас связывает на самом деле. Рано или поздно они все равно узнают. Когда мы не поженимся.

— Ну, расскажи, как вы с Ирочкой познакомились? — спросила мама уже куда более ласковым тоном.

— Я попросил у нее телефон. Она проходила мимо, а мне нужно было позвонить, — сказал я. Правда, чистая правда. А детали маме знать незачем.

— А я думал, вы познакомились, когда ты ее на мотоцикле переехал, — ляпнула Света. Я чуть не подпрыгнул до потолка. Вспоминать о том дне я не любил.

— Светочка, как ты можешь! — воскликнула мама.

— Шучу-шучу. Это на меня свекольный пудинг так влияет, — продолжала глумиться Светка. Трезвый день рождения оказался куда длиннее предыдущих, разгульно-пьяных версий. Мы сидели до самой ночи, вспоминали мое босоногое детство, искали какие-то старые фотографии, рассказывали истории, большую часть которых я уже знал наизусть — их рассказывали на каждом семейном празднике.

Честное слово, если бы сейчас у меня была возможность ускользнуть от них всех и умчаться в Тихую Зону, я так бы и сделал. Да, это была моя семья, моя жизнь — и так было всегда. Слишком много женщин, имеющих на меня права. Мама уехала только в начале двенадцатого, так и не составив никакого окончательного мнения об Иришке. Подаренные магниты ей понравились, но что это за профессия — делать магниты?

— Между прочим, на этом можно нормально зарабатывать, — я попытался вступиться за Иринку.

— Так у вас нет высшего образования? Даже неоконченного?

— Никакого, — покачала головой Ирина. И улыбнулась. Ее ничем не проймешь. Сиротское детство, наверное, закаляет на такие случаи.

— Что ж… может, это и не важно. Хотя я.

— Мам, поехали! — Светка потянула маму за рукав. — Мне завтра рано вставать.

— Да-да, иду, — мама ушла. Буквально через пару минут Иринка уже улыбалась и думала о чем-то другом. Мне бы такую крепкую психику! На телевидении только такие люди и выживают. Я вдруг поймал себя на том, что скучаю по всей этой бесполезной, никому не нужной суете. Странно, раньше не замечал. Скучаю даже по курилкам и Тихой Зоне. Особенно по курилкам. Так, стоп! Об этом и начинать думать нельзя.

— Ты как? — спросила меня Иришка. — Ну и спектакль ты сегодня устроил.

— Тебе понравилось?

— Ну, так. Забавно, — она плюхнулась на диван и протянула мне стакан с чаем. Я сел напротив и принялся разглядывать ее руки, красивые, подвижные, немного нервные пальцы. Я видел, как она работает — на то, как она лепит что-то из глины, можно смотреть часами, как на огонь. И подумаешь, что у нее нет высшего образования. Зато у нее натуральные рыжие волосы. Кстати, было бы интересно как-нибудь показать Иришке Тихую Зону. Такое место просто не может не понравиться человеку с таким характером. Тихая Зона загадочна и эзотерична, только вот мне теперь в «Стакан» путь заказан. Впрочем… еще не вечер. Кто знает, как и что сложится у меня с поисками работы. Ведь не сошелся же свет клином на Димуле и федеральных каналах. Есть же, в конце концов, еще и кабельное телевидение. Каналы из серии «Содружество», или «Православный вестник», или «Доверие», наконец. Словом, все те телевизионные каналы, о которых мы в свое время презрительно говорили: «Дальше только радио!» Теперь именно на них и возлагались мои самые большие надежды. Мне нужна была работа. Мне нужно кормить семью. Ну, не семью, да. Но что-то очень на нее похожее.

Глава 5 О чем ты расскажешь внукам, когда станешь стар, superstar?

Я сидел на пуфике в прихожей и ждал, когда Ирина освободит ванную комнату. Эти проблемы — такие бытовые, такие банальные и все же не решаемые и неизбежные — они удивляли меня, как ребенка, впервые попавшего в пионерский лагерь и с любопытством рассматривающего комнату с шестью кроватями. Ирина стояла перед раковиной и старательно орудовала зубной щеткой. На ней была пижама, розовые брючки и розовый топ на веревочках, от одного вида которой у меня захватывало дух. Ира стояла босая на плюшевом коврике и делала вид, что меня не замечает. Сегодня вечером я, наконец, выполнил все ее условия.

Если бы это случилось в другое время, я бы отметил это событие бутылочкой чего-нибудь мексиканского. Очень может быть, что она, как мой официальный «текильный брат», составила бы мне компанию. Но не теперь, не теперь. Мы собирались завести ребенка. У нас на руках были все нужные справки, анализы были собраны и сданы, результаты получены.

Группы крови у нас, хвала небесам, совпали, так что никаких проблем — совместимость была подтверждена медицинскими исследованиями. И вот, она стоит в моей ванной комнате — все такая же рыжеволосая, совсем без макияжа, босая. А я волнуюсь, как ребенок.

— Скажи, я тебе нравлюсь? — спросил я, и Ирина подавилась зубной пастой.

— Какое это имеет значение? — удивилась она.

— Постучать по спине?

— Уже не надо, спасибо, — она покачала головой и вдруг покраснела. То, что наши усилия, такие продуманные, такие взрослые и рациональные, должны привести нас в одну большую постель, было странно и для нее, и для меня.

— Я нравлюсь тебе… физически? Это ведь важно, разве нет? Мы же собираемся связать себя определенными узами на всю жизнь. Не хотел бы я уже потом узнать, что я тебе глубоко отвратителен.

— Ты… черт, почему мы должны это обсуждать? — Ирина покраснела еще больше, и глаза ее заблестели.

— Ты мне очень нравишься. Всегда нравилась, — признался я, надеясь, что такая фраза поможет ей найти правильный ответ. Не скажет же она, что, мол, спасибо, а ты вызываешь у меня рвотный рефлекс. Впрочем, с Ириной всегда так — никогда не знаешь, что она ляпнет.

— Я знаю, — ответила она и замолчала.

Нормально? Знает она! И? Дальше что?

— Хорошо, я поставлю вопрос иначе. Какие части моей внешности ты бы хотела, чтобы ребенок унаследовал, — вот это я придумал, а?! Хитро!

— Ну, если ты настаиваешь, я могу тебе ответить. — Ирина прищурилась и с минуту смотрела на меня пристально, не отрываясь. — У тебя приятные черты лица, красивый рот.

— Рот? — поморщился я. — Вот без этого я мог бы и обойтись.

— Почему? Я бы не возражала, чтобы у ребенка оказались твои губы.

— А мне нравятся твои, — заметил я и протянул руку к ее лицу. Она вздрогнула, но не отошла и никак меня не остановила. Я прикоснулся пальцами к ее губам, а потом притянул ее к себе и поцеловал. Я хотел этого уже несколько дней, но она все время ускользала от меня под самыми разными предлогами. И в самом деле, я стал переживать, что я ей не нравлюсь, что она меня еле выносит. Эта мысль была неприятна. Это было также и очень похожим на правду, к сожалению.

— Мне нравится, что ты достаточно высокий. Ты хорошо сложен.

— У тебя тоже прекрасная фигура, и когда ты надеваешь платье, становишься похожа на русалку.

— На русалку? — улыбнулась она. — Не много ли комплиментов для такого раннего утра?

— Я готов говорить тебе комплименты хоть круглыми сутками. Я уже говорил, что просто с ума схожу по твоим волосам? Такой сумасшедший цвет. Многие женщины убили бы за такие волосы.

— Просто какой-то волосяной маньяк. А что ты можешь сказать о том, какой я человек?

— О том, какая у тебя душа? Слушай, когда мужчина начинает разглагольствовать о женской душе, имей в виду, ему очень хочется заполучить ее тело.

— Это всегда так? — грустно спросила Ирина. Я кивнул, аккуратно просунув ладонь под топ от пижамы, и провел пальцами по ее позвоночнику. Какая у нее мягкая кожа. Неужели это все станет моим? Хоть ненадолго, но от одной мысли об этом все, что было во мне мужского, начинало танцевать джигу и ликовать.

— Всегда. Но это не значит, что мужчины не умеют любить. Просто мы другие.

— Вы другие? Ты другой, хочешь сказать? — усмехнулась Ирина, выбравшись из моих объятий. — Хочешь знать, какой ты?

— Боюсь, я этого не перенесу, — усмехнулся я, потирая ладони. — Правда может быть слишком жестокой. Ты в курсе, что словом можно убить?

— Ты смешной.

— Вот! Началось!

— И это хорошо. Иногда ты сам бываешь, как ребенок. Особенно когда рядом твоя мама или сестры, ты до сих пор позволяешь им вить из тебя веревки? Зачем? Просто чтобы они не огорчались от того, что ты уже вырос?

— Да ты психолог! — поддел я.

— Ты приносишь мне в постель травяной чай, ты бегал в больницу каждый день. Ты спустил на меня все свои деньги и теперь вынужден брать какую-то жуткую работу.

— Ты и это выяснила? — хмыкнул я.

Признаться, она действительно куда более наблюдательна, чем от нее ожидаешь. Я не хотел бы грузить ее этими проблемами. Я веду переговоры с одним кабельным каналом, они собираются запускать массированные программы-лотереи или, по-другому, программы-конкурсы, выигрыш в которых не случается ни с кем и никогда, но для того, чтобы его получить, нужно позвонить по весьма платному номеру и проговорить по нему несколько весьма дорогостоящих минут. Проект был отстойный, да и законность всего этого была на грани фола — казино-то запретили, но лохотрон остался. А уж лохотрон по телевизору — это вообще одно удовольствие для организации. Я бы никогда не взялся за такое дело по доброй воле, но что от нее осталось, от той доброй воли?! То же самое, что и от честного имени — одни лохмотья. Так что я улыбался, вежливо отвечал на вопросы, пересылал резюме, подтверждал возможность небольшого отката обратно в сторону генерального продюсера. Словом, я был тем самым человеком, которого они так давно искали — бессовестным делягой, попавшим в капкан жизненных обстоятельств. Я даже выступил с предложением добавить СМС-услуги. Гороскопы там, проверки любимых на верность, совместимость имен. Тоже прибыльная штука, к слову говоря. Генеральный продюсер был в восторге и уже даже озвучил предполагаемую зарплату и будущий бюджет проекта. Дело пошло.

— Я знаю, что ты теперь покупаешь все овощи, какие только найдешь в магазине. Что ты бросил курить, а это вообще почти невероятно!

— Ты к чему клонишь, негодная девчонка? Еще скажи, что я — хороший человек? Тебе что, дать телефон Оксаны, чтобы она порассказала обо мне правдивых историй? — усмехнулся я.

— Мне не нужно ничьих телефонов, я и так знаю, что ты — самый настоящий хороший человек, — уверенно заявила Ирина и улыбнулась. — И именно поэтому сегодня вечером ты получишь то, что, как ты утверждаешь, только и нужно всем мужчинам.

— Тебя?

— Да, меня, — улыбка вдруг покинула ее лицо, она стала серьезной. — Потому что я думаю, что из тебя может получиться хороший отец.

— И я нравлюсь тебе, — уверенно сказал я, вдруг почувствовав волнение.

— Да, ты нравишься мне. Настолько, насколько это нужно в такой ситуации. Но я не хочу говорить об этом, если честно. Тебе нужна ванная?

— Даже не знаю. У меня встреча в «Стакане», но я могу ее перенести. Эта контора уже настолько приняла и полюбила меня, что простит мне опоздание. Вопрос в том, что ты можешь мне предложить взамен? — я снова попытался пробраться под топик, но Ирина вывернулась и побежала на кухню.

— Могу предложить только кофе. Горячий, свеже-сваренный. На этом все! — рассмеялась она.

— Негусто, особенно учитывая, что кофе сварит кофеварка. Халявщица ты, Иринка, — я прошел в ванную комнату и несколько минут стоял без движения, глядя на себя в зеркало. Холодные струи воды привели меня в порядок. Ненормальная, неправильная и совершенно неженская рассудительность Ирины возмущала меня, подталкивая к безрассудству. Я хотел бы увидеть волнение на ее лице. Я хотел бы узнать, что она чувствует там, под своим панцирем из мыслей и рассуждений. Я бы много чего хотел. Ее лицо запрокинуто, а глаза закрыты. Ее дыхание пахнет мятой. Она тянется ко мне и улыбается.

Надо срочно уходить из дома, пока я не начал набрасываться на нее в коридоре. Я бы не хотел, чтобы это было так. Мне бы хотелось, чтобы эта ночь осталась в нашей памяти как что-то хорошее. Пусть даже эта ночь ничего не значит. Постойте, а разве хоть какие-то ночи в моей жизни значили хоть что-то? Будем честными, я не всегда запоминал даже имена девушек, которым готовил кофе по утрам. Даже лиц бы многих не вспомнил. Но это может быть оттого, что я крайне редко делал это на трезвую голову. Похмельную, максимум. Сегодня вечером я хочу, чтобы все было по-другому. Сегодня вечером.

— Надень шарф, там снова выпал снег.

— Может, нам съездить на каток? — я потянулся за шапкой и шарфом. Холод порядком надоел, но сегодня он был даже кстати, меня надо было остужать, я был совершенно ненормален и горяч.

— Я не умею на коньках, — крикнула Ирина, а я тут же представил себе, как это было бы здорово — покататься вместе, в обнимку. Нет, бежать, только бежать!

— Я тебя научу. Впрочем, посмотрим, — я выскочил из дома и, улыбаясь, полетел к метро, перескакивая через припорошенные и снова от этого белоснежные сугробы. Это было в каком-то смысле даже красиво. А ездить на метро я уже даже привык. Не так это оказалось и страшно, как мне говорили. Впрочем, тут срабатывал еще и тот плюс, что я жил совсем недалеко от «Стакана». Всего две станции и пятнадцать минут пешком бодрым шагом. Это даже полезно для здоровья. Черт, вот оно — нездоровое влияние Ирины. Теперь и я об этом думаю. Дожили!

* * *

Что-то было не так! Дима проснулся внезапно и резко, и непонятно было, что именно разбудило его. Может быть, что-то приснилось, но теперь он уже не смог вспомнить, что именно. Какие-то серо-голубые сны, в которых он все от кого-то бежал и задыхался, он узнавал сразу, но сегодня это было что-то другое. Доктор сказал, что это из-за того, что Дима спит на левом боку и придавливает сердце. Ему нужно спать на другому боку. Ему нужно худеть и пить больше воды. Он устал, и ничто его уже так не радовало, как это было еще год назад. Он слишком устал, и этот бесконечный унылый февраль, как ему иногда казалось, досасывал последние остатки его жизненных сил. Он хотел солнца, хотел.

— Ты чего? Не спится? — Саша сонно потянулась и включила светильник на тумбочке. Лицо — белое, в специальной питательной маске, напугало Диму еще больше. У Саши несколько месяцев назад началась аллергия на телевизионный грим, который по роду ее деятельности приходилось накладывать до трех раз за день. Кожа стала сухой и раздраженной, она постоянно с этим боролась, даже пила какие-то препараты, дорогущие, из Израиля.

— Все в порядке, — пробормотал Дима и, перегнувшись через Сашу, выключил свет. Все было совсем не в порядке, но он не собирался обсуждать это с Сашей. С ней он говорить тоже устал. Обсуждать то, какая стерва этот Валька, ее соведущий, гей и приспособленец, у которого кожа толстая, как у бегемота, и никакой грим ему не вредит. Саша постоянно требовала гонораров как у Лолиты Милявской, хотя, убей бог, было непонятно, откуда ей известны гонорары Лолиты Милявской. Саша хотела сделать пластическую операцию, изменить форму губ. Саша порядком Диму достала, но бросать ее сейчас у него тоже не было сил. Февраль. Может быть, сделать так же, как в свое время поступил этот подлец Гришка: позвонить кому-то и попросить избавить его от этой Саши-Маши под каким-нибудь предлогом. Одолжить ее кому-нибудь. Впрочем, он просто устал, вот и дурит. Стресс.

— Уверен? — Саша присела рядом и провела по Диминой спине ладонью. Он вздрогнул, встал и ушел на кухню. Бросить ее сейчас, когда она не просто какой-то статист, когда она — ведущая их шоу, и с ней знакома куча каких-то доморощенных звезд разной степени раскрученности. Он представлял, сколько будет вони и воплей. Он не был на это готов. Оставалось только мечтать, что кто-то из сильных мира сего обратит внимание на это чудо пластической хирургии (Дима денег на губы все же согласился дать), и Саша сама подойдет к нему с виноватым видом и предложит остаться друзьями. Вот чего он на самом деле хотел. Остаться друзьями. Он не хотел сейчас никаких других девушек, никаких других отношений. Дима устал, ему надо было заняться собой. Он слишком много работал.

— Принеси мне водички! — крикнула Саша из комнаты. Дима скривился, но налил ей стакан воды из-под крана, не через фильтр. Кто бы мог подумать, что работа, о которой он столько мечтал, будет так изматывать. Разве он мог представить, сколько сложностей возникнет у него на пути к деньгам? Сколько нервов, сколько акул рядом, которые так и норовят сожрать, норовят подставить, ищут, как тебе навредить. Завидуют тебе. Насмехаются над тобой.

— На, пей, — Дима сунул Саше стакан и присел обратно, на край кровати. На электронных часах высветилось «3:15». Было еще совсем темно, а у Димы уже заболела голова. Она болела очень часто, и не в переносном смысле, а в прямом. Слишком много сидит за компьютером, от этого, наверное. В санаторий бы ему, на пару недель — и эти изматывающие мигрени прошли бы, сто процентов. Только поехать бы надо одному, без Саши.

И без Лизы тоже. Угораздило же его переспать с собственной секретаршей, которая тоже, конечно, мечтает стать звездой. Все в этом доме скорби мечтают стать звездами, прорваться в ящик с дерьмом. Лиза отдалась прямо на рабочем месте, а теперь забрасывала его идеями каких-то кулинарных шоу, бредовыми и глупыми. Она ждала дивидендов, она же переспала с продюсером. Лиза ему нравилась, но встречаться с двумя женщинами было тяжело и морально, и финансово, и особенно физически.

— Может, тебе таблетку дать? У меня есть феназепам, — предложила заботливая Саша. Она ненавидела Лизу за то, что та была моложе и стройней от природы. Лиза пока что мирилась с наличием Саши, справедливо полагая, что пока что ее влияния на Димулю еще не хватает. Ключевым во всем этом было слово «пока». Диме нравилось, что из-за него такой сыр-бор и драка между двумя красивыми, молодыми и длинноногими девушками. На вопрос о том, отчего он ведет себя вот так, почему не может выбрать только одну из них, Димуля отвечал меланхолично.

— Люблю обеих.

— Разве так можно?

— Да! Вот такое большое сердце, — пояснял он, хотя на деле это было не совсем сердце. И не такое большое. Просто иметь по две-три любовницы разом было круто, а Димуля теперь был крутой. А Гришка — тот полностью сошел с телевизионного небосвода, буквально ни слуху ни духу. До вчерашнего дня!

— У тебя сигареты есть? Мои кончились, — спросил Дима, понимая, что глупо курить в такую рань, да еще с головной болью. И все же закурил. До самого утра так и просидел на кухонном диванчике, глядя на то, как небо из темно-синего плавно переходит в темно-серый, а затем светлеет и доходит до своего максимально светлого тона — цвета пепла сожженной газетной бумаги. Пятьдесят оттенков серого на приплюснутом московском небосводе. Часам к девяти рассвело окончательно, и Дима отправился в «Стакан», так и не сумев избавиться от этого странного чувства, будто что-то не так. Совсем не так. Неправильно. И проблема именно в этом — в Гришке Ершове, опять в нем, в их короткой встрече в подземном коридоре «Стакана», том, что соединяет два корпуса и в котором, по слухам, живет привидение — дух невинно убиенного телеоператора. Встреча была — одно название, несколько секунд и все.

Дима с Бодиным шли в соседний корпус, там, в большой курилке, по недоразумению называющейся парадной лестницей, их ждали представители поставщика, с которыми они хотели обсудить (в непринужденной обстановке) «распил» одного небольшого, но взаимовыгодного проекта, финансируемого министерством культуры. Бодин рассчитывал срубить неплохой куш за то, что свел этих самых поставщиков с «реальным парнем из ящика», Димулей Карой. Надо признать, Бодин всегда умел оказываться в нужном месте в нужное время. И тут тоже, угораздило же его прилепиться к Диме именно в тот момент, когда бог весть какими судьбами Гриня оказался в том же самом коридоре, соединяющем два здания телецентра под землей. Этот подземный переход — святая святых, только для своих и для привидения, живущего там. Гришка шел так, будто бы никуда и не исчезал и ничего не было. Он шел один, без сопровождающего, что тоже было странно. Он шел навстречу Диме Каре и рассеянно улыбался.

Неисповедимы пути Господни. Ершов шел из АСК-1 в АСК-3 налегке, даже без портфеля, дорогое черное пальто расстегнуто, шарф свисает на манер Остапа Бендера, лихо и непринужденно. В руках шапка, волосы всклокочены, и что-то в нем неуловимо изменилось. Что-то было не так. Кто именно идет навстречу, Дима понял, только когда они подошли уже практически вплотную друг к другу. Гриша, видимо, тоже, так как он был погружен в какие-то свои мысли и по сторонам совсем не смотрел. Они подошли друг к другу, Дима и Гриша, два старинных друга, едва не врезались друг в друга, споткнулись друг о друга взглядами и от неожиданности не успели сориентироваться, даже не кивнули друг другу, не улыбнулись и не сумели скрыть удивление — у Гриши простое, вежливо-равнодушное, у Димы — с оттенком испуга и внезапной паники. Сделав несколько шагов в противоположных направлениях, они оба обернулись назад, скорее рефлекторно, нежели по доброй воле, и снова обожглись о горячие, полные вопросов взгляды. Затем Гриня пожал плечами, ухмыльнулся совсем так же, как раньше, своей беззаботной и озорной ухмылкой, отвернулся и пошел дальше. Вот и вся встреча. Но и этих секунд хватило, чтобы сердце Димы забилось снова на той неровной частоте, в рваном ритме блюза. «Что он тут делает? Откуда он тут взялся? Он что-нибудь знает? Что именно? Что он собирается делать? Стоит ли мне опасаться его?» Мысли перескакивали с одной на другую, оставаясь без ответа. Гулкие шаги Гришки еще долго звучали в Диминой голове.

— Это что, был Ершов? — спросил Диму Бодин, продолжая пялиться вслед уходящей фигуре. — Это был он?

— Ну. — Димуля не знал, что ответить. Хотелось сказать, что он не узнал незнакомца с легкой походкой, что он задумался и даже не заметил, кто это был. Можно было бы пожать плечами, невозмутимо улыбнуться и ответить: «Ершов, да? А я думал, он в тюрьме», и все. Но на щеках у Димули уже появился предательский румянец. Никогда он не умел нормально врать, сколько ни тренировался.

— Это был он, да! Слушай, значит, его не посадили. В принципе, сейчас от чего угодно можно откупиться. Может, догнать? Все-таки не чужой человек.

— Нет. Не надо, — выкрикнул Дима еще раньше, чем смог придумать, почему, собственно, не надо. Он так давно перестал думать об истории с Ершовым, что теперь, когда она вдруг неожиданно возникла буквально из-за поворота, не знал, как поступить. Выяснить, что он тут делает, и поговорить с нужными людьми, чтобы его убрали? Слишком много риска. Начнутся вопросы. Могут заинтересоваться, чем же Гришка так досадил своему бывшему заместителю. Опять же, заподозрят его в слабости, в том, что он боится конкуренции. Самое поганое во всей этой истории было то, как Гришка выглядел. Даже мимолетного взгляда на него было достаточно, чтобы понять — выглядел он просто отлично. Посвежевшим, отдохнувшим, а главное, совершенно здоровым.

— Ладно, я так просто спросил.

— Хотя. — Дима подумал, что это тоже выглядит глупо и подозрительно, такая вот болезненная реакция. — Если тебе интересно, иди и поспрашивай его там.

— Слушай, он что, пить бросил? Он, кажется, даже похудел, — заметил Бодин.

— Может, он чем-то болеет, — предположил Дима, внезапно бледнея.

— Думаешь? Ну, не знаю, — Бодин пожал плечами и, к счастью, не стал дальше педалировать эту щекотливую тему. Вместо этого придумал предлог и все же унесся в направлении АСК-3 — не иначе, как искать Ершова. Ему не терпелось все узнать, и, таким образом, информация неминуемо окажется собранной и доставленной Димуле в лучшем виде. Тут можно было быть спокойным и не сомневаться, Бодин не подведет, старый сплетник. Но что бы там ни выяснилось, в одном Бодин уже был прав, Гриня явно похудел или подтянулся, или, может, это просто правильно подобранная одежда. Этот подлец всегда умел одеваться так, чтобы скрыть все недостатки своей фигуры. Очаровательный мерзавец, что ему нужно в «Останкино»?

Конечно, Бодин Ершова нашел, и не где-нибудь, а в кабинете с «романтичным» коротким названием «АД» на табличке (отпечатанной типографским способом, голубой и вполне официальной). Кабинет имел номер 666, что было, конечно, шуточкой телевизионщиков. Гриня сидел там и болтал со своими старыми знакомыми операторами. Выяснилось, что ничего особенного Грине в «Стакане» не понадобилось, он просто пришел, чтобы подписать контракт с маленьким продакшеном, который обслуживал кабельные каналы и занимался производством копеечных, сомнительных программ. Через десятые руки (точнее, через все того же изнывающего от любопытства Славку Бодина) было выяснено, что Гришку туда взяли исполнительным продюсером, что было плохо для Димы, но что производственные мощности у них располагаются на Белорусской, в здании старого, давно закрытого завода, а не в «Стакане», что было хорошо.

— А что с его ситуацией? Он же там, кажется, попал в жуткую передрягу. Сбил кого-то в пьяном виде? — Димуля старательно изображал равнодушие и даже скуку, но насколько хорошо это у него получалось — непонятно.

— А, нет, он был трезвый, — сказали «десятые руки» Бодин.

— Разве? — тут Дима был по-настоящему удивлен. Он помнил, с каким диким видом ходил или, вернее, бродил, пошатываясь, Гриня на записи ДТП. Ничего общего с довольным жизнью красавчиком, с которым он столкнулся в коридоре. Он не мог быть на той записи трезвым. Он же всегда пил, практически каждый день. Он же был одной ногой если не в могиле, то в тюрьме.

— Он был совершенно трезвый. И дело-то против него прекращено.

— Дали условно? — с надеждой спросил Кара.

— Зачем? Полностью прекратили. Правда, девушка, которая с ним была.

— Погибла?

— Нет, почему? Все выжили. Просто ему, кажется, пришлось на ней жениться.

— На ком? Постой, Гриня женился? — окончательно опешил Дима Кара. Тот Гриня, которого он знал, не женился бы никогда, даже под страхом смертной казни. Он бы спился или сбежал на Северный полюс, но не.

— Или они просто живут вместе с ней, ну, с той девушкой, которую он на мотоцикле вез. Которая в сюжете. Он называл ее своей девушкой, так что я не знаю точно. А что?

— Ничего! — Дима отвел глаза и постарался выкинуть и возродившегося из пепла Гриню (тоже мне, Феникс неощипанный), и его работу на Белорусской, и его девушку (нонсенс!). Но Славка Бодин напоследок вдруг задержался в дверях и задумчиво добавил:

— Знаешь, а ведь он и правда изменился. Может, все мы меняемся, когда оказываемся одной ногой в могиле.

— Да. Становимся еще более нервными, — фальшиво хохотнул Димуля.

— А он теперь не курит и не пьет. Ты можешь себе представить, не пьет! — Бодин развел руками в изумлении.

— Да врет он все, — фыркнул Димуля.

— Считаешь? — покачал головой Бодин. — Может, и нам пора? А то все эти пьянки-гулянки да бабы. У меня уже по утрам печень болит.

— Попей эссенциале, — посоветовал Димуля и постарался поскорее избавиться от Бодина. Просто поразительно, какое Гриня имеет влияние на людей. Когда он пил напропалую и беспредельничал, предаваясь бесконечному разгулу и непотребству, все радостно бежали за ним и занимались тем же самым. А теперь, когда Гришка (якобы) бросил пить и курить, Бодин стремится ему подражать даже в этом. Что это, харизма? Взять бы Гриню за его лохмы и дать бы по этой харизме! Дима долго не мог успокоиться, он все думал о том, стоит или не стоит чего-то предпринять, но так ничего и не придумал.

А ночью вдруг проснулся в 3:15 и не смог больше заснуть. Он сидел на кухне, курил Сашкины сигареты, думал о своей жизни, такой странной и пустой, несмотря на то, что дом у Димы уже был, жениться он мог бы в любой момент, а сажать деревья — он еще в школе выполнил эту программу. Болела голова, Дима тер виски и думал, что зря он, пожалуй, отказался от феназепама. Устал он. Может, он чем-то болен?

И тут вдруг Дима Кара вспомнил, что ему приснилось сегодня ночью. Именно это — что он чем-то болен. Чем-то страшным и серьезным, неизлечимым и смертельным, таким, как рак, или что-то с сердцем, или какое-то системное заболевание крови. Он не знал, что это такое, но помнил, как в сериале про доктора Хауса такие диагнозы означали непоправимое, неизбежное и неотвратимое — смерть. Ему приснилось, что он болен и что умирает. Дима Кара бросился к настенному календарю и тут же утешился тем, что сегодня не пятница, а это значит, что это не вещий сон. Вещие же сны бывают только с четверга на пятницу, да?

Но эта мысль почему-то его не успокоила. Он снова вспомнил ехидно улыбающегося Ершова, и слово «расплата» внезапно возникло у него в мозгу, а потом заполнило его до самых краев и заставило задрожать. Неужели все так на самом деле, и за одну маленькую ложь, за какую-то ерунду жизнь может покарать его самым страшным образом? Он же просто сказал несколько слов, он не собирался на самом деле причинять Ершову проблем. Он просто хотел занять его место, всего на одном проекте, один раз. Разве виноват Дима, что все поверили? Разве виноват он, что Ершов тогда так выглядел, что все поверили в шаткую Димину ложь? За что же, за что карать Диму Кару, в чем тут справедливость, в чем гармония и баланс? Когда утро уверенно вошло в свои права серого кардинала, Дима Кара почувствовал, что окончательно разбит.

Глава 6 Сегодня вечером

Странное это было чувство — снова оказаться в «Стакане», и хотя даже года не прошло, как я перестал посещать сей вертеп, ощущение было такое, будто прошла вечность. Слишком многое случилось за это время, и моя жизнь словно разделилась на две части — до и после полета. И теперь, после, многое кажется каким-то… плоским и глупым, бессмысленным. А какие-то вещи предстали во всей своей безмолвной многозначительности. Все мы смертны, и жизнь наша хрупка. Мысль о том, что у меня, возможно, скоро появится ребенок, похоже, была чуть ли не единственной дельной мыслью, когда-либо пришедшей в мою пустую голову.

«Стакан» показался мне впервые именно тем, чем он и был — стаканом, причем граненым и до краев наполненным бычками. Курили везде, даже там, где видели надписи «Курить строго воспрещается». Это напрягало. Пока я ждал мальчика Юру, который должен был вынести мне разовый пропуск, я успел надышаться дымом, залетавшим сквозь постоянно открывавшиеся двери. Семнадцатый подъезд был наполнен шумом-гамом, и суетная, постоянно и хаотично двигающаяся толпа желающих проникнуть в залы ток-шоу «Пусть говорят» или «Здоровье», волновалась и переговаривалась недовольно и возмущенно о том, как все плохо и долго, и организации просто никакой.

Мальчик Юра долго не приходил, и я стоял, как дурак, около турникетов и стоек-металлоискателей, отводя взгляд от знакомых, то и дело проходящих мимо. Когда Юра пришел, то не извинился и не дал пояснений — так уж у нас принято, мы же из телевизора, мы служим высшему богу и все нам простительно, любые опоздания и прегрешения отпускаются нам по мере поступления и даже без покаяния. Впрочем, для особенно совестливых у нас в «Стакане» теперь работает филиал православной церкви, маленький офис для кающихся, названный в честь мученика Порфирия. Первоначально вывеска в коридоре телецентра гласила, что это часовня святого Парфирия, что вызвало немало шуток и вопросов к господину Парфенову, которому уже давно и многие были готовы присвоить звание великомученика от голубого экрана. Но потом вывеску подкорректировали, и разговоры утихли.

Юра был молод (кто бы сомневался), со странной Fashion-прической на голове, воплощенной в огромном чубе, начесанном на правую сторону и «забетонированном» с помощью лака сильной фиксации. Он скользнул по мне взглядом и равнодушно протянул пропуск. Пройти в «Стакан» можно только в сопровождении такого вот мальчика в узких, укороченных, обтягивающих джинсах синего или малинового цвета. Черт его знает, почему это так, но в «Стакан» без сопровождения не пускают, так что пришлось его ждать, безропотно и бесправно. Странно это было — зависеть от Юры, стоять в очереди на проходной, показывать паспорт полицейскому. Странно и немного унизительно. Я был здесь своим больше десяти лет. Я знаю здесь всех и каждого, и любая длинноногая красотка моментально делает на меня стойку. Поправка. Делала. Больше уже нет.

— Вы сами не потеряетесь? — спросил Юра, вызвав у меня желание стукнуть его по лицу. Потеряюсь ли я тут? Да я, скорее, могу его тут завести в такие углы и лабиринты, что он за неделю не найдет выхода и будет искать его и кричать: «Кто так строит!», как герой Семена Фарады в «Чародеях» (которые, кстати, тоже частично снимались тут, в наших сумасшедших коридорах).

— Нет, спасибо. Я вам позвоню, когда закончу все дела, — заверил я его. Выход из «Стакана», так же как и вход, должен был осуществляться при свидетеле. Впрочем, это правило исполнялось спустя рукава.

— Ну, тогда удачи, — Юра кивнул и исчез за ближайшим лестничным пролетом, свернув в какой-то коридор. Я осмотрелся и достал из внутреннего кармана моего пальто подушечку жвачки с никотином. От желания курить ехала крыша, хотелось броситься на кого-то с кулаками. Коридоры «Стакана» длинны и все насквозь пропахли табачным дымом. «Держись, старик, держись. Сегодня вечером у тебя будет Ира», — говорил я себе, но это было слабым утешением.

Я шел, как сапер по минному полю, мимо множества старых знакомых, каждый из которых предлагал мне закурить и изумлялся, когда я отвечал ему отказом. Честное слово, на главный вход «Стакана» надо просто повесить вывеску «Место для курения». Никогда до этого я не задумывался, каково в нашей богадельне приходится некурящим людям. Просто ужас, как им приходится. Я поспешил покинуть АСК-1, мне, в общем, совсем не хотелось тут сильно задерживаться. После того, как сдамся на милость победителя и подпишу контракт, согласно которому обязуюсь всячески продвигать в жизнь и раскручивать сомнительный бизнес по разводу телезрителей на небольшие, но все же существенные деньги. Я обязуюсь делать это любыми доступными мне способами.

Все это нужно, чтобы я и дальше был в состоянии оплачивать Иринке медицинскую страховку и контракт для беременных (Господи, неужели я взаправду об этом думаю?!!), возить ее в бассейн и на физиотерапию. Кроме того, мне все же придется купить машину, пусть даже и не для того, чтобы ездить на ней в «Стакан». Машину, в которую поместится переноска для ребенка (!!!). Мысли эти, с одной стороны, пугали, а с другой, причем гораздо сильнее, манили к себе и заставляли волноваться и ждать чего-то нового и волшебного. Маленький человек. Немножко я. Немножко Ирина. После всех наших разговоров я вдруг понял, что хотел бы, чтобы ребенок был похож больше на нее. Особенно волосы и глаза.

И тут я увидел ЕГО. Явление Кары Божьей обрушилось на меня совершенно неожиданно, выдернув из вполне приятных мыслей о будущем. Я уже обдумывал, что раз уж собираюсь становиться отцом, то имею полное право пойти в магазин игрушек и купить себе… нет, не себе, ему, будущему ребенку. Полную коллекцию игрушечных машинок, все маленькие «Феррари», «Роллс-Ройсы» и еще, еще. Мусоровоз и пожарную машину, которой у меня никогда не было в детстве. Мы с ним, с ребенком, будем играть. Почему-то мысленно я представлял себе только ребенка-мальчика, причем сразу же лет десяти, не меньше. И то, как мы с ним играем в машинки. Мои машинки! А если будет девочка? Эта мысль почему-то даже не приходила мне в голову.

Первое, что я увидел, были глаза Димы Кары. Все остальное — дорогой костюм, ошарашенно пялящийся на меня Бодин, пятно на рубашке Димы, как всегда посередине живота, — все это я увидел потом, выхватил за одну секунду, коротко ощупав взглядом. Глаза же у него были совсем другие. Он вообще изменился. Кажется, поправился. Или просто давно не был на воздухе. Серый цвет лица, глубокие морщины, делавшие его сильно старше своего возраста. Кажется, ему же нет еще и сорока. Он выглядел на полтинник. Но главное, что меня поразило: в его глазах отчетливо плескался испуг. Он смотрел на меня так, словно увидел привидение или мертвеца, восставшего из гроба. Впрочем, это было объяснимо. Дима занял мое место. Он работал с людьми, с которыми его познакомил я. Он выжил меня из «Останкино», выложил ролик с моей аварией на обозрение всей страны. Он поступил со мной плохо, но кто тут, в «Стакане», поступает с людьми хорошо. Он занял мое место, потому что я оказался таким дураком, что позволил ему это сделать и даже не заметил, когда и как он это провернул.

Он прошел мимо и обернулся. Он меня боялся и не хотел видеть. Странно. Что я могу сделать ему теперь, когда для всех чего-то стоящих людей я стал персоной нон грата? Его глаза горели ненавистью и страхом. Я вдруг подумал — возможно, хоть я вовсе и не думал о Диме Каре и о наших с ним разногласиях, он все время думал обо мне. Возможно, опасался меня. Возможно, искал какие-то оправдания тому, как пошло и мерзко слил меня, наплевав на нашу дружбу. Наверное, у него со мной куда больше проблем, чем у меня с ним. Кто знает, во что там верит Дима Кара и что он там себе напридумал про меня. В любом случае, сейчас меня это интересовало меньше всего. Я подписал контракт, выскочил из «Стакана», отдышался на чистом холодном воздухе, февральские снежинки падали на мое лицо и тут же таяли, морозы еще держались, и все же что-то неуловимо давало понять, что не за горами весна. Я поехал на Белорусскую, чтобы отследить монтаж декораций для первых съемок. Потом мне нужно было встретиться с редакторами, чтобы принять варианты рабочих сценариев для рекламных роликов СМС-голосований. Дел было по горло, успеть бы все переделать до вечера. Сегодня вечером. О, как сильно я хотел, чтобы вечер настал немного быстрее.

* * *

Да, я назвал Ирину своей девушкой. Больше того, когда сгорающий от любопытства Бодин пристал ко мне со своими вопросами, я заявил, что живу с ней и чуть ли не собираюсь на ней жениться. Было любопытно, как изменилось выражение его лица. Он дымил мне в лицо и спрашивал, неужели я «это все» серьезно. Я улыбался и клялся, что буду сопротивляться до последнего, однако крепости мои почти пали. Я нес какую-то чушь, смеялся и говорил о новом тренде жить по системе ЗОЖ.

— ЗОЖ? — озадаченно смотрел на меня Бодин.

— Ты что, не знаешь? Ну ты даешь! Сейчас все переходят на ЗОЖ, с ума сошел? Посмотри в Интернете, срочно, — стебался я. Здоровый образ жизни — аббревиатура, не слишком-то популярная в «Стакане», но теперь, я уверен, Бодин разнесет мои речи по коридорам. Главный принцип продюсеров — кидай понты, экономь бабки, и я умел это делать, как никто другой. Не расхаживать же с виноватым видом, не объяснять всем и каждому, что за отношения у меня с девушкой!

Отношения. Я шел домой с классическим набором профессионального ловеласа — цветы, бутылка и коробка конфет. Цветы я выбрал самые что ни на есть банальные — рубиново-красные розы на длинных ножках, зная по опыту, что всем изыскам женщины предпочитают простые и ясные послания. Ярко-красный считался воплощением страстных чувств, и еще ни разу этот вариант меня не подвел. Бутылка содержала в себе благородное красное вино, но в нем я не был уверен. Ирина могла настоять на полной алкогольной стерильности нашего делового вечера любви. Просто с бутылкой я чувствовал себя почему-то увереннее. Конфеты, дорогой швейцарский шоколад, Ирина должна была оценить. Кроме того, говорят, что от качественного шоколада у женщин поднимается настроение. Я был заинтересован в том, чтобы у нее сегодня было прекрасное настроение. Это было в моих интересах.

— Э, брат, да ты волнуешься! — сказал я самому себе, вдруг случайно увидев себя в небольшом зеркале нашего лифта. Лицо раскраснелось с мороза, глаза блестели, на длинном кашемировом шарфе еще оставались нерастаявшие снежинки. Интересно, как на самом деле Ирина меня видит? Считает ли меня красивым? Я знаю, что многие девушки вполне положительно оценивали мою внешность, любили теребить меня за волосы, любили, когда я забывал с утра побриться и приходил на свидание с легкой щетиной. Они говорили, что я с нею выгляжу мужественно и как на рекламе бритвы «Gillett». Ирина на меня никогда не смотрела. Я понятия не имел, что она чувствует, зато вдруг понял, что сам чувствую кое-что. Волнение и какое-то смятение заставило меня переждать пару минут, прежде чем я сделал шаг на лестничную площадку. От мысли, что прямо сейчас, буквально через несколько мгновений я увижу ее, заставила меня ухватиться за лестничные перила. С чего бы?

— Ириш, я дома! — крикнул я, включив свет в прихожей. Я сильно постарался, чтобы звук моего голоса прозвучал точно так же, как и всегда. В квартире было темно. — Иришка, ты спишь? Я принес тебе конфетки.

Тишина. Не разуваясь, я прошел в гостиную, а оттуда в кухню, прямо в ботинках, с которых стекал растаявший снег. Мне было наплевать. Ирины не было дома. В ее комнате тоже было тихо и темно, она не спала, она ушла куда-то. Куда и зачем она ушла сегодня, когда мы договорились о том, что сегодня вечером. Передумала? Испугалась? Уехала в Таганрог?

Я почувствовал что-то неприятное, как будто у меня прихватило сердце или вроде того, только вряд ли проблема была медицинского характера. Я бросился в Иринину комнату снова и осмотрел там все на предмет наличия вещей. Обилие Ириных тряпок, глина в каких-то пакетах кое-как меня успокоили, а особенно порадовала ее розовая пижама, валяющаяся на полу около кровати. В комнате царил беспорядок, и это каким-то странным образом подействовало на меня умиротворяюще. Значит, она не уехала насовсем. Тогда где же она?

Я вернулся в кухню и подошел к окну с широким подоконником, где лежала подушка и плед. Любимое Иркино место в моем доме. Почему я так переживаю? Это же просто девушка. Одна из целого легиона девушек, получавших букет пунцовых роз, коробку конфет и бутылку вина. Но каким-то образом Ирина совсем не вписывалась в этот список, и я, глядя на стоящие внизу машины, вдруг отчетливо это понял. Понял, что, если бы я вручил ей эти пошлые розы, она бы только рассмеялась и предложила бы мне немедленно убрать трупы этих цветов подальше, а лучше их где-нибудь похоронить.

«Вот ты дурак!» — сказал я самому себе и тут же рванул в прихожую, схватил букет с кушетки и бросился на лестничную клетку, к мусорке. Потом мне все же стало жаль этих красивых бутонов, и я, подумав еще немного, принес из квартиры пустую трехлитровую банку, наполовину заполненную водой, и поставил цветы туда. Потом подумал еще и перенес букет на этаж ниже, чтобы Иринка, возвращаясь, не увидела бы его. Это тоже было бы глупо. Ты вообще ведешь себя глупо. С чего ты решил, что она вернется? Может, она уехала на всю ночь к какой-нибудь подруге. Позвонила своей подруге и посоветовалась. Ты же знаешь, что происходит, когда девушки начинают советоваться со своими подругами. Они тут же начинают требовать белое платье и штамп, рыдать и протягивать руки к небесам. Только не Ирина. «Плевала она на белое платье», — ответил я сам себе, вернувшись в дом. Я убрал подальше бутылку вина, запихнул в рот очередную пластинку с никотином и принялся заниматься любимым делом — самокопанием и самоедством. Кстати, это ли не странно. Никогда раньше не видел девушку, которая не хочет замуж. Об этом и речь. Она не совсем нормальна. А ты ждешь ее, как дурак. А ей на тебя тоже плевать, как и на платье. Она, может, уже позвонила своему Петру и сейчас делает себе ребенка с ним, — от этой мысли я почувствовал себя вдруг несчастным. Я как-то старался не концентрироваться на том, что для Ирины вся эта идея — только средство, что сам я ей совершенно безразличен. В какой-то степени такая условная договоренность меня устраивала, она давала мне ту лазейку, которой всегда недостает в отношениях с девушкой, когда отношения — это последнее, чего ты ищешь. Однако мысль о том, что я могу быть в этом деле легко и просто заменен на кого-то другого, на Петра или на какое-то третье лицо, была крайне неприятна, и я начал злиться. На себя и на Ирку. Я открыл коробку конфет и принялся их есть, говоря себе, «ну и ладно, ну и пусть». Страшно захотелось курить, несмотря на никотиновую жвачку. Я оглянулся и, презирая сам себя, принялся рыться в шкафчиках. Сигарет не было, я взял еще одну конфету и слопал ее целиком, практически не ощутив вкуса. Швейцарский шоколад, тоже мне.

«Может, выпить?» — вдруг подумал я, и перед мысленным взором возникла початая бутылка бренди в моей комнате, та, которую я забыл выбросить, когда мы с Ириной проводили уборку дома. «Забыл», ха! Мысль о бренди заставила меня побледнеть. Неужели же я на самом деле законченный алкоголик? Нет, это все нервы, это стресс. И как могла она уйти.

В этот момент я услышал звук ключа, вставляемого в замочную скважину. Я прикрыл глаза руками и попытался успокоиться, сердце застучало. Она пришла. Почему-то это оказалось куда более важным для меня, чем я думал. Я смахнул со стола початую коробку конфет — было бы просто нелепо дарить их ей сейчас. Да и не ждет она от меня никаких подарков.

— Ты уже дома? — крикнула она из прихожей, и через секунду ее фигура возникла в темном дверном проеме. Она тоже вошла в одежде, в куртке, которую мы ей купили недавно в «Олимпийском», в смешной вязаной шапке с длинными ушами, свисающими вниз, на концах помпоны. Она была румяной, особенно покраснел нос — она явно долго откуда-то шла пешком.

— Ты вернулась? — спросил я, не став интересоваться тем, где она была. Именно сейчас, стоя в темноте друг напротив друга, полные решимости сделать шаг, о котором, возможно, оба мы в свое время пожалеем, мы вдруг поняли, как это все серьезно.

— Ты думал, я сбежала? — удивилась она.

— Ну, у меня было такое предположение, — я улыбнулся, но улыбка получилась кривоватой и жалкой. А еще я подумал, что не могу вспомнить, когда я занимался любовью вот так, на полном серьезе и без какого-либо допинга.

— Я думала об этом. Все же это так странно. Я не знаю, должны ли мы. — на ее лице отразилось такое смятение, что мне снова стало не по себе. Я ей совершенно не нужен, мы с ней чужие. Я ей чужой. Может, она права, но я не мог остановить это все сейчас. Чтобы быть честным, теперь, когда она вернулась и стояла здесь такая смешная, замерзшая и красивая, я просто не смог бы ее отпустить. Я ее хотел, вот уже почти год, как я хотел этого больше, чем мог даже сам себе признаться.

— Но ты здесь.

— Да, это так. Я здесь, — сказала Ирина скорее грустно.

— А я купил тебе цветы.

— Да? И где они? — она оглянулась.

— Я их выбросил.

— Выбросил? Зачем?

— Я подумал, что тебе не понравятся мертвые цветы.

— Ты был прав, мне бы не понравилось. Но… все равно спасибо. Я видела эти цветы. Они стоят на окне на лестнице, да? Я поднималась по лестнице.

— Точно, ты же не ездишь на лифте. — воскликнул я. — Какой я идиот.

— Это вредно для здоровья.

— Ну да, а ходить полезно.

— Знаешь, я чувствую себя как-то нелепо, — поделилась она. — И мне почему-то даже стыдно. Но ведь я не делаю ничего плохого.

— Пока еще нет, — улыбнулся я, но Ирина моей шутки не оценила. Она расстегнула куртку и сняла ее, затем стащила шарф и на секунду замерла, глядя на меня требовательно и внимательно. Я замолчал и протянул руку, чтобы забрать у нее куртку. Вот тут-то она и стянула с себя шапку, и я, наконец, увидел ее волосы. Я вскрикнул и выронил куртку. Этого я никак не ожидал.

Волосы стали черными. Ни следа от ее прекрасных огненных прядей, только как уголь черные, блестящие, смоляные пряди рассыпались по Ирининым плечам, делая ее совершенно иной, практически неузнаваемой для меня. Она не сводила с меня глаз, но не радости или удовольствия она искала на моем лице. Ей не нужны были мои комплименты, это была какая-то странная форма мести, она мстила мне за что-то, но я не мог понять, за что.

— Зачем? — спросил я, наконец, и услышал свой голос, хриплый и срывающийся, будто со стороны.

— Потому что я не могу дать тебе того, чего ты привык получать.

— Я не понимаю тебя, — я отвернулся и замотал головой. — Тебе совершенно не идет. — Это было неправдой, и черный цвет, так странно оттенявший ее светлую кожу, только подчеркивал глубокую зелень ее глаз. Но это было неважно. Она сделала это мне назло.

— Я не могу стать еще одной из твоих сексуальных фантазий. Не хочу! Ни за что на свете! — она бросала в меня словами как камнями.

— Это какая-то глупость! — возмутился я и выскочил из кухни. Черт его знает, почему это так меня задело. Может быть, даже больше, чем она хотела. Но я же так мечтал прикоснуться к ее золотым волосам, мне хотелось смотреть на нее, я видел ее во сне, смеющуюся и с летящими золотыми прядями. И что теперь? Я был не просто зол, я был в ярости. Словно она не просто перекрасила волосы, а наплевала мне в душу.

— Так ты передумал? Так я уже не интересую тебя? — с вызовом крикнула Ирина, влетая за мной в гостиную. — Я думала, мы говорим о ребенке, а не о том, чтобы развлечь тебя или доставить тебе удовольствие? С какого ляда тебе вообще важно, как я выгляжу? Я могу побриться налысо.

— Давай! Это будет еще лучше.

— Почему ты видишь только оболочки, а не людей? Ведь это же совершенно неважно, какого у кого цвета волосы. Важны сами люди, а не их внешний вид!

— Да иди ты! — я вскочил, накинул на плечи старую куртку и вылетел из дома, не желая слушать очередную порцию нравоучительного бреда, которым она меня потчевала регулярно. Надо признаться, я прекрасно научился пропускать мимо ушей то, что она периодически выдает в мир — все ее вегетарианские идеи, забота обо всех бездомных котах и собаках нашей округи, кормушки для птиц, которые привлекли в наш двор, кажется, всех воробьев Московского региона. Она покупает им корм для попугаев. Продает магниты с изображением немецких домиков и покупает на вырученные средства корм для попугаев, чтобы кормить им воробьев. Она ненормальная. И ты всерьез решил, что она может стать матерью?

«Она просто перекрасила волосы. Женщины поступают так постоянно!» — сказал я сам себе и остановился. Холод ночного города уже пробирался мне под тонкую куртку, и я пожалел, что ушел. По крайней мере, что ушел без шапки. Но злое раздражение не оставляло меня, я знал уже, что я сделаю дальше и куда пойду. Это взбесило меня даже больше, чем дурацкий, ребяческий поступок Ирины. Подумаешь, перекрасила волосы. Ты не должен… не должен. Ты — хозяин своей жизни.

— С вас одна тысяча пятьсот восемьдесят рублей, — будничным тоном сказала мне продавщица в маленьком супермаркете, торгующем всякой ерундой, но в основном, конечно, бухлом. В моей руке удобно лежала бутылка армянского коньяка, в подлинности которого я искренне сомневался. Но ничего лучше не было, и я взял его. Еще до того, как расплатиться, сделал большой глоток из горла, чем вызвал недовольство окружающих.

— Держите, — я протянул ей мятую бумажку и сделал еще один глоток. При виде купюры охранник магазина заметно расслабился и успокоился, до этого момента я не вызывал его доверия. Я был проблемой, особенно потому, что начал набираться прямо в магазине. Вдруг бы я не расплатился? Возись со мной!

— А у вас нет помельче? — продавщица расправила мою пятитысячную и тщательно проанализировала ее на предмет подлинности.

— Нет, — бросил я довольно грубо, но, как я уже сказал, я был зол. — И дайте мне пачку «Винстон», плииз.

— Вам легкие?

— Мне? — о, как я был противен самому себе. Хозяин жизни! — Нет, мне тяжелые. Самые тяжелые, какие только есть.

— Может, вам лучше взять «Житан»? — предложила продавщица. — Они вообще ужасно крепкие.

— Давайте и то, и другое, — я махнул рукой и почувствовал, как теплая волна опьянения уже спешит на помощь моему мозгу, обезболивая мысли и унося раздражение прочь. Если я не могу получить рыжих волос, Ирина не вправе требовать от меня стопроцентной трезвости. Квипрокво, я так считаю!

Глава 7 Они убили Ленни!

Кабинет оказался не белым, как я ожидал, а стены не были покрыты кафелем. Напротив, кабинет напоминал простой офис какого-нибудь маленького туристического агентства. Перед кабинетом, в предбаннике, где я просидел добрых полчаса, на двух маленьких диванах были разбросаны старые, зачитанные до дыр журналы: «Здоровье», «Glamour» и, кажется, «Самая». Женская тема, ни одного «Авторевю» или хотя бы «Каравана историй», на худой конец. Странно, ведь предполагается, что сидеть на этих мягких диванах, обитых дерматиновой клеенкой желтого цвета, будут мужчины. Или теперь женский алкоголизм тоже так распространен, что требует лечения?

Я сидел на диванчике и поверить не мог, что сижу тут. Это не для меня, вертелась мысль в моей уставшей голове. Это не со мной. Это не моя история, я не алкоголик, я могу справиться с проблемой сам! Я знаю, кто такие алкоголики. Это неопрятные люди в давно не стиранных одеждах, они стоят около входов в какие-нибудь маленькие магазинчики и заглядывают в глаза прохожим. Они просят десяточку «на метро», хотя по ним сразу понятно, что в метро они и не собираются. Они спят на лавках или даже прямо на асфальте, на тротуаре, и их «амбре» распространяется на несколько метров вокруг. Алкоголики и я — смешно, что между нами общего? И все же это факт — я сижу здесь и жду приема врача-нарколога. Я хочу закодироваться. Нет, не хочу. Я не вижу никакого другого выхода из моей ситуации, кроме как закодироваться. Мне пришлось приехать сюда и закодироваться. Но теперь, сидя на этих невообразимо пошлых диванах, я чувствую, какая это была глупость, и хочется встать и уйти.

— Григорий Александрович? — спросила меня то ли медсестра, то ли просто секретарь этой шарашкиной конторы. Во всяком случае, никакого белого халата на ней не было.

— Да? — неохотно отозвался я.

— Проходите, доктор вас ждет.

— Да? И куда?

— Вот, коричневая дверь, — она махнула рукой в сторону двери рядом с левым диванчиком, но я все равно медлил.

— А вы уверены, что это безопасно? У вас точно есть все лицензии? А если я передумаю, я смогу раскодироваться? — у меня было много вопросов, гораздо больше, чем я думал. Хочется знать, что за дрянь они собираются мне колоть и как именно она подействует, если я все же выпью глоток пива? Может же случиться такое, что я выпью его совершенно случайно? Вот, к примеру, однажды на вечеринке я пил только воду, потому что собирался обратно ехать на машине (у меня тогда была своя машина, еще до покупки «Ямашки»), так вот кто-то случайно плеснул в мой стакан водки. А она выглядит, знаете ли, точно так же, как и вода. Я хотел пить, у меня была жажда, я просто взял стакан и быстро выпил, залпом. И только проглотив стакан водки, осознал, что это было. Это же было ненамеренно? А что бы было, если бы я был закодирован? Я бы умер?

— Спросите все у доктора, — секретарша улыбнулась с таким спокойным всепонимающим терпением, что стало ясно — такие вопросы задают ей все посетители.

— А у него точно есть высшее медицинское образование? — нахмурился я. Надо было придумать, к чему придраться, но она уже развернулась и ушла обратно, к стойке регистрации. Я вздохнул и направился к доктору. Так называемому доктору. В моем представлении доктором был тот, кто спасает жизни, вырезает аппендицит, оперирует опухоль головного мозга, вытаскивает человека с того света.

— Присядьте, — сказал мне «доктор», когда я протиснулся в дверной проем, сдерживаемый невидимыми барьерами. В кабинете стоял тяжелый, неприятный запах лекарств, во второй комнате за тонкой дверью кто-то переговаривался.

— Там кто-то есть? — заволновался я.

— Это предыдущие пациенты. Они уже уходят. Вы садитесь, я пока заполню бумажки, а вы осмотритесь, — доктор представлял собой средней комплекции и такого же среднего возраста, совершенно лысого мужчину с живыми серыми глазами. Он улыбался и смотрел на меня добрым, отеческим взглядом. Но он не нравился мне, совсем не нравился. Какой-то он был… больно позитивный, слишком лучезарный. Он словно бы говорил, что у него-то никаких проблем нет. Все проблемы — они только у нас. А он только призван их решать по мере сил. Неприятный тип. Если бы не рекомендация Оксаны, я бы никогда в жизни сюда не пошел. Но она сказала что этот Пирогов — классный доктор и все такое. Что он какого-то ее друга буквально вернул к нормальной жизни. Будто бы у меня сейчас ненормальная жизнь.

— Может быть, я лучше в коридоре подожду?

— Вы пока анкетку заполните, — сказал он будничным тоном и протянул мне листок. Я взял его и принялся механически проставлять галочки в квадратиках против дурацких вопросов. Сколько мне лет. Какая у меня работа. Сколько времени, по моим подсчетам, я не могу справиться с проблемой излишнего употребления алкоголя. «У меня вообще нет проблем», — возмущенно подумал я.

— Знаете, я не пил практически два месяца! — заявил вдруг я. Доктор Пирогов оторвался от бумаг и посмотрел на меня с интересом. Потом ухмыльнулся и снова погрузился в свои дела. Я почувствовал себя обиженным. С минуту продолжал заполнять эту идиотскую анкету и к концу листа был вполне уже готов встать и уйти отсюда, как вдруг дверь в соседнюю комнату открылась и оттуда вышли три человека, один из которых был серьезно пьян. Лет пятидесяти или больше, мужчина был прилично одет, сухощав, на лице много морщин. Он не шел, скорее, его несло по комнате к коридору, и если бы не твердая рука второго мужчины, он бы неминуемо упал. Взгляд его был рассредоточен, он явно был погружен в себя или, скорее, в какой-то своеобразный анабиоз. Лицо его было бессмысленным и жалким, за ним семенила растрепанная пожилая женщина с серым лицом. Она была суетлива и стыдилась этого, смотреть на нее было неприятно.

— Но может быть, все-таки. — пробормотала она, оглянувшись в дверях.

— Да перестаньте вы. Оставьте человека в покое! — воскликнул доктор, и дама как ошпаренная вылетела в предбанник. Доктор же Пирогов только покачал головой и протянул руку ко мне — забрать анкету.

— Так-с, ну, что мы тут имеем.

— Я не совсем понимаю, что я тут делаю, — пробормотал я. — Моя девушка.

— Знаете, иногда даже мы ничего не можем сделать, — перебил меня он. — Люди думают, что мы тут какими-то фокусами занимаемся, что можно просто доставить к нам сюда тело, и мы что-то придумаем, поколдуем, что-нибудь вколем, а он бросит пить. Но это не так. Этому человеку, — тут он кивнул в сторону двери, — уже нельзя помочь. Алкоголизм на определенных стадиях неизлечим, остается только следить за тем, чтобы здоровье пациента не разрушалось катастрофически быстро.

— Но почему, а если его закодировать? — спросил я раздосадованно. Никак не мог отделаться от ощущения, что только что мне был продемонстрирован некий спектакль, сыгранный прекрасно загримированными актерами.

— Ну что вы, — развел руками Пирогов (какая все-таки докторская у него фамилия, аж страшно). — Никого нельзя сделать счастливым насильно. В нашем деле шансы имеют только те, у кого есть мотивация. И то шансы эти — не сто процентов, а только пятьдесят.

— Хорошенькие гарантии, — возмутился я.

— Гарантий никаких, — согласился он. — Но если закодировать такого вот пациента, — он снова покосился на только что закрывшуюся дверь, — он на следующий же день напьется, получит сильнейшую токсикацию организма и скончается. А если врачи его спасут — он сделает то же самое на следующий день.

— Неужели все так серьезно? — внезапно побледнел я.

— А то! Не зря от пациента требуется как минимум семьдесят два часа трезвости перед кодировкой. Необходима мотивация и сила воли, хотя бы на три дня. Это очень сложный вопрос, и алкоголизм — это болезнь. Это надо понимать. Болезнь надо лечить.

— Ну, конечно, — кивнул я, отведя взгляд. Я-то не болен. Я просто сорвался. Позавчера, когда увидел Ирину с этими ужасными черными волосами, я не смог удержаться, и все. Если бы она не устроила этот цирк.

— Кх-кх, — Пирогов кашлянул, вздохнул и в нерешительности повертел мою анкету. — Это очень хорошо, что вы не пили два месяца. Это говорит о том, что у вас большие шансы на успех. Вы можете решить проблему, если захотите. Вы молоды.

— А разве это не говорит о том, что у меня нет проблемы? Я не пил четыре дня! — я искренне надеялся, что мне удастся отсюда уйти живым и незакодированным. Ирина ждала меня внизу, в холле клиники, в маленьком кафе, и выйти к ней просто так я не мог. Она приехала меня поддержать, а может, и проследить, что я не сбегу, не совру ей, не выкину какую-нибудь каверзу.

Она никогда не относилась ко мне с должным уважением, никогда не верила, что я способен на что-то, всегда смотрела на меня чуть свысока своего вегетарианства и мнимого просветления. Сейчас, сидя в этой комнате, пропахшей лекарствами, я злился на нее. Я здоровый мужик, зачем меня кодировать? Это же и ежу понятно! Хорошо бы, чтобы сам доктор вышел к ней в холл и пристыдил ее, сказал бы, что это не мой случай, что я здоров, что меня нельзя нервировать, волосы перекрашивать, вредничать и кормить меня свеклой.

— Расскажите, как вы провели день пятый от сегодняшнего числа. Тот, в который вы пили. Давайте мы с вами сначала поговорим об этом, — ласково сказал доктор, открывая какую-то базу данных на компьютере. Голос его струился, негромкий, спокойный, уверенный в себе. Я вздохнул и почувствовал, что хочу выпить чего-нибудь.

* * *

Что я мог сказать? День прошел очень даже хорошо, за исключением того, что я столкнулся с диким количеством старых знакомых. Ностальгия, все такое. Но в целом день был удачным. Я подписал контракт. У меня была работа, можно было подумать о покупке машины в кредит. Я нравился себе в зеркалах витрин. Холодная погода меня не раздражала больше, и все эти разговоры про то, как «невозможно тут жить, достали пробки и эта вечная серость», не находили во мне отклика.

А вечер. Что скажешь про вечер, который помнишь с трудом. Только то, что сидел где-то на лавочке и разговаривал с какими-то гастарбайтерами, которые курили мой «Житан» и смеялись. И, кажется, не слишком-то хорошо говорили по-русски. Я помню огни и много людей, целые толпы людей, смеющихся и угрюмых, и лица полицейских в оцеплении, и, кажется, красные и «звездатые» башни Кремля. Я был на Красной площади. Я потерял телефон. Думал сначала, что его украли, но потом, когда ко мне вернулась способность мыслить логически, я признал, что, если бы меня хотели обокрасть, то кошелек взяли бы тоже.

Мне звонила Ирина. Возможно, я увидел на экране аппарата ее милое лицо, фотографию, где она еще рыжеволосая, а я еще думаю, что ей нравлюсь или что хотя бы знаю ее. Теперь мне кажется, что я и понятия не имею, кого я поселил в своем доме и с чьих рук я ем свекольные котлеты. Кажется, я выкинул телефон, но момент этот настолько размыт и нечеток, похож на обрывки новогодней мишуры, я не могу быть уверен, что не придумал этот момент, когда швыряю аппарат куда-то в снег, чтобы только не видеть Ирининого лица. Я помню, что злюсь и почти ее ненавижу. Дальше я не помню практически ничего.

Я бегу по полю с высокой травой. Невыносимо палит солнце, воздух горячий и сухой, и сквозь кристальную тишину просачивается жужжание шмелей и оводов. Кажется, я на даче, но на самом деле это не имеет никакого значения, потому что и поле это — не совсем мое поле, и я — это не совсем я. На мне простая льняная рубаха, подвязанная поясом-шнурком. Вокруг меня не мое время и не моя жизнь. Мне снится сон, но я не знаю об этом, я знаю только, что бегу прочь от своего дома, в сторону леса, и что мне очень, очень страшно. Кто-то умер, то ли моя семья, то ли мама, то ли отец, но это не те мама и папа из моей настоящей жизни, все другое и все такое реальное, четкое, имеющее и цвета, и формы, и прикасаясь к траве, можно порезать руку. Я бегу изо всех сил. Я убегаю от врагов.

— Гриша! Грииишенька! — кричит кто-то позади, и я знаю, что нужно вернуться, но не хочу. Мне плохо настолько, что хочется упасть в траву и зарыдать. Но мужчины не плачут, мужчины убегают, исчезают и делают вид, что ничего не произошло.

— Гриша! — голос отдаляется, я слышу нотки отчаяния, но возвратиться выше моих сил. Я хочу только одного — чтобы все кончилось. На деревню, кажется, напали и я точно знаю, что всех убьют. И меня убьют тоже, если я вернусь. Или даже, скорее, всех уже убили, и я могу вспомнить очертания тел, лежащих на полу в моем доме. Я бегу.

— Гри-иша! — голос меняется, он становится строгим. — Будь осторожен, Гриша. Собаки! Они могут оказаться бешеными. Ты не должен уходить со двора один, тут много бешеных собак, они сбиваются в стаи!

— Маа, я буду осторожен, — я отвечаю своей маме, я помню, это было на самом деле. Когда мы снимали дачу в Опалихе, там, действительно, были собаки, и все их ужасно боялись. Я до сих пор боюсь собак, хотя никто меня тогда не кусал. Но тут, во сне, я испытываю буквально нечеловеческий ужас, я бегу по полю, а собаки бегут за мной, и я знаю, что они уже всех разорвали в моей деревне, я помню очертания тел на полу в доме, и я ускоряюсь, задыхаюсь, и пот течет с меня градом, однако собаки настигают. Они быстрее, их много, и они ничего не боятся. Я пытаюсь добежать до безопасного места, но. Я просыпаюсь.

Утро наступило для меня к обеду, а о том, как я попал домой, я не смог вспомнить вовсе. Я очнулся, а не проснулся, это слово больше подходит к тому, как я вскрикнул и дернулся, прежде чем открыть глаза. У меня кружилась и болела голова, меня тошнило. Так плохо мне не было уже давно. Не могу сказать, чтобы мне не было так плохо никогда. Бывало. Однажды я провел в Тихой Зоне «Стакана» целые выходные, не имея сил встать с топчана. Меня похмеляли «ершом», ершом для Ершова. И это казалось смешным и романтичным. В этот раз мне было не до смеха, Ирина сидела на краю моего кожаного дивана и вытирала мне лицо холодным мокрым полотенцем.

— Ш-ш-ш, не надо вставать. Лежи, Гришка, лежи. У тебя жар.

— Ира, — я простонал и откинулся на подушку. Я прошлялся всю ночь где-то на морозе, дошло до меня. Допился до невменяемого состояния. Ирина смотрела на меня нежно и спокойно, совсем так же, как теперь на меня смотрел доктор Пирогов из-за своего большого, допотопного монитора. Ирина смотрелась странной и чужой из-за нового цвета волос, но теперь это меня уже не задевало. Теперь я и понять не мог, почему я так на это отреагировал. Ну, перекрасила она волосы — и что? Женщины постоянно ищут способы произвести впечатление, и ей это удалось. Не совсем то впечатление, на которое она рассчитывала. Хотя, возможно, именно так все и вышло, как она хотела. Кто ее знает, что у нее там в голове. Черный цвет делал ее лицо более серьезным и взрослым, но он ей шел. Черт, как же болит голова! Даже смотреть на Ирину больно.

— Хочешь воды? На, попей. У меня есть клюквенный морс, кислый, тебе тоже хорошо. Я не знаю, как вызвать врача, — сказала она и провела ладонью по моему лбу.

Я чувствовал себя старым, разбитым, некрасивым и омерзительным. «Сегодня вечером», ха! Зачем я пил, господи? Что я хотел доказать?

— Да. Морс, хорошо, — я заметил, что губы мои потрескались и болели. Ревизия выявила и иные поврежденные зоны моего тела, на костяшках пальцев имелись следы ударов и содранная кожа. Получалось, я с кем-то дрался. Интересно, я победил? Хотелось посмотреться в зеркало, но сил до него дойти не было. Да и не ожидал я там увидеть ничего хорошего. И все же без синяков на лице я бы сейчас обошелся. Теперь, когда я подписал контракт и имею работу, имиджу продюсера синяки могут и повредить.

— Я принесу градусник, — Ирина была деловой и сосредоточенной. Я поднял голову, насколько смог, и осмотрелся. Я лежал в джинсах, но ботинки с меня сняли. Ирина? Эта мысль заставила меня покраснеть и расстроиться. Многие из моих девушек (тех, кто сами решали считать себя таковыми) видели меня в таком состоянии или близком к нему, даже Оксана. Да и Ирина тоже всякое видала, надо сказать. Но чтобы снимать с меня ботинки, переворачивать меня! Позор! Она вернулась с бутылкой морса и градусником.

— Прости, я ничего не помню, — хрипло пробормотал я, глядя, как она поправляет мне одеяло.

— Да помнить-то особенно и нечего, Гриш. Ты пришел под утро и стал звонить в дверь.

— Я тебя разбудил? Я что, потерял ключи?

— Они валялись на полу, около лифта. Ты… как бы тебе сказать. Вряд ли ты отдавал себе отчет в том, где ты находишься, и даже в том, кто ты. Скорее всего, ты действовал согласно некоему автопилоту. Ты был… как бы это сказать. — Ирина остановилась в затруднении.

— Невменяем? — грустно улыбнулся я.

— Хочешь, я сделаю тебе куриный бульон?

— Куриный? — изумился я. — С чего бы такая милость от вегетарианки?

Ирина вздохнула и долго смотрела на меня каким-то странным, грустным и безмятежным взглядом одновременно. Потом она почему-то провела рукой по моим волосам — медленно и с каким-то необъяснимым чувством, с нежностью, которой она никогда не демонстрировала в отношении меня.

— Зря я морочу тебе голову. Ты такой, какой есть. Я не должна пытаться тебя поменять. Это просто бесполезно и глупо. К тому же я совсем не хочу, чтобы ты страдал из-за меня.

— В таком случае зачем ты перекрасила волосы? — спросил я. Не удержался. Ирина вздохнула и снова прикоснулась к моей голове.

— Это был… жест отчаяния.

— Что ты имеешь в виду? — я снова не мог ее понять. Разве можно понять такого человека? Сейчас снова что-то понесет про карму и судьбу или про знаки и цвета в контексте мировой гармонии.

— Я хотела, чтоб ты увидел меня, — пробормотала она. — Чтобы увидел.

— Я вижу тебя.

— Нет, не видишь, — она замотала головой, упертая девчонка. Как с ней трудно.

— Ну, так покажи, что ты хочешь, чтобы я увидел. Я же здесь, с тобой. И я готов даже простить тебе черные волосы. Иногда мне кажется, что я готов простить что угодно. Только вот простишь ли ты, что я напился? Простишь? А, Иринка? — после нескольких глотков клюквенного морса я немного ожил и почувствовал, что могу хотя бы двигаться.

— С чего бы мне тебя прощать? — она снова покачала головой. — Ты — взрослый человек.

— Ты же понимаешь, о чем я говорю, — возмутился я. — Наши договоренности. Мое здоровье, я же должен был себя беречь.

— Ничего ты не должен, — сказала она, и тут, что мне совершенно не понравилось, она вдруг забралась с ногами на диван и легла рядом со мной, положив голову мне на плечо. Что это, в шоке пытался понять я. Она что, хочет заняться со мной сексом сейчас? Когда я в таком состоянии, что и думать об этом не могу?

— Ирочка, ты чего? — спросил я, но она только еще сильнее поджала ноги, свернувшись в клубочек, и закрыла глаза. Так близко ко мне она еще никогда не подходила, я чувствовал даже запах ее длинных волос, немного химический, с фруктовым оттенком. Запах парикмахерской, где она была накануне. Я прижал ее к себе и подумал, что, в принципе, не против. Это будет нелегко, но. Что я — не мужик?

— Мне лучше уехать, — пробормотала она, не открывая глаз.

— Что? В каком смысле? — сначала я подумал, что она имеет в виду что-то другое, какую-нибудь поездку в магазин или к друзьям, или что-то в этом духе, но она только улыбнулась и снова погладила меня по голове.

— Я решила, что лучше мне возвратиться в Таганрог. Все, что мы затеяли, — полная глупость. Живи, как хочешь. Как ты привык, — она попыталась встать, но я удержал ее. Я приподнялся и посмотрел ей в глаза, я начал говорить какую-то ерунду, оправдываться и угрожать. Я просто не мог ее отпустить, кто его знает почему. Даже если ради этого мне пришлось оказаться в кабинете у доктора Пирогова.

Доктор встал, подошел к столику, на котором лежали какие-то ампулы и шприцы, набрал что-то в один и попросил меня закатать рукав рубашки. Я почувствовал страх, похожий на тот, что испытал во время своего пьяного, нездорового сна. Убежать скорее в поле, в лес, спрятаться за каким-нибудь бугорком. Отползти. Как я буду жить дальше? Зачем мне все это надо? Зачем я иду на поводу у этой женщины, с которой у меня нет буквально ничего общего, с которой меня ничего не связывает? Можно было бы прекрасно и дальше жить своей жизнью, жить одному. Я никогда не боялся одиночества. Наоборот, считаю это глупостью и предательством по отношению к самому себе — жить как попало и с кем попало только потому, что боишься остаться один и не получить пресловутый стакан воды перед смертью. Наш мир предоставляет весь необходимый сервис для одиноких людей, в том числе и чистую питьевую воду. Нет, я не поэтому хотел, чтобы Ирина осталась. Ее присутствие доставляло мне множество хлопот. Я не виделся с Оксаной несколько месяцев. Вернее, не спал с ней несколько месяцев. Я не могу привести друзей домой, потому что это побеспокоит Ирину. Я оплачиваю ее расходы, покупаю подарки. Я готовлю ей вегетарианскую еду. Мне было бы проще без нее, и все же я хотел бы, чтоб она осталась.

— Это больно? — спросил я, покорно расстегивая пуговицу на рукаве.

— Нет. Разве что немножко, в момент укола. После этого у вас может участиться сердцебиение, вы почувствуете жар и головокружение. Вы приехали один?

— А что? — я посмотрел на него с ужасом. — Я могу сам не дойти обратно?

— Нет-нет, вы придете в себя буквально через несколько минут. Возможно, в течение сегодняшнего вечера у вас будут наблюдаться приливы жара и озноб, но это нормально. В любом случае лучше, чтобы рядом был кто-то из близких.

— Чтобы вызвать «Скорую»?

— Чтобы быть рядом.

— Я приехал со своей девушкой, — сообщил я, с неохотой протягивая Пирогову руку. И когда жар действительно охватил мое тело, а голова наполнилась странным гулом, шумом в ушах, заглушающим грохот от поездов метрополитена, я вдруг осознал, что это правда. Ирина и есть моя девушка, как ни странно это звучит. Она — моя девушка на самом деле.

Часть 3 Одиночество как награда

Глава 1 Сплошное здоровье

В церкви было прохладно, куда прохладнее, чем на улице. Как будто в огромном помещении с высоченными потолками, расписанными ликами святых, на полную мощность работал кондиционер, но это было не так. Прохлада рождалась здесь сама собой из ниоткуда, из толстенных каменных стен и маленьких окошек, из большого пространства, и даже обилие посетителей не отнимало прохлады у Димы Кары. Он сидел на лавочке в углу, за торговыми витринами, где все время службы шла оживленная торговля иконами, сувенирами и свечами. Дима уже написал записочку «За здравие раба божьего Дмитрия» и отдал ее деловой и сосредоточенной женщине за прилавком, в балахоне и платке.

— Простая? Заказная? — спросила она тем же тоном, каким продавщица в магазине интересуется, с ментолом нужны сигареты или без.

— Я не знаю, — смутился Дима. Все здесь было для него незнакомо, он будто попал в закрытый клуб, где все говорят на незнакомом языке, опознают друг друга по каким-то специальным знакам и моментально вычисляют чужеродный элемент, коим Дима и являлся. Своего рода Хогвардс со своей историей и традициями, с фейс-контролем тоже. Даже с этой запиской — Дима соорудил ее только с третьего раза, не мог разобраться, как правильно рисовать крестик и нужно ли указывать, что ты раб, или можно просто указать имя. Сначала написал просто — за здравие Дмитрия.

— Вы что? Неправильно же! — как из-под земли откуда-то взялась на его голову какая-то старушенция.

— А как? Как надо-то?

— Пишите, за здравие раба божьего, — сказала она, но Дима от волнения вдруг написал только «раба Дмитрия» и затем, обнаружив ошибку, снизу приписал слово «божьего», но было понятно, что придется переписывать.

Он купил заказную записку, так и не поняв, в чем, собственно, разница. Но сделал это, так как заказная стоила дороже. А всем известно, что от более дорогих вещей больше пользы. «Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые записки!» Кроме этого он поставил три свечки — святому Николаю Чудотворцу, всем святым (их там много, авось хоть один да сработает) и Иисусу Христу, так как, по глубокому Диминому разумению, Иисус тут был все же главный. Потом он решил остаться на службу, потому что все та же старушка сказала, что сегодня будут «соборовать» и что это бывает очень редко и ему повезло.

— В августе соборуют мало где. Можно, конечно, в Лавру поехать, но.

— В Лавру?

— В Лавру, — кивнула старушка и посмотрела на Диму как на дите малое. Ничего-то он не знает. А соборование оказалось именно тем, чего Дима и хотел, и жаждал, и искал, придя сюда в этот невыносимо жаркий день. Соборование давало исцеление, по словам старушки, и было показано всем болящим. Почему они были «болящие», а не «болеющие», Дима не понял, но зато усвоил, что есть смысл подождать. Тем более что в церкви было прохладно, пахло ладаном и красиво горели свечи. Приходили и уходили люди, потом началась служба, запели, люди без слов и пререканий выстроились в только им одним ведомые очереди. Началась исповедь, на которую Дима Кара все же не решился. Соборование было тем хорошо, что не было необходимости выворачивать душу перед совершенно незнакомым человеком в черном балахоне.

— Не занято? — спросила Диму еще одна дама, тоже в годах, но одетая иначе, в цветастый костюм и с брошкой на лацкане пиджака. Дама явно молодилась и не хотела в старушки, но на лавочку хотела. Почему в церкви стояло так мало лавочек, когда вокруг было так много народу, Дима не понимал. Кое-где он даже видел людей, которые упали на колени да так и валялись прямо на грязном каменном полу. Трезвые люди!

— Нет, не занято, — Дима подвинулся и дал даме присесть, хотя, по-хорошему, места тут вообще-то было только на него одного. Но уступать его он не собирался. Сколько еще будут петь и исповедоваться, он не знал. Может, до соборования еще часа три, а он не выстоит на ногах. Он не был даже уверен, что высидит. И все же собороваться хотелось. Хотелось тотального божественного исцеления, хотя и никаких болезней у него не нашли. Искали, всюду искали. И компьютерную томограмму позвоночника делали, и какие-то маркеры, и несколько анализов крови брали натощак.

— Повышен сахар. Вы точно натощак сдавали? — уточнил доктор из уважаемой платной клиники, куда Дима Кара обратился со своими страхами.

— Сильно повышен?

— Нет, не сильно. Верхняя граница нормы.

— А в целом? — с замиранием сердца спросил Дима.

— В целом все нормально. Конечно, нужно бы похудеть. И на диету.

— Подождите вы с диетами, — разозлился Дима. Он был уверен, что болен чем-то другим, чем-то страшным и неизлечимым. Не тем, что лечится диетами, это уж точно. Он проклят, его сглазили, у него растет опухоль где-то внутри. Он чувствует ее, а врач ему про диеты.

— Приходите через полгода. Счет оплачивайте на кассе, — сказал доктор, заметно обидевшись. Дима ушел, так ему и не поверив. Хотя, конечно, в платной клинике, если бы уж могли, нашли бы все. И то, что его отпустили практически без нареканий, только с пожеланием посетить диетолога и гастроэнтеролога, Диму должно было порадовать. Не порадовало. Невыносимая тоска и уныние не отпускали, и чувство неминуемой беды все равно осталось, даже пусть и в справке было написано, что он практически здоров. Он не чувствовал себя здоровым уже очень давно.

— Сейчас будут соборовать! — старушка, вместе с которой он писал записочку, вскочила, и глаза ее заблестели от волнения. С такими же глазами раньше люди бегали в магазин, когда там «давали» колбасу. Старушка махнула Диме рукой, она, кажется, решила взять над ним шефство, и вместе с ней он мобильно протолкался к стройному ряду людей, готовых принять исцеление и отпущение грехов. Процедура была проведена в торжественной обстановке, под ликующее пение людей. Дима Кара тоже стоял с благоговейным лицом, крестился, когда все крестились, кланялся, когда все кланялись, и думал о том, что все в руках божьих. Выходя из храма на темную вечернюю улицу, он действительно почувствовал, что ему лучше. Какой-то душевный подъем, волнение и радость.

«Надо будет туда еще походить», — подумал он, но дома, к сожалению, те же самые смутные необъяснимые страхи к нему вернулись. К тому же он получил СМС от начальства, выяснилось, что, пока он соборовался, в «Стакане» собирали экстренное совещание, на которое он не попал. Это было плохо, и Максу пришлось отдуваться за двоих. На следующий день Дима Кара был вынужден идти к нему на ковер. Макс в этот раз смотрел на Диму зло и с неодобрением.

— Где тебя носило вчера, а? — лютовал тот, глядя на Диму странными бешеными глазами со зрачками ненормального размера. — Я что, должен за тобой бегать? У нас проблемы, Кара, у нас проблемы. У тебя проблемы!

— Макс, я же не знал о совещании. Оно не было назначено.

— Я не мог до тебя дозвониться. Где ты был? Я же просил не отключать связь? — Макс рвал и метал и жаждал ответов, но Дима молчал, потупившись, что было глупо, но не глупее, чем объяснять, что ты был в церкви на службе и ждал соборования.

— У нас через неделю стартует новый сезон, а у нас по старому рейтинги за лето упали до минимальных порогов. Кара, твои гаврики плохо трясут грязным бельем. Мало жутких случаев, мало крови, мало душещипательных историй из звездной жизни. Ты бы лучше не пропадал, а то вот так раз вернешься — а ты уволен! — Макс хихикнул, а Дима побледнел. Мысль о том, что все в его жизни начинает рушиться, как карточный домик, его не оставляла. И на Канале дела не ладятся, и здоровье не то, что бы там ни говорил сладкий доктор. Может, кто-то его, Диму, вампирит? Может быть, даже сам Макс Канаев, эта богатая, заправленная кокаином тварь? Дима вздрогнул и встряхнулся. Надо держать себя в руках.

— Я собираюсь поменять бригаду редакторов.

— Да уж пора бы что-то делать, уже давно пора, — Макс явно устал от разговора, так что Дима потихоньку ушел под летящие ему вслед обвинения в том, что он совсем разленился, зажрался и что колбаски популярности скоро превратятся в мокрые пятна популярности, если так пойдет дальше. Но если быть честным, это все Диму не очень-то волновало. Работа его утомляла, он всерьез подумывал о том, как бы взять отпуск и махнуть в санаторий, полечиться. Или к знахарю какому-нибудь сходить, пусть посмотрит насчет порчи. Все не ладится. Саша ушла к другому, и хотя он этого сам давно хотел, почему-то это расстроило его и обидело. Ее не увели, он не бросил ее, она просто ушла, потому что он ее больше не удовлетворял. Он и себя-то не удовлетворял.

Лиза еще пока не ушла, но Дима уже этого хотел. Лиза стала для него обузой. Нет, кто-то все-таки его сглазил. Уж не Гришка ли Ершов? А что? С него станется! Впрочем, даже Дима с его способностью к самовнушению не мог поверить, что Гришка бы стал делать что-то подобное. Гришка снова жил и работал в их упругой, цепкой телевизионной среде, влезал в новые проекты, вел переговоры и выбивал бабки. Все это не касалось крупных федеральных каналов, Гришка крутился в кабельном телевидении и дециметровках, но тем не менее он явно выправился. Старая история с аварией забылась, и теперь Гришка выглядел огурцом, посвежел и помолодел отчего-то. Поговаривали, что у Гришки скоро будет ребенок, что его девушка беременна, но все это было похоже больше на фантастику. Скорее астероид упадет, чем Гришка станет папашей. И все же… он периодически появлялся в «Стакане», сидел в кафе на «полвторого», улыбался всем, кроме Кары, мимо которого проходил, делая вид, что не знает его вовсе. Он бы точно не стал колдовать и гадать. Нет, скорее на это был способен сам Кара, против своей воли снова чувствующий приливы склизкой, холодной зависти. Хотел бы он сам так же, как Гришка. Черт!

* * *

Она лежала рядом и спала безмятежным сном ребенка, уставшего от долгих игр и впечатлений прошедшего дня. На ней была только моя футболка, которую она приноровилась использовать вместо ночной рубашки — из чистой вредности, я полагаю, так как знала, как я негодую, когда кто-то таскает мою одежду. Думаю, ей очень нравится, когда я негодую. Она стоит и смеется мне в лицо, а потом говорит, что ее все равно сейчас нельзя расстраивать, так что мне бы лучше пойти в магазин и купить для нее ананас. И соленые огурцы. И очередной пакет соевого мяса, которое я готовлю для нее в невероятных количествах. Сумасшедшая и вздорная девица отказывается есть мясо или хотя бы пить молоко даже сейчас. Сумасшедшая девица ждет ребенка — моего ребенка — и отказывается питаться правильно, сколько ее ни убеждай и ни стыди.

К сожалению, анализы и обследования пока что на ее стороне, все идет правильно и хорошо. Тьфу, тьфу.

Иногда, когда она спит вот так, как сейчас, я смотрю на нее, на ее прекрасное тело, такое молодое и упругое, и пытаюсь представить, что там, внутри нее, там за пупком, за тонкой гибкой талией, живет человек. Совершенно новый, такой, какого никогда раньше не было на этой планете, и он что-то чувствует уже, он уже живет, хотя весь его мир — только теплая, тугая темнота.

Мы ездили с Иринкой делать УЗИ, и выяснилось, что теперь можно получить совершенно фантастически ясную картинку. Даже не картинку — фильм, настоящее «3D», практически подглядеть в странную ультразвуковую замочную скважину за тем, как там поживает человек будущего, отгороженный от реального мира тонкими тканями Иринкиного тела. Он еще не рожден, а мы уже знакомы, и, как сказал врач, этот человек уже многое знает. Он знает, как бьется Ирино сердце, различает вкусы, умеет шевелить пальцами. Он уже помнит наши голоса — мой и Иринкин. Боюсь, что еще он помнит (такое не забудешь) голоса мамы, Светки и Дарьи. Особенно Светки. Ее голоса даже я в детстве боялся. Когда Света громогласно требует у Ирины отчета о самочувствии, ребенок прячется и сидит в своей каморке как мышка. Ни звука, ни движения. Зато при звуках моего голоса он радостно стучит ножкой в Иришкин живот, мы обмениваемся с ним сигналами, как узники соседних камер, такая секретная азбука Морзе. Ребенок.

Это не просто ребенок — это она. Девочка. Про машинки придется забыть. Ну и ладно. Девочка! Дочка! Ирина не хотела узнавать пол ребенка до рождения, но я настолько сильно волновался, что просто «достал» ее. Я спрашивал ее, не передумала ли она, чуть ли не каждый день, а когда она, смеясь, отвечала, что я ее спрашиваю так часто, что она не успевает в туалет сходить из-за этого, я отстал от нее, но принялся читать какие-то дурацкие сайты, где пол ребенка можно вычислить по приметам, по тому, что ест беременная женщина, как она себя ведет, на каком боку спит и есть ли у нее отек ног.

— Ершов, чего тебе надо? — с подозрением смотрела на меня Иришка, когда я разглядывал ее ноги. — Ты меня пугаешь.

— Ты как думаешь, у тебя живот шарообразный или больше похож на конус? — вопрошал я с загадочным видом.

— Нет, ты ненормальный. Это-то тебе зачем понадобилось? У меня и живота-то пока нет!

— А ноги не болят? А чего больше хочется — сала или пряников? — не отставал я.

— Сала?

— Ну… сала из сои, — поправился я. Иринка расхохоталась и согласилась пойти на крайнюю меру. Так я узнал, что у меня через несколько месяцев будет дочь. У меня будет семья. Это было странно, но уже не пугало. В каком-то смысле я даже начал радоваться этому. У меня, как и у всех других людей, есть семья. Ведь, как ни крути, семья у меня уже есть. Я и Ирина.

Я лежал и смотрел на нее, как она спит в моей футболке, заляпанной чем-то спереди (вероятнее всего, вишневым вареньем) и немилосердно измятой сзади. Футболка убита, однозначно, а ведь в свое время я отвалил за нее триста баксов. Почему же это не приводит меня в истерику? Так же как и тот факт, что Иринка разбила мою самую любимую кружку, которую я привез из Амстердама и на которой было написано «Fucking home is killing prostitution, keep hookers employed, they need to eat too»[3]. Этой кружке в будущем году было бы десять лет, и ни у кого из моих знакомых не было такой. Уникальная в своем роде вещь была куплена мной в амстердамском квартале красных фонарей, где я. Впрочем, сейчас не об этом.

Ирина делала все, что хотела, и я все прощал, забывал и смотрел на все сквозь пальцы. Иногда в буквальном смысле, когда она учила меня лепить из глины, я смотрел на нее сквозь свои растопыренные грязные ладони и смеялся тому, какие страшные, антихудожественные чертики у меня получались.

— Этот стиль называется «наивный реализм», — говорила Ирина, держа в руках изготовленного мной керамического медведя, больше похожего на продукт жизнедеятельности человека в натуральном виде и размере, запечатленный в глине.

— Наивный идиотизм, — отвечал я. — Я безнадежен.

— Ты безнадежен, потому что тебе не хочется ничего делать руками.

— Почему же? Я люблю многое делать руками… с тобой. И не только руками. Могу показать прямо сейчас! — ухмыльнулся я, а Ирина в ответ зарделась. Наша сексуальная жизнь была, как бы это поточнее выразиться, как полет в зоне турбулентности. Интересно, захватывающе и непредсказуемо. Опасно, но увлекательно, одним словом. Ирина могла смотреть на меня доверчивыми глазами и отдавать себя в мои руки, а могла вскочить и в негодовании убежать, оставляя меня в одиночестве гадать, что именно я сделал не так. Она была слишком молода и неопытна, она придавала значение каким-то нелепым вещам, обозначала границы там, где их не должно быть. И хотя я был вполне опытным пилотом, любое неверное движение могло привести к вынужденной остановке или вообще к катастрофе. Не знаю, как эта дикая и пугливая девушка умудрилась столько лет встречаться со взрослым женатым мужчиной, а главное, не понимаю, что он с ней делал все это время. Впрочем, возможно, с ним она была другой. Женщины сильно меняются, когда влюблены в мужчину. Не думаю, что она влюблена в меня. Но мне достаточно, что она со мной. Что мы вместе.

Я помню тот день, когда все началось. Теперь уже я могу с уверенностью сказать, что до того дня между нами не было ничего, совершенно ничего, как бы я к этому ни относился и что бы ни думал. Только в тот день она приняла это решение, окончательное и не подлежащее обжалованию, она решила остаться со мной. И, раз решив, уже от него не отступала. Я помню, как она пришла ко мне — с серьезным лицом, с решительным и трагическим выражением лица. Она шла так, будто шла на заклание, бедная жертва суровых небес. На ней не было ничего, она была совершенно обнажена, и ей было холодно, на теле появились мурашки.

Я лежал, поджав ноги к груди — поза зародыша, — и дремал в жару и угаре. Химический препарат, любезно введенный в мой организм легкой рукой доктора Пирогова, сжигал меня изнутри. Мне было плохо, кружилась голова, появилась такая слабость в руках, какой никогда в жизни ни было. Удачный момент для начала семейной жизни. Впрочем, как я начинаю догадываться, семейная жизнь — это всегда непросто, и все в ней происходит в «самый удачный момент». У Иришки Волховой, несомненно, имелся особенный талант безошибочно выбирать такие вот «идеальные» моменты — в тот день я не только ничего не хотел, но и практически ничего не мог.

— Ты чего? — спросил я, когда она забралась ко мне под одеяло и принялась дрожать от холода, прижимаясь ко мне всем телом. Она смотрела на меня, на мое усталое, красное от жара лицо и улыбалась. Я положил руку к ней на плечо, оно было прохладным, и мне вдруг страстно захотелось прижаться к нему лбом.

— Знаешь, Гриша, а ведь ты врунишка, — сказала вдруг она и тихо засмеялась.

— Что ты имеешь в виду? — опешил я. Что еще пришло ей в голову? Какие очередные требования и пытки для несчастного метросексуала, привыкшего себя баловать и не думать ни о ком, кроме собственной персоны? Что еще она от меня хочет? Чтобы я прямо сейчас занялся бегом? Марафон по московской слякоти?

— Все-таки ты — хороший человек. Гораздо лучше, чем пытаешься казаться.

— Что? Ты ошибаешься! Я ужасный! — запротестовал я из последних сил.

— Нет-нет, — она состроила хитрую гримаску и пригрозила мне пальцем. — Ты только делаешь вид, что тебе на всех плевать, что ты злой и беспринципный, что у тебя нет сердца. Оно у тебя есть.

— Только не вздумай в меня влюбиться, — сказал ей я. — Береги свое сердце, я могу обмануть твои ожидания.

— Я как-нибудь побеспокоюсь о своем сердце, — сказала она после долгой паузы. Она заметно побледнела, но не ушла. Я был в таком состоянии, что мне хотелось сделать ей больно, обидеть ее. Она перевернула мою жизнь, заставила меня от многого отказаться, довела до ручки. Закодировала!

Я прижал ее к себе и подумал, что все-таки я идиот. Столько времени пытаюсь добиться этой девушки, черт его знает зачем, и ничего не могу придумать лучше, чем говорить ей гадости теперь, когда она лежит обнаженная в моей постели. Я провел рукой по ее спине, опустил ладонь ниже и провел по бедру. Нет ничего более восхитительного, захватывающего дух мужчины, чем плавный изгиб женского тела, юная девушка в твоих руках. Ирина замерла и напряглась. Я еще не знал в тот момент, что она ничего не знает о любви, что Петр ее практически ни во что не посвятил. Он просто брал то, что было отдано ему с такой беспечной расточительностью, но даже не задумывался о том, что чувствует женщина рядом с ним.

— Я обещаю, что не стану влюбляться, но уж и ты смотри, осторожнее, — прошептала она, глядя мне в глаза. Я ничего не ответил, а только приблизился к ней и поцеловал. Все это казалось сном или частью бреда, моего болезненного воображения. Ее горящие глаза, ее мягкие нежные губы, черные волосы, на которые мне уже было наплевать. Она была со мной — это было странно и похоже больше на сон.

— Ты не исчезнешь к утру? — поинтересовался я как бы в шутку, хотя на самом деле и не шутил.

— Ты этого хочешь?

— С чего ты взяла? — обиделся я. — Нет, не хочу, конечно!

— Помнишь, как мы познакомились? — спросила она. — Ты бегал по улице, боясь прийти домой, потому что у тебя там застряла девушка, и ты не знал, как заставить ее уйти и чтобы она при этом не закатила тебе истерики.

— Ну… и что?

— Ты уверен, что не захочешь того же самого со мной? Я могу уйти, правда! Может быть, не завтра, потому что вряд ли я смогу забеременеть так быстро, и все же я могу уйти, если ты этого захочешь. Я серьезно, Гриш!

— Ты слишком серьезна, — прошептал я и прикоснулся к ее груди. Она замотала головой от досады на то, что я не могу сосредоточиться, но что могло быть более глупого, чем затеять разговор на серьезную тему, лежа обнаженной рядом с мужчиной, который мечтал о тебе столько времени.

— Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя в ловушке.

— Я не чувствую. Честно говоря, сейчас я больше чувствую себя как в печке.

— Температура еще не спала? — забеспокоилась она и приложила ладонь к моему лбу. Ладонь уже была теплой, я улыбнулся, а Ирина поняла мою уловку. — Не переводи тему.

— Почему?

— Потому что это важно. Ребенок — это то, чего хочу я.

— Я тоже этого хочу.

— Ты уверен?

— Да, я уверен. Может быть, займемся его изготовлением? Я как раз вдруг почувствовал, что могу с этим справиться!

— Все шутишь? — усмехнулась она, но я больше не принимал разговоров — только страстные стоны и крики. Признаться, их не так-то просто было добиться от Ирины, с наигранной смелостью бросившейся на амбразуру, но в действительности напуганной до смерти. Она пыталась что-то изображать, но я только приложил палец к ее губам и попросил уважать меня достаточно, чтобы издавать только те стоны наслаждения, которые были заработаны честно.

— Понимаешь, это не бывает по-другому. Не должно быть. Для меня это очень важно. Если тебе хорошо — мне хорошо.

— Почему?

— Такими уж нас, мужчин, создал Бог, — пожал я плечами.

— Всех? — спросила она, и образ Петра снова на секунду встал между нами.

— Не знаю. Нормальных — точно, — зло бросил я. — В общем, никогда мне не ври в постели. Это меня унижает. Ты поняла?

— Поняла, — ответила она, прикусив губу. Эта часть нашего соглашения, к моему глубокому удовлетворению (и ее тоже, как я надеюсь), нами неуклонно выполнялась. Мы стали жить, как жили, за тем только исключением, что теперь мы засыпали и просыпались в одной постели, и, кажется, нам обоим это нравилось. Мне уж, во всяком случае, точно нравилось. И было даже футболки не жалко, лишь бы только Иринка оставалась рядом со мной. И даже любимой кружки. А потом она забеременела. И этот факт изменил всю мою жизнь.

Глава 2 Дикость какая-то!

Я и сам много раз думал о том, как быстро течет время порой и как иногда медленно оно тянется, но даже не предполагал, что это может происходить одновременно. Беременная женщина на твоих руках — это как портал в параллельный мир, меняющий не только тебя, но и все вокруг, включая физические законы окружающего мира. Паника, непонимание и токсикоз первого триместра плавно и незаметно переносят вас в сложности и заботы второго, вместе с устрашающей грудой анализов и тестов. И вот, наконец, наступает день, когда ты вдруг понимаешь, что это все — по правде. И ты действительно, на самом деле, в реальности, без шуток станешь отцом. ОТЦОМ!!! Я!!!

Я делал то, что сделал бы любой на моем месте, — я паниковал. День сменялся другим днем, опутывая меня сложностями, волнениями и расходами. Последние по мере продвижения по еженедельному графику сороканедельного марафона беременности только увеличивались. Конечно, можно было бы и по-другому. Можно было бы не вестись на Иришкины разводки, и это во многом облегчило бы мне жизнь. Почему, спрашивается, я должен бегать по всей Москве и искать папайю? Неужели в ней действительно содержится что-то уникальное — витамин «зю», без которого моему ребенку не появиться на свет? А помело? Разве может быть необходимо для беременной женщины употребление четырех здоровенных помело в день?

— Это все потому, что мне не хватает микроэлементов, — отмахивалась от меня Ирина, яростно срывая толстенную кожуру с очередного цитрусового чудовища. — И макроэлементов.

— Если бы ты, моя дорогая, ела мясо, ты бы не бросалась на все эти диковинные штуки.

— Я видела в какой-то передаче, что гранат заменяет железо из мяса. Купишь?

— Гранат? Меня самого, наверное, скоро подорвет на какой-нибудь гранате. Ты решила перепробовать всю линейку фруктов, поставляющуюся в нашу страну? А кумкват не хочешь?

— Кумкват? А что это? — Ирина меняла свои пристрастия практически каждый день, оставаясь верной только помело. Кроме этого она плавала в бассейне, ходила в специальную группу для беременных, для чего нужен был абонемент, нужен был новый спортивный костюм. От запаха краски и ацетона ее теперь выворачивало наизнанку в прямом смысле этого слова, так что с магнитным промыслом мы завязали. А я пошел и нашел себе еще пару проектов, чтобы не протянуть ноги. Вернее, ноги-то у меня иногда к вечеру сами собой протягивались — от усталости. Я мотался на одно утреннее шоу, где подвизался на партизанских началах. К обеду заканчивал с этим и мчался в продакшен, где меня ждало еще одно небольшое море работы. В этом море я плескался до вечера, откуда частенько приходилось ехать еще на одну радиостанцию, где на меня «повесили» вечерний эфир. Деньги были нужны. Мне не хотелось отказывать Ирине ни в чем. Пусть уплетает кумкваты, пусть плавает в озонированной воде — только бы она была счастлива. Пусть у нее будет несколько новых комплектов белья из «Princesse Tam-Tam», и тогда буду счастлив я.

Странно, но почему-то все это время я чувствовал себя практически счастливым. Не только из-за того, что в конце концов получил то, к чему так стремился многие месяцы. Что-то другое, что позволяло мне сохранять улыбку даже тогда, когда на меня орали в дирекции продакшена из-за какой-нибудь тупой чужой ошибки, к которой я не имел отношения. Я улыбался, засыпая перед монитором на радио. Я улыбался, стоя перед входной дверью своей квартиры. Я знал, что там меня ждет Иринка, и эта мысль почему-то была удивительно приятна.

К концу ноября животик у Иришки уже определенно наметился. Она успокоилась, стала какой-то другой — медленной и погруженной в себя, внимательно прислушивающейся к тому, чего я ни понять, ни почувствовать не мог. И все же что-то от этих чувств доставалось и мне. Я чувствовал себя сидящим в кресле аттракциона «Самая сумасшедшая американская горка мира», забывшим пристегнуться, вцепившимся в перила и предчувствующим скорый старт. Время и плелось, и летело одновременно. Я ждал родов и боялся их буквально до обморока.

Странное это состояние — ожидать, когда твой собственный ребенок, твоя будущая дочка, девочка Лилия появится на свет. Лилию — единственное имя, которое понравилось нам обоим — мы нашли случайно в магазинчике около перехода к метро Алексеевская. До этого мы с Иринкой ругались, бросаясь друг в друга именами, как циркачи мечут кинжалы.

— Значит Лиза? Ты что, хочешь, чтобы ее в школе Лизуньей звали?

— А Татьяну будут дразнить танчиком. Ты понимаешь, дуб ты стоеросовый? Танчик? Зачем такое девочке?

— Хорошо, не Танчик. Но чем тебе Настя не угодила? Красивое русское имя?

— Очень красивое. И очень, очень популярное. Будем мы забирать дочь из садика, зайдем в комнату, крикнем — иди, мол, Настенька, к нам. И все группа к нам рванет! — глумилась Ирина. — Выбирай любую!

— Настасья-краса, девичья коса.

— Прасковья?

— Только через мой труп, — окончательно возмутился я. И вот, через несколько дней мы шли по подземному переходу из парка и вдруг увидели ее — Лилию. Она была настолько прекрасна, что мы остановились как вкопанные — оба — и смотрели на нее, переглядываясь. Белая, с темными багровыми пятнышками на лепестках, изогнутый стебель, густая зелень листвы. Это был наш цветок, мы сразу поняли это, купили его и забрали домой. Иринка бегала вокруг него целый вечер, читая на моем «Айпаде» все, что смогла найти об уходе и жизни комнатных лилий в горшках. Я бегал за удобрением, потом еще за одним, потому что сначала принес не то, что надо. Потом снова бегал в магазин, потому что оказалось, что нужна почва специального типа, нужен, собственно, большой горшок. Лилия поселилась на кухонном подоконнике, а вопрос с именем был решен. Я думал, это был самый сложный вопрос между нами. Как я ошибался.

И не только с Ириной. Вопросов оказалось куда больше. Вопросы скрывались там, где я не мог даже предположить. Они поджидали меня за углом, и за пазухой у них имелись ножички. «Вышел месяц из тумана. Буду резать, буду бить — все равно тебе водить». Средь бела дня на меня обрушилась правда. Не могу сказать, что я был ей рад.

В тот день я шел по длинному коридору «Стакана» в сторону транспортного коридора, в костюмерную — нужно было раздобыть восемь военных форм времен революции, и, по слухам, они имелись прямо в «Стакане». Самая большая проблема в работе на программах заключается в широте и неопределенности поставленных перед тобой задач. К примеру, ты отвечаешь за декорации одного популярного псевдомедицинского шоу, на котором предполагается снимать чушь, нести ересь и устраивать цирк. Мне повезло случайно отхватить подряд на четыре выпуска.

— Нужно к утру раздобыть восемь пар валенок! — могут скомандовать тебе летом, в июле, и ты, как дурак, с пеной у рта будешь бегать по Москве и искать пресловутые валенки, рискуя, что кое-где тебя примут за сумасшедшего и вызовут соответствующие службы на помощь. Ты находишь валенки. Мы все-таки в России, и с валенками у нас полный порядок.

— Принес? Отлично. Теперь нужны бонго.

— Что? — вытаращишься ты.

— Бонго, — как ни в чем не бывало ответят тебе.

— А что это?

— Как, ты не знаешь? Найди в Интернете! — они посмотрят на тебя с презрением, будто бы обязанность каждого образованного телевизионщика представлять себе бонго во всех деталях. Ты знаешь, что это такое. Просто не можешь понять, как могут сочетаться валенки и бонго в одной программе. А когда ты приносишь бонго, выясняется, что еще нужны искусственные дубы, кухонная мебель и белый рояль. Список бесконечен и бессмыслен, основная идея тут — выстраивание кадра: все ставится на карту, чтобы на лавочке около белого рояля сидела группа людей с радикулитом и в валенках, а под дубом медитировал под равномерный бой барабана абориген племени Мумба-Юмба.

В общем, Штирлиц шел по транспортному коридору. На лице его (на моем, то есть лице) сияла улыбка человека, умудрившегося получить утренний секс, хотя ничто и не предвещало. Лилия вела себя примерно, не слишком пиналась, и Ирине удалось провести утро, не бегая в туалет каждые две минуты, — уже неплохо. Вечером я собирался обсудить с ней вопрос роддома, мы еще не решали этого вопроса. Я просмотрел предложения в Интернете, платные роды, партнерские роды, кесарево, какие-то страховые программы, специальные акции — я запутался и понял, что чем раньше мы обсудим этот вопрос — тем лучше.

Как я сказал, роды меня немного пугали. Просто не могу понять, как по столь небольшому тоннелю (я извиняюсь) может выйти целый, в натуральную величину младенец. Я имею представление о том, какого младенец будет размера. Я видел куклу в клинике, где мы сдавали анализы. Одно категорически не может пролезть в другое. Но когда я попытался спросить об этом у доктора, она посмотрела на меня с такой жалостью и пренебрежением, прямо как будто это было «бонго», и я не стал «педалировать» вопрос. Придет время — все разъяснится. У них там явно есть какие-то фокусы. Монтаж. А мне сейчас надо раздобыть форму — восемь комплектов. Я остановился и огляделся, вспоминая, в какой из многочисленных поворотов из транспортного коридора мне следует повернуть, чтобы попасть в костюмерную. В «Останкино» пути всегда неисповедимы.

— Ершов! Ты ли это?! — вдруг раздался голос у меня за спиной. Я оглянулся и увидел Макса Канаева собственной персоной.

— Я ли, я ли, — неохотно подтвердил я, не имея никакого желания получить порцию фальшивого восхищения. В конце концов, именно Макс Канаев в свое время предпочел мне Димулю. Надеюсь, он не пожалел. Нет, я надеюсь, что он пожалел, что он жалеет об этом каждый чертов день их сотрудничества. Уверен, что Димуля уже давно показал себя во всей красе, с истериками и фобиями, с паникой по любому поводу. Впрочем, плевать. В нашем террариуме мы все друг другу — лучшие друзья. Улыбаемся и машем!

— Ты как тут оказался? Ты куда идешь-то? — Канаев свернул с центрального коридора ко мне, и голос его разнесся эхом под высоченными потолками. По транспортному коридору «Стакана» при желании может БТР проехать. Тут есть где развернуться.

— Вот… иду раздобывать амуницию. Готовлю восстание. Буду призывать на баррикады, — «пояснил» я.

— В костюмерку? — догадался Макс.

— Ага… — я кивнул и замолчал, не зная, как (да и надо ли) продолжать разговор. Макс был загорелым, словно только вчера с Мальдив. Дорогой костюм, галстук, швейцарские часы и до блеска начищенные ботинки — моя жизнь стояла передо мной во плоти. Утраченный рай. На мне — потасканные джинсы, пуловер, длинный шарф. На ногах ботинки с протектором, я бегаю по Москве на своих двоих. Так быстрее. Да и для здоровья полезнее. Ирина требует, чтобы я гулял. Она считает, что мне нужно натренироваться, прежде чем мне можно будет доверить детскую коляску. Она считает, что свежий воздух, к которому я не привык, может вызвать у меня аллергию. Впрочем, откуда свежий воздух в «Останкино».

— Пойдем, курнем? — предложил Макс. Ну, конечно. Курнем. До сих пор при этих словах что-то невыносимое переворачивается у меня в груди, боль все еще чувствуется на физическом уровне.

— Я не курю.

— Бросил? — с пониманием спросил он. — Ну и правильно. Оно и понятно.

— Это да, — кивнул я и, не сдержавшись, добавил: — Тебе бы тоже не мешало.

— Почему? — вдруг дернулся Макс и посмотрел на меня чуть ли не со страхом.

— Теперь курить не модно. Новый тренд, не слышал? — Макс задумчиво кивнул и, помявшись, пригласил меня пообедать.

— Даже не знаю. Мне еще восемь костюмов для революционеров добывать.

— Я тебя в нашу костюмерную проведу, у нас там все есть. Будут тебе хоть испанские революционеры, — расщедрился Макс. Что это с ним? Чувство вины? Соскучился по собутыльнику? Устал от Димули? Да, точно — это наиболее вероятный ответ. Димуля достанет кого угодно. Димуля не плохой парень, но очень уж замороченный и нудный.

— На полвторого? — уточнил Макс. Я пожал плечами.

— Лучше «Му-Му».

— Да ты что! — поразился тот. Все, кто хоть сколько-нибудь считали себя телеэлитой, в «Му-Му» не ходили. Кафешка с подносами, едой из металлических лотков и неизбежной конфеткой на кассе была не для них. Для редакторов и администраторов, для монтажников и «светиков», для операторов и бегунков, для гримеров и костюмеров. Не для генеральных продюсеров и собственников каналов. Ну, так я уже давно перестал быть одним из них.

— Там демократичнее и есть некурящая зона. Честно говоря, я курить только недавно бросил — девушка заставила. Так что иногда просто зло берет. Курят даже около часовни Парфенова.

— Порфирия? — Макс хохотнул и поплелся за мной в «Му-Му». Черт его знает, зачем. Он шел за мной с выражением глубокой рассеянности и задумчивости на лице. У него имелся ко мне вопрос, и ради того, чтобы найти на него ответ, он был готов на многое, даже на «Му-Му». Мы не виделись с ним около двух лет. Между нами больше не было ничего общего.

— Свинья с черносливом есть? — спросил я у официанта на раздаче, которого хорошо знал — веселый парень, вечно острит.

— Свинья есть, причем порядочная свинья, — задорно ответил он, ловко накладывая на мою тарелку мясное месиво. Как бы Ирина ни агитировала меня за советскую власть, ей не сделать из меня вегетарианца.

— А вам что? — спросил официант у Макса. Тот с сомнением осматривал предлагаемые блюда. Наконец, ткнул пальцем во что-то мясное.

— Это что?

— Индейка! — бодро отрапортовал официант.

— Индейка. Свежая? — кривился Макс.

— Индейка — жена индейца. Свежая, как утренняя роса. Берите — не пожалеете.

— Думаете, не пожалею? — Макс явно чувствовал себя не в своей тарелке, что, признаться, меня порядком развеселило. Я постоял около прилавка с пирожками, обсуждая стоимость тех, что с мясом, и под конец добавил, что мне на всех дармоедов денег не напастись, мне семью кормить. Макс стоял и краснел, пока, наконец, не понял, что я «стебусь» напропалую.

— Все шутишь? Совсем не изменился, — буркнул он, когда мы, наконец, устроились за самым ближним ко входу столиком, некурящим.

— А чего мне меняться.

— Это какую тебе семью кормить? Ты же всегда был самым упорным холостяком. Мы же тобой гордились!

— Вот, и тут я всех подвел. Просто шоу сбитого летчика. Надо, кстати, снова что-то такое начать снимать. Как считаешь? Ну, рассказывай, Макс, как дошел до жизни такой и что нового в нашем болоте. Как пингвины, не улетели на юг? — я с наслаждением наворачивал свою «свинью», не ел с утра.

— А ты хорошо выглядишь, — вдруг сказал он. Я чуть не поперхнулся.

— Что, нравлюсь? Совсем вы тут вырождаетесь, братцы!

— Я рад, что ты поправился. Мы все рады. На самом деле, если хочешь. Если ты чувствуешь в себе силы, мы бы могли поговорить… у нас есть проекты.

— Макс, ты о чем? — опешил я. Он побледнел и посмотрел на меня таким взглядом, что я вдруг разом потерял аппетит. События прошлого года начали всплывать в моей памяти. И все необъяснимое, происходившее тогда, обрело очертания.

— Ты же заболел, — Макс замотал головой и побледнел еще больше. — Димка — скотина, конечно. Да и мы тоже. Не должны мы были тебя бросать. Я должен был тебе помочь. Но это жесткий бизнес, брат, мы не можем рисковать, ты знаешь. Не думай, что это было легко. Я потом переживал.

— Я не был болен, Макс. Не пойму, о чем ты. Чем я был болен? Простудой? Триппером? Каких слухов ты наслушался?

— Слушай, не беспокойся, Гришка. Я все понимаю. Еще бы ты кому сказал! Я бы и сам скрыл такое.

— Какое? — я откусил пирожок. — Что же именно Димуля тебе наплел?

— У тебя был рак легких, — выдавил из себя Макс, заставив меня закашляться. Мы сидели друг против друга, онемевшие и изумленные. Макс — подавленный и злой. Я — в шоке и ступоре. Рак легких? Никогда! Кашель — да. Если постоять в курилках «Стакана», такой кашель там звучит раз в пять минут. Пил — да, бывало. Отлеживался в Тихой Зоне. Травку мог выдуть. Рак легких? Что за чушь?

— Ты что, не был болен? — уставился на меня Макс со злой ухмылкой.

— Ни разу.

— Но… но ты так выглядел… у тебя было лицо такое… практически серое. Ты на работу приходил, будто приползал.

— Макс, тебе Димуля это сказал? Ну, давай, колись. Что я умираю?

— Да, — Макс отвернулся и достал из кармана пачку сигарет. Он закурил, и ему никто ничего не сказал. Только не здесь, не в «Стакане». Я хотел было возбухнуть, но не стал. Пусть человек посидит, подумает. Придет в себя. Мне тоже есть о чем подумать теперь. Значит, вот в чем было дело. Они решили, что я умираю. Они побоялись вкладывать деньги в потенциальный труп. Они предпочли меня заменить на Димулю, не сказали мне ни слова. Небось сидели и считали, во что им могут обойтись мои официальные больничные.

— Но как он мог?! — Макс вдруг поднял голову, глаза его метали громы и молнии.

— О, люди способны и не на такое, — вздохнул я. — Наплетут, а вы и поверите.

— Но… ты точно. — он запнулся. — Ты точно не был? Прости. Он сказал, что тебе осталось не больше года.

— Господи, как смешно! До идиотизма. Я просто пил, ты что, не помнишь? Ну, вспомни — как мы тогда квасили! Тогда все выглядели соответственно! Да и сейчас кто тут, у нас, выглядит «очень»? Даже ты, Макс, признаться честно, по утрам смотришься очень, очень нездоровым. И что, Димуля сказал, а вы взяли и сразу поверили. Просто так, без доказательств? Господи, какой бред!

— Гриш.

— Вы что, боялись, что вам придется мои больничные оплачивать?

Макс побледнел, и я с изумлением осознал, что да, именно этого они и боялись. И много чего еще, что заставило их вместо того, чтобы подойти и поговорить (что сняло бы множество вопросов), бежать без оглядки, отворачиваться и молча выдавливать человека с его места.

— Понятно. Понятно, — я отвернулся и потер виски. Внезапно я почувствовал себя ужасно уставшим. — А у меня через пару месяцев дочка родится. Я буду отцом. Слушай, Макс, ты меня правда в ваши костюмерные отправишь? А то мне восемь форм нужно. Белые офицеры времен революции. Можно дореволюционные. Все равно никто ни черта не понимает и ни в чем не разбирается.

— Гриш. Слушай, чего ты всякой чушью занимаешься? Какие, на фиг, формы? Возвращайся к нам. Мы запускаем один проект, будем делать кулинарное шоу. Приходи, посмотришь брифы, а? — Макс смотрел на меня и радушно улыбался, он готов был принять меня в свои сомнительной ориентации объятия.

— Мне бы восемь форм. Впрочем, не морочь себе голову, я их и так найду. Ну, пойду.

— Гриш… мы его уволим. Я обещаю.

— Не надо, — я покачал головой. — Мне на него глубоко наплевать. Правда.

— Если что — звони.

— Рак легких! Господи, какие же мы все тут скоты. Свиньи порядочные! В черносливовом соусе!

— Не говори. Просто не верится. — он покивал головой, а мне стало интересно, во что именно ему не верится — в подлость Кары или в то, что я ничем таким не болел. Он большой мальчик, он поверит в то, что будет нужно для дела. Так уж мы тут устроены, рабы лампы. Рабы «Стакана».

— Ладно, Макс, приятно было встретиться. Я пойду, у меня дела. Да и накурено тут. Господи, ну и дела! — я вышел из «Му-Му». Даже не вышел, а вылетел, как под давлением. Меня выбросило на поверхность, я побежал по коридору — обратно в реальный мир, через милицейский пост, на улицу, на парковку — отдышаться чистым, холодным и влажным воздухом. Кровь прилила к щекам, и вся моя жизнь вдруг предстала предо мной так ясно, так прозрачно — как картина Ренуара, без мудрствования и примесей, все точно так, как есть. Моя жизнь пуста. Все эти бесконечные хождения по коридорам, все разговоры, офицерские формы и бонго, деньги «в левую», деньги «в белую» — все пустое. Я набрал Иркин мобильный номер. Мне захотелось услышать ее голос. С устрашающей ясностью я вдруг осознал, что она — единственное настоящее, подлинное, что у меня есть. Уязвимое, сумасшедшее, родное, слабое, черноволосое, рыжее у корней. Настоящее и будущее.

— Алло! Ну, бери трубку! — пробормотал я в нетерпении. Опять где-то лазит и не слышит телефона. Опять двадцать пять. Только к десятому гудку я услышал ее голос. Почему-то он был тихим и каким-то далеким. Проблемы на линии?

— Гриша? Да, чего тебе!

— И тебе здравствуй. Как дела? Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответила она после некоторой паузы.

— Да? Точно? А то звучишь ты совсем иначе. Отеков нет? — с некоторых пор у нее иногда появлялись отеки во второй половине дня. Доктора сказали, что все это пройдет после родов. Впрочем, может, ей поделать массаж?

— Тебе звонила Оксана, — сказала она.

— А, ну понятно. И чего она хотела? — я разозлился. Сколько раз я просил Оксанку никогда не звонить мне на домашний, но она никак не хотела брать в толк, что у меня дома живет женщина. Ревнивая женщина, которая никак не хочет верить, что у меня с Оксаной ничего нет. Старая дружба и все. Правда, это не совсем так. Все почти так. Ну, ладно, не все сразу.

— Она хотела, чтобы ты к ней приехал.

— Когда? Зачем?

— Слушай, я тебе что — секретарь? — возмутилась Ирина. — Сам ей звони и спрашивай. А меня нечего дергать!

— Не злись. Я думаю, может, приехать вечером домой пораньше. Хочешь, сходим в кино?

— Ничего я не хочу! — фыркнула Ирина и вдруг разрыдалась. Что тут сказать — плохо, конечно, но это меня никак не зацепило. Когда женщина, с которой ты живешь, рыдает по четыре раза на дню, к этому привыкаешь. Я, конечно, поспрашивал ее о причинах ее расстройства. Они были туманными. Я выслушал ее и, чисто чтобы переменить тему, решил спросить начет родов — как она их видит.

— Дело в том, ты понимаешь, что есть много разных вариантов. Я не очень в этом разбираюсь, но на твоем сроке уже пора подбирать контракт. У нас в районе несколько роддомов, многие из них практикуют платные роды. Если захочешь, я даже смогу на них присутствовать, — добавил я, искренне надеясь, что Ирина тут же возмутится и скажет, что это ей не нужно и вовсе даже не желательно. Идея совместных родов пугала меня до чертиков. Я бы предпочел традиционный расклад — она рожает, я с цветами стою около роддома и кричу ей в окна. Так делали мои родители и родители моих родителей. Не вижу смысла ничего менять. Но Ирина не была бы Ириной — сумасшедшая, ненормальная девица, — если бы ответила так. Я должен был знать. Я понимал, с кем связываюсь. Но такой уж это был день — все норовили преподнести мне сюрпризы.

— Я не буду рожать в роддоме, — спокойно и твердо сказала она. Поначалу я даже не понял.

— Ты имеешь в виду, в бесплатном роддоме? Я об этом и не говорю. Только платный.

— Я не буду рожать ни в каком долбаном роддоме, — вдруг с неожиданной страстью крикнула она. — Ты понял? Ни за что!

— Что ты имеешь в виду? Нет, я не понял. Вообще ни разу не понял! А где ты будешь рожать? В поле, в траве? Зимой тебе придется поискать это поле! Твоя любовь к экологии и природе зашла слишком далеко. Если хочешь, я договорюсь, и в роддоме все будет вегетарианское, а родильную палату оформят льняными полотенцами с русской вышивкой.

— Я буду рожать дома, — сказала она голосом, который меня окончательно напугал. Таким голосом она разговаривает, когда ее совершенно невозможно переубедить.

— Дома? Ты имеешь в виду, у меня дома? В каком его месте? В гостиной? В кухне? В прихожей?

— В ванной! Я буду рожать в ванной. И ты ничего не сможешь с этим сделать. Тебе лучше принять это как есть!

Глава 3 Слово — не воробей

В некурящей части «Шоколадницы» было даже больше накурено, чем в курящей — большого отличия не было. Оксана смотрела на меня с подозрением. Впрочем, может быть, мне это показалось. Может, у нее просто не было настроения. Критические дни переросли, наконец, в критические месяцы и годы. Она молчала и постукивала пальцем по столу. Кофе стоял нетронутым. Наконец, она вздохнула и спросила:

— Разве ты за рулем?

— Нет, — пожал плечами я.

— Но хотя бы вина. Ведь Новый год же скоро, — Оксана с трудом принимала информацию о моей трезвости, хотя и знала об этом уже давно. Наверное, не верила. Думала, что я, как обычно, куражусь и маюсь дурью. Все, что я говорю, принято считать пустым.

— Не думаю, что здесь подают безалкогольное вино, да и не хочу я его, если честно. Лучше я возьму еще облепихового чая.

— Ты что, навсегда стал вегетарианцем? — скривилась она. И фыркнула.

— Облепихового чая и макароны с мясом, если тебе будет угодно. Легче?

— Ничего мне не легче. С тобой теперь ни посидеть, ни выпить.

— Слушай, в чем проблема? Давай мы тебе вина закажем?

— А тебе не будет неприятно смотреть, как я пью? — удивилась она. — Нет, не надо. Что я, алкоголик какой-то — пить в одиночку.

— Но я же здесь.

— Ты теперь не в счет, — Оксана тряхнула головой и прикусила губу. Ее что-то волновало, и она пыталась собрать кураж, чтобы сказать мне что-то. Что-то об Ирине, я уверен.

— Как муж? Как сын?

— Все в порядке, — ответила она с досадой. Мы говорили не о том. Наконец, решилась. — И что, у вас с этой Ирой все так серьезно?

— Почему серьезно? Смотря что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду, что, если бы я знала, что мы с тобой собираемся тут только разговоры разговаривать, я бы лучше осталась дома. Думаешь, мне не с кем общаться? — Оксана была взбешена, вдруг понял я с изумлением. Из-за того, что я не поехал в «Космос»? Хотя она и звала, и даже забронировала нам люкс на сегодняшний вечер.

— Оксана, зачем ты так? Ты же знаешь, как я дорожу тобой.

— Нет, не знаю. Ничего я больше не знаю. И вот что, Ершов, действительно, давай — закажи мне вина. Если ты теперь записался в трезвенники-язвенники, почему должна страдать я?

— Оксан, что тебя злит? — я посмотрел на нее с удивлением, будто вдруг увидел впервые за много лет. Как будто до этого я смотрел не на нее, а куда-то мимо, вбок. Усталая, потрепанная женщина под сорок, с нервной работой, не слишком-то любимым мужем, многолетней любовной связью со мной, с мимолетными курортными романами, коим несть числа. Что нас связывает?

— Знаешь, мне кажется, эта Ира на тебя плохо влияет.

— Ты считаешь? И как же она на меня влияет?

— Это не ты, Ёршик, не ты — понимаешь?

— Не понимаю, Оксана, честно. Я тебя не понимаю. Ты считаешь, я какой? Каким ты меня видишь?

— Все это — игра. Эта твоя трезвость, игры в отцовство, то, что ты бегаешь за реквизитом, работаешь на каких-то мудаков. Тебе что, в самом деле нравится такая жизнь?

— Да! ДА, Оксана, мне НРАВИТСЯ, — крикнул я. — Мне нравится, что я не пью столько месяцев. Мне нравится, что я на это способен. Я хочу стать отцом, я не хочу курить больше. У меня скоро один проект начинается, который мне интересен. Может, там нет особенных денег — зато там есть дело. И мне кажется, вы все меня недооценивали. Я сам себя недооценивал.

— Ты просто поддаешься на всю эту моду. Здоровый образ жизни и все такое. Ты всегда поддавался чужому влиянию.

— Твоему влиянию, ты имеешь в виду? — нахмурился я. — Но Оксана, милая моя, ведь это все-таки именно я не пью. И никто другой. Это ведь я создаю эту моду на здоровый образ жизни. Знаешь, жизнь гораздо проще, чем ты думаешь. Иногда нужно просто бросить пить. Не нужно придумывать никаких других причин. Не стоит искать тайных заговоров, не надо винить правительство, несправедливость мира, судьбу. Просто бросить пить. Если сможешь это — сможешь и все остальное. А я многое планирую для своего будущего.

— Вместе с Ириной, как я понимаю. Где ты вообще ее взял? Она приносит тебе несчастья.

— Она приносит мне дочку. Ты хоть понимаешь, как важно для меня то, что происходит? Как мне нет никакого дела до всего остального? Я думал, мы друзья, Оксан. Я не думал, что ты держишь меня в качестве любовной игрушки. Зачем ты так, а?

— Ты же всегда меня любил? Что стало с этим? Ты меня любишь, и никто никогда не займет моего места! Это же твои слова! — Оксанино лицо вдруг перекосила гримаса ужаса, она вцепилась пальцами за край стола и обожгла меня взглядом своих усталых глаз. Я замотал головой.

— Господи, Оксанка, прости меня. Прости. Но ведь нас же на самом-то деле ничего не связывает уже давным-давно. Между нами все было кончено еще сто лет назад, когда ты уехала в Германию.

— Если бы ты только знал, сколько раз я жалела об этом. Я всегда тебя лю…

— Тс-с-с! — я приложил палец к ее губам. — Не стоит. Не надо признаний. Ты потом только пожалеешь, тем более что это неправда. Ты любишь своего мужа, сына. Своих подруг. Свою власть надо мной. Ты любишь только память о моей любви, ты любишь нашу юность. Но все давно прошло, Оксан.

— А как же твое одиночество как награда? Ты же носился с ним, как с писаной торбой? Ты же не выживешь в тюрьме!

— В тюрьму я, слава богу, не попал. А семья — не тюрьма.

— Ты что, решил жениться? Даже в страшном сне не могу представить тебя женатым. — Она посмотрела на меня так, словно бы я тяжело болен и она в отчаянии от этого известия. Я неизлечим. Я заказал Оксане вина и попросил ее отменить бронь на номер-люкс.

Долгие годы эти короткие встречи в номерах отелей и были моей жизнью. Больше нет.

— Мне иногда кажется, что все мы — именно все без исключения: ты, я, Иринка, весь наш прокуренный «Стакан», этот город — все какие-то дефектные, испорченные чем-то, поломанные и с пустыми головами. Коррозия какая-то. Мы все должны быть другими. Когда-то мы были другими. Я был другим. И ты была тоже.

— Это старость, Ершов! — Оксана хмыкнула и потушила сигарету. — Ты зря пить бросил, это тебя вгоняет в депрессию.

— Нет, что ты! — я рассмеялся. — Мне нравится не пить. Мне нравится просыпаться по утрам трезвым, без головной боли.

— Вот-вот. Стареешь. Кефир скоро начнешь пить.

— Может быть, — я пожал плечами. — Но мне все равно. Если различать главное и неважное, значит — стареть, я готов. Мне кажется, это неправильное слово. Взрослеть — да. Я хочу взрослеть. А стареть нам всем все равно придется. И умирать тоже.

— Ой-ей-ей, — Оксана замахала на меня руками. — Не хочу об этом даже думать.

— Самое смешное, это не имеет значения, будешь ты об этом думать или нет, Оксан. Ладно, мне надо ехать домой. Я обещал Ирке купить конфет.

— Ну-ну, — Оксана явно обиделась. Ну что я могу с этим сделать? Что можно сделать с тем, что большинство людей, с которыми ты живешь рядом, хотят видеть тебя «вечно молодым, вечно пьяным»? Может быть, им так легче. Все равно это уже изменилось. Я не хочу быть «вечно молодым», я хочу домой.

Когда я шел домой из «Шоколадницы», вдруг подумал, что вся моя жизнь пошла в другую сторону, когда я со всего размаха влетел в «Бентли» на своей «Ямашке». В каком-то смысле часть меня так и осталась лежать там, на асфальте, рядом с окровавленной Ириной. И я совсем не жалею о той части.

* * *

Когда я пришел домой, в квартире было темно, но из гостиной в прихожую доходили мягкие отсветы огоньков с елки — Ирина нарядила. Она возилась с этой елкой чуть ли не три дня. Сначала заставила меня таскаться по холоду, выбирала ее придирчиво, переходила от одной к другой, будто бы это было дело невероятной важности. Потом потратила чертовски много денег на украшения и какие-то материалы — она хотела сделать часть игрушек своими руками. Олени с рогами, маленькие домики, поблескивающие стразами. Она решила выпускать их на продажу. Не сошелся же свет клином на магнитах.

— Ира, ты дома? — спросил я, прислушавшись к тишине, наполненной тихими звуками холодильника, тиканьем часов. На часах светились цифры — половина десятого. Где же еще быть Ирине, кроме как дома? Она теперь старалась никуда не выходить без меня, на улице было холодно и скользко, живот мешал видеть то, что под ногами. Она уже упала один раз на крыльце у подъезда.

— Ира! — я крикнул громче. Похоже было, что ее все же нет. Это было странно и непонятно. Я зашел в ее кабинет — там, на столе, кучей валялись неоконченные игрушки для елок, заказов перед Новым годом хватало. В комнате было темно, а на тумбочке рядом с софой валялся Ирин телефон — на зарядке. Ее нигде не было. Она ушла.

Я вернулся на кухню и, не зажигая света, сварил себе кофе и сел на подоконник, где обычно сидела Ирина. Куда она могла пойти? Что вообще происходит у нее в голове? Что я знаю об этой девушке, кроме того, что у нее нежное страстное тело, вредный характер и что у нее внутри, под сердцем, живет моя будущая дочка Лилия? Плод нашей нелюбви. Где ее носит, в самом деле?

Оксана спросила меня, не хочу ли я жениться, и я не стал ей ничего отвечать. Привычка НЕ жениться вошла в меня, как вирус. Я столько раз отворачивался от этой перспективы, она так меня всегда пугала. Даже Оксана, если так посмотреть, при всей моей страстной любви, пронесенной сквозь годы, — что она была такое, если не железный аргумент против семейных отношений. Я люблю другую, безнадежно и беспредельно. Я обречен быть один. Я хочу быть один. Интересно, что бы я сделал, если бы Оксана тогда вернулась из своей Германии и согласилась стать моей женой? Как бы быстро я убежал? Как бы сверкали мои пятки? Я всегда больше всего ценил женщин, которым был не нужен. Ирина же как раз из таких.

Хочу ли я жениться? Белое платье теперь уже не налезет на Ирину. К тому же я совершенно не уверен в том, что она бы согласилась, сделай я ей такое предложение. Она открыла мне свою постель, но ничего больше. Не так и много в нашем мире. Я сделал глоток и сморщился. Кофейная гуща из чашки попала на язык. Я сплюнул и отставил чашку. Где же все-таки носит эту беременную? Могла бы хотя бы оставить записку. Я нервничал. За окном, несмотря на сияние улицы, стояла ночь и холод. Разве можно вот так уходить? Я вытянул шею и вгляделся вдаль. Тут я увидел ее.

Она стояла посреди улицы в купленном мной длинном белоснежном пуховике, в красной шапке и длинном красном шарфе и смотрела на человека, повернувшегося ко мне спиной. Мне было плохо видно. Собственно, если бы не яркий белый цвет, не красная шапка, я бы вряд ли смог разглядеть Ирину с такого расстояния. Она стояла без движения и слушала человека. Спросила дорогу? Забыла, как идти домой? Мало ли что там у нее в голове происходит? Может, ей стало плохо? Может, надо бежать? Я чуть не подскочил, испугавшись, что у Ирины прямо там, на зимней улице, по каким-то причинам начались преждевременные роды. Доктор говорил, что это может произойти по разным причинам. Доктор страшно ругалась, услышав о сумасбродной идее Ирины рожать дома. Но попробуй переубеди такую упертую девушку. Она притащила какого-то мужика из какой-то чуть ли не секты — акушера по фамилии Лавров, и уперлась, настояла на своем.

Может быть, это тот акушер Лавров? Я сполз с подоконника, суетливо натянул ботинки, набросил пальто и выскочил на лестничную клетку. Шапку забыл. Минус двадцать два, блин. Шапку я забыл зря, но возвращаться уже не стал. Вдруг нужно вызывать «Скорую»? Может, она хоть напугается и начнет слушаться? Я преодолел расстояние до дороги буквально за несколько минут. Ирина все еще стояла там, но мужчина, кажется, исчез.

— Ира? — выкрикнул я. — Ты чего тут стоишь? Ты в порядке?

— Гриша? — она вздрогнула и обернулась ко мне. Я же понял, куда она смотрела до этого — по тротуару в сторону метро от нее уходил мужчина средних лет или, скорее, даже старше. Высокий, одет в хорошую спортивную куртку, с сумкой за плечом. Он остановился и повернулся к нам, почувствовав, наверное, наши взгляды. Он посмотрел на Ирину — просто мужик лет под пятьдесят, ничего особенного, а она тут же побледнела, как белый лист, и, кажется, перестала дышать.

— Это кто? Это что, твой Петр? — я понял это как-то разом, за одну секунду. Хотя я его и не видел никогда, только слышал по телефону. А догадавшись, я вдруг испытал страстное желание подойти и ударить этого пожилого человека кулаком в лицо. Какая тварь, что он тут делает? Или… может. догадка заставила меня побледнеть тоже. Может, Ирина сама позвонила ему? Может, она решила от меня уйти? Господи, только не это!

— Я не понимаю, — пробормотала Ирина, — не понимаю. Не понимаю!

— Чего ты не понимаешь? Ты зачем с ним встречалась? Он же козел, разве это не ясно? Зачем он тебе, а? Что тебя не устраивает?

— Гриша! — она вскрикнула так, словно бы ей было больно от моих слов.

— Ира, Ира, ну… пойдем домой?

— Да. Да, пойдем домой, — она кивнула и сделала шаг ко мне. Кажется, он дался ей с трудом. Она не могла оторвать глаз от удаляющейся фигуры. Я подхватил ее под локоть и повел к подъезду против ее воли, как если бы вытаскивал ее с усилием из затянувшего ее водоворота. Только когда мы открыли двери подъезда и прошли внутрь, она вздрогнула, оглянулась и посмотрела на меня. Взгляд растерянный, в глазах паника.

— Я не понимаю, как я могла его любить! — выдохнула она, и мне моментально стало легче, словно с моих плеч слетела многотонная плита. Я побежал делать чай, я замотал Ирку в плед и усадил на диван, я принялся нести какую-то чушь о том, что любовь зла и слепа. Она слушала меня с каким-то недоверчивым изумлением, пила чай. Потом она вдруг разрыдалась и сказала, что чувствует себя полнейшей идиоткой.

— Ну-ну, перестань. Ну, не стоит. Все мы в той или иной степени полные идиотки.

— Не-ет, я самая большая идиотка на свете. Он пришел и стал говорить все эти вещи. Снова говорил про то, как ему без меня плохо. Зачем он это говорил? Чего он добивается? Он даже не поинтересовался, как я живу. Все смотрел на мой живот! Я хотела… черт, я не знаю, чего я хотела.

— Ира, — остановил ее я. — Тебе что, плохо со мной? Разве я чем-то тебя обидел?

— Что? Нет! — она посмотрела на меня с недоумением. — При чем тут ты? Просто. Ты не понимаешь, я же жила так, словно меня ампутировали. У меня же нет ничего, ничего и никого, кроме Пети.

— А я? А Адриана, твоя подруга?

— Гриша, я его любила. Ты кого-нибудь когда-нибудь хоть любил? Ты ведь даже не понимаешь, что это значит, — Ира снова уткнулась в мокрые ладони и застыла, только плечи вздрагивали. За все время ее беременности у нас, честно говоря, такие реки слез утекли. Я к ним давно привык, но сейчас это были другие слезы. Не потому, что каша недостаточно горячая, не оттого, что устала от серого неба, не из-за того, что я оставил ее на весь вечер совсем однууууу! Обычно ее печали были поверхностными, а слезные реки — обильными. Тут же она сидела молча, стараясь застыть в одной позе, и только плечи, только эти острые плечи. Она его любила. От этой мысли мне вдруг стало больно.

— Я не уверен, что понимаю, о чем ты говоришь. Я только знаю, что он тебя не стоит. Это факт.

— Этот факт меня просто бесит! — закричала она. — Знаешь, он позвонил и сказал, что он думал обо мне. Думал! И что дальше? Я тоже много о чем думаю. Он просто ничтожество. Почему он не может просто жить со своей женой? Или развестись с ней и жить одному? Зачем нужно вот это хождение по мукам? Или это такой своеобразный кайф — разрушать чью-то жизнь? Ему что, от этого лучше спится, если он знает, что я несчастна, что я люблю его и несчастна? Знаешь, что его разозлило больше всего?

— Что?

— Что я не прыгнула к нему на шею, как только он свистнул. Он-то жил, думая, что где-то по свету ходит глупая девочка, мечтающая о том, чтобы он вернулся к ней… хоть на день. Хоть на день! Зачем мне этот день? Что я буду делать на следующий? — она говорила и говорила, и я вдруг отчетливо понял, что хотел бы, чтобы она любила меня, а не его. Чтобы она смотрела на меня своими большими зелеными глазами и хотела быть со мной вечно. Чтобы верила в меня, хотела бы, чтобы я не пил, чтобы я лежал рядом, чтобы я ей звонил. Я хочу быть нужным, чтобы она не могла без меня обойтись. Я прекрасно знаю, чего хотел Петр, почему он вернулся.

— Ира, ты сама-то как? Ты хорошо себя чувствуешь? Не стоит переживать так из-за этого старого козла. Без твоей любви он чувствует себя тем, кто он есть, — он чувствует себя ничтожеством. И он будет готов разрушить твою жизнь только для того, чтобы почувствовать, что он еще — о-го-го!

— О-го-го? — Ирина вытаращилась на меня, а потом вдруг прыснула. — Что это за о-го-го? Какая глупость?

— Все мы — самовлюбленные, неуверенные в себе эгоистичные козлы, и любить нас не стоит, имей в виду. Потому что ты — юная, красивая и прекрасная девушка, ты сама по себе и смысл, и вопрос, и ответ на него. Так что имей в виду — это мы должны сходить с ума по тебе.

— Ты правда так думаешь? — она вылезла из пледа, в котором сидела, свернувшись в комочек, как спрятавшийся от хищника мышонок. — Ты считаешь меня такой?

— Да, я считаю, — признался я после некоторого промедления. И улыбнулся. — Но кто я такой, чтобы доверять моим словам.

— А что, если ты ошибаешься? Что, если я не стою ничьей любви?

— Это еще почему? Ты что — маньяк-убийца?

— Ты многого обо мне не знаешь, — с серьезным видом сказала она и задрала нос. Я ухмыльнулся и притянул ее к себе.

— Но я много о тебе знаю. Ты даже сама этого не знаешь. К примеру, ты храпишь.

— Нет! — возмутилась она.

— Да! И сдираешь с меня одеяло. И не моешь за собой чашки.

— Зато я умею их делать, чашки.

— Да, и домики. Но ты забрызгиваешь зеркало в ванной. И заляпала все мои футболки, зачем ты их надеваешь постоянно?

— Потому что знаю, что тебя это бесит, — улыбнулась она.

— Понятно. Что-то в этом духе я и предполагал. И ты не вытираешь ноги в прихожей. И громко поешь в ванной, просто очень громко.

— Хватит! — взмолилась она.

— У тебя красивые глаза, но скверный характер. И все это мне ужасно нравится. Все это — и миллион других вещей. Так что не надо говорить, что тебя не за что любить! Потому что это не так.

— Это значит, что ты хочешь сказать… что ты… — она остановилась и уставилась на меня своими глазами-блюдцами. Я замер и почувствовал приступ паники. Как могло получиться, что я так далеко зашел?

— Будь милосердна, не заставляй меня это говорить, — прошептал я и, чтобы как-то остановить этот разговор, прижал ее к себе и поцеловал. Ее огромный живот делал это затруднительным, мне пришлось приподняться и наклониться, чтобы добиться своего. Зато Ирина замолчала, а это было как раз то, что мне нужно. Я сам не понимал до конца, чего хотел. Уж точно не откровений и признаний. Не сейчас, не после того, как она со слезами на глазах провожала уходящего вдаль Петра.

Глава 4 Дома и стены давят

Новость о том, что Дмитрий Германович Кара уходит с телевидения, распространилась быстрее ветра, который гуляет по коридорам «Стакана». Обычно уход того или иного сотрудника не производит никакого впечатления буквально ни на кого, но тут был другой случай. Мало того что он ушел, что само по себе странно — с таких мест не уходят, не по доброй воле, во всяком случае, — он еще умудрился сделать из этого своего рода шоу. Не специально и не в каких-то целях, не для пиара, не для того, чтобы попасть в новости и сделать их. Не для произведения впечатления и вообще ни для чего. Он просто устроил шоу, и теперь о нем говорили. И говорили все о том, что он сошел с ума.

После того, как «страшная» правда вылезла наружу и начала расползаться по всем темным углам, передаваясь из уст в уста и естественным образом трансформируясь во что-то уж совсем неприличное, Дима Кара окончательно свихнулся. О том, чтобы найти происходящему другое объяснение, не могло быть и речи. Дима каялся. Причем он начал каяться еще раньше, чем его к этому принудили официально, а стало быть, каялся искренне и по доброй воле. И это было куда хуже, чем то, что он сотворил. Так, во всяком случае, думало большинство. Его покаяние было громким и омерзительным. Общественность «Стакана» кривилась в раздражении.

— Вот на что способны люди ради кресла продюсера программы, — говорили все.

— Нет, как ни крути, а клеветать на Ерша было перебором, — соглашались другие. — Заявить, что тот болен, что ему осталось жить не больше года, — это же до чего нужно дойти!

— Говорят, он пытался найти Ершова и пасть пред ним ниц. И это, между прочим, цитата: «Я упаду пред ним ниц!»

— Что за слова такие, пасть ниц! Откуда ты их выкопал?

— Он пришел в Парфеновскую часовню и принялся кричать, что он проклят, что он должен покаяться. И рыдал.

— Рыдал? — с интересом переспрашивали заинтересованные слушатели. То, что человек человеку волк и что на телевидении друг всегда готов продать друга — с этим все были более-менее согласны. То, что Дима Кара публично рыдал и истово крестился, не мог понять никто. По слухам, Гришка Ершов отказался встречаться с Карой и на его извинения наплевал. Он, опять же, по слухам, был по уши занят каким-то новым, страшно секретным проектом, создавал какую-то новую радиостанцию, финансируемую чуть ли не правительством. Первое Доброе Радио! Но это все — только по слухам. Слухами земля полнится.

— Он заявил, что покидает мир. Он уезжает на Алтай, к какому-то целителю. Сказал, что его там спасут.

— Что за бред? Нет, у нас тут действительно вредная работа. Некоторые выдерживают — некоторые свихиваются. От чего его спасать, а? — это был действительно вопрос. Дима Кара ничем особенно не болел. И врачи гораздо больше беспокоились о его лишнем весе, чем о его страхах по поводу онкологии. Однако Дима Кара был несгибаем. Он проникся уверенностью, что если он и не болен еще (в чем он лично сильно сомневался), то заболеет непременно, так как Господь Всемогущий его все равно покарает. Так не лучше ли начать спасительный путь покаяния и добродетели прямо сейчас, пока не началось?

Дима сидел теперь на самом строгом посте, какой только смог извлечь из недр всемирной виртуальной сети. Он не позволял себе употребить даже масла, не только сливочного, но и растительного. Он ел размоченную гречку, вареную фасоль и свежие овощи, отчего у него уже началось масштабное расстройство желудка — гастрит, который молчал раньше при любом переедании, теперь возмутился от сырых помидоров и огурцов. Это было неприятно и даже мучительно, но чем хуже чувствовал себя Дима, тем лучше ему становилось. И страшный спрут, зажимающий ему горло в ночное время, отступал, давая ему дышать.

Он причастился уже раз десять — каждый выходной. Исповедался столько же раз, и каждый раз со слезами на глазах объяснял, что оболгал человека, лишил его работы, денег, связей, что назвал его больным. В первый раз было неприятно, стыдно и мерзко. Дима долго стоял рядом с очередью на исповедь и не мог на это решиться. К пятому разу возникло неожиданное освобождающее чувство, и Дима, наконец, осознал, что имеют в виду люди, когда говорят о благодати божьей. В этот момент хождение в «Стакан» стало напоминать муку смертную.

О том, чтобы примириться с Гришкой Ершовым, первым заговорил священник, у которого Кара исповедался. Кажется, самому священнику уже надоело из недели в неделю наблюдать рыдающего по одному и тому же вопросу толстого, одышливого мужика. И, исключительно из соображений милосердия, священник пообещал Диме прощение и отпущение грехов, которого так тому не хватало.

— Бог людям и не такое прощал, — добавил он, с досадой, которую, впрочем, не показывал, выслушивая историю Диминого грехопадения в одиннадцатый раз. — Все у вас будет хорошо.

— Вы думаете? — радостно улыбнулся Дима. Раз отпив из источника благодати, он никак не мог остановиться. И жажда душевная оказалась еще менее удовлетворимой, нежели телесные нужды. Он искал новых и новых возможностей для очищения своей грешной сути, и если бы для этих целей нужно было окатить себя хлоркой с головы до ног, он бы так и сделал. Идея ехать на Алтай к Целителю тоже пришла к Диме не просто так, а по промыслу божьему. Он заключался в том, что ему в руки при выходе из храма была вложена соответствующая бумажка с рекламой. Православное туристическое агентство организовывало туры по святым местам, а также доставляло страждущих в один совершенно определенный монастырь, расположенный далеко-далеко, где жил и принимал один крайне благословенный старец.

— Это же то, что мне надо! — воскликнул Дима, едва прочитав. Неделя ушла на то, чтобы уговорить самого себя, что вся эта жизнь — весь этот «Стакан», суетные дела, мерзкие меркантильные желания, греховные мысли не стоят и дня прожитого. И что нужно все менять.

— Что? Ты хочешь уйти сейчас? — вытаращился на Диму Макс Канаев, не веря собственным ушам. Он, возможно, перебрал со стимуляторами, у него, возможно, галлюцинации. Кто же уходит с таких должностей. И кем этого придурка, обретшего веру, заменить?

— Я должен оказаться в монастыре к марту, до конца поста. Мне еще многое предстоит сделать, — Димины глаза горели. Втайне, в глубине души, никому в этом не признаваясь, он чувствовал, что вот-вот встанет на настоящий ПУТЬ. Может быть, даже уйдет в монастырь. Это его судьба! Только вот плохо, что Ершов отказался с ним встретиться. А на телефонные извинения отреагировал некрасивым хохотом, а потом посоветовал Диме «не маяться дурью» и «отвянуть». Конечно, было бы куда лучше, если бы удалось примириться с Ершовым. Если бы он смог отдать дань, покаяться, желательно прилюдно. Рассказать, как неправ был, как теперь иначе видит все вещи, насколько он, Дима Кара, изменился. И попросить Гришку помолиться за него.

— Ты свихнулся? — спросил тот, стоило Диме только произнести слово «раскаиваюсь». Гришка осмеял Диму, попросил никогда больше не звонить и бросил трубку. Рядом с Гришкой то ли смеялась, то ли стонала от страсти какая-то женщина. Впрочем, как и всегда. Вокруг Гришки всегда крутятся женщины, вокруг него всегда полно греха. Возможно, подумал Дима, он и сам тоже — бес. Искушение в мужском обличье, соблазняющий образом жизни, своей легкой походкой, своим легким взглядом на вещи. Не зря же, в конце концов, Господь Всемогущий покарал Ершова, разбив его мотоцикл. Разве нет? Разве не лежала девушка, несчастная девушка в крови. Разве не вина это и не кара для Ершова? Еще неизвестно, кого, в конечном счете, Бог покарает. На Алтай! На Алтай!

— Отпусти меня, Макс. Бога ради! — Дима смотрел на Макса ненормальным взглядом, призывал задуматься о грехах и кричал о том, что нужно снимать больше религиозных программ. Но проблема была вовсе не в том, что Дима Кара хотел уйти, а Макс Канаев не представлял, как без него жить. Пожалуй, без Кары будет даже лучше. Работает он так себе, а уж скучный какой — смерть. Вопрос в том, где бабки — те, что были выделены вперед. Шоу у них было не дешевое, с разнообразными, зачастую черными расходами. И вот эти деньги, особенно их неучтенная часть, очень интересовали Макса. К сожалению, где деньги и на что они пошли, Дима пояснить не мог или не хотел.

— Меня деньги больше не волнуют, — говорил он так, словно бы этого было достаточно.

— Хорошо, что не волнуют. Но ты их под отчет должен сдать.

— Я все уже сдал, что оставалось. Непредвиденные расходы, — Димины глазки бегали из стороны в сторону. Отчасти (хотя он и себе-то в этом признаваться не хотел) именно желание избежать отчетов и разбирательств гнало его на Алтай именно сейчас, прямо посреди января, немедленно и без задержек. Пусть другие отчитываются. Все отчеты надо сдавать до первого апреля. Ну так его к тому времени тут уже не будет. Деньги расходовались хаотически, никто ни за что не отвечал, но в конечном итоге все это висело на продюсере. Не так уж и много он оставил себе. Если сравнивать.

— Кара, какие, к черту, расходы? Ты имей в виду, мы это так не оставим, — кричал Макс. Впрочем, Канаеву все и так было ясно. Дима деньги явно зажал, под такое благое дело, как поездка на Алтай. Даже раскаяние требует финансирования. Но почему, в конце концов, за счет Канала? Каялся бы, как полагается, с голой попой. Так нет, одной рукой крестимся, другой набиваем карманы. По-нашему, по-бразильски!

— Отпусти, я за тебя молиться буду, — вещал Димуля.

— А знаешь что — убирайся. И так достаточно цирка, без тебя, — зло крикнул Макс Канаев и подписал (с удовольствием) заявление Димы Кары об уходе по собственному желанию.

Ирина старалась держать себя в руках, но ей было страшно. Она постанывала против воли, так как тянущая боль в низу живота становилась все сильней. Гришка уже раз пятнадцать спросил, уверена ли она, что все хорошо и не роды ли это. И раз пятнадцать она ответила, что нет, это не роды и все с ней нормально. Разного рода схватки и прочие неприятные спазмы периодически случались и раньше. За последний месяц такое происходило все чаще. Федор Лавров, Ирин консультант из центра «Домашние роды для всех», сказал, что это совершенно нормально.

— Когда роды уже скоро, организм начинает к ним готовиться, проверяет, так сказать, все системы. Твоя задача тут, Ира, научиться расслабляться и не паниковать, — говорил он.

— Ее задача — научиться вовремя нажать две кнопки на телефоне и вызвать «Скорую помощь», — добавлял в сердцах Гриша, которого идея рожать у него дома, в его ванной, приводила в полнейшее отчаяние.

— Вы бы лучше оказывали своей жене максимальную поддержку, она ей сейчас так нужна, — отбривал его Лавров и принимался странно дышать, уча Иру чему-то родовому.

— Я ему — не жена, — моментально добавляла Ирина, и по Гришиному лицу пробегала тень. Он бы предпочел, чтобы она этого не говорила. Если и не официальная, то гражданская — это как минимум. Но Ирина отказывалась играть в эти игры. Для нее уже давно все стало окончательно либо черным, либо белым. Она помнила лицо Петра, когда они встретились около ее дома на проспекте Мира. Как вытянулось оно, когда Петр понял, что Ирина беременна. Он пытался сдержаться, но было так очевидно, что катастрофически разочарован. Он не хотел ребенка. Он не хотел, по большому счету, и ее — Ирину. Он пришел туда по такому морозу за одной простой вещью — услышать, что он существует, что есть на свете кто-то, кто еще ждет его, кто надеется на его любовь. Без ее влюбленных глаз он не чувствовал себя бессмертным, он чувствовал себя старым без нее. Но для Ирины все теперь было по-другому, и она стояла, в изумлении глядя на чужого мужчину с суетливым взглядом, и не могла взять в толк, что было в нем такого, за что она могла так сильно, так безусловно и бездумно его любить. В нем не было ничего, он был — сама пустота. Пустой и старый.

— Уже ничего нельзя сделать, я так понимаю? — спросил он после долгой паузы.

— Что ты имеешь в виду? — Ирина подумала было, что он, Петр, говорит об их отношениях.

— Ребенок. Это что, мой? Я… я не готов.

— К чему? — она чуть не задохнулась. — Нет, это не твой. Разве ты не помнишь, как давно мы разошлись? Он просто не может быть твоим. Технически, так сказать.

— Да? — Петр задумался, явно пытаясь подсчитать даты. И после такое облегчение пробежало по его помятому лицу. Он достал пачку сигарет и закурил.

— Не кури при мне, — попросила Ирина.

— Извини, — он выкинул сигарету и остался стоять молча, просто не зная, что еще можно сказать. Той девочки, что смотрела на него влюбленными глазами, больше не было. Он ушел, чувствуя себя обманутым. И, уходя увидел, что к Ирине подошел какой-то другой мужчина, явно взволнованный. Все было неправильно.

Ирина не понимала теперь, что вообще это за зверь такой — любовь, как пробирается она в душу, как поселяется там Чувство, загораясь вслепую, не задаваясь вопросом, стоит ли игра свеч. Жестокая игра. А теперь у нее ужасно болел низ живота, и сколько она ни пыталась расслабиться, сколько ни дышала, ни разжимала кулаки, ни пыталась подумать о чем-то еще, боль не проходила. Проблема была в том, что Гришка, испуганный и нервный, бегал рядом и доставал ее с чаями и бутербродами. А она с ужасом осознавала, что это Проклятое Чувство против ее воли и безо всяких к тому усилий снова пробирается в ее сердце без приглашения. Григорий, взлохмаченный и смешной, прижимал ее к себе, и она боялась до ужаса, что это Любовь. Ей хотелось смотреть на него, когда он спит, целовать его, смотреть в эти страстные, полные желания и мужского восторга глаза. Можно ли его любить? Есть ли способ это как-то остановить? Можно ли остановить рождение человека, если этого даже очень хочется? Нет, невозможно — и это пугало ее.

— Ты никогда так долго не держалась за живот, — Ершов запустил в волосы обе свои пятерни и в задумчивости качал головой. — Ты уверена, что это — не начало? Может, стоит позвонить этому твоему Лаврову?

— Не знаю, — Ирина почувствовала новую волну, а вместе с ней и панику, подступающую к горлу. Вся смелость, с которой она ходила на курсы, училась дышать, занимала эти позы — тужилась, отсчитывала время схваток, — теперь все это вдруг куда-то улетучилось, не осталось ничего. Ни уверенности в себе, ни даже воспоминаний, что именно теперь следует делать.

— Все, я звоню в «Скорую»! — Гришка подскочил и бросился к телефону.

— Нет! Звони Лаврову. Мы и заплатили уже.

— Я тебя умоляю, Иришка, ну пожалуйста. Я еще раз заплачу, кому угодно заплачу. Только не здесь, не дома.

— Я не поеду в роддом! Ни за что! — Ирина сжала зубы.

— Но ПОЧЕМУ? — вытаращился он. Разве могла она ему сказать, почему. Она так давно несла в себе эту историю, эту мучительную тайну, что уже привыкла к ней, срослась и стала именно тем, чем она была — человеком «ниоткуда», без роду, без племени, одиноким листом на ветру. Вся ее семья — Адрианочка в Таганроге и все тут. И теперь вот Лилия. Только ведь ее еще надо родить. Нет, только не роддом. Только не это. Даже Адриана в недавнем разговоре с Ириной буквально умоляла ее не дурить и перестать упорствовать. Теперь в роддомах уже, мол, совсем не то. И уже все поменялось, медицина другая, и контроль другой. Но все это не имело никакого значения, потому что сама мысль, что то, что случилось однажды, повторится вновь, вызывала буквально паралич. И Ирина лежала на диване, стонала и требовала Лаврова.

— Приезжайте немедленно! — кричал из коридора Григорий. — Да, я уверен. Она стонет уже два часа. Нет, это не ложные схватки. Слушайте, а мне плевать, что вы в пансионате. Вы обещали! Нет, замены нам не нужно. Немедленно, да!

— Что? — Ирина приподнялась на локте и с ужасом посмотрела на Гришку, когда тот вернулся в комнату.

— Он в пансионате. Он будет через два часа. Ира, два часа! Ты уверена, что мы продержимся? Как ты думаешь, какая у тебя. Как это? Блин, у меня все из головы выпало. Все, не могу я думать ни о каких стадиях. Я вызываю «Скорую».

— Ни за что! — Ирина побледнела, а Григорий плюхнулся рядом с ней на диван, испуганный и растерянный, не представляя, что же ему делать дальше. И тут зазвонил телефон.

— Это где? — оглянулся он. Из кухни донесся звонок, звонил телефон Ирины.

— Это Лавров, наверное. Может, он возьмет такси? — с надеждой предположила Ирина. В том, что она именно рожает, она вдруг перестала сомневаться. И белое лицо Григория тоже это подтверждало. А тут вдруг случилось что-то странное и стыдное, и вода откуда-то прямо изнутри полилась на кожаный диван, пропитала одеяло и простыню, хотя Ирина могла бы поклясться, что она вовсе и не описалась. Отошли воды — вот что это было. Она закричала от страха, и Гришка вернулся в гостиную с телефоном в руках. Но, вместо того, чтобы броситься к Ирине, он застыл в проходе, подняв руку и указательный палец вверх.

Он слушал, что ему говорили по телефону. Лицо его при этом становилось все более и более странным. Он перевел глаза на Ирину и посмотрел на нее как-то недобро, даже со злостью. И прикусил губу. Ирина вдруг почувствовала, что что-то не так, кровь бросилась ей в лицо, и она испытала страстное желание вырвать из Гришкиных рук свой телефон. Вот только проблема — это было невозможно. Она сидела на мокрой простыне, она не могла просто так встать. Она рожала.

— Да что вы! — выкрикнул Гриша. — Как интересно. Я просто в изумлении, если честно. Меня зовут Гриша. Я ваш… как бы это выразиться… получается, что я — ваш зять.

— Это кто?! — крикнула Ирина.

— Дорогая, это нам звонят твои покойные родители. Ты же говорила, что сирота. Что ж, видимо, произошло чудо. Твои покойные родители живо интересуются, действительно ли ты беременна. Они волнуются. Они говорят, что хотели бы увидеть внучку.

— Что? — Ирина хотела было возразить, хотела закричать, вырвать из Гришиных рук телефон, разбить его об стену, но ни на что подобное у нее просто не было сил. Гриша продолжал говорить, не сводя с нее недобрых глаз.

— Нет-нет, я не могу ее позвать, к сожалению. Дело в том, что она не просто беременна. Она рожает. Да, прямо сейчас! Да! И она отказывается ехать в роддом. Да, отказывается! Черт ее знает, почему? Может, вы знаете, как на нее повлиять? Может, есть какое-то волшебное слово. Я лично такого не знаю. Вы мне можете объяснить, почему она так яростно ненавидит родильные дома?!

— Гриша! — вскрикнула Ирина.

— Можете, да? С радостью послушаю. Да! Мне теперь ясно, что я вообще о ней ничего не знаю. Откуда вы звоните? Из Таганрога? Отлично. Да, Степанида Ивановна, и мне тоже очень приятно.

— Гри-и-ишка! — Ирина поняла, что все происходит и свершается безо всякого контроля, и никакого влияния ни на что уже больше не будет. Она была бессильна. Обстоятельства были сильнее нее. Снова она была вынуждена признать, что на свете все же случаются такие ситуации, когда ты лично ничего не можешь ни сделать, ни изменить. Буквально ничего! И тут она откинулась на подушку и закричала. От бессилия, конечно, но больше все-таки от боли. Закричала тоненько, слабым голосом. Боль неожиданно накинулась на нее снова, и на этот раз она была куда более сильной, куда более властной и жестокой, разрушительной. Ирина заплакала.

Глава 5 К вопросу о халатности

То, что происходило у меня на глазах, не укладывалось в голове. Все и сразу, как это обычно и бывает, и мне оставалось только чудом держаться на своих собственных подкашивающихся ногах и дышать, как и Ирине. Что делать дальше, я и представить себе не мог. Ирина рожает? Ее родители висят у меня на трубке и жаждут от меня каких-то ответов? Петр еще объявился, ни дна ему, ни покрышки! Димуля, мать его, принялся каяться прямо под аккомпанемент Ирининых стонов. Причем он именно каялся — не просил извинений, не пытался объясниться — он каялся, громко, демонстративно, в церковном стиле, отчего у меня возникло стойкое ощущение того, что он свихнулся. Впрочем, вопрос с Димулей был самым простым — я бросил трубку, и проблема исчезла. Родители же, напротив, остались. Но спросить что-то сейчас у Ирины было делом положительно невозможным. Она орала.

— А-а-а! Где этот чертов Лавров? Где эта скотина? — кричала моя нежная, грубая девочка.

— Тебе больно, да? — паниковал я. — Пожалуйста, пожалуйста, дай мне позвонить в «Скорую».

— Нет! — как умалишенная орала она. И вцеплялась ладонями в диванный подлокотник, оставляя на нем следы от ногтей. — Только не эти твари. Ни за что. Я их ненавижу!!!

— За что?

— Воды! Нет, не воды. Чаю! И водки! И ванну мне налей, — Ирина была неадекватна. Она то успокаивалась, то принималась суетливо топтаться по комнате, перебираясь из угла в угол.

— У тебя что, схватки? И какая у них частота? Какая продолжительность? — я пытался вспомнить все, что нам говорили на так называемых курсах, но все, что я мог вспомнить, это пространные разговоры о том, как хорошо это — рожать дома и как плохо — рожать в роддоме. Дома и стены помогают, говорили они. Процесс рождения человека — совершенно естественный, наши бабки вообще в полях рожали, уверяли нас они. Главное — спокойствие, только спокойствие. Терпение и труд все перетрут. Но главная проблема была в том, что невозможно сохранять спокойствие, когда девушка, ради которой ты готов на все, кричит от боли. Я не врач, я не могу разобраться, орет ли она так, потому что так и надо или оттого, что что-то у нас идет не так. Я забыл все, чему меня учили, забыл все фильмы, которые нам показывали, все упражнения, которые мы делали. А ведь мы делали.

— Гриша, когда я родилась, меня перепутали в роддоме.

— Что? — я поскользнулся на собственных мыслях, преимущественно панического характера, и уставился на Ирину. Она вдруг показалась мне неожиданно спокойной и сосредоточенной, боль, видимо, отпустила.

— Нас с Адрианой перепутали. Ты понимаешь, у них там такой бардак. — она тяжело вздохнула и провела рукой по лбу. — Нас перепутали. На ножку надели неверные бирки, а на ручку — верные. А когда выдавали детей, посмотрели только на те бирки, которые были на ножках. Вот так-то.

— Перепутали? — я смотрел на нее с изумлением. — Я думал, такое бывает только в кино. Постой… с Адрианой? То есть вы нашли друг друга? Я не понимаю. Ничего не понимаю.

— Понять и простить. Не думаю, что в моем случае это возможно, — вздохнула Ирина. Я помолчал, пытаясь переварить новость. Потом встрепенулся и спросил:

— Так они — не твои родители? Степанида… как ее там?

— Степанида Ивановна? Нет, она — моя родная мать, — как ни в чем не бывало пояснила Ирина, а потом застонала снова, что прервало нашу светскую беседу. Находясь в глубочайшей задумчивости, я попытался дозвониться Лаврову, мне хотелось выяснить, где его, этого, мать его, акушера, носит?! Нет, мне хотелось бы на кого-то накричать. Лавров в этом смысле был идеальным кандидатом. Не успел он растерянно пояснить, что стоит в маршрутке в районе Лобни и не знает, что делать — пробка такая, что в ней можно успеть родить десятерых, не успел он все это на меня вывалить, как я уже начал кричать и требовать сатисфакции.

— Понимаешь, нас перепутали, но потом она нашла правильную бирку.

— Кто она? — выкрикнул я громче, чем хотел бы.

— А-а-а! — немедленно отреагировала Ирина.

— Что?

— Что-то не так. Что-то со мной не так, — она побелела и прикусила губу. — Если я умру, ты позаботишься о Лилии?

— Ты что, свихнулась? Как ты можешь такое говорить? — тут уже у меня отказали все тормоза, и я захотел сразу: выпить, закурить, побежать бегом в ближайшую больницу с Ириной на руках.

— Господи, я сама не знаю, что говорю. Наверное, у меня просто давление подскочило. Я не знаю, надо мне тужиться или нет. Сколько времени прошло?

— С какого момента? — растерялся я, разглядывая часы. Потом вдруг мысль стукнула в голову, и я побежал в ванну. — Черт!

— Что такое?

— Вода перелилась, — крикнул я, шлепая по мокрому полу отделанной испанским кафелем ванной комнаты. Совсем выпало из головы, что я включил воду. Ноги промокли, полотенца, брошенные на пол, моментально пропитались и набухли, но делу это не слишком-то помогло. Пока я отжимал и снова промокал полотенца, Ирина начала плакать. Я понял — так дальше продолжаться не может. НЕ МОЖЕТ! Я бросил полотенца на пол, вышел из ванны, взял в руки мобильный аппарат и, стоя прямо напротив Ирины и глядя ей в глаза, нажал кнопку вызова.

— «Скорая помощь» слушает, — ответили мне.

— Женщина рожает. Очень быстро. И ей очень больно. Нет, — я отмахнулся от Ирининой жестикуляции, — мы понятия не имеем, что делать. Да, у нас есть обменная карта. Да, спасибо. Пишите адрес!

— Как ты мог! — слабым голосом возмутилась Ирина, когда я отключился. «Скорая» обещала быть как только, так сразу. Я же чувствовал себя так, будто бы сам рожал уже четвертый час. А мокрый был настолько, что было похоже, будто у меня самого отошли воды. Впрочем, так оно и было — они и отошли, прямо в моей ванной комнате. Интересно, во что мне обойдется ремонт соседской квартиры снизу? Надеюсь, у них там нет венецианской штукатурки и авторской лепнины на потолке. Вот если бы кто-то залил меня, все было бы просто — в моих кирпичных катакомбах парочка подтеков смотрелась бы как элемент дизайна.

— Скажи мне, Ира, почему ты ничего мне не сказала? Почему ты вообще всегда молчишь и ничего мне не говоришь? Ты мне совсем не доверяешь? — спросил я, присев рядом с ней на диван.

— Я никому не доверяю, — устало ответила она, позволяя мне вытереть пот со лба. — Такой я уж рождена.

* * *

Ирина родилась рано утром, в воскресный день, и в родильном доме, где происходило действие, имелась только одна медицинская сестра, она же — акушерка, она же — доктор (диплом-то ведь в воскресенье утром не спрашивают). Кто же знал, что может случиться такое, чтобы в одно и то же воскресное утро, практически одновременно рожали три женщины. А еще две лежали на потугах. Все как сговорились в то воскресное утро.

Трудно сказать, что послужило причиной — недостаток персонала, усталость от долгой смены или, действительно, халатность. Возможно, и то, и другое. В блоке «А» Степанида Ивановна сотрясала стены криками и воплями, в блоке «А1» в то же самое время тихо мучилась Наринэ Казарян. И черт его знает, как так получилось, что бирки на ногах перепутались. Потому что акушерка пеленала их на одном столе, а из блока «В» в это время раздавались душераздирающие трели третьей роженицы. В общем, сложилась ситуация. И на ножках оказались не те бирки. Черноволосая Адриана, в тот момент еще Ирина Волхова, попала в руки удивленной рыжей и белокожей Степаниды, а рыженькая Ирина (тогда еще Адриана) — в руки Наринэ. В заботливые руки Наринэ.

О том, что ребеночек не свой, Степанида Ивановна начала догадываться где-то уже к годику. Уж очень типичная была внешность у маленькой Ириночки. Сердце замирало, когда видела мужа, разглядывающего семейные альбомы. Но правда выяснилась, только когда Иринке (будущей Адриане) исполнилось семь лет. Степанида сама не знала, зачем полезла копаться в старых бумагах, зачем достала эти традиционные реликвии — бирки, волосики, первый зубик, старые фото родителей в бумажном конверте. Поначалу полустертая надпись на одной из трех бирок просто поставила в тупик. «Казарян, 3250, живая девочка» против двух «Волхова, 3270, живая девочка». Нет-нет, это исключено. Этого не может быть! Такое разве возможно, даже в теории?

В теории все сложилось, как картинка. И воскресное утро, и замученная, бегавшая в мыле акушерка, и черные глаза Иринки. На практике все оказалось еще проще, и одного взгляда на рыжеволосую Адриану Казарян хватило, чтобы понять — никакая она не Казарян, она Волхова. Кровинушка, родное дитятко в армянской семье растет и уже даже выговор соответствующий появился в речи девчушки. Какой кошмар!

Что делать в возникшей ситуации, Степанида Ивановна прекрасно знала. Никаких сомнений или возражений ни у нее, ни у мужа это не вызвало. Они приехали к дому семьи Казарян и потребовали обмена. О том, чтобы оставить своего родного ребенка в этой семье, не было и речи. Мало ли, что будет дальше? Вдруг уедут обратно в свою Армению? А даже если и нет? За кого они выдадут замуж девочку? Может, за какого мусульманина-многоженца? То, что семья Казарян была мало того, христианской, но также и уезжать из Таганрога не собиралась, значения не имело.

Технически обмен был вполне возможен. Семья Казарянов была под боком, больше того — девочки даже знали друг друга, они ходили в одну школу. Такая случайность, такой злой рок! Такая вопиющая несправедливость. Степанида подала в суд, сделали ДНК-экспертизу. Суд встал на ее сторону, считая, что в возрасте семи лет восстановление родственных связей еще возможно. Судья был уверен в своем решении, хотя органы опеки и психолог робко возражали, предлагая поискать иные выходы из ситуации. Они не были услышаны.

Стоит отметить, что решение судьи было изрядно подогрето определенной денежной суммой, переданной судье через «хороших знакомых» от Степаниды Ивановны. Выложив почти все скопленное за несколько лет, Степанида жила мечтой прижать к груди свою «настоящую» дочку. На «поддельную» Ирину-Адриану она почти не смотрела. Впрочем, кормила и поила до последнего, и маленькая черненькая Адриана до конца не понимала, отчего это ее мама с такой готовностью отдает ее в чужие руки.

Совсем еще маленькие, девочки права голоса в вопросе о собственной матери не имели. Когда в судебном заседании объявили о решении вернуть дочерей биологическим родителям, обе девочки рыдали. Адриана — будущая настоящая Адриана — рыдала даже громче, чем Ирина. Как ни крути, она любила Степаниду Ивановну. И ей было больно, очень больно слышать от теперь уже неродной матери колкие слова.

— Вот там теперь твоя мама, Ира, иди к ней. А я тебе не мама. Твою маму зовут Наринэ, — Степанида еле сдерживалась от желания окутать любовью родное дитя. Наринэ стояла напротив, с сухими глазами и смотрела, не отрываясь, Ирине вслед. Ее рука крепко держала маленькую ладошку незнакомой чужой родной дочки, но глаза ее не отрывались от рыженькой головки. Судебным решением любви из сердца не вынешь, и Наринэ стала любить обеих девочек. Наринэ была такой от природы, и даже если Адриана рыдала в первые дни, это быстро прошло, и заботливые, терпеливые руки Наринэ Казарян залечили ее раны, чего было совершенно невозможно сказать об Ирине — той Ирине, что сама теперь рожала в квартире на проспекте Мира и не желала под страхом смерти ехать в родильный дом. Ее можно было понять.

Степанида Ивановна требовала от Ирины незамедлительно забыть и Наринэ — родную если не по крови, то по сердцу, принять ее, чужую женщину, и отвергнуть теперь уже недействительное имя. Ирина возненавидела ее за это. Узам крови придается слишком большое значение. Ирине было совершенно все равно, какого цвета у нее волосы и насколько она похожа на детские фотографии Степаниды Ивановны, она воспринимала в штыки их ласковые заигрывания и подарки, отказывалась забывать Наринэ, которую, единственную, считала своей настоящей матерью, а Степаниде Ивановне упорно говорила «вы». Колючий запуганный ёжик, ее реакция обижала Степаниду. И то, что при любой возможности Ирина бежит в дом к Наринэ, что отказывается откликаться на красивое русское имя Ирина и в школе упорно продолжает подписывать тетрадки чужим теперь именем Адриана Казарян.

Уговоры не действовали, ласка отвергалась. Вскоре Степанида Ивановна с ужасом поняла, что надежды на единение и обретение друг друга тают, как снег в жару. Ирина вдруг вздумала быть вегетарианкой, это в таком-то юном возрасте — да это же просто вредно. Скандалы переходили в другие скандалы, еще более громкие, а обиды становились настолько огромными, что заполняли весь дом. В конце концов Степанида потребовала, чтобы Ирина БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ СМЕЛА ходить в дом к этой проклятой Наринэ. Тогда Ирина сказала, что знать она своих якобы родных родителей не хочет и считает их совершенно чужими людьми.

Как ни странно, после этого отношения между всеми сторонами несколько улучшились. Хотя стена между матерью и дочерью только укрепилась, а запрет на визиты в семью Казарян остался в силе, крики стихли. Ирина стала жить сама по себе, а родители — сами по себе. Наринэ Казарян тихо любила обеих девочек, прижимая к сердцу и ту, и другую, и этих коротких, воровски украденных минут хватило, чтобы Ирина в конце концов смирилась с тем, что случилось, и приняла хотя бы имя. В шестнадцать лет она хотела поменять паспорт, чтобы отказаться и от него, но именно Наринэ отговорила ее от этого, пытаясь выступить адвокатом Степаниды, как это ни странно.

— Она — простая женщина, — говорила Наринэ, наливая Ирине чай и поглаживая по волосам. — Она просто хотела быть рядом со своей дочерью. Разве она могла подумать о том, что это так сильно подействует на тебя.

— Но почему она не могла оставить все, как есть? Ведь мы же жили рядом, могли бы видеться. Зачем был нужен этот суд? Почему она не дает мне приходить сюда?

— Она хочет, чтобы ты любила ее, а меня — не любила, — тихий бархатный голос Наринэ переливался нежной мелодией, действовал усыпляюще, и Ирина обожала легкий акцент, который все еще оставался у той в голосе. — Она просто забыла, что люди не могут выбирать, кого любить, а кого нет.

— Но почему? Почему не могут?

— Не можем — и все. Зато если уж мы кого-то любим по-настоящему, этого у нас никто отобрать не может. Что бы ни происходило, каким бы ни был суд и что бы нам ни запрещали. Я люблю тебя и люблю Адриану. И я уверена, что от такой любви к вам, девочки, я стала самым счастливым человеком в мире. Я бы хотела, чтобы ты тоже любила.

— Я люблю тебя, мама.

— Я бы хотела, чтобы ты полюбила и ее. Она искала тебя, но почему-то Бог так и не дал ей тебя найти. Может быть, однажды. — Наринэ говорила, и Ирина успокаивалась. Иногда Наринэ просто тихо пела спокойные переливчатые песни. Она вступалась за Степаниду, старалась не заострять углов, не звала Ирину на праздники, хотя и мечтала ее там увидеть. Потом Наринэ умерла, и противостояние закончилось. Ее полной победой, естественно. Ибо место матери в сердцах обеих девочек так и осталось навсегда за ней. А Адриана стала самой близкой, самой лучшей подругой для колючего рыжего Ёжика, и, продолжая дело матери, она приглядывала за Ириной, стараясь приблизить тот день, когда в душе подруги поселится мир. Она-то знала, что Ирина не рождена такой — она стала такой, ее сделала такой ее собственная мать, запретившая ей любить.

И, что самое неприятное, Степанида Ивановна, живущая мирно со своим мужем в своей квартире, не имела ни малейшего понятия о том, что натворила. Она продолжала надеяться, что со временем все как-нибудь образуется. И что бывает и хуже — вон, у других, посмотрите, дети вообще наркоманы. А моя-то хоть и вегетарианка, а не пьет, не курит, не шумит и за квартиру платит. Степанида Ивановна научилась кое-как принимать эту полнейшую отчужденность, но только до того дня, когда Адриана пришла к ней в дом и рассказала о том, что Ирина ждет ребенка. Адриана — та самая, которую она своими руками отвела к Наринэ и о которой после этого вспоминала, может, пару раз, к которой она ревновала, перед которой, как ни крути, до сих пор испытывала некое гложущее чувство вины — Адриана пришла и рассказала, что Ирина уже скоро будет рожать. Она решила, что Степаниде Ивановне и ее мужу обязательно нужно об этом знать. Адриана до сих пор не оставляла надежды всех примирить. В этом она пошла в свою мать. Даже Степанида Ивановна теперь признавала это.

Может быть, и не стоило разделять их. Может, надо было как-то договориться и оставить все, как есть. Может быть, так и было бы лучше. Жили бы одной большой странной семьей, раз уж судьба нас свела всех вместе, переплела в этот дурацкий клубок. Может быть, было бы лучше. Может быть. Кто ж знал. Степанида Ивановна вдруг поняла, что страстно мечтает увидеть внука. Или, может быть, внучку. Хоть бы одним глазком! Может быть, Адриана уговорит Ирину и та согласится показать ребенка? Как бы было хорошо!

А Ирина тем временем боялась только одного, что ее заберут в роддом, а там… случится что-то еще, что-нибудь глупое и ужасное, и ее ребенка, ее Лилию, тоже перепутают, тоже повесят не те бирки, не те указатели, опечатки, помарки и кто их там знает, что там у них еще. Однако, хочешь — не хочешь, а когда рожаешь, так мало зависит от того, что ты хочешь. Гриша вызвал «Скорую», и она была уже даже рада, что он сделал это. Лишь бы все хорошо кончилось!

Эпилог

«Скорая» финишировала первой, что и неудивительно — у них же мигалка, в конце-то концов. Но и они опоздали, и ехать куда-либо с Ириной было уже поздно. Ирина лежала в ванной, плакала от страха и тужилась. «Скорой» Ирина обрадовалась как родной. Больше ее обрадовался только я. За минуту до их пришествия я всерьез решил, что для меня настал мой личный, персональный конец света. Смотреть на то, как Иринка мучается, было просто ужасно и невыносимо. Все истории ее детства, сбивчиво рассказанные мне, все ее оправдания и обвинения — все ушло не на второй даже, на десятый план и стало расплывчатым и мутным. Совершенно неважным. У всех свои тараканы, Иринины — размером с кулак. Мои — высотой с Эйфелеву башню. Гармония.

Ирина рожала. В моей квартире, в моей ванне, именно так, как я и боялся — мы были с ней одни, мы были напуганы и потеряны — мы оба. Самым страшным было то, как тонка и невыносимо непрочна нить, называемая жизнью. Мы можем сидеть в кресле, курить, прикидывать проценты по вкладам, мы можем быть сколь угодно уверены в себе, можем считать, что контролируем ситуацию, но это не так. Я смотрел на бледную, измотанную Ирину и не представлял, что можно сделать. От мыслей о том, что может случиться, мне становилось так плохо, что я практически терял сознание. Страшные картины Ирины, лежащей на асфальте, теперь казались расплывчатыми и нереальными. А ее большие зеленые глаза, в которых читалась паника, смотрели прямо на меня, и хотелось кричать от ужаса.

— Как вы могли дотянуть? — кричал на меня доктор — молодой, но уже лысеющий парень в синей форме. Он-то сразу понял, что происходит.

— Мы… мы ждали акушера.

— Да что вам всем дались эти домашние роды? — возмущался доктор, пока бригада деловито бродила по моей квартире, раскладывая какие-то инструменты, набирая воду в чайник, звоня куда-то в диспетчерскую, чтобы пояснить, что тут, на проспекте Мира, они останутся надолго. Пока женщина не родит.

— Это я виноват. Я должен был настоять. Она совсем еще молодая, к тому же вегетарианка, — причитал я, вытирая пот со лба. Ирина была, что называется, «в ауте». Финишная прямая, раскрытие шейки — семь сантиметров.

— Вегетарианка. Ну да, тогда понятно, — доктор усмехнулся и похлопал меня по плечу. — Все будет хорошо.

— Обещаете? — я упал на кресло и закрыл глаза ладонями. Какое же это облегчение, когда рядом есть кто-то лысеющий и в синей форме, и он точно знает, что делает, и у него диплом, он учился десять лет, и теперь он за все отвечает. Я же могу только держать Иру за руку и говорить ей, что она молодец. И в глубоком изумлении осознать, как прост и невообразимо сложен путь прихода человеческого существа в этот мир. В муках рождаемся — это во всех смыслах так и есть. И тонкая грань между бытием и небытием оказывается иногда удивительно прочна, непреодолима. Но потом.

Случается обыкновенное чудо, и начинается новая жизнь. Лилия родилась и закричала, возвестив о своем появлении на этот свет. И стоило мне увидеть ее лицо, сморщенное и инопланетное, как я понял — ничто уже не будет так, как раньше. Мне стало страшно и весело, так, как бывает, когда летишь в вагонетке по высоченной американской горке.

— Я тебя люблю! — прошептал я Ирине на ухо, но не знаю, услышала ли она. Она лежала спокойная и усталая и дремала. Может быть, и не услышала, но я подумал — это не беда. Потом ей скажу еще раз.

Лавров подоспел как раз в тот момент, когда доктора оформляли документы, а обессиленная, но на удивление счастливая Ирина, лежа рядом с нашей невообразимо крошечной дочерью Лилией (8 по шкале Апгар), с аппетитом поглощала мой трехдневный борщ с белыми грибами. Все произошло так быстро и так невероятно, казалось, что вот-вот настанет конец света, стены обрушатся на нас, и тьма накроет всех, как вдруг — бах, какая-то суета, крики, причем не только наши, но и совершенно новый, Лилин, — и вот она здесь, на этом свете, вошла и заняла свое место в мире.

А теперь Ира лопает борщ с таким видом, словно бы и не кричала пять минут назад о том, что смерть пришла. Только я сидел на полу, уронив лицо в ладони, и на полном серьезе пытался понять, выжил я или нет и не сердечный ли приступ у меня случился.

— Вам укольчик успокоительный не сделать? — спросил меня доктор. — А то вы плоховато выглядите.

— Укольчик мне сделать, — с радостью согласился я, протягивая к нему руки.

— Ты как? — с сочувствием посмотрела на меня Ирина. Лавров с важным видом расхаживал по гостиной и говорил о том, что мы зря паниковали и зря притащили «Скорую» — сильно, мол, рисковали. Могло бы случиться и так, что нас увезли бы в больницу. А уж хуже этого ничего на целом свете нет. Доктор смотрел на Лаврова так, словно бы того вовсе не было в помещении, словно бы он был — Кентерберийское привидение, не больше. Напоследок он пожал мне руку и сказал фразу, которая внезапно поменяла всю мою жизнь.

— Поздравляю. Вы стали отцом.

— Спасибо! — кивнул я, думая о том, что не совсем еще понимаю, что именно это будет означать. Впрочем, в первые же несколько часов после рождения Лилии я начну догадываться, что это счастье будет состоять из бессонных ночей, споров и ругани с Ириной, наших крадущихся шагов — мы оба научимся ходить так, чтобы не издавать ровным счетом никаких звуков. Через несколько дней мы, уставшие и не спавшие, будем бродить по квартире, передавая Лильку с рук на руки, чтобы Ира могла принять душ. Чтобы я мог ответить на телефонный звонок. Ирина будет, смеясь, учиться сцеживать молоко — процесс, который будет повергать меня в полнейший ступор. А я буду ругаться на машины, запаркованные на тротуаре, потому что, оказывается, крайне сложно в нашем районе прогуливаться с коляской — буквально ни пройти, ни проехать.

И оба мы, что я, что Ирина, будем получать невероятное наслаждение от покупки детских одежек. Я даже куплю малюсенькие кроссовки, так они меня поразят. С ума можно сойти, сколько всего сейчас шьют для детей. С ума можно сойти, сколько это все стоит! Работать придется, как лошади. Как коню.

Макс ощутимо прогнется под мои условия. Адекватный, к тому же непьющий продюсер, знаете ли, всем нужен. И на радио, и на телевидении. Через год Ира затеет еще учебу в художественной студии. Я, конечно же, буду против — учиться надо было до того, как решила стать матерью. Но Иринка умеет меня убеждать, а я окажусь на деле слабохарактерным и мягким, выложу деньги и буду сидеть с Лилькой по субботам и воскресеньям, пока мама усвистит на учебу.

— Вот, Лиля, — скажу я. — Видишь, какая она. Променяла нас с тобой на какую-то художественную керамику. Дожили! А еще, понимаешь ли, твоя мама считает, что штамп в паспорте — полная ерунда. Да, представляешь? Она так считает! Видите ли, она не считает, что замуж нужно выходить! И что нам с тобой делать с твоей сумасшедшей матерью? Хорошо хоть, она тебе разрешает лопать пюре с мясом. Впрочем, кто тебя знает, какая ты вырастешь — вдруг тоже станешь вегетарианкой? Кто тогда будет папе готовить котлеты? Я вот тебя спрашиваю, ты будешь котлетки папочке готовить?

— Чему ты учишь ребенка? — спросит Иринка. И, конечно, не все у нас будет безоблачно. С маленьким-то ребенком на руках да без ругани — у кого это получается? Мы будем ссориться так, что только перья полетят. В основном будет побеждать Ирина. Я же сказал — я слабохарактерный. И раз уж решил, что семья для меня самое главное, я буду делать все, чтобы она жила счастливо. Даже если мне для этого придется затыкаться время от времени.

Отдельный вопрос — Иринины родители. Степанида Ивановна устроит целый заговор, чтобы уговорить Ирину помириться, и я ей в этом буду помогать. Летом в Таганроге ребенку так хорошо! Море, свежий воздух. Фрукты и овощи прямо с грядок. Я буду поддерживать это начинание, а Ирина будет упираться. Такие вопросы не решаются в пять минут. Но я уверен, что после появления Лилии Ирина на многое посмотрит иначе — по-другому, по-взрослому. Что бы она сама сделала, зная, что ребенок, которого она так ждала, родной ребенок — далеко? Кто сможет жить с ним в разлуке только из соображений высшего блага? Кто может претендовать на такую невозможную мудрость? Кто может быть уверен, что знает, как надо жить, — пусть первый бросит в меня камень. Да, только после рождения Лили Ира впервые посмотрит на собственную мать, как на живую женщину, пожилую и усталую женщину с простым, но любящим сердцем. Несчастную женщину, которой тоже досталось от этой жизни на орехи. Что ж делать, если порой случается всякое.

Надо же как-то жить дальше. Потихонечку, по визиту, по звоночку, по одному доброму слову за другим.

Решится этот вопрос просто. Когда Лильке пойдет второй годик, ко второму лету ее жизни, Ирина, порядком измотанная монотонным бытом и тотальным материнством, вдруг страстно захочет съездить в Италию. Я получу отпуск и куплю путевки. Степанида Ивановна предложит оставить Лилию на лето в Таганроге, а потом привезти ее в Москву. Ирина будет долго возмущаться и говорить, что можно и няню нанять.

— Я не знаю. Может быть, тебе поехать одной? А я останусь с Лилей? — скажу я.

— Ну нет, я без тебя в Италию не поеду, — ответит она. Я пожму плечами.

— Мне бы не хотелось оставлять Лильку с чужими людьми. А Степанида Ивановна от нее просто без ума. Лилька с ней себя хорошо ведет, ты же помнишь, как они играли, когда Степанида приезжала к нам. И потом, там Адриана. Ир, ты пойми — это же все же бабушка, — разведу руками я. И обязательно добавлю: — Но решать, конечно, тебе.

— Она все же бабушка, — растерянно замотает головой Ирина. И… согласится, наконец, пойти навстречу. Потому что она же все же дочка. Пусть даже у нее ушло столько лет, чтобы принять этот факт. Что же касается меня, то на осознание того, что важно в жизни, а что — нет, у меня ушла одна секунда и вся моя прошлая жизнь.

Рыжие волосы отрастут, и в Италии я, наконец, получу все то, о чем мог только мечтать. Я давно уже свистнул из костюмерной Канала килт и теперь только жду удобного момента, чтобы. Но разглагольствовать об этом я сейчас никак не могу. Потому что Лилька уже добралась до моего ноутбука, и сейчас я рискую остаться безо всех своих файлов, созданных за несколько лет. Лилия прекрасно умеет за пару секунд уничтожить все без остатка, как она уже стерла все с моего «Айпада». Так что я уж лучше пойду. Или, скорее, побегу со всех ног. Пока не началось!

Примечания

1

Удержание, передержка (англ.). — Здесь и далее примеч. автора.

(обратно)

2

Медицинский термин, обозначающий прямую угрозу жизни пациента и необходимость реагировать незамедлительно.

(обратно)

3

Секс дома убивает рынок проституции, дай работу проституткам, им тоже нужно что-то есть! (англ.)

(обратно)

Оглавление

От автора

Часть 1 Остров разбитых надежд

  Глава 1 Кара небесная

  Глава 2 Ставлю на красное

  Глава 3 «Текильный брат»

  Глава 4 Ну и дура!

  Глава 5 Она любит выпить? Этим надо воспользоваться!

  Глава 6 Мальчики звонят первыми

  Глава 7 Мы в ответе за тех, кого приручили

Часть 2 Только бизнес

  Глава 1 Радиомолчание

  Глава 2 Дедукция от Ирины

  Глава 3 Кручусь, как могу

  Глава 4 Сказанному — верить

  Глава 5 О чем ты расскажешь внукам, когда станешь стар, superstar?

  Глава 6 Сегодня вечером

  Глава 7 Они убили Ленни!

Часть 3 Одиночество как награда

  Глава 1 Сплошное здоровье

  Глава 2 Дикость какая-то!

  Глава 3 Слово — не воробей

  Глава 4 Дома и стены давят

  Глава 5 К вопросу о халатности

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg