«Отмщение»

Отмщение (fb2) - Отмщение (пер. Александр Иванович Пересыпкин) 1443K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кэролайн Хаддад

Кэролайн Хаддад Отмщение

Эйбу, за все двадцать пять лет

Я вижу, вы не согласны со мной. Но я и не обязан доказывать вам свою правоту.

Сэмуэль Джонсон

Глава 1 Похороны с греческим хором

Похороны были частными, но небывалое стечение народа превращало церемонию в помпезное погребение. Тысячи поклонниц и поклонников осаждали железную решетку ворот, отделявшую их от гроба Томми Паттерсона, и каждый жаждал прорваться вперед, чтобы в последний раз взглянуть на своего кумира. Над кладбищем кружили вертолеты, битком набитые журналистами. Воздух над могилами дьявольским вихрем метался от лопастей. Казалось, в этих потоках в небо возносится душа Томми.

Публика удивляла своей разношерстностью — молодые и старые, бедные и богатые, представители респектабельного среднего класса. Что заставило всех этих людей прийти сюда? Томми покорил их своими книгами, видеокассетами, лекциями и семинарами, выступлениями в средствах массовой информации. Как никто другой, он умел давать людям ясные и обнадеживающие ответы на вечные проклятые вопросы человечества, тем самым избавляя их от скрытых комплексов и загнанных вглубь страхов. Газета «Нью-Йорк таймс» в отзыве на книгу Томми «Что такое привязанность и как ее достичь десятью легкими шагами» удостоила его титула «Король психологической прозы». Впрочем, многие не соглашались с этим. Газета не поняла сути успеха Томми. Выражаясь языком калифорнийских любителей виндсерфинга, Томми Паттерсон умело оседлал волну и взмыл на ее гребень. Томми знал, что нужно толпе, и умело потакал ее вкусам. Многие подсмеивались над его популярными опусами. Но жизнь такова, что каждый хочет урвать свою частичку комфорта и удовольствия и хочет этого всегда и всюду. Кому-то нравится пицца, кто-то балдеет от массажа, женщины стремятся испытать оргазм, мужчины любят заниматься сексом без презерватива. А некоторые находили удовольствие в чтении книг Томми Паттерсона.

И вот он отошел в мир иной, покинул своих почитателей, оставив их в безутешном горе. Чтобы смягчить страдания осиротевших читателей, издатели известили их о скором выходе в свет его новой, теперь уже посмертной книги «Оглянись на любовь» — воспоминания Томми о любви, переполнявшей его короткую, но насыщенную жизнь. Громадные объявления размером во всю страницу даны были в «Лос-Анджелес таймс» и во многих других газетах по всей стране. Это вселяло надежду. Голос, умиротворявший бесчисленные сердца, будет звучать вечно.

Горестные взгляды толпы из-за ворот кладбища были устремлены на могилу, уже вырытую и готовую принять гроб с прахом Томми Паттерсона. Согласно его завещанию, заупокойная служба проводилась лишь у могилы — хотя Томми и был верующим, но не настолько религиозным, чтобы совершать церковный обряд погребения полностью. В соответствии с тем же завещанием, на похоронах, этом последнем прощании, присутствовали четыре жены Томми. Три из них — бывшие, которые уже несколько лет пребывали в уверенности, что окончательно распрощались с Томми вместе с получением свидетельства о разводе. Теперь все четыре женщины стояли у могилы в траурных черных одеждах. Каждая сдерживала в душе бурю чувств, напоминая себе, что бывают в жизни такие обстоятельства, когда приходится смиряться. Но мысли их различались столь же сильно, насколько эти четыре женщины были непохожи друг на друга.

Среди этих женщин, от которых Томми в разное время успешно добивался «привязанности», наибольшее внимание публики привлекала, конечно, Киттен Фэрлей — голливудская кинозвезда, блондинка с роскошными локонами цвета меда и золота и волнующей фигурой. Все помнили ее успех в нашумевшем недавно фильме. Киттен всегда выглядела на экране превосходно, чего и требовали от нее продюсеры. Но в последнем фильме ей наконец представился случай сыграть не просто красивую куклу, а изобразить глубокие чувства. Критики заметили и похвалили эту ее вдруг обнаружившуюся способность. Однако одной успешной роли было еще недостаточно — Киттен хорошо понимала, что ее карьера пока висит на волоске. Успех нужно закрепить. Поскольку все, кто только удосуживается читать сплетни в бульварных газетенках, знали все про ее брак с Томми, для имиджа Киттен как глубоко чувствующей женщины было необходимо, чтобы все присутствующие на кладбище видели, как бедной Киттен приходится тяжко, что она, несчастная, переживает. Ведь поклонники Томми — это те же самые люди, которые выкладывают деньги и за билеты в кино. Ни в коем случае нельзя отдалять от себя этих людей. В такой ситуации самым худшим для Киттен было бы промелькнуть в теленовостях и газетах в толпе многих присутствующих только в качестве актрисы, которую кинокамеры заметили лишь благодаря тому, что из памяти людей еще не успела выветриться ее роль в недавнем фильме. Эти соображения заставляли Киттен быть не слишком вежливой с Одель Хэмптон, первой женой Томми. В самом деле, искренне думала Киттен, при чем здесь эта домохозяйка Одель? Совсем другое дело — она, кинозвезда Киттен! Ее печаль достойна стать гвоздем репортажей. Какая замечательная будет реклама! Такой шанс упускать нельзя.

— Не путайся у меня под ногами, — злобно прошипела Киттен Фэрлей, с досадой вдруг обнаружив, что эта несносная Одель снова загородила ее от объективов фоторепортеров. Как же избавиться от этой домохозяйки, ломала голову Киттен, как дать фоторепортерам возможность запечатлеть себя в кадре одну, без всяких второстепенных личностей? Какой получился бы замечательный снимок! На первых страницах завтрашних газет — крупная фотография с подписью: «Кинозвезда Киттен оплакивает смерть мужа»! Замечательно.

— Дорогая, — голос Одель ворвался в сладкие грезы Киттен, — я все-таки была его первой женой. Ты не думаешь, что людям интересно посмотреть и на меня? В конце концов, ты уже достаточно показала себя, когда бросалась на его тело во время гражданской панихиды. — Одель с демонстративным достоинством грациозным движением поправила на руке белую перчатку из тончайшей кожи.

— Как вам не стыдно! Одумайтесь! — укоризненно прошептала им Грэйс Мэндлин. — Может быть, у кого-то здесь спрятан микрофон. Не забывайте, нас могут подслушивать. — Грэйс, вторая жена Томми, вначале не хотела ехать на его похороны. Но газеты, черт бы их взял, кое-что сообщили из завещания погибшего. А у Грэйс Мэндлин так же, как и у Киттен, тоже были свои почитатели, которых никак нельзя было оскорблять и отвращать от себя. Грэйс была писательницей. А читателям любовных романов свойственно смотреть на жизнь сквозь розовые очки. Поэтому Грэйс не хотела приоткрывать перед ними завесу, скрывающую ее настоящее отношение к Томми Паттерсону. Тем более в такое время, когда цены на книги в бумажных обложках подскочили. Сейчас Грэйс хотела лишь одного — чтобы эти проклятые похороны как можно скорее кончились.

— Что же это делается? Неужто Томми действительно мертв? — удивленно спросила Труди Шурфут.

— Нет, курья твоя башка, его хоронят живым, потому что он уже всех достал на этом свете, — колко ответила Грэйс.

— О, как это ужасно, — искренне огорчилась Труди.

Одель обернулась и бросила на Грэйс взгляд, полный упрека. Конечно, подумала Грэйс, ей легко быть великодушной и благородной по отношению к дурехе Труди. Ведь Одель прилетела сюда из своего Чикаго без всяких трудностей и пересадок. А какие муки пришлось вытерпеть Грэйс! Вначале она из Ньюарка летела в мегаполис Даллас-Форт Уэрт, оттуда еле добралась в захолустный городишко Таос в штате Нью-Мексико, где забрала Труди, потом из этой дыры вместе с Труди ехала в Альбукерке, откуда, наконец, самолетом они долетели до калифорнийского побережья. Ну почему эти испытания выпали на долю Грэйс? Одель так просила ее, почти умоляла, мол, для Грэйс заехать за Труди будет совсем не трудно. И Грэйс на свою голову согласилась, проявила доброту. Но сколько же всего пришлось натерпеться! В каждом аэропорту были задержки, в Таосе растяпы Труди не оказалось в условленном месте. Нет, это нечестно, думала Грэйс, что на мою долю почему-то всегда выпадает самая тягостная работа Все, хватит, решила она, теперь очередь Одель возиться с бестолковой Труди.

— Труди, не слушай Грэйс, — начала терпеливо успокаивать Одель. — Томми не хоронят живьем, он умер. В самом деле, я проверяла. Я подносила к его рту зеркальце, и к ноздрям тоже. Зеркальце не запотело. Я проверяла это на всякий случай, ведь Томми всегда был таким шутником.

— Зеркальце? — озадаченно спросила Труди.

— Труди, это литературная аллюзия, — снова не удержалась от колкости Грэйс — Когда ты научишься читать, мы объясним тебе, что это такое.

— Спасибо, Грэйс. У меня и в самом деле куцый словарный запас.

От дальнейшего выяснения отношений дам отвлекла вдруг разразившаяся рыданиями Киттен Фэрлей — она приступила к исполнению очередного скорбного плача. Все видеокамеры разом нацелились на очаровательную блондинку, изливающую такое неподдельное горе. Бедняжка, как же она страдает! Это обязательно надо запечатлеть на пленку, не столько для истории, сколько для многочисленных поклонников Томми Паттерсона Видеокассету с записью его похорон будут брать нарасхват. Одель ласково, с состраданием обвила плечи Киттен рукой. Почувствовав, как тело голливудской дивы раздраженно (опять посторонний лезет в замечательный кадр) напряглось под ее рукой, Одель прижалась к Киттен еще теснее и начала шептать ей на ухо «теплые слова утешения».

— Как ты думаешь, — заворковала Одель, — неужто фанаты Томми поверят этим сплетням в утренней газете, будто ты вначале чуть ли не ограбила Томми, выпотрошила из него кучу денег, а потом, сделав свое дело, собралась разводиться с ним?

У Киттен едва не подкосились ноги, но Одель крепко сжимала ее в «сестринских» объятиях. Тем временем священник завершал свою поминальную речь заповедью Христа, известной под названием Золотого Правила: «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними».

— Верно, — тихо сказала Грэйс, — вздрючь их прежде, чем они вздрючат тебя.

— Он и дрючил почти что всех, — обернулась к ней на мгновение Одель. Она произнесла это не шевеля губами из опасения, что кто-нибудь в толпе за воротами умеет читать по губам.

— Томми, мы мало знали тебя, — закончил священник.

— Как ему повезло! — снова негромко прокомментировала Грэйс.

Чин погребения перешел к следующему этапу. Одель жестом поманила за собой Грэйс, та повела за руку Труди. Все четверо — Киттен, Одель, Грэйс и Труди — встали у края узкой ямы глубиною два метра. Начался спуск гроба Томми Паттерсона, спуск в пустоту столь же неглубокую, как и все его псевдофилософские нагромождения слов. В какой-то момент гроб накренился и чуть не упал боком, но опытные могильщики быстро выровняли его и плавно опустили на дно могилы.

Священник кивком указал на Киттен. Она изящно взяла горсть земли, вытянула вперед руку и начала медленно разжимать пальцы. На гроб посыпались струйки земли. Исполнив обряд, Киттен не опустила руку, а прижала ее к груди, выставив на обозрение выпачканную землей красивую кисть на уровне сердца. Одель не пожелала ни снимать свои белые лайковые перчатки, ни пачкать их, поэтому спихнула в могилу немного земли носком черной туфли с высокой шпилькой. Грэйс нашла в земле камень и швырнула его в бронзовую табличку с надписью на крышке гроба, мстительно надеясь оставить вмятину на имени ненавистного бывшего мужа. Труди с блаженной улыбкой вынула из своей прически цветок и бросила его в могилу После этого четыре женщины, по-прежнему держась вместе, медленно зашагали к воротам. Настала очередь и остальных отдать Томми Паттерсону последнюю дань уважения — они тоже получили возможность забросать его землей.

За воротами жен Томми Паттерсона окружила гомонящая толпа. Слышались возгласы: «Он значил для меня все…», «Однажды мне посчастливилось прикоснуться к нему», «Он вылечил мою холодность», «Я не понимала, что такое любовь, пока не сделала пятый шаг».

Грэйс Мэндлин попыталась припомнить, что это за «пятый шаг». Речь шла, очевидно, о книге Томми «Что такое привязанность и как ее достичь десятью легкими шагами». Насколько смогла вспомнить Грэйс, глава о «Шаге Пять» называлась приблизительно так: «Научись испытывать вагинальный оргазм». Так это или нет, во всяком случае, раздраженно думала Грэйс, такие советы вполне в духе Томми. И вообще, этот тип считал, что в этом деле чем быстрее, тем лучше. Шум толпы мешал сосредоточиться, «Шаги» путались в голове. Где же полиция, с яростью думала Грэйс. Почему никто не ограждает нас от толпы?

Впереди сквозь плотную стену людей Грэйс заметила лимузин с открытой дверью и почувствовала, как некто невидимый потянул ее вперед за руку, а сзади кто-то уцепился за ее шелковую блузку. Грэйс обернулась — это была Труди. Отцепив ее, Грэйс поволокла за собой Труди за руку. Так мало-помалу они продвигались сквозь толпу. Поклонницы и поклонники Томми обступали четырех женщин со всех сторон, не давали проходу, внимательно рассматривали их — тех, кто был рядом с Томми, тех, кого он любил.

Наконец Грэйс добралась до машины, забралась внутрь, втянула за собой Труди. Дверь захлопнулась. Четыре женщины теперь были изолированы от толпы в роскошном звуконепроницаемом лимузине. Куда подевались слезы горечи, или хотя бы просто слезы утраты?

Двигатель заурчал, лимузин медленно и осторожно начал пробираться сквозь толпу. Сиденья, как в карете, были расположены напротив друг друга. Скоро толпа осталась позади, водитель прибавил скорость. Женщины облегченно вздохнули.

— Извините, — сказала Киттен, — но я, кажется, села не по ходу движения. Мне всегда становится дурно, когда я смотрю против хода. Помнится, когда я впервые приехала на кинофестиваль в Канны…

— О Господи! — резко перебила ее Грэйс. Грэйс Мэндлин никогда не отличалась терпеливостью, а сегодня уж и подавно. Тем более Грэйс не переваривала Киттен Фэрлей, которая была для них абсолютно чужим человеком. Грэйс, Одель и Труди, как экс-жены Томми, были знакомы между собой уже несколько лет, а с Киттен все они встретились сегодня впервые. Разве могли эти три женщины хорошо отнестись к той, у которой нельзя обнаружить видимых недостатков? Если, конечно, не считать одной этой маленькой слабости — будто Киттен не может сидеть против хода.

— Знаешь. Киттен, садись на мое место, — сочувственно предложила ей Труди, добрая душа даже с чужими людьми. Но сейчас закавыка состояла в том, что добрячка Труди сидела рядом с Киттен, и тоже лицом против хода машины.

— Меня начинает тошнить, сейчас вырвет, — пообещала Киттен.

— Возьми. — Грэйс Мэндлин сняла шляпку и протянула ее Киттен. — Она от К. Марта. Я купила ее специально для похорон и больше не собираюсь носить.

— Правильно, Грэйс, — прокомментировала Одель, — эта шляпка тебе совсем не идет.

— Уже начинается, — застонала Киттен и наклонилась над пресловутой шляпкой.

Грэйс и Одель немедленно отодвинули коленки подальше от Киттен и повыше задрали юбки, чтобы они не забрызгались рвотой. Но увы! Великая актриса Киттен не смогла вызвать у себя рвоту. Что ни говорите, а выжимать из глаз слезы гораздо легче, чем по заказу освобождать желудок.

— Мне очень плохо, вот-вот вырвет, — упорно жаловалась бедняжка Киттен.

— Хорошо, — сказала, глядя в окно, Одель. — Как хорошо смотреть вперед, по ходу, когда едешь домой.

— Это не твой дом, — огрызнулась Киттен, — а мой. Мой и Томми.

— Киттен, это просто образное выражение, — высокомерно объяснила ей Грэйс. — Кроме того, все мы знаем, что дом находится там, где человек оставил свое сердце. По крайней мере тот человек, у которого есть сердце.

— Как же об этом любил говорить Томми? — начала вспоминать Киттен, зверски терзая в руках шляпку Грэйс.

— «Прислушивайся к тому, что у тебя между ног», — весело подсказала Труди.

— Ах, Томми, Томми, — добавила Одель, — большой мастер слова! Художественного слова!

Лимузин бесшумно мчал их на север по извилистой горной дороге. Потом водитель свернул направо на частную дорогу, круто взбирающуюся вверх к дому, не очень большому, но великолепной архитектуры. Этот дом Томми называл по-испански «Ми асиенда». Но подъехать к самому крыльцу дома не удалось — путь преграждали полицейские машины.

— О! Боже мой! — воскликнула Киттен и отбросила истерзанную, но так и не использованную шляпку. — Неужели снова кого-то убили?!

Но все оказалось прозаичнее. Просто детектив Сэм Моррис, занимающийся расследованием преждевременной кончины Томми, приехал, чтобы задать Киттен еще несколько вопросов. Киттен Фэрлей театрально повернулась к женской аудитории и с иронией произнесла:

— Он думает, что Томми убила я!

— Знать Томми Паттерсона, — сказала Грэйс, в упор рассматривая ослепительную блондинку, жемчужину Калифорнии, — это значит хотеть убить его.

Глава 2 Утешение в Гилеаде

Тамара Литевски, адвокат Томми Паттерсона, сидела в своем офисе за чашечкой кофе и просматривала утренние газеты. Снова заголовки кричали о Томми Паттерсоне. На этот раз описывались его похороны, обильно иллюстрированные выразительными фотографиями Киттен Фэрлей, убивающейся от горя. Рассматривая эти снимки, Тамара удивленно поднимала брови, хотя человеку ее профессии ничему не следовало удивляться — об этом она часто слышала, когда была еще студенткой.

Впрочем, что тут удивительного, размышляла Тамара, ведь убийство Томми потрясло всех и даже, вероятно, Киттен. Тамара до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, что Томми больше нет, — еще совсем недавно, всего за два дня до своей смерти, Томми сидел здесь, в этом кабинете, и писал свое новое завещание. Почему Томми вдруг решил составить новое завещание? Знал о грозящей ему опасности? Или он просто мучился дурным предчувствием?

— Зачем тебе это, Томми? — спросила она его тогда, поправляя в завещании очередную фразу. — Ты хочешь расплатиться за свои грехи?

— Грехи? — переспросил Томми и рассмеялся — Мне не за что и не у кого просить прощения. Ты же знаешь, Тамара, что я из себя представляю. Я такой, какой есть. Каким я был, таким и остаюсь, это всегда было моей философией. Быть Самим Собой. Разве не к этому я призывал людей во всех своих книгах?

— Но это новое завещание…

— Это защита. Или, если угодно, это можно назвать развязкой, заключительной главой, эпилогом. — Тут Томми немного печально задумался. — Знаешь, я недавно имел неприятную стычку с одной из своих бывших жен, мы крепко с ней поругались. После этого я понял, как сильно мои бывшие жены могут навредить мне после моей смерти, если только захотят. Мое новое завещание заткнет им рты. Они навсегда окажутся опутанными невидимой сетью, искусно сплетенной для них умелым мастером. — Он заулыбался, довольный блеском своего остроумия. Для Томми Паттерсона лучшим ценителем его собственного ораторского и писательского искусства был он сам. Не потому ли он не пропускал ни одного зеркала?

— Но ты отдаешь им все, что у тебя есть, — упорствовала Тамара.

— А зачем все это мне будет нужно после смерти, — засмеялся Томми.

Смерть. Как далека казалась она в те минуты, когда они вместе шутили, обсуждали, как лучше сплести защитную паутину против его четырех жен. А всего через два дня после этого Томми встретил свою смерть на крутом обрыве утеса недалеко от дома.

По одной из версий убийство совершил ночной вор-взломщик. Это предположение возникло потому, что входная стеклянная дверь дома была разбита, причем осколки упали внутрь. Возможно, Томми вернулся как раз в то время, когда вор еще находился в доме. Но эта версия не давала ответов на многие вопросы. Например, почему из дома ничего не пропало? Если Томми наткнулся на вора внутри дома, тогда почему убийство произошло вне дома? Полиция была склонна объяснить это тем, что Томми выбежал из дома во двор и бежал, не разбирая дороги, до самого утеса. Во время падения с крутого обрыва тело его было так искалечено об острые скалистые выступы, что невозможно было с уверенностью сказать, получил ли Томми какие-нибудь увечья до падения.

Тамара Литевски вздохнула. Трудности есть у полиции — все ждут, когда же найдут убийцу Томми Паттерсона. Трудности есть и у Тамары — ей предстоит иметь дело с четырьмя женами Томми Паттерсона.

Кроме жен, в свое завещание Томми включил множество других лиц, которым тоже полагалась та или иная часть оставленного им богатства. Но Тамара не собиралась тратить деньги из его состояния на авиабилеты для этих людей, чтобы все они слетелись сюда к ней в офис лишь для прочтения завещания. Вполне достаточно было пригласить сюда четырех женщин, которые, как утверждалось в новом завещании Томми, значили для него очень многое. И с этой четверкой мороки не оберешься. И в самом деле, какой смысл приглашать сюда пару, которая потеряла сына, заболевшего раком, потому что не имела денег на его лечение, но потом укрепилась духом от прочтения жизнеутверждающей книги Томми? Какой смысл приглашать сюда официантку, с которой Томми познакомился в Канзас-Сити и которая теперь учится игре на фортепиано и изучает классическую музыку? Или директора больницы в резервации индейцев, бессребреника, посвятившего себя служению обездоленным? Сегодня же утром курьер доставит список всех этих второстепенных наследников журналисту, пишущему о Томми, и тот предаст его гласности. Таким образом немалая часть денег Томми будет сэкономлена.

За всеми женами Томми Паттерсона Тамара послала лимузины. Она видела этих женщин на кладбище, там они держались вместе и делали вид, что хорошо ладят между собой. Но что еще им оставалось изображать под мощными прицелами журналистских камер? На самом же деле, насколько Тамаре было известно, эти женщины были злейшими врагами друг другу. Поэтому она послала четыре лимузина, чтобы женщины приехали к ней по отдельности, невредимые и невзвинченные.

Оглашение завещания было назначено на десять часов. А в одиннадцать Тамара должна встретиться с детективом Моррисом, чтобы рассказать ему подробности о завещании Томми. Очевидно, Моррис первым делом поинтересуется у нее — когда он составил свое завещание? А когда узнает, что это произошло всего за два дня до его гибели, спросит, конечно, кто еще, кроме Тамары, мог узнать о содержании завещания. Судя по всему, Моррис подозревает Киттен Фэрлей. Можно представить, какое он сделает себе имя, арестовав восходящую звезду экрана. Но почему газеты упорно продолжают придерживаться версии, будто Томми пострадал от рук вора? Может быть, детектив Моррис знает нечто такое, что пока неведомо бесстрашным газетчикам Лос-Анджелеса?

Все-таки интересно, почему Моррис подозревает Киттен? Зачем ей было убивать Томми? Во-первых, вряд ли она знала о его новом завещании. Во-вторых, они с Томми подписали брачный контракт, по которому каждый распоряжался только своими деньгами. Кроме того, у Киттен есть железное алиби — в момент убийства она находилась в постели с другим человеком. Но почему только с одним, с сарказмом подумала Тамара. «Тройник» в этом случае был бы надежнее — чем больше свидетелей, тем крепче алиби.

Мелодично зачирикал сигнал внутренней связи. Тамара нажала кнопку, и голос из динамика сообщил, что женщины уже прибыли и ждут ее в конференц-зале номер два. Взяв папку с бумагами Томми Паттерсона, Тамара отправилась на встречу.

* * *

Четыре жены Томми Паттерсона тихо сидели в конференц-зале в ожидании своей участи. Все четверо пребывали в состоянии похмелья, но мучились от этого только трое, ибо для Труди Шурфут состояние абстинентного синдрома, а проще говоря, ломки, за долгие годы наркомании стало уже привычным. Вчера, когда полиция после двух часов утомительных допросов наконец отпустила их, весь вечер женщины посвятили «расслаблению» — «приняли» чуть больше, чем следует, а потом последовали весьма задушевные разговоры-исповеди.

Обильные возлияния способствовали необычайно быстрому достижению консенсуса — женщины согласились, что в благоухающие сады их непорочных жизней грубо вторгся сорняк — Томми Паттерсон. Но вот кто-то внес пестициды, и ненавистный сорняк завял. Правда, для восстановления прежней прелести садам потребуется время, но ничего, светлое будущее не за горами. В этом своих новых подруг смело заверила Одель, которой довелось дольше всех промучиться в лапах бывшего мужа.

— Хотя такая душевная боль никогда не забывается, — добавила она.

— Боль и погребальный звон колоколов по утраченным чувствам, — развивала мысль писательница Грэйс. — Но самое противное то, что ему всегда удавалось удирать от нас без потерь.

— До той самой ночи, когда его настигло возмездие в лице убийцы! — драматически произнесла актриса Киттен.

— А может быть, Томми покончил жизнь самоубийством? — высказала догадку «остроумная» Труди.

— Томми?! — в один голос вскричали остальные жены.

Так между четырьмя женщинами установилась душевная близость. Их объединило сознание, что всех их использовал и обманывал один и тот же мужчина — Томми Паттерсон. Было ли это предначертанием их несчастливой судьбы или просто следствием их непроходимой глупости? Итак, они сидели в конференц-зале и каждая размышляла о своей величайшей в жизни ошибке.

— Узнаю стиль Томми, он даже в адвокаты себе выбрал женщину, — нарушила тишину Одель. — Он верил женщинам. И считал нас легкой добычей.

— Мы такими и оказались, — напомнила Грэйс.

— С Томми бывало хорошо, — с отсутствующим взглядом вспомнила Труди.

— Он многое для меня сделал в эмоциональном плане, — согласилась Киттен. — Он воспитал во мне некоторые качества. Правда, ради этого мне пришлось пожертвовать своим самоуважением. Он раскрепостил меня, освободил от комплексов и чувства неуверенности в себе. Но когда я достигла этой свободы, то поняла, что именно эта моя неуверенность и была почти единственной причиной, которая заставила меня привязаться к этому человеку.

— Какая здесь обстановка, — восхитилась Труди, — вот если бы у меня было так же в квартире!

Что верно, то верно — в большой комнате, которая называлась «конференц-зал номер 2», убранство бы потрясающим. Помещение скорее напоминало гостиную старинного богатого дома — роскошные кресла и диваны обиты шикарной тканью с цветочным узором. Изысканные шторы гармонировали с обивкой. Изящные столики из клена и палисандрового дерева. А стол адвоката очень напоминал французскую антикварную мебель, и вполне возможно, что это действительно была не подделка. Впрочем, судить об этом с уверенностью женщины не могли — знатока-коллекционера среди них не было.

Когда в конференц-зал вошла адвокат Тамара Литевски, женщины без особого удивления сразу распознали в ней тип, очень похожий на тот, к которому принадлежали и они сами. Лет ей было никак не меньше сорока, хотя не всякий глаз смог бы разглядеть истинный возраст этой сильной и холеной женщины. Тамара, несомненно, производила впечатление уверенности и успеха. Но это ли самое главное для женщин, тем более в таком возрасте? Да, женщинам приходится преуспевать, приходится карабкаться к успеху, ведь в наше время совершенно невозможно, почти самоубийственно, пустить свою жизнь на самотек. Жизнь должна быть расписана по минутам, обязана укладываться в жесткие рамки. Внешняя привлекательность, выгодное положение в обществе, связи, молодость, доступная теперь благодаря современной медицинской науке, и хорошее образование — вот к чему вынуждена стремиться женщина. И женщина достигает этого. Контролю неподвластна только любовь. Сколь многие внешне преуспевающие женщины отчаянно мечутся в погоне за ускользающим нектаром любви! Вот она, любовь, кажется, найдена, но видение, мимоходом залетевшее в омут житейской суеты, вдруг в одночасье рассеивается. Несчастная повержена и разбита. Любовь не вяжется с образом деловой и преуспевающей женщины, потому что любить — это значит отдать себя во власть другому, верить ему всем сердцем. Не глупо ли это? Ведь такая доверчивость может оказаться ошибкой и даже может привести к непоправимым последствиям. Доверчивость порой соседствует с предательством.

Поэтому Тамара Литевски не верила никому. Она села за поддельный — или настоящий — французский антикварный стол и заученно улыбнулась посетительницам.

— Я не буду читать вам весь текст завещания Томми Паттерсона, — приступила она к делу, — но если вы пожелаете, то получите ксерокопии полного текста. Томми, как все мы знаем, был щедрым и великодушным, повторять это вам излишне. Поэтому, кроме своих родственников, Томми включил в завещание более пятидесяти людей, которых он когда-либо встречал на своем извилистом жизненном пути и которым он оставил ту или иную часть своего состояния. Большинство из этих людей наследует небольшие суммы. Я думаю, что такими скромными посмертными дарами Томми просто хотел напомнить своим добрым знакомым, что он не забыл о них. Теперь, что касается вас четверых…

Тамара оторвалась от бумаг и подняла глаза на женщин. Под ее взглядом они слегка заерзали. Нет, «заерзали» — это, пожалуй, уничижительное для них слово. Жены Томми Паттерсона всего лишь чуть поудобнее устроились в креслах.

— Для каждой из вас, — продолжила адвокат, — в своем завещании Томми оставил письмо. Согласно его ясно выраженной последней воле, эти письма должны быть зачитаны вам при обязательном условии, что во время чтения должны присутствовать все четверо. Благодарю вас за ваше любезное согласие с этим требованием.

Тамара аккуратно перелистала страницы до места, где начинались письма Томми к женам.

— «Для Одель Лэйси Паттерсон Хэмптон в качестве награды за счастливо прожитые наши с ней первые годы я оставляю сумму в 10 ООО долларов в ее личное распоряжение. Кроме этого, в знак признания ее заслуг в добром попечительстве над несчастными женщинами и детьми, настоящим я передаю авторские права на мою готовящуюся к выходу в свет книгу «Оглянись на любовь» приюту «Сестры бури», исполнительным директором которого является Одель. Я знаю, что Одель наилучшим образом распорядится этими деньгами и они послужат ее важнейшему делу».

Ошеломленная Одель не сразу смогла поверить в свалившуюся на нее удачу. Много лет ей приходилось выбиваться из сил, чтобы обеспечить свой приют хотя бы самым необходимым, приходилось буквально умолять благотворителей, чтобы получить для своих подопечных пропитание, одеяла и мыло. А теперь Одель сможет купить для несчастных сирот и женщин все, что им надо, нанять им адвокатов. Ведь книги Томми пользуются успехом, переиздаются без конца. Что же тогда говорить о его последней книге «Оглянись на любовь»? Разумеется, все почитатели Томми непременно раскупят ее, и тираж будет немалый.

— Когда эта книга выйдет в свет? — спросила Одель.

— Приблизительно через четыре месяца, — ответила Тамара. — С тех пор как Томми погиб, издательство всячески старается ускорить процесс подготовки ее к печати, чтобы…

— Побыстрее нажиться, — закончила фразу вместо нее Грэйс.

— Однако, — продолжала Тамара, — я должна предупредить вас, миссис Хэмптон, что решение о передаче авторских прав вашему приюту было принято Томми совсем недавно, поэтому потребуется некоторое время, чтобы оформить все необходимые бумаги.

— Я не могу долго ждать, — заволновалась Одель, мой приют очень нуждается. Мои женщины…

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы как можно скорее получили деньги, — профессионально улыбнулась Тамара. — Мы все понимаем, как трудна жизнь в приютах. — Тамара перевела взгляд на Грэйс и продолжила чтение завещания: — «Для Грэйс Луизы Мэндлин Паттерсон, в благодарность за совместно прожитые годы, наполненные творческими усилиями, я оставляю сумму в 10 000 долларов в ее личное распоряжение. Кроме этого, я объявляю Грэйс Луизу Мэндлин Паттерсон наследницей моих неопубликованных записей. Пусть она распоряжается ими по своему усмотрению. В качестве распорядителя моих неопубликованных трудов Грэйс Луиза Мэндлин Паттерсон имеет право на пятьдесят процентов всех доходов, которые могут быть получены от использования моих бумаг. Долгое время и с большим интересом я следил за литературной карьерой Грэйс и пребываю в уверенности, что мои записи попадут в хорошие руки».

Грэйс Мэндлин едва сдержалась, чтобы не показать своего раздражения. На кой черт ей сдалась вся эта писанина Томми? Этот плодовитый борзописец писал свои опусы непрерывно, всегда и всюду, даже на салфетках и спичечных коробках. Как это нечестно с его стороны! Боже мой, как это похоже на Томми! Именно таким она знала его в годы близости. Занявшись увековечиванием его записей — а мир и так уже сыт по горло его словоблудием, — ей придется забросить собственные книги. Надо же было ему такое придумать! Как это характерно для Томми — думать, что она снова ради него будет готова на самопожертвование. С одной стороны, получая пятьдесят процентов от публикации его записей, она обогатится. Но с другой стороны, у нее и так уже достаточно денег. Нужно ли ей еще больше? Чертов Томми Паттерсон!

Подождав немного и убедившись, что не дождется от Грэйс слов благодарности или выражения каких-либо иных чувств, Тамара Литевски перешла к письму для Труди Шурфут.

— «Для Труди Хэйди Хэлли Паттерсон, также известной как Труди Шурфут, в благодарность за обильные мистические воспоминания, я оставляю свой дом в Калифорнии, «Ми асиенду», со всем его содержимым. Кроме этого, хорошо зная деликатность Труди Шурфут, ее чувствительность, а самое главное — ее жалостливое, сострадательное сердце, я назначаю ее, наряду с Тамарой Литевски, исполнительным директором Фонда Исправления Человечества Томми Паттерсона. Этот Фонд, учрежденный Тамарой Литевски под моим непосредственным наблюдением, предназначен для тех, кто временно оказался на обочине жизни. Эти люди смогут получать из моего Фонда небольшие пособия, которые помогут им пройти сквозь темную полосу жизни. Часто говорят — за деньги счастья не купишь. Это, возможно, правда. Но деньги могут помочь избежать голода, уберечь сердце от ожесточения. Труди хорошо понимает это. В большом сердце Труди есть место для страждущих. Труди, ты всегда мечтала сделать сей мир лучше, и теперь у тебя появилась такая возможность. Мы оба с тобой верили, что помощь конкретным людям важнее помощи абстрактному человечеству. Теперь ты можешь воплощать эту философию в жизнь. Моя любовь и благословение всегда будут рядом с тобою».

— Вы, конечно, понимаете, миссис Шурфут, — от себя добавила Тамара, — что распоряжаться этим фондом мы с вами будем совместно. Томми боялся, что без посторонней помощи вы легко можете попасть под дурное влияние и будете обмануты нечестными людьми. Но вместе мы, я уверена, поведем дело так, как и хотел Томми.

— О, конечно, разумеется, — охотно согласилась Труди. — Я верю в это. Томми подарил мне тот роскошный дом на горе?

— Откуда будут поступать деньги в Фонд? — нетерпеливо осведомилась Одель. — Это, конечно, не мое дело, но…

— Я уверена, что Томми не возражал бы, чтобы вы узнали об этом, — любезно сказала Тамара. — После того как будут выплачены деньги многочисленным знакомым Томми и когда его родственники получат причитающиеся им доли его наследства, тогда деньги, поступающие от публикации всех его книг, за исключением книги «Оглянись на любовь», плюс пятьдесят процентов доходов, поступающих от использования неопубликованных записок Томми, которыми распоряжается миссис Мэндлин, пойдут в Фонд. Если умело сочетать инвестиции с расходами, то приток денег в Фонд не иссякнет практически никогда.

— Неужели мир никогда не устанет от Томми Паттерсона? — еле слышно плеснула своей желчью Грэйс.

Настала очередь Киттен Фэрлей. Теперь не в своей тарелке почувствовала себя уже Тамара.

— «Для Гретхен Марии Корелли Паттерсон, также известной под псевдонимом Киттен Фэрлей, я оставляю ровно столько, сколько она мне дала, то есть ничего».

Прочитав это зловеще короткое послание, Тамара подняла глаза на Киттен, ожидая фейерверка гнева. Но недаром Киттен слыла хорошей актрисой. Она сидела совершенно спокойно, как бы выжидая, когда суфлер подскажет ей, как надо действовать.

Но остальные три женщины были явно потрясены. Им он дал кое-что, пусть и после смерти, хотя при жизни выжал из них все соки. Но почему он ничего не дал Киттен?

— Не расстраивайся. — Одель участливо положила ладонь на руку Киттен. — Тебе и не надо ничего от Томми Паттерсона, у тебя же и так все есть.

— Тебе даже повезло! Ты полностью от него избавилась, — присовокупила Грэйс. Она все еще мучилась тягостными мыслями, как ей быть с бумагами, оставшимися от Томми.

Наконец Киттен очнулась и резко встала, так что груди ее колыхнулись под светло-голубым платьем.

— Как жестоко было с вашей стороны пригласить меня сюда, чтоб я выслушивала все это! — сказала она, обращаясь к Тамаре.

— Такова была его последняя воля.

— Томми мертв, а я жива и могу чувствовать. Он всегда думал только о себе, только о своих собственных чувствах. Из-за этого он ломал жизнь каждой из нас, разве не так? — Тут Киттен призвала себе на помощь воспоминания, которыми с ней доверчиво поделились бывшие жены во время вчерашней пьянки. — Он сделал Одель мученицей, Грэйс — писательницей макулатуры, Труди — наркоманкой, а меня — шлюхой. Можем ли мы после этого испытывать к нему благодарность?! Да, конечно, я буду играть роль вдовы, тяжело переживающей смерть мужа, потому что у Томми слишком много поклонников, от которых зависят мой успех и моя популярность. Я сумею сыграть роль несчастной, потрясенной тем, что он отверг меня в завещании. Сыграю так, как вам и не снилось! Но знайте, я рада, что Томми мертв. Я жалею только о том, что убила его не я.

Киттен резко повернулась и вышла из помещения с таким достоинством, что Одель позавидовала ее стойкости.

— Эти слова, — встала Грэйс, — достойный эпилог к завещанию Томми Паттерсона. — И Грэйс пошла к выходу.

— Киттен так опечалена, — заговорила с адвокатом Труди, — может быть, мне отдать ей этот дом? Она ведь живет там.

— Не принимайте опрометчивых решений, — предостерегла Тамара. — Томми приобрел этот дом до того, как женился на Киттен Фэрлей. Кроме того, вам надо иметь здесь дом, ведь мы будем с вами тесно сотрудничать в Фонде.

— Даже не знаю, — неуверенно сказала Труди. — Все это так неожиданно. Зачем он поставил меня во главе Фонда? Когда мы с Томми жили вместе, он давал мне деньги только на мелкие расходы, а крупные покупки всегда делал сам. Мне так грустно, даже плакать хочется. Я не знаю, что делать. Я никогда не знаю, что делать. Я часто не понимаю, что происходит вокруг.

Одель вздохнула. За многие годы знакомства с Труди она убедилась, насколько эти слова верны. Но теперь не до Труди, у Одель много своих забот. Она встала, подошла к столу, за которым сидела Тамара.

— Я бы хотела еще раз напомнить вам, как срочно мне нужны деньги. Буду очень признательна, если вы ускорите это дело.

— Разумеется, — охотно подтвердила Тамара. — Понимаю ваши чувства, я ведь тоже занимаюсь благотворительностью.

— Это не просто благотворительность, я всю свою жизнь посвятила помощи детям и женщинам.

— Но я связана завещанием и законами штата Калифорния, да еще нужно разобраться с родственниками Томми. Что, если кто-нибудь из них опротестует завещание?

— Разве закон позволяет изменить завещание Томми?

— Нет, но судопроизводство тянется медленно.

Одель поняла, что таким путем не сможет добиться от Тамары ничего, кроме расплывчатых обещаний, поэтому она добавила с оттенком легкой угрозы:

— Может быть, мне сказать моему адвокату, чтобы он позвонил вам?

— Я уверена, что все адвокаты понимают, насколько…

Но Одель и слушать не стала. Махнула рукой и повернулась к выходу. Ничего, у Одель есть несколько знакомых адвокатов из престижных чикагских фирм, а один из них вообще может свернуть горы. Теперь, когда она сидит на неистощимой золотой жиле, Одель никому не позволит одурачивать себя и свой приют «Сестры бури». Одель — человек дела, а не размазня, и скоро Тамара это поймет, к ее великому неудовольствию.

Труди между тем все еще сидела, задумчиво устремив неподвижный взор в пространство. Опять, подумала Одель, придется пасти эту заблудшую овцу.

— Пошли, Труди, я отведу тебя в гостиницу.

Держась за руки, Одель и Труди вышли из конференц-зала. Больше жены Томми Паттерсона не собирались все вместе. Позади остались общие слезы, смех, волнения, ожидание и убийство.

Глава 3 Любовь молодого человека

Когда Грэйс Мэндлин вернулась самолетом с побережья в аэропорт города Ньюарка, выглядела она совсем не так, как на портрете на последней странице обложки ее книги «В аду нет неистовства». Теперь волосы не развевались на ветру, глаза были подведены только самую малость, а взгляд не имел той влажной поволоки, которая появилась на книжном портрете из-за того, что фотограф уловил момент, когда вентилятор, развевавший Грэйс волосы, нанес ей на контактные линзы то ли пыль, то ли соринку. Сегодня она надела солидный твидовый костюм и шелковую блузку с высоким воротником. Дело в том, что на той фотографии, пока ее не отретушировали, на шее у Грэйс были видны уже появляющиеся морщины. С тех пор она не любила открывать шею. Тогда она поняла, почему у модниц большим успехом пользуются всевозможные шарфы и косынки.

Грэйс Мэндлин было всего тридцать восемь лет. Ну разве это справедливо, что она уже начинает стареть?! Или, может быть, надо просто-напросто уметь достойно относится к своему возрасту?

Гален Ричардс все-таки приехал встречать ее. Она ведь просила его не беспокоиться. Грэйс уже побывала во многих аэропортах, и поэтому знает, что может разобраться во всем сама, без посторонней помощи. А он все равно встречает ее. Ну ладно, это даже неплохо, ведь иногда так устаешь от своей независимости. Иногда хочется, чтобы к тебе относились как к слабой, беззащитной и нежной женщине, которой необходимо надежное плечо, на которое можно уверенно опереться. С тех пор как Томми бросил ее, у Грэйс было много мужчин. Но всякий раз, когда она полагала, что уже достигнута достаточно тесная близость, и признавалась мужчине в этом своем тайном и неудержимом желании быть опекаемой и поддерживаемой, ее всегда поднимали на смех: «Это ты-то слабая и зависимая?!» За этими словами подразумевалось: «Это ты, ломовая лошадь?»

А Гален над этим никогда не смеялся. Да и с чего бы ему, собственно говоря, смеяться? Ведь он, по всей видимости, даже не понимал, о чем речь! Ведь этот мальчик еще совсем ребенок — ему всего двадцать семь. У него еще вся жизнь впереди. И зачем она только связалась с этим младенцем?

— Привет, — сказал он, когда она наконец пробралась к нему сквозь толпу обнимающихся людей и слегка прильнула к его груди. Его рука неловко обняла Грэйс вместе с висящей через ее плечо дорожной сумкой: По пути к автостоянке он взял у нее сумки и спросил: — Трудно было?

— Достаточно.

В дороге они мало разговаривали, просто обменивались маленькими порциями информации: какая пришла почта, что записал автоответчик. Временами Грэйс ловила его восхищенный взгляд, размышляя: почему она не может просто принять его любовь, его поклонение?

То ли потому, что слишком много раз обжигалась, то ли потому, что никак не может поверить, что ее мечты могут стать явью? Эх, мечты, фантазии. Гален Ричардс словно сошел с обложки одной из ее книг. Он имел как раз такую внешность, какую, по представлению писательницы, и должен иметь герой любовного романа.

Гален молод (опять это навязчивое слово, раздражающее Грэйс), волосы у него своеобразного песочного оттенка — не блондин и не шатен. Но фотомоделью ему никогда не стать, потому что у него что-то не в порядке со ртом — постоянно искажен саркастической гримасой. Именно это выражение сарказма в первую очередь и привлекло внимание Грэйс к Галену. Она вначале подумала, что он смотрит на жизнь так же, как и она. Но Грэйс ошиблась — это выражение оказалось обманчивым, все в этом мире он принимал за чистую монету. Возможно, он и знал, что означает слово «сарказм», но никогда не употреблял его. Гален мог проявлять тупость, но никогда — сарказм.

В его карих глазах всегда сквозила тревога, как будто он ждал какой-то беды. Пока, насколько помнила Грэйс, никакой беды еще не случилось.

Ей нравилось его тело, и не только потому, что оно служило хорошим приложением к ее постели. Просто на него было приятно посмотреть. Гален не был толстым. Большинство мужчин ее возраста, кое-как доковыляв до тридцати восьми лет, начинали раздаваться в талии. И хотя наличие живота ей не казалось отталкивающим, — в этом Грэйс даже находила некоторую прелесть, — ей нравилась упругость тела Галена, нравилось ощущать его ребра. Но ее злило, что над поддержанием своей формы он совсем не работал — она просто держалась сама собой.

На автостоянке Грэйс обнаружила, что Гален приехал на своем разбитом микроавтобусе. Он ведь знал, что ему разрешено пользоваться ее машиной, так нет же, притащился на своей развалюхе, нещадно воняющей красками. И теперь придется сидеть, высунув нос в окно, чтобы голова не болела от противного запаха. Грэйс порой даже думала, что Гален уже не чувствует этого запаха, настолько он притерпелся к нему. Кстати, у Галена Ричардса была еще одна отличительная особенность — он все еще не мог смириться со своей судьбой. А Грэйс со своею смирилась. Он не хотел быть коммерческим художником, простым художником-оформителем. А она уже поняла, что больше, чем на коммерческую литературу, на ширпотреб, она не способна.

Она познакомилась с Галеном в городке Найаке, штат Нью-Йорк, в тот прекрасный солнечный день, когда по Гудзону плавали парусные лодки, а сам городок был наводнен туристами, приехавшими поглазеть на произведения художников. Помнится, тогда Грэйс сразу обратила внимание на рот Галена, а не на его картины. Картины были неинтересными, какая-то абстракция — то ли пузыри внутри кубов, то ли кубы внутри пузырей. Во время первой встречи Гален долго объяснял ей свою концепцию — что-то о формах и свободных формах, о сжатии и расширении. Но для Грэйс все это так и осталось лишь пузырями да кубами. Помнится еще, женщина приблизительно такого же возраста, как и Грэйс, спросила у Галена, нет ли у него такой же картины, но только побольше и выполненной в коричневых и золотистых тонах. Грэйс, увидев выражение глаз Галена, улыбнулась — как же забавно это выглядело! Уже тогда можно бы было понять, что Гален — идиот, или идеалист, если употребить эвфемизм. Ему следовало бы всучить той женщине свою визитную карточку со словами, что заказ принят. Но Гален не догадался сделать даже этого. Он просто сказал вежливо: «Нет, извините, сегодня у меня нет ничего в коричневых и золотистых тонах».

Когда женщина ушла, Грэйс подошла к Галену и сказала:

— Зря ты так ей ответил. Ведь она могла заплатить неплохие деньги за то, что ей надо.

— Она хочет купить картину, которая подошла бы к ее ковру, — ответил Гален. — А вы что хотите?

Грэйс признавала свое невежество в изобразительном искусстве. И в художниках тоже. Да, ведь даже после того случая она продолжала приходить на берег смотреть на картины Галена. Он быстро ее приметил и однажды поинтересовался: не желает ли она подойти сюда через несколько часов, чтобы послушать его лекции по искусству во время совместного ужина? Она засмеялась — так завязывающееся знакомство слишком уж походило на те, которые она выдумывала в своих книжках. Может быть, стоит воспользоваться этим реальным примером для будущих книг? Для большей правдоподобности предполагаемого описания Грэйс решила принять предложение Галена, хотя и была совершенно уверена, что сможет все хорошо описать и без этого опыта. И так ведь известно, как будут развиваться события. Он пригласит ее в какой-нибудь ресторанчик с видом на Гудзон, может быть, из окна даже будет виден Таппан-Бридж. А куда еще податься в Найаке? В этом ресторанчике они закажут бутылку холодного белого вина. Он будет объяснять ей порывы своей горячей души. Потом, возможно, она позволит ему отдохнуть у нее на груди. Позволит, если только он окажется интересным рассказчиком, — ведь Грэйс была большой любительницей смачных историй.

Когда Грэйс вернулась на это место через несколько часов, он уже складывал свои художества в отвратительный микроавтобус.

— У меня есть свой автомобиль, — сказала она.

— Я довезу тебя до него, — ответил он.

Вот тогда-то она и попала впервые в эту мерзость на колесах, насквозь пропитанную «ароматами» красок, от которых у Грэйс разболелась голова.

Вместо ожидаемого ресторана он отвез ее в забегаловку «Бутербродный король», расположенную около автомагистрали вдали от реки. Отведать здесь можно было лишь гамбургеров.

— Мне нравится это кафе, потому что тут рядом есть ларек, где продаются пирожные с кремом, — объяснил ей Гален.

Пирожные? Гамбургеры? О, этот мальчик так молод! Его устраивает второсортная кафешка, а Грэйс предпочла бы стакан холодного и прозрачного белого вина, горячий суп, теплый хлеб, белую скатерть. Разве это можно назвать роскошью? Нет, это просто цивилизованность.

— Я коммерческий художник, — признался Гален сквозь бутерброд во рту, — и работаю в Нью-Йорке пять дней в неделю, а в субботу и воскресенье выезжаю продавать свои картины в какой-нибудь утолок штата.

— Хорошо покупают? — поинтересовалась Грэйс.

Он пожал плечами.

— Я рисую всю зиму. А летом пытаюсь освободить свою мастерскую от картин, чтобы можно было работать следующей зимой. Прошлой зимой я пытался выразить на полотнах понятия свободы и ограничения. В моих произведениях отразилась перемена места работы. Я перешел из косметической фирмы в рекламное агентство.

Грейс спросила, не в Нью-Йорке ли он живет. Оказалось, нет.

— А я думала, что именно там живут молодые художники.

— Я не понимаю их языка, — честно сознался он. — У меня с этим непреодолимые трудности. Я нечто вроде водораздела между искусством и жизнью. Кроме того, я люблю свежий воздух и более просторную жизнь.

— Значит, ты живешь в Найаке?

— В Нью-Сити.

— И я тоже! — удивленно воскликнула Грэйс.

— В самом деле? — заулыбался Гален. — Тогда, значит, у тебя те же трудности, что и у меня. Люди спрашивают: где ты живешь? Ты отвечаешь: в Нью-Сити. А, говорят они, в Нью-Йорк-Сити?! Нет, говоришь ты, в Нью-Сити. А они обратно…

Ей, конечно, следовало бы подправить его не вполне грамотную речь, но Грэйс слишком была увлечена его саркастическим ртом и тревожно бегающими карими глазками.

В ту же ночь она улеглась с ним в постель. Поскольку он был по сути еще ребенком, ей казалось, что и в постели он будет нуждаться в ее опыте. Но Грэйс ошиблась. Он не только знал технику секса, но даже оказался способным к изобретательству. Свою профессию художника, слава Богу, он оставлял За пределами спальни и не пытался ее рисовать. Грэйс не любила картин с изображениями постельных сцен — всего этого ей было вполне достаточно в жизни.

Это первое лето с Галеном было счастливейшим в ее жизни. Когда он наконец однажды поинтересовался, кем же она работает (как это типично для самцов — думать в первую очередь о себе и только потом о других), Грэйс сказала, что работает машинисткой — именно так чаще всего называли ее критики. Таким коротким ответом любопытство Галена оказалось удовлетворено полностью.

Тем летом в августе в свет вышла очередная ее книга. Хотя вышла она и в начале августа, но все равно сезон отпусков на побережье уже подходил к концу Грэйс бесилась — опять будут плохие показатели продажи. Как же, черт возьми, называлась та книга? Ага, кажется, «Любовная пора Красотки Банкрофт», о женщине, которая тоже счастливо провела лето, но на берегу штата Мэн. Одной из лучших в книге была сцена, где Красотка и Ланс находят утешение на берегу острова Маунт-Дезерт, сливаясь в океанских волнах в совместном оргазме. Макулатура? Нет!

Однажды Гален совершенно случайно все-таки узнал об истинной профессии Грэйс. Случилось это в воскресенье, когда среди толпы зевак, рассматривавших его картины, Гален заметил под мышкой у одного книжку с портретом Грэйс. Он ее узнал сразу. Грэйс была польщена — ведь она сама себя не всегда узнавала на обложках. В тот вечер они поругались.

— Я всю жизнь занимаюсь искусством, — сердился он, — и ты тоже, оказывается, занимаешься настоящим искусством, но даже не намекнула на это!

Грэйс умилилась. Оказывается, она тоже занимается настоящим искусством! Забавно.

— Ну какая тебе разница? — улыбнулась она, подсмеиваясь над его сердитыми обвинениями.

— Какая разница?! Я думал, у нас нет тайн друг от друга!

И тут она не сдержалась, рассмеялась в полную силу. Дико смеялась ему вслед, пока он бежал сломя голову из ее дома в свою квартирку в набитом людьми многоэтажном доме.

А потом ей стало не хватать его. Но она не пошла мириться. Август быстро перешел в сентябрь. Летние романы подобны летним цветам — осенью увядают Грэйс снова вернулась к суровой действительности. Снова надо было зарабатывать на жизнь и искать очередную любовь.

В унылом потоке дней без Галена она поняла, что вся эта затея с ним была дурью. В самом деле — молодой художник и стареющая женщина, побаловались и хватит. Дурацкие фантазии себя исчерпали. Реальность всегда больно бьет, когда падают осенние листья.

Но в один из воскресных дней, когда она подстригала у своего дома траву, Гален вернулся. Конечно, у Грэйс была служанка, которая убирала дом внутри, за исключением рабочего кабинета. Ведь Грэйс терпеть не могла пылесосить и чистить ванну. Но работать на своем приусадебном участке она любила. Кроме травы и деревьев там были и овощные грядки. И вдруг во двор вошел Гален, изумив Грэйс своим неожиданным появлением. Она выключила машинку для стрижки газона и молча уставилась на него.

— Я прочел несколько твоих книг, — сказал он, приблизившись.

— Неужели?

— Непохоже, что они написаны тобой. Теперь я понимаю, почему ты скрывала от меня свое истинное занятие. Это примерно то же самое, как я и моя работа в рекламном агентстве. Ты намного лучше и утонченнее, чем твои книги. Ты более деликатная, более чувствительная, что ли. Более хрупкая. — Он пожал плечами, не находя подходящих слов.

Чувствительная? Хрупкая? Какие волшебные слова! Как они далеки от опостылевшей, холодной, проклятой независимости.

— Входи, пожалуйста, могу предложить тебе лимонада, — сразу растаяла Грэйс.

Да, в этот момент она подумала именно о том, что принесет ему лимонад в постель. Гален не возражал. Боже мой, как же они терзали друг друга! От нетерпения они начали срывать с себя одежду сразу же, разбросав ее на всем пути к спальне — от входной двери, по лестнице и так до самой кровати. Когда они наконец добрались до ее неубранной постели, он уже был возбужден. Она так истосковалась по нему, так отчаянно истосковалась, что не было сил его дожидаться, чтобы слиться в совместном экстазе, и она достигла оргазма одна, испустив душераздирающий вопль от сладости вдруг утоленной жажды.

После Дня труда Гален переехал к ней. Грэйс понимала, что это было глупостью. Она уже готова была описывать в своей книге неизбежный разрыв, жестокую боль, предсмертные муки любви, безудержные рыдания, неистовую злость при открытии, что он бросил ее ради молодой женщины, которая, конечно же, моложе не только ее, но и его самого.

Но с тех пор прошло вот уже два года, а Гален проводит ночи в ее постели, по-прежнему живет в ее доме, только не рисует здесь. В первый год их совместной жизни Грэйс подарила ему к Рождеству студию она построена на заднем дворе, в этом здании стеклянная крыша и есть все остальное, что должно быть в настоящей мастерской художника. Нет, Грэйс не щедрая, просто она не может выносить запаха красок.

Если не принимать во внимание этот пустяк, мерзопакостный запах краски, во всем остальном они вполне совместимы. Они одновременно друзья и любовники. Хотя позже Гален начал настаивать на более серьезных отношениях. Он почему-то хотел жениться на ней. Как это мило с его стороны, и как нереально! Как она будет смотреть людям в глаза, выйдя замуж за человека, который младше ее на целых одиннадцать лет? Открыто устроить такую свадьбу нельзя — на Грэйс будут смотреть как на дуру. Ей было бы наплевать, что напишут о ней в журналах, но надо ведь думать о своих читателях. Галена они будут считать ее жеребцом. Она, конечно, любит его и уверяет его в этом снова и снова. Но брак? Это невозможно.

Гален хочет детей. На это она всегда возражала, напоминая, что однажды он бросит ее, когда найдет себе женщину помоложе. А что тогда будет с детьми? «Я никогда не оставлю тебя», — обещал он ей в таких случаях. Но Грэйс «не первый раз замужем», знает цену мужским обещаниям.

— В чем дело?! — не выдержал он однажды. — Ты разве не хочешь иметь детей?

Ей уже тридцать восемь, и она, конечно, хочет иметь детей. Очень хочет! И так отчаянно хочет, что готова часами простаивать в детском отделе универмага, любуясь, как мамаши щебечут со своими милыми отпрысками. Господи! Такое впечатляющее зрелище могло бы однажды заставить Грэйс решиться родить ребенка даже в ее непростой ситуации. Но это невозможно. Она думала об этом много лет назад, когда… Но с тех пор Грэйс запретила себе даже думать об этом.

Глава 4 Ультиматум

Гален подсмеивался над ней:

— Хватит принюхиваться и высовываться в окно! Этот запах не так уж и плох.

— Для тебя, — огрызнулась Грэйс.

Гален плавно вырулил на Гарден-стэйт-парквэй и покатил на север.

— Знаешь, что я сделал? Не знаю, понравится ли тебе это. Я сделал траурные карточки и отпечатал их около сотни штук.

— Ты думаешь, наберется сотня людей, скорбящих о Томми Паттерсоне?

— Хватит, Грэйс, оставь свою желчь при себе. Я даже не знал, что ты была за ним замужем.

— Я говорила тебе, что была замужем.

— Но никогда не говорила за кем. Не понимаю тебя Почему ты всегда таишься? Я бы на твоем месте повсюду хвастался, что был близок с таким знаменитым человеком, как Томми Паттерсон. Я читал его книги еще в колледже…

— На втором курсе, догадываюсь, — съязвила Грэйс.

— И в них много полезных мыслей. Он помог мне лучше понять себя.

— Он мог иногда помогать людям. На расстоянии. — Она вздохнула. — Знаешь, Гален, с этими похоронами я уже наслышалась о Томми более чем достаточно. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Ладно?

Этим она совсем не хотела переключить его на бесконечные жалобы на его начальника в рекламном агентстве. Но что поделаешь? Гален все равно заговорил бы на эту тему. Грэйс слушала ничуть не интересовавшие ее подробности вполуха и держала нос у открытого окна. Так они и доехали до дома, даже быстрее, чем она ожидала.

Дома она первым делом просмотрела скопившуюся за время ее отсутствия почту. Эта привычка осталась у Грэйс с тех давних лет, когда почта значила для нее очень многое. Тогда она была начинающей писательницей, со жгучей надеждой рассылала свои рукописи по всем издательствам, но в ответ получала отказы. С тех пор у Грэйс сохранилось трепетное отношение к содержимому почтового ящика, хотя в последнее время не приходило ничего важного. Для Грэйс почта не являлась престижным способом связи. Теперь в издательском деле (да и в любом другом деле, включая ее доктора и дантиста) пруд пруди молодых людей, которые не помнят того времени, когда звонок из дальнего города нередко означал что-то из ряда вон выходящее или какую-нибудь беду, например, смерть родственника. Теперь же междугородные и даже международные звонки стали обычным делом, а почта используется в основном для выражения соболезнований. Гален оказался прав — большую часть почты составляли письма с соболезнованиями по поводу постигшей ее утраты. Все конверты содержали траурные карточки, похожие друг на друга как две капли воды. Но почему они так похожи? Ведь у женщин бывает самое разное отношение к бывшему мужу. Одни его ненавидят, а другие по-прежнему любят, что, по мнению Грэйс, гораздо хуже.

Теперь Грэйс и сама не знала, как ей относиться к Томми. Пока он был жив, его существование раздражало ее, несмотря на то что они редко общались. Однажды они случайно встретились на съезде торговцев книгами. Томми можно было бы назвать самой любезностью, если бы Грэйс не мешали ее воспоминания. Грэйс узнавала о событиях, происходящих в жизни Томми, только из средств массовой информации. О Томми часто писали, особенно после того как он женился на Киттен Фэрлей.

Когда Грэйс узнала о его смерти, она прежде всего была потрясена тем, что он скончался в таком молодом возрасте — Томми был старше ее всего на несколько лет. Из первых сообщений нельзя было понять, что он умер не своей смертью. Когда же стало ясно, что его убили, потрясения уже не было, а только мрачная радость — Грэйс восприняла это убийство как давно заслуженную им кару. Наконец Томми мертв. И слава Богу. Правда, она старалась сдерживать присущую ей язвительность, но это плохо удавалось, да и понятно почему — ведь Томми украл у нее нечто драгоценное. Нет, не только девственность. Он украл у нее веру в любовь.

Поэтому Грэйс не хотела ехать на его похороны. Но позвонила Тамара Литевски, его адвокат, и сообщила о последней воле покойного — все четыре жены должны присутствовать на его похоронах. Кроме того, присутствие всех четырех женщин было необходима для оглашения завещания.

Жалела ли она, что поехала на похороны? Пожалуй, кое-что было там интересным. Но злость на Томми не проходила, а это значило, что он все еще продолжает властвовать над ее жизнью.

— Все еще думаешь о нем? — Гален уже успел отнести сумки наверх в спальню и спуститься вниз. Он положил ей на плечи руки. Она раздраженно высвободилась — воспоминания о Томми действительно овладели ею.

— Как ты мне надоел с этим Томми, — сварливо огрызнулась она. — Можешь ты говорить о чем-нибудь другом?

Уязвленный ее колкостями, озадаченный, Гален ушел в гостиную и обиженно сел у окна созерцать травку во дворике. Грэйс вздохнула. Какая же она сука! Ну почему она порой месяцами зловредничает так, словно сходит с ума от климакса?! Почему она все время срывает злость на Галене? Грэйс вошла в гостиную, присела к нему.

— Прости, — изобразила она женственный голосок.

— Не верю.

— Честно, прости меня.

— А потом снова начнется.

Ого, да он и в самом деле обиделся. Великолепно. Ей нравилось, когда он раздражался от ее дурных выходок. Но, к сожалению, он часто бывал таким стойким, таким спокойным и неподдающимся, что Грэйс сходила с ума, не зная, каким способом можно больней ему досадить. А теперь это ей удалось, и она разразилась хохотом. Гален воззрился на нее своими тревожными глазами. Вскочил и побежал прочь от стервы.

— Вернись, — вскрикнула стерва, — я буду хорошей. Клянусь!

Он остановился, насупившись, как маленький обиженный мальчик. Она подошла к нему, обняла крепко, вынуждая мальчика ответить ей тем же.

— Ты же знаешь, какая я сука, — примирительно сказала она.

— Это верно, — радостно согласился он. И прошептал ей в ухо: — Пойдем наверх?

Ей, по правде говоря, совсем не хотелось заниматься с ним любовью. Но ему, как она явственно чувствовала, хотелось этого очень-очень.

— Может быть, я вначале приму душ? — уступила она.

Душ был ее убежищем, отдушиной и отрадой. Как она любила ласкающую теплую воду! В детстве Грэйс обожала мыло «Ярдлис Инглиш Лаванда», и с тех пор пользовалась только им. Это позволяло ей чувствовать себя такой взрослой и опытной.

Она пришла в спальню чистой, напудренной. Гален уже лежал голым, из окна его освещало солнце. Он казался ей таким красивым, что Грэйс иногда жалела, что не умеет рисовать. Была бы она художницей, изобразила бы его во всей красе. Почему он кажется ей красивым? Только потому, что он молод?

Как только она легла рядом с ним на кровать, он дотронулся до ее груди. Когда-то они были упругими, а теперь обвисли. Обращает ли он на это внимание? По всей видимости, нет. Он водрузил ее на себя, потом перевернул и навалился сверху всей тяжестью.

— Гален, я люблю тебя. Я так рада, что у меня есть ты.

…Потом она лежала на его груди. Он почувствовал, что она улыбается.

— Чего ты? — озадаченно спросил он.

— Тебе не противно, что я ору как ненормальная, когда мы вместе?

— Нет, наоборот, это меня заводит.

— Мне так нравятся твои пальцы. И твои зубы. Когда ты целуешь мне грудь, мне кажется, я умираю.

— Мне тоже иногда кажется, что я умираю.

— Ты непревзойден, — засмеялась она.

— Спасибо.

— Я имела в виду физически.

— Вот как? — Он приподнялся и отодвинулся. — Опять дразнишься?

— Нет, нисколько…

— Послушай, Грэйс. Я понимаю, что ты устала со всеми этими хлопотами. Наверное, мне не следовало бы говорить тебе об этом сейчас. Но я думал об этом все время, пока тебя не было.

Все ясно, он хочет сказать, что бросает ее. Вот о чем он думал, пока ее не было дома. А Грэйс и не сомневалась в этом.

— Теперь, когда твой бывший муж умер, — продолжал Гален, — тебя с ним уже ничто не связывает. Я имею в виду, что теперь прошлое для тебя мертво. Поэтому ты можешь сосредоточиться на будущем. На нашем будущем.

Обескураженная, Грэйс приподнялась на локтях. И тут грянул телефонный звонок.

— Телефон звонит, мне надо…

— Включен автоответчик, — остановил ее Гален. — Грэйс, нам нужно установить более серьезные отношения. Я хочу, чтобы ты сказала мне о своей любви при всех.

— При всех? — улыбнулась она.

— Ты знаешь, что я имею в виду. Мы должны пожениться. Не надо скрывать, что ты любишь меня.

— Все и так знают об этом, Гален.

— В самом деле? Тогда почему я постоянно читаю в газетах, что Грэйс Мэндлин является одинокой королевой романа?

— И Елизаветой I, томящейся от любви, — присовокупила она.

— Послушай, Грэйс, есть такая пословица, я знаю, тебе она не понравится: или сри, или слезай с горшка.

— Боже мой, можно и не так грубо, например: или лови рыбу, или снимай наживку.

Он обессиленно упал на подушку.

— Ладно, сдаюсь. Короче говоря, Грэйс. Мне надо двигаться дальше. Ты знаешь, чего я хочу. Если ты этого не хочешь…

Грэйс раздраженно вздохнула. Какой же Гален безмозглый ублюдок! На кой черт ему это надо? Он давит на нее в этом вопросе вот уже несколько месяцев, но почему ему приспичило поставить ей ультиматум именно сейчас? Она хотела было сказать ему, как обычно, что он намного моложе ее, но вспомнила, что уже говорила об этом бесчисленное количество раз. Помнится, он раскопал где-то статистику о том, что женщины в среднем живут на пятнадцать лет дольше мужчин. Таким образом, заключил Гален, женившись на тебе, я не переживу тебя. Из этого, по его дурацкому мнению, следовало, что они могут позволить себе иметь детей и даже дождаться внуков.

— У меня есть для тебя кое-что, — сказал он.

— Что?

— Подарок. — Гален повернулся к ней спиной и потянулся к столику около кровати. Пока он это проделывал, Грэйс залюбовалась его спиной. Он взял со столика и протянул ей книгу, завернутую в бумагу, естественно, в неподражаемом стиле Галена.

— Что это? — поинтересовалась она, принимая дар. Это и в самом деле было забавно, ведь Гален совсем не читал книг.

— Посмотри сама.

Она разорвала обертку. Вообще-то она не любила делать это, рвать обертку было привычкой Галена, а Грэйс, как правило, предпочитала аккуратно разрезать ее. Под оберткой оказалась книга Томми «Что такое привязанность и как ее достичь десятью легкими шагами». Грэйс разразилась смехом. Неужто она никогда не избавится от Томми Паттерсона, ублюдка мирового класса?!

Глава 5 Сообщения

Когда они вылезли наконец из постели, Гален пошел на кухню приготовить для спагетти соус, рецепт которого пользовался успехом в семье Галена, по его словам, уже десять лет.

Пока Гален на кухне готовил и смотрел телевизор, Грэйс решила заняться прослушиванием записей на автоответчике. Звонков в ее отсутствие было так много, что одной магнитофонной ленты не хватило, Гален поставил вторую. Грэйс перемотала на начало первую ленту и принялась слушать. Большая часть звонков была из издательства «Адамс и Вестлэйк». Там интересовались, когда Грэйс сможет продолжить свой тур с презентацией книги «В аду нет неистовства», прерванный в Атланте известием о смерти Томми. В промежутках между этими звонками попались два более интересных сообщения: одно от матери, другое от сестры. Обе выражали свои соболезнования по поводу преждевременной смерти Томми. Они, конечно, знали, как плохо он в свое время обошелся с Грэйс, но считали, что все это уже в прошлом и не имеет значения по сравнению с тем, что Томми стал писателем с мировой известностью. Грэйс могла спорить, что они хвастались всем своим знакомым и полузнакомым тем, что хорошо знали Томми. Но брат ее, к удовольствию Грэйс, соболезнований не выразил. И вообще не позвонил. Его молчание означало одно из двух: либо он слишком был занят в своей лаборатории, либо просто посчитал, что соболезнование в этом случае неуместно. Брат никогда не обманывался славой Томми. Грэйс с присущим ей сарказмом объясняла это по-своему: тот, кто все дни напролет изучает в лаборатории крыс, знает их настолько хорошо, что сразу узнает их и в людях.

На второй ленте снова было несколько звонков из издательства, но уже с более настойчивой просьбой. Помимо этого, было несколько неожиданных звонков, заинтересовавших и удививших Грэйс. Один из них поступил от женщины, представившейся как Кармэн Макколл, она надиктовала такой текст: «Мы не знакомы с вами, я литературный агент Томми Паттерсона. Он назначил вас своим литературным душеприказчиком. Мне кажется, нам следует встретиться и поговорить, например, за ланчем». Далее эта женщина продиктовала номер своего телефона и пообещала позвонить еще. Затем следовал звонок от ее собственного литературного агента, потом звонок от издателя книг Томми, затем снова звонок от агента Грэйс. Очевидно, содержание завещания Томми стало известно многим. Теперь Грэйс чувствовала благодарность к Галену за то, что он недавно удержал ее, когда затрезвонил телефон и она хотела снять трубку. Лучше ссориться с любовником, чем с миром книжных дельцов. Господи, сколько всего на нее навалилось! У нее полным-полно собственных хлопот, а тут еще надо разбираться с писаниной Томми.

— Эй, Грэйс! — крикнул из кухни Томми. — Оторви свою задницу от телефона, быстро сюда!

Значит, соус готов. Грэйс поспешила на кухню, с радостью бросив деловые проблемы.

— «Сегодня в гостях», — доложил Гален, указывая деревянной ложкой на телевизор.

Рядом с ведущей телепередачи сидела, уютно расположившись в кресле, Киттен Фэрлей. Обе блондинки. Глаза у Киттен сочились влагой, и она время от времени промокала их носовым платочком. Господи, Грэйс не вытирала слез платочком уже несколько лет! Как трогательно. Тем временем на экране Киттен, как бы в порыве искренности, наклонилась к ведущей, а на самом деле, конечно, просто ближе придвинулась к камере.

— Мы с Томми глубоко любили друг друга, — «призналась» Киттен. — Но он обижался, жутко ревновал, ну как мальчишка.

— Так-так, давай-давай, — язвительно комментировала Грэйс.

— Он был… — Киттен встряхнула гривой роскошных волос, — он был словно невинный младенец в своих представлениях о Голливуде, о тех тесных дружеских отношениях, которые складываются у актеров во время съемок. Понимаете, мы все становимся одной семьей. Томми не мог понять моих отношений с Дэвидом. — Гут на экране на несколько секунд показали фотографию Дэвида Тернера.

Неплох мужик, подумала Грэйс. Давай, Киттен, не упусти его!

— Поэтому Томми и ревновал, — ворковала Киттен. — О, я понимаю, какое это ужасное чувство, особенно для человека с такой чувствительной душой, как у Томми. Но что тут поделаешь? Томми был собственником, как и все мужчины. — Киттен кивнула в подтверждение своих слов. — Да, он был мужчиной. — Ха-ха, мысленно ухмыльнулась Грэйс Киттен закончила свой монолог фразой: — Как жаль, что Томми ушел из жизни так рано. Иначе он, возможно, однажды понял бы всю глубину моих чувств к нему.

О том, что это за чувства, Киттен скромно умолчала, но Грэйс прекрасно знала, о чем идет речь.

— Поэтому вы, наверное, не удивились, когда неожиданно выяснилось, что Томми вам ничего не оставил? — спросила ведущая.

Киттен подняла глаза. Нервно, как бы подрагивая от слез, вздохнула.

— Он оставил мне воспоминания на всю оставшуюся жизнь.

— У вас есть какие-нибудь предположения о том, кто его убил? — поинтересовалась ведущая.

— О, Жанкель, — Киттен рукой коснулась ведущей, — я не верю, что кто-то мог желать смерти Томми Паттерсона. Мне известно, какой версии придерживается полиция, но я… я думаю, что это был просто несчастный случай. Томми был хорошим человеком, заботливым. И теперь мы все должны спросить друг у друга: а заботились ли мы о нем?

На экране появилась фотография улыбающегося Томми Паттерсона. Потом она медленно померкла, началась реклама зубной пасты.

— А у этой бабы неплохая фигура, — высказался Гален.

— Неужели? — ответила Грэйс — Я была так увлечена ее игрой, что даже не обратила внимания на фигуру.

— Ладно тебе, лучше расскажи мне, что там произошло на самом деле. Кто убил твоего бывшего мужа? — Гален пролил соус на пол, очевидно, все еще находясь под впечатлением от сногсшибательной кинозвезды.

— Киттен это… — начала Грэйс с улыбкой, но тут зазвонил телефон. — Черт возьми! Гален, иди возьми, пожалуйста, трубку. Это, наверное, опять по поводу литературных дел, а у меня в голове еще каша, я не могу сосредоточиться, чтобы говорить о делах. Пожалуйста.

Гален вышел к телефону, взял трубку.

— Гален Ричардс слушает.

— Позовите, пожалуйста, Грэйс Мэндлин.

— Извините, но миссис Мэндлин сейчас нет дома. Может быть, вы хотите ей передать что-нибудь?

— Это Одель Хэмптон. Не могли бы вы передать…

— О! Подождите секунду. — Гален закрыл рукой микрофон и сказал Грэйс: — Это Одель.

— Одель? — Грэйс хмуро взяла у Галена трубку. — Одель, привет. Ты смотрела «Сегодня в гостях»?

— О Боже! Нет, а что?

— Показывали Киттен Фэрлей. Видела бы ты, как она оправдывалась.

— Оправдывалась? Жаль, что я не видела, но представляю, как она это изобразила. Послушай, дорогая, я понимаю, что лезу не в свое дело, но я думала об этом всю дорогу, пока летела на самолете. Скажи, ты скоро собираешься опубликовать записки Томми?

— О Господи! Одель, я даже думать не хочу о Томми и его бессмысленной писанине. По крайней мере, пока. У меня полно собственных замыслов.

— Я вот почему спрашиваю. Если бы ты опубликовала его записи в ближайшее время, тогда эта книга составила бы конкуренцию его книге «Оглянись на любовь», и мой приют получил бы меньше денег.

— Не беспокойся. Его издатели тоже не стали бы пересыщать рынок его продукцией. Возможно, они переиздадут его старые книги в мягких обложках и пустят их по более высоким ценам, но его последняя книга, несомненно, будет среди них вне конкуренции.

— Слава Богу. — Одель облегченно вздохнула. — В наши дни так трудно помогать людям. Всем наплевать на несчастных. Но знаешь, что я думаю? Приблизительно через год, когда его последняя книга будет распродана, ты, наверное, сможешь выпустить книгу под названием «На нашу планету смотрит Томми Паттерсон или, может быть, «Разум и мудрость Томми Паттерсона». Нечто вроде кратких воспоминаний. И тогда от доходов с этой книги я смогу получить для своего приюта деньги из его Фонда Исправления Человечества. Вот о чем я беспокоюсь, чтобы мой приют не остался без денег. Слушай, у меня для тебя еще есть кое-что, одна интересная новость.

— Какая?

— Труди подарила «Ми асиенду» Киттен Фэрлей.

— Идиотка.

— Более того, Труди находится здесь, в Чикаго. Она говорит, что хочет пройти очищение.

— Очищение от чего?

— Не знаю. Я пока поселила ее в гостинице на эту ночь. У меня сейчас хватает своих проблем.

— Одель, позванивай мне иногда, может быть, я чем-то смогу помочь. Возможно, к новому году я смогу дать немного денег твоему приюту. — Грэйс положила трубку и сразу же хотела заняться автоответчиком, обзвонить тех, кто оставил на нем сообщения. Но задумалась. Так ли уж это срочно? Вначале надо позвонить матери и сестре, но и это можно сделать позже. А запах аппетитного соуса дает о себе знать, голод чувствуется. Поразмыслив, Грэйс вернулась на кухню и села за стол. Гален уже отваривал спагетти, пробовал их каждую секунду, следя, чтобы они не переварились. Грэйс, наоборот, любила, чтобы спагетти были хорошо проваренными, мягкими. Но сегодня их готовит Гален. Значит, спагетти будут почти хрустеть.

— Пиво или вино? — спросила она, подходя к холодильнику, чтобы взять сыр.

Гален задумался, наконец выбрал:

— Пиво. — Он взял ее тарелку и аккуратно положил на нее спагетти, добавив немного соуса.

— Больше, Гален, — проворчала она.

— Ты хочешь перебить соусом вкус спагетти?

— Да! — Грэйс вырвала у него тарелку и налила в нее черпак соуса. Как она ненавидит пуристов!

Они вместе сели за стол. Телевизор негромко бормотал.

— Итак, — осведомился Гален, — что тебе сказала Одель?

— Труди с ней. Труди Шурфут, третья жена Томми. Она хочет от чего-то очиститься. Как ты думаешь, Гален, от чего? Может быть, это она убила Томми и теперь хочет сознаться?

Глава 6 Дай мне приют

Одель Хэмптон была основательницей Общества Женщин, Брошенных Томми Паттерсоном. Поэтому Одель и не удивилась, когда Труди Шурфут пришла к ней за помощью. Одель привыкла бороться с неприятностями — она научилась этому еще тогда, когда ее бросил Томми.

Но было это давно, и с тех пор у Одель появились иные трудности — приют и Труди. С Труди хлопоты пока закончены, а приют — дело гораздо более длительное.

Кто может захотеть опротестовать завещание Томми? — размышляла Одель. Если бы она знала ответ на этот вопрос, то смогла бы понять, когда она наконец получит деньги для ее приюта «Сестры бури». Итак, кто? Киттен Фэрлей? Нет. Тем более теперь, когда растяпа Труди с ее жалостливым сердцем переписала дом «Ми асиенда» на имя этой валькирии серебряного экрана. Кроме того, у Киттен и без Томми достаточно денег, а со временем будет и того больше. Кстати, интересно, сколько зарабатывают кинозвезды? По всей видимости, очень много.

Может быть, посягнуть на завещание Томми захотят его родственники? Например, ее собственная дочурка Юлия. Говорила ведь миссис Литевски, что Томми оставил деньги и своим родственникам. Может быть, что-то предназначено и для Юлии? Почему-то Одель сомневалась в этом. С годами Томми, кажется, вообще забыл о том, что у него есть дочь, тем более что Юлия старше, чем его четвертая очаровательная жена Киттен. Томми не терпел рядом с собой кого-нибудь или что-нибудь, что могло бы напомнить ему о его немолодом возрасте. А взрослые дети выразительнее всего свидетельствуют о надвигающейся на нас старости.

Юлия вряд ли захочет затевать ссору. Уверенности в этом добавляет ее отношение к Томми. Когда Одель позвонила Юлии и сообщила, что ее отец умер, та только и сказала: «Я уже слышала об этом в новостях. Ну и что?» Несколько лет назад, когда Юлия узнала, что Си Хэмптон не приходится ей отцом, что настоящий ее отец Томми Паттерсон, она подошла к Томми после одной из его лекций и представилась. Томми сделал вид, что не понимает, о чем речь. Как же тогда Юлия расстроилась! А теперь она к нему совсем равнодушна.

Как было бы хорошо, если бы сейчас рядом был муж, ее Си. Он бы помог Одель, он знает, с кем и как нужно поговорить. Но сейчас он где-то в Саудовской Аравии или в Объединенных Арабских Эмиратах, кажется, в городе Дубаи. Эти страны Одель никогда не могла толком запомнить. Она отправляла ему сообщения через его контору, а он недавно прислал ей телеграмму на адрес приюта, откуда ее переадресовали в Лос-Анджелес, где в то время находилась Одель. Если бы Си очень понадобился, она могла бы вызвать его сюда в Чикаго, и он, конечно, прилетел бы. Но ей не следует без особой надобности отрывать его от работы. Кроме того, он не сможет быстро вырваться из пустыни или где он там ищет нефть и всякие полезные ископаемые. Да и зачем? Чтобы он прилетел просто для того, чтобы держать ее за руку и выслушивать нытье?

На кого же опереться? — размышляла Одель. Их общий с Си сын Люк учится в старшем классе средней школы, у него своих дел невпроворот, ему надо готовиться к экзаменам в колледж. Кроме того — что Люку известно о законах и о том, какие пакости могут наделать родственники Томми Паттерсона?

А кто у Томми еще есть из родственников? Его мать живет в частной лечебнице для престарелых. Помнится, когда Одель последний раз виделась с Томми, он хвастался, что часть платы за содержание его матери вносит «Медикэа» — федеральная программа помощи престарелым, хотя Томми мог бы легко позволить себе оплачивать все это сам. Отец его давно умер. Брат Томми, с которым Одель до сих пор обменивается поздравительными открытками к Рождеству, занимается торговлей автомобилями и хорошо зарабатывает. Трудности могут возникнуть с сестрой Томми, потому что от нее недавно, как догадывалась Одель, ушел муж. В таких случаях обычно всегда возникают денежные затруднения.

«Денежные затруднения» чуть не привели к закрытию ее приюта. Почему Одели так зациклилась на этой благотворительной работе? Потому что работа в приюте «Сестры бури» постоянно напоминает ей о контрасте между тяжелой судьбой несчастных детей и женщин и теперешней ее устроенной жизнью. Да, это замужество, слава Богу, принесло Одель благополучие, и не только материальное. Почему? Не потому ли их брак все еще счастливо держится, что Си половину времени проводит вне дома? Его работа в собственной нефтехимической консалтинговой фирме требует частых и долгих отлучек.

В начале нового замужества Одель упивалась своим счастьем и материальной обеспеченностью, и от этого чувствовала себя обязанной помогать тем бедным женщинам, которым меньше, чем ей, повезло с мужьями. Поначалу казалось, что помочь им будет нетрудно. Но как же Одель ошибалась! Как наивна она была, как мало знала о жизни! Только работа в приюте раскрыла ей глаза на подлинное вырождение культуры, которая, казалось бы, должна существовать в далеко не самых низших слоях их «просвещенного» и богатого американского общества. Как страдали от этого несчастные дети и женщины!

В первое время Одель просто ушам своим не верила, когда выслушивала жалобы своих подопечных женщин. Она ни за что не могла поверить, что можно получить от мужа оплеуху за то, что улыбнулась тому, чему, по мнению мужа, улыбаться не следует. Не могла поверить, что можно получить пинок за то, что не приготовила подливку для картофельного пюре. Мужья, как оказалось, часто избивают жен только потому, что им надо кого-то время от времени бить, надо на ком-то срывать свою злость. А как жалко детей! Маленькие, беззащитные, несчастные, с каким горем и болью в глазах смотрели они на Одель, как бы молчаливо спрашивая, что они такого сделали, за что им выпала такая тяжкая доля?!

В приюте «Сестры бури» Одель вначале работала бесплатно полдня в неделю. Возвращаясь после работы домой, она с трудом выносила присутствие Си — так кипела в ней ненависть ко всем мужчинам. Мужчины, большие и сильные, забрали в свои руки всю власть Поэтому они могут, как половой тряпкой, вытирать тобой пол. Так и поступали мужья с женщинами из приюта. Социальные работники в приюте пытались успокаивать женщин, улаживать их домашние ссоры. А Одель через несколько месяцев прониклась к мужчинам такой злобой, что готова была всех их поставить к стенке и расстрелять собственными руками. Она не хотела больше вникать в семейные ссоры, ассоциирующиеся у нее с какими-нибудь дикарями из племени мумбу-юмбу. Культурные люди так себя не ведут. Люди, считала она, и даже мужчины, должны знать, что нельзя бить детей и женщин.

Си был очень обеспокоен ее разрастающейся ненавистью и предложил ей перейти на другую благотворительную работу — в хранилище консервированной крови и плазмы. Это было еще до появления СПИДа. Но Одель упрямо продолжала трудиться в приюте, проводила там все больше и больше времени. Одновременно она поступила на курсы и получила диплом администратора общественной организации. Кроме того, еще до этого у нее было свидетельство, что она училась по специальности «детская психология». Потом Одель, училась то на одних, то на других курсах, а ее сын Люк тем временем подрастал. Дипломы позволили Одель перейти в разряд оплачиваемого сотрудника — до этого она работала на общественных началах. Так вместо половины дня в неделю она стала работать в приюте пять полных рабочих дней.

Когда директор приюта нашел себе более высокооплачиваемую работу в штате Нью-Джерси, он рекомендовал на свое место Одель. Но Одель сомневалась. Стать директором приюта означало почти устраниться от непосредственной работы с бедными женщинами. Одель знала, как много времени будет уходить на выбивание денег из всевозможных фондов. Приют «Сестры бури» был частным заведением. Немного денег он получал из городской казны от городских социальных служб. Но основная часть денег поступала из других источников. Директор приюта на полусогнутых ногах просительно блуждал по всему Чикаго, по всяким благотворительным организациям, церквам и кабинетам бизнесменов, выпрашивая у них мелкие подачки. За советом Одель обратилась к своему мужу. Он сказал, что если она так сильно озабочена судьбой несчастных детей и женщин, то должна согласиться на пост директора приюта. К этому времени Одель научилась ненавидеть мужчин не всех подряд, а избирательно, поэтому с Си отношения вновь наладились. Так она приняла вызов судьбы. С тех пор Одель два года успешно руководит приютом. Но благотворители очень капризны — в этом году они жертвуют деньги на несчастных детей и женщин, а на следующий год дают деньги только на бездомных и исследования методов лечения рака. Для выколачивания денег Одель приходилось идти на любые уловки, просить у всех, кто только мог дать. Вот как получилось, что она обратилась и к Томми.

Одель мучилась сомнениями — рассказать ли детективу Сэму Моррису, что она была в Лос-Анджелесе за несколько дней до гибели Томми? Может быть, не надо об этом рассказывать? Ведь в тот день, когда было совершено убийство, ее уже не было в этом городе. Более того, рассказав детективу Моррису о визите в Лос-Анджелес, ей придется также объяснить и причину визита. А тогда Моррис сможет обвинить Одель в вымогательстве. Может ли это обвинение повлиять на завещание, сделать его недействительным в пункте, касающемся Одель? Если не может, то не обвинят ли Одель в том, что это она убила Томми, чтобы получить завещанную ей часть денег?

Одель вздохнула. Хорошо бы сейчас поговорить с Юлией, проконсультироваться по всем этим мучительным вопросам, требующим знания законов. Правда, Юлии нельзя выложить все как оно есть. Разве Юлия поймет ее заботу о приюте? Вместо того чтобы оказывать бесплатную юридическую помощь неимущим, Юлия в какой-то коммерческой фирме заколачивает более ста тысяч долларов в год, занимаясь вопросами лишения права выкупа заложенного имущества или еще чем-то подобным, но не менее отвратительным.

Одель начали изводить другие мысли. В чем же она ошиблась, воспитывая свою девочку? Да, это верно, что и сама Одель, и Томми, когда были молодыми, грезили теми же идеалами, которые владеют сейчас Юлией. Молодежь только и думает о том, как бы обогатиться. Может быть, хотя бы Люк выберет себе более благородное занятие в жизни? Впрочем, нет, он способен мечтать только о получении рыночных специальностей. Безнадежно.

В дверь позвонили. Одель нисколько не удивилась — она предполагала, кто это может быть. В Гленко — богатом пригороде Чикаго — есть все, что только способна предложить богачам изобретательная реклама. Но с тех пор, как состоятельные соседи Одель прослышали, что она оказывает помощь несчастным женщинам, терпящим издевательства в своих семьях, сразу же начались эти визиты в позднее время. Визиты тех женщин, которые днем убивают время игрой в гольф и совершенствованием своих причесок, а вечером со страхом ждут возвращения с работы своих шикарно одетых мужей. Со временем Одель перестала этому удивляться. Во многом знании много печали.

Одель быстро подошла к двери. Ведь это мог быть звонок женщины, за которой гонится разъяренный муж — такое уже было однажды. Тогда, помнится, тот разбушевавшийся муж ударил свою жену ногой как раз в тот момент, когда та уже начала входить к Одель в открывшуюся дверь. А Си этому ничуть не удивился. Что взять с мужчин? Но сегодня в дверь позвонила не страдающая соседка. Это была Труди Шурфут.

Одель широко распахнула дверь.

— Труди, я думала, ты уже спишь.

— В той гостинице, куда ты меня послала? — Труди вошла с удрученным видом. Впрочем, такой вид она имела почти всегда. — Одель, там у входа продают наркотики.

— Не говори глупости! В этой гостинице их не может быть. Это одна из лучших гостиниц в нашем районе.

— Неужели ты думаешь, что я не могу узнать торговца наркотиками?!

Одель задумалась. Труди знает, что говорит, когда речь идет о наркотиках. Неужели от них уже нигде нет спасения?

Помозговав, Одель пришла к выводу, что спасения действительно нет нигде. Если где-то нет наркотиков, там будут алкоголь, оружие, религия или телевидение. Вот на чем Томми сделал себе карьеру. Никто не хочет воспринимать жизнь такой, какова она есть. Всем хочется чем-то скрасить ее. Люди, как дети, верят, что жизнь может стать краше по воле какого-то волшебства, а сами палец о палец не хотят ударить, чтобы улучшить ее самим. Что это, всеобщее отчаяние или обычная лень?

— Можно переночевать у тебя? — смиренно спросила Труди.

— У тебя есть наркотики? — сурово взглянула на нее Одель.

— Нет, совсем нет, честно, Одель. Потому я и пришла к тебе. Я хочу завязать с ними. Я должна это сделать ради Томми.

— Ему ты ничего не должна. Ты должна сделать это ради себя, чтобы идти по жизни путем истинным.

— Но ведь Томми назначил меня начальницей его фонда. Если я буду продолжать употреблять наркотики, тогда как я смогу помочь другим людям?

— Да, об этом тебе тоже не следует забывать. — И Одель повела Труди в гостиную.

Труди села на дорогой диван, осмотрелась — обставленная со вкусом гостиная отличалась как небо от земли от ее собственной замызганной квартирки в Таосе, уставленной почти первобытными гончарными изделиями и застланной индейскими ковриками и покрывалами.

— Первый раз вижу все это, — восхитилась Труди.

Одель почувствовала себя с Труди так непринужденно, словно знала ее уже целую вечность. Впрочем, это было недалеко от истины — Одель была у Труди в гостях в Таосе, они поддерживали отношения несколько лет. Правда, Труди практически никогда не покидала юго-запада США, и в гостях у Одель никогда не была.

— Ты ужинала? — спросила Одель.

— Ой, нет. Я боялась заблудиться, поэтому никуда не ходила.

Да, нехорошо сложилась у Труди жизнь, подумала Одель и пошла на кухню приготовить сандвичи. Когда она вернулась, Труди все так же смущенно сидела на диване, напоминая стеснительную девочку, впервые приглашенную в гости на чай. Одель поставила поднос и заставила Труди первой взяться за сандвичи.

— Ты будешь лечиться в Ривер-Рэйндж-Клиник, — сказала Одель, — я тебя уже устроила туда. Это на севере нашего штата, почти на границе со штатом Висконсин. Мне кажется, тебе там понравится — Одель не стала вдаваться в подробности о том, каких трудов ей стоило вписать Труди в начало длинного списка наркоманов, нуждающихся в лечении и страстно желающих попасть в эту клинику. Для этого Одель пришлось уговорить свою подругу Маделин, с которой она познакомилась, когда начала обхаживать многочисленные инстанции в поисках денег для приюта. Одель туманно пообещала ей хорошо отблагодарить ее клинику, когда Труди вылечится от наркомании. Мол, скоро Одель будет иметь в своем распоряжении тысячи долларов. Маделин, конечно, этому не поверила.

— Если у тебя такие богатые спонсоры, тогда почему ты никак не можешь достать денег для своих «Сестер бури»? — резонно поинтересовалась тогда Маделин.

— Томми Паттерсон, — произнесла волшебные слова Одель.

И Маделин сразу смягчилась.

— Не знаю, — засомневалась Труди, катая шарик из хлеба, — готова ли я к этому?

Одель нахмурилась. С Труди надо возиться как с маленьким ребенком. Так хочет или не хочет Труди избавиться от наркомании?

— Труди, уверяю тебя, эта клиника тебе очень понравится. Там очень хорошо лечат от наркомании. Тебе совсем не будет хотеться наркотиков. Кроме терапии там большое внимание уделяют и физическим тренировкам, тело может лечить само себя.

— А вылечат ли там мою душу? — все еще сомневалась Труди.

Что верно, то верно — мозг и душу Труди Шурфут современная медицина вряд ли сможет спасти. Однажды Труди призналась Одель, что принимает наркотики с десяти лет. Тяжелый случай. Лучше и не заглядывать в мозг Труди — страшно подумать, что там можно увидеть.

— Пошли, — сказала Одель, убедившись, что Труди наелась. — Я покажу тебе, где ты будешь спать.

Труди, словно застенчивая девочка, нерешительно поплелась за Одель. Через полчаса она уже спала. Тем временем Одель в своей спальне не выключала свет, пытаясь читать. Но глаза смотрели мимо строк, мысли были о другом. Вот к чему все пришло, размышляла она. Смерть, отчаяние, сплошные потери. Куда делось счастливое неведение молодости?

Глава 7 Начало

Весной, когда Одель Лэйси заканчивала среднюю школу, ей пришлось выдержать нелегкие словесные баталии со своей матерью. Одель пришлось выбирать между двумя колледжами — в Маунт-Холиок, где училась ее мать, и Корнелльским в Итаке. Мать хотела, чтобы Одель поступила в женский колледж в Маунт-Холиок, где в отсутствие мужчин лучше будет происходить «интеллектуальное стимулирование». Но Одель вовсе не прельщала строгая и почти монастырская жизнь, которую, как ей было известно, вели воспитанницы «Семи сестер» — семи престижных женских колледжей. Несравненно более привлекательной ей виделась жизнь рядом с такими парнями, как Конни Фрэнсис, герой одного из ее любимых фильмов. Поэтому Одель решительно выбрала Корнелльский колледж.

Кто не помнит тех сладостных дней молодости, тех первых дней пребывания в студенческом городке, когда до тебя со всей очевидностью вдруг доходит, что ты вырвалась на свободу из-под назойливой опеки родителей, и здесь они не будут каждый вечер перед сном подходить к твоей кровати, чтобы убедиться, что доченька соблюдает приличия, а здравый смысл торжествует! Если не считать воспитательниц в общежитии и строгого комендантского часа, существовавшего в студгородке в 1960 году, когда Одель поступила в Корнелльский колледж, свобода была полной, а потому вызывала неописуемый восторг. Особенно если учесть, что до этого вся жизнь подчинялась неумолимым правилам, царящим в семье республиканцев из штата Коннектикут. Воспитываясь у таких родителей, Одель всегда помнила, как обязана себя вести, какие рамки ни в коем случае нельзя преступать. И вот после всего этого представьте себе — просыпаешься в общежитии в своей комнате и внезапно осознаешь, что под дверью никто тебя не сторожит. Какая эмансипация! Даже жутко становится.

Подобно множеству других девушек ее возраста, Одель Лэйси поступила в колледж лишь потому, что так принято, просто таков порядок вещей. У нее не было четкого плана на будущее, она не стремилась сделать карьеру. Но это вовсе не означает, что Одель не знала, чего она хочет от жизни. Одель хотела выйти замуж, хотела рожать детей и жить в своем доме так же, как это делала ее мать в своем доме в штате Коннектикут, но только с одним отличием — в доме Одель не будет этого надоевшего бежевого цвета, встречающегося в родительском доме на каждом шагу. Короче говоря, Одель пала в Корнелль, как неостроумно выражались местные сексуально озабоченные шутники.

Итак, она ждала Мистера Правильного, этакого Очаровательного Принца на белом коне. А пока суд да дело, надо было изучать расписание, чтобы спланировать на семестр, какие предметы она будет изучать. Одель понятия не имела, что ей выбрать, а ее куратор тоже не мог подсказать ей ничего вразумительного. Если бы Одель имела склонность к тому или иному предмету, если бы она знала, кем хочет стать, тогда она смогла бы внятно объяснить хоть что-то куратору, и тот посоветовал бы, какие предметы ей выбрать. Но Одель ничего, кроме замужества, не интересовало. К счастью для нее, в начале шестидесятых в колледже еще существовал список обязательных предметов для первых двух курсов, поэтому выбор был невелик, и задача существенно облегчалась. Итак, первые два года по этому поводу можно было особенно не беспокоиться, а впоследствии Одель надеялась найти то, что ее заинтересует. И она нашла. Это был Том Паттерсон.

Одель познакомилась с Томом Паттерсоном во втором семестре первого курса. К тому времени она уже была членом женского клуба «Каппа Каппа Каппа», и проводила в нем большую часть выходных. Там она играла роль маленькой сестрички той, которая называлась двумя греческими буквами Хи-Фи, а верховодила всем Мисс Джейн Корнелль. Роберта Баркер, подружка Одель, вместе с которой она жила в комнате общежития и которая, в отличие от Одель, больше соответствовала бы женскому колледжу в Маунт-Холиоке, чем смешанному Корнелльскому колледжу, отзывалась о клубе неодобрительно и обзывала его «Краппа Краппа Краппа», а иногда короче — «Три краппы». Одель на это не возражала и просто посмеивалась.

Одель познакомилась с Томом Паттерсоном «окольным» путем — через Роберту Баркер. Роберта встречалась с парнем, который жил в одной комнате с Томом. Однажды в один из уик-эндов Роберта попросила Одель присоединиться к их компании — у них было четыре билета в театр, но Том недавно поссорился со своей подружкой, поэтому ему надо было составить пару. Одель не хотела идти в театр, не хотела пропускать вечеринку в клубе, которая обещала быть интересной, но согласилась только ради умолявшей ее Роберты.

Взглянув на Тома Паттерсона, Одель сразу подумала, что вечер с ним будет неинтересным — Том оказался не из тех, чья внешность мигом привлекает внимание. Он был не высок и не низок, не красив и не уродлив. У него как будто вообще не было никаких особых примет, если не считать его доброй улыбки.

Да уж, Том никак не тянул на Очаровательного Принца. Одель поняла это сразу, еще в самом начале, когда он не соизволил помочь ей надеть зимнюю куртку. Потом Роберта и ее парень пошли впереди, а Одель, оказавшись рядом с Томом, безуспешно пыталась поддерживать с ним беседу. Это было бы не так тяжело, отвечай он по-человечески, но он отделывался лишь односложным бормотанием. Когда Одель выяснила наконец, что он из Онеонто, штат Нью-Йорк, и спросила, что там есть интересного, в Онеонто, Том не мудрствуя лукаво ответил: «Коровы».

Путь до театра из-за этого показался долгим и утомительным. Одель буравила спину Роберты уничтожающими взглядами, а той хоть бы что, даже и не заметила. Ей, видать, было гораздо интереснее со своим парнем, тут уж не до Одель.

В театре они смотрели эксцентрически-гротесковую пьесу-притчу Эжена Ионеско «Лысая певица». Несомненно, пьеса понравилась бы Одель, если бы шла по-английски. Но актеры говорили на языке оригинала — по-французски. От посещения театра была только одна маленькая польза — преподаватель французского, тоже присутствовавший там, заметил Одель и глянул на нее с одобрением. Может быть, понадеялась она, это поможет ей удержаться на удовлетворительной оценке «С» До «В» она все равно не поднимется.

После они пошли в кафешку подкрепиться гамбургерами. К счастью, теперь они сидели все вместе, и непрерывная болтовня Роберты избавила Одель от непосильной задачи поддерживать неподдерживающуюся беседу. А потом надо было возвращаться в общагу, чтобы уложиться до наступления комендантского часа. В пятницу он наступал в двенадцать.

Без десяти двенадцать они подошли ко входу в женское общежитие — к деревянной двери, ведущей в длинный старомодный тамбур, или вестибюль, известный среди студентов как «целовальник». Внутри Том и Одель остановились посередине, им оставалось пройти последнюю дверь. Тут, в «целовальном месте», парочки обычно «обжимались», «лизались» и шептались до тех пор, пока общежитская воспитательница не включала светящуюся надпись, извещавшую, что до двенадцати часов осталась одна минута, в течение которой надо успеть проститься и войти внутрь. Роберта со своим парнем времени зря не теряли — сразу занялись «делом» в уголке вестибюля. А Одель неловко стояла рядом с Томом и ломала голову, как ей соблюсти приличия, то есть достаточно вежливо поблагодарить Тома за интересный вечер, и при этом одновременно дать ему ясно понять, что больше видеться с ним она не желает.

Одель протянула ему руку со словами:

— Приятно было познакомиться.

Том пробурчал пару невразумительных слов, взял ее руку, не спеша посмотрел по сторонам и добавил:

— В таком виде мы выглядим здесь неуместно.

Он действительно тут совсем неуместен, мысленно согласилась Одель.

И вдруг он сделал нечто невообразимое! Он мягко притянул ее к себе и поцеловал, и не слегка, а по-настоящему, раскрыл рот и начал впиваться в нее языком, пытаясь разжать ее стиснутые зубы!

Опомнившись, Одель вырвалась, не сразу даже пришла в себя, оглушенная такой наглостью. Французский поцелуй в первую встречу! Каков нахал!

— Это ни к чему, — сурово сказала она, чувствуя в своем голосе строгие нотки своей матери.

— Я просто хотел, чтобы ты поняла, как мне понравился этот вечер, — лицемерно заулыбался Том.

«Понравился только тебе», — хотела сказать Одель, но хорошее воспитание, как всегда, взяло верх. Поэтому она лишь едва заметно кивнула ему, развернулась и гордо удалилась в дверь, не дожидаясь, пока включится предупреждающая надпись.

— Знаешь, а ты ему понравилась, — сказала ей Роберта на следующей неделе.

Одель это нисколько не взволновало.

— Он не в моем вкусе, — равнодушно бросила Одель. И вдруг спохватилась: что за чертовщина, зачем она только что взяла с полки учебник по истории центральной Европы? Словно память отшибло. И эти в центральной Европе тоже хороши, недоумки, то и дело меняют названия своих стран да перекраивают границы! А нам все это учить надо.

— Он очень способный, — продолжала Роберта, оторвавшись от домашнего задания. Она изучала психологию и социологию. — Прошлый семестр он закончил круглым отличником. Он изучает медицину, или что-то в этом роде, но хочет стать писателем. Да, действительно не в твоем вкусе, он не конформист.

— А я конформистка! — крикнула Одель.

Роберта, не понимая в чем дело, удивленно вытаращила на подругу глаза. Как же все-таки эта Роберта умеет досаждать своими колкостями!

Конформизм. Быть конформистом — это хуже, чем быть коммунисткой, по крайней мере, для Одель. В школе она прочитала книгу «Человек в сером фланелевом костюме» и поэтому знает, до чего может довести пренебрежение индивидуальностью. Тем не менее сама Одель не была яркой личностью, а всегда лишь заурядным членом той или иной группы людей — дома в штате Коннектикут это была ватага знакомых детей, тут в колледже это женский клуб. Одель всегда легко принимала правила игры, сложившиеся в ее кругу. А разве можно жить как-то иначе?

Через неделю Том попытался пригласить ее снова вместе сходить куда-то, но Одель отказалась. А еще через три недели он опять позвонил ей. У Одель снова наготове был вежливый отказ и извинения, но Том сказал нечто другое:

— Я не собираюсь приглашать тебя куда-нибудь, я всего лишь хочу, чтобы ты помогла мне с анкетой моего социологического проекта.

— Анкета?

— Я просто задам тебе несколько вопросов, это займет не более десяти минут. Просто ответишь на несколько вопросов, и все. Пожалуйста, Одель, мне это очень нужно.

Одель, конечно, поверила ему, ведь у многих ее знакомых, изучающих социологию, были такие же проблемы — преподаватели требовали от них собственных демографических исследований. Ей уже не раз приходилось отвечать на вопросы их оригинальных анкет, порой самые неожиданные. Почему бы не помочь и Тому Паттерсону?

— Ладно, но не более десяти минут, — согласилась Одель.

Они договорились встретиться в студенческом клубе, где можно, занимаясь анкетой, заодно выпить и кока-колы.

Когда Одель вошла в клуб, Том уже стоял в очереди. Он заметил ее, помахал рукой. Одель нашла свободный столик и села. Вскоре он принес поднос с двумя бутылками кока-колы и огромное количество жареных орешков. Поднос он поставил на стол как раз между собой и Одель — это была граница. Потом из своего серого ранца Том вынул блокнот и открыл его на чистой странице. Уставился на Одель сквозь очки.

— Ты девственница?

— Что?!

— Я изучаю процент первокурсниц, испытывающих оргазм. Итак, ты девственница?

— Да, я девственница; но если бы не была, все равно не сказала бы тебе правду! — Одель оглянулась по сторонам и внезапно поняла, что ответила слишком громко. Окружающие с интересом повернули к ней головы.

— Пожалуйста, говори правду, это необходимо науке, — заверил ее Том, наклоняясь ближе.

— Я сказала правду! — выпалила она.

— Видишь ли, я потерял девственность в четырнадцать лет. Это произошло на заднем сиденье школьного автобуса. Мы тогда возвращались из поездки в Албанию. Мы сделали это в позе на боку. Я еле успел засунуть ей, прежде чем кончить.

— О Господи! Как ты можешь говорить мне все это, да еще жуя при этом орешки!

— Я вижу, ты очень нежная. Может быть, тебе легче будет ответить письменно?

— Мне легче уйти отсюда! — Одель встала и пошла к выходу.

Том схватил блокнот и ранец и увязался за ней.

— Разве это плохо, что ты девственница? Скажи правду, — снова пристал он со своими дурацкими вопросами, когда они вышли из клуба.

— Я девственница, — повторила она.

— Тогда следующий вопрос, — произнес он и как-то умудрился на ходу записать этот вопрос в блокнот: — Часто ли ты предаешься сексуальным фантазиям?

— Я не фантазирую на темы секса, — соврала она.

— Значит, ты асексуальна?

— Чего?

— У тебя нет сексуального желания.

Она остановилась.

— Есть, конечно, — проинформировала она. — Но хорошо воспитанные люди не говорят об этом.

— Сколько времени в день ты проводишь в сексуальных фантазиях? Если можно, назови приблизительный процент времени.

Она резко рванула с места, ускорила шаг, стараясь оторваться от него побыстрее. Но Том не отставал.

— Занимаешься ли ты мастурбацией? — спросил он вдогонку. — Если занимаешься, то насколько часто, и доводишь ли этим себя до оргазма?

Этот тип определенно маньяк, решила Одель.

На следующем сборище в женском клубе «Три каппы» Одель с удивлением слушала речь президентши клуба Брентли Моффат, которая вполне серьезно заявила, держа в руках листки с текстом, отпечатанным на ротапринте:

— Девушки, передо мной стоит нелегкая задача изложить вам следующее. Как вы все знаете, мы, девушки клуба «Каппа Каппа Каппа», должны поддерживать свою хорошую репутацию. В Корнелле наш клуб всегда считался одним из лучших, и мы обязаны продолжать эту славную традицию. К сожалению, некоторые люди, не входящие в наш круг, распространяют о нас нехорошие слухи. Утверждают, будто мы холодные, никудышние женщины с очень суровыми нравами, а парни не хотят с нами встречаться, потому что разочарованы в нас. И не хихикайте, пожалуйста. Это серьезно.

Девушки, — продолжала президентша, — по всему студгородку, в том числе и по женским общежитиям, распространяются эти листки, в которых затрагиваются некоторые деликатные темы. Это анкеты с вопросами, касающимися половой жизни. Я провела несколько часов в тяжких раздумьях, прежде чем согласилась предложить эти анкеты вам. При этом я долго советовалась с миссис Свикли. Анкеты анонимные, вы можете не отвечать на не нравящиеся вам вопросы. Но если ответите, постарайтесь, пожалуйста, отвечать честно. Мы не хотим, чтобы о нас думали плохо. Мы не хотим выглядеть шлюхами, но мы не хотим казаться и холодными вечными девственницами.

Одель поняла, о чем толковала Брентли только тогда, когда посмотрела выданную ей анкету. Вверху было написано: «Верните, пожалуйста, Тому Паттерсону по адресу: абонентный ящик 320, почтовое отделение студгородка».

Результаты своего анкетирования Том опубликовал под провокационным заголовком «Где больше шлюх». Эти брошюрки вмиг были раскуплены по цене пять долларов за штуку и разошлись по всему студгородку как среди студентов, так и среди студенток. В брошюрах содержались не только пикантные ответы на некоторые щекотливые вопросы, но и карта студгородка с указанием, где жаждущему студенту легче всего найти подходящую девицу для скорого утоления томительного желания. Карта была цветной — красным отмечены «горячие» места, желтым — «умеренные», а синим цветом — «холодные». Женский клуб «Три каппы» оказался красным.

За это Тома Паттерсона лишили стипендии (он получал ее за отлично сданные вступительные экзамены), но это суровое наказание не произвело на него особого впечатления. После успешной продажи всего тиража брошюры у него было достаточно денег. А по социологии Том получил высшую оценку «А».

Глава 8 Как влюбляются дуры

Почему иногда так не везет? Это злая судьба или просто случайное стечение обстоятельств? Вот какие вопросы задавала себе Одель, созерцая в химической лаборатории длинные черные столы, уставленные склянками с химическими реактивами. Какая жуть, разве можно разобраться во всей этой науке? Да и нужна ли Одель эта наука? Наука вполне может обойтись без нее.

Прошедшее лето выдалось чудесным и жарким. Одель провела его с Тони Мануэлло — они вместе работали спасателями в общественном бассейне Ричавена. Заигрывание с великолепным Тони было для Одель в некотором роде бунтом. Дело в том, что однажды в ночном клубе мать сказала ей ненавязчиво:

— Он итальянец, дорогая, да к тому же католик. Есть много других…

Да, разумеется, Одель и сама знает, что есть много других парней, которые, в отличие от Тони, равны ей по происхождению. Но кто из них может сравниться с очаровательным Тони Мануэлло? Какие у него замечательные черные и кудрявые волосы! Какая обалденная белозубая улыбка! Запретный плод сладок, а потому теплыми и влажными летними вечерами, обнажив груди, Одель часто ласкалась с Тони на заднем сиденье автомобиля, который он заимствовал у своих родителей.

Но все это растаяло в прошлом, наступил сентябрь, Одель снова в Итаке, в Корнелльском колледже. Теперь не уйти от прохождения тех предметов, которые можно было пропустить на первом курсе. Одель предстояло изучать экономику, логику и, черт возьми, химию! (От физики Одель, слава Богу, отделалась еще в школе.)

Поселилась Одель теперь в том корпусе, где находился клуб «Каппа Каппа Каппа». Там было множество бумаг с ответами на экзаменационные вопросы прежних лет. Кроме того, у Одель было много советчиков, подсказывавших, как сделать бремя учебы менее тяжким. Среди прочего ей посоветовали для лабораторных работ найти себе партнера, основной специальностью которого является фармакология. Тогда на лабораторных, сказали ей, тебе ничего не придется делать, он будет проводить опыты сам, чтобы ты ему ничего не испортила.

Но похоже, что такие советы получили и остальные девушки. К тому времени, когда Одель пришла в лабораторию, все медики были уже расхватаны. На долю Одель остался невеселый выбор из трех претендентов: филолог, изучающий английский, будущий администратор бизнеса и Том Паттерсон.

О Боже! Что ему надо в ее химической лаборатории? Более того, этот нахал начал обращаться с Одель как со своей давней подругой!

В студгородке Тома Паттерсона знали все — он получил скандальную известность благодаря своей знаменитой брошюре. Чтобы спасти свою репутацию и репутацию клуба «Три каппы», Одель хотела держаться от Тома подальше.

Это ей удавалось до первого же промежуточного экзамена. Она получила «F». За лабораторные работы ее оценки были немногим лучше — колебались в районе «D». Одель и ее партнер, специализирующийся в английском, вынуждены были проводить опыты только в вытяжном шкафу, и даже в том случае, когда в этом не было необходимости, — преподаватель им не доверял и боялся, что они напортачат так, что взорвут и распотрошат всю лабораторию.

— Я могу помочь тебе, — предложил Одель свои услуги Том, заметив ее низкую оценку.

— Не надо, спасибо, — холодно отказалась Одель. Но заметила, на свою беду, как из его учебника химии вместе с логарифмической линейкой торчит экзаменационный листок с оценкой «А». — Ого, Том! — воскликнула Одель в спину отвернувшемуся Тому. Он обернулся, и она сладко улыбнулась ему той самой улыбкой, излучающей женскую слабость, беспомощность, мольбу и призыв, искусством которой все женщины владеют почти с момента рождения. — Ты и в самом деле можешь помочь мне?

Он вовсе не так плох, как о нем говорят — в этом ей постоянно приходилось уверять своих «сестер» по женскому клубу. Естественно, что Том не заходил к ним после издания своей подлой брошюрки «Где больше шлюх». В течение того семестра Одель еще не встречалась с ним на любовных свиданиях. Но за это время она достаточно его изучила и обнаружила в нем неизвестные широкой публике более утонченные чувства. Да, не удивляйтесь, скрытые от посторонних глаз хорошие качества есть даже у таких людей, как Том Паттерсон.

Верно, впрочем, и то, что он был в некотором смысле деревенщиной, ему не хватало хороших манер, приобретенных Одель в Коннектикуте. Том был наглым и самоуверенным, он был ребенком, знающим о своих блестящих способностях, но еще не успевшим узнать, что одного интеллекта мало. Он не знал, чего хочет в этой жизни, кроме того, что хочет завоевать мир. Но под этой маской дерзости Одель сумела разглядеть в Томе неопытного мальчика, еще ребенка. Это юнец, лихо заказавший себе первую в своей жизни бутылку вина, но ему нужна такая девушка, как Одель, которая объяснит ему, как почувствовать его вкус, и вообще будет направлять Тома в его дальнейших опытах. Том был особенным. А эту особенность, так же как и в случае с Тони Мануэлло, Одель ставила выше всего остального, выше даже здравого смысла.

Тем не менее Одель не восстала против мнения своих «сестер». Она не создана для противостояния обществу. Давление «общественного мнения» женского клуба было для Одель столь невыносимым, что однажды в конце зимы она призналась Тому:

— Я и сама не знаю, зачем встречаюсь с тобой.

— Ты встречаешься со мной, потому что я нравлюсь тебе, — в свойственной ему самоуверенной манере ответил Том.

— А ты разве можешь кому-то нравиться?

— Надо прислушиваться к своим чувствам. Они и есть главное в нас. Только им можно верить. Одель, человек должен сам распоряжаться собой. — Много позже эта фраза Тома приобрела популярность, когда он начал широко проповедовать веру человека в свои собственные чувства.

Но распоряжаться собой оказалось нелегкой задачей, особенно в родительский день, наступивший, когда Одель заканчивала второй курс. На выходные ее родители приехали из Ричавена в Итаку. Хотя по случаю родительского дня женским клубом было запланировано немало праздничных мероприятий, все же студенткам удавалось выкроить немного времени для общения со своими мамами или папами наедине. В одну из таких неловких минут Одель представила своим родителям Тома.

Задолго до этого дня Одель совершила ошибку — рассказала маме о похождениях Тома Паттерсона и о его скандальной брошюрке «Где больше шлюх». И вот после этого она знакомила маму с тем самым пресловутым Томом, представляя его маме как своего друга. К несчастью, мать была рьяной республиканкой, да к тому же память у нее была не хуже, чем у слона. Во время знакомства она сделала вежливую улыбку и сказала Тому, пожимая руку: «Надеюсь, ты уже не балуешься писательством».

Увы! Том не прекратил писанину. Но слава Богу, мать Одель не знала об этом. К тому времени он успел написать целую книгу, она уже готовилась к публикации в издательстве «Блэк Маунтин Пресс». Этим судьбоносным фактом Том был очень взволнован.

— Если бы ты знала, что это для меня значит! — признался он в своих чувствах Одель. — Эти ребята из «Блэк Маунтин» любят публиковать все эзотерическое.

— Эзотерическое? — Одель не смогла скрыть своего беспокойства. — Том, тебе лучше бы не писать ничего…

— Ты обязательно должна прочитать мою книгу, — не унимался Том.

Так ей впервые попала в руки его книга «Полюбить телку».

Одель знала об английской литературе немало, прослушала по ней несколько спецкурсов, поэтому знала, что любая книга основана на личном жизненном опыте писателя. Читая книгу Тома, Одель ожидала узнать в ней Тома и его городок Онеонту с сельскими пейзажами за околицей. Но ничего подобного обнаружить ей не удалось. Тогда Одель подумала, что это просто фантазии на манер известной книги Оруэлла «1984». По всей видимости, решила Одель, телка в книге Тома является символом чего-то такого, чего она по своей тупости просто не может понять. Перечитав первые страницы, Одель наивно спросила у Тома:

— Разве у телки два вымени, да еще по одному соску в каждом?

— Ты что?! — театрально всплеснул руками Том. — Разве ты не поняла, что эта книга не о коровах? Это книга о женщинах и о сексе!

О сексе? О половых органах самцов и самок, о том, как они размножаются? Одель перечитала книгу. Разве это человеческий секс? Это голая физиология, медицинские подробности, никакой глубины и психологии, никакого проникновения в душу. Впрочем, может быть, размышляла Одель, Тому виднее. Ведь он знает, что ЭТО такое. Знает по собственному опыту, он уже испытал ЭТО, а у Одель такого опыта пока нет. Она еще только мечтает о настоящем сексе, лишь фантазирует о том, как ЭТО будет происходить. В силу своей невинности в этом вопросе Одель называла романтическими грезами то томление, которое она иногда испытывала в известном органе между ног. Половой акт ей представлялся вершиной взаимной нежности и глубочайших чувств, одним словом — вершиной настоящей любви. Секс для Одель был прежде всего возвышенным чувством, хотя, конечно, она знала, что тут замешаны и некоторые физиологические аспекты. И не только знала. Она, помнится, и ощущала на своем бедре твердость напрягшегося члена Тони Мануэлло, когда он ласкал ее обнаженные груди. Да и Том часто рассказывал ей кое-что, когда она прогуливалась с ним, а вокруг не было иных свидетелей, кроме травы и деревьев.

Но все-таки, как же происходит половой акт? В поисках хоть какой-то ясности в этом важном вопросе Одель когда-то перечитывала книги Д. Г. Лоуренса и Эрнеста Хемингуэя. И вдруг на тебе, книга «Полюбить телку» с полным описанием полового акта, со всеми его мельчайшими и тошнотворными подробностями. Возвращая Тому рукопись его книги, Одель изобразила серьезный вид, будто книга произвела на нее неизгладимое впечатление:

— Я уверена, что ты станешь таким же знаменитым, как и Джонатан Свифт.

По недоуменному виду Тома Одель поняла, что он понятия не имеет о том, кто такой Джонатан Свифт. Знал бы, тогда по достоинству оценил бы ее восторженный отзыв. Том Паттерсон относился к своим опусам вполне серьезно. Высоко оценивая свое нетленное гениальное произведение, он неоднократно говаривал ей:

— Я освобождаю целое поколение, я открываю перед ними их доселе скрытые сексуальные потребности и невысказанные желания.

Не это ли было началом его мании величия?

Но «величие» разума Тома было непостижимо для Одель с ее заурядными житейскими понятиями. Она не сознавала всей грандиозности его замыслов по внедрению в американское общество его сверхценных идей. Ее просто заинтересовал секс, ее собственные «скрытые сексуальные потребности и невысказанные желания» Чем дольше она встречалась с Томом, тем больше ей хотелось, чтобы он прикасался к ней, тем больше ей это нравилось. Безобидные ласки были вполне допустимы. Как и всякая добропорядочная девушка в Корнелльском колледже, Одель считала секс выходящим за рамки приличий. А просто ласкаться можно. В те времена еще считалось, что девственность — это самый ценный подарок в первую брачную ночь своему единственному рыцарю в сверкающих латах. Конечно, окровавленную простыню не выставляли напоказ, но все-таки этот неписаный закон тогда был еще жив, все знали его и соблюдали.

В начале шестидесятых годов к сексу относились не так, как теперь. Секс не считался тогда пустяком. Может быть, так было потому, что половой жизнью жили только женатые пары. О, разумеется, тут и там то и дело ходили слухи, будто та или иная неженатая парочка — подумать только! — занимается ЭТИМ. Но Одель презрительно считала это грязными сплетнями и клеветой. Да, именно таковы были нравы в те недалекие времена, таковы были стандарты жизни и правила игры. И все играли по правилам. А те, которые дерзали нарушить эти древние обычаи, становились изгоями общества.

Секс. Он нависал над ней и Томом, словно дамоклов меч. Или, как Одель иногда мерещилось, нависал, как налившийся кровью пенис. Она хотела Тома. Конечно, она ни за что не призналась бы ему в этом, если бы он прямо спросил у нее: «Хочешь меня?» Но, Боже ты мой, она действительно хотела его. Ей нравились его прикосновения, нравилось, когда он зарывался лицом в ее волосы около шеи, нравился его шепот Как страстно она жаждала его прикосновений к груди, как млела, когда его пальцы играли ее сосками! Он называл это накоплением материала для следующей книги. Она называла это блаженством.

Она с нетерпением ждала того сладостного момента, когда он снимет с нее бюстгальтер и его руки начнут ласкать ее обнаженную кожу. Но когда это произошло, он попытался продвинуться дальше, а она испытала страх. В своих мечтах она воображала, как однажды его рука будет замирать на ее голом бедре, и она от возбуждения будет испытывать сладостную пульсирующую боль в паху. Но когда они впервые разделись полностью, он положил ее руку на свое бедро.

— Возьми меня здесь, — попросил он, — ну возьми, пожалуйста.

Пожалуй, вначале она почувствовала отвращение. В своих наивных романтических грезах она не воображала себе эти органы, они были где-то на третьем плане. Одель не могла понять, как мужчины могут жить с такими несовершенными «совмещенными» органами, которые служат одновременно для секса и для мочеиспускания. Одель испугалась. Ей не хотелось прикасаться рукой к чьему бы то ни было мочеиспускательному органу, пусть даже и к органу Тома. Но он взял ее руку и самовольно пристроил ее к своему «совмещенному» органу, да еще при этом начал совершать кое-какие движения. Вскоре Одель услышала его стоны, почувствовала его содрогания, после чего он, измазав ее своей жидкостью, устало склонил голову к ней на плечо.

Он медленно доводил ее до страстного трепета, до чувственной дрожи, до невыносимого возбуждения. Он сводил ее с ума, вводил в искушение, неспешно ласкал ее вначале сквозь свитер и блузку, а потом медленно раздевал ее. Снимал бюстгальтер, покусывал нежно соски, вызывая у нее непреодолимое желание. Однажды он расстегнул свои штаны и показал ей, как она должна действовать своей рукой, чтобы он кончил. В другой раз он разделся, заставил ее стать перед ним на колени и ласкать его ртом. После этого Том объяснился ей в горячей любви.

Одель начала страдать. Когда после свиданий с Томом она спешила к себе в общежитие, чтобы успеть до комендантского часа, губы ее побаливали, внизу живота чувствовалась неприятная тяжесть от застоя и переизбытка крови, вызванного слишком долгим возбуждением, никак не находящим удовлетворения. Она пожаловалась на свое болезненное состояние Тому, и он сказал, что от такой болезни существует простое лекарство. И начал ее лечить — рука его заскользила по ее бедру. Одель пыталась сперва возразить, но он был для нее доктором, он знал, как избавить ее от страданий. Его рука проскользнула ей под трусы. Одель, как ей и следовало по ее понятиям в таком случае поступить, запротестовала: «Нет, Том, нет, нет». Но его рука уже ласкала ее лобок, ее ноги раздвинулись, поняв прикосновения как волшебное заклинание «сезам, откройся». Пальцы Тома от лобка постепенно переместились ниже и сладко вошли в нее. Одель была одновременно напугана и возбуждена. Она находилась в возбужденном состоянии уже месяцы, ей жутко требовалась разрядка. И она получила ее — наконец-то испытала оргазм. Начиная с этого момента Одель уже не могла жить без ЭТОГО, ей всегда было мало.

Разумеется, она никогда не рассказывала своим «сестрам» по клубу о том, что с ней происходит. Но она боялась, что слишком часто пропускает многочисленные культурные мероприятия, проходящие в Корнелльском студгородке. Вот как, оказывается, секс отрывает людей от цивилизации.

— Что же нам делать? — спросила она Тома, чувствуя вину за слишком пылкое увлечение сладким запретным плодом.

— Наслаждаться, — просто ответил Том.

Ох, если бы тогда Одель одумалась и остановилась!

Заканчивая второй курс, Том и Одель искренне думали, что не могут жить друг без друга. Они занимались сексом не менее пяти раз в неделю и называли это любовью. Впрочем, в этом они не одиноки. В начале шестидесятых годов многие секс называли любовью. С так называемым свободным сексом, низведенным до уровня пустяка и заурядного бытового явления, столкнулось следующее поколение, заболевшее неизлечимым цинизмом. А в начале шестидесятых романтика еще прочно держала свои позиции. Секс был возможен только в виде любви, а любовь освящалась законным браком. В начале сентября в выходные, предшествующие Дню труда, Том и Одель радостно и торжественно обвенчались в Ричавене. Родители молодоженов поклялись, что их сын и дочь отныне всегда будут счастливы. Чего только люди не вытворяют, когда переберут шампанского!

К счастью для молодоженов, их родственники не догадывались, почему молодым так срочно приспичило вдруг жениться. Благодаря законному браку Одель и Том стали получать от родителей не только деньги на учебу в колледже, но и дополнительные карманные деньги, позволившие жить с комфортом. Накануне свадьбы Одель заметила, как ее мать неловко мнется, как бы не решаясь заговорить на трудную тему. Наверно, решила Одель, мама хочет просветить доченьку насчет некоторых физиологических аспектов, связанных с супружеским ложем. Но мать сказала ей всего лишь: «Надеюсь, ты закончишь колледж. Для меня это очень важно». Одель, избавленная от затруднительной необходимости признаться маме, что она уже знает, чего ей ожидать в первую брачную ночь, с радостью пообещала, что колледж она непременно закончит. Откуда ей было знать, что через несколько месяцев она забеременеет?

Радости Одель не было предела. Она осуществила Американскую Мечту! У нее есть любовь, она замужем, она беременна! Все шло так, как Одель и мечтала.

Том тоже был в некотором смысле беременным — он рожал первую серию статей на психосоциологические темы, которыми он надеялся завоевать американскую культурную сцену. Его редактор и издатель в «Блэк Маунтин Пресс» буквально умолял Тома дать ему рукопись второй книги. Первая книга «Полюбить телку» впоследствии канула в лету, но себя окупила, так что это издательство, выпускавшее мягкую порнографию, получило от книги доход. Успех следующей книги позволил бы издательству существовать и дальше, по крайней мере просуществовать еще год. Но Том не мог разорваться на части. Он был мужем, будущим отцом и вдобавок изучал социологию, поэтому у него почти не оставалось времени на создание целой книги мастурбационных фантазий. Вместо этого Том принялся писать статьи в духе «психосоцио»: почему мужчины предпочитают блондинок; почему человеку нравится тот или иной цвет и как это человека характеризует; действительно ли крайности сходятся; на что вы в первую очередь обращаете внимание, когда входите в наполненное людьми помещение? К сожалению, в те времена еще не существовало журналов, специализирующихся на публикации этих «важных» вопросов. Поэтому Том взял себе псевдоним Томми и начал посылать свои творения в женские журналы, а также в молодежные типа «Семнадцать». Редакторы вначале думали, что эти статьи выходят из-под пера женщины, настолько глубоко Том проникал в мир женской души. Одель считала это своей заслугой, а потому этим гордилась.

Юлия Лэйси Паттерсон родилась в первую неделю августа 1963 года. В тот момент, когда у Одель начали отходить околоплодные воды, она сидела за пишущей машинкой и печатала очередную статью Тома для его будущей книги «Правдивая история моей жизни». О своих творениях Том отзывался так: «Дешевка кормит». Впоследствии эти слова вошли в поговорку. Одель пыталась не обращать внимания на подступающие схватки, потому что рукопись в напечатанном виде нужна была Тому в тот же день, а сам он не любил печатать. Он жаловался на усталость. Да и сама Одель была не лучшей машинисткой, вдобавок работа замедлялась из-за ее переживаний — она близко к сердцу воспринимала рассказы, особенно такие, как этот, в котором молодая жена разрывалась между мужем и его младшим братом. Господи, как же Одель переживала! Слава Богу, у нее есть муж, способный защитить ее от подобных напастей.

Закончив работу, Одель оставила напечатанные листки на кухне вместе с запиской, кратко извещавшей Тома, что она отправилась в больницу рожать ребенка. Ведь Одель была из Коннектикута, а значит, хорошо воспитанной женщиной, поэтому сдержанность была образом ее жизни.

Естественные роды тогда не были в моде. Мать даже предлагала ей рожать под наркозом.

— Поверь мне, — выразительно сказала она, — лучше бы тебе не знать, что происходит при этом.

Но Одель по совету доктора согласилась только на местную анестезию в области таза.

Роды протекали быстро. Одель поместили в родильную палату еще до того, как успел прийти Том. Но это не имело никакого значения. В минувшие времена, когда женщины были женщинами, а мужчины были мужчинами, присутствие мужа при родах считалось излишним. Что удивило Одель, так это боль. Боль была жуткая. Одель орала всем, кто попадался ей под руку, что никогда-никогда и ни за что на свете она больше не будет рожать. А акушерки на это лишь добродушно улыбались. Очевидно, они слышали подобные клятвы несчетное количество раз от других рожениц.

Обезболивающий укол, вызвавший анестезию в области таза, принес некоторое облегчение. Врач приказывал тужиться, но Одель ничего не соображала. Ну и слава Богу. Вскоре акушерки закричали ей, что уже вышла головка ребенка, и заверили, что мучиться осталось уже недолго. А Одель лежала на спине, смотрела на лампы на потолке и причитала — за что ей выпали такие муки?

— Вот уже и плечики. Сейчас примем! — воскликнул врач так, словно ребенок был его собственным.

И тут Одель почувствовала облегчение. Ощущая одновременно и пот и холод, она услышала первый детский крик, а потом нечто вроде мяуканья тонущей кошки. Так у нее родилась дочь.

Доктор показал Одель ее дочь, потом ребенка взяла акушерка, чтобы врач мог взять послед. Подержать дочь в руках Одель не разрешили. Ребенок принадлежал уже не только ей. Пять следующих дней ребенком занимались врачи и медсестры.

— Все нормально? — поинтересовалась у них Одель.

— Очень красивая девочка. Все как надо, десять мальчиков на ручках и десять пальчиков на ножках.

— Очень хороший ребенок, — добавила другая акушерка, — вес шесть фунтов и тринадцать унций, рост девятнадцать и три четвертых дюйма. Все в норме, цвет кожи тоже очень хороший.

Итак, после родов девочку запеленали и унесли. Потом из родильной палаты на кровати на колесиках выкатили и Одель. В коридоре ее ждал Том.

— Я видел ее! — возбужденно заговорил он, схватив Одель за руку. — Она красивая.

— Ты прочитал мою записку? Рукопись…

— Я уже отослал ее. Одель, ты не представляешь, какое ты мне принесла счастье!

Тогда Одель почти не обратила внимания на эти его слова, ей было не до того. Но позже, то ли наследующий день, то ли через неделю или, может быть, через месяц, до нее дошло, что Том вначале зашел на почту отправить рукопись и только после этого пришел к Одель в роддом. Она задумалась — отчего Том был счастлив? Не оттого ли, что она успела напечатать его рукопись прежде чем пойти рожать его ребенка?

Глава 9 Ломать — дело не хитрое

— Успокой наконец ребенка!

Томми Паттерсон работал. Весь мир на это время был обязан притихнуть. А маленькая Юлия как на зло гонялась за игрушечным шмелем около кухонного стола, который Томми приспособил в качестве своего рабочего места. Юлия всего лишь играла, то есть делала то, что делают все нормальные двухлетние дети. Но терпеть это было выше сил Томми Паттерсона. (Который, заметим кстати, впоследствии получил гуманитарную премию за новый взгляд и проникновение в души подрастающего поколения. Его опус назывался «Бог глазами вашего ребенка». Премию ему присудила католическая епархия архиепископа города Сент-Луиса во время очередной благотворительной кампании. Тогда Томми Паттерсон как лауреат премии получил большую известность. Но все это произошло через несколько лет после того, как он бросил Одель и позабыл свою дочь.)

Одель, всегда заботливо угождавшая мужу, немедленно схватила дочь и унесла ее в спальню.

— Моя замечательная лапонька, — щебетала Одель дочке в спальне, — мы поиграем со шмелем здесь. Ж-ж-ж, ж-ж-ж, ж-ж-ж.

— Заткнетесь вы наконец?! Пожалуйста!

Одель закрыла дочь в спальне и метнулась на кухню.

— Почему ты не работаешь в офисе?! Это и наш дом, в конце концов!

— Я ненавижу офис, вот почему! Мне ненавистны дурацкие поручения, которые мне там дают. Мне наплевать, какой дезодорант предпочитает толпа, нравится им твердое или мягкое печенье. Это бессмысленная и идиотская работа. Но я вынужден выполнять ее! Вынужден из-за тебя и этого маленького отродья.

Кровь бросилась ей в лицо, снова подскочило кровяное давление. Одель не находила слов от возмущения. Да и что на это она должна была ему ответить? Разве муж не обязан содержать жену и ребенка? Так чего же Томми от нее хочет? Она его не заставляла, он сам решил устроиться на эту работу в исследовательскую фирму в Нью-Йорке, занимающуюся изучением столь «важных» вещей, как, например, какие дезодоранты и какое тесто пользуются среди покупателей большим спросом. Одель считала, что можно было поступить иначе — она устроилась бы на работу, а Томми сидел бы дома с ребенком и писал книги. Но Том считал, что сидеть с ребенком — не мужское занятие, этим должна заниматься женщина. А мужчина должен время от времени общаться с мужчинами, чтобы иметь друзей. Поэтому дома сидела Одель, на ней была и вся работа по дому. Одель возилась с Юлией, готовила еду, убирала квартиру, вывозила Юлию на коляске в парк, где обсуждала детские проблемы с другими мамашами, сравнивала свою дочь с другими детьми, волнуясь — хорошо ли доченька развивается? Таким образом, разделение труда в их семье было четким и вполне традиционным. Но теперь Тому это начинало не нравиться. А что могла сделать Одель? Так и текла их жизнь в Бруклине.

Потом дело дошло до того, что Томми мог только кричать на нее и дочку. Что ему надо? — не понимала Одель. Почему бы ему не объяснить спокойно, по-человечески, что его не устраивает? Что ему не так? Одель не хотела сваливать все проблемы на Тома, она честно хотела делить трудности пополам. Ведь они муж и жена, ведь семейное бремя легче нести вдвоем. Но когда она пыталась заговорить с Томом об этом, он отмахивался:

— Ты не поймешь.

— Чего я не пойму? — настаивала Одель.

— Ты не знаешь реального мира, ты живешь в коконе. Что ты знаешь о том давлении, которое я испытываю? Как ты считаешь, что я могу чувствовать, продавая такие вещи?

— Может быть, тебе лучше найти другую работу?

— Мне не нужна другая работа! Мне вообще не нужна никакая работа! Я хочу жить!

— Хорошо, — осторожно сказала она, боясь рассердить его, — но объясни мне, что это означает? Как жить?

— Я уже говорил тебе, — холодно ответил он, — ты не поймешь этого.

Первые десять месяцев такой жизни в Бруклине Одель часто подумывала — не улететь ли ей домой к маме? Позже Одель начала задумываться об этом серьезней. А ведь первые три месяца после их переезда в Бруклин все шло превосходно. Тогда Тому нравилась его работа.

— Там работают отличные люди, — радостно сказал ей Томми в один из первых дней после переезда. Одель в этот момент укладывала в буфете на полках свежую бумагу и вполглаза следила за расшалившейся дочкой.

Но постепенно радостное возбуждение от переезда и новой работы прошло, жизнь вошла в спокойное русло, приняла опасную монотонность.

— Мне кажется, я ходячий труп, — однажды сказал ей Томми среди ночи.

Что должна была сделать Одель? Наступило лето. В Бруклине можно было задохнуться от зноя и духоты.

— Пожалуй, я на недельку съезжу домой подышать свежим воздухом. Не возражаешь? — спросила Одель.

— Почему я должен возражать? — невесело улыбнулся Томми. — У тебя куча свободного времени. А мне в ближайшие десять лет положено всего две недели отпуска в год.

— Я могу подождать. Хочешь, я дождусь твоего отпуска? Мы можем поехать куда-нибудь вместе.

— Нет, дорогая. Отправляйся к маме и папе в Ричавен. А я как-нибудь справлюсь тут без тебя.

Что бы это значило? Были ли эти слова грозным предзнаменованием? У Одель не было больше сил. Она устала от Томми. Ей так хотелось хоть немного передохнуть от изматывающей жизни с ним.

Надо ли ехать в Коннектикут? — мучилась она сомнениями. Нельзя было проговориться родителям, что ее брак дал трещину. Хотя они и не были в восторге от Томми, все равно на ее жалобы они ответили бы: «Домашняя атмосфера зависит от тебя». Но разве Одель не пыталась улучшить семейную атмосферу в течение нескольких месяцев? Если бы ей только понять, в чем же она совершает ошибку!

Итак, ехать или не ехать? Одель долго колебалась. И наконец решилась после очередной безобразной сцены, когда Томми не соизволил понять, как это в летнюю жару девочка может хлюпать носом всю ночь.

Неделя в Коннектикуте была настоящим блаженством. Вдалеке от Бруклина с его раскаленным бетоном Юлия расцвела — резвилась на чудесной зеленой траве, помогала дедушке работать в саду, весело гуляла с мамой и бабушкой. Только здесь, освободившись от гнета, Одель поняла, под каким огромным давлением она жила в Бруклине. Но Одель в этом никому не призналась. Когда родители вежливо осведомлялись у нее о муже, она кратко отвечала, что тот очень много работает. С дальнейшими расспросами они к ней не приставали.

Неделя пролетела незаметно. Как Одель не хотелось уезжать! Но как ей объяснить это другим? Под каким предлогом остаться? Разве могла Одель попросту сказать своим родителям, что ей не хочется возвращаться к мужу?

— Скорее приезжай к нам еще, — напутствовала ее мать. — Юлия такая прелестная куколка!

Одель и Юлия сели на поезд, прибыли на вокзал Гранд-Сэнтрал, пересели в метро и поехали в Бруклин. Проделать все это было нелегко — приходилось нести на руках Юлию и тяжелый чемодан. Но Одель не хотела звонить мужу и просить его, чтобы он встретил ее на Гранд-Сэнтрал. Ведь Томми сердился на любые просьбы, даже на просьбу погасить в спальне свет.

Одель почувствовала, что Томми в квартире нет, сразу, как только повернула в замке ключ и открыла дверь. Все же Одель на всякий случай позвала: «Томми!» Ответа не последовало. Она испытала облегчение — хотя бы в первые минуты ей не придется выслушивать черный юмор мужа, еще немного можно продлить хорошее настроение, привезенное из Коннектикута.

Первым делом она привела в порядок после дороги Юлию, потом взялась за чемодан — Одель не любила оставлять на потом нераспакованные вещи. Но разобранный чемодан стал горьким свидетельством, что обратная дорога закончена и настало время вновь столкнуться с суровой реальностью. Хорошо хоть не надо было возиться с грязным бельем — перед отъездом Одель из дома мать постирала все вещи в стиральной машине. Теперь Одель осталось только повесить чистую одежду в шкаф и уложить белье в выдвижные ящики. И вдруг она заметила, что в шкафу почему-то слишком много свободного места.

Не было вещей Томми.

Как последняя дура, она лихорадочно обшарила всю квартиру в поисках следов мужа. Вначале тупо подумала, что квартиру обокрали. Но тогда почему взяли только вещи мужа? Ее собственные вещи все были на месте. Наконец до Одель дошло — муж бросил ее. Она снова начала обследовать квартиру — что он унес с собой?

Пропали деньги, хранившиеся на кухне в выдвижном ящике. Одель схватила Юлию и помчалась в банк, где обнаружила, что исчезли и деньги с их общего счета, куда она по глупости клала деньги, регулярно присылаемые ее родителями.

Все, что теперь у Одель осталось, — ребенок и купюра в пятьдесят долларов, которую ей сунул отец при посадке на поезд. Господи, что же делать?!

Она позвонила Томми на работу. В трубке послышался женский голос. Одель попросила позвать Тома Паттерсона.

— Подождите минутку, пожалуйста, — сказала женщина.

Одель захлебнулась в волне страха. Что она собирается сказать Тому? Как она вернет украденные им деньга?

— Говорит Стив Роузен, — раздался в трубке низкий мужской голос. — С кем я говорю?

Стив Роузен! Это начальник Тома.

— Это Одель Паттерсон, жена Тома Паттерсона.

— Можно мне поговорить с вашим мужем, миссис Паттерсон?

Он что, сумасшедший? — ошалело подумала Одель.

— Я… Я думала он на работе.

— Вы хотите сказать, что его нет дома? Значит, он не заболел? С ним ничего не случилось?

— Я… Понимаете, я… только что вернулась из Коннектикута. — Что же сказать? — пыталась сообразить Одель. Можно ли рассказать, что Том ушел от нее? — Не скажете ли, когда вы его последний раз видели?

— Мы видели его вчера, — произнес Стив Роузен с великолепной дикцией, холодно и отчетливо произнося каждое слово. — Он ушел из офиса после полудня, сославшись на головную боль. Он унес с собой некоторые бумаги с важными для нас результатами демографических исследований. Скажите своему мужу, чтобы он вернул нам эти бумаги как можно скорее. Сегодня же!

— Мистер Роузен, не кричите на меня! Я только что приехала из Коннектикута и обнаружила, что вещей Томми нет. Нет и денег на нашем с ним общем счету! — Одель бросила трубку.

Через минуту телефон зазвонил. Одель быстро схватила трубку, надеясь, что это Томми решил хоть что-нибудь объяснить. Но снова послышался голос Стива Роузена.

— Он снял деньги со счета?

— ДА! — Одель с яростью бросила трубку.

Когда телефон зазвонил снова, Одель уже знала, что это опять босс Тома.

— Пожалуйста, — быстро заговорил он, — не бросайте трубку. Не можете ли вы посмотреть, нет ли у вас в квартире темно-коричневой папки? Пожалуйста. Она сделана из искусственной кожи. Да, из искусственной кожи.

— Мне сейчас не до вашей искусственной кожи!

— Я понимаю, понимаю, но для нас это очень важно.

Одель снова бросила трубку. Но босс, поняла Одель, не угомонится и позвонит снова. Она выдернула телефонный кабель из розетки.

Подошла Юлия, положила голову маме на колени.

— Молоко, — сказала дочь. Ребенок хотел есть.

Взяв пятьдесят долларов, вместе с Юлией Одель пошла в магазин, купила немного молока, хлеба и копченой колбасы. Назад к квартире брела медленно. Одель была потрясена, словно разбилась в ужасной аварии. Такого она не испытывала за всю свою жизнь. Едва она вернулась в квартиру, не успела даже взять стакан, чтобы налить дочке молока, как в дверь позвонили. Это Томми, подумала Одель. Сейчас скажет, что это был розыгрыш!

Она быстро распахнула дверь. На пороге стоял неизвестный мужчина.

— Стив Роузен, — представился он.

Одель вздохнула.

— Какого черта вам от меня надо? — спросила она, теперь уже окончательно сломленная.

— Пожалуйста, очень прошу, могу я поискать ту папку?

— Почему же нет? — Она пожала плечами и впустила его в квартиру.

Его поиски не увенчались успехом. Он еле сдерживал гнев, когда понял, что коричневая папка пропала вместе с Томми Паттерсоном.

— Ваш муж настоящий подонок, — сказал Стив Роузен, направляясь к двери.

— В этом я с вами согласна. Ему начислены хоть какие-то деньги, которых он еще не получил у вас?

— Смеетесь?! Если мы найдем его, предъявим ему иск!

Ту ночь Одель провела с включенным светом, одна на супружеском ложе. Что делать? Что делать женщине, оставшейся одной с маленьким ребенком? Если бы Одель знала, что, задавая эти вопросы, она опережает свое время, тогда, может быть, хоть немного утешилась. Но ей было не до философствований, она сходила с ума от свалившейся на нее беды.

Естественнее всего в таком положении было бы ехать домой к маме, под ее теплое крылышко. Но что-то удерживало Одель от такого простого решения. Что именно? Гордость или глупость? Одель и сама не знала. Она знала только одно — она сама виновата в своей беде, а значит, самой и надо выкручиваться. Но как это сделать всего с пятьюдесятью долларами?

Утром она позвонила своему брату Мейсону. Он жил в штате Массачусетс и зарабатывал на жизнь торговлей яхтами. Он удивился, услышав ее голос, — обычно они встречались только на Рождество. Мейсон не понимал Тома и ее связь с ним. Но даже брату Одель не собиралась рассказывать все о своей беде — он выболтал бы это родителям. Выслушивать гневные речи предков в довершение всех несчастий ей совсем не хотелось.

— Привет, Булочка, — сказал он, когда понял наконец, кто ему звонит.

Одель ненавидела эту кличку, которой брат ее всегда называл. Но, как говорится, бедняку не приходится выбирать.

— Мейсон, я хочу тебя кое о чем попросить, ведь ты мой должник. Помнишь, как я дала тебе деньги из своей свиньи-копилки? Ты тогда купил себе ту игрушку, о которой мечтал.

— Свинья упала и разбилась сама, так что я взял эти деньги без твоей помощи, — поправил он.

— Мейсон, у меня безвыходное положение. Мне нужны деньги. Нужно столько, сколько ты можешь дать.

На том конце провода воцарилось молчание. Потом брат спросил:

— Что случилось?

— Я не могу рассказать тебе. Я верну деньги. Ты же знаешь.

— Они тебе очень нужны?

— Все, что у меня есть, — это сорок семь долларов с мелочью.

— Хорошо, я пришлю тебе, — пообещал он. — Ты расскажешь хоть что-нибудь?

— Сейчас не могу, Мейсон, я и сама пока не разобралась.

Через три дня она получила от брата чек на тысячу долларов. К этому времени у нее уже созрел план действий. Хоть она и не закончила колледж, но умела печатать на машинке. Этим Одель надеялась начать зарабатывать деньги.

Поиски работы отняли две недели. Одель могла бы получить работу и раньше, предложений хватало, ведь она печатала с достаточно высокой скоростью. Более того, Одель имела хорошее воспитание — хорошие манеры остались со времен детства в Коннектикуте. Это уже позже, когда она связалась с Томом, он относился к ней как к половой тряпке, и такой она начала чувствовать себя сама. Но пропало не все, следы внешнего блеска еще сохранились — Одель не походила На опустившуюся и отчаявшуюся женщину, согласную на любую работу. Она хотела найти такую работу, где выплачивали бы страховое пособие в случае какого-либо несчастья. Она теперь жила не одним днем, пришлось крепко задуматься и о будущем — собственном и своей дочери.

Одель нашла работу в фирме «Арамко», ее взяли на должность секретарши, занимающейся приемом посетителей. Зарплату предложили небольшую, но зато была страховка — как раз то, что Одель искала. На работу надо было ездить каждый рабочий день в центр Манхэттена, а возвращаться домой вечером. У женщин, гуляющих с детьми в парке, Одель узнала имена нескольких пожилых женщин, время от времени подрабатывающих няньками, и обратилась к той, которую однажды видела весело игравшей со своим подопечным ребенком в парке. Эта женщина вначале не соглашалась — ей не хотелось заниматься с ребенком весь день, она привыкла работать меньше. Но после уговоров она сжалилась над бедой Одель и согласилась. Можно было вздохнуть с облегчением — самая трудная задача решена. Ведь всюду, где Одель пыталась устроиться на работу, ее спрашивали — есть ли у нее ребенок, и что она будет делать, если ребенок заболеет? Теперь у нее был ответ и на этот вопрос.

Последним хлопотливым делом, с которым пришлось повозиться, был переезд из прежней квартиры с двумя спальнями в меньшую и худшую квартиру, тоже в Бруклине. На переезд пришлось потратиться, но этот одноразовый расход окупился — за новую квартиру надо было меньше платить.

— Фу! — сказала Юлия, увидев новую маленькую квартирку.

Да, квартирка была так себе, но зато дешевая. Жить в старой квартире Одель себе не могла позволить. Большая часть ее заработка уходила на плату няне, которая весь день сидела с Юлией. Впервые в жизни Одель пришлось считать каждый цент, чтобы выжить.

Глава 10 Новости издалека

О дезертирстве Тома Одель сообщила родителям через две недели после начала работы в «Арамко». До этого в письмах родителям она описывала лишь детские шалости Юлии и погоду. Она даже не давала родителям своего нового адреса, чтобы они ничего не заподозрили, но при этом наивно надеялась, что ее новый адрес каким-то чудесным образом разузнает почтальон, и доставит ей родительские письма. А проработав две недели, Одель поняла, что выживет, хотя жизнь, конечно, стала тяжелой. Поэтому она решилась написать родителям длинное-предлинное письмо с прискорбным отчетом о своих бедствиях.

Через неделю после получения этого послания родители приехали к ней в Нью-Йорк. Впервые после побега Тома Одель позволила себе расплакаться. Ее мать долго и громко ворчала, но, к удивлению Одель, она ругала не Томми, а новую отвратительную квартирку, совсем не подходящую для такой замечательной внучки, как Юлия. Потом мать накинулась на Одель — как та может оставлять бедного ребенка на весь день с нянькой?! И наконец, как Одель могла совершить такую глупость — выйти замуж за этого подлеца?! Отец во время этой проработки с хмурым видом молча стоял в углу. Закончив разборку, мать приказала Одель возвращаться к ним домой вместе с Юлией.

— Я не могу к вам вернуться, — заупрямилась Одель.

— Вы только посмотрите на нее! Как это называется?!

— Мама, я уже не маленькая девочка. Я взрослый человек, у меня должна быть своя жизнь. И ответственность за себя и ребенка несу я. Я, а не вы.

Это решение было окончательным и бесповоротным, но родители еще долго не соглашались. Тем не менее Одель была рада их участию к ней. Как хорошо знать, что в этом жестоком мире есть кто-то, кто всегда готов позаботиться о тебе! Быть на свете совсем одинокой, пусть даже с таким чудесным ребенком, как Юлия, было бы слишком тоскливо.

Первые полгода работы Одель чувствовала постоянную усталость. Все, что бы она ни делала, изматывало ее — тяжело было вести утром Юлию к няне, потом тащиться в метро на работу, там печатать, улыбаться, отвечать на телефонные звонки, после работы вконец разбитой снова толкаться в метро, забирать домой Юлию, стирать, готовить еду, мыть посуду, убирать квартиру, валиться обессиленной в кровать, чтобы опять страдать, потому что даже сон не снимал бесконечной усталости.

За все эти полгода Томми так и не объявился, разве что его родители, может быть, что-то знали о нем. Но они никому ничего не объясняли, на расспросы отвечали уклончиво, что говорило о том, что они действительно кое-что знают. Одель попросила их передать Тому ее записку, в которой она требовала развода, причем немедленно. Но ответа не получила.

Полгода прошло, и Одель вошла в ритм, привыкла. Работа в «Арамко» начала доставлять удовольствие. Работа, конечно, не требовала большого интеллекта, но Одель правилось быть среди людей, сплетничать с сотрудниками о начальстве, ходить с подругами и друзьями на ланч и по магазинам, чувствовать себя частичкой города. Никаких других радостей у Одель не было. И любовных свиданий с мужчинами не было. Во-первых, просто никто не пытался за ней ухаживать. Во-вторых, она была в дурацки неопределенном положении — не замужем, но и не разведена. Единственное, что могла сказать о себе Одель, когда изредка кто-нибудь спрашивал ее об этом, что муж ее предал. Это расплывчатое слово «предал» порождало слишком много любопытных вопросов, так что в конце концов Одель предпочитала вообще не распространяться о своем семейном положении.

В том офисе фирмы «Арамко», где работала Одель большинство женщин были одинокими. Старые женщины махнули на себя рукой и посвящали оставшуюся часть жизни работе. Молодые вели сложные маневры вокруг имеющихся в наличии холостяков. В этом отношении «Арамко» выгодно отличалась от многих других фирм — в ее нефтехимическом деле серьезными работниками считались только мужчины, а на женщин смотрели, как на несмышленых детей, и потому многого от них не требовали.

Через полгода работы в «Арамко» Одель с повышением перевели в другой отдел. Она была уже не секретаршей по приему посетителей — не надо было больше приветствовать людей и подавать им кофе, любезно осведомляясь, комфортно ли они себя здесь чувствуют. Одель стала секретаршей хорошего босса, который неделями находился в бесчисленных командировках, оставляя ее в кабинете одну. Свободы стало больше, хотя появилось много бумажной работы, которую надо было вести очень внимательно — ведь начальник мог позвонить в любую минуту и потребовать информацию по той или иной сделке, так что нужные документы всегда должны были быть под рукой. Но все же это было лучше прежней работы.

В конце декабря 1969 года босс по секрету сказал ей, что собирается уволиться из «Арамко» — он получил предложение перейти с повышением в другую фирму в Хьюстоне. Излишне говорить, как Одель расстроилась, ведь она проработала с этим человеком три года. Он вносил в ее жизнь стабильность. Будет ли другой начальник столь же хорошим?

Прежний босс уволился, как только получил рождественскую премию. Одель пришлось работать с новым мальчиком. Да, мысленно она так и называла его — «новым мальчиком», потому что он был моложе Одель и заметно тупее ее. Одель задумалась — не найти ли ей другую работу?

Мысль об уходе из «Арамко» была ей ненавистна. Столько времени потрачено на приобретение привилегий и льгот, а теперь получается, что все это зря? Обсуждая за ланчем свои трудности с одной из старых сотрудниц, тоже одинокой женщиной, Одель узнала, что появилась подходящая вакансия в отделе ИР (исследований и разработок). Эта должность требовала хотя бы незаконченного высшего образования. А у Одель такое образование было, причем ее не выгнали из колледжа, а она вынуждена была его оставить из-за Томми.

Не теряя времени на выяснение подробностей у сотрудников отдела ИР, Одель сразу подошла к начальнику отдела. Она немного знала его профессиональные качества и не возражала бы работать с ним. Тот без лишних разговоров пригласил ее к себе в кабинет, крутанул глобус и попросил Одель найти на нем названные им страны. Она останавливала глобус несколько раз и с ходу находила любые страны, ошиблась только однажды — забыла, где находится Бирма.

Потом начальник проверял, может ли Одель быстро находить на глобусе точку указанной широты и долготы, называл всевозможные координаты. В этом деле у Одель порой возникали небольшие затруднения. Босс задумчиво кивнул.

— Думаю, ты годишься для этой должности, — сказал он.

Так Одель получила хорошую работу, и что более важно, зарплата ее возросла. Через несколько недель Одель поняла, что деньги ей платят недаром — работой нужно было заниматься весь рабочий день. Часто приходилось разыскивать нужную карту, которую кто-то по невнимательности засунул не в тот ящик, а если в тот, то не на то место. Часто приходилось звонить в различные страны, по которым были разбросаны сотрудники фирмы «Арамко». Постепенно Одель запомнила, какие геологические формации могут свидетельствовать о наличии в недрах нефти или других полезных ископаемых. После этого она начала выполнять работу уверенно и со знанием дела, довольная своими способностями.

В этот офис в один прекрасный день зашел Си Хэмптон. Он только что вернулся из Саудовской Аравии, где провел полгода. Он вторгся в офис в геологических ботинках и одежде цвета хаки, а на шее была повязана кафия. Он словно только что вернулся со съемок фильма «Копи царя Соломона».

— Раньше я вас здесь не видел, — сказал он Одель, уверенно и без разрешения входя в кабинет начальника отдела.

Вскоре Одель поняла, что геологи и инженеры-нефтехимики не вписываются в рамки привычных понятий. Они превыше всего ценят тех. кто редко ошибается. Си Хэмптон не ошибся еще ни разу.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Одель.

— Одель, — повторил он с улыбкой. — А я Си Хэмптон.

Он наклонился и через стол пожал ей руку. Его рука была смуглой от загара, а ее рука — пыльной от карт. Но Си Хэмптону, как видно, нравилась пыль. Об этом прозрачно намекало его затянувшееся пожатие.

Первое время по возвращении в Штаты Си бывал в офисе часто. Но бывал он прежде всего из-за дел. Несмотря на то что Одель давно готова была принять его приглашение и явно показывала это, прихорашиваясь всякий раз, когда замечала, что он на нее смотрит, Си решился пригласить ее на свидание лишь через месяц.

— Куда мне заехать за тобой? — спросил он, когда она легко согласилась встретиться с ним вечером в пятницу.

— Я живу в Бруклине.

Хотя Си и был заядлым путешественником, слово «Бруклин» заставило его примолкнуть, словно ему предложили поехать в Монголию. Одель испугалась, что он передумает, и добавила:

— Мы можем встретиться где-нибудь ближе к центру.

— Ерунда, — сказал он. Взял ее адрес и попросил нарисовать схему, как добраться от метро до ее дома. — В восемь часов.

Теперь Одель осталось найти на вечер няню для дочери.

В пятницу в семь часов пятьдесят девять минут Одель была готова — одета достаточно прилично и в то же время соблазнительно. Девочка-подросток из квартиры этажом ниже уже пришла, чтобы сидеть с Юлией, и исследовала содержимое холодильника — не помереть бы с голоду, пока Одель будет пропадать несколько часов неизвестно где. Юлия тоже была одета (в пижаму) и завернута в ее любимое одеяло. Ровно в восемь в дверь позвонили.

— Привет! — улыбнулась до ушей Одель, открывая дверь.

— Мало того, что ты живешь в Бруклине, у тебя к тому же еще и ребенок, — быстро оценил ситуацию Си.

Значит, с сожалением подумала Одель, это первое свидание станет последним. А она так мечтала хорошо провести вечер!

Поужинать они решили в Бруклине. Си выбрал итальянский ресторан с видом на Бруклинский мост. Обстановка там была романтическая. Правда, общее хорошее впечатление немного портилось тем, что Си, поедая жаренные с чесноком мидии в винном соусе, нудно и дотошно рассказывал, как строился Бруклинский мост и сколько при этом погибло людей. Хорошо хоть, подумала Одель, что он не говорит о спорте. Это было бы ей вряд ли по силам, даже несмотря на то, что она, готовясь к свиданию, всю неделю прилежно смотрела По телевизору спортивные передачи.

Но Одель поторопилась с выводами. О спорте Си все-таки заговорил. На десерт. Да, Одель готовилась, но не к такому же! Он заговорил о верблюжьих бегах и соколиной охоте! Сведения об этой экзотике почему-то не попадали на спортивные страницы газеты «Пост».

В тот вечер она узнала о Си Хэмптоне многое. Он не был похож на эгоиста, но рассказывал о себе охотно, а Одель с интересом слушала. Он рассказал, где учился в школе, как поступил на работу в «Арамко», в каких странах работал. Но главное — Одель узнала, что он не женат. Впрочем, легко могло оказаться, что это не будет иметь для нее большого значения, ведь она, во-первых, живет в Бруклине, а во-вторых, до сих пор не разведена.

После ужина Си предложил прогуляться по Бруклинскому мосту туда и обратно. Был конец февраля, холодно, а Одель была одета легко, без шапки и в туфлях на высоких каблуках. Но ей так отчаянно не хотелось заканчивать встречу, что она легко согласилась и на это тяжкое испытание.

— Впечатляюще, а?! — воскликнул Си. В этот момент они стояли на середине моста и смотрели в воду, где отражались ночные огни города.

Одель не могла ответить подобающим образом — у нее зубы стучали от холода.

— Тебе холодно? — спросил Си.

Нет, ей не было холодно. Это не то слово. Она закоченела!

— Быстрая ходьба поможет тебе согреться, — бодро сказал Си и быстро зашагал по мосту. Онемевшая Одель заковыляла на своих высоких каблуках следом.

Быстрая ходьба и в самом деле помогла ей. Помогла избавиться от романтической ауры этого вечера. Одель была страшно рада, когда они добрались наконец до ее дома. Да, свиданьице шло замечательно! Правда, невзирая на все эти прелести, Одель вынуждена была признать, что Си оказался настоящим джентльменом — он заплатил няньке, сидевшей с Юлией. Заплатил, невзирая на протесты Одель.

Нянька-подросток убралась восвояси к более полному холодильнику, а Си остался у Одель в гостях. Надеясь, что после ужина в ресторане ему есть не хочется, она предложила ему только кофе.

— Не, — замотал он головой. — От него не заснешь. И вообще, терпеть не могу американский кофе. Вот в Саудовской Аравии кофе хороший, густой, просто великолепный. А в Риме!

— Ты очень любишь путешествовать?

— Да, — не слишком весело согласился он. — Впрочем, не знаю. Я старею. Хочется осесть на месте. Путешествовать, конечно, неплохо, но хорошо бы иметь дом, куда хотелось бы возвращаться. Понимаешь, у меня нет даже своей квартиры. Когда я приезжаю в Нью-Йорк, останавливаюсь в «Арамко». Все мои пожитки умещаются в одном кожаном чемодане.

— Легко по жизни идти налегке, — пошутила Одель.

— Но не в твоем случае.

— Это верно.

— Разведена?

— Предана. Как только найду этого ублюдка, сразу же разведусь с ним. Он сбежал от меня четыре года назад.

— Ты хочешь сказать…

— Он просто собрал однажды вещички и смылся, прихватив с нашего счета все деньга, все до единого цента. С тех пор никто ничего не слышал о нем, кроме его родителей, может быть. Но они молчат — О Господи, что я болтаю? — подумала Одель. Точно таким же тоном говорят холодные стервы, которых мужчины на дух не выносят. И я становлюсь такой же, когда речь заходит о Томми. — А ты? В твоей жизни есть женщины?

— Странно, — сказал Си, откинувшись на спинку кресла. — Почти во всех странах, где я побывал, к женщинам относятся лучше.

— Но не этот тип! — ляпнула Одель, не подумав. И снова пожалела о своей тупости.

Си рассмеялся. Встал и пошел к двери.

Одель закрыла дверь с некоторым сожалением. Вечер получился неплохим, ужин был вкусным. Но ни к чему хорошему это не привело. В этом она была уверена.

Ее уверенность возросла в понедельник, когда она узнала в офисе, что Си скоро снова отбывает в командировку, на этот раз в Южную Америку. Он пришел попрощаться с Одель и проинформировал, что вечер в пятницу был очень хорошим. А потом вдруг добавил:

— Послушай, ты не возражаешь, если я буду писать тебе письма из командировки? Просто, чтоб не прерывать связь с Америкой. — Одель пожала плечами. Почему она должна возражать, если Си видит в ней Статую Свободы — символ Америки?

Позже она сказала матери, что они с Си полюбили друг друга по переписке. Письма он писал так же, как говорил, — длинно и красочно. Одель отвечала короче и менее изысканным слогом, писала о работе, о своей жизни, о Юлии. Одель нравилось, что в каждом письме он уделял внимание ее дочери, интересовался ее развитием, спрашивал, серьезно ли она увлекается рисованием.

Одель не собиралась придавать этой переписке слишком большое значение. Ведь Си сказал, что он просто хочет поддерживать связь с Америкой. Одель поняла это так, что он хотел узнавать от нее то, о чем не прочитаешь в газетах, — о демонстрациях протеста против войны во Вьетнаме, о борьбе за права человека, сплетни о Ричардс Никсоне. К сожалению, у Одель не было времени вникать во все эти события. Надо было растить дочь и работать.

Си Хэмптон вернулся в Нью-Йорк перед самым Рождеством. Заканчивался 1970 год. Си влетел в офис с одеялом индейцев-инков на плечах, с бусами на шее, а с пояса свисала маленькая высушенная человеческая голова.

— Тебя не узнать! — воскликнула Одель.

Но поговорить они не успели — его срочно позвали на конференцию. После нее он зашел в кабинет к Одель лишь на несколько секунд, потому что очень спешил на деловой ланч. Между Си и Одель состоялся сверхкраткий разговор в телеграфном стиле:

— Рождество?

— В Коннектикуте.

— Новый Год?

— Свободна.

— Хорошо.

В этот раз Одель не смогла найти няню. Но она нашла другой выход — приехав к родителям на Рождество, она проворковала маме:

— Мамочка, ты бы хотела побыть со своей любимой внучкой подольше?

Так Одель сплавила Юлию предкам.

Год 1971 начался потрясающе. Лучше сказать иначе — долгие месяцы переписки с Си нашли изумительное логическое завершение.

Одель сразу поняла, что Си намного опытнее ее. Даже во время полового акта он продолжал рассказывать ей о щекотливых антропологических подробностях устройства кое-каких органов женщин всевозможных племен, с которыми он переспал когда-то, живописал их сексуальные нравы. Поначалу это смущало Одель, казалось ей неуместным и неприличным. Но на том месте, где Си дошел до описания одного из экзотических обычаев, связанного с листом и гусеницей, она вдруг ни с того ни с сего очутилась на самой вершине Анд. Оргазмы. Как она их любила! Они так благотворно сказываются на здоровье! Как это замечательно — начать новый год оргазмами.

Встречать Новый год они поехали в Коннектикут — не только для того, чтобы забрать Юлию, но и познакомить Си с родителями Одель. День прошел хорошо, видимо потому, что по телевизору один за другим показывали футбольные матчи, и разговоров почти не было. Мать поставила на стол свои традиционные блюда — холодную ветчину и жареное мясо. Пока шли приготовления к вечеру, мужчины перекусывали сандвичами, пили пиво, горстями ели арахис; короче говоря — наслаждались. Одель в это время возилась на кухне и одновременно обдумывала ответы на предстоящие вопросы матери.

Но мать не стала мучить ее вопросами, ответов на которые у Одель все равно не было. Лишь через две недели, когда Одель была уже в Нью-Йорке, мать позвонила ей и поинтересовалась, как поживает Си. А он как назло опять уехал в командировку — искать нефть в Юго-Восточной Азии.

Предложение выйти за него замуж он сделал ей в марте.

— Мне хочется, чтобы было к кому возвращаться, — так он закончил свое объяснение.

Вот значит как? А где же романтика? — подумала Одель.

— А ты прекратишь свои похождения в племенах с дикарками?

— Дорогая Одель, не знаю, как можно объяснить это американцам, тем более из Ричавена в Коннектикуте, но если я перестану заниматься этим, мои знакомые сильно огорчатся. Ты хочешь, чтобы я расстроил своих друзей?

Главная трудность состояла в том, что Одель до сих пор не была разведена.

— Ничего, мы наймем частного детектива, — сказал Си. — Или, может быть, вначале лучше нанять адвоката. В такой ситуации ты должна иметь право на развод даже без согласия Паттерсона. Ведь вы с ним уже несколько лет не живете.

— Не знаю, Си. Я думаю, он однажды объявится, тогда я с ним сама разберусь.

— Однажды? Я не собираюсь ждать до бесконечности, этим надо заняться сейчас.

Пока суд да дело, время отнимали более неотложные дела. Си предстояла командировка в штат Оклахому. Там, заверила его Одель, сексуальные нравы такие же, как и в Бруклине, а потому нечего там шастать по бабам. На Одель свалилась и другая проблема — у нее откололся кусок зуба, срочно надо было идти к зубному врачу. Ходить к дантистам ей было невыносимо, и не только потому, что она боялась боли, но и потому, что ее небольшой бюджет с трудом выдерживал эти шальные расходы.

Ей пришлось долго дожидаться перед зубным кабинетом своей очереди и наблюдать, как люди выходят от дантиста с перекошенными от перенесенного страха лицами. А Одель, как она убедилась во время родов, самая отъявленная трусиха, когда дело касается физической боли. Чтобы хоть как-то скоротать в очереди время и отвлечься от страха, Одель начала просматривать журналы на столике. Как обычно бывает в комнатах ожидания дантистов, набор журналов был весьма специфичен: «Земледелие без химических удобрений», «Здоровье вашего ребенка», «Как правильно чистить зубы», «Общество сегодня». Одель начала листать журнал «Общество сегодня». Ничего интересного, сплошные научно-популярные статьи: «Изменения в нашей диете, вызванные появлением миксера», «Правда ли, что секретарши считают лучшими начальниками мужчин», «Демография — правда и домыслы».

Автором статьи о демографии оказался Томас Паттерсон.

Боже мой!

И тут Одель позвали к врачу. Но она не могла сдвинуться с места.

— Не бойтесь, миссис Паттерсон, у вас всего лишь отломался маленький кусочек зуба. Вам будет не больно, — принялась уговаривать ассистентка.

Что хуже? Мучиться в кресле зубного врача или снова увидеть имя предателя Томми? Пусть даже теперь он называет себя Томасом.

С ватой во рту и впрыснутым, но не подействовавшим на нее новокаином, Одель снова взяла в руки журнал, нашла в конце краткие сведения об авторах. Текст гласил: «Томас Паттерсон, кандидат в доктора философии, Мичиганский университет».

Эврика!

Глава 11 Писательские огорчения

Каждое утро Грэйс Мэндлин первым делом включала автоответчик. В отличие от многих других писателей, она не могла работать весь день. Плодотворных часов у нее было немного — начиная с момента ухода Галена на работу и до двенадцати тридцати, когда начиналась очередная серия телевизионного сериала «Молодой и беспокойный», во время которого Грэйс поедала ланч. Потом начинались другие дела: хлопоты по дому, хождения по магазинам, заботы по подбору подходящих удобрений для газона — трава на нем почему-то выглядела бледновато.

В это утро Грэйс тоже включила автоответчик и облачилась в теплый спортивный костюм — начинался самый обычный день. Но ее мирная работа с компьютером, в который она вколачивала свою книгу, на этот раз нарушилась урчанием грузового автомобиля. Вначале Грэйс подумала, что это приехала мусорная машина. Но нет — по звуку чувствовалось, что машина подъехала к самому ее дому. И в самом деле — автофургон с надписью «Аэрлайн экспресс» остановился у ее дома почти что на газоне, а грузчики уже выгружали из фургона на тележку какие-то ящики.

Господи! Они сейчас покатят эту тележку по ее и без того худосочной траве!

Грэйс опрометью выскочила из дома.

— Эй! Что вы делаете! — закричала она на грузчиков.

— Вы Мэндлин?

— Не портите мне траву! Убирайтесь с газона!

Они откатили тележку с травы на дорожку, но следы на газоне остались, словно кто-то проехал по нему на автомобиле. По дорожке, стараясь не выезжать на траву, грузчики подкатили тележку к крыльцу из трех ступенек.

— Что это? — спросила Мэндлин.

— Ящики, — ответил один из мужчин.

Что за розыгрыш? — возмущенно подумала Грэйс.

— Я не заказывала ящики.

— А мы и не говорили, что вы их заказывали. Их прислали вам из Лос-Анджелеса. У нас в фургоне еще десять штук. Куда их сложить?

— Мне не нужны ящики.

— Вы отказываетесь получать груз? — с угрозой в голосе сказал грузчик, облокотясь на тележку.

Вот почему водители грузовиков и грузчики не бывают героями романов, сварливо подумала Грэйс, но все же посмотрела, что написано на посылках. Да, так и есть, эти ящики — остатки вредного Томми, его бесчисленные записи, блокноты, всякая неизданная дребедень. На кой черт его адвокатша прислала все это?

А может быть, это прислала не Тамара Литевски, а Киттен Фэрлей, которая решила очистить «Ми асиенду», ставшую ее асиендой?

— Леди, — нетерпеливо сказал доставщик, подгоняя раздумывающую Грэйс.

— Ладно! Минуту, сейчас открою гараж. — Хранить барахло проклятого Томми в своем доме Грэйс ни за что бы не согласилась.

Грэйс вбежала на кухню и нажала кнопку. Дверь в гараже открылась, плавно заскользив вверх. Доставщиков груза Грэйс попросила разместить ящики у задней стенки, чтобы не мешали проходу. Ящиков набралось на пять стопок по четыре ящика высотой каждая. Томми определенно страдал словесным поносом, если только в этих ящиках не находится еще что-нибудь из его вещичек, от которых избавилась Киттен.

Доставщики посылок уехали, Грэйс вернулась к своей книге. Теперь мысли о Томми надо выкинуть из головы, пора заняться собственной писаниной. Грэйс села перед компьютером, напрягла воображение. Итак, продолжим: «Сэр, хотя я ваша служанка, но неизвестно, кто из нас благороднее». Вызывающе сказано, размышляла Грэйс, да, достаточно вызывающе. Но не слишком ли вызывающе? Служанке следует быть более скромной, чтобы тогда, когда дальше внезапно выяснится, что она является незаконнорожденной дочерью пятой герцогини Уэксвортской, такая неожиданность ошеломила бы читателя. Или, может быть, сосредоточить повествование на владельце поместья, вдруг получившем громадное наследство из-за преждевременной смерти отца, погибшего в далекой Индии от укуса кобры? Да, именно так, этот лорд, как и в великом «Пигмалионе», позже увидит, что его скромная незаконнорожденная служанка вдруг станет первой красавицей высшего света Лондона. Или нет?

Тяжко вздыхая, Грэйс стерла с экрана компьютера недавно набранный текст. Как ей надоела эпоха короля Эдуарда! Предыдущая книга тоже была об этой эпохе, предшествовавшей утере миром прежней невинности на полях сражений Первой мировой войны. Та новелла повествовала об американской девушке Лидии Гэинсворт, которой удалось внедриться в высший свет Лондона благодаря тому, что она ясно намекала всем о своем великом богатстве, хотя на самом деле денег у нее хватило лишь на билет до Лондона, да еще была куча великолепных платьев, которые она сшила себе сама. В Лидию влюбились аж три мужчины, они прямо-таки потеряли от нее голову. Лидия терялась в выборе — кого из них предпочесть? Но тут разразилось несчастье — из Америки в Лондон прибыла настоящая богатая наследница, за которую себя выдавала Лидия. На пышном приеме эта наследница публично раскрыла грязный обман Лидии, произнеся убийственную фразу: «А что здесь делает моя портниха?» О Боже, что теперь будет с Лидией? Двое из трех «влюбленных» в нее мужчин тихо ретировались, верность сохранил лишь Сесл, граф Монткрифский. Он доказал Лидии, что на свете существует настоящая любовь. Они скромно обвенчались в Вестминстерском аббатстве в присутствии только Бога и горстки самых близких друзей. Как же называлась та книга? А, кажется, «Любовь это вальс». Эта книга получилась неплохо. Даже у самой Грэйс слезы текли ручьями в том месте, где описываются переживания Сесла в переломный момент, когда он вдруг осознает, каким он был дураком, что хотел отказаться от своей любви только из-за того, что его возлюбленная оказалась нищей. Любовь возвышенна на бумаге.

Так о чем писать книгу? Может быть, не надо копировать «Пигмалион», а лучше — это уже ей советовали — написать продолжение истории любви Лидии и Сесла? Бедняга Сесл сгинет в окопах первой мировой войны, а Лидия будет мужественно продолжать выполнять свой гражданский долг, работая медсестрой во Франции. Или, быть может, лучше она пусть родит ребенка? Да-да, почему бы и нет? Сесл и Лидия будут иметь ребенка, назовут его Эдуардом. Да, это будет неплохо, Эдуард Вильям Джордж Генри, герцог Давенпортский. Так он будет называться до тех пор, пока не получит титул графа Монткрифского. Родится он, например, в 1910 году, поэтому будет смутно помнить своего отца графа Сесла, погибшего смертью храбрых. Потом в двадцатых годах, в эпоху джаза, Лидия, одинокая мать, медсестра и портниха, будет топить свое горе в распутстве, последует длинная вереница мужчин до тех пор, пока ее сын Эдуард, известный к тому времени под именем Тедди, не застанет ее в постели с… С кем? С негром Джейком Домино, саксофонистом из восточного района Чикаго.

В этот день Грэйс работала дольше обычного, ее пальцы быстро колотили по клавиатуре компьютера. Надо записывать все, пока идеи не выветрились из головы, пока есть рабочее настроение. А идеи иногда забредали ей в голову неплохие.

Как же назвать эту книгу? — задумалась Грэйс. Может быть, «Рэгтайм»? Нет, уже есть книга с таким названием. Тогда, может быть, «Лидия обретает любовника»? Нет, это звучит плохо. «Триумф любви»? Тоже не годится, слишком заурядно. «Любовь не теряет надежды!» Это подходит. Восхитительное название. Но какой именно персонаж книги не потеряет надежды? Да черт с ним, это можно придумать завтра. А может быть, все-таки дать другое название? «Сгинувший на войне»?

Ерунда какая-то. Путные мысли перестали посещать писательскую голову. Ладно, сюжет объемом в десять страниц написан, этого должно хватить для получения аванса, а он сейчас очень нужен. К сожалению, получив аванс, книгу придется писать быстро. Но до сих пор это всегда удавалось. Был, правда, один случай, когда за задержку издатели пытались вытребовать аванс назад. Дураки!

Итак, кому сперва позвонить, литературному агенту или редактору? Вначале, наверное, лучше позвонить редактору, намекнуть ему, что для него намечается работа. Вот он обрадуется! А потом можно позвонить агенту.

Она набрала номер телефона на клавиатуре компьютера. Удобная вещь компьютер, можно через него даже звонить по телефону.

— Привет, Мари, — сказала Грэйс, — Крэйг дома?

— У него важная встреча, подожди минутку. Я спрошу, сможет ли он оторваться.

Пришлось ждать. Вспомнилось начало писательской карьеры — тогда никто не хотел разговаривать с ней под предлогом важной беседы.

— Грэйси! — послышался наконец в трубке голос Крэйга Эпштейна. — У меня тут кое-какие дела.

— Я не задержу тебя надолго, Крэйг. Я только хотела сказать, что пишу продолжение книги «Любят не только богатых».

— Какой книги? А, ты имеешь в виду «Любовь это вальс»?

— Мне больше нравится мое название этой книги, Крэйг.

— Но это название очень напоминало…

— Крэйг, я не собираюсь снова спорить с тобой об этом, — перебила Грэйс. — Я просто хочу сказать, что твои мечты осуществляются. Я скажу своему литературному агенту, чтобы он связался с тобой…

— Постой, Грэйс, лучше скажи мне, что ты собираешься делать с бумагами Томми Паттерсона?

— Кого?

— Томми Паттерсона. Ты забыла? Ты же его литературный экзекуционер.

— Если бы только это, Крэйг. — Его ошибки ее умиляли. В теперешние времена молодые редакторы часто имеют степень магистра экономики управления, а не степень по английской литературе. Неудивительно, что они нередко допускают в своем языке ошибки. — Я экзекутор, а не экзекуционер, — поправила Грэйс. — И лучше не напоминай мне об этом. Я завалена двадцатью ящиками его белиберды.

— Послушай, Грэйс, это то, что нас больше всего интересует. Сделай из его бумаг что угодно, мы хорошо заплатим. Проси за это, что хочешь, хоть луну с неба. Серьезно, мы тут только что говорили как раз об этом, обсуждали наши возможности.

Грэйс впала в легкое замешательство. Она собиралась поговорить с Крэйгом о собственной работе, а тут опять этот хренов Томми…

— Я… я хотела бы отложить работу с его коробками. Крэйг, я собиралась писать свою книгу, продолжение о Лидии Гэинсворт.

— Лидия подождет, дорогая. Есть тысячи людей, которые могут написать о ком-нибудь вроде твоей Лидии. А Томми Паттерсон в мире один.

Грэйс в ярости бросила трубку. Писать, как она, могут тысячи людей?! Тысячи людей могут не хуже ее вызывать у читателей слезы в глазах и тепло в сердце?! Тысячи людей способны вызывать романтический трепет в этом обделенном любовью мире? Нет, нет, нет! С этим Грэйс ни за что не смирится.

Очевидно, надо искать другое издательство. Кроме того, надо заказать новую табличку для этого придурковатого редактора. Да, новую табличку с надписью: «Крэйг Эпштейн: Нелитературный Олух»!

Зазвонил телефон. Но Грэйс все никак не могла справиться со своей яростью. В таком состоянии вряд ли возможно по-человечески говорить. Она решила не брать трубку, ответит автоответчик. Тем более, что это наверняка Крэйг. Наверно, сейчас извиняется в автоответчик: «Грэйс, дорогая, что случилось? Разве я что-то не так сказал? Позвони мне. Мы все тебя очень ценим, ты же знаешь».

Грэйс дождалась, когда звонивший закончил диктовать автоответчику и отсоединился, взяла трубку и набрала номер своего литературного агента Эдны Вейц.

— Сейчас она разговаривает по телефону с Лондоном. Ей потом позвонить вам или хотите поговорить с ее ассистентом?

— Я подожду, не кладите трубку! — энергично сказала Грэйс. Ждать ей пришлось десять минут. Неужели с Лондоном можно разговаривать целых десять минут? Это же безумно дорого! Ну и порядочки теперь, куда катится мир?

— Да, — возник наконец в трубке голос Эдны.

— Эдна, это Грэйс.

— А! Так сразу и надо было говорить! Секретарша тебя не узнала.

— Ты, наверное, всем так говоришь, Эдна, кто бы тебе ни звонил.

— Ммм…

— Я хочу издаваться в другом издательстве.

— Что?

— Я только что получила такой удар, такой удар… Меня смертельно ранил Крэйг Эпштейн. Я не хочу, чтобы он прикасался к моей новой книге.

— Что случилось?

— Это такой кошмар, даже не знаю, как объяснить тебе. Не знаю, стоит ли мне рассказывать тебе об этом.

— Ты хочешь, чтобы я все узнала от него? Хочешь, чтобы я ему сейчас позвонила и выслушала его версию происшедшего?

— Эдна, у него не может быть никакой версии! Он осел.

— Ну что ты хочешь от мужчин, дорогая? — вздохнула Эдна.

— Я намекнула ему, что он скоро сможет получить от меня продолжение книги «Любовь это вальс».

— Ты решила писать продолжение? Замечательно!

— Но Крэйг проигнорировал это замечательное известие и начал интересоваться бумагами Томми. Он договорился до того, что будто бы тысячи людей могут писать не хуже меня, но есть только один Томми Паттерсон.

Эдна на время замолкла. Грэйс не сомневалась, что Эдна серьезно обдумывает обиду, к тому же причиненную Крэйгом без всякой на то причины.

— Крэйг иногда бывает бестактным, — заговорила Эдна. — Конечно, в мире не наберется нескольких тысяч людей, которые могут писать, как и ты. Ты же знаешь, Грэйс, как твое имя известно. Как только люди видят твои книги, сразу их покупают. Им наплевать на всякие рецензии и прочую болтовню критиков, люди лучше знают, что им нужно. Итак, говоришь, ты пишешь продолжение книги «Любовь это вальс»? С ее изданием не будет трудностей. Но почему бы тебе не поговорить с Крэйгом и о бумагах Томми Паттерсона?

— Если бы ты побывала за ним замужем, не стала бы задавать мне таких бестактных вопросов.

— Да, я не была за ним замужем, а ты сидишь на золотой жиле.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю рейтинг его популярности.

— Ты уже говорила с Крэйгом, верно? Пока я ждала тебя с поднятой трубкой, что прибавило к моему телефонному счету энную сумму, ты говорила с Крэйгом, и он сообщил тебе, что мне прислали кучу бумаг Томми. Так?

— Грэйс, я не знала, что ты не клала трубку. Да, действительно, Крэйг звонил мне, потому что он твой редактор, по крайней мере, был им до сего момента; а твои интересы я всегда принимала близко к сердцу. Вот потому я и толкую тебе, что ты не должна упустить свой шанс, который дает тебе литературное наследие Томми Паттерсона. Ты получишь пятьдесят процентов от всех доходов. Так в чем дело? Какие трудности?

— Трудность в том, что Томми похож на раковую опухоль. Стоит только допустить его в свой организм, он тут же пустит метастазы во все твои органы, и ты потом не избавишься от него. Трудность в том, что я есть я, и меня уже не переделаешь. Я хочу быть сама собой, а не частью Томми.

— Грэйс, мы играем в другую игру, она называется деньги.

— Есть вещи, которые я не стану делать даже за бешеные деньги. Хочешь верь, хочешь нет. Осквернить мир ядовитым словесным поносом Томми — это хуже, чем трагедия в Бхонале.

— Не преувеличивай.

— Эдна, я буду работать только над своей книгой. Грэйс повесила трубку. Дело принимало дурной оборот. Чертов Томми снова вторгался в ее жизнь.

Она думала, что отделалась от него еще несколько лет назад. Ради этого избавления ей пришлось разрушить в себе самое лучшее — веру в благородство человечества, веру в добрую направленность эволюции, в древнюю поговорку «Все к лучшему», в торжество справедливости и победу любви. Но об этих утратах Грэйс не жалела. Главным для нее было то, что она вырвалась из его когтей. Пусть при этом она и поранилась, но зато обрела свободу. И вот после всех передряг, оставшихся, казалось бы, позади, снова наваливается беда — мертвый Томми хватает ее за горло, снова обрекает ее на зависимость. Своим завещанием он заставляет ее вечно глотать его яд. Этот яд может отравить не только ее, но и тех невинных и доверчивых, для которых Томми — кумир и Властитель Сердец. Поднимется ли у нее рука вылить отравленное чтиво Томми Паттерсона на еще не развращенные души неискушенных читателей?

Глава 12 Мичиганский университет 1969 год

Каждый человек — дитя своего времени. Представления о жизни у Одель Хэмптон складывались в пятидесятые годы, а у Грэйс Мэндлин — в шестидесятые.

Грэйс была провинциальной девочкой. Но в те времена, а именно осенью 1969 года, вряд ли бы кто согласился с этим, потому что все, и особенно жители города Гранд-Рапидс в штате Мичиган, считали его достаточно большим городом, а потому называли сити. Правильное значение слова «сити» Грэйс поняла только в Мичиганском университете, куда она прибыла на учебу осенью упомянутого года.

В Гранд-Рапидсе в средней школе Грэйс считалась интеллектуально развитой девочкой, вращающейся в литературных кругах. Так считалось, наверное, потому, что она читала немного больше, чем полагалось по школьной программе, да пописывала статейки в литературный журнал Регентской средней школы. Как позже поняла и сама Грэйс, в ту школьную пору она писала зауряднейшие поэмки, обычно о смерти или всепоглощающей страсти. Из-за этого мать даже хотела отвести ее к психиатру. Но Грэйс нужен был не психиатр, а всего лишь опытный человек, который был бы способен убедительно посоветовать ей прекратить заниматься поэзией.

Еще до поступления в Мичиганский университет Грэйс твердо решила стать писательницей. Поэтому вполне естественно, что она начала писать и в газету «Мичиган дэйли». Лишь в офисе этой газеты Грэйс осознала, насколько она, Грэйс, провинциальна. Большинство журналистов были выходцами из очень больших городов, настоящих сити: из Нью-Йорка, Детройта, Чикаго. Эти люди не страдали излишней скромностью, хватали все на лету, были лишены щепетильности и чувствительности, пронырливы и агрессивны. Грэйс пала духом. Больше шести месяцев продержаться в газете она не смогла. Но за эти шесть месяцев Грэйс получила бесценный опыт. Она поняла, что ей не интересна крикливая политика и всевозможные околополитические движения. Ей больше по душе национальные корни. Грэйс решила посвятить свою жизнь глубинным пластам психологии общества.

Училась Грэйс Мэндлин хорошо. Она не могла пропускать занятия, как это делало большинство ее знакомых студентов. Грэйс посещала буквально все лекции и семинары, писала подробнейшие конспекты. Она подходила к учебе серьезно. Такова Грэйс была по натуре — прилежной, старательной. Но в атмосфере университета она чувствовала себя неуютно. Это было прекрасным местом для учебы, но каждый там барахтался как мог: кто-то тонул, а кто-то выплывал на поверхность. Тонущему здесь никто не протягивал руку — каждый был предоставлен самому себе.

Первый семестр Грэйс жила в отдаленном корпусе «Алиса Ллойд Холл». Это было полезно для здоровья — по нескольку раз в день приходилось быстро ходить в университет и обратно. Из предметов Грэйс выбрала лишь самые необходимые, чтобы больше оставалось времени для… Для чего? Если бы она могла точно сказать! Смутно хотелось чего-то творческого. Но чего именно? Изучать теологию Грэйс не хотела, потому что не верила в Бога. Астрономия тоже не годилась — Грэйс не могла найти на небе даже Большую Медведицу, не говоря уже о менее известных созвездиях. А других предметов, имеющих отношение к тайнам мироздания, Грэйс не обнаруживала.

К началу второго семестра Грэйс так и не смогла найти для себя подходящего творческого занятия. Пришлось выбрать наименее отвратительный предмет, более или менее ей близкий — обзорный курс по английскому языку и литературе. Правда, риторику читал пустоголовый пижон в костюме и галстуке, воображавший о себе Бог знает что, но, невзирая на это, Грэйс поняла, что английская литература — это как раз то, что ей нужно. Кроме того, факультет английского ежегодно присуждал премию Хопвуда студенту, написавшему лучшее сочинение.

Помимо курса английского Грэйс начала изучать историю, без которой образование не может считаться полноценным. Прошла курс французского языка — тоже пригодится. Надо было выбрать еще один предмет. Грэйс выбрала второй курс по ботанике, и это оказалось большой ошибкой. Курс назывался «прикладная ботаника». За него Грэйс не смогла получить более высокой оценки, чем «С», потому что какие-то подлые мошки сожрали растения в ее горшочке, а преподаватели обвинили в этом саму Грэйс, мол, это ее ошибка. Потом Грэйс решила изучить еще что-нибудь полезное, что может пригодиться в жизни. Поразмышляв, она остановилась на начальном курсе по социологии — «социология I».

На первой лекции по «социологии-I» профессор, с виду добродушный джентльмен, демократично встал среди студентов, показывая им учебники и книги по социологии, которые они должны приобрести. Но одновременно он дал понять, что требовать будет жестко. Опечаленные студенты решили, что оценок выше «С» по этому предмету получить никому не удастся. Грэйс, выходя после лекции в холл, услышала разговор группки парней, храбро толковавших о том, что беспокоиться тут на самом деле не о чем — у них в компьютере записаны ответы на все экзаменационные вопросы этого профессора, а билеты у него не меняются годами. Поняв это, Грэйс решила подружиться с кем-нибудь из этих пареньков. Неплохой будет бизнес — ответы на билеты в обмен на свидание. Правда, серьезные отношения устанавливать с кем-нибудь из этих лопухов бессмысленно, ни одного достойного среди них не видно.

На семинар по социологии Грэйс чуть не опоздала, влетела в аудиторию, когда уже звенел звонок. Села на первое попавшееся свободное место — справа в первом ряду. Так она оказалась прямо перед Томми Паттерсоном и уставилась в его гипнотизирующие глаза.

Глаза у него были карими. Но это еще ни о чем не говорит. Можно ли как следует описать его глаза? Они обладали способностью вселять в душу тепло или холод. Сам по себе Томми производил несколько иное впечатление — взъерошенные волосы и мятая спортивная рубашка, в общем — неряха. Но схожим образом одевались все ассистенты по социологии. Так они самоутверждались. Им, наверно, виднее, ведь они социологи.

У Томми были красивые густые усы и маленькая бородка. Взирая на него не мигающими от восхищения глазами, Грэйс думала — вот настоящий интеллектуал. Ее гипотеза нашла себе подтверждение в первых же словах Томми, прозвучавших из его необыкновенно красивого рта: «Это наука об ограничениях».

Грэйс взволновалась. Ограничения — как ей это знакомо! Разве ее не ограничивали всю ее жизнь? Родители, учителя и прочие. А здесь в Мичиганском университете она почувствовала еще одно ограничение — ей не хватает знаний, чтобы разобраться в самой себе. Произошло богоявление — Грэйс прозрела, вдруг поняла, что перед ней сейчас стоит человек, у которого есть ответы на все мучившие ее вопросы.

Властитель Сердец хорошо играл свою роль.

Семинары Томми Паттерсона не имели ничего общего с лекциями профессора. Томми всегда говорил о «нас», разглагольствовал в том духе, что мы — я и вы — противостоим системе, а система — это совокупность сумасшедших правил и условностей, таких как обязательное посещение занятий, воспитание у студентов стремления к высоким оценкам, подчинение преподавателям и прочие ограничения, за которыми, как за дымовой завесой, университет скрывает свою бестолковость.

Томми выступал против соглашательства.

— Однажды я хотел согласиться, — вешал Томми на семинаре. — Я хотел влиться в систему, подчиниться ей, но система чуть не сломала меня. Больше я не хочу быть конформистом. Лучше я буду жить своим умом, прислушиваться лишь к самому себе. Социология — это наука об обществе. Но о каком обществе? Мы, все находящиеся здесь в этой аудитории, можем образовать отдельное общество. Мы можем стать племенем со своими собственными обычаями и законами. Мы никому не позволим лишить нас нашей индивидуальности. Мы не согласимся!

Его все любили. Обожание усилилось после того, как перед промежуточными экзаменами Томми принес студентам список вопросов, которые «могли», как он выразился, прозвучать на экзамене. Он стал всеобщим другом. В общении между ним и любым студентом не было официальных обращений, не произносилось слов «мистер Паттерсон» и «мисс Мэндлин», а говорили просто «Томми» и «Грэйс», «Томми» и «Джим» и т. д. Возможно, Томми приворожил Грэйс еще и тем, что он был одним из немногих среди преподавателей, с кем можно было общаться на равных. А остальные преподаватели считали ниже своего достоинства открывать свои двери простым студентам.

По курсу «социология-1» Грэйс получила «В». Это было перед самым всплеском войны во Вьетнаме, во время которого призывать в армию стали даже неплохо успевающих студентов, из-за чего у всех, даже у тупоумных, обычными оценками стали «А» и «В». До этого оценка «В» считалась довольно высокой, а «С» — средней. Поэтому Грэйс была счастлива. «Социология-I» и Томми Паттерсон оставались с той поры одними из лучших ее воспоминаний.

После этого Грэйс снова увидела Томми осенью 1970 года, когда вернулась в Мичиганский университет после летних каникул. В первом семестре второго курса Грэйс начала делать робкие шаги к настоящему творчеству — записалась на курсы поэзии. Это было замечательно — ты еще не признанная поэтесса, а профессор уже разбирает твои стихи. Студенты, посещавшие эти курсы, были похожи в одном — все они страстно мечтали посвятить свою жизнь этому ремеслу. Или, быть может, не ремеслу, а искусству?

Однажды во вторник после полудня, когда на улице было промозгло и сыро, на профессора напала хандра. Он предложил студентам сделать пятиминутный перерыв и перебраться для продолжения лекции из «Ангел Холла» к студенческому клубу. Все обрадовались, почувствовали профессора своим человеком, товарищем. Студенты беспорядочной гурьбой проследовали по улице вначале к кафетерию, где подкрепились кока-колой, потом подошли к огромным дубовым щитам, на которых были увековечены имена знаменитых выпускников университета и перечни их заслуг.

Во время этого прекрасного урока на свежем воздухе Грэйс увидела Томми — он стоял в окружении своих друзей-студентов, тоже проводил семинар на природе. Грэйс помахала ему рукой, он заметил ее и махнул в ответ.

Хоть и на открытом воздухе, но урок все же продолжался весь положенный час. Однако всему есть конец. Занятия окончились, и ученики Томми начали разбредаться. Грэйс не стала выслушивать последние слова профессора поэзии и подошла к Томми.

— Привет, — сказала она ему, как только последний оставшийся около Томми студент закончил свою фразу.

Карие глаза Томми сфокусировались на Грэйс.

— Привет, — сказал он, — что у вас за урок?

— Поэзия, — завлекательно улыбнулась Грэйс.

Он удивленно приподнял брови, округлились карие глаза.

— О, интересно было бы почитать что-нибудь из твоих стихов.

— В самом деле? — Сердце ее растаяло и потекло, как ртуть из разбитого градусника.

Он предложил ей встретиться. Все это произошло так естественно, что Грэйс даже не сразу поняла, что он назначил ей, по сути, их первое любовное свидание. Какое свидание?! Такая мысль ей даже не приходила в голову. Ведь они просто друзья. Вернее сказать, он был ее ментором — это слово Грэйс узнала совсем недавно. Короче говоря, они вместе пошли в «Сад» на французский фильм. Томми сказал, что фильм ей понравится, а потом они могут пойти к нему познакомиться с ее поэтическим творчеством.

Позже, возвращаясь к себе в общежитие, Грэйс наконец обрела способность соображать и призадумалась — может быть, она нравится Томми Паттерсону? Может быть, она нравится ему не как хорошая студентка, а как женщина? Какая глупость! Она ведь еще только на втором курсе, а он давно выпускник, умный, способный, подающий большие надежды. Но все же это не столь уж и странно, не правда ли? Чего в жизни только не бывает! Грэйс захватили романтические мечтания, чувства зрели для любовной сети.

Французская порнуха — пардон, фильм — был слишком французским: всякие непристойности, голые женские груди, ужасы. Мужчины трахали женщин, женщины чувственно постанывали. Грэйс, сидя рядом с Томми, замирала от смущения. Как она будет смотреть ему в глаза после такого фильма? Но когда фильм кончился и зажегся свет, Томми сказал всего лишь:

— Предыдущий фильм был лучше.

Грэйс пыталась успокоиться, отделаться от возбуждения, вызванного слишком откровенными сценами французского фильма. Пора мне уже становиться взрослой, внушала она себе, не надо слишком сильно реагировать на такие вещи. Это же всего лишь фильм. Ну и что, что на экране двое любят друг друга? Правда, в этом фильме совокуплялись втроем, но не в этом дело.

Томми снимал меблированную комнату в доме-пансионе, рядом с мужским студенческим клубом, называемым здесь братством.

— Мне нравится смотреть на их шалости, — сказал Томми с видом взрослого, снисходительно наблюдающего детскую игру, когда Грэйс обратила внимание на близость братства. Потом он предложил ей содовой и спросил: — Итак, ты принесла стихи?

Собираясь в общежитии на свидание, Грэйс тщательно сложила свежеотпечатанные на машинке листки со своими стихами и положила их в сумочку. И вот час настал. Она протянула Томми свои творения. Он включил настольную лампу и удобно устроился в кресле, а Грэйс нервно присела на краешке страшно потертого дивана.

— Какая прелесть, — забормотал Томми, — не ожидал, что стихи будут такими хорошими.

Когда Томми поднял голову от листков со стихами, Грэйс показалось, что глаза его увлажнились от слез.

Томми еще раз перечитал стихи, на этот раз изучал их долго. Потом заговорил, проливая ей бальзам на душу:

— А знаешь, еще тогда, когда ты посещала мой семинар, я понял, что ты не такая, как все. В тебе чувствовалась необыкновенная одухотворенность, утонченность души, особенное изящество. Это чувствовалось в каждом твоем движении, даже в том, как ты сидела, как внимательно меня слушала, будто поток чистейшей росы орошал твою золотистую кожу. — Он тихо вздохнул и улыбнулся: — Знаешь, те женщины в фильме не имеют и половины того, что есть у тебя. Им не хватает твоей свежести.

Грэйс покраснела.

— Они на самом деле не так хороши. Я имею в виду мои поэмы. Я знаю, что могу писать лучше. Я пока совершенствуюсь.

— Ты очень хорошо совершенствуешься. — Он встал, подошел и протянул ей листки с поэмами. Грэйс, не вставая, аккуратно сложила их в сумочку. А он все стоял возле нее. Когда она закрыла сумочку и начала поднимать глаза, ее взгляд вдруг остановился приблизительно в том месте, где у Томми была ширинка. Под штанами отчетливо выпирало нечто. Если бы Грэйс не была тогда неопытной девственницей, она знала бы, что это означает, поняла бы, что Томми в тот момент чувствовал. Он спросил: — Можно сесть рядом с тобой?

— Конечно, — улыбнулась она.

Томми сел, не зная, куда деть свои руки, с трудом пытался удержать их на своих коленях.

— Я чувствую… — произнес он и умолк.

Смутившись от затянувшейся тишины, Грэйс спросила:

— Что?

— Я чувствую твою ауру.

— Мою ауру?

— Она касается меня своей неясной границей. Можно мне сесть ближе, чтобы окунуться в нее?

— А я не чувствую своей ауры, — созналась Грэйс.

— Давай я покажу тебе ее. — Он осторожно взял ее правую руку и приложил к ее сердцу. — Это центр твоей сущности. — Тут Томми уткнулся лбом в свою руку, а рука его охватила ее грудь.

— Мне неудобно, — вымолвила Грэйс.

— Не будь эгоисткой, Грэйс. Кстати, это имя тебе очень подходит. Тебе следует раздвинуть границы своей сияющей ауры, позволить пребывать в ней другим.

На самом деле, конечно, ему хотелось раздвинуть ей ноги, а не ауру, но к тому времени ее ноги никогда ни перед кем еще не раздвигались. Впервые у нее это случилось с Томми, но много позже. Он входил в ее «ауру» медленно, осторожно и умело, особо не настаивая, и получалось так, будто именно Грэйс напрашивалась на свидания. И даже тогда, когда она потеряла с ним девственность, некоторое время оставалась, по существу, еще неопытной девочкой.

Глава 13 Свадебные колокольчики

Любовь. Настоящая любовь. Это явление случается чаще, чем солнечный день в июне.

Такую любовь Грэйс Мэндлин нашла в лице Томми Паттерсона. Вначале Грэйс хотела всего лишь показать ему свои поэмы и испить из неиссякаемого источника его мудрости. Но Томми придал их отношениям иное качество — дружба переросла в любовь. В слепую любовь. Такую любовь надо приравнять к смертному греху, ибо она вызывается неистребимой глупостью женщин, упрямо ищущих ослепительное, настоящее-настоящее счастье. А приводят такие поиски обычно к пустой квартире без детей и без мужа.

Но разве Грэйс тогда понимала это? Она любила. Она жила, ничего не замечая вокруг, с затуманившимся от счастья взором, с головой, задурманенной мыслями о ласках и нежности. В поэмах ее отразились новые чувства, новая непривычная действительность. Ее поэмы, как нахально выразилась одна студентка, стали «липкими». Ерунда, думала Грэйс, в этих поэмах описана настоящая любовь, искреннее сексуальное влечение.

Своим родителям Грэйс не писала о том, что влюбилась. У них были старомодные представления о любви, они считали, что любовь бывает одна и на всю жизнь. Если бы Грэйс написала им, предки сразу примчались бы из своего Гранд-Рапидса посмотреть на ее возлюбленного. Родителей она, конечно, любит, но способны ли они понять весь интеллектуальный блеск Томми Паттерсона?

Она начала подозревать, что любовь сделала ее невыносимой для окружающих. Через несколько месяцев отношений с Томми Грэйс заметила, что подруги стали чуждаться ее — избегают садиться с ней за один стол в столовой, при ее появлении переводят разговор на другую тему, а то и вообще не дают говорить ей. Любовь всепоглощающа, человек замыкается в узком мирке. Грэйс втайне подсмеивалась над подругами: если бы эти девственные простушки могли оценить, что это такое — чувствовать себя настоящей женщиной!

Да, любовь пробуждает лучшие чувства, любовь — источник совершенства. Но любовь — это и сумасшествие. Потому что в нашем мире ничто не совершенно, даже любовь. Грэйс, как водится в таких случаях, верила, что у нее идет все по-другому. Как же дико была она уязвлена, когда однажды в душе при студенческой библиотеке одна ее знакомая великовозрастная студентка как бы между прочим поинтересовалась, расчесывая светлые волосы:

— Видела я тебя с Томми. Какой метод он применил к тебе, ауру или флюиды?

— Для чего? — невольно выдал я свое удивление Грэйс.

— Как для чего? Чтобы затащить тебя в постель.

— С чего ты взяла, что ему удалось затащить меня в постель? — Грэйс, конечно, регулярно бывала у Томми в постели. Но какой удар! Как неприятно, что эта девица догадывается о происходящем!

— Ха! А чего же еще ему от нас надо?!

Эта немолодая блондинка, решила Грэйс, себя не уважает. Ведь Томми мог выбрать себе женщину и ее возраста. К чему ему волочиться за молоденькими студентками? Но Томми выбрал ее, Грэйс. А аура у нее действительно есть, иногда она ее чувствует. Эта аура даже струится из ручки, когда она пишет поэмы.

Но все-таки, в самом деле, можно ли полностью доверять Томми? Эта мысль стала первой трещиной в ее безоглядной любви. Конечно, думала Грэйс, та болтливая блондинка несет чушь, но что, если она сказала правду, будто Томми спит и с другими женщинами?

Нет, это полная ерунда! В это невозможно поверить. Томми ведь любит ее. Он же сам говорил ей об этом, говорил так много раз.

Сомнение — это сорняк, столь же пагубный, как и жимолость. Стоит ему появиться, и уже трудно найти средство, чтобы избавить от его удушающих объятий любовь. Сомнения все больше и больше одолевали Грэйс. Но как развеять эти сомнения, как заговорить на эту тему с человеком, столь же благородным, как рыцари Круглого Стола короля Артура? Об этих рыцарях Грэйс знала из курса по истории мифов.

Однажды вечером Грэйс решила взять быка за рога, как она это назвала, а говоря понятнее — вытащить из Томми всю правду-матку. Это решение пришло к ней после особенно тяжелого для нее совокупления на мятых белых простынях. Или, может быть, их лучше обозвать грязновато-белыми мятыми простынями? Или немного короче: на грязной и мятой постели? Грэйс, как поэтесса, была крайне придирчива к выражениям. Она посчитала, что слово «простыни» должно присутствовать обязательно, ведь в поэмах влюбленные всегда сходятся именно на белых простынях. Но почему только на белых? Грэйс, великая мастерица слова, недоумевала — разве у влюбленных нет денег, чтобы купить себе для разнообразия разноцветные простыни? Или белый цвет символизирует чистоту любви? Или на белом легче заметить грязь, ведь любовь, должна быть гигиеничной?

Короче, не будем морочить голову, а объясним все по порядку. Несколько недель назад, когда Грэйс была целиком поглощена светлой любовью, когда блондинка в душе еще не заронила сомнение в ее душу, тогда ничто не могло поколебать святой уверенности Грэйс в чистоте любви Томми. Но уже тогда с первыми солнечными лучами, освещающими невольников телесной близости, идущих к вершинам идеальной любви, Грэйс начинала чувствовать, что в их отношениях с Томми как будто чего-то не хватает. Чего именно? После семи дней мучительных размышлений Грэйс пришла к выводу, что не хватает только оргазма. Ее оргазма.

— Я не испытываю того, что должна испытывать, — сказала она однажды Тому. О том, что она должна испытывать, Грэйс прочитала еще в детстве в зачитанной до дыр книжице «Всегда желтый».

— Это наступит со временем, — ласково успокоил он. — Вначале ты должна привыкнуть к сексу, моя маленькая сладкая девственница.

Уже не девственница, подумала Грэйс, впрочем, без особого сожаления — она не считала большой жертвой потерю целостности своей драгоценной девической принадлежности. Ведь Грэйс собирается стать писательницей, а для этого нужен опыт. Вот она и прилагает неустанные усилия для приобретения опыта. Но разочарование не покидало ее, наоборот — овладевало все больше и больше с каждой новой встречей с Томми в постели.

Что же это такое — оргазм?

На первых порах «настоящей любви» Томми прежде, чем перейти к последнему акту любви, долго массировал ей шею и грудь, гладил живот, ласкал между ног. От этого Грэйс расцветала в предвкушении большего. В самый первый раз Грэйс даже подумала — если бы не было этой боли, тогда, может быть, я кончила бы, выражаясь по-простому?

После первого раза их соития в постели стали регулярными, а характер их со временем изменился. Томми много работал над диссертацией, писал статьи, одну из них приняли к публикации. На занятия любовью оставалось очень мало времени. Грэйс стала получать от Томми лишь скоротечные ласки сосков плюс четыре, пять, редко шесть пиханий органом в известное отверстие. Она при этом не чувствовала ничего. В этом она, конечно, стала бы винить себя, а не Томми, если бы не та блондинка, наболтавшая, будто Грэйс не одна пользуется дарами любвеобильного Томми.

После этого у Грэйс появились сомнения. Она вновь и вновь прокручивала в голове все свои подозрения, словно Пенелопа за рукоделием. Может быть, из-за других женщин у Томми не остается сил для меня? — изводилась Грэйс. Или, может быть, он бережет энергию своих чресел для другой девственницы, уже намеченной им себе в жертву?

Так продолжалось до того самого вечера, которому можно дать известное политическое название «Я обвиняю!»

Томми отрицал все. Нет, нет, отпирался он, она у него одна-единственная женщина, он клянется. И чтобы доказать это, он сделает то, чего страстно желал с того момента, когда впервые увидел ее — он на ней женится.

Выйти замуж?!

Все, что ей хотелось получать от Томми, — одну только его верную любовь, чтобы он не разбрасывал оргазмы повсюду с другими женщинами. А замуж она пока не собирается, это ей ни к чему. Она еще слишком юная, ей надо закончить учебу. Более того, что на это скажут ее родители?!

Томми заулыбался, увидев ужас на ее лице. Он сказал свое веское слово, и теперь отпираться приходится уже ей.

Выйти замуж.

Правильный ли это шаг — выйти замуж за Томми?

Закончив разборку, Грэйс вернулась к себе в общежитие, взяла чистый лист бумаги, вверху провела горизонтальную черту, а посредине — вертикальную. В самом верху написала: «Выйти замуж». Две образовавшиеся колонки обозначила словами «за» и «против».

За: Томми взял мою девственность. Он любит меня. Я люблю его. Он выпускник. Карьера его будет успешной. Если я выйду за него замуж, это улучшит наши отношения в постели. Может быть, я испытаю оргазм.

Против: Действительно ли он хочет на мне жениться? Выходить замуж страшно. Родителям он не понравится. Надо закончить колледж.

Подумав, Грэйс дописала в обе колонки:

За: Не выходить замуж за Томми плохо — ведь она потеряла девственность, это не понравится другим мужчинам. Хорошо ли кочевать от мужчины к мужчине, из постели в постель?

Против: Мои родители республиканцы.

За: Свадьбу можно утаить от родителей, сказать им об этом позже. Познакомившись с Томми лучше, они полюбят его. Разве такое не бывает? Кроме того, как это будет романтично! Потом можно будет рассказывать об этом детям и внукам.

В начале весны Грэйс Мэндлин и Томми Паттерсон расписались в административном здании округа Уоштенау, находящемся в деловой части города Анн-Арбор, штат Мичиган. После этого они поехали в Гранд-Рапидс ошарашить новостью ее родителей. К этому времени Грэйс убедила себя, что родители должны прийти от Томми в экстаз. Она все-таки вышла замуж не абы за кого, а за выпускника университета, да еще готовящегося получить ученую степень по социологии, а значит, ему уготовано блестящее будущее.

Прием родителями молодоженов, сияющих от блаженства, оказался несколько холоднее, чем Грэйс рассчитывала. Мать, добропорядочная пресвитерианка, пыталась сохранять приличия, но отец произнес слова, достойные точного цитирования: «Что это за дерьмо такое — социология?»

От родителей Грэйс уезжала в слезах. Но, честно говоря, в глубине души она не жалела — все люди искусства должны страдать, значит, и она тоже. Все это потом окупится, станет материалом для будущих книг. Итак, в гостях у родителей побывали, а теперь впереди любовь достойного человека и надежды на прекрасное будущее.

Глава 14 А у нас для вас новости!

В начале марта 1971 года в городе Анн-Арборе наступила прекрасная пора. В это время года университетские ботанические сады из места, где слоняются студенты, проходящие курс «ботаника-1», превращаются в сады любви, где проходят свидания молодых парочек. Воздух наполняется жизнью даже в самом центре Анн-Арбора. Как здорово в это время отведать вначале гамбургера в «Глиняном кувшине», потом полакомиться двойной порцией мороженого в «Миллере»! Несмотря на недовольство преждевременным замужеством своей дочери, родители Грэйс не прекратили посылать ей деньги. Вместе с небольшой стипендией Томми молодоженам хватало денег на жизнь, тем более что Грэйс продолжала питаться в общежитии. Она проводила у Томми все свободное время, прилежно играя в семейную жизнь. Там-то ее и застал телефонный звонок.

В комнате Томми зазвонил телефон, и Грэйс, естественно, взяла трубку. А почему бы, собственно, и не взять? Ведь Грэйс здесь не посторонняя, она как-никак жена Томми. В трубке послышался женский голос, попросивший к телефону Томми Паттерсона.

— Извините, — ответила Грэйс, — но его сейчас нет. А что ему передать?

— Можно узнать, с кем я разговариваю?

— Это его жена.

— Жена Томми?! — удивилась женщина. — Вот это да… Интересно. — Ничего не объясняя, женщина положила трубку.

С того звонка прошло две недели. За это время Грэйс с огорчением обнаружила, что менструация в положенные сроки не наступила. Может быть, это просто от нервного напряжения, вызванного недавней свадьбой? — мучилась сомнениями Грэйс. Но все сроки прошли, что же это такое? Грэйс подошла к столу Томми, где был календарик с помеченными днями менструации, и в очередной раз начала считать, сколько у нее дней задержки. Как раз в этот момент у входа в подъезд раздался звонок.

— Комната Тома Паттерсона, — послышался голос вахтерши по внутренней связи, — находится на втором этаже слева от вас.

Грэйс засуетилась. К Томми идут гости! Томми не должен разочароваться ее умением принимать гостей.

Когда в дверь постучали, Грэйс уже была готова. Но три человека, появившихся на пороге, совсем не походили на студентов.

— Здравствуйте, — приветствовала гостей Грэйс в простой среднезападной манере.

— Вы, наверно, жена Тома? — спросила женщина. Но и теперь, даже при виде необычных гостей, Грэйс до самой последней секунды не догадывалась, что между этим визитом и звонком двухнедельной давности существует прямая связь. — Мы с вами разговаривали по телефону.

Ничего не подозревающая Грэйс на это согласно кивнула.

— Я Одель Паттерсон, — продолжила женщина. — Это Си Хэмптон, а это адвокат Вэйн Харрис.

— О! — Грэйс заволновалась. Адвокат, пронеслась у нее в голове мысль. Случилось несчастье?

— Можно войти? — попросила Одель.

— Да, конечно, пожалуйста. — Грэйс показала гостям, где они могут сесть. — Может быть, вы хотите чего-нибудь выпить?

— Нет, не надо, спасибо, — ответил Си Хэмптон.

Грэйс совсем оробела.

— Вы, наверно, родственница Томми? — спросила Грэйс, заискивающе улыбаясь Одель. — У вас такая же фамилия, как и у него.

Одель улыбнулась в ответ вежливо, но холодно.

— Я его жена.

Глава 15 Мне отмщение, и аз воздам

— Я уничтожу этого мерзавца, — прямо заявила Одель Си Хэмптону. Сказала она так сразу после того самого телефонного звонка, когда наткнулась на Грэйс и выяснила, что Томми, в довершение всех его грехов, еще и двоеженец.

В этот момент Си находился в штате Луизиана. То ли слышимость по телефону была плохая, то ли Си принял слишком приличную дозу в баре, но он понял это буквально и ответил Одель очень серьезно:

— Слушай, этим займусь я.

— Его надо кастрировать, — продолжала возмущаться Одель, выплескивая накопившийся гнев. — С тех пор как он от меня смылся, я жила в нищете, вынуждена была работать и одновременно заботиться о Юлии, мне пришлось выживать одной в этом холодном, жестоком мире, а этот поганец хорошо устроился, пригрелся в теплом местечке в университете, писал диссертацию. Да к тому же он еще заимел вторую жену! Женился, мерзавец, не разведясь со мной!

— В делах, касающихся закона, чем меньше эмоций, тем лучше, — попытался Си мудростью охладить ее праведный гнев.

— Си! Я уже никогда не приду в себя! Каково это! Знать, что он пользуется ею, а до этого пользовался мной.

— Но теперь он у тебя в руках!

— Лучше бы я ничего не знала о нем!

В конце концов Одель позволила Си убедить себя в том, что все хлопоты в этом деле он возьмет на себя, а Одель будет лишь молчаливым свидетелем. Главное, подчеркивал Си, чтобы Одель не болтала чепухи. Одель чувствовала себя оскорбленной и одновременно испытывала облегчение — как хорошо, что на свете есть кто-то, кто готов снять с твоих плеч тяжкое бремя. Ведь она все-таки женщина, ей нужен, очень нужен мужчина, на которого можно опереться. И вот такой мужчина у нее теперь есть. Этот мужчина — Си.

И вот Одель в Анн-Арборе. Какие здесь охватывают ее чувства? Прежде всего сострадание к этой миловидной, по растерянной девочке, которую зовут Грэйс. Грэйс не кто-нибудь, а Паттерсон.

— Вы на самом деле не Паттерсон, — заметила ей Одель как можно более добрым тоном.

— Тогда я Грэйс Мэндлин. Но я не верю вам.

Одель внимательно рассмотрела ее. Тоненькая молоденькая девушка, впечатлительная, субтильная. Одель всегда обращала особенное внимание на девушек с таким телосложением. Она и сама когда-то хотела так выглядеть, но это ей плохо удавалось. Это, наверно, из-за того, решила для себя Одель, что я по натуре женщина плотного телосложения — круглое лицо, большие груди, широкие и объемистые бедра. А у Грэйс даже прическа такая же, как у девочек — длинные и неуложенные волосы.

На трех нежданных гостей Грэйс смотрела с явной тревогой. Сразу видно было, что она не просто в затруднении — она ошеломлена. Она напоминала дрожащего зайчонка, внезапно выхваченного из темноты ярким светом прожектора.

— Что вы имеете в виду, когда говорите, что были за ним замужем? — безуспешно пыталась понять Грэйс.

Одель изящно сняла перчатки, положила их на колени.

— Мы поженились с ним, когда вместе учились в Корнелльском колледже, — начала объяснять Одель. — Он совратил меня, взял меня замуж, сделал беременной. Разве он никогда не говорил о Юлии, нашей с ним дочери?

У Грэйс от потрясения отвисла челюсть. Казалось, вот-вот ее хватит удар.

— Не верю, — вымолвила она. Естественно, легко ли ей было поверить в такое? Если бы то, что сейчас сказала ей эта женщина, действительно оказалось правдой, то тогда…

— Юлия родилась в 1963 году, — продолжала Одель. — Хотите взглянуть на ее фотографию? Одель открыла сумочку, достала карточку. — Впрочем, Том не видел свою дочь с 1965 года, с того момента, как он сбежал от нас, сняв перед этим с нашего общего счета в банке все деньги. И я ничего не слышала о нем до недавних пор. Так бы я до сих пор пребывала в неведении, если бы случайно не наткнулась на его очень занятную статью по вопросам демографии в журнале «Общество сегодня».

— Он готовится защитить диссертацию, — выдавила из себя Грэйс.

— Как мило.

— Мне надо позвонить. — Грэйс встала.

— Не спешите, — вмещался в разговор адвокат Вэйн Харрис и повернулся к Си и Одель: — Ни к чему, чтобы он узнал, что мы его обнаружили. Кто знает, не сбежит ли он снова?

— Я не собираюсь звонить Тому, — сказала Грэйс. — Я хочу поговорить со своим отцом. Он подскажет мне, что надо делать..

Одель растрогалась. Бедная девочка! Она такая юная, такая глупышка, ну точь-в-точь как сама Одель в пору влюбленности в Тома Паттерсона.

— Я пойду с ней, — вызвалась Одель.

— Нет, лучше подождем, пока придет Паттерсон, — возразил Си.

— Си, но у кого же еще она сможет найти поддержку? Мы не можем оставить ее в беде одну. Я слишком хорошо помню, как переживала, когда это случилось со мной. — Одель встала, взяла Грэйс за руку и проводила ее вниз по лестнице к междугородному телефону-автомату.

На всякий случай Одель вначале узнала у Грэйс номер телефона, осведомилась в справочной, действительно ли этот код относится к городу Гранд-Рапидс, и только потом попросила телефонистку соединить ее с этим номером. У Одель засосало по ложечкой, когда она выслушивала горькие излияния Грэйс отцу.

— Папа едет сюда, — со слезами на глазах сказала Грэйс, повесив трубку.

— Не горюйте, ваш брак не действителен. Радуйтесь, — утешила ее Одель, ласково убирая ей с лица волосы.

— Я такая дура.

— Мы женщины, — пожала плечами Одель.

Они поднялись обратно в комнату с намерением дождаться прихода Тома — устроить подлецу засаду. Грэйс точно не знала, когда он придет. У него «так много работы со студентами» — эти его слова Грэйс теперь понимала иначе.

Через три часа послышались шаги по лестнице.

— Это он, — шепнула Грэйс, соблюдая конспирацию.

Одель встала, готовая убить проклятого кобеля.

Ничего не подозревающий Томми Паттерсон открыл дверь и с улыбкой вошел в свою комнату.

Сияющая улыбка молниеносно сменилась удивлением, удивление стремительно переросло в панику. Он круто развернулся и собрался было задать стрекача, но Си вовремя схватил его и развернул обратно, заломил ему руки за спину. В дело вступила Одель — грациозной походкой на высоких каблуках она подошла к Тому и врезала ему ногой по яйцам.

Бедняга схватился за свое мужское достоинство. На всякий случай Си оседлал Тома, чтоб тот не очень-то дергался. В эту драматическую минуту адвокат Вэйн Харрис любезно предъявил Тому разводные бумаги и объяснил ему юридические аспекты его незавидного положения. Потом Одель начала умолять окружающих разрешить ей еще раз врезать по главному органу полового экстремиста, и в этот момент дверь резко распахнулась и чуть не слетела с петель — в комнату ураганом ворвался Дэйл Мэндлин, отец Грэйс.

Грэйс, конечно, знала, что ее папа — человек богатырской силы. Но всю его непомерную мощь она осознала лишь тогда, когда он вздернул Тома за волосы так, что Си, сидевший на Томе верхом, полетел кубарем. Одной рукой Дэйл пригвоздил Тома к стене, не давая ему упасть, а другой бил и бил его.

Бедный Дэйл Мэндлин! К приходу полиции костяшки на его кулаке кровоточили. Полиция хотела арестовать его за зверское избиение, но положение спас Си Хэмптон.

— Он только держал его, — сказал полиции Си, — а бил я.

Одель не выдержала и тоже призналась в насилии. Тут и до Грэйс дошло, что надо как-то спасать уморившегося от тяжелой работы папочку.

— Это я била, — «призналась» она полицейским, заливаясь слезами.

В рукоприкладстве не «сознавался» лишь адвокат Вэйн Харрис. Поэтому именно к нему обратились полицейские в попытке разобраться, что же произошло на самом деле.

— Я ничего не видел, — спокойно заявил адвокат.

Томми Паттерсон тоже ничего не видел. Некоторое время. Его отвезли в больницу. Врачи тщетно пытались уменьшить опухоли вокруг его глаз, но первое время это не удавалось. От мощных ударов глаза у Томми заплыли полностью. Ни врачи, ни полицейские не могли понять, почему он не хочет писать обвинительное заявление. Все, что сказал Томми полиции своим разбитым ртом сквозь сломанные зубы, это всего два слова:

— Семейное дело.

Одель вернулась в Нью-Йорк с уверенностью, что развод надолго не затянется. Си улетел в Луизиану, пообещав Одель, что они поженятся, как только развод с Томми будет оформлен. Одель ликовала. Но радость омрачалась беспокойством о несчастной девочке Грэйс Мэндлин. Ведь несколько лет назад сама Одель тоже стала жертвой Тома Паттерсона, поэтому знает, как в таком положении выбитая из колеи женщина страдает и ненавидит. А Том, как видно, ни того, ни другого не хлебнул в полной мере.

Статья Томми «Демография — правда и домыслы», вырванная из журнала «Общество сегодня», по-прежнему хранилась у Одель дома. Своим существованием она постоянно наводила Одель на неотвязную мысль — правильно ли она поступила? От побоев Том рано или поздно очухается и снова заживет как ни в чем не бывало. Есть ли другие способы расквитаться с ним? Она снова перечитала статью. И вдруг пришло озарение.

На следующий день в офисе «Арамко» Одель сделала ксерокопию статьи Тома и позвонила в фирму, где он прежде работал. Ответил Стив Роузен, теперь он был уже вице-президентом той фирмы.

— Вы, наверно, меня не помните, — начала Одель. Но оказалось, что он помнит ее отлично. Та кража документов слишком глубоко врезалась ему в память ведь Томми похитил очень ценные результаты исследований, и фирма не могла вовремя заново собрать нужные сведения и восстановить проведенные ранее анализы.

— Могу я пригласить вас на ланч? — спросила его Одель.

— Зачем? — бесцеремонным тоном поинтересовался Стив.

В конце концов он уступил ее просьбе. Одель назначила встречу в кафе «Небесные бутерброды» — оно не слишком дорогое, вполне ей по карману, и в то же время достаточно хорошее для такого важного человека, как Стив Роузен. Он пришел на встречу ровно в двенадцать тридцать. Это произошло на той же неделе, в четверг. Они заказали хорошие бутерброды, то есть с зажаристой корочкой, и Стив, как занятой человек, немедленно перешел к делу:

— Я очень занят, давайте сразу по существу.

— Мистер Роузен, я же не такой плохой человек, как мой бывший муж. Вернее, он скоро станет бывшим. Почему вы ко мне так враждебны?

— Мне неприятно вспоминать ту историю с Томом Паттерсоном.

— Я нашла его.

— В самом деле? Тогда советую вам потерять его снова.

Одель во всех деталях объяснила, каким образом она вышла на Тома Паттерсона, и особенно подробно остановилась на его двоеженстве.

— Ничего удивительного, — сказал на это Стив, осуждающе покачивая головой. — От Паттерсона всего можно ожидать.

— В его статье есть кое-что интересное. — Одель достала из сумочки ксерокопию статьи. — Вас это, видимо, заинтересует.

Одель внимательно наблюдала, с каким выражением Стив просматривает статью Тома и как это выражение постепенно меняется. Похоже, Стив вдруг потерял аппетит. Впрочем, редко кому нравится недожаренное мясо.

— Тут использован тот самый материал, что он украл у нас, — взволнованно заключил Стив.

— Я так и думала. Мистер Роузен, вы ведь учились в колледже?

— Да. В Колумбийском университете.

— Тогда, наверно, вы, мистер Роузен, знаете, что диссертация должна быть основана только на результатах собственных исследований. Использовать чужие результаты без ссылки на авторов запрещается. Том выполнил это условие?

Улыбка, медленно расцветшая на лице Стива Роузена, явилась для Одель поистине достойной наградой.

Глава 16 Свадебные колокольчики звенят снова

Грэйс Мэндлин оказалась беременной. Менструация все не наступала и не наступала, и наконец Грэйс решилась обратиться в женскую консультацию.

— Вы беременны, — констатировала врач. — Что вы теперь собираетесь делать?

Дело в том, что в той графе регистрационной карточки, где спрашивалось о семейном положении, Грэйс указала, что она не замужем. Не писать же ей было, что она «замужем, да не совсем». Поэтому Грэйс подумала, что врач интересуется, не собирается ли Грэйс топиться или что-нибудь еще в этом роде.

После визита к врачу Грэйс первым делом рассказала о своем положении матери.

— Мы полетим в Лондон и сделаем там аборт, — мгновенно приняла решение мать — Я всегда хотела побывать в Лондоне.

— Мама, я хочу ребенка.

— Чего ты хочешь?! Как будто не знаешь, кто его папаша. Представляю, что за ребенок от него получится! Кроме того, заиметь ребенка, это значит поставить крест на образовании и вообще на карьере. Ребенка надо рожать, когда ты замужем и хорошо устроена. А ты пока не сделала ничего из этого. Ты смогла только спутаться с этим… с этим… Ох, лапонька, ну как же тебя так угораздило?

Мать все рассказала отцу. За все время совместного обсуждения сложившейся ситуации Грэйс ни разу прямо не обращалась к отцу — говорить с дочерью об интимных проблемах он не умел. Он никак не мог смириться с мыслью, что она уже взрослая женщина. Он готов был дарить ей на Рождество куклы даже в этом возрасте. Поэтому о щекотливых вопросах Грэйс могла разговаривать только с матерью, а та передавала ее слова отцу. То и дело в разговоре мелькали слова «папа сказал» и «скажи папе».

Проблема заключалась в том, чтобы процесс о разводе Томми Паттерсона с Одель прошел в нужном русле. Отец Грэйс настаивал на том, что если Грэйс решится родить ребенка, то он не должен быть незаконнорожденным, то есть суд должен признать, что законной женой Тома является Грэйс. Но конца этому процессу пока не было видно.

О ходе разбирательства Дэйл Мэндлин узнавал от Вэйна Харриса, которому поручил заниматься делом о браке Грэйс с Томми Паттерсоном. Поначалу Харрис отказывался, считая, что возникнет столкновение интересов сторон. Но когда Дэйл Мэндлин объяснил ему, что от него требуется, Харрис согласился.

Родители Грэйс настаивали, чтобы она вернулась в университет. Ребенок по расчетам должен был родиться не раньше декабря, а заниматься учебой она будет столько, сколько сможет без ущерба для здоровья. В августе родители приехали вместе с Грэйс в студгородок и подыскали ей квартиру в старом доме около Ист-Квада. Квартира была на первом этаже, а дом находился недалеко и от университета, и от магазина, так что у Грэйс не должно было возникнуть особых трудностей даже при большом сроке беременности. На всякие непредвиденные случаи недалеко, меньше мили, находилась университетская больница.

— Ни о чем не беспокойся, — сказал отец ей на прощание, отбывая в Гранд-Рапидс. — К моменту рождения ребенка твой брак будет считаться законным.

Но Грэйс не была в этом уверена. Прошел слух, что Тому не разрешили защищать его диссертацию. Для подтверждения Грэйс позвонила Вэйну Харрису, но тот ничего об этом не знал, думал, что Томми продолжает писать диссертацию.

Но в тот же вечер Харрис позвонил Грэйс и сообщил последние новости:

— Похоже, Паттерсона вызвали к заведующему кафедрой социологии и вычеркнули его диссертацию из плана защит. Дело в том, что для диссертации требуются собственные исследования, а он украл результаты у той фирмы в Нью-Йорке, в которой раньше работал. Он украл их в то же самое время, когда снял деньги Одель в банке. Но не беспокойтесь, Грэйс, я буду держать Тома в Анн-Арборе до тех пор, пока он не женится на вас.

— Каким образом вы сможете сделать это? — удивилась Грэйс.

— Угрозой добиться ордера на его арест за двоеженство. К тому времени, когда я закончу дело о его разводе, возможность сесть в тюрьму станет для него реальной.

— Он часто говорил об ограничениях, существующих в обществе, — почти печально изрекла Грэйс.

— Если он вздумает драпануть, я ему покажу и не такие ограничения.

В конце ноября, когда вся Америка закупает индеек и клюквенный соус к Дню Благодарения, Грэйс Мэндлин еще раз сочеталась браком, теперь уже законным, с Томасом Паттерсоном. Произошло это событие в присутствии Вэйна Харриса и родителей Грэйс. Она была на восьмом месяце беременности, и потому уже волновалась о том, чтобы все документы были оформлены вовремя.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал судья, глядя на необычных молодоженов.

После оформления законного брака «свадьба» длилась ровно столько времени, сколько странной компании понадобилось, чтобы спуститься по лестнице на другой этаж в другой кабинет административного здания округа Уоштенау. Туг Грэйс Мэндлин и Томас Паттерсон заполнили бумаги для развода.

— Не пытайтесь взыскать алименты на ребенка, — заявил Томми, поставив подпись.

— Ты даже не увидишь его, — проинформировал Дэйл Мэндлин своего бывшего зятя.

Об этом Дэйлу не пришлось заботиться — Томми смылся из Анн-Арбора сразу и больше не появлялся. Свой «фольксваген» со всеми пожитками Томми подготовил для бегства заблаговременно. Говорили, будто кто-то видел, как он ехал по мосту из Детройта в Уинсор, что в провинции Онтарио в Канаде, а там повернул на север, очевидно, спасаясь в соседней стране от карающего меча закона.

Грэйс с родителями поехала домой праздновать День Благодарения, оказавшийся в этот год менее радостным, чем обычно. Казалось, над семьей нависла мрачная тень. Все, в том числе брат и сестра, знали теперь, как мало у Грэйс благоразумия — результат был виден по ее вздувшемуся животу. Неужели такая интеллигентная девушка может вести себя так безрассудно?

После праздника Грэйс вернулась в университет заканчивать курсовую работу и сдавать экзамены. Здесь она приободрилась вдохновляющей новостью, что одна студентка выпускного курса недавно родила, а через неделю уже приступила к занятиям. Может быть, и Грэйс тоже сумеет получить диплом, который даст ей путевку в жизнь? О дальнейшем Грэйс пока не задумывалась.

Однажды, когда она собралась выйти из квартиры, направляясь сдавать экзамен по литературной критике за конец семестра, у нее начали отходить воды. Они хлынули по ногам на ковер. Потрясенная Грэйс села, вначале не соображая, что предпринять. Пора рожать ребенка, но и экзамен тоже сдать надо. Грэйс позвонила своему врачу и спросила, Можно ли в таком состоянии идти на экзамен. Врач посоветовал не усложнять себе жизнь. Но Грэйс отчаянно хотела сдать экзамен вовремя. Снова изучать литературную критику было выше ее сил. На экзамене ей выпало четыре легких вопроса. При ответе на третий вопрос схватки подступили вплотную. Когда наконец ответ был закончен, Грэйс встала — лицо ее к этому моменту покрылось потом, а тело дрожало.

— Надеюсь, дополнительных вопросов не будет, — сказала она профессору — Мне надо… — Тут лицо ее перекосилось от боли.

Профессор попросил ассистента принимать экзамены без него, а сам проводил Грэйс в больницу. Профессор оказался славным человеком — поставил ей оценку «В». Очевидно, за ребенка.

Роды протекли быстро, так быстро, что врач еле успел вовремя добраться до родильной палаты. Вскоре показалась голова ребенка. Боль была жуткой, Грэйс ничего не могла говорить, только орала.

— У нее роды пройдут естественным путем, — сказал врач.

Акушерки одобрительно закудахтали. Одна из них, как потом с трудом вспомнила Грэйс, приложила ей ко лбу холодное мокрое полотенце. Вдруг Грэйс ощутила невероятно сильное желание вытолкнуть из себя плод. Доктор начал что-то делать руками у ее живота, и Грэйс почувствовала, что ребенок вышел. Ребенка она не видела, только чувствовала.

Детского крика она не услышала.

Она слышала голоса акушерок и доктора, голоса тихие и громкие, услышала даже, как открылась дверь. А крика ребенка все не было. Но ведь все дети кричат, появляясь на свет!

— Что с моим ребенком? — заволновалась Грэйс.

Но всем было не до нее. Доктор и акушерки суетились в углу родильной палаты, а Грэйс лежала, всеми покинутая, и молча смотрела в потолок на яркие лампы, недоумевая — что же произошло?

Наконец к ней подошел доктор. Он почему-то не улыбался. Он был не похож на себя, на того веселого общительного человека, каким Грэйс знала его последние шесть месяцев. Он был сам не свой от горя и жалости.

— Что с ребенком? — спросила она.

— Мы не смогли ничего сделать.

— Что?

Оказалось, ребенок родился с сильно недоразвитым сердцем. Вернее, была только одна половинка сердца. Это выяснилось при вскрытии. После крещения, во время которого мертвую девочку нарекли именем Черити, после похорон в Гранд-Рапидсе, Грэйс спросила у своего доктора — отчего с ней и ее ребенком случилось такое несчастье? Ведь она соблюдала все правила, вела здоровый образ жизни, выполняла все предписания доктора.

— Существует множество разнообразных факторов, приводящих к таким вещам, — ответил доктор, — и о многих из них наука не знает. Я могу высказать только свое личное мнение. Помните, я спрашивал вас, когда вы обратились ко мне впервые, о наркотиках? Вы когда-нибудь принимали их?

— Нет. Я уже говорила вам об этом.

— Грэйс, я не собираюсь вмешиваться в вашу жизнь, мне просто хотелось бы это знать для накопления опыта.

— Я действительно никогда не принимала наркотиков. У меня и без них хватает фантазии.

— А отец вашего ребенка?

Томми наркоман, ошалело подумала Грэйс.

— Но разве это имеет значение? — спросила она. — Он даже не живет со мной.

— Наркотики изменяют гены, вызывают у детей уродства. Это убило вашего ребенка или что-то другое, я не могу сказать.

Томми курил гашиш. Грэйс не видела, но знала об этом, потому что от него пахло гашишем. Принимал ли Томми другие наркотики? На эту тему Грэйс с ним ни разу не разговаривала. Ну и черт с ним. Она его уже никогда не увидит, а бедную девочку с того света не вернешь.

Грэйс написала элегию о смерти. Это творение явилось ее искупительной жертвой в дар непонятным силам природы. Несколько лет спустя Грэйс случайно обнаружила эти стихи и разрыдалась. Она оплакивала и ребенка, и себя, вернее, ту молоденькую, неопытную, нежную, ласковую и доверчивую девушку, которой она была в то опаленное бедой время. Если бы жизнь можно было начать сначала! Тогда Грэйс ни за что бы не стала встречаться с Томми Паттерсоном.

Глава 17 Наркозависимость

Труди Шурфут никак не могла понять — зачем в Ривер-Рэйндж-Клинике ее заставляют носить больничную одежду? Почему бы ей не ходить в своей? Она заготовила джинсы с ручной вышивкой, а здесь ей приказали надеть больничные джинсы. Почему? Не для того ли, чтобы включить их в счет по цене в три раза большей, чем они стоят на самом деле? А зачем стандартные рубашки — розовые для женщин, синие для мужчин и желтые для неопределенных в половом отношении? Да еще эти надписи на рубашках — спереди «Я выздоравливаю», а сзади «Ривер-Рэйндж-Клиник». В клинике хотят, чтобы их пациенты были помечены на тот случай, если кто-нибудь из них вдруг решит перемахнуть через высокий забор и вырваться в город? Куда же Одель Хэмптон засунула бедную Труди?!

А вчера ее в группе обвинили в несовместимости. Скажите, ради Бога, как Труди может поладить с такими людьми? Пятеро нюхали кокаин, двое свихнулись на героине, а один сошел с катушек от стимулятора «спид». Вот так группка! Что у Труди общего с ними? Разве они имеют хоть малейшее понятие о священных грибах?

А как прикажете относиться к психотерапии, которую ей прописали лишь потому, что не хотят серьезно воспринимать тот непреложный факт, что душа Труди уже три раза переселялась из тела в тело? Доктор Сабон тоже хорош! Прикидывается, будто заботится о пациентах и сострадает им, а сам насмехается над переселением душ! Эх, был бы жив Томми, он бы показал им всем! И всезнайке доктору Сабону тоже.

Но Томми нет.

Труди шмыгнула носом. От прекращения приема наркотиков у нее начался насморк. В этот момент мимо проходил один из членов ее лечебной группы. Заметив, что Труди страдает от абстинентного синдрома, он остановился и заговорил:

— Вот это самое хреновое, когда начинает течь нос. Верно ведь? Этого я всегда боялся. Вот почему я здесь. В юности я тратил большие деньги, чтобы нос был в порядке. А теперь плевать.

Он хотел сказать еще что-то и наверняка сказал бы, но Грэйс демонстративно отвернулась. Наркоман пошел прочь. Кругом одни наркоманы. Как их здесь много!

И зачем она позволила Одель запихнуть себя в это проклятое место? Над этим вопросом Труди мучилась чаще всего. Но иногда работать извилинами было неимоверно трудно. Ну просто невыносимо трудно. А все-таки, что же произошло? — начала вспоминать она. Ага, Томми умер. Все были так расстроены. И Одель, и Грэйс, и Китти. Нет, не Китти, а Киттен. Потом говорили, что он умер очень быстро. А, вспомнила — говорили, что кто-то столкнул его с обрыва. Но как же так? Разве Томми не умел летать? Помнится, он рассказывал, как летал. Нет, летал не так, это не левитация, как ее называют всякие шарлатаны, которые к тому же по раскаленным углям ходят. Ведь всем известно, что угли предназначены для пикника, чтобы готовить на них еду. Томми летал, это точно. И я летала. В голове тогда было.

Голова. Вот оно, в чем дело. Из-за головы я и согласилась пойти сюда. А тут сплошные ограничения. Да, голова варит уже не так, как когда-то. Когда я в детском саду училась рисовать пальцем, тогда голова хорошо варила. Рисовать было хорошо. Это было очень хорошо. В детском саду многие рисовали пальцем.

Однажды Труди рассказала о своих детских впечатлениях доктору Всезнайке, как она его называла. А он сказал в ответ, что для рисования пальцем дети в детском саду использовали не краску, а говно. Это, конечно, верно. Говно. Ну что взять с этого доктора, который не понимает простых радостей жизни?

Труди казалось, что она всегда любила искусство. В свою первую жизнь ее звали Возносящейся Шурфут. Эту свою первую жизнь Труди вспоминала под воздействием наркотических священных грибов. Она не могла вспомнить, в какое время проходила ее первая жизнь. Может быть, десять тысяч лет тому назад, может быть, двадцать тысяч. Какое это имеет значение? Все уже в прошлом. В ту первую жизнь Возносящаяся Шурфут рисовала на песке. Было это в том месте, которое американцы теперь называют Аризоной, а друзья Возносящейся называли по-разному: Солнечная Земля, Песок, Кактус, Луна, Один Ливень в Году. Вначале Труди не понимала, зачем в первой жизни она рисовала на песке. Но Томми объяснил, что она тогда была жрицей, а по ее письменам на песке можно было предсказывать будущее. Это было очень важно для племени — знать будущее. Но племени, очевидно, не понравились ее предсказания, потому что Возносящуюся забили до смерти, когда она была еще в очень юном возрасте. А душа осталась и наблюдала, как племя поедало ее тело. Таков был обряд. Считалось, что таким образом люди обретают лучшие качества съедаемого человека.

В следующей жизни ее звали Дженнифер Макбрайд. Она была проводницей в поезде, ехавшем на Запад. Поезд захватили враждебные индейцы (которых мы сейчас называем коренными жителями Америки, а тогда называли дикарями). Но на самом деле они, конечно, дикарями не были. Дженнифер поняла это, когда ей в качестве пленницы пришлось пожить среди них. Индейцы называли ее Желтые Волосы. Вначале Труди беспокоилась при этих воспоминаниях, потому что помнила, что у Дженнифер на самом деле были каштановые волосы. Но Томми успокоил. Он сказал, что не надо зацикливаться на мелочах, надо смотреть на жизнь шире. Итак, под именем Желтые Волосы она попала в постель к Смело Говорящему, сыну вождя. Все шло хорошо до тех пор, пока она не начала снова рисовать на песке. На этот раз последствия были еще катастрофичнее. Она нарисовала белого Бога, спускающегося на Землю с небес. С политической точки зрения рисунок был вреден и вызвал много шума в вигвамах. На следующий день Смело Говорящий возглавил разведывательный отряд, который ушел искать для племени более подходящее место. А потом и все племя свернуло свои кожаные вигвамы и куда-то пропало. Бедная Труди под именем Желтые Волосы осталась в пустыне одна умирать от жажды.

А что же произойдет в этой жизни? Не будет ли опять какого-нибудь несчастья?

В этой жизни она получила имя Труди Хэйди Хэлли. Родилась она на западе штата Техас в городке Ист-Диабло в 1953 году. Труди считала, что получила вполне нормальное для ее времени воспитание. Ее ранние воспоминания связаны главным образом с телевизором. Вначале она смотрела детские передачи, потом «Я люблю Люси». Короче говоря, воспоминании более чем достаточно. Однажды Труди пришла из школы и увидела, что мать плачет перед телевизором. В тот день убили президента Джона Ф. Кеннеди.

— Почему это случилось у нас в Техасе? — причитала мать.

— Был штурм Аламо, а теперь еще и это, — прокомментировал отец.

Но это событие никак не омрачило счастливого детства Труди Хэйди Хэлли. Она даже не знала, что такое марихуана. Но когда она училась в младшем классе средней школы, с войны во Вьетнаме пришел Эрл, двоюродный брат ее отца. До этого Труди не знала многого. А с появлением в доме Эрла узнала и о сексе, и о венерических болезнях, и о тех наркотиках, что похлеще марихуаны. Наркотики помогали ей отвлечься от душевной боли, вызывавшейся греховным времяпрепровождением с Эрлом.

Труди начала страдать от дурной репутации в школе. Мальчишки говорили, что она очень доступна. Нет, Труди не была шлюхой. Секс приносит приятные ощущения. Надо заниматься тем, что тебе нравится. А иначе ты будешь делать то, что тебе не нравится. Труди рассуждала просто. Эрл приносит неприятные ощущения, значит, после него надо получать приятные ощущения. По той же причине Труди стала больше времени уделять рисованию.

Труди считала, что «залететь» может только самая последняя в школе дуреха, которая совсем не умеет предохраняться. Но, как ни странно, именно у Труди случилась трехмесячная задержка менструации и вдобавок почувствовалась легкая тошнота. Труди никак не связала эти симптомы с беременностью. Нет менструации, ну и что? Ведь говорила же им в школе врач на специальном уроке, который бывает раз в год, что менструации иногда бывают нерегулярными. А что касается подташнивания, то вероятно, это просто грипп. Мало ли какие бывают болезни? Но когда прошел еще месяц, а менструация так и не началась, в голову Труди наконец закралось подозрение, что это и есть самая настоящая беременность.

Как следует осознав сей прискорбный факт, на что ушло еще немало времени, Труди запаниковала и начала обдумывать способ, каким будет кончать свою бестолковую жизнь. Родители у нее были христианами из секты пятидесятников, и беременность несовершеннолетней дочери стала бы для них непереносимым ударом. Но вдруг Труди поняла и другое — это было бы не только самоубийством, но и убийством. Вместе с собой она убила бы и своего ребенка.

Тогда Труди обратилась к матери, а та, к несчастью, выдала тайну отцу. С тех пор папа никогда больше не называл свою дочь Труди, а только блудницей и потаскухой.

К июню Труди была только на шестом месяце беременности, что позволило ей все-таки закончить учебный год, несмотря на неделикатные намеки директора школы — мол, не лучше ли ей бросить школу сразу? На завершении учебного года настаивала мать. Так Труди и ходила в школу в свободном платье для беременных и с ясно видимым всем животом. Когда она проходила по школьному коридору, со всех сторон несся издевательский шепоток. Бедная Труди очень страдала. Она даже не могла назвать имя отца своего ребенка. Напрасно ее собственный отец пытался вытянуть из нее эту информацию — Труди действительно не знала, от кого из многих трахавших ее мальчишек она залетела.

Правда, отцовство можно было бы установить позже. Но Труди отца своего ребенка уже никогда не узнает — она отказалась от своего маленького и очень красивого ребеночка сразу, как только родила его. А в сентябре Труди снова пошла в школу. Этот год запомнился ей как самый ужасный — мальчишки вились вокруг нее пуще прежнего. Она безуспешно пыталась убедить их в том, что она изменилась, что она уже не такая, что она не хочет залететь второй раз, хватит ей и одной беременности. И дома было не лучше — отец ненавидел ее, не хотел есть с ней за одним столом, поэтому ей приходилось питаться одной в своей комнате. Когда же наконец все эти муки закончились вместе с окончанием школы, Труди была самой счастливой в мире. Из своего городка Ист-Диабло она уехала с радостью.

Мама очень гордилась, что Труди закончила среднюю школу — сама мать не имела аттестата о среднем образовании. Труди уехала учиться в художественное училище в город Абилин. Ей обещали помочь получить государственную ссуду, чтобы заплатить за учебу. В этом училище Труди научилась лепить из глины. Это у нее получалось неплохо, а мокрая глина в руках приносила ей непередаваемые приятные ощущения — лучше, чем секс и наркотики. С тех пор Труди и гончарный круг стали неразделимы. Позже, когда Труди узнала, что ее душа помнит и предыдущие жизни, радовалась, что в этой жизни занялась гончарным ремеслом, а не рисованием на песке, тем более что соблазн и на сей раз был велик — на западе Техаса песка хоть отбавляй.

И вот теперь Труди оказалась в клинике для наркоманов. Здесь ее не едят, не оставляют одну умирать от жажды на раскаленном песке, но все-таки и здесь что-то не так. Вернее, жизнь пошла наперекосяк где-то между появлением Эрла и смертью Томми. Где именно? Без наркотиков думать об этом трудно. Наркотики — это хорошо. Это такое волшебное зелье, которое открывает глаза на доселе невидимое. Но, к сожалению, наркотики затуманивают все остальное.

Итак, что же заставило меня согласиться на лечение от наркотиков? — размышляла Труди, сидя на траве во дворе клиники. Что же произошло?

Ага! Томми. Он назначил ее главой Фонда Исправления Человечества Томми Паттерсона. Вот что произошло. Действительно, как может наркоманка исправлять человечество? Да еще такая заядлая наркоманка, которая когда-то еле вставала по утрам, не в силах очухаться от наркотического тумана в голове, мучившего ее всю ночь.

Черт возьми! Да я же хотела выздороветь, вспомнила Труди. Да, я собиралась очиститься, стать достойной — здоровой, энергичной, с ясной головой. Только в таком состоянии можно нести людям спасение. И я доказала, что могу быть сострадательной — я подарила Киттен Фэрлей дом «Ми асиенда». Подарила, потому что знала, что Томми в глубине души хотел отдать Киттен свой дом, хотя и ненавидел ее в тот момент, когда писал завещание.

Завещание. Его надо помнить всегда. Мне завещано вылечиться от наркомании, и я вылечусь. Вылечусь обязательно.

— Эй! — послышался чей-то оклик.

Труди подняла глаза. Перед ней стоял человек в джинсах и серой рубашке с крупными надписями — спереди: «Спрашивайте меня», а на спине: «Я вам помогу». В такой униформе здесь ходят сотрудники клиники. Что ему от меня надо? — подумала Труди. Может быть, ему не нравится, что я сижу и ничего не делаю? А что я должна делать?

— Я вижу, ты от чего-то страдаешь, — сказал человек, присев перед Труди на корточки.

Он читает мои мысли, удивилась Труди. Или просто я очень грустно выгляжу в этот солнечный день?

Труди молча ждала, что будет дальше. Она всегда предпочитала не торопиться, когда имела дело с мужчинами. Она по натуре была пассивной. Труди подозревала, что именно из-за своей пассивности так много страдала — в первой жизни ее убили и съели, во второй оставили одну в пустыне, а в этой жизни к ней приставал Эрл, когда она была еще маленькой девочкой.

— Послушай, — продолжал сотрудник клиники, — я не обязан вас утешать, но у меня душа рвется, когда я вижу такие страдания пациентов.

— Куда?

— Что куда? — не понял он.

— Куда душа рвется?

— Рвется на части, это просто такое выражение, — улыбнулся он.

— Нет, это не просто выражение. Во время наших религиозных обрядов со священными грибами я видела, как души выходят из тел.

— А, понятно. Знаешь что, у меня нет священных грибов, но кое-какие возбуждающие и успокаивающие наркотики есть. Что ты предпочитаешь?

— Ух, здорово!

— Хочешь? Но за это надо платить, я ведь не за бесплатно стараюсь. Говорят, ты богатая?

— Моя душа достаточно богатая.

— А как насчет денег?

— Увы, я мисс Пустые Карманы.

Человек пожал плечами и отвалил от бедной подальше. Труди обрадовалась — ее воля к очищению выдержала суровое испытание.

Непреклонная и несокрушимая воля к очищению сохранялась целых пятнадцать минут. Потом Труди заколебалась. В конце концов, подумала она, я более десяти тысяч лет привыкала к священным грибам. Разве легко от них сразу отвыкнуть? Резкое отвыкание слишком тяжко, его надо немного смягчить другими наркотиками.

Но денег у Труди действительно не было. Адвокатша в Калифорнии позаботилась и об этом. Может быть, поможет Одель?

* * *

До своего дома в Гленко Одель добралась в начале восьмого вечера. Как только она открыла дверь, зазвонил телефон. Брать трубку не хотелось, тем более что был включен автоответчик. Одель устала, только что пришла из приюта, где проверила буквально все — хватит ли еды для всех детей и женщин, пришли ли охранники на ночь. Теперь пора уделить немного времени и себе. А может быть, все-таки ответить по телефону? Вдруг звонят из приюта? Вдруг там неотложное дело?

Одель включила на аппарате звук, послышался шепот:

— Одель, это Труди.

Одель немедленно переключила аппарат из режима автоответчика на обычный разговор, взяла трубку.

— Труди?

— Во здорово! — удивилась Труди. — Твой автоответчик распознает голоса!

— Труди, это уже не автоответчик, это говорю я сама, Одель, я только что пришла домой. Что случилось? Что у тебя с голосом?

— Я не могу говорить громко, мне пока запрещено разговаривать с внешним миром. Я звоню из пустого кабинета, я пробралась сюда тайно.

— Так все-таки, что случилось?

— Мне нужны деньги.

— Покупать еду в буфете?

— Нет. Тут есть человек, который может продать мне кое-какие лекарства, а у меня нет ни цента.

— Да, это плохо, что у тебя нет денег, — притворно согласилась Одель. — Послушай, дорогая, чтобы в клинике не подумали, что ты неправильно тратишь деньги, лучше я пошлю их сразу тому человеку, который предложил тебе лекарства. Таким образом ты окажешься вне подозрений. Скажи мне, как его зовут?

— Не знаю. Он не сказал.

— А как он выглядит?

— Ты думаешь, до него дойдет твой конверт, если вместо имени ты напишешь на конверте только его приметы? — засомневалась Труди.

— Конечно, дойдет. Ведь когда ты, например, посылаешь письмо президенту, ты вместо точного адреса пишешь на конверте «Белый дом», и письмо доходит.

— Ой, Одель, об этом я не подумала, — захихикала Труди. — Ну, слушай. Он среднего роста, волосы светлые, но не очень. Глаза голубые. Так, что еще? А, у него ямочка на подбородке, как у Кирка Дугласа. Или нет, кажется, его зовут Майкл? Не помню.

— Хорошо. Труди, жди, я все устрою. Этот человек получит то, что ему полагается.

— Спасибо, Одель. Ты такая добрая.

Как только Труди повесила трубку, Одель немедленно позвонила своей подруге Маделин Стивенсон. Поболтав с ней о том о сем, под конец длинного разговора Одель описала ей приметы недобросовестного сотрудника клиники. Итак, с этим покончено, теперь надо посмотреть, что за день наговорили на автоответчик. Может быть, Си звонил из Бразилии? На магнитной ленте оказалось два звонка. Первый — от Грэйс, она просила позвонить ей. А у нее что случилось? — устало подумала Одель. Господи, и как это меня угораздило стать именно первой женой Тома? Теперь приходится нянчиться со всеми другими его женами, с несчастными женщинами, по чьим судьбам прошелся этот злодей. Хорошо еще, что не позвонила Киттен Фэрлей. Слава Богу, есть хоть одна бывшая, которой не нужна моя помощь.

Второе сообщение на магнитофоне автоответчика оказалось от Киттен Фэрлей.

— Одель, — послышался голос Киттен из магнитофона, — хочу сообщить тебе последние новости. Мне стало известно, что детектив Моррис пронюхал, что ты встречалась с Томми за два дня до того, как он составил новое завещание.

Глава 18 Почти семейная жизнь

Свои ежедневные поездки на автобусе из Нью-Сити на работу в Нью-Йорк-Сити и обратно Гален Ричардс называл прохождениями. Утром он бодро входил в автобус, предъявлял водителю билет, шел по проходу между сиденьями к своему обычному месту возле окна приблизительно в середине автобуса, на ходу кивая знакомым. Большинство людей предпочитают сидеть ближе к проходу, а Гален любил сидеть именно у окна, хотя несколько раз уже страдал от этого в мелких авариях. В этом смысле таких людей, как Гален, осталось в мире, наверно, совсем мало. Он любил в течение всей поездки рассматривать через большое и грязное стекло все, что бы снаружи ни происходило. Иногда во время таких наблюдений Гален одновременно размышлял о работе. Особенно нравилось ему мечтать о чем-то приятном — о презентации, например, или о создании нового сценарного отдела киностудии. Утром жизнь еще полна надежд.

А вот обратное «прохождение» доставляло ему меньше радости. Все, что бы в его жизни ни происходило, Галену казалось плохим, даже если дела обстояли на самом деле неплохо. Разочарования, накопившиеся за день, ложились на Галена унылым гнетом. Однако, как только он выходил из автобуса в Нью-Сити, настроение снова радикально менялось. Душа Галена оживала — скоро он будет в доме любимой женщины, и она встретит его теплом и уютом. Впрочем, она бывает враждебной и злобной, а иногда грустной и подавленной. А порой она бывает прямо-таки лающей сукой, отбивающей все лучшие чувства. Да, разговаривать с Грэйс сложно. Ну да ладно, как-нибудь перемелется. Главное, что она ждет его, главное, что он сейчас будет с ней. Вначале отношения с Грэйс не складывались, но в последнее время все идет замечательно. Гален только теперь начинает понимать, как это хорошо — жить с женщиной постоянно, а не от случаю к случаю. Хотя вместе они проводят не так уж и много времени, ведь даже по выходным каждый из них отдает немало часов работе. Особенно много времени занимает работа у Галена в его мастерской, и Грэйс поощряет его устремления. Уединение требуется им обоим — ей для создания книг, а ему для вынашивания художественных замыслов.

Правда, недавно он несколько омрачил безмятежность их двухлетнего сосуществования. Но это было необходимо — пришло время сделать следующий шаг.

Он часто говорил Грэйс, что его не беспокоит их нетрадиционная разница в возрасте. Но это было лишь полуправдой. Беспокойство все-таки было. Да, действительно статистика говорит, что мужчины живут в среднем на десять-двадцать лет меньше женщин. Конечно, в двадцать семь лет человек не очень-то задумывается о смерти, но факт остается фактом, надо думать о будущем. С одной стороны, нет ничего страшного в том, что Грэйс старше его. Но Гален знал и другое: несмотря на живучесть, женщины, в отличие от мужчин, раньше теряют способность к продолжению рода. Этот факт Галену пришлось осознать на собственной шкуре — он был единственным ребенком в семье. Его родители работали учителями в средней школе города Ноксвилла, штат Теннесси. Мать вышла замуж очень поздно. Она давно уже считалась безнадежной старой девой, на которую все махнули рукой. Но однажды будущий отец Галена развелся и женился на своей коллеге, ставшей в результате этого матерью Галена. Впоследствии от своих многочисленных тетушек, дядюшек и прочих родственников Галену не раз приходилось слышать, что в таком солидном возрасте заводить детей неприлично. Гален на эти пересуды не обращал внимания — это его родители, его мама и папа, и неважно, в каком они возрасте. Родители баловали Галена, позволяли ему многое, но за одним исключением — отец запрещал ему играть в футбол, мол, в этом виде спорта слишком часто случаются травмы.

Единственным огорчением Галена было отсутствие сестер и братьев. Мать родила Галена в сорок лет, и рожать еще одного ребенка боялась. А Грэйс сейчас тридцать восемь — предел совсем близок.

Гален знал, что Грэйс любит его, что она способна забеременеть. Они могут пожениться. Они могут родить ребенка, а через полтора года — еще одного. У Галена немало знакомых, сделавших детей именно с таким интервалом — полтора года. Очень хороший интервал, как раз подходит для Грэйс. Кстати, если она не захочет возиться с детьми, то может нанять няню, ведь у Грэйс есть деньги. Да, деньги у нее есть, но Галену нужны от нее дети. Гален уже вступил в тот возраст, когда человеку нужна семья — жена и дети. Не иметь семьи в таком возрасте несолидно. Кроме того, у Галена нет тщеславия, нет честолюбивых стремлений сделать большую карьеру, поэтому на семью у него хватит времени. Он понимает, что его устроит даже теперешняя не слишком престижная работа, если только он будет иметь семью, если только ему будет куда тратить свою любовь.

Но Грэйс почему-то боялась рожать. «Ты кое-чего обо мне не знаешь», — говорила она иногда среди ночи. Что же это за тайна? Разве у Грэйс могут быть большие тайны? Наверняка нет ничего серьезного, думал Гален. Другой бы долго допытывался и сумел бы вытянуть из Грэйс всю ее жизнь, но только не Гален. Он не верил, что у Грэйс может быть какая-то жуткая тайна. И Грэйс ничего не рассказывала ему о Томми Паттерсоне, своем бывшем муже.

Есть одна неплохая возможность, размышлял Гален. Можно подстроить так, что Грэйс забеременеет против своей воли. С тех пор как он сказал ей, что не возражает против презерватива, она прекратила предохраняться и переложила заботу об этом на Галена. Однажды, когда у Грэйс будет очередной подходящий для зачатия период, Гален якобы забудет надеть презерватив. Грэйс из тех женщин, кого можно довести до такого возбуждения, что ей будет не до мыслей о презервативе. Итак, беременность можно устроить. Но что, если Грэйс вздумает сделать аборт? Этого Гален не переживет, это убьет его любовь. Можно ли допустить это?

Гален тяжко вздохнул. Что же делать? Что тут можно придумать?

Въехав в гараж на своем микроавтобусе, он обнаружил, что машины Грэйс нет. Черт возьми, неужели сегодня самому придется готовить ужин? Может быть, Грэйс все-таки припасла что-нибудь в холодильнике? Готовить самому сегодня нет настроения.

Гален вошел в кухню. На столе лежала записка: «Ушла к зубному врачу. Принесу что-нибудь на ужин из «Кантаты».

Итальянские блюда? Ладно, сойдет. Это все-таки лучше, чем готовить самому. Из кухни по коридору Гален прошел в гостиную, всюду включая свет. В гостиной на столике для кофе стоял огромный букет. Красивый, а какой чудный запах! Гален подошел ближе, заметил в букете записку, быстро прочитал: «Грэйс, моя дорогая. Прости меня, ты же знаешь, как я люблю тебя. Крэйг».

Крэйг? Гален задумался, заволновался. Черт возьми! Что еще за Крэйг?! Грэйс упоминала лишь одного Крэйга. Крэйг Эпштейн — это ее редактор. Это он послал ей букет? Если бы Грэйс хотела скрыть это, поставила бы букет у себя в рабочем кабинете. Или нет? Может быть, Грэйс нарочно выставила букет для обозрения, чтобы досадить Галену? Ерунда какая-то! Может быть, позвонить зубному врачу? Надо проверить — действительно ли Грэйс там? Хотя, нет. Если подозрения окажутся напрасными, Гален будет выглядеть дураком. Тогда Грэйс снова начнет обзывать его щенком и молокососом. Знает, стерва, куда больнее ударить. Он зашел в свой рабочий кабинет, швырнул портфель в кресло, потом поднялся наверх в спальню переодеться.

На всякий случай решил проверить, что записано на автоответчике. Может быть, звонил Крэйг Черт Знает Кто? Или звонила Грэйс, хотела передать какие-то новости? На магнитофоне автоответчика оказались следующие сообщения:

«Грэйс, это Эдна. Что ты собираешься делать с бумагами Томми? У меня так много предложений, что ты не поверишь. Я звонила Крэйгу. Ему нравится идея продолжения «Любовь это вальс». Что ты скажешь насчет контракта на несколько книг? Я знаю, что это тебе не понравится, но он согласен на это. Сколько времени тебе понадобится, чтобы состряпать что-нибудь из бумаг Томми? Что-нибудь вроде «Записки извилистого ума»? Для этого тебе даже не придется открывать все ящики. Позвони мне. Мы должны заняться этим, пока интерес у публики не утрачен».

«Грэйс, дорогая, это Крэйг. За что ты заставляешь меня томиться в ожидании ответа на мой простой вопрос: сколько ты хочешь за это? А букет понравился тебе? Он стоит бешеных денег. Давай устраним наши разногласия и продолжим нашу миссию по просвещению американской публики. Звони. Или ты хочешь, чтобы я приполз к тебе на коленях по разбитому мною хрусталю нашей дружбы? Извини за мое предложение».

«Это дом Грэйс Мэндлин? У меня возникли сомнения, потому что об автоответчике у вас извещает мужской голос. Но я вижу, что набрал ваш номер правильно, поэтому надеюсь, что вы ответите мне, если это, конечно, действительно дом Грэйс Мэндлин. Итак, я Холли Берренсон, очеркист из журнала «Пипл». Я уверен, что вам поступило уже много других предложений, но мы были бы очень рады, если бы вы нашли время написать для нашего журнала все, что считаете нужным сказать людям. Дело в том, что в ближайшем номере журнала «Нэшнл Инквайрэр» помещена статья о вас и Томми под заголовком «Король и королева любви». Там есть множество пикантных подробностей, например, о двоеженстве, о моментальных разводе и свадьбе. Даже о мертворожденном ребенке написано. Вы, конечно, понимаете, что для вас лучше, если читатели узнают вашу версию всех этих событий, а не сомнительный рассказ постороннего человека. Итак, звоните мне».

Гален перемотал ленту и прослушал все эти малопонятные для него сообщения по второму кругу. Потом еще раз. Особенно покоробило его последнее сообщение. Неужели у Грэйс уже был ребенок? Как понять слова о двоеженстве? Что все это, черт побери, означает?

Гален, подавленный внезапно обрушившимися новостями, уединился в своем рабочем кабинете. Он сидел в темноте и травил душу горькими размышлениями о том, что служил лишь марионеткой в опытных руках прожженной аферистки Грэйс Мэндлин. Все пропало, жизнь кончена — нет ни любви, ни веры.

* * *

Домой Грэйс Мэндлин вернулась со вздутой и затекшей от новокаина щекой, а также с одной очень серьезной мыслью — не сменить ли ей зубного врача? Этот бестолковый дантист умудряется найти кариес даже в тех зубах, которые, по ее мнению, совершенно здоровы. Может быть, это не дантист, а садист?

В «Кантате» Грэйс купила маникотти — они достаточно мягкие, зубы об них не сломаешь, их, то есть маникотти, конечно, можно съесть через час, когда пройдет заморозка в деснах. И Гален тоже не откажется.

Свою машину Грэйс поставила как можно дальше от таратайки Галена. Она всегда боялась, что он в спешке заденет своим драндулетом ее машину. Гален всегда спешил по утрам — вначале в магазин, потом к автобусной остановке. Грэйс собиралась на Рождество или на день рождения подарить ему новый джип с приводом на все четыре колеса. Ездить на джипе будет безопаснее, не то что на его теперешней раздолбанной колымаге, особенно во время снегопадов. Не то чтобы Грэйс не могла жить без Галена — в этом она ему никогда не признавалась, чтоб не зазнавался, — а просто ей не хотелось, чтобы с ним на дороге что-то случилось.

— Гален! — крикнула Грэйс на весь дом. Ответа не последовало. На кухне записка лежала на прежнем месте. Но это еще не означало, что он не видел ее. Видел, конечно, догадалась Грэйс, ведь свет включен, значит, Гален дома. И почему мужчины боятся темноты? А Грэйс темноту любит, даже способна ходить в полной темноте по всему дому и при этом ни на что не натыкаться. У Галена в этом отношении иные привычки — он, входя в комнату, первым делом включает свет и не гасит его, когда выходит. Надо проучить его — пусть сам платит за электричество.

— Гален! — крикнула она из гостиной. Подошла к букету, понюхала. Цветы! Как это замечательно! От них чувствуешь себя… как бы это сказать? Чувствуешь себя женщиной, что ли. Мерзавец Крэйг понимает это, пользуется женской слабостью.

Странно, а где же Гален? Может быть, он наверху? Грэйс поднялась в спальню. Нетрудно было заметить что Гален тут побывал — включен свет и на кровать брошена одежда, в которой Гален ездит на работу. В ванной его не оказалось. Грэйс выключила свет, посмотрела в окно на строение, служившее Галену мастерской. Там света не было. Значит, нет там и Галена, сделала Грэйс глубокомысленный вывод.

Куда же он, черт возьми, запропастился? Может быть, пошел прогуляться? Или еще куда-нибудь? Его порой бывает труднее понять, чем саму Грэйс, а уж она-то такая норовистая лошадка, что сам черт мозги свернет, пока в ней разберется. Грэйс поскакала по лестнице вниз, кинула маникотти в холодильник, подошла к автоответчику. Лампочка мигала, показывая, что там что-то записано. Черт бы их всех побрал! Никто и не вспоминал о ней, пока Томми не умер. А теперь звонят днем и ночью. Разве она сама не является выдающейся писательницей? Грэйс перемотала ленту и принялась прослушивать сообщения. Тут до нее и дошло, где отсиживается бедняга Гален.

— Привет, — сказала она ему, открыв дверь его маленького рабочего кабинетика.

Света в его берлоге не было. Фигура Галена неясно вырисовывалась на кушетке — он тихо сидел в темноте. Грэйс осторожно обошла кресло с портфелем и села на кушетку поближе к Галену. Их бедра и плечи соприкоснулись. Но Гален упорно молчал. И даже не шевельнулся. Застыл как бревно.

— Ты прослушал автоответчик, — заговорила Грэйс. — Прости меня. Я должна была рассказать тебе раньше все то, о чем ты услышал от этого шустряка из журнала «Пипл». К сожалению, почти все, что он наговорил, — правда. Когда я вышла замуж за Томми, он уже был женат на Одель. В тот момент, когда я узнала об этом, уже была беременной. Потом Томми развелся с Одель, и мой отец устроил так, что мы с Томми в один и тот же день поженились и развелись. Это произошло в одном здании и заняло не более часа. У меня родился ребенок только с одной половинкой сердца. Символично, не правда ли? Видишь ли, Гален, я мечтала воспитывать своего ребеночка, любить его, хотела быть ему хорошей мамой. Даже несмотря на то, что я ненавидела его отца. Но, как выяснилось, я претерпела родовые муки лишь для того, чтобы произвести на свет смерть. А ведь тогда я была моложе, чем теперь, сильнее. И глупее.

Этих объяснений, решила Грэйс, для него достаточно. Взяла его руку, прижала к себе. Но он по-прежнему не отвечал — ни жестом, ни словом. Грэйс вздохнула — маленький обиженный мальчик. Впрочем, и другие мужчины недалеко ушли от детей. Какой дурень нафантазировал, что мужчины созданы, чтобы заботиться о женщинах? Мужчины не способны позаботиться даже о самих себе.

— Что еще ты от меня хочешь? — спросила она резким и неприятным голосом.

— Я хочу, чтоб ты объяснила, какого черта ты не говорила мне об этом раньше, — выпалил он.

— Потому что это тебя не касается. Наших отношений это не касается. Это все уже в прошлом. Не забывай, что в моей жизни было больше событий, чем в твоей.

— Перестань, Грэйс! Нашей разницей в возрасте ты объясняешь буквально все. «Меня не касается», — едко передразнил он. — Да я уже два года живу с тобой. Хотел жениться на тебе, хотел иметь от тебя детей. И после всего этого ты заявляешь мне, что твои дела меня не касаются?!

— Да, не касаются. На наши отношения это никак не влияет.

— Не влияет?!

Грэйс бросила его руку и отстранилась. Он грубо ладонью повернул к себе ее лицо.

— А-а! — вскрикнула Грэйс и сбросила его руку.

— Что такое?

— Зуб болит!

— О Господи! Извини, Грэйс.

Оттаяв, Гален прикоснулся к ее груди. Грэйс горячо бросилась навстречу, крепко обняла его. Зачем ей ребенок? Вместо ребенка у нее есть Гален!

— Ты боишься рожать ребенка, — сказал он. — Теперь я понимаю почему. Но в наше время у медицины большие возможности. Можно заранее, еще до рождения ребенка, определить, здоров ли он, все ли у него в порядке. Если у ребенка будет уродство, тогда, черт возьми, можно сделать аборт. Потом мы с тобой еще раз попробуем. Я понимаю, что это может показаться жестоким, но некоторые люди так и поступают. Послушай, эти трудности преодолимы. У нас будет здоровый ребенок. У нас будет семья.

— Ты хочешь от меня слишком многого.

— Многого? Разве это много?

— Ты хочешь, чтобы я доверилась тебе. Я никому не верю. Ты молод. Я старше. Моя возможность построить семью упущена много лет тому назад.

— Тебе тридцать восемь лет, Грэйс! Господи, разве это старость? Прекрати говорить так, словно твоя смерть уже на пороге! Как ты мне надоела этим! Ты хочешь извести меня?! Ты хочешь испортить наш рай? Так знай, ты уже сделала это!

Гален вскочил и опрометью бросился из комнаты. По звуку его шагов Грэйс догадалась, что он бежит наверх, в спальню. Сложить свои вещички? Ах, эта стремительная и нетерпеливая молодость. Когда-то и сама Грэйс была столь же пылкой. А стала опытной.

Не спеша она вышла из комнаты, через гостиную прошла в коридор.

— Гален, может быть, сначала поешь маникотти? Или тебе помочь собраться?

Зазвонил телефон. Грэйс бросила взгляд на часы — полседьмого. В это время вряд ли кто-то будет звонить по делу. Вечером по делу звонят обычно во время ужина, когда человека легче застать дома. Такие звонки во время ужина всегда раздражали ее. Особенно злило, когда эти деловые люди называли ее по имени, словно были знакомы с ней годы. Но сейчас звонил явно кто-то другой, и Грэйс быстро схватила трубку — можно кому-то поплакаться на свою тяжкую долю.

— Да, — почти крикнула она в трубку.

— Я и так узнала бы тебя по голосу, не кричи, Грэйс. Это Одель.

— Одель, слушай, у меня такие трудности, такие трудности! Гален чуть ли не собрался уходить от меня. «Нэшнл Ииквайрэр» собрался печатать сплетни о той самой истории, что случилась со мной в Мичиганском университете, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Почему это так обеспокоило Галена?

— Во-первых, он ничего не знал об этом. Во-вторых, он хочет ребенка.

— Грэйс, тебе надо родить ребенка. Я давно тебе говорила, что твои книги от этого станут реалистичнее.

— Но тогда их читать не будут.

— Недавно Труди звонила мне.

— Одель Хэмптон снова взваливает на свои плечи мировые проблемы. Одель, ты, наверное, в Бога веришь.

— В Бога верю только потому, что верю в ад. В ад для Томми.

— За что ты его так? Он всего лишь написал книгу об аде, которая стала бестселлером. Итак, что с Труди? Я думала, она находится под надежным присмотром в клинике.

— Да, она там, но она и в клинике нашла наркотики. Свинья всегда грязь найдет. К счастью, мне удалось пресечь ее источник наркотиков. Грэйс, я бы хотела узнать у тебя, что ты думаешь о…

— О бумагах Томми? Все меня об этом спрашивают, Одель. Честно говоря, одной тебе признаюсь в этом, я и сама не знаю. Одна только мысль прикоснуться к бумагам Томми все переворачивает во мне. Но мне говорят, что деньги не пахнут. Ну сама посуди, с этической точки зрения могу я заставить себя обманывать читателей?

— Им наплевать на это, дорогая. Посмотри на это под другим углом. Ты же знаешь, что и я заинтересована в этом. Я думаю, эти деньги нам пригодятся, мы сможем с их помощью сделать много хорошего. Настало время, когда от Томми Паттерсона можно получить пользу.

— Даже не знаю, — устало произнесла Грэйс.

— Ты ведь должна мне, — напомнила Одель.

— Помню, — улыбнулась в трубку Грэйс.

— Грэйс, и еще раз хочу напомнить тебе. Рожай ребенка.

На лице у Грэйс еще не стерлась улыбка, когда из кухни вышел наспех собранный Гален. Он так был похож на мальчика, собравшегося бежать из дома, что у Грэйс от жалости сжалось сердце. Достаточно ли Гален взрослый, чтобы иметь детей? Что, если через несколько лет они разведутся, да еще возникнет грандиозный скандал и бесконечная судебная тяжба из-за ребенка? Такие истории нередки — она выиграет суд, ребенок останется с ней, но бывший муж украдет ребенка в одно из свиданий с ним. Что тогда будет с ребенком? Увидит ли она его потом когда-нибудь?

Господи, но почему у нее в жизни всегда все так запутано?

— А что ты скажешь насчет брачного контракта? — спросила она у тупо уставившегося на нее Галена.

— Что ты имеешь в виду?

— В контракте надо предусмотреть не только финансовые вопросы, но и будущее ребенка на случай развода.

— На случай развода?

— Да. Если у меня родится ребенок, я не хочу опять потерять его.

— Ну… Я тоже не хотел бы терять своего ребенка. Но, во-первых, я не собираюсь разводиться.

— Все так говорят.

— А во-вторых, мы с тобой взрослые. Если вдруг дело дойдет до развода, мы поступим как цивилизованные люди.

Грэйс не выдержала и рассмеялась.

— Ты еще такой младенец, Гален. Как ты наивно говоришь о любви! Ты думаешь, любовь победит все. Нет, любовь означает вначале страсть, потом злобу и ненависть. А потом, что еще хуже, любовь означает отмщение.

Глава 19 Рождество в Чикаго 1972 год

— Я больше не верю в Санта Клауса, — ныла Юлия Хэмптон.

Она начала посещать балетный класс, и поэтому не хотела носить пышную прическу — во время уроков танцев прямые волосы легче связать в пучок. А уроки эти, по правде говоря, бывали лишь дважды в неделю всего по одному часу. Сейчас ее светло-каштановые волосы были стянуты на затылке поверх ушей и держались на двух заколках в виде бабочек. В этом юном возрасте Юлия пока еще была достаточно тоненькой, но Одель видела, что ноги ее дочери не годятся для танцев. Юлия пошла в мать, а значит, у нее тоже будут слишком короткие ноги.

— Я уже целых два года не верю в Санта Клауса, — вредничала Юлия. — Я больше не хочу притворяться.

— Сделай это хотя бы ради своего брата. — Одель озабоченно катила прогулочную коляску с Люком, протискиваясь сквозь толпу среди торговых рядов подземного чикагского магазина «Маршалловы поля». И зачем только она взяла с собой детей в магазин? Ведь сегодня суббота перед Рождеством, народу тьма-тьмущая. Но чего только не сделает мать, если дети отчаянно просят! Эх, если бы Си был дома… Так нет же, опять он где-то в командировке, на острове Борнео, кажется, или куда там еще его занесло.

— Если Санта Клаус действительно существует, тогда почему я получаю рождественские подарки всегда из тех стран, где работает папа? — не унималась Юлия.

Коляска вдруг наклонилась вперед — опять Люку не сидится спокойно.

— Сиди тихо, Люк! — приструнила его Одель. Господи, только этого еще не хватало — разнервничаться и раскричаться посреди битком набитого людьми магазина. Боже, спаси и сохрани! Как трудно одной справляться с двумя детьми в праздники! Спокойно, Одель, приказала она себе. — Давайте поищем Санта Клауса, — радостным голосом заворковала она с детьми.

— Не буду сидеть у него на коленях, — сразу предупредила Юлия.

— Хорошо. Ты только подведи Люка к Санта Клаусу, пусть эльфы сфотографируют вас вместе.

— Мама, никаких эльфов на свете нет!

Длинная очередь к Санта Клаусу состояла из еще более вредных сорванцов. Одель возрадовалась. Она думала, что Бог наградил ее самой суровой долей. Но нет, оказывается, есть деточки и похлеще. Можно было, конечно, поехать на Рождество к родителям в Коннектикут, продолжала размышлять Одель, но тащиться в такую даль вместе с детьми — такая морока. Кроме того, Си обещал, что постарается на праздники вырваться домой.

Иногда Одель очень злилась на Си, хотя и понимала, что для этого нет никаких оснований. У него ведь такая работа, он разъезжал по командировкам и до женитьбы. Но, с другой стороны, Си и его друг не обязательно должны работать свободными консультантами, они могли бы устроиться на работу в «Арамко», тогда им не пришлось бы так часто ездить. А Си упрямится, хочет быть сам себе начальником, хочет ни от кого не зависеть. Два месяца назад Одель и Си переехали из Нью-Йорка в Гленко, это совсем рядом с Чикаго, штат Иллинойс. Почему переехали именно под Чикаго, Одель так и не поняла. Гленко, так Гленко, хорошо еще, что не Хьюстон, где можно сдохнуть от жары и сырости. Хотя и Средний Запад тоже не подарок — снег и ветры. Хвастаться перед родителями особенно нечем.

Одель была довольна своим новым замужеством. Си по-своему верный и заботливый муж. Он сам захотел удочерить Юлию, и Одель обрадовалась — с такой же фамилией, как и у всех остальных членов семьи, Юлия не будет чувствовать себя отщепенцем. Более того, теперь у Одель меньше поводов вспоминать свое первое несчастное замужество за Томом Паттерсоном, которого и Юлия уже забыла. Теперь Одель приятно слышать, как Юлия называет Си папой, а не дядей, как это было раньше. Кроме того, по этой причине Юлия почти не ревновала, когда спустя десять месяцев после свадьбы у Одель родился Люк. Юлия не чувствует себя лишней, наоборот — она в семье маленькая помощница.

Но несмотря на устроившуюся наконец личную жизнь, когда отпала суровая необходимость работать, Одель чувствовала некоторую неудовлетворенность. Она по-прежнему одинока. Она отрезана от близких людей — от родителей, от старых подруг и знакомых, оставшихся в Нью-Йорке. Здесь, на новом месте, Одель чувствует себя не в своей среде, пришельцем. Если бы Си работал, как все нормальные люди, тогда можно было бы вместе куда-то ходить, принимать гостей. Когда Си бывает в Чикаго и к нему приезжают друзья, он встречается с ними за городом. «С этими людьми тебе будет неинтересно», — говорил ей Си в таких случаях. Вот почему Одель одинока. Такая жизнь ей не нравится.

Одель вступила в учительско-родительскую ассоциацию при начальной школе, в которой училась Юлия. Но работать там как следует Одель не смогла — домашние хлопоты и маленький Люк отнимали все силы. День она проводила следующим образом: рано вставала, собирала Юлию в школу, кормила Люка, мыла посуду после завтрака, потом шла с Люком гулять или по магазинам. В этом районе не было детской площадки, где можно было бы встретиться и поговорить с другими мамашами. С соседями Одель здоровалась, но не более того — никого из них она хорошо не знала. Жизнь проходила в суете и вечных хлопотах, но все время казалось, что нечто важное проходит мимо. Удовлетворения не было. Тем не менее после пережитых страданий с такой жизнью можно было мириться.

Итак, подходила их очередь к Санта Клаусу. Одель вынула Люка из коляски, поставила его на пол. Люк уже мог ходить, хотя и нетвердо. Одель достала из кармана расческу и причесала Люку его тонкие рыжеватые волосы. Юлия прихорашивалась самостоятельно.

— Все, теперь вы готовы, — сказала Одель. — Не забудьте улыбнуться.

Санта Клаус взял Люка себе на колени и спросил, какой подарок он хочет на Рождество. Юлия оскалилась в ехидной усмешке, а Люк сунул кулачок в рот и скорчил плаксивую рожицу.

— А я не верю в Санта Клауса, — громко сказала Юлия. — Ты ненастоящий.

Санта Клаус сделал зверскую физиономию, Люк заревел, а Юлия гордо стояла с самодовольным видом. Тут эльф как раз и сфотографировал их, запечатлев эту сцену на вечные времена. Одель расплатилась за снимок и нагнала своих деток в конце очереди, где другой эльф раздавал пакеты со сладостями.

— Ну хватит, — кисло сказала Одель, — пошли.

— А можно еще посмотреть игрушки? — начала клянчить Юлия. — Или пойдем наверх, посмотрим елку. Или…

— Нам еще надо купить рождественский подарок папе, — остановила ее Одель и засунула Люка в коляску.

— Зачем? Ты же говорила, что он, наверное, не приедет к нам на Рождество.

— Ну и что? Подарок все равно нужно сделать.

— А почему бы нам не попросить Санта Клауса, чтобы он сделал папе подарок? — ухмыльнулась Юлия.

С облегчением Одель обнаружила, что мужской отдел в магазине не так наводнен людьми, как другие, и детей тут заметно меньше. Впрочем, ее детишки с лихвой компенсировали сей недостаток. Пока Одель выбирала рубашку, Люк ухитрился пробраться к манекену и слегка поработать над ним так, что бедный манекен угрожающе закачался.

О Боже! Одель в ужасе заметила, что чучело в костюме вот-вот обрушится на ее сыночка. Она метнулась к манекену и вдруг увидела, что какая-то женщина опередила ее и уже пытается восстановить спокойствие разволновавшегося манекена. Одель вместе с женщиной окончательно утихомирили куклу в костюме, а Люк радостно зашагал к коляске, довольный произведенным эффектом.

— Большое спасибо, что вы… — начала было Одель, но вдруг остолбенела. Перед ней стояла явно знакомая ей женщина. Нет ли ошибки? Одета эта женщина теперь хорошо, не так, как тогда. Прямая юбка, свободная блузка, туфли на шпильках. Но волосы те же.

— Вы миссис Паттерсон? — спросила женщина.

— А вы…

— Я Грэйс. Грэйс Мэндлин.

— О Господи Боже мой! Не может быть! Я так и подумала вначале, что это ты, а потом засомневалась. Как ты оказалась в Чикаго?

— Я работаю здесь. Закупщиком женских спортивных товаров.

Они помолчали, с интересом разглядывая друг друга.

— Это твои дети? — спросила Грэйс. — Глупый вопрос, вижу, что твои. А как ты оказалась в Чикаго?

— Я… Я живу здесь.

— В самом деле?

— Я вышла замуж. Родила Люка. — Одель показала на своего беспокойного сорванца в коляске. — Мы переехали в Чикаго в сентябре. Послушай, может быть, я угощу тебя кофе или еще чем-нибудь? Ты все-таки спасла моего сына от ушибов, которые он заслужил.

Грэйс глянула на часы.

— Хорошо. С удовольствием.

Как раз близилось время ланча. Очередь в ресторан была большая, но быстро двигалась. Пока Грэйс катала взад-вперед в коляске Люка, Одель успела сводить Юлию в туалет. Люк даже не заметил отлучки матери. Вскоре метрдотель всех их провел к столу. Четыре пожилых леди за соседним столом неодобрительно покосились на детей.

— Юлия, веди себя хорошо, — приказала Одель.

— На Рождество всегда такая жуткая суматоха, — улыбнулась Грэйс. — Сегодня на детей не обратят большого внимания.

Но четверо старушек за соседним столом внимание обращали. Им хотелось достойно провести время в приятной беседе за хорошим ланчем, а дети почему-то имеют неприятное свойство шуметь. Особенно старался Люк. Грэйс и Одель просто не обращали внимания на детей, тем более что дети на самом деле шумели не в полную силу. Две бывшие жены Томми полностью сосредоточились на рассказах о том, что с ними произошло с момента той памятной встречи в комнате Томми.

— Я знала, что ты была беременна, — сказала Одель, когда Грэйс закончила свое повествование. — Мне об этом сказал Вэйн Харрис. Но как только я получила развод, перестала интересоваться дальнейшим. Мы с Си так счастливы, что поженились. Как жалко, что ты потеряла ребенка.

Грэйс пожала плечами:

— Мои родители сказали, что это к лучшему. А мне было так плохо. Ну Бог с этим, зато я закончила образование. И вот я работаю здесь.

— Тебе нравится работать в этом магазине?

— А куда еще я могу устроиться с моим дипломом по английской литературе? — скривилась Грэйс.

— А чем бы ты хотела заниматься?

— Писать, — робко призналась Грэйс. — Не сказала бы, что это у меня хорошо получается. Я участвовала во всех литературных конкурсах, проходивших в этом году в Мичиганском университете. Все победители когда-то учились вместе со мной. Но я ни разу не вышла в победители. — Грэйс снова пожала плечами. — Наверное, я никудышный писатель.

— Кто знает? Ты должна продолжать действовать в этом направлении.

— Теперь для этого у меня нет времени. Я должна зарабатывать себе на жизнь.

Одель понимающе вздохнула.

— А я, слава Богу, избавлена от этой печальной необходимости.

— Но не похоже, что избавлена от других хлопот, — хохотнула Грэйс.

— По-настоящему я избавилась тогда, когда от меня сбежал Том. А мои теперешние хлопоты, уж поверь мне, не в тягость. Можешь считать меня старомодной или наседкой, но мне нравится сидеть дома и заниматься детьми. Кроме того, Си не часто бывает дома, так кому же еще делать это?

— Ты счастливая. Тебе нравится твоя жизнь. А я пока не нашла своего призвания. — Глаза Грэйс затуманились в задумчивости.

— Просто ты еще не нашла себе подходящего человека.

Грэйс рассмеялась.

— Искать должны не женщины, а мужчины. Но честно говоря, пока я действительно не встретила своего принца. Я бы и хотела влюбиться. Но, понимаешь, с тех пор как произошла эта история с Томми… Я боюсь, что не способна выбрать достойного мужчину. Конечно, было бы хорошо любить кого-нибудь, особенно теперь, когда мне так одиноко.

— На рождественские каникулы ты поедешь в Гранд-Рапидс к родителям?

— Нет. В праздники я должна работать в магазине. Тут говорят, что не могут обойтись без меня. Если бы я поехала к родителям только на один день, на Рождество, то почти все время мне пришлось бы провести в дороге. Я ведь должна работать тут и на послерождественской распродаже. Так что придется на Рождество одной ужинать размороженной индейкой.

— Как же так? Ты совсем одна?

— Да. Моя подруга, с которой мы вместе снимали комнату, нашла своего принца, и поедет на праздники с ним домой.

— Приходи ко мне, вместе отпразднуем Рождество.

— Я не могу. — Грэйс явно была потрясена таким предложением.

— Почему бы и нет? Си сейчас бродит Бог знает в каких джунглях. Даже если вдруг он приедет домой, будет рад тебя видеть. А если он не приедет, тогда мне будет тоскливо и одиноко одной. Если, конечно, не считать этих чудных детишек. — Одель бросила мрачный взгляд на своих непоседливых отпрысков. — Я приготовлю индейку, начинку, клюквенный соус, все как полагается. Как ты на это смотришь?

— Ну…

— Пожалуйста. С тобой мне будет веселее. Приходи в Сочельник. У меня есть свободная спальня, все будет хорошо.

— Знаешь, Одель, я, наверное, приму твое приглашение. — Грэйс просияла от радости.

— Замечательно! Вспомним прежние времена.

— Наши дурацкие ошибки.

— Невинность.

— Любовь! — закончила на возвышенной ноте Грэйс.

Когда женщина приглашает мужчину к себе на ужин, тот уже не уходит домой. Роль мужчины в данном случае сыграла Грэйс — после ужина она осталась у Одель на ночь. Не подумайте, что она вдруг сломала ногу или с ней еще что-то случилось. Просто две женщины поняли, что им хорошо вместе. Вот почему Грэйс осталась. Си не приехал домой ни на Рождество, ни на Новый год. Приехал он только в День Валентина. Лишь тогда семья вручила ему рождественский подарок. К этому времени Грэйс уже прочно обосновалась в их доме в свободной комнате. Сделать так убедила ее Одель — мол, зачем тебе, Грэйс, мучиться в поисках новой соседки по комнате взамен бывшей, которая вышла замуж? Не проще ли и самой съехать с прежней квартиры и поселиться здесь? Тем более что отсюда на электричке можно быстро добраться до центра Чикаго. Так Грэйс и переехала. С нее не брали плату за комнату, платила она лишь за еду.

Может быть, Си поначалу и хотел было что-либо возразить против постоянного пребывания Грэйс в их доме, но если это и так, то он передумал, заметив, как довольна новой подругой Одель. Более того, в лице Грэйс в доме появилась няня, всегда готовая посидеть с детьми, когда Си с Одель собирались куда-нибудь прогуляться. Дружное проживание под одной крышей бывших жен одного мужа не сильно удивляло Си — в дальних странах, где он побывал, ему приходилось встречать гораздо более экзотические обычаи. Кроме того, его подолгу не бывало дома, так какая ему разница?

Одель почуяла прилив сил — теперь было на кого переложить часть домашних хлопот. Грэйс вечерами могла сидеть с детьми, поэтому Одель начала два раза в неделю посещать местные курсы, которые назывались «Родителям о детях» и «Храни свой очаг». Недолгие часы на курсах казались Одель превосходными. Она завела хороших знакомых среди местных жителей, и ее прежнее чувство отчужденности в новом городе пропало.

Но хорошее всегда кончается. Кончилась безмятежная жизнь и для Одель. Это произошло в августе 1974 года, в ту неделю, когда Никсон вынужден был в связи со скандалом уйти в отставку с поста президента США. Удивительно, но Си в это время был дома. Это смягчило ситуацию, а иначе Одель в своих мольбах к Грэйс остаться у них скатилась бы до самого непристойного унижения. А умолять тетю Грэйс, как ее называла Юлия, было бесполезно — ее решение было окончательным и бесповоротным.

Грэйс вернулась с работы с журналом «Скандалы». Одель и раньше видела у нее эти дешевые журналы, напечатанные на газетной бумаге, но не обращала на них внимания — думала, что эти журналы связаны с работой Грэйс в магазине «Маршалловы поля». Как же глубоко Одель заблуждалась! В действительности в этом журнале печатались экспериментальные литературные произведения и статьи на политические темы.

Тот момент, когда Грэйс объявила о своем уходе, Одель запомнила во всех подробностях. Си и Одель были дома и пили коктейль в то самое пресловутое время между пятью и шестью вечера, в которое Одель привыкла принимать пищу чуть ли не с младенческих лет. Часу, посвященному коктейлю, предшествовал детский час, конца которого Одель дожидалась с большим нетерпением. Си умел готовить прекрасный коктейль мартини. Кстати, это одно из качеств, за которое Одель так любила мужа. Итак, Одель и Си тихо и мирно потягивали в гостиной коктейль, слегка закусывали сыром, крекерами и сырыми овощами, как вдруг влетела Грэйс и шлепнула журнал «Скандалы» прямо на ярлсбергский сыр.

— Что случилось? — осведомился Си.

— Прочтите! — почти что зарычала Грэйс. Свирепое выражение с ее лица не сошло даже тогда, когда вошел Люк и позвал тетю Грэйс посмотреть на его игрушечную ракету.

— Потом, дорогуша, — отмахнулась от Люка Грэйс и плюхнулась в кресло, стоявшее напротив кресел Си и Одель.

Одель взяла журнал и начала листать. Попробуй найди сразу то, что нужно, журнал-то толстый. Одель принялась изучать оглавление. Ага! «Эпоха женщин», автор Грэйс Мэндлин.

— Грэйс, как здорово! Тут твой рассказ! — воскликнула Одель и передала журнал мужу.

— Я и не знал, что ты пишешь, — сказал Си.

— Си, сколько раз я тебе говорила, чем Грэйс хотела бы заниматься! — упрекнула его Одель.

— Но если твой рассказ опубликован, тогда чем ты расстроена? — слегка удивился Си, обратившись к Грэйс.

— Читайте оглавление дальше.

Си продолжил исследование оглавления, рядом с любопытством пристроилась Одель.

— «Почему я уехал в Канаду», Томми Паттерсон, — прочитала она.

— Ого! — изрек Си.

— Не собираюсь читать его писанину, — буркнула Одель.

— А я уже прочитала, — сказала Грэйс. — В электричке, пока ехала с работы. Он пишет, что уехал в Канаду не потому, что боялся наказания за двоеженство и алиментов, а якобы потому, что испугался того, что происходит с нашей великой нацией. Он якобы испугался, что его заграбастают в армию. Можно подумать, что ему когда-нибудь грозила армия! Это в его-то возрасте и при его положении! Он уехал в Канаду якобы для того, чтобы выразить солидарность со своими единомышленниками! Он утверждает, что был членом подпольной организации, тайно переправлявшей солдат из портов Калифорнии в Ванкувер, чтобы солдат не отправили воевать во Вьетнам. А теперь, когда Ричард Никсон уходит в отставку, Томми почувствовал, что пришло его время. Наша страна якобы нуждается в нем. Он возвращается. Ненавижу его! Я готова его убить!

Воцарилась тишина. К счастью, не полная — слышалось, как Юлия играет на флейте.

— Ну что ж, может, его арестуют, — выразил надежду Си.

— Забавно, что тебя и его опубликовали в одном номере, — подала голос Одель.

— А в конце журнала, — горячо продолжала Грэйс, — там, где краткие биографии авторов, написано, что «Общество Джона Брауна» собирается издать канадские дневники Томми под названием «Десять лет в пустыне: духовные поиски смысла жизни».

— Дорогой, налей мне, пожалуйста, еще немного мартини, — попросила мужа Одель.

— Там написано, что Томми находится на переднем фронте американской мысли, — не успокаивалась Грэйс.

— Конечно, американцы много не думают, нашему обществу чужда философия, — философски заметил Си.

— А я тем временем работала в магазине, — горько заключила Грэйс. — Но хватит. Так больше не будет. Я подала заявление об увольнении. Увольняюсь через две недели.

— Грэйс! — Душа Одель содрогнулась. — Куда ты собираешься идти?!

— В университет Айовы. Там есть хорошая программа для подготовки писателей. Надеюсь, меня примут туда.

— Грэйс, это очень известная программа. Там, наверное, для поступления надо представить свои произведения? — спросил Си.

— Конечно, надо. Но если понадобится, я буду работать там целый семестр, пока меня не примут. Во всяком случае, я не собираюсь тратить напрасно ни одного часа своей жизни, пока такие люди, как Томми, провозглашаются культурными героями Америки. Его голос надо заглушить. Если надо, я сделаю это сама.

Одель не стала ее разубеждать, не умоляла остаться. Она поняла — это бесполезно. Но несмотря на предстоящую разлуку, невзирая на скорый конец налаженной комфортабельной жизни, Одель желала своей подруге Грэйс только удачи. Удачи, и как можно больше. Напоследок Одель дала лишь один совет:

— Грэйс, не пытайся конкурировать с Томми. Ты его не победишь. В нашем мире зло всегда торжествует.

Глава 20 Почему не я?

Грэйс Мэндлин сидела в аудитории, внимательно слушала и пыталась понимать все. Она осознавала, что сильно отстала от всех здесь присутствующих, а потому работать ей придется изо всех сил. Сочинения ее выглядели убого и примитивно по сравнению со сложными лабиринтами мысли в изощренных опусах прочих студентов, обучающихся на семинаре начинающих писателей при университете штата Айова. Все студенты принимали в работе семинара самое деятельное участие, часто выступали с мест, говорили что-то умное и замысловатое, а Грэйс только молчаливо присутствовала при этом. Что делать? — постоянно задавала она себе один и тот же вопрос. Нельзя же все время молчать. Как научиться красиво выражать свои мысли?

А мысли у Грэйс в течение предыдущих шести месяцев были сосредоточены исключительно на одном вопросе — как выжить? Дело в том, что администрация колледжа, черт бы ее побрал, проинформировала Грэйс, что сразу попасть в число официальных участников «семинара короткого рассказа» ей не удастся, если только она не докажет всем, что чрезвычайно одарена, талантлива и прочее в этом же духе. По высокомерному виду одного из чиновников Грэйс поняла, что она в категорию чертовски талантливых не попадает.

И почему она столь сумасбродна? Зачем она приняла это необдуманное решение? Сидела бы спокойно под крылышком у Одель и не мучилась бы всей этой ерундистикой. Но менять решение поздно. Работа в магазине «Маршалловы поля» уже брошена, Грэйс уже в Айове. Дороги назад нет. А ждать зачисления в программу писательского семинара надо как минимум целый семестр.

Грэйс сняла квартиру в одном из новых зданий Айова-Сити, купила автомобиль. Все это заметно истощило ее накопления, поэтому она устроилась на работу официанткой. Грэйс знала, что многие настоящие писатели и писательницы в свое время работали официантами или официантками. Так решила поступить и будущая писательница Грэйс — ведь она на этой работе будет прислуживать не столько другим, сколько самой себе, набираясь необходимого жизненного опыта. Писателю жизненный опыт позарез нужен. Правда, в конце каждого рабочего дня усталая Грэйс не могла сказать себе толком, какого именно опыта она набралась в этот день. «Жизненный опыт» чувствовался лишь в побаливающих от долгого хождения ногах. Вдобавок посетители вели себя зачастую по-хамски, а студенты не давали чаевых. Ну и пусть. Многие знаменитые писатели испытывали в начале своей карьеры трудности. Грэйс готова была страдать.

Но с настоящими страданиями Грэйс столкнулась на писательском семинаре. В сравнении с другими слушателями семинара двадцатипятилетняя Грэйс была далеко не самой молодой, но чувствовала себя маленькой глупой девочкой. Ее основная трудность заключалась в том, что в своей жизни она не видела ничего такого, что могло бы до основания потрясти читательские души.

На семинаре было двенадцать участников. Один из них ветеран войны во Вьетнаме. Он не смог представить свой рассказ вовремя из-за пристрастия к героину, а когда он наконец прочитал на семинаре свое непритязательное произведение, напоминающее «Гонку преследования», профессор Лесли Браунло назвал рассказ ветерана хемингуэевским. Грэйс, если бы у нее спросили, назвала бы это иначе — рассказом психбольного. Как же ей далеко до Мистера Вьетнама!

Был на семинаре и отказник от призыва в армию — он предпочел провести год в тюрьме, лишь бы не воевать во Вьетнаме. Этот человек писал рассказы о жестоких тюремных нравах, о поножовщине, изнасилованиях, любовных историях. Вот какой у людей жизненный опыт! Разве официантка такое напишет?

На этом порождающем комплексы семинаре Грэйс обычно сидела с убежденной лесбиянкой, которую звали Мишель. На самом деле по своей природе Мишель была гетеросексуальной, но мужчин она ненавидела, считала их презренными угнетателями женщин. Но и женщин эта лесбиянка недолюбливала, потому что все они, по ее выражению, «тугомыслящие». Впрочем, не все, исключение составляла сама Мишель — у нее с головой было все в порядке, по крайней мере, так она говорила. А вот с телом и сердцем у Мишель происходили «блуждания».

Мишель со всеми ее отклонениями и выспренной демагогией представлялась Грэйс все же более симпатичной, чем звезда семинара Сара, которой Лесли Браунло предсказывал великое будущее. Рассказы Сары казались Грэйс слишком длинными, тяжелыми и скучными. Так же тяжело и изматывающе тянулись дни Грэйс в Айове. Один из рассказов Сары нудно описывал, как старая женщина поправляла гладиолусы в вазе.

— Это рассказ о жизни, не так ли? — сказал Лесли. — О том промежутке между жизнью и смертью, который мы называем временем.

Другой рассказ Сары повествовал о десятилетнем мальчике, обучающемся на плотника. Он сделал стол с ножками разной длины, а потом бесконечно подпиливал то одну, то другую ножку, но стол все никак не хотел стоять ровно, почему-то все время шатался.

— Герой этого произведения, — с глубокомысленным видом прокомментировал Лесли, — несмотря на все свои старания приспособиться к традиционным требованиям, обнаруживает в себе неспособность к конформизму, не желает подчиняться давящей на него системе, не хочет загонять себя в привычные рамки. Сара, ты изобразила это с подлинным мастерством.

Может быть, они спят вместе? — думала Грэйс о Лесли и Саре, не в силах найти другое разумное объяснение происходящему. Сомнения в этом окончательно развеялись, когда в журнале «Нью-Йоркер» появился один из более чем странных рассказов Сары. Более того, редакция журнала даже не заставила Сару отредактировать ее «выдающееся» творение! По сравнению с таким достижением попытки Грэйс публиковаться в «Скандалах» выглядели достойными жалости.

Первый рассказ, прочитанный Грэйс на семинаре, обличал лицемерие. Кстати, этот порок, по ее мнению, был присущ некоторым участникам семинара. Рассказ повествовал о мужчине и женщине. Они жили вместе, нарочно не сочетаясь законным браком, — этим они бросали вызов обществу. Оба имели отношение к искусству. Он был художником и имел патологическую страсть к мертвым животным. Он ловил животных, убивал их, рисовал, а потом разбрасывал вокруг своего дома. Такими картинами этот художник приобрел широкую известность в определенных кругах. Его подружка изготовляла художественные изделия с эмалью, нечто вроде финифти, но успеха не имела, зарабатывала она мало. Тем не менее бросать свое искусство женщина не собиралась. Мужчина якобы пытался вдохновлять ее, но получалось почему-то наоборот. В конце концов всей домашней работой стала заниматься женщина, а мужчина продолжал потрошить коз в ванне. Потом мужчина заставил женщину прекратить работу над ее проектом, а вместо этого делать украшения, которые можно продать на рождественской выставке художественных изделий. Рассказ заканчивался тем, что женщина окончательно потеряла веру в свой талант и забеременела. Именно это, как вдруг выяснилось, и надо было мужчине.

— Лиф посмотрел на свою женщину любящим взором, — читала Грэйс последний абзац своего рассказа. — Эрика подняла на него глаза и поняла, что предана. Она предана сама собой.

Грэйс положила аккуратно отпечатанные листки своего рассказа на стол, взглянула на лица студентов. Наступила полная тишина. В начале чтения рассказа Грэйс нервничала, но по мере продвижения к концу постепенно набиралась уверенности. Теперь в наступившей тишине Грэйс стояла спокойно, совершенно убежденная в том, что написала первоклассный рассказ.

— В этом рассказе не очень хороший язык, — нарушила затянувшуюся тишину Маргарита, у которой действительно с языком были трудности. — Язык рассказа слишком… э-э-э… м-м-м… слишком прост. Так люди говорят в быту. Такой язык мы каждый день слышим на улице. Зачем тогда людям читать такие рассказы?

— Понимаешь… — начала было объяснять Грэйс.

— Тебе надо обогатить словарный запас, — перебила ее Маргарита.

— Но язык рассказа…

— Где же художественные образы? — вставила Сара.

— Образы есть, — вмешался Вильям, — но их просто не видно, столь они невыразительны. А эти трупы животных… Боже мой!

— Непонятно, зачем она жила с этим типом? — завела свою обычную волынку Мишель. — Ведь с самого начала было ясно, что он хочет убить ее. Он хотел убить ее душу. Ведь это символизируют мертвые животные!

— Зачем ей было беременеть? Ведь ее ребенка могут призвать в армию и бросить в мясорубку войны, — высказался ветеран войны во Вьетнаме.

— Никак не возьму в толк, почему она работала с эмалью? — признался Ячейка Номер Один. — Что подразумевается под эмалью? Что она символизирует?

— Ничего особенного не символизирует, — попыталась Грэйс вставить хоть слово.

— Грэйс, — не дал ей договорить Лесли Браунло. Все замолкли, прислушиваясь к его образцовому произношению. — Я думаю, что присутствующие здесь хотят сказать, что твое произведение не оригинально. Все это уже было описано раньше. Любовь как предмет литературы уже исчерпала себя. Любовь давно в прошлом.

— Любовь в прошлом? — удивленно переспросила Грэйс.

— О нет, конечно, для коммерческой литературы она жива. Но мы занимаемся серьезной литературой. Мы пытаемся продвинуть литературу на новые высоты. Мы должны уметь описывать каждую секунду нашего бытия. Мы хотим показать всю важность самых обычных поступков. Твой рассказ в лучшем случае можно назвать мелодрамой. Давайте не будем поступаться нашими принципами. О'кей?

После чтения рассказа на семинаре Грэйс заметила, что ее начали сторониться. Участники семинара бегали от нее как от чумы, если употребить это избитое выражение, которого ни в коем случае старались не употреблять «изысканные» молодые писатели. Начиная с этого момента все разговоры на литературные и окололитературные темы, если не считать семинаров, шли в отсутствие Грэйс. Все ясно дали понять, что не считают Грэйс настоящим писателем.

Ближе к концу срока обучения Лесли Браунло подошел к Грэйс для беседы с глазу на глаз. Это произошло после того, как Грэйс прочитала на семинаре второй свой рассказ, фантастическую историю о женщине и ее коте-поводыре. Этот рассказ, разумеется, тоже был раскритикован участниками семинара. Так вот, после этого Лесли подошел к Грэйс и выразил надежду, что она может добиться успехов в какой-либо иной области, но только не в литературе.

— Но я же знаю, что стану писательницей, — упрямо ответила Грэйс.

В его взгляде было явное неодобрение.

— Может быть, вам попробовать себя на журналистском поприще? Просто я хочу, чтоб вы поняли, что студенты нашего семинара относятся к своему призванию серьезно. Многие из них собираются получить ученую степень. Впоследствии они смогут преподавать в других университетах, где будут с успехом проповедовать правильные понятия о писательском мастерстве. Грэйс, боюсь, я не могу рекомендовать вам пойти этим путем.

Возможно, Грэйс поверила бы своему авторитетному преподавателю и даже выучила бы эти его слова наизусть, если бы в тот же день она не зашла в одну из библиотек университета Айовы, где можно было найти все литературные журналы, включая самые незначительные, и все-все газеты. Там Грэйс наткнулась на нечто чудовищное — на первой странице «Нью-йоркского книжного обозрения» красовалась восторженная рецензия на книгу Томми Паттерсона «Десять лет в пустыне: духовные поиски смысла жизни». Томми величался «ведущим голосом грядущего поколения». Несколько слов было сказано и о Грэйс. Ее обозвали пустышкой!

Ах так?! Тогда она останется в Айове! Грэйс всем докажет, как они заблуждаются! Она талантлива. Она знает это. Грэйс Мэндлин докажет это.

Глава 21 Лица в зеркале

Они покинули Эдем Айовы вместе, изгнанные из цветущего рая. Ева была белой, Адам — черным. Так началась история их совместной жизни.

Грэйс Мэндлин встретила Даррела Темпельтона на семинаре, который назывался «Изучение эпоса». К этому времени Грэйс еще не писала эпических произведений, но надеялась, что когда-нибудь будет писать. А пока в «Обозрении Север-Юг» опубликовали второй ее короткий рассказ. Грэйс вырвала из журнала страницы со своим рассказом и послала их Лесли Браунло, надеясь, что он изменит свое опрометчивое мнение о ее способностях. Но в ответ она получила записку со словами: «Я вижу, у вас еще плохо получается». Грэйс бесилась: недоумок! Наглый осел!

Но теперь Лесли Браунло значил для нее меньше — у Грэйс появился источник существенно более сильных впечатлений, источник более важный, чем ее писательское ремесло. Это был Даррел Темпельтон. Встреча с ним на семинаре «Изучение эпоса» лишний раз убедила Грэйс в могуществе и милосердии Купидона, подстерегающего нас порой в самых неожиданных местах.

Грэйс сидела в аудитории с высоким потолком, где окна второго этажа почти соприкасались с ветвями древнего дуба, и в голове у нее даже мысли не было завести любовника, когда вдруг вошел Даррел. Он начал с Грэйс то, что впоследствии превратилось в бурный дуэт двух душ. Он спросил, над чем она сейчас работает. Это был распространенный в их среде вопрос — все что-то писали, недаром же они посещали писательские семинары. Хотя это конкретное занятие семинара касалось умения работать с писательским блокнотом.

В то время Грэйс ни над чем не работала, а только пока думала, сплетала нити будущего рассказа. Чтобы хоть что-то ответить, Грэйс сказала, что работает над темой «женщины и концепция их свободы». Это был достаточно уклончивый, а потому безопасный ответ. В Айове в то время многие женщины ломали головы над новыми, откуда-то подсунутыми им проблемами. Революция во взглядах на прежние ценности вдруг откуда ни возьмись свалилась на них, заморочила их бедные головы, и многие не знали, как быть.

— А ты? — спросила она в ответ.

— Борьба за освобождение негров.

Тоже уклончивый и безопасный ответ. Оба проявляли повышенную осторожность. Может быть, именно поэтому Грэйс никогда за все время их связи не признавалась ему в том, что в действительности ее больше всего волнует тема любви, а он так и не признался ей, что его волнует отчуждение негров. Если бы Грэйс и Даррел с самого начала были немного честнее друг с другом, то сразу поняли бы, что между ними нет ничего общего. Но оба начали болтать о свободе, и для разговоров появилась общая и неисчерпаемая тема. Поначалу они вместе ходили пить кофе в перерывах между занятиями. Потом начали ходить в кино и театр. Ходили и на поэтические чтения, где выдавали публике искрометную трепотню по поводу образов или красочности тех или иных выражений, но выпендривались больше друг перед другом, чем перед публикой. А потом дошли и до постели.

Что же ее привлекло тогда в Дарреле? Об этом Грэйс позже задумывалась по ночам, вернее, в те ночи, когда лежала на «белых мятых простынях» рядом с очередным мужчиной. Слава Богу, думала Грэйс, что теперь она «лежит» с мужиками совсем не так, как в былые времена с Томми Паттерсоном. А гораздо лучше. Итак, что же ее привлекло в Дарреле? Черный цвет его кожи? Вряд ли. Кожа у Даррела была достаточно светлой, он мог сойти и за сильно загоревшего белого. Тогда, может быть, разница культур? Тоже вряд ли. Мать Даррела была школьной учительницей, а отец автослесарем в Детройте. Тогда что же? Ум Грэйс агонизировал в самокопании и самоедстве. Что же? Может быть, она просто-напросто не способна разобраться в мужчинах?

Может быть, ей просто хотелось любить? Она любила любовь? Любила свою дерзость любить Даррела? Они были непривычной парой, революционной парой даже по меркам студенческого городка. Когда они шли вместе по улице, на них все оглядывались. Это возбуждало Грэйс. В ее понятии это означало, что она что-то значит. Она считала, что приобретает этим репутацию освобожденной женщины искусства. Она не такая, как другие. Она выделяется. Этим надо гордиться.

Оскорбительные взгляды людей, оскорбительную тишину, водворявшуюся при их появлении, всю неприязнь окружающих Грэйс и Даррел делили поровну. Оба верили, что в страданиях вырастает мастер, а потому охотно страдали. Это, может быть, одна из причин, почему они соединились.

Боль. Особенно большую боль Грэйс испытала в тот день, когда Даррел пришел к ней с известием, что получил стипендию имени Рейзмана для завершения своей новеллы. Грэйс была потрясена.

— Ты даже не сказал мне, что подавал заявление на получение этой стипендии, — сказала она.

— Я не хотел говорить тебе об этом, боялся что не пройду по конкурсу из-за своего цвета кожи, и ты бы тогда переживала за меня. Я всего лишь хотел уберечь тебя от лишних переживаний.

— Но ты ведь знал, что я тоже подавала заявление, — упрекнула его Грэйс. — Ты же видел, как я писала его. Помнишь, ты сам послал мое заявление и анкету в комиссию?

Они стояли и смотрели друг другу прямо в глаза. В этот момент в их отношениях образовалась первая трещинка.

— А ты получила эту стипендию? — спросил он.

— Пока не знаю.

— Все уже знают.

В сердце Грэйс заползли черные-черные мысли, чернее, чем кожа Даррела. Шипящая зависть подсказывала, что Даррел прошел по конкурсу исключительно благодаря своему цвету кожи. Расовым меньшинствам теперь всюду дорога. А между тем эту стипендию заслужила именно Грэйс, в этом она ни капли не сомневалась. Ведь она такая одаренная, такая талантливая. Все это враки, что она пишет макулатуру, легкое чтиво, не достойное звания настоящей литературы. Нет, Грэйс знает, Грэйс уверена всей душой, что она многого стоит. Ей есть что сказать читателям. Просто она пока не знает, что именно она будет им говорить.

— Послушай, — сказал Даррел — Я ухожу с семинара в конце семестра.

— Почему? Чем тебе не нравится эта теплая, уютная, убийственная обстановочка?

— Им уже нечему учить меня. Мне пора искать свой собственный голос.

Грэйс расстроилась пуще прежнего. Разве не эти самые слова она все время искала? Искала, но не могла найти. Их нашел другой человек. Другие формулируют ее мысли. Да, ей тоже надо найти собственный голос. Она чувствует, что может что-то сказать читателям, но это пока под спудом, пока она не может обрести себя, свой голос.

— Ты можешь уйти со мной? — спросил Даррел. — Я понимаю, как это тебе нелегко, но ты мне необходима. Я вряд ли смогу писать, если тебя не будет рядом.

Могла ли Грэйс отказаться? Могла ли она допустить, чтобы писатель Даррел не написал новеллу? Грэйс мудро решила, что допускать этого никак нельзя.

— Даже не знаю, хочу ли я замуж, — произнесла она неуверенно, явно давая понять, что поддастся уговорам без излишних трудностей.

Даррел принял озабоченный вид.

— Я… понимаешь… Поженимся когда-нибудь потом. Это ведь не срочно? Вначале уедем отсюда.

Уже тогда Грэйс могла бы сообразить, если бы не врала сама себе — разве не врут себе женщины, когда влюбляются? — что Даррел вовсе не собирается жениться на ней. Более того, не собирается жениться на ней никогда. Впрочем, если бы Грэйс поняла это, даже в этом случае у нее нашлись бы оправдания, чтобы сотворить еще одну глупость. Разве законный брак не отмирает? Разве законный брак не является всего лишь старомодной условностью, которая имеет значение лишь для мещан? Грэйс и Даррел — люди революционные, творческая интеллигенция. На кой черт им придерживаться мещанских стандартов? Грэйс без колебаний пойдет за Даррелом хоть на край света. Ее звезда всегда будет светить рядом с ее революционной любовью.

Так Грэйс с Даррелом уехали в Чикаго. Квартиру они сняли в районе Чикагского университета, где непривычная комбинация их цветов кожи меньше обращала на себя внимание окружающих. Через два месяца жизни в Чикаго сбережения Грэйс кончились. Стипендия имени Рейзмана позволяла не умереть с голоду только одному человеку. Двоим прожить на нее было невозможно.

— Я не могу бросить свою новеллу, — сказал Даррел.

Так Грэйс снова пришлось зарабатывать себе на жизнь — она опять устроилась в магазин «Маршалловы поля». Прежнего места ей получить уже не удалось, да она и не стремилась к этому. Она хотела такую работу, пусть и с меньшей зарплатой, чтобы оставалось больше свободного времени для бесценного вклада в американскую изящную словесность. Так Грэйс стала работать продавщицей.

Новая работа вполне позволяла Грэйс заниматься писательским ремеслом. Каждое утро она вставала в шесть часов и писала до восьми тридцати. Потом одевалась и ехала на автобусе в магазин «Маршалловы поля», где работала полный рабочий день, а иногда и больше. Возвращалась домой, готовила ужин на двоих — для себя и Даррела. Мыла посуду, стирала белье, смотрела телевизор, а потом проваливалась в глубокий сон без сновидений. Таким сном спят смертельно усталые люди. Прямо удивительно, какие неисчерпаемые силы может демонстрировать эмансипированная женщина! Вот он, освобожденный женский труд!

Трудовой подвиг Грэйс не пропал даром. Она была вознаграждена лицезрением литературного расцвета ее возлюбленного Даррела. Отрывки из его новеллы начали публиковаться в разнообразных газетах и журналах. Парочка приходила в радостное возбуждение — Даррел Темпельтон становится литературной звездой, а Грэйс греется в лучах его нарастающей славы!

Грэйс прямо-таки умоляла Даррела дать ей почитать плоды его творчества, но он не позволял ей, говорил, что ее преждевременные комментарии могут сбить его с мысли, а потому пусть она читает лишь опубликованные отрывки. Это казалось ей странным — разве между ними нет самой интимной близости? Почему Даррел. ей не доверяет? Но она довольствовалась опубликованными отрывками, хвалила их и вдохновляла Даррела на дальнейшее творчество. Тем временем, к удивлению Грэйс, «Женский домашний журнал» опубликовал ее незамысловатую статью «Продавщицы: разве они не люди?». Но еще больше удивило Грэйс то, что редакция журнала попросила ее прислать им еще одну статью. Чудны дела твои, Господи! Видимо, надо писать не о выдуманной, а о реальной жизни. Это у Грэйс получается лучше.

Но что она знала о реальной жизни? Они с Даррелом жили в выдуманном ими мире иллюзий, в сказочном мире их необычной любви. Обрывки реальной жизни Грэйс видела лишь на работе в магазине да во время визитов (вместе с Даррелом) к Одель Хэмптон в ее шикарный дом в Гленко. Одель до сих пор половину времени в году проводила без мужа. Си, как обычно, болтался Бог знает где в поисках нефти. Одель и Си Хэмптоны были одними из немногих людей, наживавшихся на разразившемся нефтяном кризисе. Большинство американцев стояли за бензином в длинных очередях, ругались, тратили массу нервов и времени лишь для того, чтобы наполнить бак автомобиля полностью. А Одель начала подумывать о пристройке к дому.

Это время и в других отношениях благоприятствовало Одель. Юлии исполнилось четырнадцать лет, она перешла в среднюю школу. А Люк пошел в первый класс начальной школы.

— Я наслаждаюсь свободой, — сказала однажды Одель, когда осталась наедине с Грэйс на кухне.

В это время Даррел и Си смотрели телевизор в гостиной.

— Скоро тебе придется искать работу, — брякнула, не подумав, Грэйс.

— Зачем? — не поняла Одель.

— Ну… — Грэйс удивилась, как Одель может не понимать такой простой вещи. — Твои дети уже ходят в школу. Тебе ведь скучно одной сидеть дома.

— У меня хватает хлопот, — рассмеялась Одель. — Полчаса в день уходит на уборку дома. Еще надо ходить по магазинам. Читаю. Работаю в своем саду. Посещаю курсы рисования, а недавно записалась на аэробику. Так что скучать мне некогда.

— Но ты же ничего не делаешь, — настаивала Грэйс.

— Грэйс, я только что перечислила тебе, что я делаю.

— Я не это имела в виду. У тебя нет карьеры.

— Как это нет? Я жена и мать. Разве это не карьера для женщины?

Грэйс тяжко вздохнула. Ну как этой домохозяйке объяснить?

— Одель, я имею в виду настоящую карьеру.

— Такую, как у тебя? Работать продавщицей, чтобы содержать своего сожителя? — уточнила Одель.

— Это же временная работа, наша карьера только начинается. В ближайшие недели у Даррела выйдет книга.

— А потом?

— Потом он будет писать следующую книгу. И я тоже буду что-нибудь писать.

— Кстати, мне понравилась твоя статья о продавщицах, хотя я, честно говоря, не считаю их за людей. — Потом Одель приняла более серьезный вид. — Послушай, Грэйс, не обожгись снова. Как бы тебе опять не пришлось пострадать из-за слепой любви.

— Ты просто не понимаешь наших отношений с Даррелом.

— Я вижу больше, чем ты думаешь. Ты для него все делаешь, ты ослеплена глупой романтикой. А что, если однажды он уйдет от тебя?

— Даррел не такой, он не уйдет.

— Бывает и коровы летают. Грэйс, естественный порядок вещей другой. Мужчина должен работать, а женщина сидеть с детьми.

— О Господи! Одель, ты будто проспала последние десять лет.

— Часть этих лет, между прочим, я вынуждена была работать после того, как сбежал мой бывший муж. Я сама содержала себя и свою дочь. Грэйс, ты думаешь, что мир изменился. Нет, мир все тот же. Ты всегда должна следить за собой, потому что мужчины всегда заглядываются на хорошеньких женщин. Сколько волка не корми, он все в лес смотрит. Мужчины всегда смотрят на сторону.

— И Си такой же?

Одель жестко улыбнулась.

— Во-первых, и среди мужчин встречаются исключения. Во-вторых, я никогда не задаю ему глупых вопросов, с кем он проводит время в своих командировках. Он дает мне любовь и материальную обеспеченность. Я даю ему дом и детей. Мы хорошо друг другу подходим. А что ты имеешь от своих отношений с Даррелом?

С того памятного разговора Грэйс избегала оставаться на кухне наедине с Одель. Грэйс внушала себе: Одель не понимает одной вещи — любящая женщина готова жертвовать всем ради любви. Да, сейчас Грэйс жертвует собой ради Даррела. Но придет время, и будет наоборот — Даррел пожертвует собой ради Грэйс.

В тот день, когда из издательства пришел толстый пакет с гранками книги, Даррела дома не было — он на два дня уехал в Айову доложить о публикации своей книги и провести по этому поводу семинары. Грэйс, конечно, знала, что нехорошо вскрывать чужие пакеты, но так была возбуждена долгожданным событием, что разорвала пакет на клочки, разметав их по всему полу на кухне. Любовно пролистнула недавно отпечатанные страницы из манильской бумага. На титульном листе кричала надпись:

«Ахмед Джемаль Мохаммед

ЯРОСТЬ В ЧЕРНОМ И БЕЛОМ

Книга Революции»

Какого черта он взял себе такой псевдоним?

На странице с посвящением написано: «Моим братьям и сестрам, борющимся за свою Родину».

Грэйс вздрогнула от пронзившего разочарования — почему он не посвятил книгу ей? Грэйс поняла бы, если бы он посвятил книгу своим родителям. Кстати, она их ни разу не видела, только разговаривала с ними по телефону. Судя по этим разговорам, они очень приличные люди. Но кто такие эти «братья и сестры»? У Даррела нет братьев и сестер, он единственный ребенок в семье.

Грэйс перевернула страницу.

Глава 1

«Я родился и воспитывался христианином, но теперь я свободен».

Сильное начало, подумала Грэйс. А что дальше?

Она сидела на кухне, забыв о времени, глубоко погруженная в книгу Даррела. Зазвонил телефон — звонили из магазина, интересовались, почему она опаздывает на работу. Грэйс ответила, что заболела. Ну и что, что голос ее не похож на голос больной? Она заболела на самом деле. Грэйс не врала. Она заболела от книги.

Сюжет был несложным. Главный персонаж книги Дик Стомп, бедный негритенок из гетто, поступил в Мичиганский университет. Там он встретил богатую белую девицу из города Бентон-Харбор. Дик думал, что это любовь, но для девицы это было всего лишь развлечением, запретным плодом. Он был для нее просто жеребцом. Она была типичной американской богатой сукой, беззастенчиво потешающейся над обездоленными. Она провела Дика по всем кругам деградации, от секса к наркотикам, от наркотиков к работе лакеем на рождественском сборище в доме ее богатого папаши. Когда-то, когда Дик был еще чистым и неиспорченным, а это было в детстве, когда он жил в гетто в своей среде, тогда он считал Америку своим добрым домом. Но столкновение с белыми привело Дика к иным взглядам. Белая Америка разъедала негритянскую душу, оскопляла ее, ввергала в рабство. Негр может обрести свободу только среди себе подобных. Месть белым должна быть одна — негры должны все больше плодить черное потомство. Осознав все это, Дик перекрестился в иную веру, в религию революции, и взял себе новое имя — Ибрагим Али Кемаль. Книга была написана в виде воспоминаний негра, брошенного в тюрьму за убийство своей ненавистной белой сожительницы. Он убил ее, когда она в очередной раз поехала на своем «порше» в негритянское сердце Детройта в поисках наркотиков, но не столько наркотиков, сколько новых жертв ее алчной похоти; в поисках черной биомассы, чтобы совратить ее и испоганить своими пороками. Эту суку, эту белую сожительницу звали Грэйс Гольдштейн.

На следующее утро глаза у Грэйс были красными — то ли от слез, то ли от чтения всю ночь напролет великого творения рейзмановского стипендиата. Раньше Грэйс никогда не удостаивалась чести быть описанной в книге. И вот дожила — вот он, ее чудовищно искаженный образ, образ суки с жестоким сердцем. Даррел даже не удосужился придумать ей какую-нибудь другую внешность, все точно списано с Грэйс. Странно, почему он тогда дал ей другую фамилию — Гольдштейн? Чтобы избежать судебного иска? Или это дань черному антисемитизму? Надо будет спросить у Даррела.

Она не вышла на работу второй день подряд, хотя это почти наверняка означало, что ее уволят. Грэйс с болезненным нетерпением дожидалась Даррела. И он появился, в четыре часа пополудни.

— Привет, крошка, — сказал он, — как поживаешь?

Какое у него банальное приветствие, подумала Грэйс. Почему она не замечала этого раньше?

— Я прочла книгу! — В эти слова она вложила все, что в ней накопилось.

— Что прочла?

— Я прочла твою книгу. Тебе прислали ее из редакции, а я от нетерпения вскрыла пакет и прочитала.

Дик изменился в лице. Вид у него был озадаченный и, как с некоторым удовольствием заметила Грэйс, виноватым. Посмотрим, что он скажет в свое оправдание? Глаза Дика суетливо забегали по комнате, как бы ища спасения.

— Разве ты не знаешь, что нельзя читать чужую почту? — сказал он наконец.

Каков скользкий тип, а?!

— Так арестуй меня за это, ты, ублюдок!

— О, я вижу, ты сейчас не в настроении.

— Ты подлое дерьмо!

Дик покрылся нервным потом.

— Грэйс, — начал он, запинаясь — Грэйс, позволь мне объяснить тебе, какое у меня было трудное детство.

— Ты из среднего класса, Даррел. Ты не из трущоб. Ты из того же слоя общества, что и я. Мы оба из Мичигана. Мы любили друг друга. Разве не так?

— Знала бы ты, что значит быть негром…

— А ты знаешь, что значит быть женщиной? — перебила его Грэйс. — Женщиной, которая работала на тебя? И после этого такое отношение ко мне? В каком виде ты выставил меня в своей книге, Даррел? Чем я заслужила такое к себе отношение? Своей любовью?

— Это не ты. Книга не о тебе.

— Почему же у нее мое имя и моя внешность?

— Ну ты же знаешь, как пишут книги. Списывают с действительности.

— Но не искажают ее до безобразия, как в кривом зеркале.

— Я так и знал, что это случится. — Он схватился за виски, затряс головой. — Я знал, что ты именно так будешь реагировать, когда прочтешь книгу. Вот почему я не давал ее тебе читать до публикации. Знаешь, что ты со мной делаешь? Ты омрачаешь мне радость от выхода в свет моей первой книги.

Грэйс испустила страшный стон, как умирающий слон. Испуганный Даррел попятился к двери, готовый бежать прочь.

— Даррел, ты должен переписать книгу, — зарычала Грэйс таким низким голосом, что сама удивилась и подумала, что совсем рехнулась. — Ты должен изменить имя той женщины, ее внешность и главную идею книги. Это бред сивой кобылы.

— Бред?

— Бред. У тебя, как американского писателя-негра, есть что сказать обществу. Но ты выбрал самый дешевый путь. Ты эксплуатируешь недовольство черных и чувство вины белых. В этой книге ты одновременно расист и антисемит. Или ты на самом деле такой?

— Я за правду, за правду о белой Америке. — Он приободрился и отошел от двери. Бегство отменяется.

— За какую правду? Что плохого белая Америка тебе сделала, что ты написал такое дерьмо? Или ты думаешь, что такая писанина найдет больший спрос и сделает тебя популярным в определенных кругах общества? Ты пишешь о реальных людях или политический манифест, лишь бы твоя книга получила известность и сделалась бестселлером?

Даррел осмелел и приблизился к Грэйс еще на шаг.

— Кто ты такая, чтобы допрашивать меня о черной Америке? Что ты знаешь о жизни негров? А я всю свою жизнь прожил негром.

Грэйс встала, схватила его за плечи и повернула к зеркалу.

— Посмотри на себя, Ахмед Джемаль Мохаммед. Если я хорошо загорю, буду темнее тебя. А что касается души, то я никогда не позволила бы себе так облить грязью человека, которого люблю. Или у нас любви не было? Это была фальшь, как и твоя книга? Ты просто использовал меня? Я содержала тебя, а теперь, когда моя поддержка тебе уже не нужна, ты убил меня. Вначале убил в своем сердце, иначе ты не смог бы так погано писать обо мне, а потом ты убил меня в своей книге.

Грэйс отвернулась, неимоверно усталая и убитая горем. Подошла к шкафу, достала свой чемодан.

— Ты завидуешь мне, — сказал Даррел со злостью. — Вот в чем дело. Ты не можешь вынести мысли, что я способен создать нечто стоящее. Тебя убил мой успех.

— Я хотела, чтобы ты добился успеха, Даррел. Но не ожидала, что ты перешагнешь через мой труп.

— «Разлагающийся труп белой Америки», — процитировал он одну из любимых строк своей книги.

— Америка дала тебе стипендию Рейзмана.

Даррел вздохнул, наблюдая, как Грэйс собирает вещи.

— Черт возьми, людям Рейзмана понравится моя книга. Еврейские либералы любят, когда их бичуют. Разве ты не знала об этом? Они поддержат меня.

— А потом ты их, как и меня, обольешь грязью, — едко усмехнулась она. — Ты мне открыл глаза, Даррел. Ярость! Вот о чем твоя книга. Похоже, у меня тоже появился стимул добиваться стипендии Рейзмана.

— Если бы тогда не попросила меня послать твои бумаги в конкурсную комиссию, ты, возможно, давно уже получила бы эту стипендию.

Грэйс почему-то даже особенно не удивилось, что он не отослал ее заявление.

Меньше чем за час она собралась. Она оставила в квартире все, что они приобрели за время совместной жизни: телевизор, электронные часы с радио, тарелки и прочие кухонные принадлежности, простыни, полотенца. Оставила все. Ушла лишь с одним чемоданом. Шла по улице мимо бакалейного магазинчика, куда часто ходила; мимо музыкального магазина, где покупала в подарок Даррелу джазовые пластинки; мимо прачечной, где обменивалась кулинарными рецептами со знакомыми женщинами; мимо ресторана, куда они с Даррелом заглядывали полакомиться ветчиной с белым рейнвейном и салатом из репы, который, впрочем, совсем им не нравился. По пути Грэйс часто встречала знакомые лица. Вдруг все они ей показались враждебными, словно все эти люди знали, что она здесь стала чужой. Она и они жители одной страны, но чуждые друг другу более, чем иностранцы.

Грэйс уехала на поезде в Гленко.

Глава 22 Сотворение любви

Одель приоткрыла дверь в спальню, просунула внутрь голову и поинтересовалась:

— Что страдалица желает на ужин?

Грэйс глубже зарылась лицом в подушку и угрюмо буркнула:

— Я не ем.

— Ну пожалуйста, — в который уже раз робко попыталась упрашивать ее Одель.

— Нет.

Одель вздохнула и ретировалась.

— Смех на паже, — проворчала она, удаляясь от страдалицы по коридору.

Ей, видите ли, смешно, мысленно возмутилась Грэйс. Да, конечно, этой Одель можно и посмеяться. Ведь у нее все благополучно. Она замужем за Си. У нее двое детей. У нее есть дом. У нее есть все. А что есть у Грэйс? На сегодняшний день печальный итог ее жизни таков: глупейшее замужество за двоеженцем, мертворожденный ребенок, подлый сожитель, который измазал ее грязью в своей отвратительной, мерзопакостнейшей книжонке. Ничего этого не испытала Одель, потому она и может спокойно пожирать свой ужин. А что прикажете делать Грэйс с ее нестерпимой душевной болью?

Кто-то осторожно постучался в дверь и вошел в спальню. Грэйс даже не повернулась, чтобы посмотреть кто это.

— Тетя Грэйс, — услышала она ласковый голосок Юлии.

— Что, дорогая? — Даже в минуту жестокой скорби Грэйс не могла позволить себе быть грубой с тем, кто называет ее тетей.

— Мама сказала, что ты опять не будешь есть. Ты у нас уже неделю и почти совсем ничего не ешь. Ты, наверное, заболела?

Грэйс наконец повернулась лицом к девушке и невольно отметила про себя, что хотя груди у Юлии уже есть, но бедра у нее все еще слишком тонкие, неженские. Бедная девочка! Неужели и на ее долю выпадут столь же тяжкие испытания? Грэйс чуть не разревелась от приступа жалости. Господи, ну зачем ты создал мужчин?! Неужто и у тебя, Господи, случаются припадки садизма, и в один из таких моментов ты сотворил этих проклятых самцов, превращающих нашу женскую жизнь в ад!

— Так ты заболела? — повторила Юлия, несмело приближаясь к тете.

— Да, меня сразил вирус любви, — метафорически призналась несостоявшаяся писательница Грэйс.

— А, я понимаю, что ты имеешь в виду. — Юлия осмелела и присела к тете на кровать. — Мне тоже нравится один парень, он футболист и вообще весь такой спортивный, но считает меня недоразвитой девчонкой. Он старше меня, но учится со мной в одном классе, потому что провалился на экзаменах в. прошлом году. Я даже не знаю, что мне делать. Может быть, ты мне подскажешь? Как мне обратить на себя его внимание?

Грэйс всмотрелась в юное лицо Юлии. Наивное, не отягощенное знаниями и мыслями личико. Ну почему мы, женщины, влюбляемся во всяких придурков? Вот и Юлия втрескалась в субъекта, у которого хорошо натренированы все части тела, кроме мозга. Очевидно, этот субъект эффектно выглядит, имеет смазливую физиономию, а выражается преимущественно междометиями — его словарный запас немногим больше десятка слов. А сама Грэйс? Не влюблялась ли она в подобных жеребцов в школе? Конечно, влюблялась. Вот дура! По утрам одевалась специально для него, старалась попадаться ему на глаза везде, где только можно, — в школьных коридорах, в столовой, ну везде-везде, лишь бы поймать хоть один его взгляд в свою сторону. После этого неудивительно, что такие недалекие мужики начинают воображать себя неотразимыми. С такими-то дурами!

— Дорогая, — тщательно выдерживая нужную интонацию, сказала Грэйс. — Я знаю, что ты не религиозна. Но не приходила ли тебе в голову мысль уйти в монастырь?

— В монастырь?!

— Да, чтобы уберечь себя от неисчислимых бедствий, которые подстерегают тебя в мирской жизни.

— У меня нет никаких бедствий.

— Пока нет. Юлия, они грядут!

Ошалев от рехнувшейся тетки, Юлия с визгом бросилась прочь из ее комнаты.

— Мама! — С этим воплем несмышленая девочка влетела на кухню. Оттуда до Грэйс донесся жизнеутверждающий смех Одель.

Смейся, смейся, счастливая Одель! Тебя никто не чернил в книге.

На лестнице послышались тяжелые шаги. Еще один самец! Видать, это вдет Си. Точно. Вот его самцовая тень уже вошла в коридор.

— Грэйс, быстро встать! — приказал он.

— Нет!

— Со мной шутки плохи. Если не встанешь, я сам вытащу тебя из постели. Надо же до такого додуматься! Предложить моей девочке постричься в монахини! Спятила, что ли? Хватит распускать нюни! Забросить бы тебя в джунгли Бирмы, чтобы ты узнала, что такое…

— Плевать я хотела на твою хреновую Бирму, Си! Что эти джунгли по сравнению с… — Грэйс осеклась. Черт возьми! Ведь Одель тысячу раз предупреждала, что при Си ни в коем случае нельзя ругать страны, в которых он побывал. Он готов часами говорить о них. Говорить, говорить и говорить. Но сейчас он должен понять, в каком она состоянии.

— Встать! Быстро!

Значит, он так ничего и не понял. Ну что с него взять, он же мужчина.

— Я не собираюсь вставать, Си, отвяжись.

— Считаю до трех. Если не встанешь, последствия непредсказуемы.

Что он намерен сделать? Вышвырнуть ее из своего дома? Из убежища, в котором она находила приют несколько лет?

— Раз, — начал считать Си.

Неужели он способен на такую жестокость?

— Два.

Одель этого не позволит.

— Три.

Он сорвал с нее одеяло, выдернул ее из постели и водрузил себе на плечо.

— Что ты делаешь?! — заголосила Грэйс. — Отпусти! Одель!!

Одель вышла из кухни в тот момент, когда Си с Грэйс на плече спускался по лестнице.

— Си?! — удивленно воскликнула Одель.

— Открыть дверь на улицу! — приказал ей Си.

Господи! Он и в самом деле собирается вышвырнуть меня на улицу, в панике подумала Грэйс Но нет. Си, соскочив с крыльца, не бросил ее тут же, а пошел дальше. Но ведь холодно, черт возьми! На Грэйс только спортивный костюм, а тапочек совсем нет. Этому самцу теплее — у него шея вместо шарфа обмотана ее теплым телом.

— Что ты со мной делаешь? — взверещала Грэйс.

— Прогулка на свежем воздухе лечит от многих болезней.

Мимо проходили соседи, прогуливающие своих собак. Си очень вежливо здоровался с ними (с соседями, а не с собаками), желая им доброго вечера. Через некоторое время у Грэйс закоченели ступни и потекло из носа.

— Спасите, — без особой надежды обратилась она к одному из любителей собак. Теперь Грэйс соображала здраво. Никто не собирался ее спасать.

Си свернул на другую улицу, приостановился, чтобы поправить на плече тело, и тут рядом притормозила полицейская машина. Вылезли двое молоденьких полицейских.

— Какие трудности? — поинтересовался один из них у необычной парочки.

Си остановился. Наконец-то! Можно полежать на плече спокойно, без бултыханий вверх-вниз.

— Все нормально, — заверил Си.

— Э… Тогда, может быть, вы спустите ее на землю? — неуверенно предложил полицейский.

Си поставил тело на тротуар.

— Ой! — возопила Грэйс. Без обуви стоять на ледяном тротуаре было не очень уютно. Она запрыгала с ноги на ногу.

— Мисс, с вами все в порядке? — осведомился полицейский.

— Х-х-х-холодно, — простучала зубами Грэйс.

— Что тут происходит? — вконец обалдел недоумевающий страж порядка.

— Я лечу ее от тяжелой депрессии, — проинформировал Си.

— Тем, что несете ее, как мешок картошки?

— Нет, она тяжелее мешка. А как еще ее можно было вытащить из кровати?

— Можно мне вернуться домой? — взмолилась замерзающая Грэйс.

— Где она живет? — спросил полицейский.

— Со мной, — честно ответил Си.

— А, — начал врубаться полицейский, — она ваша жена?

— Мы живем втроем, дом номер пятнадцать.

— Господи!

— Вам это непривычно? — улыбнулся Си.

— Мадам, вы хотите идти домой с этим человеком? — вступил в разговор второй полицейский.

— Да, да, — поспешно ответила Грэйс.

Идти самостоятельно промерзшими ногами она уже не могла, но Си, слава Богу, снова сграбастал ее и понес.

На живом транспортном средстве и в сопровождении неотступно следовавшей охраны в виде полицейской машины Грэйс благополучно добралась до дома верной подруги Одель. Взойдя на крыльцо, Си открыл дверь ногой. Под неусыпным наблюдением полиции они вошли в дом. Одель, видя такое дело, поспешила из кухни на улицу, чтобы объяснить полицейским, как тяжко ее подруга страдает от депрессии и какие неимоверные усилия вся семья прилагает, чтобы вывести несчастную из прискорбного состояния.

— Она поражена неудачной любовью, — добавила Юлия.

Люк воспользовался счастливой возможностью, чтобы несколько минут посидеть в полицейской машине и разузнать из первоисточника, то есть от самих полицейских, что это за диковинные устройства в машине и зачем они тут нужны. Вскоре тихая улочка района Гленко снова погрузилась в привычную безмятежность, впрочем, нарушаемую взрывами смеха, раздающимися из дома номер пятнадцать.

Психическое выздоровление Грэйс длилось три месяца. За это время Си успел съездить в две командировки — в Центральную Америку и в Бахрейн. Одель начала работать на общественных началах в клинике «Планирование рождаемости». Возможно, к этому решению ее подтолкнул интерес Юлии к парням, все возрастающий, несмотря на печальный любовный опыт тетушки Грэйс. А Грэйс, немного очухавшись от переживаний, нашла себе работу в должности помощника менеджера в магазине «Вечернее платье». Писать она не пыталась — решила, что писательское ремесло не для нее. И в самом деле, что ей принес ее «талант»? Одни неприятности.

Грэйс имела скверную привычку читать по утрам газеты. Однажды утром, а было это на исходе третьего месяца ее выздоровления, она раскрыла «Трибьюн» и обнаружила, что то место, где должно быть обозрение книжных новинок, вырезано.

— Что там было? — спросила она у Одель, которая вставала раньше ее.

— А, это? — небрежно отозвалась Одель. — Ничего особенного, там сообщалось о книге тибетских кулинарных рецептов. Это может быть интересно моим подругам из клуба гурманов.

Грэйс поняла, что Одель врет. Она действительно иногда посещала кулинарный клуб, но экзотическую еду готовил только Си. Грэйс сделала вид, что поверила, но по пути на работу купила «Трибьюн».

В газете была рецензия на книгу Ахмеда Джемаля Мохаммеда «Ярость в черном и белом». Перед глазами Грэйс замелькали фразы: «Человек, написавший песню души негритянского гетто», «Мистер Мохаммед проник в самую суть страшного американского порока — расизма», «Унижения и оскорбления, которые герой книги терпит от Грэйс Гольдштейн, читатель переживает как свои собственные», «На небосклоне американской литературы засверкал новый черный талант», «Эту книгу необходимо прочитать всякому, интересующемуся современным Чикаго». Что за бредятина! — ужаснулась Грэйс. При чем здесь Чикаго, когда действие в книге происходит в Детройте? Эти хреновы рецензенты совсем не думают, о чем пишут. Впрочем, они и не обязаны думать.

В тот день Грэйс вернулась домой в десять часов вечера. Одель в этот момент смотрела в гостиной по телевизору новости, вернее, почти дремала перед бубнящим ящиком. Был вторник, а значит, Одель ждала телефонного звонка от Си. Он не придерживался строгого графика, поэтому иногда по вторникам Одель проводила в ожидании всю ночь. Грэйс повесила в прихожей пиджак и вошла в гостиную.

— Привет, — проснулась Одель.

— Я купила газету с рецензией на тибетскую кулинарную книгу, — зловещим голосом сказала ей Грэйс.

— Ох.

— Одель, не пытайся ограждать меня от реальности. Я не такая слабая, как ты думаешь.

Доказывать, что она не слабая, ей пришлось довольно скоро — в понедельник, когда по телевизору шла передача «У нас в Чикаго», посвященная искусству. Грэйс любила следить за культурной жизнью. Порой они с Одель выбирались в центр Чикаго в оперу или на балет. Манни Грин, ведущий передачи, завел разговор с молодым драматургом о его новой пьесе, которая прошла в театре всего двадцать раз — зрители якобы еще не готовы правильно воспринимать подобные произведения. Эта тягомотина была неинтересной, и Грэйс пошла на кухню подкрепиться салатом и содовой. Вдруг из гостиной послышался крик Юлии:

— Все сюда, показывают Даррела!

Грэйс отставила тарелку в сторону — при упоминании о Дарреле аппетит сразу пропал — и помчалась к телевизору. Прибежала посмотреть на чудище и Одель.

— Ахмед, — начал интервью Манни Грин, — можно мне называть вас Ахмедом?

Даррел снисходительно кивнул.

— А я думала, его зовут Даррел, — сказала Юлия.

— Тс-с-с! — зашипела на нее Одель.

— Я хотел бы поговорить с вами о книге, которая наделала много шума, по крайней мере, среди моих друзей. Что этой книгой вы хотели сказать? Если можно, Ахмед, объясните телезрителям это подоходчивей, простыми словами. Мне кажется, ваша книга «Ярость в черном и белом» имеет неприятные аспекты и порождает у людей недоумение. Не подумайте, что я излишне обостренно воспринимаю свою этническую принадлежность, я еврей и не скрываю этого, но скажите, почему эту стервозную девицу, которая постоянно унижает вашего героя, зовут именно так — Грэйс Гольдштейн? Мне непонятно вот что: мы вместе с неграми жили в мире и дружбе, как братья и сестры, и вдруг ни с того ни с сего начали появляться такие книги, как ваша, где евреи изображаются в образе врага. Как это понимать? Может быть, этим вы хотите больше сблизиться с белой христианской Америкой?

— Понимаете… — начал отвечать Даррел.

— Извините, Ахмед, — перебил его ведущий, — я вижу, подошло время для рекламной паузы.

Грэйс и Одель злорадно захихикали.

— Во дает, — прокомментировала Юлия, — он даже слова Даррелу не дал сказать.

Однако Даррел все-таки высказался после перерыва. Он распространялся о том, как он; бедняжка, страдал всю свою жизнь от государства белых, и особенно настрадался от белых женщин. В белой девице Грэйс, описанной в его книге, он сосредоточил все пороки Америки. Эта девица способна лишь потреблять, но не осознает этого. Она эксплуатирует изгоев и в бизнесе, и даже в любви. А что касается фамилии, то Даррел вначале не знал, что Гольдштейн — это еврейская фамилия. Но, как говорится, коль сапоги оказались впору, то зачем их переделывать? А в Чикаго Даррел не чувствует себя дома, хотя и живет здесь уже несколько лет. И нигде в Америке он не чувствует себя дома.

— Большое вам спасибо, Ахмед, — закончил Манни интервью, — за то, что вы выплеснули вашу ярость в наши гостиные.

— А я думала, что ему было хорошо у нас в доме, — обиженно сказала Юлия.

— Я тоже думала, что ему было хорошо у меня в постели, — пробормотала Грэйс.

— Что плохого мы ему сделали? — волновалась Юлия.

— Ничего, дорогая, — успокоила ее Одель. — Просто это такой способ продавать книги.

— Если в нашей стране он не чувствует себя дома, — вмешался в разговор и Люк, взяв банку с арахисовым кремом, — тогда почему он не едет туда, где ему будет лучше?

Одель открыла рассудительному ребенку банку с лакомством.

— А теперь у нас для вас гвоздь программы, — объявил в телевизоре Манни Грин. — Уверен, это вам понравится. Вы познакомитесь с женщиной, которая прожила три жизни.

На этом месте передача снова ненадолго прервалась коммерческой рекламой.

— Мне кажется, что я прожила больше жизней, — задумчиво произнесла Грэйс.

— О, на эту женщину обязательно надо посмотреть, — нетерпеливо сказала Одель, предвкушая захватывающее зрелище. — Это сногсшибательные люди. Они могут говорить разными голосами, как чревовещатели. Как это здорово, уметь перевоплощаться в разных личностей! Выбираешь себе любую по вкусу и живешь в свое удовольствие.

— Ты и так живешь в свое удовольствие, — не преминула заметить ей Грэйс.

Одель раскрыла рот, чтобы возразить что-то на это крайне несправедливое замечание, но тут реклама кончилась, и на экране снова появился Манни Грин с великолепной улыбкой.

— Сегодня у нас в гостях влюбленная парочка, что приехала к нам прямо из Таоса, штат Нью-Мексико, — представил Манни.

Камера заскользила с ведущего на гостей передачи. Одель, увидев «влюбленную парочку», чуть не потеряла сознание.

— Юлия! — заорала она. — Выйди из комнаты!

— Почему? — обалдела Юлия.

— Выйди! Быстрее!

— Делай как велит тебе мать, — с энтузиазмом присоединилась к странному требованию Грэйс. — Тебе это нельзя смотреть.

В телевизоре на диване рядом с очень молоденькой женщиной сидел мужчина заметно более старшего возраста с длинными волосами, усами и бородой. Несмотря на обильную растительность, маскирующую его внешность, обе женщины, Грэйс и Одель, моментально узнали в нем презренного Томми Паттерсона.

Юлия вышла из комнаты, но остановилась в коридоре и продолжала смотреть телевизор через открытую дверь.

— Может, выключить его? — предложила Грэйс.

— Одного негодяя сегодня мы уже посмотрели, зачем же пропускать второго? — резонно возразила Одель.

— Томми Паттерсон, — объявил Манни Грин, — и его прелестная молодая жена Труди Шурфут.

Кивок у Труди получился еле заметным — ее голова просто слегка дернулась вперед, словно шея Одеревенела. Манни взял со стола книгу «Женщина и три ее жизни» и обратился к Томми:

— Томми, расскажите нам, как вам удалось открыть в вашей жене новые способности.

— Во-первых, Манни, — начал Томми, остановился, обворожительно улыбнулся в сторону Манни, потом уставил свои гипнотические глаза прямо в камеру. — Я думаю, что постоянные зрители вашей передачи уже знают из моей предыдущей книги «Десять лет в пустыне: духовные поиски смысла жизни», что меня всегда интересовала духовность, внутренний мир человека, его душа. Эта книга издана в мягкой обложке и доступна всем, кто желает понять, какой неизгладимый след в душах молодого поколения Америки оставила война во Вьетнаме, какой удар нанесла эта война по самым основам истинно американских ценностей. Это непростительная ошибка наших политических лидеров, не считающихся с общественным мнением. — Томми театрально глубоко вздохнул. — Но вы спросили меня о Труди. — С этими словами он повернулся к ней и положил ладонь на ее руки, сложенные на коленях. Труди глянула на его руку, как на лапу животного. — Когда я вернулся из изгнания, из Канады, я принялся за поиски духовности в тех районах Соединенных Штатов, которые пока еще не испорчены ненавистью, не разложены той враждой, о которой написал в своей книге Ахмед Джемаль. И вот в Таосе, в штате Нью-Мексико, я нашел ту духовную силу, которая помогла мне очиститься от остатков того гнева, который был впрыснут, как яд, войной, развязанной вашингтонскими политиками против юного поколения Америки.

— Секунду, Томми, — перебил его Манни. — Разве Таос не является столицей наркотиков Юго-Запада?

— А что вокруг нас не является наркотиком? — мудро изрек Томми. — Возьмите хотя бы пестициды, которыми отравлена наша пища.

— Неужели пестициды воздействуют на психику так же сильно, как и наркотики? — подковырнул Манни. — Кажется, если не ошибаюсь, в вашей новой книге описывается, что ваша очаровательная жена с помощью овощей обнаружила в себе несколько личностей?

— С помощью грибов, — поправила Труди, резко наклонившись вперед к камере.

— Когда мы с Труди встретились, — снова перехватил инициативу Томми, — наши ауры слились воедино.

— Да, — подхватила Труди, — мы познакомились во время одного старинного индейского обряда, и вскоре, не прошло и часа, мы занялись любовью.

Манни, судя по его виду, от такой откровенности почувствовал себя немного неловко.

— Труди, почему бы тебе не рассказать нам о своих предыдущих жизнях? — спросил он.

— Я на самом деле из индейского племени. Своему племени я принесла несчастье. За это они меня убили и съели. Я не знаю, вкусно ли было мое мясо Надеюсь, меня не зажарили. Тот, кто питается мясом — а сама я вегетарианка, — тот не должен жарить мясо, потому что при этом в мясе пропадают разные полезные вещества. И человеческое мясо не надо жарить.

— Давайте ненадолго прервемся, Труди, — сказал Манни, — мы должны предоставить несколько секунд нашим друзьям из мира коммерции.

Когда реклама закончилась и на экране снова появился Манни со своими гостями, Грэйс и Одель быстро поняли, что эта Труди задалась целью с помощью своего мужа скакать с подобными экстравагантными телешоу по всей Америке, делая деньги. Ничего интересного Незамысловатый бизнес.

— Он снова женился. — Одель выключила телевизор.

— Интересно, есть ли у них дети? — сказала в пространство Грэйс.

— Надеюсь, нет. Я видела в клинике детей, родившихся от наркоманов. Зрелище не из приятных.

Тем не менее у Томми и Труди был ребенок — дочь, которую они назвали Вольной. Шли недели, месяцы, в течение которых Грэйс внимательно следила за жизнью Томми по прессе. Его книга «Женщина и три ее жизни» поднялась на верхнюю строку списка бестселлеров, а Томми все продолжал разъезжать по всей Америке, показывая Труди в телешоу, словно диковинное животное в цирке.

Книга «Ярость в черном и белом» имела меньший успех Даррел тоже разъезжал по стране с выступлениями. С каждым разом его речи становились все более жесткими, все более расистскими. Его книга не попала в первую десятку, не попала даже в первую двадцатку, но покупалась достаточно неплохо. Так на своей отвратительной лжи Даррелл зарабатывал деньги. Временами Грэйс хотелось позвонить его родителям и спросить у них, что они думают о своем сыне. Но какое теперь отношение она имеет к его родителям? Никакого. И к Даррелу тоже.

Или все же имеет?

Почему же всякий раз, когда она читает в газетах список бестселлеров, на душе у нее скребут кошки? Почему всякий раз, когда она встречает имена Томми Паттерсона и Ахмеда Джемаля Мохаммеда, внутри что-то больно грызет? Что это, не просто ли зависть?

Грэйс Мэндлин всегда мечтала писать. Маленькой девочкой она сочиняла сказки для своих кукол. В средней школе она писала в школьный литературный журнал. В университете она изучала английскую литературу. Но появился Томми и выжал из нее все соки на целые годы.

Но в конце концов Грэйс оправилась, восстановила силы, снова взялась за свое, поехала учиться в Айову. Там, конечно, у нее не признали литературного таланта, но она все же занималась любимым делом, о котором мечтала с детства. Но тут на пути встретился Даррел. Грэйс работала, а он писал. И что в результате? У него вышла книга, а она опять осталась у разбитого корыта, да к тому же ее именем в книге названа презренная сука. Ну почему так получается?

Почему?

Всю ночь Грэйс пыталась ответить себе на этот вопрос. Почему Томми и Даррел получили писательскую известность, а она работает в магазине «Вечернее платье» на низкой должности помощника менеджера? Это жизнь сломала ее или это она сама сломала себе жизнь?

Надо признаться себе честно, поняла Грэйс, — я дура. Дура, не способная разбираться в мужчинах. Да и где они, мужчины? Все реже и реже находятся желающие ущипнуть ее за задницу, потому что Грэйс стареет. В магазине женского платья, где она работает, совсем мало мужчин. Шансы тают, жизнь клонится к бесконечному и безнадежному одиночеству.

Грэйс горько улыбнулась в подушку. Вспомнила, как когда-то в ранней юности, в школе, она фантазировала о том, какие у нее будут любовники. Все они в ее воображении были сильными, мужественными и в то же время слабыми и нежными. Один из них лауреат Нобелевской премии, другой объявлен лучшим спортсменом года. Единственное, что у всех этих фантастических любовников было общим, — глубочайшая, безусловная и безоговорочная любовь к Грэйс.

Разве в реальной жизни бывают такие мужчины?

Черт возьми! Идея! Грэйс вскочила, одеяло слетело на пол. Если в реальной жизни не существует таких мужчин, то значит, страдает от этого не одна Грэйс! Таких женщин тьма тьмущая. Ведь каждой женщине хочется иметь идеального мужа или любовника. Все женщины хотят романтической любви. Все хотят любви необыкновенной, чтобы аж голову потерять от бушующей страсти. И непременно нужен оргазм, от которого теряешь сознание. Да, все женщины хотят оргазма. Так вот, гениальная идея состоит в том, что если несчастная женщина не может найти себе идеального мужчину где-нибудь в баре, в клубе или музее, то надо предоставить ей возможность хотя бы читать о таких мужчинах.

Фантазии на тему любви. Вот в чем призвание Грэйс! Пришло время переносить свои фантазии на бумагу!

Глава 23 Брошенная

— Томми, ну что я не так делаю? — удрученно взмолилась Труди Шурфут.

— Посмотри на себя! — грозно вскричал Томми Паттерсон. — Посмотри на себя в зеркало. — Он схватил ее за плечи и ткнул в зеркало так, что бедная Труди смогла увидеть только отражение своего носа.

Томми с отвращением отшатнулся. И как он мог жениться на такой женщине? Как с такой женщиной можно спать? С такой лахудрой! Когда она последний раз причесывалась? У нее в глазах нет прежнего выражения. Бессмысленные глаза. Куда подевалась та одухотворенность, которая была у нее в ту первую ночь их любви? Куда подевалось слияние их аур? Ничего уже нет. Они не могут больше жить вместе.

Это Томми понял во время разъездов вместе с Труди по телестудиям, когда усиленно рекламировал свою книгу «Женщина и три ее жизни». Времена меняются, и Томми тоже должен меняться. В этом секрет успеха — успеть вовремя занять выгодную позицию. Как только позиция перестает приносить прибыль, срочно надо ее менять. Надо подделываться под общественное мнение.

В конце шестидесятых и начале семидесятых в Америке наркотики начали терять популярность. Наступало спортивное время — все помешались на беге, усердно пробегали рекомендованные километры. А Томми все еще связан с этой наркоманкой и ее отродьем.

— Я стану другой, — молила Труди. — Стану такой, какой ты хочешь. Ты же знаешь, как я люблю тебя.

— Труди, любовь это всего лишь слово. Смотри. — Он снова повернул ее к зеркалу, на этот раз более мягко. — Когда-то нам было хорошо вместе. Но жизнь такова, что все меняется. Черт побери, мне ли рассказывать об этом тебе? Ведь ты помнишь три свои жизни. Ты должна понимать это лучше меня.

— Это были очень короткие жизни, — ухватилась за соломинку Труди. — В этой жизни мне хочется постоянства. Томми, объясни мне, что происходит? Разве я не делала все, что ты от меня требовал? На телевидении я вела себя так, как ты приказывал. Нам было так хорошо вместе. И телезрителям наши выступления нравились.

— Труди, я любил тебя. Ты знаешь. Я всегда буду любить тот идеал любви, который я нашел в тебе. Но теперь все изменилось. Разве ты не замечаешь, что твои ионы теперь отрицательно заряжены?

Труди не понимала, что он имеет в виду. Она попыталась сосредоточиться, вникнуть в его замысловатые слова, но у нее ничего не получалось. Разве можно как следует сосредоточиться, если ты недавно приняла приличную дозу наркотиков, а потом добавила еще и ликера? Так о чем говорит Томми?

— Томми, о каких ионах ты говоришь?

— Об ионах твоей ауры.

— Моя аура — это свечение вокруг моего тела.

Томми с презрением отошел от бестолковой на шаг.

— Господи! Ты совсем ничего не знаешь!.. Аура состоит из ионов, которые могут быть заряжены положительно или отрицательно. Когда мы с тобой встретились, твои ионы были заряжены положительно. Но все изменилось, крошка, и теперь наши ауры отталкиваются.

— Я не отталкиваю тебя, — затрепетала Труди. — Я без тебя не могу жить. Я люблю тебя, Томми. Ты для меня все. До встречи с тобой я не знала, что такое настоящее счастье.

— Девочка моя, у каждого человека есть свое предназначение в этой жизни. Мое предназначение требует от меня взойти на ступеньку выше.

Пока Томми собирал свои манатки, обезумевшая от горя Труди ходила вокруг него кругами, не понимая, за что ее покидают. В голове у нее все смешалось. Она отчаянно пыталась понять, что же все-таки происходит? Ведь все шло хорошо. Ночью они потрахались, утром приняли веселящее снадобье, потом выпили. Она была уверена, что Томми ее любит. И вдруг, ни с того ни с сего, он уходит. Что же она без него будет делать?

— А что же будет с Вольной? — спросила наконец очумевшая Труди.

— А что с ней будет?

— Она ведь твоя дочь. Как ты можешь бросить ее?

— Она и в самом деле моя дочь? — спросил Томми безразлично.

— Конечно, твоя, Томми. Мы ведь спали вместе в те дни, когда я забеременела. Помнишь?

— Труди, Труди, Труди. — Он потрепал ее по щеке. — Дорогая моя, лапочка, невинная девочка. Скажи, маленькая, есть ли в Таосе хоть один мужчина, с которым ты не спала? — Он выдержал паузу, чтобы до Труди дошел жестокий смысл его слов. — Я брал на себя ответственность за Вольную, пока мы с тобой жили вместе. Такой уж я человек, я не предаю тех, кого люблю. Но любовь кончилась, и лишняя обуза мне не нужна.

— Что же я буду делать? — Труди схватилась за голову, начала рвать свои спутанные волосы. — За эта месяцы путешествий с тобой я забросила свой гончарный круг, свою печь для обжига, меня не примут обратно в кооператив. У меня нет денег, на что я буду жить? Как я прокормлю нашу Вольную? У меня нет ни цента. — И на наркотики тоже нет денег, про себя подумала Труди.

Томми с хмурым видом достал из кармана бумажник, нехотя раскрыл его.

— Я могу дать тебе двадцатку, — протянул он купюру.

— Всего двадцать долларов? А где же остальные деньги за книгу? Ты же говорил, что ее жутко расхватывают. Ты же говорил, что тебе за нее платят большие деньги. Разве я не заслужила часть этих денег? Ты ведь меня описал, в конце концов.

— Послушай! — с угрозой прорычал Томми. — Ты и понятия не имела о твоих предыдущих жизнях, пока я не подсказал тебе. Я сам написал книгу, я сам заработал эти деньга. Ты не написала ни строчки. Ты жила припеваючи, вдоволь имела наркотиков, пока мы разъезжали по отелям, я вырвал тебя из твоей свинской конуры в твоем задрипанном городишке.

— Да, но…

— Слушай, лучше бери двадцатку, пока не поздно, и заткнись. Мое терпение уже на исходе. Мне надоело твое нытье.

Нытье. Да, Труди опять ноет, а ведь она знает, как Томми не любит этого. Нельзя быть сварливой, надо быть веселой и счастливой, чтобы угодить Томми. Мужчины не любят ворчащих женщин.

— Томми, знаешь, побудь со мной еще несколько дней, ты увидишь, как все изменится. Все будет по высшему классу. Помнишь, как обалденно мы с тобой веселились? Помнишь, как часто мы хохотали? Неужели не помнишь?

— Мне теперь не до смеха. — Томми взял собранные чемоданы и покинул их трехкомнатную квартиру, в которой стены были отделаны под старинный глинобитный домик.

Труди схватила совершенно голую Вольную и помчалась за мужем по лестнице. На улице Томми положил чемоданы в багажник их «хонды», но не сел в машину, а пошел дальше — в парикмахерскую. Труди не отставала. Маленькая Вольная норовила вырваться у нее из рук. Что же это такое?! Что Труди им сделала? Почему все от нее хотят избавиться? Труди сжала вырывающуюся Вольную сильнее, начала караулить Томми около парикмахерской, время от времени заглядывая в окно. Зачем Томми пошел туда?

Он вышел из парикмахерской почти через час. Господи, что происходит? Неужели галлюцинации? У Томми нет ни его длинных волос, ни бороды, ни усов. Может быть, это не Томми? Это какой-то… Кто? Это чисто выбритый бизнесмен.

— Томми! — окликнула она его.

Но он уже не обращал на нее внимания. Он вернулся к «хонде», сел, завел мотор. Труди встала за машиной. Пусть задавит. Наплевать. Просто так Труди не отдаст свою любовь. Но Томми не стал отъезжать назад, чтобы развернуться. Он сразу поехал вперед. Через несколько минут Томми Паттерсон с его отрицательно заряженной аурой был далеко-далеко.

Ночью Труди не принимала ни наркотических таблеток, ни ликера, ни даже марихуаны, ни мескаля. Труди рыдала по ушедшему мужу. Она осталась одна с маленькой Вольной, и не у кого было просить помощи. Не осталось ни одного друга.

Куда они все подевались? Раньше, до Томми, у нее был миллион друзей. Сюда, в Таос, Труди прибыла после года, проведенного в художественном училище, когда деньги подошли к концу. Прибыла именно сюда, потому что о Таосе наслышалась много хорошего — все хвалили этот замечательный город. Мол, тут есть все: и работа, и наркотики, но главное — есть туристы. В этом городе гончарным ремеслом можно зарабатывать деньги.

И в самом деле, Труди здесь устроилась благополучно. Даже с семьей отношения немного улучшились. Вначале друг Труди фотографировал ее и продавал снимки на площади. Потом Труди стала появляться на телевидении, и мать пришла в неописуемый восторг — ее дочь стала телезвездой, а соседки завидуют! Прошли те времена, когда в Ист-Диабло о Труди даже не упоминали из-за ее… — как бы это помягче выразиться — из-за ее маленьких ошибок, вследствие которых наступила несколько преждевременная беременность.

Недоволен был только ее отец. Для него Труди так по-прежнему и оставалась всего лишь наказанием Божьим. Когда Труди приехала домой, чтобы справить свадьбу, брат рассказал ей, что отец считает, что ее бредни о том, будто она живет третью жизнь, являются святотатством и богохульством, ибо Господь не учил этому. Ну что с отца взять, в Ист-Диабло весь народ такой богобоязненный.

Впрочем, Труди тоже трепетала пред Господом. Она боялась его потому, что он однажды жестоко покарал ее, сделал ее отверженной и презираемой в школе. Но что та кара по сравнению с нынешней, с этой ужасной утратой любви!

Господи! Где твое милосердие?! Так Труди хотела молиться Господу, но поняла, что он глух к ее мольбам. Ох, как страшны его кары!

Или, может быть, Бог здесь ни при чем, а Труди сама ошиблась? Но ведь в кооперативе «Рыжий бык», где у Труди много друзей, никто не говорил, что Томми плохой. Впрочем, а почему они должны были думать вместо Труди, вмешиваться в ее личную жизнь? Каждый должен жить своей головой, каждый крутится так, как умеет. В кооперативе все так считают. Кроме того, Томми всем нравился. Один из старших членов «Рыжего быка» однажды очень хорошо отозвался о Томми. Правда, позже в кооперативе начали говорить о Томми хуже, но это было, наверное, связано со статьей в журнале «Искусство в фокусе», в которой Томми на примере кооператива «Рыжий бык» рассуждал о различиях между искусством и ремесленничеством. Для Томми всегда была важна истина.

Но истина отдалила от Труди друзей. А потом вышла эта мозгодробительная книга, в которой Томми подробно описывал приключения души Труди в ее прошлых жизнях. После этого одна из женщин сказала ей напрямую: «Он использует тебя, Труди. У тебя не было трех жизней. Жизнь у тебя только одна. Поберегись, чтобы он не испортил ее тебе». Но в то время никто, кроме Труди, не понимал Томми. Она защищала его перед всеми. И вот награда за это — она брошена, она осталась одна, без единого друга.

— Мама, хочу есть, — заплакала Вольная.

Труди очнулась от дум, выглянула в окно. Уже, оказывается, наступило утро.

— Хочу есть, мама! — громче потребовала Вольная.

Но сама Труди не чувствовала голода, поэтому легла на соломенную циновку, на которой еще недавно так счастливо проводила время с Томми, и провалилась в сон.

Начался бред, галлюцинации перемешались с реальностью. Чудились какие-то люди в униформе, которые о чем-то спрашивали. Кажется, спрашивали о девочке, которая родилась в Таосе и которая сделает их всех вольными. Вольными? Вольная, это ее дочь, она порой тормошила Труди, заглядывала ей в глаза. Что здесь делает Вольная?

— Миссис Шурфут, миссис Шурфут, — послышался чей-то голос.

Кто-то сильно встряхивал ее, пытаясь привести в чувство. Кто это проник в квартиру? Труди открыла глаза. Перед ней стояла негритянка.

— Вы миссис Шурфут? — спросила она.

— Я Хэлли, то есть Паттерсон, — ответила Труди. Как же она забыла? Ведь Хэлли это ее девичья фамилия, а потом она вышла замуж за Томми. Да, точно, вышла замуж. Томми не требовал развода, значит, он, наверное, все еще любит ее! Труди воспрянула духом. Томми вернется! Труди села, заулыбалась.

— Извините, но ваши соседи сказали мне, что вас зовут Труди Шурфут.

— Это, понимаете, мое прозвище, так меня называли в прошлой жизни. Тогда, в первой жизни, я была Возносящейся Шурфут.

— Я миссис Долан из организации «Государственное бюро гуманитарной помощи», — четко и медленно произнесла негритянка.

— А, это хорошо, гуманитарная помощь.

— У вас есть дочь.

— Да. Вольная.

— Не понимаю.

— Вольная. Так ее зовут.

— Понятно, Вольная. — Миссис Долан достала карточку, заглянула в нее — Ваши соседи говорят, что вы не присматриваете за своей дочерью.

— Ой, нет, что вы! Это неправда.

— Они говорят, что они сами кормят ее, купают, оставляют у себя ночевать. Потому что вы, как мне сказали, почти всегда находитесь в невменяемом состоянии.

— Но я в последнее время не принимала наркотиков.

— Я не собираюсь обвинять вас в наркомании, миссис…

— Дело в том, что я действительно совсем не принимала наркотиков, поэтому и не могу соображать как следует. Я слишком привыкла к наркотикам, я не могу без них. — Труди невинно улыбнулась общественной работнице, но ответной улыбки не дождалась.

— Миссис Шурфут, вы должны понять, что ребенка нельзя оставлять без присмотра. Вашей девочке, наверно, не больше трех лет.

— Да, ей нет еще трех. Но разве она без присмотра? О ней заботятся соседи.

— Вы замужем?

— Да, конечно. За Томми Паттерсоном. Он писатель. Вы наверняка слышали о нем.

— Нет, извините, не слышала.

— Он написал обо мне книгу «Женщина и три ее жизни».

— Миссис Шурфут, давайте проясним ваше семейное положение. Где ваш муж?

— Он сбежал. Сказал, что наши ионы отрицательно заряжены.

— Значит, с ребенком остались только вы?

— Видите ли, Вольная достаточно взрослая, она может позаботиться о себе сама.

В результате Труди предстала перед гражданским судом, ее собрались лишать родительских прав. Над ней нависла угроза потерять кроме мужа еще и дочь. Несчастная Труди с надрывом пыталась объяснить суду, что она однажды уже лишилась ребенка, которого пришлось отдать в детский дом, поэтому у нее ни в коем случае нельзя отнимать ее доченьку. Труди не хочет, не может отдать свою доченьку! Миссис Долан говорила что-то о наркомании и плохом обращении с ребенком, но Труди ничего не понимала. Адвокатша, назначенная для Труда судом, почти ей не помогала, так как отвлекалась на другое, более интересное дело — она защищала некого субъекта, который вспорол своей жене живот и сварил ее внутренности, а потом скормил их кошке. Вот невезуха, ну почему у Труди дело не столь интересное? Тогда адвокатша уделяла бы ей больше внимания. Единственное, что адвокатша посоветовала Труда, — сказать суду, что у нее есть хорошо знакомая приличная семья, готовая взять ее дочь на воспитание.

— Где находится эта семья? — спросил у Труди судья.

— В Ист-Диабло, на западе Техаса.

Такой ответ, похоже, удовлетворил в суде всех, потому что если Труда вывезет свою дочь в Техас, тогда она уже не будет подпадать под юрисдикцию штата Нью-Мексико. Суд не возражал побыстрее закрыть дело.

Миссис Долан выхлопотала для Труда и ее дочери деньги на проезд автобусом до самого городка Ист-Диабло. Дорога домой показалась Труди страшно долгой и утомительной, к тому же Вольная не в меру громко выражала свое недовольство тесным автобусом, в связи с чем пассажиры выражали свое недовольство Вольной. Но Труди ругалась с ними не очень сильно.

В Ист-Диабло автобусная остановка находилась рядом с бензоколонкой, поэтому первым, кого Труда встретила, выйдя из автобуса, был ее дяди Эрл, который много лет назад лишил ее девственности.

— О! Кого я вижу! — воскликнул он. — Какими судьбами тебя занесло обратно в наш городишко?

— Не твое дело, Эрл, — ответила Труда.

— Я видел тебя по телевизору. О тебе у нас все говорят.

Он попытался приобнять ее по-родственному, но его грязь и бензиновая вонь вызвали в ней отвращение. Труди поспешно направилась к желтому бунгало, которое когда-то называла своим домом.

В родных пенатах ее встретили без особого восторга. Но мать, в этом Труди была свято уверена, обрадовалась.

— Ты теперь знаменитость, — сказала мать. — Смотри, в этом альбоме я собираю вырезки из газет о тебе.

Отец не сказал ничего, лишь посмотрел давно уже знакомым ей неодобрительным взглядом. Потом он всегда выходил из комнаты, как только туда заходила Труди. Даже с Вольной, своей внучкой, он не играл, словно считал, что все, что исходит от Труда, нечисто.

Долго такого отношения Труда вытерпеть не могла и наконец властно — такого тона отец давно от нее не слыхал — позвала его в гостиную.

— Этот ребенок не ублюдок! — заявила она отцу. — Она рождена в законном браке, я замужем за Томми Паттерсоном. Она твоя законная внучка, ее зовут Вольная.

— Разве это христианское имя? — спросил отец.

— Мы все Божьи дети.

— Разве Господь дает нам три жизни?

— Джимми, — вступилась за нее мать, — не сердись. Ты только посмотри, какая замечательная у нас внучка. — Мать, в отличие от отца, приняла и полюбила свою внучку сразу.

Но у Труди уже был готов ответ на возражения отца.

— Я не виновата, что помню свои предыдущие жизни, — выпалила она.

— Теперь все у нас гордятся тобой, — подхватила мать. — А кто знает, что скрыто в тебе?

— Бес! Вот кто скрыт в ней! — рявкнул Джимми Хэлли на свою жену и пошел запивать горе в пивной бар.

А внутри Труди скрывались злость и страх. Она знала, что другого убежища у нее нет, но знала также, что не может здесь оставаться надолго. В этом маленьком городке жители твердолобы и ограниченны, особенно ее отец. Они не будут терпеть ее здесь до бесконечности. Но как же быть с Вольной?

— Мам, если бы ты знала, в какое я влипла дерьмо, — честно призналась Труди своей матери, единственному на свете человеку, которому дочери могут изливать свои горести. Труди поведала обо всем. О внезапной утрате любви, о предательстве, о наркотиках.

— О Господи, Господи, Господи, — причитала мать, выслушивая прискорбную эту повесть.

— Когда я ехала сюда, — заключила Труди, — я думала, что оставлю Вольную у тебя, а сама тем временем буду пытаться как-то устроиться. Но теперь я понимаю, что оставлять ее здесь нельзя. Я не хочу, чтобы папа надломил ей душу. У Вольной прекрасная душа. Ну сама посмотри, мама, ты же видишь, какая у нее прекрасная душа.

Но Мира Хэлли смотрела на свою внучку более критически. Ребенок находился в запущенном состоянии — грязное платьице, грязное тельце. Бабушка Мира улыбнулась и взяла внучку на руки.

— Ну что, моя ласточка, ты рада видеть свою бабушку? Пойдем искупаемся в ванне?

Мыться Вольной явно не хотелось, она вопросительно посмотрела на маму, сунула в рот пальчик, но все же позволила бабушке подержать себя на руках.

Полтора часа Вольная резвилась голой, пока бабушка заботливо стирала ее одежду и сушила ее под жарким солнцем пустыни западного Техаса. А потом маленькую грязнулю одели в чистенькое платьице, и она стала похожа на настоящую юную мисс. Все это время Джимми Хэлли попивал пивко со своими собутыльниками в баре «У Марли».

Приведя ребенка в порядок, Мира Хэлли, Труди и Вольная вышли во двор к качелям. Бабушка взяла внучку на колени, и все трое сидели вместе и тихонько раскачивались — умилительная семейная идиллия.

— Я скучала по тебе, — нежно заговорила Мира. — Если б ты знала, как тоскливо на душе, когда теряешь дочь.

— Да, мама, но куда же мне деть свою дочь? — грустно сказала Труди. — Похоже, я потеряю ее. Придется сдать ее в детский дом.

— Не вздумай делать этого!

— Мама, я не могу оставить ее здесь.

— Бастер, — назвала мать имя одного из своих сыновей, старшего брата Труди.

— Как он поживает? — уныло поинтересовалась Труди.

— Он теперь живет в Картерсвиле, работает страховым агентом. Он уже два года женат на Либби Селдес. У них нет детей.

— Почему?

— У нее что-то не в порядке, может быть, от использования спирали.

— О Господи! Бедная Либби.

— Они встали в очередь на усыновление ребенка.

— Мама, я не хочу, чтобы они удочерили Вольную. Я хотела бы пристроить ее куда-то временно, пока не покончу с наркотиками, чтобы потом забрать ее.

— Может быть, он согласится на это?

Труди задумалась. Может быть, и в самом деле это выход из положения? Правда, брат вряд ли сможет заменить Вольной ее истинного отца Томми Паттерсона. Что же говорил Томми по этому поводу? Кажется, что-то о природе, которая всегда возьмет свое. Ну почему Труди не слушала его внимательно, а просто наслаждалась его присутствием? Он многому мог бы научить ее. Томми много интересного говорил, но Труди была плохой ученицей.

— Давай так и сделаем, — предложила мать. — Поедем в Картерсвиль прямо сейчас и спросим у Бастера и Либби, как они на это смотрят.

— А как же ужин?

— Твой папаша будет слишком пьян, чтобы есть, когда доберется до дому, а мальчишки и сами могут приготовить себе что-нибудь или сходят в «Макдональдс».

Женская компания погрузилась в старый семейный «бьюик» и отправилась в Картерсвиль. Бастер и Либби жили в новом многоэтажном доме, поразительно отличавшемся от деревенского бунгало наличием всех-всех удобств.

Бастер не ожидал увидеть свою сестру, а Либби тем более удивилась. Но когда они поняли, чего от них хотят, и увидели, какая Вольная замечательная девочка, их сердца растаяли.

— Ты моя прелестная киска, — засюсюкала Либби с ребенком, чем сразу насторожила взревновавшую Труди. — Как тебя зовут?

— Вольная, — многозначительно сказала Труди.

— Вольная? Ой, Труди, можно я буду называть ее Карри? Я давно мечтала иметь девочку с именем Карри.

— Знаешь…

— Вольная или Карри, какая разница? — перебил Бастер, которого самого называли приклеившейся с детства кличкой. На самом деле его настоящим именем было Джэймс Мэйсон Хэлли.

— Ну ладно, зовите ее Карри, — согласилась Труди, — она ведь все равно знает, что ее зовут Вольной.

— Боже милостивый! — Либби крепко прижала девчушку к груди. — Спасибо тебе, Господи, да святится имя твое.

— Я буду посылать вам деньги, когда начну зарабатывать, — пообещала Труди, ощущая внутри себя пустоту.

— Не надо, — запротестовала Либби, — мы два года ждали ребенка, копили деньги, и вот, слава Богу, дождались.

— Но это не навсегда, — еще раз предостерегла Труди счастливую парочку, — это моя дочь.

— Конечно, твоя, — недовольно согласился Бастер. — Надеюсь, ты еще не успела испортить ее наркотиками.

— Бастер, не кочевряжься, — приструнила его Либби, — что ты говоришь при ребенке?! Послушай, Труди, скажи пожалуйста, а сколько жизней было у твоей девочки?

— О Господи! — возопил Бастер.

— Прекрати, Бастер! — прикрикнула на мужа Либби.

— У нее только одна жизнь, — драматически сказала Труди. — Только одна крохотная и печальная жизнь. — И подумала о своей собственной горемычной жизни.

Ночевать Труди осталась в доме родителей, но всю ночь так и не сомкнула глаз. Ее давили отрицательные флюиды ее отца, извергавшиеся молниями и громами из его ауры, даже несмотря на его невменяемое от избытка пива состояние. Она поняла — жить здесь она не сможет. Надо уезжать, надо искать другое прибежище, надо возвращаться в Таос. Там у нее настоящий дом. Там, а не здесь.

Прежде чем покинуть родной дом, Труди еще раз съездила в Картерсвиль повидать Вольную. Либби уже успела пройтись по магазинам и накупить для любимой девочки все необходимое: красивые кожаные туфельки, беретики и чепчики. Бедная девочка! С Труди она не видала ничего этого! Раньше она обычно носила лишь майку да трусики, а зимой кроличью курточку. Впервые в жизни она получила возможность одеться как следует. Какое нелегкое испытание!

Потрясенная Труди молча созерцала свою дочь, одетую в роскошное шелковое платьице, которая увлеченно рылась в ящиках письменного стола.

— Не забывай меня, Вольная, — попрощалась Труди.

Но ее дочь не обращала на нее внимания. До чего же хороши эти новые, яркие, только что купленные игрушки!

Глава 24 Бесконечная мука

В Ривер-Рэйндж-Клинике, в этом нестерпимо мрачном и зловещем заведении, Труди Шурфут после звонка к Одель целых два дня искала того человека, который обещал облегчить ей жизнь кое-какими пилюлями. Целых два дня безуспешных поисков! А истерзанный организм требует просветления, ну хоть какого-то кайфа. В отчаянии несчастная Труди поняла, что искать обманщика бесполезно — негодяй получил от Одель конверт с деньгами и смылся. У Труди не хватало духу снова улучить момент, когда какой-нибудь кабинет окажется пустым и незапертым, чтобы снова позвонить Одель и сообщить о грандиозном обмане. Черт побери! Кому же в этом мире теперь можно верить, если даже торговцы наркотиками обманывают?!

Вся эта затея с лечением в клинике оказалась непоправимой ошибкой, невероятной глупостью. Но разве Труди знала, как ее здесь будут мучить? А Одель знала, в какую тюрьму она ее засовывает? Труди ошиблась — не надо было ей ехать к Одель. Ну и что из того, что Одель раньше всегда выручала ее? Больше ей нельзя верить. Одель невольно оказалась заодно с теми, кто хочет лишить Труди того красочного мира, который расцветает только с наркотиками. Разве Одель способна понять? Она слишком глупа, чтобы понять это. Как о ней однажды отозвался Томми? Кажется, он назвал ее душу двумерной, а потом объяснил, что двумерная — это значит плоская. Да, у Одель плоская душа!

Больше всего Труди ненавидела Одель в шесть утра, когда приходилось просыпаться. Хочешь — не хочешь, а надо встать и через пятнадцать минут быть в спортзале или на спортплощадке во дворе клиники. Моррис, инструктор по физкультуре, называл утреннюю зарядку «пробуждением тела». Знал ли этот жизнерадостный Моррис, что пациенты за глаза зовут его мудаком? В здоровом теле здоровый дух, говорил он. Но как дух может быть здоровым, если в теле нет никаких наркотиков? Тем более если ты принимала всевозможные зелья целых двадцать лет подряд.

После этой ужасной зарядки с ее чокнутой аэробикой (чтобы вогнать кислород в изгаженные наркотиками мозги) вся толпа, смердящая потом, плелась в столовую завтракать. Путь в столовую вел мимо буфетов, где выбор лакомств был невелик: кукурузные хлопья, крученая пшеничная соломка, молоко, кофе, чай и соки. Кофе и чай, как догадывалась Труди, были под угрозой запрета из-за содержащегося в них кофеина. Пробредя мимо скудных буфетов, усталые пациенты занимали в столовой свои места. У каждого было свое постоянное место, как в детском саду. На кой черт? Труди сидела между Большим Эдом и Малюткой Нелли. Алкоголик Эд творил молитву и приступал к поглощению трех порций каши с изюмом. Нелли, лечившаяся от болезненного пристрастия к таблетками для похудения, которые она принимала двенадцать лет, наоборот, так боялась потолстеть, что на завтрак лишь выпивала стакан сока. В такой веселой компании, занимающейся молитвами и маниакальным подсчетом калорий, у Труди пропадал аппетит.

После завтрака полагалось немного «личного времени», и Труди наконец получала возможность вернуться в свою комнату со спартанской обстановкой, чтобы принять душ, почистить зубы, заправить постель и немного прибрать комнату. А потом начинались лечебные процедуры и трудотерапия, и снова приходилось быть в окружении несносных пациентов. Только работа в саду и с газонами приносила Труди радость и немного утешала ее. А людей Труди возненавидела. Это явилось для нее еще одним неприятным открытием с тех пор, как она перестала есть наркотические грибы и поглощать прочие дурманящие зелья. У всех: и у пациентов, и у сотрудников клиники — были недостатки, с которыми Труди не могла и не желала мириться. Один имел дурную привычку скрипеть зубами, у другого постоянно текли сопли, третий душераздирающе орал, кто-то рыдал, исходя жалостью к самому себе. Ничего этого Труди не заметила бы, будь у нее наркотики. Тогда она жила бы в прежнем прекрасном мире, когда душа парит от счастья. Куда же подевалось это доброе человечество, почему люди так изменились? Или просто раньше она смотрела на мир сквозь розовую дымку эйфории?

После трудотерапии начиналась групповая психотерапия. Труди ненавидела свою группу. После каждого часа занятий доктор Сабон говорил пациентам, что они заметно продвинулись в выздоровлении. На самом же деле никакого прогресса не было. Разве можно назвать шагом к выздоровлению какой-то час, проведенный без наркотиков и выпивки?

После групповой психотерапии снова следовала физическая нагрузка.

— Физическая нагрузка помогает вам избавиться от наркозависимости, — внушала пациентам садистка Маделин Стивенсон, подруга Одель.

Да не просто внушала, а приказывала, заставляла любить физические упражнения. Пациенты могли выбирать между спортзалом, где играли в волейбол, или открытыми площадками для игры в футбол или бейсбол. Труди пробовала играть и в то, и в другое, и в третье, но все у нее получалось плохо. Просто у нее нет той агрессивности, которая необходима для таких игр. А у этих проклятых ублюдков, пациентов и тренеров, агрессивности хоть отбавляй, потому они и кричат на Труди, ругают ее пассивность во время игры. Нет, Труди и всякие мячи определенно несовместимы.

Поскольку человеколюбивой Труди не доставляло удовольствия невзначай долбануть ближнего в коленную чашечку на спортивном поле, она предпочитала другой род занятий, тоже в некотором роде физический, который назывался «походом». Походы проводил Дон Харрингтон, а пациенты звали его мистер Природа. С этим человеком можно было найти общий язык. Он водил пациентов по окрестностям клиники, то и дело останавливаясь, чтобы показать своим подопечным то дикий цветок, то следы какого-нибудь животного, то лесную птицу. Такая физическая нагрузка нравилась Труди — все тихо, мирно, никакой соревновательности. В этих спокойных походах Труди почти не замечала ненавистных людей, почти чувствовала себя наедине с собой, может быть, потому, что в походах участвовало очень мало людей. Порой на такие прогулки с Доном шла только одна Труди, особенно если шел дождь.

После спортивных мероприятий наступало время ланча. Опять исключительно здоровая пища с фруктами вместо десерта, потому как Маделин, видите ли, считала, что сладости вредны для выздоравливающих наркоманов. После ланча пациентов на час отпускали по своим комнатам для медитации, а проще говоря, для отдыха в уединении. В этот час можно было послушать музыку, написать письмо, делать все, что тебе заблагорассудится, одним словом — забыть, что тебя держат в дурдоме. Труди регулярно писала письма Одель, а иногда и Грэйс, хотя та жила далеко-далеко отсюда в штате Нью-Джерси, и вряд ли чем-то могла помочь.

После медитации снова следовала терапия, на этот раз терапия занятостью. Маделин проводила с пациентами заумные занятия, что-то насчет банков и инвестиций — ничего не понятно, от этих дурацких занятий вся медитация шла насмарку. Но можно было заняться чем-то другим, например, рисованием или плетением корзин. Можно было читать или обсуждать интересные книги, но книги, разумеется, были совсем неинтересными, потому что среди них не было самой выдающейся, которой, безусловно, являлась книга «Женщина и три ее жизни». Можно было также поиграть в игру «опасность», изобретенную вездесущей Маделин. Речь шла, конечно, об опасности, исходящей от наркотиков — фу, как противно. Можно было еще слушать лекции на медицинские темы, где пациентов запугивали всякими ужасами о том, как зверски наркотики разрушают мозг и весь организм. Однажды Труди посетила такую лекцию, где узнала, что у нее, возможно, уже разрушена половина мозга. Если так, тогда на кой черт забивать оставшуюся половинку всякой чепухой? Надо оставить в этой половинке место для чего-нибудь более важного. Поэтому Труди занялась гончарным делом.

В этом смысле клиника Маделин была слабо оснащена для такой искусной мастерицы, как Труди. Инструктор, который по совместительству работал поваром, тоже никуда не годился, поэтому вскоре в гончарной мастерской стала заправлять сама Труди, она же сделалась главным учителем для остальных пациентов. За эту инициативу Маделин очень похвалила ее, и даже сказала при всех, что у Труди есть задатки великого учителя. Но это, к сожалению, было враньем, потому что Труди знала, что она не способна руководить, она может работать только под чьим-нибудь руководством.

Доктор Сабон хорошо понимал это. Труди встречалась с ним для бесед с глазу на глаз где-то между терапией занятостью и тхэквандо. Эти встречи не приносили ей радости. В первое время Труди с доктором Сабоном составляли список того, что она потеряла из-за своей наркомании. Тогда Труди еще была полна энтузиазма, тогда она еще не понимала, что ее не выпустят отсюда, пока она не изменится в соответствии с их понятиями. Итак, что она потеряла? Потеряла те годы, которые прошли в наркотическом дурмане. Потеряла многих любивших ее мужчин, которые смывались от Труди, прежде чем она успевала сообразить что к чему. Потеряла своего первого ребенка, которого пришлось сдать в детский дом на усыновление. Потеряла своего мужа Томми Паттерсона, потому что в угаре постоянной эйфории опустилась и не могла понять, чего ему не хватает.

И наконец, Труди потеряла второго ребенка — дочь Вольную, которая стала дочерью брата.

Господи! Как ты жесток! После встреч с доктором Сабоном Труди уходила в слезах. Ей хотелось поговорить о чем-то более приятном, например, о своих предыдущих жизнях, но доктор отметал эти попытки.

— Ну ладно, — говорил он, — допустим, что это у тебя третья жизнь. Зачем ты ее портишь себе?

Какой доктор Сабон бестактный человек! Разве можно задавать такие неприличные вопросы?

Даже доктора в этом мире нехорошие люди. Может быть, именно поэтому Томми поставил ее во главе своего Фонда Исправления Человечества. Томми, очевидно, понимал, что одна только Труди может исправить человечество.

Его, Томми, трудно понять. Труди думала о нем даже после десяти вечера, когда свет в комнатах пациентов отключался. Труди лежала в кровати, мучительно пытаясь понять, что происходит. Пусть Томми мертв (если он, конечно, не пошутил, прикидываясь в гробу мертвым), но понять его все равно надо. Если понять Томми, тогда можно будет разобраться и в себе самой.

Все любили Томми Паттерсона. После его многочисленных выступлений по телевидению и радио критики стали называть его харизматической личностью. Томми проникал в самую душу, вселял в нее мир и любовь. Он знал, что нужно сказать людям, знал их потребности.

— Мы все в этом мире духовные странники, — часто говаривал Томми в своих телепроповедях. — Любое ваше пристанище временно и закономерно.

Не в правилах Томми было осуждать или требовать соблюдения моральных заповедей. Каков бы ты ни был, ты хорош. Морально все то, что существует, — так Томми проповедовал. Все моральные ценности относительны. Если тебе кажется что-то хорошим, значит, это хорошо. Томми никогда не вызывал у людей неприятных эмоций отвратительным словом «надо». Если тебе что-то не нравится, говорил он, то не делай этого. Живи так, как считаешь нужным.

Самоуверенных людей он поощрял, предоставлял им удобную философию жизни. Лишь те, кто всегда во всем сомневается, не замечали величия Томми. С тех пор как Томми ушел от Труди, их связь продолжалась только через адвокатов, но Труди продолжала верить в него. Он не вождь и не раб, не ведущий и не ведомый, он просто бесстрастный летописец жизни. После книги «Женщина и три ее жизни» бестселлером стала и его следующая книга «Господи, почему нас не те судят?» Труди не читала ее, потому что и так знала, о чем проповедует Томми. Для Томми главное это Я. Я такой, и все тут, не путайтесь у меня под ногами. И многим нравилось это. Да, соглашались они, это здорово — быть собой.

О следующей его книге «Дьявол хватает слабейшего» критики говорили, что Томми просто переписал Дарвина на современный лад. Но при чем здесь Дарвин? Дьявол во все времена расправлялся со слабыми.

Но самой лучшей книгой Труди считала «Что такое привязанность и как ее достичь десятью легкими шагами», потому что эта книга о любви. Одного Я мало, человеку всегда нужно МЫ. Люди всегда искали любовь. И Томми нашел себе новую любовь с новой женщиной, с Киттен Фэрлей. Даже Труди, когда увидела их на обложке журнала «Пипл», вынуждена была признать, что это шикарная парочка, как раз в духе восьмидесятых.

Любовь сложная штука. Труди любила Томми со дня их первой встречи и до самой его смерти, а может быть, будет любить его и на том свете. Но доктор Сабон почему-то говорит, что на самом деле никакой любви, возможно, и не было, а все дело в наркотиках. Одель и Грэйс тоже почему-то не любят Томми, а ведь они знают его не хуже Труди.

— Узнать Томми Паттерсона — это значит узнать настоящую ярость, — так однажды сказала Грэйс.

Бедная Грэйс. Она такая злая. Ей бы принять немного какого-нибудь успокаивающего наркотика, и все было бы в порядке. И вообще, что эти женщины знают о злости? Только Труди знает, что такое настоящая злость, злость женщины, продающей любовь, чтобы выжить.

Глава 25 Можно тебе помочь?

«Превосходно», «О такой книге мечтала каждая женщина», «Это вторая Рона Яффе». Такие фразы вычитывала Грэйс в отзывах на свои книги, и, по правде говоря, с глубочайшим удовлетворением. Конечно, она не такая глупая, чтобы верить литературным критикам, но все же, согласитесь, приятно читать комплименты. Но еще большее удовлетворение Грэйс получала от сознания того радостного факта, что работа идет гладко и без перерывов, одна книга следует за другой. Кроме того, у Грэйс появился литературный агент, на которого она с удовольствием свалила часть нелегких литературных забот.

Когда Грэйс в доме Одель писала свою новеллу «Можно тебе помочь?», она даже и не мечтала, что эта незатейливая книжонка найдет себе покупателей. Сюжет был проще простого, а все повествование основывалось на скудном жизненном опыте самой Грэйс. Главная героиня новеллы Эшли, родом из средней семьи «синих воротничков», устроилась на работу в престижный магазин «Норман» продавщицей в отделе женского белья. Вскоре она познакомилась с сыном владельца магазина Ральфом Норманом, который однажды зашел к Эшли в отдел, озабоченный жутко трудной задачей — выбрать подходящий подарок для свой дорогой и капризной возлюбленной, иностранки, которая была на десять лет его старше. Через четыреста страниц до Ральфа Нормана дошло наконец, что он на самом деле любит не старую француженку, а малютку Эшли. В конце книги во время свадьбы старик Норман с улыбкой слушает отца Эшли, водопроводчика, который объясняет хозяину, как лучше проложить в магазине латунные трубы, чтобы осталось больше полезной площади. Короче говоря, принц встречает простую девушку, влюбляется в нее, и впереди у них предстоит, как догадывается читатель, много-много счастливых лет. То, что происходит после свадьбы, Грэйс, разумеется, не стала описывать.

Во второй книге с рабочим названием «Новичкам везет!» Грэйс немного иначе использовала ту же тему. Сэлли Грэйстон, уроженка восточной части Нью-Йорка, глупо ссорится со своим суженым Тони Армстронгом из-за сущего пустяка — по поводу того, как надо подавать к столу вино. В раздражении Сэлли, спасаясь от опостылевшего мирка суеты, нанимает на выходные прогулочную яхту и катается в проливе около острова Лонг-Айленд. Начинается невиданной силы шторм, яхта сбивается с курса, оба пассажира — Сэлли и хозяин яхты — находятся на грани гибели. Тем временем Тони в порыве раскаяния отказывается пить вино до тех пор, пока не вернется его возлюбленная.

— Как?! — удивленно восклицает его отец. — Из-за какой-то девки ты не выпьешь даже «Шато Лафит» 1889 года?!

А Сэлли, сбежав на яхту от суеты, попадает из огня да в полымя. Хозяина яхты она знает только по имени, но несколько дней смертельной опасности сближают ее с Джеком, он открывает ей совершенно иной взгляд на мир. Не важно, учит он, как подается вино, а важно, как ты его пьешь. После многочисленных ужасов и отчаянных переживаний парочка наконец спасается, и потрясенная Сэлли клянется себе и звездам, что отныне она полностью изменит свой образ жизни. Возврата к прошлому нет, она отвергает Тони ради Джека, но тот вдруг исчезает. Этот извив сюжета понадобился из-за того, что к моменту окончания шторма Грэйс написала всего двести страниц, поэтому ей пришлось еще двести страниц описывать, как Сэлли разыскивает Джека и находит его в конце концов. Тут выясняется, что он мультимиллионер и уединенно живет на берегу, в штате Мэн. Обретшие друг друга возлюбленные бросаются в страстные объятия, книга завершается символичной фразой счастливой Сэлли: «Лей вино, Джек».

— Я плакала, — сказала редакторша, прочитав книгу.

Грэйс подумала, что ей надо сменить издательство, — разве нормальные люди могут всерьез воспринимать эту чепуху?

Эта книга была издана под названием «Яхта любви» и попала в список бестселлеров газеты «Нью-Йорк таймс», где продержалась аж сорок две недели. Вместе с этим изменилась и вся жизнь самой Грэйс, Она вдруг стала богатой. Навсегда. Бедность безвозвратно канула в прошлое.

Принесло ли это ей счастье?

А как же! Черт возьми, она и богата, и счастлива! Ведь ненавистный Даррел Темпельтон, более известный как Ахмед Джемаль Мохаммед, сошел с литературной сцены. Его книгу «Ярость в черном и белом» благополучно забыли. Правда, остался еще плодовитый Томми Паттерсон, который выпустил свой очередной черт знает какой по счету опус «Господи, почему нас не те судят!» Но как бы ни был популярен Томми с его удобной эгоистичной философией, все же эта его книга не дотягивала до «Яхты любви» в списке бестселлеров.

Грэйс начала новую жизнь, уехала из Чикаго, из дома Си и Одель, и поселилась в штате Нью-Йорк — достаточно близко от столицы, чтобы чувствовать пульс современной жизни, и в то же время достаточно далеко от жуткой преступности этого города. Начались публичные выступления, пришлось задуматься о приличной одежде. Грэйс поняла, что в этом деле ей нужны советы специалиста. Конечно, она когда-то работала в магазине «Маршалловы поля» закупщиком женской одежды, но тогда ее интересы ограничивались лишь джинсами для нерабочего времени да костюмами и юбками для работы в офисе. Но выступление на публике — дело иное, тут нужно одеваться как-то иначе. Интересно, что должна носить романтическая бабенка? Днем Грэйс носила платье из шелка, а вечером — из кружев.

Грэйс была не только писательницей, но и актрисой. Она вживалась в образ своей очередной героини, выдумывала всяческие головокружительные интриги с мужественными и темпераментными мужчинами. Правда, наутро все эти фантазмы казались ей бредом, но они вполне годились для очередной книги в качестве исходного сырья. Из дерьма надо было делать конфетку. Для других. А сама Грэйс ни за что на свете больше не влюбится. Влюблялась уже дважды, и оба раза оказывалась в дураках, вернее, в дурах. Хватит.

Впрочем, в новой жизни у Грэйс бывали и мелкие неприятности. В «Нью-Йорк таймс» появилась рецензия Лесли Браунло на книгу «Яхта любви», причем сразу после того, как книга попала в список бестселлеров. Это был тот самый Браунло, руководитель семинара молодых писателей в Айове, который отговаривал Грэйс от занятий литературой. Он отозвался о книге Грэйс как о «литературном ожирении», которое ведет к «понижению культурного уровня масс». С какой стати Лесли вдруг забеспокоился о массах? «Кроме того, — умничал Лесли, — в этой книге совершенно отсутствуют описания мебели, как будто действие происходит в пустых помещениях». Что это, глубокомысленное замечание или Лесли вообще зациклен на мебели?

От таких рецензий Грэйс особенно не расстраивалась. Она понимала, что не может претендовать на титул серьезной писательницы. С другой стороны, множество «серьезных» писателей зацикливаются на описании быта, на заурядных личностях, на житейских мелочах: браках, разводах, отношениях с детьми и прочих повседневных делах. В этих книгах поднимаются такие «серьезные» вопросы, как размер алиментов, какими словами объяснять свои болячки терапевту, можно ли судить о человеке по мебели в гостиной его квартиры. Большинство таких писателей работают в жанре короткого рассказа, потому что они не в состоянии написать произведение в таком духе более чем на двадцать страниц. А Грэйс, по крайней мере, дает своим читателям то, что им нужно, значит, они не зря выкладывают за ее книжки свои трудовые денежки. Если разобраться, то и раньше самой популярной литературой были приключения, путешествия, романы и прочие занимательные жанры. Это теперь литература выродилась в неинтересную тягомотину неинтересных писак.

Однажды случилась еще одна неприятность. Это произошло на собрании Национальной Конвенции Книготорговцев, куда Грэйс пришла по настоянию Крэйга Эпштейна, ее нового редактора в издательстве «Адамс и Вестлэйк». Зачем ей нужно было там появляться, Грэйс так и не поняла, ведь ее новая книга «Бушующая любовь» и без того в первую же неделю попала на одну из верхних строк списка бестселлеров, а многочисленные поклонницы ураганом сметали ее с книжных прилавков Но Грэйс поддалась уговорам Крэйга, чтобы умилостивить своим присутствием и автографами торговцев, которые любезно соглашаются продавать ее книги. Итак, она стояла с улыбкой, ставила автографы на титульные листы протягиваемых ей экземпляров ее книги «Бушующая любовь» и находила пару теплых слов для каждого из сотни людей, выстроившихся к ней в очередь. И тут внезапно она заметила невдалеке Томми Паттерсона, к которому тоже выстроилась очередь за автографами на его недавнюю книгу «Дьявол хватает слабейшего».

Сердце Грэйс громко отстучало несколько сумасшедших ударов. Она вспомнила, что точно так же описала состояние героини в одном из эпизодов своей книги. Но у Грэйс сердце переполнялось не любовью, а ненавистью. Она попыталась успокоиться — здесь не место показывать свои эмоции.

Но совладать с собою было выше ее сил. Боль предательства и смерти ребенка до сих пор не прошла, растревоженная рана вновь начала кровоточить. «Держите вора!» — чуть было не крикнула Грэйс. Он и был вором. Он украл у нее невинность и бросил ее, оставив ей лишь несбывшиеся мечты, мертворожденного ребенка и ночные кошмары.

Томми тоже заметил ее и ухмыльнулся. Негодяй, еще улыбается! Она готова была растерзать его на месте.

После раздачи автографов она нашла Крэйга Эпштейна.

— Как ты посмел пригласить меня сюда?! Ведь ты знал, что здесь будет Томми Паттерсон! — набросилась она на Крэйга. Впрочем, она сумела произнести это достаточно тихо, чтобы окружающие не услышали.

Ошеломленный Крэйг собирался было спросить, что плохого ей сделал Томми Паттерсон, но Грэйс в гневе быстро отошла от него, не дав ему не только возможности оправдаться, но и сообщить ей, что ее выступление после полудня назначено на том же симпозиуме, где будет выступать и ненавистный ей Томми Паттерсон.

На ланч Грэйс съела только немного домашнего сыра. Неплохой сыр, кстати. Но даже при почти пустом желудке ее чуть не вывернуло наизнанку, когда в зале, где проходил симпозиум, ее провели к месту как раз рядом с ее бывшим возлюбленным.

— Грэйс, — сказал Томми.

— Козел, — ответила Грэйс.

— Я рад твоему успеху, — вяло улыбнулся он.

— Неужели? А знаешь, что о тебе говорят? Ты не способен удержать возле себя хорошую женщину. Хоть ты и перепробовал их немало. Кстати, куда подевалась твоя инопланетянка? Я, к сожалению, слежу за твоей карьерой по прессе, о тебе слишком много пишут, но в последнее время о твоей кукле что-то не слышно. Ты ее тоже бросил, что ли?

— Я не бросал тебя, Грэйс. Я вынужден был спасаться от твоей ярости.

— А кто отказался платить алименты на ребенка?

— Наш ребенок…

— Наш ребенок! — крикнула она и вдруг заметила, немного опомнившись, что все повернули к ней головы. Грэйс заговорила тише. — У нас нет ребенка. Она умерла сразу, как только родилась.

С той смерти прошло десять лет, но ужасная рана не зажила и в этот момент напомнила о себе страшной болью. Грэйс посмотрела на председателя, снова повернулась к бывшему мужу.

— Никто не знает о нашем браке, — тихо сказала она. — Я бы хотела, чтобы это и дальше оставалось тайной.

— Ладно, я никому не скажу. А знаешь, порой мне все еще чудятся те твои нежные стоны, когда я ласкал языком…

Она влепила ему пощечину. Эта красочная фотография появилась вначале на первой странице «Майами геральд», а потом облетела всю страну. Пронырливые репортеры, конечно же, раскопали давнишнюю связь Грэйс Мэндлин с Томми Паттерсоном. Вскоре даже в ближайшем к дому Грэйс книжном магазине она могла любоваться скандальной фотографией, красовавшейся в журналах «Инквайрэр» и «Стар». Слава Богу, этот инцидент никак не уменьшил спрос на ее книги и не отвратил поклонников, и на публичные выступления ее продолжали приглашать столь же часто, как раньше, только публика начала постоянно задавать ей вопросы о Томми Паттерсоне. О, как же Грэйс хотела рассказать им всю правду! Но она вежливо уклонялась, отделываясь расплывчатой фразой:

— Позвольте мне сказать только, что он не является прототипом ни одного из моих персонажей.

Не считая таких неприятностей, в общем и целом дела у Грэйс шли превосходно, ее литературная карьера процветала. К великой досаде Грэйс, то же происходило и с карьерой Томми Паттерсона. Но что тут поделаешь?

Отмщение Томми Паттерсону. Вот чего не хватало Грэйс!

Глава 26 Семейные каникулы

— Это же курам на смех, я уже взрослая, — пыталась Юлия воспротивиться родительскому решению.

Но Одель была непреклонна. И вот они уже восемь дней всей семьей путешествуют на автомобиле по Америке, и все восемь дней семья непрерывно выслушивает нытье Юлии. Ей, видите ли, стыдно в таком большом возрасте путешествовать с родителями.

— Всех моих подруг, которые окончили школу, родители отпустили одних путешествовать в Европу. Вот какой подарок делают своим детям другие родители, — ворчала Юлия. — А мне приходится тащиться с вами по нашему Юго-Западу.

— Хватит дребезжать, схлопочешь у меня, — пригрозил ей Си.

— Смотрите, какая интересная гора, — воскликнула Одель.

— Где? — с наигранным интересом спросил Люк.

— Только что проехали.

— Ну почему, скажите пожалуйста, вы хотя бы не разрешили мне поработать этим летом кассиршей, чтобы я могла заработать себе деньги для колледжа? — настырно продолжала Юлия свой восьмидневный жалобный монолог. — Зачем вы потащили меня в эту пустыню? Ни одна из моих подруг не проводит каникулы с родителями.

— И из моих друзей тоже никто этого почему-то не делает, — иронично отозвался Си.

— Послушайте! Мы в последний раз проводим отпуск всей семьей. Ты ведь скоро уедешь от нас в колледж, — напомнила Одель дочери. — А ты, — повернулась она к Си, — почти никогда не проводишь дома больше двух недель подряд.

— И слава Богу, — буркнул Си.

— Я уже жалею, что затеяла это путешествие, — горестно заявила Одель. — Вы все такие несносные, лучше бы я поехала куда-нибудь одна.

— Мам, а мне это путешествие нравится, — утешил ее Люк.

— Тебе, конечно, сопливому, — ехидно сказала Юлия своему десятилетнему брату.

— Всем заткнуться и молча смотреть по сторонам! — приказала Одель.

— А можно мне смотреть вперед на дорогу? — спросил Си.

Одель не ответила. Она кипела от жары и злости. Ну и семейка! Для них стараешься, стараешься, а что получаешь от этих неблагодарных свиней? Одну только головную боль. Ну ничего, этот урок Одель не забудет. Теперь она знает, какая у нее дрянная семейка. Больше с ними она ни за что никогда в жизни никуда не поедет!

— Мама, смотри, еще один кактус, — с энтузиазмом показал Люк.

— Точно, — съязвила Юлия, — за последние полчаса мы увидели всего пять тысяч кактусов.

— Юлия, почему бы тебе не почитать что-нибудь? — предложил Си.

— Я читаю книгу тети Грэйс.

— Тебе не кажется, что ты еще слишком… — Си запнулся в поисках подходящего слова. — Что ты еще недостаточно взрослая, чтобы читать такие романы?

— У нас в школе все читают их, — невинно ответила Юлия. — Мы даже обмениваемся с подругами одной ее книжкой, которая совсем недавно вышла в мягкой обложке, а некоторые места подчеркиваем. Забавно, когда тетя Грэйс жила у нас, я и не подозревала, что она так помешана на сексе.

— Не говори о сексе в присутствии брата! — прикрикнул Си.

— Папа, а я все знаю о сексе, — вставил Люк. — Мама давала мне почитать книгу, где все подробно описано.

— Это потому что ты ничего не объяснял ему, — раздраженно сказала мужу Одель, — хотя я много раз просила тебя об этом. Не буду же я сама объяснять ему, что такое поллюции!

— Одель!

— Ух, — прокомментировала Юлия.

— Он сам все узнает, когда придет время, — мрачно процедил Си.

— А не пора ли сделать остановку для ланча? — спросил Люк.

— Еще только десять тридцать, дорогой, — сообщила Одель.

День еще только начинался, а Одель уже изнемогала. Сможет ли она вытерпеть еще час в раскаленной машине вместе с негодником мужем, дочерью, развлекающейся чтением бульварных романчиков, и очаровательным сынком, который то и дело просит остановить машину, чтобы пописать на обочине? А ведь так хорошо все начиналось, когда они выехали из Чикаго в южном направлении. Сделали остановку в Ханнибале, штат Миссури, чтобы посмотреть места, описанные Марком Твеном. Потом приехали в Сент-Луис, побывали там в зоопарке. Потом через Оклахому добрались до Техаса, чтобы Си мог совместить приятное со своими обязанностями, причем приятным для него была встреча с нефтяниками. А теперь машина мчится по Юго-Западу к Калифорнии. Хорошо еще, что Юлия жаждет посмотреть Калифорнию, знаменитый, как она уверяет, штат. Может быть, там в Калифорнии семейная атмосфера наладится? Осталось подождать немного.

— Проезжаем границу, — объявил Си — Прощай, Техас. Привет, Нью-Мексико.

— Ух! Здорово! — воскликнул Люк.

— Заткнись, пожалуйста! Мама, на ланч нам снова придется есть мексиканскую еду или тут есть «Макдональдс»? — проныла Юлия.

— Си, почему ты не рассказываешь им свои интересные истории, например, о том, как тебе однажды пришлось есть игуану?

— Армадиллу, дорогая, — поправил Си.

— Ух, — прокомментировала Юлия.

Семейная атмосфера резко улучшилась, как только они сделали остановку в Таосе, штат Нью-Мексико. Семейство радостно вылезло из машины осматривать этот старый испанский город.

— Походите пока по магазинам, купите сувениры, — проинструктировал Си, — а я тем временем поищу холодного пивка.

Но всякие безделушки нисколько не интересовали Люка и Юлию. Они просто начали бродить по городу и пялить глаза на нищих, хиппи и прочих невиданных оборванцев. Одель поглазела на живописное скопище гор вокруг и поняла, чем местным жителям нравится их город.

— Посмотрите, дети, какая тут красота! — восхитилась Одель. Но детки ей ничего не ответили.

Поздний ланч состоялся в кантине, как тут называют закусочную.

— А мне уже начинает нравиться есть каждый день бобы и кукурузные лепешки, — мирно сказал Люк.

Юлия собралась было испакостить брату настроение какой-то колкостью, но Одель вовремя сжала ей руку и состроила угрожающую гримасу.

Обслуживавшая их официантка была не мексиканкой, а очевидно, из англо-саксов, с длинными каштановыми волосами и странными глазами, словно она была одурманена наркотиком.

— Она тебе никого не напоминает? — тихо спросила Одель у Си.

— Юлия?

— Нет, официантка.

Си никогда не обращал внимания на обслуживающих его людей. Бывало порой, в ресторане Си пытался подозвать не ту официантку, проходящую мимо его столика. Но тут другой случай. Эту официантку, похоже, Одель видела в Чикаго в ином качестве, а может быть, даже была знакома с ней. Но кто же она?

С тех пор как Одель занялась рисованием, она начала обращать больше внимания на лица, изучать их особенности, из-за этого у нее развилась память на лица. Поэтому Одель теперь определенно чувствовала, что эту женщину она видела раньше. Но где?

— Извините, — обратилась она к официантке, когда та подошла с охлажденным чаем, — вы когда-нибудь жили в Чикаго?

— Чикаго, — с трудом начала вспоминать официантка. — В Чикаго я была однажды.

— Понимаете, в чем дело, мне кажется, я где-то видела вас раньше.

— Возможно, вы видели меня по телевизору, — счастливо улыбнулась официантка.

— О! Вы актриса?

— Нет, что вы. Я та самая женщина, про которую написано в книге «Женщина и три ее жизни».

— Но…

— Одель! — вмешался Си. — Спасибо вам, мисс, за чай. Мы позовем вас, как только вы нам понадобитесь.

Озадаченная официантка неловко поставила на стол чайничек, слегка расплескав чай, и удалилась.

— Одель, — нравоучительно сказал Си, — с официантками не беседуют.

— Непонятно, почему она работает здесь официанткой?

— А кто она? — мгновенно заинтересовалась Юлия, впервые за несколько дней вдруг проявив интерес к окружающей действительности.

— Она, должно быть, заработала неплохие деньги на этой книге, — продолжала вслух размышлять Одель. — Непонятно, почему после этого она работает здесь, в этой забегаловке?

— Ешь, не забивай себе голову глупостями, скоро мы уедем из этого города, — распорядился Си. — Не хватало мне еще связываться с очередной женой Томми Паттерсона.

— А он кто? — настырно интересовалась Юлия.

До сих пор Одель каким-то чудом удавалось скрывать от дочери имя ее настоящего отца, хотя было немало случаев, когда в ту или иную инстанцию надо было представлять свидетельство о ее рождении. Всякий раз Одель умудрялась не допускать попадания свидетельства в руки ее дочери, потому Юлия все еще пребывала в неведении, что Томми Паттерсон и есть ее беглый папаша. Но неумолимо надвигался тот мрачный день, когда придется выложить Юлии правду.

После ланча в мексиканской кантине Си погнал машину по дорогам штата Нью-Мексико, промчался по штату Аризона и через извилистые серпантины гор Сьерра-Невада доставил свое семейство в Сан-Диего, штат Калифорния. В этом городе, обнадежил детишек Си, можно питаться не только мексиканской жратвой. Здесь, на берегу Тихого океана, можно полакомиться дарами моря.

— Дары моря? — скривилась Юлия. — Это рыба, что ли? Терпеть не могу рыбу.

Глава 27 Грэйс-Шерлок Холмс

Зазвонил телефон. У Грэйс не было никакого настроения говорить с кем-либо — она лежала, очнувшись от послеобеденной дремоты, и невесело размышляла о том, что будет писать завтра. Рабочим названием книги было «Любовник няни». С сюжетом дело зашло в тупик, и Грэйс с досадой приходила к выводу, что уже написанные пятьдесят страниц придется выбросить и писать все заново. Читатели, по-видимому, еще не готовы воспринимать такие вещи — главный персонаж книги дорос до должности премьер-министра Англии, но на смертном одре признается, что больше всех в жизни любил свою няню. Надо позвонить редактору и спросить у него, что он по этому поводу думает. Крэйг Эпштейн всегда слишком нервничал, когда разговор заходил о сексе, в таких случаях Крэйг предпочитал употреблять слово «роман».

Нехотя Грэйс взяла трубку.

— Вы Грэйс Мэндлин? Сейчас я соединю вас с Одель Хэмптон, — послышался голос телефонистки. — Согласны ли вы оплатить разговор?

— С кем соедините? — спросила Грэйс, пытаясь понять смысл слов телефонистки.

— С Одель Хэмптон.

— С Одель? А почему я должна оплатить разговор?

— Грэйс! — прорвался голос Одель. — Соглашайся, ради Бога!

— Конечно, я оплачу разговор, о чем речь, — солидным голосом сказала Грэйс, как и подобает известной писательнице.

— Говорите, — сказала телефонистка.

— Грэйс, я не собираюсь говорить долго, — затараторила Одель — Сейчас Си на берегу с Люком, но они вот-вот вернутся. Слушай. Я встретила Труди в Таосе, в штате Нью-Мексико, она работает официанткой, непонятно почему. Куда же делись деньги, которые она заработала на книге? Что у нее произошло с…

— Кто такая Труди, черт возьми, или как там ее зовут?

— Третья жена Томми Паттерсона! Это которая прожила три жизни. Она работает официанткой в кантине «Санта Мария» в Таосе, это в штате Нью-Мексико. Си не разрешил мне поговорить с ней, и я не смогла расспросить ее ни о чем. Я заказала разговор за твой счет, потому что если Си узнает, что я тебе звонила, то сразу догадается в чем дело и разозлится.

— Почему бы тогда ему не злиться и из-за меня?

— Так ты ничего не знаешь о том, почему наша сестра по несчастью работает официанткой, вместо того чтобы наслаждаться жизнью на роскошной асиенде Томми? Неужели ты такая нелюбопытная?! Черт подери! Си уже идет сюда! — Одель бросила трубку, не дав вымолвить Грэйс ни слова.

Остаток вечера Грэйс провела в размышлениях на тему о том, насколько она любопытна. Какое ей дело до Труди? Насколько можно было понять из ее болтовни по телевизору, эта девица наркоманка. Наверняка Томми Паттерсон бросил ее. Пусть наркоманка, но все равно жалко ее, ведь Грэйс слишком хорошо знает, как это ужасно — потерять любовь и разувериться во всем на свете. На своей шкуре испытано. Особенно ярко эти кошмарные переживания напомнили о себе в те дни, когда всю страну облетела фотография, да еще на первых страницах газет и журналов, запечатлевшая тот момент, когда Грэйс дала пощечину этому негодяю.

Ну ладно, а все-таки при чем здесь Труди? Ни при чем.

С другой стороны, Томми Паттерсона давно пора проучить. Его слава, как снежный ком в зимний погожий день, катится по всей стране и все нарастает и нарастает. Повсюду он проводит семинары с нелепыми названиями типа «Смотри, Мир, Я гряду» или «Расступитесь передо Мной». Томми завоевал себе немало сторонников своей агрессивной философией эгоизма. Например, в журнале «Новости горных штатов» появилась хвалебная статья, сопровождающая объявление о предстоящем выступлении Томми Паттерсона в колледже. Некая бухгалтер Джейн Джэксон в этой статейке пела дифирамбы: «Раньше я смущалась, если случайно брала последний кусок пиццы в компании своих друзей. Но теперь я понимаю, что стесняться не надо. Бери все, что считаешь нужным. Приходите на семинар послушать Томми! Он скажет вам о вас правду!» За участие в этом семинаре, назначенном на удобный день недели субботу, каждому желающему надо было заплатить «всего» триста пятьдесят долларов, причем магнитофонная лента с записью мудрых изречений Томми и его книга с психологическими тестами, которые выдавались участникам семинара, стоили только пятьдесят два доллара.

Грэйс обратила внимание, что всюду в статье и объявлении, за исключением первой строки, упоминается имя Томми, а не его фамилия. Он хочет быть для всех просто Томми, как близкий друг. У Грэйс всегда начинались приступы тошноты, когда она встречала подобные объявленьица.

Но как Грэйс может воспрепятствовать восходящей славе отравителя умов с его эгоцентричным словоблудием? Ведь недалеким людям так приятно выслушивать «откровения» о том, что ты никому ничего не должен, а потому можешь спокойно жить в свое удовольствие.

Томми не врет людям. Он эгоист и не скрывает этого.

Неужели люди не видят, какое он на самом деле дерьмо?! Как им раскрыть глаза? Как разоблачить подонка, выпотрошить и показать всему миру его внутренности? Способна ли Грэйс на это?

Ненависть разрушительна. Грэйс понимала это умом, но не могла приказать сердцу. Почему она уже дважды становилась жертвой? Урок с Томми не пошел впрок, и жизнь повторила его с Ахмедом. Может быть, сама Грэйс виновата в этом? Разве можно так ослепляться любовью? Разве можно так легкомысленно доверять? Неужели и дальше в жизни не будет просвета?

Грэйс позвонила Рэю Стэйнеру, пишущему детективы. Она познакомилась с ним на коктейль-вечере в Коннектикуте около года назад. У них не было никаких деловых отношений, это была нежная дружба — они просто время от времени вместе спали. В перерывах между случками они с большим взаимопониманием обсуждали, как это плохо, когда на тебя навечно повесили ярлык писателя, кропающего свои творения в определенном жанре, из-за чего приходится всю жизнь работать только с одной темой. Рэю здорово повезло, его кочующий из книга в книгу герой Адам Стэд приобрел огромную популярность — он был бисексуалом и тайным агентом одной из секретных американских служб. Недавно Рэй подарил Грэйс свою последнюю книгу «Погружение в смерть» с автографом, и книга эта ей очень понравилась. Грэйс решила, что он посоветует ей что-нибудь дельное.

Рэй жил в Бостоне, а на выходные часто уезжал в соседний штат Нью-Гэмпшир, где у него был коттедж. В Бостоне Рэй, по его словам, вынужден был жить, чтобы ходить в библиотеки. Поэтому Грэйс вначале позвонила в Бостон.

— Это не автоответчик, это я, меня нет дома, и не ищите меня, — ответил голос Рэя, очевидно, записанный на автоответчик.

— Рэй, это я, Грэйс Мэндлин, — промяукала она, — мне нужна твоя помощь.

Потом Грэйс позвонила в Нью-Гэмпшир в тот самый коттедж, где недавно довольно приятно провела выходные, Рэй даже взял ее с собой на рыбалку. Там вообще никто не ответил, а автоответчика в коттедже не было.

Рэй позвонил лишь в полночь из Бостона.

— Чем я могу помочь моей маленькой драгоценной Грэйс? — пьяным голосом осведомился он.

Вот, значит, в какие библиотеки ты ходишь в Бостоне, подумала Грэйс.

— Маленькой Грэйс нужна большая помощь от всемогущего Рэя, — пропищала она. — Знаешь ли ты хорошее, надежное и осторожное детективное агентство?

— Минутку, мне надо посоветоваться с Адамом, — пьяно заржал Рэй.

Воцарилось молчание. Очевидно, Рэй бредит, решила Грэйс, ведь Адам — это его выдуманный литературный герой.

— Слушай, — появился голос Рэя в трубке, — Адам советует обратиться в агентство «Континентальные сыщики» в Нью-Йорке. Обычно они занимаются промышленным шпионажем, но в последнее время иногда оказывают и другие услуги. Обратись к Джеме Форд, она работает с Адамом. Ой, Грэйс, звякну тебе завтра, меня тянет блевать. — На этой романтической ноте Рэй бросил трубку.

Итак, «Континентальные сыщики». Это название в записной книжке у телефона Грэйс прочитала еще раз утром. Наверняка такой фирмы не существует, она так же реальна, как и Адам Стэд. И никакой Джемы Форд тоже не существует, все это Рэй наболтал спьяну. Но чем черт не шутит, может быть, попробовать? Попытка не пытка. Грэйс позвонила в справочную Нью-Йорка. Удивительно, но факт — фирма «Континентальные сыщики» оказалась реальной. А чуть позже выяснилось, что и Джема Форд существует. Она поинтересовалась у Грэйс, кто ей рекомендовал ее, и рассмеялась, когда Грэйс назвала имя Адама Стэда. Так-так, может быть, эта Джема тоже спит с Рэем Стэйнером? Но вначале о деле. Грэйс договорилась встретиться с Джемой на следующий день.

При встрече Джема заверила, что нет никаких трудностей разузнать все что надо о Труди, мол, у «Континентальных сыщиков» есть дружественная фирма в Альбукерке, с которой Джема свяжется немедленно. Если Грэйс интересуется всего лишь финансовым положением Труди, то эта информация будет доставлена через неделю.

— И еще что-нибудь, хотя бы сплетни о ней, — добавила Грэйс.

— Это будет стоить дороже, — предупредила Джема.

Стоило это действительно баснословно дорого. Грэйс утешилась тем, что ей не пришлось, к счастью, нанимать в свое время частного детектива, чтобы разыскивать бывшего мужа, как это хотела когда-то сделать Одель.

Через неделю от агентства «Континентальные сыщики» пришло письмо. Великий разрушитель Томми Паттерсон, как следовало из письма, сделал свое черное дело и с Труди с той лишь разницей, что ребенок на этот раз остался живым. Каким-то чудовищным образом Томми всякий раз умудряется наносить удары по материнству, исключение составила только Одель. Но Одель сильная, Одель правильная, она знает, к чему надо стремиться — к замужеству, к нормальной семье. А Грэйс толком не знала, что делать, когда разоблачилось предательство Томми. Тем более не знала этого Труди, у нее ведь крыша поехала — в Таосе многие знают, что она тратит почти всю зарплату на всякие химические наркотики и наркотические растения. Труди больше ничем не интересуется, цивилизации для нее не существует, она живет, как в каменном веке.

Что теперь с этой информацией делать? Может быть, опубликовать в какой-нибудь подходящей газете? Толку не будет. Томми сумеет вывернуться, он очень скользкий. Он представит общественности массу оправданий и выйдет сухим из воды. Приблизительно так уже было, когда получили огласку скандальные истории о том, как Томми предал Грэйс и Одель. Томми открыто плюет на традиционные ценности, он нонконформист, и его поклонники увидели нонконформизм даже в его семейных делах. Ну и что, что Томми оказался двоеженцем? А почему это несовершенное общество запрещает двоеженство? Томми против всяких ограничений, и поклонники его в этом поддерживают. Этим он только увеличил свою популярность.

Несколько недель Грэйс не знала, что делать с докладом агентства о Труди. До Одель не дозвониться, она путешествует, посоветоваться не с кем. Чтобы чем-то заняться, Грэйс съездила в Нью-Йорк к Крэйгу Эпштейну и показала ему несколько глав своей книги «Любовник няни». Крэйг согласился, что такое чтиво слишком эпатажно даже для фанатичных поклонниц книг Грэйс. Особенно неприемлема глава, где няня дает пощечину члену парламента, выражая таким доходчивым способом свое несогласие с британской политикой в Персидском заливе.

— Лучше пиши романы о молодых, — заключил Крэйг.

Грэйс хотела возразить, что ей надоело писать о молодежи, и вообще, о молодости она уже почти ничего не помнит. Да и есть ли смысл помнить об этом глупейшем времени? Разве молодежь что-нибудь соображает? У безмозглой молодежи лишь глупые надежды да полное игнорирование суровой действительности. Они все тупые. Но Грэйс спорить не стала.

Она поехала в Бостон провести с Рэем выходные, отблагодарить его за наводку на «Континентальных сыщиков».

— Это тебе помогло? — спросил он. Странно, и как он об этом помнит. Он ведь был в дупель пьяным.

— Помогло. Я узнала кое-что о своем бывшем муже.

— Это тот самый, которому ты дала пощечину?

— Да.

— Боже мой, этот тип гребет деньги лопатой. Если бы я мог набраться наглости формулировать очевидные вещи простыми словами, я тоже писал бы подобные книжки о нашем обществе.

— Да, Рэй, ты слишком сложен, чтобы писать просто. Твой Адам Стэд великолепно удался. Он очень… Как будто списан с реального человека.

— Какую сцену ты имеешь в виду? Когда он прицепился к вертолету в погоне за преступником, а тот пытался его сбросить над Нью-Йорком? Или когда Адам получил шесть пуль в грудь от отъявленного негодяя Ричарда Дентона, но несмотря на это нашел в себе силы вызвать полицию, а потом в больнице не знал, кого предпочесть — любовника или любовницу?

— Мне больше нравится эта последняя сцена. Особенно тот момент, когда любовник Адама предлагает заняться любовью втроем.

— Ну, — рассмеялся Рэй, — это уже твоя тема. Адам Стэд редко занимается сексом, разве только в том случае, когда хочет унизить кого-то. Я пишу для мужчин.

— Мы оба продажные твари, — хихикнула Грэйс, уткнувшись ему в плечо.

— Раз уж зашла речь о продажности, мой тебе совет — держись подальше от своего бывшего мужа. Не ищи приключений на свою задницу.

— Даже если он делает зло? Может быть, я хочу добра его жертвам.

— У него нет понятий добра и зла. Он признает только силу.

Сила. У женщин так мало сил. В чем женщины превосходят мужчин? Только лишь в умении ворчать и портить им настроение? Все женщины, даже те, кто работает, заняты бытом, едой, мелкими покупками и прочими домашними мелочами, а мужчины вершат дела поважнее. Мужчины избавляют себя от мелких забот с помощью женщин. Может быть, Рэй прав, надо забыть о Труди. Жизнь должна идти своим чередом — в танце жизни мужчины то наступают на ноги женщинам, то преклоняются перед ними. А что остается женщинам? Следить за ногами мужчин.

В разгаре августа, когда все нормальные люди уезжают в отпуска, а Грэйс все еще боролась с собой, пытаясь заставить себя отказаться от идеи книги «Любовник няни», позвонила Одель.

— Я вернулась! — радостно доложила Одель.

— Как путешествие?

— Дети и Си остались в живых. А что касается меня, то это явилось подлинным испытанием моего терпения и искусства создавать гармонию семейной атмосферы. Короче говоря, я натерпелась столько, что лучше бы мне не видеть моего дорогого семейства этак с годик.

— Юлия поступила в колледж?

— Да. Правда, я думаю, что этот колледж ей не очень подходит, но я надеюсь, что там она научится, в отличие от меня, разбираться в мужчинах. Я ведь поступила в Корнелль, вот и втрескалась в Тома Паттерсона, а что было дальше, ты знаешь. Кстати, ты разузнала о Труди?

— Разузнала все. Он сбежал от нее, оставив ей двадцать долларов. Она вынуждена была сдать свою дочку на воспитание своему брату. Теперь она работает официанткой, продает свои горшки и покупает наркотики. Слава Богу, что она хотя бы устроилась официанткой, по крайней мере, не умрет с голоду.

— Нам надо действовать.

— Зачем, Одель? Я уже размышляла об этом. Не лучше ли нам просто забыть?

— Забыть? Отступить, когда возможность превратить зло в добро сама идет в руки? Грэйс, я не узнаю тебя. Мы все знали и любили тебя другой. Помнишь, что вытворила Георгина, когда граф изнасиловал ее, лишил девственности, сделав ее парией в Нортанберленде?

— Она добралась до него в восточной Африке, кастрировала и съела. — Грэйс быстро вспомнила «Пиратскую леди». — Но это все выдумки.

— Конечно, если мы кастрируем Томми, нас посадят, а есть его… Он слишком старый и невкусный, правда, если его отбить как следует и подержать в уксусе…

— Одель!

— Со мной все в порядке, Грэйс, я просто шучу. Мы поступим по-американски. Мы наймем адвоката.

Глава 28 Юридическая помощь

К тому времени, когда Одель прибыла в Нью-Сити, штат Нью-Йорк, у Грэйс полным ходом шла работа над новой книгой. Скорость выдачи на-гора полезных ископаемых из недр писательского воображения (дадим читателям угля, хоть мелкого, но… очень много) достигла рекордной отметки, и надо было ковать железо, пока горячо. Если выражаться несколько более вразумительно, то Грэйс вовсю производила все новые и новые приключения Эдвины, дочери знатного викинга.

Выдумывать нечто, происходящее в потемках седой старины, не очень-то нравилось великой писательнице Грэйс, потому что тут как-никак все-таки необходимо хоть немного почитывать учебники по истории, чтобы не наврать чересчур много. Но зато в описаниях того, чего все равно никто толком не знает, можно полностью раскрепоститься и наделять свою героиню любыми чертами, какие только взбредут в голову. Действительно, никто ведь не будет приглашать несуществующую Эдвину в гости на чай, чтобы расспросить ее, так ли оно все было на самом деле. Но, к сожалению, фантазии не хватало, и Эдвина слишком напоминала современную женщину.

К моменту несвоевременного прибытия Одель Эдвина в компании викингов успела поучаствовать в беспощадном разграблении саксонских поселений на побережье и едва не утонула на корабле, подожженном саксонскими горящими стрелами. Бедный читатель должен был уже подумать, что Эдвина погибнет в темной пучине морской, но тут откуда ни возьмись вот-вот появится спаситель Рольф, незаконнорожденный сын Этельреда Редилесса. Сложные перипетии заняли более трехсот страниц, пришло время развернуться безумной любви, как тут вдруг из Нью-Мексико приехала, черт бы ее побрал, бездельница Одель.

— И не вздумай отказываться, — безапелляционно заявила бездельница.

Грэйс возроптала. Эта домохозяйка Одель не знает, как убить время. Ее дочь в колледже, Си в командировке, Люк под надежным присмотром няни. Вот Одель и мается дурью, а Грэйс не покладая рук работает над важнейшим эпизодом своего нетленного произведения — как раз в этот момент в головке Эдвины проносится серьезнейшая мысль о том, что ее намокшее в морских волнах платье стало совсем прозрачным, и вообще, неизвестно, вернется ли она к своим бесстрашным викингам или погибнет в расцвете сил.

Поворчав, Грэйс все же полетела с Одель в Нью-Мексико. В Таосе в кантине «Санта Мария» Грэйс немного оттаяла, исподтишка с интересом наблюдала за Труди, переквалифицировавшейся в официантку. Половину из заказанного Труди забывала или перевирала, очевидно, одурманенная наркотиками.

Одель и Грэйс остановились в гостинице «Глинобитный двор», где затеяли долгий спор о том, как лучше подступиться к Труди. В конце концов они договорились подойти к женщине, прожившей три жизни, в то время, когда та будет торговать гончарными безделушками. В кантине она работала с шести утра до двух пополудни, а потом шла торговать на базар. Итак, немного отдохнув с дороги, в четыре часа Грэйс и Одель пошли в старую часть Таоса на базар. Там Грэйс несколько раз пришлось одергивать любопытную Одель, которая, вместо того чтобы сосредоточиться на поисках Труди, то и дело отвлекалась на всякие индейские украшения, на которые Грэйс смотреть не могла, потому что ее голова была переполнена викингами.

Труди обрадовалась двум покупательницам, остановившимся у ее лотка. Одель и Грэйс рассматривали гончарные изделия, улыбались и незаметно попихивали друг друга локтями — ни одна из них не решалась заговорить первой. Наконец отважилась заговорить Одель — она всегда брала на себя инициативу.

— Извините, — начала она, — вы случайно не Труди Шурфут?

Грэйс поморщилась от этой избитой фразы, а Труди, наоборот, просияла.

— Да, конечно, — охотно ответила Труди, — а где я вас видела?

— У нас есть некоторые общие знакомые, — постепенно начала Одель приближаться к существу дела.

— Томми Паттерсон, — взяла быка за рога Грэйс. Эта Одель, если ее не остановить, будет толочь воду в ступе целую вечность.

— Томми? — переспросила Труди.

Бывшие жены Паттерсона дружно огорчились — в голосе третьей жены сквозила любовь и нежность.

— Вы были за ним замужем? — спросила Одель.

— Я и сейчас замужем за ним.

— До сих пор? Он помогает вам?

— Э… Понимаете… Нет.

— Он звонит вам, навещает вас?

— Ну… Э… Нет.

— Какой странный у вас брак, однако, — деланно удивилась Одель.

— Видите ли, у нас особые отношения, — вывернулась наконец Труди. — Это касается только нас двоих.

— Труди, мы обе бывшие жены Томми Паттерсона.

— Вот это да!

— Он женился на мне, не разведясь с Одель, — хмуро сказала Грэйс.

— Вот как?!

— Мы беспокоимся о твоем юридическом и финансовом положении, — добавила Одель.

Вскоре выяснилось, что Грэйс и Одель — единственные на всем свете, кто беспокоится об этом. Сама Труди, казалось, отнюдь не озабочена своей дальнейшей судьбой. Через десять минут бестолкового разговора Грэйс поняла, что Труди не только наркоманка, но и дура. Как раз таких предпочитает Томми, самокритично подумала Грэйс.

Только через два дня непрерывных уговоров Труди с большим трудом согласилась, чтобы Грэйс и Одель наняли ей адвоката. Труди не хотела бракоразводного процесса, так как наивно верила, что Томми еще вернется, но не возражала, чтобы адвокат стребовал с Томми положенную ей часть гонорара от книги «Женщина и три ее жизни».

Томми пришел в ярость, когда из Таоса поступило заявление на развод и иск на выплату брошенной жене части гонорара от его книги. Господи! Что вдруг с послушной Труди случилось? — бесился он.

Это дело Томми повесил на своего адвоката и попытался выкинуть из головы досадную неприятность — у него и без того хватало судебных исков от многочисленных поклонниц, жаждущих вытрясти из него алименты. В прессе его порой называли кумиром и гуру, но сам Томми считал себя настоящим мессией. Он был посредником между людьми и Богом, и чтобы лучше почувствовать Бога, некоторым поклонницам позарез необходимо, чтобы представитель Бога их трахнул. Раньше Томми имел одну небольшую слабость — он слишком много обещал женщине в тот сладкий момент, когда подступает оргазм. Но с тех пор как Томми женился на Труди, он избавился от этой дурацкой привычки. Правда, уже было поздно — судебных исков от трахнутых поклонниц накопилась целая куча.

Итак, что же произошло с Труди, безропотно молчавшей все эти годы? Чтобы разобраться, Томми решил позвонить ей. Она ведь всегда была такой умницей, такой хорошей девочкой, может быть, и на этот раз удастся образумить ее? И он не ошибся! Как она обрадовалась, заслышав его голос! Она даже спросила на радостях, когда он вернется «домой»?

— Труди, я звоню по поводу иска, — объяснил Томми непонятливой умнице.

— Какого иска?

— Твоего судебного иска. — Ага, понял Томми, значит, этот иск подала не сама Труди, а постарался кто-то из «доброжелателей», который хлопочет не за Труди, а за себя, чтобы присвоить себе деньги от гонорара. — Зачем ты подала заявление на развод и насчет денег за книгу? Ты же знаешь, что я сам написал книгу, тебе за нее не положены деньги.

— Ох, Томми, адвокат сказал мне, что ты использовал историю моей жизни, и, кроме того, зарабатывал на моем участии в телешоу, поэтому в некотором смысле настоящий автор книги я, а ты лишь записывал мои рассказы. Адвокат сказал, что мне полагается не меньше половины гонорара.

— Половина?! Ты с ума сошла! Неужели ты и в самом деле поверила, что прожила три жизни?

— Да, прожила!

— Это я внушил тебе, Труди, это всего лишь воображение.

— Нет, ты только помог мне найти то, что уже было внутри меня. Томми, как ты можешь отнимать у меня мои жизни? Не будь таким противным!

Труди раскричалась на него, разволновалась — подумать только, какая-то мисс Пустая Голова дерзнула орать на самого Томми Паттерсона!

— Ладно, ладно, — попытался успокоить ее Томми, — давай пока не будем говорить об авторских правах. Зачем ты подала на развод? Зачем он нужен тебе?

— Понимаешь, Грэйс сказала мне, что ты женился на ней, не разведясь с Одель.

— Грэйс? Грэйс Мэндлин?! — Теперь все ясно!

— Да, она такая добрая, и Одель тоже, — пропела наивная Труди, — даже не знаю, что бы я без них делала. Они дали мне деньги, наняли адвоката, и вообще помогают. Они говорят, что, когда суд закончится, я буду богатой. Тогда я смогу забрать Вольную. Как это чудесно!

Томми в ярости бросил трубку — нет никаких сил слушать эту дуру набитую. Вот кто, значит, стоит за всем этим — Грэйс и Одель. Наверно, есть какой-нибудь закон, защищающий от подобных преследований. Надо раскопать этот закон и размазать этих паршивых баб по стенке.

Но все адвокаты в один голос заявили, что нет ничего противоправного в том, что две бывшие жены помогают третьей. Черт возьми, неужели в этой стране человек совсем беззащитен?! Надо позвонить этим сучкам и пригрозить им. Начнем с Одель. Какой у нее номер телефона? Черт возьми, неизвестно даже, где она живет теперь. Надо вспомнить, что писали о ней в прессе после того скандального снимка, когда Грэйс мне влепила пощечину. Кажется, Одель вышла замуж и живет где-то на Среднем Западе в большом городе, то ли в Чикаго, то ли в Сент-Луисе. За кого же она вышла замуж? Не за того ли грубияна, который заломил мне руки, пока ее адвокат подсовывал мне заявление о разводе? Нет, Одель лучше не звонить, а то опять можно нарваться на неприятности. Лучше позвонить Грэйс, тут справиться будет легче, она ведь одна.

Ее номер, как ни странно, в телефонном справочнике был. Вот дура! Разве можно допускать, чтобы твой номер попал в справочник? Ведь будет звонить всякий сброд, мало ли на свете всяких придурков вроде тех, которые ходят на мои семинары, а потом трубят повсюду, что зря выбросили деньги на ветер?

Томми подготовился к разговору с Грэйс по всем правилам. Лег спать в двенадцать, вернувшись в свой шикарный дом в Беверли-Хиллс после работы в качестве доктора Будь Здоров — в течение часа, с десяти до одиннадцати вечера, он сидел на телефоне, отвечая на звонки жителей Лос-Анджелеса и окрестностей. В два часа его разбудил будильник. В Нью-Йорке в это время было пять утра — мужчины в это время наиболее уязвимы. Может быть, и женщины тоже, решил Томми.

Расчет оказался верным. Когда Грэйс ответила, голос ее был совершенно сонным. Очевидно, удалось вырвать ее из глубокого сна.

— Мне не нравится твоя глупая доморощенная вендетта, — с ходу налетел Томми, без всяких вежливых предисловий.

— Извините, — не поняла Грэйс, замороченная навязчивыми сновидениями о сводном брате Рольфа, законном наследнике престола, который пытался соблазнить Эдвину, но получил от нее достойный отпор. Черт возьми, с какой стати сводный брат Рольфа звонит по телефону?

— Чего вы с Одель добиваетесь, используя Труди?

— А, Томми, — сообразила наконец Грэйс и тихо захихикала. — Это ты, Томми? Томми Великий?

— Сука!

— Томми, ну ты же сам по всей стране проповедуешь философию Великого Я, так почему ты хочешь затоптать Труди, запретить ей добиваться для себя справедливости? Хватай, что можешь. Разве это не твои слова, Томми? Попробуй схватить теперь. Ты стареешь, а мир не делается лучше. И не звони мне больше, Томми, ни к чему тебе излишние хлопоты.

— Весь мир видел, как ты дала мне пощечину. Я могу подать на тебя в суд за публичное оскорбление.

— Пожалуйста, подавай, Томми. Будет неописуемый скандал, который, я думаю, доставит немало удовольствия твоим поклонникам. — С этими словами «сука» положила трубку.

До чего обнаглела! Не захотела разговаривать с самим Томми Паттерсоном! Ай да сука. Не сука, а самая настоящая эгоистка.

Томми Паттерсон улегся в постель, но сон не шел. Вскоре до Томми дошло, что он взялся за дело не с того конца. Ведь иск исходит не от Грэйс и не от Одель, а от Труди. С ней и надо встретиться и поговорить как следует.

Да, надо каким-то образом выкроить время в напряженном расписании для встречи с этой глиняной башкой. Нью-Мексико не так уж и далеко, можно управиться за один день и успеть к вечерней передаче по радио в прямом эфире. Томми, разумеется, посоветовался о своих намерениях со своими адвокатами. Те предостерегли его, что полученная таким образом от Труди подпись может быть подвергнута сомнению в суде, но попытаться тем не менее стоит. Итак, с необходимыми бумагами Томми отправился в Таос.

Некоторых людей жизнь ничему не учит. Вот и Труди, как в первые же минуты пребывания в Таосе почувствовал Томми, нисколько не поумнела за прошедшие годы, и кругозор ее остался таким же узким. Встреча с Труди подтвердила предчувствия Томми. Дура осталась дурой.

Как только она увидела Томми, лицо ее засияло улыбкой, а глаза увлажнились.

— Томми! — вскрикнула она, и упала в его объятия.

Она все еще любит меня, понял Томми. Ну что ж, обычное дело, многие женщины меня любят.

Отпроситься у хозяина кантины ей не удалось, но Томми все-таки уговорил Труди пойти с ним для важного разговора, хотя хозяин и грозился уволить ее.

— Послушай, Педро, — сказал Томми хозяину, явно мексиканскому иммигранту, — если бы ты мог позволить себе так легко увольнять официанток, ты бы не принял ее на работу.

Томми взял Труди за руку и повел на ту квартиру, где они раньше вместе жили. Но оказалось, что Труди уже не живет там, так как вынуждена была перебраться в еще более старую и обветшалую квартирку. О Господи, можно ли выдержать хоть один день в такой страшной конуре?!

Тут Томми оттрахал свою пока еще жену. Этот факт, решил Томми, несомненно окажется в его пользу при рассмотрении дела о разводе в суде. В самом деле, если Труди действительно хочет развестись, тогда почему она столь охотно раздвигает перед мужем ноги? Правда, трахаться с ней было не столь уж приятно, от нее смердело, но Томми старался не обращать на это внимания. Закончив первую часть программы, он перешел ко второй, более существенной — к разговору о деле.

Битый час Томми пускался на все словесные ухищрения, и все без толку — убедить ее забрать из суда заявление о разводе не удавалось.

— Но почему? — начал закипать Томми.

— Ну, просто на меня произвела сильное впечатление история с Грэйс. Особенно жалко, что она потеряла ребенка. Я тоже потеряла нашу дочь, ты ведь знаешь.

— Вольную? Она умерла? Бедная моя девочка, — пробормотал Томми. — Как недолги наши дни в этом мире.

— Ты что? Вольная воспитывается у моего брата и его жены в Картерсвиле, в Техасе. Когда-нибудь, когда ты отдашь положенную мне часть денег за книгу, я заберу свою дочурку оттуда, она снова будет со мной. Вот почему, Томми, я не могу отказаться от иска к тебе. Ты должен меня понять.

— Я понимаю. Тебе нужны деньги. Всем нам нужны деньги. Ты получишь их. Я приехал сюда не с пустыми руками, я привез кое-какие бумаги, заключим полюбовное соглашение. Надеюсь, ты будешь приятно удивлена.

Труди радостно улыбнулась. Томми понял, что дело сделано.

— Хотела бы ты получать тысячу долларов в месяц на протяжении года? — спросил он.

Труди села, ее еще не отвисшие груди упруго колыхнулись.

— О, Томми!

— Видишь, какой я тебе сделал подарок!

— Двенадцать тысяч долларов! Ой, это так много. У тебя есть такие большие деньги?

— Денег у меня не так уж и много, — «честно» признался Томми, — но для тебя я на все готов. Да, раньше я поступал с тобой плохо, но теперь хочу исправить свою ошибку.

Томми подсунул ей заготовленный документ, и Труди, хотя в глубине души и терзалась сомнением — не позвонить ли вначале своему адвокату, — подписала бумагу, тем самым отказавшись от всяких претензий на авторские права на книгу «Женщина и три ее жизни». В Лос-Анджелес Томми возвращался счастливым человеком. Подписанное соглашение с Труди отослано с курьером ее адвокату, все устроилось как нельзя лучше, и можно снова вернуться к обычным занятиям по просвещению человечества.

Его адвокат позвонил ему в тот момент, когда Томми собирался отправиться на радио в студию, чтобы через прямой эфир вселять в души людей спокойствие и уверенность.

— Только что выяснилась одна проблема, — сообщил адвокат.

— Что случилось?

— Труди Шурфут несколько дней назад подписала доверенность о том, что передает все свои дела своему адвокату, поэтому ее собственная подпись не имеет никакой юридической силы. И подписанное ей сегодня соглашение с вами тоже недействительно.

Глава 29 Четвертая жизнь Труди Шурфут

Томми Паттерсон снова оскандалился в журнале «Пипл». По этому поводу Грэйс испытала глубокое удовлетворение. Еще бы! Ведь это она инспирировала репортаж о недостойном поведении Томми по отношению к его третьей жене. Честно говоря, Грэйс не ожидала, что журнал пойдет на публикацию этого материала, ведь «Пипл» любит тешить своих читателей приятными новостями. Но редактор журнала, к удивлению Грэйс, легко согласился, мол, такое обязательно надо опубликовать — пропагандист эгоизма следует своей философии в личной жизни.

В репортаже в основном речь шла о Труди, «известной женщине, прожившей три жизни», как выразился журналист, который вместе с фотографом проследил один день из ее теперешней жизни, рассказав читателям, как жена Томми Паттерсона ввергнута в нищету и вынуждена зарабатывать на кусок хлеба официанткой во второсортной закусочной. Статья была красочно проиллюстрирована фотографиями несчастной Труди, горько плачущей над потерей дочери. К счастью, журналист благоразумно умолчал о наркотиках, уберегая благопристойных читателей солидного журнала от слишком откровенного описания суровой действительности.

Томми не смог оправдаться, и сказал журналисту по этому поводу лишь: «Я не могу говорить об этом. Этим делом занимаются мои адвокаты». А когда ему задали вопрос, почему его жена ничего не получила из гонорара за книгу «Женщина и три ее жизни», он ответил: «В конце концов, эту книгу написал я!»

Вот, дорогой Томми, ты и показал всем свое истинное Я, с блаженством подумала Грэйс.

Эта статья явилась для Томми Паттерсона катастрофой. В это время он совершал турне по Среднему Западу: по штатам Канзас, Небраска, Иллинойс и Огайо. В Канзасе и Небраске Томми был почти неизвестен, слушателей на семинары собиралось мало, и барыши получились скудными. Возможно, в этих пустынных штатах Паттерсону надо было рекламировать себя как второго Дэйла Карнеги, известного даже в этих полудиких местах, тогда турне оказалось бы более успешным.

В Иллинойсе и Огайо Томми разъезжал по большим городам. Тут повсюду, где бы он ни выступал, стояли пикеты кликуш, размахивающих экземплярами того самого номера журнала «Пипл». Вот сволочи!

В Чикаго Томми даже вызывал полицию для разгона придурковатых баб. Здесь по плану он должен был выступать неделю, но еще за месяц все билеты на его семинары были раскуплены. Однако стойким поклонникам Паттерсона, чтобы пройти в аудиторию, приходилось прорываться сквозь визжащие заслоны из вялых грудей студенток-феминисток. Томми искренне не понимал — чего этим сумасшедшим феминисткам надо? Какое дело вялым грудям до Труди?

Если бы Томми знал, кого ему благодарить за эти пикеты! Их организовала Одель Хэмптон и ее группа «Женщины против засилья мужчин», более известная под именем ЖПЗМ. К этому времени Одель бросила работу в клинике «Планирование рождаемости» и присоединилась к женскому движению ЖПЗМ, чтобы спасать женщин от любящих их мужчин. Побудила ее к этому ярость, накопившаяся у нее за время работы в клинике. Итак, Одель вдохновила пикеты против бывшего мужа, но сама в них не участвовала — такую роскошь она себе не могла позволить, ведь если бы ее арестовали, Си пришел бы в бешенство. Одель издалека любовалась заслонами и тем, как они суетливо и хаотично, по-женски, рассеиваются, как только приезжает полиция, чтобы потом снова выстроиться. А некоторые участницы ЖПЗМ просачивались на семинары, чтобы ставить Томми в тупик каверзными вопросами.

Вначале Томми думал, что публикация в журнале «Пипл» легко сойдет ему с рук, ведь у американцев, как всем известно, печально короткая память. Если они смогли избрать президентом Ричарда Никсона, то смогут забыть и о Труди Шурфут. Но когда Томми приехал в Колумбус, штат Огайо, сразу понял, что придется что-то предпринимать. Раньше он считал Колумбус спокойным городом, но забыл, что тут полно колледжей. Тут море воинствующих феминисток! Ты их учишь-учишь уму-разуму, а они тебе что в ответ? Свиньи неблагодарные!

Ничего не поделаешь, пришлось признать свое поражение. Томми понял, что если семинары срываются даже в Колумбусе, то не лучше будет и в других городах. Он позвонил адвокату и попросил решить вопрос с отменой турне.

— На каких условиях? — уточнил адвокат.

— На любых! — рявкнул Паттерсон. — Я не могу работать в таких условиях!

По решению суда Труди получила половину гонорара за книгу «Женщина и три ее жизни», а также ей причиталась половина от всех доходов, которые когда-либо будут получены от следующих изданий этой книги или от других способов ее использования. Кстати, о способах — появились сведения, что по книге будет снят фильм или небольшой телесериал из шести серий — по две серии на каждую жизнь.

Адвокаты Труди, с блеском выигравшие ее дело, торжествовали. Труди решила, что ей тоже можно торжествовать. В самом деле, теперь можно бросить работу в кантине «Санта Мария», не надо рано вставать — можно дрыхнуть сколько угодно. Это здорово. О работе официанткой можно забыть навсегда, как о кошмарном сне. Вставать рано — это так хреново, особенно когда всю ночь напролет куришь коноплю или принимаешь еще какое-нибудь веселящее зелье. Недосыпания плохо сказались на гончарном искусстве, а теперь Труди сможет заниматься им хоть целый день. Труди любит искусство.

Она обзвонила своих спасительниц — Грэйс и Одель — и горячо поблагодарила их. Правда, из-за них ей пришлось развестись с Томми Паттерсоном, но все равно жизнь изменилась к лучшему. А с разлукой с любимым Томми можно смириться, Труди даже убедила себя в том, что им лучше жить врозь. Конечно, если он захочет вернуться, Труди не прогонит его. Но кто знает, что будет в будущем? Тем Труди и утешилась.

Грэйс Мэндлин предложила ей интересный вариант, и Труди обсудила это с адвокатами. Суть предложения Грэйс состояла в следующем — все свалившееся на нее богатство Труди поместит в трастовый фонд и будет жить на проценты от вложенного капитала или на проценты плюс часть основного капитала, в зависимости от того, какой образ жизни собирается вести Труди. Труди решила, что это хорошая мысль, ведь в деньгах она совсем не кумекает, знает лишь, что они придуманы для облегчения товарообмена, а раньше люди обходились бартером, да и сама Труди порой использовала бартер — давала на время свою печь кому-нибудь из знакомых, за что в виде процентов получала глину. А в больших деньгах Труди совсем ничего не понимает, потому что больших денег у нее никогда не было, а была одна только мелочь. Поразмышляв таким образом, Труди разрешила адвокатам оформить ей трастовый фонд в каком-нибудь банке, находящемся в Таосе.

Поначалу составить договор на трастовый фонд не удавалось, потому что Труди, несмотря на все просьбы и разъяснения менеджера, никак не могла решить, сколько же денег ей надо тратить за год. Единственное, что знала Труди, — это то, что ей надо снять квартиру с двумя спальнями и купить билет в Картерсвиль, потому что настало время забрать оттуда свою дочь.

В Картерсвиле все было по-прежнему, как и три года назад, когда Труди отдала Вольную на воспитание своему брату Бастеру Хэлли и его жене Либби. Труди мучила совесть из-за того, что она не могла забрать отсюда дочь раньше и на протяжении всех трех лет редко навещала ее — трудно было наскрести для поездки денег и выкроить время. Правда, Труди звонила, разговаривала с дочкой по телефону, посылала ей рисунки. Труди жутко скучала без Вольной. Каждая мать болеет душой за своих деток, пусть даже и такая, не очень хорошая мать, как Труди. Труди понимала, что она не очень хорошая мать, что ей надо завязать с наркотиками. Но даже наркотики не могли полностью заглушить материнские чувства. Тем более что одного ребенка Труди уже потеряла навечно — отдала его на усыновление и нередко с горечью вспоминала об этом. Повторения этой истории с Вольной ей смерть как не хотелось.

Труди помнила, что Бастер и Либби дали Вольной другое имя — Кэрри. Во дворе их дома — с тех пор Бастер и Либби купили собственный дом — Труди увидела девочку, очень похожую на Кэрри. Раньше у Вольной были длинные вьющиеся волосы, а теперь они были коротко подстриженными и кудрявыми. Кроме того, на Вольной было надето очень короткое детское платьице, в каких обычно изображают маленьких девочек в рекламе в журналах и по телевизору.

— Вольная! — окликнула Труди девочку.

Девочка перестала играть, озадаченно посмотрела на странную женщину с бледным лицом и длинными развевающимися волосами.

— Вольная, это я, твоя мама. — Труди присела на корточки и раскрыла объятия. Но девочка не бросилась ей навстречу, а наоборот, удивилась еще больше и даже, кажется, испугалась. Труди смутилась. Что делать?

К счастью, в этот неловкий момент из дома вышла Либби.

— Труди! — воскликнула она. Судя по ее голосу и лицу, Либби совсем не обрадовалась появлению Труди.

— Привет, Либби. Я приехала забрать свою дочь.

Бастер вернулся домой с работы необычно рано. Наверное, подумала Труди, ему позвонила Либби. Не успел Бастер прийти с работы, как из Ист-Диабло уже приехали мать и отец. Труди обрадовалась — все собрались вместе по случаю ее приезда. Если бы еще Вольная не дичилась, счастье Труди было бы полным.

Либби приготовила макароны, тунца и великолепный салат. По сравнению с мексиканской едой и гамбургерами, которыми приходилось питаться в Таосе, это была настоящая роскошь. Все сели за общий стол, начались добрые семейные разговоры. Выяснилось, что все уже читали о Труди в журнале «Пипл», и теперь с интересом выслушивали ее рассказ о том, как у нее брали интервью и фотографировали. В конце рассказа Труди сообщила, что получила от Томми деньги.

— Алименты? — спросила мать.

— Нет, я не собираюсь требовать от него алименты. Это деньги за ту книгу, которую мы с ним написали. На эти деньги я сняла квартиру с двумя спальнями, и теперь Вольная может жить со мной.

При этих словах воцарилась мертвая тишина. Все избегали смотреть на Труди, таращилась на нее только Вольная.

Вечером Либби и Труди вдвоем уложили Вольную спать. Труди со смешанными чувствами осматривала комнату, в которой находилась кроватка Вольной, — обустроена комната замечательно, с любовью, в розовых и белых тонах, вокруг плюшевые медведи, куклы в игрушечном домике, множество красивых игрушек. Добрые Бастер и Либби, очевидно, заботились о Вольной, как чадолюбивые родители, все ради нее делали.

Уложив Вольную спать, Либби и Труди спустились на первый этаж, где мать уже приготовила кофе. Все угрюмо сидели в гостиной. Труди испугалась — что случилось? Может быть, кто-то заболел, а от нее скрывают? Может быть, у матери или отца рак? Труди, наверно, просто отвыкла от близких, и потому не понимает, что происходит с ними.

— Ну, какое у тебя впечатление о Кэрри? — спросила мать.

— Она так похорошела, — ответила Труди. — Либби, под твоим присмотром она стала такой красавицей.

— Ты не навещала свою дочь восемь месяцев, — строго сказал отец.

— Ой, понимаете, у меня так трудно было с деньгами, и времени совершенно не было. Я так хотела навещать ее чаще. Я каждую минуту помнила о ней.

— А Либби не может родить ребенка, — грустно напомнил Бастер.

— Кэрри привыкла к нам, — сказала Либби, — и мы полюбили ее, как родную дочь. Она стала нашей.

Труди внимательно обвела взглядом все семейство и поняла, куда они клонят. Они хотят отобрать у нее дочь.

— Но она не ваша, она моя дочь, — старательно выговаривая каждое слово, произнесла Труди и посмотрела на Либби. — Моя. Я оставила ее вам на время. А теперь я могу взять ее с собой.

— Мы ради нее купили этот дом, — сказал Бастер.

— Мы ее устроили в детский сад, воспитательница говорит, что она очень способная, — в тон ему добавила Либби.

— В Таосе тоже есть детские сады, — возразила Труди.

— Мы не отдадим ее, — напрямую заявил Бастер сестре. — У нас, конечно, нет таких блестящих адвокатов, как у тебя, но мы будем бороться за нее в суде.

Труди бросила изучающий взгляд на родственников. Бастер и Либби напряженно следили за ней. Мать сидела с опущенными глазами, нервно двигая пальцами, а отец смотрел на Труди как удав на кролика.

Нет, с этой шайкой под одной крышей Труди не останется на ночь, лучше переночует в мотеле. Она попыталась сообразить, что делать дальше, но В голове затуманилось. Труди показалось, что она умирает.

Труди вернулась в Таос без дочери и с ходу бросилась к адвокатам, которые выиграли ее иск к Томми. Они должны подсказать, как быть в такой ситуации, как вернуть дочь.

До чего же они противные, адвокаты! Они составили два списка — положительный и отрицательный. В положительный записали, во-первых, что Труди является истинной матерью ребенка — это очень весомый аргумент для суда. Во-вторых, существовала договоренность, что Труди отдает брату и его жене ребенка не насовсем, а на время, до тех пор пока она не будет в состоянии сама позаботиться о дочери. И вот теперь настало как раз это время, Труди легко может доказать суду, что у нее теперь достаточно денег для воспитания дочери.

В отрицательный список адвокаты записали, что девочка жила у Бастера и Либби более трех лет. За это время Труди навещала дочь всего пять раз.

— А разве мои звонки и письма не в счет? — попыталась протестовать в этом месте Труди.

Далее, Бастер и Либби обеспечили Вольную всем необходимым, с ними девочка счастлива, здорова, любит своих приемных родителей. Как на ее неокрепшей нервной системе отразится резкая перемена, если ее вдруг оторвут от привычной обстановки и от «родителей»?

И наконец, в отрицательный список записали и нехороший образ жизни Труди.

— Вы имеете в виду мою творческую работу? — прицепилась к адвокатам Труди.

Но те спокойно объяснили, что имеют в виду не гончарное ремесло, а наркотики и случайные половые связи.

— Но я изменю свой образ жизни, — настойчиво пообещала Труди, — я буду жить совсем по-другому.

— Даже если ты теперь начнешь жизнь монахини, это уже не имеет никакого значения, потому что твой брат и его жена предъявят суду все твои прошлые прегрешения. Прошлое не зачеркнешь. — Вот до чего додумались противные адвокаты.

Единственное, что они сделали хорошего для Труди, — добились для нее права навещать дочь. До этого Труди однажды позвонила Бастеру и потребовала свидания с Вольной, но тот отказал. А теперь у Труди появилось решение суда, обязывающее брата разрешать свидания!

Труди приехала на свидание в Картерсвиль с тяжелым сердцем — она опять никак не могла понять, что происходит, за что на нее свалилась такая напасть? Почему Бог опять карает ее? Почему ей нельзя встретиться с дочкой наедине, а обязательно в доме брата? Они боятся, что она украдет Вольную. Но разве это кража, когда забираешь собственную дочь?

Самым печальным во всей этой истории было то, что Вольная не признавала Труди. Вернее, она признавала ее как знакомую тетю Труди — так ее всегда называла Либби, когда Труди звонила из Таоса, а мамой Вольная называла лишь Либби. Вот какую пакость подстроила умная Либби. Вот сука!

Вот как получилось, что Труди играла с дочерью в гостиной или во дворе, а та называла ее просто Труди.

— А помнишь… — несколько раз пыталась Труди образумить странную дочь далекими воспоминаниями. Но Вольная не помнила ничего. — А хотела бы ты уехать со мной? — спрашивала ее Труди.

На это дочь лишь улыбалась и пожимала плечиками. Труди заметила, что у дочери нет переднего зуба, и смутно припомнила, как у нее самой в детстве выпадали зубы.

— Если я поеду с тобой, мама и папа тоже поедут с нами? — наивно спросила Вольная.

В жизни Труди было много тяжелых дней, но этот день с дочерью показался ей самым кошмарным.

В Таос Труди возвращалась с болью в сердце. За что ей это наказание? Она любит свою дочь, хочет забрать ее, но ненавистные брат, его жена и все остальные родственники не позволяют этого. Почему они так жестоки?

Как вернуть дочь?

А если вернуть, то будет ли от этого лучше?

В щемящей тоске Труди прошлась по своей пустой квартире с двумя спальнями, зашла в комнату, предназначенную для дочери. Потянулись скорбные думы — почему на меня ополчился весь мир? Зачем я верила людям, а они гадко обходились со мной? Меня забыла даже собственная дочь. Стоит ли за нее бороться? Не будет ли Вольной от этого хуже?

Адвокаты объяснили Труди, что дело в суде может затянуться на годы, со всеми исками, встречными исками и бесконечными апелляциями, и несчастная девочка будет мотаться из одного места в другое.

Конечно, Бастер и Либби обманщики, рассудила Труди, но они любят Вольную, так может быть, с ними ей будет лучше?

И она разрешила им удочерить Вольную. Труди выставила только одно условие — с этой семьей она больше не будет видеться ни при каких обстоятельствах.

Либби позвонила ей, чтобы поблагодарить, но Труди ответила лишь одной мрачной фразой:

— Не звони и не попадайся мне на глаза, иначе я передумаю и любым способом вырву ее у вас.

Так Труди осталась совсем одна. Одна во всем свете — ни детей, ни мужа, ни любви в сердце, только смертная тоска гложет так, что не помогают даже наркотики. В этом невыносимом кошмаре, слегка подслащенном дурманом, раздался звонок от Одель. Она просто поинтересовалась, как у Труди идут дела. Господи! Этот звонок — словно бальзам на душу! Наверное, это единственное, что у Труди еще осталось, — женский клуб бывших жен Томми Паттерсона. Горьким потоком Труди излила Одель всю душу, рассказала все-все, как ее предали родственники, как она потеряла дочь. На это даже оптимистке Одель было трудно найти слова утешения. Но все же она придумала.

— Вольная еще вернется к тебе, — сказала Одель.

— Как? — сквозь слезы простонала Труди.

— Ты говорила, что Картерсвиль маленький городок, так ведь? А Ист-Диабло и того меньше. В таких условиях Вольная, когда подрастет, обязательно однажды узнает от подруг или родственников, что ее удочерили, и узнает, кто на самом деле является ее матерью. Тогда она найдет тебя, Труди, и ты расскажешь ей всю правду. Твоя дочь еще вернется к тебе.

Вернется. Но что делать до этого далекого дня? Труди сидела в своей новой квартире с двумя спальнями и пыталась понять, что же ей делать?

Глава 30 Подписывай, а не то будет хуже

Грэйс Мэндлин проснулась с улыбкой. Даже верещание будильника не могло сразу развеять сладость ночных наслаждений, воспоминаний о прелестях плотской страсти: тело Галена, его глаза, его любовный поток, орошающий ее пылающие недра. Грэйс счастлива, упоена блаженством, в ее сердце огненными буквами вписано: «Грэйс влюблена в Галена».

Нет, любовь — это ошибка. Грэйс уже наделала подобных ошибок, вначале с Томми, потом с Даррелом Темпельтоном. Она верила, она любила, а ее подло обманывали. Хватит.

Все эти годы после обмана Даррела мужчины были для Грэйс друзьями, любовниками, врагами, деловыми партнерами, кем угодно, но только не возлюбленными. Она больше не допускала в себя вирус любви. Вот и сегодня — Грэйс заглушила будильник, и вместе с его перезвоном отключились все наивные любовные грезы. Гален уже не любовь, а просто сильное увлечение. Грэйс умная, она знает — просто внимание Галена льстит ее самолюбию, просто ей нравится его тело. Но любить его — Боже упаси, любовь так опасна.

Но день за днем чувство опасности притуплялось, и Грэйс все более и более уверялась, что может получить от жизни все. Ох, эти коварные мечты и надежды, их Грэйс превосходно описала в книге «Любовь — это вальс». А почему бы и нет? Гален любит ее, хочет детей, хочет жениться на ней. Да, Грэйс еще может забеременеть, ей еще тридцать восемь — не такой уж старушечий возраст. Ребенка можно еще в утробе проверить — все ли в порядке? Если будет здоров, почему бы его не родить? В конце концов, зачем зацикливаться на старых переживаниях? Зачем прятать себя в футляр? Лучше смотреть в будущее, лучше обрести лучезарное счастье. В самом деле, почему бы и нет?

Почему? Потому что Грэйс уже не дура!

Не дура? Грэйс разозлилась на себя пуще прежнего. Нет, все еще дура! Разве умная женщина втрескалась бы в молодого жеребца? Если самой не прекратить связь с Галеном, то однажды проснешься в постели одна, а найти другого будет труднее — годы не убавляются. Мужчин можно сравнить с пчелами, а женщины — это цветы. Мужчины хорошо опыляют, по мед уносят с собой.

Неужели среди мужчин нет ни одного надежного? Есть, наверное.

Прекрати, Грэйс, приказала она себе. Однажды ты уже поверила в это, и закончилось это мертворожденным ребенком, пораженным вирусом «настоящей» любви.

В изнеможении Грэйс снова легла в кровать, глубоко вздохнула. Вскоре почувствовала некоторое облегчение. После таких битв с собой она всегда приходила к выводу, что она слишком склонна к самокопанию, слишком чувствительна. Неумная? Может быть, но чувствительная, это точно. Если выйти замуж за Галена, что скажут люди? Можно представить, что напишут в газетах: «Грэйс Мэндлин совратила младенца!» Читателям такое замужество не понравится, они предпочли бы видеть ее рядом с солидным, более старшим по возрасту, уважаемым, а лучше знаменитым человеком. Впрочем, может быть, дело удастся изобразить так, будто Гален, молодой, буйный и мечущийся художник, нуждается в любви зрелой женщины, в материнской опеке, чтобы обуздать его и направить на создание великих творений? Правда, великих творений что-то не видно.

Грэйс ринулась к телефону, позвонила в Нью-Йорк Крэйгу Эпштейну. Ответили, что он на собрании. Сил никаких нет, что все эти редакторы делают на собраниях?! Когда же они читают рукописи? Ах, черт, забыла, они же отправляют их для редактирования знатокам английской литературы в Коннектикут.

Крэйг позвонил ей в двенадцатом часу.

— Извини, — сказал он, — я был на еженедельном собрании сотрудников издательства. Что ты хотела?

— Я раздумываю над продолжением книги «Любовь — это вальс». Лидия будет в зрелом возрасте.

— О Господи! Грэйс, разве зрелый возраст интересует читателей?

— Ее первый муж Сесл, граф Монткрифский, не погибнет на первой мировой войне, как я раньше задумывала, а будет ранен и попадет как раз в тот госпиталь, где Лидия работает медсестрой. В первые дни она не узнает его, потому что у него будет вся голова забинтована. Постепенно благодаря любовным заботам жены он оправится от ранения. — Грэйс вошла в азарт. — Тут кончается война, и Сесл под впечатлением войны и потери многих друзей решает посвятить оставшиеся дни своей жизни мирной профессии. К несчастью, на этой работе он умирает от малярии, которую подхватил в джунглях Африки, где искал новые виды бабочек. На этом кончается часть первая. Часть вторая: Лидия положенное время носит траур, чему весь Лондон свидетель, а потом снова выходит замуж. Ее мужем становится вежливый, но бессердечный Дабни Кокерел, наследующий фабрики фарфоровых изделий. К годовщине их свадьбы Дабни заказывает портрет Лидии художнику Ричарду Боннингхэму, более известному как Бонни Большой Дик. Он моложе Лидии и так же необузданно девственен, как холмы Уэлша, откуда он родом. Между Диком и Лидией вспыхивает любовь, тайная и безнадежная, потому что Лидия уже замужем, к тому же Дик на несколько лет моложе ее. Они уезжают вдвоем на юг Франции, а оттуда в более экзотические места, где у Дика раскрывается могучий, но доселе скрытый талант, как у Гогена. Тем временем Дабни Кокерел пытается выследить их, и влюбленным приходится все время скрываться. Но все меняется, Большой Дик возвращается в Лондон с огромным количеством картин, а также с женой и ребенком — с Лидией и Маленьким Диком. Хотя Лидия и не развелась с Дабни в Лондоне, но она вышла замуж за Дика в Замбии, их обвенчал вождь племени, и они пили всю первую брачную ночь из черепа врага вождя племени. Но в Лондоне их счастью угрожают законы Британии. Я уже вижу сцену в суде, где драматически сталкиваются законы цивилизованного общества с законами любви и природы. Здорово? Как тебе это нравится?

— М-м-м, — замялся Крэйг, — у тебя Лидия выходит довольно-таки распутной женщиной.

— Крэйг, дорогой, пойми, людям нужна настоящая страсть.

— Но не будет ли в этой книге слишком…

— Много секса? Нет, Крэйг, ты же знаешь, это не в моем стиле. Всего лишь задранная юбка, расстегнутая ширинка, причем штаны у Дика будут шикарные, сшитые у дорогого портного, ведь Дик очень, ну, как бы это сказать, очень импозантная личность, да еще, пожалуй, будет пара взъерошенных голов в постели утром, вот и все. Никаких подробных описаний половых актов. Хотя на берегах Замбези, наверно, я все-таки опишу мельком фаллическую выпуклость на штанах, но не буду заострять на этом внимание. В джунглях люди относятся к человеческой природе иначе.

— Ну ладно, тогда другое дело, Грэйс, попытайся написать так же интересно, как и предыдущую книгу. Кстати, раз уж речь зашла о попытках, что с бумагами Томми? Ты в них еще не рылась?

— Крэйг, кому нравится чистить сортир?

Грэйс решительно отмела все его попытки продолжить разговор о Томми — какой, к черту, Томми, когда она увлечена собственной книгой? Тем более в этом сюжете очень пригодится опыт ее отношений с Галеном, писать об этом — одно удовольствие. Итак, как назвать книгу? Грэйс любила с самого начала придумать название, пусть даже временное. Может быть, «Опора любви»? Годится. Только Грэйс собралась прикоснуться к клавишам, чтобы набрать это название на синем экране компьютера, как зазвонил телефон. Чтоб они все провалились!

В припадке злости Грэйс схватила трубку, и литературный агент Эдна Вейц подлила масла в огонь:

— Плохие новости, — сообщила она.

У Грэйс в голове замелькали тревожные мысли — откуда могут быть неприятности? Может быть, недавняя книга «В аду нет неистовства» исчезла из списков бестселлеров? Может быть, Крэйг Эпштейн собрался уйти из издательства «Адамс и Вестлэйк» на более денежную работу? Или это издательство вот-вот будет поглощено немецким конгломератом? И вообще, что Эдна понимает под словами «плохие новости»?

— Грэйс?

— Да, я слушаю. Просто я задумалась о своей новой книге, пишу продолжение книги «Любовь — это вальс».

— Забудь об этом. Типпи Мунстон только что подписала контракт, она начинает писать биографию Томми Паттерсона.

Типпи Мунстон? Где же Грэйс слышала это имя? А, та самая Типпи Мунстон! Она долго работала журналисткой, собирала всякие сплетни и «жареные» новостишки, прославилась скандальной статьей в журнале «Роллинг стоун» о панках, тогда всякая шваль была в моде. А потом, помнится, Типпи написала огромную и не менее скандальную статью в «Космополитене» о городе Вашингтоне, столице сексуального садомазохизма, которым поражены, как выяснилось, и некоторые сенаторы. С тех пор Типпи занялась популярными биографиями известных политиков-донжуанов, с которыми она познакомилась, очевидно, во время своих исследований рассадника садомазохизма. Интересно, та фотография в «Нью-Йорк пост», где Типпи изображена в постели с сенатором, это часть рекламной кампании? С сенаторов Типпи переключилась на исследование распространенности онанизма среди католического духовенства. Книга об этом имела еще более грандиозный успех, даже Грэйс купила ее — полезно иметь под рукой такой редкий справочник, в писательском деле все может пригодиться.

— Типпи, пожалуй, удивительно подходит в качестве биографа Томми Паттерсона, — выразила уверенность Грэйс.

— А ты сама не собираешься писать о нем?

— Нет.

— Но если Типпи напишет его биографию, что тогда останется на твою долю?

— Я буду писать продолжение своей книги «Любовь — это вальс».

— А если Типпи потребует у тебя те груды его бумаг, которыми ты завладела?

— Пусть попробует. Распоряжаться ими могу только я, Томми назначил меня своим литературным душеприказчиком.

— А если она потребует их через суд? От этой щучки можно всего ожидать, тем более что этот процесс только усилит ее популярность. Ты же знаешь, какая она скандалистка.

— Ничего не поделаешь. Одни смотрят на жизнь через призму политики, другие — религии, третьи — экономики, а Типпи — сквозь призму секса. Но, черт возьми, это ей приносит доходы!

— Это точно. Но послушай меня, — попыталась урезонить ее Эдна, — подумай о том, что Типпи напишет об Одель Хэмптон и о Труди, которой вы помогали. Зато Киттен Фэрлей получит отличное паблисити, потому что Типпи не считает ее убийцей. Но главное, подумай о том, как Типпи Мунстон изобразит в своей книге тебя.

Грэйс даже вскрикнула, будто ее ткнули ножом, и зашлась в приступе ярости. Она слишком хорошо знала, что Эдна имела в виду. Типпи, конечно, напишет не только об истории отношений Грэйс с Томми, о мертворожденном ребенке, но раскопает и более неприятные вещи — неудачные попытки в университете Айовы, еще более неудачный роман с Даррелом Ахмедом Джемалем Мохаммедом Темпельтоном. И наконец, Типпи в своем бойком стиле «разъяснит» читателям правду о том, кто явился прототипом «суки Грэйс» в книге Даррела «Ярость в черном и белом».

Пред мысленным взором Грэйс предстали и другие мрачные картины предстоящих разоблачений. Что если Типпи пронюхает о том, что Труди сейчас лечится в клинике для наркоманов? О Господи! Труди не умеет держать язык за зубами, и Типпи выудит из этой наркоманки все-все. Труди проговорится и о том, как Грэйс помогала ей выколачивать деньги из ее бывшего мужа, и Типпи изобразит Грэйс перед читателями злобной и мстительной стервой. Что тогда останется от ее образа королевы романа? Что скажут читатели? Не отвернутся ли? Проклятье!

С этим мириться нельзя, надо предпринять что-то, пока тебя не смешали с грязью в скандальной книжонке, наполненной похотью. Но что можно сделать?

— Мы можем как-то остановить ее? — спросила Грэйс.

— Нет.

— Нет?! Тогда какого черта ты звонишь мне, вываливаешь на меня все это?

— Хотя мы не можем остановить Типпи Мунстон, но мы все же можем кое-что сделать против нее. Мы можем затруднить ей работу по сбору материала для книга.

— Как?

— Ты тоже подпишешь контракт на книгу о Томми Паттерсоне. Это, во-первых, даст тебе еще один аргумент в суде насчет бумаг Томми, а во-вторых, ты опишешь его жизнь в выгодном для себя свете.

— Все бы хорошо, Эдна, но есть одна заковыка. Я не собираюсь писать биографию Томми Паттерсона.

— Тебе и не обязательно писать ее, ты просто подпишешь контракт. А после этого уже можно будет дать понять Крэйгу, что вначале ты напишешь продолжение книги «Любовь — это вальс». А дальше посмотрим, что делать. Может быть, ты в конце концов и передумаешь. Пойми, Грэйс, это тоже бизнес, книга о Томми принесет тебе приличные деньга.

— Эти деньги не будут приличными, — уныло проворчала Грэйс. — Ну ладно, когда мне идти к Крэйгу?

— Сегодня после полудня сможешь?

— Сегодня?!

— Дорогая, они ждут не дождутся этой минуты с тех самых пор, когда было опубликовано завещание Томми. Они прямо умирают от нетерпения, так дай им испить из своего колодца великодушия. Не просто так, а за плату.

— За это им придется дорого заплатить. Я не продам свою душу дешево!

После этого разговора Грэйс почувствовала, что вваливается в шоковое состояние. А как вы думали? Ведь она терпеть не может надевать нейлоновые чулки среди недели, а надеть их в контору Крэйга придется — надо выглядеть романтически-элегантно. В будние дни Грэйс привыкла надевать с утра спортивный костюм или старый махровый халат, а потом джинсы для похода по магазинам. И вот теперь привычный распорядок рушится. О Господи, неужели и в самом деле придется копошиться в бумагах Томми и прослеживать его извилистый жизненный путь? Сколько лет прошло после развода, а несносный Томми все еще продолжает затрахивать бедную Грэйс!

Надо как-то от него защититься, после мучительных размышлений сообразила измученная бедняжка. Первым делом она решила позвонить в Чикаго, чтобы предостеречь Одель от происков Типпи Мунстон. Одель хорошая, она в последнее время читает только книги выдающейся писательницы Грэйс Мэндлин, этого Одель вполне достаточно, чтобы быть в курсе новейших веяний литературы. Правда, кроме этого, она еще почитывает и другие книженции, которые Чикагский университет включил в число лучших произведений мировой литературы, но эту белиберду Одель читает лишь перед сном, вместо снотворного. Да, Одель обязательно надо предупредить о возможных кознях Типпи Мунстон!

Грэйс набрала домашний номер Одель. Раздались четыре гудка автоответчика. Черт бы ее побрал, взъярилась Грэйс, где эта Одель шляется?

— Говорит Одель Хэмптон, — зазвучал голос, записанный на автоответчик, — исполнительный директор приюта «Сестры бури». Я помогаю страдающим женщинам и детям. Если у вас возникли трудности с жестоким мужем, звоните в главный офис нашего приюта, там вам сообщат, где находится ближайшее к вам отделение приюта. Если вы собираетесь разводиться, не стесняйтесь обращаться к нам за помощью, у нас хорошие адвокаты. Если вы занимаетесь благотворительной деятельностью и хотите сделать пожертвование нашему приюту «Сестры бури», чтобы помочь несчастным детям и женщинам, тогда оставьте мне свой номер телефона, я с удовольствием позвоню вам. Если вы рекламный агент, тогда не беспокойте больше меня своими звонками, лучше займитесь собственными детьми. Если вы грабитель, то напрасно себя утруждаете, в моем доме включена надежная охранная система, соединенная с полицейским участком. Грабителей мы быстро вылавливаем и кастрируем тупыми ножницами. Если вы кто-то из моего семейства, тогда оставьте сообщение, но учтите, что у меня нет времени, чтобы заниматься пустяками. Если вы кто-то из моих хороших знакомых, тогда советую вам не звонить мне домой днем, я бываю дома только вечером. А теперь прозвучит гудок, после которого вы можете оставить мне сообщение.

После этого сверхдлинного вступления прозвучал наконец долгожданный гудок, приглашающий диктовать сообщение.

— Одель, это Грэйс. Позволь мне немного отредактировать твое предисловие. Запиши на автоответчик более короткий текст: «Оставьте, пожалуйста, сообщение после гудка». Тогда люди не будут приходить в бешенство, дожидаясь, когда же наконец ты закончишь свое повествование. Поняла? А теперь слушай, какие у меня для тебя новости. Если тебе позвонит некая Типпи Мунстон, молчи как рыба. Дело в том, что она пишет биографию того типчика, за которым мы, к несчастью, побывали замужем. Эта писалка очень любит рыться в грязном белье. Позвони мне сразу, как только придешь домой, я хочу узнать у тебя телефон Труди. Она ведь слишком болтлива, да к тому же у нее все мозги загажены наркотиками. Одель, еще раз умоляю тебя, убери свое чертово предисловие, нет никаких сил выслушивать это снова!

Грэйс устало распласталась в кресле. Ну почему так не везет? Почему не идет все так, как мечталось в счастливом детстве? Зачем валятся на голову все эти сложности? Да чтоб этот мир провалился!

Кстати, о детстве. Хорошая штука! Прежде чем ехать в Нью-Йорк, Грэйс позвонила на работу своему младенцу Галену.

— Позовите, пожалуйста, мистера Ричардса, — игриво сказала она в трубку.

— Кого? Галена? Эй, Гален, тебя к телефону!

Хорошо, когда есть с кем поболтать о приятном!

— Да? — послышался в трубке мужской и, главное, такой молодой голос Галена.

— Надо отвечать: «Алло, чем могу быть полезен?»

— Грэйс?

— А кто же еще может научить тебя, как вежливо говорить по телефону?

— Привет, крошка.

Нет, он безнадежен! Отесывать эту дубину бесполезно.

— Я скоро буду в Нью-Йорке. Как ты смотришь на встречу за ланчем?

— Грэйс, обалденно! Фантастика! Тут недалеко недавно появилась славная забегаловка, там отличные гамбургеры, свежие, из только что убитых коров…

— Гален, душечка, — перебила Грэйс, — я бы не хотела казаться назойливой, но не приходила ли тебе в голову простая мысль, что мне больше нравится ресторан?

— Ресторан так ресторан, какие проблемы?

— Хорошо, я закажу столик. Я доберусь до сити приблизительно к часу. Это ничего, что ланч будет поздним?

— Ради тебя я готов уйти с работы на весь день!

Грэйс с недовольным вздохом положила трубку. Гален все еще такая деревенщина, над ним еще работать и работать. Но ничего, зато у него есть одно большое достоинство — он в нее влюблен по уши. Во всяком случае, в это хотелось бы верить.

Глава 31 Ланч на Сорок седьмой улице

На станцию Порт-Асорити Грэйс прибыла без десяти час. Здесь, как всегда, кишмя кишели бездомные, сексуальные извращенцы и всяческая шпана. Грэйс быстро пронеслась мимо этого сброда наружу, благополучно избежав ограбления, грязных приставаний и прочих нью-йоркских прелестей.

Нью-Йорк был, как всегда, превосходен и жутко грязен. Ярко светило солнце, по тротуарам ветерок разметал кучи мусора. Офис Галена находился неподалеку, и Грэйс решила не брать такси. Не обращая внимания на испанские секс-комментарии пуэрториканцев или еще каких-то цветных, она гордо поспешила по Восьмидесятой авеню.

До этого Грэйс была на работе у Галена только однажды — на коктейль-часе перед Рождеством. Правда, этот час растянулся на добрых три-четыре часа. Она заранее предупредила Галена, чтобы он никому в офисе не говорил, что она та самая Грэйс Мэндлин, известная королева романа. Честно говоря, предупредила она об этом просто так, из скромности, потому что была уверена, что ее все равно узнают. Но ее почему-то никто не узнал. Что за чертовщина? Они что, все были в стельку пьяными? Или может быть, и в самом деле правы критики, которые утверждают, будто Грэйс широко известна в узких кругах, а точнее, среди несчастных в семейной жизни домохозяек да молодых женщин, которым больше нечем заняться в электричках по дороге на работу и обратно?

Гален уже ждал ее на своем этаже у лифта. Как только за ними закрылись дверцы, он чмокнул ее и потрепал за ушко.

— Ты, как всегда, великолепна. — Затем он отстранился на полшага, влюбленно осмотрел ее. — Элегантна.

— Ты тоже неотразим, — улыбнулась она.

Гален действительно смотрелся неплохо — джинсы, кожаная куртка поверх серого свитера, лицо сияет от радости.

Столик был заказан в ресторане «Бонита», что на западной Сорок седьмой улице, между Восьмой и Девятой авеню. Этот уютный ресторан как раз во вкусе Грэйс — она обожает комфорт. Там итальянская кухня, и среди множества макаронных блюд наверняка найдется и мясо для Галена — от мяса молодые жеребцы энергичней резвятся в постели.

«Бонита» недавно приобрел популярность в литературных кругах. И кроме того, тут можно заранее заказывать столики. Стоять в очереди Грэйс не по нутру. Правда, заказывать места можно во всех дорогих ресторанах, но вести Галена в слишком шикарный ресторан нельзя — не оценит, да и галстук он никогда не носит. Так что лучшим вариантом был именно ресторан «Бонита».

Именно был, потому что, как только они вошли внутрь, выяснилось, что прежний шеф-повар итальянец уволился и открыл свой собственный ресторан на Десятой улице, а на место итальянца взяли гаитянина, и теперь тут не итальянская, а карибская кухня. Что за чехарда с ресторанами в Нью-Йорке? Ведь Грэйс была тут всего четыре месяца тому назад.

В ожидании метрдотеля Гален рассматривал меню, вывешенное у входа.

— О, замечательно! — воскликнул он. — Тут столько пряностей! Самый смак.

А Грэйс подумала, что из всех этих «лакомств» она, как видно, сможет есть только бананы. Однако она вежливо улыбнулась, когда подошел метрдотель и повел их к кабинке, сплошь отделанной зеркалами. Огромные зеркала со всех сторон! Какое мерзкое новшество! Куда от них деться, ведь они все время будут напоминать, что ты старше своего любовника на одиннадцать лет!

— Грэйс? — послышался женский голос.

А, это, наверное, одна из читательниц. Грэйс надела вежливую улыбку и обернулась. Тут-то челюсть ее и отвисла.

— Киттен?! — едва не вскрикнула Грэйс и услышала, как за спиной восхищенно простонал Гален, пораженный видом кинозвезды и ее знаменитого друга.

— Садитесь к нам, — предложила Киттен, — мы только что сделали заказ.

— Мы… — Грэйс начала подбирать слова, чтобы вежливо отказаться, но Гален недолго думая сел рядом с напарником очаровательной кинодивы. Что тут поделаешь?! Пришлось Грэйс сесть рядом с Киттен, которая тут же любезно подвинулась. Но отодвинула она свой тощий зад не слишком далеко, и раздосадованной Грэйс пришлось сидеть на самом краю скамейки почти одной половинкой зада.

— Какая неожиданная встреча, — сказала Грэйс, мрачно осознавая, что рядом с этой юной красоткой она будет смотреться безобразной старухой.

— Ты еще не знакома с Давидом? Давид Тернер, — представила Киттен, — Грэйс Мэндлин, бывшая жена Томми Паттерсона.

Грэйс взглянула в безупречно красивые глаза Давида. Интересно, какой марки у него контактные линзы?

— О Боже! Я видел вас в фильме «Обреченный на смерть», вы превосходно сыграли, — протянул Гален руку Давиду — Я Гален Ричардс. — И он поочередно вежливо кивнул, вначале Давиду, а потом в сторону Киттен, которая в ответ осчастливила его обворожительной улыбкой.

— Какими судьбами вас занесло в Нью-Йорк? — вежливо поинтересовалась Грэйс, просто чтобы поддержать беседу.

— Здесь решили возродить пьесу «Покорительница» и Давиду предложили сыграть главную роль, — ответила Киттен.

— По-моему, это нельзя назвать возрождением. Эта пьеса никогда не умирала, она давно стала классикой, — поправила Грэйс.

— Верно, — согласился Давид, — но сейчас по ней решили сделать мюзикл.

— Вот как? Я и не знала, что вы поете.

— Я действительно пока не пою, но учусь. Я давно мечтал вернуться в театр, к свои корням.

— О, вы и на подмостках играли когда-то? — удивилась Грэйс. Давид выглядел столь молодо, да и снимался в фильмах столь часто, что трудно было представить себе, как он мог найти время и для театра.

— На подмостках? А! Вы имеете в виду сцену? Понимаете, я никогда не играл на сцене, но каждый артист чувствует, что его корни в театре или, как вы удачно выразились, на подмостках. Кроме того, мне всегда хотелось сыграть роль в какой-нибудь пьесе Оскара Уайлда.

Грэйс хотела было просветить Давида, что «Покорительницу» написал не Оскар Уайлд, но передумала. Пусть пребывает в неведении, тогда, может быть, он когда-нибудь сдуру опростоволосится в интервью перед журналистами.

— Конечно, он был гомиком, — продолжал Давид, — но актерская жизнь учит мириться и с этим.

К счастью, долго нести бремя беседы с этим придурком Грэйс не пришлось — в разговор с энтузиазмом включился Гален, вдохновленный лицезрением несравненной Киттен Фэрлей и ее обаятельного спутника, которого кто-то однажды остроумно назвал Полом Ньюменом без таланта.

Под конец ланча, когда Грэйс доедала черные бобы с рисом, Киттен снова упомянула о Томми Паттерсоне.

— Как продвигается расследование убийства? — поинтересовалась у нее Грэйс. — Я давно уже ничего не слышала о детективе Моррисе.

— О! Он чертовски способный сыщик! Он обнаружил массу интересных вещей, — начала рассказывать Киттен. — Но это между нами, конечно. Разглашению не подлежит.

— А как ты узнала об этом?

— Вы видели фильм «Насильники из Лос-Анджелеса»? — ответил вместо подруги Давид. — Там Киттен сыграла роль приманки для банды, но ее все-таки изнасиловали. А потом она нашла одного из насильников и застрелила его. Так вот, при подготовке к съемкам Киттен поездила на многих полицейских машинах, входя в роль, и завела себе таким образом массу хороших знакомых в этих кругах.

— Понятно. Значит, у вас имеется надежный осведомитель?

— Несколько, — похвасталась Киттен. — Они сообщили мне, что детектив Моррис выяснил некоторые интригующие факты об Одель и Труди.

— Не мудрено, у этих женщин вся жизнь интригующа, — с деланным равнодушием сказала Грэйс.

— Выяснилось, например, что Одель встретилась с Томми за три дня до того, как его столкнули с обрыва.

— Неужели?! — с нескрываемым любопытством воскликнул Гален.

Грэйс попыталась остановить его убийственным взглядом, но нахал Гален с самого начала ланча не обращал на нее никакого внимания, не в силах оторвать глаз от редкой красавицы Киттен. Вот кобель! Убить его мало за это!

— А как это объяснила сама Одель? — спросила Грэйс.

— Я пока не знаю, допрашивал ли ее детектив Моррис, но я на всякий случай позвонила ей и предупредила, — сообщила Киттен.

— Как это благородно с твоей стороны. — Теперь Грэйс уже не скрывала своего удивления.

— Мы ведь все в одной лодке, все связаны с Томми.

— Были связаны, — не удержалась Грэйс от соблазна поправить красотку. — А что насчет Труди?

— В ту неделю, когда погиб Томми, она тоже приезжала в Лос-Анджелес. Труди присутствовала на открытии выставки художественных промыслов американского Юго-Запада, но пока неизвестно, пробыла ли она там всю неделю или уехала раньше. Моррис не может найти ее.

Черт возьми, подумала Грэйс. Снова придется звонить Одель. А что, если ее телефон подслушивается? Каким кодом можно ей передать сообщение? Но первым делом надо подписать чертов контракт.

В этот день ей как никогда хотелось избавиться от своего прошлого, забыть о всех своих тяжких ошибках и их непоправимых последствиях. Единственным ее приятным воспоминанием об этом ланче с неприлично красивой парочкой был щедрый поступок Давида — он заплатил за всех. Гален слабо пробовал возражать, а Грэйс надежно держала свою кредитную карточку «Виза» в сумочке. Давид богатый, вот пусть и платит.

— До встречи, — попрощалась Киттен у выхода и наклонилась поцеловаться щеками.

От этого жеста Грэйс немного оттаяла и, чтоб не остаться в долгу, решила тоже поделиться новостью.

— Хочу тебя предостеречь от одной вещи, — сказала она.

— От чего?

— Типпи Мунстон собирается писать биографию Томми.

— Вот черт! — огорчилась Киттен.

— Я испытываю к ней такие же чувства.

На этом парочки разошлись каждая своей дорогой, причем Гален все время оглядывался, пока задница Киттен не скрылась из вида.

— Во повезло! — с блеском в глазах воскликнул он. — Сегодня всем расскажу в офисе, как сидел за одним столом с самой Киттен Фэрлей!

— И Давидом Тернером, — ядовито добавила Грэйс.

— Что? А! Здорово! Грэйс, я никогда в жизни не видел таких красивых женщин! На экране они выглядят такими большими. Даже не верится, что такие бывают и в жизни. Знаешь, я ведь работал с фотомоделями, знаю, какими страшными они бывают без толстого слоя штукатурки на роже. А эта так очаровательна! Во время всего ланча я пытался найти подходящее слово, чтоб достойно описать всю ее красоту! Прекрасная, роскошная, потрясающая, ослепительная, божественная, чувственная, женственная, соблазнительная, манящая… О Господи! Так можно продолжать до бесконечности. Настоящая кинозвезда! Черт возьми, все это не то, я не могу найти слов, чтобы выразить все свои чувства. А как бы ты назвала ее, Грэйс?

— Вряд ли тебе понравится то слово, каким я ее называю. Дорогой. — Грэйс окатила его ледяной улыбкой и удалилась.

Озадаченный, Гален долго смотрел ей вслед. Что с ней случилось? Разве он сказал ей что-то не то?

Глава 32 «Адамс и Вестлэйк, инкорпорейтед»

Издательство «Адамс и Вестлэйк» располагалось в небоскребе, сплошь состоящем из окон, из которых видна Ист-Ривер, а небоскреб тот находится чуть южнее известного здания ООН. Стеклянная прозрачность упомянутого небоскреба, будто бы распахнутого своим нутром всему миру, обманчива — любого сюда входящего тщательно проверяют. Мало ли что? Ну допустим, что ты писатель. А кто знает, что у этих писателей на уме? Вдруг хорошему писателю захочется немножко взорвать своих противных издателей? Вот потому тут и стояли один охранник у входа и еще два у дверей трех лифтов. Впрочем, было в этом здании одно место, где охраны вообще не было, а зря — этим местом был книжный магазин издательства. Грэйс не сомневалась, что воровство тут цветет буйным цветом. Любое воровство нехорошо, но воровство книг в этом магазине особенно задевало Грэйс. Ведь тут, как-никак, лежат ее книги! Согласитесь, обидно, когда твои книги воруют. Не исключено, конечно, что воры предпочитают красть книги других авторов, но Грэйс даже мысли такой не допускала — неужели у воров могут быть столь дурные вкусы?

Итак, первым делом Грэйс направилась в этот беззащитный магазин и жадно вперила взгляд в выставочную книжную полку. В самом центре была чья-то книга «Путь к мудрости: Мысли во время похода по горным тропам Аппалачей». Левее стояла сенсационная книга: «Внутренний путеводитель в новом администрировании». Правее рекламировалась тоже чья-то книга — сага о семье косметологов из города Мемфис, штат Теннесси. И только далеко в верхнем правом углу неприметно притаились книжки Грэйс. Да, книга «В аду нет неистовства» вышла уже полгода назад, но разве это причина, чтобы задвигать ее в дальний угол? И после этого эти негодяи еще хотят, чтобы Грэйс подписала с ними контракт!? До чего обнаглели! Надо будет сказать Эдне, чтобы она объяснила им, чьи книги надо в первую очередь рекламировать!

Бурля праведным гневом, Грэйс вернулась в приемную и подошла к дежурному за столом.

— Я Грэйс Мэндлин, — сказала она, — мне назначена встреча с Крэйгом Эпштейном.

Скучавшее лицо человека вдруг оживилось.

— Мисс Мэндлин! — Он встал и протянул ей руку. Пока Грэйс жала ему руку, он радостно сообщил ей, что ее книги очень нравятся его подружке.

Ну почему их не читают мужчины? Может быть, из всех мужчин только один Крэйг их читает? В почетном сопровождении дежурного Грэйс прошествовала к дверям лифта, где прошла контроль двух церберов, и взмыла на одиннадцатый этаж.

Дальше путь был несложен. Если бы Грэйс и не знала дорогу, отыскать комнату Крэйга легко можно было бы по звукам льющегося ликера и взрывам хриплого смеха. Конечно, охрипнешь тут, если то и дело насмехаться над чужими произведениями. Им, видите ли, смешно! А бедная Грэйс идет продавать свою душу!

Она остановилась в дверях комнаты, никем не замеченная. С раздражением увидела в ведерке со льдом бутылку шампанского. Но ведь они знают, что Грэйс ненавидит шампанское! Неужели так трудно было купить бутылку «Дос Экис», а на закуску кукурузные лепешки с сыром?

Грэйс кашлянула. Через секунду на нее наконец обратили внимание. Крэйг вскочил, подбежал, обнял, чмокнул ее в щечку. А вот это излишне, все накалялась Грэйс, такого чмоканья вполне достаточно, чтобы заразить меня Бог знает чем, мало ли какая зараза тут у них ходит?

Нет, она им так просто не дастся. Грэйс начала долго и нудно читать контракт, столь же внимательно, как и юрист издательства. Юрист тоже нервничал, потому что привык изучать любую бумагу за месяц до подписи, а тут вдруг такая спешка.

Сумма, которую издательство «Адамс и Вестлэйк» предлагало за биографию Томми Паттерсона, поражала воображение. Если книга не будет написана, аванс все равно останется у Грэйс. Условия фантастические. Она взяла ручку.

— А что, если книга, которую я напишу, окажется не такой, как вам хотелось бы? — спросила Грэйс, глядя Крэйгу в глаза.

— Что ты имеешь в виду? — дернул плечом Крэйг.

— Что, если я напишу правду о Томми? Всю правду.

У Крэйга от вожделения потекли слюнки. Грэйс вздохнула и поставила под контрактом подпись. Но настроения праздновать не было. После этого Грэйс оставалась в издательстве ровно столько, сколько понадобилось, чтобы снять на пленку короткий сюжет для вечерних новостей местного телевидения. Отдел рекламы издательства покажет эти кадры, если только найдется место среди многочисленных сообщений о преступлениях, СПИДе, поджогах и прочих подобных вещах. От совместного распития шампанского Грэйс вежливо отказалась, сославшись на срочное и неотложное дело. Срочное дело действительно было — ей хотелось как можно быстрее добраться до Порт-Асорити и ближайшим автобусом-экспрессом выбраться из переполненного людьми города.

В лифте она недолго наслаждалась уединением, но на первом этаже снова пришлось шагнуть навстречу суровой действительности. Грэйс быстро пошла к выходу, но дежурный окликнул ее:

— Мисс Мэндлин!

Она остановилась. Около стола дежурного под наблюдением двух охранников стоял мужчина в потертом пальто и отчаянно жестикулировал. Дежурный подошел к Грэйс со стопкой книг.

— Извините за навязчивость, не будете ли вы так добры надписать мне эти книги? — попросил он ее.

Грэйс улыбнулась — она всегда рада читателям. У дежурного оказалось пять книг. Одну он собирался подарить матери, другую — тете, третью — сестре, и две книги — подруге. По его лицу Грэйс догадалась, что он несколько разочарован ее неразборчивыми каракулями. Почему все думают, что у нее Должен быть каллиграфический почерк? Разве писатели обязаны писать разборчиво?

Пока Грэйс старалась не слишком криво ставить автографы, охранники в другом конце обширного фойе строго внушали незадачливому посетителю в потертом пальто:

— Если тебе тут назначили встречу, скажи нам — с кем, мы проверим. Мы не имеем права пускать тебя в лифт без проверки. Такая у нас работа. Понял?

— Разве не видите, что у меня в руке? — зло огрызнулся мужчина. — Это бестселлер. Я вложил в эту книгу пять лет своей жизни, я писал ее потом и кровью.

— Ну тогда пошли ее по почте издателям, они ее прочитают, — терпеливо объяснял охранник.

— Мне не надо, чтобы ее кто-то читал сразу! — горячился графоман — Вначале я должен объяснить, о чем тут идет речь! Это же цель моей жизни! Как вы не понимаете?!

— Послушай, я не могу ничего для тебя сделать, порядок есть порядок. Слышишь, что я тебе говорю?!

Это слышала даже Грэйс. Надписав последнюю книгу, она еще раз улыбнулась дежурному и пошла к выходу. Но по пути сделала глупейшую, непростительную ошибку — посмотрела на крикливого субъекта, спорившего с охранниками. С психически больными опасно встречаться взглядом, а ненормальных людей в Нью-Йорке процентов сорок. До этого крикливый субъект не обращал на Грэйс внимания, а теперь заметил ее взгляд и злобно зыркнул в ответ. Может быть, ему не понравилось, что она видела его унижение? У нее душа ушла в пятки. Проскочив сквозь вращающуюся дверь, Грэйс вышла из здания и прибавила шагу, жалея, что не надела кроссовки — в туфлях особо не разбежишься.

— Эй, погоди! — послышался сзади крик одного из охранников.

Очевидно, он кричал вдогонку ненормальному графоману, увязавшемуся за ней. Надо быстрей удирать. Кто-то схватил ее за рукав. Грэйс стряхнула навязчивую руку и, не оборачиваясь, поспешила дальше. Но графоман снова схватил ее.

— Грэйс, — услышала она его голос.

— Отстань или я позову полицию!

— Грэйс, ну пожалуйста, — начал умолять графоман.

Тут она остановилась, вдруг узнав в графомане Даррела Темпельтона, а осторожные прохожие тем временем уже на всякий случай начали обходить скандальную парочку стороной.

Даррел Темпельтон, или Ахмед Джемаль Мохаммед, или как там еще его теперь кличут, выглядел довольно плачевно. Одежда его когда-то была дорогой и новой, но теперь заметно пообтрепалась. Лицо его за прошедшие после ссоры годы посерело, волосы беспорядочно топорщились во все стороны. Даже кожаный портфель в руке не улучшал впечатления. Даррел напоминал бездомного бродягу.

Живет он ниже черты бедности или просто опустился? Черт его знает. Грэйс следила за его карьерой только первые годы после его подлой книги «Ярость в черном и белом». Тогда ему удавалось обращать на себя внимание средств массовой информации. Даррел рассуждал на тему расизма в Америке, заявлял, что не чувствует себя в этой стране дома, подвергается гонениям, остается рабом с любой точки зрения — психологически, экономически и социально. Тогда его шумно приветствовали как молодого писателя, выразителя чаяний черного населения, представителя нового поколения, обличающего язвы Америки. В те времена приветствовалось все скандальное. Сегодня это называют брюзжанием.

Помнится, помнится, как он блистал. Его пригласили к себе на коктейли богачи и знаменитости, он выступал на важных симпозиумах. Он был вхож в те заоблачные слои общества, куда и теперь не пускают Грэйс, несмотря на всю ее славу и огромные тиражи. Даррел получал гранты под будущие книги, его приглашали в университет Айовы для проведения писательских семинаров, он заканчивал свою очередную новеллу в «Благородных соснах», доме отдыха для художников и литераторов. Но после «Ярости в черном и белом» Грэйс не прочла ни одной его книги. Нет, не потому, что не хотела читать, не потому, что боялась снова узнать в одной из «сучек» себя, искаженную в кривом зеркале его ненависти. Все проще — несмотря на весь кажущийся успех, на обманчивое благоденствие, Даррел так и не смог найти издателей своих новых книг. Хотя во многих журналах время от времени появлялись сообщения о предстоящем выходе в свет его новой книги, ни одной новой книги Ахмеда Джемаля Мохаммеда так и не вышло.

Есть писатели, которые пишут, а есть писатели, которые говорят. Писателю с актуальным материалом в руках легче легкого выступать устно и давать интервью. Такой материал у Даррела был, была и подходящая почва — справедливое возмущение негров и чувство вины белых. Но все изменилось с приходом к власти Рейгана и, что важнее, с массовым появлением яппи — молодых и нахрапистых людей, быстро карабкающихся вверх по служебной лестнице и зашибающих громадные деньги. Усилился культ золотого тельца, пришла новая мода, люди озаботились иными вещами — как побыстрее достичь успеха, как делать деньги, как для этого надо выглядеть, как одеваться, как научиться производить благоприятное впечатление. Был брошен клич — вывести экономику из застоя, сделать ее более эффективной. Свободного времени у людей стало меньше, а то немногое, что оставалось, они стали тратить на чтение биографий людей, сумевших добиться грандиозных успехов, на изучение новой литературы по менеджменту, на посещение семинаров проповедников (типа Томми Паттерсона) нового образа жизни и переоценки ценностей. У измотанных бесконечной гонкой за успехом людей появились трудности с сексом, и книги на эту темы приобрели большую популярность. В такой обстановке на неудачников перестали обращать внимание — если ты не можешь или не хочешь преуспевать, значит, ты неполноценный, значит, тебе не место в современном обществе. Судьба изгоев, выброшенных за борт жизни, больше не интересовала общество, в котором главным мерилом всего стал Успех. Всем было наплевать на ярость Даррела Темпельтона, а вовремя перестроиться, в отличие от Томми Паттерсона, он не смог.

И Грэйс тоже не испытала жалости к побитому жизнью Даррелу. Она пожалела только себя — придется вынести тягостный разговор с неудачником. Ненависть к нему за его предательство уже перегорела, давняя боль утихла, осталось только удивление собственной глупости — как она могла тогда совершить такую ошибку? И еще от прошлого осталась злость. Злость необходима женщине, чтобы выжить.

— Грэйс, ты должна мне помочь, — начал просить Даррел.

— С какой стати? — холодно сказала Грэйс, отвернулась и пошла с независимым видом.

Даррел пошел следом, не отставая.

— Мне надо опубликовать эту новеллу. Это моя лучшая книга после «Ярости в черном и белом».

— Лучше той гадости?

— Эта новелла о черном Иисусе Христе, о том, который грядет для второго пришествия. Грэйс, я нашел Бога.

— Неужели? И где же он до сих пор прятался?

— Послушай, ты можешь мне помочь. В жизни не бывает случайных совпадений, все происходит по воле Божией. Вот и сегодня Господь устроил нам встречу, чтобы ты помогла мне. Господь знает, что ты можешь помочь. Тебе это нетрудно, тебе надо всего лишь позвонить своему редактору и рассказать ему о моей рукописи, пусть он почитает ее. Вот и все, Грэйс. Пусть только почитает, рукопись скажет сама за себя.

— Если твоя новелла, Даррел, такая хорошая, то почему до сих пор никто не опубликовал ее? Куда делось твое издательство? Почему бы тебе не предложить ему свою рукопись?

— То издательство куплено какой-то английской фирмой. Ты же знаешь англичан, у них старое колониальное мышление. Разве они возьмут книгу о черном Иисусе? Грэйс, пожалуйста. Я ведь когда-то любил тебя. Если ты не хочешь звонить своему редактору, тогда хотя бы назови мне имя твоего литературного агента.

— А что твой агент?

— Я не могу ему дозвониться.

Грэйс тем временем шла по улицам Манхэттэна, и теперь пересекала Мэдисон в сторону Пятнадцатой улицы. Шел пятый час вечера, людей на улицах прибавлялось — начинался час пик. На перекрестках появились полицейские, пытающиеся предотвратить автомобильные пробки. В присутствии полиции Грэйс почувствовала себя уверенней. Пришло время отомстить Даррелу. Она остановилась и повернулась к нему.

— Даррел, я не буду рекомендовать тебя ни моему редактору, ни моему агенту, ни моим друзьям, ни даже врагам. Ты, как и другие мужчины, думаешь, что можно дать женщине в зубы, а потом улыбнуться и сказать ей, что ты ее любишь; она простит, и снова все будет в порядке. Но я не из тех женщин. Некоторые женщины дают сдачи. А я не буду. Я просто хочу поблагодарить тебя, Даррел. Знаешь, за что? Если бы тогда, несколько лет назад, ты не обошелся со мной так подло, так отвратительно, сейчас у меня в банке не было бы миллиона. Ты живешь яростью, а я любовью. Как видишь, плоды любви лучше. Прощай, неудачник.

— Сука, — прошипел он. А потом сорвался на крик: — Сука! Шалава! Шлюха! Стерва! Проститутка!

Грэйс перешла на другую сторону Пятнадцатой улицы, а дорожный полицейский не спеша направился к сумасшедшему негру, остервенело выкрикивающему ругательства. Как видно, полицейскому не очень-то хотелось заниматься этим помешанным — мало ли какая у него болезнь? Как бы самому не заразиться. Но работа есть работа, и полицейский с дубинкой в руке подошел к Невменяемому.

Грэйс ускорила шаг — дальнейшее ее не интересовало, ей хотелось быстрее домой. Шум улицы заглушил осатанелые крики Даррела.

Дома хорошо, уютно, тут безопасность и теплый душ. Под душ она влезла сразу, едва успела сбросить одежду, и мылась долго, со всей тщательностью — вымыла голову и все тело до самых кончиков ногтей, пока не смылась вся грязь и копоть огромного города.

Телефон зазвонил, когда Грэйс еще вытиралась. Автоответчик был включен, но Грэйс бросилась к телефону — а вдруг это Гален? Вдруг он сейчас сообщит, что собрался лететь в Голливуд, чтобы быть рядом со своей богиней Киттен Фэрлей? Но это был Крэйг. Черт возьми! Зачем она брала трубку? Вначале Крэйг еще раз поблагодарил ее за то, что она наконец одумалась и согласилась писать книгу о Томми, а потом перешел к делу.

— Мне только что звонил человек, — сказал он, — который назвался твоим другом, и сказал, что ты посоветовала ему связаться со мной, чтобы я прочитал его рукопись. Это правда?

— Странно. А что это за человек? — притворно удивилась Грэйс. — Насколько я помню, на коктейлях и прочих сборищах я не упоминаю твое имя всуе.

— Охотно верю. Этого человека зовут Ахмед Джемаль Мохаммед.

— О Господи!

— Ты его знаешь?

— Когда-то знала, это было несколько лет назад в университете Айовы. Отвратительный тип. Я его терпеть не могу, Крэйг. Если ты вздумаешь иметь с ним какие-то дела, я очень сильно расстроюсь. Не подумай только, что я боюсь конкуренции или…

— Я понял тебя, — перебил Крэйг, — не беспокойся.

— Кто его навел на тебя?

— Обычное дело, Грэйс, графоманы нередко так поступают. Время от времени какой-нибудь чудак узнает номер редактора известного автора, звонит редактору и заявляет, что он является другом этого писателя. Поэтому я всегда проверяю.

— Правильно делаешь. Хорошо, что ты позвонил мне, а то я очень бы огорчилась, если бы этому мерзавцу удалось воспользоваться моим именем.

Умница Крэйг, он все понимает. Ведь если бы он опубликовал Даррела, тогда Грэйс немедленно нашла бы себе другое издательство.

Грэйс высушила волосы, надела джинсы и спортивную кофту. Макияж делать не стала — пусть кожа подышит, отдохнет от косметики. Но вскоре Грэйс призадумалась. В самом деле, сегодня Гален сидел за одним столом с Киттен Фэрлей, чуть не спятил от ее красоты. Как после этого он посмотрит на Грэйс? Зачем усугублять контраст отсутствием макияжа? Кроме того, ужин сегодня готовить не обязательно, ведь ланч был очень плотным. Гален может съесть что-нибудь из холодильника, сделает себе бутерброд.

Грэйс проверила автоответчик — ни одного сообщения на нем не оказалось. Черт бы их всех побрал! Почему никто не позвонил, чтобы рассказать что-нибудь интересное?! Почему не звонила Одель? Кстати, надо ей позвонить. Правда, сейчас звонить в Чикаго еще рановато, Одель, наверно, еще на работе в приюте, но можно попробовать. Это дело нельзя откладывать.

Одель дома не оказалось, трубку взял Люк. Грэйс завела с ним разговор о колледжах, в какой из них он хотел бы поступить. Люк сказал, что хотел бы несколько лет пожить за границей, прежде чем поступать в колледж, но родители возражают. Грэйс задумалась о деспотизме родителей. Вот если бы Люк был ее сыном, тогда… Что тогда? Легко давать советы со стороны.

— Кажется, она идет! — сказал Люк и, как догадалась Грэйс, побежал к двери.

Вскоре в трубке слабо послышался голос Одель, приказывающей Люку взять и отнести сумку, и кажется, недовольное бурчание Люка в ответ. Странно, а Грэйс думала, что Люк хорошо воспитан.

— Алло, — взяла наконец Одель трубку.

— Одель, это я. Почему вы не разрешаете Люку путешествовать? Я думаю, Си мог бы подобрать ему безопасный маршрут.

— Господи! Мне и так каждый день приходится выслушивать его нытье об этом, а теперь и ты туда же! — нервно заворчала Одель.

— Ладно, беру свой совет обратно. У меня есть для тебя нечто более важное. Ты не знаешь, твой телефон прослушивается?

— Чего?

— Прослушивают твой телефон?

— Грэйс, я пока еще не впала в паранойю.

— Сегодня я говорила с Киттен Фэрлей в ресторане.

— И что?

— Она сказала, что детектив Моррис пронюхал, что ты встречалась с Томми за три дня до его смерти. Я надеюсь, ты не имеешь никакого отношения к… к его кончине? Пойми меня правильно, я не сожалею о его переселении в мир иной, но с точки зрения закона предумышленное убийство является в некотором роде сомнительным поступком.

— Я не убивала Томми. Если детектив Моррис соизволит поговорить со мной, вместо того чтобы строить всякие нелепые догадки, тогда он узнает, что я встречалась с Томми только потому, что мне нужны были деньги для моего приюта. Я думала, что Томми не только мог легко позволить себе пожертвовать деньги, но и должен был их пожертвовать, ведь он в последнее время выступал в защиту несчастных детей и женщин.

В этих словах чувствовалась какая-то фальшь, но Грэйс решила поразмышлять об этом позже.

— И Труди была там в то время, — сообщила Грэйс.

— Труди?

— Возможно, она была в Лос-Анджелесе и в тот день, когда Томми спланировал вниз головой с обрыва. Но это еще точно не выяснено. Моррис пока не нашел Труди, она как сквозь землю провалилась. Вот поэтому я и спрашивала тебя, прослушивается ли твой телефон. Дело в том, что отсутствие Труди, по крайней мере временное, очень полезно. Если бы некто мог поговорить с ней по душам, тогда он мог бы узнать у нее кое-что интересное.

— Например? — заинтересовалась Одель, поняв смысл законспирированной фразы Грэйс. — Представим себе, что я могу поговорить с Труди по душам.

— Выясни, была ли она в Лос-Анджелесе в тот самый день, когда кто-то что-то сделал с нашим бывшим мужем.

— Что еще?

— Передай, что Типпи Мунстон начала писать биографию Томми и будет рыскать повсюду в поисках жареного.

— Неужели?! Грэйс! Какой кошмар! Я читала Типпи Мунстон, она распотрошит нас и измажет в дерьме на каждой странице. Мне было бы все равно, но я беспокоюсь о Юлии.

— Пока убийца не найден, Типпи может мазать любую из нас. Будь уверена, она сунет свой нос всюду, узнает она и о том, что ты и Труди были недалеко от места преступления.

— Грэйс, нам нужно что-то делать!

— Я уже сделала. Продала свою душу. Сегодня я подписала контракт, по которому обязалась написать биографию Томми. Теперь у меня есть все основания никому не давать его бумаги до тех пор, пока я сама не решу, что с ними делать. Вероятнее всего, я их сожгу. Кроме того, я могу описать все события с нашей точки зрения. Я уже предупредила своего редактора, что моя книга о Томми Паттерсоне будет совсем не такой, какой он ожидает. Там будет чистая правда, без всяких прикрас. Итак, передай всем, чтобы не болтали с Типпи, передай это и одной нашей обшей подруге.

Не успела Грэйс положить трубку, как телефон зазвонил. Может быть, это Одель хочет поделиться только что пришедшими ей в голову мыслями? Но это была Эдна, литературный агент.

— Дорогая, книга Типпи должна выйти ровно через восемнадцать месяцев, — сообщила Эдна. — Мне только что звонил Крэйг. Издательство «Адамс и Вестлэйк» хотело бы, чтобы твоя книга вышла раньше.

— Им придется подождать, Эдна. Я работаю над продолжением книги «Любовь — это вальс», я не могу прерваться.

— Ты хочешь, чтобы голос Типпи прозвучал раньше?

Хитрюга Эдна. Знает, куда больнее ударить.

* * *

Гален пришел домой, все еще сияя от райского ланча. Грэйс быстро сменила ему настроение, заставив перетаскивать ящики с бумагами Томми из гаража в семейную комнату, как они ее называли, хотя никакой семьи у них не было.

— Я думал, ты не хочешь заглядывать в них, — прокряхтел Гален, нагруженный девятым ящиком.

— Не хочу, но приходится.

Когда все ящики были перебазированы на новое место, семейная комната стала напоминать полосу препятствий. Усталая и голодная парочка съела цыпленка по-китайски и выпила по банке пива. Это снова привело Галена в благодушное расположение духа.

— Она была потрясна, — мечтательно произнес он.

Грэйс не стала спрашивать, о ком он грезит. Она, к сожалению, знала.

— Гален, дорогой, не кажется ли тебе, что у меня тоже есть нервы.

— Кажется.

— Тогда, пожалуйста, не говори больше о Киттен Фэрлей.

— Почему? Она ведь не реальная.

— Нет, она очень реальная.

— Я имею в виду, она не доступна.

— Насколько я знаю, она более чем доступна, — хмуро сказала Грэйс.

— Мне нравится, когда ты ревнуешь, — плутовато улыбнулся Гален.

— А мне не нравится. — Все же она позволила ему обнять себя. На губах его чувствовался вкус цыпленка кунг-пао.

— Как здорово, что теперь ничто не прервет потока любви между нами.

От этих слов у нее внутри все содрогнулось. Она вспомнила, что они по настоянию Галена договорились не применять противозачаточных средств. Гален, конечно, не заметил ее странной реакции, а Грэйс задумалась — отчего она вздрогнула? Из боязни забеременеть? Или, что вероятнее, от представшей вдруг перед глазами картины, вызванной образным выражением Галена? Раньше ей не приходила в голову мысль, что презерватив прерывает поток любви между мужчиной и женщиной.

— А ты разрешил бы нашему ребенку несколько лет путешествовать, прежде чем поступить в колледж? — спросила Грэйс.

— Это зависит от того, кто у нас будет, мальчик или девочка.

— Какая разница?

— Как это какая? Как будто ты этого не знаешь, Грэйс. У женщин одно предназначение, а у мужчин другое, — прошептал он, громоздясь на нее.

Глава 33 Говорит Киттен Фэрлей

— Что вы отвечаете, когда кто-либо говорит вам, что вы самая сексапильная женщина в мире? — спросил репортер у Киттен Фэрлей.

Интервью происходило в шикарном номере нью-йоркской гостиницы «Пьер». Репортер ради такого случая вырядился в коричневый костюм, желтую рубашку и желтый с розовыми цветочками галстук. Всем своим друзьям он жалостливо раструбил, что ему, бедному, придется брать интервью у пустоголовой кинозвезды. Но на самом деле, если говорить откровенно, у него от волнения вспотели ладони, когда он шел на эту встречу — еще бы, он поговорит с самой Киттен Фэрлей! Не каждый день такое случается.

Киттен была одета в светло-розовый атласный брючный костюм. Блестящая материя выгодно подчеркивала ее изящные женские формы и завлекательно переливалась при каждом движении — и когда она возбуждающе клала ногу на ногу, и когда грациозно откидывала с лица свои светлые, неповторимые, изумительные, роскошные локоны.

— Что я отвечаю, когда мне говорят, что я самая сексапильная женщина в мире? — повторила она вопрос журналиста, словно бы раздумывая над ответом, и очаровательно улыбнулась. Она и в самом деле думала — почему журналисты такие тупые? Этот вопрос они задавали ей уже тысячу раз. Неужели у них не хватает ума задать более интеллектуальный вопрос? Или они считают, что у нее нет мозгов, а есть только тело? — Обычно в таких случаях я благодарю собеседника за комплимент.

Киттен рассчитывала, что ей все-таки удастся повернуть разговор в несколько иное русло. Сейчас это было особенно важно, ведь этот журналист из «Нью-Йорк таймс». Раньше на интервью напрашивались, как правило, всякие бульварные газетенки, а «Нью-Йорк таймс» — газета солидная, перед ее читателями надо предстать в образе актрисы с душой, показать им, что у кинозвезды Киттен и в голове кое-что есть. Карьера требует непрестанных усилий, и дело уже меняется к лучшему. Некоторые критики начали сравнивать Киттен Фэрлей с Мэрилин Монро. Может быть, этот журналюга подкапывается под это сравнение? С ним надо держать ухо востро.

А «журналюга» тем временем возбудился и начал терять голову. Киттен давно оттачивала свой природный талант доводить мужчин до умопомрачения, и это искусство вошло в привычку. Обольстительные жесты совершались сами собой, автоматически, без лишних затрат энергии и воображения, а эффект получался тот же, как это, например, недавно произошло за ланчем с другом Грэйс Мэндлин. Господи, до чего же это легко! Но надолго ли? Неужели это пройдет? Думать об этом не хочется, но годы идут, когда-то с ними придет и старость. Вот почему надо иметь не одно только красивое тело. В Калифорнии мало кого волнует, есть ли у тебя в голове хоть что-то, там киношный бизнес процветает на красивых телах. А здесь, в Нью-Йорке, дело обстоит по-другому, здесь пустоголовые красотки ценятся меньше. Поэтому здесь надо блеснуть интеллектом, но не слишком сильно, чтобы не смутить своих многочисленных поклонников. Слишком яркая демонстрация ума так же нехороша, как слишком частое мелькание голых ляжек.

— У вас интересно сложилась жизнь, — продолжал журналист. — В Балтиморе, где вы родились, вас звали Гретхен Мари Корелли, а теперь вы Киттен Фэрлей. Расскажите, как это произошло?

— Почему я выбрала именно этот псевдоним? — начала она сразу с недавних времен, пытаясь избежать повествования о своем более далеком прошлом. — Так звали мою героиню, которую я впервые сыграла на сцене. Та Киттен Фэрлей мне очень нравилась, она была красива и остроумна. Все парни увивались за ней. А я в то время была довольно застенчивой.

— Это было в Южно-Калифорнийском университете?

— Да. Там я специализировалась на компьютерах. Но меня затянуло актерское ремесло. — Ой, какой штамп, какое затасканное выражение! Надо было выразиться оригинальнее, с досадой подумала Киттен.

— Как вам удалось так быстро взлететь с университетских подмостков на голливудскую сцену?

— Это произошло не так уж и быстро. Когда я играла роль Киттен Фэрлей в студенческом ревю «Девчонки! Девчонки! Девчонки!», я надевала светлый парик и короткую юбочку, это был образ девчонки-подростка. Этот образ так мне понравился, что я покрасила волосы под цвет того парика, и стала блондинкой. После этого меня никто не воспринимал серьезно ни как студентку, ни как актрису.

— Поэтому вместо того, чтобы продолжать овладевать профессией…

— Я думаю, что я достаточно хорошо овладела своей профессией, — обрезала его Киттен и отработанным движением поменяла ноги, снова скрестив их.

Глаза репортера, к немалому удовлетворению Киттен, съехали вниз на переливчатый атлас, обтягивающий ее прелестные ножки. Впрочем, журналист быстро взял себя в руки и задал следующий вопрос:

— Так с чего именно началась ваша карьера?

— Я снялась для ролика, рекламирующего сеть бензоколонок и магазинов при них. Я была в рубашке цвета хаки, на которой на левой груди было написано название фирмы, и в коротких шортах. В конце рекламного ролика меня показали крупным планом и я произнесла фразу: «Приходите к нам, я с удовольствием наполню ваш бак бензином». Эта реклама очень понравилась клиентам.

— Это понятно, но как вы попали на эту работу? — У репортера от вожделения чуть не текли слюни, а свой блокнот он опустил еще ниже, прикрывая на штанах вспухшее место.

— Вы, наверно, намекаете, не пришлось ли мне ради этого переспать с кем-то?

— О нет, нет, что вы! Я имел в виду, как прошла ваша первая проба?

Киттен опять поменяла ноги местами, выпрямилась, откинулась на спинку кресла, заложила руку за голову. При всех этих хорошо отрепетированных манипуляциях ее роскошные волосы медового цвета заструились назад и обнажили гладкую безупречную шею.

— Видите ли, на первой пробе я провалилась. Я много раз участвовала в конкурсах для съемок в рекламе, но пробиться не удавалось до тех пор, пока мне не помог директор по рекламе, он друг моей матери. Он дал мне шанс, и теперь я у него в большом долгу.

— Кстати, я хотел бы немного расспросить вас о вашей матери… — Тут журналист стал серьезнее. — Насколько мне известно, она ушла из семьи, когда вы были еще ребенком.

— Ого, я вижу, вы провели целое расследование.

— Мне кажется, нашим читателям интересно знать о вас все, тем более что вы с вашей матерью полные противоположности. Вы стали секс-символом, а она рьяная феминистка.

— Боюсь, это не совсем так, — холодно улыбнулась Киттен.

— Упомянув о феминизме, я имел в виду следующее, и если я не прав, поправьте меня. Ваша мать была замужем, родила двух детей, но потом вдруг решила, что быть женой и матерью для нее слишком обременительно, поэтому она просто сбежала от семьи. Сколько вам тогда было лет?

— Девять.

Тот роковой день, к сожалению, Киттен запомнила слишком хорошо. Не было ни слова прощания. Мама сказала, что пошла в магазин за молоком, но семья Корелли ее так и не дождалась. Все переполошились, забеспокоились — что могло случиться к Катрин Корелли? Гретхен и ее шестилетний брат Дэнни убивались от горя, а их отец Марк Корелли, лучший из молодых дантистов, как называли его родители, в тревоге обзванивал полицию, больницы, друзей, знакомых и еще Бог знает кого, пытаясь хоть что-то узнать о судьбе пропавшей жены. И лишь через несколько дней она позвонила откуда-то из штата Теннесси и проинформировала домочадцев, что не принесет им молока и вообще никогда не вернется.

Дорогая матушка сбросила свое бремя на детские плечики дочери Киттен, вернее Гретхен, как ее тогда звали. Хотя отец и нанял домработницу, которая работала с трех до шести, но основная тяжесть домашнего хозяйства легла на Киттен. Теперь она просыпалась рано, стирала, будила брата Дэнни и готовила завтрак. Потом они вместе садились в автобус и ехали в школу. После школы уроки они не делали, потому что некому было заставить их. С другими детьми они не играли, потому что те обидно дразнились — все вокруг знали, что от Гретхен и Дэнни сбежала мать. Учителя в школе относились к ним как к сиротам и своей жалостью только усугубляли их горе. А у отца заниматься с детьми не было времени, он работал не только в будние дни, но и по субботам. Воспитывали покинутых детей только тети, дяди да бабушка с дедушкой, пока они были живы. Через два года такой жизни отец привел в дом мачеху, ее звали Шэрон. Киттен против новой жены отца не возражала, но и не любила ее, особенно после того, как у Шэрон появились двое своих детей.

Через семь лет после побега мать начала посылать своим брошенным детям, Киттен и Дэнни, письма, в которых объясняла им, почему она сбежала из дома. Правда, Киттен так и не поняла ее невразумительных объяснений. Мать писала что-то о расширении кругозора, о новых горизонтах, о своем желании быть не женщиной а Человеком. Это и взрослому не понять (если он, конечно, нормальный), а для девочки, расцветающей в красавицу-женщину, эти слова и подавно звучали абракадаброй.

Зато Киттен хорошо усвоила другое — письма от матери приходили из Калифорнии. Калифорния! Там совсем другой мир.

Киттен не стала вникать в судебную тяжбу, которая разразилась после того, как ее матери вдруг взбрело в голову настоять на своем праве навещать детей. Важно было другое — она с братом вскоре на несколько дней отправилась в Лос-Анджелес, где мать жила с Сэмом Голдсмитом, директором рекламного агентства. Именно благодаря ему через несколько лет Киттен снялась в рекламном ролике о бензоколонках.

— Ваша мать, насколько я знаю, является активисткой Национальной Организации Женщин. Что она о вас думает?

Киттен посмотрела на журналиста как на малость чокнутого. Не уместнее ли было поставить вопрос наоборот — что Киттен думает о своей матери, которая обделила своих детей любовью и лаской, бросила их на произвол судьбы в этом холодном и жестоком мире? Впрочем, сейчас не время показывать свою злость. Горечь надо запрятать поглубже.

— Я не уверена, что правильно поняла ваш вопрос, — отделалась она нейтральной фразой.

— Понимаете, ваша мать, как я уже говорил, ярая феминистка или, допустим, просто феминистка, а вы, в противоположность ей, стали секс-символом, как бы антифеминисткой. Вы олицетворяете как раз то, что они презирают.

— Я вижу, — засмеялась Киттен, — вы знаете о феминистках гораздо больше меня, так объясните мне, что именно они презирают?

— Секс.

— Я не уверена, что феминистки презирают секс, — продолжала она притворяться непонимающей. — Насколько я понимаю, феминистки ратуют за равные права с мужчинами, за равенство во всем — в положении в семье и обществе, в заработной плате. В этом плане я не чувствую дискриминаций, я могу по своему желанию выбирать себе роли. Может быть, у меня не самый большой заработок в Голливуде, но мне денег вполне хватает, и я могу жить так, как хочу. Я независима, любая феминистка может мне позавидовать.

— Но ведь вы достигли этого продажей себя.

— Продажей себя?! — против воли повысила она голос.

— Киттен Фэрлей стала секс-символом. Вы достигли благополучия, воплощая на экране сексуальные фантазии самцов.

— Ну и что? — Киттен наклонилась вперед, и взгляд журналиста мигом соскользнул с ее влажных глаз на глубокий вырез, приоткрывающий упругие груди. — .Америка — это большой базар, здесь все покупают и продают. Я продаю то, что имею. Если это перестанет пользоваться спросом, я буду продавать другой товар. И почему вы считаете, что актерская профессия зазорнее вашей? Вы ведь тоже продаете себя, свой труд. Вы пишете не просто так, а зарабатываете на этом деньга. Вам приходится писать то, что интересует людей. И обо мне вы пишете только потому, что обо мне хотят знать ваши читатели. Я же не осуждаю вас за это? Так почему вы осуждаете меня за мою работу?

— Это верно. Но имидж секс-звезды у нас не в почете. Может быть, вы тоже феминистка?

Вот осел, с досадой подумала Киттен. Или тут у них и в самом деле все по-другому?

— Я считаю себя женщиной. И очень горжусь этим.

— Но не феминисткой?

— А что вы подразумеваете под этим словом? Буду ли я отбивать мужчину у женщины? Нет. Откажусь работать, если директором или продюсером будет женщина? Нет. Хочу ли я, чтобы женщин считали людьми, а не только сексуальными объектами? Да. Равная плата за равный труд? Да. Выступаю я за разрушение семьи? Нет. Почему мужчины и женщины должны жить отдельно? Я люблю мужчин и как любовников, и как товарищей. Но я хочу иметь не только друзей, но и подруг. Если при всем этом вы назовете меня феминисткой, то я не воинствующая феминистка. Я не считаю, что мужчины только о том и думают, как им поработить женщин. Хотя, конечно, всюду, где сталкиваются интересы, не обходится без борьбы.

— Ваша недавняя роль, — перешел наконец журналист на другую тему, — как мне кажется, свидетельствует о том, что вы решили попробовать себя в более серьезных фильмах. Правда, фильм «Мороженое и шоколад» не имел большого успеха, даже несмотря на то, что главную роль в нем сыграли вы, известная кинозвезда.

— Да, большого успеха не было. Вы правы в том, что мне хочется играть более серьезные роли. Кроме того, мне хотелось поработать с Робертом Гутерри. В Италии я надеялась приобрести новый опыт.

— Фильм «Мороженое и шоколад» снят по мотивам книги «Ярость в черном и белом», которая была бестселлером немало лет тому назад. Не кажется ли вам, что вы огорчили своих поклонников, сыграв роль этакой бессердечной суки, белой суки, которая издевается над негром? Как, по-вашему мнению, не устарел ли этот сюжет?

Киттен подняла сине-зеленые глаза к потолку и на пару секунд задумалась.

— Я не считаю, что фильм о конфронтации черных и белых, — сказала она. — Это в фильме поверхностное, а в глубине лежит столкновение угнетателя и угнетенного, свободного и покоренного. Это относится и к тому, о чем мы с вами только что говорили, то есть о взаимоотношениях мужчин и женщин. Когда я читала книгу, меня очень увлекли сложные перипетии отношений между Грэйс Гольдштейн и ее черным любовником.

— Некоторые критики утверждают, что роль жестокосердной суки вы сыграли с подлинным совершенством.

Грэйс лучезарно заулыбалась. Она помнила, что критики писали несколько иначе — мол, Киттен Фэрлей и в жизни ведет себя как жестокосердная сука. Но такая неточность журналисту очень даже простительна.

— Как вы относитесь к протесту Ахмеда Джемаля Мохаммеда, автора книги «Ярость в черном и белом», который угрожал сжечь себя в центре Рима, потому что в фильме исказили идею его книги? — спросил журналист.

— Насколько я понимаю, по этой книге хотели снять фильм еще тогда, когда она только вышла, и автору заплатили за это деньги, я сама видела его подпись под контрактом. Значит, тогда он не возражал.

— Планируете ли вы и в дальнейшем сниматься в серьезных фильмах?

— Да, если будут интересные предложения. Кстати, скоро начнутся съемки фильма «Фантазии», в котором мне предстоит играть главную роль. Я в восторге от сценария. Там речь идет о кризисе середины жизни у мужчины. Он долго мечтал об идеальной женщине, и вдруг она начинает появляться рядом с ним во плоти всякий раз, как только он начинает думать о ней. Она появляется в самые неожиданные моменты — то в спальне с женой, то в офисе на собрании. Это будет занимательная комедия со множеством веселых трюков. А пока не начались съемки, у меня есть время побыть здесь, в Нью-Йорке, с Давидом Тернером, он приехал сюда на репетиции «Покорительницы».

— Давид Тернер, — подхватил журналист. — Давайте минутку поговорим о мужчинах в вашей жизни.

Киттен поняла, что разговор об этом продолжится не минутку, а гораздо дольше, и улыбнулась навстречу предстоящему граду вопросов.

— Томми Паттерсон, — приступил журналист. — Охарактеризуйте его одним словом.

У Киттен чуть не вырвалось наружу сразу несколько бранных слов, но она умело их придержала.

— Это невозможно, — сказала она, — он был слишком сложен для одного слова.

— Ваши с ним отношения. Это была любовь? Слепая страсть? Увлечение? Говорят, он покорил Америку, а вы поработили его.

Поработила? Пожалуй, это не совсем так. С Томми она познакомилась на телешоу Билла Наттермана в Лос-Анджелесе. На свою передачу Билл приглашал разных знаменитостей, заводил с ними разговоры о новых фильмах, книгах и всяких разностях. Эта передача была ежедневной, начиналась в десять утра и была рассчитана на домохозяек, хотя домохозяек в последние годы в стране почти не осталось. Черт его знает, что за публика смотрела эту трепотню-шоу, но кто-то явно смотрел, потому что передача просуществовала целых пять лет.

Киттен была приглашена на треп-шоу Билла Наттермана по поводу фильма «Апрельский лед», где она играла главную роль. В то утро Киттен была первой гостьей в студии, потому что Билл любил начинать свою передачу с показа зрителям какой-нибудь красотки, чтобы те уже не отрывались от экрана. Киттен неохотно приняла приглашение, и не только потому, что считала «Апрельский лед» неудачным, но и потому, что она недавно поссорилась со своим партнером, который играл в этом фильме вторую главную роль. Его звали Дирк Семирофф. Несмотря на его экзотическую русскую фамилию, Дирк был настоящим англичанином, а в Голливуд перебрался ради больших денег. Главная трудность состояла в том, что он презирал все, связанное с Южной Калифорнией, в том числе и саму Киттен Фэрлей, как он сам ей сказал об этом ровно неделю назад.

Итак, удрученная любовным разрывом Киттен сидела в телестудии рядом с Биллом Наттерманом и напоминала себе о том, что она все-таки киноактриса, а потому не надо портить хмурым видом себе имидж. Она наговорила массу добрых слов в адрес Дирка Семироффа и фильма «Апрельский лед», а также упомянула о своем благотворительном выступлении.

После пятиминутного рекламного перерыва, во время которого Билл пытался ее лапать, телезрителям был представлен Томми Паттерсон. Киттен, разумеется, до этого много раз его видела по телевизору и в газетах. Он был вездесущ, мелькал даже в рекламе со своей философией хорошего настроения и приятной жизни. Такая философия — удобная вещь. Правда, в памяти Киттен кровоточил наглядный пример ее матери, показавшей своим предательством, как сказывается на других желание жить в свое удовольствие. Но разве может даже такой жестокий урок остановить женщину в том возрасте, когда ненасытная молодость требует от жизни всего, и побольше? Для такого возраста как раз подходит такой человек, как Томми.

Но на этот раз Томми предстал перед зрителями не для проповедей об удобной жизни, а для рекламы своей недавней книги «Что такое привязанность и как ее достичь десятью легкими шагами».

— У людей для жизни есть все, кроме любви, — заявил тогда Томми.

И Киттен сразу прониклась глубокой мыслью о том, насколько прав этот человек. Любовь так нужна, особенно после разрыва с Дирком. Киттен слушала Томми Паттерсона разинув рот.

До встречи с Томми она не считала себя дурой. В самом деле, разве можно назвать ее дурой, если она сумела добиться известности на всю страну? Она снялась в нескольких фильмах, ее имя замелькало в прессе, и все это благодаря ее уму, потому что она все рассчитывала, и рассчитывала правильно. Может быть, именно потому, что в жизни ее до сих пор преобладал холодный расчет, и только расчет, Киттен так устала от непрерывных расчетов, что неразумно и сумасбродно втрескалась в Томми Паттерсона?

Ее приворожила к нему простая и прозрачная правда его слов. Они ложились на благодатную почву ее души и давали буйные всходы. Томми говорил о самых элементарных вещах, казалось бы — что туг такого? Но если он так популярен, думала Киттен, то значит, эти простейшие вещи волнуют всех, значит, это важно и правильно. Один из способов сказать обо всем — не сказать ничего стоящего. Вот и Томми распространялся на старую, как мир, тему, перепевал на все лады философию гедонистов — бери от жизни все, ешь, пей, веселись, ведь жизнь только одна, в гробу не насладишься, вот и радуйся, пока жив, смотри на жизнь проще. Короче говоря, замордованной жизнью публике предлагались простые рецепты расслабиться, вернуться к наивным детским мечтам и понятиям и забыть о том, как эти мечты опровергаются жизнью. Вернуться в кокон, из которого пришлось вылезти в жизнь.

Киттен Фэрлей возжаждала вернуться в кокон. Тем более что детство у нее было трудным, и теперь ей так захотелось возместить нехватку любви и радости. Захотелось, чтобы кто-то лелеял ее, нежил и баловал, а в ответ она готова была подарить любовь, вверить свое хрупкое сердце.

Первое время жизнь с Томми напоминала ей погружение в теплый источник — так приятно согреться, укрыться от непогоды. Но это продолжалось недолго. А когда из теплого озера выходишь на берег, холодный ветер студит тебя пуще прежнего.

Когда Киттен впервые заподозрила, что Томми Паттерсон — это поддельный бриллиант? Может быть, тогда, когда обратила внимание, что перед каждым совместным интервью он, будто бы поправляя ей блузку, приоткрывает грудь, чтобы все видели, какую смачную красотку он себе отхватил? Выставляя напоказ ее сексапильность, Томми, конечно, думал прежде всего о себе, рассчитывал таким способом подчеркнуть свой мужской блеск. Он как бы говорил всему миру: «Смотрите, завидуйте — вот какая женщина у меня есть». Он действительно пытался обращаться с ней как со своей собственностью, пытался навязывать ей свою волю во всем, даже в мелочах. И вначале у него это получалось, может быть, потому, что Киттен ради любви была готова на все.

Правда, Томми не влезал в ее киношные дела, у него хватало ума, чтобы понять, что в голливудских делах он ничего не смыслит, хотя порой он и пытался указывать ее агентам, на какой гонорар она вправе рассчитывать. В основном Томми пытался подчинить себе ее душу. Он то щедро дарил ей свою любовь, то охлаждался к ней без всяких видимых на то причин, заставляя переживать и мучительно теряться в догадках. Вскоре Киттен заметила, что вместо того, чтобы наслаждаться беззаботным купанием в теплом источнике, она постоянно находится в напряжении, следит за малейшими изменениями настроения Томми, чтобы вовремя угодить ему, лишь бы он был доволен. Как Томми сегодня себя чувствует? Чем он озабочен? Чего он изволит? Что ему не хватает для счастья? Любит ли он ее по-прежнему? Такими вопросами Киттен мучилась изо дня в день.

Половая жизнь тоже превратилась в кошмар. Киттен хорошо знала мужчин, она переспала со многими. Всякий раз, как только она снимала блузку, мужчины при виде ее молодой и упругой груди обычно приходили в неописуемое возбуждение. Это нравилось ей, и Киттен привыкла, что ею восхищаются, прониклась уверенностью, что ради обладания ее телом мужчины готовы на все. Но с Томми все получалось иначе — половые акты протекали столь скоропостижно, что Киттен толком не успевала ничего ощутить. Как она ни старалась, ничего не помогало, Томми не удовлетворял ее.

А потом у Томми начались частые приступы импотенции. В таких случаях возбудить его можно было только каким-нибудь сложным и извращенным способом. Например, Киттен раздевалась перед ним, а потом голой подползала к нему на четвереньках и умоляла разрешить ей ласкать его член, причем умолять надо было как можно более унизительней. Или же Томми вручал ей какой-нибудь подходящий по форме овощ и созерцал, как Киттен с этим овощем мастурбирует. Впрочем, иногда возбудить Томми ей удавалось лишь комплиментами — она говорила ему, что у него самый большой член, какой она только видела, и что больше всего на свете она хочет одного — чтобы Томми ее трахнул.

Но от всех этих ухищрений проку было немного. Томми слегка возбуждался, быстро (пока не опал) засовывал вялый член и быстро облегчался, так что у Киттен практически не успевала выделиться смазка, не говоря уже о большем. Томми понимал это по-своему: «Весь мир думает, что ты в сексе богиня, и только я один знаю, какая ты на самом деле холодная». Об этом он говорил ей сразу после быстротечного семяизвержения.

Господи, но это же неправда! Киттен знала, что она не фригидна, ведь она прекрасно помнила свой прежний опыт С Дирком было совсем не так, и с другими мужчинами тоже. Они возбуждались от нее моментально, и это передавалось ей, она возбуждалась безумно. Киттен умела получать оргазм одновременно с мужчинами. С другими мужчинами. А с Томми у нее это не получалось. Очевидно, потому что она для него не была богиней. Богом был только он, его величество Томми Паттерсон.

После медового месяца прошел год. За это время книга Томми «Что такое привязанность и как ее достичь десятью легкими шагами» стала бестселлером, а Томми выступал уже не по местному радио, а по национальному. В радиостудию со всей страны звонили люди со своими интимными проблемами, и Томми в прямом эфире давал им «мудрые» советы. Какая ирония судьбы! Киттен порой испытывала искушение тоже позвонить в студию. Узнает ли Томми ее голос? А если не узнает, что посоветует? Может быть, скажет: «Брось этого недоумка, найди себе достойного мужа»?

Один год. Целый год собачьей преданности мастеру по манипулированию незрелыми душами. Как Киттен сумела все это выдержать? Тот момент, когда к ней пришло решение покончить с этим, Киттен помнит со всеми подробностями. Произошло это поздним вечером, когда она сидела в своей актерской кабинке и ждала вызова. Томми выступал по радио, а Киттен слушала и пыталась понять, что он за человек. В студию позвонила очередная женщина и пожаловалась, что некоторые сексуальные приемы мужа ей кажутся отвратительными. Томми посоветовал ей примириться с этим и уступать просьбам мужа, ибо в любви нет ничего отвратительного. Киттен возмутилась — с какой стати жена обязана ублажать мужа любым способом? Томми Паттерсон даже по радио не стесняется быть свиньей!

Тут в дверь постучали. Пришел Стивен Кэйн, директор фильма, чтобы извиниться за срыв съемок — у актера, назначенного на главную роль, снова началось кровотечение из носа.

И вдруг они обменялись теми выразительными взглядами, какими с незапамятных времен смотрят друг на друга мужчина и женщина. Стивен подошел и страстно обнял ее, их губы слились в поцелуе, и вскоре она уже всем своим телом умоляла его заняться плотской любовью. Он вошел в нее, потом снова и снова, она громко стенала, хотя понимала, что ее сладострастные вопли слышат за дверью, но ничего не могла поделать с собой, сдерживаться просто не было сил. Она умерла в конвульсиях и очнулась счастливой — вот человек, который хочет ее, не требуя ничего. Вернее, ему от нее кое-что надо, но это не так уж и много — чтобы она хорошо сыграла свою роль перед камерами.

Этот фильм оказался одним из лучших ее достижений. Киттен сыграла молодую женщину, которая вдруг узнает, что ее возлюбленный в действительности является наемным убийцей, нанятым ее братом, который решил отделаться от нее, чтобы одному заполучить родительское наследство. Фильм назывался «Люби ее до смерти». В нем Киттен впервые попробовала себя в жанре легкой комедии. Критики назвали ее игру «замечательной, с теплым и остроумным юмором». Киттен была благодарна Стивену за его неоценимую помощь. Правда, он «помогал» и другим актрисам… Но все же!

В других фильмах были другие директора, со Стивеном ей с тех пор больше не доводилось работать, но она всегда хранила в сердце благодарность к нему. Он пробудил в ней здравый смысл, вернул ей уверенность в себе, по крайней мере, уверенность в своей сексуальной полноценности. Киттен поняла, что в ее холодности к Томми виноват он сам, а не она. Жить дальше с этим типом нельзя. Она захотела развода.

— Я не позволю тебе унизить меня, — ответил Томми.

Это означало, что он, Томми Паттерсон, великий знаток человеческих душ, ни за что не отпустит от себя такую сексапильную женщину, как она. А чтобы она не рыпалась, он пригрозил, что если она вздумает подать на развод, то он всему миру расскажет правду, что скрывается за ее мнимой сексапильностью.

— У меня все в порядке, это ты импотент, — парировала она.

— Ты еще увидишь, что я наговорю о тебе. У меня богатое воображение.

— Можешь болтать что угодно. Если понадобится, я пересплю со всеми журналистами мира, и они докажут, что твои измышления — это бред сивой кобылы. Я пересплю и с журналистками!

Тем не менее Киттен испугалась — черт его знает, чего можно ждать от этого Томми. Что, если он устроит такое, что потом всю жизнь не отмоешься? И она решила поговорить с адвокатом, конечно, строго конфиденциально.

— Обычное дело, люди часто поливают друг друга грязью во время разводов, — сказал ей адвокат. — Не надо зря беспокоиться.

Но Киттен не могла успокоиться. Вранье Томми Паттерсона могло ей сломать карьеру. Поэтому Киттен пока решила не разводиться, чтобы не поднимать лишнего шума. Они с Томми по-прежнему вместе жили в его доме «Ми асиенда», но не спали вместе. Отныне у каждого из них была своя отдельная жизнь. А вскоре Киттен встретила Давида Тернера.

Журналы для киноманов были правы — Киттен часто влюблялась в своих партнеров по фильму. Правда, не со всеми из них спала. В этом смысле Давид Тернер появился в ее жизни в самый подходящий момент. Женщину легко соблазнить, когда у нее в любовных делах наступает кризис. Когда Киттен впервые увидела Давида, его тело, его глаза, то сразу поняла, что связь с ним будет приятной и долгой, по крайней мере, до конца съемок фильма. В этом остросюжетном приключенческом фильме действие происходило в Югославии. Давид играл роль нелегального торговца оружием, а она — монахини. Оба были вовлечены в международную шайку наемных террористов, которые совершили преступление века. Несмотря на то что Киттен играла монахиню, фильм изобиловал любовными сценами, скупыми в начале фильма и более бурными к концу. А в финале и вовсе она сбросила свое монашеское облачение, а он снял штаны, и последовала жутко эротическая сцена, которую они много раз репетировали без камер в полном уединении.

— Отлично! — похвалил директор фильма, увидев днем их хорошо отрепетированную игру.

Сцена действительно выглядела столь правдоподобно, что газетчики без особого труда вычислили их интимную связь.

— У нас с Давидом очень хорошие отношения, — так ответила Киттен на назойливые расспросы въедливого журналиста.

— А как же ваш брак с Томми Паттерсоном? — допытывался журналист. — Вы не собираетесь разводиться?

— У Томми очень широкие взгляды на брак, — соврала Киттен.

На самом же деле Томми бился в истерике, в неистовстве исходил криком о том, что она перед всеми выставляет его идиотом. Но адвокат обнадежил ее, что чем дольше будет продолжаться ее связь с Давидом, тем лучше — легче будет провести бракоразводный процесс. Кроме того, перед свадьбой Томми и Киттен подписали брачный контракт, по которому Томми не мог ничего потребовать от нее, впрочем, и она ничего от него не могла потребовать, кроме развода. В такой ситуации обвинения в измене никакого значения не имели.

Единственное, чего не могли предусмотреть Киттен и ее адвокат, — это убийства Томми. К счастью, у Киттен нашлось достаточно крепкое алиби, так что ее репутация отчасти была спасена. В тот момент, когда Томми планировал вниз головой с обрыва, Киттен в постели с Давидом Тернером осваивала позу номер сто тридцать восемь.

Томми Паттерсон не только имел наглость не вовремя помереть, но и за два дня до своей смерти не менее нагло изменил свое завещание, оставив неверной жене лишь несколько язвительных слов. А за день до смерти он дал поручение своему адвокату подготовить необходимые для развода бумаги. Разумеется, все это вскоре после убийства получило огласку, и в этом невыгодном свете Киттен выглядела настоящей злодейкой.

Чтобы хоть как-то уберечь себя от нападок, она вынуждена была играть роль обезумевшей от горя вдовы — самую трудную и неприятную роль в жизни. В многочисленных интервью Киттен в неясных выражениях говорила о любви, намекала, что у них с Томми возникли кое-какие трудности, которые они вместе пытались преодолеть, изображала безутешное горе и безысходное отчаяние. Киттен молила Бога, чтобы ее усилия оправдались, чтобы от нее отвернулось не слишком много поклонников.

И вот теперь репортер из газеты «Нью-Йорк таймс» спрашивает ее — не поработила ли она Томми Паттерсона? Нет, она никого не порабощала. Наоборот, кнут был в руках у Томми, и в прямом, и в переносном значении этого слова.

— Томми ушел от нас, — тихо сказала, почти прошептала она журналисту. — Мне кажется, о нем лучше всего говорит его жизнь, все, что он сделал за долгие годы.

— Ваш брак был не очень удачным?

— Увы, уже нет брака.

— Надеюсь, вы не убивали Томми.

— Нет, — улыбнулась Киттен, — я не убивала его.

— Я и не сомневался, — нервно хохотнул журналист. — Просто, я хотел, чтобы эти слова все-таки прозвучали из ваших уст.

Киттен глубоко-глубоко вздохнула, наклонилась вперед, показывая журналисту свою грудь в глубоком вырезе.

— До сих пор не могу поверить, что Томми нет, хотя полиция и уверяет меня в этом, — сказала она. — Мне кажется это каким-то недоразумением. Ведь его все так любили. — И она пожала плечами. — Не пойму, кто мог желать ему смерти?

Глава 34 Визит

— Какие у нее успехи в лечении? — спросила Одель у своей подруги Маделин Стивенсон.

— К сожалению, — отвела Маделин взгляд в окно, выходящее на аккуратную лужайку во дворе Ривер-Рэйндж-Клиники, — не могу порадовать тебя ее успехами. Она противится нам во всем, у нее нет желания вылечиться. Как видно, мы напрасно тратим на нее время. Мы, конечно, ограждаем ее здесь от наркотиков, но она к ним вернется сразу, как только выйдет отсюда.

— Она говорила, что хочет уйти отсюда?

— Пока еще нет. Мне кажется, она не понимает, что никто ее здесь насильно держать не собирается. Одель, обычно курс лечения длится у нас шесть недель, а Труди находится здесь намного дольше. Мы не можем держать ее здесь бесконечно. В нашу клинику многие хотят попасть, они ждут не дождутся своей очереди. Мне каждый день звонят родители наркоманов и умоляют, чтобы я нашла место для их детей. Звонят мне и воротилы бизнеса, чтобы я приняла на лечение их администраторов. Что только мы не испытывали по отношению к Труди, лечили ее всякими методами, но ничего не помогает. Похоже, мы не в силах помочь ей. Впрочем, виноваты в этом не только мы. Невозможно помочь человеку, если он сам не желает вылечиться.

— Маделин, мне надо поговорить с ней.

— Ладно, поговори. Но учти, Одель, что я делаю для тебя исключение, потому что нашим пациентам, как правило, не разрешается встречаться ни с кем, кроме персонала клиники. Я иду тебе навстречу лишь потому, что верю тебе, что это вопрос жизни и смерти.

Сотрудник клиники проводил Одель из офиса Маделин в один из домиков, где жили пациенты. По пути Одель разглядывала территорию — на спортплощадках пациенты занимались спортом: играли в футбол, занимались гимнастикой, кто-то бегал трусцой. Только Труди сидела у себя в комнате и уныло размышляла о своей неудавшейся жизни.

— Одель! — воскликнула она, увидев подругу, и просияла. — Господи! А ты знаешь, что тот тип сбежал с твоими деньгами? Я так расстроилась! Каков мошенник! Хорошо, что ты пришла. Может быть, хоть ты поможешь мне отсюда выбраться.

— Ты уже забыла, как умоляла меня помочь тебе вылечиться? Я с такими трудами устроила тебя в эту клинику! — раздраженно принялась ее отчитывать Одель. — Помнишь, как ты говорила, что тебе необходимо вылечиться от наркотиков, потому что Томми поставил тебя во главе Фонда Исправления Человечества? Ты забыла о своей ответственности?!

— Ну, это было давно, — невинно ответила Труди.

— Давно?!

— Я тогда не знала, как трудно жить без наркотиков.

Одель пристально посмотрела в бледное лицо Труди, в ее печальные глаза, на ее старый застиранный спортивный костюм и укоризненно покачала головой. Неужели можно так сильно привыкнуть к наркотикам? Когда врачи посоветовали Одель не злоупотреблять кофеином, она сразу бросила пить кофе по утрам. С тех пор она ни одной чашки не выпила. Почему Труди не может отделаться от наркотиков так же легко? Из-за наркотиков она потеряла все самое дорогое: любовь и детей. Потеряла и способность соображать как следует. И после всего этого Труди опять хочет вернуться к тому, что разрушило всю ее жизнь? Почему?

— Труди, ну зачем, зачем тебе наркотики?

— Я без них не могу, без них жизнь слишком скучная. Слишком спокойная, пресная, что ли. Тоска страшная.

Слишком спокойная?! Что за бред! Одель этого не понять. Она, наоборот, хотела бы хоть немного пожить тихо, спокойно, но откуда-то вечно приходят напасти, на жизненном горизонте вечно сверкают молнии, угрожая безмятежному благополучию. Одель взяла Труди за руку и подвела к окну.

— Смотри.

— Куда смотреть? — не поняла Труди.

— Посмотри на тот дуб. Видишь? Ему лет сто, не меньше, а он переживет и нас с тобой. Полюбуйся на траву, прислушайся, как она растет. Растет так быстро, что ее приходится косить каждую неделю. Посмотри на небо, на облака — откуда они пришли, из каких дальних краев, что на своем пути видели? Посмотри на тех людей, как они играют в футбол. Задумайся, какое совершенное у людей тело — они просто играют, ни о чем другом не думая, а их сердца сами бьются в подходящем ритме, пот выделяется ровно настолько, чтобы температура тела поддерживалась постоянной. Разве все это не чудеса? Разве окружающий тебя мир скучен?

— А у тебя неплохо получается, — искоса глянула на подругу Труди. — Ты, случайно, не пишешь стихи?

Одель обалдела — раньше в голосе Труди ей не доводилось слышать сарказма. Может быть, бедняжка Труди действительно не может жить без наркотиков?

— Понятно. — Одель отошла от окна с чудесами. — Ты не хочешь лечиться. В клинике это уже все поняли. Напрасно они ради тебя старались. Собирай свои манатки сегодня же и выметайся отсюда. На твое место найдутся сотни желающих. Езжай обратно в Нью-Мексико и снова живи в постоянном дурмане. Вот так, Труди.

— Чего ты злишься, Одель? Что плохого я тебе сделала?

— Ничего. Просто я сдуру поверила, что ты и в самом деле хочешь исправиться, хочешь начать жизнь с начала. Сколько тебе лет? Тридцать? Тридцать два? Труди, ты можешь еще выйти замуж, можешь рожать детей. Но тебе, как видно, начхать на все это. Больше я тебе помогать не буду. Но прежде, чем ты вернешься к своему дурману, я должна сообщить тебе кое-что важное.

— Выкладывай. — Труди состроила обиженную физиономию, как у маленькой девочки, и сложила на груди руки.

— Что ты делала в Лос-Анджелесе в ту неделю, когда убили Томми Паттерсона?

— Чего?

— Не придуривайся, Труди. Грэйс узнала от Киттен Фэрлей, что детектив Моррис… Помнишь его? Он был на хасиенде после похорон Томми? Так вот, детектив Моррис уже знает, что ты была в Лос-Анджелесе на выставке художественных ремесел как раз в ту неделю, когда был убит Томми. — Одель внимательно следила за выражением лица Труди, за ее глазами. Если правду говорят, что глаза человека — это зеркало его души, то значит, душа у Труди была в этот момент туманна и непроницаема. — Ты помнишь хоть что-нибудь? — в отчаянии воскликнула Одель.

— Я помню, что жила в Таосе.

— Пойми, сейчас я говорю о Лос-Анджелесе, — пыталась ей втолковать Одель.

Труди задумалась.

— Помню, — наконец сказала она, — что они собирали экспонаты для выставки, они должны были выставляться на Юго-Западе, а потом на Западном побережье. Кажется, это называлось Выставкой художественных промыслов коренных жителей Юго-Запада Америки. Я тоже хотела отдать туда свои изделия, они очень хорошие. Честно, их покупают. Но мне сказали, что я не могу принять участие в выставке, потому что я не коренной житель Америки. Как будто я не коренная! Что такое коренной житель? Я прожила в Америке целых три жизни, и в одной из них была Возносящейся Шурфут, индейской принцессой. А Ист-Диабло, разве это не Юго-Запад? Это же западный Техас, самый что ни на есть Юго-Запад. В конце концов они приняли мои работы. А что было потом, я не помню. Кажется, мы путешествовали и всюду показывали наши изделия. Помню, однажды мы приехали в громадный, отвратительный город. Может быть, это и был Лос-Анджелес?

— Похоже на то.

— Там был Томми! — У Труди заблестели глаза.

— Ты встречалась там с Томми?

— Кажется, да.

— Что значит «кажется»?! — заорала Одель.

— Я попробую вспомнить, Одель, — виновато сказала Труди, малость перетрусив. — Кажется, ко мне прилетала его аура. Наши с ним ауры всегда сильно переплетались.

— Господи, дай мне терпение! — взмолилась Одель. — Так встречалась ты с Томми там или нет?

— Кажется, он появлялся несколько раз. Он то возникал у меня перед глазами, то исчезал куда-то.

— Значит, ты встречалась с ним, когда не слишком была задурманена наркотиками? Так, что ли?

— Не совсем так, Одель. Это были не обычные встречи, это было так обалденно, так здорово.

— Ну ты даешь! Ты даже не помнишь, встречалась ты со своим бывшим мужем или видела только его ауру? А ты случайно не помнишь, как ты убила его?

— Как я могла убить Томми? Я же любила его.

— Может быть, ты случайно столкнула его с обрыва?

— У меня до сих пор перед глазами стоит эта картина, как он падает, а в глазах у него боль и удивление. Да, удивление оттого, что он видит этот мир в последний раз.

— О Господи! — Одель вскочила, стукнула себя кулаком по бедру. — Ты же убила его!

— Нет, мне кажется, я не убивала.

— Тебе кажется!

— Наши души соединились в момент его смерти.

— Временное умопомрачение, невменяемое состояние, вызванное наркотиками. Может быть, это смягчит твою вину? Труди, тебе нужен адвокат. Обязательно.

— Ты уверена? — спокойно спросила Труди с невинным выражением ясных глаз.

— Понимаешь, Труди, тебя могут обвинить в убийстве. Конечно, все мы порой так злились на Томми, что готовы были убить его. Но одно дело — хотеть убить, и совсем другое…

— Но я не убивала Томми! Мне так кажется.

Одель присела на кровать рядом с Труди и взяла ее за руки.

— Слушай меня внимательно, Труди. Когда я уйду отсюда, стань перед зеркалом и посмотри, на кого ты стала похожа. Труди, ты превратилась в зомби. Пора кончать с этим. Я хочу сказать тебе еще об одной вещи. Есть такая женщина, ее зовут Типпи Мунстон. Она писательница. Она начала писать биографию Томми Паттерсона.

— О! Как здорово!

— Нет, Труди, это очень плохо, потому что Типпи может раскрыть все наши тайны, наши самые страшные тайны. А ведь у нас много тайн. Запомни, Труди, никогда и ни при каких обстоятельствах не говори с Типпи Мунстон. Грэйс тоже подписала контракт на книгу о Томми. Это поможет нам. — Одель встала. — Мне пора. Честно говоря, Труди, я уже устала возиться с тобой. Я привыкла помогать несчастным женщинам, хотя это усложняет мне жизнь. Но тебе я вряд ли смогу помочь. Посмотри на себя в зеркало, Труди, и представь, какой ты можешь стать, если начнешь другую жизнь.

После того как ушла Одель, Труди долго сидела на кровати и думала. Вставать к зеркалу не хотелось. И вообще ничего не хотелось делать. Внутри была мучительная пустота, заполнить которую могли бы только наркотики. Когда-то Труди пыталась заполнять эту пустоту любовью, потом материнством, но все это было не то. Настоящее счастье приносили только наркотики.

Сколько времени она так просидела, погруженная в себя, она и сама не знала. Из транса ее вывел гонг — сигнал к ужину. Голода Труди почти не чувствовала, а кроме того, сидеть за одним столом с местной противной публикой ей не нравилось. Но она решила, что поесть надо.

Труди нехотя встала, подошла к зеркалу поправить прическу и тут вспомнила совет Одель. Присмотрелась к себе внимательнее. Лицо стареющей женщины — кожа нездорового цвета, под глазами мешки. Чего она достигла к тридцати с лишним годам? Вспомнила две предыдущие жизни и потеряла двух детей. Если я и в самом деле столкнула Томми с обрыва, решила она, то и мне дорога туда же, потому что терять нечего — все уже потеряно, а начать жизнь с начала не получится.

Зачем Томми назначил ее главой своего Фонда Исправления Человечества? О чем он думал? И о чем думала она сама несколько недель назад, когда вдруг почему-то решила, что сможет жить без наркотиков? Нет, себя не переделаешь. Слишком поздно.

Труди отправилась в столовую. Если нечем заполнить пустоту в душе, можно хотя бы заполнить желудок.

— Эй, — услышала она чей-то оклик, проходя мимо газонов. — Я не видел тебя уже несколько дней. Тебе уже не нравится природа?

Это был инструктор, проводивший для пациентов так называемые походы по окрестностям клиники, те самые походы, которые в первые недели так нравились Труди.

— А, привет, Дон. Как поживаешь? — Труди машинально провела рукой по волосам и вдруг поняла, что не причесывалась несколько дней.

— У меня все нормально. А у тебя?

— Так себе, — состроила она гримасу, похожую на улыбку. — Я, кажется, скоро выйду отсюда, так и не вылечившись. Как всегда, одни неудачи.

— Напрасно ты унываешь. Не покидай клинику, пока не вылечишься, — с искренним участием сказал инструктор.

— Слышала я об этом, мол, каждого можно вылечить. Врачи так всегда говорят. Но я не могу, Дон. Ну не могу, и все тут. У меня уже нет сил.

— Послушай! Если ты сумела прожить целых три жизни, у тебя обязательно найдутся силы избавиться от наркотиков.

— Знаешь, — хихикнула она, — я начинаю сомневаться, действительно ли у меня были три жизни.

— Труди, нельзя терять веру в себя. Ты сильная и красивая. Ты, может быть, сомневаешься в этом, а я нет. И я не один такой, поверь мне.

— В самом деле? Кто же это?

— Я не могу сказать. — Дон покусал губы, раздумывая. — Мне запрещено говорить об этом.

Это было загадочно, но Труди не заинтересовалась она привыкла, что люди часто говорят о чем-то для нее непонятном.

В толпе прочих пациентов она не спеша вошла в столовую, стала в очередь на раздачу. На десерт давали шоколад. Странно, почему бывшим наркоманам разрешают есть шоколад? А может быть, все дело в том, что в клинике знают, что Труди его не любит? Слегка нагрузив свой поднос кое-какой едой, она не пошла на свое обычное место, а пристроилась за круглым столом, рассчитанным на восьмерых. Там уже сидели трое, и все они взглянули на Труди неприветливо. Она знала, почему все здесь относятся к ней с неприязнью — потому что она не участвует в их спортивных игрищах, в их бессмысленных разговорах, вообще ни в чем и никак не участвует. Тут все хотят избавиться от наркомании, а Труди своим саботажем раздражает их, напоминает им их неприятное прошлое. Да, она мешает им всем, но что тут поделаешь? Пусть о ней думают что хотят, но она не откажется от наркотиков. Лучше вообще не жить, чем жить скучно.

Труди запихивала в себя ужин как можно быстрее. Зачем портить людям настроение своим присутствием? Да и самой Труди тоже хотелось побыстрее избавиться от этих людей. Никто с ней не заговорил, пока она ела. Не успела Маделин объявить о завтрашних мероприятиях, как Труди уже отнесла свой поднос и ушла из столовой.

По дороге к себе она взглянула на небо. Солнце скрылось за тучами. Какая разница, откуда они пришли? Вот если бы принять немного наркотиков, тогда другое дело, тогда душа Труди взлетела бы до облаков. Что там еще наплела Одель? Кажется, про деревья, которые живут сотни лет. Ну и что? Когда Труди жила в прошлых жизнях, этих деревьев в помине не было, Труди их старше. Насчет травы? Да, Труди, бывало, говорила с травой, когда наедалась священных грибов. Трава рассказывала о том, как ей больно, когда по ней ходят люди или коровы. С наркотиками совсем другая жизнь, жизнь расцвечивается яркими красками. С наркотиками нет ничего невозможного. Невозможно, правда, вспомнить, убивала ли она бывшего мужа.

В домике было тихо, комнаты пациентов пустовали — кто-то из них еще не вернулся с ужина, а кто-то пошел в библиотеку. Во всем доме Труди была одна. Она вошла к себе в комнату и… Черт возьми! Кто-то здесь уже побывал! Не клиника, а казарма! На кровати лежала книга с обложкой ужасного коричневого цвета, который напомнил Труди дерьмо. Из книги торчала закладка. Труди открыла книгу на этом месте И прочитала две подчеркнутые фразы: «Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме…». «И познаете истину, и истина сделает вас свободными».

Труди улыбнулась, бережно полистала страницы Нового Завета. Все это было ей хорошо знакомо, такими словами когда-то она утешалась в минуту душевной невзгоды. Но с тех пор душа умерла, и Труди заблудилась во мраке. «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы».

Труди задумалась. Много ли она видела в своей жизни света? Нет, одну лишь тьму, и некому было протянуть руку помощи. Труди снова пробежала глазами знакомые с детства строки Евангелия от Иоанна: «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много», «…и возьму вас к Себе, чтоб и вы были, где Я», «Я есмь путь и истина и жизнь».

В детстве Труди часто молилась, но потом ее совратил с пути истинного развратник Эрл, и с тех она считала себя падшей, навсегда отвергнутой Богом. И вот впервые за много лет она стала на колени и возопила к Небу: «Господи, прости меня, грешную.»

Она не молила о каком-нибудь знамении свыше, не уповала, что Господь услышит ее, но вдруг произошло чудо — солнце выглянуло из-за туч и озарило Святую Книгу.

Глава 35 Наследие Великого Болтуна

— Словесный понос, — вслух выругалась Грэйс, с отвращением прохаживаясь среди многочисленных картонных коробок, забитых писаниной бывшего мужа. Притрагиваться к ним не хотелось. Из-за них ей придется забросить свою книгу о приключениях Лидии и Бонни Большого Дика. Эти паршивые ящики запрудили всю комнату, чтоб они все сгорели! Как Томми умудрился наплодить столько бумаг?

По жизни легче шагать одному, так он, бывало, говаривал. Не в этом ли секрет его плодовитости? Или Томми мечтал о том, как однажды подарит огромную кучу своих бумаг какой-нибудь университетской библиотеке, чтобы она гордилась ценным приобретением? Или, что вероятнее, Томми мечтал, что после его смерти будет создана его персональная мемориальная библиотека.

В кухне на столе Гален оставил опасную бритву. Что за странный намек? Ага, под бритвой лежит записка: «Для вскрытия коробок». Понятно, в этом он весь, вечно лезет со своими советами. Знает, что Грэйс не может заставить себя взяться за чертову биографию Томми, вот он и решил таким навязчивым способом вдохновить ее.

Прекратит ли когда-нибудь Гален допытываться у нее о том, не собирается ли она взять интервью у Киттен Фэрлей?! Какое дело ему до этой книги и до этой бабы? Так нет же, и тут суется, когда не просят. Конечно, интервью взять у Киттен придется, и не только у нее. Придется ворошить прошлое, вскрывать старые раны, ошибки наивной молодости. Черт возьми, как же Грэйс тогда была наивна! Раны снова закровоточат, но ничего, это, может быть, даже полезно. Ведь лечили раньше пиявками и кровопусканием. Пиявки занимаются своим делом и в наши дни, только теперь эти пиявки двуногие и называются мужчинами.

Грэйс уселась в кресло, попыталась успокоиться, усмирить в себе разбушевавшуюся злость. Нельзя злиться так часто, иначе придется принимать транквилизаторы. Мать никогда не принимала никаких таблеток, кроме аспирина. Таблетки напомнили Грэйс о Труди, и она саркастически заулыбалась — интересно, что бы мать сказала о Труди, которая глотает вещества похлеще лекарств? Кстати, мать о наркомании Труди непременно узнает, когда прочтет книгу о Томми. Вот будет потеха!

А как поживает Труди сейчас? Одель обещала разузнать о ней и позвонить, но что-то она не торопится. Грэйс озлобилась еще больше. Почему Одель не звонит, черт бы ее побрал? Опять все приходится делать самой — спасать их шкуры (и собственную, между прочим) и писать книгу о мерзопакостном Томми. Опять сплошные напасти, когда же все это кончится!

Зазвонил телефон. Первым делом Грэйс глянула на часы — без десяти девять. Кто может звонить в такую рань? Неужели Одель? Грэйс схватила трубку и приготовилась выслушивать новости. Но это, к сожалению, оказался Гален.

— Привет, — радостно сказал он, — как идет вскрытие?

— Вскрывают трупы! Здесь тебе не морг! — злобно придавила Грэйс его бодрое настроение. — Когда ты научишься правильно употреблять слова?

Ошарашенный, Гален немного помолчал, приходя в себя. Впрочем, ему не привыкать выслушивать от Грэйс всякие гадости.

— Я понимаю, что зря позвонил тебе утром, но я просто хотел спросить, нашла ли ты на столе бритву и записку. Я хотел помочь тебе…

— Гален, — оборвала его Грэйс, — заткнись, пожалуйста, в такую рань я не разговариваю. Бритву я нашла, спасибо. Что еще ты хотел сказать?

— Я, понимаешь, — перешел он на шепот, — хотел узнать еще, как ты себя чувствуешь?

— А что?

— Не подташнивает ли тебя?

— Ты помнишь хоть что-нибудь из школьных уроков по половому воспитанию?! — завопила Грэйс. — Тошнота начинается только на втором или на третьем месяце беременности! А у меня, между прочим, не так давно была менструация!

— У нас на работе одна женщина лечится от бесплодия. Может быть, и нам тоже надо обратиться к врачам?

— Тебе, Гален, точно надо провериться у врача! У психиатра!

Грэйс в остервенении бросила трубку. Ну почему все мужики такие придурки? С тех пор как она согласилась не предохраняться, прошло всего несколько дней. Неужели Гален не понимает, что женщина не может забеременеть мгновенно?! Тем более он вчера вечером читал книгу о беременности. Книга, правда, совершенно дурацкая. О чем думали издатели, выпуская в свет такое занудство — что женщине надо есть, какую музыку слушать, чтобы ее зародыш чувствовал себя лучше? Только Гален способен выложить аж семнадцать с половиной долларов за эту глупость, разумный человек ее ни за что не купит. Беременность должна быть приятной, радостной, а не сплошными ограничениями.

Грэйс присела на одну из картонных коробок. Вспомнилась первая в жизни беременность. Грэйс так радовалась тогда! А потом… Сколько тяжелых лет пришлось пережить потом, сколько бед! И все из-за ублюдка Томми. Лишь теперь Грэйс оправилась от тех бедствий, только теперь она может позволить себе снова попробовать забеременеть. С такими мыслями она взяла бритву. Итак, пришло время порыться в прошлом?

Нет, вначале нужно позвонить Одель, может быть, она еще не ушла на работу, тем более что в Чикаго сейчас более раннее утро — разница с Нью-Йорком на час. Ага, нашла предлог, чтобы увильнуть от работы, укорила себя Грэйс. Ну и ладно, работа не волк, в лес не убежит. В конце концов, разве Грэйс не имеет права думать прежде всего о своих делах? Писанина Томми, будь она проклята, подождет.

Так, где тут записан номер Одель? Грэйс нашла в записной книжке номер подруги и позвонила. Ответил автоответчик:

— Здравствуйте. Поскольку многие жаловались на предыдущий слишком длинный текст, я решила заменить его. Говорят, что в наше сумасшедшее время, когда все постоянно куда-то спешат, не следует заставлять людей выслушивать пространные рассуждения. Мне, правда, непонятно, почему мои ясные и короткие инструкции, звучавшие с автоответчика раньше, показались всем очень длинными. Похоже, люди привыкают слушать только себя, и это очень печально. Куда наше общество катится? Ладно, не буду многословной, позвольте мне только сказать вам следующее. Это не приказ, не инструкция, а всего лишь просьба. Итак, продиктуйте, пожалуйста, свое имя и номер своего телефона, и я позвоню вам сразу, как только найду для этого время. Поймите меня правильно, у меня, в конце концов, тоже есть своя жизнь, я не могу все время сидеть у телефона. Итак, как только у меня появится хоть немного свободного времени, я обязательно позвоню вам. После гудка начинайте диктовать свое сообщение.

Наконец утомительная болтовня. Одель на магнитофоне автоответчика кончилась, раздался приглашающий гудок, и Грэйс (наконец-то, неужто дождалась?!) получила возможность высказаться.

— Одель, это Грэйс. Позволь мне заметить, что и этот твой текст слишком длинный. Неужели ты не можешь…

— Грэйс? — вдруг раздался голос Одель. Она все-таки соизволила подойти к телефону собственной персоной.

— Одель? Ты дома?

— Грэйс, я хотела позвонить вчера вечером, но не стала, потому что подумала, что не стоит тебя беспокоить в столь позднее время, тем более после того, что мне сказал Гален.

— Гален? Ты говорила с ним?

— Да, я звонила, но тебя не было дома, ты была, кажется, где-то в библиотеке. Он сказал, что вы собираетесь завести детей.

— Вот болтун!

— Грэйс, это же замечательно. Тебе обязательно нужно рожать детей, совершенно необходимо. Не одной же мне мучиться. Это, как ты, надеюсь, догадываешься, конечно, шутка. Гален так рад, что ты согласилась рожать детей. Надо будет как-нибудь заехать к тебе в гости, чтобы познакомиться с Галеном. Разве ты не понимаешь, что он самый надежный из всех твоих прошлых… Ох, впрочем, мне лучше не упоминать о Дарреле.

— Знаешь, Одель, мне начинает казаться, что выслушивать твой длиннющий текст на автоответчике легче, чем… Короче, говори сразу, ты виделась с Труди?

— Ой, Грэйс, у нее все так плохо. Она не поддается лечению. Кроме того, она призналась мне, что была в Лос-Анджелесе в ту неделю, когда погиб Томми. Правда, она не уверена, но ей кажется, что она там встречалась с ним. У нее совсем плохо с памятью. Похоже, в Лос-Анджелесе она постоянно принимала огромные дозы наркотиков. Труди утверждает, что чувствовала ауру Томми. Это, как я понимаю, означает, что она с ним трахалась.

Грэйс в задумчивости начала прохаживаться среди коробок, волоча за собой трубку.

— А ты там что делала? — спросила наконец Грэйс. — Ты ведь тоже встречалась с Томми незадолго до его смерти. Я долго размышляла над этим. Может быть, именно встреча с тобой побудила его изменить свое завещание?

— Моя беседа с Томми здесь ни при чем, Грэйс. Если бы моя встреча с ним имела хоть какое-то значение, я бы рассказала тебе все. Поверь мне.

— Короче говоря, ты хочешь, чтобы твою встречу с Томми в Лос-Анджелесе описала Типпи Мунстон?

— Грэйс, ну почему ты мне не веришь? Извини, у меня срочные дела, приехал Си. Я передам ему привет от тебя.

Грэйс положила трубку и с хмурой гримасой уселась на коробки. Похоже, она единственная из всех бывших жен Томми Паттерсона, которую никак нельзя заподозрить в его убийстве. Все остальные жены в то время были в Лос-Анджелесе. Правда, у Киттен тоже есть алиби, она в момент убийства развлекалась в постели с пустоголовым красавцем Давидом Тернером. Одель, если верить ее словам, улетела в Чикаго за три дня до убийства. Когда покинула Лос-Анджелес наркоманка Труди, она и сама не помнит. Но все три женщины могли бы столкнуть Томми с обрыва в приступе ярости. Ведь Томми умел доводить женщин до ярости.

— Кто убил тебя, Томми? — произнесла она вслух, обводя взглядом его коробки. Взяла бритву и начала потрошить его бумажные останки.

Глава 36 Аллилуйя!

Прошло две недели с тех пор, как Труди вновь открыла для себя Иисуса Христа как истинного Спасителя.

Да, именно вновь открыла, потому что Труди хорошо помнит тот день, когда священник Джерри и монахиня Джинни проповедовали в церкви Святое Благовествование, призывая паству искупить свои грехи, а потом Труди покаялась и причастилась Кровью Христовой. Тогда Труди было двенадцать лет. Но она после этого заблудилась. Все мы похожи на неразумных овечек, и время от времени сбиваемся с пути истинного. Но Господь всемогущ, он хороший пастух, он оказывает милость заблудшим и возвращает их в родное стадо. Вернул Господь в свое лоно и заблудшую Труди. Слава тебе, Всемогущий!

Теперь Труди не расставалась с Библией. Стоило только взглянуть на эту Святую Книгу, и душа вновь умиротворялась. Когда-то в воскресной школе Труди получала призы за лучшее чтение Библии, но те дни детской невинности затянулись черной пеленой наркотиков и беспорядочного раннего секса. Светлый путь потонул во мраке, Труди долго блуждала впотьмах по извилистым скользким тропинкам. И вот снова жизнь озарилась Божественным светом, снова виден праведный путь. Библия возвращает любовь, обещает прощение, вселяет в измученную душу новые силы. Теперь не нужны наркотики, можно обойтись и без секса. Спасение можно найти только в Христе. Благодаря его милости прежде тусклая жизнь обрела, краски, серый мир стал цветным — зеленая трава, синее небо, яркие цветы, источающие благоухание. Когда-то Христос воскресил Лазаря, а теперь спас от смерти Труди.

Ожившая Труди благодарила Христа, но не только его — ведь Христос проявил свою милость к ней через Дона Харрингтона, и перед ним Труди навечно в долгу. Это Дон положил ей на кровать Библию, и тем самым направил Труди на стезю добродетели.

Зачем теперь групповая терапия, зачем индивидуальная терапия, зачем Фрейд и Скиннер, если у Труди есть Бог? Вот физические упражнения — это другое дело, они стали полезны теперь, когда душа ожила. И в походы по лесу вокруг клиники тоже ходить полезно, Дон очень хорошо рассказывает о Природе. Бог великий садовник, так приятно рассматривать его живые творения.

Но дальше оставаться в клинике нельзя, ибо Бог возложил на Труди миссию распоряжаться Фондом Исправления Человечества. Пока эти деньги лежат без всякой пользы, разве что проценты накапливаются. Их надо использовать во благо людей. Труди знает, как много людей влачат беспросветное существование, они нуждаются в помощи. Некоторые попали в такое же безвыходное положение, какое было у Труди всего пару недель назад. Об этом Труди прямо заявила Маделин Стивенсон, когда покидала клинику.

— Я понимаю, что ты обрела веру и полна надежд, но… — с сомнением сказала Маделин.

— Никаких «но», — с энтузиазмом перебила ее Труди. — Если человек уверовал в Христа, в нашего Спасителя, то он уже не собьется с пути истинного.

— Труди, я рада за тебя, что ты уверовала, но не уповай на чудеса.

— Маделин, — снисходительно улыбнулась Труди, — любовь Иисуса и его жертва для человечества всегда будут чудом.

— Труди, прошу тебя, выслушай меня, это займет только одну минуту. Ты сложилась как наркозависимая личность, если употребить нашу терминологию. Такие личности думают, что наркотики позволяют преодолевать жизненные трудности. Теперь ты поняла, что на самом деле наркотики не решают, а лишь усугубляют проблемы. Может быть, тебе поможет религия. Но запомни, что человеку ничто не поможет, если у него внутри нет стержня, нравственного стержня, который позволяет пережить все, и жесточайшую депрессию, и предательство, и одиночество.

— Маделин, я не одинока, со мной Христос. Он будет со мной всегда.

Беседа с руководительницей клиники закончилась, вещи были собраны, такси вызвано. Возвращаясь от Маделин в свою комнату, Труди захотелось напоследок поговорить только с одним человеком из клиники. Дон Харрингтон, очевидно, предчувствовал это и уже ждал ее у входа в домик.

— Очень рад за тебя, — сказал он, — ты выбрала правильный путь.

— Благодаря тебе, Дон. Я очень тебе обязана. Но почему ты держишь это в секрете, почему не рассказываешь всем об Иисусе Христе, нашем Спасителе?

— Потому что вера в Христа — это путь не для каждого.

— Дон, но ведь это не так. В Библии сказано, что путь к Отцу только один, один путь для всех…

— Труди, хорошо, что ты поняла это. Но не до каждого это доходит. Кто-то бросает наркотики ради семьи, кто-то находит утешение в искусстве, в музыке или еще в чем-то. К разным людям у нас разный подход.

— Ты очень хороший человек, Дон. — Она коснулась ладонью его руки. — Хотя эти твои слова и не приличествуют настоящему христианину. Я тебя никогда не забуду.

Труди взяла сумку с узорами, которые она сама вышила, и пошла к выходу навстречу бурлящему миру. Пройдя несколько шагов, остановилась и обернулась к Дону:

— Ты когда-нибудь слышал о Фонде Исправления Человечества, основанном Томми Паттерсоном?

— Нет.

— Дело в том, что я назначена главой этого Фонда. В моем распоряжении куча денег, чтобы делать людей счастливыми. Но у меня пока не набраны штаты. Хотел бы ты у меня работать?

Не успел он ответить, как она развернулась и пошла прочь, бросив на прощание:

— Я позвоню тебе.

* * *

В приюте раздался звонок. Адвокат, взявший трубку, срочно позвал Одель к телефону — у нее дома что-то случилось. Первая мысль, которая пришла ей в голову, — ее сын Люк разбился в аварии. Она так и знала! Нельзя было ему разрешать ездить в школу на машине. Этим недорослям стоит только дорваться до автомобиля, так они сразу начинают выпендриваться, изображать из себя асов. Известно, мальчишки вечно хвастаются. В душе они спорят о том, у кого из них член длиннее.

— Люк, что случилось?! — заорала Одель в трубку.

— Мам, — зашептал он, — у нас в гостиной какая-то религиозная фанатичка, я не знаю, как от нее отделаться.

— Что?! Сколько раз я тебе говорила, что нельзя никого чужого впускать в дом! Что ей надо? Она угрожает? Буйствует? Ты можешь вызвать полицию?

— Понимаешь, она говорит, что она твоя подруга. Я помню, как ты говорила о ней с папой и тетей Грэйс.

— Как ее зовут?

— Труди Шурфут.

— Труди? Не может быть. Труди находится сейчас в Ривер-Рэйндж-Клинике. Это, наверно, какая-нибудь наркоманка, которая вызнала у Труди мой адрес и назвалась ее именем. Слушай, спрячься в подвале и…

— Мам, но подвал на замке. Кроме того, не сидеть же мне в подвале, пока она будет сторожить меня с топором.

Господи Иисусе! Одель пришла в ужас. Что сумасшедшая наркоманка задумала сделать с ее сыночком?!

— Мам, я попробую прорваться наверх в свою комнату. В крайнем случае я выпрыгну через окно.

Выпрыгнет со второго этажа?! Он же сломает себе ноги! И шею! Бедный сыночек!

— Ладно, Люк, попробуй, а я немедленно вызову полицию.

Перепуганная Одель спешно позвонила в полицию и сообщила, что в ее дом ворвался преступник, который охотится за ее сыном. Прежде чем выбежать из офиса, Одель отдала распоряжение помощнику, чтобы тот связался с Си и сообщил ему о трагедии.

Одель неслась на машине как угорелая, но ей все время казалось, что едет она слишком медленно — то красный сигнал светофора зажжется не вовремя, то другие машины путаются под колесами. Черт бы их всех побрал, они доведут Одель до истерики! Ее сыночка, наверно, уже рубят топором на мелкие кусочки!

Слава Богу! У ее дома уже стоят две полицейские машины, сверкают своими мигалками. Одель сломя голову бросилась в дом, но наткнулась на рослого полицейского, который загородил ей дорогу.

— Я его мать! — заорала она, бешено пытаясь прорваться.

— Мама! — раздался голос Люка.

Слава Богу! Сыночек еще жив!

Рядом взвизгнула тормозами резко остановившаяся машина, заревела сирена. Но времени рассматривать, кто приехал, не было. Одель мимо полицейского метнулась навстречу дорогому сыночку.

— Люк! Люк! С тобой все в порядке? — запричитала Одель, обнимая его крепко-крепко, как бы пытаясь удержать его улетающую на Небеса жизнь.

Снаружи послышался шум подъезжающих машин, топот, крик Си:

— Там мой сын!

Вместе с Си, оказывается, тоже приехали полицейские, они вбежали в дом с оружием наизготовку. Как Си сумел так быстро добраться сюда из Чикаго? Сколько раз он нарушил дорожные правила?

— Вы схватили ее? — спросила Одель у полицейского. — Арестовали?

Напряжение спало, и Одель обрела способность прислушиваться к окружающей действительности. Из гостиной доносился мощный мужской голос:

— Послушайте, леди, меня не интересует, по-христиански ли я сейчас поступаю. Сейчас меня интересует одно — есть ли у вас документы?

В коридор ворвался Си, увидел Одель и Люка, стоящих в обнимку.

— Слава Богу! — вздохнул Си с облегчением. Обхватил голову сына ладонями и поцеловал его, чем привел Люка в неописуемое смущение. — А теперь выйдите отсюда оба, — приказал Си жене и сыну, — дальше я сам разберусь.

Они не стали с ним спорить и покорно вышли из дома. В доме уже было не менее пяти полисменов, а один из них даже держал в руке пистолет Снаружи у дома собрались любопытные соседи, в основном подростки, и глазели на скопище полицейских машин Завидев Люка, мальчишки бросились расспрашивать его что произошло.

— Иисус чудил, и я чудю, — начал выпендриваться Люк, но Одель мигом осадила его.

— О Господи, вокруг такая преступность, они скоро и до нас доберутся, — комментировала одна из соседок, та самая, которая вечно сует нос не в свои дела.

Любопытные соседки, конечно, пытались вытянуть из Одель подробности, но она решительно отмахнулась от них:

— Я сама пока еще ничего не знаю. Идите, пожалуйста, по домам. — И оставьте всех нас в покое, хотела она было добавить, но сдержалась.

Потянулись томительные минуты ожидания. Одель не находила себе места от тягостных размышлений. Что произошло в ее доме? Во что наркоманка превратила ее гостиную? О Боже мой, дом осквернен!

Во дворе было холодно, и один из соседских мальчишек принес Люку теплую куртку. Прошло пятнадцать минут. Наконец из дома на порог выбежал разъяренный Си. Рот его корчился в страшных гримасах, как будто он хотел разразиться ругательствами, но, как видно, подходящих ругательств не находилось. Си выразительно молчал.

— Си! Си! — с тревогой заговорила Одель. Господи, еще не хватало чтобы у Си случился инфаркт!

Си демонстративно отвернулся от нее и сложил на груди руки. Эту его позу Одель хорошо знала — он на нее сильно сердится, в такие минуты с ним лучше не разговаривать.

Так они молча прождали еще полчаса. Соседи уже разошлись по домам смотреть вечерние криминальные новости, и тут полиция вывела из дома женщину в наручниках. К удивлению Одель, это действительно была Труди Шурфут!

— Да поможет вам Бог спасти ваши души, — успела она сказать Хэмптонам, прежде чем полицейские затолкали ее в машину.

— Она утверждает, что она ваша хорошая знакомая, — подошел к Хэмптонам один из полицейских.

— Да, это правда, — сквозь неловкое смущение призналась Одель.

— Ее давно разыскивали по подозрению в убийстве, и теперь ее доставят в Калифорнию для допроса.

— Господи Иисусе! — воскликнул Люк.

— Да уж, об Иисусе мы немало наслышались, пока допрашивали ее. Мы, возможно, еще вернемся, чтобы поговорить и с тобой, — обратился полицейский к Люку Хэмптону.

— Конечно, в любое время, — сказала Одель. — Большое спасибо вам за помощь.

— За это нам платят деньги, мадам.

Полицейские машины медленно поехали сквозь толпу, вновь собравшуюся у дома Хэмптонов. На сей раз толпа была больше — к этому времени люди уже возвращались с работы. Потом толпа еще постояла, ожидая послушать захватывающую историю преступления, но никаких объяснений от Хэмптонов так и не дождались. Си ухватил Одель под руку и потащил в дом. Следом поплелся Люк.

— Мне это уже надоело! — взорвался Си, как только за ними закрылась дверь. — Я еще много лет назад предупреждал тебя в Таосе, чтобы ты не связывалась с этой наркоманкой, но ты не послушалась меня. Тень твоего бывшего мужа отравляет мне жизнь с того самого дня, когда я встретил тебя. И даже теперь от него нет покоя, хотя он уже мертвый. Сегодняшний день я тебе никогда не прощу, Одель. — Си развернулся и зашагал по лестнице на второй этаж.

— Си, куда ты? Что ты собираешься делать? — со слезами на глазах крикнула ему вдогонку Одель.

— По нужде!

— Почему папа так говорит? — встрял Люк.

— Понимаешь, когда некоторые люди попадают в стрессовую ситуацию, они… — начала научно объяснять сыну Одель.

— Я знаю, мама. А что это за история с твоим первым мужем? Кто эта женщина?

— Дорогой. — Одель положила ему на плечо руку. — Ты когда-нибудь читал книгу «Женщина и три ее жизни»?

— Нет.

— Вот и хорошо. И не читай ее.

Глава 37 Еще одно бремя

Грэйс Мэндлин вглядывалась в фотографии из зала суда в Лос-Анджелесе, внимательно изучала лицо Труди. Лицо у Труди было другим. Раньше оно всегда было бледным, часто угрюмым. А теперь кожа порозовела, в глазах появился блеск. Лицо одухотворенное, как бы озаренное внутренним светом. Очевидно, Труди больше не принимает наркотиков. Но зато она стала похожа на сумасшедшую, на тихо помешанную. Кажется, у таких помешательство обостряется в полнолуние.

Луна или что-то другое, но на Труди, как поняла Грэйс, явно что-то сильно подействовало — она ни с того ни с сего вдруг призналась суду в убийстве Томми Паттерсона. По сообщению газеты, Труди выразилась следующим образом: «Я взяла на себя бремя его смерти».

Ну и дура! Бедная Труди! Как ее угораздило залезть в такую задницу?

Это Одель виновата во всем, мрачно размышляла Грэйс. Это Одель выдала ее полиции, а потом, когда Труди арестовали, не наняла ей адвоката. Одель ничем не помогла Труди! Мол, Си и без того был слишком зол, и размазня Одель не хотела усугублять семейную ссору.

Вот так и получилась, что полоумную Труди отправили в Лос-Анджелес в лапы детектива Сэма Морриса, и единственной ее поддержкой была только Библия.

Если Хэмптоны думают, что это сойдет им с рук, то они глубоко ошибаются. В телевизионном интервью детектив Моррис намекнул, что к ответственности будет привлечен некто из Чикаго, тот, кто несколько месяцев помогал Труди Шурфут скрываться от правосудия. Одель еще попляшет на раскаленной сковородке!

Грэйс, как всегда, узнала новости самой последней. Днем она обычно не включала ни радио, ни телевизор, слушала новости только вечером. И вот однажды с работы позвонил Гален, вначале привычно поинтересовался, не наступила ли у Грэйс менструация, а потом как бы невзначай сообщил самое главное — в его офисе говорят, что недавно нашли женщину, которая убила Томми Паттерсона.

Новость сама по себе сенсационная, но когда выяснилось, что этой женщиной оказалась не кто иная, как Труди Шурфут, Грэйс была потрясена до основания. Труди Шурфут? Не может быть! Ведь она всегда хорошо отзывалась о Томми, невзирая на все те невзгоды, которые обрушились на нее из-за него. Нет, этого не может быть. Грэйс ни за что не поверит, что Труди его убила.

Грэйс поняла, что Труди нуждается в помощи. Когда стало ясно, что из Чикаго помощи никакой не ожидается, Грэйс сама позвонила Тамаре Литевски, адвокатше, которой Томми поручил свое завещание. Но Тамары не оказалось на месте. Появилась она только в десять тридцать по лос-анджелесскому времени, а в Нью-Сити (и в Нью-Йорке) было уже час тридцать. К этому времени Грэйс извелась от злости и голода — разве можно есть, когда дело не решено?

Тамара восприняла просьбу Грэйс довольно холодно, без человеческого участия. Впрочем, так ведут себя все юристы. Мол, что тут такого? Какая-то полоумная баба обвиняется в убийстве, вот и все, заурядный случай. Ничего, кроме жонглирования юридическими терминами, добиться от Тамары не удалось. Если перевести ее болтовню на человеческий язык, то речь Тамары сводилась к тому, что помочь Труди она не может. Не может даже порекомендовать хорошего адвоката. А у самой Тамары и без того дел по горло, она занята завещанием Томми, распределением его состояния, ведь она, в конце концов, адвокат Томми Паттерсона, а не Труди. Более того, если подтвердится, что Труди действительно убила Томми, то ничего из наследия Томми она не получит, потому что есть такой закон, что убийца лишается наследства, полученного от его жертвы. Короче говоря, Тамара собирается защищать состояние Томми, а не его бывшую жену, к тому же обвиненную в его убийстве.

— Ладно, пусть вы не можете ей помочь, но скажите, вы и в самом деле считаете ее виновной? — без всякой надежды спросила Грэйс. Разумеется, и это не помогло.

Что делать? В Лос-Анджелесе остался только один человек, у кого можно попробовать попросить о помощи — Киттен Фэрлей. Грэйс набрала номер «Хасиенды» Томми, который она нашла в его записной книжке, оказавшейся, к счастью, в первой же из множества его картонных коробок. Этот «секретный» номер не значился в телефонных справочниках.

По телефону ответила некая женщина, не знавшая английского ну просто ни в зуб ногой, она даже не понимала, что Грэйс и Киттен — это имена, а не нечто другое. Грэйс попробовала объясниться с ней по-французски, но безрезультатно. Зачем Грэйс изучала французский? Вторым языком США становится испанский! Америка наводняется мексиканцами и прочими им подобными иммигрантами. У Грэйс лопнуло терпение, она поняла, что вежливостью тут ничего не добьешься.

— Ты, иммигрантка, зови Киттен к телефону! Или я приду убивать тебя насмерть! — четко прокричала Грэйс в трубку.

Это произвело должное впечатление. Испаноязычная иммигрантка пробормотала нечто вроде «мадре миа» и бросилась звать хозяйку. Через минуту усталый и сонный голосок сказал:

— Да.

— Киттен, проснись.

— Кто это?

— Грэйс Мэндлин.

— Грэйс Мэндлин? — оживилась Киттен. — Как ты узнала номер этого телефона?

Минут пятнадцать Грэйс втолковывала кинозвезде, откуда она узнала номер ее секретного телефона и зачем она ей звонит, а потом разговор слегка приблизился к сути дела. Киттен сказала, что знает, разумеется, об аресте Труди, и журналисты совсем замучили ее бесконечными вопросами о том, как она относится к «признанию» Труди. Именно из-за докучливых журналистов Розалита, та самая иммигрантка, получила строгий приказ говорить всем посторонним, что Киттен нет дома. Потом Киттен с интересом выслушала от Грэйс все новые подробности о Труди, включая ее обращение к Богу и прискорбный случай в доме Одель в Гленко, закончившийся прибытием полиции и арестом. Киттен целиком и полностью согласилась с тем, что Одель дура и именно по ее вине Труди вляпалась в переделку.

— Одель мне всегда не нравилась, — призналась Киттен. — Я думаю, у нее наступил климакс, вот она и бесится.

Этот диагноз неприятно задел стареющую Грэйс. Какой, к черту, климакс, когда Одель еще молодая? Ну да Бог с этими медицинскими подробностями, сейчас не до этого.

— Я звоню тебе, чтобы попросить о помощи, — сменила тему Грэйс. — Тамара Литевски отказалась защищать Труди, и даже не захотела порекомендовать другого адвоката. У тебя наверняка есть знакомые адвокаты, которые могли бы…

— Послушай, Грэйс. — В голосе Киттен почувствовалось беспокойство. — Ты уверена, что нам надо влезать в это дело? Как это отразится на наших карьерах? Я и так уже натерпелась немало, когда всем стало известно, что я была в постели с Давидом во время убийства Томми. Если тебе хочется получать кучи разгневанных писем, то это твое дело, а с меня достаточно. Если люди узнают, что мы наняли адвоката убийце Томми, мне придется несладко. Тебе, я думаю, тоже!

Грэйс хотела было наговорить много всего о нравственности, но поняла, что бесконечные препирательства бесполезны, поэтому она просто проинформировала:

— Труди имеет право на защиту в суде по конституции.

— А как насчет ее конституционного права не отвечать на допросах? Если бы она не молола языком, ей не понадобился бы адвокат. Если она убила Томми…

— Пойми, Киттен, она и сама не знает, убивала она его или нет. Ты забыла, что я тебе рассказывала? Труди в то время была одурманена наркотиками, она ничего не помнит.

— М-м-м… — Киттен надолго задумалась. Казалось, можно было услышать, как в голове у кинозвезды со скрипом поворачиваются колесики. Наконец Киттен нашла еще одно возражение: — Меня как-то спрашивали журналисты, как я отношусь к алкоголикам за рулем и надо ли считать опьянение смягчающим обстоятельством. Я знаю, некоторые говорят, что алкоголизм это болезнь, но тем не менее по закону человек несет ответственность за свои поступки, совершенные в состоянии опьянения. Мы, помнится, спорили с Томми по этому поводу. Но в любом случае, если Труди…

— Опять «если»! — вспылила Грэйс. — Имеет она право, чтобы кто-то защищал ее от всяких «если»?

— Может быть. Но я не могу лезть в это дело. Извини, Грэйс, мне надо о себе думать.

— Спасибо, Киттен. Большое спасибо. Я никогда не забуду твоего великодушия. — Грэйс собралась бросить трубку, но вовремя услышала голос Киттен:

— Постой! Я вот о чем подумала. Это будет громкий процесс, поэтому многие адвокаты захотят принять в нем участие, будет целая адвокатская очередь. Так вот, у меня есть друг, он журналист и пишет на криминальные темы, знаком со множеством адвокатов. Я позвоню ему и скажу, что ты хочешь нанять для Труди адвоката. Как ты на это смотришь?

Грэйс поняла, что на большее рассчитывать нечего, поэтому она согласилась на такой вариант. В ожидании звонка от Киттен с известием о журналисте Грэйс включила телевизор, как раз шли новости CNN, и принялась за исследование коробок Томми Паттерсона.

Коробки оказались заполненными письмами поклонников, а также первыми, вторыми и третьими машинописными вариантами рукописей его книг и статей — поддельными жемчужинами мудрости, вываленными на головы наивных читателей. Машинописные тексты относились к более далеким годам, а потом у Томми появился компьютер, поэтому остальные коробки были набиты распечатками и дискетами. В одной коробке, это было еще вчера, Грэйс нашла блокнот-календарь, в котором Томми записывал предстоящие встречи — их было так много, что зачастую его жизнь была расписана по минутам на несколько недель вперед. Грэйс не была так педантична, она иногда записывала даты и время деловых встреч на случайных клочках бумаги. Конечно, эти клочки порой терялись, Грэйс забывала о встречах и не приходила на них, а если приходила, то не записывала свои впечатления, и прошлое безвозвратно терялось — ведь память не в состоянии удержать каждую мелочь. А Томми записывал все. Против фамилий множества людей в его блокноте Грэйс встречала краткие характеристики типа «сука», «пидор» и прочее в том же духе. Ее бывший муж, оказывается, очень «любил» людей. Очаровательно. Правда, несмотря на подробные записи о том, с кем, где и когда происходили встречи, Томми не указывал, о чем при этих встречах шел разговор.

Наконец Грэйс в изнеможении выпустила очередную бумагу бывшего мужа, и она плавно слетела на пол. Вся комната была усеяна бумагами — достаточно искры, и грандиозный пожар неминуем. Скоро с работы должен вернуться Гален. Тут и зазвонил телефон — это была Киттен.

— Я нашла подходящую кандидатуру, — сказала она. — Леон Коэн, он скоро позвонит тебе. Я не ошиблась, очень много адвокатов желают защищать Труди, особенно теперь, когда они узнали, что некто готов заплатить им деньги. Мой знакомый журналист заверил, что Коэн — адвокат что надо, он не превратит суд в цирк, он осторожный, спокойный по меркам Южной Калифорнии, именно такой может помочь Труди.

— Благодарю, Киттен. Я очень тебе обязана.

— Но платить будешь ты.

Леон Коэн позвонил очень поздно, где-то около одиннадцати, когда Гален уже улегся в кровать и с нетерпением ожидал Грэйс. До этого звонили еще трое адвокатов, и все они предлагали свои услуги. На всякий случай Грэйс не отказала им — а вдруг с Коэном не удастся договориться? Коэн объяснил, что был очень занят, но уже завтра он сможет проконсультировать общественного защитника Труди и подумает, можно ли каким-нибудь способом вызволить ее из тюрьмы под залог.

— Хорошо. Сколько вы хотите за это? — осведомилась Грэйс.

Коэн назвал умопомрачительную сумму. Хорошо, что и Грэйс, и Гален оба работают — иначе им пришлось бы туго.

Грэйс, огорченная предстоящими расходами (а не потому, что она старуха!), вовсе не была расположена заниматься сексом и высказала это Галену с присущей ей нежностью:

— Убери руки! Не хочу трахаться сегодня!

— Дорогая, но мы ведь договорились завести ребенка, — попытался урезонить ее терпеливый «мальчик».

— Гален, ты имеешь хоть малейшее понятие об «опасных» днях?

— Да, конечно, — скривился Гален. — Помнится, как-то я встречался с одной католичкой, так она заявила мне, что это единственный метод, которым католикам разрешено предохраняться от беременности. С ней мне всякий раз приходилось высчитывать, можно ли с ней трахаться.

— Забавно. И что было дальше?

— Что было дальше? Я же не сумасшедший! Я, конечно, нашел себе другую бабу, не такую капризную, и с ней мы занимались любовью вдоволь. Мы были счастливы. Правда, это тоже продолжалось недолго. — И Гален с надеждой положил руку на ее талию.

— В этом-то вся трудность. Мы не можем быть постоянно счастливы.

— Да, счастье сверкает кратковременно, как молния, а в промежутках мы должны довольствоваться малым. Я доволен тобой, Грэйс.

— Я знаю.

— А ты?

— Я устала. Кроме того, мой молодой друг, я хотела бы тебе сообщить, что «опасных» дней, во время которых женщина может забеременеть, очень мало, и они бывают примерно раз в месяц между менструациями. У меня «опасные» дни кончились. Кстати…

— Что?

— У меня уже четыре дня задержки.

— А! — Он улыбнулся и прижался к ней сильнее.

— Это, конечно, еще ни о чем не говорит. Задержка менструации бывает из-за стрессов, а у меня в последнее время стрессов было более чем достаточно. Мне пришлось рыться в бумагах Томми, а это занятие не из приятных.

Он провел рукой по ее плечам, почувствовал ее напряжение.

— Тебе нужен массаж, — резюмировал он. — Массаж всего тела.

На эту процедуру она согласилась. Под его руками она тихо блаженствовала — как приятно, когда тебе массируют шею, плечи и спину. Все-таки Гален ей нужен! Но как же это противно — в ком-то нуждаться, быть от кого-то зависимой. Что за жизнь!

В размышлениях о жизни она так и уснула. Последнее, о чем она успела подумать, — не беременна ли она?

Утром она проснулась от его поцелуев. Он целовал ее в области желудка. Что за новость? Вот чертовщина! Раньше он целовал ее выше и ниже. А, наверное, он думает, что в районе желудка набирается сил зародыш! Его зародыш. Вернее, ребенок. Неужели ребенок? Пока ничего не чувствуется. Может быть, сходить в больницу провериться? Нет, проверяться не надо. А вдруг обманут? Знаем мы эти тесты! Нет уж, лучше подождать, пока живот не вздуется. Через девять месяцев все будет ясно. Через девять месяцев можно будет точно сказать, есть ли ребенок.

Покорно вытерпев поцелуи в желудок, Грэйс встала, лениво помылась, надела спортивный костюм. Теперь можно вскрывать картонные ящики. Как патологоанатом. В нарушение своего правила Грэйс включила телевизор — пусть фурычит себе тихонько, как ненавязчивый фон. Выбрала программу, где шло одно из наплодившихся в последнее время ток-шоу — разномастная болтовня ни о чем и обо всем понемногу. Вскоре до Грэйс дошло, почему Томми стал так популярен — он по утрам говорил домохозяйкам приятные вещи, давал на весь день хорошее настроение, заряд оптимизма.

Вначале Грэйс прослушала рассуждения о том, почему женщины испытывают оргазм реже, чем мужчины, а потом диктор объявил передачу «Голливуд сегодня», в которой даст эксклюзивное интервью писательница Типпи Мунстон. Опять Типпи Мунстон! Понятно, эта пронырливая бабенка будет рекламировать свою будущую книгу о Томми Паттерсоне. А о том, что Грэйс тоже собирается писать его биографию, никто не знает. Надо будет позвонить Крэйгу Эпштейну, пусть позаботится, чтобы издательство «Адамс и Вестлэйк» тоже не забывало о рекламе.

Последовала реклама новых дисков каких-то певцов в стиле кантри, о которых Грэйс никогда не слышала (и слава Богу!), а потом началась обещанная передача «Голливуд сегодня», которую вел Джин Джэксон. Он быстро протараторил новости из жизни знаменитостей — разводы, свадьбы, беременности и смерти — и повернулся к Типпи Мунстон. Она выглядела чертовски молодо и обаятельно. Ну просто отвратительно, до чего хороша! Грэйс глянула на себя в зеркало — Господи, какая уродина! Разве с такой физиономией можно появляться на телевидении?! Не женщина, а каменное изваяние.

— А теперь, Типпи, — обратился к своей эффектной гостье Джин Джэксон, — расскажите нам о недавней сенсации, связанной с именем Томми Паттерсона. Его бывшую жену Труди Шурфут подозревают в убийстве. Что вы можете сказать нам по этому поводу?

Джин таращился на Типпи во все глаза, раздевая ее взглядом. Хорошо хоть, что камера показала только его физиономию, а не опустилась ниже, иначе телезрители наверняка заметили бы по вздутию на его штанах, что его орган приведен в боевую готовность. Грэйс этого не пережила бы.

— Исключительно для вашей передачи, Джин, я могу сообщить, что его бывшую жену Труди Шурфут взялся защищать известный адвокат Леон Коэн.

— Но это уже передавали в утренних известиях, — заметил ей Джин. Знает, однако, свое ремесло!

— Верно. Но знаете ли вы, кто его нанял? Ему платит Грэйс Мэндлин!

— Она, кажется, пишет романы?

— Да. Она вторая жена Томми Паттерсона.

— Она, насколько я знаю, тоже собирается писать его биографию.

Слава Богу, хоть Джин упомянул об этом, подумала Грэйс.

— Тут уместно поставить вопрос, насколько объективно сможет написать о нем женщина, которая выкладывает деньги адвокату убийцы ее бывшего мужа.

Давай, давай, дорогая Типпи, кромсай меня, пока есть такая возможность, подумала Грэйс, ожесточаясь. Посмотрим, как тебе удастся заполучить бумаги Томми! И она выключила телевизор. И без него злости хватает.

Но не все, как видно, так думали. Впрыснуть в Грэйс дополнительную порцию злобности решила Эдна Вейц. Она позвонила якобы для того, чтобы узнать, как у Грэйс продвигается книга.

— Послушай, дорогуша, — сказала Эдна, предварительно поболтав о работе, — я слышала, что ты наняла для Труди адвоката. Это правда?

— Просто я хочу, чтобы у нее был законный защитник, она имеет на это право, — холодно объяснила Грэйс.

— Труди, должно быть, очень тебе благодарна. Я понимаю, что это ляжет на тебя тяжким финансовым бременем, поэтому хотела бы немного облегчить его тебе.

Другая бы тут не удержалась, но Грэйс не стала радостно восклицать, — жизнь научила ее, что бесплатный сыр бывает лишь в мышеловке, — а просто молча ждала, что ей предложит Эдна.

— Ты знаешь, — продолжила Эдна, — что издательство «Дэлл» хочет переиздать книгу «Женщина и три ее жизни»? Это принесет Труди кое-какие деньги. Кроме того, можно заработать еще одним способом. Почему бы не предложить некоему издательству купить эксклюзивное право на краткую биографию Труди, написанную… Ты сама, наверно, догадываешься кем?

От Эдны Грэйс смогла отвязаться, только пообещав подумать над ее предложением. Неужели Эдна не знает американских законов? Труди не получит ничего от переиздания книги «Женщина и три ее жизни», если Леон Коэн не докажет, что она не убивала Томми. Не успела Грэйс отделаться от Эдны, как позвонил Крэйг Эпштейн.

— Я просто хотел спросить, как идут у тебя дела, — начал он с явно надуманного предлога. — Кстати, напрасно ты наняла адвоката для Труди, этим ты выставила себя в крайне невыгодном свете. Остается надеяться, что ты потеряешь не слишком много читателей. Мы рекламируем тебя как бывшую жену Томми Паттерсона, но не как злобную мстительницу. Может быть, рекламе твоей книги поможет журнальная статья о Труди Шурфут? Напиши о ее внутреннем мире, о мотивах, заставивших ее совершить убийство.

Грэйс долго объясняла Крэйгу, что она не собирается тратить время на выяснение мотивов убийства, потому что Труди сама их не знает, и даже не знает, убивала она или нет. Отбрыкавшись кое-как и от Крэйга, Грэйс приступила наконец к работе, но вскоре поняла, что работать она не может — нет ни сил, ни желания. Она поднялась на второй этаж в спальню и распласталась на кровати.

Когда Гален вернулся с работы, Грэйс вдруг осознала, что за весь день она так ничего и не сделала. Гален предложил прогуляться по свежему воздуху и поужинать в ресторанчике. Счастливый человек! Вот, если бы Грэйс могла относиться к жизни так же легко!

— Ты просто чудо, Гален.

Он мгновенно радостно заулыбался. Ну что с него взять? Маленький теплый щенок, преданный своей хозяйке.

Они поужинали в греческом ресторанчике — греческое вино, греческий салат. Гален не мучил ее расспросами о Томми и Труди, а весело рассказывал о своей работе, беззлобно высмеивал сотрудников и клиентов. Грэйс даже смеялась. Что еще от него требовать? Разве можно хотеть от мужчины большего?

Дома Гален раздел ее и положил на кровать. Грэйс нравилось, когда он раздевал ее, она любила при этом расслабиться, превратиться в бездыханное тело, чтобы Гален в таком виде нес ее на кровать, а там она уже оживала и сплеталась с ним в плотских утехах. Как это обалденно — иметь своего собственного мужчину!

Когда зазвонил телефон, они уже смотрели новости по телевизору — привычный поток сообщений о СПИДе, изнасилованиях, похищениях людей, грабежах, убийствах и уличных пробках. Гален пошел к телефону, а Грэйс лениво махнула ему рукой, давая понять, что ее «нет дома». Но он все-таки с серьезнейшей миной принес ей телефонную трубку.

— Я Леон Коэн, — услышала Грэйс низкий и очень солидный голос.

— Слушаю, Леон, — произнесла она как можно более мелодично, что было нетрудно изобразить после хорошего вша и умелых ласк Галена.

— Я имел длительную беседу с Труди. Добиваться ее освобождения под залог я не буду.

— Почему?

— Она опасна не столько для общества, сколько сама для себя. У меня сложилось впечатление, что она утратила связь с реальностью. Она долго и навязчиво пыталась обратить меня в христианскую веру. Завтра я буду ходатайствовать перед судом, чтобы ее перевели в частную клинику для всестороннего медосмотра. Мне кажется, часть ее мозга разрушена наркотиками, она утратила память о многом. Надо сделать сканирование ее мозга томографом.

— На чем вы собираетесь построить ее защиту?

— На том, что она сама не знает, убивала она ли Томми, и не может этого знать. У прокурора есть только косвенные и весьма сомнительные доказательства ее вины. Конечно, лучшим вариантом было бы доказательство ее невиновности, но даже если это не получится, мы все равно избавим ее от тюрьмы, показав, что она психически ненормальна. Правда, это бросит тень на всю ее дальнейшую жизнь. Послушайте, насколько я знаю, у вас есть архив Томми. Вы нашли в нем что-нибудь, дневник или еще какие-либо записи, которые доказывают невиновность Труди?

— Пока еще нет, но я не успела просмотреть все коробки.

— Может быть, мне прислать вам помощника?

— Знаете, по-моему, это ни к чему. Слишком много желающих порыться в бумагах Томми, а мне не хотелось, чтобы кто-то, кроме меня, их видел. У нас ведь есть время? В Соединенных Штатах Америки суд не бывает быстрым. А я тем временем постараюсь исследовать содержимое коробок как можно быстрее. Если мне удастся найти что-то полезное, я позвоню вам.

— Хорошо. Пока суд да дело, нам надо стараться не будоражить общественное мнение. У нас и без того будет немало хлопот, когда Труди заговорит на суде, это будет настоящий цирк.

Грэйс хотела было сказать, что успокаивать общественное мнение уже поздно, запущенную машину не остановишь — имена Одель, Киттен и ее собственное будут на все лады склоняться в печати, и нарастать будет как снежный ком. Но зачем без особой нужды расстраивать Коэна?

— Я позвоню сразу же, как только найду что-нибудь интересное, — пообещала Грэйс. Хотя, честно говоря, надежды на это не было.

Глава 38 Трудности и головоломки

Через пять дней после того, как новость, что Грэйс наняла адвоката для Труди Шурфут получила широкую огласку, начали приходить письма от разгневанных поклонников Томми. Читать их послания было делом не из приятных. Грэйс давно подозревала, что фанатами Томми являются худшие представители среднего класса, то есть одинокие люди, теряющие свои корни в этом сумасшедшем обществе нарастающего отчуждения. А кто же еще может серьезно относиться к придурку Томми? Но теперь по обрушившимся на нее письмам Грэйс поняла, что, кроме заурядных моральных уродов, среди поклонников Томми есть немало действительно психически ненормальных — они угрожали прикончить стервозу Грэйс. А в одном письме некий псих даже «уведомил» ее, что вначале будет долго пытать и мучить, и лишь после этого убьет ее. Тут уж Грэйс не на шутку струхнула.

Что делать? Звонить в полицию? Это бремя она взвалила на Галена. Он прочитал «психические» письма и разволновался — а вдруг эти маньяки и в самом деле убьют ее?! Ее-то ладно, но ведь вместе с ней погибнет его ребенок! Обезумевший Гален срочно позвонил и в полицию, и в ФБР:

— Как они могут писать такие грязные письма будущей матери?! — горько взывал он в телефонную трубку.

Умная Грэйс поняла — она опять допустила ошибку! Зачем она опрометчиво забеременела от Галена, не проверив его коэффициент умственного развития? Ладно, черт с ним, уже поздно, остается надеяться, что ребенок умом пойдет в нее, а не в молодого придурка Галена. Впрочем, Грэйс не возражала, если бы характер у ребенка был не таким стервозным, как у нее, — пусть он будет таким же добрым, как Гален. Ребенок мог бы также унаследовать от папаши склонность к искусству. Правда, опытная Грэйс еще не вполне уверена, что забеременела, но очень похоже, что это все же произошло. Во всяком случае, менструация что-то долго не наступает.

Крэйг Эпштейн, ее любимый редактор ее любимого издательства «Адамс и Вестлэйк», тоже несказанно расстроился и выражал сожаление, что его помощник переадресовал ей свирепые письма.

— Будут ли теперь покупать твои книги? Люди могут начать бойкот всех книг нашего издательства! — тревожно звучал голос Крэйга в телефонной трубке.

— Крэйг, неужели ты думаешь, что меня и Томми читают одни и те же люди?

— Статистика…

Черт бы его взял с его статистикой! С тех пор как в издательстве «Адамс и Вестлэйк» появились компьютеры, Крэйг то и дело ссылается на всякие таблицы, графики или как там еще это у них называется, пропади оно пропадом. Грэйс немедленно оборвала нетактичного редактора и потребовала, чтобы ей больше не передавали чертовы письма.

— Но, дорогая моя, — возразил Крэйг, — эти письма адресованы тебе, мы просто обязаны пересылать их тебе.

Снова за дело взялся Гален, благородный рыцарь в голубых джинсах. Он позвонил в ФБР и обстоятельно объяснил стражам закона, что письма, которые идут из Нью-Йорка в Нью-Сити целую неделю, хотя от Нью-Йорка до Нью-Сити всего час езды, если добираться автобусом, так вот, эти самые долгоидущие письма сильно раздражают беременную женщину, которая ждет его ребенка, и это никак нельзя больше терпеть, а потому стражи закона должны встать на стражу закона.

Столь информативные, хотя и немного косноязычные объяснения Галена были приняты к сведению всеми, и полицией, и ФБР, не понимал их почему-то один только Крэйг. Вот, значит, как он «заботится» о великой писательнице Грэйс!

Короче говоря, в результате всей этой петрушки вокруг ее дома в тихом Нью-Сити начали патрулировать полицейские машины. Этим дело не ограничились, прибавилась очередная порция дурной славы — на первой странице газеты «Дэйли ньюс» появился крупный заголовок: «Королеве Любви угрожают смертью: Грэйс и Томми опять вместе». А под заголовком была фотография Грэйс с грудью, вываливающейся наружу из глубокого выреза блузки. Фотомонтаж, догадалась умная Грэйс, ведь у нее даже купальник закрывает все, что только есть у женщины интересного, не говоря о блузках и прочей одежде. Нет, но до чего же пронырливые эти газетчики! Откуда они узнали о письмах с угрозами?

Оказалось, это дело рук Галена. Он похвастался, что он и есть тот самый «источник, пожелавший остаться неизвестным», который выболтал все журналисту и даже передал ему письма.

— Ты?! Зачем?! — оторопела Грэйс.

— Одна из моих подружек знает журналиста в «Дэйли ньюс», который пишет на криминальные темы, — гордо ответил Гален.

— Она знает Джерри Хэрри? Автора той статьи?

— Да. Она свела меня с ним, и я, значит, встретился с ним в баре за ланчем, он, понимаешь, был уже вдрызг пьян. Видать, работа у журналистов нелегкая. Ну вот, понимаешь, поговорили, значит, мы с ним, я рассказал ему все очень подробно. Как он здорово припугнул твоих недоброжелателей вмешательством ФБР, а?! Неслабо. Очень неслабо.

— Что же в этом хорошего, Гален? И какого черта ты обратился в «Дэйли ньюс», а не в какую-нибудь более респектабельную газету, в «Нью-Йорк таймс», например?

— Ты думаешь, что письма тебе пишут те, кто читают «Нью-Йорк таймс»? Нет, Грэйс, письма с угрозами пишут другие.

Гален, к удивлению, кое в чем оказался прав — поток писем с угрозами и в самом деле уменьшился. Видимо, злопыхатели действительно испугались ФБР. Статью из «Дэйли ньюс» перепечатали с сокращениями многие газеты по всей стране, а некоторым особо пробивным журналистам даже удалось найти нескольких авторов анонимных писем. К примеру, письмо с угрозой отрезать у «паскудницы Грэйс» груди и засунуть их ей кое-куда, как выяснилось, написала восьмидесятилетняя старушка, ставшая уже прабабкой. В интервью газете «Грэвл-Сити газет» эта бойкая старушонка так высказалась:

— Томми Паттерсон — это второй Христос. Я специально приезжала в Де-Мойн, чтобы увидеть его, и он улыбнулся мне!

Так Грэйс узнала много интересного о поклонницах и поклонниках Томми Паттерсона. Но несмотря на весь этот шум в прессе и прочих средствах массовой дезинформации, Грэйс не поступалась принципами, высоко держала знамя и непоколебимо оставалась на прежних позициях. В интервью для радио она напомнила всей стране о существовании «Билля о правах», который дает право на защиту в суде всем без исключения. Честно говоря, Грэйс толком не знала, где именно такое право записано — в «Билле о правах» или в Конституции, но это не важно, ведь радиослушатели, по твердому убеждению Грэйс, этого тоже не знают, так что не придерутся. Воспользовавшись удобным случаем, Грэйс, конечно, разрекламировала все свои книги и упомянула, что работает сейчас над биографией Томми Паттерсона. Ну что, Типпи Мунстон, съела?! На, выкуси! Теперь все знают, что не ты одна пишешь книгу о нем.

Дурная или хорошая, но реклама — это все же реклама, и Крэйгу Эпштейну это понравилось. Грэйс была счастлива — ей удалось поговорить не только на радио. Дело в том, что обычно, когда она писала книги, то не могла позволить себе отвлекаться на разговоры по телефону — выдумывание секс-романов требовало полного сосредоточения. А разбирать бред сивого мерина Томми было куда более легким делом, и Грэйс болтала по телефону регулярно с интервалом в час. Наконец-то нашлось время! Она звонила тем, с кем не общалась годы. Конечно, счета за бесконечные телефонные разговоры придут огромные, но их можно будет потом представить в налоговую инспекцию как исследовательскую работу, и налогов сдерут меньше.

Тем временем врачи проверяли и перепроверяли Труди, а Леон Коэн названивал Грэйс и спрашивал у нее, не нашла ли она в архиве Томми чего-нибудь полезного для защиты Труди. Грэйс отделывалась заверениями, что усердно ищет.

Но усердными ее поиски назвать было трудно — она чуть не пропустила самое главное. Однажды в одной из коробок она нашла дискеты и распечатку с рукописи, озаглавленной «Советы родителям. Как правильно воспитывать детей». Грэйс даже вздрогнула — как он посмел писать на эту тему! Ведь он не любил детей. Он забыл Юлию, свою первую дочь. Он нисколько не интересовался судьбой своей второй дочери, мертворожденной. Наконец, он предал и свою третью дочь Вольную. Грэйс бросила рукопись обратно и несколько дней не прикасалась к этой коробке. Но потом у нее все же хватило благоразумия исследовать содержимое этой коробки внимательнее. Грэйс заставила себя вынуть лежавшую сверху рукопись. Титульный лист соскользнул на пол, и на следующей странице Грэйс прочитала другое заглавие: «Элонгация: теория долголетия». Странно. Какое отношение к воспитанию детей имеет долголетие?

Тут зазвонил телефон, а после разговора Грэйс забыла посмотреть рукопись и начала рыться в коробке дальше. Обнаружилась пачка дискет и большой блокнот в кожаном переплете. На обложке блокнота выпуклыми золотистыми цифрами был обозначен год: 1988.

Год смерти Томми. Не таится ли в этом блокноте разгадка? Грэйс уселась на диван и принялась изучать страницы с датами и краткими заметками о встречах. Как обычно, Томми давал характеристики людям одним словом или двумя, а иногда встречались непонятные сокращения. Например, что означает сокращение КФДТЕ? Может быть, Киттен Фэрлей и Давид Тернер? А пятая буква Е что означает? Известное матерное слово? А вот встреча с неким человеком ТЛ. Может быть, это Тамара Литевски?

Многие сокращения Грэйс не могла расшифровать. Чаще других в дневнике встречался некий НУТ, это сокращение пестрело на многих страницах, охватывающих последний месяц жизни Томми. Может быть, в этом деле поможет Киттен? Может быть, и Тамара, если захочет. Или отдать этот блокнот Леону Коэну, пусть он расшифровывает? Если Грэйс сама будет всем звонить и расспрашивать, то телефонные разговоры выльются ей в колоссальную сумму.

Наряду с НУТ в последний месяц постоянно мелькало и КФДТЕ, а в одном месте рядом с этими буквами была приписка: «поговорить с адвокатом». Грэйс попыталась сосредоточиться, зашевелила извилинами. С адвокатом, очевидно, Томми советовался по поводу развода. Помнится, на похоронах Одель что-то говорила о подготовленных им для развода бумагах, а Киттен, кажется, удивилась ее странной осведомленности.

Лист за листом Грэйс добралась до событий, происходивших в последнюю неделю жизни бывшего мужа. Руки у нее задрожали, но она внушала себе, что это не от нетерпения, а от нежелания что-либо выяснять о его убийце. Итак, запись «КФДТЕ сюрприз». Что за сюрприз?

Замелькали буквы ТШ, ТШ, ТШ. Есть ТШ и в день убийства. Неужели Труди Шурфут убийца? Лучше сразу сжечь чертов блокнот! Нет, спокойно: после ТШ пометка «сбрендила». Так-так, Томми сам признает, что Труди психически ненормальна. Это лишний аргумент на суде в ее пользу, еще одно доказательство ее невменяемости.

За три дня до смерти была встреча с ОХ. Очевидно, это Одель Хэмптон. Зачем Одель понадобилась эта встреча? Рядом с ОХ написано слово «угроза». Зачем Одель угрожала ему, когда прошло уже столько лет? Ясно одно — Одель что-то скрывает. Надо будет потребовать у нее объяснений.

На следующий день после встречи с Одель состоялась встреча с ТЛ, эти буквы дважды подчеркнуты. Помнится, Тамара Литевски говорила, что Томми изменил свое завещание незадолго до смерти. Может быть, Леону Коэну удастся выяснить, каково было прежнее завещание Томми. Неужели Томми изменил завещание потому, что знал, что ему угрожает смерть?

В день смерти снова инициалы ТЛ. Наверное, у своего адвоката Томми подписывал окончательный вариант завещания. Тут же ТШ, а КФДТЕ нет.

Грэйс принялась еще раз просматривать страницы с пометками, сделанными за последние семь дней жизни Паттерсона. Несколько раз встретились инициалы НУТ. В одном месте напротив НУТ стояла пометка «беда». Надо будет выяснить — кто такой НУТ? Он это или она? Грэйс устало захлопнула блокнот. Надо звонить на Западное побережье Леону Коэну, поняла она.

В офисе секретарша ответила, что Коэна нет — он занят в суде. Грэйс и не надеялась застать его на месте. Даже если бы он был в офисе, все равно ей сказали бы, что Коэна нет, потому что такие люди всегда изображают, будто они шибко заняты. Разве важный человек может бездельничать?

— Передайте, пожалуйста, мистеру Коэну, что звонила Грэйс Мэндлин. Пусть он позвонит мне, как только освободится. Очень срочное дело. — Грэйс удрученно положила трубку, окинула взглядом комнату. Целые завалы коробок.

Она решила продолжить исследование коробки, в которой обнаружились блокнот за 1988 год и странная рукопись, напечатанная на принтере. Неужели ее написал Томми? Необычные для него темы — воспитание детей и элонгация. Кстати, что такое элонгация? Надо почитать, чем Томми в очередной раз решил поразить человечество.

Грэйс начала читать распечатку, и глаза ее все более расширялись от удивления. Во-первых, язык рукописи был довольно простым и ясным, что не вязалось со стилем Томми, — обычно в своих книгах он любил наворачивать столь кудрявые и заумно образные выражения, что продираться сквозь все эти навороты к сути вопроса было для Грэйс делом практически невозможным. Впрочем, о вкусах не спорят — читателям Томми, как видно, нравится его «белибердистский» стиль, и каждый выуживает из моря слов то, что ему нравится, понимает заковыристые фразы так, как ему удобнее. А в этой рукописи все иначе, прозрачный стиль, да и тема для Томми, мягко выражаясь, не характерная: как надо питаться, чтобы жить дольше. Утверждалось, что длинной жизни способствуют длинные по форме фрукты и овощи: бананы, фасоль волокнистая, кабачки, патиссоны, баклажаны, стручки гороха (а не сам горох), стручковый перец. В этот же список почему-то входили спагетти. Мясных блюд не встречалось. Разве Томми стал под конец жизни вегетарианцем?

Далее в тексте часто попадались таблицы со свойствами разных питательных веществ. Грэйс все более озадачивалась. Разве Томми хоть что-то смыслил в этом вопросе?

Где-то в середине рукописи ни с того ни с сего вклинивался кусок текста, написанный в другом стиле и немного на другую тему — краткий обзор истории поисков способов продления жизни. Очевидно, рукопись еще не редактировалась, иначе редактор поместил бы этот кусок отдельно — в начале или в конце. Но главное не в этом, главное то, что этот кусок, очевидно, был написан самим Томми. На это указывал не только его привычный стиль, но и другая характерная особенность Томми — в кратких биографиях некоторых долгожителей описывались не только их пристрастия и привычки в еде, но делался упор на их пристрастия в сексе, причем особое внимание уделялось оральному сексу. А это было любимым занятием Томми.

После сомнительных исторических экскурсов последовали диеты, способствующие долголетию. Опять ясный стиль, значит, это писал не Томми. С кем же Томми сотрудничал? Грэйс еще раз посмотрела на титульный лист, но, кроме фамилии Томми Паттерсона, других фамилий не упоминалось. Кто же этот анонимный помощник?

Заинтригованная Грэйс вынула из коробки, в которой нашлась странная рукопись, дискеты, включила компьютер и вставила в дисковод первую попавшуюся дискету. Увы! Дискета почему-то не читалась. Остальные дискеты тоже. В чем дело? Может быть, Томми использовал другой редактор текстов? Или дело в чем-то другом? Где искать помощи?

Насколько знала Грэйс, ближайшим колледжем был Рокленд Коммьюнити Колледж в городке Сафферн, штат Нью-Йорк, и в этом колледже был то ли компьютерный зал, то ли лаборатория, оказывающая услуги всем желающим. Грэйс включила автоответчик, села в автомобиль и помчалась в Сафферн.

Компьютерный зал напоминал жужжащий улей. Грэйс отыскала начальника — им оказался удивительно молодой и рыжий человек по имени Карл — и объяснила ему свою проблему, мол, она ничего не знает, кроме того, что ей надо прочитать на своем компьютере вот эти дискеты, которые почему-то никак не хотят читаться.

— Понимаете, я бы помог вам с удовольствием, — любезно ответил Карл, — но у нас сейчас все терминалы заняты. И потом, эта работа может занять несколько часов, ведь неизвестно, в каком виде записана информация на ваших дискетах. Может быть, это ASCII-код, может быть, EBCDIC.

— Часы, говорите? Я заплачу вам двести долларов за каждый час. Хватит?

— Э…

— Вам разрешается давать консультации? — напирала Грэйс.

— Видите ли…

— Я сразу выпишу вам чек за два часа консультаций и подожду, пока вы сходите в банк и обналичите чек. Мне это очень, очень надо. Срочно.

Карл любезно пробормотал, что верит ей, поэтому обналичивать чек прямо сейчас нет никакой необходимости, но в банк все же сбегал. Грэйс терпеливо ждала, предвкушая разгадку.

Вернувшись из банка, Карл немедленно принялся за работу. Не прошло и часа, как задача была выполнена.

— Я должен вернуть вам часть денег, — замялся он.

— Не надо, — замахала она рукой. — Я еще посижу за вашим компьютером.

Три часа Грэйс внимательно просматривала дискеты, но ничего нового не нашла. На экране компьютера был тот же текст, что и на распечатке, и фамилии соавтора тоже не было. Кто же написал «Элонгацию»?

Глава 39 Расследование продолжается

На всякий случай Грэйс скопировала дискеты Томми на свои и оторвалась от компьютера — кажется, здесь в Сафферне ей больше нечего делать. Она посмотрела на часы — если поторопиться, можно успеть в банк, чтобы сдать дискеты на хранение в депозитный сейф.

На пути из банка домой ей пришла в голову мысль, что о соавторе Томми должен знать его литературный агент. В самом деле, ведь Томми привык получать аванс за свои книги. Если аванса не давали, он искал другую тему — его интересовали лишь те идеи, которые можно продать.

Но с другой стороны, если Томми уже продал эту рукопись какому-нибудь издательству, тогда почему издательство не рекламировало ее? Грэйс обязательно заметила бы такую рекламу. В последнее время рекламировали лишь его книгу «Оглянись на любовь» и объявили ее самой последней его книгой, изданной посмертно. В чем же дело?

Дома автоответчик вовсю мигал лампочкой. Ну и черт с ним, сообщения подождут, решила Грэйс и первым делом позвонила Эдне Вейц, чтобы узнать имя литературного агента Паттерсона. Но та, к сожалению, не помнила.

— А зачем тебе его литературный агент? — полюбопытствовала Эдна.

— Среди бумаг Томми обнаружилась неопубликованная рукопись.

— Так зачем тебе его литературный агент?! — вскрикнула Эдна. — Ведь ты назначена литературным душеприказчиком Томми! Ты имеешь полное право на все, что он написал.

— Только в том случае, если это не продано им самим, — напомнила Грэйс.

Эдна попросила ее не класть трубку и позвонила Вильяму Моррису, чтобы узнать, кто у Томми литературный агент.

— Ее зовут Кармен Макколл, — вскоре сообщила Эдна. — Держи с ней ухо востро, мы попробуем неплохо заработать на этой рукописи Томми.

Грэйс дозвонилась до Кармен Макколл, с трудом пробившись через двух ее секретарш, и представилась:

— Я Грэйс Мэндлин, литературный агент Томми Паттерсона…

— Знаю, — перебила Кармен, — Томми рассказывал мне о вас. Ему из-за вас снились кошмары.

— Его так мучила совесть? — по-своему истолковала Грэйс.

— Нет. Обычно ему снилось, как вы его кастрируете.

— А… Видите ли в чем дело, Кармен, я тут немного порылась в его архиве…

— Нисколько в этом не сомневалась. Я слышала, вы начали писать его биографию?

— И некоторые его бумаги, — продолжала Грэйс, не обращая внимания на язвительные выпады литагентши, — натолкнули меня на мысль спросить у вас, не собираетесь ли вы публиковать его новые, ранее не издававшиеся книги?

— В следующем месяце выйдет книга «Оглянись на любовь», она уже готова.

— Это я знаю. Но, насколько я понимаю, эта книга готовилась к печати еще тогда, когда Томми был…

— Убит, — снова грубо перебила Кармен.

— Спасибо за подсказку, а то я сама не нашла бы подходящего слова.

— По вашим книгам тоже видно, что у вас немалые трудности со словарным запасом.

Умная Грэйс поняла наконец, что Кармен не является ее поклонницей, точнее сказать, почему-то не является одной из многих-многих ее поклонниц, и даже наоборот, Кармен непонятно почему любит Томми Паттерсона и до сих пор защищает его, хотя его телесная оболочка давно прекратила свое существование. Почему? Видимо потому, сообразила Грэйс, что в Нью-Йорке так трудно заводить новые знакомства, вот Кармен и цепляется за мертвячину.

— А над чем Томми работал после того, как закончил книгу «Оглянись на любовь»? — стойко допытывалась Грэйс, невзирая на враждебность агентши.

— Я не…

— Показывал он вам свою рукопись? — Агентше надо отомстить, решила Грэйс, надо перебивать ее как можно чаще. — Или, может быть, он рассказывал вам, о чем пишет свою новую книгу? Подписывал ли он контракт на нее?

— Нет, нет и еще раз нет. А что? Вы нашли неопубликованную рукопись?

— Так значит, после книги «Оглянись на любовь» Томми больше ничего не предлагал вам? — переспросила Грэйс для большей уверенности.

— Знаете, если вы нашли его неопубликованную рукопись, мы можем обсудить этот вопрос. Деньги есть деньги. Мои связи с такими редакторами, которые умеют обращаться с книгами Томми, намного обширнее и лучше, чем у Эдны Вейц.

— Я не уверена в этом, Кармен. Например, Эдна представляет интересы Тельмы Ди-Джованни, книга которой заняла третье место в разряде научно-популярной литературы в списке бестселлеров газеты «Нью-Йорк таймс».

— Вы имеете в виду…

— Да, ее книгу о чесноке. Кстати, Томми интересовался чесноком или какими-нибудь диетами?

— Томми? Он любил вкусно поесть, особенно любил баранину и говядину.

— Это я помню. Значит, в последние месяцы своей жизни он не переменил свои гастрономические вкусы?

— Нет, кажется. Правда, как-то раз он мимоходом обмолвился, что ему приходится больше есть углеводов, чтобы выдерживать изматывающие гастроли, связанные с рекламой его книг. Эти поездки ему очень тяжело давались, он жаловался, что все так и норовят высасывать из него любовь.

Эта метафора, по-видимому, означала, что в каждом городе, куда приезжал Томми, многочисленные поклонницы ублажали его минетами.

— Спасибо, Кармен, за информацию, вы очень мне помогли.

— Не за что. Но не забудьте, что никто не может проталкивать книги Томми лучше, чем я, поэтому в случае чего обращайтесь ко мне.

После этого разговора Грэйс изо всех сил напрягла свои опытные мозги и попыталась зашевелить смекалистыми извилинами. Извилины, однако, не шевелились. Тогда Грэйс решила представить себя на месте Томми — может быть, таким методом удастся понять его поступки? Конечно, влезать в шкуру Томми — занятие омерзительнейшее, но что поделаешь? Это надо, ну просто необходимо сделать, чтобы спасти Труди. Итак, воображаем: вот Томми приезжает в очередной город, где навязывает людям свои книги, магнитофонные записи, видеокассеты, свою философию и прочее. Томми всегда толкал свои идеи в массы. В этой суете к Томми время от времени подходят люди по самым различным поводам. Грэйс знает это по своему опыту — подходят не только журналисты, чтобы взять интервью, но и читатели, чтобы заполучить автограф, а то и высказать любимому писателю какую-нибудь свою «сногсшибательную» идею. Грэйс в таких случаях старалась более или менее вежливо отпираться от великих идей, у нее хватало своих замыслов.

Но Томми мог поступить иначе. Итак, представим себе, что некто (может быть, тот самый или та самая НУТ) однажды подошел к Томми и рассказал ему о своей грандиозной идее насчет продления человеческой жизни новым способом — потреблением «удлиненной» жратвы. Томми послушал, послушал и призадумался: «А ведь это как раз то, что надо! Вначале я писал для бестолковых недорослей, потом для карьеристов. Но люди взрослеют, что их начинает интересовать с возрастом? Молодость кончилась, тело дряхлеет, кожа увядает и морщится, родители умирают от старости и болезней. Конечно же, люди начинают бояться смерти, задумываются над продлением жизни. Вот тут-то я и подсуну им новую книгу «Элонгация: теория долголетия». Как раз вовремя».

Это выглядит очень правдоподобно, решила Грэйс. Наверняка так оно все и было. Впрочем, остается одна неувязка — почему Томми не прекратил есть мясо? Казалось бы, он должен был стать адептом новой идеи, примерно так, как это произошло с Труди, только не до такой болезненной степени. Вначале Томми должен был отказаться от черного мяса (говядины и баранины), потом от мяса птиц, потом от яиц и рыбы, и так постепенно, но не слишком медленно, Томми перешел бы на ту вегетарианскую диету, которая рекомендована в «Элонгации».

Почему этого не произошло? Может быть, Томми просто не успел стать вегетарианцем из-за вмешательства убийцы? Если это так, то Томми в некотором смысле повезло — ему не пришлось отказываться от любимого мяса, а вегетарианская диета все равно не спасет от убийц.

Ну ладно, допустим, что так все и было. А что дальше? Как найти человека с инициалами НУТ?

Исполненная решимости найти разгадку любой ценой, Грэйс протянула руку к телефону, чтобы заказать билет на самолет, и тут телефон вдруг затрезвонил. Ее чуть удар не хватил, но то был адвокат Леон с вопросом о том, слышала ли она его сообщение на автоответчике. Разгильдяйка Грэйс созналась, что автоответчик она еще не прослушивала, но тут же ободрила павшего духом Леона известием, что она нашла предсмертный дневник Томми.

— Из его блокнота я узнала две новости, одну плохую и одну хорошую, — доложила она. — Томми действительно встречался с Труди в день своей смерти, это раз. А вторая новость — Томми сам признал в своем дневнике, что Труди была невменяема. Но я так и не поняла, убивала ли она Томми.

— Я пришлю кого-нибудь к тебе за этим блокнотом.

— Но я сама собираюсь в Лос-Анджелес.

— А…

— А блокнот я скопирую на всякий случай и отдам копию в надежные руки.

После разговора Грэйс сразу же понеслась в контору, предоставляющую услуги по копированию на ксероксе, и начала переснимать блокнот. Работа эта, конечно, неинтересная, но не боги горшки обжигают, утешила себя Грэйс и, автоматически копируя последние записи Томми, предалась мечтам о своем светлом будущем — о смене жанра. До сих пор все привыкли считать, что она способна писать только романы, секс-фантазии для несчастных женщин, но теперь мир узнает, что Грэйс способна писать и детективы с убийствами.

Конечно, ей никогда не стать второй Агатой Кристи, такая писанина не в стиле Грэйс. Кристи, кажется, жила в Милуоки? Какой неинтересный городишко, однако! И почему люди читают о Милуоки? Нет, надо писать о чем-нибудь более романтическом. Грэйс превратится в Кристи Агамемнон. Может быть, действие ее будущей книги будет происходить на Гаваях? Или на Аляске? Точно! На Аляске!

— Мисс!

— А? — Грэйс очнулась от грез и повернулась к окликнувшему ее человеку, ждущему своей очереди к ксероксу.

— Эту страницу вы уже скопировали пару минут назад.

— Ой! Извините! — Грэйс попыталась сосредоточиться на копировании, но мысль о Кристи Агамемнон не шла из головы.

Пересняв блокнот, Грэйс бросила торопливые извинения в сторону длинной очереди, скопившейся у ксерокса по ее вине, метнулась к прилавку, купила пакет и сунула туда кипу ксерокопий. Теперь пакет надо послать Эдне. Нет, лучше Крэйгу. Точно, ему! Грэйс написала на пакете адрес Крэйга Эпштейна, а внизу приписала: «Вскрыть в случае моей смерти!» Замечательная надпись! Как романтично! Крэйгу это понравится.

К тому времени, когда Гален пришел с работы домой, деятельная Грэйс успела заказать по телефону билет на утренний самолет из Ньюарка в Чикаго и еще один билет из Чикаго в Лос-Анджелес, да еще успела позвонить Одель домой, правда, не застала ее и, поговорив с Си, объяснила ему, что она завтра утром будет в Чикаго, поэтому пусть Одель завтра не идет на работу, а сидит дома и ждет ее.

— Что случилось? — недовольно пробурчал Си.

— Я стою на пороге раскрытия тайны убийства Томми Паттерсона! — драматически проинформировала его Грэйс.

— Чтоб вы все провалились, — взвыл Си.

Видимо, Си слишком устал от жизни, поняла Грэйс, надо будет сказать, что пора ему уходить на пенсию.

Когда Гален переступил порог ее дома, деловитая Грэйс уже стирала белье. Гален, разумеется, удивился, ведь стирка относилась к его компетенции. Правда, он брался за это дело только тогда, когда уже все белье было грязным и просто надеть было нечего. Но Гален припомнил, что у беременных женщин иногда случаются припадки бурной активности, он недавно читал об этом в нескольких книгах, так что удивляться тут на самом деле нечему.

— Привет, — заметила его Грэйс. — Как дела?

— Лучше скажи, как дела у маленькой мамы.

— Гален, я уезжаю на несколько дней. — И она оскалила все свои острые зубы.

— Чего?! Ты посоветовалась с доктором?

— Гален, прекрати наконец указывать мне и постоянно напоминать о беременности! Женщины рожают детей со времен Евы, так что позволь мне решать такие вопросы самой.

Она пошла на кухню, он послушно поплелся следом.

— Ну почему ты не разрешаешь мне заботиться о тебе? — вздохнул он.

— Через девять месяцев ты будешь заботиться о ребенке.

Гален сел, грустно положил голову на руки.

— Куда ты собралась ехать?

— Вначале в Чикаго, потом в Лос-Анджелес. Мне надо схватить убийцу.

— Что? — вскочил Гален. — Кто убийца?

— У меня пока есть лишь подозрения. Но я ничего не скажу до тех пор, пока мои подозрения не подтвердятся.

— Ну тогда скажи хотя бы, с кем ты там собираешься встретиться.

— С адвокатом Труди, с Одель и с Киттен.

— С Киттен? — Глаза Галена заискрились.

К сожалению, Грэйс не смогла увидеть его штаны — ей мешал стол, — и она не знала, возбудился ли Гален при имени Киттен. Черт возьми, а так было бы любопытно увидеть!

— Гален, не забывай, что я мать твоего ребенка. Надеюсь, ты меня все еще любишь?

— Конечно. — Он подошел к ней и обнял. — Конечно, Грэйс, не сомневайся.

— Но тогда почему ты никак не можешь забыть о Киттен?

Гален отошел от нее и сказал, как само собой разумеющееся:

— А разве хоть один здоровый и темпераментный американец может забыть о Киттен Фэрлей?

Вот кобель! Да за такие слова… Как дать бы ему сейчас по яйцам! Но Гален, к сожалению, вовремя успел отойти на безопасное расстояние.

Глава 40 Бросок на Запад

При подлете к Чикаго на Грэйс всегда накатывала депрессия. С чего бы это? Может быть, из-за слишком правильного расположения городских кварталов, из-за обилия однотипных домов? Такой вид сверху казался ей безобразным. Правда, Грэйс родилась здесь, на Среднем Западе, и здесь же прожила большую часть своей жизни, но теперь, после холмистой местности Северо-Востока, этот край казался ей слишком плоским.

До чего странно жизнь тасует людей, размышляла Грэйс, пробиваясь сквозь толпу к стоянке такси. Одель родилась в Коннектикуте, на востоке США, а живет на Среднем Западе. А у меня вышло наоборот. Мы с Одель поменялись местами.

Такси понеслось по пустынному шоссе на восток, к Чикаго. Почему в этом пригороде такое слабое движение? Может быть, потому что все едут на юг, подальше от холода и жутко плоских равнин?

У дома Одель Грэйс расплатилась с таксистом и приготовилась увидеть свою подругу, но из дома навстречу ей вместо Одель вышел Си Хэмптон. Грэйс впервые обратила внимание, как он постарел за последнее время. Раньше он всегда выглядел сильным и мужественным, может быть, потому, что был очень мускулистым. У него хватало сил работать на местности, в поле, как выражаются геологи, хотя он имел собственную фирму и мог бы спокойно сидеть в офисе. Но теперь Си заметно сдал, на лице его отчетливо проглядывала тревога.

Грэйс взошла на знакомое крыльцо, Си чмокнул ее в щечку и пригласил в дом.

— Ты еще работаешь? Не заболел, надеюсь? — спросила она.

— Просто взял отгул.

— Си мне не верит больше, — донесся из гостиной голос Одель.

Грэйс влетела в гостиную и крепко сжала подругу в объятиях. Это была их первая встреча после похорон Томми, хотя по телефону подружки болтали часто. Одель пошла на кухню принести кофе и кое-какую закуску, а Грэйс поудобнее устроилась на диване и заметила, что и диван, и ковер в гостиной новые.

— Люк научился вытирать ноги, входя в дом, вот мы и решили обзавестись хорошей мебелью, — объяснил Си. — Этой роскоши нам хватит до конца наших дней.

— Вы забыли о внуках, — напомнила Грэйс.

Тут вошла Одель с подносом, поставила его на кофейный столик и улыбнулась.

— Внуки, — произнесла она мечтательно, а потом озорно добавила: — А может быть, и крестники?

Грэйс сделала вид, что не понимает, на что намекает Одель, но Си подлил масла в огонь:

— Поздравляю! Полчаса назад звонил твой друг, он настаивал, чтобы ты отдохнула как следует, прежде чем лететь в Лос-Анджелес.

— Я убью его! — заорала Грэйс.

— Ну зачем же? — ласково заступилась Одель. — Он такой хороший мальчик, то есть мужчина. Он так рад, что ты забеременела.

— Если бы он только мог, он сам бы забеременел, — заворчала Грэйс. — Мне иногда кажется, он и в самом деле беременный, столько он говорит об этом.

— Но это же так хорошо, что он заботится о тебе, — прощебетала Одель. — Вот когда я носила Люка, где ты был тогда, Си?

— О Господи! Давайте не будем составлять список моих преступлений. Грэйс прилетела сюда не для этого. Верно, Грэйс?

— Си, я очень хорошо отношусь к тебе, — строго сказала Грэйс, — но дело, ради которого я прилетела к вам, касается только меня и Одель.

Одель смиренно — ноги вместе, руки на коленях посмотрела на мужа, муж посмотрел на нее, а Грэйс напряженно следила за супружеской парой.

— Грэйс, — начала объяснять Одель, — после того случая с Труди, когда нам пришлось вызвать полицию, я дала обещание Си, что не буду скрывать от него ничего, связанного с Томми и его женами. Поэтому, Грэйс, если хочешь что-то сказать, говори нам обоим.

Грэйс задумалась. Насколько Си посвящен в это дело? Знает ли он, что Одель встречалась с Томми за три дня до его гибели? Ну ладно, получайте.

— Вы сами напросились, — предупредила их Грэйс.

И приступила к повествованию. Рассказала она и о том, как нашла дневник, в котором Томми записывал свои встречи в последние недели до смерти.

— Он встречался с Труди, — рассказывала она, — но не только с ней. — Грэйс многозначительно глянула на подругу. — Кроме того, я обнаружила очень странную вещь. Рукопись.

Далее Грэйс объяснила, что в этой рукописи ей кажется странным, и Одель подтвердила, что Томми больше всего любил мясо.

— Более того, мы ели мясо с ним в ресторане, куда он пригласил меня, когда… — Тут Одель осеклась, сообразив, что наболтала лишнего.

— Когда ты встречалась с Томми в Лос-Анджелесе за три дня до его убийства, — закончила за нее фразу Грэйс.

Си уставился на Грэйс. Боже мой! Только сейчас до нее дошло, что Си не знал об этом!

— Я уже все объяснила полиции, — выпалила Одель, не дожидаясь, пока Си разразится проклятиями.

— Ты встречалась с Паттерсоном?! — взревел Си. — Какого черта?

Одель встала, отошла подальше от обоих мучителей, тяжко вздохнула.

— Моему приюту нужны деньга, — начала объяснять она. — Очень нужны. Каждый год правительственное финансирование приюта сокращается. К кому только я не обращалась с просьбами пожертвовать деньги, и к частным лицам, и к организациям, даже в «Молодежную лигу». Но в наше время благотворительность вышла из моды, несчастные дети и женщины никого больше не интересуют. Теперь деньги дают только на борьбу с новыми болезнями да на политику. Но мужья и сожители по-прежнему издеваются над своими женами и так называемыми подругами, в этом наше общество почему-то не изменилось. Я вижу страдающих женщин и их детей каждый день, я вижу, что несчастных становится даже больше, а я ничего не могу сделать для них. Прямо сердце разрывается, когда смотришь на них и выслушиваешь их жалобные истории. Я уже истратила на приют все небольшое наследство, которое досталось мне от родителей и которое мне следовало бы сохранить для моих собственных детей. Я беру деньги для приюта и из зарплаты Си, но приюту все равно не хватает. Вот я и задумалась — у кого денег больше, чем он заслуживает? Кто хапает много, а дает мало? Это Томми Паттерсон. — Одель в изнеможении вернулась на свое место и села. — Поймите меня правильно, это не месть. Конечно, он предал меня, оставил меня и дочь без средств к существованию. Но с тех пор прошло много времени, я выкарабкалась, ненависть растворилась во времени. Время лечит. Я нашла Си. Или он нашел меня, — улыбнулась она мужу. — Теперь у меня все в порядке. Си удочерил Юлию, Юлия выросла, я даже не рассказывала ей о ее настоящем отце. Как говорится, если не можешь сказать о человеке ничего хорошего, лучше не говори ничего. Я понимала, что Томми манипулирует миллионами людей так же, как когда-то манипулировал мной, и наживается на этом. Ты, Грэйс, тоже ведь понимала это. Так зачем мне рассказывать своей дочери о таком человеке? Конечно, Юлия сама где-то разузнала правду о Томми. А что я могла против этого сделать? Она уже взрослая. Я и так всеми мыслимыми и немыслимыми уловками ограждала ее от жестокой правды до тех пор, пока это было возможно, не показывала ей ее свидетельство о рождении. Когда Юлии надо было получать водительские права, я пошла в их контору и наврала, что не могу найти ее свидетельства о рождении, поэтому они поверили ее школьным документам. Но это не могло продолжаться до бесконечности. Си, помнишь, как Юлия с подругой отправились путешествовать летом в Европу? За границу невозможно уехать без паспорта. Так Юлия и узнала, что ее настоящий отец — Томми Паттерсон.

— Помню, — хмуро отозвался Си.

Одель успокаивающе положила на его руку ладонь.

— После этого, — продолжала она, — Юлия, как это свойственно наивным девчонкам, навоображала о Томми кучу всякой романтики, идеализировала его, по крайней мере, мне так казалось. Когда я навещала ее в колледже, видела на ее книжной полке полное собрание его книг. Но однажды Юлия встретилась с Томми, он выступал в Бостоне со своей обычной белибердой то ли о позитивизме, то ли еще о чем-то таком маразматическом. На эту лекцию Юлия поехала вместе со своими подругами. А после лекции, когда Томми раздавал автографы, Юлия стояла в толпе и наблюдала суету вокруг ее истинного папаши. Когда толпа рассеялась, Юлия подошла к нему и представилась: «Здравствуйте, я Юлия». Томми сделал вид, что не понял. Тогда она добавила: «Я ваша дочь». Если бы он хотя бы сказал ей что-нибудь вроде: «А, ну здравствуй, сколько лет мы с тобой не виделись!» Юлии ничего больше и не надо было, она хотела только чуть-чуть поговорить с ним. Но он смотрел мимо нее, как будто ее не существовало. Для него она действительно не существовала. Лишь много позже, спустя несколько лет, Юлия рассказала мне обо всем этом. Как она переживала в тот момент, когда Томми сделал вид, что не замечает ее! Какое унижение она испытала! Ее подруга подумали, что она врет, будто Томми Паттерсон является ее отцом. А одна подружка даже звонила в психиатрическую клинику, чтобы те забрали тихо помешанную Юлию в дурдом. Теперь Юлия вспоминает об этом со смехом, но глубокая рана в ее душе осталась.

— И сам Томми, и идеи его разрушительны, — присовокупила Грэйс.

— Вот потому я и встретилась с Томми. Чтобы потребовать деньги.

— Как ты могла скатиться до такого унижения? — злобно вспылила Грэйс. — Пресмыкаться перед Томми, выпрашивая у него деньги! Почему ты не обратилась ко мне?

— Дорогая, ты уже пожертвовала десять тысяч долларов. Я же не знаю, много ли у тебя денег, я не хочу выглядеть ненасытной пиявкой. Кроме того, я вовсе не умоляла Томми, я требовала у него деньги. Правильнее будет сказать, я вымогала.

— Вымогала? — удивленно переспросил Си.

— Да. Номер домашнего телефона Томми, как известно, не значится ни в одном справочнике, чтобы ему не мешали бесконечными звонками навязчивые поклонницы. Поэтому я вышла на Томми через его издателей. Я написала им письмо с просьбой, чтобы они передали Томми, что я собираюсь обсудить с ним одно взаимовыгодное дело, касающееся публикации некоторых материалов, и указала адрес гостиницы в Лос-Анджелесе, где я остановлюсь через месяц. А если он не придет на встречу со мной, пригрозила я, тогда я сама опубликую материал, что будет для Томми крайне невыгодно. Итак, в назначенный мною час Томми явился в гостиницу, а оттуда мы пошли в ресторан. По-видимому, Томми предполагал, что я собираюсь с ним обсуждать дела, связанные с Труди. В ресторане за бараньими ребрышками и капустным салатом я объяснила ему, что моему приюту нужны деньга, причем деньга немалые. Это я подчеркнула со всей жесткостью, мол, жалкой подачкой он от меня не отделается. Томми вначале не воспринял это всерьез и напомнил мне, что я обещала в письме обсудить некое взаимовыгодное дело. Тогда я сказала ему, что его пожертвования на мой приют и есть то самое дело, выгодное не только мне, но и ему. Почему? Я начала объяснения с того, что спросила у Томми, знает ли он, каких людей опекает мой приют? Томми, как оказалось, думал, что в моем приюте находит себе прибежище всякий сброд типа бездомных и наркоманов. Ничего подобного, заявила я, мой приют помогает женщинам и детям, которых дома избивают нецивилизованные мужчины. И тут я напомнила ему, как он в свое время обошелся со мной и моей дочерью. «Но я никогда не бил тебя», — немедленно возразил Томми. «А кто знает об этом, кроме нас двоих?» — врезала я ему.

Си ошалел, судя по его физиономии, — раньше он, как видно, не замечал за своей женой такой наглости. А Грэйс блаженно заулыбалась.

— Великолепно! — подбодрила Грэйс свою смекалистую подругу. — Так и надо ему, подлецу!

— Но это же… — забормотал Си, — это же неэтично.

— Какая тут может быть этика, когда дело имеешь с Томми Паттерсоном! — решительно оборвала его Грэйс.

— Короче говоря, — продолжила Одель, — я довела Томми до того, что он весь вспотел. Я думаю, ему стало жарко не от острой приправы к бараньим ребрышкам. Он сказал, что подаст на меня в суд за вымогательство и вытрясет из меня все деньга и вообще все, что у меня есть, разорит полностью. А я сказала ему, что у меня ничего нет, потому что все свои деньга я отдала приюту. Кроме того, я пригрозила, что обвиню его в издевательствах надо мной, и пусть я этого не смогу доказать, но многие его читатели поверят. Тогда Томми начал торговаться, надеясь дешево от меня отделаться. Предлагал мне тысячу, пять, потом десять тысяч долларов. Но я не отставала. Я потребовала от него постоянного потока денег в приют, чтобы мне больше не приходилось мучиться в поисках средств. Томми не соглашался, тогда я напомнила ему о ЖПЗМ (организации «Женщины Против Засилья Мужчин») и рассказала, что именно эта организация срывала его семинары и поднимала шум вокруг его развода с Труди. Я пригрозила, что ЖПЗМ снова начнет срывать все его семинары и лекции, и в результате он потеряет огромную кучу денег. Короче говоря, не буду вас утомлять длительным пересказом наших с ним словесных баталий, а сразу скажу о том, что я выбила из него постоянный источник доходов. Он пообещал, что отдаст авторские права на книгу «Оглянись на любовь» моему приюту. Но я не знала, пока нам не огласили его завещания, что кроме этого Томми подарил мне десять тысяч долларов. Эти деньги я поделила между Люком и Юлией, но поверьте мне, деньги от книги будут идти только моему приюту «Сестры бури». Издатели сказали, что я буду получать чек два раза в год. Вначале я была рада, а теперь вижу, что и этих денег мне не хватает.

— Ничего, — утешила ее Грэйс, — главное, что все это благополучно закончилось. Теперь нам осталось только разобраться с убийством Томми. Мне не хотелось бы, чтобы засудили тебя или Труди.

— Но я не убивала его! В тот день, когда его убили, я действительно была здесь, в Гленко. Вот насчет Труди я не уверена.

Тут Грэйс продолжила рассказ о том, что ей удалось выяснить из дневника Томми. Сообщила она и о том, что в день своей смерти Томми встречался с Труди. Правда, это еще не означает, что именно Труди его убила, потому что в блокноте Томми встречаются и другие инициалы, пока еще не расшифрованные, вот поэтому Грэйс и направляется в Лос-Анджелес — надо найти человека с инициалами НУТ. Возможно, в этих поисках поможет Киттен Фэрлей.

— Ты собираешься встретиться с Киттен Фэрлей? — вдохновенно поинтересовался Си.

— Еще один поклонник, — скорчила Грэйс гримасу. — И что мужики находят в ней привлекательного? — Она встала. — Ну, мне пора в аэропорт.

Одель глянула на поднос — Грэйс так и не притронулась ни к закуске, ни к кофе.

— Позванивай нам. Надо было предложить тебе молока, а то кофе опасно для беременных, — сокрушенно сказала Одель.

— Для беременных все опасно, — отмахнулась Грэйс. — Гален показывал мне список нежелательных продуктов. Рехнуться можно! Если верить врачам, то в течение девяти месяцев мне вообще ничего нельзя есть и пить. Наши прабабки не забивали себе головы всей этой глупостью.

— Ты до сих пор не собираешься выходить замуж за этого Галена? — спросил Си.

— Похоже, мне все-таки придется пойти на это, — грустно сказала Грэйс. — Если у меня будет мальчик, мне не хотелось бы, чтобы его называли ублюдком. Хотя, как мне порою кажется, этого звания достойны все мужчины без исключения. Разве не так? — Она улыбнулась, послала им воздушный поцелуй и снова отправилась в путь.

Глава 41 В гостях у Киттен

Грэйс не любила Лос-Анджелеса, и не только из-за его переполненного аэропорта и перегруженных автострад — в конце концов, это беда всех больших городов. Дело было в другом — с этим городом и его окрестностями у Грэйс были связаны не очень приятные воспоминания. Когда по ее первой новелле «Можно тебе помочь?» собрались снять телефильм из нескольких серий, руководство фильма предложило ей работу в качестве консультанта сценариста. Как любезно выразился продюсер, без Грэйс они не смогут сохранить в фильме всю прелесть ее превосходной книги. Конечно, это был всего лишь пустой комплимент, беспардонная лесть, но Грэйс поняла это не сразу. В самом деле, если бы создатели фильма хотели сохранить атмосферу ее книги, тогда они не перенесли бы действие из Чикаго в Лос-Анджелес.

— Но в моей книге магазин, в котором работает главная героиня, находится в Чикаго, — попыталась поначалу возражать Грэйс.

— В Лос-Анджелесе нам легче проводить съемки, — популярно объяснил ей продюсер. — Кроме того, какая зрителям, в сущности, разница?

Разумеется, ее работа в качестве советника на съемках никого не интересовала, и Грэйс попросту бездельничала. Чтобы хоть чем-то заняться, она впитывала в себя не только горячее калифорнийское солнце, но и атмосферу калифорнийской жизни. Кто знает, думала в те времена Грэйс, может быть, когда-нибудь действие одной из ее будущих книг будет развертываться в Калифорнии? К счастью, до этого пока еще не дошло.

Конечно, Грэйс не успела проникнуть в самые глубины души Южной Калифорнии, но одно она все же сумела понять — Томми так хорошо прижился в этих краях потому, что здесь все только и делают, что до бесконечности толкуют о чувствах, отношениях, оттенках эмоций и так далее и тому подобное, короче говоря, все здесь делают как раз то, что так хорошо наловчился делать знаменитый Болтун Томми. Иными словами, Томми выплескивал «плодоносный» поток из своей головки в жаждущее такого потока чрево (в этом случае — без всяких ассоциаций с сексом).

И вот Грэйс снова на западном побережье, но на этот раз у нее другая задача — спасти от тюрьмы великомученицу Труди. По крайней мере, надо хотя бы помочь в этом деле Леону Коэну.

Но прежде чем отдать ему ценный блокнот Томми, Грэйс должна поговорить с Киттен Фэрлей и попытаться выяснить у нее, кто такой НУТ.

Кинозвезды Киттен, как всегда, дома не оказалось и Грэйс снова пришлось с трудом объясняться с испаноязычной служанкой. Сообщив, что ей «сильно-сильно надо говорить с Киттен», Грэйс оказалась перед «труднейшим» выбором — немного вздремнуть в номере или пойти позагорать и поплавать в бассейне. С высоты пятнадцатого этажа Грэйс взглянула через окно на бассейн возле гостиницы. Там под солнцем сверкали красивые молодые тела. Нет, туда Грэйс не пойдет — лучше отдохнуть с дорога.

Разбудил ее телефонный звонок. Она бросила взгляд на часы — ничего себе! Проспала целых два часа! Может быть, это из-за беременности? А как было во время первой беременности? Нет, уже не вспомнить — прошло слишком много лет.

Это звонила Киттен.

— Нам надо срочно встретиться, — объявила Грэйс кинозвезде. — По телефону я не могу сказать большего.

— Я пришлю за тобой машину, — согласилась Киттен. — Я только что вернулась со съемок. Пока ты приедешь, я как раз успею принять душ и переодеться.

Приятно все-таки, когда за тобой присылают машину, особенно в таком городе, где дороги забиты транспортом, как артерии атеросклеротика холестерином, — не надо пробиваться сквозь эти заторы самой. Вскоре автомобиль выехал за город, транспортный поток уменьшился, а глазам предстали сельские пейзажи, о которых у Грэйс сохранились смутные воспоминания с того дня, когда она была здесь на похоронах Томми. Дорога пошла вверх среди холмов, а внизу об утесы величественно разбивались волны.

Служанка Розалита произнесла что-то по-испански, видимо какое-то приветствие, и проводила Грэйс в гостиную. Обстановка в этой просторной комнате осталась прежней, такой, какой ее запомнила Грэйс. Окна выходили на Тихий океан, который в этот день был синим и действительно тихим. Какая роскошь! Труди и в самом деле сошла с ума — как она могла отказаться от этого шикарного дома? Да еще в таком живописном месте! Одного этого факта достаточно, чтобы любой судья признал Труди невменяемой.

— Впечатляюще, не правда ли? — Это Киттен неслышно прошла в гостиную и, конечно, заметила, каким взглядом обалдевшая Грэйс смотрит в окно на великолепие местной природы.

Грэйс оторвалась от окна и перевела взгляд на не менее великолепное зрелище — одна из лучших кинозвезд Америки вырядилась потрясающе. Нет, просто убийственно! Белый облегающий костюм типа комбинезона, изящно отделанный золотом в тон ее холеным, пышным… нет, не волосам, это не то слово… в тон ее золотистой ауре, ее сияющему ореолу.

— Да, неплохо, — сдержанно ответила Грэйс, теряясь в догадках, что Киттен имела в виду — вид за окном или собственное облачение. Рядом с ней Грэйс почувствовала себя уродиной. Господи, до чего же завидно!

— Иногда я так же стою у окна и размышляю, что когда-нибудь произойдет землетрясение и вся эта красота погибнет вместе со мной. А порой, — Киттен подошла к окну, — когда у меня случаются неприятности в личной жизни, я созерцаю бесконечную даль океана и начинаю осознавать, насколько ничтожны мужчины.

— Это верно, — охотно согласилась Грэйс, — по крайней мере, большинство из них.

— Готова поклясться, что исключение составляет твой маленький очаровательный Гален. — И Киттен негромко рассмеялась тем мелодичным смехом, от которого мужчины сходят с ума.

— Тебе и в самом деле понравился Гален? Он от тебя в восторге.

— Надеюсь, ты не очень обиделась на меня за это. Видишь ли, мне очень трудно заставить себя казаться непривлекательной для мужчин.

— А мне очень трудно делать обратное.

— Знаю, — понимающе кивнула Киттен. — Это оттого, что ты слишком много думаешь. Чтобы выглядеть привлекательной, надо уметь чувствовать. Ты вся напряжена, я замечаю это всякий раз, когда встречаюсь с тобой. Ты всегда насторожена, подозрительна, ждешь какого-нибудь подвоха. Знаешь, что тебе нужно? Просто научиться радоваться жизни, быть счастливой от пустяков. Это можно сравнить с оргазмом. Если ты напряжена и подозрительна, тогда ты ни за что не испытаешь оргазма, а если ты окунаешься в стихию чувств, если с радостью воспринимаешь реальность, тогда ты наслаждаешься жизнью, и счастье вспыхивает оргазмом. Оргазм спадает, но приходит снова и снова. Именно такое отношение к жизни я пытаюсь показывать в своих ролях.

Не успела напряженная Грэйс иронично похвалить Киттен за правильное понимание жизни, как Розалита вкатила в гостиную тележку с охлажденной бутылкой белого вина и разнообразными закусками. Взглянув на яства, Грэйс поняла, что зверски проголодалась, — последний раз она ела, вернее, пыталась есть отвратительную еду в самолете.

— Извини, если я сейчас обожрусь как свинья, — сказала Грэйс, предвкушая пиршество.

— Пожалуйста, — вдохновила Киттен. — Закуска у меня восхитительная, но низкокалорийная. Зато вино без подвохов, с настоящими градусами.

— Ты следишь за своим весом?

— Да, приходится, к сожалению.

Дамы сели на диван перед тележкой с яствами. Киттен разлила вино по бокалам.

— За что будем пить? — спросила Киттен. — За успех?

— Успех у нас уже есть. Может быть, за эмансипацию?

Киттен пожала плечами. Дамы чокнулись бокалами и начали медленно пить вино, смакуя приятный холод одного из первых божественных даров человечеству. Молча, под шум прибоя, закусывали низкокалорийным сыром. Когда голод был немного утолен, Киттен заговорила:

— Итак, по какому вопросу тебе «сильно-сильно надо» поговорить со мной? — улыбнулась она.

Грэйс вытерла льняной салфеткой руки, вынула из сумочки блокнот Томми и театральным жестом (надеясь, что Киттен оценит ее актерские способности по достоинству) протянула его кинозвезде. Киттен сосредоточенно принялась за изучение записей бывшего мужа.

Честно говоря, Грэйс на все сто процентов была убеждена, что умными бывают только брюнетки (сама такая), а блондинки все поголовно тупы, и единственное, что у этих дур есть, так это одна лишь женственность. Но блондинка Киттен, к великому изумлению, оказалась вовсе не дура. Немного полистав страницы, она довольно быстро расшифровала каракули Томми.

— Похоже, он следил за мной, — сказала Киттен. — У него было не все в порядке в сексуальном плане. Ты, наверное, знаешь об этом.

— Я была очень молодой и неопытной, когда встретилась с ним, — призналась Грэйс.

— Может быть, тогда он еще не был импотентом.

Значит, Томми стал импотентом! Надо будет обязательно рассказать это Одель, решила Грэйс.

— Может быть, это я его сделала импотентом? — предположила Киттен. — Он очень сильно ревновал меня.

— Как ты думаешь, что означает КФДТЕ?

— Это я и Давид. А буква Е… Надеюсь, сама догадываешься.

— Я думаю, это еб…

— Но на самом деле мы с Давидом не каждый вечер делали это. Мы тогда были слишком заняты разучиванием ролей. Но Томми, конечно, видел в Давиде угрозу. Давид ведь намного моложе его и привлекательнее. У Давида очень мужественная внешность. Понимаешь, так же как за мной закрепился образ секс-бомбы, к Давиду прилип имидж жеребца, но он пытается доказать в том спектакле на Бродвее, что может успешно играть и другие роли.

— Мне кажется, это ему удалось.

— Ты имеешь в виду отзывы некоторых критиков? — улыбнулась Киттен. — Они обозвали его голубым. Бедный Давид! Он был вне себя от горя.

— Пришлось погоревать и тому критику, с которым Давид разобрался. Надеюсь, Давида не посадят в тюрьму.

— Я буду присутствовать на заседании суда, чтобы морально поддержать Давида. Надеюсь, что судья не будет к нему слишком строгим.

— А если судьей окажется женщина?

— М-м-м… — Киттен задумалась, не нашла ответа и уткнулась в блокнот. — Я думаю, что ОХ означает Одель Хэмптон, а ТШ — Труди Шурфут. Этот дневник не спасет Труди.

— Но там есть и другие инициалы.

Так дамы провели два часа, пытаясь разгадать, что означают другие инициалы. Расшифровать удалось почти все, но инициалы НУТ так и остались загадкой. Киттен поняла, что именно это больше всего волнует Грэйс.

— Почему? Ведь НУТ не упоминается в последнюю неделю его жизни, — резонно возразила Киттен.

— Зато до этого эти инициалы мелькают в блокноте чаще других. Это наводит на подозрения. Кто бы это мог быть?

— Не знаю, — пожала плечами Киттен.

— Томми работал над новой книгой. Он говорил тебе, о чем она?

— Нет.

— Он писал о диетах.

— Томми? — И Киттен разразилась музыкальным смехом.

— Он собирался разводиться с тобой. Может быть, он хотел жениться на другой?

Киттен в задумчивости склонилась вперед, при этом ее соски чуть не вывалились из разреза. Грэйс вспомнила о Галене — как бы он реагировал на это зрелище?

— Когда я выходила замуж за Томми, — начала вслух размышлять Киттен, — он был уже знаменит, а моя карьера только еще начиналась. Томми помог мне приобрести популярность. Но перед свадьбой мы с ним подписали брачный контракт, по которому я ничего не теряла, но и не получала ничего в случае развода. Конечно, мне было неприятно, когда в день его похорон газетчики раструбили, что мы с Томми собирались разводиться. Это бросало на меня тень подозрения. Но, поверь мне, наш брак состоялся не столько по любви, сколько по расчету. Теперь я понимаю, что расчет был с обеих сторон. Я вышла за Томми замуж, потому что он был для меня почта богом, а Томми женился на мне, чтобы выглядеть рядом со мной более похожим на мужчину.

— Знаешь, Киттен, что меня беспокоит? Томми не записал в своем блокноте инициалов КФДТЕ в последний день своей жизни, хотя ты утверждаешь, что он знал, что ты пошла с Давидом на премьеру фильма.

— Ты намекаешь, что это я убила Томми?

— Нет, ни в коем случае! Наоборот, я хочу подтвердить твое алиби, устранить малейшие подозрения.

— А зачем мне надо было его убивать? Можешь поговорить с моим адвокатом, он свидетель того, что я собиралась разводиться с Томми задолго до того, как он изменил свое завещание не в мою пользу. Я думала, Грэйс, ты пришла ко мне как подруга.

— Я действительно пришла к тебе с самыми лучшими намерениями.

— Кроме того, зачем мне надо было разбивать входную дверь моего дома?

— Но ведь можно вообразить себе следующее. Предположим, у убийцы был ключ или Томми, не подозревая ничего, пригласил убийцу к себе в гости. Потом убийца умышленно или неумышленно столкнул Томми с обрыва и убежал, а лишь потом некто или сам убийца, пытаясь направить следствие по ложному следу, разбил в доме стеклянную дверь, чтобы подумали, что убийство совершил грабитель.

— Дорогая моя. — Киттен встала. — Это тема твоей будущей книги? Тогда позволь мне тебе сообщить, что по осколкам разбитой двери, которые валялись в доме повсюду, полиция обнаружила, что в дверь ударили снаружи, а не изнутри. Это означает, мисс Мэндлин, что убийца входил в дом, а не выходил из него.

Но Грэйс и не думала уходить, несмотря на красноречивый жест хозяйки, а нагло налила себе в бокал вина. Подумав малость, Грэйс, а вернее будущая Кристи Агамемнон, великая сыщица Аляски, вдруг резко вскочила, чем еще больше озадачила кинозвезду.

— Где были осколки? — решительно спросила сыщица.

— Что?

— Ты сказала, что осколки были разбросаны по всему дому. Где именно? В кухне?

— Нет.

— В ванной?

— Нет. — Киттен от такого напора уже перестала что-либо соображать.

— Тогда где? Покажи, где они были.

Киттен, озадаченная и напуганная припадочной гостьей, подвела ее к входной двери, некогда стеклянной, а теперь замененной на новую, из тикового дерева. От этой двери Киттен повела гостью в гостиную, потом в соседнюю комнату, а оттуда во внутренний двор.

— Вот по этому пути и валялись осколки, — проинформировала Киттен. — Сколько их было, не знаю, об этом ты можешь узнать у детектива Морриса.

— Замечательно. — Грэйс осмотрела внутренний дворик. Прекрасное место! Со стороны океана веял приятный бриз, обдувал прохладой солнечные холмы. В этом дворике Томми, по-видимому, понял, что его жизнь в опасности.

Грэйс попыталась представить себе, как разыгралась сцена убийства. Со стороны обрыва двор был огорожен кирпичным забором в метр высотой, а напротив дома со двора вверх на вершину холма вела тропинка. Грэйс немного прошлась по этой тропинке и оглянулась на дом. Отсюда хорошо была видна гостиная и еще одна комната, в которой, по утверждению Киттен, полиция тоже нашла мельчайшие осколки стекла.

— Что это за комната? — спросила Грэйс.

— Рабочий кабинет Томми. Он там писал.

— Так-так.

— Что так-так?

Но Грэйс еще не могла сформулировать смутные мысли. Что делал Томми, когда в дом вломился убийца? Работал в своем кабинете?

— Компьютер был включен?

— Компьютер? — недоуменно переспросила Киттен.

Грэйс тяжко вздохнула, начиная раздражаться ее тупостью.

— В ту ночь, — сдерживаясь, начала объяснять Грэйс, — когда убийца ворвался в дом, компьютер был включен?

— Откуда я знаю, — пожала плечами Киттен.

— Я пытаюсь понять, где был Томми в тот момент, когда в дом проник убийца.

— А! Понятно. Дай подумать. Мне кажется, в тот момент Томми был здесь, во дворе. Он любил выходить сюда поздним вечером и смотреть на звезды. Он был в некотором роде романтиком. Все-таки в Томми было и нечто хорошее, — печально и задумчиво произнесла Киттен.

— Мы сейчас анализируем не характер Томми, — сурово напомнила Грэйс, — а его действия.

— Да, конечно, — вернулась Киттен к действительности. — Я вспоминаю, что полиция нашла в этом дворе бокал с остатками любимого вина Томми и отпечатками его пальцев.

— Итак, Томми был здесь. Смотрел, так сказать, на звезды. И вдруг услышал, что разбилась входная дверь. Что он сделал при этом?

— Не знаю.

— Если бы я услышала, что кто-то разбил дверь, сразу бы спряталась. Но что предпринял Томми, что подсказали ему его мужские гормоны? Это известно одному лишь ему да убийце. Но мы точно знаем, что через некоторое время Томми пошел или побежал по этой тропинке. — Грэйс пошла по тропинке среди диких зарослей, медленно взбираясь на вершину горы. — А здесь Томми остановился, — сказала она у обрыва.

— В тот момент было темно, — напомнила Киттен. — Даже свет со двора не проникает сюда ночью.

— Вот поэтому Томми мог немного не рассчитать и сделать лишний шаг, фатальный шаг к обрыву. Может быть, сделать этот шаг ему помог убийца, а может быть, Томми сам оступился. Может быть, Томми прогуливался здесь с Труди?

— Но зачем ей вламываться в дом? Кроме того, перед падением Томми стоял спиной к обрыву, это определили по следам от его обуви. Похоже, Томми защищался от кого-то.

Грэйс вздохнула — очевидно, Киттен больше ничем не может помочь ее расследованию. Подойдя ближе к краю обрыва, Грэйс посмотрела вниз, поморщилась. Ух, жуткое зрелище! Там внизу острые камни!

— Надеюсь, он умер быстро. Недолго мучился. — Она повернулась к Киттен: — Хоть я и ненавидела его, но все же думаю, что он не заслужил такой страшной смерти.

— И мне так кажется, — быстро согласилась Киттен.

— Я поняла это только сейчас, только здесь, когда увидела этот обрыв. Разбиться об эти камни… Чудовищная боль. — Грэйс в страхе поспешно отошла от края на безопасное расстояние, начала спускаться к дворику. — Я поняла, что не ты убила его.

— Ха, спасибо.

— Я поняла это по выражению твоего лица, когда ты стояла там, у обрыва.

— Но я ведь актриса, — улыбнулась Киттен. — Ты забыла?

— И Труди тоже не убивала, как мне теперь кажется. Впрочем, это могло произойти случайно, например, Труди неловко обняла его, чем и столкнула с обрыва. Но как тогда объяснить разбитую дверь? Вряд ли это сделала Труди.

— Я думаю, дверь разбил вор.

— Нет, — покачала головой Грэйс. — Какой вору смысл бежать вверх по тропинке? Он мог бы чем-нибудь поживиться в доме. Кто-то пришел к Томми специально, чтобы убить его.

— Когда-нибудь, когда у меня будет собственная киностудия, ты напишешь для меня сценарий об этом. Звони.

На этом они распрощались.

Глава 42 Душевное заведение

Итак, попытки отыскать убийцу самой не увенчались успехом, поэтому наутро Грэйс отдала блокнот Леону Коэну и рассказала ему все, что ей удалось почерпнуть из бесед с Одель и Киттен.

Леон быстро просмотрел блокнот Томми, изучил список людей, чьи инициалы Киттен и Грэйс смогли разгадать.

— Нам надо выяснить фамилии всех людей, упомянутых в его дневнике, — заключил Леон. — Но это будет стоить денег.

Разумеется, подумала Грэйс, а как же иначе. Она не против.

Больше в Лос-Анджелесе у нее дел, кажется, не осталось. В шесть часов вечера по лос-анджелесскому времени она позвонила домой и застала Галена уже в постели, полубольного, стонущего от заброшенности и одиночества. Юнцам, конечно, свойственна инфантильность, они обожают, когда с ними нянчатся, как с детьми. Но Гален явно переборщил! Нет, Грэйс не выдержит этой пытки! Она так и объявила ему об этом, не стесняясь в выражениях. Пусть он найдет в себе мужество стойко переносить разлуку! Один ребенок у нее уже есть — Гален, а через несколько месяцев будет второй. Она будет матерью двоих детей!

Грэйс решила, что перед отлетом ей надо поговорить и с Труди. Леон не возражал — утром, сказал он, Грэйс получит доступ в частную психиатрическую клинику. Так ей пришлось провести в Лос-Анджелесе еще одну ночь.

На следующий день в девять утра Грэйс была у идеально чистых стеклянных дверей Института Коррекции Легких Расстройств. Название звучало вполне безобидно, но Грэйс сделала вывод, что если тут содержится Труди, то, значит, это на самом деле и есть дурдом.

Сотрудница, встретившая Грэйс при входе, была одета очень по-калифорнийски, то есть как шлюха. Но в Калифорнии, как заметила Грэйс, многие женщины так одеваются, даже порядочные. Похоже, эта сотрудница клиники тоже была вполне порядочной женщиной, а не шлюхой. Она вежливо поздоровалась с Грэйс и проводила ее в шикарную комнату ожидания, отделанную в бежевых и розовых тонах. Там уже сидел какой-то субъект, обхватив руками голову. Вскоре он зыркнул на нее и тихо рявкнул:

— Что вытаращилась на меня?

Грэйс и не думала смотреть на него до этой драматической секунды, но теперь она уже боялась спускать с него глаза — а вдруг этот сумасшедший сейчас бросится на нее? Лучше убраться отсюда подобру-поздорову, пока не поздно. Грэйс встала, чтобы удрать из психбольницы, но тут в комнату ожидания вошла какая-то сотрудница и обратилась к субъекту:

— Ваше преподобие Бэйкер, вы можете идти к вашей пастве.

Господи! Тут и священники ненормальные!

Ненормальный поп ушел к психпастве, и Грэйс осталась одна. Слава тебе, Всевышний! Теперь можно спокойно посмотреть, что тут за чтиво на столике. Ага, ксерокопии меню и распорядок для пациентов. Ну-ка, интересно, чем их тут пичкают? Так-так, еда прекрасно сбалансированная, учитывались даже национальные вкусы. Правда, для шизоидов вряд ли сгодятся горячие свернутые кукурузные лепешки с начинкой из рубленого мяса, сыра, лука, бобов с острой подливой. От острой пиши шизоиды могут занервничать пуще прежнего. А гарнир из спагетти, пожалуй, для них сойдет. А теперь посмотрим, какие тут развлечения? Тоже ничего: теннис, плавание, живопись и прочие виды искусства. Труди, наверно, вовсю занимается здесь искусством, ведь она так любит глину. В большом зале показывают кино, в малом зале — местный театр, в спортзале занимаются аэробикой. Пожалуй, в этом дурдоме жить можно. Кстати, какой им сегодня вечером покажут фильм? «Боги должны быть сумасшедшими». Хорошенькое названьице для психбольницы!

— Вы мисс Мэндлин? — раздался голос.

Грэйс подняла глаза. В дверях комнаты стояла женщина в белом открытом костюмчике, гораздо более сексуальном, чем был вчера вечером на кинозвезде Киттен.

— Да.

— Я Кэти Вильмот, руководительница отделения, где лечится Труди. Я провожу вас к ней.

Грэйс быстро сложила ксерокопии меню и распорядка дня, сунула их в сумочку и пошла за Кэти Вильмот по длинному коридору, потом вниз по лестнице на площадку психинститута, вернее, Института Коррекции Легких Расстройств.

— Ее корпус недалеко, — по пути сообщила Кэти, — в охраняемой зоне.

— Как?

Кэти заметила беспокойство в голосе Грэйс и улыбнулась.

— Ту часть нашего института, где сейчас находится Труди, можно назвать криминальной, но мы стараемся не использовать такую терминологию. Там у нас содержатся невменяемые, а по нашей терминологии — люди с легкими душевными расстройствами, представляющими потенциальную опасность для общества.

— Но Труди совсем не опасна обществу, — возразила Грэйс.

— Все они так говорят, — весело рассмеялась Кэти. — Я не утверждаю, конечно, что они все преступники. В нашем институте нет опасных преступников, нет рецидивистов. Мы берем только тех, кого окружная прокуратура не считает опасными. Например, к нам обращаются люди, обвиненные в должностных преступлениях, во взяточничестве, финансовых махинациях и так далее. Каждый из этих людей надеется Получить у наших врачей доказательства для суда, что его преступление было совершено под влиянием временного помешательства. Мистер Коэн правильно поступил, что привел Труди к нам. У нас находятся несколько его клиентов, например семидесятитрехлетняя старушка, которую обвинили в организации банды подростков. Насколько мы поняли, она набирала к себе в банду своих многочисленных внуков.

Грэйс шла рядом с Кэти, выслушивала ее захватывающие истории и рассматривала двор клиники. Все вокруг было изумительно чисто и безупречно — аккуратно подстриженные лужайки, теннисные корты, площадки для игры в бейсбол и плавательный бассейн. Все это очень напоминало курорт. Была, правда, одна маленькая разница — впереди находился крепкий забор, а у ворот стоял охранник. Там за забором, догадалась Грэйс, находится обитель Труди.

— Как Труди там себя чувствует? — спросила Грэйс.

Кэти долго думала, прежде чем ответить.

— Я не ее врач, — сказала она наконец. — У вас будет возможность поговорить с ее врачом.

Грэйс, конечно, сразу уловила замешательство Кэти.

— Насколько я поняла, дела у Труди обстоят неважно? Она в депрессии?

— Она, если начистоту, не в ладах с коллективом, мисс Мэндлин. Если вы действительно ее подруга, тогда вам следует убедить ее прекратить приставать ко всем.

— Странно. Труди всегда была такой тихой, никогда никому не мешала.

— Мисс Мэндлин, может быть, Труди и в самом деле была когда-то тихой, когда накачивалась наркотиками, но теперь она их не принимает. Теперь вместо наркотиков она увлечена Иисусом Христом, и никому от нее нет спасения. Несколько раз, когда я была очень занята своими административными делами, Труди подходила ко мне, хватала меня за руку, которой я писала, и назойливо спрашивала: «Ты веришь, что Иисус Христос — наш Господь и Спаситель?» Ответьте мне, мисс Мэндлин, пожалуйста, какое ей дело до того, верю ли я в Бога? Она так ко всем пристает, и к медперсоналу, и к пациентам. Когда в общей комнате пациенты пытаются играть в карты, Труди вслух читает Библию. На занятиях по изобразительному искусству она всем лепит распятия, причем изображает Христа страшно искалеченным. Поверьте мне, это зрелище не для слабонервных, тем более не для наших пациентов. Один из них по пьянке выехал на тротуар и задавил двух прохожих. Представляете, каково ему смотреть после этого на изуродованные тела? Раньше я ничуть не сочувствовала этому человеку, но когда Труди всучила ему свое чудовищное распятие, он буквально полез на стенку. Пришлось надеть на него смирительную рубашку. Короче говоря, мисс Мэндлин, сделайте нам одолжение, заставьте ее заткнуться!

Грэйс слушала и все более удивлялась. Что случилось с тихой овечкой Труди? Наконец все формальности были соблюдены, и охранник пропустил женщин в ворота. Грэйс осмотрелась — все точно так же, как на остальной территории института, только вокруг высокий забор с колючей проволокой наверху. Коттеджи глинобитные, как дома в туристской деревне. Кэти проинформировала, что Труди живет в коттедже, на котором написано «Айдахо».

— Мы даем нашим домикам названия штатов, это наиболее нейтральные названия, — пояснила Кэти. — В каждом коттедже четыре комнаты, в которых двери можно запирать на замок. Но мы пациентов обычно не запираем, потому что они знают, что если сбегут, то их обязательно найдут и засадят в сумасшедший дом. И скажите ей еще одну вещь — у нашего персонала нет времени готовить те блюда, которые она требует. Мы обеспечиваем пациентов полноценным и достаточно калорийным питанием, этого достаточно.

Они вошли внутрь коттеджа с названием «Айдахо», а в голове у Грэйс возникла мысль — что же такого особенного из еды требует Труди? Вино и вафли? Тем временем Кэти постучала во вторую дверь по левую сторону.

— Труди! — крикнула Кэти. — К тебе пришли.

Дверь открылась, на пороге возникла Труди Шурфут. Грэйс ее еле узнала — лицо постарело и исхудало, волосы укорочены и завязаны в узелок. Вот, значит, какой теперь стала Труди, избавившаяся от наркотиков, заново рожденная.

— Грэйс! — вскрикнула Труди и бросилась крепко обнимать подругу.

Кэти вошла за ними в комнату.

— Сейчас я оставлю вас наедине, — сообщила Кэти и показала гостье красную кнопку у двери. — А это внутренняя связь. В случае чего просто нажмите, и мы будем здесь незамедлительно.

Она улыбнулась и удалилась, закрыв за собой дверь.

— Это не внутренняя связь, — зашептала Труди, — это «паническая» кнопка, на тот случай, если я вздумаю напасть на тебя. — И Труди жизнерадостно расхохоталась.

— Ты стала выглядеть… — Грэйс покачала головой, раздумывая, как бы помягче выразиться, чтобы не обидеть Труди.

— Блаженной, — закончила за нее Труди. — Я стала похожа на ангела. Грэйс, я заново родилась. Я нашла путь истинный, путь правды и света. Одель, наверное, уже говорила тебе об этом.

— Одель очень жалеет о той истории в ее доме. Она не знала, что это ты пришла к ней в гости, ее ввел в заблуждение ее сын.

— Ой, Грэйс, это все чепуха, — махнула рукой Труди. — Любой мог в такой ситуации ошибиться. В наше время люди забывают Бога, принимают верующих за сумасшедших. Если бы все человечество поняло, что приближение к Богу дает несравненно больше радости, чем многократный оргазм, тогда все были бы счастливы.

— Ты испытывала многократный оргазм? Я старше тебя, но я ни разу…

— Это совсем просто, Грэйс. Надо просто расслабиться и получать оргазм один за другим. Впрочем, я давно уже не испытывала оргазма. Я так переполнена светлой любовью Господа, что у меня нет времени думать о мужчинах или заниматься мастурбацией. Как хорошо, что ты навестила меня. — Труди взяла ее за руку. — Ты должна рассказать мне все-все, что произошло за последнее время!

— Труди, я делаю все возможное, чтобы спасти тебя от тюрьмы.

— Грэйс, — Труди разочарованно отпустила ее руку, — напрасно ты это делаешь.

— Почему напрасно? Неужели ты… ты убила Томми?

— Мы все виноваты в его смерти. Так же, как мы все виноваты в распятии Христа.

— Труди, Томми не был Христом, между ними нет ничего общего.

— И все же, и все же, Грэйс… Если бы мы все вели себя лучше, Томми не погиб бы. Если бы мы все были добрыми, мудрыми, если бы мы помогали друг другу, тогда Томми до сих пор был бы жив. Разве не для того он пришел в этот мир, чтобы мы в нем, как в зеркале, увидели свое отражение? И даже его смерть не открыла нам глаза на истину. Нет, Грэйс, не надо спасать меня, я с честью приму муки. Я хочу лишь одного — выдержать испытания столь же смиренно, как пострадал ради нас Христос.

— Труди, тебя никто не собирается распинать на кресте. Послушай, я хочу добиться от тебя одного. Скажи мне, ты убивала Томми? Понимаешь вопрос? Ты, сама, лично, ночью в его доме сталкивала его с обрыва?

— Этого я не могу вспомнить.

— Так я и думала, — с облегчением сказала Грэйс.

Потом она проинформировала Труди о своих гигантских усилиях по ее спасению, хотя спасаемая этим нисколько не интересовалась. Мученичество — это, конечно, неплохо, мудро заметила Грэйс, но есть кое-что и получше. Вспомним, как Христос завешал своим апостолам отправиться по всему свету, чтобы нести в массы Святое Благовествование. В тюрьме народа, пожалуй, маловато будет, а на улицах людей гораздо больше, на них надо пролить свет истинного учения, вот почему Труди не должна стремиться к тюрьме, а должна стремиться к свободе, к более широкому доступу к людям.

Такое доходчивое объяснение заставило Труди серьезно задуматься.

— Кроме того, — продолжала ее убеждать Грэйс, — если тебя посадят в тюрьму, то что тогда будет с Фондом Исправления Человечества? Разве можно распоряжаться Фондом, сидя в тюрьме? Нет, конечно, нельзя. А ведь деньги из этого Фонда так нужны бедным больным и страждущим, сиротам и вдовам.

Труди задумалась еще серьезнее.

Грэйс вдохновилась своими ораторскими успехами и решила перейти к более трудной задаче. Столь же простым и доходчивым языком она напомнила задумчивой Труди о том, что ближних надо любить, нельзя им надоедать слишком сильно, а здесь, в клинике, сидят люди нервные, поэтому нельзя приставать к ним со своими проповедями.

— Как ты не понимаешь, — возразила на это Труди, — я всего лишь забочусь об их душах.

— Труди, всему свое время. Эти люди обратятся к свету истинной веры, как только придет время. Вспомни, как это случилось с тобой. Как только жизнь подготовила тебя для принятия веры, Господь сразу же осветил тебе путь.

— Ты такая умная, Грэйс, да благословит тебя Бог. — Труди положила ей на макушку руку. — Я поняла, что тебя мне послал сам Господь. Кстати, я не рассказывала тебе о Доне Харрингтоне?

И Труди принялась подробно рассказывать о чудесном сотруднике Ривер-Рэйндж-Клиники, так вовремя положившем ей на кровать Библию.

— Мы с Доном можем обратить в веру весь мир, — с энтузиазмом закончила свой трогательный рассказ Труди.

— Да, но только тогда, когда ты выйдешь из клиники.

— Верно. Как ты думаешь, долго еще меня здесь будут держать?

— Недолго, надеюсь, — с уверенностью обнадежила ее Грэйс, хотя на самом деле была уверена в обратном. — А теперь скажи мне еще одну вещь: какие у тебя претензии по поводу еды? Я смотрела ваше меню, оно показалось мне вполне приличным. Они плохо готовят?

— Нет! Что ты! Просто я боюсь, что с такой едой я проживу недолго и не успею обратить в веру многих людей. С тех пор как я перестала принимать наркотики, я поняла, что уже немолода. Как много времени зря потеряно! Душа моя, конечно, бессмертна, но мое тело еще нужно здесь, на Земле, оно должно послужить во славу Господа. А что они тут готовят?

— Ты стала вегетарианкой?

— Грэйс, я всегда была вегетарианкой. Ты же должна знать! Но вегетарианство бывает разным. Знаешь, я тут недавно видела по кабельному телевидению женщину, которая очень хорошо все объяснила. Она рассказывала, что лучше есть длинные овощи, чем короткие или круглые. Это, кажется, называется теорией элон…

— Труди! — вскрикнула Грэйс и впилась ногтями ей в руку.

— Ой!

— Теория чего?!

— Элонгации. Длинные фрукты и овощи по-научному называются элонгированными. — Труди поднесла руку ко рту и начала зализывать раны от когтей Грэйс. — Честно, Грэйс!

— Как называется эта программа?! Какой канал?!

— Не помню. На кабельном телевидении, наверно, тысячи каналов. Я и не знала раньше об этом, пока не попала сюда. Грэйс, тебе тоже надо послушать ту женщину, она очень умная.

— Труди, попробуй вспомнить! — взмолилась Грэйс. — Какой канал? Ну пожалуйста.

— М-м-м.

— Когда ты это смотрела?

— Когда? Точно не помню, но не очень давно.

— Как зовут эту женщину?

— Тоже не помню. Она такая небольшая, с каштановыми волосами. Помнится, я подумала, что она почему-то не удлинила себя, а говорит об удлиненной еде. Но, знаешь, если ты хочешь узнать о ее диетах, купи ее книгу. Она, кажется, то ли издана, то ли скоро будет издана в издательстве «Браун Райс пресс».

Грэйс вскочила, нажала на красную кнопку и крикнула в микрофон:

— Мне надо идти!

Не прошло и минуты, как в комнату ворвались два охранника.

— Грэйс, — воскликнула Труди, — но мы еще так мало поговорили!

— Собирай чемодан, Труди, скоро ты выйдешь отсюда! — И Грэйс в сопровождении охранника пошла к воротам.

Глава 43 НУТ

Ту женщину звали Натали Урсула Трент. С ней произошло приблизительно то, что и предполагала Грэйс. Однажды Натали пришла на семинар Томми Паттерсона, а после семинара подошла к нему и высказала свою идею о новом способе достижения долголетия.

— Томми так загорелся этой идеей, — сквозь слезы рассказывала она на допросе в полиции. — Он сказал мне, что все это весьма интересно и нам следует вместе поработать над общей книгой. Объединив его связи, его известность и мою интересную теорию, уверял он, можно сделать такую книгу, которая разойдется миллионными тиражами. Мы принялись за работу, каждый написал свою часть, а потом мы встретились для заключительной работы над рукописью. Только тогда я поняла, какую сделала глупость. Мы встретились с Томми в его доме, и, когда он распечатал на принтере нашу рукопись, я увидела, что на титульном листе стоит только его имя. Я потребовала объяснений. Томми сказал, что мое имя будет упомянуто в книге — он выразит мне благодарность. Кроме того, я, как консультант, получу часть гонорара. Мол, самую главную часть книги написал он, Томми Паттерсон. Но это же ложь… Я долго спорила с ним, ведь он собирался украсть у меня труд всей моей жизни. Томми использовал меня и выбросил, как выжатый лимон. Я не могла допустить этого, и чем больше я размышляла над этим, тем сильнее приходила в бешенство. Для начала я позвонила ему и сказала, что обращусь к адвокату, а Томми в ответ рассмеялся, мол, на него много раз подавали в суд разные сумасшедшие, которые пытались доказать, будто Томми присвоил себе их работу, но все эти домогательства были безуспешны. Это окончательно убило меня, потому что я знала, что с нашими законами Томми действительно может уйти от ответственности. Мне надо было искать какой-то другой способ. В конце концов я решила проникнуть в его дом и выкрасть дискеты и распечатки рукописи. Томми не смог бы обвинить меня в воровстве, потому что все мои друзья, все мои знакомые знали о разработанных мною диетах, я легко могла доказать, что сама написала рукопись.

Однажды я прочитала в газете, — продолжала Натали, — что Киттен Фэрлей вечером будет присутствовать на премьере фильма. Я думала, что вместе с ней пойдет и Томми, ведь в прессе на фотографиях Томми и Киттен всегда изображаются вместе. Я взяла небольшой лом и пошла к дому Паттерсона. Света в окнах не было, поэтому я, ничего не подозревая, разбила ломиком входную стеклянную дверь. Там поблизости нет других домов, и я не боялась, что соседи могут услышать шум. Но, к несчастью, во внутреннем дворе дома оказался Томми. Вначале я не знала этого, он не сразу дал о себе знать. Может быть, услышав звук разбившейся двери, он боялся входить в дом, потому что думал, что забрался вор. Но я ведь не воровка, я пришла забрать свое, а не чужое!.. Я обыскивала его рабочий кабинет, пыталась найти дискеты и распечатки. Ни разу в жизни я не занималась подобным, и мне стало страшно. Мне захотелось как можно быстрее бежать оттуда, мне начало казаться, что кто-то есть около дома, слышались какие-то звуки. Может быть, Томми увидел меня через окно, не знаю. Я знаю только, что внезапно зажегся свет, и в кабинете оказался Томми. Я пришла в ужас… Мы сильно ругались, орали друг на друга. Он попытался вызвать полицию, но я вырвала у него телефонную трубку. Схватила ломик. От волнения я не соображала, что делала, даже не сознавала вначале, что у меня в руках лом. Но Томми крикнул: «Брось эту штуку!» Вот тогда я и заметила у себя в руках ломик и пошла с ним на Томми. Я не собиралась убивать его! Я хотела забрать свое! Поверьте мне!

— Томми побежал, — продолжила НУТ, чуть успокоившись. — Он выбежал из кабинета в гостиную, потом во внутренний двор. А я бежала следом. Зачем? Сама не знаю. Я была вне себя от ярости. Ведь он как бы убегал с моей книгой, да еще грозился засадить меня в тюрьму, хотя сам был вором! Я даже не помню, как это произошло. Позже я много раз пыталась вспомнить, но… Помню только, что он выбежал во двор, потом бежал вверх по тропинке. Он оказался на вершине утеса. Я не била его ломом, не притронулась даже. Просто Томми убегал, а я пыталась догнать его. А потом он оказался на самом краю обрыва. Очевидно, он не успел вовремя остановиться, не рассчитал… Какое-то мгновение он балансировал на краю, отчаянно махая руками, словно пытался зацепиться за воздух или за невидимые ветви деревьев. На его лице как будто изобразилось удивление, и я тоже была ошеломлена. Я бросилась к Томми, чтобы удержать его от падения, но не успела… Я не видела в темноте, как он летел вниз, даже не слышала его падения. Я не убивала его.

Но у полиции было иное мнение по этому поводу. Адвокат Леон Коэн изъявил желание защищать Натали Урсулу Трент, а Грэйс нашла источник его финансирования. Через Леона она добилась свидания с Натали и предложила ей опубликовать рукопись «Элонгация: теория долголетия» с указанием двух авторов — самой Натали и Томми Паттерсона.

Поначалу Натали решительно отказывалась, но Грэйс напомнила ей, что хорошему адвокату надо хорошо платить.

— Кроме того, — добавила Грэйс, — потом у вас не будет такой хорошей возможности пропагандировать свою теорию. Сейчас интерес публики к вам и Томми в самом разгаре.

— Но с какой стати Томми будет получать деньги за мою книгу? — возразила НУТ.

— Дорогая моя, Томми мертв. Вы забыли, что ли? Ведь вас обвиняют в его убийстве. Деньги получит не Томми, а его наследники, в том числе я. Полученные от вашей книги деньги я заплачу адвокату, который будет вас защищать.

Грэйс подтвердила это обещание письменно, после чего получила от НУТ согласие на публикацию рукописи. В результате ожесточенных торгов авторские права на книгу приобрело одно из самых мощных издательств страны. К сожалению, это было не издательство «Адамс и Вестлэйк», чем Крэйг был очень расстроен.

— Дорогой, — прервала Грэйс его чересчур длинный и горестный монолог, — ты же знаешь, что старая Грэйс никогда тебя не огорчает.

— Уже огорчила! — взвыл Крэйг.

— Неужели? Так значит, ты не хочешь заполучить рукопись моей книги «Странный Паттерсон: скалолаз-неудачник» с подзаголовком «История последних мгновений жизни Томми Паттерсона»? Я уже договорилась с Натали и получила исключительное право на ее рассказ. Впрочем, тебе это, наверное, неинтересно…

«Дорогой» Крэйг не только заинтересовался, но умело использовал это для продвижения своей карьеры! Он перешел в другое, более престижное издательство. Эдна Вейц тоже оказалась не дурой — она приобрела себе виллу на юге Франции. А бедная Грэйс, фигурально выражаясь, по-прежнему строила воздушные замки кончиком пера.

Итак, все оказались в выигрыше. Книга Натали «Элонгация: теория долголетия» мгновенно разошлась громадным тиражом и заняла первую строку в списке бестселлеров среди нехудожественной литературы, о ней всюду писали и говорили на телевидении.

Натали Урсула Трент не была оправдана, но суд признал убийство непредумышленным. Натали сидела на скамье подсудимых с таким жалким видом, что никто из двенадцати присяжных не мог поверить, что эта маленькая хрупкая женщина вообще могла поднять лом. Поэтому убийство было признано не убийством, а несчастным случаем.

Помогло, конечно, и то важное обстоятельство, что по настоянию Леона Коэна в присяжные были выбраны люди, не читавшие не только книг Томми Паттерсона, но, похоже, не читавшие вообще никаких книг. Невежество порою спасает.

Тем временем увидела свет книга Грэйс с репортажем из зала суда над НУТ, но название книге дали другое: «Мучительные тенеты страсти».

— Такое название не будет шокировать публику, — объяснил Крэйг.

Несмотря на все усилия Леона Коэна, суд все же признал за Натали вину, правда, ее обвинили не в убийстве, а в незаконном вторжении в дом. Ей пришлось заплатить за разбитую дверь и провести один месяц в тюрьме, после чего ее освободили с испытательным сроком в два года. Впрочем, это пошло ей на пользу.

— Я многое поняла, — призналась Натали судье сквозь слезы.

«Все, кто имел дело с Томми Паттерсоном, рано или поздно начинают кое-что понимать» — так написала Грэйс в своем репортаже.

Глава 44 Любовь наконец-то

Когда закончился суд над Натали, Грэйс надо было срочно мчаться из Лос-Анджелеса домой рожать ребенка. Ее даже не хотели пускать в самолет, боялись, что она разродится в полете, но Грэйс в самолет прорвалась.

Гален, ее маленький стойкий солдатик, сидел в обморочном состоянии в родильной палате, словно родовые муки испытывал он, а не Грэйс, и уговаривал ее рожать без наркоза, потому что роды должны быть естественными. Грэйс отшучивалась, а когда Гален упал в обморок, попросила сделать ей обезболивание в области таза.

Она родила мальчика. Галена привели в чувство, сообщили ему радостную весть, и он снова грохнулся в обморок. Может быть, это новая порода мужчин? Ну и черт с ним, решила Грэйс, менять уже поздно — они уже связаны брачными узами. Поженились они в Лас-Вегасе в один из уик-эндов в то время, когда еще шел суд над Натали. И вот теперь Гален и Грэйс — муж и жена, отец и мать. Сына они назвали Джозефом Эндрю, по именам их отцов.

Однажды, когда Грэйс прилежно кормила трехмесячного Джозефа Эндрю грудью, раздался телефонный звонок.

— Приезжай ко мне на свадьбу, — сказала ей Труди.

Позже Грэйс узнала, что Труди вначале хотела устроить свою свадьбу в «Ми асиенде», чтобы над гостями и молодоженами витал дух Томми Паттерсона. К счастью, Киттен Фэрлей во время шумихи, поднятой в процессе суда над Натали, пришла к выводу, что ей оставаться в доме Паттерсона нежелательно, и продала его какому-то религиозному ордену монашек.

Труди из-за этого страшно расстроилась, но вскоре утешилась тем, что нашла клуб, тоже выходящий окнами на Тихий океан, и арендовала его для свадьбы.

Ее нареченным оказался Дон Харрингтон, которого Грэйс впервые увидела за день до свадьбы. Грэйс вынуждена была признать, что Труди сделала хороший выбор. Правда, этот тип сделал из Труди религиозную фанатичку, но сам он, похоже, в здравом уме и твердой памяти.

— У нас будет куча детей, — щебетала Труди, — но на этот раз все они останутся со мной.

Дон занялся благородной работой в Фонде Исправления Человечества — помогал бездомным, бедным и всем тем людям, на которых Томми в свое время не обращал никакого внимания. Время от времени Труди делала попытки выложить деньги из Фонда тому или иному ложному пророку, которых так много водится в Южной Калифорнии, но Дон всегда вовремя удерживал Труди от неверного шага, подобно Господу, удержавшему руку Авраама от убийства сына.

Одель приехала на свадьбу не только потому, что просто не могла пропустить такое событие, но и потому, что Люк решил поступать в Стэнфордский университет, и Одель желала своими глазами посмотреть, куда Си собирается выбрасывать свои деньги. Присутствовала на свадьбе и Киттен. Выглядела она, как всегда, обалденно, так что ошалевший от нее Гален беспрерывно засыпал ее комплиментами, отчего привыкшая к комплиментам кинозвезда начала в конце концов чувствовать себя неудобно. Киттен заимела собственную киностудию и взяла с Грэйс обещание, что та подыщет ей материал для ее первого фильма. Грэйс решила написать для нее сценарий по своей книге «Принцесса викингов» — роль Эдвины чудесно подойдет для Киттен.

Так они снова собрались все вместе, впервые после похорон Томми Паттерсона, но в этот раз повод был гораздо более приятным, да и вся компания теперь была счастлива. В самом деле: Грэйс — замужем и с ребенком, приют Одель «Сестры бури» хорошо финансируется, Киттен имеет собственную киностудию, а Труди избавилась от наркотиков и обрела надежную гавань.

А что с Томми Паттерсоном? Это замирающее вдали эхо. Типпи Мунстон опубликовала его биографию, но критики назвали ее компиляцией. Ее книга, нашпигованная пикантными подробностями и сплетнями, вызвала было сенсацию, но быстро забылась. Все ждали другой биографии, серьезной, той, которую прилежно и не спеша писала Грэйс.

Грэйс стояла рядом с Галеном (который восхищенно поглядывал на Киттен, а на руках держал сына — отраду, скрепляющую семью), умильно смотрела на Труди и Дона, которые клялись друг другу в вечной любви, и сердце ее оттаяло. Наконец после долгих лет боли и ярости все выжили, выдержали испытания, обрушенные на их головы Томми Паттерсоном. Даже не верится, неужели все теперь счастливы? Как любит выражаться Труди — все к лучшему. Так и произошло. Наконец-то.

Оглавление

Глава 1 Похороны с греческим хором

Глава 2 Утешение в Гилеаде

Глава 3 Любовь молодого человека

Глава 4 Ультиматум

Глава 5 Сообщения

Глава 6 Дай мне приют

Глава 7 Начало

Глава 8 Как влюбляются дуры

Глава 9 Ломать — дело не хитрое

Глава 10 Новости издалека

Глава 11 Писательские огорчения

Глава 12 Мичиганский университет 1969 год

Глава 13 Свадебные колокольчики

Глава 14 А у нас для вас новости!

Глава 15 Мне отмщение, и аз воздам

Глава 16 Свадебные колокольчики звенят снова

Глава 17 Наркозависимость

Глава 18 Почти семейная жизнь

Глава 19 Рождество в Чикаго 1972 год

Глава 20 Почему не я?

Глава 21 Лица в зеркале

Глава 22 Сотворение любви

Глава 23 Брошенная

Глава 24 Бесконечная мука

Глава 25 Можно тебе помочь?

Глава 26 Семейные каникулы

Глава 27 Грэйс-Шерлок Холмс

Глава 28 Юридическая помощь

Глава 29 Четвертая жизнь Труди Шурфут

Глава 30 Подписывай, а не то будет хуже

Глава 31 Ланч на Сорок седьмой улице

Глава 32 «Адамс и Вестлэйк, инкорпорейтед»

Глава 33 Говорит Киттен Фэрлей

Глава 34 Визит

Глава 35 Наследие Великого Болтуна

Глава 36 Аллилуйя!

Глава 37 Еще одно бремя

Глава 38 Трудности и головоломки

Глава 39 Расследование продолжается

Глава 40 Бросок на Запад

Глава 41 В гостях у Киттен

Глава 42 Душевное заведение

Глава 43 НУТ

Глава 44 Любовь наконец-то Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg