«Вера, надежда, любовь (сборник)»

Вера Колочкова Вера, надежда, любовь Повести

Вера, надежда, любовь

Какой замечательный шел дождь! Будто кто-то на небесах дернул за веревочку, открывая неведомую преграду, и на землю сплошным потоком обрушился благодатный июньский ливень, отчаянный и шумный, безжалостно ломающий тонкие стебли цветов и наполняющий душу радостью дачного летнего бытия. В такой дождь чувствуется движение жизни. Конечно же обманное. Сейчас, сейчас он закончится, и обязательно произойдет что-то очень хорошее. Знаменательное. Значительное. Или просто перемены какие-нибудь. А пока можно стоять и смотреть, как буйные тяжелые капли норовят залететь на веранду, подбираясь все ближе и ближе. Как весело разбиваются у ног, обдавая их мелкими колючими брызгами.

Запахло горелым. Маша нехотя оторвалась от созерцания разбушевавшейся не на шутку водной стихии, вернулась на кухню. Так и есть, котлеты можно выбрасывать. Подгорели. Придется снова размораживать фарш, лепить новые. Что ж, времени у нее навалом. Все еще спят после вчерашних посиделок с шашлыками, выпивкой да обязательным ночным купанием в теплой мелкой речушке. И неизвестно, сколько еще проспят.

Вот всегда так! Они, значит, дрыхнут, а она должна мыть вчерашнюю посуду и готовить обед. А все потому, что алкоголя терпеть не может. Не умеет она, как Инна, красиво раскрепощаться, блестеть глазами, громко хохотать над своими же злыми и циничными шутками, направленными чаще всего в ее, Машину, сторону… Нет, где справедливость, а? Почему ясная голова за похмельную отвечает? Почему ей приходится ждать, когда изволят проснуться Инна с Арсением, хозяева дачи, и ее муж Семен? Половина воскресного дня как в воду канула, скоро уже и домой собираться пора. Завтра на работу…

Она так вчера и не осмелилась спросить у Арсения, что с ним происходит в последнее время. За весь вечер он не сказал и двух слов. Морщась, через силу пил водку, выплескивая остатки в траву, смотрел на Инну тяжелым осатанелым взглядом, двигал желваками, курил одну сигарету за другой. Что у него могло случиться? Дела в его фирме вроде идут нормально. Она-то уж точно знает. Недаром проработала у него юристом больше пятнадцати лет. И не столько юристом, сколько правой рукой, доверенным лицом, другом и советчиком. А по совместительству еще и службу лучшей подруги его жены исполняла. А что, иначе и не скажешь. Именно службу. Просто так дружить с капризной и самоуверенной Инной трудно, наверное. Служить – это вернее будет.

А с Арсением и впрямь что-то неладное творится… Неужели все-таки влюбила его в себя эта юная стерва Алена, новая секретарша, длинноногая короткоюбочная блондинка? Да нет, это было бы уж слишком пошло. Арсений не такой…

От скрипа рассохшихся ступеней она вздрогнула и обернулась. По лестнице тяжело спускался Семен, осторожно глядя под ноги, отвратительно громко скребя ногтями рыжую грудь. Удивительно, как это в человеке все может быть таким рыжим: и волосы, и кожа, сплошь покрытая веснушками, и ресницы, и даже цвет глаз – все абсолютно рыжее, без единого просвета. Даже трусы на нем были светло-коричневые, некрасиво съехавшие с уже довольно выпуклого брюшка. Маша передернула плечами, снова принялась шинковать капусту для салата. «Вот, с мысли сбил… О чем же я думала? Ах да, о новой секретарше…»

– Маш, может, домой поедем? Варька там одна.

– Ну и хорошо, что одна! Сидит, к экзамену готовится! Мы ей только мешать будем. Вечером поедем…

– Поедем, Маш! Надоело мне уже тут. И Сенька вчера злой сидел весь вечер… А может, он на нас злится?

– Какой он тебе Сенька? Его вообще так никто не называет!

– Ну, если он меня Семкой зовет, то почему он не Сенька? Тоже мне, развели иерархию. Арсений – значит, Сенька! И почему ты опять на кухне торчишь? В конце концов, это мы здесь гости, а не они! Пусть твоя подружка поднимет хоть раз свою задницу да сделает что-нибудь сама!

– Сема, прекрати! Я знаю, что делаю! Не зли меня! Скажи лучше, есть будешь?

– Да я-то что, мне ж за тебя обидно…

 Семен вышел на веранду, постоял, раскинув руки в стороны. Сладко и с хрустом потянулся.

– Красота-то какая! Дождь прошел, клев хороший будет… Маш, я на речку! Ты не знаешь, где у Сеньки удочки?

– Иди-иди… В сарае какие-то удочки были, посмотри… И не смей называть его Сенькой, слышишь?

Ну что ж, вот и обед готов. Маша поставила в холодильник заправленный маслом салат, сняла с плиты сковороду с котлетами. Выйдя на веранду, увидела подъехавшую к воротам красную Ленкину «девятку», пошла навстречу по мокрой траве. Вот и накормить есть кого…

С Ленкой Найденовой Маша дружила уже двадцать лет, с тех самых пор, как поселилась с ней в одной комнате общежития юридического института. Господи, какими смешными они тогда были… Она, Маша, классическая провинциалка, по-деревенски неуклюжая, с мышиным серым хвостиком стянутых аптекарской резинкой волос, и Ленка, детдомовский ребенок, вечно голодная, настороженная, готовая к стремительному нападению на любого обидчика, своего ли, Машиного ли – все равно. Потом довольно-таки странным образом в эту дружбу занесло и Инну Ларионову, самую красивую девочку на их курсе. Инна жила тогда с папой и мамой, в хорошей городской квартире, была единственным и любимым ребенком, никогда ни в чем отказа не знающим. Она и в юридический-то захотела так, от фонаря, начитавшись детективов суперпопулярного в те времена Юлиана Семенова, и поступила по блату, по папиному звонку, в отличие от Маши и Ленки, которым пришлось в те времена ой как поднапрячься, чтобы набрать проходной балл. Это сейчас юридического факультета не организовывает только ленивый ректор любого вуза, а тогда, двадцать лет назад, он давался либо упорным, либо родившимся, как Инна, с серебряной ложкой во рту.

– Привет, Мышь… – Ленка, чуть приобняв, прижалась щекой к Маше, изобразив красиво накрашенными губами поцелуй. – Как вы тут без меня? Ларионова, наверное, опять напилась как свинья? Обижала тебя, Мышонок?

– Да ладно… – махнула рукой Маша в сторону дома. – Рассказывай, как свидание-то прошло?

– Погоди, давай Инку разбудим. Чего ж я стану два раза про одно и то же?

Пока Маша раскладывала по тарелкам салат и горячие еще котлеты, Ленка, подталкивая в спину, спустила по лестнице хнычущую Инну, лохматую и бледную, в элегантной шелковой цвета теплых сливок пижаме, слегка подпорченной пятнами от не смытой вечером с лица косметики.

– Мышь, чаю крепкого сделай… – капризно не то попросила, не то приказала Инна. – Ой, как мне плохо… Ленка, ну зачем ты меня разбудила!

– А хватит дрыхнуть! Пить меньше надо! У подруги судьба решается, прояви участие! И вообще, ты здесь хозяйка или Мышонок? Негоже больше гостей напиваться-то…

– Да отстань! Мышь и без меня все сделает… Чего ты ко мне привязалась? Давай рассказывай лучше, что у тебя там… Стоящий хоть мужик?

– Да черт его знает… – задумчиво начала Ленка, принимаясь за салат, – ничего вроде, только скучный очень! Вот объясните мне, девочки, почему так происходит? И не урод, и не дурак, и интеллектом не обижен, а пообщаешься, и такое чувство, будто овсянки без соли и сахара объелась! Тоска…

– Мышь, ну чай будет или нет, в конце концов?… Я ведь умру сейчас! – капризно запричитала Инна, глядя куда-то в потолок. Откинув назад шикарные белые локоны, сердито замолчала, всем своим видом показывая, как трудно дается ей это утреннее насилие над организмом, которому положено еще спать да спать, перерабатывая остатки злого похмелья. Потом, развернувшись всем корпусом к Лене, многозначительно произнесла: – А что? Овсянка, между прочим, штука полезная… Желудок здоровее будет. Да и вообще… Вот ты поживи-ка с моим Арсюшей, каждый день понервничай с мое! Это тебе не овсянка, а скорее сырокопченая колбаса! Очень вкусно, когда ешь, а потом кишки в трубочку сворачиваются… Нет, Ленка, овсянка – это очень даже не плохо! Правда, Мышь?

– Я не знаю…

– А чего это ты не знаешь? Твой Сема, между прочим, – классическая овсянка! Ну, может, с хреном и перцем, а по сути – преснятина…

– Нет, Сема не овсянка! – тихо произнесла Маша. Так тихо, что никто ее и не услышал.

Ленка, уплетая уже третью котлету и обращаясь в основном к Инне, торопливо рассказывала:

– Вы же знаете, у меня на сегодняшний день только два претендента на руку и сердце. Хотя вернее будет так: на сердце претендует вчерашний, который Овсянка. Господи, девки, из него ж любые веревки вить можно! Будет носки стирать и воду пить! Но каша есть каша, на третий день от одного вида затошнит… А другой – как ты, Инка, говоришь – чистая копченая колбаса! И вкусно, и вредно! И хочется, и колется! Только вот сердце мое ему и на фиг не нужно!

– Ленк, а чередовать их никак нельзя? Неделя – копченая колбаса, неделя – желудок лечим, а?

– Инка, ты о чем? Я вообще-то замуж хочу, чтобы и в горе, как говорится, и в радости… Чтобы семья настоящая была, муж настоящий! Моя Катька вот-вот замуж выскочит, и останусь я одна… Да и вообще, фамилию сменить надо! Не хочу быть Найденовой! У нас в детдоме много Найденовых было. Кого на вокзале нашли, кого на крыльцо подбросили. Меня, например, из пригородной электрички принесли… Я ж в нормальной семье никогда не жила, вот и не знаю, что лучше: тоскливая жизнь с овсянкой или как у тебя, Ларионова, – красивая, но с постоянным дискомфортом в эпигастральной области.

– Не знаю, не знаю… Я бы с Машкиным Семой и дня не прожила! – развернулась Инна к стоящей у окна Маше, держа обеими руками большую красную кружку с зеленым чаем. – Мышь, а тебе не противно? У него ж вся кожа в веснушках…

Маша молчала, смотрела куда-то вдаль, поверх высокого забора, внимательно разглядывая кусок ярко-голубого неба, ограниченного пределами кухонного окна. Потом повернулась к Ленке, тихо сказала, улыбаясь:

– Ленусь, а ты нас познакомь… И с Овсянкой, и с Колбасой, по очереди. Вот тогда и посоветуемся!

– Слушай, а это идея! Молодец, Мышонок!

– Все, договорились! – тут же подхватила Инна. – В следующий выходной вези сюда претендента! Кому первому будем смотрины устраивать? Я лично предпочитаю колбасу, и чем сырокопченее, тем лучше.

– Нет, девочки! В следующий выходной мы втроем едем в деревню к Овсянке, он временно там с мамой живет. Вы, конечно, в наши планы не входите, но я представлю вас моими бедными родственницами, скажу, хотите в бане с мылом помыться…

Инна расхохоталась громко, с удовольствием, запрокинув красивую голову. Маша лишь улыбнулась сдержанно, опять отвернувшись к окну. Ленка подобрала с тарелки хлебным мякишем последние крошечки, поглаживая себя по животу, задумчиво посмотрела на большую сковородку с котлетами. Потом решительно отодвинула тарелку, встала из-за стола:

– Все, пошли купаться! После дождя вода теплая, мягкая, для кожи полезная!

– Ну ты ж еще не Овсянкина жена, чтобы о пользе думать!

– Ларионова, не рассуждать! Иди купальник надевай! Мышонок, ты идешь?

– Нет, я посуду помою…

– Инка, тебе не стыдно? – уже от двери обернулась Лена к Инне. – Она что у тебя здесь, горничной служит? Или кухаркой?

– Да ладно тебе, Лен… – скривила ухмылкой губы Инна, глядя в Машину спину. – Ты же нашу Мышь знаешь. Пока она своего начальника не накормит, с места не сдвинется! Тоже мне, преданный юрисконсульт Арсения Ларионова… И на службе, и в быту… Служи, Мышонок, служи!

Маша грустно провожала их глазами, пока они шли по двору, потом помахала рукой обернувшейся от ворот Ленке.

«Служи, Мышонок, служи…»

Она и служит, вот уже двадцать лет как служит! С того самого дня, как Инка впервые привела к ним в общагу своего жениха Арсюшу, высокого улыбчивого парня с яркими серо-голубыми глазами, пронзительными и завораживающими. Странное что-то случилось с Машей в тот вечер их первого знакомства. Даже и влюбленностью это нельзя было назвать. Скорее гипноз какой-то, ступор, полная блокировка сознания. В присутствии этого парня она терялась совершенно, сама себе казалась похожей на желе, не управляла ни мыслями, ни собственными желаниями, не видела, не замечала никого вокруг… А без него просто умирала. Он полностью проник в ее суть, занял собой все ее личное человеческое пространство. Потребность видеть его, слышать его голос со временем превратилась в зависимость сродни алкогольной или, хуже того, наркотической. Нет, она вовсе ни на что не претендовала. Как можно было – рядом с красавицей Инной? Даже зависти-ревности не испытывала. Была ли это любовь? Да, наверное, это была любовь. Такая вот. Добровольно безответная. Ничего она с собой не могла сделать. Пробовала, конечно, освободиться, и даже замуж за Семена вышла, и Варьку родила…

А теперь что? Теперь приходится Иннину с ней бесцеремонность героически терпеть. Куда ж денешься? Приходится называться подругой, хотя никакой дружбой тут никогда и не пахло.

Тогда, двадцать лет назад, перепуганную насмерть Инну привела к ним в общежитскую комнату Ленка, отбив ее у компании сильно подвыпивших пятикурсников. Ночью, проходя по длинному коридору, услышала за одной из закрытых дверей возню, сопровождавшуюся истерическими женскими криками, и, не раздумывая, с размаху вышибла ногой дверь, ворвалась вихрем, как заправская героиня крутого боевика, ничего не видя вокруг себя, отчаянно работая кулаками. И потом тоже все было как в кино: и восхищение спасенной от позора Инны, и пожизненная благодарность ее родителей, не без помощи которых детдомовке Ленке удалось попасть в коллегию адвокатов, и ужас протрезвевших пятикурсников… С тех пор и началась эта странная дружба: Ленка с удовольствием общалась с ними обеими, Маша терпела Инну… А Инна разрешала ее терпеть, даже не давая себе труда скрывать раздражение. А что? Наверное, очень удобно всегда иметь под рукой девочку для битья, тихую серую мышь, выплескивать на нее свою помойку, зная, что настоящего отпора не последует.

От скрипа лестничных ступеней за спиной что-то бухнуло и дернулось у нее в голове, где-то между глаз, как бухает и дергается вот уже двадцать лет…

Арсений. Маша торопливо развернулась ему навстречу, и губы сами собой растянулись в счастливой глупой улыбке. Арсений! Хорош, как всегда. Зачесанные волной назад пшеничные волосы, острый как бритва взгляд ярких серо-голубых глаз, невозможной белизны рубашка с короткими рукавами, чуть кривоватые крепкие ноги. Руки в карманах брюк, запах дорогого одеколона тугой волной…

– Доброе утро. Ты завтракать будешь?

– Нет, Мышь, некогда мне…

– А кофе? – уже в спину ему отчаянно крикнула Маша.

– Все, Мышь, меня здесь нет! До завтра! – донеслось до нее уже с крыльца.

Он быстро заскочил в стоящий у ворот новенький синий «фольксваген», сорвался с места, оставив после себя легкое облачко пыли на уже просохшей от дождя дороге. Маша стояла, смотрела вслед, медленно приходя в себя. Уехал. Стало быть, и ей больше здесь нечего делать. Вон, аккурат и Ленка с Инной после купания возвращаются. Надо попрощаться и уезжать.

– Мышь, а куда это он так рванул? – спросила подошедшая Инна. – Сегодня же выходной…

– Не знаю. Ничего не сказал.

– Ой, девчонки… Вам не кажется, что он вообще в последнее время не в себе? – плюхнулась Инна в маленькое плетеное креслице. – Сдается мне, бабу завел! Мышь, ты ничего не слышала такого на фирме?

– Нет, не слышала…

– Господи, никакого от тебя толку нет! Не видела, не слышала, не знаю… Амеба! У тебя ж свой интерес должен быть!

– Какой? – испуганно развернулась к ней Маша.

– А такой! Вот не дай бог свалит Арсюшка к другой бабе, молодой и красивой, и она быстренько уберет с фирмы всех подруг бывшей жены!

– Как это – свалит? Ты что, Инна?!

– Да шучу я, шучу. Ишь как перепугалась! Не дам я ему свалить. Что я, дура, что ли? Костьми лягу… Я ж классическая бездельница, любительница копченой колбасы, и ни на какую овсянку мне уже никогда не пересесть. Фу, даже думать об этом не хочу! Чур меня, чур…

– Мышонок, дай пожрать чего-нибудь! С голоду умираю! – заныла Ленка, заходя на кухню.

– Да ты ж недавно ела! – удивилась, как обычно, Маша.

– Ну и что! Ты ж знаешь, я всегда есть хочу…

Действительно, есть Ленка хотела всегда, в любое время суток. Особыми вкусовыми пристрастиями не страдала, ела, как говорится, все, что не приколочено, оставаясь при этом на удивление стройной. И красотой ее Бог тоже не обидел. Все было в ней пропорционально и правильно: большие распахнутые глаза, прямой носик, классической формы губы приятным бантиком. Только обаяния, женского, настоящего, не было. Тонкого шарма, приятной ленивой грациозности. Отсутствовали в ней все эти прелести напрочь. Выбиты были в детдомовских драках, уничтожены в борьбе за выживание, за кусок хлеба, за возможность жить той сытой и красивой жизнью, которая грезилась ей ночами в огромной интернатской спальне на двадцать железных коек. Зато всего этого было вдоволь в капризной балованной Инне – и шарма, и обаяния, и барской ленивости. «Странно, почему же меня-то природа ничем таким не наградила? – думала Маша, глядя на подруг. – Вроде я тоже не в детдоме росла… Серая мышь, она и в Африке, наверное, серая мышь…»

Ей снова захотелось уехать. Домой, в свою квартиру, где вот уже второй день хозяйничала Варька, их с Семеном дочь, готовясь к очередному школьному экзамену. И вообще, скоро выпускной вечер, а у девчонки даже платья нет! И куда она будет поступать, они еще не решили… Вот и Семен показался во дворе. Очень кстати.

– Семен, собирайся, поехали! – крикнула Маша в открытое окно кухни.

– Мышь, ты что, очумела? День только начинается! А кто баню топить будет? Мы ж вчера в баню собирались! – возмутилась Инна неожиданным поворотом событий.

– Маш, не забудь, в следующий выходной едем к моему Овсянке! Я тебе позвоню! – спокойно проговорила Лена, глянув, как всегда, с укоризной на Инну.

– Мышь, в чем дело? Ты никуда не поедешь! Пусть Семен уезжает, тебя потом Ленка отвезет! – продолжала капризно требовать Инна.

Под ее причитания она быстро собралась, расцеловалась с Ленкой, махнула на прощание им обеим рукой и села в машину к сердитому Семену.

– Даже поесть не дала… – пробурчал он тихо, себе под нос.

– Ничего, Сема, дома поешь… Не сердись!

– Да я не голодный! Просто непонятно, Маш, зачем мы сюда ездим? Не нравится мне все это. Давно тебе говорю – давай свою дачу купим! Эта стерва обращается с тобой как со служанкой, а ты терпишь! Почему? Ты же в сто раз умнее и красивее ее!

«Ну да, красивее, – усмехнулась про себя Маша. – Я для тебя с первого класса всех красивее и всех лучше. Как сел со мной за одну парту, так и не отошел ни на шаг больше!»

В их поселковой школе Семен Ильин слыл первым хулиганом и двоечником. Даже на первый взгляд классически соответствовал хулиганскому образу: рыжие вихры его задорно торчали в разные стороны, крупные веснушки горели яркими огоньками на облупленном носу, ворот рубахи был вечно помят и распахнут до неприличия ввиду отсутствия пуговиц, потерянных в отчаянных драках. «Кто к Машке Серовой близко подойдет – в глаз дам!» – предупредил Сема всех потенциальных соперников. Хотя никто на нее особо никогда и не покушался. Кому интересна тихая серая мышка, зубрилка, отличница и скромница, мамина дочка да бабушкина внучка?

«Машенька, а вдруг он и в самом деле не даст хорошему парню к тебе подойти?» – сокрушалась мама. «Да ладно тебе, Оля… – успокаивала ее бабушка. – Ильины семья справная, крепкая… Они все по молодости драчуны да вояки, а потом ничего, все в люди выходят… Дай бог, и у Семки с Машенькой все сладится!»

Оно и «сладилось», как напророчила бабушка. Через месяц после Инниной свадьбы Маша, отпросившись в деканате на неделю «по семейным обстоятельствам», заявилась неожиданно в свой поселок. «Так ты жениться на мне будешь или нет?!» – ошарашила она в первый же вечер Семена, почти уже потерявшего надежду на Машины руку и сердце после ее поступления в институт. «Буду, конечно… А когда?» – «Завтра! Завтра же пойдем и распишемся… А свадьбу через два месяца сыграем, когда я на каникулы приеду!»

А потом были и свадьба, и белое платье, и крики «Горько!», и деревенское гулянье, растянувшееся на целую неделю. Семья у Семена действительно оказалась «справной», права была бабушка. Сложились Ильины родители, братья и сестры, бабушки и дедушки, купили молодым квартиру в городе, чтобы не жить им порознь, пока Маша учится в своем таком хорошем престижном институте. И насчет Семена мудрая Машина бабушка не ошиблась. Он быстро нашел в городе работу – его взяли слесарем в автосервис. Со временем заимел он и свою постоянную клиентуру, стал зарабатывать прилично. А вскорости и Варька на свет появилась…

Живи да радуйся, Мышь серая, чего тебе еще надобно! Забудь про Копченую Колбасу, ешь себе Овсянку с хреном! Так нет, не получается… Ни себе счастья, ни Семену, ни Варьке…

Маша потянулась последний раз, выползла из-под одеяла, нехотя встала с постели. Почему по утрам бывает так тяжело на душе? Пробуждение, оно ж радостным должно быть, душа петь должна во все горло, а она вместо этого капризничает, хмурится, все ей не так… Может, гимнастику сделать? Или педали на тренажере покрутить? Нет, не хочется…

Она долго стояла под прохладным душем, подставив лицо под упругие струи, смывала с себя остатки сна, где, как обычно, присутствовал он и только он, Арсений, в разных вариациях, ситуациях, ипостасях и образах. Интересные ей иногда снились сны. Там была у нее другая жизнь, недоступная, почти фантастическая. Счастливая, одним словом. А жить-то, просыпаясь, надо этой жизнью, здесь и сейчас…

– Мам, а сегодня пойдем платье покупать? Выпускной через неделю уже! – встретила ее вопросом Варька, сидя за кухонным столом и старательно намазывая тончайший слой масла на маленький кусочек бородинского. Маша подошла, поцеловала ее в рыжую макушку, села напротив.

– Доброе утро, дочь. Ну что ты мучишься, возьми нормальный кусок, намажь хорошенько маслом! Ты ж этих малюсеньких кусочков все равно десяток за утро уплетешь! Только обманываешь себя… Кто тебе сказал, что ты толстая?

– Да твоя подруга драгоценная сказала, тетя Инна Ларионова!

Варька соскочила со стула, изогнулась в причудливой позе, пытаясь изобразить Инну, жеманным голосом произнесла:

– Варюша, ты знаешь, в твоих веснушках что-то есть… Если б ты не была таким колобком, что-то из тебя и можно было бы сотворить…

Потом быстро села на место, отправила целиком в рот свой миниатюрный бутерброд. Прожевав, громко сказала:

– Все! Больше есть не буду!

– Варенька, так нельзя… Ты совсем не толстая, поверь мне! Просто у тебя кость широкая, как у папы, а жира лишнего ни грамма нет! Ты ж у нас сама по себе – яркая индивидуальность! Таких шикарных темно-рыжих волос ни у одной женщины на свете нет, уж поверь мне! И таких ярко-синих глаз ни у кого нет! А в сочетании с твоими веснушками знаешь как это смотрится? Полный улет! А если похудеешь, глаза будут голодными, злыми, несчастными… Да тетя Инна тебе просто завидует черной завистью, а ты и повелась, дурочка!

– Ну и ладно, ну и убедила!

Варька быстро намазала маслом большой кусок хлеба, положила сверху сыр, кусок колбасы, ломтик лимона и с упоением впилась зубами в толстый бутерброд, тихо рыча от удовольствия.

– Ты моя умница! – Маша, смеясь, допила кофе, уже на ходу чмокая дочь в веснушчатый носик. – Все, Варюша, меня здесь нет!

– А платье?! Платье пойдем покупать?

– Позвони мне в конце дня, договоримся!

 Июньское утро встретило щебетом птиц, приятной прохладой. Как хорошо, что на работу можно ходить пешком! Целый час неторопливой ходьбы по утреннему городу – что может быть лучше! Да еще прибавить к этому удовольствию радостное предвкушение счастья – сейчас, сейчас она увидит его… Ничего, все нормально! Можно сказать, жизнь состоялась. Все замечательно, серая мышь, вперед!

В пустом кабинете тихо работал кондиционер. Компьютер за Аркашиным столом был включен, и даже текст документа – его вчерашнего задания – был наполовину набран. Молодец мальчик! Поначалу, когда Арсений привел Аркашу ей в помощники, она было возмутилась: сама не сильно загружена, да и не понравился он ей… Потом выяснилось, что папа его – знакомый Арсения. То ли однокашник, то ли друг детства. «Понимаешь, Мышь, не мог я ему отказать! Сейчас молодым на работу практически не устроиться, юристов черт знает сколько наштамповали! Плюнешь на улице – в юриста попадешь… – объяснял ей свой поступок Арсений. – Он смышленый мальчишка, пусть поработает, опыта наберется. Может, когда и пригодится еще!» Ар каша действительно очень ей пригодился – оказался не просто смышленым мальчишкой, но и вполне интересным собеседником, обладающим тонким чувством юмора и забавной доморощенной склонностью к психоанализу.

А кстати, где он сам-то, Аркаша? Опять, наверное, около Алены сидит…

Маша прошла в приемную, открыла дверь. Так и есть. Сидит. Ох уж эта девица! Нашла себе в лице мальчишки благодарного созерцателя. Возложила одну скульптурную ногу на другую и медленно поворачивается перед ним на крутящемся стуле, опираясь на высоченную шпильку. Белоснежная блузка, юбка почти по самое ничего… Красота, черт ее подери! Чересчур белокурые волосы тщательно уложены в мудреную косу, которая, как маятник, раскачивается за спинкой стула в такт ее плавным движениям. «Ничто так не красит женщину, как перекись водорода!» – вспомнила Маша Аркашиного производства шутку в адрес Алены. Да уж, с белокуростью Алена явно перебрала. В глаза бросается. Зато пухлые губы наверняка свои, родные. Чувственно тронутые блеском, изогнулись в усмешке. И красивые наглые глаза снисходительно прищурены. «Кокетка, мать твою! Моя Варька в сто раз тебя интереснее…» – вежливо улыбаясь, успела подумать Маша, подходя к Алениному столу.

– Доброе утро, молодые люди! Арсений Львович на месте?

Алена медленно развернулась к ней на своем крутящемся стуле, окинула с головы до ног наглым взглядом. Оценила, стало быть. Но ничего не успела ответить – дверь в кабинет Арсения резко открылась. Маша отпрянула, увидев его бледное злое лицо.

– Зайди! – рявкнул он ей.

Тут же, развернувшись, пошел в глубь кабинета.

– Почему у тебя Аркадий без дела шатается? – накинулся он на Машу, как только она закрыла дверь. – Уволю к чертовой матери! Ты что, без него не справляешься? Молокосос!

– Арсений, но ты же сам его привел… – растерянно залепетала Маша. – Он хороший мальчик и вовсе нигде не шатается… А что в приемной сидит – так он же интересный парень, и Алена ему нравится. Дело молодое…

Лица его она не видела. Арсений стоял у окна, держа сжатые кулаки в карманах брюк, медленно покачивался с пятки на носок. Молчал. Потом медленно произнес:

– Ладно, Мышь, иди к себе… Извини.

Маша вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Аркадия в приемной уже не было. Алена сидела в прежней своей позе, красиво возложив ногу на ногу. Чуть улыбаясь уголками рта, смотрела на Машу. От ее насмешливо-наглого взгляда стало не по себе, захотелось поскорее уйти. «Тоже мне, Шерон Стоун… И почему я всегда теряюсь, когда на меня так смотрят? Сбегаю с поля боя, побросав все знамена…» – с досадой думала Маша, медленно подходя к дверям своего кабинета.

Аркаша сидел за столом, близоруко уткнувшись носом в экран монитора, пальцы его проворно бегали по клавиатуре.

– Почему очки не носишь? – проходя мимо, бросила Маша. – Выпендриваешься, что ли? Не видишь же ни фига…

– Что надо, увижу.

Маша прошла к подоконнику, нажала на кнопку чайника, достала из шкафчика банку с растворимым кофе, две большие одинаковые кружки.

– Давай кофейку дернем, Аркаш… Что-то мне плохо после твоей Алены. От нее волны какие-то агрессивные идут. Красивая девка, только почему злобная такая?

– Потому и злобная, что красивая.

Аркаша встал из-за стола, присел в низкое кресло за маленьким журнальным столиком.

– Какая связь? – удивленно уставилась на него Маша, наливая кипяток в кружки с кофе.

– Понимаете, Марь Владимирна, если женщине природа дала красоту, она, эта женщина, абсолютно искренне считает, что в придачу ей автоматом полагается абсолютно полный набор всяческих материальных благ. А если этих благ у нее на данном этапе нет, то в этом оказываются виноваты все окружающие, в том числе и вы.

– А чего ей не хватает? Говорят, она из хорошей семьи и бабушка у нее генеральша какая-то…

– Да врет она все! Про семью не знаю, может, она у нее в родной Мордоплюевке и впрямь хорошая, а здесь у нее точно никого нет. Комнату снимает где-то на окраине.

– Как – комнату снимает? У нее ж местная прописка есть, я сама видела, когда документы проверяла!

– Так она купила прописку у той самой генеральши, которую за свою бабушку выдает. Без прописки даже на швейную фабрику сейчас не устроишься, не то что в приличную фирму. А ей непременно надо в приличную, чтоб и шеф был приличный, и состояние у него соответствующее, и сам из себя ничего, не совсем дряхлый старичонка… Вот наш Арсений Львович, например, полностью всем параметрам соответствует.

– Ты что, хочешь сказать, что она на него глаз положила?

– Ну, вы даете… Все уже знают, одна вы на белом облаке сидите. Хотя правильно, вы ж подруга его жены… А жены о таких вещах узнают, как всегда, последними. Она и меня-то разводит только для того, чтобы шефа позлить, ревность вызвать. Все белыми нитками шито.

– А зачем ты, как лох последний, ведешься, если все понимаешь? Сидишь около нее целыми днями? Нравится она тебе, что ли?

– А она всем нравится. От нее одуряющий аромат стервозности идет. На мужиков действует, как валерьянка на котов.

– А ты бы на ней женился, Аркаша?

– Да на фиг я ей сдался, я ж параметрам не соответствую. У меня и фирмы своей пока нет…

Аркаша замолчал, понуро рассматривая пустое дно кружки. Маша тоже молчала, так и не притронувшись к своему кофе. Внутри у нее все окоченело от страха, даже горло сдавил сильный спазм, будто по нему провели чем-то холодным и шершавым. «Какая я слепая, боже мой… Опасность созрела прямо на моих глазах, а я ничего и не заметила. Он же месяц уже такой ходит. Хмурый и злой. Я думала, он просто устал…»

Она заставила себя встать, села за свой стол, задумалась. Да нет, не может быть… Аркаша просто влюбился в эту красивую девчонку, вот и мерещатся ему счастливые соперники. Арсений любит Инну, всегда любил. Она это точно знает. И давно уже к этому знанию привыкла. И приняла его в себя навсегда. Привыкла к своей бедной однобокой любви, приспособилась, смирилась… И вот на тебе! Нет, Алену ей уже не пережить…

Она сидела, тупо уставившись в бумаги, прислушиваясь к нарастающей пульсирующей боли в затылке, переживая сильнейшее, настоящее по глубине эмоций предательство по отношению к себе. Предательство, которого нет.

«Чего ты хочешь, мышь серая… – нашептывало ее собственное, поселившееся много лет назад и уже основательно в ней прижившееся унижение. – Насобачилась за столько лет прятать, скрывать свое чувство, греться своей однобокой мышиной любовью около чужого счастья. Привыкла она, видишь ли!»

Весь день она автоматически что-то делала, отвечала на звонки, подписывала, не глядя, какие-то бумаги, даже обедала, не понимая, что ест, и зачем вообще нужно есть, зачем улыбаться коллегам и что-то говорить, и зачем вообще жить… К концу дня, поднеся к уху телефонную трубку, не сразу узнала голос дочери:

– Какое еще платье, Варя! Я на работе, не мешай мне…

И тут же, словно опомнившись, быстро затараторила, гася Варькино готовое прорваться слезами возмущение:

– Ой, Варечка, конечно! Все, бегу-бегу! Ты где? Да, на скамье в том сквере… Знаю! Сиди там, я быстро! Я уже почти с тобой! Сейчас отпрошусь только!

Маша быстро дошла до приемной, целенаправленно двигаясь в кабинет Арсения. Отметила краем глаза пустующее Аленино кресло. Тихо открыла дверь и замерла на пороге.

Арсений стоял к ней спиной, нежно и крепко обнимая Алену, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Красивая головка девушки, прижатая его большой рукой, уютно устроилась между его плечом и шеей. В этом его раскачивании было что-то интимное, трогательное, будто он держал в руках любимого ребенка, которого надо успокоить, пошептать на ушко всякую всячину, подуть на ушибленное место…

Маша тихо закрыла дверь, медленно вернулась к себе. Внутри все ныло, и вовсе не белой завистью, а самой настоящей, черной, жгучей, едкой, как серная кислота. Она рассеянно огляделась, ища сумочку. Надо бежать.

Не попрощавшись с Аркашей, который удивленно на нее таращился, она выскочила на улицу, яростно махнула рукой, подзывая такси.

– Что-то случилось, мам? Все в порядке? – тревожно спросила Варька, когда она плюхнулась рядом с ней на скамью в сквере. – У тебя такое лицо…

– Все хорошо, Варюша, я просто устала. Ну, веди! Пойдем покупать тебе самое красивое платье!

Говорят, шопинг отвлекает женщину от любых проблем. Ерунда какая. Хотя… Глядя на счастливое Варькино возбуждение, она действительно отвлеклась. Потому что это было зрелище! Модельной походкой выходя из очередной примерочной, она так сияла глазами, требуя немедленного одобрения, что поневоле залюбуешься и начнешь от души одобрять, оценивать и советовать. Несмотря на то, что от мелькания пестрых тряпочек, поясков, бусиков и шарфиков давно уже кружится голова и рябит в глазах. Правда, советчица из нее получилась никудышная. Ей нравилось абсолютно все, что бы ни надела Варька. Дочка же, любимая! Та самая душенька, которая во всех нарядах хороша!

Да и как советовать, когда сама она в моде совсем не разбирается? То есть воспринимает одежду не как определяющий женскую суть фактор, а как некую жизненную необходимость, соответствующую случаю: в гардеробе надо иметь пару строгих костюмов для работы, выходное нарядное платье и комфортную спортивную одежду для прогулок и дачных уик-эндов. А остальное – зачем? Для мелких и суетных страданий? Как у той же Инны, например, которая, округлив от ужаса глаза, рассказывала ей о своем «позоре» – боже-боже мой, ее видели в общественных местах дважды в одном платье! Катастрофа общечеловеческая! В чем состоит этот самый позор, до нее ну никак не доходило, хоть убей. Да и действительно, что с нее возьмешь, с серой мыши? Хватает ей для жизненного комфорта обычной серой шкурки, а большего, видимо, и не дано понять… Не развито в ней чувство вкуса к одежде, не привито с детства ни мамой, ни бабушкой, сельскими учительницами, вырастившими ее в полном отсутствии в семье мужей и дедушек.

– Главные достоинства женщины – ее душа да умная голова, – говорила бабушка, наблюдая за Машей, подолгу разглядывающей свое отражение в зеркале, – кто душу разглядит, тот и счастлив будет! А все остальное, внученька, – так, мишура, сорочий обман…

– А вдруг мою душу никто не разглядит, бабушка? – пугалась Маша, надевая на школьный вечер свою обычную белую блузку со строгим воротничком и стягивая собранные на затылке волосы желтой аптекарской резинкой.

– Не бойся! Кому суждено – тот разглядит! А кто, как сорока, на блестящее падок, тому и душа твоя без надобности.

– А почему тогда мамину душевную красоту никто не разглядел?

– Не судьба, значит… И мамину не разглядели, и мою тоже…

– А кто мой отец, бабушка?

– Не знаю. Мне твоя матушка ничего тогда про него не сказала. Приехала на каникулы – уже беременная была, институт пришлось заочно оканчивать… Только потом призналась, что твой отец и не знает даже, что ты у него есть! Она сама так решила: если не смог полюбить – пусть и про ребенка не знает! Грех-то какой на человеке… Любила она его сильно, Машенька. По-моему, и до сих пор любит… А твою красоту обязательно разглядят, не сомневайся! Вон Семка Ильин – так и вьется вокруг! Сумеет разглядеть – счастлив будет, и тебе за его счастье воздастся, уж поверь мне…

– Мам, посмотри! – вывела ее из задумчивости Варька, остановившая наконец свой выбор на открытом легком платье нежного бирюзового цвета, который изумительно шел к ее рыжим волосам. Маша посмотрела на ценник, брови ее от удивления автоматически поползли вверх. Ничего себе… Нет, для Варьки ей не жалко было никаких денег, надо так надо… Просто странно осознавать, как это стоимость маленькой шелковой тряпочки может быть соизмерима с двумя ее месячными зарплатами. А платил ей Арсений очень щедро! Иногда даже неловко было получать эти деньги: ей казалось, что она их и не заработала вовсе…

Он вообще никогда не был ни жадным, ни расчетливым. Казалось, он вообще не считает денег. Любой сотрудник его фирмы мог запросто попросить у него и материальную помощь, и ссуду. И подарки Арсений всем любил дарить самые что ни на есть шикарные, неожиданные, причем делал это с видимым удовольствием. И радовался, как мальчишка, наблюдая за искренним восторгом одаряемого. «Нет, совсем губа не дура у этой провинциальной стервочки, нашла кого охмурить, – думала Маша, наблюдая за суетой продавщиц обувного магазина, где Варька примеряла уже десятую пару туфель. – Девочка сделала абсолютно правильный выбор…»

– Мам, я правильный выбор сделала, как ты думаешь? – услышала она голос дочери. Варька стояла перед ней, держа на весу изящные белые туфельки с открытой пяткой.

– Да, Варюша, ты сделала абсолютно правильный выбор, – отрешенно улыбаясь, ответила Маша.

Дома их уже поджидал Семен с горячим ужином, с бутылкой сухого красного вина. После ужина они сидели на диване, одинаково умильно улыбались, глядя на свое рыжеволосое крутящееся перед зеркалом чадо в шикарном дорогом платье. «Вот оно, счастье… Руками потрогать можно. Живи, как говорится, и радуйся. А на душе не только кошки скребут, там еще и камни тяжелые ворочаются, и черный дождь вперемешку с пеплом шуршит не переставая…» – думала Маша, мысленно возвращаясь в пережитое. Вот она открывает дверь, видит Арсения, баюкающего в руках Алену. Вот он сильно и нежно прижимает ее голову к плечу…

– Маш, ты болеешь, что ли? – услышала она участливый голос Семена. – У тебя глаза какие-то сильно температурные. Или устала? А может, давай в отпуск махнем? На недельку, а, Маш? Пока у Варьки вступительные экзамены не начались? А с Сенькой я сам договорюсь…

– Не смей никогда называть его Сенькой! Какой он тебе Сенька? Я же просила тебя! Я же как человека тебя просила!

Неожиданно для себя Маша истерически расплакалась, закрыв лицо руками и бухнувшись в диванную подушку. И никак не могла остановиться, чувствуя, почти физически ощущая стыд от своих слез, от обескураженности мужа и дочери, растерянно застывших над ней в нелепых позах.

– Варька, валерьянку неси! – скомандовал наконец Семен. Смешно подогнув колени и неловко ковыляя на высоченных каблуках, Варька бросилась на кухню, загремела попавшимся на пути стулом.

– Пап, да нет у нас никакой валерьянки! – испуганно прокричала она уже оттуда.

– Тогда просто воды принеси!

Выхватив у подбежавшей дочери стакан, Семен набрал полный рот воды и, смешно вытаращив глаза, изо всех сил брызнул на Машу. Вздрогнув, она мгновенно перестала плакать, испуганно уставилась на мужа:

– Ты что, с ума сошел?

– Так растерялся я… Ты ж раньше никогда так не плакала.

– А водой-то зачем?

– Да нормально! Нас с братьями в детстве бабка всегда так лечила. Подойдет неожиданно да ка-а-ак брызнет!

– Ну уж… Не знаю, как насчет лечения, а заикой на всю жизнь человека можно оставить! – уже со смехом сказала Варька, стряхивая с нового платья прилетевшие редкие брызги.

Они посмеялись еще втроем, потом попили вместе чаю с тортом, беззлобно переругиваясь на тему очередности мытья посуды. Вспомнив удачно и к месту про «морской закон», Маша с Варькой быстро выскочили из-за стола, торжественно нацепили на Семена фартук и ушли спать.

Маша заснула в то же мгновение, как голова ее коснулась подушки. «Хорошее успокоительное придумала Семенова бабка… – успела подумать она, засыпая. – Завтра трудный день, надо будет все рассказать Инне… А может, с Ленкой сначала посоветоваться? Ладно, утро вечера мудренее…»

Она уже не слышала, как в спальню вошел Семен, не видела, как долго смотрел на нее, спящую, как переливались в его рыжих глазах любовь и тревога, вместе взятые…

– А может, тебе все-таки показалось, Мышонок? Ну подумаешь, приобнял шеф секретаршу… Да я тебе сколько угодно анекдотов расскажу на эту тему! – рассуждала Ленка, поедая уже третью отбивную подряд.

Они сидели втроем на Машиной кухне, пытаясь осмыслить сложившуюся критическую ситуацию. Инна курила одну сигарету за другой, ничего не ела, молчала отрешенно, как будто разговор касался не ее, а какой-то другой женщины.

– Вы знаете, девочки, я всю жизнь ждала чего-то подобного. И ждала, и не верила, что именно со мной это может произойти… – наконец заговорила она, потушив очередную докуренную до фильтра сигарету в переполненной окурками пепельнице.

– Да ладно, не впадай в панику! Ничего же еще не случилось! – оптимистично провозгласила с набитым ртом Ленка, жестикулируя ножом и вилкой.

– Конечно не случилось! Когда случится, уже поздно будет боржоми пить! А сейчас-то что делать? – прикуривая дрожащими пальцами очередную сигарету, допытывалась Инна. – Истерику ему закатить? Алене этой волосенки повыдирать?

– Ты что, ни в коем случае! Она тебе только спасибо скажет! Он после этого уж точно к ней свалит, даже и не сомневайся… И так, наверное, надеется, что Мышь все тебе рассказала.

– А что, что тогда делать? – тоскливо заныла Инна.

– Ничего не делать! Жить, как прежде. Быть хрупкой и нежной, в житейских делах бестолковой. И почаще мелькать у него перед глазами в образе живого укора совести.

– Так я и в самом деле никчемная и бестолковая в этих самых делах! Только и умею, что за собой следить, всю жизнь на это положила… Сколько я денег оставила в салонах да тренажерных залах! Вот идиотка! Нет чтоб заначки делать на черный день…

– Кстати, о заначках. Давай-ка поговорим на всякий случай о вашем совместном имуществе. – Вздохнув, Лена отодвинула совершенно чистую, как всегда, тарелку, освобождая около себя пространство. – Квартира ваша на чье имя оформлена?

– Ее Арсюше родители подарили, я там только прописана…

– Так… – задумчиво произнесла Ленка. – А дача?

– А дача по наследству ему досталась, вы ж помните, там раньше его родители жили, мы еще к ним в гости ездили… Зато моя машина на меня оформлена, я это точно знаю!

– Да что машина! – раздраженно произнесла Ленка. – Груда железа твоя машина! Ну и дура же ты, Ларионова…

Помолчали. Инна растерянно лупила красиво подкрашенные глаза, готовясь вот-вот расплакаться. Лена прикурила сигарету, выдыхая дым, повернулась всем корпусом к Маше:

– Слушай, Мышь, а магазины у него как оформлены? На имя фирмы или на него?

– Были на него…

– То есть как это – были?!

– А он их продал. Я две недели назад бумаги оформила, покупатель уже и свидетельство на право собственности получил… А площади мы теперь у того же покупателя арендуем.

– Ну и как он это объяснил? Говорил тебе что-нибудь?

– Да я и не спрашивала. Он дал мне задание – я выполнила, и все.

– Ну молодец, исполнительная ты наша! Теперь у этой дуры вообще ничего не осталось! – выразительно вскинув руку в сторону Инны, провозгласила Лена. – Теперь все приберет к рукам твоя васнецовская Аленушка на камушке!

– Да подождите, девочки, паниковать… Ничего же страшного не случилось! Да и не может Арсений поступить подло, он не из таких… – тихо рассуждала Маша. – Вы знаете, мне что-то странное показалось в том, как он ее обнимал. Не как влюбленный мужчина обнимает женщину, а как-то по-другому… Как отец, что ли…

– Да что ж тут странного-то? – возмутилась Лена. – Он на двадцать лет старше ее! Она для него во всех ипостасях существует – и как женщина, и как ребенок. Слушай, Инна, а это идея! – быстро развернулась она к Инне. – Может, тебе срочно забеременеть?

– Ну да, вспомнила баба, як дивкой була! Мне скоро сороковник стукнет! Тем более он уже месяца три ко мне не притрагивался!

– Как это? – ужаснулась Лена. – Ничего себе, как все запущено… А что ж ты раньше-то молчала?

– Да я думала, у нас такая гармония… Как в том анекдоте: ему не хочется, а мне и не надо…

– Вот двадцать лет тебя, Ларионова, знаю, а даже и предположить не могла, что ты такая наивная!

– Ой, Лен, хватит уже! Мне и так хреново, еще ты со своими оценками!

Инна наконец расплакалась, размазывая черные потоки туши по щекам. Лена виновато суетилась, совала ей в руки салфетку, что-то тихо приговаривая, гладила по плечам. Капризно отмахиваясь от Ленкиных жалостливых причитаний, Инна плакала того горше, будто подруга и была в этот момент ее главной обидчицей.

Маша молча сидела за столом, наблюдая за ними. Странное чувство овладело ею. Было оно сродни обыкновенному злорадству. Что ж, можно самой себе в этом признаться. Не человек она, что ли? Не женщина? И в то же время она искренне, по-бабьи жалела эту женщину, с которой, может, и не общалась бы никогда, не будь она женой Арсения. А может, это была злорадная жалость, если вообще такое чувство имеет место быть…

– Все, хватит рыдать! Пойдем умоемся. Лена обняла Инну за плечи, увела в ванную.

В кухню заглянула любопытная Варька, спросила шепотом:

– Мам, что-то случилось? Какое у вашей королевны горе?

– Иди, Варь, к себе… И не вздумай больше подслушивать! Не царское это дело, дочь!

– Да что я, маленькая, чтоб подслушивать? Я ж так, из женской солидарности, можно сказать… Да и интересно, отчего богатые тоже плачут…

– Варя!

– Все-все, ухожу-ухожу, простите-извините…

Инна вышла из ванной умытая, с опухшим от слез лицом.

– Мышь, дай косметику какую-нибудь… Пудру, тушь… Не могу же я в таком виде на улицу выйти!

– Инна, я же не пользуюсь косметикой…

– Что, вообще? – ужаснулась Инна, внимательно разглядывая Машино лицо. – Надо же, никогда не замечала…

«Ты и меня-то никогда не замечала, смотрела всегда как на белую стену», – подумала Маша. Вслух же произнесла:

– Сейчас у Варьки попрошу… Варюша! – крикнула она в сторону комнаты, где сидела дочь. – Принеси тете Инне свою косметичку, пожалуйста!

Варька тут же появилась в дверях, держа в руке большую яркую сумочку с косметикой, с любопытством разглядывала Инну.

– Покажи, что у тебя там… – брезгливо сморщив губы, принялась рыться Инна в Варькиной косметике. – Боже, барахло какое… Я надеюсь, ты не на китайском рынке все это покупала?

Маша увидела, как вспыхнули на Варькином лице и без того яркие веснушки, сделала ей злые и умоляющие глаза, взглядом прося не хамить.

Варька вдруг широко улыбнулась, показав великолепные ровные зубы, заморгала наивно рыжими ресницами:

– Ой, а что это с вами, теть Инна? Какая вы страшненькая, оказывается… Без слез и не взглянешь! А косметика у меня хорошая, французская. Родители на мою неземную красоту никогда не скупятся… Хотя зачем мне? Красоту, ее ведь никакой косметикой не испортишь, правда? Да вы берите, тетя Инна, не стесняйтесь. Вам-то надо…

– В кого ты такая хамка выросла, Варвара? Вроде мать твоя тише воды ниже травы… Про отца я вообще промолчу! – со злобой бросила ей Инна.

– А у меня все наоборот, по закону компенсации.

– Ладно, Варя, иди к себе! – вмешалась в этот опасный диалог Маша.

– Как ты ее плохо воспитала, Мышь! – не могла уняться Инна. – Она меня совсем не уважает! Тоже, подружку нашла!

– Ладно, хватить на ребенка бочку катить! – заступилась за Варьку Лена. – Ты ж сама первая начала! Лучше подумай, что тебе дальше делать!

– А что мне делать? Я не знаю, что делать… – сникла Инна, вертя в руках коробочку с пудрой.

– Значит, так, – многозначительно помолчав, сказала Ленка. – Ведешь себя с ним как обычно. И никаких истерик, поняла? В глазах – только счастье и радость, и улыбайся пошире. Не спрашиваешь, куда пошел, откуда пришел да почему так поздно… И всячески демонстрируешь свою женскую слабость и никчемность. Только не переиграй, знаю я тебя… Ни в коем случае не дай ему понять, что ты знаешь про эту Алену. И болезнь себе какую-нибудь придумай покрасивше, поинтеллигентнее… Арсюша у нас мужик шибко порядочный, мы его за три рубля не отдадим! Самим пригодится. Я вот думаю, может, нам чуть-чуть ревности организовать? А, Мышонок, как ты думаешь?

– Как это? Какой ревности? – удивленно уставилась на нее Маша.

– Ну как, как… Вот звоню я, например, к Ларионовым домой. Арсюша берет трубку, а я ее кладу. Я снова звоню, он снова берет, я опять кладу… А потом трубку берет Инка и разговаривает со мной, будто с мужиком – извините, мол, уважаемый, прекратите свои звонки, вы ж понимаете, я мужа люблю, и вообще, я не такая, я жду трамвая…

– А вдруг он, наоборот, обрадуется возможности кому-то меня сплавить? – испуганно проговорила Инна. – Нет, Ленка, такие игры – не вариант…

– Ну, тогда я не знаю… – развела руками Ленка. – Не хочешь в игры играть, можно действовать и более жесткими методами.

– Это какими? – насторожилась Маша.

– Какими, какими… Есть у меня парочка крутых знакомых, еще с детдомовской юности, из общества «синих», знаешь про такое? Так вот, эти ребята одним своим видом напугать могут, а если слегка прижмут – твоей Алене мало не покажется.

– Нет! И не думай даже! Нам еще уголовного кодекса в этом деле не хватало! Сами справимся! – остудила Ленкин пыл Маша.

– Да ладно, сами так сами… Но ты мне все равно эту Алену покажи, мне жуть как интересно стало. Я на днях к тебе на работу заскочу, разведаю обстановку. И вообще, время уже позднее, засиделись мы у тебя, Мышь… Давай, Ларионова, надевай улыбку на рожу да поезжай домой, поджидай своего верного любящего мужа, как и договорились. А кстати, вы не забыли, голубушки? – вставая из-за стола и направляясь в прихожую, спросила она. – В субботу едем в деревню к моему Овсянке, баба Нюра нас ждет, пироги печь будет!

– А может, без меня? – заныла Инна. – Сама же сказала, чтоб я дома была, любимого мужа поджидала…

– Ничего страшного, поедешь, развеешься. Ты ж не просто так, ты ж ради подруги… Арсюша такие вещи понимает и приветствует! Так что жди, в субботу утром я за тобой заеду!

Маша по традиции расцеловалась с Ленкой, улыбнулась вежливо на Иннино небрежное помахивание рукой, закрыла входную дверь, вернулась на кухню. Вскоре туда же притащилась Варька, села за кухонный стол, сложив ручки одна на другую, как прилежная первоклассница.

– Ругать будешь? – спросила тоном напроказившего ребенка, хлопая рыжими ресницами.

– Да нет, разве такую хорошую и вежливую девочку можно ругать? – в тон ей ответила, улыбаясь, Маша.

– Вот объясни мне, мам, одну вещь… – заговорила Варька задумчиво. – Когда тебя тетя Лена Мышонком называет, это воспринимается просто как производное от твоего имени, по-дружески, тепло и ласково. А у тети Инны ее обращение «Мышь» звучит так, как будто ты и в самом деле противная серая мышь, на которую и смотреть-то неприятно, не то что с ней разговаривать.

– Не знаю, дочь… Я уже привыкла, не замечаю даже…

– Мам, а зачем к этому привыкать? Какая в этом необходимость? Что, если ты не будешь дружить с тетей Инной, дядя Арсений тебя выгонит с работы? Допустим, даже если и выгонит, ты больше другой работы себе не найдешь, что ли? Вот не понимаю я! Просто не могу смотреть на эту вашу фоновую дружбу!

– Какую-какую дружбу, не поняла? – развернулась Маша к дочери от раковины, где мыла посуду, удивленно на нее уставилась.

– Ну, это когда вся дружба строится на том, что один для другого составляет выгодный фон. Тетя Инна же на всю катушку отрывается, будто демонстрирует всем: смотрите, люди добрые, с кем мне, такой неземной красавице и гламурнице, приходится дружить! С серой мышью! Позор! Пожалейте меня, люди добрые!

– Ну, это уже преувеличение, дочь. Аллегория. Ты у меня фантазерка, мыслишь образами. Мы дружим втроем уже сто лет, привыкли друг к другу, да и поздно в моем возрасте друзей менять…

– Не знаю, мам, лукавишь ты что-то. Вот чувствую – лукавишь, а где собака зарыта – понять не могу!

Маша не успела ей ничего ответить, да, собственно, и не знала, что ей ответить. Хлопнула входная дверь, Варька подскочила со своего стула, помчалась в прихожую. В кухню вошел улыбающийся Семен, неся ухватившую его за шею Варьку, ласково приговаривая:

– Смотри, Маш, скоро девку замуж отдавать, а она все на шее виснет…

– Да ну его, этот замуж, я с вами жить буду!

– Накорми лучше отца, чем глупости-то говорить, – улыбаясь, сказала Маша. – Устала я сегодня что-то… Пойду спать лягу.

Она медленно развязала фартук, проходя мимо дочери, поцеловала в рыжую макушку. Уже лежа под одеялом и вспомнив Варькино «лукавишь, мам…», наконец дала волю слезам. Хорошая моя, умная рыжая девочка! Я и сама не пойму, как это со мной случилось. Наказана я любовью, как тяжкой болезнью. Нет от нее спасения, и лекарств, чтобы вылечиться, тоже никто пока не придумал. Одно лекарство только и есть – всегда рядом быть. Хоть как, любым способом. Хоть сбоку припеку, но – быть. Потому и буду дружить с кем угодно, хоть с чертом лысым…

– Да как это вы не помните, я же рассказывала! – сердилась Ленка то ли на сидевших в машине Машу с Инной, то ли на выбоины и ямы на узкой проселочной дороге. – Наш Овсянка – это сын бабы Нюры, нянечки из детдома! Она меня с ним и познакомила! Он бывший моряк, а сейчас реставратором заделался, нынче всех на творчество потянуло… С женой развелся, живет теперь с бабой Нюрой, иконы реставрирует. Ну, в общем, с большими тараканами мужик, конечно, тут уж ничего не поделаешь. Зато тихий и спокойный. Если ему перышки почистить, очень даже ничего смотреться будет!

– Нуда, конечно, – саркастически усмехнулась Инна. – Овсянку сколько ни украшай, она все равно овсянкой останется!

– Ладно, королева ты наша английская, не очень-то там выступай… И вообще, я тебя предупредить хочу: баба Нюра женщина простая и добрая, и не вздумай перед ней рожи презрительные изображать!

– А я ее помню, Ленк… – тихо вступила в разговор сидевшая на заднем сиденье Маша, – помню, как она в общагу к тебе приходила. Только она и тогда уже в солидном возрасте была, а сейчас, наверное, совсем старенькая? Я помню, как она плакала, когда уходила, как тебя обнимала…

– А она ко многим ребятам ходила. И сейчас ходит. А к Димке Андрееву даже в колонию на свиданку ездила, я ей денег на дорогу да на продукты давала. Сейчас, Мышонок, такие бабы Нюры уже все повывелись… Так что считайте, девки, что у вас сегодня особенный день – с редким видом человека познакомитесь! Вымирающим, так сказать. Странно, да? Люди придумали заносить редкие виды животных и растений в Красную книгу, а про себя забыли! Да шучу я, шучу, Ларионова, не таращь на меня свои прекрасные голубые глаза! Лучше скажи, как наш Арсюша?

– Да все так же… Приходит – молчит, уходит – молчит…

– Плохо. Мышонок, а на фирме как дела? Докладывай обстановку на фронте.

– Да чего там докладывать, мой генерал, на нашем фронте тоже все как будто хреново! Вчера после обеда ни его, ни Алены уже и близко не наблюдалось, вместе свалили, как пить дать! – на одном дыхании протараторила Маша, изо всех сил стараясь придать голосу грубые хрипловатые Ленкины интонации.

– Ладно, Мышонок, один ноль в твою пользу, – грустно рассмеялась Ленка, – очень похоже меня изобразила! Ладно, про Арсюшу сегодня говорить не будем. Сегодня у нас на повестке дня устройство моей личной жизни. Подъезжаем, девочки…

Ленка остановила машину у небольшого деревенского дома в три окна с палисадником, зазывно посигналила. Потом первая выскочила из машины, открыла низкую калитку. От крыльца к ней торопливо, раскинув руки, ковыляла баба Нюра, с трудом переставляя тяжелые ноги в смешных остроносых резиновых калошах, седая, простоволосая, в длинной шерстяной кофте с вытянутыми карманами.

– Аленушка, красавица моя писаная, наконец-то собралась ко мне… – одышливо запричитала старушка, обнимая и целуя Ленку.

– Надо же, Аленушка… – тихо пробормотала Инна, обращаясь к Маше. – И Ленка тоже – Аленушка! Никуда от этих Аленушек не денешься, что за жизнь… Плюнь – непременно в Аленушку попадешь…

– Что ты там бормочешь, жаль моя? – со смехом обернулась к ней Ленка. – Познакомься лучше! Вот, девчонки, это и есть баба Нюра…

– Здравствуйте, девоньки! – смешно поклонилась им оплывшим станом старушка.

– Это Инна, а это, стало быть, Машенька. Вот, приехали твоих знаменитых пирогов отведать.

– Ну скажешь тоже, доча… Какие такие мои пироги! – засмущалась старушка, ласково оглядывая Машу с Инной. – Проходите, девоньки, в избу, сейчас обедать будем… Саша! Дай гостям умыться с дороги!

Навстречу им по большому двору, сплошь поросшему кудрявой аптечной ромашкой, шел высокий худой мужчина в тренировочных штанах с лампасами, в клетчатой рубашке навыпуск. Длинные русые волосы его были забраны в жидкий хвостик, глаза улыбались приветливо.

– Здравствуй, Саш… Познакомься, подруги мои. Это Инна, а это Маша…

Рука у Саши была большой, сухой и теплой. «Не нервный, значит», – отметила про себя Маша. Уже хорошо. И выражение лица приятное. Ей даже показалось, что видела его где-то раньше, даже как будто знакома была. Это чувство преследовало ее и позже, когда они сели за стол и выпили по первой за знакомство, потом по второй за встречу. «Нет, показалось, – убеждала она себя. – Просто энергетика у него теплая, как парное молоко, вот и кажется, что сто лет знакомы…»

А пироги у бабы Нюры оказались действительно необыкновенными. Особенно поразил ее пирог с рыбой, который, оказывается, нельзя было резать ножом, а полагалось полностью снимать румяную верхнюю корку и брать себе на тарелку рыбу, запеченную внутри целиком, вместе с зеленым луком, перцем, лаврушкой… И заедать эту рыбу надо было верхней и нижней корочками, которые опять же полагалось не резать, а рвать руками, обжигаясь и вскрикивая. Вкусно…

Даже Инна, считавшая себя стопроцентной эстеткой, уплетала за обе щеки рваные пироговы корочки, облизывала пальцы, громко смеялась прибауткам бабы Нюры, раскрасневшейся от полрюмки водки и довольной своим триумфом стряпухи.

– Ешьте, девоньки, ешьте… В городе вашем никто таких пирогов не напечет. Сейчас еще шаньги со сметаной подойдут, у меня к ним молоко парное есть, у соседки утром взяла.

– Нет, шаньги я уже не осилю, баба Нюра… – откинувшись на спинку стула, засмеялась Инна. – Шаньги – это мы потом…

– Осилишь, молодуха, осилишь! Вон ты худа кака, как коза моя Манька! Негоже бабе без мяса жить, наедать надо, не то мужик разлюбит!

– Вот! – засмеялась громко Инна, с вызовом глядя на Лену с Машей. – Вот чего мне в жизни не хватает! Мяса на ребрах! А вы развели стратегию с тактикой, тоже мне… Все просто, оказывается!

– Ну так и в чем проблема, подруга? Пробуй, экспериментируй. Все в твоих руках! – широко развела руками Ленка.

– А может, девочки, в этом и есть сермяжная правда, а? – перестав смеяться, грустно рассудила Инна. – Была б я толстой, старой, неухоженной, может, тогда бы он не посмел? Старых толстых жен, наоборот, жалеют, даже анекдот на эту тему есть. Как там, я забыла… Что-то про чемодан без ручки: и выбросить жалко, и использовать нельзя…

Саша понимающими грустными глазами смотрел на Инну, молчал, не участвуя в разговоре. «А ведь ему наверняка есть что сказать… – думала Маша, исподтишка наблюдая за ним. – Вон какое лицо умное да грустное. И совсем он на овсянку не похож…»

Постепенно у Ленки и Инны, разморенных едой и выпитой водкой, стали слипаться глаза.

– Баба Нюра, мы поспим немножко, ты не возражаешь? – вставая из-за стола, сказала Ленка.

– А и правда! Идите в горницу, поспите…

– В горницу – это куда? На сеновал, что ли? – удивленно вытянула разомлевшее лицо Инна.

– Да сама ты сеновал, дурында! – громко расхохоталась Ленка. – Горница – это просто комната по-деревенски. Вставай, пойдем на часок завалимся!

«Ага, завалимся! А мне, как обычно, придется посуду мыть? – обреченно подумала Маша, глядя на разоренный стол. – И когда я уже научусь эту водку, наконец, пить? Сейчас бы тоже на заслуженную сиесту отправилась…»

Неожиданно до нее донесся восторженный Иннин визг. Подскочив со стула, она вместе с бабой Нюрой заторопилась в горницу. Инна, барахтаясь в высокой мягкой перине, хохотала так громко и заразительно, что снова пришлось пожалеть о своих трезвых привычках.

– Что это? Я думала, это кровать такая высокая… Я и легла, как на кровать! И провалилась, смотрите! Боже, как здорово!

– Так это перина, девонька… У вас в городе, поди, уж никто таких и не держит… – глядя на нее, засмеялась и баба Нюра. – Хорошая, хорошая перина! Сама собирала, перышко к перышку. Поспи сладко, может, какой жирок и завяжется!

С визгом запрыгнула на перину и Ленка, совсем утопив в ней смеющуюся Инну. Набарахтавшись вдоволь, они наконец затихли. Ленка махнула рукой – ступайте, мол, отсюда. Не мешайте сонным удовольствиям предаваться.

Вздохнув, Маша вернулась на кухню, собрала тарелки. Деревенский процесс мытья посуды обещал быть долгим – в одном тазу мыть, в другом полоскать, потом перетирать полотенцем насухо. Медленно, никуда не торопясь. А вообще – ничего. Умиротворяет даже. Голова отдыхает, руки работу делают. В маленькое кухонное оконце видно, как ходит по двору туда-сюда Саша, таскает на коромысле тяжелые ведра с водой.

– Баньку для вас готовит… – проследив за ее взглядом, сказала баба Нюра. – Хороший он у меня, спокойный да работящий. Золото, а не мужик. Не пьет, не курит… А вот не заладилось чего-то с женой, ко мне приехал… Спрашивать начинаю – молчит. Может, с Аленушкой у них сложится, а? Как ты думаешь, девонька?

– Не знаю, баба Нюра… Может, и сладится.

Перемыв всю посуду, Маша вышла во двор, ступила босой ногой на кудрявую ромашку. Тихо прошла по узенькой тропинке в огород, огляделась.

Вокруг покосившейся изгороди гордо высились толстые стебли репейника вперемежку с подрастающим подсолнухом, дальняя полянка в конце огорода вся взялась желтой сурепкой да иван-чаем. Высокие грядки сплошь заросли сорняками, давно уже требовали прополки. Маша наклонилась, раздвинула руками стебли лебеды, разглядела хилые, вылезшие из земли аккуратные пушистые ряды ростков моркови, принялась освобождать их из плена. Прополола всю грядку, встала, полюбовалась. Красиво…

Склонившись над следующей грядкой, услышала сзади тихие шаги, обернулась. За ее спиной стоял улыбающийся Саша.

– Машенька, вы как Золушка… Пока мачеха спит, надо разобрать фасоль, отделив черную от белой, посадить семь розовых кустов…

– И подумать о смысле жизни, – смеясь, подхватила Маша. – Что ж вы, принц, свой огород так запустили? Ни одна Золушка не справится!

– Да, каюсь, запустил…

Саша присел на корточки напротив, стал полоть ту же грядку.

– А вы, Маша, совсем не похожи на своих подруг. Молчунья.

– Да вы тоже, я вижу, красноречием не страдаете.

– Хм… Как вы хорошо это сказали – не страдаете… Да, теперь не страдаю. А раньше было дело, страдал. И еще как. И красноречием, и карьеризмом, и желанием обязательно быть кем-то. Очень хотелось обозначиться, знаете ли. Пыжился, суетился изо всех сил. Потом прошло.

– Почему? У вас что-то случилось? Извините, может, я бестактный вопрос задаю…

– Да нет. Ничего особенного не случилось. Просто скучно стало. Враз. Холодно и скучно.

– Депрессия напала?

– Нет, что вы… Просто я философствовать много начал. Знаете, что является отличительной чертой несчастливого человека?

– Что? – с интересом спросила Маша, подняв на него глаза.

– Он начинает философствовать. Счастливые люди просто живут в своем бытии и ни о чем не думают, а несчастные начинают кропотливо засовывать в рамки приличия свою неудавшуюся жизнь. Все жаждут ответа на вопрос: за что? И самое интересное – находят… Вы не замечали?

– Может быть… – задумчиво произнесла Маша.

– Вы знаете, я очень долго считал себя абсолютно счастливым человеком. Как же – у меня цель была… Хотел добиться любви женщины. Все силы на это положил, всю молодость. Суетился перед ней, доказывал, что я личность, что меня любить можно… Когда очень долгое время любишь одного человека, которому твое драгоценное чувство и не нужно совсем, силы из тебя быстро уходят. Вот тут-то пресловутый комплекс неполноценности и вцепляется в тебя, и начинаешь себя критиковать и анализировать: что с тобой не так, почему тебя не любят… Опасная штука, я вам скажу! Никому такого не пожелаю.

– Но любовь без взаимности – это ведь тоже любовь… – робко попыталась вставить Маша.

– Нет! – с тихой какой-то яростью продолжил Саша. – Это вам так кажется! Это в женских романах неразделенная любовь овеяна флером романтики, а на самом деле – обыкновенная бытовая мука, уж поверьте мне!

– Да я верю, верю…

– Я ведь рано женился, глупым был, несмышленышем. Встречались всего две недели… А когда моя любимая девушка с ходу согласилась выйти за меня замуж – в облаках летал от счастья, на руках носил… Это потом, позже уже, понимать начал – не любит она меня, терпит изо всех сил. Вот и поставил себе великую цель – выслужить любовь. Чтобы она увидела, какой я на самом деле необыкновенный и значительный.

– Выходит, не выслужили, раз сбежали?

– Не выслужил. Да и ей, наверное, вся моя суета не в радость была. Жила со мной – как черновик писала: вот-вот, и начнется все набело, по-настоящему… Всегда поверх моей головы кого-то выглядывала. А уходил – чуть в ноги не бросилась, умоляла остаться. Странные вы существа, женщины. Я ее до сих пор люблю…

– Саша, а как же Лена?

– Я очень хорошо к ней отношусь. И сделаю все, чтобы она была счастлива. Ей ведь нелегко в жизни пришлось… Да вы и сами знаете, чего я вам объясняю.

– А как вы думаете, она вас любит?

– Да нет, конечно, бог с вами. Просто так честнее получается, вам не кажется? Мы оба знаем, чего хотим…

– Не знаю, Саша. Я думаю, что иметь возможность постоянно находиться рядом с любимым человеком – это уже счастье.

– Нет, Машенька, к сожалению, это не так. Это счастье с годами в такую муку превращается, что не знаешь, как от нее избавиться! Один только способ и остается – бежать сломя голову…

– Да? А мне кажется, что огромное количество мужчин и женщин, тех, кто безответно любит, позавидовали бы вам. Честное слово! Да многие полжизни бы отдали за возможность жить с любимым! Потому что это же ваша любовь, сладкий тяжелый крест, Богом данный, и нести его надо до конца, а не сбрасывать с плеч на полдороге!

– Я тоже думал об этом, Маша. Только смысла нет в такой жизни. Я лучше буду любить на расстоянии. Это ведь тоже крест, только он, пожалуй, еще тяжелее.

– Да, наверное, тяжелее… На расстоянии – это тяжелее, – грустно согласилась Маша, выпрямляясь во весь рост и рассматривая свои грязные от травы руки.

– А насчет Лены вы не сомневайтесь. Я буду ей хорошим мужем. В ее понимании, конечно. Буду надежным тылом, верным другом, защитником. Она хочет построить свою семью, как строят новый дом – все рассчитать, ничего не упустить, все правильно спланировать, не выбиться из графика сдачи объекта… Она все это получит. Многие семьи так живут, и ничего, не мучаются!

– Нет, Саша, не согласна я с вами. Не убедили вы меня.

– Это потому, что у вас все хорошо. Не были вы в моей шкуре!

– Да откуда вы знаете?!

– Лена рассказывала мне и о вас, и об Инне. Вы знаете, она вам обоим очень завидует. Куда ж от нее денешься, от зависти? Глядит на вас, и все время ей кажется, что она ущербна. У вас есть семьи, а у нее нет. Так что любым способом, но она должна взять эту планку, и все тут! И никто ее в обратном не убедит! Так что наш брак будет абсолютно честным, не сомневайтесь!

– Где ж тут честность? Ее-то сердце свободно, а вы до сих пор свою жену любите!

– Вот она мне и поможет ее разлюбить!

– Ну дай бог, чтобы так и было, Саша… Я ведь совсем не против. Скорее даже наоборот!

– Ой да ты моя девонька-помощница! – услышала Маша голос бабы Нюры за спиной. – Да неужто ты мне все грядки переполола? Ой спасибо тебе, доча! А то мне уж совсем невмочь самой-то…

Они втроем вернулись во двор, где в тени большой яблони на столе из толстых, почерневших от времени досок стоял огромный старинный самовар.

– Он что, настоящий? – удивилась Маша.

– Ну а какой же еще! И самовар настоящий, и вода ключевая, и чай с травами я заварила…

– У мамы здесь все настоящее, не то что у меня… – грустно усмехнулся Саша, садясь за стол. – Вот попьем чаю, а после я вам, Машенька, свои иконы покажу. Тоже настоящие, старинные. Мне их на реставрацию из всех окрестных деревень несут.

– Скоро девки проснутся, как раз и банька протопится! Ох уж я вас напарю! У меня свои секреты есть, выйдете из баньки молодешеньки, здоровешеньки! Пойду сейчас травы запарю да меду из погреба достану…

Баба Нюра, переваливаясь тяжелой утицей, заковыляла в сторону дома.

– Старенькая совсем стала… – задумчиво проговорил ей вслед Саша. – Вижу, переживает из-за меня. А как ей объяснишь, почему я от жены сбежал? Не поймет. Она-то умеет всех любить одинаково, не требуя к себе ответной любви. Сколько она своим детдомовцам помогала, каждого облизать была готова. Последнее отдаст, если попросят… А ведь никто, кроме Лены, и не вспоминает о ней. Хотя чего с детдомовца требовать? Для него эта любовь как дождевая капелька, без самого дождя ничего не значащая…

На крыльцо, потягиваясь, вышла заспанная Ленка. Потрясла головой, отгоняя дурман похмельного сна, медленно пошла по траве к столу с самоваром.

– Саш, налей мне чаю покрепче! Голова раскалывается.

– Ну да, кто ж пьет водку в такую жару! – наливая в чашку пахучую заварку и сочувственно глядя на Ленку, произнес Саша. – Ничего, сейчас в бане из тебя все похмелье выйдет!

– Не хочу я в баню! Принеси мне лучше мою сумку из дома, у меня там аспирин есть.

Саша безропотно поднялся со стула, пошел в дом.

– Мышь, ну как он тебе? – торопливо спросила Ленка.

– Ой, Лен, не знаю… Ты же с ним жить собралась, а не я.

– Ну хоть первое впечатление какое? – не унималась Ленка.

– Да нормальное впечатление. Мужик как мужик, грядки полоть умеет…

– Какие грядки?

– А пока вы с Инной спали, мы с ним успели весь огород бабе Нюре прополоть!

– Ну, Мышь, ты даешь! – звонко расхохоталась Ленка. – Как всегда, в своем репертуаре! Везде себе занятие сыщешь, прямо семиделка какая-то!

Ленка взяла у возвратившегося Саши свою сумку, достала упаковку с аспирином. Запила таблетку чаем, посидела молча, прислушиваясь к себе.

– И как? Помогает? – заботливо спросил Саша. – Может, все же лучше в бане попариться?

«Какая нарочитая забота, неестественная… – грустно подумала Маша, глядя на них. – Нет, все-таки нельзя ничего в жизни устроить искусственно. А тем более семью. Так и будет бедный Саша изображать заботливого мужа, а Ленка – раздражаться, терпеть, злиться, обзывать его овсянкой… О боже! А сама я! Тоже часто на Семена злюсь! Только он-то меня любит, я знаю. А тут – обоюдное притворство, вдвойне несчастливое. Жалко Ленку…»

А баня у бабы Нюры действительно оказалась необычной. Они втроем разместились на широком полке, и старушка, поддав хорошенько на каменку и ловко орудуя двумя пихтовыми вениками, под дружный визг от души похлестала их по голым телесам, приговаривая:

– Терпите, терпите, девки, сейчас еще поддам… У меня пар хороший, с мятой, с душицей, чуете, какой дух идет?

Потом они отдыхали, развалившись на широченной скамье предбанника, обмазанные с головы до ног липовым медом, пили бабы-Нюрин терпкий ядреный квас. И снова парились до одурения, с визгом обливали друг друга ключевой водой, балуясь и смеясь, как малые девчонки. Под конец, опять загнав на полок, баба Нюра обложила их толстым слоем запаренной в большом чугунке травы, как живым одеялом. Шел от него такой здоровый дух природной силы и радости, что им казалось, будто и в самом деле они выйдут отсюда юными феями, гладкими и красивыми, без первых морщинок и лишних складочек, от которых в сорок лет уже никуда и не денешься.

Домой собрались уже затемно. Прощаясь, баба Нюра всплакнула. Потом, всплеснув руками, заторопилась в дом – про гостинцы забыла. Пришлось принять от нее пакеты с пирогами, чтоб не обидеть, не дай бог. Саша, отведя Ленку в сторону, трогательно целовал ее в щеки, в лоб, гладил по волосам, прижимая ее голову к груди, как будто перед ним была не циничный адвокат Найденова, а хрупкая женщина-цветочек, которую и на шаг от себя отпустить страшно. Ленка стояла закрыв глаза, блаженно улыбалась. «Кто его знает, может, он и прав… – подумалось Маше. – Может, действительно, так честнее. Каждый должен получить от другого то, чего ему не хватает. Наверное, осталось в этом мужчине столь много невостребованной нежности, что Ленка будет годами есть ее полной ложкой и никогда ею не насытится, как не может до конца наесться вкусной домашней едой – все в нее влетает, как в прорву, образовавшуюся за долгие детдомовские годы…»

– Ну, рассказывайте, как вам мой жених, – потребовала Ленка немедленного отчета, как только отъехали от дома. – Действительно овсянка без соли и сахара или я ошибаюсь?

– Да нет, он не овсянка, Лен, далеко не овсянка… – тихо произнесла Маша с заднего сиденья в Ленкин затылок. – Знаешь, даже юродствовать на эту тему не хочется. Слишком уж цинично получается. Извини…

– Ой, а я и не поняла ничего! Даже и не присмотрелась толком! – запоздало спохватилась Инна. – Сначала напилась, как идиотка, потом уснула, потом в бане парились… Но ты знаешь, Ленк, если его одеть, причесать, кое-где кое-что слегка подкорректировать – вполне ничего получится!

– Да в том-то и дело, что это самое «ничего» и получится! – грустно констатировала Ленка. – И не надо меня упрекать в излишнем цинизме, Мышь! Идеалистка ты хренова! Я же серьезно к вопросу подхожу, иначе не умею. Жизнь так научила.

– Извини, Лен.

– Да ладно, я не к тому! Я вот думаю, что не для моей закрученной жизни этот мужик… Конечно, хорошо, когда приходишь домой, а там ждет живая душа с тапочками, с ужином, с лаской. Но это ж, простите, женская функция, в конце концов! С тапочками дома ждать!

– А тебе только такого и надо! Потому что ты по природе добытчица. А он будет домашний очаг поддерживать! – не унималась Инна.

– Да откуда ты знаешь про мою природу! Я и сама-то ничего про нее не знаю! Вон даже своей Катьке не могу путного совета дать: то ли ей замуж выходить, то ли модельную карьеру продолжать… Вроде девка в гору идет, контракт какой-то охренительный ей предложили, а жених – ни в какую! Или замуж, говорит, или карьера…

– А жених-то хоть стоящий?

– Да хороший жених. Бизнесмен из нынешних. Из тех, которые на Западе выучиться успели и теперь сюда пачками едут с великими целями – как бы им Россию получше обустроить.

– Тогда, конечно, замуж, чего тут думать! – развела руками Инна.

– Ну да. А в сорок лет вздрагивать по поводу каждой секретарши, как ты!

Инна грустно замолчала, отвернувшись к окну. Потом порылась в сумке, достала мобильник, набрала номер, долго ждала ответа.

– Арсюша, это я… А мы с девочками уже домой едем! Ты дома?… Как – нет? А когда придешь? Да?… Ну ладно…

Бросив телефон обратно в сумку, она прижала кулак к губам, снова отвернулась к окну, начала жалостно всхлипывать, как несправедливо обиженный ребенок.

– Да ладно, не дрейфь, Ларионова, прорвемся! – бодрым голосом успокоила ее Ленка. – Не отдадим нашего Арсюшу за таблетку малолетке, еще чего! Самим пригодится. Так ведь, Мышонок?

– Не отдадим, конечно! – поддержала ее Маша.

– Слышь, Мышонок, я к вам на фирму на неделе наведаюсь, как обещала. Посмотрю на все своими глазами, чего да как. С Аленой этой вашей пообщаюсь…

– Вы знаете, девочки, мне так хочется ему истерику закатить, навизжаться от души! Так хочется, если б вы знали! Прямо язык чешется!

– Ну да, и эта истерика будет для тебя последней, уж поверь мне! – объезжая очередную колдобину, медленно проговорила Ленка.

– А вдруг она от него забеременеет? – округлив глаза, с ужасом спросила Инна, отвернувшись от окна.

– Ну если она умная, в отличие от тебя, то, конечно, забеременеет. Как нечего делать! И даже обязательно!

– Ой, Ленк, не пугай меня. Конечно, я глупая. Знаешь, до сих пор не понимаю, отчего во мне материнского инстинкта не проснулось. Арсюша всегда ко мне как к глупому ребенку относился, поэтому, наверное… Вы же помните, как он с первого дня меня опекал, заботился, как любил меня… Вот я и решила, что это навсегда. Так из роли маленькой капризульки и не выбралась…

– Ну, знаешь, сорокалетняя капризулька – это уже даже не смешно, это скорее очень грустно… Проворонила ты, Инка, нужный момент, чего уж там!

– Ну почему, бывает же, когда и до самой старости любят, и без детей…

– Бывает-то бывает, а голову на плечах иметь надо! – не унималась Ленка. – Вот посмотри на Мышонка – уж как Семен ее любит, чуть ли не с пеленок! А Варьку она быстренько родила, подсуетилась.

– Ой, ну чего ты сравниваешь! – вскинулась Инна. – Тоже мне, поставила в один ряд меня и Мышь, Арсения и Семена… Да я бы с Мышкиным мужем, простите, на одно поле нужду справить не села!

– Да? – повернувшись к ней, спросила Ленка, злобно сузив глаза. – В один ряд, говоришь? Да ты скоро вообще из всех рядов вылетишь, будешь десятый хрен глодать, вприкуску с амбициями своими! А Машка будет жить припеваючи! Может, когда и тебя пустит на свое поле нужду справить…

– Лен, ну не надо так, зачем ты? Она ж не со зла… – вступилась за Инну Маша.

– А ты помолчи, мать Тереза! Зачем терпишь? Давно бы уже ей в глаз дала! За тебя же обидно, дурочка…

– Девочки, ну что мы ссоримся? – миролюбиво продолжила Маша. – Ладно вам… Лучше расскажи нам, Ленк, про второго своего претендента на руку и сердце. Если у тебя Саша – Овсянка, то кто есть, интересно, Копченая Колбаса?

– Да так, адвокат один знакомый… Вальяжный такой мужик, фактурный, цену себе знает.

– А почему неженатый? – с интересом спросила Инна. – С ним что-то не в порядке?

– Да все у него в порядке! Просто долго с мамой жил, а той все невесты не нравились. Вот он и скакал по бабам, и не там, и не здесь… А полгода назад мама умерла. Он и остался не при делах – глаз горит, постельного опыта хоть отбавляй, а семейного – никакого.

– Бабник, значит, – с уверенностью констатировала Инна.

– Конечно бабник. А ты как думала? – рассуждала будто сама с собой Ленка. – Зато тем для обсуждения у нас будет хоть отбавляй, настоящий клуб по интересам… А на мелкие шалости можно и глаза закрыть! Вообще, он знойный мужик, сами увидите!

– Ой, а ты пригласи его в следующий выходной к нам на дачу! – подпрыгнув на сиденье, повернулась к ней Инна. – И Мышь с Семеном и с Варькой пусть приедут, и Катьку свою захвати! Тогда и Арсюша не посмеет к своей нимфетке смотаться… А что? Хорошая идея!

– Там видно будет… – задумчиво произнесла Ленка, выруливая с проселочной дороги на трассу, ведущую в город.

Пошел мелкий холодный дождь. Маша закрыла окно, откинулась на сиденье и задремала. «Бедный, бедный Саша… – подумалось ей сквозь сон. – И не знает даже, что у него конкурент есть – знойная Копченая Колбаса называется… И почему среди стольких хороших людей нет ни одного счастливого человека? Прямо напасть какая-то…»

В среду Ленка фурией ворвалась в Машин кабинет, упала в кресло, обмахиваясь схваченным со стола и подписанным договором, над которым Маша старательно корпела все утро.

– Фу, жара какая…

– Леночка, вот этот проспектик возьми, а договор дай мне сюда, пожалуйста…

– Да на, возьми свою бумажку, подумаешь!

Поворачиваясь всем корпусом к Маше, Ленка вдруг заметила тихо сидящего в своем углу и удивленно ее рассматривающего Аркадия.

– О! А кто этот юноша бледный со взором горящим?

– Познакомься. Это Аркадий, мой помощник… – церемонно представила Маша. – А это Елена Александровна, моя ближайшая подруга, очень хороший адвокат!

Аркадий чинно встал из-за стола, подошел к Ленке, взял ее лежащую на ручке кресла руку, наклонившись, поднес к губам.

– Очень приятно, Елена Александровна. Рад знакомству. Визитку не оставите?

– О-о-о! Это для каких же целей? – игриво спросила Ленка.

– Для деловых, конечно! – стараясь ей подыграть, ответил Аркаша. – На другие цели рассчитывать не смею…

– Так будьте смелее, о юноша скромный! – вовсю резвилась Ленка, кокетливо заправляя за ухо упавшую на щеку прядь светлых волос.

– Лен, чай-кофе будешь? – спросила Маша, вставая из-за стола и подходя к чайнику.

– Нет, лучше сразу потанцуем. У меня времени в обрез… Арсюша на месте?

– Час назад был.

– Тогда пошли!

Ленка по-хозяйски открыла дверь в приемную, вошла, плюхнулась в кресло для посетителей. Не торопясь, картинно закинула ногу на ногу, уперлась локтем в колено и, красиво поддерживая рукой вздернутый подбородок, уставилась на Алену.

– Вы по какому вопросу? – холодно обратилась к ней девушка. – Арсений Львович очень занят и вряд ли вас примет.

– Да что вы говорите! Как интересно! Ну-ну…

– Это по вашему вопросу? – переведя взгляд на стоящую рядом с креслом Машу, спросила Алена. – Если так, то объясните человеку, что директор занят, мне не хочется повторять дважды!

– А вы все-таки повторите, девушка, – снисходительно посоветовала Ленка. – Нажмите вон на ту кнопочку и скажите своему очень занятому директору, что к нему адвокат Найденова изволила быть, собственной персоной.

После слова «адвокат» тень сомнения пробежала по красивому лицу Алены. Нехотя развернувшись, она нажала-таки на кнопку селектора.

– Арсений Львович, к вам адвокат Найденова…

Через секунду дверь кабинета открылась, явив им улыбающегося во весь рот Арсения.

– Ну здравствуй, дорогой… – потянулась к нему всем корпусом из кресла Ленка, сложив губы в трубочку. Послушно наклонившись, Арсений подставил щеку для поцелуя. Чуть придержав его за затылок, Ленка произнесла с большой долей заботливой интимности в голосе: – Плохо, плохо выглядишь… Работаешь много, что ли? Мне тут сказали, что ты сильно занят…

– Для адвоката Найденовой я всегда свободен, в любое время суток! Пойдемте, девочки, у меня «Хеннесси» есть…

– Мне, пожалуйста, кофе, – обратилась Ленка к Алене уже от двери кабинета, – только ни в коем случае не растворимый, обязательно со сливками и без сахара. Запомнили? Не с молоком, а со сливками!

– Ну что, рассказывай, адвокат Найденова, как жизнь? – разливая по маленьким рюмочкам коньяк, спросил Арсений. – Замуж не вышла?

– Так я как раз по этому вопросу и пришла, Арсюша! – воскликнула Ленка, доставая из сумки сигареты и ища взглядом пепельницу. – Что-то секретарша у тебя нерадивая попалась, даже пепельницы на столе нет… И злющая такая, главное! Чего злиться-то теперь? Ну не дал Бог ни таланта, ни извилины стоящей, что ж поделаешь…

– Лен, ты по другому вопросу, сама сказала… – осторожно напомнил Арсений, ставя перед ней пустую пепельницу.

– А, ну да. Вот что, Арсюша… Хочу вас всех в воскресенье познакомить с претендентом, так сказать, на мои руку и сердце. Ты не против, если мы смотрины на вашей даче устроим? На нейтральной территории как-то проще… Он мужик крутой, известный в городе адвокат, со связями, и тебе такое знакомство полезно будет!

– Да ради бога, Ленуся! Могла и не спрашивать! Лишь бы тебе хорошо было! Только учти, мы тебя за плохого не отдадим! Правда, Мышь?

– Правда… – улыбаясь, сказала Маша, вертя в руках так и не выпитую рюмку с коньяком.

В открывшуюся дверь кабинета тихо вплыла Алена с подносом, на котором стояли красивые кофейные чашки, сахарница, тонкий высокий кувшинчик со сливками, корзиночка с печеньем. Мило и приветливо улыбаясь, поставила перед Ленкой чашку с кофе, взяла в руки кувшинчик, наклонила над чашкой.

– Скажете, когда будет достаточно? – спросила ласково, тонкой струйкой наливая сливки в кофе.

– Спасибо, хватит… – так же мило улыбаясь, в тон ей ответила Ленка.

Еще раз одарив всех улыбкой, слишком любезной, чтобы быть хоть чуточку искренней, девушка медленно и красиво пошла к выходу. Ее длинная строгая коса горделиво покачивалась маятником из стороны в сторону, стройные тоненькие ножки старательно, по-модельному искривляясь, ступали шаг в шаг. Странно – выглядела она в этот момент действительно хрупкой, немного обиженной, но гордой девчушкой, которую хочется защитить, прижать к плечу, по голове погладить…

Они посидели у Арсения еще немного, потом Ленка, взглянув на большие настенные часы, резво соскочила со стула, заторопилась к выходу:

– Ну все, пока, Арсюша, до скорой встречи! Смотри не подведи меня, на воскресенье ничего больше не планируй!

– Я провожу… – остановила Маша собравшегося было идти за Ленкой Арсения.

– И как тебе Алена? – спросила Ленка нетерпеливо, как только они вышли из приемной.

– Да ничего! Я думала, хуже… Это хорошо, что она играет. Вот если б искренняя да по-настоящему влюбленная на ее месте сидела, это было бы плохо. А так… Раз играет, где-то все равно ошибется, как пить дать!

– Ну, не скажи… У искренней да влюбленной только любовь на уме, а у этой, я так думаю, конечная цель есть – свою личную жизнь устроить. Она им скоро окончательно и бесповоротно завладеет, понимаешь? Он совсем, совсем другой стал…

– Да я что-то особых перемен в нем не заметила, – беззаботно сказала Ленка, подходя к своей «девятке». Открыв дверь, со вздохом уселась на сиденье, успев пробормотать себе под нос: – Господи, когда ж я соберусь наконец машину поменять? Хоть бы меня устыдила, Мышь. Езжу на этой развалюхе, как чумичка последняя.

– Он совсем общаться со мной перестал, как будто наглухо стеной отгородился, – продолжила Маша, словно не слыша ее причитаний, – мы раньше часами могли говорить, ты ж знаешь… Он мне про все проблемы рассказывал. Переживаниями делился. Я все, все раньше про него знала! Помнишь, как он меня называл? Мой помойный контейнер…

– Эй, Мышонок… Ты что такое лепечешь, а? Это уже самоуничижением попахивает… Зачем тебе чужие помои нужны? Если этот контейнер один на двоих, общий, – тогда еще понятно. А так…

– Но мы же друзья!

– Арсений – не друг. Он муж твоей подруги. И моей, между прочим, тоже. Но мне, в отличие от тебя, его помои совершенно не нужны. А тебе, объясни, зачем?

– Ну как это зачем…

Маша замолчала. Смотрела испуганно на Ленку, будто ее уличили в чем-то постыдном. Ленка задумчиво достала из сумки поющий вызовом телефон, откинула крышку, поднесла к уху:

– Да…

И тут же вскинулась, запричитала скороговоркой:

– Да, да, еду, конечно! Давно в пути! В пробке стою, черт бы ее побрал. Скоро буду!

Торопливо повернув ключ зажигания, обернулась к Маше:

– Пока, Мышонок! Прости, опаздываю, у меня процесс через полчаса. Вечером созвонимся!

Маша проводила глазами отъехавшую машину, подождала, когда Ленка свернет за угол. Потом стала медленно подниматься в офис и на лестнице столкнулась с Аленой, ловко семенившей вниз по ступенькам. Девушка окинула ее с головы до ног летучим равнодушно-презрительным взглядом, отчего Маше, как обычно, стало не по себе. Уже на следующем лестничном марше на нее налетел спешивший Арсений, подхватил за локти, расплылся в улыбке:

– Прости, Мышь, чуть тебя не сбил… Я по делам, пока! До завтра!

– До завтра… – в спину ему успела сказать Маша.

«Нет, Лен, ты не права… – грустно думала она, глядя из своего кабинета в окно на отъезжающую машину Арсения с Аленой на переднем сиденье. – С этим ничего поделать нельзя, этот процесс уже необратим…»

– Не так, Варька, не так! Что ж ты тупая такая! – сердилась Ленкина дочка Катя на Варьку, гуляющую по бортику бассейна. – Шаг должен начинаться от бедра, а ты всем корпусом вперед вываливаешься!

– Но так же неудобно ходить! – не сдавалась Варька. – Такое чувство, что я палку проглотила!

– Еще и не то проглотишь, чтобы научиться, наконец! Давай все сначала. Вставай на исходную точку! – хорошо поставленным режиссерским голосом командовала Катя.

Уже битый час она безуспешно пыталась научить Варьку походке манекенщицы. Варька хохотала до изнеможения и все время «придуривалась», как выражалась Катя, обиженная таким несерьезным отношением к своей профессии. Инна, Маша, Лена и Филипп, импозантный мужчина с аккуратной ухоженной бородкой, представленный Леной подругам в качестве еще одного претендента на ее руку, сидели в шезлонгах у края небольшого бассейна, с удовольствием наблюдали за их упражнениями.

– Катька, кончай нервничать! – кричала Инна, играя бокалом с отпитым наполовину шампанским. – Чему ты можешь Варьку научить? Коряга, она и есть коряга…

– Почему – коряга? – удивленно, даже несколько возмущенно поднял брови Филипп. – Боже, как у вас язык повернулся такое сказать, Инночка! Она же просто прелесть что за девочка! Катенька, не надо ее зря мучить!

– Почему же мучить? – встряла в разговор и Ленка. – Она ее не мучит, а учит…

– Не надо ее ничему учить. Варенька сама по себе хороша, зачем ей лишние штампы? – улыбаясь, повернулся к ней Филипп.

– А при чем тут штампы? – тут же взвилась Инна, допив до дна шампанское. – По-вашему, если женщина умеет правильно ходить, красиво одеваться, грамотно себя подать, – это штамп?

– Конечно, а как же иначе? – все так же улыбаясь, спокойно рассуждал Филипп. – Чем дальше от человеческой, женской природы, тем больше штампов. Вы только посмотрите на эту девочку, как она хороша, боже мой! Свежа, непосредственна… А научится правильно ходить, правильно себя подавать – и ее прелесть исчезнет навсегда, только ее и видели! В женщине всегда должен присутствовать некий потенциал красоты, закрытый для всех потаенный ларец, из которого только со временем она должна доставать свои сокровища, помаленьку и экономно их расходуя.

– Как это? – непонимающе и настороженно, будто ощущая некий подвох, спросила Инна.

– Ну как вам объяснить… Например, если женщина чуть полновата – в нужный момент она может похудеть, немодно одета – тоже очень хорошо: можно разом до неузнаваемости обновить гардероб, поразив окружающих своим новым обликом. Если не пользуется косметикой – сделать себе совершенно новое красивое лицо, другой, так сказать, рисунок. А когда весь потенциал до капельки использован – уже неинтересно ни самой женщине, ни окружающим.

– А вы у нас, как оказалось, ценитель женщин? Так надо полагать? – с иронией, в которой присутствовали и нотки раздражения, спросила Инна.

– Не обижайтесь, Инночка, я же не вас имею в виду! По-моему, вы очень даже грамотно используете свой потенциал!

– Да, Инночка у нас всю сознательную жизнь только этим и занимается, – засмеялась Ленка, обнимая насупившуюся Инну.

– А вот вы, Машенька… Почему вы не пользуетесь косметикой? Мне кажется, ваше лицо давно ее просит. Ваш потенциал требует каких-то действий, иначе он захиреет и умрет. А природа таких вещей не прощает, уж поверьте мне, старому бабнику!

Инна и Лена, перестав обниматься, как по команде уставились на смущенную Машу, словно пытаясь разглядеть ее хиреющий и умирающий прямо у них на глазах потенциал. А Филипп тем временем продолжал:

– У вас классически правильное лицо с прекрасным овалом, как чистый лист бумаги, на котором можно нарисовать все, что угодно. Неужели не встретился ни один Пигмалион, желающий превратить вас в Галатею, Машенька? Ни за что не поверю…

– А давай, Мышонок, мы с Инкой и правда тебя подкрасим! И волосы уложим… – предложила Ленка.

– Нет! Не хочу! – твердо сказала Маша и даже руку ладонью вперед вытянула, словно защищаясь от их посягательств.

– Мышь, ну давай, чего ты, интересно же! – загорелась Инна. – Арсений с Семеном с рыбалки вернутся, а тут ты – другая до неузнаваемости! Сюрпи-и-и-из!

– Не хочу сюрпризов! Отстаньте! – слабо сопротивлялась Маша.

– Машенька, ну ради меня! – присоединился к ним и Филипп. – Я гость, а желание гостя – закон…

– Мам, а правда, давай! – неожиданно поддержала их подошедшая незаметно Варька. – Пусть все увидят, какая ты красивая! А то все Мышь да Мышь, – стрельнула она глазами в Иннину сторону, – а ты никакая и не мышь вовсе!

– Ну ладно, делайте что хотите, – сдалась наконец Маша, – только одно условие! Если мне не понравится – сразу умоюсь!

Оставив Филиппа на попечение Вари и Кати, они поднялись на второй этаж, в спальню, где находился Иннин туалетный столик, уставленный баночками и флакончиками, пузырьками и щеточками, кисточками и разнообразными коробочками всех цветов и размеров.

– Ну что, Мышонок, садись спиной к зеркалу, красавицу из тебя будем делать! – приступила к решительным действиям Ленка.

Маша покорно села на стул, закрыла глаза. Ленка стала колдовать над ее длинными волосами, больно вытягивая щипцами пряди. Инна, как заправский визажист, начала процедуру с маски для лица.

– Вот так, вот так, – приговаривала она, накладывая маску толстым слоем, – это очень хорошая штука, Мышь, после нее кожа прямо на глазах свежеет, подтягивается…

– Ну как вам моя Копченая Колбаса? – смеясь, обратилась к ним Ленка, вспомнив тайный псевдоним своего второго жениха.

– Да уж, колбаса ну о-о-очень копченая! – подхватила Инна, оторвавшись на секунду от своего занятия. – А тебе не кажется, Ленка, что он бабник? Будешь потом всю жизнь из чужих постелей его вытаскивать…

– Кажется, кажется! – проворчала Ленка. – Конечно кажется! Я ведь вас предупреждала… Зато он адвокат классный, высокооплачиваемый. И фактурка у него – залюбуешься! А я вот возьму да ребеночка ему рожу. Куда он тогда от меня денется? А что, и рожу. Какие мои годы?

– Не знаю, не знаю… По-моему, не нужно тебе такого счастья. Измотает он тебя. А внешне он, конечно, классный мужик! Импозантный, харизматичный. Саша твой и рядом не стоял…

– Да, девочки, везде свои плюсы и минусы! Я как гоголевская Агафья Тихоновна, разборчивая невеста, все хочу создать жениховский собирательный образ. Мышонок, а ты чего молчишь?

– Лицо щиплет…

– А ты как думала? Красота – она терпения требует! Вот так и мучаемся каждый день, да, Ленка? Потерпи, сейчас уже снимать буду…

Инна ловко подхватила под Машиным подбородком схватившуюся плотной пленкой маску, потянула вверх.

– Ой! Больно же! – взвыла от испуга Маша. Лицо ее горело огнем, ей казалось, что Инна содрала вместе с пленкой и кожу. – Ничего себе, пытки в застенках…

– Да ладно… – успокоила ее Инна. – Не вздрагивай. Сейчас кремиком хорошим намажем, вот так, вот так… Теперь спонжиком тон нанесем, потом пудру…

– Это что, ты каждое утро над собой так издеваешься? – удивилась Маша, слушая Иннины комментарии.

– Ну почему издеваюсь? Я делаю это с удовольствием… Я же женщина, в конце концов, а не серая мышь. Так, теперь чуточку румян, потом подкрасим глазки… Ой, Лен, а что мы будем делать с бровями? Это же ужас что такое, тут работы на целый час!

– А что у меня с бровями? – обеспокоенно спросила Маша. – Какой работы на час?

– Тихо, Мышонок, не волнуйся! Доверься специалистам. Брови будем выравнивать. Хотя бы по нижнему краю.

– Это больно? – спросила Маша.

– Потерпишь, Галатея ты наша ненаглядная! Другие ради красоты и не такое терпят… Помнишь, Инка, как в прошлом году тебе губы корректировали?

– Ой, лучше не вспоминай… Гель какой-то некачественный ввели, я думала, навеки уродом останусь.

– А зачем гель в губы? – спросила Маша, героически терпя экзекуцию по выравниванию бровей.

– Ну, чтобы объем придать, пухлость… Да что я тебе объясняю! Все равно не поймешь!

– Действительно, не пойму… Ой! Хватит уже! Больно…

– Все-все, заканчиваю!

Последний штрих… Инна долго еще колдовала над ее лицом, Ленка над прической. Потом обе они отошли в сторону, встали перед Машей с загадочными лицами, помолчали…

– Да… – задумчиво произнесла Инна. – А Копченая Колбаса, то бишь Филипп твой прав, в чем-то определенно прав относительно потенциала…

– Вставай, Галатея, смотри на себя! – разрешила Ленка.

– Стой! Не надо, подожди!

Инна опрометью кинулась к шкафу, стала выбрасывать на кровать легкие разноцветные одежки. Наконец вытащила красивое шелковое платье нежного фисташкового цвета с большими красными цветами по полю, на тоненьких бретельках, с разрезом до бедра.

– Ой, нет, я такое не надену… – сделала попытку к сопротивлению Маша.

– Да чего уж там, Мышонок! – решительно махнула рукой Ленка. – Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Дойди до последней точки разврата, совсем отдайся!

Вдвоем они помогли ей втиснуться в платье, которое оказалось еще и с корсетом, отчего грудь поднялась вверх, красиво расположившись в откровенном вырезе.

– Отпад… Ну полный отпад, Мышонок… – завороженно повторяла Ленка. – Сама себя сейчас не узнаешь… Обернись к зеркалу, посмотри!

Маша долго всматривалась в свое отражение, не проявляя никаких эмоций по поводу увиденного. Странное у нее было чувство, некомфортное какое-то. Из зеркала на нее смотрела действительно очень красивая женщина с искусно сделанным макияжем, модной прической с торчащими на затылке озорными хвостиками. Красивая, только чужая совсем. Внутри было пусто, неприютно как-то, словно душа ее обиделась на новую оболочку, не хотела в нее входить, стояла где-то в сторонке, надувшись, как мышь на крупу.

– Что ты молчишь? – не выдержала Инна. – Неужели не нравится? Тебя же сейчас не узнает никто! Действительно, сюрприз получился…

– Почему? Нравится, конечно. Только я так долго ходить не смогу! Непривычно как-то.

– Ну, пойдем народ поражать! – взяла ее Ленка за руку. Обернувшись к Инне, спросила: – А как ты думаешь, Инка, кто от процесса преображения большее удовольствие испытывал, Пигмалион или Галатея? По-моему, так Пигмалион…

– А то! – вскинулась Инна. – Сколько тут наших трудов положено! А косметики моей сколько ушло! А ей, видишь ли, непривычно как-то… Хотя бы одну радостную эмоцию для приличия выдала! Мышь, она и в Африке мышь…

Маша медленно спустилась по лестнице, придерживая подол длинного платья. В сопровождении Инны и Ленки босыми ногами ступила на газон, медленно пошла в сторону бассейна, гордо неся голову и изо всех сил стараясь придать походке некую вальяжность, соответствующую, как ей казалось, новому образу. Увидев сидящего на траве Арсения, изумленно глядящего на нее, вдруг подумала: «Скорее всего, только из-за него я и согласилась на эту авантюру, похожую на всплеск отчаяния… Пусть меня запомнит такой, когда к своей Алене уйдет! Хотя зачем ему меня помнить? Все равно, пусть…»

– Мышь, это ты или не ты? – недоверчиво произнес Арсений, вставая ей навстречу. – Что они с тобой сделали, милая ты моя? Семен! У тебя жена – подпольная красавица, что ли? Столько лет скрывалась!

– Она и без помады красавица… – недовольно пробурчал Семен. – Всем вам охота, чтоб только поярче было, а женская красота – она изнутри светится, ее не всем видно!

– Браво, Семен! – захлопал в ладоши со своего шезлонга Филипп. – Вот, дорогая Инночка, вам яркий пример наличия женского потенциала! Слышали? Изнутри светится! А теперь, пожалуйста, и снаружи! Сейчас-то вы со мной согласны?

– Мамочка, какая ты красивая! Какая молодая! Катька, ну посмотри, что за прелесть! Отпад! Полный отпад! – хлопая в ладоши, прыгала вокруг Маши Варька.

– Я не понял… В этом доме гостей чем-нибудь кормить собираются? – громко спросил Семен. – Или мы весь день на красоту моей жены любоваться будем? Мы с Арсением с рыбалки шли, думали, прямо к столу попадем!

– Ой… – растерянно забормотала Инна, – мы же про все забыли! Даже углей для шашлыков нет…

– Так, все дружненько работаем, накрываем на стол! – мгновенно сориентировавшись в ситуации, взяла на себя обязанности хозяйки Ленка. – Мальчики жарят шашлык, девочки режут салатики! Семен, потом будешь водку пить!

Она действительно очень быстро организовала всех, пристроив каждого к своему делу, и уже через час вся компания сидела за накрытым на большой поляне столом, весело выпивая и закусывая. Маша смотрела на всех, как обычно, трезвыми глазами, слушала льющиеся потоком в свой адрес комплименты, улыбалась равнодушно и вежливо.

– А для меня ты все равно Мышонок! – пьяно и громко кричал ей, размахивая вилкой, с другого конца стола Арсений. – Я тебя всякую люблю! Хотя, знаешь, в прежнем виде ты мне как-то роднее была…

– Почему была? – тихо спросила Маша, зная, что никто ее не услышит. Инна с Ленкой уже с шумом вставали из-за стола, громко смеясь, тащили Филиппа к бассейну. Семен начал о чем-то отчаянно спорить с Арсением, Катя с Варей под шумок чокнулись и выпили по рюмке водки…

– Варюша! – строго сказала Маша, проходя мимо нее. – Чего это ты? Это ж водка! Тебе плохо будет!

– Ой, мам! Ладно тебе, не будь занудой. Надо все в жизни в качестве эксперимента перепробовать. А вдруг пригодится? – уже вслед ей прохихикала Варька.

Маша не торопясь прошла босиком по мягкой траве, села в шезлонг, вытянув ноги, закрыла глаза. Как хорошо Арсений сейчас сказал – я тебя всякую люблю… Любишь, конечно любишь! Где ты еще найдешь более преданного друга, готового для тебя на все – и принимать душевную помойку, и дружить с твоей взбалмошной и капризной женой, и мыть за нее посуду на твоей даче, и думать о тебе целыми днями, и насобачиться ночами плакать в подушку так, чтобы муж не услышал…

– А почему вы даже глотка вина не выпили, Машенька? Я наблюдал за вами, – услышала она над ухом тихий, вкрадчивый голос Филиппа.

– Я вообще не пью.

– А зря… – с улыбкой проговорил он, устраиваясь в соседнем шезлонге. – Немного вина всегда красит женщину, придает сексапильности, блеска глазам, раскрепощает… Вам бы это не повредило, уж поверьте мне!

– Ну, это дело вкуса! – не отвечая на его улыбку и глядя прямо перед собой, ответила Маша.

– Машенька, а может, мы о вкусах поспорим в другом месте? Хотя, как известно, о них, о вкусах, вообще не спорят. Но мы все же попробуем!

– В каком другом? – удивленно уставилась на него Маша. – Что вы имеете в виду?

– Давайте как-нибудь поужинаем вместе! В следующую пятницу, например. Я знаю удивительное место за городом…

– Это что же, вы меня на свидание приглашаете? – уставилась на него Маша.

– Ну да. А почему вы так этому удивились, Машенька?

– Ну как же, Филипп… Во-первых, Лена – моя подруга, а во-вторых, я все-таки замужем!

– И хорошо, что замужем. И прекрасно. Я ведь вам не руку и сердце предлагаю, а романтическое временное отступление от семейных хлопот. В длящемся годами браке это просто необходимо, спросите у любого психолога. Доверьтесь мне, Маша, вы не пожалеете… А насчет Лены можете не волноваться. Она поймет. Мы вообще с полуслова понимаем друг друга, тем и ценны наши отношения.

– Нет, Филипп, спасибо за предложение, – изо всех сил стараясь не рассердиться, сказала Маша. – Мне не досаждают мои семейные хлопоты, и я не хочу никакого отступления от них. И даже романтического.

– И все-таки я вам позвоню!

– Нет, не стоит.

– Машенька, если б я верил в это самое женское «нет», я давно бы уже был трижды женат…

– О чем это вы так интимно шепчетесь? – услышала Маша над головой веселый Ленкин голос. – Уж не соблазняешь ли ты, Мышонок, моего жениха?

– О да, я та еще соблазнительница! – принимая ее игривый тон, ответила Маша, покачивая головой и закатив глаза. – Роковая женщина, ясен перец!

– А что? – продолжила тему Ленка, садясь перед ней на траву. – Может, так в роль вошла, что и выйти уже не сможешь? Знаешь, как у актеров бывает? Уже и костюм снимут, и грим смоют, а все еще в образе…

– Откуда ты знаешь, какой у меня образ? Может, я вот такая, как сегодня, и есть настоящая, а до этого играла роль серого мышонка?

– Ишь, разрезвилась… Инки на тебя нет, – уже без улыбки ответила Ленка. – Ты лучше за Семеном присмотри, а то они сейчас с Арсюшей порядочно наклюкаются!

– Это да, это ты права, подруга! У нас Варькин выпускной скоро, на завтра уже куча дел запланирована! – вставая с шезлонга и ища взглядом мужа, сказала Маша.

Семен сидел за разоренным столом, грустно подперев голову рукой. Пьяные глаза его в обрамлении рыжих стрелочек ресниц казались детскими, доверчивыми. Он виновато и озорно улыбнулся подошедшей Маше, выставил вперед палец и, смешно им покачивая у своего носа, гордо произнес:

– Машенька, ты не права! Я совсем не пьяный! Я почти что трезвый! А вот Сенька сегодня напи-и-и-лся… Ты ему завтра на работе выговор объяви, Маш! Смотри, как он вдоль забора блыкается… Приклеился ухом к телефону и бегает. Туда-сюда, туда-сюда… Слушай, Маш, а что, у Сеньки баба завелась? – вдруг, помолчав, ошарашил ее вопросом Семен.

– С чего ты взял?

– Да он целый день с телефоном не расстается. И не рыбалка у нас сегодня была, а вроде как переговорный пункт. Всю рыбу распугал… Ему какая-то баба звонит через каждые пятнадцать минут, а он того… Нет чтоб послать ее куда подальше! Наоборот, вроде как извиняется перед ней. Прости, говорит, малыш, не могу гостей бросить… Дай мне, говорит, еще три дня. Через три дня, мол, все решу. А чего он решит-то, Маш? Вот чует мое сердце, не к добру это. Ой не к добру!

– Сема, ты не пей больше. Надо засветло уехать, мне ж придется машину вести. А ты знаешь, какой из меня водитель… – рассеянно проговорила Маша, наблюдая за Арсением, который действительно, как образно выразился Семен, «блыкал» вдоль забора, прижимая одной рукой трубку к уху, другой же яростно жестикулируя.

– Видишь, что с мужиком делается? – задумчиво тянул свою песню Семен. – Прямо дурак дураком. Сам бы подумал – зачем так нервничать? Ты люби, как я, всю жизнь одну бабу, и никакие малыши-карандаши тебя веревкой не совьют. Любовь – она мужика крепким делает! Стойким оловянным солдатиком!

– Да? Что-то я пока стойкого и оловянного солдатика тут не наблюдаю, – попыталась отшутиться Маша, – а вот пьяного и рыжего солдатика вижу. До машины-то сможешь дойти?

– Обижаешь, мать…

– Пап, она что, опять тебя пилит? – спросила подлетевшая разгоряченная Варька. – Если что, ты мне жалуйся, краснокожие бледнолицых всегда победят!

– Нет, Огненная Коса, бледнолицая женщина меня ничем не обидела!

– Хорошо, Рыжий Глаз, будь начеку!

Маша засмеялась. Какой сегодня странный день! Все шиворот-навыворот! Из серой мыши она вдруг превратилась в принцессу, вместо приятного знакомства с женихом подруги получила приглашение на свидание. Всю душу насквозь, до самого дна уже проскребли кошки, а она сидит и смеется вместе с мужем и дочерью! Слава богу, хоть они остались неизменными в этом странном, перевернутом наоборот дне – своими, близкими…

– Собирайтесь, краснокожие, поехали! Нас ждут великие дела, – сказала Маша, увидев краем глаза, как Арсений, засунув обе руки в карманы брюк и низко опустив голову, медленно идет по газону в их сторону. Увидев бегущую навстречу ему Варьку, он наклонился, раскинул широко руки, подхватил ее, закружил, как обычно, как делал всегда все эти годы… Варька весело визжала, обняв его за шею и болтая ногами. Рыжие волосы ее упали на лицо, одна босоножка сорвалась с ноги и улетела за изгородь, в высокие лопухи, дружной стеной охраняющие подступы к даче. Наконец Арсений опустил ее на землю, придерживая за плечи, тихо спросил:

– Лисичка, тебе что подарить на окончание школы?

– Ой, дядя Арсюша, я не знаю… Что-нибудь взрослое уже, настоящее, а не ролики с велосипедом, как в прошлый раз!

– Варя! Тебе не стыдно? – сердито сказала Маша, прислушиваясь к их разговору. – Иди в машину, попрошайка несчастная!

– Мышонок, а ты в наши дела не вмешивайся! – заступился за Варьку Арсений. – У вас своя свадьба, у нас – своя…

– Слушай, у меня к тебе просьба… – посерьезнев, обратилась к Арсению Маша. – Ты отпусти меня на неделю в отгулы, а? У Варьки выпускной, а я в родительском комитете, сам понимаешь!

– Да без вопросов, Мышь! Для нашей рыжей лисицы я и сам готов поработать в родительском комитете, пусть только позовут! Счастливые вы, ребята…

– Машенька, что ж вы так рано уезжаете? Мы с вами не завершили наш давешний спор, помните? О причинах устойчивости семейных уз…

– Простите, я не помню… – холодно взглянув на подошедшего Филиппа, сказала Маша. – Совсем все забывать стала. Это возрастное, наверное.

– Про возрастное – это мы так кокетничаем, – засмеялась подошедшая вслед за Филиппом Ленка. – Что ж ты меня, Мышонок, бросаешь? Инка напилась, ты уезжаешь… Тоже мне, подруги!

– У тебя замечательные подруги, Леночка! Просто прелесть что за подруги! – стараясь поймать Машин взгляд, томно произнес Филипп.

– Да, это правда, – обнимая Машу, сказала Ленка. – Плохого не держим, сразу выбрасываем!

Маша с трудом оттащила от Арсения Семена, который пытался ему что-то объяснить напоследок, запихнула в машину. Дождавшись Варьку, искавшую в лопухах свою босоножку, выехала наконец за ворота.

– Мам, мне так тетю Лену жалко… – вдруг повернулась к ней сидящая на переднем сиденье Варька.

– Почему, дочь? – насторожилась Маша.

– Ну, этот жених ее… Он такой старый и противный! И взгляд у него козлино-вонючий! Как она, бедненькая, жить-то с ним будет?!

«Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!» – смеясь, комментировала Маша ворчанье Семена по поводу суеты, которая свалилась на них в последние дни перед Варькиным выпускным. Бедный Семен не успевал даже перекусить – то Маша гнала его закупать подарки для школьных учителей, то в последний момент выяснялось, что никто не заказал цветов, то Варьку надо было срочно везти в парикмахерскую…

– Легче тебя, наверное, замуж выдать, Огненная Коса, чем из школы выпустить! – ворчал он весело, не без удовольствия любуясь представшей перед ним во всем параде Варькой. – А намазалась-то, намазалась! В твоем классе ты и без косметики красивше всех будешь!

– Ой, пап, тебя послушать, так мы с мамой самые красивые королевны на всем белом свете!

– А что, так оно и есть. Разве нет? – удивленно моргал рыжими ресницами Семен.

Выпускной Варькин прошел весело, можно сказать, классически. С цветами, слезами и песнями, смехом и шампанским, с ночными гуляньями выпускников по городу и бессонной ночью родителей, поджидающих под утро своих повзрослевших в одночасье детей к домашнему очагу. В понедельник Маша, усталая, но довольная от осознания выполненного материнского долга, переступила порог своего рабочего кабинета.

– Привет, Аркаша! Как ты тут без меня? Не гонял тебя Арсений Львович?

– Доброе утро, Мария Владимировна. Как выпускной провели?

– Замечательно, Аркаша!

– А гонять меня вроде и некому было… Директора уже три дня на работе нет.

– Как – нет? А где он? – оторопела Маша. – А что Алена говорит?

– Да ничего не говорит! Сидит, в компьютер уставилась и собачится со всеми по телефону. Если близко подойти – укусить может. Вы там поосторожнее… – уже в спину выходящей из кабинета Маше проговорил Аркаша.

– Где Арсений Львович, Алена? Что с ним? – заходя в приемную, с порога набросилась на девушку Маша.

– Не знаю. Дома, наверное, – холодно ответила Алена, не отрывая взгляда от экрана компьютера.

– Почему дома? Он заболел? Что он говорит? – летели в Аленину спину тревожные Машины вопросы.

– Не знаю. Я его личную жизнь не отслеживаю. Это не входит в мои обязанности!

Маша вдруг почувствовала по ее выпрямленной спине, по старанию придать голосу больше холодного равнодушия, как сильно напряжена девушка, как с огромным трудом сдерживает злобное отчаяние. «Ладно, сама выясню», – подумала Маша, выходя из приемной и медленно идя по коридору в сторону своего кабинета. Она долго набирала номера сотовых телефонов Арсения, Инны, Ленки, наконец… «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», – вежливо талдычил ей приятный женский голос. Домашний телефон Ларионовых тоже выдавал только бесконечные длинные гудки. «С ним что-то случилось… – с тоской подумала Маша, в очередной раз нажимая на кнопку отбоя. – Господи, пусть только не самое страшное, все остальное можно пережить…»

Она не успела выпустить из рук трубки, как телефон зазвонил сам.

– Да! – почти закричала Маша, надеясь услышать голос Арсения.

– Здравствуйте, Мария…

– Здравствуйте… – протянула она разочарованно, услышав совсем незнакомый ей мужской голос.

– Я так и думал, что вы меня не узнаете. Помните своего партнера по прополке грядок?

– Саша? Откуда у вас мой телефон? Что-то случилось с Леной?

– Нет, Маша, не волнуйтесь, с ней все в порядке. Она в Питере, у ее клиента там проблемы какие-то. А ваш номер телефона я узнал у Лениной дочки, Катеньки. Мне очень нужно с вами поговорить, Маша. Вы не могли бы со мной встретиться?

– Саша, это так срочно? Я все-таки на работе…

– Срочно, Маша. Очень срочно. Может, мне подъехать к вам на фирму?

– Нет, лучше поступим так… Тут недалеко есть уличное кафе, около драмтеатра, знаете? Мне всего три минуты ходьбы…

– Я буду там через полчаса.

– Хорошо, до встречи.

«Нет, как он некстати! – думала Маша, нервно постукивая телефонной трубкой по столу. – Надо было отказаться!»

– Мария Владимировна, что-то случилось? – участливо спросил Аркаша.

– Почему?

– У вас такое лицо…

– Какое?

– Как у Алены, будто перевернутое. Ну, с ней-то все понятно…

– А что тебе про нее понятно, Аркаша? – развернулась она к нему. – Давай посплетничаем, что ли… Кстати, мы с тобой даже кофе еще не пили! Так что тебе про Алену понятно?

– А что тут сложного? – пожал плечами парень, доставая из шкафчика свою кружку и включая чайник. – Девушка на карту все поставила. Ну не хочет она ни в любовницах ходить, ни ждать годами, когда на Арсения Львовича снизойдет охота на ней жениться. Вот она и учуяла момент наивысшей точки его влюбленности и условие поставила: или сейчас, или никогда.

– Аркаша, но это же чудовищно! Неужели в ее возрасте возможен такой жестокий расчет?

– Какая ж вы наивная, Марь Владимировна… Ее, между прочим, вполне можно понять. Куда ей с неземной красотой деваться прикажете? Раз природой дадено, обидно оставлять все это в родной Мордоплюевке. Вы этого не понимаете, конечно. У вас менталитет не тот, другое поколение…

Маша задумалась. Действительно, ей трудно было понять эту девочку. Но разве она сама захотела бы остаться в своей деревне, где всю жизнь прожили ее мама и бабушка? Разве она не сидела дни и ночи напролет над учебниками, чтобы поступить в институт после школы? Она тоже, как и Алена, хотела жить в городе, хотела жизни интересной, значительной. Выходит, что пути у них были разные, а цель одна?

– Грех красоту не использовать! – продолжал тем временем Аркаша. – Все в этой жизни что-то эксплуатируют – кто мозги, кто красоту…

– Ты знаешь, Аркаша, у нас во дворе девочка одна живет, Варькина подружка… Красоты – неописуемой! Высокая, длинноногая, коса до пояса, а лицо – только иконы писать. В общем, самая моделистая из моделей. Бедно живет, без родителей, с бабушкой-пенсионеркой, учится на втором курсе медицинского. Днем учится, а ночами работает санитаркой в доме престарелых, за старыми бабушками горшки выносит. Из одежды у нее – только джинсы с ковбойкой да белый халат с шапочкой. Но ты бы видел глаза этой девочки! Мороз по коже идет! Там такая духовность светится, такая силища! Выходит, и красота ей не впрок?

– Ну, это уже из другой оперы, Марь Владимирна! Вы мне еще про сестер милосердия расскажите. Способность к духовности далеко не всем дана, только избранным! Вот у вашей девчонки она есть – и слава богу, это ее счастье. А что делать бедным Аленушкам, у которых вся духовность сводится к мечтаниям о норковой шубке, турецких пляжах да возможности красиво бездельничать целыми днями? Она, наша Алена, гораздо больше природой обделена, чем ваша девочка! Ее за это пожалеть надо, а вы злитесь!

– Да не злюсь я, Аркаша! Просто за Арсения Львовича обидно. Почему именно он должен стать жертвой?

– Да какая разница? Не он, так кто-то другой… Ну не повезло ему, что Аленина карта так пала. От судьбы не уйдешь! Значит, заслужил чем-то или обидел кого сильно, просто так в жизни ничего не бывает!

– Ах, какой не по годам умный юноша! Смотри, сам не наделай ошибок, адвокат ты наш, защитник бедных девушек!

– Да куда ж я от них, от ошибок, денусь? Сам наделаю, сам и исправлю!

– Ну-ну…

Маша посмотрела на часы, допила остывший кофе. Открыла сумочку, мельком заглянула в маленькое зеркальце.

– Аркаша, я ненадолго отлучусь, меня человек ждет. Ты не уходи от телефона, ладно? Если меня будут искать – перезвони мне на мобильный.

– Понял, сделаю. Не дурак…

– Аркашенька, давай без фамильярностей! Это всего лишь деловое свидание!

– Да об чем спич, Марь Владимировна! – расплылся Аркаша в улыбке. – Я ни о чем таком и подумать не могу! Вы ж у нас категорически правильная!

– Замолчи, противный мальчишка! – улыбнулась ему так же широко Маша. – Уволю!

На улице стоял настоящий июньский зной. Тополиный пух нагло лез в глаза, кружился вихрем, подхваченный легким ветром, собирался белыми кучками у края тротуара. Пахло городом, раскаленным асфальтом, бензином. «Сейчас бы дождичка хорошего», – подумала Маша, подходя к зеленому тенту кафе, где за дальним столиком сидел Саша. Он поднялся ей навстречу, улыбнулся приветливо, галантно пододвинул стул:

– Вам что-нибудь заказать, Машенька?

– Минеральной воды, если можно. Так о чем вы хотели со мной поговорить, Саша?

– Даже не знаю, с чего начать…

– А вы начните с главного. Так всегда проще.

– Ну что ж, с главного так с главного… В общем, смутил меня наш разговор, когда мы эту злосчастную грядку пололи. Я уж было думал, что все для себя решил бесповоротно и окончательно, да не тут-то было… Вы, наверное, правы: от своей любви, как от судьбы, убежать нельзя. Тяжелая ноша, да без нее еще хуже. А тут письмо от жены получил. Пишет, плохо ей там без меня, просит вернуться. Женское одиночество – штука очень коварная, даже социально опасная. Нужен я ей, понимаете?

– Все это я понимаю, Саша. Только объясните, при чем здесь я? Вам на эту тему с Леной надо разговаривать, а не со мной!

– Так в этом, собственно, и состоит моя к вам просьба, Машенька. Поговорите с Леной, объясните ей все, у вас это лучше получится, я знаю!

– Ну уж дудки! – захлебнулась возмущением Маша. – Тоже, нашли крайнего! Сами объясняйтесь! Вы делали предложение – вам самому его и назад забирать, без посредников. Это даже не по-мужски, в конце концов!

– Не могу, Маша. Боюсь! Последней сволочью себя чувствую, и все равно боюсь! Хотел вообще уйти по-английски, так это еще хуже получается. Маша, я вас очень прошу…

– Да не смогу я! Ну что я ей должна объяснить? Рассказать про вашу неземную любовь? Чтобы она всплакнула от умиления? Так это только в кино бывает. Да и Ленка натура неромантичная, попадись ей под горячую руку – пошлет куда подальше! Хорошую же вы мне роль отвели, Саша!

– Так ведь она мне еще согласия не давала, Маша. Я ж понимаю, что являюсь всего лишь вариантом, запасным аэродромом. Если никого лучше не найдет, тогда и я буду вроде рака на безрыбье.

– И тем не менее, Саша, вы должны это сделать сами, – твердо сказала Маша, отодвигая стакан с недопитой минералкой и беря в руки висящую на спинке стула сумочку. – Извините, у меня мало времени…

– А просто попросить прощения от моего имени вы можете? Если не хотите никаких объяснений?

– Да не нужны ей ваши просьбы о прощении, уж поверьте мне! Решили уезжать – уезжайте. Лена женщина сильная и не такое в жизни переживала, сами знаете.

– Ну хорошо, Маша. Простите, что отнял у вас время, – вставая вслед за ней из-за стола, грустно произнес Саша. – Прощайте, Машенька. Вы замечательный человек… И еще вот что… Не разрешайте никому называть вас Мышью! Вы вовсе не Мышь, и даже не Мышонок. У вас замечательное имя – Мария. Простите еще раз за беспокойство…

Саша церемонно поклонился, целуя ей руку, еще раз улыбнулся и торопливо пошел в сторону автобусной остановки. «Вот бедолага… – глядя на его удаляющуюся спину, подумала Маша. – А ведь не так уж Ленка и не права, называя его овсянкой. Ни рыба ни мясо – а именно овсянка без соли и сахара. А каждый день есть овсянку – это не для Ленки, ой не для Ленки! Пусть уж лучше копченой колбасой питается. Без гастрита тут не обойтись, конечно, но ничего, ко всему можно привыкнуть…»

– Аркаша, мне кто-нибудь звонил? – с ходу задала вопрос Маша, медленно выравнивая дыхание.

В свой кабинет на пятый этаж она поднялась чуть ли не бегом, ругая свою проклятую уступчивость. Не надо было ходить на эту дурацкую встречу! Нажила себе лишнюю головную боль. И без Саши проблем хватает. Тоже, нашел Мату Хари…

– Нет, Мария Владимировна, вам никто не звонил. Вас искала толстая такая тетка из бухгалтерии, все время забываю, как ее зовут… А еще приходили ребята-менеджеры, хотели спросить у вас про Арсения Львовича.

– А почему у меня?

– Ну вы ж друзья, все знают… Его четвертый день на работе нет, а время подошло народу зарплату платить. Святое дело. Арсений Львович в этих делах мужик принципиальный, за что и любим.

– Нет, Аркаша, я и сама, как видишь, не в курсе дел.

– Так вы могли бы к нему домой съездить. А вдруг что-нибудь случилось?

– Не пугай, Аркаша. Я и сама не знаю, что думать. Слушай, а как Алена вела себя эти дни, пока меня не было? Никуда не отлучалась? Ты ничего странного не заметил? Прости меня господи, старую сплетницу…

– Как сплетник молодой, отвечаю. Наша секретарша была напряжена до последнего предела, по-моему. Как будто ждала чего-то. Гавкала на всех, и валерьянкой в приемной часто попахивало. Вы думаете, она его убила, а труп под столом прячет?

– Мне не до шуток, Аркаша…

Зазвонил телефон. Услышав в трубке Иннин голос, Маша вздохнула с облегчением:

– Инна! Ну наконец-то! Что случилось? Где Арсений? Мы тут не знаем, что и думать…

– А вы у своей молодой сучки спросите, что случилось! У бедной несчастной Аленушки! Она в курсе дел!

– Да объясни толком, Инна!

– Слушай, Мышь, я по телефону не могу. Я тут близко, сейчас подъеду. Спустись, пожалуйста, вниз. В машине поговорим.

– Что это у меня за день такой, все на выход требуют? Ни дела, ни работы… Только сную туда-сюда. Суета сплошная! – тихо проговорила Маша, внимательно разглядывая в окно подъезжающие к стоянке машины.

Увидев блестящую Иннину иномарку, мудреного названия которой она никак не могла запомнить, Маша почти бегом бросилась вниз, чуть не сломав каблук на лестнице. С ходу заскочила в уже открытую Инной дверцу, повернулась к ней, нетерпеливо спросила:

– Ну? Что случилось?

– Погоди, давай отъедем, чего мы будем под окнами стоять!

Инна припарковалась в небольшом дворике соседнего дома, занесенном тополиным пухом. Молча сняла черные очки, развязала белый платочек. Волосы ее некрасивыми скомканными кудельками упали на плечи, глаза были красными, воспаленными, смотрели из запавших глазниц загнанно и испуганно.

– Мышь, я не знаю, что делать… Он уходит все-таки к этой Алене, не успели мы ничего придумать!

– А где он сейчас? – задала дурацкий вопрос Маша.

– Да дома, где… Во вторник встал утром, собрал вещи да и объявил мне, что уходит. А сам не смог… Постоял с чемоданом у порога, послушал, как я вою на весь дом, и не смог.

– Так выходит, остался?

– Да не знаю я! Эта сучка звонит ему все время… Он поговорит с ней и опять одевается, и опять стоит у дверей. Пытка какая-то!

– Ну а тебе-то он что объясняет?

– О-о-о… Он много чего объясняет! Он мне всю ночь напролет объяснял, как он ее любит, как жить без нее не может, какая она нежная и хрупкая, как ребенок, да как нуждается в его защите… А меня ему, видишь ли, жалко! Как тот чемодан без ручки, помнишь, в анекдоте? Я ему объясняю, что его, как лоха, на нежность да хрупкость развели, а он психует!

– И что, уже четвертый день вы так объясняетесь? – не поверила Маша.

– Да нет, это все в первый день было. А потом он просто запил. Отключил все телефоны и пьет. Выспится и опять напивается, поспит – и опять… Когда это все кончится, я так больше не могу!

Инна заплакала, вытирая бледное сухое лицо дрожащими пальцами с облезшим маникюром, продолжая причитать:

– Я так устала за эти дни, Мышь, ты не представляешь! Это такая пытка! И проклятый собранный чемодан в прихожей стоит, и Арсений ни туда ни сюда, никак… Ты знаешь, никогда не думала, что именно со мной может случиться что-то подобное. С другими – да, это понятно, а со мной – нет… Я ведь и тебе не до конца поверила, когда ты мне про эту Алену рассказала. Как же – не может глупая малолетка у меня мужа увести! А малолетка вцепилась как клещ – не отодрать! Она ему три дня, видишь ли, дала на решение проблемы. Да еще и условие поставила: или он к ней уходит, или она рвет все отношения.

– Так три дня вроде прошло…

– Ну и что? Она с работы уволилась? Исчезла?

– Нет, сидит…

– Мышь, я, собственно, чего приехала-то… – все еще всхлипывая, но уже переходя на деловой тон, заговорила Инна. – Ты поговори с Арсением!

– Я?! О чем я должна с ним поговорить? – опешила Маша.

– Ну понимаешь, он не от меня, он от других должен услышать правду! Ты ему объясни, что эта Алена его просто использует и никакой любви здесь и близко не стояло! Мне-то он не верит, конечно, я же, так сказать, лицо заинтересованное! А тебе поверит! Ты ж всегда для него авторитетом была, истиной в последней инстанции… Вы все время раньше шушукались, ты сумеешь его убедить, я знаю!

– Да когда это было, Инна! Он в последнее время закрыт так, что и не достучаться!

– Мышечка, я прошу тебя! Пожалуйста! Я очень тебя прошу!

– Ну хорошо, Инна, я попробую… Только что я ему скажу? Не бросай Инну? Не уходи к Алене? Бред какой-то…

– Давай так поступим… – решительно заговорила Инна, надевая на голову свой белый платочек и сосредоточенно завязывая его концы сзади на шее. – Ты сейчас берешь какие-нибудь бумаги, которые требуют его якобы срочной подписи, и я везу тебя к нему. Зайдешь, сама оценишь обстановку, поговоришь… А я вечером приеду, и – опа! Как будто тебя впервые за эти дни вижу. Ладно? А потом я тебя домой отвезу!

– Хорошо, поехали, – окончательно сдалась Маша, – погоди только, за бумагами схожу. Их и правда накопилось за эти дни порядочно…

Она долго и упорно нажимала на кнопку звонка, прислушиваясь к тишине за дверью квартиры Ларионовых и от волнения с силой прижимая к груди тоненькую зеленую папочку с документами. Сердце само собой заколотилось и ухнуло в пятки от звука шаркающих по длинному коридору ларионовской квартиры шагов Арсения. Он долго шевелил рычажками не желающего открываться сложного замка, чертыхался злобно и тихо. Наконец дверь открылась, и Маша интуитивно отступила на шаг, вцепившись, как в щит, обеими руками в свою зеленую папочку. Таким Арсения она не видела никогда…

Он стоял перед ней босой, в небрежно запахнутом старом махровом халате, лохматый и злой. Трехдневная щетина на серых отечных щеках напрочь обезобразила всегда холеное лицо, в глазах стояла мука давнего тяжелого похмелья. Он долго смотрел на Машу исподлобья, будто не узнавая, потом, слегка покачнувшись, резко развернулся и медленно пошел по длинному коридору в сторону кухни. Маша нерешительно вошла в прихожую, захлопнув за собой дверь. Минуту растерянно смотрела на мудреный замок, не зная, как к нему подступиться, не решаясь позвать Арсения. Наконец просто накинула цепочку и прошла на кухню.

Арсений сидел, откинувшись на спинку мягкого кожаного диванчика, сложив скрещенные голые ноги на придвинутом стуле. Наткнувшись взглядом на испуганное Машино лицо, неуклюже наклонился, приподняв упавшую полу халата. «Господи, да он пьян совсем, – догадалась Маша, вглядевшись в мутную голубизну его глаз. – Как я с ним говорить-то буду? Надо было отказаться! Тоже мне, прилетел голубь мира, семью спасать…»

– Садись, чего стоишь? – сердито приказал Арсений. – Водку пить будешь?

– Нет. Ты же знаешь, я совсем не пью. Вообще-то я по делу…

– Мышь, выпей со мной!

– Нет, я не хочу. Послушай меня, Арсений…

– Хоть раз в жизни ты можешь со мной выпить или нет? – вдруг заорал он, подавшись вперед со своего диванчика. – Ты будешь со мной пить, иначе разговора не будет!

Он резко поднялся, шагнул к холодильнику, вытащил початую запотевшую бутылку водки, водрузил ее на стол. Из заваленной грязной посудой мойки выдернул два больших граненых стакана черного стекла, сполоснул под струей воды. Маша испуганно следила за его передвижениями, втянув голову в плечи. Арсений сел за стол напротив нее, наполовину наполнил стаканы водкой.

– Пей.

Маша закрыла глаза, выдохнула из себя весь воздух и, через силу сделав большой глоток и резко передернувшись, поставила стакан на стол.

– Пей до конца!

– Мне же плохо будет, Арсений! – взмолилась Маша. – Хватит уже!

– От водки никому плохо не бывает, не бойся. Пей!

Отчаянно преодолев страх, Маша опрокинула в себя водку, поставила стакан на стол и, округлив от ужаса глаза, уставилась на Арсения, боясь вдохнуть воздух. Водка обожгла гортань, вылилась в сжавшийся легким спазмом желудок. «Я ж ничего еще не ела сегодня, пообедать мне Инна не дала…» – успела подумать Маша, с шумом вдыхая наконец воздух и заедая водочную горечь засохшим кусочком сыра, одиноко лежащим на одной из тарелок, беспорядочно стоящих на кухонном столе.

– Дай чего-нибудь поесть-то, хозяин! – вдруг неожиданно для самой себя легко и непринужденно произнесла она, ощущая в себе странную приятную легкость. Небывалую легкость. Непривычную. Такую непривычную, что захотелось распрямить спину и вскинуть подбородок. Будто разом провалилось куда-то сковывающее ее напряжение, а на его место пришла простая физиологическая радость от ощущения зверски здорового голода. – Слышь, хозяин! Умираю есть хочу!

Арсений, казалось, не слышал ее совсем, сидел, уставившись мутным взглядом в окно, скрестив на груди руки. Потом медленно потянулся к бутылке, снова разлил водку по стаканам.

– Пей! – отдал он короткий приказ, следя взглядом за Машей, покорно взявшейся за стакан. Брезгливо сморщив губы, выпил сам, с шумом шмякнул свой стакан на стол и снова сложил на груди руки, уставившись в окно.

«А ничего страшного, оказывается… – расслабленно подумала Маша, прислушиваясь к своему организму. – В этом даже что-то есть, честное слово! Вот сейчас напьюсь и все ему скажу! И пусть знает, как я мучаюсь вот уже двадцать лет… Стоп! Я же не за этим сюда пришла… А зачем я пришла? Ах да, мне же про Инну сказать надо, про Алену…» Мысли ее беспорядочно путались, как в вязкой паутине, в голове приятно шумело. «Надо и правда что-нибудь съесть, иначе под стол свалюсь, если снова выпить заставит!» – уже совсем весело подумала она, вставая на нетвердых ногах из-за стола и подходя к холодильнику.

– Так, что у нас тут? Арсений, ты голодный? Давай чего-нибудь поедим… Я умираю есть хочу! – по-хозяйски доставая и выкладывая на стол сыр, колбасу, открытую банку оливок, быстро затараторила она, стараясь держаться очень прямо. – А! Вот и отбивные нашла… Тебе разогреть? Нет, давай лучше холодные съедим!

Маша плюхнула на стол кастрюльку с отбивными, схватила сразу две штуки и впилась в них зубами, закрыв от удовольствия глаза.

– Так о чем ты хотела со мной поговорить, Мышь? – неожиданно резко повернулся к ней Арсений, испугав ее так, что она поперхнулась и закашлялась. Наклонившись, он сильно постучал ладонью по ее спине и, так и не дав прийти в себя, продолжил: – Хотя я и так знаю, о чем… Будешь мне сейчас описывать в красках, как плохо Инне, как она без меня погибнет и что мы в ответе за тех, кого приручили… Знаю я все это, милый Мышонок, и без тебя знаю!

– Арсений, а ты помнишь вашу свадьбу? – хриплым слабым голосом, все еще держа руку на груди, спросила Маша. – Помнишь, каким ты был счастливым, глаз с Инны не сводил? Ты же любил ее, Арсений, всегда любил, это ж видно было! А любовь – она никуда не девается, не уходит в пустоту! Она в человеке все равно остается, только прячется где-то очень глубоко… Казалось бы, так просто: пришла новая любовь, а старая исчезла. Да ничего подобного! Она не исчезла, а спряталась, затаилась, скукожилась, испугавшись этой новой любви. Закрылась, как цветок на ночь…

– Мышонок, ты уже напилась, что ли? Несешь всякую чушь… – снова наливая в стаканы водки, грустно улыбнулся Арсений. – Тебе и впрямь пить-то нельзя!

– Это не чушь, Арсений, не чушь! – горячо заспорила Маша, уже сама протягивая руку к стакану. – Если чувство было настоящим, а не надуманным, оно никуда не уходит! А иначе ты бы встал и ушел легко, ни о чем не задумываясь. И не сидел бы сейчас здесь со мной, не напивался бы с горя.

– Да не люблю я Инку больше, не люблю! – раздражаясь, громко заговорил Арсений. – И бросить ее не могу, она и в самом деле не выживет без меня, сдохнет, как собака без хозяина!

– Лукавишь ты, Арсений Львович, ой лукавишь! Не сдохнет без тебя твоя Инна, будет жить, как жила… Ты сам не хочешь уходить, страшно тебе, правда? Признайся, легче будет…

– Нет, Мышонок, я уйду. Я уже решил. Просто очень трудно, ты права… Я же в этом доме родился, здесь детство мое прошло, я здесь родителей хоронил… Я как будто сам сейчас умираю, как будто половину себя оставляю здесь, а она, эта половина, сопротивляется изо всех сил… И без Аленки жить не могу. Влюбился я, понимаешь? Второй раз в жизни так сильно влюбился! Вижу ее – и душа улетает, так же, как тогда, с Инкой… Ты знаешь, я ведь на работу мчусь по утрам на красные светофоры, чтобы поскорей ее увидеть! И внутри все двигается, переворачивается от счастья… Кстати, как она там?

– Да как, как… Как обычно! Сидит, будто палку проглотила, гавкает на всех подряд. Боится, бедная, что ты передумаешь! Она ж на тебя ставку сделала, ты для нее лакомый кусочек! Сразу раз – и все свои мордоплюевские проблемы решить можно!

– Какие проблемы? Не понял…

– Ну, это афоризм такой. Понимаешь, в деревне Мордоплюевке богатых бизнесменов не водится, там только, как правило, животноводы и механизаторы обитают. А с ними, как известно, красивой жизни не построишь!

– Ты что-то путаешь, Мышонок! Она в городе выросла, ее бабушка воспитала, генеральша какая-то…

– Ну да, сказки братьев Гримм! «Москва слезам не верит»! Как тебя легко обмануть, Арсений…

– Мышь, а ты, оказывается, злая. Ты ж настоящая стерва, Мышь! Да бог с ним, что она из деревни! Это ж ничего не меняет!

– Да не любит она тебя, неужели ты не понимаешь?! Тебе ж потом больно будет, когда сам увидишь!

– Вот когда увижу, тогда и поговорим.

– Тогда поздно будет! Да и как ты со мной поговоришь, интересно? Или ты думаешь, что я с твоей Аленой тоже дружить буду, как с Инной?

– При чем здесь Алена? Ты со мной будешь дружить… – неуверенно произнес Арсений, вставая из-за стола и доставая непочатую бутылку водки из холодильника. – Ведь будешь? – снова спросил он, разливая водку по стаканам.

– Арсений, ответь мне, только честно… – задумчиво беря в руки свой стакан, тихо сказала Маша. – Ты для чего магазины продал?

Арсений уставился в окно, замолчал надолго. Потом повернулся к Маше, посмотрел в глаза, раздраженно заговорил:

– Чего ты от меня хочешь, Мышь? Я ей оставляю эту квартиру и дачу, машина у нее своя есть. Должен я с чего-то начинать? Тем более я собираюсь и дальше ее как-то содержать! Хотя, конечно, было бы лучше, если б она на работу устроилась… Не в материальном смысле, то бишь не в целях на хлеб заработать, а чтоб с ума не сойти. Я ж ее знаю. Таких себе тараканов в голову нагонит!

– Ты знаешь, Арсений, любая женщина при таких обстоятельствах без тараканов в голове не обойдется, даже самая сильная!

– Ну что я могу сделать, Мышь, что? – опять сорвался на крик Арсений и тут же сник, тяжело опустив воспаленные веки. Помолчав, уже спокойно добавил: – Ты Инку первое время не оставляй, ладно? И на дачу с Семеном и Варькой приезжайте, как на свою, в любое время… Для вас всех, я думаю, с моим уходом ничего не изменится…

– Для всех все изменится, Арсений. А для меня, я думаю, изменится даже больше, чем для Инны.

Арсений удивленно уставился на Машу, смотрел молча, как она вертит в руках пустой стакан, не решаясь поднять на него глаза.

– Вот чего, чего ты так на меня смотришь?! – со слезами в голосе вдруг отчаянно вскрикнула она. – Давай наливай скорее своей вонючей водки!

От неожиданности он уронил ноги со стула, схватил в руку бутылку и рассмеялся совсем по-мальчишески, как раньше:

– Ой, Мышь, ну ты даешь! Впервые слышу, чтобы ты на меня кричала! Ты совсем пьяная, что ли?

– Да, я пьяная, я вот уже двадцать лет хожу пьяная, только внутри себя…

– Как это?

– А так… Люблю я тебя. С того самого дня, как увидела. Банально, да? И с твоей женой дружу только для того, чтобы рядом с тобой быть! Ношу в себе эту муку уже двадцать лет, и на работу на красный свет мчусь, как ты говоришь, уже двадцать лет, и Семена обманываю уже двадцать лет… Так что не говори мне, что я чушь несу! Я знаю, каково это – любить и не быть вместе, очень даже знаю, так что ты мне про свою Алену не рассказывай… У меня этого тяжкого опыта гораздо больше накоплено, чем у тебя!

Горячие сладкие слезы текли и текли по Машиным щекам, глаза заволокло пеленой, сквозь которую испуганное лицо Арсения расплывалось причудливо, как в кривом зеркале. Она давно уже не контролировала себя, слова вылетали сами собой, в отчаянном крике, независимо от сознания, как пулеметная расстрельная очередь:

– Это ты не Инну бросаешь, это ты меня бросаешь, понял? Предаешь, кидаешь, оставляешь – меня! Разрушаешь – мою жизнь! Двадцать лет! Двадцать лет жизни я посвятила одной цели – быть по возможности рядом с тобой!

Маша захлебнулась слезами, криком, закашлялась надсадно. Арсений вскочил с дивана, трясущимися руками пытаясь налить в стакан минералку, плеснул воду через край. Схватив стакан, протянул его Маше, растерянно положил руку ей на плечо.

– Не трогай меня! – дернулась от его руки, словно от удара током, Маша. – Иди к своей Алене! Оставь меня в покое, наконец! Я устала так жить, я не могу больше, не могу!

– Машенька, не надо, прошу тебя, успокойся…

Арсений с силой притянул ее к себе, рыдающую и дрожащую, гладил по плечам, по спине, целовал в макушку, вытирал слезы с лица. Сама от себя не ожидая, она в каком-то слепом и пьяном отчаянии закинула руки ему на шею, коснулась губами губ…

Мир тут же завертелся вокруг нее с бешеной скоростью, она уже не чувствовала, как оторвалась от пола, подхваченная на руки Арсением, как оказалась опрокинутой на большую супружескую кровать со сбитыми шелковыми простынями и разбросанными подушками. Реальный мир с его комплексами, условностями и страхами отлетел куда-то в сторону, удивленно наблюдая, наверное, со стороны за этой странной парой, за их совместным полетом в пропасть, куда они бросились очертя голову, не думая в коротком забытьи о том, что упадут не на устланную мягкими пахучими травами поляну, а на холодное каменное дно. Маша не слышала, а скорее ощущала всем телом рвущийся наружу свой животный крик. Несчастная, зажатая в тиски любовь делала свое дело, получив-таки долгожданную свободу. Измывалась над плотью, словно пленник, мстящий своему стражнику за многолетнее жестокое заточение. Пленник желал насладиться этой местью сполна, здесь и сейчас, потому как другой возможности не будет уже никогда…

Потом, вынырнув из тяжелого полусна-полуобморока, она долго не решалась открыть глаза. Голова болела нестерпимо, болезненными толчками. Лицо горело огнем, тела своего Маша не чувствовала, будто оно растерзано было на мелкие кусочки и потеряло всякую способность к жизнедеятельности. С трудом разлепив тяжелые веки, она долго разглядывала незнакомую люстру под потолком, обои на стенах, сумеречное окно в обрамлении тяжелых портьер. Тихонько пошевелив рукой, поднесла ладонь к глазам, внимательно ее рассматривая. Ладонь как ладонь. Ее, собственная, обычная. С трудом повернув на подушке голову, увидела прямо перед собой всклокоченный затылок Арсения, безмятежно спящего. И все вспомнила.

От резкого осознания ужаса происшедшего захотелось сбежать, исчезнуть, провалиться сквозь землю. Это не она здесь лежит, это какая-то другая женщина валяется в чужой постели с мужем своей подруги! Кто угодно, только не она, Маша Ильина. Потому что с Машей Ильиной такого просто не могло произойти.

Даже если и допустить, что произошло… Почему ей так пусто, так холодно? Вот она, рядом, любовь всей жизни, а она, кроме стыда, тошноты и головной боли, ничего не чувствует?

К звенящим толчкам головной боли упорно примешивался какой-то посторонний звук, однообразно повторяющийся и вызывающий смутную тревогу. Это же в дверь звонят, и уже долго звонят! Боже, это же Инна вернулась… А дверь она на цепочку сама закрыла.

Маша сползла с кровати, встала, с трудом распрямив дрожащие колени, собрала разбросанную по полу одежду. Проходя мимо Арсения, потрясла его за плечо, пробормотав: «Иди, открой дверь, там Инна пришла…» Он оторвал от подушки голову, непонимающе уставился на голую растрепанную Машу, прижимающую к груди ворох одежды. «Иди, открой дверь!» – четко повторила ему Маша, скрываясь в дверях ванной комнаты.

В ванной она торопливо оделась, умылась, с трудом собрала распущенные волосы на затылке, скрепив их чудом застрявшей в волосах заколкой. Из зеркала на нее смотрело бледное лицо чужой женщины с огромными черными кругами под глазами, все тело сжимал судорогой холодный озноб, колени предательски поджимались, мерзкая тошнота все ближе подступала к горлу. Нет, это не она там, в зеркале. Не Маша Ильина. Потому что Маша Ильина сидит сейчас дома, на своей уютной кухне, пьет горячий чай с мужем Семеном и дочерью Варварой.

В коридоре уже слышался наигранный, нарочито веселый голосок Инны:

– Ой, а у нас что, Мышонок в гостях, да? Вон сумка ее лежит, вон туфли… Мышонок, ты где? Ау-у-у…

– Да, это я в гостях… – выходя из ванной, столкнулась она нос к носу с Инной.

– Мышь, что это с тобой? – глядя на нее испуганно, спросила Инна. – Ты что, пила, что ли? Он заставил тебя выпить? Бедная ты моя…

– Да, я выпила. А потом… Потом мне плохо стало. Ты же знаешь, я совсем не могу пить… – отводя глаза и держась за стену, бормотала Маша.

– Мышь, может, ты приляжешь пока?

– Нет, Инна, я домой поеду…

– Да куда домой, на тебе лица нет!

– Ничего, дома мне лучше будет. Пусти, я пойду…

– Да погоди, куда ты пойдешь! – пыталась остановить ее Инна, глядя, как Маша старается попасть ногой в туфлю. – Сейчас тебя отвезу, я же обещала!

– Не надо, я машину поймаю, – уже в дверях пробормотала Маша, не оборачиваясь.

Выйдя на улицу, она жадно глотнула свежего воздуха, но легче не стало. Вязкая маетная тошнота не отпускала, все тело противно тряслось как в лихорадке. Она быстро поймала машину, назвала адрес, съежилась на заднем сиденье.

– Только поскорее, пожалуйста, если можно… – жалобно попросила она водителя, пожилого крепкого мужика в клетчатой старой рубахе.

– Плохо тебе, дочка? Может, в больницу отвезти? – озабоченно обернулся мужик, подозрительно вглядываясь в ее лицо.

– Нет-нет, все в порядке, просто я тороплюсь…

Открыв своим ключом дверь, Маша, не раздеваясь, прошла в ванную, не замечая удивленного Варькиного лица и не отвечая на ее вопросы. Долго лежала в горячей, пахнущей розами мыльной пене, закрыв глаза и впитывая в себя благодатное тепло. Странное дело: казалось, чем больше согревается ее тело, тем больше мерзнет душа. Пусто было внутри и холодно. Как в темном, душном, ничем не заполненном пространстве. Мука смертельная.

«Это из меня любовь ушла… – вдруг подумалось ей. – Обиделась и ушла. Осталась там, в чужой супружеской постели. Как теперь жить с этой пустотой? С этой мукой – как жить?»

– Мам, у тебя все в порядке? – осторожно постучав в дверь ванной, тихо спросила Варька. – Тебе ничего не нужно?

– Нет, Варюша, я сейчас выйду…

С трудом вытащив непослушное тело из приятного тепла, Маша вышла из ванной и, не снимая толстого махрового халата, с тюрбаном полотенца на голове плюхнулась в постель, укрывшись двумя одеялами.

Ее снова знобило. Не помог принесенный испуганной Варькой обжигающий чай, не помогла и грелка, заботливо подсунутая ей под ноги. Пришел с работы припозднившийся Семен, постоял над ней, подоткнул одеяло, повздыхал сочувственно.

– Пап… Может, скорую вызовем? Она вся дрожит как в лихорадке! Я боюсь!

– Нет, Варенька, не надо! Я простыла немного, завтра отлежусь, не пойду на работу. Все пройдет, Варенька!

– Маш, у тебя что-то случилось? Неприятности, что ль, какие? – присев на корточки рядом с кроватью, спросил Семен.

– Потом, Сема, все потом… – только и успела сказать Маша, проваливаясь в глубокий обморочный сон.

– В котором часу она с работы пришла? – допрашивал Семен Варьку на кухне, вертя в руках кружку с остывшим чаем.

– Да поздно пришла, взбудораженная вся какая-то, целый час в ванной пробултыхалась… – с тревогой докладывала ему Варька.

– Ты вот что, дочь… Я завтра рано на работу уйду, а ты дома сиди, никуда не уходи, пока мама не проснется. И пусть спит подольше. Будут звонить – все равно не буди. Болеет, мол, и все тут. Если что – звони мне на мобильный, я приеду. Поняла?

– Да, пап, все сделаю, ты не волнуйся…

Он долго не мог уснуть, ворочался на своей кровати, замирал, прислушиваясь к тихому Машиному дыханию. «Загуляла, что ль, баба моя? – думал тоскливо, глядя в темный провал окна и моргая рыжими ресницами. – Разглядел-таки кто-то ее красоту. Ну да и ничего, один-то раз можно… Зато, может, поймет, что от добра другого добра не ищут. Ничего, все пройдет, все образуется…»

Маша проснулась от пляшущего по ее лицу яркого солнечного луча, просочившегося в комнату сквозь неплотно задернутые портьеры.

Открыла глаза, по привычке бросив взгляд на большие настенные часы.

«Уже половина двенадцатого… Я так долго никогда не спала», – подумала равнодушно, переворачиваясь на другой бок. Вставать не хотелось. Не хотелось думать, вспоминать, ворошить все произошедшее с ней накануне, даже жить не хотелось. Ощущение внутренней пустоты, казалось, выросло за ночь до огромных размеров, заполнило ее всю, вытеснило мысли и чувства, оставив лишь тоскливое равнодушие да невыносимую душевную маетность. Лучше бы уж голова болела, как вчера. Хоть бы на боль отвлеклась.

Полежав еще с полчаса и поняв, что уснуть больше не удастся, Маша встала с постели, запахнула халат, тихо вышла на кухню. «Надо что-то делать, отвлечься как-то, – уговаривала она себя, преодолевая головокружение. – Поесть, например, или чаю попить…»

На звук упавшей на пол крышки от сковородки тут же примчалась Варька, с ходу затараторила:

– Ой, мамочка, ты проснулась, как хорошо! Мы так вчера за тебя испугались… Папа сказал, чтобы я тебя не будила и к телефону не звала… Ты как себя чувствуешь?

– Ничего, Варюша, все хорошо, только слабость жуткая да голова кружится… А кто мне звонил, Варенька?

– Аркаша твой с работы звонил и дядя Арсений тоже. Я им сказала, что ты болеешь и не придешь сегодня. Правильно?

– Правильно, Варя, правильно… Ты знаешь, я вообще с этой работы хочу уволиться. Устала я что-то. В отпуск спокойно съездим, потом посижу дома, буду вам с папой борщи варить…

– Еще тетя Инна звонила, требовала, чтобы я тебя разбудила. Ну, ты знаешь, как она умеет – капризно и по-хамски. Мам, ну почему она с тобой так? Я этого видеть уже не могу!

– Я тоже, дочь… – грустно сказала Маша, следя за Вариными передвижениями по кухне. – Я тоже больше этого ни видеть, ни слышать не могу. И не буду…

Варька обернулась от плиты, потянулась к лежащей на столе и подающей нежные сигналы телефонной трубке:

– Мам, ты все еще спишь? Что говорить?

– Я сама отвечу, Варенька, – улыбнулась ей Маша, беря в руки трубку. Услышав Аркашин голос, вздохнула облегченно: – Да, Аркаша, это я, здравствуй!

– Марь Владимировна, что случилось? Я утром звонил, мне Варя сказала, что вы болеете… Арсений Львович тут такой переполох устроил, уже десятый раз вас спрашивал, сердится!

– Он что, на работе? – равнодушно спросила Маша.

– Да, с самого утра уже здесь, успел всем разнос устроить, ведомости на зарплату подписал. Сегодня наконец деньги дадут… Да, Марь Владимировна, у нас еще новость – Алена уволилась! С утра пришла, как обычно, села на свое место, покопошилась чего-то. Потом зашла к шефу – и все, только ее и видели… Девчонки из бухгалтерии рассказывали, что она плакала, когда расчет получала. Нет, жалко девчонку! Не обломилось ей ничего, выходит. А вы когда на работу выйдете? Завтра?

– Нет, Аркаша, я вообще не выйду.

– Как это?

– Нет, я приду, конечно, но ненадолго. Потом. Передам тебе все дела. Я решила уволиться, Аркаша.

– Да вы что!

– Ничего-ничего, ты уже большой мальчик, один справишься!

– Да не в этом дело… Просто я привык к вам, как-то привязался даже…

– Мне тоже с тобой было легко, Аркашенька! Ты очень интересный мальчик, умный, способный, у тебя блестящее будущее, поверь мне!

– Да ладно вам! Расстроили вы меня…

Аркаша положил трубку, даже не попрощавшись. Не успела Маша поднести ко рту чашку с чаем, поставленную перед ней хлопотавшей по кухне Варькой, как телефон зазвонил снова. Маша взяла трубку и, услышав голос Арсения, напряглась, будто ее ударило током, поднялась со стула и быстро ушла в спальню.

– Машенька, мне сказали, что ты болеешь. Что с тобой? Это из-за вчерашнего? Ты прости, так получилось все нелепо… Давай увидимся, поговорим?

– Нет, Арсений, мы не увидимся. Я не могу, прости.

– Я тебя все-таки обидел… Давай так: будем считать, что ничего не было! Вообще ничего. И ты мне ничего не говорила, я тебя вчера не видел! Забудем!

– Нет, не могу… Я правда не смогу, Арсений! В понедельник приду, напишу заявление об уходе, все дела Аркаше передам. Он справится, ты не сомневайся.

– Маша, не делай глупостей! Ты мне очень, очень нужна, слышишь? Я не отпущу тебя! Устала – иди в отпуск!

– Нет, не хочу больше ничего!

– Эх ты, Мышонок… Значит, бросаешь меня? Ты знаешь, а я сегодня совсем другим человеком проснулся… Вся дурь из башки вылетела, как-то определилось все разом, разложилось по полочкам. Бывает же! Как будто перетрясло меня вчера, как пыльный мешок. Ты права, никуда я уходить не хочу. Буду жить, как жил.

– Я рада за тебя, Арсений. Желаю вам счастья, – деревянным голосом, с трудом выговаривая слова, сказала Маша.

– Маш, я тебя прошу, не надо так… все это переживать! Не делай из меня идиота, ради бога! Ты думаешь, я тебя не понимаю? Все я прекрасно понимаю. И ценю… Ну, то есть… Сама понимаешь… Фу, совсем запутался! Маш, ты мне очень нужна! Давай махнем в выходной, как обычно, на дачу, а? Баньку истопим, за жизнь с тобой поговорим! Я тебе таких шашлыков сделаю! Все уладится, все будет как прежде. А, Маш?

– Да не будет уже никогда, как прежде! Все уже другое, и мы другие!

– Может, ты и права… – помолчав, медленно произнес Арсений. – Мы и правда теперь другие. Вот я говорю тебе – забудь, а мне совсем и не хочется, чтоб ты забывала! Нет, какой же я идиот, не замечал ничего? Ты любила, а я не знал… Прости меня, Маша!

– Не надо, Арсений, ради бога! Ничего не говори! Я не хочу тебя ни слышать, ни видеть! Прости, я очень плохо себя чувствую… И не звони мне больше, пожалуйста! – на одном выдохе протараторила Маша и торопливо нажала на кнопку отбоя.

Ее снова знобило. Укрывшись с головой одеялом, она зарылась в постель, свернулась клубочком и наконец заплакала, уткнув лицо в подушку и сотрясаясь всем телом. Лежащая на тумбочке телефонная трубка надрывно и жалобно звенела над ее ухом, не переставая, и от этого плакалось почему-то еще горше. Тихо вошла в спальню Варька, постояла над ней, не решаясь заговорить, забрала умолкнувшую наконец трубку и так же тихо вышла, прикрыв за собой дверь.

«А я ведь и впрямь не хочу его больше видеть, – вдруг подумала Маша, вдоволь наплакавшись. – Раньше и дня без него прожить не могла, а сейчас – не хочу!»

Однако лучше от этой мысли не стало. Внутри по-прежнему была пустота. Как будто обросло все внутри железной ржавой чешуей и ничего больше нет, только пустота, темнота да жуткий железный скрежет.

Сквозь тяжелую дрему она услышала призывную трель дверного звонка, сунулась с головой под одеяло. Только гостей ей сейчас не хватает! Кого это черт принес?

– Варька, а ты знаешь пословицу про гору и Магомета? – услышала Маша нахальный Иннин голос. – Так вот я этот самый Магомет и есть!

– Да спит она, тетя Инна, я же вам объясняю! – изо всех сил защищалась Варька.

– Если спит – разбудим! Болеет – вылечим! Что за проблемы, противный ребенок?

Инна бесцеремонно ворвалась в спальню, резко сдернула одеяло с лежащей на кровати Маши:

– Вставай, Мышь, коньяк пить будем! Я самый дорогой купила! С меня ж магарыч причитается! Я теперь твой должник, Мышонок!

– Ты же знаешь, я не пью, – тихо проговорила Маша, с трудом поднимаясь с кровати и плетясь за Инной на кухню.

– Да ладно, не пью! С Арсюшей водку пила, а со мной коньяк не хочешь? А вообще, я тебе так благодарна… Как тебе удалось его уговорить? Я и не надеялась даже! Вот уж воистину пути Господни неисповедимы! Кто ж мог подумать, что и Мышь когда-то пригодится?

Маша сидела на стуле, низко опустив голову, глубоко просунув руки в рукава халата. «Нет, да когда ж это все кончится?» – думала она с тихим отчаянием, наблюдая за суетой Инны.

– Смотри, какая бутылка красивенькая, пузатенькая! Ты знаешь, Мышь, я вдруг в одночасье поняла, что такое счастье… Сегодня утром и поняла, когда проснулась от Арсюшиного крика. Выбежала в прихожую, а он стоит побритый, наглаженный и орет во все горло: «Почему такой бардак в прихожей? Это что, нельзя с дороги убрать? Сидишь дома целыми днями, не можешь порядок навести!» Оказывается, он за свой чемодан запнулся, который сам же и собирал… Боже, с каким облегчением я его разбирала, этот чемодан, ты не представляешь! Такое счастье…

– Я рада за тебя, Инна… – деревянным голосом произнесла Маша, пытаясь унять очередную волну озноба.

– Чего ты дрожишь-то? Болеешь, что ли? Давай лучше подсуетись, закуску сообрази какую-нибудь!

– Мне плохо, Инна, мне лечь надо!

– Да ладно, лечь ей надо! Я что, в такую даль ехала, чтобы у твоей постели посидеть? Ничего, сейчас коньячку накатим, быстро вылечишься!

– Нет, пить я не буду.

– Будешь! Чего я, зря коньяк покупала? Я ж не могу в долгу у тебя оставаться! Ты ж мою семейную жизнь спасла как-никак! Эй, Варька! Где ты, противный ребенок? Сообрази-ка нам чего-нибудь пожевать! Что тут у вас есть?

Инна по-хозяйски распахнула дверцу холодильника, достала тарелку с нарезанной колбасой, пакет с овощами, выудила половинку лимона. Сложив все на стол, развернула голову к стоящей в дверях кухни Варьке:

– Так, Варя, быстренько организуй овощной салатик, только без майонеза! У вас оливковое масло есть?

– Есть, тетя Инна, у нас все есть… – странным голосом тихо произнесла Варька, медленно подходя к столу. Так же медленно, плавными легкими движениями она закрутила пробку на коньячной бутылке, поставила ее обратно в коробку, тщательно запаковала сверху. Потом резким движением встряхнула лежащий на столе пакет, аккуратно сложила в него коробку с коньком и плавно направилась к выходу.

– Ты что? С ума сошла? – растерянно спросила Инна, провожая ее глазами.

– Пойдемте, тетя Инна…

– Куда?

– В прихожую. Вам домой пора.

– Ты что себе позволяешь, дрянь такая? – наконец пришла в себя Инна. – Ты как со мной разговариваешь! Мышь, а ты чего молчишь, скажи ей!

– У моей мамы замечательно красивое имя, тетя Инна! Ее зовут Мария, а не Мышь. Пойдемте, тетя Инна, я вас провожу…

Маша смотрела во все глаза на Варьку, молчала. Потом тихо повернула голову в сторону Инны. Они долго и молча смотрели друг на друга, словно выдерживая невыносимо затянувшуюся театральную паузу, словно соревнуясь – кто кого пересмотрит. Первой не выдержала Маша.

– Иди, Инна. Будь счастлива, – произнесла она чуть слышно, опустив глаза.

Инна, придав лицу презрительно-оскорбленное выражение, молча прошествовала в прихожую, толкнув по пути острым плечом Варьку. От грохота с силой захлопнувшейся двери Маша вздрогнула и неожиданно для себя вдруг вздохнула, будто освободилась наконец от тяжкой ноши.

– Ругать будешь, да? – осторожно садясь на стул напротив нее, робко спросила Варька. – Ну не выдержала я, прости…

– Нет. Не буду. За что ругать такую умную рыжую девочку? – улыбаясь, задумчиво проговорила Маша. – А если мне умная рыжая девочка еще и чаю нальет, так и даже похвалить ее можно будет…

– Ой, это мы мигом! – подскочила со стула Варька, взметнув рыжей гривой. – А может, съешь чего-нибудь? Салатик, например… Я тебе даже без майонеза сделаю, на чистом оливковом масле!

– Да ладно тебе, Варюш! Выставили человека за дверь, еще и изгаляемся. Нехорошо!

– Конечно нехорошо, мамочка! Кто ж говорит, что хорошо? Я бы, может, и не решилась…

Варька вдруг осеклась на полуслове и замолчала, быстро взглянув на мать.

– Ну? А почему решилась-то? Колись давай…

– Мам, ты прости меня, ради бога… Я так больше никогда делать не буду, честное слово!

– Чего не будешь?

– В общем, я подслушала ваш разговор с дядей Арсением… Ты так напряглась вся, когда он позвонил, ушла в спальню… А я взяла трубку в своей комнате и слушала…

– Варя?!

– Мамочка, ну прости! Я ведь могла тебе и не говорить об этом! А раз призналась – прости! Просто я хотела тебе сказать…

– Варя! Я не буду это обсуждать! Как ты можешь?! – в ужасе прокричала Маша, закрывая лицо руками.

– Я хотела тебе сказать, что я тебя понимаю! Вот и все! – тоже перешла на крик Варька. – Я тебя понимаю и… уважаю! И горжусь тобой! Я бы на твоем месте так же поступила! Переспала бы и бросила, и черт с ним со всем! – И неожиданно тихо добавила: – Хотя дядю Арсения мне жалко, я с ним дружила… Мам, а ты его и сейчас любишь?

– Нет. Теперь уже – нет… Пусто внутри, понимаешь? Пусто и холодно, оттого и трясусь как в лихорадке. Пожалей меня, Варь. Никогда больше не будем говорить об этом. Стыдно же…

– Хорошо, мам. Но ты все равно знай – я тебя понимаю. И как дочь, и как женщина.

– М-м-м… Я пойду прилягу, ладно? Хватит с меня на сегодня…

Маша забралась в постель, снова свернулась клубочком под одеялом, закрыла глаза. «Как быстро меняется жизнь… – подумалось ей вдруг. – Еще вчера утром все было обычно и привычно, а сегодня отрываю от себя свое прошлое, как кожу сбрасываю…»

– А на тебя сегодня большой спрос! – проговорила Варька, заходя в спальню и держа на вытянутой руке трубку.

– Кто это? – не поднимая головы от подушки, спросила Маша.

– Да козел этот противный! Я его по мерзкому голосу узнала. Тети-Ленин жених, помнишь, на даче познакомились? Филипп, кажется…

– Да, я слушаю… – поднесла трубку к уху Маша.

– А ваша дочка меня не жалует, Машенька! – услышала она веселый смех Филиппа. – Козлом называет! Просто прелесть что за девчонка! Чудо!

– Простите ее, Филипп…

– Да ладно, пустяки! Мы, старые козлы, вообще не обидчивые… Машенька, а вы не забыли про свое обещание?

– А что я вам обещала, Филипп?

– Как что? Поужинать со мной!

– Нет, Филипп, не могу. Во-первых, я вам ничего не обещала, а скорее даже наоборот, отказала напрочь. А во-вторых, я очень плохо себя чувствую, так что все равно пришлось бы отказать.

– Машенька, я вас очень прошу…

– Нет, это не обсуждается.

– А я все равно буду вас ждать. Ресторан «Океан», это в центре, знаете? Я буду ждать вас весь вечер, пока не придете, Машенька… В принципе, я уже здесь. Я жду…

Маша вдохнула побольше воздуха, собираясь сказать что-нибудь грубое, и не успела – в трубке уже раздались короткие гудки отбоя.

«Бедная Ленка… – подумала она рассеянно. – Как же она с этим козлом жить-то будет! Это уже и не копченая колбаса, а настоящий кайенский перец получается…»

И тут же услышала непрекращающийся требовательный звонок в дверь. Легка на помине! Только Ленка может звонить так, не отрывая пальца от кнопки, пока не откроют.

– Привет, Варюха! Где мать? В спальне? Варь, поесть что-нибудь сделай, ради бога, умру сейчас от голода и слабости! – донесся до нее из прихожей громкий Ленкин голос. – Принесешь мне сюда, ладно? – уже открывая дверь спальни, отдавала она последние распоряжения.

– Что случилось с моим Мышонком? Заболела? И почему Инку выгнала? – забросала она вопросами Машу, плюхаясь животом на вторую кровать и сгибая в коленках ноги. – Она сейчас позвонила мне на мобильник, аж заикается от возмущения! Я так и не поняла, что у вас случилось?

– Долго рассказывать, Лен. Да и не хочется… – слабым голосом произнесла Маша, устраиваясь повыше на подушках.

– А я никуда и не тороплюсь! Я еще обедать буду, и кофе пить, и ванну, и какао с чаем… Ну? Что тут у вас произошло?

– Да ничего особенного. Я больше не буду работать у Арсения, я больше не хочу общаться с Инной. Вот и все.

– Почему?

– Потому что мне тяжело. Потому что я устала. Устала от ее бесцеремонности, хамства, пренебрежения…

– Ну так сама виновата! Я тебе сколько раз говорила – ставь ее на место! Ты ж сама ее разбаловала своей покорностью! Если таким, как Инка, не научиться давать отпор – на шею сядут и погонять будут!

– Не хочу я ничему учиться! И вообще – не умею. Проще оградить себя от такой учебы.

– А вот тут ты не права, Мышонок! В нашем возрасте друзьями не разбрасываются, их бережно сохраняют, холят и лелеют, аки нежных младенцев!

– А мы с Инной разве дружили? Это она с тобой дружила, а на мне так, зубы точила. А я терпела…

– А зачем терпела?

– А затем… Я всю жизнь Арсения любила, Ленка. Неужели ты никогда ничего не замечала?

– Не-а… Не замечала… Ты же знаешь, я в этом смысле толстокожая, для меня все эти ваши люблю-не-люблю вообще пустой звук… А Инка-то тут при чем?

– Мне хотелось больше времени проводить с Арсением, вот я и разыгрывала из себя покладистую подругу, терпела ее, сколько было сил.

– А теперь, значит, терпеть уже не можешь? Или Арсюшу разлюбила?

– И то и другое. Переспала я с ним, Ленка…

– Иди ты! Когда?!

– Вчера вечером… Инна приехала ко мне на работу, тряслась вся от страха, что он уйдет, и попросила его уговорить. Вот я и уговорила…

– Ну ты даешь, Мышонок! Ай да молодец! Уговорила, значит! – расхохоталась Ленка, переворачиваясь с живота на спину. Отсмеявшись, весело хлопнула Машу по руке: – Так, значит, проблемы уже нет? Любовь прошла, завяли помидоры? Или ты зациклилась на своем грехопадении?

– Плохо мне, Ленка! Очень плохо! Трясет всю, как в лихорадке, и внутри пусто…

– Да брось ты! Чего такого случилось-то? Подумаешь, переспала с мужем подруги, вот проблема! Некоторые вообще всю жизнь этим занимаются, и ничего, от стыда не умерли! Ты знаешь, кто отец моей Катьки? Муж Кати Алешиной, моей интернатской подруги, они сейчас в Киеве живут… Да ты ее помнишь, наверное, она несколько раз к нам в институтскую общагу приходила! Я даже дочь таким же именем назвала, из уважения, так сказать… В общем, я тебя с Инкой помирю, не переживай! А там уж сама смотри, не давай ей на голову садиться!

– Не хочу, Ленка! Зачем? Не хочу! И прекрати… пошлости говорить!

– Ишь ты, пошлости… Зря ты так, Мышонок. Она по сути неплохая баба, просто по природе хамка. И к тебе хорошо относится. У нее ведь никого нет, кроме нас! К тебе ж первой примчалась за помощью, когда совсем хвост прижало! Ты прости ее!

– Да не обижаюсь я, Лен! Просто, видимо, какой-то предел моего терпения вышел, я не знаю, как это назвать… И вообще, давай лучше о тебе поговорим! У меня для тебя есть привет от твоего Овсянки…

– От Саши? А где ты его видела?

– Он позвонил мне на работу, сказал, надо срочно поговорить.

– Ну, ты у нас прямо роковая женщина, Мышь! Все успела! И с Арсюшей переспать, и с Сашей встретиться! И о чем был разговор?

– О тебе… Он уехал к жене, Ленка. Он ее любит всю жизнь. И просил тебя его простить… И объяснить тебе…

– Ладно, не напрягайся, Мышь! – холодно сказала Ленка, вставая с кровати и подходя к окну. – Не надо мне никаких объяснений! Бог с ним… Овсянка, он и есть Овсянка. Любовь, значит, у него пожизненная… Достали уже своей любовью!

– И еще, Лен… Может, я зря тебе это говорю, но все-таки скажу…

– Что еще?

– Твой Филипп тоже не вариант! Он мне звонил перед твоим приходом, звал поужинать. Сейчас сидит в «Океане», ждет… Он почему-то уверен, что я приду!

– Вот сволочь… – сквозь зубы произнесла, как сплюнула, Ленка.

– Я сволочь? – растерянно спросила Маша.

– Да при чем тут ты! Ты у нас не сволочь, ты у нас нежная романтическая героиня! Все тебя хотят, все звонят, все приглашают! Куда уж нам с Инкой до тебя, пошлым циничным хамкам… Ладно, Мышь, я пошла! Счастья тебе! А с Инкой зря ты так! И со мной тоже – зря…

Лена, гордо распрямив спину и не оборачиваясь, решительно открыла дверь спальни. Столкнувшись на пороге с Варькой, чуть не вышибла из ее рук поднос с едой. Маша грустно смотрела ей в спину, понимая, что видит подругу последний раз. Можно бы соскочить с кровати, не отпускать, обнять, объяснить, поговорить, да сил не было, одна пустота внутри…

– Тетя Лена, а поесть? – растерянно спросила Варька, протягивая руки с подносом вслед уходящей Ленке.

В ответ ей громко хлопнула дверь да зазвенела ложка в большой чашке с крепким чаем, с молоком и медом, любимым Ленкиным напитком. Варька постояла растерянно, хлопая глазами, развернулась, ушла с подносом на кухню.

– Мам, ты чего? – вернувшись в спальню и увидев, как вздрагивают Машины плечи, протянула Варька. – Ну не надо, мам… Ну их всех, в самом деле! Мы с папой все равно тебя больше всех любим!

Она легла рядом с матерью, обняв, с силой прижала к себе, согревая своим молодым теплом.

– Все же хорошо, мамочка! Сейчас папа придет, ужинать будем все вместе! Он звонил недавно, обещал клубничный торт купить, твой любимый, и шампанское…

Маша долго плакала в Варькино плечо, согреваясь и успокаиваясь от ее тихого бормотания. Пришедший с работы Семен так и застал их, обнявшихся, молча лег на свободное место с Машиной стороны, обхватив сильными рыжими руками обеих.

– Слушайте, девчонки, а не махнуть ли нам на недельку на море? Ты куда хочешь, Варька?

– Давай в Турцию! Ой, нет, лучше на Кипр! Мам, давай на Кипр, а?

Маша лежала, согреваясь их рыжим уютным теплом, как птенец в гнезде, впитывала его огромными порциями, чувствуя, как заполняется им внутренняя гулкая холодная пустота, как с благодарностью возвращается на место согретая родным рыжим теплом душа, не обремененная больше ни чувством вины, ни безнадежной любовью, ни мучительной дружбой. Не хотелось ни шевелиться, ни разговаривать – только бесконечно качаться в волнах искренней и преданной любви, ценнее которой нет ничего на свете.

От звука заверещавшей телефонной трубки гулко забилось сердце, словно испугавшись за свой хрупкий, не до конца созревший покой. «Кто это? Зачем? Не хочу… – быстро промелькнуло в голове. – Оставьте меня, я не хочу к вам больше!»

Семен с сожалением оторвал от нее руку, потянулся к трубке.

– Привет, Сенька, привет… – услышала Маша его недовольный голос. – Нет, Сенька, не позову. А вот так. И не ори на меня! – И после долгой паузы тихо добавил: – Да пошел ты со своей правдой… Она меня любит. Я знаю. Не звони сюда больше, понял?

Снова его твердая надежная рука легла на нее и Варьку, обнимая, любя и защищая.

– Так о чем это мы, Варька? Ах да… Слушай, а может, в деревню махнем?

– Можно и в деревню…

Их голоса еще долго доносились до нее как будто издалека, как тихая и сладкая баюкающая мелодия, пока она не провалилась наконец в глубокий здоровый сон, каким спят самые счастливые женщины.

Во дворе Машиного дома, сидя в своей красной «девятке», безвольно сложив руки на руль и уронив на них русую голову, горько плакала Ленка. Наплакавшись, решительно выпрямилась, откинув со лба прилипшую мокрую от слез прядь. Приведя перед зеркалом заднего вида в порядок лицо, быстро поехала в сторону центра, к ресторану «Океан» – бороться за свой кусок копченой колбасы.

…И мать их Софья

Соня

Соня с трудом выбралась из привычного, уже навязчивого сна, который повторялся довольно часто, был странным, тревожным и необъяснимо тягостным. Во сне она мучительно что-то писала, вернее, пыталась писать. Отчего-то знала – так надо. А что именно должно было родиться из мук творчества – роман, повесть или рассказ, – так и не могла в момент пробуждения вспомнить. Нет, поначалу все было здорово, конечно, – сонные образы получались красивыми, точными, емкими, сверкали готовыми фразами, торопливо цеплялись одна за другую, образуя некую целостность, вызывая ощущение острой необходимости их записать. Скорее, скорее записать! Звонкое такое стремление, счастливое, похожее на прыжок в небо. Аж дух захватывало! А потом… Потом – полный провал. Конец. Вернее, начало сонного кошмара. Вот она садится, суетится памятью, берет перо и бумагу… И – стоп. И нет ничего. Из-под руки выползает грязное месиво из длинных сложносочиненных бессмысленных предложений, уродливых, нечитаемых, невнятных, больше похожих на бред сумасшедшего. Но образы-то были, точно были, хоть разорвись там, во сне! Она и разрывалась от раздражения, от тяжкой муки, просыпалась в холодном поту. Да еще и конец последнего предложения в момент пробуждения надолго застревал в голове, часто возвращался в течение дня, удивляя своей убогой словесной сумбурностью. Зачем ей так часто снится этот мучительный литературный бред, она не понимала. Графоманией не увлекалась, и не пыталась даже. Кому рассказать – засмеют. Может, читать на ночь меньше надо? А может, и впрямь ее душа творчества требует? Хотя чего ей, душе, вдруг творчества захотелось – в такой-то момент…

Странно, как это ей вообще удалось заснуть этой ночью. Вернее, уже под утро, поскольку ночью ни Соня, ни три ее дочери не спали, а занимались каждая, собственно, своим делом. Соня или плакала, громко, с истерикой и причитаниями, или сидела, замерев, как сова, с широко открытыми пустыми глазами, а ее девочки – Мишка, Сашка и Машка – кружились вокруг нее испуганным хороводом с валерьянкой, мокрым полотенцем да сладким горячим чаем. Причина суматохи была банальной – от нее, от Сони, вчера ушел муж, Игорь, отец семейства, надежда и опора, добытчик и хранитель покоя, каменная стена, столько лет дававшая Соне надежную защиту. Наверное, было уже или очень позднее утро, или полдень; даже через натянутое на голову одеяло Соня слышала щебет птиц, чувствовала теплые лучи солнца, заполнившие комнату, ощущала веселые апрельские позывные, навстречу которым еще несколько дней назад легко соскочила бы с дивана, включила громкую музыку, вместе с первым глотком кофе услышала б в себе знакомую радость беззаботности нового дня. Все кончилось катастрофой, поезд ее жизни сошел с рельсов, перевернулся. Она умерла, ее раздавило, разрезало на части, и при чем тут пробивающееся сквозь щели в одеяле солнце, при чем тут чириканье весенних птиц за окном, и ветер, ворвавшийся в открытую форточку и так некстати принесший с собой чувственные запахи теплой земли и прелых прошлогодних листьев?

Она не понимала, сколько времени лежит так, боясь пошевелиться. Как она ни старалась, все никак не удавалось примерить ситуацию на себя, слишком странно и нелепо по отношению к ней, к Соне, проклятая ситуация выглядела. Киношной какой-то, книжной, надуманной была ситуация. Это там с брошенными мужьями женщинами начинают происходить всяческие чудеса: поплакав чуть-чуть, они красиво и гордо вскидывают голову, обретают себя заново, потом идут делать сумасшедшую карьеру, потом обязательно встречают новую красивую любовь – лучше прежней. Нет, это все не для нее… Она не готова, она абсолютно не готова, она будет так тихонько, затаившись, лежать, может, все само собой как-то и утрясется, разрешится, может, сейчас придет Игорь и все объяснит, и они посмеются все вместе, и забудут эти последние тяжелые для всех дни. А иначе и быть не может! Игорь же понимает, что она другая, не как все те женщины, которые обретают себя, делают карьеру, встречают новую любовь и далее, как говорится, по тексту…

И зачем она затеяла этот Мишкин день рождения! И дата у нее не круглая – двадцать три года, и не любит ее старшая дочка лишнего к себе внимания, и имени своего французского стесняется. В самом деле, ну какая она Мишель? Высокая, плотная, неуклюжая, с тяжелой походкой, вся в отцовскую медвежью основательную породу. И профессию себе дочь выбрала скучную – училась на факультете бухгалтерского учета в Финансовом институте. Училась, правда, хорошо, тянула на красный диплом. На день рождения пришла вся ее институтская группа – пятнадцать дружных хохотушек, радующихся поводу лишний раз повеселиться, потанцевать, поболтать. Сколько ни напрягала потом Соня память, а так и не смогла вспомнить лица той девочки, Эли, которая фактически увела за собой с того дня рождения Игоря, ее мужа. Вот так легко и просто увела, не приложив особых усилий, не напрягаясь. Еще фамилия у нее такая специфическая… У нее даже мысль тогда промелькнула, как удачно содержание совпало с формой… Нет, а правда, какая же у нее фамилия, у этой юной незадачливой совратительницы?

Вспомнила! Бусина у нее фамилия. Маленькая круглая бусина, без всяческих опознавательных знаков и отличий. Весь вечер с такой бок о бок просидишь, потом на улице встретишь и не узнаешь. Она бы – точно не узнала. А Игорь… Игоря с того самого дня она больше не видела. Ушел провожать Мишкиных гостей и больше не вернулся. Первые три дня она и не беспокоилась – мало ли, может, халтура какая подвернулась. Она вообще никогда не волновалась по поводу его длительного отсутствия. Так заведено было давно, с тех самых пор, как Игорь, потеряв постоянное место, стал заниматься частным извозом. Иногда и машину чью-нибудь подряжался перегнать в другой город. Всякое было. Можно сказать, он даже преуспел на этом тяжком поприще, то есть денег получалось добывать даже больше, чем на пресловутом и уныло «зарплатном» постоянном месте. Не пришел домой ночевать – значит, образовалась долгая поездка, значит, будут деньги. Такая вот у них меж собой была принята незыблемая установка. Даже мобильная связь в эту установку не вписывалась – не любил Игорь возиться с телефоном. И ей тоже казалось – так лучше. Незыблемость лучше любой мобильности. Другие скажут – ненормальная установка, очень странная и неправильная. И для нее, как для мужней жены, страшно легкомысленная. И тем не менее – было именно так, уже сложилось со временем, затуманилось привычкой к отсутствию беспокойства. Так прошли первые три дня, потом еще три дня, потом еще три…

Хотя последние три дня прошли уже в беспокойстве конечно же. Очень уж долгим отсутствие получалось. А вчера вечером он позвонил и сказал, что не придет уже никогда. Что он ушел к той самой Эле Бусиной, у которой так удачно совпали форма и содержание и лица которой Соня совершенно, ну совершенно не помнит, хоть убей! Сначала она ничего не могла понять, ее просто оглушил мужнин голос в телефонной трубке – резкий, неприязненный, осязаемый какой-то, будто его можно было потрогать руками. Впервые за двадцать пять лет их совместной жизни он разговаривал с ней таким голосом, который совершенно сбил ее с толку. Просто механически протараторил информацию, и все.

Растерявшись, она и не сообразила сразу, что и как надо сказать, молчала, лихорадочно подбирая слова. Попробуй подбери их в такой ситуации, когда тебя вот так, из огня да в полымя! Без подготовки! По телефону! А Игорь и ждать не стал, когда она слова подберет. Положил трубку. И двадцать пять лет семейной жизни – коту под хвост.

А ведь через неделю и правда их юбилей, все-таки четверть века вместе, трое детей нажили… Говорят – даже свадьбу какую-то можно справлять. Серебряную, кажется. Может, он вспомнит и ему станет стыдно? Про свадьбу-то? Может, одумается? Она была даже согласна на Элю – пусть будет, ей не жалко, ради бога! Но только где-то там, за пределами ее, Сониного, пространства, в качестве подруги, любовницы, в каком угодно качестве. Лишь бы он вернулся, лишь бы все было как прежде! И почему она так растерялась, услышав мужнин голос в трубке? Почему не объяснила ему всего этого? Ладно, мол, черт с тобой, я согласна на Элю Бусину. Вот он придет, она и объяснит. Просто и ясно. Да, надо просто подождать! Он придет, и все встанет на свои места. Надо ждать! Другого выхода у нее просто нет.

Найдя для себя таким образом точку опоры, Соня встала с постели, и покурила, и выпила спасительную чашку крепкого кофе, и наконец умылась. Собственное отражение в зеркале ванной комнаты ничем не напугало, было тем же, привычно приятным: хорошо сохранившийся для ее возраста овал лица, гладкая белая кожа, пухлые капризные губы, озорные смоляные кудряшки красиво падали на лоб и щеки, создавая впечатление ухоженной «небрежной» прически. Вот только глаза были другими, исчезло из них выражение счастливой беззаботности, приятной лености, что, собственно, и придавало ее лицу, как считала сама Соня, особую прелесть.

Она вообще всегда была довольна своей внешностью, которой занималась тщательно и с удовольствием. Ей нравилось в себе абсолютно все. Нравилось, как в ее мальчишеской тренированной фигурке ловко устроилась и живет себе поживает ленивая природная грация зрелой женщины, нравилось ухоженное моложавое лицо, нравились черные кудряшки, нравилось удивленно-доверчивое выражение лица счастливого балованного ребенка. Собственная внешность всегда была предметом ее гордости, доказательством того, как правильно и мудро она устроила свою жизнь: никогда не занималась тем, что ей неприятно, и делала только то, что приносило удовольствие. Вот не нравится ей, к примеру, каждодневное навязанное общение, когда хочешь не хочешь, а ломаешь себя напряженной вежливостью, а нравится принадлежать только себе одной и никому больше. Так отчего ж не позволить себе такое удовольствие? И что делать, когда отчаянно хочется состояния беззаботности, когда никуда не надо торопиться по утрам, когда твое драгоценное время принадлежит тебе и только тебе? Таки дай себе эту беззаботность, в чем дело-то? Спи, читай, гуляй, собой занимайся. Делай как хочется! И отражение в зеркале обязательно ответит тебе взаимностью.

А хорошо выглядеть можно и без особых затрат – в этом она тоже была уверена. Тем более деньги на дорогие салоны и тренажерные залы в семейный бюджет не закладывались. Откуда им было взяться-то? Она не работала, а Игорь приносил в семью по большому счету немного, хватало только на то, чтобы свести концы с концами. Кстати, не такое уж это и плохое занятие – сводить концы с концами! Если заниматься им с увлечением. Отринуть от себя людские придумки про какие-то там обязательные материальные устремления и спокойно, никуда не торопясь, их сводить. А иногда и с азартом. Вполне можно массу удовольствий в этом занятии найти. Если все рассудить да распределить правильно, возложить на чаши весов желания и возможности… Ну вот сами посудите – зачем много и напряженно работать, суетливо зарабатывать деньги, чтобы потом много и без толку их тратить? И снова – работать? Какой в этом смысл? Не смысл, а беготня по кругу какая-то. А жить когда? Можно ведь и не напрягаться, не вставать в раннюю рань и не мчаться сломя голову на работу, где тебя еще и обхамить норовит каждый кому не лень, а жить и жить себе спокойно, никуда не торопясь, не толкаясь в общественном транспорте среди таких же злобных и опаздывающих, не терять последние нервные клетки в автомобильных пробках, глотая удушливый газ огромными порциями во вред красоте и здоровью. А спортивный зал и косметический салон можно спокойно устроить у себя дома, делая под музыку те же самые упражнения и намазывая на лицо те же самые маски и кремы. И вообще, как считала Соня, женская красота – это прежде всего выспавшееся лицо, отсутствие в жизни женщины хама начальника и наличие у нее, у женщины, индивидуального личностного самопознания, которое не гонит из дому где-то и как-то изо всех сил самоутверждаться. Самоутверждение и самореализация – это тоже людские придумки, между прочим. И довольно коварные, ибо всех без разбору толкают в свое варево греховного честолюбия. Нет, совсем даже не обязательно каждому без разбору прыгать в это варево! Далеко не многие там выживают. Только счастливчики, родившиеся с крепким характером да серебряной ложкой во рту. А менее счастливое большинство просто бултыхаются в кипятке, не осознавая, что всего лишь улучшают качество бульона для этих «не многих». Она, Соня, например, это прекрасно осознает. Потому никуда и не торопится. И реализуется – для себя. Дома. Самостоятельно. Даже на кухне во время приготовлении обеда. Создать, к примеру, изысканный кулинарный шедевр из самых тривиальных и дешевых продуктов – чем не пример самореализации?

А кстати, о продуктах…

Поднявшись с кухонного диванчика, на котором сидела, докуривая уже четвертую за утро сигарету, Соня заглянула в холодильник. Ну конечно, именно сейчас в доме и нет ничего, и денег тоже нет. Все имеющиеся у нее деньги она неделю назад потратила на очень дорогую и красивую замшевую куртку, которую хотела купить давно, которая изумительно шла ей. На одежде Соня никогда не экономила. Одежда – это было святое, это стояло особняком от принципа удовольствия «сведения концов с концами». Да что там говорить – это обстоятельство считалось чуть ли не главным условием ее душевного равновесия, таким же, как легкая девичья худоба и идеальное состояние кожи. Соня была уверена, что ни дня не смогла бы прожить, будучи толстой, прыщавой и бедно одетой.

Она снова опустилась на диванчик и, беря из пачки очередную сигарету, почти насильно отогнала готовые вот-вот пролиться слезы. Пугливые горестные мысли снова заныли, закопошились в голове, опережая одна другую. Основной мыслью была конечно же прежняя, та самая, которая подняла ее из постели. Немного спасительная, под названием «нет, тут что-то не так». И впрямь, не может Игорь все бросить и уйти! Он же знает, что денег у нее нет совсем. Хотя – откуда? Не было у нее привычки ставить мужа в известность о своих расходах. И про покупку супердорогущей куртки она ему ничего не говорила, естественно. Но… Но он должен был предполагать, в конце концов! Или узнать хотя бы! Спросить по крайней мере – есть ли у нее деньги на жизнь… Взял и бухнул в трубку – ухожу к Эле Бусиной! Надо же, какой ухарь-молодец, уходит он! Идиот! Смешнее и не придумаешь! Да он и увидел-то ее только у Мишки на дне рождения! Или… нет? Может, она, как всегда, что-то пропустила? Скорее бы Мишка пришла, она ж с этой Элей в одной группе учится. Хотя в последние дни наглая девчонка в институте не появляется… Чует кошка, чье мясо съела. Но не вечно же ей занятия пропускать. Придет и на Мишку нарвется. А Мишка – она такая. Она в облаках в отличие от матери не витает. Уж она прижмет эту Элю к стенке. Вступится за униженное материнское достоинство…

Нет, ну почему она вечно ничего не видит, не замечает! Живет, как ребенок-индиго, в своем мире, совсем расслабилась. Надо ж хоть иногда вокруг себя озираться, так все на свете проглядеть можно. Нет, надо действовать немедленно и решительно! Надо вернуть мужа на свое законное место! Иначе она пропадет. Точно пропадет! Потому что другой жизнью жить просто не умеет. Там, в котле с общим варевом, – не умеет.

Соня подтянула к себе худые коленки, обхватила руками, сидела, замерев, уставившись на пустой холодильник, будто гипнотизировала его широко открытыми глазами. Нет, что происходит, в самом деле? Она с таким огромным трудом наладила свою жизнь, подтянула ее под себя, пристроила, жила ею целых двадцать пять лет, и вот на тебе. Полный провал. Катастрофа. Нет, не мог Игорь так с ней поступить. Он же все про нее прекрасно знает. И про все ее проблемы знает. И про все страхи. И про все возможности и невозможности нормальной «людской» жизни…

Ну да, да, она женщина с проблемами. С «врожденными признаками чрезмерно выраженной интроверсии». По крайней мере, таким способом когда-то попытался объяснить врач-невропатолог перепуганной Сониной матери странное поведение ее трехлетней дочери в детском саду. Девочка, то бишь она, маленькая Соня, не играла и не смеялась, не плакала и не дралась, как все нормальные дети, а, судорожно сжавшись, сидела в уголке и со страхом наблюдала за орущим и копошащимся детским коллективом, как чуждым и непонятным ей зверем, который может наброситься и съесть, если подойти к нему слишком близко. Так просидела она месяц, другой, третий… Не плакала, не просилась остаться дома, каждое утро безвольно давала себя раздеть и переступала порог группы, спала и ела по часам, безропотно подчиняясь режиму, как маленький узник, потерявший надежду на свободу. А на исходе четвертого месяца слегла с высокой температурой. Просто лежала, вытянувшись в струнку, и горела, как печка. Врачи так и не нашли симптомов ни одного детского заболевания, и только доктор Левин, врач-невропатолог, старый и умный еврей, определил, что девочка «не садиковая», проблемная, и попытался растолковать матери что-то про защитные функции организма, про особое отношение к ребенку… «Она что, ненормальная?» – с ужасом допрашивала врача мать. «Ну почему – ненормальная… Просто будут трудности в общении, она будет отличаться от других детей, но к этому можно приспособиться. Она не такая, как все дети, понимаете? Пусть пока побудет дома, отдохнет, не водите ее в детсад. А через полгодика приводите ко мне, подумаем, поможем…»

Ни через полгода, ни через год Соню к доктору Левину больше не повели. И Соня осталась дома. Одна. С трех лет. Это было замечательно! Отец в то время работал лесничим, усадьба была расположена на окраине большого села, в лесу, среди огромных старых берез. Соня помнит, как часами стояла среди деревьев, слушая шум ветра, наблюдая за движениями гибких веток, растворяясь в игре света и тени, счастливо сливаясь в единое целое с небом, с деревьями, с травой, с солнцем. Мать, наблюдая за ней исподтишка, только плечами пожимала в недоумении. Не ребенок, а монашка малолетняя. Отшельница-созерцательница. Смеется сама с собой, лепечет чего-то под нос. Ну да не болеет, и ладно.

Потом в ее жизни появились книги. Чтение было для нее даже не развитием, не потоком информации, а продолжением мира счастливого одиночества. Соня брала наугад любой том из большой отцовской библиотеки, с волнением пробегала глазами первую страницу. Определяла – какова она на вкус? Так и выработались постепенно свои пристрастия – книги делились на «вкусные» и «невкусные». «Невкусную» книгу распознавала сразу, как музыкант распознает фальшивую ноту, и откладывала в сторону. Среди «вкусных» оказались произведения Чехова, Толстого, Пушкина, Куприна, Лескова, Пришвина… Она могла читать сутками, засыпала с книгой в обнимку, перечитывала несколько раз уже прочитанное. Так и жила себе тихо, как мышка, не доставляя родителям хлопот. «Вся в отца пошла, тоже неудачницей будешь… – ворчала мама, отбирая у Сони книгу. – Ему позволь, он также будет читать целыми днями и ничего не делать». Соня жалела отца всем своим маленьким сердцем, забившись в уголок дивана, горячо переживала родительские ссоры, а потом тихонько брала в отцовской библиотеке первый попавшийся под руку том из зачитанного синего чеховского восьмитомника, садилась в тот же уголок и погружалась вся, до макушки, в любимое повествование, ничего больше не видя и не слыша. Привязанность к этому синему восьмитомнику осталась у нее на всю жизнь как привычка, как средство первой помощи в обретении так необходимого ей душевного равновесия: нужно только протянуть руку, открыть любую синюю книгу и окунуться в спасительную музыку чеховского языка, в его неповторимую спокойную иронию, и душа благодарно возвращается на свое законное место, вытесняя смутную тревогу и страх.

А потом началась пытка школой. «Доченька, это ж не детский сад, куда можно вообще не ходить! – уговаривала рыдающую Соню мать. – Ты не бойся, ты же у нас умненькая. Да еще и начитанная такая… Да тебе эта школа – тьфу! Помнишь, как доктор говорил? Ты не такая, как все… Пусть они бегают и кричат на переменках, а ты сиди себе спокойно, не обращай внимания! А хочешь, книжку читай!»

Постепенно, день за днем Соня смирилась с каждодневной необходимостью отрываться от дома, от любимых книг и ходить в ненавистную школу. Училась она и впрямь легко, была в классе единственной отличницей и даже каким-то образом сумела абстрагироваться от общественной школьной жизни. То есть ни в чем и никогда не участвовала – на пионерских диспутах не высказывалась, металлолом и макулатуру не собирала, с одноклассницами о мальчиках не сплетничала. После школы бегом неслась домой, в свои спасительные стены, к своим книгам, к большим березам, к тихому уютному одиночеству. Шла и шла ее школьная жизнь своим чередом, особо не утомляя. Мать оказалась права – все можно пережить. Можно отсидеться и на дурацких пионерских сборах, и на занудных комсомольских собраниях. Все можно пережить, только не уроки литературы! Оказались они для бедной Сони настоящей ахиллесовой пятой, и довольно мучительной. Просто ужасно, ужасно ей обидно было за классиков! Ну зачем, скажите на милость, надо заставлять Кольку Семенова и Пашку Рогова тупо пересказывать текст из учебника про лишнего человека Печорина или учить наизусть «Памятник» Пушкина, если они этого не хотят? Это же глумление над святым получается! Колька с Пашкой с таким удовольствием обсуждают вчерашнюю дискотеку, кто как оторвался и сколько выпил дешевого портвейна, и пусть обсуждают на здоровье, если им это интересно! Классики-то тут при чем? Разве Колька с Пашкой вдумаются когда-нибудь в смысл просто зазубренных, как таблица умножения, на одном дыхании проговоренных куда-то в пустоту строк: «…Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца…» Да никогда не вдумаются! Никогда им не нужен будет ни Пушкин, ни Толстой, ни Чехов! Они прекрасно проживут и без них, и не надо заставлять их рассуждать про любимых ею Илюшу Обломова, Наташу Ростову, Петра Гринева… Это же слушать просто невозможно, китайская пытка какая-то!

Тихая гордыня так сильно ворочалась где-то в солнечном сплетении, что Соня начинала испытывать что-то вроде ненависти к незадачливым одноклассникам. Это они, что ли, нормальные дети, а она, получается, ненормальная? Это она – с «признаками чрезмерно выраженной интроверсии» и с «проблемами общения»? Да на черта ей вообще сдалось такое общение! И пусть невропатолог доктор Левин и дальше клеит ей ярлыки, и пусть она будет белой вороной-тихушницей среди бойких «нормальных» одноклассников, она согласна! Главное, чтобы никто ее внутреннего негодования не заметил, а то накинутся и заклюют всей «нормальной» стаей…

Так она потихоньку злилась и возмущалась, и держала свой протест внутри, и писала, как все, правильные сочинения, где клеймила за леность любимого Илюшу Обломова, и восхищалась подвигом Павки Корчагина, которого, если честно, терпеть не могла. А что было делать? Нельзя же обнаружить, что ты другая, не такая, как все, иначе всплывет ненавистное клеймо и мама расстроится…

Со временем, взрослея, Соня все же приняла для себя некое компромиссное решение: без Пашек и Колек, без общения с ними ей не прожить. Тем более что к своим семнадцати годам она превратилась в очень хорошенькую черноглазую кудрявую девушку и исключительным вниманием к себе Пашки и Кольки и других мальчишек пользовалась напропалую, позволяя водить себя в кино, принимая ухаживания с достоинством графини Наташи, продолжая хотя бы таким образом жить своей книжной жизнью. Постепенно научилась и достаточно четко определять для себя границы мирного сосуществования со своим врагом, этим хамским, опасным, кричащим, требовательным окружающим миром, название которому – люди. С годами в ней даже привычка некая укоренилась – к снисходительности. Принимая внешние правила игры, внутри себя лишь вздыхала да пожимала плечами – куда от вас, от людей, денешься… Вы – люди, и вас – много. И потому – банкуйте. А я – что? Я и подыграю, выкупив тем самым свою внутреннюю свободу. В эти правила игры удачно вписались и учеба в институте, и замужество, и большая семья. Все так, как у всех. И даже лучше. Для нее – лучше.

С Игорем она познакомилась, будучи студенткой второго курса инженерно-строительного института, куда поступила по настоянию мамы. И в самом деле, куда было поступать? Не в педагогический же, чтобы мучить потом любимыми классиками всяких обормотов. Была обычная студенческая вечеринка по поводу только что сданного экзамена, вся их группа расслабленно и дружно накачивалась розовым портвейном дома у одного из однокашников, потом к их компании присоединился Игорь, знакомый однокашника, случайно зашедший в гости. Соня сразу почувствовала на себе робкий, но заинтересованный взгляд этого большого неуклюжего молчаливого парня. И даже не сказать, что взгляд был заинтересованным. Скорее, он был изумительно восхищенным. Таким восхищенным, что тут же появилось искушение расправить крылышки и показать себя во всей красе интеллекта. Абсолютно для него недосягаемого. Была, была в этом своя прелесть… Парень-то из простых был. Она сразу приметила, как неуютно ему среди них, искателей высшего образования, пьяных и беззаботных. Он был совсем из другого мира, из той жизни, где не читают книг, где не знают студенческих радостей, где зарабатывают на жизнь тяжелым физическим трудом. Потом, ночью, они всей гогочущей толпой возвращались пешком в свое студенческое общежитие, и Соня понимала, что Игорь идет вместе с ними только из-за нее, и опять ловила на себе этот теплый осторожный взгляд. Изумительно восхищенный.

Потом он встретил ее после лекций и на следующий день снова стоял на том же месте, большой, покорный, молчаливый, влюбленный. Они гуляли, как и полагается влюбленным, до рассвета, и Игорь всегда шел на полшага сзади, и слушал, и молчал, и смотрел восторженно. А она болтала – вкусно, ненасытно, взахлеб, выплескивая из себя тщательно припрятанное. То, о чем говорить нельзя никому. О своем отшельническом детстве, о докторе Левине, о березах, об отцовской библиотеке, о синем чеховском восьмитомнике. И даже, черт возьми, о своих тайных принципах мирного сосуществования с опасным и хамским миром людей. Наверное, вряд ли он ее понимал тогда. Может, и не слышал даже. Просто кивал да плескал из глаз обожанием. Ох, какой же оказалось приятной штукой это искреннее мужское обожание! Как теплое одеяло холодной ночью. Можно завернуться в него с головой, согреться и спокойно уснуть. Крепко, без тревоги. Без страха быть разоблаченной.

Всего через месяц таких встреч Игорь Веселов сделал ей предложение. Ни минуты не задумываясь, она согласилась. Повезла Игоря домой, к матери, знакомиться. Мать лишь плечами пожала – жених ей явно не понравился. Медведь неотесанный. Ни экстерьеру, ни высшего образования, ни копейки за душой. На ее тихий удивленный вопрос – влюбилась, что ли? – Соня лишь рассмеялась снисходительно. Нет, интересная ее мать женщина – про любовь заговорила, надо же! Какая такая любовь, если стоит у тебя за плечами «врожденный признак чрезмерно выраженной интроверсии»? Если ты живешь и от людей шарахаешься как очумелая? Если приходится все время быть настороже – вдруг эти самые люди догадаются, что ты их боишься? Только она одна знает, как это тяжело – все время быть настороже. Какое это огромное напряжение. Как у актера на сцене. Но актеру – что? Отыграл свой спектакль, и можно за кулисами спрятаться. А ей куда спрятаться? Вот и приходится искать свои кулисы. В лице хорошего мужа. С ним хоть расслабиться можно. И спрятаться, как за каменной стеной, пусть это и звучит тривиально. Можно выглядывать из-за этой стены и показывать фигу врагу. Тому самому – хамскому и опасному. Кричащему, злобному, требовательному. Фигу ему, фигу! Не будет она больше под него подстраиваться! Хватит с нее!

Подстраиваться, правда, поначалу все-таки приходилось, потому как молодая семья Веселовых поселилась дома у Игоря, в двухкомнатной квартире, вместе с его мамашей и младшим братом. Сонина свекровь была женщиной простой, работала лаборанткой на молочном заводе, воспитывала сыновей одна, в строгости, в честной бедности, в аккуратности. Невестку приняла хорошо, называла доченькой и Сонюшкой, искренне пыталась дружить, учила хитростям экономного и безотходного ведения домашнего хозяйства, и очень огорчалась, когда невестка, вежливо выслушав очередной урок, быстренько скрывалась в своей комнате. Потом нежелание невестки жить одной семьей стало вызывать раздражение, потом неприязнь, которая так и не успела перейти в злобу: весной свекровь скоропостижно скончалась от инсульта, так и не успев увидеть родившуюся двумя неделями позже внучку. Младший брат Игоря Сашка, такой же молчун и увалень, в это время проходил службу в пограничных войсках где-то под Уссурийском, на похороны матери приехать не смог. После службы домой не вернулся, остался жить в тех краях, женился, удачно занимался каким-то небольшим бизнесом и о себе напоминал лишь редкими переданными с оказией посылками с необыкновенно вкусной рыбой и домашнего засола икрой, да еще безотказными денежными займами, возврата которых никогда не требовал.

Соня рожала Мишель на удивление легко. Схватки начались аккурат под песенку про Мишель, которую громко и с назойливым постоянством распевали голоса битлов с заезженной пластинки из окна напротив. Ожидая приезда «скорой», заявила мужу сквозь капризные слезы – родится девочка, назовем ее Мишель! Игорь был не против, конечно. Он всегда и во всем радостно с ней соглашался. Мишель так Мишель. Пусть будет Мишель. Лишь бы роды прошли хорошо.

Казалось, ребенок и сам не хотел доставлять лишних хлопот ни матери, ни врачам. Спокойно появился на свет, покряхтел деликатно. И потом, оказавшись дома, малышка не доставляла Соне особых хлопот. Даже проголодавшись, плакала тихо, неуверенно, будто извиняясь за причиненные неудобства, будто понимала, сколь трудно дается матери высшее техническое образование с его сопроматами и мудреными чертежами. Соня к своему материнству отнеслась ответственно, строго по часам кормила грудью, как и положено добропорядочной матери, раз в месяц показывала ребенка детским врачам. Но, отдав положенное для обихода младенцу время, поскорей старалась усыпить, с нетерпением трясла кроватку. И трехмесячный ребенок, будто понимая, чего от него хотят, виновато таращился из кружевного чепчика, потом покорно и надолго засыпал. Росла девочка покладистой, послушной и робкой, часами могла играть самостоятельно, внимания к себе не требовала, и через пять лет, когда родилась Сашка, добровольно превратилась в отличную няньку, возилась с сестрой с упоением, словно отдавала в двойном размере ей ту необходимую маленькому ребенку любовь, которую сама недополучила в младенчестве. И это пришлось как нельзя кстати, поскольку Сашка в отличие от сестры с кротким нравом не уродилась, была неспокойной, излишне требовательной, кричала так громко, что голова шла кругом не только у Сони, но и у всех соседей. Соня ходила вся вымороченная, с постоянной головной болью, не высыпалась, устраивала истерики Игорю, который и без того сбивался с ног, чтобы прокормить свое растущее семейство. Сашка будто мстила матери за то, что та родила ее по собственному расчету. А как же? Получив диплом, она, как молодой специалист, по неписаным и писаным законам того времени должна была обязательно приступить к общественно-полезному труду. Она и приступила, только хватило ее ненадолго. Инженер-строитель из нее получился плохой, Соня постоянно где-то ошибалась, работу свою со временем возненавидела, в коллектив вписаться не смогла. Поэтому во второй свой декретный отпуск ушла с огромным облегчением, как ей казалось разом решив все проблемы: сидеть дома, читать книжки, ждать мужнину зарплату и гулять с коляской по улице было гораздо спокойней, чем переживать по поводу неудавшейся карьеры. Она и предположить не могла, что, выбравшись из пеленок, Сашка превратит ее жизнь в кошмар. В нее летели тарелки с кашей, в доме всегда было все перевернуто вверх дном, в людных местах устраивались концерты с визгом, с истериками, с паданием на землю. Сашка требовала положенной ей любви, требовала Соню всю, без остатка, и маленькая Мишель проявляла чудеса изобретательности, чтобы отвлечь ее от матери, бросалась на амбразуру, жертвуя своими детскими радостями, отвлекая Сашкино внимание на себя. С годами Мишель так вошла в роль, что постепенно полностью заменила своей неугомонной сестренке мать. Она первая и заметила странную Сашкину особенность: девчонка все время танцевала, под любую музыку. Без милого детского подражания, а вполне осмысленно. Были тут и плавный прогиб спины, и гордое вскидывание головы, и даже томное заламывание рук присутствовало. Все по-взрослому. Как у «больших». Она не играла в куклы, не интересовалась книжками и мультфильмами, казалось, все это ей заменяет постоянная потребность в движении под музыку. Соня, глядя на нее, вздыхала с легкой досадой – надо ж было что-то делать с этим явлением, пристраивать его куда-то…

Когда Сашке исполнилось шесть лет, она привела ее в детскую студию при театре оперы и балета. Девчонку приняли сразу, вне конкурса. Тоже разглядели в ней что-то. И все бы это было очень хорошо, конечно, если б не сопутствующие этому обстоятельству огромные проблемы, которые ворвались в Сонину жизнь вместе с заботами о белых маечках и юбочках, тапочках и носочках, правильном распорядке дня и особом питании для юной танцовщицы. А время! Как приходилось безбожно-тревожно тратить время, чтобы не опоздать на занятия! Час на дорогу – туда, час на дорогу – обратно. И надо же еще сидеть и ждать по три часа, неприкаянных и утомительных, когда Сашка отзанимается в своей студии. Считай, весь день и прошел. Любимое состояние беззаботности грозило махнуть на прощание ручкой и улететь без возврата.

И опять ее выручила Мишка – спокойная, рано повзрослевшая старшая дочка. Соня и сама не заметила, как обязанность водить Сашку в балетную студию полностью перешла к ней. Тем более даже свои плюсы из этого положения образовались. Девочки возвращались домой поздно, и их практически ежевечернее отсутствие Соню вполне устраивало. Потому что можно побыть одной, «посидеть» внутри у самой себя, почистить слежавшиеся перышки несчастной «ярко выраженной интроверсии». А что с ней делать, если она есть, если она врожденная? Ничего и не сделать…

Потом, со временем, Соня и ее дочери вообще будто разбились на два противоположных лагеря, живущих по принципу мирного сосуществования: одна комната, большая, являлась Сониной неприкосновенной территорией, другая же, поменьше, – территорией дочерей. Лишь изредка Соня, словно спохватываясь, виновато заглядывала к ним в комнату, чтобы задать несколько риторических вопросов о том, все ли у них в порядке, и сама постановка этих вопросов уже не предполагала отрицательного ответа. «Да, мамочка, все в порядке», – в два голоса бодро отвечали девочки, будто соблюдая некий ритуал по подтверждению наличия у Сони ее материнского статуса. Конечно, Соня не забывала про свои обязанности матери и хозяйки, готовила еду, стирала и гладила детские вещи, раскладывала по полочкам, никуда не торопясь, сочетая домашние хлопоты с прогулками по магазинам, чтением, аэробикой, йогой, травяной ванной, маской для лица, телевизором… Да мало ли на свете приятных дел, когда никуда не надо торопиться и трястись от страха сделать что-то неправильно, когда дети не доставляют тебе особых хлопот!

А Машку Соня вообще привезла из отпуска. Она отдыхала одна в сочинском санатории, и случился у нее бурный красивый роман с прогулками на яхте, морем цветов, шампанским, ночными купаниями голышом и страстными объятиями. И банально, и смешно, и грустно… И неожиданно как-то. Она и сама не поняла, чего это ее так… Вообще-то она собиралась быть верной женой Игорю, навсегда и навеки. Хотя и умела нравиться мужчинам. И даже определенные усилия для этого прикладывала, определенно своекорыстные – надо же как-то утверждаться в мысли о своей женской состоятельности! Но дальше самих по себе усилий дело не заходило. Уверилась в том, что понравилась, и – стоп, уважаемый чужой мужчина! Чужой, он и есть чужой, и кто там разберет, что у него на уме… Может, он как раз и оттуда, из хамского мира? Зачем так рисковать? Спокойный и отлаженный семейный мир – он надежнее. Там теплое одеяло и каменная стена.

А в Сочи… То ли южный влажный ветер унес на время ее осторожности и страхи, то ли она по-настоящему влюбилась, но с ней произошло чудо: целых две недели она жила совершенно другой жизнью, наполненной незнакомым ей состоянием. Наверное, это была любовь. Та самая, из другого мира. Враждебного и хамского. По крайней мере, на книжную любовь она точно не походила. Слишком уж… плотская была. Можно сказать – яростно плотская. И не сказать, что Игорь в этом смысле был худшим партнером, но… Все равно не то. Да, все-таки она это была – любовь…

Позже, уже дома, поняв, что беременна, она решила оставить этого ребенка, несмотря на критический для родов возраст и на явное отсутствие материальных возможностей. Ребенок был для нее доказательством чего-то, а чего – она тогда и сама не понимала. Скорее всего – пусть и призрачным, но доказательством возможности другой жизни, настоящей, какая бывает у других людей, с искренней любовью, а не с каменной стеной, одеялом и надежным тылом. Так родилась Машка, маленький кудрявый конопатый ангел, которому в конце концов были рады все, и Игорь, и Мишка с Сашкой, и которому пришлось донашивать все детские вещи старших сестер, бережно сохраненные Соней, и, подрастая, потеснить их в девичьей комнате, войдя в общий ритм ее немного странной семьи, присоединяя свой тонкий голосок к общему бодрому ритуальному ответу: да, да, мамочка, у нас все хорошо, у нас все в порядке, мамочка…

А Игорь все работал, выбиваясь из сил. Надо ж было как-то кормить большое семейство! Тем более сам хотел, чтобы было много детей… Хватался за любую халтуру днем, ночами бомбил на стареньком жигуленке, купленном на братовы деньги. И крайне редко бывал дома, осознавая, наверное, лишь наличие у него семьи, а не себя в ней, любя всех заочно, практически без каждодневного общения, зато преданно и искренне. Она голову могла дать на отсечение, что он любил их именно так – преданно и искренне! Он сам так хотел, сам выбрал именно эту дорогу! Тем более в жизни его по сути ничего и не изменилось, с детства привык жить в трудах и бедности. Да, в трудах и в бедности! Кто ж виноват в том, что труды его оказались такими… незадачливыми? Она-то уж точно не виновата. Она и не упрекала его никогда. Наоборот, изо всех сил старалась, чтобы эта бедность выглядела уютной, с налетом некоторой духовности. Все шкафы в доме книгами забиты, между прочим. На стенах репродукции импрессионистов висят. На диване – плед вязаный, ярко-желтый, собственноручно ею исполненный. И колокольчики «музыки ветра» по всей квартире… Ветер из форточки подует – они бултыхаются, звенят нежно… Ну что, что она могла еще сделать? Что еще ему нужно было? Есть где жить, есть ради кого жить, есть на чем ездить… Не так уж и мало, между прочим, чтобы чувствовать себя реализованным. Все, все у него было!

Между прочим, даже и дача была, если можно назвать дачей домик-развалюху в деревне, доставшийся Игорю в наследство от деда с бабкой, куда она, Соня, переселялась на лето вместе с девочками. Господи, как там было хорошо, на даче! По-настоящему – ее стихия. С прогулками по лесу, с рассветами и закатами, с переплетением солнечного света в ветвях старой липы во дворе, за которым можно наблюдать бесконечно, сидя с чашкой кофе и сигаретой по утрам на крылечке, с зарослями лопухов и мать-и-мачехи вдоль забора, с обязательной субботней банькой… Он приезжал к ним на выходные, с Мишкой вдвоем поливал и полол грядки, что-то работал по хозяйству, никогда ей не мешая, как обычно, как было всегда на протяжении этих долгих счастливых лет…

Снова всхлипнув, она схватилась за голову, горестно начала раскачиваться корпусом, сидя на узкой кухонной скамье. Воспоминание о даче совсем доконало ее. Какая красивая, какая счастливая была у нее жизнь! Дурацкая, вывернутая наизнанку, но – счастливая же! Господи, ну зачем, зачем она затеяла этот Мишкин день рождения? Никогда его не справляли, а тут… Что это ей в голову вдруг пришло?!

Мишель

Привычка никогда не смотреть на себя в зеркало появилась у нее с детства. Нельзя сказать, что была она совсем уж равнодушна к своей внешности, просто чего в него смотреться-то, в это зеркало? Лучше все равно не станешь. И такой красивой, как мама, не станешь, и такой грациозной, как Сашка, тоже.

«Мишка вся в отцовскую породу пошла. Вырастет, будет такая же большая и косолапая, – смеясь, говорила во дворе мама соседке тете Наде, держа ее, пятилетнюю, за руку. – И будет у нас не девочка, а Мишка косолапый! Да, дочь?»

С тех пор она стала бояться подходить к зеркалу. Вдруг и правда она такой вырастет? А ей хотелось быть похожей на маму – красивую, нарядную, умную… Вот если б она стала такой, мама бы, наверное, больше ее любила. А как можно любить косолапого медведя? Да никак! Но она будет стараться изо всех сил, будет помогать, будет всегда послушной и доброй девочкой, и тогда мама ее полюбит, обязательно полюбит!

С этого заклинания, сколько она себя помнит, и начиналось практически каждое утро. Надо быть хорошей. Надо быть послушной. Надо быть доброй. Надо быть полезной для мамы. Для хрупкой, нежной, ранимой, бесценной и любимой мамы. В привычку вошло. Второй натурой стало. Вот интересно – отчего это недолюбленные дети так болезненно любят своих матерей? Вроде наоборот должно быть…

В это грустное апрельское утро она привычным уже движением, не глядя на себя в зеркало, заколола собранные на затылке волосы и, поглядывая на часы, тихо прокралась в ванную, потом в прихожую, надела куртку, осторожно закрыла за собой дверь. На кухню выходить не стала, чтобы не разбудить маму. Пусть спит подольше, вчера совсем расклеилась… Хоть бы сегодня Элька пришла на занятия! Обязательно надо сегодня же ее изловить. И про отца все узнать. А лучше – пусть Элька ее к отцу отведет. Пора уже все по своим законным местам расставить, прекратить это недоразумение. Он не мог так поступить с мамой, не мог! Он никогда не был ни решительным, ни жестоким. Мама что-то не поняла из телефонного разговора, наверное. Он же ее любит, всегда любил. Он права не имеет ее не любить. Какая тут может быть Элька?!

Хотя кто его знает… Наверное, она в этой ситуации не догоняет чего-то. Раздваивается все внутри от этой непонятной ситуации. Еще тогда, третьего дня, когда увидела около института Эльку с отцом в машине, и началось это странное раздвоение. Сидят, главное, целуются! А самым удивительным было то, что эта картинка ее вроде и не оскорбила никак. Скорее наоборот. Она даже некоторым образом была горда за отца. Каков! Молодую деваху соблазнил, ее однокурсницу! Тем более ей тогда показалось, что мама не имеет к этой картинке никакого отношения. Она сама по себе существует, а картинка – сама по себе. Она не мамина, она отцовская, эта картинка. Просто стояла и смотрела завороженно, как Элькины руки цепко сошлись на отцовском затылке. И оторваться не могла. Нет чтобы сразу задуматься, чем это маме грозит… Но вот ей-богу, даже мысли подобной в голову не пришло! Ну похулиганил немного отец, подумаешь. Капельку хулиганства он наверняка заслужил…

Она всегда очень жалела отца, жалела всем сердцем. Соскакивала с постели среди ночи, услышав его возню в коридоре, бежала на кухню, чтобы покормить после трудной «бомбежки». Сидела рядом, смотрела на рано постаревшее его лицо, серые небритые щеки, запавшие тусклые глаза, вдыхала запах бензина, усталости и заботы. Пока он ел, рассказывала о своих новостях, обсуждала Сашкины и Машкины проблемы. Ему первому рассказала она и про Димку, своего друга, студента медицинского института, с которым встречалась вот уже три года. «Пап, он говорит, что любит меня… Неужели меня, вот такую неуклюжую, можно любить?» – как-то спросила она у отца на очередных ночных посиделках. Отец странно и долго смотрел на нее, потом, гладя по распущенным волосам своей большой ручищей, тихо сказал: «Только таких, как ты, и можно любить. Ох и свезло же твоему Димке, вот свезло! Знаешь, как говорят? Не у всякого жена Манька, а кому Бог послал…»

Димка был, как считала Мишель, подарком судьбы: и любимым мужчиной, и другом, и личным психоаналитиком, и нуждающимся в ее заботах младшим братом. Внешне он выглядел вовсе неказистым, был невысоким, щуплым, сутулым, носил большие очки с дурацкими серо-голубыми стеклами, не разбирался в моде, но в то же время, как говаривала мама, был настолько притягателен интеллектом, что его внешность отходила куда-то на задний план. В пылу спора он резким движением снимал свои громоздкие очки, и тут же в собеседника выплескивался такой необузданный свет внутренних позитивных эмоций, что уже и в голову не приходило называть этого парня некрасивым. Она очень гордилась им в эти моменты! И внутри будто ёкало что-то, и глаза бежали по лицам радостью – смотрите, какой у меня классный парень…

За три года они ни разу не поссорились, принимали друг друга полностью и без условий. Длинных разговоров о любви не вели, просто признавая обоюдную необходимость их совместного будущего, которое должно автоматически и счастливо продолжиться в городе Мариуполе, откуда Димка был родом, где жили его родители, потомственные врачи, и куда он должен был вернуться через два месяца, потому как ровно два месяца оставалось до получения его медицинского диплома и традиционного произнесения клятвы Гиппократа.

К ее семье Димка относился очень настороженно, не пытался ни обсуждать что-либо, ни давать оценок, но Мишель видела, что он многого в их отношениях не понимает и вопросов не задает из вежливости. По Димкиным рассказам она знала, что его собственные родители очень любят друг друга, что живут вместе с его старшими братьями и их семьями в большом доме на берегу Азовского моря, который строили всей семьей несколько лет и в котором для них уже была приготовлена отдельная комната на втором этаже с балконом, с видом на большой сад и море. Мысль о том, что по утрам она будет просыпаться рядом с Димкой да еще из окна видеть море, приводила ее в легкий трепет, и приходилось покуда гнать ее от себя, чтобы, не дай бог, не сглазить.

А вдруг и впрямь сглазила? Вдруг отец на самом деле решил их бросить? Она же не сможет тогда уехать ни в какой Мариуполь, не сможет бросить маму одну с Сашкой и Машкой… Нет, надо уговорить отца остаться! Он же не может допустить, чтобы Димка уехал без нее, чтобы она мимо счастья прошла. И пусть это на шантаж смахивает – все равно! Сам же говорил что-то такое про жену, которая Манька и которую Бог послал…

Увидев в институтском коридоре Эльку, она так ринулась ей навстречу, что та поначалу шарахнулась испуганно, даже лицо прикрыла ладонями на всякий случай. Потом, правда, ладони от лица отняла, стояла, вжавшись в стену, моргала лупоглазо, как слепая. И долго не могла понять, чего от нее хочет Мишель. А поняв, торопливо и радостно закивала – да, да, конечно! Конечно, мол, тебе надо с отцом поговорить, он должен за мной к концу лекций подъехать… Только не к институту, а на бульвар… Звучал Элькин лепет очень уж неказисто. Вроде того – не виноватая я, он сам пришел. И все Элька норовила ладони к лицу поднять, будто возмездия ожидала. Вот дура. Кто ж ее бить собирается?

На бульвар к пяти часам они отправились вместе. Молча шли. Элька впереди, она – на полшага сзади, как арестант и конвоир. Даже немножко жалко Эльку было, слишком уж она заполошно на нее оглядывалась. Вообще, она всегда была ей симпатична, деревенская толстушка Элька. Румяная, как свежая булочка, открытая, добрая. Казалось, веселое горячее здоровье так и прет из нее наружу. И никакой женской коварности в ней вроде не наблюдалось. Фактура не та для коварности. А тут, поди ж ты…

Она увидела отца издалека. Сидел на бульварной скамейке, подставив солнцу лицо и закрыв глаза, улыбался блаженно. И не вспомнить даже, когда он последний раз так улыбался. Посмотришь со стороны – все у человека хорошо, жизнь вполне удалась. Элька, пробормотав что-то про «подойду попозже», деликатно исчезла в двери первого попавшегося магазина.

Подойдя, она села на скамейку рядом, тихо позвала:

– Пап…

Отец испуганно встрепенулся, зачем-то огляделся по сторонам, воровато втянул голову в плечи, потом, будто устыдившись, с видимым напряжением растянул губы в улыбке, робко глянул в глаза:

– Мишк, привет… Ты как меня нашла…

– Элька привела.

– А, ну да…

– Ты чего, скрываешься от нас, пап? Глупо же.

– Да нет, я не… В общем, так получилось, доченька. Я и сам не ожидал, что на такое способен… Не знаю я, чего тебе говорить. Не мастак я такие разговоры разговаривать, ты же знаешь.

Мишель смотрела на него и не узнавала. Видела, что ему совсем, ну совсем не хочется с ней объясняться. Сидит, мучится неловкостью, в глаза не смотрит. Эта его неловкость, колючая, стыдливая, безысходная, вдруг и ее саму накрыла с головой – колотьем побежала по горлу, образовав противный слезный комок, который проглатываться ну никак не хотел, а, совсем даже наоборот, норовил все больше увеличиться в размерах. Дышать – ни туда ни сюда. Поговорили, называется.

Глянув наконец ей в лицо, отец дрогнул желваками, нервно затряс коленкой. Снова заговорил, с силой выдавливая из себя слова:

– Мишенька, ты осуждаешь меня, и осуждай! И правильно! Наверное, так и надо. Подлец я, наверное. А только… Понимаешь, я уже не смогу жить, как раньше. Я кончился, понимаешь? Вот так резко взял и кончился! Черт его знает, как это вышло, объяснить не могу…

– Ой, да чего там объяснять… В Эльку влюбился, вот тебе и все объяснения… – тихо прогундосила она сквозь застрявший в горле ком и провела дрожащей ладонью у себя под носом.

– Нет, Мишка. Эля тут ни при чем. То есть она при чем, конечно… Только не в ней в одной дело. Понимаешь, я прежней жизнью больше жить не могу. Ну не могу, и все тут! Я умру, если… А я жить хочу! Я хоть немного пожить хочу. Как человек.

– А с мамой что, не жил?

– Нет. Не жил. Я двадцать пять лет обеспечивал мамин покой, но не жил. Хоть как это назови, только не жизнью. А сейчас я живу уже целых девять дней!

– Пап, а разве это так ужасно – обеспечивать покой человеку, который в тебе уверен, которому ты необходим… Который без тебя погибнет, в конце концов! По-моему, это благородно, а совсем даже не ужасно…

– Нет, это не ужасно. Просто когда-то наступает предел. И благородству, как ты говоришь, тоже. Миш, я не буду ничего объяснять, ладно? Ты просто прими это как факт. И живи своей жизнью. Выходи замуж, уезжай, детей рожай. Он хороший парень, этот твой Димка… И помни, что я тебя тоже очень люблю. А хочешь, на свадьбу приеду? Позовешь на свадьбу-то?

– Как это уезжай, папа? Я что, брошу маму, Сашку, Машку и спокойно уеду?

– Да, и спокойно уедешь! И даже обязательно уедешь! Мама не инвалид, в конце концов, а здоровая молодая женщина! Будет работать! И зарабатывать! И еще спасибо нам с тобой потом скажет! И Сашка уже большая… И Машка вырастет… И квартиру я оставляю… И не вздумай даже делать из себя жертву! Поняла? Хватит с нее и меня!

Он говорил все более раздраженно, как человек, уставший уже десятый раз объяснять очевидные для него вещи. Чувствовалась за его раздражением – она вдруг это ясно услышала – свеженькая, недавно народившаяся ненависть. Нет, не к ней конечно же. К маме. Вот так, наверное, она и зарождается в человеке. В одночасье. В разговоре. Вдруг.

– Да, именно так! Хватит с нее и меня! – с силой повторил он, чеканя каждое слово. И тут же сник, тяжело вздохнув, задумался на секунду, глянул на нее озабоченно: – Кстати, ты не знаешь, деньги у мамы есть? Я ведь помогать пока не смогу… Мы с Элей квартиру сняли, надо было заплатить за три месяца вперед. Ты скажи маме, пусть с трудоустройством поторопится! И пусть не ждет, не теряет время. Я не вернусь. И даже обсуждать это не буду. А ты… Если захочешь, попытайся меня понять. Ты ж меня всегда понимала!

Он обернулся к ней, хотел еще что-то сказать, но передумал. Вернее, не успел. Выпрямил спину, расправил плечи и, слегка подавшись корпусом вперед, расплылся в бестолково дрожащей улыбке. Она лишь усмехнулась сквозь слезы, наблюдая все эти странные метаморфозы. Понятно, что по бульвару к ним Элька чешет. Стало быть, и разговору конец. Нет, правда понятно, без дураков! Когда вот так же навстречу ей Димка идет, она тоже про все забывает, и улыбается наверняка так же бестолково, и радостью из глаз брызжет, что фонарей не надо. Понятно, конечно. Только вот с бедной мамой как быть?

А может, отец прав? Может, свое счастье надо зубами у себя же самой выгрызать, закрыв на все глаза и отодвинув долги в сторону? Она ж так мечтала счастливо жить в городе Мариуполе, на берегу моря, своей маленькой жизнью, день за днем, для Димки, для себя! Вот сейчас она наберется смелости, придет домой и скажет маме о своем решении… Так и бухнет с порога – мне очень жаль тебя, конечно, но я уезжаю в Мариуполь!

Она так глубоко задумалась, что вздрогнула, когда ее тронули за плечо. Подняла голову, увидела отца и Эльку, над ней склонившихся.

– Мишк, с тобой все в порядке? Ну не переживай ты так… Давай мы тебя домой отвезем!

Мы, главное! Хоть бы сообразила глупая бусина, румяная белая булочка, как ей тяжело слышать это «мы»! Чего с нее возьмешь? Деревенщина неотесанная. Прямое оскорбление маминой красоте.

В машине ехали молча. Старая «шестерка» скрипела и дребезжала, казалось, вот-вот развалится на части, как разваливалась на глазах вся их несуразная семья.

Когда подъехали к дому, Элька обернулась с переднего сиденья, попросила виновато:

– Мишк, ты вынеси Игорю вещи, одежду там какую-нибудь, документы… У него ж ничего нет, а сам он не пойдет, не хочет…

– Да, конечно, только не сейчас. Ты позвони завтра, я скажу, когда можно будет забрать.

– Ты не обижайся на нас, ну так вот получилось, что теперь делать. Ладно?

– Ладно, не буду. Все в порядке. Пока.

Она вышла из машины, деликатно хлопнув дверью, медленно пошла к подъезду. Идти домой не хотелось. Порыв смелости куда-то улетучился, чувство вины по-прежнему уютно устроилось внутри, свернулось мягкой кошечкой. Нет, ничего она сегодня про Мариуполь маме не скажет. Может, потом. А может, и не будет никакого Мариуполя…

Соня

Сердце бешено заколотилось, когда у подъезда вдруг остановился их старенький жигуленок, такой родной и знакомый, весь забрызганный весенней грязью. Соня отскочила от окна, заметалась по комнате, что-то на себя надевая, одновременно причесываясь, пытаясь побороть волнение. Бросилась к двери, стояла, трясясь всем телом, будто решался вопрос ее жизни и смерти. Сильно вздрогнула от звонка, дрожащими руками потянула рычажок замка. И отступила в глубь коридора, встречая Мишель:

– А где отец? Я видела машину…

– Мам, он больше не придет. Сам сказал. Он действительно ушел, мам…

Соня задохнулась, схватилась за горло, ушла на кухню. Села за стол, широко открытыми глазами уставилась в никуда, тихо раскачиваясь всем корпусом, с силой прижимая локти к бокам. Раздевшись, Мишель вошла к ней на кухню, села напротив:

– Мамочка, ну не надо так, мы справимся…

– Кто справится и с чем справится? – вздрогнув, как от удара плетью, зло и капризно заговорила, почти закричала Соня. – Ты знаешь, сколько мне лет? Что у меня впереди? Старость, климакс, болезни! Вечный поиск работы ради копеечной зарплаты!

– Мамочка, ну ты же у нас умница, красавица, выглядишь очень молодо… У тебя еще все устроится!

– Ничего у меня уже не устроится, не говори глупости! Кино насмотрелась, что ли? Про слесаря Гошу из электрички? Или про новогоднего врача в образе счастья? Нет, дорогая, в жизни все по-другому устроено! И на мою голову из самолета прямо в квартиру не свалится добрый интеллектуал, под гитару поющий, неженатый, готовый влюбиться за одну новогоднюю ночь…

– Мам, ну не надо, прости меня, я говорю все не то, наверное. Но ведь ты же и с папой была одна, сама по себе, значит, не нужен он тебе. Ты же его не видела, не замечала… Что изменится-то в твоей жизни?

– Нет, ты совсем меня не слышишь, что ли? Чего ты всякие глупости несешь! У меня было все, понимаешь? У меня был статус замужней женщины, который меня спасал, давал защиту от хамов и возможность выбирать, ходить мне к этим хамам на работу каждый день или быть свободной от них! Я сейчас я кто? Да никто!

– Ara, a отец, значит, и был предназначен только для того, чтобы давать тебе этот статус!

Соня и Мишель, одновременно вздрогнув от неожиданности, повернули головы. В дверях кухни стояла Сашка, розовая после душа, с тюрбаном полотенца на голове, в коротком халатике, открывающем для обозрения идеально круглые коленки.

– Мам, ты хоть помнишь, как наш папа выглядит? У него ведь даже места своего здесь не было! Когда приходил, и куртку, и брюки, и рубашку снимал в коридоре! Ты понимаешь, что у тебя мужа-то и не было никогда? А если тебе статус нужен, так не ставь штамп в паспорте о разводе!

– Сашенька, ты меня не понимаешь…

– Ой, да все я понимаю! Заладила – понимаешь, не понимаешь… Тысячи женщин живут без мужей, и ничего, не умерли, работают, по-своему счастливы… Я вот, например, замуж не хочу вообще выходить. Сама себе на жизнь заработаю столько, сколько мне надо. И мне никто не нужен. И из-за статуса никогда страдать не буду.

– Ну, пока ты еще начнешь зарабатывать по своим потребностям, много времени пройдет, – жестко сказала Соня.

– Да нет, мам, не так уж и много… Не хотела говорить пока, да ладно. В общем, меня взяли на работу в ночной клуб стриптизершей. Через два месяца получу аттестат, схожу на выпускной – и за работу!

– Сашка! – в унисон ахнули Соня и Мишель, одинаково прижав к ладоням щеки.

– Стоп, девочки! Стоп! Не надо комментариев! Я и без них понимаю, что вы против. Конечно же против! И даже очень сильно, и даже категорически против. Договоримся так: я ставлю вас перед фактом, а все остальное – без меня!

Сашка грациозно развернулась, подхватив развязавшееся полотенце, и исчезла, оставив мать и сестру в состоянии молчаливого шока.

– Миш… Ты что-нибудь поняла? – спросила Соня, с трудом разлепив онемевшие губы. – Что она сейчас имела в виду? Какой ночной клуб? Какой стриптиз? Нет, что-то я совсем ничего не соображаю… Наверное, это шутка такая. Прикол, да? Тоже, нашла время шутить… Ой, голова кружится, плохо мне что-то, Мишка…

Соня кое-как добралась до дивана, легла, не раздеваясь, укрылась с головой, затихла. Противная тошнота подступила к горлу, даже плакать не было сил.

Пусть все проваливается, пусть все уходят в любовь, в стриптиз, куда угодно, она больше не встанет с этого дивана, пусть делают что хотят…

Сашка

Распустив по плечам мокрые волосы, она искоса взглянула на ворвавшуюся фурией в комнату Мишель. О боже, сейчас начнется…

– Сашк! Ты что, с ума сошла? Разве так можно? Ты что, не видишь, что маме и без тебя плохо?

– Ой, только не надо про «плохо», я тебя умоляю! Это нам с тобой плохо, это отцу плохо, а ей всегда было хорошо! И не надо мне снова рассказывать сказки про то, что мама у нас не такая, как все, что у нее свой там какой-то особенный мир… Ты сама-то хоть представляешь, что это за мир? Запереться в старой хрущобе, избегать людей, до умопомрачения читать книжки – это ты называешь особенным миром? А у тех, кто умеет работать и зарабатывать, кто умеет сам делать свою жизнь, у них что, не особенный мир?

Сашка все больше распалялась, почти кричала, и Мишель умоляюще сложила руки, показывая глазами на дверь:

– Тише ты, мама, кажется, уснула…

– Ты знаешь, Мишка, мне тоже ее в общем-то жалко… – помолчав, уже спокойным шепотом заговорила Сашка. – Только я никогда не буду жить так, как она. У меня все будет: и деньги, и машина, и квартира своя, и куча шмоток всяческих! И зависеть от мужиков я не буду! И бояться ничего не буду!

– И это ты все стриптизом собралась заработать? Машину, квартиру, шмотки… Сашка, я надеюсь, ты это несерьезно лепечешь? Ты хоть понимаешь, что это такое? Через какие унижения надо пройти?

– Понимаю. Я все понимаю. И ко всему я готова. Самое главное, что мне это нравится, вот в чем дело! Нравится танцевать у шеста, нравится, что на меня смотрят, и наплевать, какими глазами, меня это не пробивает нисколько. Ты знаешь, у меня ведь уже репетиции идут, и когда я танцую, я сама улетаю, не думаю ни о чем! Ни как я выгляжу со стороны, ни что обо мне думают… У меня тело во время танца само по себе живет. Я посмотрела кассету со своим танцем, ты знаешь, это что-то! Вот такой вот парадокс: мама улетает от Чехова, а я – от стриптиза…

– Ой, Сашка, не пугай меня. Я даже слушать тебя боюсь, а маме вообще плохо стало.

– Да ладно тебе, плохо ей! Ей не из-за меня плохо, а за себя, любимую, страшно – что-то теперь будет… Дочка в стриптизерши подалась! Позор на материнскую голову!

– Не надо так, Саш… Ну я прошу тебя, не надо так про маму! Ты совсем, совсем ее не любишь!

– Да я-то, может, как раз больше ее люблю, чем ты. Потому что не боюсь. А ты все выслуживаешь любовь, боишься сказать не так, сделать не так: а вдруг твоя драгоценная мамочка на тебя обидится! Даже боишься сказать ей, что никакого красного диплома тебе не светит. Врешь и врешь уже пять лет почти… Как же, ведь мама должна тобой только гордиться, а по-другому просто ну никак нельзя! Придется тебе, Мишка, свой обыкновенный синенький дипломчик раскрашивать красным лаком для ногтей! Обращайся, у меня такой есть! А что? Для любимой мамочки мне ничего не жалко, даже лака… И вообще, в мои дела больше не лезь! Я сама буду все за себя решать, поняла? Я уже и контракт подписала!

– Сашка, тебе ж восемнадцать всего! Ты глупая еще совсем, жизни не знаешь, какой может быть стриптиз! Тебе же в институт поступать надо!

– Ага, я должна повзрослеть, получить высшее образование, потом набраться жизненного опыта… Только пенсионерок, Мишенька, в стриптиз, к сожалению, не берут.

– Господи, какой сегодня тяжелый и длинный день… И Димке я так и не позвонила! А надо еще Машку покормить… Кстати, где она? Опять у Лизки сидит? Давай сегодня спать пораньше ляжем, утро вечера мудренее, а, Сашенька?

В обычных хлопотах прошел их вечер. Вместе они привели от соседей Машку, и покормили, и уложили спать, стараясь при этом не шуметь, чтоб не разбудить мать.

Сашка долго не могла уснуть. Ворочалась с боку на бок, пытаясь найти нужное положение, долго лежала с открытыми глазами, таращась в темноту и слушая тихое сонное дыхание сестер. Потом встала, на цыпочках прошла на кухню, закрыла дверь, закурила мамину сигарету. Нет, и впрямь… Чего это она развоевалась? Наехала вдруг на мать… Давно ведь уже привыкла к ней, блаженной, капризной, всегда отстраненной, рассуждающей о духовности и не замечающей, что Мишка всю зиму ходит в легкой курточке, что Машке уже отчаянно малы ботинки, а уж про отца и вообще говорить не стоит!

К самой себе Сашка такого отношения не прощала, требовала положенного ребенку внимания и заботы, хотя в конечном итоге все это и перекладывалось на широкие Мишкины плечи. С детства перекладывалось. Ее, Сашку-маленькую, надо было отвозить, встречать и ехать через весь город домой после занятий в детском театре-студии, где она числилась танцевальной примой, надо было шить сложные сценические костюмы, готовить правильную диетическую еду, собирать на гастроли, следить за безукоризненной белизной носочков, тапочек, юбочек… Она очень быстро привыкла быть примой, привыкла солировать, и это желание всегда быть первой перенесла во взрослую жизнь. Ну в самом деле, не может же прима носить старые вещи, доставшиеся от старшей сестры! Ей нужно все самое модное, красивое, изящное, соответствующее образу стервозной красотки. А в том, что была красива, Сашка не сомневалась. Она и сама себе жутко нравилась. В ее облике не было ничего от сложившегося стереотипа красоты – худой и костлявой девушки-модели. Казалось, наоборот, в ее теле вовсе не присутствовало никакого скелета, оно было не худым, а тоненьким, наивно беззащитным, приятно гуттаперчевым, готовым в любую минуту зажечься музыкой танцевальных движений, и в то же время присутствовала в нем какая-то необъяснимая агрессивная порочность, которая в сочетании с детской трогательностью и создавала образ ласковой стервы. Тоненькая ивовая веточка прекрасно может сослужить службу хлесткой безжалостной розги. Если эта надобность наступит, конечно.

Она никогда специально не училась стриптизу, но на работу в престижный ночной клуб ее взяли сразу, после первого же кастинга, хотя ни танцевать у шеста, ни эротично раздеваться под музыку Сашка не умела. Она и не удивилась, приняла все как должное, иначе и быть не могло. Удивилась только, почему этим обстоятельством так возмущена Майя, обожаемая любимая Майя, педагог ее детского театра, отставная сорокапятилетняя балерина, то ли подруга, то ли дуэнья, то ли наперсница – они и сами не смогли бы определить их отношений, – но так уж получилось, что ближе и роднее у нее никого на этом свете не было. Ну, может, кроме Мишки, пожалуй…

Ни семьи, ни детей у Майи не было никогда. Жила она в коммуналке в доме дореволюционной постройки, в огромной комнате с ширмами, веерами, старинной мебелью, дубовым рассохшимся скрипучим паркетом и тяжелой лепниной на потолке. Майя рассказывала ей, что родителей потеряла еще в раннем детстве и сердобольные соседки, пытаясь пристроить девочку и как-то сохранить за ней комнату, отвели ее в хореографическое училище. И маленькую Майю приняли. Не столько за способности, сколько из сочувствия к ее сиротству.

Ученицей она оказалась старательной, истязала себя до изнеможения, но особых талантов так и не показала. Честно протанцевав в театральном кордебалете до положенных тридцати трех лет и уйдя на пенсию, стала преподавать классический танец в детской студии, созданной тут же, при театре, куда и привели в свое время шестилетнюю Сашку. Вдруг удачно открылись в ней педагогические способности, вместе с режиссером Майя с азартом занималась постановкой детских спектаклей, довольно успешных, всегда аншлаговых. В театре проводила все свое время, так и живя бобылкой в своей огромной комнате в старинном доме, бережно сохраненной соседками. Маленькая, прямая, жесткая, всегда с одной и той же прической – туго стянутыми в крепкую фигу черными волосами, отчего ее смуглое лицо казалось тоже стянутым назад, вкупе с высокими скулами и узкими холодными глазами, Майя на фоне маленьких ангелочков в белых юбочках выглядела грозным Карабасом в женском обличье. «Веселова! Александра! Что ты мне опять нимфетку изображаешь? Тоже мне, Лолита нашлась!» – кричала она своим низким, чуть хрипловатым голосом на Сашку, которая никак не могла взять в толк, чего от нее хотят и кто такая эта самая Лолита, которая так не нравится ее преподавательнице. Постепенно Сашка каким-то своим детским чутьем распознала в Майе скрывающуюся за видимой жесткостью родную душу и потянулась к ней всем своим существом. Она буквально висла на ней, по-детски, искренне и преданно дружила, и, повзрослев, целыми днями пропадала у нее дома, читала ее книги, дружила с соседками, впитывала жадно в себя Майин мир. Ее как магнитом тянуло в эту коммуналку, к этой маленькой смуглой женщине, здесь она ощущала себя свободной и любимой, здесь можно было часами разговаривать обо всем, можно было просто и легко молчать, здесь всегда ее ждали, здесь было тепло, уютно и спокойно. В общем, повезло ей с Майей по-крупному, чего уж там…

«Надо пойти немного поспать, а то встану зеленая и вялая. Завтра трудный день, а надо еще как-то измудриться и успеть съездить к Майе, посоветоваться… Утром позвоню ей», – решила Сашка. Затушила сигарету, потянулась к форточке, собираясь выкинуть окурок, и вздрогнула от звука нежно зазвеневшего колокольчика «музыки ветра». В кухонном проеме, щурясь то ли от яркого света, то ли от сигаретного дыма, стояла Соня.

Соня

– Как накурено… – Соня помахала перед глазами ладонью, садясь на кухонную скамейку и осторожно, исподлобья глядя на дочь.

– Мам, ты почему не спишь? Все о статусе своем переживаешь?

– Ну зачем ты так, Саша… Не будь такой злой!

– Я не злая. Я и правда не понимаю, как можно переживать по такому ничтожному поводу.

– Ну почему же – ничтожному? Это сейчас тебе кажется, что повод ничтожен. А потом… Не знаю, как бы тебе это объяснить… Вот ты никогда не задумывалась, почему общество так трогательно относится к вдовам? Им сочувствуют, всячески помогают, опекают, как могут. Уважают, в конце концов. И звучит-то как достойно – вдова… Слышишь? А брошенная мужем женщина – она кто? Да никто! Мадам Брошкина. Предмет для злословия, сплетен и насмешек. А эта самая мадам Брошкина тоже, между прочим, остается один на один с жизнью и тоже нуждается и в сочувствии, и в поддержке, и в уважении… Лучше бы я осталась вдовой!

– Ну ничего себе! – чуть не задохнулась от возмущения Сашка. – Это что получается? Если отец больше не захотел обеспечивать твой статус, то пусть лучше умирает, да? Не доставайся же ты никому? А может, и нам с Мишкой и Машкой умереть, чтоб у тебя клейма «плохая мать» не было? Ну ты даешь, мам… Знаешь, у меня часто появляется чувство, что ты живешь не с нами, а сама по себе, в чудном таком стеклянном домике, и вроде как видишь все оттуда, и мы тебя видим, а вместе быть не можем… И есть ты, и нет тебя! Где ты, мамочка? Ау-у-у…

– Сашенька, поверь, что я в этом не виновата! – захлебнувшись собственным отчаянным шепотом, вжала ладони в грудь Соня. – Я уже родилась такой, в этом, как ты говоришь, стеклянном домике. И я к нему с огромным трудом приспосабливалась, не думай, что это было легко… Но у меня там, в этом домике, свой мир, свои ценности! И если я когда-нибудь и выйду оттуда, то просто погибну! Ты постарайся понять меня, дочь. Пожалуйста! Пожалей меня…

Соня тихо заплакала, дрожа губами, размазывая по щекам слезы тыльной стороной ладоней.

– Да ради бога, мам, пожалеть я могу, конечно. А вот насчет понимания… Зачем тебе вообще дети-то были нужны? Жила б одна, сидела и сидела бы в этом своем стеклянном домике, и никто бы не мелькал у тебя перед глазами! Ни я, ни Мишка, ни Машка… Ты знаешь, я б давно уже свалила отсюда, переехала к Майе, если бы не Мишка. Ты тут без меня ее окончательно загонишь!

Сашка говорила, все более повышая голос, не замечая Сониных горьких слез, почти кричала:

– Ты посмотри, посмотри на нее! Она ж забитая, запуганная, боится тебе слово сказать! У нее любовь, ей замуж пора идти, а она тебе признаться боится! Как же, мамочку она бросит! А в чем она ходит, ты вообще замечаешь? Одета как последняя бомжиха! А Машка? Она ж у соседей больше времени проводит, чем дома! Скажи, это я должна понимать?

Прибежавшая на шум заспанная испуганная Мишка вытащила Сашку из кухни, запихнула в комнату, от души поддав коленкой под зад, вернулась к дрожащей и плачущей Соне. Обнимала, гладила по голове, что-то ласково приговаривая, сама прикурила ей сигарету, щедро налила в стакан настойки пустырника, чуть разбавив водой, заставила выпить.

– Мишенька, ты ведь меня не бросишь? Ты ведь никуда не уедешь от меня, правда? Я без тебя не смогу, не справлюсь, – приговаривала Соня, всхлипывая, следя глазами за ее суетой.

– Конечно, мама, мы же вместе, мы справимся…

Мишка отвела ее в постель, уложила, укутала, посидела рядом, похлопывая по боку, как ребенка. Когда Соня уснула, вернулась к себе в комнату. Сашка спала как убитая, чему-то улыбаясь во сне, рука ее была красиво закинута над головой, волосы разлетелись по подушке, переливались глянцем в еще слабом утреннем свете.

– Стриптизерша, мать твою… – неожиданно зло прошептала Мишка, – ремнем бы тебя отстегать по твоей красивой заднице…

Игорь

Он давно уже не спал, лежал не шевелясь, наблюдая за Элей, которая старательно, сведя к переносице белесые бровки, гладила его единственную рубашку. Каждый вечер она ее стирала, а утром гладила. А еще каждое утро она варила ему кашу, заставляла съесть, а вечером кормила ужином, сидела рядом, подперев рукой пухлую щечку. А раньше он и не знал, что счастье бывает таким. Когда просто можно смотреть, как женщина гладит твою рубашку, как солнечный луч падает на ее светлые волосы, и знаешь, что можно позвать, и она оглянется, и обязательно улыбнется, и засияет глазами в обрамлении белесых ресниц… Наверное, это как-то по-женски некрасиво, когда ресницы совсем белые? Ерунда какая. Ему вот ужасно нравится!

Господи, за что ж ему такое счастье? Кто он вообще такой? Сонин муж? Отец троих детей? Измотанный работяга-извозчик, насквозь пропахший бензином? Оно, это счастье, свалилось как-то сразу, неожиданно и бурно, как снежная лавина, которая снесла на своем пути и привычно-тягостное чувство долга, и ощущение собственной никчемности, незначительности, убогости. Он давно уже убедил себя, что его личное, Игорево счастье и в самом деле заключается в том, чтобы материально обеспечивать комфортное Сонино одиночество, приносить себя в жертву, работать, чтобы дать душевный покой своей необыкновенно хрупкой, красивой, умной, тонкой, ранимой жене.

Игорь и сам не смог бы объяснить, что произошло с ним в тот вечер, когда он развозил по домам поздним вечером Мишкиных подружек, и почему сидел до утра в машине вместе с этой белобрысой полной румяной девчонкой и не мог оторваться от нее. Они без конца говорили, перебивая друг друга, и все время целовались, и его трясло от какой-то счастливой лихорадки, как будто его долго держали в темном затхлом подвале и наконец вывели на яркий солнечный свет. Потом он медленно ехал домой, но так и не доехал. Понял, что не сможет. Тот, прежний Игорь кончился внезапно, за одну ночь, раз и навсегда. Вместе с ощущением счастливой лихорадки пришел и бурный протест, он просто не смог бы заставить себя вернуться в прежнюю жизнь, да и не хотел он заставлять себя. Так и не доехав до дома, Игорь решительно развернулся, лихо подрулил к Элиной общаге, прошел через вахту, нашел ее комнату, ворвался без стука, насмерть перепугав девчонок и саму Элю. В институт в этот день она так и не пошла, а к вечеру они уже сняли эту квартиру, сложив вместе все имеющиеся у них денежные запасы и заплатив за два месяца вперед. И начали новую жизнь.

Господи, какое это счастье – просто жить! Счастье – это когда женщина старательно гладит твою рубашку и можно сейчас, ну вот еще через секунду ее окликнуть, и она обернется, и внутри у него все оборвется, а сам он непременно расплавится в апрельских солнечных лучах от ее ответной направленной на него радости.

Вспомнилось, как Соня раз в месяц героически посвящала целый день стирке его рубашек, потом с брезгливым отстраненным лицом героически их гладила, и он искренне верил, что она совершает подвиг, и был виноват и благодарен, благодарен и виноват… Нет, он больше не будет об этом помнить! Он будет жить и жить, как получится, сколько получится, и ни один день своей жизни никому, кроме Эли, больше не отдаст!

Но забывать не получалось. В душе росло и крепло раздражение даже не на Соню, а на самого себя. Как он мог так бездарно распорядиться своей жизнью? В конце концов, он же человек, а не просто каменная стена… Или как там она еще его называла? Теплое одеяло? Фу, чушь какая. Не может мужик быть одеялом. Не может, и все тут!

Он даже за вещами своими не хотел идти. Не мог видеть Соню. О детях почему-то вообще не думалось. Никак. Ни с чувством вины, ни без него. Вчера, когда он увидел Мишку, кроме неудобства и досады, вообще ничего не испытал. Пусть они оставят его в покое! Он кончился, умер, исчез! Хотя идти за вещами все равно придется. Не гладить же Эле, в самом деле, каждое утро его единственную рубашку, хоть ему и нравится наблюдать за ней, притворяясь спящим. У нее такая забавная сосредоточенная рожица, нахмуренные белесые бровки, вся она такая маленькая, круглая, родная и близкая, его жемчужная бусинка… Пусть у них огромная разница в возрасте, и нет денег, и вообще ничего нет, кроме его разбитого жигуленка. Они счастливы вместе, и ничего им не надо.

Вот он сейчас встанет, съест сваренную Элей кашу, а потом отвезет ее на лекции. И будет работать, и сегодня ему непременно повезет – обязательно найдется выгодный клиент. А вечером он встретит ее возле института, и вместе они поедут через весь город в их временное жилище, и вместе будут готовить нехитрый ужин, и вместе его есть, и вместе, обнявшись, спать… Вместе! Господи, как хорошо!

Мишель

Они сидели на бульваре, на той самой скамейке, где вчера Мишель встречалась с отцом, и ссорились. Вернее, ссорился Димка. Сердито молчал, обиженно съежившись, смотрел куда-то вбок. Потом резко развернулся к ней, снова заговорил горячо и напористо:

– Знаешь, если бы мои родители разводились, это было бы только их личным делом! Потому что у меня нормальные родители! Чего ты зациклилась на этом? Сможет без тебя мама, не сможет… Ты, Мишка, наверное, чего-то недопонимаешь, просто привыкла всех опекать, тебе и кажется, что без тебя никто не обойдется.

– Да она ничего от меня не требует. Я сама должна…

– Ничего ты никому не должна! Ты сама должна быть счастливой, а никакого другого долга у тебя нет! В конце концов, твоя мама не одна остается, у нее еще две дочки есть!

– Ты же знаешь, Машка маленькая еще, а на Сашку какая надежда, она вон в стриптиз собралась… Представляешь, что это будет? Ей же восемнадцать лет всего! Дура малолетняя, нахалка самоуверенная! Еще вчера об этом и маме объявила!

– Ну и что? В конце концов, это ее выбор. Кто-то должен лечить людей, кто-то должен вести бухгалтерию, а кто-то должен танцевать в стриптизе. Ни одно место в этом мире не должно пустовать.

– Ну как ты можешь, Дим! Это же моя сестра, в конце концов!

Мишель почувствовала, что сейчас расплачется. Она всегда и во всем соглашалась с Димкой, не потому, что сильно любила, а просто потому, что он действительно всегда говорил правильные, умные вещи. Это белое, а это черное. Разве с этим поспоришь? Но сейчас… Не мог он сейчас так говорить! Как чужой. И требовать от нее сделать выбор – тоже не мог. Неуместен здесь выбор. Потому что маму она тоже любит. И предать не может. Просто физически не может, и все. Как он этого не понимает?

– Дим… А может, нам пока здесь пожить? Найдешь работу, снимем квартиру… Ну как я их тут всех оставлю?

– Нет, с тобой бессмысленно разговаривать. Меня в Мариуполе, в конце концов, родители ждут. И тебя, между прочим, тоже! И дом у нас большой, всем места хватит. И место мне в ординатуре уже нашли…

– Ну хорошо, хорошо, не сердись! В конце концов, у нас с тобой есть еще два месяца в запасе…

– Нет, Мишка, я не останусь. Тебе все-таки придется решать. И я надеюсь, ты примешь правильное решение. Не будь рыбой! Не поджаривай сама себя на сковородке, не подавай сама себя к столу!

– Ты знаешь, а мама говорит, что переделать человека нельзя… Если я по природе рыба, которая сама себя поджаривает, значит, я такой и буду всегда. Может, не по форме, а по содержанию-то уж точно.

Димка долго смотрел на нее, задумавшись, потом обнял за плечи, притянул к себе, заговорил уже спокойно и ласково:

– Ну что ж, будь рыбой, поджаривайся на здоровье, если тебе так нравится… Но только для меня поджаривайся, пожалуйста. По крайней мере, я тебя не съем. Будешь у меня всегда красивой поджаристой золотистой рыбкой…

Опять ей захотелось плакать. Вот наплакаться бы вдосталь у него на плече, вылить все накопившиеся за последние дни слезы… А только нельзя, надо домой идти. Поздно уже, мама, наверное, там с Сашкой с ума сходит. Ну как, как она уедет? Эту же юную «стриптизершу», наглую сестрицу, без пригляда ни на минуту нельзя оставить! Уж она-то знает ее характер. Правда, можно попросить Майю присматривать за ней, единственную авторитетную для Сашки личность. А мама уж точно с ней не справится. Вот почему, интересно, Майя может управлять Сашкой, а мама нет? Ведь она такая умная, все на свете знает! Может часами рассказывать о гармонии отношений, о равновесии, о человеческой природе, а в своей собственной семье никакой гармонии и в помине нет… Может, Сашка не так уж и не права, обвиняя маму в пустой велеречивости?

«Господи, что это со мной? О чем я думаю? – вдруг встрепенулась она, испугавшись своих мыслей и отрываясь от теплого Димкиного плеча. – Вот я уже и маму обвинять начала, как Сашка! В такой тяжелый для нее момент… Этого еще не хватало!»

Соскочив со скамейки, она судорожным движением оправила юбку, схватила в руки рюкзачок с учебниками:

– Дим, мне уже бежать надо, извини! Ты не провожай меня, посади на автобус, я сама доеду.

Они молча дошли до автобусной остановки. Как чужие. Слава богу, автобус подошел полупустым, можно спокойно посидеть одной, посмотреть в окно, подумать…

Нет, почему они все такие злые по отношению к маме? Почему никто ее не понимает, не жалеет в этой ситуации? Отец, Сашка, вот теперь Димка… Это же… Это же как слабого ребенка ударить! А она и впрямь как ребенок, который, как говорится, чем бы ни тешился, лишь бы не плакал. Да, мама могла целыми днями читать, не вылезая из своего желтого кресла под желтым абажуром, и все они ходили на цыпочках, боясь помешать. Да, могла гулять целыми днями по городу, заходя в уличные кафе, сидеть в них часами с чашкой кофе и стаканом воды, наблюдая «движение жизни» и не заботясь при этом, есть ли у них что-нибудь на ужин. Могла увлечься новомодной гимнастикой, которой рекомендуется заниматься именно по утрам, как раз в то время, когда им надо собираться в институт, в школу, в детский сад… Правда, иногда, очень редко, ее посещал интерес к кулинарным изыскам, но всегда именно в одной плоскости, которая называлась «как из ничего сделать что-то». Она сама замешивала какое-то необыкновенное тесто, колдовала над начинкой из самых дешевых продуктов, до неузнаваемости их изменяя, и получался действительно необыкновенно вкусный пирог. Могла часами ходить по магазинам, рынкам, распродажам, и действительно находила очень дешевую, но красивую, даже изысканную шмотку, которая выглядела и дорого, и престижно, и шла ей просто необыкновенно. Она никогда никуда не торопилась, ходила медленно, с достоинством, всегда глядя куда-то поверх голов. Казалось, будто идет она не в свою бедно обставленную двухкомнатную квартиру, а по меньшей мере в собственный особняк с лакеями, горничными, каминами, пальмами, французскими духами… Да, наверное, она эгоистична. Кто спорит? Но – опять же совсем по-детски эгоистична. Ее просто любить надо, и тогда все встанет на свои места. Почему они не хотят ее… просто любить? Ее же нельзя не любить, нельзя не восхищаться ею. Кто будет ее любить, если она уедет? А Димка… Димка очень даже хорошо проживет в своем Мариуполе. Жаль, конечно, но что делать? Мама же здесь без нее не справится. Ее просто растопчут, задавят, затюкают, уничтожат, в конце концов! Отец больше не смог ее защищать, ну и бог с ним. А она – сможет. Она сильная и выносливая, через два месяца начнет работать, и все у них будет хорошо! Пусть мама читает свои книжки и гуляет по солнечным улицам, она не даст ее в обиду! Не прав, не прав Димка, называя ее рыбой! Разве это так уж плохо, пожертвовать собой, давая покой другому человеку, так нуждающемуся в этом покое?

Задумавшись, она чуть не проехала свою остановку, выскочила из автобуса, быстро пошла в сторону дома. Зашла в продуктовый магазин. Денег хватило только на хлеб и молоко. Да, с деньгами действительно скоро будет катастрофа… Добытчика-то теперь нет. Не на Сашкин же стриптиз рассчитывать, в самом деле. Слава богу, тетя Надя, соседка, обещала договориться в кафе, где она работает, насчет какой-то халтурки… Завтра надо будет пойти уточнить.

Тут же вспомнился некстати «добрый» совет отца – пусть, мол, мама побыстрее устраивается на работу. Да, совет, конечно, хороший… Ну да бог с ним, и с отцом, и с советом. Как-нибудь сами разберутся. Они с мамой большие девочки. Только кто старше, кто младше, уже и непонятно…

Соня

Соня с облегчением выплыла из тяжелого сна, где она опять мучилась своим бредовым сочинительством. Нет, что это за напасть такая? Надо было столько книг за свою жизнь прочесть, чтобы во сне мучиться убогими сумбурными текстами… Еще и голова болит нестерпимо.

Она долго лежала, пытаясь сообразить – что сейчас, раннее утро или вечер. В комнате было темно и тихо. Подняла голову, посмотрела на часы. Ничего себе! Было уже очень позднее послеобеденное время. Окна наглухо задернуты плотными портьерами, дверь в ее комнату закрыта. «Я же вчера снотворное выпила, а Мишка мне еще каких-то капель накапала…» – вспомнила Соня, вставая с постели и освобождая из плена солнечное окно.

Господи, весна-то какая шикарная! Сейчас бы пойти беззаботно и в никуда по солнечным улицам, вдыхая одуряющие ароматы, и чтоб солнце било прямо в глаза. Много, много солнца. И ступать в лужи, и промочить ноги, а потом, устав, вернуться домой, налить горячего-прегорячего зеленого чаю, сесть с книжкой в свое желтое кресло… Стало до слез жалко себя, свою прежнюю счастливую жизнь, которая разваливалась на глазах, как карточный домик. Нет, не карточный, а стеклянный, как образно выразилась вчера Сашка. Ее стеклянный домик рушился неотвратимо, превращаясь в тысячи острых осколков, которые впивались в тело, в мозг, в душу, парализовали волю, открывая двери всем страхам, какие только можно придумать. И от которых она так удачно пряталась долгие годы. Думала, что пряталась.

В зеркале ванной, умываясь, увидела в своих черных кудрях несколько седых волос и отметила для себя этот факт равнодушно, как что-то само собой разумеющееся. А раньше бы расстроилась, в панику впала. Господи, как она хорошо раньше жила…

На кухне ждала записка от Сашки: «Мама, я после школы – на репетицию в клуб, приду поздно, забери Машку из садика».

Она отодвинула от себя клочок бумажки, будто он ожег ей пальцы. На репетицию она собралась, надо же. В клуб. Стриптиз репетировать. Нет, и правда, а что теперь с этим стриптизом делать? Как ее отговорить, какими способами? Да и есть ли у нее в запасе эти… способы?

Закурив, она поставила турку с кофе на огонь. Сев за стол, снова протянула руку к Сашкиной записке, долго вчитывалась в пару торопливых строк. Потом снова с раздражением отбросила ее от себя. Нет, что за напасть на ее голову! Скоро выпускные экзамены, надо в институт поступать, а она на дурацкие репетиции время тратит! Видимо, правду говорят, что беда никогда не приходит одна…

Может, Мишка ее отговорит? Она как-то умеет с ней ладить. Или Игорь появился бы поскорее, наконец. Ну, просто так бы зашел, узнать, как у них тут дела… Сашка ведь и его дочь тоже, между прочим! Сходил бы в этот ночной клуб, поговорил там по-мужски…

Для себя такую возможность – сходить и поговорить – она категорически исключала. Не умела вести разговоров, когда нужно требовать и настаивать. Могла часами философствовать, спорить, доказывать свою точку зрения только в комфортной обстановке, с близкими или давно знакомыми людьми. С Димой, например, Мишкиным приятелем. Очень умненький мальчик. Жаль, что он скоро уезжает. А может, его попросить сходить? Представился бы там Сашкиным братом…

Кофе Соню не спас. Голова не прояснилась, во всем теле чувствовалась разбитость, будто ее всю ночь колотили палками. Пора было вставать с уютного кухонного диванчика, идти за Машкой в садик. А вдруг, пока она ходит, придет Игорь? Но у него ведь ключи есть… А если он ее не дождется? Соберет вещи и уйдет? Ей бы только встретиться с ним, а там уж она знает, на какие точки надо давить… Что сказать и как сказать. Главное, чтобы результат был. И чтобы он еще и виноватым кругом остался… Он и не идет только потому, что боится этого разговора. Но все равно же должен прийти! У них денег нет, в конце концов! И с Сашкой опять проблемы! Да и ее, Соню, он знает как облупленную… Какая она добытчица? Нет, он должен, должен прийти и поговорить. Так все делают. Мишка, наверное, чего-то неправильно поняла, когда с ним встречалась.

Соня нехотя вышла в прихожую, оделась, не отказав себе в маленьком удовольствии задержаться у зеркала. В новой, необыкновенно красивой замшевой курточке нежного абрикосового цвета с богато выпирающими наружу мехами, в черных джинсах-бриджах, в лаковых сапожках на каблуке она себе очень нравилась. Черные кудри красиво смешались со светлым мехом, лицо было бледным и отечным, но выспавшимся и гладким. Вот только глаза… Глаза были жуткими. Затюканными, как у побитой собаки. Но ведь можно и черные очки надеть. Они тоже очень красивые. Настоящие, фирменные…

«Маша! Веселова! За тобой пришли!» – после продолжительной воспитательной беседы на тему уже двухмесячной задержки оплаты за детский сад громко начала взывать наконец молоденькая воспитательница в сторону копошащихся у детской площадки детей. Виновато улыбаясь и извиняясь, лепеча что-то про «на днях, и непременно, и спасибо, что напомнили», Соня быстро схватила за руку подбежавшую дочь, поспешно ретировалась к выходу. Машка, мгновенно почувствовав материнское настроение, шла молча рядом, втянув голову в плечи, как испуганный звереныш, которого только что оторвали от своих веселых собратьев и посадили на поводок. Щеки ее были еще румяны от ребячьей беготни, шапка съехала набок, шнурки у одного ботинка совсем развязались и тянулись за ней по грязным лужам. Надо бы остановиться, выдернуть ладошку из маминой руки, завязать шнурок, да она не смела, так и шла до самого дома, боясь, что вышагнет из ботинка. Выйдя из лифта, мама неожиданно обернулась к ней, как будто только сейчас заметив, спросила: «Хочешь к Лизе?»

Ну конечно она хочет к Лизе! Лизка была ее ближайшей задушевной подружкой, соседкой по лестничной площадке. Она жила вдвоем с мамой в такой же, как у них, двухкомнатной квартире, и Машка пропадала у них целыми вечерами, играя с Лизкой. Здесь можно было громко разговаривать, смеяться, сколько хочется, смотреть телевизор, есть до отвала тети-Надины, Лизкиной мамы, толстые пироги с капустой и картошкой.

Не заходя к себе, Соня позвонила в соседскую дверь. Ей открыла Надя в фартуке, с руками, выпачканными мукой, обрадовалась, заохала, засуетилась между прихожей и кухней. Заставила Машку снять колготки, которые она таки умудрилась промочить, уговорила Соню раздеться, пройти на кухню, начала, как всегда, метать на стол все, что было в доме съестного, одновременно что-то рассказывая, нарезая, наливая, заглядывая в духовку.

С соседкой, своей одногодкой, Соня общалась давно, с тех самых пор, как двадцать пять лет назад переехала в этот дом. Надя тогда жила вдвоем с мамой, продавщицей из овощного магазина, располагавшегося на первом этаже их старой хрущевки, шумной дородной женщиной с желтыми химическими кудельками на голове и квадратными короткопалыми ручищами. Она ловко захватывала рукой сразу три-четыре яблока, приговаривая громко: «Бери, Сонечка, яблочь, сегодня яблочь хорошая, болгарская! Я тебе покрасивше выберу! И моркву хорошую завезли, и свеколь… А хрень брать не будешь?» – «Какую хрень?» – вытаращивала на нее глаза Соня. «Ну какую хрень, обыкновенную… Сегодня свежую привезли. Огурцы солить, помидоры, в окрошку потереть можно…» – «А-а-а, нет, мне хрень не надо», – пряча улыбку, вежливо отказывалась Соня, про себя удивляясь – как это у Надиной матери все фрукты-овощи женского рода получаются! И даже хрен – женского рода!

«Ты молодец, Сонюшка, и замуж выскочила, и ребеночка родила, а я Надьку свою никак замуж столкать не могу, – по-соседски жаловалась она на дочь. – Вроде и с лица она ничего, и в теле хорошем, а все доброго мужика себе не сыщет…»

Претендентов на Надины руку и сердце и в самом деле находилось много, они чередой сменяли друг друга, но личная ее жизнь и в самом деле никак не устраивалась. То будущий зять не соответствовал требованиям Надиной мамы, потому что был недостаточно «простым и работящим», а если и соответствовал, то не хотел жить под любопытствующим присмотром тещи, которая, как всем известно, желает молодым только добра. Однажды Надя, проявив чудеса независимости, привела в дом веселого парня, который поначалу вроде бы и прижился, и тещино «добро» принял близко к сердцу, но через какое-то время Надя вдруг вышла на люди с синяком под глазом. Потом – еще и еще, оправдывая суженого убийственной народной поговоркой «бьет – значит, любит». А потом обе они, Надя с мамой, скрывались у соседей от пьяного буйства «любящего» и спешно вызывали милицию, пока тот изуверски старательно кромсал топором соседскую дверь.

В общем, замуж Надя так и не вышла. Похоронив маму, сильно затосковала в одиночестве и решила родить себе ребеночка в утешение, чтоб, как говорится, «было в старости кому стакан воды подать».

В тот же год, что и Сонина Машка, на свет появилась Надина Лизка, симпатичная смуглая девчонка с раскосыми карими глазками, шустрая и сообразительная. Кто был Лизкиным отцом – оставалось тайной за семью печатями, Надя так никому и не сказала об этом. Не сказала даже Соне, которая была для нее авторитетом абсолютно непререкаемым. Надя, открыв рот, всегда внимала каждому ее слову, буквально боготворила, восхищалась ее внешностью, умом, ленивой грацией, восхищалась ее манерой одеваться, говорить, есть, пить кофе, курить сигарету… Сама же Надя к своим сорока пяти превратилась в толстую тетку-повариху с сильными руками и большим круглым брюхом, огрубела лицом и душой, работала с утра и до позднего вечера, чтоб хоть как-то прокормить себя и дочку.

Соня в свою очередь довольно благосклонно принимала Надино восхищение, но дальше пуговиц не пускала, даря ей свою дружбу маленькими порциями, как говорится, «в охотку», а чаще всего откровенно ею пренебрегая. Однако, несмотря на маленькие порции и пренебрежение, как-то так само собой получилось, что Машка основную часть времени проводила в Надином доме, была всегда накормлена, умыта и обихожена. Иногда Надя покупала им с Лизкой одинаковые платьица или костюмчики, и это тоже воспринималось как само собой разумеющееся, без бурного проявления Сониной благодарности, как привычное продолжение их странной дружбы.

– Слушай, Надь… А ты мне дашь денег взаймы? – спросила Соня, следя за Надиными лихорадочными перемещениями по кухне.

– Дам, конечно. А сколько?

Соня задумалась. А правда, сколько? От чего отталкиваться-то? Откуда она знает, сколько надо ждать возвращения Игоря? Или… Когда Мишка начнет работать, например?

– Я и сама не знаю, Надь… Не могу сообразить. От меня же Игорь ушел…

Впервые вслух произнеся эту фразу, Соня вдруг поверила в ее реальность. В одну секунду поверила, что случившееся действительно имеет место быть и происходит именно с ней, Соней. Сегодня, здесь, сейчас. Горло мгновенно перекрыла жесткая слезная волна, которая, не спрашивая разрешения, тут же прорвалась наружу, исказив до неузнаваемости ровное выспавшееся лицо. Она плакала и не могла остановиться, вытирая мокрые и горячие щеки дрожащими пальцами, изо всех сил стараясь успокоиться, и от этого только еще больше захлебываясь в следующей волне слез. Надя поначалу застыла над ней соляным столбом, видимо пытаясь как-то переварить Сонину новость, потом бросилась успокаивать, заговорила что-то быстрое про «сволочей» и «козлов» и еще что-то про «кобелей, которые все такие». Наверное, то говорила, что и всегда говорят в подобных случаях. Соня и не вслушивалась, но вдруг каким-то особым чутьем уловила в Надином голосе незнакомые нотки, странные такие, чужие, ей несвойственные. Это было похоже на прорывающуюся сквозь сочувствие радость, которая на женском языке называется «ну, слава богу, не одна я такая»… Неуловимая вроде радость, но явно, явно присутствующая!

Тут же и очередная слезная волна, словно испугавшись, откатила назад. Соня горделиво распрямила спину, посмотрела прямо в Надины глаза. Так и есть. Она не ошиблась. Впервые Надя смотрела на нее без должного восхищения. Смотрела по-бабьи снисходительно, как на равную. Ей, Наде, равную! Будто Соня была такой же – неуклюжей толстопузой теткой-поварихой.

Ей вдруг стало совсем нехорошо. «Не хватает только бутылки водки на столе и пьяных откровений двух несчастных женщин», – подумала она, раздражаясь и злясь на себя. Быстро поднявшись из-за стола, пошла в ванную, умылась, вышла оттуда уже с улыбкой, говоря всем своим видом, что продолжения разговора и обсуждения темы не будет. Посидев еще минут десять, засобиралась домой.

Деньги у Нади она все же взяла. Однако от ее сочувственного «отдашь, когда сможешь» опять стало нехорошо.

Вообще, Соня никогда не занимала денег. Не любила быть должной. В трудные безденежные дни она легко могла морить всю семью голодом, держать на овсянке и морковных запеканках, но долгов не делала никогда. Лучше голодная свобода, чем сытое обязательство – таков был ее жизненный принцип, которым она страшно гордилась. Редкие исключения делались только для Сашки, потому что это был как раз тот случай, когда лучше поступиться принципами, чем что-то объяснять…

Квартира встретила Соню тишиной, неубранной постелью, оставленной в раковине грязной посудой. Она устроилась с сигаретой на кухонном диванчике в любимой своей позе, подогнув под себя колени, привычно нырнула в себя, в свой внутренний диалог, самой себе задавая вопросы, сама себе пытаясь на них отвечать.

«Ну что, мадам Брошкина, надо как-то привыкать к своему новому положению!» – мысленно обратилась к себе Соня. А что? Действительно, надо. Никуда от этого положения пока не денешься. Тем более Надя только что продемонстрировала ей предсказуемую реакцию знакомых. Это еще хорошо, что близких подруг у нее нет. А то бы тоже, как Надя, насладились сочувствием… Приятельницы, конечно, кое-какие имелись, но их сочувствия можно не опасаться, поскольку они давно уже приучены ею к одностороннему общению. То есть к общению по ее инициативе. Но ведь можно и не проявлять покуда никакой инициативы…

Да, со знакомыми она как-нибудь разберется. Хотя не в этом же по большому счету ее проблема состоит! Чего это она – о знакомых… Тут надо вообще что-то переосмысливать, в глубину смотреть надо, анализировать надо, почему все так наизнанку вывернулось. Есть где-то точка отсчета, только она не видит ее пока. Что-то мимо прошло важное, значительное, а она не заметила.

А что, вполне может быть. Если живешь как в теплом тумане, можно и не заметить. Ей-то в этом тумане хорошо жилось, а Игорю? Как там Сашка давеча в гневном пылу выкрикивала? Что она его не видит и не замечает? Что у него в квартире даже и места своего нет? Что, когда домой приходит, рубашку и брюки снимает в коридоре?

Стоп… Неужели правда? Боже-боже мой, а она ведь действительно этому обстоятельству никакого значения не придавала… Привыкла, что он молчит. Привыкла, что любит. Привыкла, что его все время дома нет. Значит, и места ему в доме не надобно. Вот же… идиотка! Да он, наверное, просто устал… Просто взял и физически надорвался все время работать, работать…

Да, наверное, именно в этом и зарыта собака! Как же она сразу не догадалась? Но… Но ведь это же все поправимо, господи! Вот он придет, и надо будет сразу кинуться ему на шею, и все объяснить, и попросить прощения. Или лучше… Да, надо ему настоящий отдых устроить, вот что! Лето же впереди, вот и пусть он проведет его с Машкой на даче. А она… Она работать пойдет! Вот!

От осознания своего потенциального рабочего подвига даже сигаретный дым показался слаще. Растворился внутри организма теплым облаком, рассеяв на время панику и страх. Хорошая мысль – пойти поработать! На полгодика, не больше.

Действительно, она же не всегда сидела у мужа на шее! Иногда и работала. Правда, редко и понемножку, исключительно по своей прихоти. Хотелось просто посмотреть, чем там живет и дышит людское сообщество, и лишний раз убедиться, насколько больше тепла, свободы и уюта в ее маленьком и одиноком внутреннем мире.

А работодателям она всегда, между прочим, нравилась. Когда шла на собеседование, надевала строгий костюмчик, очки в элегантной оправе, включала все свое неземное обаяние и – вперед… Надо признать, не отказали ей ни разу. Каким-то внутренним чутьем предугадывая, что стоит за поставленным вопросом, она отвечала так, как хотелось бы услышать отдельно взятому конкретному работодателю. Кому-то нужно было наивно улыбнуться, для кого-то изобразить всезнайку, а для кого-то – просто строгую деловую даму, озабоченную своей карьерой. Все зависело от обстоятельств. Где-то она читала, что быть грамотным специалистом легко, а ты пойди попробуй притворись им, да так, чтобы все в это очковтирательство еще и поверили…

Конечно, специальность свою она знала из рук вон плохо. Какой из нее инженер-строитель? Очень уж было скучно разбираться в чертежах, составлять длинные занудные сметы, отчеты, всяческие акты согласования и технические условия. И мало того что скучно – мертвые цифры и сухой бюрократический язык деловых бумаг вызывали у нее что-то вроде идиосинкразии. Слава богу, понятие человеческого фактора отменить не удалось еще ни одному, даже самому безжалостному и принципиальному руководителю: кому-то не прощается даже маленькая ошибка, а у кого-то не замечаются и крупные. Вот и ее основная стратегическая задача состояла в том, чтобы не обнаружить своей некомпетентности, завуалировать ее обаянием, улыбкой, обезоруживающей и ненавязчивой доброжелательностью, умными разговорами, вызывая у коллег-собеседников комплексы неполноценности от осознания собственного недоразвитого интеллекта. А когда она, эта проклятая некомпетентность, начнет нагло вылезать изо всех дыр, можно быстро и элегантно сбежать, оставив с чувством вины тех, кто «довел» бедную женщину до увольнения, «выжил» от зависти к ее уму и красоте.

Вообще, это было довольно увлекательное занятие – с полгодика поработать. Устроившись на службу, она начинала исподволь наблюдать за коллегами, как наблюдает, например, любитель живой природы за жизнью большого муравейника. Ее ужасно забавляло их серьезное, озабоченное, где-то даже обожествляемое отношение к карьерному росту, к правилам иерархической подчиненности, к борьбе за копеечное повышение зарплаты, за соблюдение дисциплины труда. Причем чем незначительней была фирма, тем более строгими были требования к этой самой пресловутой дисциплине. Что-то изменится, если она сядет за свой рабочий стол на полчаса позже? И неужели действительно так важно называться, например, руководителем направления, когда в действительности никакого такого особенного направления и нет, а есть только выдуманное кем-то когда-то штатное расписание с такой должностью? Со всем этим она, конечно, легко справлялась, была и руководителем этого неизвестного направления, и давала кому-то какие-то ненужные важные задания, и очень легко «косила» под грамотного специалиста. Главное, надо вовремя правильное лицо сделать! На одном только лице с полгодика вполне продержаться можно. И честно отыграть свою роль, как бесталанная, но вполне обаятельная звезда сцены в захудалом провинциальном театре. И тихо про себя удивляться, почему для нее это театр, а для ее коллег – настоящая жизнь с нешуточными интригами, с напряжением всех сил по преодолению трудностей, с проявлением настоящих, честных и искренних эмоций от гордости по поводу результатов этого преодоления, выразившихся опять же в карьерном росте, святом соблюдении все той же пресловутой дисциплины труда и демонстрации других невероятных общечеловеческих достоинств на прямом и светлом пути к пенсионному возрасту.

Конечно, хватало ее ненадолго. Иногда и полгода не выдерживала. Уставала, начинала скучать по устроенному миру своего комфортного одиночества, где нет этой суетливой тревожности и кипучей бездеятельности, нет коллег по работе – любопытных доброжелателей, от недостатка информации желающих пошуровать в чужой жизни. С чувством выполненного долга она устраивала себе побег из неволи и с прежней страстью наслаждалась свободой, внешней и внутренней, и была вполне этим обстоятельством счастлива.

Последний раз, помнится, она делала попытку «выхода» на работу лет десять назад… А сейчас? О господи, сейчас-то кто ее, сорокапятилетнюю тетку, возьмет? Кого она сейчас обманет своим обаянием? И где оно, это милое обаяние? Ау-у… Да и нежной улыбкой и стильными очечками теперь уже никого не соблазнишь, времена не те. За окном уже давно проклятый капитализм с его жестокой потогонной системой, которая на твое обаяние и интеллект плевать хотела, ей конкретные знания с волчьей хваткой в комплекте подавай. И по знакомству тоже не устроишься. Нет у нее таких близких знакомых. Да и Игорь еще не пришел, чтобы кинуться к нему на шею с предложением рабочего подвига…

От тревожных вопросов снова заболела голова, от сигаретного дыма тошнило, в глаза лезла невымытая посуда, переполненная окурками пепельница. Даже синие сумерки за окном казались вязкими, тягучими: не день и не ночь, а серая тяжелая неопределенность. Надо было вставать с кухонного диванчика и как-то продолжать жить дальше. Надеждами жить. Слава богу, Мишка через два месяца диплом получит. Она-то быстро работу найдет, с красным дипломом ее с руками оторвут. А пока тех денег хватит, что Надя взаймы дала. Ничего, справимся! А где, кстати, Мишка? Нашла время гулять…

Словно услышав ее грустные мысли, Мишель тут же открыла своим ключом дверь, вошла в прихожую, шурша пакетами, из которых пошел по всей квартире плотный, сдобно-горячий ванильный дух.

– Миш! Ты чего так поздно?

Соня вышла в коридор, приняла пакеты, понесла на кухню.

– Да мне, мам, тетя Надя тут небольшую халтурку сообразила. Я тебе не сказала вчера. У них в кафе бухгалтер уволился, надо первичку разобрать, пока они нового бухгалтера не нашли. Это на три-четыре дня, не больше.

– А они точно заплатят?

– Да, обещали. Вот, выпечки свежей сегодня дали…

Соня удивленно приподняла бровь – надо же… Странно, почему ей Надя ничего про эту «халтурку» не сказала? Забыла, может. Или не успела. А Мишка, Мишка-то какова! Да с такой дочерью разве пропадешь?

Зайдя на кухню, Мишель первым делом полезла открывать форточку, морщась от сигаретного дыма. Потом принялась мыть посуду, доставать что-то из холодильника, чистить картошку. Все спорилось у нее в руках, выходило ловко и быстро, без лишней суеты.

– Ты знаешь, у нас за детский сад уже за два месяца оплата пропущена. Отец что, забыл? – следя за ее руками, тихо проговорила Соня, зажав ладони меж колен и медленно раскачиваясь. – Кругом одни проблемы, прямо голова кругом идет… И с Сашкой тоже… Что вообще происходит, Миш, я не понимаю!

– Мам, а как ты думаешь, может, Сашка нас просто пугает? Это же не может быть серьезным решением, она хоть и взбалмошная, но не глупая же…

– Так и поговори с ней! Ты ж знаешь, я для нее не авторитет, а всего лишь раздражающий фактор.

– Конечно, я поговорю, мам. Но это все равно что небо отговаривать дождь проливать! Пока она сама свой собственный лоб не прошибет… Уже и бумагу какую-то подписать успела…

– Слушай, в кого она у нас такая, Миш? Я всю жизнь боюсь ей слово сказать, а иногда кажется, что она меня просто ненавидит. Откуда в ней это?

Переключившись со своих проблем на Сашкины, Соня долго и пространно рассуждала о причудах ее стервозного характера, о генетике, евгенике, о проблемах педагогики, о человеческой природе вообще. И даже не заметила, что в кухне стало чисто, проветрено, что перед ней уже стоит тарелка с овощным супом, ее любимым, с цветной капустой и зеленой стручковой фасолью.

– Ешь, мам. Я за Машкой схожу к тете Наде, поздно уже. Ей спать пора.

Мишель привела от соседей недовольную Машку, под продолжение Сониных философских экзерсисов они поужинали чем бог послал. Мишка слушала Соню вполуха, думая о пустом холодильнике, о том, что завтра опять из-за подвернувшейся халтурки придется пропустить консультацию в институте, о незаконченной дипломной работе, об отце, о Димке… Машка сидела за столом тихая, вялая, внимательно смотрела в свою тарелку.

– Что, с Лизкой поссорились? И почему ты без колготок? Опять ноги промочила?

Мишель озабоченно потрогала ее лоб. Обхватив ласково девочку за подбородок и повернув к себе, заглянула в глаза.

– Мам, мне кажется, у нее лоб горячий… Как бы не разболелась завтра.

Потом она долго укладывала Машку спать, мерила температуру, которая действительно была опасно предпростудной, кипятила молоко, читала любимую книжку про Робинзона Крузо, успевая подумать о том, что надо бы постирать ее комбинезон и просушить на батарее ботинки, и что почему-то не позвонил Димка, и где бы еще раздобыть денег, чтобы купить хоть каких-то продуктов. Наконец Машка уснула, разметав свои рыжие волосы по подушке, с трудом втягивая носиком воздух.

Мишель вышла на кухню, где Соня опять курила, сидя на том же месте в своей излюбленной позе.

– А Машка простудилась-таки, мам. Нос не дышит. Завтра суббота, не пускай ее гулять, пусть дома посидит. Я утром рано опять уйду в кафе, вернусь поздно. Мам, мне Димка не звонил?

– Да что твой Димка… Сашки вот до сих пор нет, хоть бы позвонила, поганка такая! Знает ведь, что я нервничаю! Что это за репетиции ночные? Как хоть этот клуб называется, ты знаешь? А если в школе пронюхают? Ее ж могут к экзаменам не допустить!

Соня распалялась все больше, вымещая на строптивой дочери свое горе, понимая при этом, насколько она беспомощна в сложившейся ситуации и что даже поругать Сашку она может только в ее отсутствие, и от этого горе ее казалось ей еще более горьким, а будущее – еще безысходней.

Сашку они прождали до двух часов ночи, замирая от каждого шороха шагов на лестничной клетке, прислушиваясь к шуму поднимающегося лифта. Когда наконец лифт остановился именно на их этаже и торопливые каблучки процокали по направлению к двери, от сердца у обеих отлегло.

– А почему вы не спите? Меня, что ли, ждете? Так я ж записку писала, что задержусь! Или об отце какие-то новости есть?

Сашка уселась за стол, налила себе чаю, жадно вцепилась зубами в булочку. От нее шла волна такого радостного возбуждения и довольства, что Соня поневоле позавидовала, но тут же мысленно себя и одернула. Переглянулась с Мишель, ища в ее глазах поддержки, и заговорила первая, как ей казалось, спокойно и насмешливо:

– Сашк, а как хоть твой клуб называется, можно узнать?

– Можно. Отчего ж нельзя. «Формула страсти» он называется.

– Как?!

– «Формула страсти»!

– О боже… Сашенька, давай вместе спокойно подумаем, все ли правильно ты делаешь? Ты ведь умная девочка, ты понимаешь, что жизнь нельзя заполнить одним только праздником, надо ведь еще как-то и в чем-то суметь самовыразиться…

– А чего я, по-твоему, делаю? Как раз и самовыражаюсь! – удивленно уставилась на мать Сашка, округлив красиво подведенные глаза. – Ты ж сама говорила, что в каждом человеке есть что-то такое, что он умеет делать лучше других, и что он должен определить это что-то, а потом реализовать его на полную катушку! Я следую твоим советам, моя мудрая мамочка! Только и всего!

Сашка говорила весело и возбужденно, без обычного своего сарказма, с удовольствием откусывая от булочки, сверкая красивыми ровными зубами.

– Вы знаете, мне сегодня хореограф как раз начал ставить танец. А я потихоньку подслушала, что ему постановщик сказал… Ничему, говорит, эту девчонку особенному учить не надо, а то все испортить можно! Что я будто от природы уже талантлива! Так и сказал – талантлива, понимаете? Да мне и самой нравится танцевать стриптиз, из меня под музыку прямо прет что-то такое, чем моя голова не управляет… Я именно так самовыражаюсь, мама! Я испытываю удовольствие! А за удовольствие, оказывается, еще и деньги платят… И не маленькие!

– Сашенька, но есть ведь еще и обратная сторона этого удовольствия! Что такое стриптиз по сути? Это когда женщина раздевается перед толпой?

– Мам, тебе хочется меня обидеть, да? Унизить? Тебя обидели, и тебе тоже хочется? Это в тебе злость на отца говорит, сама ты так не считаешь! Ты ж у нас вроде продвинутой числишься, потому и не можешь рассуждать, как тетка с рынка! Любой талантливо исполненный танец – это уже искусство! И любое искусство можно опошлить! Но пусть это делает тетка с рынка, а не ты, моя мать!

– Да как ты не понимаешь, что на тебя все будут смотреть, как на шлюху! Что ты кому докажешь? Тебя ж засмеют! А обо мне ты подумала? Мало мне, что я теперь для всех мадам Брошкина, так у меня еще и дочь – стриптизерша!

– Ах во-о-от в чем дело…

Сашка откинулась на спину диванчика, зло сузила глаза. От прежнего радужного настроения не осталось и следа.

– Значит, я своим поведением обязана создавать тебе красивый фон? Вот в этом вся ты и есть, мамочка… Не любишь ты никого! Ни отца, ни Мишку, ни даже Машку… О себе я вообще не говорю! Ты даже услышать меня не хочешь! А может, и хочешь, да не можешь, потому что не любишь!

Соня дернулась назад головой так, будто ее ударили, застыла в скорбном молчании, чувствуя, однако, что вся ее поза несколько неестественна. Жеманная какая-то поза получилась, киношная. Чтоб Сашка увидела наконец, что она сотворила с матерью. Хотелось еще и заплакать, но слезы куда-то исчезли, вместо них пришли злая обида и раздражение на дочь: матери плохо, а она ничего не замечает! В отчаянии она скосила глаза на Мишель, ища защиты. Сашка, словно угадав ее движение, торопливо продолжала выстреливать словами, как пулеметной смертельной очередью:

– Ты вечно только рассуждаешь о любви, вычитаешь из книг и повторяешь чужие мысли, как попугай, а сама никого не любишь! Ты всех используешь, как можешь, а любить не научилась! Да и зачем тебе? Сделала нас всех заложниками своих комплексов и рада! И правильно тебя отец бросил! Ему с этой крестьянкой Элей лучше будет, она хоть любит его! Я тоже от тебя уйду! И Мишку заберу с собой, пока ты ее не искалечила!

– Замолчи! Не смей так с мамой разговаривать! За себя говори, за меня не надо!

Мишель встала, загораживая своей широкой спиной съежившуюся в углу диванчика и уже навзрыд плачущую Соню.

– Да я вообще больше с вами не собираюсь разговаривать!

Сашка выскочила из кухни, в дверях столкнувшись с заспанной испуганной Машкой. Щечки ее горели, рыжие волосы растрепались, в глазах застыли и переливались искорками слезы. Мишель бросилась к ней, схватила на руки, понесла обратно в постель, бормоча что-то ласково-беспорядочное про босые ножки, холодный пол, температурку…

– Миш, я к папе хочу… Куда он делся, почему не приходит? А кто это – крестьянка Эля, про которую Сашка маме сейчас кричала?

– Тихо, Машенька, тихо… Спать надо, Машенька. Сейчас мы все спать ляжем. И я, и ты, и Сашка…

– Я не хочу с Сашкой! Я к папе хочу, Миш! Отведи меня к папе завтра, ладно?

Мишка долго лежала рядом с сестренкой, гладила по голове, царапала спинку. Обещала, что папа скоро придет, что Сашка больше не будет кричать на маму, что все будет хорошо, надо просто поспать, и завтра все-все будет по-другому…

Димка

Он должен что-то придумать. Он обязательно должен что-то придумать! И не надо надеяться на то, что время еще есть. Что это за время – два месяца? Да и оно, если честно, работает не на него.

Понятно одно – ему нельзя уезжать без Мишки. Потому что все эти «потом» и «попозже» – вранье. Не будет никаких «потом» и «попозже»! Не вырваться Мишке из цепких мамашиных лапок, не отпустит она ее вот так, за здорово живешь. Не тот случай. Не клинический, конечно, но… вымороченный какой-то. А главное – Мишке ничего не объяснишь. Зациклилась на своем дочернем долге и плюхается как муха в паутине.

А паук – вот он, рядом с ней… Мама, Софья Михайловна, обманная нежная беззащитность. Странная женщина. Не от мира сего. Марсианка-манипуляторша. Смотрит своими близорукими глазами, будто помощи просит. Ах, какая я нежная, маленькая и слабенькая, беззащитная вся!

Самое обидное, что получается у нее все как надо. На этих провокациях и жарится Мишка, как рыба в подсолнечном масле. Еще и повторяет, как попугай, что ее мамочка якобы от природы такая, малочеловеческая.

Нет, в самом деле, ерунда получается! Если даже и допустить, что она действительно такая – малочеловеческая. То есть летает между небом и землей и к нормальной человеческой жизни притяжения не имеет. Так и летай себе на здоровье, но родной дочери судьбу не калечь! Не поджаривай ее на жалости и долге! Не страдай нежным лицом, не смотри печально поверх голов, не щурь глаза беззащитно!

Он, кстати, спросил ее как-то, почему очков не носит при такой сильной близорукости. Она, снисходительно улыбаясь, принялась огород городить в своем духе – о том, что вещи, не имеющие четких границ, кажутся ей более доступными, что мир становится более красивым, расплывчатым и струящимся, что без очков не видно грязи и злобных людских взглядов…

Черт его знает, может, и впрямь в таком восприятии что-то есть. Но лично он предпочитает видеть мир в его многообразии, со всем хорошим и плохим. И вообще, не так уж он и плох, этот мир, чтоб отгораживаться от него своей слепотой, чтобы прятаться от него, манипулируя близкими! А в том, что многоуважаемая Софья Михайловна сознательно (а главное, очень удачно!) манипулирует своей старшей дочерью, Димка был стопроцентно уверен.

Жаль, жаль было Мишку. Он ужасно привык к ней. Она надежная, добрая и спокойная, умная и рассудительная, верная и преданная подруга, понимающая его с полуслова. Далеко не красавица, но это и слава богу. Он с детства не любил красивых девчонок. Не понимал, как можно любить просто за красоту. А жить как? И вообще, красота – это не что иное, как провокационный и отвлекающий от самой человеческой личности фактор. Потому что человек гораздо больше и объемнее, чем его внешняя оболочка. Не раз он наблюдал, как его однокурсницы, умные и интересные девчонки, начинали озабоченно худеть, сантиметрами обмеряли друг друга и бесконечно подсчитывали калории и килограммы, потом ходили вялые, с голодными несчастными глазами. В общем, пропадали душами в этом стремлении к похуданию, как в какой-нибудь ортодоксальной религиозной секте. Слава богу, Мишка не такая! И он будет любить ее любую, даже если она будет весить сто килограммов! Всю жизнь любить. В горе и в радости. Так же, как его отец любит его мать.

Они совсем простые люди, его родители. Обыкновенные, по-хорошему человеческие. В небесах не летают, на земле живут, причем в самом прямом смысле слова. Много лет строили себе большой и просторный дом, такой, чтоб спустился с крыльца – и босой ногой на землю ступить можно было. С любовью и интересом строили, успев за это время родить троих детей.

В семье он был самым младшим, «поскребышем», как говорила мать. Вместе с братом и сестрой рос в ненавязчивой родительской любви, как в теплом коконе. По весне все они дружно выходили в сад на полевые работы, дружно садились за стол с простой и сытной едой, парились в бане с веником, с холодным квасом, жарили шашлыки, иногда баловались и пивком. И никогда не оценивали свою жизнь с точки зрения правильности или, не дай бог, амбициозной перспективности. Все дружили и берегли друг друга, и вся жизнь у них, у детей, складывалась незаметно и благополучно, сама собой, как продолжение их счастливого семейного бытия.

В Мишкиной же семье все ему казалось неправильным. Здесь все было устроено относительно привычек Софьи Михайловны. Каким-то странным образом они все жили не вместе, а вокруг этой женщины. Ходили цугом, как цирковые лошади по арене, а она, как слепой укротитель, даже без помощи кнута и пряника спокойно управляла ими, оставаясь одновременно и в одиночестве, и в центре внимания. Из общего строя выделялась только Мишкина сестра Сашка. Красивая девчонка. Очень сексапильная. И злая. Видимо, природа решила в данном случае схалтурить, не делить все поровну и одной сестре отдала всю красоту, а другой – доброту и душевность…

И вообще, какое ему до них дело, в конце концов? Ему надо вырвать из этого злополучного круга Мишку, увезти с собой в Мариуполь. Но как?

Давить на Мишку, конечно, нельзя. Бесполезно на нее давить. Наверное, придется звать на помощь отца с матерью. А что? Пусть приезжают. Пусть завалятся к Веселовым просить руки их дочери – такие простые, провинциальные, про их странный уклад ничего не знающие… И пусть попробует уважаемая Софья Михайловна им отказать! Вот что, что она будет им говорить? Что она такая вся неземная и малочеловеческая? И потому не желает счастья своей дочери?

Да. С родителями – это хороший выход. Не бывает безвыходных положений. Он обязательно, обязательно что-нибудь такое придумает…

Соня

Уже долго звонил телефон. Вставать не хотелось. Она лежала, слушала навязчиво-требовательные, даже какие-то хамские телефонные звонки, гадала, кто может так настойчиво звонить ранним утром. Оно, конечно, было не такое уж и раннее, но если учесть, что она легла спать в три часа ночи, да еще два часа плакала в подушку… А вдруг это Игорь? Вдруг он одумался и решил вернуться?

Подскочив с постели как ужаленная, она схватила телефонную трубку. Нет. Не Игорь. Зря вставала. Это всего лишь Дима, Мишкин приятель. Хороший, конечно, мальчик, но зачем будить в такую рань?

– Доброе утро, Софья Михайловна.

– Здравствуй, Димочка. А Мишель нет дома, она только вечером придет…

– Да, я знаю. Я, собственно, с вами хотел поговорить, Софья Михайловна! Даже не знаю, как сказать… Вы ведь в курсе, что мы решили пожениться? Мишель вам сказала?

Соня оторопела. Как – пожениться? Зачем? Как-то она вообще Мишкиного мальчика с этой стороны не рассматривала… И что нужно говорить в таких случаях?

– Нет, Дима, она мне ничего не говорила, я впервые об этом слышу. Погоди, ты же собирался домой уезжать? В этот, как его… В Мариуполь? Или передумал?

– Нет, не передумал. Мы же с Мишкой одновременно дипломы получаем, вот вместе и уедем ко мне домой. Там и свадьбу сыграем. Мои родители на днях сюда приезжают, хотят с вами познакомиться. Все обговорить… Ну, насчет свадьбы там и все такое прочее… Так мы к вам придем, Софья Михайловна? Вы не возражаете?

– Да, Дима, конечно… Конечно приходите… Только… Слишком уж неожиданно все это! И вообще… Я не готова к таким обстоятельствам, у нас тут семейные проблемы…

– Спасибо, Софья Михайловна. Мы придем. До свидания.

Соня положила трубку, села в кресло. Что ж это такое? Мишка уедет, бросит ее здесь одну? С Сашкой? С Машкой? Со всеми проблемами? Да нет, она не сможет, она не такая…

И сразу в ушах рефреном зазвучал Сашкин обвиняющий голос: «…Ты нас не любишь! Ты сделала нас заложниками своих комплексов…»

Снова зазвонил телефон. Соня вздрогнула – господи, чего еще от нее хотят?

С опаской взяла трубку. На сей раз звонила Сашка. Голос ее звучал веселой легкой скороговоркой, как будто и не было давеча меж ними никакой ночной ссоры.

– Мам, если ты сердишься, то извини, конечно, только у меня к тебе огромная просьба! Майя очень сильно заболела, может, ты съездишь к ней? Надо лекарства купить, жаропонижающее или еще какое-нибудь, я не знаю. Может, ей надо скорую вызвать. Я ну никак не смогу, у меня целый день занят. И продуктов купи каких-нибудь, хлеба, молока… Запиши адрес!

Соня автоматически порыскала глазами вокруг, ища, на чем записать, не сопротивляясь и не возражая, как робот, принявший программную установку. Она всегда терялась в такие минуты, когда получала чей-то категорический приказ. Да и Дима своим объявлением о сватовстве и приезде родителей совсем сбил ее с толку.

– Записала? – нетерпеливо переспросила на том конце трубки Сашка.

– Да, Саш…

– Ну, вот и хорошо! Ты прямо сейчас поезжай, ладно?

– Саш, но мне же Машку оставить не с кем!

– Так с собой возьми!

– Да? Ну хорошо…

Положив трубку, Соня сидела еще несколько минут, устраиваясь мыслями в странной Сашкиной просьбе. Просьба действительно была странной – даже имени Майи Сашка при матери никогда не произносила. Соня конечно же знала о существовании Сашкиной взрослой подруги, но относилась к этому знанию настороженно. Можно даже сказать, боязливо. Отстранялась от него, как от опасного фактора. Неуютно было анализировать этот фактор. Ну дружит девочка с женщиной, которая ей в матери годится, и пусть дружит, если ей так хочется. Мать-то у нее все равно одна…

И сейчас тоже – не хочется ничего анализировать. Надо просто съездить к этой самой Майе, и все. Отвезти лекарства и продукты. Надо умыться, собраться, покормить Машку и поехать. И вообще, полезно в ее нервном и неустойчивом положении совершать какие-то действия. Отвлечься надо. Просто выйти на улицу, наконец!

Машка спала крепко, будить ее совсем не хотелось. Она же простыла, Мишка вчера говорила! Вроде с вечера даже температура небольшая была… Нет, нельзя ее с собой тащить, придется одну дома оставить. И Нади с Лизкой, как назло, дома нет. Они на выходные всегда в деревню к родственникам уезжают.

– Машенька, проснись на минутку…

– М-м-м? – слегка скривилось в полусне ее бледное личико.

– Я ненадолго уйду, а ты поспи еще, ладно? Там на столе булочки есть и молоко. Поешь, когда встанешь. Никому не открывай. Я скоро.

Снова промычав, Машка перевернулась на другой бок, заснула. Наскоро умывшись и одевшись, Соня тихо закрыла дверь, вышла из дому. Судя по записанному на бумажке адресу, ехать ей предстояло долго, на другой конец города, с двумя пересадками.

Общественный транспорт она ненавидела со всей страстью души. Всегда ходила пешком или приспосабливала для путешествий мужнин жигуленок. А общественный транспорт – это ж как адова сковородка! Суетливая толкотня злых людей, одетых в дешевые пуховики, грубые джинсовые подделки и кожзаменитель. Зато каждый из них считает своим долгом, оказавшись в общественном транспорте, достать «из широких штанов» свой мобильник, непременный атрибут сопричастности к мировой цивилизации. Как вот эта девчонка вполне поселкового вида, пристроившаяся прямо у нее за спиной в переполненном автобусе.

– А чё ты? Ну, говори, говори… Да не, у меня безлимитка, я трепаться сколько угодно могу. Да не, в автобусе еду. А чё еще делать-то?

От чавкающего жвачкой голоса за спиной Соню передернуло. Вот у девчонки заботушка – безлимитка зазря простаивает, а поговорить особо и не о чем. И атрибут сопричастности от бездуховности никак не спасает.

Нет, все-таки хорошо, что она, Соня, другая. Что не живет среди них. Таких. Спасибо «врожденным признакам чрезмерно выраженной интроверсии». А с другой стороны – очень уж плохую шутку они с ней сыграли, эти признаки. Мужа-добытчика проворонила. Доброго, любящего, преданного. Забылась там, замечталась, зачиталась-загулялась в своей интроверсии…

«Не любишь ты никого! И правильно, что от тебя отец ушел!» – опять настойчиво зазвучал в голове Сашкин злой голос. «Ах, поганка такая! Будешь ты меня любви и дружбе учить!» – возмущенно отмахнулась от Сашкиного голоса Соня. И вообще, надо было уже как-то пробираться к выходу через плотно стоящие людские тела с каменными лицами, готовыми в любой момент взорваться хамством, только тронь… «А скоро придется так вот каждое утро ездить», – с тоской подумала Соня, относительно благополучно добравшись до открывшихся дверей и выйдя наконец на свежий воздух.

Она долго жала на кнопку звонка рядом с написанной на бумажке и аккуратной приклеенной скотчем Майиной фамилией. Постояла перед деревянной двустворчатой дверью, прислушиваясь, потом снова нажала. Никто не открывал. Соня совсем уже собралась уйти, когда дверь неожиданно подалась, явив ее глазам Майю. Выглядела Сашкина подруга действительно не очень хорошо, а точнее, даже очень нехорошо: натянутая на скулах смуглая сухая кожа горела болезненным кирпичным румянцем, глаза были красными, воспаленными и злыми. «Щелкунчик, – вспомнила Соня ее театральное прозвище. – Настоящий щелкунчик. Только больной очень».

Майя, кутаясь в огромный махровый халат, вопросительно и недовольно глядела на Соню, молчала.

– Майя, вы меня не узнали, наверное. Я Соня, мама Саши Веселовой… Она просила к вам приехать, помочь… В аптеку сходить или в магазин…

– Я вас узнала, Соня. Здравствуйте. Вообще-то мне ничего не нужно. Спасибо, конечно… У меня обычная простуда, правда, очень сильная. Иногда вообще выпадаю куда-то, температура высокая, за сорок… Но раз уж приехали, проходите.

Переступив порог, Соня, удивленно озираясь, начала снимать с себя курточку. От Сашки она как-то слышала, что Майя живет в коммуналке, но чтоб в такой…

Вообще, о коммунальных квартирах Соня имела весьма смутное представление. Если верить книжным описаниям, это должно быть что-то убогое, вроде «вороньей слободки», с заставленным сундуками и корзинами длинным темным коридором, с запахами квашеной капусты и хозяйственного мыла, с любопытными, дружно выглядывающими из своих комнат толстыми соседками в папильотках.

Коридор в той квартире, куда она вошла, оказался действительно огромным. Но, в отличие от ее книжных стереотипов, он был совершенно квадратным, похожим скорее на большой уютный холл, чистым и светлым, с красивой лепниной на потолке, со старинной, с висюльками, люстрой, с большим благородной расцветки ковром посередине. Оставшись без своих высоких каблуков и ступив на его мягкий ворс, Соня вдруг отчетливо представила себя маленькой барышней, пришедшей домой с гулянья, – получалось что-то вроде изнутри продиктованного, стихийно сложившегося дежа вю… Вот сейчас из этих больших двустворчатых дверей выйдет гувернантка, позовет пить чай с французскими булками…

Майя, приглашающим жестом показав ей как раз на эту самую дверь, провела Соню в свою комнату. Она тоже была огромной, с такой же величавой лепниной, с большими арочными окнами и необыкновенной старинной мебелью. Соня застыла на пороге, удивленно осматриваясь. Солнечные лучи красиво падали на темный благородного дерева паркет, играли цветными сполохами в витраже пузатого буфета, тяжелые малиновые портьеры с золотыми кистями с достоинством обрамляли окна. Посреди комнаты под абажуром стоял круглый стол, покрытый вязаной скатертью, кисти бахромы которой, словно длинные дамские пальцы в белых перчатках, элегантно дотрагивались до самого пола.

Вздохнув легко и порывисто, Соня бездумно шагнула в сноп солнечного света, льющийся из окна. Слишком уж был велик соблазн – представить себе, что она сейчас одна в этой комнате. Боже, как здесь было хорошо! Вот и рука сама потянулась – очень уж захотелось дотронуться до синих и розовых квадратиков буфетного витража, потом подойти к окну, потянуть в сторону тяжелую малиновую портьеру, впустить на паркет еще немного солнца. Почему ей здесь так хорошо? Может, в предыдущей жизни она и жила именно в такой обстановке? Говорят, некоторые души жаждут именно той обстановки, в которой им было хорошо. И в новом воплощении невольно стремятся туда же. Но оказываются совсем, совсем в другом месте. Не долетают. Вот и ее душа – тоже не долетела. Замешкалась, отстала от других, заблудилась. И ни туда ей теперь ни сюда – и на земле места нет, и на небо пока не сподобилась. Так и живет сама по себе – неприкаянной наблюдательницей. Разве ж она, Соня, в этом виновата?

– Простите, я прилягу, голова очень кружится, – вернул ее в действительность Майин простуженный голос, и она вздрогнула, неуклюже развернувшись к хозяйке всем корпусом.

– Да, да, конечно…

– А вы, если хотите, сделайте себе кофе, там, на столике, все есть. Видите, столик в углу?

– Да я, собственно, не за этим… Майя, а чем вы лечитесь? Давайте я и в самом деле в аптеку схожу. Или сварю поесть чего-нибудь горячего. Вы только скажите, где у вас на кухне что лежит. А может, в магазин нужно сходить?

– Нет, спасибо, Соня. Мне ничего не нужно…

Майя легла на широкий и низкий диван, укрывшись клетчатым пледом. Лежала, смотрела на нее с плохо скрываемой досадой, медленно и с трудом поднимая и опуская веки, словно больная птица. Было видно, что ей очень хочется спать, и если бы не свалившаяся на голову неожиданная гостья, она тут же провалилась бы в свой болезненный температурный обморок.

Соня почувствовала себя очень неловко. Действительно, что она тут делает? Может, извиниться и уйти? Так надо было сразу это делать, не раздеваясь и не заходя в комнату… Или все-таки настоять на своем, пойти на кухню и что-то приготовить? Нет, не умеет, ну решительно не умеет она выходить из таких дурацких положений. И зачем приперлась в такую даль, зачем пошла на поводу у Сашки?

Майя, словно услышав ее внутренние терзания, зашевелилась, пытаясь сесть, подложила под спину огромную диванную подушку.

– Вот что, Соня… Раз уж вы здесь, давайте поговорим. Вам же хочется посоветоваться насчет Саши? Ведь так?

Соня быстро устроилась напротив Майи на маленькую банкетку, подогнув, как обычно, ногу под себя.

– Да, конечно… Конечно хотелось бы…

Соня лукавила. Вовсе не хотелось ей разговаривать с Майей о Сашке. Трусила она перед этой женщиной, хоть и бодрилась изо всех сил. Чувствовала направленную в ее сторону легкую волну тщательно скрываемого презрения, вежливую и снисходительную неприязнь. Она эти вещи относительно себя всегда тонко чувствовала. Душу-наблюдательницу не обманешь. Тогда еще во всей полноте это легкое презрение ощутила, несколько лет назад, когда впервые привела маленькую Сашку на занятия в детский театр. Как-то взглянула на нее тогда Майя… нехорошо. Будто оценила окончательно и бесповоротно.

Поэтому чего и говорить – трогательное отношение Сашки к своей преподавательнице всегда ей было неприятно. И дело было вовсе не в ревности, нет. В конце концов, ей даже было удобно, что шумная и капризная Сашка, с которой она никак не могла справиться, постоянно находится под чьим-то любящим присмотром. Не ревность ее мучила, а раздражение на то, что обе они, и Сашка, и Майя, сами того не желая, своей трогательной дружбой все время посягали на ее, Сонин, многоуважаемый материнский авторитет. В конце концов, это она – мать! А Сашка, как тут ни крути – ее дочь! А Майя… А Майя ей должна просто завидовать. По крайней мере, все предпосылки для этой зависти были налицо. Соня замужем, а Майя – нет! У Сони трое детей, а у Майи – ни одного! Соня – красавица, а Майя – так себе, сухой Щелкунчик…

Но не объяснишь же этого всего Майе, которая сидит напротив нее, смотрит выжидающе, ждет, когда она начнет с ней, с чужим человеком, советоваться насчет своей собственной дочери! А советоваться придется, куда ж денешься.

– Сашка вам говорила, что подписала контракт на работу стриптизершей в ночном клубе? – начала Соня «советоваться», робко вздохнув.

– Да, говорила. И я понимаю, в каком вы пребываете шоке от этого известия. Я тоже поначалу очень расстроилась.

– А сейчас что? Уже успокоились?

– Нет. Успокоилась – не то слово. Я не успокоилась, я это приняла.

– То есть как – приняли? Я не понимаю… Вроде как благословили, что ли? Пусть девчонка спокойно оголяется на публике? Перед похотливыми старыми мужиками?

– Ну, ну… – вяло махнула бледной ладонью Майя, выпростав ее из-под пледа, – не надо так ситуацию рассматривать, совсем уж безысходно категорически. Просто я очень хорошо знаю Сашу. И знаю, что она должна пройти именно той дорогой, которую видит. Пусть это будет плохая и опасная дорога, но она все равно пройдет ее до конца. Саша такая, и все тут. И запрещать ей что-то просто бесполезно. Она будет всегда сама принимать решения, сама будет разочаровываться и никогда никого на свою дорогу не пустит. Разве что мужчину, так это дай бог… Она у меня вызывает уважение, эта девочка.

– Ну да, а попутно, пока идет по этой своей трудной дороге, она будет сносить наши головы, топтать наше самолюбие! Не знаю, как ваше, а мое материнское самолюбие, к примеру, очень страдает. Она ведь даже не интересуется моим мнением! Не думает, что для меня, ее матери, это позор, настоящий позор! Эх, да что я вам объясняю…

Соня чувствовала, как закипают слезы в глазах, но сдерживалась из последних сил. Ей совсем не хотелось плакать при Майе. В конце концов, кто она есть, эта Майя? Совершенно чужой человек. И никогда ей не понять ее, Сониных, страданий. Со стороны рассуждать всегда легко! И чужую беду руками развести тоже легко. А позор, позвольте, на чью голову падет? На ее голову и падет, на материнскую. Никто ж не будет вникать в особенности Сашкиного волевого характера, все скажут – просто у нее мать плохая!

– Надо же… – тихо прошелестела из-под своего пледа Майя. – А я всегда считала, что позор для матери – это неумение понимать и принимать своих детей такими, какие они есть…

– Так это потому, что у вас своих нет!

Соня осеклась на полуслове. Господи, что это с ней? Взяла и обидела человека. Причем человека чужого, от которого вполне можно ожидать ответной реакции. Вот Майя сейчас обидится и… И…

Она с ужасом смотрела на Майю, прижав ко рту ладонь, как будто та собиралась по меньшей мере или ударить, или выгнать ее вон.

– Я не обиделась, Соня, не беспокойтесь. Я вообще не умею обижаться, – тихо, но вполне миролюбиво прошелестела Майя, грустно улыбнувшись. – А насчет Сашкиного эгоизма… Знаете, как педагоги говорят? Если ты в гневе показываешь пальцем на своего ребенка, обвиняя его во всех смертных грехах, то разверни палец на себя и подумай…

– То есть… Вы хотите сказать, что эгоистка – это я? Но я же ничего плохого никому не делаю, живу и живу, тихо радуюсь жизни, ни на кого не нападаю, никого не позорю, ничего ни от кого не требую…

– И ничего никому не даете. А заодно и любить не умеете. Никого. Даже своих собственных детей. Не обижайтесь, Соня, но это действительно так и есть. А относительно меня… Да, у меня нет своих детей. А любить их я умею и за себя, и за таких, как вы. Такая вот получается жизненная несправедливость. И мужа у меня нет. Потому что любимый не встретился. А создавать механическую ячейку общества – какой смысл? Нет, этого я уж точно не смогу.

Соня молчала, изо всех сил пытаясь сдержать испуганные слезы. И эта туда же – любить не умеете! Сговорились они с Сашкой, что ли, относительно жестоких обвинений в ее адрес? Звучит, главное, как приговор – любить не умеете! И что теперь делать, как поступить, как выйти из этой дурацкой ситуации? А может, сбежать? Хороший выход, между прочим! Сделать вид, что страшно обиделась, встать и молча уйти?

Она вздохнула решительно, выпростав из-под себя ногу и собираясь подняться с банкетки, и даже воздуху в грудь набрала, чтобы гордо произнести обыденные слова вежливого прощания, но вместо этого вдруг грустно произнесла:

– А мужа теперь и у меня нет, Майя… Наверное, тоже не захотел больше… Механическую ячейку…

Наверное, зря она не ушла. Если б ушла, не напал бы на нее удушливый слезный приступ. Тяжелый, неловкий, почти истерический. Еще более невыносимый, чем давеча напал на нее в гостях у Нади. А самое противное – остановиться никак невозможно. Отчего-то неловко и стыдно было плакать именно здесь, перед этой женщиной, Сашкиной приятельницей. Или кто она ей? Подруга? Выходит, она сейчас перед подругой дочери вроде как… оправдывалась? А про Игоря, про Игоря зачем ей сказала?!

Майя сидела молча, не подавая признаков жизни, ждала, видимо, когда она успокоится. Наконец Соня, оторвав руки от лица и вытирая со щек слезы, посмотрела ей в глаза. И вдруг замерла в недоумении, почувствовав идущее из болезненных, подернутых горячей поволокой Майиных глаз теплое понимание. По крайней мере, Надиной радости в них точно не было! Зато сочувствие – было. Натуральное, неподдельное, искреннее, без примеси бабской обманчивой натужности.

– Вы очень боитесь одиночества, Соня? Я вас правильно поняла? Извините, конечно, но, судя по Сашиным рассказам, особой страсти к своему мужу вы вроде не испытывали… И потому мне странно… Извините еще раз, конечно.

Соня глубоко вздохнула, успокаиваясь, распрямила затекшую ногу. Майя смотрела на нее вполне доброжелательно, приглашая к разговору.

– Да нет, Майя, одиночества как такового я действительно не боюсь. Я очень люблю одиночество. Меня иногда даже пугает, что мне никто не нужен. Мне самой себя настолько хватает, что я вообще избегаю общения. А Игорь… Моему одиночеству нужна была защита, понимаете? Я так устроила свою жизнь, чтобы никому особо не досаждать, но только чтобы и меня оставили в покое… Игорь все это прекрасно понимал и со всем соглашался. Он сам себе такую жизнь выбрал, я его не заставляла! Да и как тут можно… заставить? Я ни в чем перед ним не виновата, ни в чем!

– Да я вас и не обвиняю, Соня. Что вы. Бог с вами.

– Да? А знаете, Майя… Мне Сашка вчера такой образный пример моей жизни привела… Она сказала, что я прожила до сорока пяти лет в стеклянном домике, который сама себе построила, а у дверей выставила надежную охрану. Смешно, правда? Похоже, она в точку попала. Только он взял и рассыпался в один момент… А вам бывает одиноко, Майя?

– Да, иногда бывает. Но я не сказала бы, что люблю одиночество, как вы. Просто я философски к нему отношусь. Есть люди, которые сознательно ищут одиночества, другие в панике от него бегут, а третьи и сами не знают, чего хотят. Я же просто дружу со своим одиночеством, нам хорошо вместе. Хотя разговор сейчас не обо мне, но… У меня есть выбор, понимаете? Я могу сознательно выбирать одиночество, а могу не выбирать. А вот у вас выбора нет. Присутствие в вашей жизни детей уже не дает вам такого выбора! И с Сашей у вас проблемы из-за того, что вместо труда материнской любви вы предпочли свое комфортное одиночество.

– Да, наверное, я плохая мать. Но вы бы послушали, как она мне хамит!

– Она вас очень любит, Соня. Просто ее любовь разбивается о стены вашего стеклянного домика, если уж следовать этим ее странным метафорам. Она-то ведь другая, не такая, как вы. И ей нужно ваше материнское общение, эмоции, даже обиды и недовольства нужны, в конце концов. Ее поведение – протест против вашего равнодушия. Равнодушие – хуже самых отвратительных конфликтов, которые случаются в отношениях родителей и детей. Неужели вы этого не поняли, Соня?

– Не знаю… Я бы не назвала это равнодушием. Скорее это невмешательство в процессы самосознания и взросления. Почему-то со старшей дочерью у меня подобных проблем нет. Она тихая, спокойная девушка…

– Да, я помню вашу старшую дочку. Вы знаете, тут не надо быть психологом: у Мишель все ее комплексы на лбу написаны. Она полностью вами подавлена, опять же вашим равнодушием, только она все еще надеется, что завтра вы ее полюбите. Я очень давно работаю с детьми, и поверьте мне, недолюбленного ребенка видно сразу. Ой… Только не надо плакать, прошу вас! Я понимаю, как это все жестоко звучит… Но, Соня! Я же просто помочь вам хочу!

Заметив, как подозрительно задрожали у Сони губы, Майя откинула плед, села на край дивана, приблизила встревоженное лицо. Странно – это лицо показалось вдруг Соне необыкновенно красивым. Хоть и расплывалось в пелене непролитых обиженных слез. Всплеск эмоций превратил сидящего перед ней Щелкунчика в живую яркую женщину с изящным разрезом карих глаз, блестящих живым огоньком, без всякой болезненной поволоки. Шло из них потоком прямое и честное тепло, искреннее, живое. Такое живое, что мигом испарилась обида на сказанные ею слова – действительно до ужаса оскорбительные.

– Не обижайтесь на меня, Соня. Я понимаю, как вам сейчас больно. Обещайте подумать о том, что я вам сказала! Покопайтесь в себе, мне кажется, что вы очень хорошо это умеете делать. Поглубже покопайтесь, с пристрастием. А еще лучше – сходите к психоаналитику. Это иногда очень бывает нужно. Не знаю, но я почему-то в вас верю… Верю, что все не так уж безысходно. Вы обязательно дойдете до сути… Что, что вы на меня так смотрите?

Соня и впрямь смотрела на нее во все глаза. Странное у нее возникло внутри ощущение. Можно сказать – веселое. Интересно – с чего бы это вдруг? Вроде и не с чего. Вроде как обижают ее сейчас, нападают, оскорбляют даже. Вон, уже и о безысходности Майя заговорила! И вроде подхватиться да бежать надо отсюда сломя голову. Или хотя бы лицо гордое, независимое сохранить. Она уж насобачилась его сохранять в таких случаях – умела нырнуть в свое внутреннее логово, и дверь захлопнуть, и запереться на все замки…

Не хотелось ей сейчас никуда бежать и нырять никуда не хотелось. Наоборот, хотелось распахнуть себя перед Майей, пригласить в святая святых – заходи… Впервые на нее такое отчаянное стремление напало!

– Послушайте, Майя… Может, на «ты» перейдем? – неожиданно для самой себя вдруг спросила она.

– Что ж, давай…

– Да ты говори, говори, Майя, я слушаю!

– Да что говорить… И без того уже лишку наговорила. Ты как, не смертельно на меня обижаешься?

– Нет. Совсем не обижаюсь!

– Тогда… Может, ты все-таки сходишь в аптеку и в магазин? – весело предложила Майя. – Чего уж? Зря, что ли, в такую даль тащилась?

Эля

Борщ у нее получился отменный, по всем правилам, со шкварками, тушеными овощами и чесноком, с плавающим сверху слоем свиного жира в крапинках мелко нарезанной петрушки. Такой борщ варила ее мама. Из своего детства Эля отчетливо помнила и вкус борща, и мамины пироги, и ее теплые руки. И еще помнила ее голос, всегда ей что-то ласково приговаривающий. Рыбонька золотая, дитенок-ягодка, Люлечка-бусинка…

Умерла мама рано, Эля еще и в школу не ходила. Об отце своем она вообще ничего не знала: умер ли, жив ли, и кто он вообще такой… В свидетельстве о ее рождении в графе «отец» стоял аккуратненький и стыдливый маленький прочерк. Элю забрала к себе на воспитание тетка, мамина двоюродная сестра, женщина уже не молодая, вдовая и бездетная. Растила в строгости, боясь избаловать жалостью к ее сиротству, но и любовью не обделяла, привязавшись к девочке всем сердцем. «Утешение мне на старости лет», – часто говаривала тетя Тоня, гладя ее по белобрысой голове. Жили они в большом доме на берегу реки, в леспромхозовском поселке, вели хозяйство, держали кур, свиней, пару овец да огород. Проблем особых тетке Эля не доставляла, училась хорошо. После школы без труда поступила в институт в городе, пообещав после получения диплома непременно вернуться домой, чтобы «покоить теткину старость». Та и в самом деле уже с трудом справлялась с большим хозяйством, с нетерпением поджидала и ее, и своего долгожданного покоя. Хотелось тетке, конечно, и внуков понянчить, но на Элино замужество она особо не рассчитывала. Слишком уж неброской, неказистой была ее племянница. Наверное, вся в горемычную сестру, Элину маму, у которой, как говаривала тетка, отродясь и кавалера-то никакого не водилось. Как она ухитрилась еще и Элю родить – одному Богу известно…

Да, хороший борщ получился. Да только она опоздала с ним, не успела накормить Игоря. Полчаса назад забежал, обнял прямо в дверях, сказал, что его не будет два или три дня, потому как неожиданно подвернулась очень выгодная халтура – перегнать чью-то машину в другой город. Деньги им были и правда позарез нужны, съемная квартира стоила безумно дорого. Но три дня – это так долго! Вот едет сейчас голодный, наверное.

А она так старалась, готовила для него этот борщ… Кто его теперь есть будет? И время тянется ужасно медленно. И деть себя некуда. Даже в институт не надо идти. Занятий уже нет, сейчас только консультации всякие идут, а дипломная работа у нее уже написана. Ну, почти написана. Так, мелочи осталось подчистить. И что, спрашивается, она здесь, в этой съемной квартире, будет без Игоря делать? Надо же, прошло каких-то десять дней, а она уже и не представляет, что без него делать да как жить! Все-таки быстро к хорошим ощущениям привыкаешь. Такое чувство, будто они сто лет живут вместе, будто она всегда, всю свою жизнь варила ему борщ, стирала его рубашки…

А кстати, о рубашках! Вот тебе, милая, и заделье, пока Игоря нет. Можно же за вещами его съездить! Надо позвонить Мишке, попросить ее собрать Игоревы вещи да вынести ей. Тем более Мишка обещала… Нет, если трубку возьмет Софья Михайловна, то она не будет с ней разговаривать, конечно. Она ее боится до смерти, хотя и не виновата ни в чем. «Не виноватая я, он сам пришел!» – почему-то пришла на ум дурацкая фраза из старой комедии. Вот именно, что сам пришел… У нее в сердце скопилось к этому времени столько любви, что кто бы ни пришел – приняла бы за настоящее счастье. А что, разве не счастье – дарить себя кому-то, отдавать всю без остатка? Может, для красивых женщин это и глупостью звучит, а для нее – аккурат в самый раз. Да, глупые и красивые женщины, именно так и есть! Это вы старательно суетитесь вокруг своей красоты, не замечая главного: счастье проходит мимо вас! Вы оставляете его по крупицам в косметических салонах, в примерочных именитых бутиков, в тренажерных залах, в чужих постелях ради того, чтобы лишний раз убедиться в целости и сохранности своих женских чар… Ну пару раз убедились. Ну еще пару раз. Глядишь – и засуетились в стараниях. И главного за суетой не усмотрели. Потому что женское счастье – штука капризная и обидчивая. Если не увидишь его целиком, разменяешь поштучно – уйдет навсегда и безжалостно. И имя твое женское забудет. И красотой не воспользуется. Сколько таких – ухоженных, модно подстриженных, стильно прикинутых, вроде и в постельных делах самоутвердившихся – и глубоко несчастных…

Нет, она не такая. Хоть и не красивая, но и не глупая. Она будет своему счастью радоваться. Ох, да это ж представить только… В кармане – диплом, а рядом, об руку, – Игорь! Красивый крепкий мужик, совсем еще и не старый. У тетки в поселке дом большой, для счастья всем места хватит. Она в леспромхоз пойдет работать, бухгалтеры и экономисты там всегда нужны, а Игорь пусть отдохнет, поживет на воле, на свежем воздухе, на парном молоке… В огороде пусть копается, сарай поправит, крышу починит. Она вечером будет приходить с работы, готовить для него вкусную еду. А потом они будут пить чай с пирогами на веранде, с видом на лес и речку. Хорошо…

Только вот Мишкин мобильный номер почему-то не отзывается. Звонок проходит, а ответа нет. Придется-таки на домашний номер звонить. Не хочется, но придется. О, длинные гудки пошли, и сердце от страха дрогнуло, в пятки прыгнуло. Нет, не виноватая я…

Слава богу, не Софья Михайловна к телефону подошла. Хрипловатый девчачий голосок ответил. Машеньки, стало быть, которая младшенькая.

– Здравствуй, Машенька! А Мишель дома? – бодро проворковала она в трубку.

– Нет, Миши нету дома… И никого нету… И мама уехала. Я встала, попить захотела, и никого дома нету… – простуженной хрипотцой всхлипнула в ее руке трубка. – …Я к Лизке с тетей Надей пошла, а их тоже нету! А мне страшно дома одной, у меня горлушко боли-и-и-ит…

– Так это, Машенька… Ты это, не плачь, ты чего! – растерянно пролепетала в трубку Эля. – Они скоро придут, наверное!

– Ага-а-а-а… А если не придут? А вы кто, тетя?

– Я? Я Эля… Мы с Мишей в одной группе учимся.

– А, Эля… Это которая крестьянка, да?

Эля растерялась. Почему она вдруг – крестьянка? Они что, так ее называют? Хотя… Пусть называют. Лишь бы в печь не ставили. Наверное, она и есть крестьянка. Из деревни же в город приехала, значит – крестьянка…

– Машенька, ты скажи Мише, когда она домой придет, что я звонила, ладно?

– А я не знаю, когда она придет! Я одна, и мне страшно! Тетя, отведите меня к папе, пожалуйста!

– А его нет, он уехал…

– Ну так я его подожду! Можно? Ну пожалуйста, мне страшно одной! Я к папе хочу!

– Машенька, тебя же потеряют!

– А никого не будет еще долго, все же уехали…

Эля растерялась. Как это – уехали? И правда, Мишки в институте не было ни вчера, ни позавчера, а ведь у них были консультации… Когда она последний раз ее видела? Ну да, третьего дня, когда привела ее на бульвар, на встречу с Игорем… Нет, это что же получается? Оставили ребенка дома одного и… уехали? Вроде на Мишку это непохоже… Может, случилось у них что?

– Ну хорошо, Машенька… А ты сможешь записку написать, чтоб тебя не потеряли?

– Да, я напишу, я умею печатными буквами! Нас в садике учили!

– Я сейчас подъеду, позвоню тебе, и ты выйдешь. А дверь закрыть сумеешь?

– А у нас захлопывается! А ключи у мамы есть. И у Миши, и у Саши…

– Хорошо. Я быстро, жди!

Сунув мобильник обратно в сумку, Эля ринулась из прихожей в комнату – одеваться. Надо быстро, быстро! Ребенок там один! Кто его знает, что могло случиться? Пусть у нее пока побудет… И Игорь, как назло, в отъезде! Все-таки хорошо, что она решилась ему домой позвонить. Сам бы он не стал. Он в этом смысле вообще странно упертый. Жестокий даже. Как будто ни дома, ни семьи у него отродясь не было. Но она-то знает, что никакой он не жестокий на самом деле… Наверное, просто у него так вышло. А почему – и спрашивать не надо. Захочет – сам расскажет.

Она довольно быстро добралась до бывшего Игорева дома. У подъезда стояла девчушка в синем комбинезоне, в розовой шапке, из-под которой выглядывали яркие рыжие кудри, внимательно рассматривала прохожих.

– Ты Эля? – спросила ее девчонка.

– А ты Маша, да? Ну поедем, Маша, домой. Обедать будем… Ты борщ любишь, Маша?

Соня

Она вышла от Майи уже затемно. Время пролетело совсем незаметно. Пока ходила в магазин и аптеку, варила крепкий бульон и овсяную кашу, Майя спала, свернувшись калачиком под своим клетчатым пледом.

Соседками Майи оказались милые интеллигентные старушки, которые, пока Соня готовила на кухне еду, с удовольствием отвечали на ее вопросы, рассказывали историю их необыкновенного старинного дома – бывшего особняка богатого театрального мецената. Особое место в этой истории занимала конечно же тема борьбы с нуворишами. Кому ж не хочется жить в элегантном старинном особняке? В памяти старушек сохранилось как минимум пять разного рода попыток и покушений на расселение, праведных и неправедных. Слушая их, Соня лишь кивала – она бы тоже отсюда ни за что не уехала, хоть какими квадратными метрами искушай. Метры, это хорошо, конечно, но духовная территория проживания – элемент определяющий. Для нее, по крайней мере. И для Майи, выходит, тоже.

Милые старушки угостили ее и каким-то особенным кофе, очень крепким и сладким. Пока сидели с чашечками, на два голоса расхваливали Майю, «нашу изумительно талантливую, умную, спокойную, рассудительную девочку». Узнав, что Соня – Сашкина мать, удостоили похвалы и ее, потому что «у такой замечательной девочки, как Саша, должна быть такая же замечательная мама, и никак иначе». Соне было ужас как приятно это слышать! Вот уж действительно, нет пророка в своем отечестве…

Потом она кормила Майю бульоном и кашей, и снова они пили кофе, и говорили, говорили… И снова Соня ловила себя на мысли, как ей хорошо здесь, в этой старинной коммуналке. По-другому – хорошо. Не как раньше. Спасительная и тайно снисходительная насмешливость – это же люди, чего с них возьмешь, – которая выручала ее при любых обстоятельствах, здесь оказалась совсем невостребованной. Мало того – немного стыдной даже. Душа-то оказалась открыта. Причем открыта настежь, как окно для свежего воздуха. Еще немного, и отступит тяжкая мука последних дней, и найден будет спасительный выход, как жить дальше.

Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Как ни тяни время, а надо уходить. И за окном стемнело – поздний вечер уже. По всем правилам приличия давно надо было встать и уйти, но так не хотелось!

Уже стоя на остановке автобуса, она с запозданием спохватилась, что так и не позвонила домой, не узнала, как там хозяйничает ее бедный простуженный ребенок, и обругала себя последними словами. Достав из сумки телефон, суетливо кликнула Мишкин номер. Да что ж такое, почему она его опять отключила? Ну да, наверняка денег на счете нет… И домашний номер не отвечает. Наверное, гулять ушли. Или Мишка на «халтурку» в кафе Машку с собой прихватила. С температурой, что ли?… Нет, Майя таки права, она не умеет любить своих детей… Ни разу о Машке не вспомнила! Вон идет ее автобус, она сейчас сядет к окошечку, посидит, подумает…

Да, пожалуй, Майя права. Да и Сашка права, как это ни горько осознавать. И у Мишки всегда загнанные испуганные глаза. Но это, наверное, от ее комплексов? Она девочка некрасивая, крупная, всегда сутулится… А Сашка – та просто от рождения агрессивна. Ей не любовь нужна, а сплошные ссоры и скандалы. Машка же просто общительная очень, хоть и маленькая еще. И потому ей интереснее с Лизкой, чем с матерью. Хотя… Если б она общалась с Лизкой не в Надиной квартире, а перед ее глазами, причем каждодневно… Конечно, она б это общение в один момент прекратила бы…

Да, все это так, конечно. Все они у нее – недолюбленные. А только… Сама она – разве долюбленная? Если посмотреть назад, если покопаться там, в своем прошлом?

Отец рано умер, она еще совсем маленькой была. А от мамы она потом просто сбежала, поступив в институт. Именно сбежала, потому что мама после смерти отца стала слишком претендовать на общение, возжелав дочерней-материнской близости по самому большому счету. И признавать не хотела того, что нет у дочери средств на оплату этих счетов. Подавай ей близкое общение, и все тут, будто знать не знала о дочерних проблемах с этим общением! А иногда и просто требовала от нее конкретных проявлений любви, не столько ради самой этой любви, сколько для поселкового общественного мнения. «Соня, я прошу тебя, сходи сегодня со мной в кино! И держи под руку, и улыбайся мне, чтобы люди видели! Только надень что-нибудь новое, ради бога, а не эти старые джинсы! Еще подумают, что я тебя плохо одеваю…»

Ни минуты ей мать на одиночество не оставляла, лепилась, как гриб-чага на ствол молодой березе. Ну что, что ей оставалось, кроме побега? Не так уж и нужен ей был этот институт… А точнее сказать, вообще не нужен. Душа оставалась там, на окраине поселка, среди тишины, музыки ветра, шелеста берез и огромной отцовской библиотеки. Бежала, как загнанный заяц, от всего этого великолепия – лишь бы подальше от матери. Потом долго жила в страхе – никакой почвы под ногами нет, зацепиться не за что. Хорошо, Игорь вовремя подвернулся…

А мама потом умерла – в одиночестве. Помнится, на ее похоронах она совсем не плакала. Могла навзрыд плакать над книжкой, а на похоронах – нет… Не любила она маму, чего уж греха таить. И мама ее не так чтобы уж любила, если честно. Если говорить о настоящей материнской любви. Претендовала – да. Но не любила.

А она своих детей любит, любит! Господи, да тут никакие аналогии даже и близко нельзя проводить! Во-первых, она никогда не мучила их претензиями на любовь. Они, ее девочки, в этом смысле всегда были свободны. А это не так и мало, между прочим. Во вторых… Да господи, что там перечислять, в-третьих да во-вторых! Если только вспомнить, как она переживала за Мишку, когда та поступала в институт! Конкурс был бешеным, и наняли репетитора, и платили ему огромные для семьи деньги. А сколько ее нервных клеток унесли Сашкины капризы? Девчонка же ни в чем отказа не знает, все получает по первому требованию! А ее последняя выдумка со стриптизом чего стоит? Нет, нельзя ее упрекнуть в нелюбви к детям! Да и вообще, что еще за «любишь – не любишь», когда им скоро есть нечего будет? Какие такие нежности при нашей бедности?

А может, ей умение любить вообще природой не дано? Как любой среднестатистической матери? Она такая, как все, не лучше и не хуже. И ни в каком психоаналитике вовсе не нуждается. Всю сознательную жизнь терпеть не могла психоаналитиков! Потому что ни у кого нет права рассматривать в микроскоп чужую душу и пытаться распознать в ней, как в крови и моче, качество и количество составляющих частиц, чтоб потом судить, какая ты есть, и обязательно приклеить обидно болезненный ярлык… Детей, видишь ли, я не люблю! Надо, чтобы обязательно психоаналитик мне такой вердикт обозначил! Нет уж, дорогая моя Майя, сама разберусь, не дура…

От налетевшего пыльным ветром раздражения в душе началась сумятица. Чем ближе Соня подъезжала к дому, тем больше возрастала внутри тревожная дрожь, верная спутница последних маетных дней. Поднимала голову, будто победу праздновала – я, я тебе хозяйка! Ишь, расслабилась, в гости съездила! Майя твоя там осталась, а я – здесь, с тобой.

Квартира встретила ее темной прихожей, неуютной тревожной тишиной. Было слышно, как из крана на кухне капает вода, как от сквозняка запели свою тонкую песенку колокольчики «музыки ветра». Соня на цыпочках прошла в девчачью комнату, тихо открыла дверь. Машки не было. Странно. Может, и впрямь ее Мишель с собой забрала? Или она у Лизки? Хотя сегодня же суббота, а Надя с Лизкой только в воскресенье должны приехать…

Она долго и безрезультатно нажимала на кнопку звонка у Надиной квартиры, потом медленно вернулась домой. Наверное, все-таки Машка с Мишкой сейчас. Скорее бы уж пришли…

Она вдруг почувствовала, наверное, впервые в своей жизни, как ей плохо одной. Дом не принимал ее, словно она была чужая. Словно оказалась здесь случайной гостьей, оставленной вышедшими на минуту хозяевами.

Забравшись с ногами в свое большое желтое кресло, сделала попытку сосредоточиться. Спокойно, спокойно! Это ее дом. Это ее кресло. Вон там, на полке, ее книги. Сейчас придут девочки. Потом… Потом мы будем ужинать…

Нет. Не помогало. Тревога, сконцентрировавшись где-то в груди, расползалась медленно по всему телу, мешала дышать. Почему она оставила Машку одну? Надо было с собой взять – лезла в голову одна и та же мысль. Сидела так еще долго, не шевелясь, чутко прислушиваясь ко всем звукам. Вот двери лифта открылись на их этаже. Пауза. Когда в дверном замке наконец зашуршал ключ, выпрыгнула из кресла, быстро побежала в прихожую.

– А где Машка? – огорошила она вопросом вошедшую Мишель.

– Мам, ты что, ее гулять отпустила? Во дворе ее нет… Я ж тебе говорила, не надо ей гулять…

– Мишка, так она не с тобой? А где тогда? Понимаешь, я утром к Майе поехала, меня Сашка попросила. Я думала, что быстро вернусь. Боже, уже половина одиннадцатого!

Соня в панике заметалась по прихожей, на ходу одеваясь, выскочила из квартиры, начала нервно дергать кнопку вызова лифта.

– Ну что ты копаешься? – обернувшись, крикнула она замешкавшейся сзади Мишке, придерживая двери лифта.

– Мам, успокойся, ради бога. Сейчас найдем.

– Слушай, у нее же своих ключей нет… Когда она ушла? Двери захлопнула, а открыть-то не смогла…

Они долго обходили все дворы, опрашивали бабушек на скамейках, будили соседей. Машка пропала бесследно. Лишь пожилая женщина с первого этажа рассказала, что видела девочку днем около подъезда. И все.

Пока Мишка звонила в милицию, пока искала Машкину фотографию, Соня сидела не раздеваясь на кухне, выпрямив спину, уставившись в яркую расписную тарелочку на стене.

Нет, это происходит не с ней. Такого с ней просто не могло произойти. Чтобы вот так, сразу, все в одной точке…

Потом они с Мишкой долго сидели в дежурной части, вспоминая всех Машкиных подружек, и диктовали номера телефонов, и отвечали на вопросы, и заполнялись какие-то бланки… Да, ребенку пять лет. Да, девочка была дома одна. Почему одна? Ну так получилось, простите. Ну что делать, если так получилось!

В один момент Соня, вынырнув из своего вязкого, затуманенного валерьянкой сознания, вдруг увидела себя со стороны: перепуганная, уже немолодая женщина в нелепых джинсовых молодежных бриджах, в щегольских сапожках, в модной курточке прекрасного абрикосового цвета с богатыми мехами сидит, заглядывает с собачьей тоскою в суровые милицейские лица. Неужели это она? Жалкая, дрожащая от виноватости за свое легкомысленное материнское поведение? Выходит, и впрямь она. Со стороны и не узнать в ней себя, прежнюю. Кончилась, видать, прежняя-то.

Вернулись домой глубоко за полночь, где их ждала взволнованная Сашка.

Сидели втроем на кухне, курили. Даже Мишка, всю свою сознательную жизнь избегавшая вредных привычек, вдруг схватилась за сигарету. Вдохнула дым, надсадно закашлялась. Соня сидела будто неживая. Ей казалось, что она смотрит по телевизору какой-то знакомый детектив, что сейчас, в конце фильма, уже все разъяснится и можно будет выключить телевизор и спокойно лечь спать…

– Мам, а может, отец приезжал, забрал Машку?

До нее не сразу дошел смысл Сашкиного вопроса. Она долго смотрела ей в лицо, вроде как и понимала суть сказанного, но никак не могла на нем сосредоточиться.

– Нет, Сашк… Зачем? Зачем ему Машка?

– Ну как – зачем? Просто взял и соскучился! Приехал и забрал! А завтра обратно привезет! Ты, мам, давай иди-ка спать. Вот увидишь, завтра все и выяснится. Точно, отец забрал.

– Нет, зачем она ему… – тупо повторила Соня свою фразу. И тихо добавила: – Она же не его дочь… Он знает…

– Что??

Сашка с Мишкой в ужасе уставились на нее.

– Мам, что ты говоришь… – тихо и испуганно прошептала Мишка. – Не надо так, мам…

Сашкины глаза, напротив, загорелись любопытством.

– Ну, мам, ты даешь! Прямо жжешь по полной! А отец, говоришь, знает? А кто тогда Машкин отец?

– Да, Игорь знает. Я… Я тогда приехала из Сочи, ну и… Я там влюбилась… Ну, в общем, вы понимаете… Я очень хотела оставить этого ребенка. То есть Машку конечно же.

– Ой, а я помню… – тихо сказала Мишель, осторожно глянув на мать. – Помню, когда тебя надо было забирать из роддома, отец так напился! Я его никогда таким не видела… Надо уже было за тобой ехать, а я его в чувство никак привести не могла. Я тогда думала, он от радости…

– Да кто, кто Машкин отец-то, мам?

В Сашкиных глазах было столько неуемного бесстыдного любопытства, что Соня вдруг задохнулась. Неловко встрепенувшись, грубо прикрикнула на дочь:

– Да какое тебе дело, кто у нее отец? По закону Игорь у нее отец, понятно? И отстань от меня! Не лезь со своим наглым любопытством! Нашла время!

Сашка вздрогнула, придвинулась к матери, обняла за хрупкие плечи:

– Ой, ну прости, прости меня, ради бога… Чего это я, в самом деле. Машка пропала, а я…

Соня, уткнувшись в Сашкино плечо, наконец заплакала, по-настоящему, не сдерживаясь, впервые за весь этот тяжелый вечер. Плакала долго, нервно, с надрывом. Ей казалось, что она сейчас выплачет все нутро и никакая валерьянка ее уже не спасет. Какая к черту валерьянка, если внутри все горит непосильной тревогою?

Мишка почти силой уложила ее в постель. Вскоре сознание выключилось само собой, будто там кто-то нажал на неведомую кнопку отбоя. Инстинкт самосохранения – хорошая вещь в человеческом организме. Особенно в женском, тревожно страдающем.

– Слушай, Мишка, а ведь об этом надо в милиции рассказать… – задумчиво проговорила Сашка, когда Мишель вернулась на кухню. – Выходит, у Машки где-то отец есть. А вдруг это он ее украл?

– Не знаю… – Мишель глубоко задумалась, растирая ладонями лоб и щеки. – Я так устала сегодня, Сашк! Целый день работала, без завтрака, обеда и ужина. Вообще ничего не соображаю!

Рассвет застал сестер спящими за кухонным столом. За окном громко пели птицы. Апрельский день обещал быть ярким и солнечным.

Игорь

Он любил дорогу. Состояние сосредоточенности всегда успокаивало, мысли начинали течь прямо и четко, как серая полоса асфальта. Машина, которую он подрядился перегнать, оказалась новеньким жигуленком последней модели, все в ней еще поскрипывало и притиралось, резвилось и просило скорости. Настоящей скорости, как у тех, больших, ныне весьма почитаемых и амбициозных. Чем-то она напоминала ему беспородного щенка, которого впервые вывезли в лес, на охоту, и он рвет поводок, быстрее просясь на волю.

Нет, и впрямь хорошая машина! Тем более в сравнении с его разбитой древней колымагой, старой загнанной лошадью, спотыкающейся на каждой колдобине.

Чего это его вдруг на метафоры потянуло? Так, пожалуй, скоро и стихи писать начнет… А что? Поживи-ка столько лет с неземной женщиной, которая смотрит сквозь тебя, совсем тебя не чувствует и не ощущает, а просто героически терпит, как необходимый жизненный атрибут!

Он и жил. Сначала был влюблен до безумия. Как же, не от мира сего девушка. Эфир, чистый эфир. А он такой простой, грубый, приземленный. Но девушка оказалась достаточно жизнеспособной, сумела-таки все для себя удобно устроить! А как же? Тихий, спокойный, покорный муж, внимания и любви не требующий, дома редко бывающий, озабоченный добыванием хлеба насущного – отец троих детей все-таки. Прямо как в анекдоте про слепого глухонемого капитана дальнего плавания…

Да все бы ничего, он бы и терпел! Если б не эта история с рождением Машки. Так и жил бы до конца своих дней – тихим, спокойным, покорным, нелюбимым… Другие на себе еще и не такие кресты волокут! А с появлением на свет Машки крест нести как-то неловко стало. Наверное, духовные позывы разом иссякли. Одна привычка осталась. Когда беззащитная эфирная женщина, приехав из Сочи, лучезарно сообщила ему новость о своей беременности, что-то вдруг затормозилось в нем, перевернулось, и с бешеной скоростью начался отсчет в обратную сторону. Она даже не удосужилась приврать, схитрить как-то по-женски, пощадить его самолюбие! Ходила после отпуска с отрешенным видом, со счастливыми глазами, светилась вся от приятных воспоминаний… Ну да оно и понятно. Зачем омрачать свое счастье переживаниями о приземленном мужнином самолюбии? Что он может понять в этих эфирах? Пусть живет счастливым ожиданием прибавления семейства, и хватит с него…

Машку он, конечно, принял. А что было делать? Разыграл, как по нотам, роль счастливого отца. Но маховик внутри него все крутился и крутился в обратную сторону, все быстрее и быстрее…

Вообще, он никогда особо и не претендовал на супружескую постель. Неприятно, знаете ли, когда тебя там просто терпят, будто долг отдают. Лучше уж совсем не надо! Были у него, конечно, женщины на стороне, а как же, конечно были! Когда тебя не ждут дома к ужину, даже и к завтраку тоже не ждут, что ж остается?

А с Элей все случилось как-то сразу и вдруг, словно сошлось в одной точке. Внутренний маховик уже раскрутился с такой силой, что выбросил его прямо на эту девчонку, полную Сонину противоположность: маленькую кругленькую бусинку, незаметную серую мышку, от одной мысли о которой сердце становится большим и теплым, а губы сами собой расползаются в глупейшей улыбке влюбленного по уши мужика. Все случилось, как случилось. Значит, так и должно быть. Правду говорят, что, когда Господь закрывает одну дверь, он тут же открывает другую. Значит, дверь в его прошлое закрыта. Навсегда.

Самое удивительное, он больше не мучился ни чувством вины, ни чувством долга – этими верными его сопровождающими на протяжении странной семейной жизни.

Дочери взрослые, они уже сами себе дорогу найдут. А любить их он будет всегда, где бы они ни были. Чтобы любить детей, необязательно находиться рядом с их матерью.

Только вот Машка… Он успел привязаться к ней. Хотя – чего там греха таить… Иногда, глядя на нее, ощущал внутри опасный, уже знакомый скрежет маховика. Конечно, он будет помогать ее растить. Со временем – обязательно будет. Сейчас просто пока не может. Пусть устроится все, утрясется как-то, тогда… Он же еще не старый, он все может! И работать – сколько угодно, и любить по-настоящему, по-мужски! Сейчас он просто обязан наверстать то, непрожитое, которое – по-мужски.

Конечно, Соне будет трудно. Но нет ничего плохого без такого же равновеликого хорошего, он в это свято верит. Ничего, упадет с небес на землю. Зато, может быть, глаза откроются. Если родилась земной женщиной, а не марсианкой, так и живи на земле, а не на небе. Будь как все.

Все-таки хорошая штука – дорога. Чем дольше едешь, тем яснее становится голова и сами собой выстраиваются должным порядком мысли, и все происходящее с тобой кажется правильным и значительным. Уже завтра утром он приедет на место, сдаст машину, потом сядет в поезд. И на следующий день будет в своем городе, рядом с Элей, с его любимой белобрысой бусинкой, с надеждой на счастье, на новую, другую жизнь!

Соня

Они все так дружно бросились навстречу разлившейся по квартире трели дверного звонка – девчонки из кухни, Соня из комнаты, – что столкнулись в узком коридорчике, ведущем в прихожую. Соня первая подбежала к двери, трясущимися от волнения руками повернула рычажок замка. За дверью стоял высокий молодой мужчина, представившийся капитаном Литовченко Сергеем Семеновичем. Представлялся он почему-то одной только Сашке, которая хоть и лупила на него испуганные спросонья глаза с размазанной под ними тушью, и косматая была как чучело, – а все равно хорошенькая до неприличия.

Капитан Литовченко прошел на кухню, с удовольствием согласился на чашку кофе. Пока закипал чайник, сидел молча, поставив локти на стол, уперев в ладони подбородок. Сашка суетливо подхватила закипевший чайник, Мишель щедро насыпала в большую красную чашку растворимого кофе. Втроем они смотрели на него с опасливым ожиданием, сосредоточенно провожая глазами каждый жест, будто рачительные хозяева, ведущие подсчет, сколько же ложек сахара положит себе в чашку их гость. Не спеша размешав достигший консистенции сиропа кофе, капитан, обратившись с вопросом опять же именно к Сашке, изрек:

– Какие у вас отношения в семье?

Они дружно переглянулись, опять уставились на него непонимающе.

– Нет, погодите… Вы про Машку хоть что-то узнали? Видели ее где-нибудь? Искали уже? – проявила нетерпение Сашка.

Капитан сделал большой глоток кофе, выдержал паузу, тем же тоном повторил:

– Так отношения в семье какие?

– Да нормальные у нас отношения…

Диалог вела Сашка, потому как он упорно продолжал обращаться именно к ней, будто ни Сони, ни Мишки на кухне вообще не было.

– А отец девочки где? Он вообще у вас имеется?

– Вообще имеется.

– А с ним я мог бы поговорить?

– А с нами что, нельзя поговорить? Мы тут как бы никто и звать никак? Посмотрите на маму, она сейчас с ума сойдет!

Сашка начала раздражаться, голос ее взвивался спиралью все выше и выше, что было опасным признаком приближающегося скандала. Соня, с огромным трудом проглотив противный комок страха, как можно более спокойно произнесла:

– Понимаете, Сергей Семенович, мы с мужем сейчас находимся в состоянии развода, и я не знаю, где он теперь живет…

– Ушел из семьи, значит? К молодой и красивой? И адреса не оставил? Уже интересно… А как он с детьми общается? Приходит или по телефону звонит?

– Да никак пока… А какое это имеет значение?

– Большое это имеет значение. Вы мне скажите – у вас ссоры при детях были? Как расставались? Со скандалом?

– Нет, никаких ссор у нас не было… Просто ушел, и все. Вещи даже пока не забрал. Позвонил и сказал, что больше не придет.

– А девочка знает, что отец ушел из семьи?

– Да она еще не поняла ничего. И к отцу уйти не могла. Мы и сами не знаем, где его искать! Квартиру где-то снимает…

– А может, вы обидели ее чем? Ну, накричали там, ударили… Женщины в этом состоянии бывают неуправляемы, часто на детях срываются. Сам от жены уходил, знаю…

– Нет, Сергей Семенович, в нашей семье никто никогда никого не бил. И тем более маленького ребенка. Просто так получилось, что в субботу она одна дома осталась, обычно это редко бывает. А насчет женского состояния… Давайте эту тему развивать не будем, слишком уж она интимна.

– Ладно, так и запишем… Ребенка никто не обижал. Из дома раньше не убегала. Семья положительная. Что ж, будем искать вашу девочку… Днем придет наш сотрудник, поставит прослушку на аппарат. А пока обо всех подозрительных звонках сообщайте мне. Телефон я оставлю.

– Так вы думаете, ее украли? – ахнула Сашка. – Да с нас же и потребовать даже нечего, мы скромно живем. Если уж детей красть – так у богатых, а мы-то тут при чем?

– А квартира приватизирована? У вас ведь еще и машина, и дача имеется.

– Да какая там дача, господи… Развалюха в деревне. И машина такая же.

– Да, все действительно очень странно…

Капитан многозначительно замолчал, потом резко встал, пошел в прихожую.

– Будем заниматься, найдем, не волнуйтесь. Всякое бывает, – уже в дверях, оборачиваясь, почти душевно произнес он.

– Идиот какой-то… Уставился, будто раздевает глазами! А ничего путного не сказал! – возмутилась Сашка, закрыв за гостем дверь.

– А ты привыкай уже потихоньку к таким взглядам, еще и не так посмотрят, когда у столба крутиться начнешь!

Сашка возмущенно и обиженно уставилась на Мишель. Не сказав ни слова, удалилась в ванную, с остервенением повернув ручку замка, на полную мощность открутила кран.

Соня так и сидела в кухне, держа в руках красную чашку, из которой только что пил свой кофе утренний гость. Потом, будто очнувшись, сунула в рот сигарету, дрожащими пальцами вымучила из зажигалки пламя. Сигарета и огонь никак не совмещались, глаза разъезжались в разные стороны, как у пьяной, все в них двоилось и троилось и расплывалось кругами в узком пространстве кухни. Наконец ей удалось-таки прикурить, дым противно ожег горло. Соня закашлялась надрывно, будто заплакала.

– Мам, ты бы не курила! Плохо же будет! Надо ж силы сохранять, возьми себя в руки!

– Не могу, Мишка. Ни сил не осталось, ничего не осталось. Господи, ну кому она понадобилась, моя дочь?

– Мам, а ты это… Ты в самом деле ее ничем не обидела?

– Да я уходила, она спала еще! Я думала, что быстро вернусь… Господи, ну зачем я послушала Сашку, оставила ее одну? Это я во всем виновата…

– Ой, только не плачь, не надо! – взмолилась Мишка, увидев, как Соня закрыла ладонями лицо. – Ты крепись, мам. Надо ждать. Ее найдут. Надо ждать и надеяться.

Из ванной вышла умытая Сашка, с двумя косичками, тихо присела на край диванчика:

– Мам, что мне делать? Остаться с тобой или в школу идти? У нас сегодня тренинг по этому дурацкому единому экзамену, объяснять будут, что да как…

– Иди. У тебя и так пропусков больше всех. Что толку со мной тут сидеть? Иди, конечно…

– Ага, ладно. Да я ненадолго! К обеду уже дома буду. Все будет хорошо, ты держись…

Мишель проводила Сашку, на ходу давая ей какие-то указания, закрыла за ней дверь, вернулась на кухню.

– Мам, мне тоже надо ненадолго уйти. У меня в сумке ключи от сейфа, а там печать, все документы… Я очень быстро, туда и обратно, ладно?

– Да, конечно… – Соня отрешенно кивала, рассматривая пустое дно красной чашки, словно силилась прочитать на ее дне что-то очень важное. Если напрягать глаза, то можно на какое-то время сдержать слезы, готовые вот-вот пролиться, дать им отсрочку минут на пять. Как раз хватит, чтобы все ушли.

Вот и за Мишкой захлопнулась дверь. Она совсем одна. Они все уходят от нее, один за другим… Игорь влюбился, ушел. Это понятно, хоть и страшно и сознавать горько. И Мишка скоро ее бросит, уедет в свой дурацкий Мариуполь. Это тоже понятно, ей замуж хочется. Сашка вообще уходит в чужую, жестокую, пошлую жизнь. Нет, в самом деле, что происходит? Как будто кто-то неведомый вмешался в плавное благополучное течение ее земного существования, все перевернул вверх дном, уничтожил, решил отнять последнее. Да забирайте, забирайте! Но Машку… Ребенок-то тут при чем? Машку хотя бы не отнимайте! Она же от любви ее родила, для себя, она же как лучше хотела!

Господи, пусть она найдется! Пусть Игорь уходит, и Мишка уезжает, и Сашка идет своей дорогой, но Машку не отнимайте… Пусть она будет жива! Верните мне Машку, пожалуйста…

Сквозь слезы Соня услышала, как звонит в комнате телефон, распрямилась тугой пружинкой, рывком бросилась в комнату, уронив со стола кружку.

– А, это ты, Майя… У нас беда, Машка пропала. Да, со вчерашнего дня… Да, и милиция была… Пока ничего. Да, приезжай, конечно…

Она автоматически продиктовала адрес, положила трубку. Долго стояла у аппарата, думая, кому позвонить, поделиться своей болью. Тяжело ее в себе держать. Невыносимо. «А ведь у меня ни друзей, ни подруг настоящих нет… – вдруг явилось горьким открытием привычное и уже давно осознанное обстоятельство. – Я и дружить-то не умею, да и необходимости такой не чувствовала никогда. И даже радовалась этому обстоятельству – вот же идиотка! Гордилась, что никто мне не нужен. А вот поди ж ты – случилась беда, и поделиться не с кем. Хорошо, хоть Майя сейчас приедет…»

Сев на ковер, она обвела взглядом свое жилище. Все кругом было чужим. Дом-предатель. Убогое кресло под кричаще-желтым пледом. Безвкусица. И торшер этот желтый… И книги-предатели. Что ж ты не спасаешь меня, любимый мой Антон Павлович? Эх ты, кукуруза души моей… А ты, Лев Николаевич? Видишь, как все смешалось в доме Веселовых? Сидела тут вечерами в кресле под желтым торшером, перечитывала вас, жила жизнью ваших героев, наслаждалась музыкой вашего языка, а своя-то жизнь просвистела мимо! Где мой муж? Где мои дети? Любить-то я их и правда не умею. Не научили вы меня их любить-то!

Вдруг заболело сердце. Жестоко, незнакомо. Она никогда раньше не чувствовала сердечной боли, всегда считала себя здоровой молодой женщиной с чистым, не отягощенным шлаками и прочей нечистью организмом. И вдруг – сердце болью болит! Как будто в него воткнули очень горячий гвоздь и оставили там. И вот он остывает понемногу и жжет, жжет…

С трудом поднявшись, она вышла в коридор. Постояла у двери, прислушиваясь к звукам. Тихо. Даже лифт не шумит. Маша, Машенька, рыжий мой ангел! Прости свою неразумную мать. Прости за то, что витала в облаках, не хотела отдать от себя ничего, не смотрела тебе в глазки, а если и смотрела, то не видела ничего, не хотела видеть! Где ты, что с тобой?

Она стояла, подперев спиной дверь, потом тихо скользнула на корточки, сцепила руки в замок, закрыла глаза. Голова закружилась так сильно, будто она полетела в черную и страшную пропасть, и пришлось их открыть торопливо, чтобы зацепиться взглядом за что-нибудь.

Взгляд зацепился за Мишкину курточку, сиротливо пристроенную на крючке. «Какая она старая, потертая уже… – вдруг подумалось ей отрешенно. – Ее и носить-то уже нельзя. Я бы такую никогда не надела…»

Моргнув, она проглотила эту мысль, будто подавилась ею. Будто эта мысль с силой толкнула ее в горло. И в самом деле закашлялась так надсадно, словно устроившаяся внутри мысль продолжала додумываться сама собой – смотри, смотри давай, чего ты глаза отводишь! Ишь, раскашлялась тут. Это ж твоей дочери куртка, а не посторонней девочки с улицы!

Тут же в глаза с готовностью полезла и ее собственная куртка, заботливо пристроенная на плечиках рядом с Мишкиной. Элегантная, дорогая, новая, необыкновенно красивого абрикосового цвета. А мысль все бушевала внутри – смотри давай! Сиди и смотри. Сравнивай. Как тебе, нравится?

Гвоздик в сердце опять раскалился докрасна, зашевелился, боль пошла волнами по всему телу. Господи, Мишель, Мишенька, прости меня, я никудышная мать, прости…

Вся задрожав, она прижала кулачки к груди, снова закрыла глаза. Наверное, не надо было их закрывать. Потому что выплыла оттуда, из темноты, картинка из прошлого. Обыкновенная вроде картинка, ничего в ней на первый взгляд особенного и плохого нет…

Вот она, молодая, в этой самой квартире на балконе сидит, готовится к экзамену. Светит яркое июньское солнце, ветки липы тянутся к перилам, пахнут начинающимся летом, молодыми листьями, омытыми только что пролитым дождем. В коляске на балконе спит маленькая Мишель. Спит уже давно, словно понимает, что у матери завтра экзамен, а времени в обрез… Наконец просыпается, тихо крякает в своей коляске, не плачет и не кричит, как все дети, а вежливо подает сигналы: проснулась я, мам, кормить-пеленать пора…

Вот она, раздосадованная, берет ребенка на руки, быстро пеленает, потом кормит грудью, одновременно читая учебник, извернувшись в неудобной позе. Лицо ее сосредоточено, глаза близоруко сощурены – читать-то неудобно… Наконец выспавшаяся сытая Мишка снова лежит в коляске, лучезарно и беззубо улыбается матери, вся тянется ей навстречу, сияет глазками. А она… Она, сжав зубы, с силой начинает трясти коляску, раздраженно катать ее по балкону: «Спи! Спи! Мне же заниматься надо! Я ж тебя перепеленала, накормила! Вот и спи!»

Мишка лупит глаза, перестает гулить и улыбаться, смотрит взрослым потерянным, надломленным взглядом. Соня трясет коляску все сильнее, глядит на ребенка уже злобно, повторяя одно и то же: «Я ж тебя накормила… Ты ж сухая… Чего еще… Спи!» Глаза у ребенка начинают затуманиваться, закрываться… И Мишка покорно засыпает. Будто через силу. Будто сама себя заставила.

«А ведь у нее так и осталась на всю жизнь эта привычка: когда я кричу и раздражаюсь, глаза тут же становятся отрешенными, мутными, а веки медленно поднимаются и опускаются, как у совы… – вспомнила Соня, испуганно открыв глаза и будто вынырнув из картинки. – Наверное, я еще ее тогда, в младенчестве, сумела подавить… А потом довольствовалась ее добротой и послушанием, мне так удобно было. И теперь отпускать от себя не хочу не потому, что сильно люблю, а опять же для своего удобства. Господи, как в сердце горячо, как больно жжет…»

От звонка в дверь оно еще и заколотилось бешено. Распрямившись, она суетливо дернула рычажок замка, толкнула дверь, вся подалась навстречу. Машенька?!

За дверью стояла укутанная толстым шарфом Майя, держа в руках большой пакет, из которого торчал длинный белый батон, выглядывал здоровенный рыбий хвост. Соня разочарованно отступила в глубь прихожей. Вид еды оскорбил ее до крайности. Даже затошнило.

Майя вошла, внимательно посмотрела на Соню. Размотала свой длинный шарф, сняла пальто, встала напротив нее, уперев руки в бока:

– Так, немедленно умойся и причешись! На кого ты похожа? Я сейчас приготовлю чего-нибудь поесть.

Майя буквально затолкала Соню в ванную, заставила умыться, почистить зубы, провести щеткой по волосам. Из зеркала ванной на Соню смотрела другая женщина, с провалами вокруг глаз, с загнанным взглядом, бледной нездоровой кожей. Лицо женщины из общественного транспорта.

Чашку крепкого сладкого кофе она все же выпила. А вот с едой не получилось, как Майя ее ни убеждала, что поесть необходимо, что она в обморок может упасть в самый неподходящий момент. Господи, да она бы с удовольствием провалилась в этот самый обморок! И не выходила бы из него вообще…

С приходом Майи будто включилась жизнь. Телефон звонил непрерывно. Звонили соседи, звонили из милиции – все уточняли какие-то детали Машкиного загадочного исчезновения. Звонила Сашка из школы, чтобы узнать новости… Новостей не было никаких. Соня понуро возвращалась на кухню, закуривала очередную сигарету. Майя в очередной раз уговаривала ее поесть.

– Майя, ты лучше поговори со мной. Как вчера…

– О чем ты хочешь поговорить?

– Помнишь, ты вчера сказала, что я не умею любить своих детей? Ну вот объясни, объясни мне! Почему я, немолодая уже женщина, прочитавшая столько книг, считающая себя интеллектуалкой, всезнайкой, стоящей по мироощущению на несколько ступеней выше других, не понимала такой простой вещи?…

– А сумма накопленных знаний, дорогая моя Соня, сама по себе ничего не определяет. Так не умела любить, поэтому и не понимала ничего до конца. Ты ж не знала, что не умеешь. Жила и жила себе в неведении. Многие так живут. Нужно пережить очень сильное потрясение, чтоб что-то понять, переоценить. Зажить другой жизнью. Вот и считай, что тебе чуть приоткрылась дверь в эту другую жизнь, а в прежнюю закрылась. Тебе теперь силы нужны, чтобы в нее войти, а ты даже поесть не хочешь!

– Отстань, а? Не могу я есть… А почему ты умеешь любить? Ведь умеешь же! Кто тебя-то научил? У тебя ж родители рано умерли, ты сама рассказывала, что в интернате при балетном училище выросла!

– Ты знаешь, через меня много детей прошло, и родителей я всяких повидала. Некоторые облизывают свое дитя, не отпускают от себя ни на шаг, у него и танцы, и английский, и все, что угодно, и родители уверены, что до бесконечности любят свое чадо… А потом не получается из него ничего. Или бандит, или наркоман… Любить – это совсем не значит давать материальную любовь, в каком бы виде она ни была. Любить – это дать возможность ребенку идти своей дорогой. Пусть дорогой ошибок и потерь, но именно той, которая ему предназначена. А любящий родитель идет всего лишь по обочине или немного сзади, чтобы вовремя поддержать и подать руку, если ребенок поскользнется. Нельзя прожить жизнь дважды, за кого-то, у каждого она своя, собственная, и у ребенка тоже. Наверное, мои родители это понимали. Даже не будучи со мной, отпустили на свою дорогу. А дальше я сама пошла…

Соня задумалась. Потом подняла на Майю непонимающие глаза:

– Так я-то как раз своих детей и не облизывала… Они у меня росли, как спартанцы, сами по себе. Я больше собой занималась, чем ими!

– Да, ты их не облизывала, ты ими прикрывалась, как щитом. Чтобы они самим своим присутствием оправдывали перед обществом твой душевный комфорт, чтобы давали возможность восхищаться тобой: надо же, многодетная мама, какая молодец, такие замечательные дети, а мама-то, мама как хороша…

– То есть… Получается, что я самолюбованием занималась, что ли?

– Ну да… Как хочешь это назови. Только не любовью к детям. А твоя мама тебя любила, Сонь?

– Нет. Она меня предъявляла всем как смысл своей вдовьей жизни, как флаг с написанным на нем девизом: «Вот моя умная, красивая и счастливая дочь, мое собственное достижение!» И постоянно, как изувер, лезла в мою душу. У нее любопытство было такое, знаешь… агрессивное. Хотела жить моей жизнью, потому что своей не было!

– Эк ты о матери-то… А разверни-ка палец на себя! Разве ты не точно так же со своими детьми поступаешь?

– Нет, я не так… У меня вместо любопытства – равнодушие. Только я не знаю теперь, что лучше, а что хуже!

– А ты поставь знак равенства. Любопытство и равнодушие – равновеликие величины, только с разными полюсами. Вот и получится, что ты от своей мамы недалеко ушла… Ты ведь от нее сбежала, верно?

– Да, сбежала… И замуж вышла, чтобы только к ней не возвращаться.

– А чего ты теперь от своих детей хочешь? Не научишься их любить – тоже сбегут!

– Да уже бегут… Ты знаешь, как у нас все ссоры с Сашкой заканчиваются? Она мне заявляет: «Уйду жить к Майе!» Представляешь, как я тебя ненавидела? А теперь начинаю ее понимать… Слушай, а может, во мне генетически любовь не заложена? Может, одним дается, а другим нет?

– Да всем дается! Не придумывай себе оправданий. Ее просто на свободу выпустить надо. Не отрицать. Признать свои ошибки. Если упрешься рогом в землю, не захочешь всю себя перетрясти, она так и останется там, внутри тебя, мертвым холодным комочком лежать. Вот у тебя в одночасье жизнь перевернулась – и она зашевелилась, заставила тебя думать, на волю просится.

– Ой просится… Если б ты знала, как просится! Только бы Машенька вернулась… Я, знаешь, тогда… Я за каждый свой день у детей прощения попрошу, за каждый час…

Она еще что-то хотела сказать, да не смогла. Заплакала. Долго плакала, навзрыд, сотрясаясь худеньким телом. Майя не мешала ей, сидела тихо. Потом налила успокоительного в рюмочку, заставила выпить, отвела на диван, уложила. Села рядом, похлопывая по плечу. Соня затихла наконец. Закрыла глаза. И снова там, в опасной темноте, стала ярко прорисовываться картинка из недавнего прошлого, четкая и ясная. Сон не сон, явь не явь…

Дорога на дачу. Они едут в машине, Соня с Игорем впереди, девчонки – сзади. День солнечный, но не жаркий. Окно открыто, теплый ветер играет волосами. В магнитофон вставлена кассета с песнями любимого Сониного барда. Одна за другой льются уже знакомые и каждый раз как будто вновь услышанные песенки про лето, которое «маленькая жизнь», и пор купол неба, который может быть большим и звездноснежным, и про то, как пахнет наволочка снегом…

Сзади возмущенно фыркает недовольная музыкальным сопровождением Сашка. Машка спит, свернувшись клубочком на руках у Мишки. Вот и знакомое придорожное кафе, где они всегда останавливаются, чтобы поесть изумительных шашлыков, которые всегда самолично готовит Самвэл, хозяин кафе, шумный приветливый армянин. Широко улыбаясь, он идет им навстречу, раскинув руки, громко выражая свой восторг всегда одинаковыми восклицаниями про дорогих гостей, про Сонину красоту, про то, что она «ах, маладэц, родила троих красывых дэвочек, сама как дэвочка», целует Сонину руку, бережно взяв ее в обе ладони. Это похоже уже на ритуал, и все одинаково улыбаются, и в сопровождении Самвэла и его восторгов они проходят за свой любимый столик под дикой яблоней. Потом они вдвоем с Самвэлом выпивают бутылку красного вина под его витиеватые тосты за Сониных детей, чуть-чуть плескают и в Сашкин стакан, потому как из всего семейства лишь она одна, кроме матери, претендует на это удовольствие. Соня сидит в красивой позе, нога на ногу, кокетливо щурится на солнце, снисходительно и лениво отвечая на вопросы Самвэла. «Да, Мишель в институте учится… Да, отличница, умница… Сашка красавица… Да, танцует, все время на гастролях… Да, Машенька здорова… чудный, чудный ребенок…» Вино слегка дурманит голову, возбуждает аппетит, и вот уже несут блюдо с поджаристыми шашлыками, и много зелени, и острый-преострый соус с орехами и ткемали…

Игорь, быстро съев свою порцию, встает и уходит к машине. Самвэл провожает его взглядом, наклоняется близко к Соне, бормочет на ухо: «Почему такой сердитый, слушай? Такая жена, такие дети, что еще нужно…» – «Чтобы встретить старость?» – смеясь, кокетливо подхватывает конец фразы Соня. «Какая старость, зачем старость? О чем ты говоришь, женщина? Молодая, красивая, все у тебя хорошо…»

Солнце с трудом пробивается сквозь густые ветки яблони, играет бликами на скатерти, на траве, в листьях над головой шумит ветер. Впереди – теплый беззаботный день с купанием, гуляньем по лесу, коротким послеобеденным сном, запахом березового веника в бане…

«Господи, неужели это было когда-то в моей жизни? Вот эта картинка стопроцентного, полного счастья – неужели это было со мной?»

Соня с трудом выплыла из полусна-полуяви, с ужасом осознавая: то, что она сейчас увидела, теперь уже навсегда останется лишь воспоминанием и будет приходить к ней лишь изредка, во сне, как осколок ее прошлой жизни, за которой, как говорит Майя, уже навсегда закрылась дверь.

Неужели – закрылась? А если она – не хочет? А если она, например, будет изо всех сил стучать и царапаться в эту закрытую дверь, если осознает ошибки, если всю оставшуюся жизнь будет просить у Игоря прощения? Господи, как ей снова хочется туда, в этот солнечный день, в свою беззаботность, в легкую бездумность! И не надо ей никакого нового трудного будущего, пусть и с новым его пониманием! Вот бы найти какой-нибудь компромисс и принести новое понимание туда, в старое уютное прошлое. Только получится ли?

Из кухни до нее доносились голоса, много голосов. Вот спокойный, на одной ноте звучащий Майин, вот раздраженный, с истерическими нотками Сашкин, а этот мужской гудящий басок Димин, наверное. Сколько ж она спала? Полчаса, час? А может, целый день? А вдруг есть новости про Машку, а она лежит тут и не знает ничего?

Соня резко сбросила с себя плед, одним прыжком соскочила с дивана, но тут же испуганно села обратно. Гвоздь в сердце так стремительно и резко перевернулся, что остановилось дыхание, грудная клетка напряглась и застыла, не давая вдохнуть воздуха. Вот он опять начал раскаляться, Соня чувствовала идущие от него горячие волны. Было больно и страшно. Она тихонько легла, выпрямилась вся, пытаясь дышать тихо-тихо, маленькими вдохами и выдохами, чтобы случайно не потревожить этот горящий гвоздь, иначе он опять перевернется, пройдясь острым концом по сердцу… «А вдруг я сейчас умру? – с ужасом подумалось ей. – Я ведь и на помощь позвать не смогу… Может, именно так и умирают?» От страха она попробовала вдохнуть чуть больше воздуха. Получилось. Потом вдохнула еще чуть больше. Опять получилось. Боль потихоньку отступала, гвоздь остывал, давая наконец дышать.

Интересно, если она умрет, кто-то будет о ней плакать? По-настоящему, искренне, без показушного горя?

И тут же вспомнилось ей, как умирала мама. Врачи обнаружили у нее рак в самой последней, запущенной стадии, но сильных болей она не чувствовала, диагнозу не верила. Скрутило ее лишь за два месяца до смерти, жестоко, до черноты.

Она тогда ездила к ней каждый день. Утром приезжала, вечером – обратно. Что-то привозила, лекарства, продукты, что-то говорила, но ничего не чувствовала. Еще подъезжая к дому матери, уже думала о том, как скоро удастся уехать от этого кошмара, от этого вида смерти. Вроде и понимала, что надо бросать все свои дела и остаться пожить с матерью, отдать дочерний долг. Конечно, она должна была это сделать… И не могла. Каждый день собиралась остаться, но тут же придумывала причины: Мишка в институт поступает, экзамены сдает, Машка еще крошка совсем, Сашка сидит дома с растянутыми связками…

Так и не побыла она с матерью, не ночевала с ней ни одной ночи, не ходила за ней по дому, не видела, как бьется она лбом о стену от боли, отчаяния и ужаса. Однажды мать попросила принести ей арбуз, хотя давно уже есть ничего не могла, организм не принимал. На рынке она долго и тщательно выбирала, словно от степени сладости и спелости этого арбуза зависело выполнение ее дочернего долга. Придя с рынка, тихо вошла в комнату к матери. Она лежала на кровати, вся вытянувшись, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками, с жуткими ссадинами на лбу, следами ночного отчаяния. Соня, прижимая к груди арбуз, долго стояла над ней, боясь пошевелиться, не зная, что делать, ничего, кроме страха, не испытывая, пока не скрипнула громко половица под входящим в комнату Игорем. Мать открыла глаза, долго смотрела на нее странным отстраненным взглядом, будто уже оттуда, из небытия. Будто это она видела Соню, а Соня ее – нет…

На похоронах Соня не плакала. То есть прижимала к глазам платок, конечно, и всхлипывала жалобно, но скорее эти всхлипы происходили от страха перед фактом свершившегося события, от скопления народа, от вида вырытой в сырой глинистой земле могилы, да еще от того, чтобы плохо о маме не подумали, будто ее дочь не любит. Душевной же потери и пустоты, которую испытывают в этот момент любящие дочери, в себе так и не прочувствовала…

«Нет, они обязательно будут плакать, если я умру! И Мишка, и Сашка, и Машка – они же меня любят!»

Сразу стало почему-то очень стыдно, будто она спорила об этом с матерью. Но ведь раньше ей никогда и не думалось об этом, не видела она себя так явно стоящей над ней, умирающей, с этим спелым арбузом в руках!

Словно пытаясь убежать от нахлынувшего непонятного и незнакомого чувства стыда, она быстро встала с дивана, вышла на кухню. На диванчике вокруг стола сидели обе ее старшие дочери, Майя с Димкой, пили чай, громко и озабоченно переговариваясь. Увидев вошедшую Соню, сразу замолчали. Соня уловила лишь конец Сашкиной фразы:

– Может, сочинила все! Не верю я ей!

– Кому ты не веришь, дочь? Мне? Вопрос прозвучал неожиданно агрессивно.

Сашка вспыхнула, потом заморгала растерянно, но через секунду уже пришла в себя, словно вспомнив, что ее голыми руками не возьмешь и врасплох не застанешь, и обратилась к матери уже спокойно, с долей снисходительности:

– Мам, ты как себя чувствуешь? Тебе чаю налить? Может, съешь чего-нибудь? Ты такая бледная, зеленая совсем… Тебе плохо?

Соня, игнорируя Сашкины вопросы, села за стол, в ожидании уставилась на Мишку:

– Новости есть какие-нибудь?

– Да, мам. Звонил тот капитан, который был у нас утром… Выспрашивал все про папу, приметы там, номер машины, паспортные данные… Они думают, что это он ее увез! Его будут искать! Мам, может, им надо рассказать?… Ну, про Машкиного отца?

– Нет! Это только мое дело и никого больше не касается! И обсуждать со всеми этого не надо!

Повисла неловкая, тяжелая пауза. Соня поискала взглядом сигареты, увидела полупустую пачку на подоконнике. Молча прикурила. Димка сидел, грустно и жалостно смотрел на Мишку. Глаза его сквозь толстые линзы очков казались огромными, печальными, как у юного принца из Машкиного альбома с рисунками. Майя низко опустила голову, уперлась взглядом в свои ладони, лежащие на столе, одна на другой, смотрела на них сосредоточенно, будто прочитывала что-то важное, требующее внимания.

Соня по-прежнему молча курила, в голове было пусто. Чего они от нее хотят? Ну пусть найдут Игоря, пусть он сам им скажет, что и как… Какая разница, от кого они узнают, что Машенька не его дочь? Разницы-то никакой…

Первым нарушил молчание Димка. Обращаясь к Мишке, тихо сказал:

– Я пойду, наверное. Проводи меня до автобусной остановки.

– Ребята, я с вами! – встрепенулась Майя. – Засиделась я, а мне далеко ехать…

Потом, обернувшись к Соне, виновато сказала:

– Я позвоню тебе вечером. А завтра приеду снова. Хорошо? Просто я все лекарства дома оставила, давление поднялось, боюсь, слягу тут у тебя…

– Маечка, я провожу… – быстро подскочила с места Сашка.

Соня, будто никого не слыша, вдруг обратилась к Мишке:

– А ты не пыталась эту девочку разыскать, ну, Игорь с которой… У которой он теперь… Эля, кажется? Может, она у кого-нибудь свой новый адрес оставляла?

– Пыталась, мам. Никто ничего не знает.

– А ты у всех спрашивала?

– Ну конечно у всех, мамочка! Я и в деканат ходила, и девчонкам строго-настрого наказала – как Элька в институте появится, сразу хватать ее и разыскивать меня…

Соня снова замолчала, сидела сердитым воробышком, втянув голову в плечи.

Хорошо, что все уходят. Пусть уходят. Ей надо побыть одной. Пусть снова навалится стыд, страх, тоска, отчаяние, но ей надо самой в себе разобраться. Покопаться, как говорит Майя. Снова запустить крутящуюся назад, в прежнюю жизнь, пленку и смотреть ее, как кинохронику прошлых лет, но уже из сегодняшнего дня, когда все видится по-другому, и прошлые предметы гордости вызывают или грустную улыбку, или жгучее чувство стыда…

А вдруг Машку и правда увез Игорь? Ну, если на минутку только допустить, что он взял и соскучился и увез, чтобы она поволновалась, чтобы пересмотрела всю их жизнь, чтобы взглянула на него другими глазами? Да чего уж врать себе про «другие глаза», – чтобы вообще хоть как-то посмотрела в его сторону?

А ведь она действительно не помнит, как он в последнее время выглядел. Приходил поздно вечером, ужинал тихо на кухне, один или с Мишкой, которая выходила к отцу составить компанию, разогреть для него еду, выпить с ним чашку чаю, просто посидеть, поговорить ни о чем. Утром уходил рано, она еще крепко спала, бесшумно сворачивал постель со своего раскладного кресла в углу комнаты. Когда она просыпалась, уже ничего не напоминало о его ночном присутствии в квартире, даже его чашка стояла вымытой на посудной решетке. Деньги, оставляемые Игорем всегда в одном и том же месте, под красной индийской вазой, воспринимались ею как что-то само собой разумеющееся, существующее вне зависимости от присутствия в ее жизни мужа. Денег иногда бывало очень мало, только-только свести концы с концами, а иногда бывало и побольше, когда можно что-то отложить, приберечь на безденежье или на приятную покупку. Иногда появлялись под вазой и достаточно крупные суммы. Она никогда не спрашивала у него, откуда они брались и как ему доставались, равно никогда и не возмущалась маленькими суммами – ее все устраивало. Она всегда чувствовала свою маленькую свободу, ограниченную пространством своей квартиры, и это ощущение свободы переносила и на Игоря, и на дочерей: если ей так хорошо, значит, и им так же хорошо, ведь они же тоже свободны… Господи, ну почему она такая слепая, почему не разглядела опасности, жила только своими внутренними ощущениями? Не видела, не слышала, не понимала… Он же мужчина, в конце концов, хотя бы про супружеский долг она должна была помнить! Мало ли что он ей был не совсем приятен! Физиологию еще никто не отменял… Тысячи женщин живут с нелюбимыми мужьями, а те и не догадываются о том, что нелюбимы!

Ругая себя таким образом, она понимала, что лишь наполовину искренна сама с собой. На самом деле она часто думала о том, что стоит иногда изобразить из себя и внимательную жену, и страстную женщину, ждущую от мужа ночных удовольствий, да все как-то переносила начало спектакля на более поздние сроки. Не хотелось ей играть, ну хоть убей, не хотелось… А ведь наверняка этой кругленькой девочке, которая увела у нее мужа, совсем нет необходимости спектакли играть, изображая внимание и страсть, у нее все это свое есть, природное, настоящее, и уж наверное более притягивающее, чем броская красота или накопленная с годами сумма никому не нужных книжных знаний.

Но ведь другие-то играют, и ничего! Бывает, даже и увлекаются. И не различают уже, где сцена, а где зрительный зал. И привыкают, и живут себе да живут! А почему она не смогла? Почему решила, что Игорь – это навсегда, как природная данность, как дождь – летом, а снег – зимой? А любить его вовсе и не обязательно… Вот и получается закон равновесия: если не умеешь любить – тогда плати! И если хочешь вернуть свою комфортную жизнь – надо научиться говорить о любви, научиться изображать заботу, интерес, внимание, верность… Чего там еще? А, да… страсть, ревность, обиды…

Фу, бред какой! Никогда это у нее не получится. Слишком противно изображать то, чего у тебя нет! Что может быть хуже плохой актерской игры, да когда еще и сценарий бездарно написан? Не умеет она играть, и любить тоже не умеет… Ну вот не дано природой, и все тут! Хотя та же Майя утверждает, что природа тут ни при чем, что любовь есть в каждом – надо просто ее освободить, выпустить наружу. И что? Она тогда страстно полюбит Игоря?…

Совсем она запуталась. Но ведь должен же быть какой-то выход!

Неожиданно накатила волна злобы. Что происходит? Она сидит тут одна, курит сигарету за сигаретой, у нее куча проблем, ребенок пропал, нервы ни к черту. В конце концов, у нее денег нет, чтобы прожить завтрашний день! А у него, видите ли, любовь неожиданно приключилась! Можно подумать, у него раньше этих Любовей не было! Да сколько угодно! Она всегда знала об этом, и что такого… Бывало, и домой звонили какие-то женщины, сообщали о своих близких отношениях с ее мужем. Странно все-таки, почему мужчины никогда не звонят мужьям своих любовниц, а женщины женам любовников – ну очень часто? Ее это не возмущало, а удивляло скорее: неужели ее мужа и впрямь кто-то может любить? Даже и льстило как-то.

Да, она не упрекнула его ни разу. Всегда свободу давала. А он… не понял, не оценил. Пусть она плохая, невнимательная, нелюбящая, в облаках витающая книжница, но свобода-то у него была! Пользуйся – не хочу. Нельзя же вот так, разом все обрубить, это же жестоко по отношению к ней, к детям! Наказание ж должно соотноситься с преступлением, а она своего преступления до конца и не осознает даже… В чем она виновата? В том, что природа обделила ее людским умением мужа любить? Так это вина природы, а не ее, Сонина, вина…

Вот и пусть его через милицию найдут! Пусть ему стыдно будет! Дочь пропала, а он не в курсе дел… В конце концов, Машенька – его официальная дочь! Да и сам он никогда не обделял ее ни вниманием, ни заботой. Любил, как Мишку и Сашку, одинаково.

Тут же, словно напоминая о себе, зашевелился в сердце горячий гвоздь, все сильнее и сильнее, будто подавая неведомые сигналы. Соне даже на секунду показалось, что она выпала из реальности и летит куда-то, и снова невидимая глазу кинопленка, быстро и неумолимо прокручиваясь, несет ее назад, в тот теплый дачный августовский день.

В то утро она проснулась от непривычной дурноты. Голова кружилась так сильно, что не хотелось ни курить, ни пить кофе, вообще вставать с постели не хотелось. Три дня назад она прилетела из отпуска и сразу приехала сюда, на дачу. Хотелось побыть одной, чтобы подольше удержать в себе ощущение южного счастья. Не расплескать, не растратить, бережно упаковать в коробочку и оставить в памяти, чтобы потом, по истечении времени, доставать это воспоминание как величайшую драгоценность. Насладиться им досыта и спрятать обратно, в коробочку…

«Отчего ж мне так плохо-то? – думала она сквозь приступы дурноты. – Погода, что ли, меняется?» И вдруг как-то сразу, неожиданно для себя, все поняла. Быстро произведя в голове нехитрые женские расчеты, убедилась в достоверности своей догадки. Решение пришло сразу, вместе с удивлением и радостью. Конечно, она оставит этого ребенка. Возраст критический, страшновато, конечно. Но – пусть! У нее будет ребенок от любимого человека – пусть! Словно одобряя ее решение, тело благодарно ответило пришедшей вдруг легкостью, предвкушением будущей бурной физиологической радости. Дурнота отступила, вновь пришли запахи и звуки уходящего лета. Ветер ворвался в открытую створку окна, заиграл занавеской, принес ароматы прошедшего ночного дождя, умытых цветов, влажной земли. Сейчас она встанет, в пижаме выйдет на крыльцо, потом ступит босыми ногами на уже начавшую жухнуть траву. Ветер подхватит волосы, пробежит легким ознобом по коже… Она чуть-чуть замерзнет, стряхнет с себя остатки сна, а потом приступит к обычным утренним удовольствиям: сидя на ступеньке крыльца, выпьет первую за день, самую вкусную чашку кофе, потом неторопливо позавтракает, выкурит сигарету. Хотя нет, курить она не будет. Табу. Девочке вредно… А в том, что будет девочка, она не сомневалась. Будет тихая уютная Машенька, рыжая и кудрявая, скорее всего. В отца…

К вечеру приехал Игорь, усталый, большой, молчаливый. Прошел на кухню, тяжело сел за стол. Старый венский стул пискнул под ним жалобно. «Голодный? Я сейчас накормлю…»

Она радостно принялась готовить тесто для оладий, добавила в него тертого кабачка, морковки, зелени, разогрела сковороду. Игорь молча сидел за столом, сцепив руки, ждал ужина. Оладьи получились – загляденье. Она выложила в тарелку первую порцию, залила сметаной, поставила перед ним. Постояла, полюбовалась картинкой, потом снова бросилась к сковороде. Торопливо переворачивая оладьи, выпалила вдруг, на одном дыхании: «Как хорошо, что ты приехал! Баню истопишь. Только не нагревай сильно, мне в моем положении в большой жар нельзя… У меня будет ребенок, Игорь! Я думаю, срок недель пять-шесть уже. Наверняка снова девочка будет! Ты рад?»

И развернулась к нему в изящном реверансе с новой порцией оладий в руках. С сияющей на лице улыбкой. Наткнувшись на его взгляд, полный отчаянной, прожигающей насквозь обиды и боли, чуть не выронила тарелку из рук, заморгала испуганно. Никогда она у него таких глаз не видела. И тут же обожгла запоздалая догадка – о господи… Какая же она идиотка. Почему он должен радоваться-то? Они уж месяца три как не исполняли свой пресловутый супружеский долг! Все недосуг было. Перед поездкой она прихворнула, потом сразу сюда, на дачу, уехала. И как это она забыла об этом? Можно ж было выкрутиться, придумать легенду о честной беременности. Со сроками приврать. Он бы понял, конечно, его преждевременными родами не обманешь, но все-таки… Хотя бы легенда была. Эх, надо, надо было подсуетиться!

Проклиная свою наивную бабскую бестолковость, она развернулась к плите, нарочито суетливо захлопотала над сковородкой, где уже начинала пригорать новая порция оладий. Услышала, как за спиной громко всхлипнул несчастный доходяга стул, вздрогнула и почему-то втянула голову в плечи. Игорь тяжело прошел у нее за спиной, громко хлопнув дверью, вышел во двор. Сев на стул, она уперлась взглядом в дверь, из которой только что вышел Игорь, и начала себя уговаривать, успокаивать мысленно, как делала всегда в минуты растерянности. Ну чего она так испугалась? Нельзя ей вздрагивать, ее теперь беречь надо, между прочим! Ну не догадалась она обмануть, не спустилась вовремя со своего счастливого облака на землю… Досадно, конечно. Но что же теперь? Сделанного не воротишь.

Часа через два, выглянув в окошко и увидев идущий из трубы бани вялый дымок, она совсем успокоилась, вышла во двор к Игорю, неся ему чашку свежезаваренного чая. Спросила ровным, спокойным голосом о чем-то бытовом, незначительном, он так же ровно и спокойно ответил.

Больше такого жгучего, обиженно-злобного мужниного взгляда она не видела никогда. Всю беременность он вел себя классически заботливо, то есть носился с ней, «будто дурень с писаной торбой», как говаривала покойная свекровь. Она, как и полагается, немного капризничала, но перенесла позднюю беременность легко, в родах не мучилась, и даже каким-то образом сохранила свою стройную гибкую фигуру, на что, в общем, особо и не рассчитывала. Машку Игорь принял спокойно, с другими детьми не различал, да она и не приглядывалась, не задумывалась. Жила и жила себе дальше.

Почему ж сейчас так больно, когда безжалостная, раскручивающаяся назад, в прошлое, кинопленка преподнесла тот его отчаянный, обиженный взгляд? Почему ей сейчас так стыдно? Стыд прожигает насквозь, она чувствует физически его, Игорево, унижение, как свое собственное…

Сашка

– Не смей! Не смей так про мать! Иначе я тебя уважать перестану! – горячилась Майя, отчитывая Сашку так громко, что оглядывались прохожие на улице. Они медленно шли в сторону автобусной остановки, составляя довольно странную пару: высокая, красивая, тоненькая девушка и маленькая, сухая, прямая как палка, закутанная в теплый толстый шарф женщина с сердитыми глазами.

– Нет, а чего она с Машкой вдруг выступила? Не от отца родила, главное…

– А тебе-то что? Это, в конце концов, ее личное дело, от кого детей рожать. Да и не в этом даже суть… Никогда не будь судьей, Саша! Не давай торопливых оценок людям, а тем более своей матери! Ей сейчас еще хуже, чем вам всем, вместе взятым!

– Да почему ты решила, что ей хуже? – так же яростно горячилась Сашка. – Она ж нас в упор никогда не видела! Ты обо мне больше знаешь, чем она! Помнишь, как в восьмом классе я залетела и ты водила меня на аборт? А как от того парня-наркомана отваживала, помнишь? Каждую минуту мне звонила…

– Помню. Ну и что? Может, и хорошо, что Соня всего этого не знает…

– Ну да. Хорошо, конечно. В нашей семье у детей вообще главная задача – не путаться у мамы под ногами. Шуметь – нельзя. Подруг водить – нельзя. Отвлекать – нельзя. Приставать с глупостями – нельзя. Ничего нельзя! В нашей семье только маме всегда было хорошо! А как же? Для всех она – уважаемая мать семейства, а семейства-то никакого и нет на самом деле… Она не живет с нами, а телевизор смотрит с пультом в руках: кнопку нажала – на экране все зашевелилось, другую нажала – экран отключился. Удобно! А что она с Мишкой сделала? Превратила ее в марионетку какую-то! Она, видишь ли, сомневается, смеет ли устраивать свою личную жизнь, если маме плохо. И будь уверена, она ее так и не устроит. Мама никуда ее не отпустит, будет при себе держать. Это на мне она зубы сломала, моя кнопка на ее пульте не работает.

– Саша, а ты пробовала когда-нибудь поговорить с мамой? Так же, как сейчас со мной? Ты обижаешься, злишься, негодуешь, копишь в себе возмущение, а просто поговорить ты пробовала?

– Да не получится никакого разговора! Не слышит она ничего!

– Правильно. И не услышит, если ты будешь говорить на фоне своей сложившейся оценки. А ты попробуй принять ее такой, какая она есть. Ну просто разреши ей быть такой! Абстрагируйся от своего раздражения, сядь и поговори. Спокойно расскажи, какой ты ее видишь. Она тебя услышит, я думаю.

– Нет! Не хочу! Услышит, не услышит, какая разница… Я только пожалеть ее могу, а насчет понять-принять… Нет, не могу. Вот начну зарабатывать свои деньги, и сразу сниму себе квартиру! И Машку к себе заберу! И Мишку силой к Димке в Мариуполь отправлю! А сейчас… Сейчас – лишь бы с Машкой все нормально разрешилось. Если с ней что-то случилось – никогда себе этого не прощу. А ей – тем более!

– Ну да. Сбежать от ситуации – проще простого. А попытаться помочь, руку подать… Отца я вашего не обвиняю – он мужчина. Здесь разлюбил – в другом месте полюбил. А у вас, у детей, другая задача – понять и принять своих родителей. И хочешь ты этого или нет, в тебе одна половина – мамина! Ты сможешь свою собственную половину взять и отбросить от себя? Нет, не можешь. Так что давай подумай. Это тебе даже больше нужно, чем маме. Уйдешь с обидой – так с обидой и будешь идти, метаться из стороны в сторону.

Они пропустили уже третий автобус, стояли на остановке. Говорили, говорили… Сашка поймала себя на мысли, что так бывает всегда: она никак не может оторваться от Майи, не может вдоволь наговориться. Тянет ее к ней, как магнитом…

– Ты представь, что твоя мама – малое дитя. Ребенок, пришедший в этот мир с первородным страхом. Страх – ее вторая суть, понимаешь? Он просто не дал ей повзрослеть, оставил ребенком по сути. Она никак не может выйти из своего детского восприятия мира, из своего стремления к беззаботности. Я бы сказала – из жажды беззаботности. Застряла она там, понимаешь? Большой и шумный мир пугает ее, кажется жестоким и хамским. Вот она и прячется от него за вас, пытается таким образом уберечь себя. У нее детских силенок не хватает, чтобы быть такой, какой ты хочешь ее видеть! Она и в самом деле ранимая и беззащитная, и Мишель это острее чувствует, чем ты. Поэтому и боится оставить ее, даже готова собой жертвовать. Она ее просто любит. И принимает. А ты только тем и занимаешься, что воюешь, обвиняешь, злишься… А на самом деле из матери веревки вьешь. Всегда получаешь то, что хочешь! Посмотри, она ж тебя боится, как испуганный ребенок. Вот и ко мне помчалась по первому твоему требованию, как по приказу…

Сашка задумалась. Озадаченно смотрела в землю, на носки своих модных сапог. В голове у нее все перемешалось, и как ни силилась она, все не могла представить мать малым ребенком. Ну не получалось, и все тут!

– Ничего себе, дитя… – тихо проворчала она себе под нос. – Да ее, наоборот, все кругом за умную почитают. Она только и делает, что учит всех, учит… Все на свете знает, про все читала, цитатами всяческими так и сыплет! Ты попробуй скажи ей, что она малое дитя! Она же считает себя самой умной на свете!

– А интеллект еще не есть ум, Сашенька. Умным должно быть сердце, а оно у твоей мамы еще спит детским крепким сном. Вот и помоги ей, разбуди его! Хоть это и смешно звучит, но твое сердце сейчас взрослее и сильнее. Вот и помоги маме, позови ее в свой взрослый мир.

– Позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи… – насмешливо и немного грустно пропела Сашка.

– Да, Саша, именно так. Позови с собой. И она придет. Сквозь злые ночи.

К остановке медленно подруливал Майин автобус. Она крепче затянула шарф на шее, зябко повела острыми плечами:

– Я поеду, Саш. Ты иди домой, ладно? И подумай обо всем еще раз. Ты же умница. Я в тебя очень верю…

Майя запрыгнула в автобус, повернулась к Сашке, помахала рукой. Двери закрылись, автобус с дребезжанием тронулся с места, увозя от нее Майю. Сашка медленно развернулась, тихо поплелась домой. Господи, как же она устала! Столько всего произошло за эти несколько дней! Какой-то калейдоскоп из школьных уроков, репетиций в ночном клубе, блесток, перьев, бессонных ночей, тяжелых потерь, семейных передряг, маминых слез… Как будто она сразу, без всякого переходного периода, выскочила из юности в другое, взрослое состояние, где надо не только самой отвечать за свои слова и поступки, но и нести ответственность за других. За маму, например. Нет, как странно это звучит – нести ответственность за маму!

А ведь Майя права – она действительно из мамы веревки вьет… И не только веревки. Еще и нападает на нее все время. Во лжи обвиняет. В ханжестве. В эгоизме. Получается – и не мать у нее вовсе, а ехидна. А самое противное – ей ведь нравится на нее нападать… Мать боится, а ей – нравится! Именно ее страх и нравится! Как Майя его назвала – детский, первородный. Получается, что она маму подавляет? Прямо замкнутый круг какой-то. Мама подавляет отца с Мишкой, она подавляет маму… И все они бегут, бегут в разные стороны, как будто от чего-то спасаются: она – к Майе, отец – к этой белобрысой страшилке, Мишка – к Димке. Вот и Машка каким-то образом исчезла, тоже убежала куда-то… Что ж с ними такое происходит?

Задумавшись, она не заметила, как дошла до самого дома. Села на скамейку у входа в подъезд, вытянула длинные ноги. Устала. И снова мысли такие грустные в голове…

«Вот сейчас посижу немного, пойду домой. Там, в пустой неприбранной квартире, на прокуренной насквозь кухне сидит моя мама, заплаканная, растерянная, напуганная уходом мужа, потерявшая ребенка, не знающая, как ей жить дальше. И правда – не мама, а малое дитя…»

Она тихо открыла дверь своим ключом, не снимая сапог, заглянула в кухню. Мама сидела за столом, в темноте, сцепив перед собой руки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Не мигая, смотрела в угол, где висела маленькая иконка Казанской Божьей Матери. «…И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…» – уловила Сашка своим чутким слухом еле слышный ее шепот. Потом протянула руку к выключателю, зажгла свет. Мама вздрогнула, испуганно уставилась на нее, прижав руки к груди:

– Господи, Сашенька… Как ты меня напугала. Я и не слышала, как ты вошла.

Сашка, как была в сапогах и куртке, села рядом с ней на кухонный диванчик, молча и долго смотрела в тревожные глаза с расширенными зрачками, сильно припухшими красными веками, в отечное от слез лицо. Такое знакомое и незнакомое. Вот видны морщинки вокруг глаз, резко обозначившиеся, и на лбу, и на переносице, а вот несколько ярких седых волос в черной кудрявой пряди, прилипшей к мокрой щеке…

– Мам, давай покурим…

Она и сама удивилась, как прозвучал сейчас ее голос, обращенный к матери. Будто и впрямь позвал куда. Сквозь злые ночи. Мать медленно подняла на нее глаза, моргнула. Потом сглотнула в волнении, обхватила рукой себя за горло. Была у нее такая привычка – когда сильно волновалась, всегда почему-то рука к горлу тянулась. Потом, будто спохватившись, медленно выудила из лежащей на столе пачки сигарету, сунула ее в рот, неуверенно протянула ей открытую пачку:

– Сашенька, а ты уже давно куришь?

– Не-а… Умею вообще-то, но не курю. Правда не курю. Так, захотелось чего-то, с тобой за компанию.

– Спасибо тебе, Сашенька.

– За что? За курево?

– Нет. Нет, конечно. Сама не знаю, за что. Все равно спасибо. Ты прости меня, дочь! За все прости…

Сашка вдруг почувствовала, что сейчас расплачется. Громко, сладко, навзрыд, с причитаниями, так, как никогда не плакала за все свои чуть не полных восемнадцать лет. Господи, сколько они слез пролили за последние дни! И мама, и Мишка. И она, выходит, туда же…

Она бы и правда расплакалась, если б не хлопнула дверь в прихожей и не вошла на кухню рассерженная Мишка, не выхватила у нее изо рта недокуренную сигарету и не принялась, пытаясь затушить, яростно и неумело тыкать ею в переполненную окурками пепельницу.

– Не привыкай курить! Чтоб я тебя не видела больше с сигаретой! Хватит с нас и твоего стриптиза!

Плакать расхотелось. Она смотрела на разъяренную Мишку, чувствуя, как внутри начинает разливаться странное спокойное тепло. Очень радостное тепло. Непривычное. Захотелось даже улыбнуться и, вальяжно откинувшись на спинку диванчика, насмешливо процитировать из рекламного, уже набившего оскомину ролика – «моя семья»… Переглянувшись с матерью, она вдруг уловила во взгляде, в выражении лица мелькнувшую и ранее незнакомую, едва заметную теплую искорку, и подхватила ее, и бережно спрятала в себе, при этом какой-то задней мыслью, шестым чувством осознавая, что произошло в этот миг с ними что-то очень важное, значительное, новое и спасительное, так необходимое им обеим.

Мишка налила себе холодного чаю, села за стол. Сказала тихо:

– Сашк, завтра утром пойдем и разнесем всю милицию по кирпичикам. К чертовой матери! Они вообще хоть что-нибудь делают или нет? Мы сейчас с Димкой туда заходили, говорят – ждите. Легко сказать – ждите…

– Будем ждать… – тихо сказала Сашка.

– Будем ждать… – эхом откликнулась Соня.

Эля

Какой чудный, яркий, весенний был день! Они долго гуляли с Машенькой по бульвару, ели мороженое, сидели на нагретых солнцем скамейках, болтали, как две закадычные подружки. Эля не старалась ее ничем занимать, ей до ужаса нравилось ходить, держа в руке маленькую теплую ладошку, слушать ее щебетание, держать на коленях в автобусе, чувствуя под рукой тонкие хрупкие ребрышки, отчего как-то странно и сладко ныло сердце.

А к вечеру Машенька разболелась.

– Нет, не уходи, пожалуйста! Посиди со мной, я не хочу оставаться одна! У меня правда ничего не болит! И горло не болит, только совсем чуточку щекочет! Ты дай мне лучше чаю с вареньем, и все!

Машенька вцепилась в Элину руку, смотрела умоляюще. Глазки ее болезненно блестели, кашель был сухим и отрывистым, лоб под рукой горячо и неумолимо подавал сигналы о повышающейся температуре, повергая Элю в полную панику.

– Да как же, Машенька… У меня даже градусника нет! Я же быстренько, только до аптеки – и сразу обратно! У тебя жар начинается, а я не знаю, что делать… А мама как тебя лечит?

– Мама таблетки дает. Горькие… А Миша дает такое сладкое молоко, невкусное, я не люблю сладкое молоко…

– А-а-а… Это молоко с медом! Ты знаешь, мне мама в детстве, когда я болела, тоже давала молоко с медом. Молоко у нас с тобой есть, а вот меда нет… Я пойду на кухню, согрею хотя бы молока, ладно? Полежи, я сейчас!

Эля метнулась на кухню, налила в кастрюльку молоко, поставила на огонь. Господи, скорей бы Игорь приехал! Что она будет делать одна, с больным ребенком? Зачем она ее забрала? А вдруг не надо было? А если ее действительно оставили одну, и надолго? Хотя Мишка так не могла… Но ведь оставили же! А может, у них случилось что-нибудь? И телефон Мишкин, как назло, заблокирован. А вдруг придется скорую вызывать?

От мысли об этом рука в прихватке испуганно дернулась, молоко из кастрюльки расплескалось на плиту. «Вот безрукая бусина! – обругала себя Эля. – Глупая и безрукая! А вдруг Игорь рассердится, что я забрала Машеньку?»

Наверное рассердится. Не зря же оградил ее от прошлой своей жизни. Как у них там складывалось с Софьей Михайловной – не рассказывал ничего. Сказал только, чтоб она о плохом не думала и себя не винила и что они теперь всегда будут вместе. А она и не думала ни о чем таком плохом, просто одурела от счастья, вот и все. Да и как не одуреть! Он такой умный, красивый, такой большой и добрый! Как посмотрит своими синими печальными глазюками – сердце так и обрывается и начинает плясать по всему ее круглому телу: то в горле комком застрянет, то в животе защекочет мягкой кисточкой, то куда-то в ноги ухнет, да так, что колени сами собой подгибаются. Вот она и ходит уже несколько дней с глупой счастливой улыбкой, которую спрятать – ну никак невозможно! Даже прохожие на улице удивленно оборачиваются: катится себе по тротуару белая круглая бусина, улыбается во весь рот…

А Софья Михайловна, Игорева жена, очень красивая… Лицо такое тонкое, почти прозрачное, равнодушно-приветливое, и глаза странные, совсем неземные. То ли печальные, то ли, наоборот, счастливые, не поймешь! Как будто сквозь тебя смотрит, как будто видит то, чего другим видеть не дано.

Задумавшись, она чуть не проворонила подбирающуюся к самому краю белую молочную пену, испуганно подхватила кастрюльку в самый последний момент. Слила молоко в большую цветастую чашку, насыпала немного соды. Подумав, добавила ложку сахара, немного сливочного масла, помешивая, понесла в комнату.

– А папа когда приедет? Я еще спать не буду? Ты меня не заставляй спать, ладно?

– Хорошо, не буду заставлять. Пей молоко, Машенька. Выпьешь – и вместе будем папу ждать.

– Ara… A знаешь, ты хорошая. Как Мишка. А ты меня будешь любить? А сказку мне будешь читать? Всегда-всегда? А можно я с тобой останусь? С тобой и с папой?

– Машенька, а как же мама? Тебе ее не жалко? Она же скучать будет, плакать…

– Нет, не будет. Ты что! Она же красивая… А красивые мамы своих дочек не любят, только некрасивые любят!

Эля оторопела. Ничего себе, детская логика! Даже не знаешь, что и сказать…

– Машенька, а почему красивые мамы дочек не любят? Разве так бывает?

– А вот бывает! Бывает! Вот у Лизки мама – тетя Надя – совсем некрасивая, толстая, а знаешь, как Лизку любит! Все ей разрешает! И ругается совсем не страшно, и баловаться можно, и громко кричать, и рисовать! А мою маму Лизка боится, а я тетю Надю ну вот нисколечки не боюсь! А вот в садике у нас девочка есть, Ленка Петрова, так у нее мама знаешь какая красивая! И забирает ее из садика позже всех, а иногда и вообще не забирает… Воспитательница ругается, сама ее домой отводит, а Ленка так плачет, так плачет…

– Нет, Машенька. Бывает, и красивые мамы дочек тоже любят. У меня была красивая мама, и знаешь, как меня любила!

– А где теперь твоя мама?

– Умерла… Давно уже. Я еще маленькая была.

– А ты тогда с кем живешь, если у тебя мамы нету?

– С тетей. У нее большой дом на берегу реки и лес рядом.

– А у нас в деревне тоже есть лес и речка. Мы с папой и Мишей туда купаться ходим. А мама с нами не ходит. Она всегда одна гуляет, чтобы мы не мешали. А ты возьмешь меня с собой? Я хочу с тобой и с папой…

– Машенька, ты пей, пей молоко, оно уже не горячее.

– А ты полежи рядом со мной! Как будто ты Миша! Мы с Мишей всегда вместе спать ложимся, она мне спинку чешет.

Она легла с Машенькой, начала гладить ласково по спинке, приговаривая:

– Все будет хорошо, котенок… Спи. Скоро приедет папа, мы что-нибудь придумаем. Спи…

– Не так, надо ноготками, как Миша. Чтоб щекотно было…

Эля лежала, скребла тихонько ноготками по спинке чужого ей, в сущности, ребенка. Хотя почему чужого? Она же дочка Игоря, значит, уже не чужая. От Машенькиных волос сладко пахло молоком, свежестью, еще чем-то неуловимым, детским, нежным… Хотелось зарыться в эти рыжие кудри носом и уснуть беззаботно и ждать Игоря, ждать хоть сто лет!

А может, и правда ему отдадут Машеньку? Странно все-таки, как это она говорит? Некрасивые мамы дочек любят, а красивые – не любят… А что? Поедем домой, к тетке, она обрадуется! Места всем хватит. Она научится всему, и спинку чесать ноготками, и сказки рассказывать, и простуду лечить…

Машенька заснула, задышала ровно, с трудом втягивая воздух простуженным носиком. Эля приподнялась на подушке, осторожно потрогала лоб, убрала со щеки прилипшую рыжую прядку. Не очень горячий вроде бы. Потом долго смотрела на спящую девочку, по-бабьи подперев голову рукой. Какая она худенькая, бледненькая, личико маленькое… Ее бы козьим молоком попоить. Интересно, соседка, баба Нюра, держит еще козу или нет? Летом вроде держала, когда она приезжала к тетке на каникулы… И ботинки бы новые Машеньке справить, а то у нее совсем неказистые, со шнурками. И не ботинки бы надо, а сапожки высоконькие, на липучках. Пусть по лужам бегает, ножки не промокнут…

Она и сама не заметила, как уснула. Ей снился дом, крутой спуск к реке в зарослях незабудок. По нему можно сильно разбежаться и нестись до самого берега, как по мягкому ковру. На берегу перевернутые днищем вверх лодки, белый песок, следы от рыбацких костров, красная дорожка на воде – отблеск заходящего солнца… Сейчас она войдет в воду и поплывет по этой дорожке…

– Эля! Эля, проснись! – сквозь сон услышала она негромкий голос Игоря, подняла испуганно голову. Он стоял над ней, тряс за плечо. Наклонился, присев на корточки, спросил встревоженным шепотом: – Эля, что случилось? Почему Маша здесь? Как она здесь оказалась?

Эля протерла глаза, потрясла головой. Села на кровати, свесив ноги.

– Понимаешь, я хотела у Мишки забрать твои вещи, ну хоть какие-нибудь. Она же обещала, помнишь? Я позвонила, а Машенька взяла трубку… И сказала, что она одна и что ей страшно. Она очень просила ее забрать, Игорь! Я хотела тебе позвонить, но ты телефон дома забыл. Но ты не бойся, она там записку написала, что она у меня…

– Записку? Какую записку? Она писать еще не умеет, Эля! И давно она здесь?

– Со вчерашнего дня…

– Ничего себе! Ее ж потеряли, наверное… Соня там с ума сходит!

– Игорь, она болеет… У нее температура высокая!

Игорь озабоченно потрогал лоб девочки, поднялся во весь рост:

– Так… Я сейчас отвезу ее домой, ты заверни ее поплотнее в одеяло. И вещи в пакет собери. Шапку только на головку надень…

– Игорь! Ну подожди! – отчаянно то ли запищала, то ли зашептала Эля. – Как ты ее повезешь, она же болеет! Ты съезди один или позвони, скажи, что она у тебя! Ну не увози, пожалуйста! Пусть она у нас побудет!

– Нет.

Игорь поднял ее за локти с кровати, отодвинул в сторону. Потом тихо и бережно, стараясь не разбудить, закутал Машеньку в одеяло, осторожно поднял на руки. Девочка чуть приоткрыла глазки, увидела спросонья отца, обвила руками за шею. Эля дрожащими руками сложила в большой пакет комбинезон, неказистые ботинки со шнурками, натянула на Машину голову розовую шапку, поплотнее закутала в одеяло босые ножки.

– Я поеду с тобой, в машине ее подержу!

– Нет. Я поеду один. Жди меня здесь.

Эля смотрела, как осторожно он спускается вниз по ступенькам, напрягая спину и бережно прижимая к себе ребенка. Потом закрыла дверь, щелкнула замком. Тихо вернулась в комнату. Легла на кровать лицом вниз, на то место, где только что лежала девочка, вдохнула запах теплого молока, рыжих кудрявых волос, вспомнила ее бледное личико с яркими звездочками весенних веснушек. «Некрасивые мамы дочек любят, а красивые не любят…»

Машенька, Машенька! А я б тебя знаешь как любила!

Плечи ее затряслись. Она заплакала горько, безысходно, как плачут о тяжелой потере, о несостоявшейся любви, о несбывшихся надеждах, от всего сердца, большого и горячего…

Соня

За окном шел дождь. Первый за эту весну, едва слышный, медленный и спокойный, словно кто-то невидимой рукой старался тихо и незаметно смыть пыль с оттаявших после зимы деревьев, подготовить их к новому празднику жизни – появлению первых нежных листочков. «Завтра уже появится едва заметная зеленая дымка на деревьях, – отрешенно думала Соня, глядя на пунктиры редких капель на оконном стекле. – Я раньше так радовалась этому событию… Уходила гулять на целый день. Это был и мой собственный праздник, как будто я вместе с деревьями рождалась заново. А теперь ничего, ничего не чувствую…»

Она обернулась от окна, болезненно поморщилась. Вся кухня пропиталась запахом валерьянки и сигаретного дыма. Запахом тревоги. Запахом ожидания. Запахом отчаяния. Вынужденной безысходностью. Когда хочется действовать, куда-то бежать, срочно и немедленно предпринимать что-то, но приходится сидеть и ждать, ждать…

Она так и не смогла уговорить ни Мишку, ни Сашку пойти прилечь, так и сидели они втроем на прокуренной кухне, смотрели в темное окно, за которым деликатно шуршал чистый аккуратный дождик, занося к ним в кухню через открытую форточку спасительный влажный свежий воздух.

«Еще одну ночь я уже не выдержу», – трусливо подумала она, с отвращением глядя на переполненную окурками пепельницу. Мишка, проследив за ее взглядом, встала, взяла пепельницу в руки, вытряхнула, начала мыть под краном.

– Мам, давай окно настежь откроем, а то мы задохнемся тут…

Сашка, не дожидаясь ответа, вскочила с ногами на диванчик, потянулась к верхнему шпингалету, намертво задвинутому на зиму. Долго дергала его рукой, пытаясь открыть, стучала кулаком по раме, снова пыталась расшевелить неподдающееся допотопное устройство, никак не желающее отступать под напором ее молодой силы. И вдруг замерла, внимательно глядя вниз, на улицу, пытаясь что-то разглядеть в жалком свете маленькой лапочки под козырьком подъезда.

– Кажется, отец приехал… Это его машина… – неуверенно и испуганно произнесла Сашка, оборачиваясь от окна. Потом снова повернулась, вгляделась, напрягшись как натянутая струна, и снова обернулась, глядя на Соню широко открытыми испуганными глазами:

– Мам, он Машку привез, кажется… На руках несет…

Через секунду они втроем уже бестолково толпились в маленьком коридорчике, мешая друг другу прорваться в прихожую. Первой добежала до двери Соня, распахнула настежь, выбежала босая на лестничную площадку, дробно застучала голыми пятками по грязным ступенькам. Игорь уже поднимался ей навстречу, глядя под ноги, осторожно прижимая к себе спящую Машку. Увидев Соню, остановился, заговорил торопливо:

– Все в порядке, ничего не случилось… Она спит, не волнуйся… Сейчас я все объясню… Все хорошо с ней, Соня, ничего не случилось… Не волнуйся…

Соня молча протянула руки, потом закрыла ими трясущееся лицо. И снова протянула руки, мелко и часто кивая, словно пытаясь что-то сказать. Вместо слов получалось странное всхлипывание и поскуливание, будто она была немой от рождения и никаких слов никогда в жизни не произносила. Мишка с Сашкой стояли за спиной у матери, смотрели на отца укоризненно, молчали.

– Пойдемте, холодно здесь. Ее поскорее уложить надо, – наконец твердо произнес Игорь.

Они поднялись в квартиру. Игорь пронес Машку в комнату, уложил на Сонин диван. Она крепко спала, завернутая в чужое красное стеганое одеяло. Соня опустилась на колени, тихонько стянула с головы девочки шапку. Яркие рыжие волосы рассыпались по подушке. Машка сердито перевернулась на бок, устраиваясь поудобнее, подсунула под щеку ладошку. «Господи, вот оно – счастье…» – скорее не подумала, а нутром ощутила Соня, глядя на своего живого и невредимого ребенка. И тут же почувствовала, как тихо зашевелился в сердце прежний гвоздь, потихоньку раскаляясь. Она уже совсем не боялась этой горячей боли, потому что понимала – не боль это вовсе, а что-то другое, ранее ей неведомое, свалившееся на нее так неожиданно и в то же время более ей необходимое, чем все прежние привычки и удовольствия, вместе взятые.

– Соня… Раз уж так получилось, давай поговорим… – услышала она откуда-то сверху тихий голос Игоря.

Она подняла голову, посмотрела внимательно. Конечно, они сейчас поговорят. Только совсем не хотелось вставать с колен, отрываться от спящей дочери, не хотелось ни о чем говорить… Хотелось лечь рядом с Машкой, обнять ее, зарыться носом в рыжие волосы и лежать так долго-долго…

– Ты не обижайся на Элю, она еще девчонка совсем. Не сообразила. Машка ее обманула, сказала, что записку оставила. Она и подумала, что ее искать никто не будет. А меня вчера весь день в городе не было, вот сейчас только приехал. Ты не бойся, она ее и кормила, и спать укладывала, все как полагается! Она очень добрая девочка…

Соня смотрела на него и не узнавала. Это был другой Игорь. Ничего в этом человеке не напоминало того, прежнего, медлительного и молчаливого увальня с выражением тупой покорности на лице. Не было и прежнего усталого тоскливого взгляда. Глаза смотрели живо, ярко, и руки выдавали несвойственные им ранее жесты. Молчун Игорь говорил и говорил без умолку, словно прорвало некую эмоциональную плотину. Надо же… Она и представить себе не могла, что он может так разговаривать!

– Да, она очень добрая! Я когда ее увидел, будто меня ударило что-то. Она, наверное, совсем некрасивая по вашим женским меркам. Но от нее такое тепло идет, что оторваться невозможно! Любовь и тепло… Мне теперь кажется, что я раньше и не жил вовсе, а просто шел длинной зимней дорогой, искал свой теплый дом. С тобой так холодно, Соня! Еще немного, и я бы упал, замерз в сугробе… А Эля умеет любить. Не в сексуальном смысле, конечно… Хотя что я говорю, и в нем тоже! Ты прости, что я тебе все это говорю. Грубо, наверное. Жестоко. Некультурно. Прости… И не думай, я зла не держу, сам во всем виноват! Вырастил сам в себе огромное чувство долга, как опухоль, и чуть не умер… Мне пожить надо, Соня! Я так чувствую, я просто обязан пожить, побыть самим собой, побыть счастливым, наконец!

– А я, по-твоему, совсем не умею любить? – с трудом прорвавшись через бурный поток слов и эмоций, спросила Соня.

– Ты? Ты – нет… Я так думаю, это талант особый. А у тебя, наверное, другие таланты. Сама же рассказывала, что видишь мир по-своему, не так, как все. Летишь между небом и землей и смотришь только в небо. И тебе все равно, как там внизу, на земле, люди живут. Как меж ними иногда любовь случается.

Соня молчала. Она во все глаза смотрела на Игоря, испытывая странное чувство то ли досады, то ли недоумения. Как это она его раньше не разглядела? Был всего лишь раздражающим фактором, бытовой необходимостью, добытчиком хоть и очень скромного, но достатка, был личным водителем, каменной стеной, теплым одеялом… Да кем угодно был, только не интересным, умным мужиком, которого она сейчас видит! Проморгала, проморгала! Как та чеховская стрекоза Оленька – проморгала!

– Ну что ж, Антон Павлович, и на том спасибо…

– Что?

– Прости, это я так, сама с собой разговариваю. Вернее, с Чеховым…

– Вот видишь, тебе всегда есть с кем поговорить! Зачем тебе муж?

– Как – зачем? Чтобы защищать… Помогать… Я же всего лишь слабая женщина! Сам же сказал, что я в облаках витаю, от земных проблем далеко…

– Ничего. Значит, время твое настало – на землю упасть. Здесь тоже неплохо, между прочим. Учись, приспосабливайся, меняйся. Классики помогут…

Вот это да! Если б еще месяц назад кто-нибудь воспроизвел ей этот ночной разговор с мужем, она бы долго смеялась. Не умеет он так разговаривать! Не может быть у него таких сияющих, насмешливых, уверенных глаз! Не может человек измениться за считанные дни! Хотя как сказать… Она ведь изменилась! Что-то перевернулось в ней, начался отсчет в другую сторону. Наверное, от неба к земле… Только слишком быстро, как будто у этого «что-то» не раскрылся парашют. Не разбиться бы вдребезги о приближающуюся землю…

Распрямив спину, Соня внимательно посмотрела в новые, незнакомые глаза мужа и, придав взгляду и голосу как можно больше твердости и уверенности, чтобы замаскировать досадливую внутреннюю дрожь, произнесла:

– Ну что ж, иди, раз так счастья захотелось… Так захотелось, что и про детей не спрашиваешь…

– Да при чем здесь дети, Соня! Дай мне в себя прийти, я и сам пока себя не узнаю! А дети как были моими, так моими и останутся. Отцовства моего никто не отменял. И помогать буду, как смогу, и они мне помогут, как смогут.

– Прости. Ты прав, наверное. Даже определенно прав… Я действительно держала тебя на чувстве долга перед своей слабостью, перед детьми. Мне так удобно было. А что с тобой происходит – не замечала. Мне даже казалось, что я создала идеальную модель семьи: спокойную, без ссор, без скандалов, с послушными детьми, с мужем-добытчиком. Мне все знакомые завидовали. Ты прости меня, Игорь!

– А ты другая стала… Я, если честно, боялся сюда идти, слез твоих боялся, истерик. Если б не Машенька, долго не пришел бы. Думал, ты в меня вцепишься, пугать станешь, к совести, к долгу взывать! А ты другая…

– Да. Я теперь другая, Игорь.

– Сонь… А Мишку ты замуж отпусти, ладно? И не заводи с ней разговоров про ее красный диплом, ради бога! Ее еще со второго курса чуть не отчислили. Я ходил, договаривался, взятки давал…

– Да?! Но я же… Я же не знала…

– Да. Ты не знала. Ты ей просто приказ отдала, чтобы был непременно красный диплом, вот она и врала тебе все пять лет! Боялась, переживала, извелась вся. И я, идиот, молчал. Тоже боялся. Как ты лихо нам всем гайки-то закрутила, а?

Помолчали. Стало вдруг слышно, как часто капает вода в кухонную раковину, словно невидимый глазу секундомер отсчитывает уходящее время: тук-тук, тук-тук…

– Вот, кран сломался… – с ноткой безысходности в голосе произнесла Соня, будто собираясь заплакать. И совсем некстати добавила: – А Сашка в стриптиз собралась, представляешь? Даже не знаю, что теперь с этим делать…

– Да ничего не надо делать, Сонь. Просто дай ей хлебнуть этой жизни. У нее характер такой. Пока сама не попробует… Ничего. Не страшно. Она сама себя в обиду не даст. Ничего.

– Как у тебя все просто, надо же!

– Нет. Не просто. В нашей земной жизни ничего простого нет, Соня. Привыкай. Ну, я пойду. Ночь уже… У тебя вон глаза слипаются.

– Иди…

– Все будет хорошо, Сонь! И у тебя, и у меня.

Он быстро поднялся из-за стола, пошел в прихожую, на ходу произнося буднично, как будто уходил не навсегда из своего дома, а в булочную напротив:

– Из квартиры на днях выпишусь, за вещами завтра заеду. Ты собери там что-нибудь, что считаешь нужным… Или, наоборот, ненужным… Дачу можешь продать, если хочешь, я доверенность дам. А машину я себе оставлю, от нее все равно уже толку нет, дорого не продать, на металлолом разве… Ну все, пока…

Соня закрыла за ним дверь, медленно прошла на кухню. Тихонько вошли следом за ней Мишка с Сашкой, в пижамах, с растрепанными волосами, щурясь от яркого света.

– Ну что, мам, поговорили? – первой спросила Сашка, садясь напротив матери.

– Поговорили. Впервые в жизни, наверное, поговорили. Надо же, двадцать пять лет с человеком жила, можно сказать, бок о бок, и ни разу с ним не говорила по-человечески… Он всегда был моим благодарным слушателем, а собеседником – никогда. Девочки, а с вами я так же себя веду? Как начинаю об этом думать, у меня сразу на сердце так горячо становится, так стыдно…

– Да ладно, мам, не парься! Давай лучше Мишкину свадьбу обсудим! – легко махнула в ее сторону ладошкой Сашка. – Знаешь, когда ты спала, Димка приходил, хотел официальное предложение сделать. Он же не знал, что у нас Машка пропала… Так что у нас теперь Мишка – невеста!

Протараторив все это на одном дыхании, она повернулась всем корпусом к Мишке, лихо подперев красивое бедро кулаком:

– А мы тебя так просто не отдадим! И не надейся! Ты у нас не абы как, а с высшим образованием невеста, умница-разумница, еще поискать таких! А на свадьбе я на столе стриптиз станцую, вот веселуха будет! Как приложение к твоему диплому!

– Сашк, достала уже своим стриптизом. Хватит уже! Оно тебе надо? – заворчала смутившаяся было Мишель.

– Да, Саш… Может, ты и впрямь одумаешься? Мишель права – оно тебе надо? – тихо спросила Соня.

– Не знаю, девочки. Надо, наверное. Я так чувствую… Все равно буду делать то, что задумала.

– Ну, тогда покажи хоть, как это выглядит. Можно нам с Майей на репетицию прийти?

– Ой, она же просила позвонить! А который час? – спохватилась Сашка.

– Поздно уже. Не звони. Она спит, наверное, – задумчиво покачала головой Соня. Немного помолчав, проговорила тихо: – Все-таки удивительный человек твоя Майя! Поговорила я с ней, и будто меня пробило.

– Да, она так может… – понимающе усмехнулась Сашка. – Уж я, как никто, это знаю…

– Да. И я теперь знаю. Я теперь много о себе чего знаю, девочки… Это так страшно, оказывается, когда правда о тебе предстает вдруг в чистом, нерафинированном виде! А потом, когда еще и Машка пропала, меня этой правдой… обожгло. Или торкнуло. Как хотите, так это и назовите. Ну, в общем… Простите свою глупую мать, девочки…

– Ой, да ладно, мам, опять начинаешь! – сильно прижала Сонину ладонь к столу Сашка. – Кончай, а? Все, проехали! Мы тебя любим, слышишь? Такую, какая ты есть. И с правдой, и без правды. И пробитую, и обожженную, и даже слегка торкнутую…

Соня опять засмеялась. Сквозь слезы, конечно, но легко и благодарно. Потом прислушалась, подняв кверху палец. Из ее комнаты доносилось негромкое Машкино кряхтенье, похожее на частый сухой кашель.

– Пойду температуру померяю… А вы спать идите, скоро уже светать начнет! Завтра вам рано вставать.

Девочки, как по команде, послушно встали из-за стола, ушли в свою комнату. Соня подошла к лежащей на диване Машке. Та спала, выпростав из-под одеяла худые ножки, тяжело дышала носиком. От прикосновения ко лбу Сониной ладони вздрогнула, проснулась, удивленно уставилась на мать.

– Спи, Машенька… Все хорошо, ты дома, со мной.

– А папа где?

– Я его попросила, чтоб он тебя ко мне привез. Папа тебя любит, и я тебя люблю. Я знаешь как соскучилась!

– А ты на меня сердиться не будешь, что я без спросу ушла?

– Нет, что ты, не буду.

– А где Миша с Сашей?

– Дома, Машенька, дома. А ты поспи со мной рядом, ладно? А утром мы проснемся и позовем в гости тетю Надю с Лизкой. И вместе с тобой пирог испечем. Такой же вкусный, как у тети Нади… У нас ведь тоже получится, правда?

Она долго еще приговаривала ей в ухо что-то ласковое, гладила по спинке, по рыжим волосам, прятала холодные ножки под одеяло, пока не почувствовала, как уходит из Машки напряжение испуга, как она беззаботно проваливается в свой детский сон. Потом прилегла тихонько рядом, боясь потревожить то ли спящую дочь, то ли свое новое хрупкое состояние, которое еще до конца не поняла, не осознала, но которое теплым покоем переполняло ее душу.

Странный ей снился сон. Она видела себя в освещенной ярким искусственным светом галерее, похожей на длинный узкий коридор. В коридоре нет ни одной двери, только в конце его виден теплый живой свет. Там, кажется, и есть дверь. Открытая. Единственная. Спасительная.

Будто кто-то толкает ее в спину – надо быстрее дойти до двери, надо выйти из этого страшного коридора. Но чем быстрее она идет, тем дальше и дальше отодвигается спасительная дверь. Мертвенный люминесцентный свет становится ужасающе ярким, режет глаза…

Вдруг она замечает, что стены коридора совсем не голые, как ей показалось вначале. На них висят портреты ее любимых классиков. Большие, объемные, в красивых золоченых рамах. Надо бы остановиться, всмотреться…

Что-то странное, жутковатое есть в этих портретах. Вот Александр Сергеевич чуть развернул в ее сторону свой необычный профиль, обдав холодной высокомерной улыбкой. А вот, глядя на нее в упор, сердито свел широкие седые брови Лев Николаевич. Во взгляде же Федора Михайловича ясно читается болезненное равнодушие, скрывающее тяжелую неприязнь. Даже любимый Антон Павлович неодобрительно блеснул своим пенсне, внимательно проводив ее грустными глазами.

И вот уже настоящая паника охватывает ее сонную душу. Надо бежать, бежать скорее по длинному коридору, стараясь не вглядываться в эти живые портретные лица. Они недовольно смотрят вслед, прожигают неприязнью спину. Сердятся. Выталкивают. Изгоняют. Но до выхода еще так далеко, и сколько ни беги, а он все не приближается…

Проснулась она от звонка. Испуганно оторвала голову от подушки, торопливо придавила пальцем кнопку будильника, стрелки которого показывали половину седьмого утра. Потом сообразила, что звонит телефон. В комнате было совсем светло, за окном весело и привычно щебетали птицы. Прежде чем схватиться за телефонную трубку, она лихорадочно потрясла головой – приснится же такое, честное слово! Хуже самого худшего кошмара. Лучше уж пусть бредовые литературные тексты во сне сочиняются, чем этот кошмар через себя пропускать.

Звонила Майя. Услышав ее голос, Соня улыбнулась, еще раз встряхнула головой, прогоняя остатки кошмара.

– Ну что, Сонь? Как там у вас?

– Да нашлась, нашлась наша пропажа! Игорь ее привез ночью. Все в порядке. Сашка хотела тебе позвонить, да я не разрешила. Поздно уже было. Я, знаешь… Я вот что хотела тебе сказать… Спасибо тебе.

– Да за что?

– Даже не знаю, за что. Вернее, не знаю, как это правильно сформулировать. За то, что во мне все перевернулось в одночасье… В общем, мне стыдно за себя, я действительно не умела любить своих детей, ты права. Теперь все, все будет по-другому!

– Ну что же, рада слышать… Только ты не очень-то в эйфорию впадай, ладно? Так не бывает: вчера не любила, а сегодня полюбила. Это очень длинный путь, Соня. Надо себя ой как переделать, все в себе перелопатить… Может всей оставшейся жизни не хватить, а ты еще и полшага не сделала!

– Да, я понимаю. Вот с сегодняшнего дня и начну, сделаю эти полшага. Я способная, я сумею! Ты мне только помоги немножко, самую малость.

– Нет. Помогать не буду. Ты им мать, а не я. Дружить – буду, а помогать – нет. Хотя… Один простой совет я могу дать. Хочешь?

– Конечно!

– Ты заглядывай им в глаза почаще, ладно? Там все написано. Если они тебе до конца поверят, все в них прочтешь. И хорошее, и плохое. И кстати, насчет плохого. Приготовься, что тебя на этом пути еще множество всяческих неприятностей ждет…

Соня слушала, часто кивая и вытирая бегущие по щекам слезы. Да, конечно же. Такое простое материнское занятие – глянуть ребенку в глаза. Даже звучит обыденностью. Почему же ей, чтобы научиться этой мудрой и счастливой обыденности, пришлось пройти через боль потери и ужас перенесенного потрясения? Если так, то будь благословенна эта боль. И потрясение. И потеря. И несколько последних окаянных дней – тоже.

– Эй, ты что там, плачешь, что ли? – В голосе Майи слышалось недоумение. – А сейчас-то почему?

– Не знаю… Представляешь, мне сегодня такой странный сон приснился, будто от меня классики отвернулись… Будто изгнали меня от себя. Смешно, правда?

– О господи… Да и хорошо сделали, что отвернулись! Считай, что они таким способом тебя в земную жизнь прогоняют. В жизнь, к детям! Не нужна им, значит, твоя любовь. А детям – нужна. Хороший сон! Как говорят, в руку.

– А еще… Мне Игорь вчера сказал, что Мишка все время врала про свою учебу. Никакая она не отличница. Представляешь, ей казалось, что я ее за это презирать буду… Что же она в душе-то выстрадала, бедный мой ребенок!

– А-а-а… Вон в чем дело. Ну, тогда плачь. Об этом стоит поплакать. А вообще, я бы тебе сейчас этого удовольствия не посоветовала. Силы беречь надо. Как я поняла, скоро Мишу будем замуж отдавать?

– Ну да…

– Что ж, замечательно! По нынешним временам дитю свадьбу справить – как полжизни прожить… Это тебе не Наташу Ростову на бал собрать, при нынешних-то ценах! А потом… Потом нам с тобой предстоит жить бок о бок с Сашкиным стриптизом. А это испытание не для слабонервных, я думаю. Так что кончай киселиться, у тебя на это просто времени нет! Вытирай свои слезы и приступай к новой жизни. Только помни, что все и сразу никому никогда не дается. Жизнь штука сложная, но ее жить надо, а не наблюдать и не придумывать из стеклянного домика, если выражаться твоими образами, дорогая моя Соня…

– Нет уж, все. Не надо мне больше никаких образов. Хватит с меня. Буду жить реалиями.

– А помнишь, ты мне еще про один свой сон рассказывала? Ну, где ты все пишешь, пишешь какой-то сумбур…

– Ну да… И что?

– А то. Выходит, и этот сон тоже в руку. Так что пиши!

– Что… писать?

– Роман своей новой жизни. С чистого листа. Все мы в этом смысле писатели. Все земные люди. Каждый – классик своей собственной жизни. И дай тебе бог, чтобы никакого сонного сумбура в твоем романе и близко не было!

Отсмеявшись, они одновременно положили трубки. Соня прошла на кухню, закурила первую за это утро сигарету. Посмотрела в окно.

Да, пора начинать новую жизнь. С первой страницы, с самых простых и обыденных дел. Сейчас, например, надо приготовить завтрак.

Скоро проснутся ее девочки. Она вместе с ними сядет за стол и скажет Мишке, старшей своей дочери, что не нужен ей никакой красный диплом, что она очень любит ее, милую добрую тихушницу. Потом скажет Сашке, средней своей дочери, как гордится ее красотой и талантом, и верит ей, и всегда будет рядом, что бы ни случилось на выбранной ею дороге… А для Машеньки она приготовит горячее молоко с медом и маслом, и та будет сидеть у нее на коленях, пыхтеть-капризничать. Она непременно сделает так, чтобы дочь не боялась пыхтеть-капризничать! И все они дружно будут уговаривать ее выпить это молоко, одновременно обещая и почитать книжку про Робинзона Крузо, и не водить в садик, и купить новую куклу и новые красивые ботинки, в которых можно будет бегать по лужам… Все у нее получится! Непременно получится! Потому что она не отдаст больше в нелюбовь своих дочерей – Мишку, Сашку и Машку, свою веру, надежду и любовь. Ведь она мать их – Софья!

Оглавление

Вера, надежда, любовь

…И мать их Софья

Соня

Мишель

Соня

Сашка

Соня

Игорь

Мишель

Соня

Димка

Соня

Эля

Соня

Игорь

Соня

Сашка

Эля

Соня Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg