«Японский гербарий»

Уинифред Леннокс Японский гербарий

Ах, как и ты, молилась я богам И неба и земли, Чтобы забыть любовь, Но понапрасну я молила их: То, что зовут любовь, не хочет знать конца.

Из книги японской поэзии «Манъёсю»

Здесь и далее перевод с японского А.Е. Глускиной

Пролог

Она сидела неподвижно и смотрела в темное окно. На ее коленях лежал свежий номер газеты «Сан», по развороту бежали черные жирные буквы, которые соединялись в угрожающее своей непоправимостью слово «катастрофа».

Ее сердце толкалось и замирало, словно раздумывая — гнать кровь по венам или немного подождать, позволив прочувствовать весь смысл, всю определенность этого слова. Бесповоротность случившегося.

Погибла его семья.

Больше нет на свете его жены.

Ушли в небытие его дочери.

Он остался один.

Она судорожно втянула воздух, пытаясь заставить свое сердце биться ровнее. Передернула плечами, стараясь унять дрожь. Потом перевела взгляд на пламя камина — оно металось над сухими поленьями, которые трещали. По телу ее снова пробежала дрожь. Не так ли трещал металл под натиском неуправляемой тяжести грузовика, когда он сплющивал прошедшие без нее шесть лет?

Что это? Простое совпадение? Или знак свыше?

Она попыталась завязать на груди концы пледа, накинутого на плечи, но дрожь в пальцах мешала.

И что теперь делать ей?

Полные, красиво очерченные губы, не тронутые помадой, слегка искривились.

Вчера она поставила последнюю точку в работе, которую считала главным делом своей жизни.

И в тот же час из жизни ее мужчины исчезло все, что было без нее. Словно чья-то своевольная рука стерла файл в памяти компьютера.

Она сумела унять дрожь в пальцах и стянуть в узел концы пледа. Вот теперь она наверняка согреется.

Глава первая Шведская Златовласка

Зигни Рауд никогда не считала себя красивой, и, если бы ей сказали, что она достойна титула «мисс факультет», она не стала бы хохотать только по одной причине: это противно ее нордической натуре. Она улыбнулась бы и, посмотрев прямо в глаза собеседнику, медленно покачала головой. Какая ерунда!

Эта девушка казалась воплощением спокойствия на фоне сверстников, приехавших в университет Миннеаполиса из разных стран мира. У себя дома, в Швеции, Зигни написала работу по филологии и получила солидный грант, который позволил ей поехать учиться в Америку. Организаторы международной образовательной программы нашли фрекен Рауд в маленьком городке Арвика, что близ холодной шестидесятой параллели и границы с Норвегией. Зигни, дочь профессора Рауда, постоянно пребывающего в разъездах, жила вполне самостоятельно в большом, окруженном старым садом двухэтажном доме, выкрашенном в цвет спелой рябины. Зигни не интересовало, кому именно понравилась ее работа, но само предложение — продолжить изучение языков в университете американского города Миннеаполиса — привлекло. Зигни задала всего два вопроса мужчине, вручившему ей свидетельство о получении гранта: бывает ли в штате Миннесота, где и находится Миннеаполис, зима, и, самое главное, есть ли там снег.

Взгляд Зигни Рауд был таким серьезным и внимательным, что мужчина поначалу стушевался и, похоже, мучительно соображал: да бывает ли на самом деле у него на родине зима? Кажется, для этой северной красотки его ответ очень важен.

Действительно, Зигни Рауд хотела получить честный ответ. От этого зависело, с каким настроением она поедет учиться. Конечно, она поедет в Миннеаполис, это решено, но ей бы не хотелось круглый год видеть неизменный бесснежный пейзаж, пусть даже самый распрекрасный. И не потому что скучно, дело в другом — снег ей просто необходим.

Поджарый американец в толстом шотландском свитере с пестрым рисунком на животе наконец улыбнулся, он нашел ответ на вопрос девушки и обрадованно закивал.

— О да, Зиг. Конечно, даже в Америке случаются стихийные бедствия. Из-за снежных бурь останавливается движение на дорогах. Настоящая катастрофа для водителей! В такие дни по телевидению с самого утра нас предупреждают о разгуле стихии. Да, в Миннеаполисе есть зима. Она тебе понравится, я думаю, — самодовольно закончил янки.

И подумал: еще бы ей не понравилось. У меня на родине есть все, что нужно этой хорошенькой умненькой шведке. И не только ей. Миннеаполис никого не может разочаровать. И я не допущу, чтобы меня самого кто-то разочаровал: сколько студентов полагается привезти учиться из стран Европы — в том числе и Зигни Рауд — столько и привезу, ведь от этого зависит моя карьера.

Зигни наблюдала за толстыми губами мужчины, они двигались без остановки, потом замерли, но ей захотелось заставить их снова поработать. Ей нравилось наблюдать за его артикуляцией — движение губ американца, произносящего слова на английском, отличаются от движения губ, с которых слетают слова на других языках — на шведском, к примеру, или на немецком. Она давно это заметила. Губы американца при каждом слове разъезжались в стороны, отодвигая щеки к ушам, отчего казалось, что он постоянно в прекрасном настроении и готов к улыбке в любой миг.

— Значит, вы не понимаете, что такое настоящая зима. Это не стихийное бедствие, а нормальное время года. — Зигни помолчала секунду и добавила: — Похоже, вашим соотечественникам природа нанесла ущерб.

Глаза американца полезли на лоб, он уже собрался поспорить с этой шведской девчонкой, но она улыбнулась и сказала:

— Ладно, я согласна. Я ведь еду туда только учиться, но не жить.

— О, конечно, Зиг. Ты едешь в замечательную свободную страну.

Она пожала плечами и промолчала. Какой смысл обсуждать с другими, тем более с людьми посторонними, свои мысли и чувства?

С самого рождения погруженная в свой внутренний мир, как в кокон, Зигни жила очень насыщенной жизнью, которая, казалось, ничуть не зависела от мира внешнего. Она считала, что могла родиться когда угодно и где угодно — в любой стране, в любой семье, просто кому-то свыше понадобилось выплеснуть в мир сгусток энергии или информации — можно назвать как угодно — заключенный в ее оболочку. Она не сомневалась, что дело ее жизни — понять, для чего она в этом мире, и сделать в нем то, что должна. Она считала себя всего-навсего проводником какой-то идеи, пока еще ей не известной, бесконечного Космоса…

Вот почему Зигни Рауд ничуть не удивилась свалившемуся на нее предложению поехать в Америку. Оно лишь часть пути, который ей предстоит пройти, чтобы исполнить свою земную миссию.

Глава вторая Богоугодное дело

— Итак, друзья мои, — заканчивал патер свою речь перед прихожанами, собравшимися после службы в большом зале с длинным столом, на котором стояли пластиковые стаканы с жидким кофе и бумажные тарелки с сандвичами, — я думаю, никто из вас не откажется принять участие в добром деле…

Собравшиеся — люди хорошо знакомые между собой и не раз принимавшие участие в подобных благотворительных мероприятиях — дружно закивали.

— Полагаю, со списком вы уже ознакомились. И каждому из вас сердце наверняка подсказало, кого принять под крышу своего дома. Откройте свои желания и дайте свершиться доброму делу…

Сэра Стилвотер, отпивая кофе маленькими глотками, кивала. Да, патер совершенно прав, она доверилась своему сердцу и сделала выбор. У нее никогда не было дочери, одни сыновья, а как хорошо иметь в своем доме девушку. Из всех возможных претенденток, получивших университетский грант, она остановилась на молоденькой шведке Зигни Рауд. Сэре понравилось все, что она узнала о девушке: возраст, интересы, пристрастия. Девятнадцать лет, увлеченность иностранными языками. На вопрос об особых пристрастиях Зигни дала ответ, который Сэра сразу одобрила: сидеть в библиотеке и читать книги.

В доме Стилвотеров, большом даже по американским меркам, хватит места и для Зигни Рауд. Добропорядочная прихожанка Сэра не раз принимала у себя студентов из Европы и Латинской Америки. Мальчиков. Но однажды у них жила девушка — о, это был весьма экзотический опыт уже потому, что она приехала в Штаты из Южной Африки. Никогда Сэре Стилвотер не забыть Хелли Спарк: она была хороша собой и казалась истинным воплощением самой Африки — большая, черная как ночь, удивительно грациозная и пропорционально сложенная. На ее фоне Сэра Стилвотер, родившая четверых сыновей и стоявшая на пороге пятидесятого года жизни, выглядела девчонкой.

Хелли приехала из Претории с восемью чемоданами, но большой дом Стилвотеров поглотил их все, словно шляпные коробки. У девушки были мелкие иссиня-черные кудряшки, круглое лицо и невероятные глаза — с желтоватым отливом, похожие на камень тигровый глаз. Ее африканские платья, расписанные особыми знаками, понятными лишь соплеменникам Хелли, а для остальных казавшимися солнечными протуберанцами, освещали дом даже в самые пасмурные дни. Шумная, громкоголосая Хелли, казалось, заполняла собой все этажи, включая цокольный, где она каждый день запускала стиральную машину и крутила в ней свои бесчисленные наряды.

Хелли Спарк недолго прожила у Стилвотеров, всего один семестр — ей не понравился климат Миннеаполиса: зимние холода и снежные бури, которые нередки в штате Миннесота в январе, сдули ее отсюда. Хелли охватывал ужас, отчего кудряшки вставали дыбом: «О Господь милосердный! Этот белый холодный пух, летящий с неба нескончаемым потоком, может навсегда похоронить меня здесь!»

— Сэра, — заявила Хелли однажды утром за кофе своей хозяйке, — я полюбила тебя, как мать, но прости меня, как простила бы взрослую дочь, возжелавшую тебя покинуть…

Сэра вскинула светлые брови — она еще не занималась макияжем в столь раннее воскресное утро — и удивленно взглянула на девушку. А та подалась к ней и зашептала:

— Но я хочу исчезнуть тайно.

— То есть? — Сэра от изумления открыла рот, на губах остался темный след от кофейной пенки. Сэра варила кофе по-восточному, она не любила американский кофе из электрической кофеварки.

— Чтобы не знали в университете. — Хелли подмигнула. — У меня есть парень, и он увезет меня в теплые края.

— Куда же? — Сэра не мигая смотрела на девушку, от изумления не в силах донести чашку до стола.

— Мы поедем в Джорджию, — громким шепотом сообщила Хелли.

— Ты хочешь учиться в Атланте?

Сэра свела брови, пытаясь найти рациональное зерно в таком решении. Что ж, в Атланте гораздо теплее, чем здесь, и Хелли больше подойдет тот климат, наверняка… Но ее размышления оказались слишком далеки от истины, которую ей открыла в следующий момент девушка.

— Нет, Сэра. Я вообще не хочу учиться. Я хочу выйти замуж за этого парня. И потом, Атланта больше похожа на мой город и лучше мне подходит, чем Миннеаполис. Здесь идет белый снег, Сэра. — Хелли захихикала, отчего ее полные плечи колыхнулись. — Мой отец очень богат, он вождь племени, у него алмазные рудники… — Она закрыла глаза и покачала головой. — В какой же он будет ярости, когда узнает, что я выскочила замуж без его разрешения! Но он меня любит. И все простит.

— А он не лишит тебя наследства?

— О, мама Сэра, ты не знаешь свою хитрую дочурку… Я обо всем позаботилась.

Сэра рассмеялась. Что ж, ее долгом было дать кров этой девушке, но никто не вменял ей в обязанность руководство жизнью Хелли Спарк.

— Хелли, но я должна попросить тебя об одном: уезжая, ты оставишь свой отзыв о моем доме. Я не хочу, чтобы друзья сочли меня негостеприимной хозяйкой.

Хелли одарила Сэру безмятежным взглядом.

— Я про это уже подумала, мама Сэра. Тебя никто не обвинит ни в чем. — Ровные белые зубы Хелли ослепительно блеснули. — Тебя будут благодарить, как и полагается благодарить такую прекрасную женщину, как ты. — Она понизила голос и добавила: — Я приготовила твоему приходу дар. В знак того, что благодарна за знакомство с тобой и за радость жить в твоем доме. Только этот дар, мой взнос, приход получит, когда я уже выйду замуж. А до этого времени, пожалуйста, мама Сэра, пообещай никому ничего не открывать.

Сэра вздохнула и посмотрела в горящие радостью глаза Хелли. Я, конечно, рискую, подумала Сэра, но у меня нет права вмешиваться в чужую жизнь. Хелли достаточно взрослая, чтобы делать то, что хочет, уехав на другой конец света. Где Южная Африка и где Соединенные Штаты Америки? Хорошо, я согласна рискнуть.

— Обещаю, детка, — кивнула Сэра и снова поднесла чашку с кофе к губам.

Поздно вечером к дому Стилвотеров подъехал отливающий чернотой лимузин. Из машины вышел шофер в черной форменной фуражке с кокардой. Сэра не смогла определить, что на ней изображено. Он обошел автомобиль и открыл заднюю дверцу, выпуская вальяжного пассажира — негра, огромного, похожего на Кинг-Конга.

Невероятный экземпляр — такого сексуального мужчину среди белых не сыскать. Сэра покачала головой — все ясно. Кто-кто, а Хелли Спарк из Претории устоять перед таким не могла ни при какой погоде, ее не удержать ни приданым, ни семейным проклятием и уж тем более образованием, которого скорее всего больше жаждал ее отец, а не она сама.

Шофер уложил все восемь кожаных чемоданов с эмблемой весьма дорогой фирмы «Мандарина Дарк» в лимузин, который даже не покачнулся под их тяжестью. Очень может быть, что у чернокожего мистера есть причины с любовью относиться к бронированным автомобилям, пришло в голову Сэре.

Хелли, коснувшись горячими, ярко-красными от помады вывернутыми губами прохладной бледной щеки своей хозяйки, протянула конверт.

— Здесь чек. Надеюсь, твой патер будет рад. Я передумала, не надо ждать моего венчания. Отдай ему сразу. А вот здесь, — она вынула из сумочки другой конверт, — мое покаянное письмо профессору. — Хелли кокетливо потупила взор. — Сэра, ты видишь, какой мужчина? Ты ведь понимаешь, он не сможет ждать, пока я выучусь на врача?

Сэра засмеялась.

— Конечно, не сможет. Я все понимаю, детка. — Сэра прикоснулась губами к щеке девушки, покрытой нежным пушком, как плод киви. — Желаю тебе счастья, Хелли. Я никогда не забуду тебя, дорогая.

Некоторое время спустя Сэра получила письмо от Хелли Спарк, где та радостно сообщала, что у нее родился мальчик, которого они с мужем назвали Нельсоном…

Ну а теперь, радостно подумала Сэра, у меня в доме будет жить совсе-е-ем другая девушка. Девушка, которая белее снега в Миннесоте. Юная шведка Зигни Рауд. Вот она, на фотографии. Золотоволосая нежная северная красавица.

— Дэн, ты должен встретить нашу гостью в аэропорту, — сказала Сэра Стилвотер мужу. — Посмотри и запомни.

Дэн взял фотографию и кивнул.

— Такую девушку запомнить нетрудно. Если Хелли потрясала своей чернотой, то эта собьет с ног любого ковбоя белизной рафинированного сахара.

Сэра кокетливо погрозила ему пальцем.

— Я понимаю, с тех пор, как ты отказался от сахара во имя здоровья, он тебе мерещится повсюду, сладкоежка.

— Белая смерть, дорогуша, не по мне. Я думаю, ты тоже скоро откажешься от сахара.

— И еще скажи — от соли. Это банально, милый мой.

— Ничуть. Ты разве не заметила, как во мне прибавилось энергии?

Сэра улыбнулась, а Дэн потянулся к ней, желая обнять и привлечь к себе.

— Об этом тебе никогда не надо было беспокоиться.

— Ты намекаешь на наших четырех мальчиков?

— И тогда ты ел сахар.

— Я уплетал сахар, а не ел. Но то были молодые годы.

— Ага, ты хочешь их вернуть…

— Отказом от сахара.

— Только не надо проповедовать то, что говорят в твоем клубе поборников нового стиля жизни.

— Нет, но я хочу тебе объяснить главное: сахар превращается в организме в жир!

— На что ты намекаешь? — Сэра подбоченилась. — Неужели хочешь сказать, что у меня лишний вес? Что я толстая? Кто под нашей крышей страдал лишними килограммами?

— У нас? Да никто! Даже Хелли Спарк не страдала.

Сэра расхохоталась.

— Это точно, она не страдала. Так что какой вывод можно сделать? Все идет от разума, дорогой. Только он способен изменить наше отношение к миру, к вещам, к самому себе.

— Та-ак. Но если ты начнешь проповедовать идеи твоего клуба разумной жизни, то я точно опоздаю.

— Слушай, дорогой мой, как хорошо, что наши увлечения лежат в разной плоскости. Нам есть о чем поспорить даже в наши пятьдесят…

— Дорогая, ты снова не права.

— Снова?

— Ну конечно. Тебе еще нет пятидесяти. А мне уже нет. Так о чем мы толкуем?

— Все, все, все. Итак, ты запомнил нашу новую красотку? Тебя она не собьет с ног?

— Кое-кто это уже сделал, милочка. — И Дэн потянулся к ней с поцелуем.

— Перестань, — с трудом пробормотала Сэра под его горячими губами. — Это было слишком давно…

— Но я помню, дорогая. Неужели ты забыла красивого парня Дэна Стилвотера?

— Опасаясь потери памяти, я прихватила его с собой на всю жизнь, — капризным тоном заметила Сэра.

— Да, и до сих пор держишь в наручниках.

— Нет, прикованного к ноге!

Они расхохотались, а Дэн наклонился и еще раз, уже легонько, коснулся нежной щеки жены. Как красиво она… Стареет? Нет, увядает. Как прелестный цветок. Кажется, с годами Сэра сделается очень хрупкой. Сердце Дэна вдруг защемило, а слезы умиления едва не выкатились из глаз.

Господи, ну как понять этот мир? Такая миниатюрная женщина, а выпустила на свет четырех — четырех! — здоровенных мужиков. Ну конечно, я тоже принимал участие, и самое деятельное, — Дэн ощутил, как в нем шевельнулось желание, да, он и сейчас не чужд радостей плоти, — но я получал от этого участия лишь наслаждение, а она… Бедняжке пришлось потрудиться. Да что об этом размышлять, прервал Дэн неуместный поток мыслей, природа устроена так, как она устроена. И очень хорошо.

Он побрился, надел совершенно новый джинсовый костюм и поехал в аэропорт на любимом сером «шевроле», отливающем свежим лаком. Включив негромко музыку, Дэн наслаждался машиной, дорогой, уютным урчанием мотора. Что ж, прелестная девушка в доме — хорошее украшение.

Дэн Стилвотер любил красивых женщин всегда. И Сэра была воплощением всех его желаний — красивая, нежная, умная. Иначе разве было бы у них четверо сыновей?

А вот дочерей не было. Ну это не так важно — сыновья женятся и станут приводить на семейные праздники жен. Старший нашел себе просто красавицу. Настоящую, да-да, она участвовала в конкурсе красоты и завоевала титул самой красивой девушки штата. У второго сына есть невеста, тоже хороша собой. Третий — Ник… Ну что поделаешь, так распорядился Господь… Мальчик с рождения живет в лечебнице для страдающих болезнью Дауна. Но патер говорит, что в утешение Господь послал им четвертого сына. Кен пока живет с родителями. Он студент, ему еще рано жениться — он только на втором курсе университета. Но и сейчас — Дэн хмыкнул в такт музыке — вокруг парня вьются просто отменные красотки. Интересно, как он отнесется к Зигни Рауд.

Жизнь полна удовольствий, да, это точно. Если ты не совершаешь никаких гадостей, то жизнь прекрасна в любом возрасте. Просто надо смотреть на мир, желая увидеть все прелести, которые могут быть дарованы этим миром.

Вдали показались огни аэропорта, море огней. Дэн любил ночную езду на машине: сидишь, как в капсуле, окруженный темнотой ночи, перед тобой красная река из задних огней автомобилей, а навстречу устремляется белая река передних фар. Еще поворот — и сияние аэропорта.

Под несущийся из радиоприемника грохот барабанов Дэн подрулил к стоянке. Он выключил двигатель, радио, открыл дверцу машины. Звезды уже высыпали на небе, они были прекрасны в своей яркости, и настроение Дэна еще больше поднялось.

Он посмотрел на свой золотой «роллекс» — Зигни Рауд прилетает «Дельтой», а эта компания сама точность, напомнил себе Дэн, поэтому и мне надо быть пунктуальным. И он заторопился к стеклянным дверям.

Ну, посмотрим вблизи, что такое «Сделано в Швеции»? Настроение у Дэна Стилвотера было как у подростка, которому за какое-то хорошо сделанное дело пообещали новый мотоцикл, и не какой-нибудь, а «Харлей-Дэвидсон».

Дэн Стилвотер узнал Зигни сразу, стоило той появиться в зале прилета.

— Зигни Рауд?

Дэн подошел к девушке, которая не озиралась по сторонам, как полагается человеку, прилетевшему в чужую страну, в незнакомый город поздним рейсом и которому неизвестно, кто его будет встречать. Но, странное дело, от молодой шведки исходили уверенность и спокойствие. Она даже не удосужилась покрутить головой и отыскать в толпе встречающих держащего трафарет с ее именем. Все строгие, как и все дурацкие фразы на картонках — вроде «Сэр Ларри Стронг из Лондона» или «Привет, пупсик!» она не удостоила даже взглядом. Зигни шла как человек, который везде чувствует себя на месте.

— Да, сэр. Я полагаю, вы Дэн Стилвотер. Здравствуйте.

Дэн улыбнулся рекламной американской улыбкой и пророкотал:

— Рад приветствовать тебя, детка. Машина ждет на стоянке. Мы должны получить багаж?

— О нет, все при мне. — Она улыбнулась и чуть приподняла плечо, на котором висела дорожная сумка. — Все здесь, сэр.

— Дэн, дорогая. Зови меня просто Дэн. Мы не Европа, у нас не приняты церемонии.

— Все здесь, Дэн.

Он изумился, вдруг вспомнив все восемь роскошных чемоданов Хелли Спарк. Вот так разница! Как день и ночь.

Что ж, именно так и есть. Черная как ночь Хелли и белая как день Зигни.

Но если задуматься о возможной невероятности контрастов, то напрашивается предположение: человек с множеством чемоданов скорее способен сняться с места, чем тот, у кого нет ни одного…

А что, я был бы не против, вдруг пришло Дэну в голову, если бы Зигни и Кен заинтересовали друг друга. Все, что Дэн знал о девушке из Швеции, ему понравилось. Она из хорошей семьи, вполне состоятельной, образованная, умная — разве американский грант не подтверждение последнему?

Ах, если бы Дэн Стилвотер знал, во что воплотится его мимолетное желание счастливо устроить жизнь сына!

— Давай свою сумку, детка. Позволь мне быть настоящим джентльменом. — Дэн улыбнулся, принимая сумку у Зигни — какая легкая! — и скомандовал: — Пошли, детка.

Они ехали по ночному шоссе из аэропорта мимо огней придорожных кафе и баров, тихая музыка навевала приятные мысли, и Дэну хотелось делиться ими. Под такую музыку его рассказ о себе, о семье напоминал мелодекламацию, а он любил свой голос, которым уже сколько лет подряд уговаривал клиентов сдаться на условия, предлагаемые его фирмой.

Он был талантливым, преуспевающим риэлтером. Психологи пришли к выводу, как ни странно, что лучшие риэлтеры получаются из военных. А Дэн служил на флоте, хотя и недолго, на заре туманной юности.

Сэра, конечно, здорово помогала ему. Помогала? Гм, если уж честно, то фирма была открыта на ее деньги, но правда и то, что труда и ума Дэн вложил в семейное дело предостаточно.

Что ж, разве не такой должна быть счастливая пара? Почти тридцать лет подряд они получали удовольствие от ума и тела друг друга, их семейный союз можно считать образцовым. Кстати, именно так считали их друзья, знакомые, церковная община.

Да, у них случались стычки, но в такие минуты Дэн уверял себя, что, наверное, звезды сошлись как-то не так, и просто отходил от Сэры подальше, стараясь не мозолить ей глаза, пока из этих глаз сыпались искры на любого, кто подворачивался под руку.

— Зиг, ты что-то уже знаешь о нас? Я имею в виду не об американцах, а о Стилвотерах?

— Немного. У вас большой дом, четверо сыновей, вы прихожане церкви, которая участвует в данном международном проекте. Вы владеете риэлтерской фирмой.

— И это все? — спросил Дэн, отрывая взгляд от дороги, чтобы увидеть лицо Зигни.

Девушка смотрела прямо перед собой, ему казалось, что она погружена в себя и ее не слишком-то интересуют американские пейзажи.

— Да. Я привыкла сама составлять мнение о чем-то, поэтому всегда стараюсь узнать только самые главные факты.

— Что ж, могу понять. Но как профессионал, всю жизнь работающий с людьми, должен заметить: основополагающие данные рассыпаются в прах, когда начинаешь вникать в детали.

— Надеюсь, такого со мной не случится. — Девушка улыбнулась. — В вашем доме. И в вашей стране, Дэн.

— Я тоже на это надеюсь, — Дэн убрал руку с руля и похлопал Зигни по ноге. — Я уверен, тебе у нас понравится. И ты всем понравишься.

Она ничего не ответила, а только слегка раздвинула губы.

— В День благодарения — это будет в ноябре — вся большая семья Стилвотеров соберется за столом. Тогда и увидишь, какие мы.

Она молча кивнула.

И это произошло. В День благодарения.

— Слушай, ма, какую красотку ты привела в дом! — удивленно воскликнул старший сын.

Рик, бесспорно, по-настоящему разбирался в женской красоте. Его жена Альви, казалось, сошла с обложки дорогого журнала — «Вог» или «Космополитен», да какого угодно.

— Зигни настоящая северная красавица, — согласилась Сэра. — Я рада, что она останется у нас на полгода.

— Всего на полгода? — Рик разочарованно покачал головой. — Жаль малыша Кена. — Он снова покачал головой. — Не уверен в его расторопности. Вряд ли парень успеет за такое короткое время…

— Все, сынок, все. — Дэн предостерегающе кашлянул и поднял руку, давая понять, что лучше прекратить шутки. — Зигни наша гостья из Швеции. Если ей понравится в нашем доме, она останется ровно столько, сколько ей захочется. Она изучает языки в университете, чтоб вы знали.

Стилвотеры-младшие закивали, дружно принимаясь за поданный салат. Нежно-зеленые листья, пересыпанные ломтиками сырых шампиньонов, братья любили с самого детства и готовы были есть каждый день в любое время года с одинаковым удовольствием.

— Ясно, па, — проглотив скользкий от салатной заправки с оливковым маслом кусочек шампиньона, сказал Рик, в его голосе слышалось удовольствие, — она не просто красотка, у нее есть кое-какие мозги…

— Кое-какие? — перебила его мать. — Любой гордился бы такими способностями и упорством, как у Зигни! Учить японский! — Сэра возвела круглые серые глаза к темным потолочным балкам — гостиная имитировала модный в том сезоне деревенский стиль. — Более того, учить по собственному желанию! Между прочим, мальчики, Зигни сама и оплачивает уроки. — Сэра перевела обожающий взгляд на Зигни, вкатившую в столовую сервировочный столик, на котором стояли тарелки с горячим. — Спасибо, милая, я бы и сама могла…

— Нет-нет, мне нетрудно… — заторопилась девушка, вдруг вспыхнув под жадными взглядами молодых Стилвотеров.

Они оглядывали ее фигуру, обтянутую тонкой водолазкой-«лапшой» цыплячьего цвета и туго облегающими узкими черными брючками, доходящими до тонких щиколоток. Длинные волосы цвета топленого масла, блестящие и живые, словно в телерекламе новейшего дорогого шампуня, змеились по спине, чуть не доставая ягодиц. От всего облика Зигни исходил покой и естественный свет — обволакивающий и, кажется, способный утешить любую душевную боль.

— Спасибо, милочка. — Дэн не отказал себе в любимой привычке — похлопал по белой тонкой руке с такой прозрачной кожей, что через нее просвечивали голубоватые жилки сосудов, когда Зигни поставила перед ним тарелку с дымящимся мясом индейки в золотистом одеяльце из ананасов. — Я отношусь к тебе как к члену нашей семьи. Я бы не отказался иметь такую дочь, а ты, Сэра?

Сэра энергично закивала, а Зигни, порозовев, прошептала:

— Благодарю вас, мистер Стилвотер.

— Дэн, детка, Дэн. Мы, американцы, молоды всегда, в любом возрасте. Мы не любим эти уважительные, с точки зрения европейцев, обращения. Со своим именем, и только с ним, мы пришли завоевывать этот мир!

— Спасибо, Дэн, — едва слышно прошептала Зигни. — Я поняла.

Кен уставился в свою тарелку, делая вид, будто его совершенно не волнует застольное словоблудие, как он называл про себя пристрелку братьев и патоку родительских излияний. Про себя он ухмылялся — ну-ну, распустили перья. А сами понятия не имеют, что такое девушка из Швеции. И дело не столько в самой Швеции — там, как он слышал от приятелей, нравы весьма свободные, молодые шведы дадут сто очков американцам, — а в самой Зигни Рауд.

Невероятной, прелестной, тонкой и умной Зигни Рауд, совершенно не похожей ни на одну американскую девчонку.

Ни на одну.

Он исподтишка бросил взгляд на Зигни.

Разве может быть на свете еще одна такая Златовласка?

Конечно нет.

А Кен уже неплохо разбирался в девушках, впрочем, как и всякий парень в его возрасте. Кен познал все и именно в то время, когда положено тинэйджеру. Он занимался любовью с одноклассницами на заднем сиденье старого отцовского «форда», начиная с четырнадцати лет. Он знал, что надо делать, чтобы девушка не забеременела, и очень гордился, когда приятели обращались к нему за советом, что купить в аптеке и какого размера…

Кену быстро наскучили «упражнения», как он называл свои первые сексуальные опыты, не произведшие на него особого впечатления. Единственное, что он обрел с их помощью, так это уверенность в собственной мужской силе да чувство облегчения, не столько физического — его не слишком-то распирало от желания, он много занимался спортом, бегал по лесам за птицами, — а облегчения морального: я такой же, как сверстники. И при случае Кен мог бросить приятелю: мол, как тебе крошка Эмми? Какие у нее сиськи, а? Они не показались тебе слишком большими? А что скажешь насчет задницы Терри? Как ты думаешь, Нэнси дает? Как не знаешь? Неужели не пробовал?

Да, совершенно точно, Кен получил только одно удовольствие — он почувствовал себя таким, как все, не отставшим в развитии от ровесников, а кое-кого даже опередившим. Но после череды девчонок, которые, похоже, тоже играли в такую же игру, он не испытывал чего-то, что можно испытать. И, когда в их доме появилась Зигни Рауд, Кен понял: он хочет испытать то, что невозможно ни с одной из подружек.

Кен Стилвотер хотел настоящей любви — как у его родителей, хотя никогда бы не признался им, что они служат для него образцом. Он тоже хотел большой дом, четверых детей, собственное дело. И столько же домашнего семейного счастья, сколько у них. Кен не знал, бывает ли больше. По крайней мере, ему видеть не доводилось.

Кен Стилвотер потерял покой.

Глава третья Птица желания

Кен Стилвотер всегда хотел стать таксидермистом. Но для того чтобы делать чучела птиц — а он собирался заниматься только птицами, звери его не интересовали — надо изучить их анатомию, повадки, понаблюдать за ними в природе.

— Что главное для мастера? — спрашивал, сурово сводя брови, профессор Мантфель, проводивший практические занятия со студентами. — Безупречно точная поза птицы. Направление перьев под воображаемым ветром. Чучело должно соответствовать живому экземпляру, чтобы зрителю казалось — стоит отвести взгляд, как птица слетит с ветки и скроется в чаще леса.

Седые усы профессора шевелились от горячности речи, глаза сверкали, и у Кена создавалось впечатление, что этот человек обладает невероятным даром волшебника. Кен видел коллекцию чучел, которые сделал профессор. Что ж, Мантфель начинал не на пустом месте, не с чистого листа — отец профессора, бежавший из Германии в самом начале Второй мировой войны, тоже был таксидермистом. Причем равных ему не было, Мантфель-старший слыл европейской знаменитостью.

— Мой отец не хотел, чтобы фашисты сделали из него чучело, — усмехался профессор, — он слишком хорошо знал технологию этого дела. Поэтому он рискнул перелететь через океан, друзья мои. Да, заметьте еще одно: птица — не бабочка, которую вы ловите, накалываете на иглу, расправляете крылышки и усики. Сделали все это — и пожалуйста, бабочка полна жизни. Птица сложное, высокоорганизованное существо, у нее есть характер. Вы должны его постичь, если хотите сделать не просто чучело, а настоящий образец таксидермического искусства.

Кен Стилвотер готов был постигать характер птиц, он с самых первых дней учебы рвался в экспедиции. Профессор Мантфель в белой панамке, в круглых очках на крючковатом носу сам походил на невиданную птицу. Но вот на какую? — задавался вопросом Кен. Он затеял сам с собой игру — понять характер птицы, на которую похож профессор, и, кажется, нашел ответ. Но не посмел об этом сказать старику — вдруг тот обидится.

Ну разве не похож Мантфель на сорокопута? Небольшую птицу в черной шапочке, с загнутым кончиком клюва. Однажды Кен наблюдал за сорокопутом — птица сидела на ветке, потом камнем бросилась на землю, после чего очень быстро взмыла вверх. Уселась на ветку бузины и крепким клювом насадила на острую веточку маленького прозрачного лягушонка. Изумленно наблюдая за происходящим, Кен никак не мог отделаться от мысли, что его профессор точно так же ловит птиц и насаживает их чучела на крючки, за которые подвешивает на стены.

Сорокопут улетел, Кен подкрался к бузине и увидел, что лягушонок еще дрыгает лапками. Сам не понимая зачем, Кен сбросил беднягу в траву и только потом подумал, что совершенно напрасно вмешался в жизнь природы. Из биологии он знал, что сорокопут так поступает в том случае, если ему повезло и лето оказалось обильным на еду, или он готовил себе еду на завтра.

Вернувшись из экспедиции, возбужденный, загорелый, Кен едва ли обратил внимание на сообщение матери о том, что у них в доме будет жить девушка из Швеции.

Ну и что такого? Да кто у них только не жил! Когда он был школьником — парнишка из Мексики. Потом африканец, кажется из Кении, потом один из Австралии… А уж негритянка из Южной Африки — о, это было событие!

Мать завела специальную гостевую книгу, из которой можно узнать много чего интересного. Все эти ребята писали что-нибудь на память, уезжая. Там, конечно, были настоящие объяснения в любви Сэре Стилвотер. Да, его мать всегда была красивой женщиной. И очень умной. Участие в университетской программе — разве не реклама семейной фирме? Всемирная реклама. И еще — благотворительная деятельность. Семейство Стилвотеров в церковной общине — настоящая жемчужина, как выражается патер, обожающий цветистые сравнения. Еще бы, насколько известно Кену, та самая Хелли Спарк щедро одарила приход, внезапно смывшись из их дома, из университета, из города, из их штата, наконец!

Дом Стилвотеров гораздо больше стандартного дома, приличествующего американской семье их уровня и достатка, — а разве риэлтерам пристало жить в плохом доме? Два жилых этажа и цоколь, где располагаются прачечная, отцовская мастерская, разные кладовки Бог знает с чем и для чего, котельная. Родители работают с утра до ночи, операции с недвижимостью — бесконечный во времени процесс, поэтому они занимаются с клиентами и поздно вечером. Девушка-студентка будет помогать матери по хозяйству, так принято — гостеприимство надо оплачивать. Кроме того, хозяева могут попросить что-то сделать по дому и заплатить. Немного, на карманные расходы.

Когда наконец Кен пришел в себя после увлекательной экспедиции, он начал осознавать новость, которую услышал от матери. Итак, у них в доме впервые будет жить девушка — Хелли Спарк не в счет, это экзотика. От сделанного открытия сердце забилось быстрее.

До сих пор единственной женщиной под их крышей была мать. Конечно, уже немолодая, но с все еще прекрасной фигурой, всегда дорого и со вкусом одетая, ухоженная, уверенная в себе. Давно поседевшая, она красила волосы в светло-каштановый цвет так тщательно, что Кен с самого рождения считал его настоящим.

Но с Кеном стало твориться что-то невероятное, когда в доме он ощутил запах Зигни.

Да, именно запах. Что это? Холодный аромат севера? Или свежего ветра, настоянного на морской соли? Точно не скажешь. Однако когда он лежал без сна с открытыми глазами на своем водяном матрасе, он воображал Зигни — и почему-то не в Америке, не в Миннеаполисе, а у нее на родине, которую никогда не видел. Кен вообще не был в Европе, а по фильмам и телепередачам представлял Швецию холодной северной страной, погребенной под снежными сугробами. Страной, из которой осенью птицы улетают в Италию, во Францию, в Африку… Зимовать. А может, Зигни тоже птица, которая превратилась в девушку и прилетела зимовать к ним? Тогда это очень, очень северная птица. Он даже не знал, какая именно.

Кен ворочался с боку на бок, вода шевелилась под ним как живое существо, вздыхала под его мускулистым телом. Ему вдруг мерещилось, как босые ноги Зигни ступают по каменистому берегу моря, как темные волны прибоя накрывают маленькие голые ступни с крошечными, как у ребенка, пальчиками. Потом набегает высокая волна и едва не валит девушку с ног, но Зигни удается устоять. Вот она — тоненькая, в мокром платье. Аккуратная грудь, плоский живот с ямкой пупка, ягодицы, словно выточенные из слоновой кости… Кен оказывается рядом в ту самую минуту, когда Зигни уже не в силах устоять под натиском ветра и волн, и он, Кен, валит ее на большой плоский валун и овладевает ею… Море плещется, обдавая брызгами их нагие тела, Кен ощущает солоноватый вкус мокрых и потому темных, а не золотых волос Зигни. Краем глаза видит он одинокую белую птицу, которая кружится над ними. Чайка. Но в темноте ночи здесь, в Миннеаполисе, в городе, стоящем на берегу самой что ни на есть американской реки Миссисипи, это не просто белая чайка — это желание Кена, оно кружится над Зигни, кружится, кружится… не смея спуститься с небес…

Пока не смея, уточнил Кен сам для себя.

Он со стоном повернулся на спину, подогретая вода матраса качнула его и как будто тихо шепнула что-то, а тонкое шерстяное одеяло вздыбилось ниже талии. Ох…

Кен заставил себя закрыть глаза и подумать о чем-то другом. Например, о том, что ему скоро снова предстоит экспедиция за птицами. Надо приготовить палатку, спальный мешок, цифровую фотокамеру, видеокамеру, блокноты… Инструменты, наконец.

На несколько минут эти мысли в самом деле захватили его, и Кен уже дышал ровнее, вода в матрасе успокоилась, одеяло ровнее лежало на бедрах. Он слышал, как часы в гостиной пробили один раз, значит, это половина, но какого часа? Он не знал.

Интересно, Зигни сейчас спит у себя в гардеробной — какая смешная девчонка, выбрала самую нелепую комнату в доме! Там никто никогда не жил. Они с братьями в ней прятались, когда были детьми. Их семья не по-американски долго живет в этом городе и в этом доме. Типичные американцы переезжают не реже одного раза в пять-семь лет. А европейцы? Шведы, например, часто переезжают? Наверное, не очень, потому что у них маленькая страна. Кен отыскал на карте Швеции городок, из которого приехала Зигни Рауд. Арвика…

Кен со стоном отбросил одеяло. Его вопль отчаяния разорвал безмолвие ночи:

— О Господи!

Он приказал себе выбросить из головы и Швецию, и Зигни Рауд. А потом нашел успокоение в очень простой мысли: ну что я мучаюсь? Завтра утром предложу подбросить ее на занятия. На отцовском старом «форде». Чего проще? «Форд» — испытанная машина для этих дел, проверено. Он ухмыльнулся.

Успокоенное гениальным решением, молодое тело Кена Стилвотера наконец обрело покой, и сон снизошел на него как награда за находчивость.

А Зигни Рауд мирно спала на жестком матрасе, который выбрала из всех, предложенных Сэрой.

— Я привыкла к спартанской постели, — объяснила Зигни, улыбаясь одними глазами. — От этого лучше циркулирует кровь. Это здоровее.

Сэра пожала плечами.

— Да, конечно, вы у себя в Швеции живете совсем по-другому. У вас другие предпочтения. Другая мода. А у нас в Америке сейчас повальное увлечение водяными матрасами. Если хочешь, могу предложить тебе испытать…

— Нет-нет, спасибо, Сэра.

Зигни мгновенно засыпала, стоило щеке коснуться подушки. Длинная сумеречная комната навевала покой, девушка чувствовала себя в ней защищенной и отъединенной от всех. В спальне для гостей она чувствовала бы себя гостьей. Одной из тех, кто уже спал до нее на кровати. Она не хотела быть одной из… из череды многих.

Зигни Рауд не любила подобных ощущений. Она пришла в этот мир не для того, чтобы погостить, а явилась сделать свое дело, исполнить то, что должна исполнить только она.

Знала ли сама Зигни, что за предназначение у нее в этом мире?

Пока нет, но ее не покидало странное предчувствие: очень скоро это «нечто» само обнаружит себя, явится к ней, и она тотчас узнает его и ни за что не ошибется.

Часы, которыми были увешаны стены гостиной, едва ли не хором оповестили весь дом о наступлении утра.

Начали отбивать шесть часов старинные немецкие, с длинным маятником в виде сосновой шишки.

Потом французские, сделанные два века назад, с удивительно изящной женской головкой на корпусе.

Потом современные итальянские, на взгляд Зигни ужасно безвкусные — в этаком пейзанском стиле с наворотами: пруд, ветряная мельница на берегу, парочка уток подле нее, а циферблат — оконце на сторожке. Когда часам полагалось отбивать время, крылья мельницы приходили в движение, утки спускались на воду. Только что не крякали. А потом снова все замирало.

Были здесь и часы прошлого века из России, с кукушкой. Каждые полчаса птица выглядывала из дверцы домика на самом верху и громко, отчетливо возвещала: «Ку-ку!». Эти часы всегда старалась опередить другие хотя бы на секунду, даже в ущерб точности. Сэра рассказывала Зигни, что кукушку им подарили выходцы из России и поначалу Стилвотеры пытались усмирить ее и включить в общий хор, но она была слишком своевольной, и они отступили. Зигни улыбнулась. Даже неодушевленные предметы обладают характером.

— А вообще коллекционировать часы с боем было любимым занятием Дэна, — объяснила Сэра юной шведке в первый день, когда они совершали экскурсию по большому дому Стилвотеров. — Но это уже в прошлом. Как и всякий мужчина, Дэн непостоянен в своих увлечениях. Сейчас он просто заводит их, и, по-моему, его эта процедура даже утомляет. — Сэра улыбнулась по-матерински нежно. — Надеюсь, часы не помешают тебе спать?

— Нет-нет, что вы! Я попробую научиться различать их по голосам. — Зигни улыбнулась как можно теплее.

Она уже различала многие по голосам. Это правда.

Ну что ж, пора вставать, объявила себе Зигни и немедленно открыла глаза.

Каждое утро она делала зарядку. Конечно, не ту, к которой привыкла дома. В Арвике она доставляла себе удовольствие, пробежавшись босиком по снегу. Странное дело, но Зигни не чувствовала холода. Снег не обжигал ступни, напротив, таял под ними и как будто даже согревал их. Вот почему она с такой настойчивостью допытывалась у американца, который вручил ей билет в Америку, есть ли в Миннеаполисе зима.

Если и есть, то совсем не такая, как в Швеции. Поэтому Зигни взяла за правило каждое утро обливаться холодной водой.

— Снег будет, непременно, — успокаивала Сэра девушку, с содроганием глядя, как та выливает на себя воду из красного пластмассового ведерка. После процедуры купальник облеплял тело Зигни, словно призывая восхищаться безупречностью сложения. — Он выпадет в январе, уверяю тебя. — Сэра поежилась. — И что ты станешь тогда делать?

— Ходить босиком, — с улыбкой сообщила девушка.

— О Матерь Божья! — Сэра возвела глаза к небу. — Ты невероятная, Зигни.

— Я очень люблю снег.

— Ты катаешься на горных лыжах?

— Да, меня научил отец, когда я была еще совсем малышкой. Мы с ним ездили в Швейцарию каждый год.

— У нас катаются в Колорадо. Говорят, там прекрасные склоны. Но про это тебе лучше поговорить с Кеном. Он не катается, но наверняка слышал от ребят.

Свежая после зарядки и холодного душа, Зигни побежала в дом одеваться. Черные джинсы, черный свитер в обтяжку, высокие грубые ботинки. Чашка кофе — и она готова ехать на занятия.

Глава четвертая Расскажи мне о себе

— Зигни! Сегодня я еду в университет на отцовской машине. Могу подбросить.

Зигни вздрогнула. Кен стоял на пороге гардеробной. А она смотрела в единственное окно, выходящее в сад. Этим окном завершалась стена, вдоль которой тянулся темный шкаф, где рядами висели на вешалках костюмы и платья Сэры. Чтобы не беспокоить гостью, Сэра кое-что забрала из шкафа, но большая часть вещей осталась. Полумрак комнаты нравился Зигни, а из окна виднелось такое же дерево, что росло под ее окном в Арвике. Странное совпадение — и здесь раскидистый ясень. Наверное, этот и тот, что дома, — одногодки. Впрочем, кто знает, может быть, американский климат позволяет деревьям расти быстрее.

— Но я еще не совсем готова, Кен! — сказала застигнутая врасплох Зигни первое, что пришло в голову. — Я не хочу, чтобы ты из-за меня опаздывал.

— Чепуха! Давай собирайся, я тебя жду.

Кен так быстро повернулся к Зигни спиной, что она удивилась: только что перед ней было улыбающееся круглое лицо, а теперь коротко стриженный русый затылок.

Зигни в общем-то не слишком задумывалась — что это за парень и какой он. И если бы она сейчас спросила себя, то ответила бы — нормальный. Парень как парень. Может быть, кому-то он нравится. И даже наверняка нравится. Высокий, хорошо сложен, с тренированным телом и улыбчивым располагающим лицом. Типичный американец. Но ей-то до него какое дело? Она приехала сюда учиться.

Вот она и учится. Четыре европейских языка — английский, немецкий, французский, испанский — обязательные. И еще один язык — не обязательный — для всех, кроме нее. Японский.

Зигни подошла к зеркалу, оглядела себя. Все, как обычно. Она снова посмотрела за окно и невольно потянулась за курткой с капюшоном — пожалуй, стоит захватить. Наверное, будет дождь, а зонты Зигни терпеть не могла.

Она выскользнула на лестницу. Деревянные ступеньки скрипели даже под ее небольшим весом — дом старый, но добротный и настоящий, как определила для себя Зигни. Он понравился ей сразу, как и хозяйка его, Сэра Стилвотер. Зигни имела полное право отказаться от дома, если ей что-то не пришлось бы по душе — условия программы позволяли. Но, во-первых, Зигни никогда бы не разрешила себе обидеть хозяев, а во-вторых, ей здесь на самом деле хорошо.

Она пылесосила эту лестницу раз в неделю, когда делала генеральную уборку в доме, — так они договорились с Сэрой, которая платила Зигни за работу. Не слишком много, но вполне хватало не только на гамбургер между лекциями, но и на книги, которые Зигни покупала с большой страстью.

В цоколе дома располагался гараж, это было ясно сразу же, по запаху металла, автокосметики и едва уловимому — бензина. Последний мог отличить только «нюх» Зигни — ей впору было работать «титестером», человеком, который способен различить тончайшие ароматы чая. Такие люди очень ценятся в Англии, известной как «чайная страна».

Машина, в которой сидел Кен, стояла с распахнутой дверцей, и, едва Зигни уселась рядом с Кеном и захлопнула дверцу, он тотчас нажал на кнопку пульта, и гаражные ворота поднялись. «Форд» взревел и вылетел из гаража.

Зигни улыбнулась — какой решительный водитель.

Кен вел машину напористо, Зигни только и успевала ловить себя на мысли: вот здесь я бы сбросила газ, входя в поворот, сейчас наверняка уступила бы дорогу красному «фольксвагену», почти притершемуся бортом, — пускай будет первым. Но Кен бестрепетной рукой направил зеленый «форд» вперед.

— Вот так-то, приятель, — довольным голосом пробормотал он.

Зигни улыбнулась.

— Не любишь уступать?

— Ни за что и никогда. И отступать тоже.

— Но самоутверждаться на дороге — это не слишком…

— Разумно, ты хочешь сказать? Разумно все, что ведет к успеху. — Кен бросил на нее победоносный взгляд. Потом взглянул в зеркало заднего вида и ухмыльнулся. — Посмотри-ка, держится от меня подальше. На всякий случай.

Зигни вздохнула. В конце концов, какое мне дело до этого молодого американца? Разве мне больше не о чем думать?

В голове завертелись японские слова. Она мысленно подбирала для них английские, потом к английским — шведские.

Какое-то время они ехали молча, затем Кен, влившийся в густой поток машин, вдруг повернулся к Зигни и попросил:

— Зиг, расскажи мне о себе.

От неожиданности она вздрогнула, потом повернула бледное лицо к Кену.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну как что? Все. Про городок, в котором ты жила, про Швецию, про родителей. Про что ты думаешь целыми днями. Я ведь вижу, ты и сейчас о чем-то или о ком-то думаешь, и уж точно не обо мне. Интересно, что за мысль может быть такой длинной? Даже если ты думаешь о ком-то, разве нельзя сделать хотя бы небольшой перерыв?

— Да я ни о ком не думаю. — Зигни пожала плечами. — Я просто живу. — Внутри себя, добавила она.

— А можно мне к тебе в гости? — шутливым тоном спросил Кен, притормаживая перед поворотом к университетской стоянке. — Тук-тук-тук. Разрешите войти? — Он засмеялся. — Так можно?

— Да я не знаю… Не думаю, что там интересно постороннему человеку. — Зигни отвернулась к окну.

Он снова засмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Иногда ты очень смешно строишь английскую фразу. Как иностранка.

— Я и есть иностранка. Мне жаль, что я все еще говорю с акцентом.

— Значит, тебе надо больше общаться с носителями языка.

Зигни вскинула светлые тонкие брови.

— То есть?

— Ну, к примеру, со мной.

— Как же?

— Да очень просто. Я ведь попросил тебя рассказать о себе. Так? Я однажды видел учебник английского для говорящих на других языках студентов, он состоял из топиков, тематических рассказов. И я запомнил один из самых первых — он так и назывался: «Расскажи о себе».

— Тебе?

— Ну хотя бы и мне.

Зигни почувствовала, как сердце ее вдруг забилось быстрее, а кровь прилила к щекам.

— Но… сейчас не урок.

— Конечно нет.

— И ты не учитель.

— Но я мог бы тебя подучить кое-чему. — Голос Кена стал вкрадчивым.

Она откинула с лица прядь волос цвета топленого масла, не поворачивая головы. Потом пожала плечами.

— Посмотрим, — бросила Зигни неопределенно и выскользнула из остановившейся машины.

На занятиях Зигни не вспоминала о Кене Стилвотере, она была поглощена языком, фразами, текстами. А потом, уже в библиотеке, отодвинув книги, подумала: а что я могла рассказать Кену Стилвотеру о себе? Этому парню из совершенно другого мира? И что бы понял он из моего рассказа?

Зигни Рауд росла сама по себе, она всегда поступала так, как хотела. На то были свои причины. И не только в ее характере, заложенном от рождения, но и в укладе жизни семьи Рауд.

Отца то и дело приглашали читать лекции в разные университеты и в разные страны. Он был филологом, занимался, один из очень немногих, северным эпосом — поэтому в Стокгольме и в Осло, в Париже и в Лондоне хотели слушать только профессора Рауда. Более того, он бывал и в странах Восточной Европы, и, может быть поэтому, для Зигни мир казался единым, а она сама себе — девочкой, которая может перемещаться из одной точки земли — из Арвики — в любую другую. Стоит лишь захотеть.

В этой мысли Зигни поддерживала мать. Талантливая арфистка, она ушла из национального оркестра и стала гастролировать сама — ее треугольный музыкальный инструмент — арфа, казалось, имеет такую форму специально для того, чтобы можно было поставить в угол и не занимать много места. Зигни любила смотреть из-за кулис, как тонкие пальцы матери перебирают струны арфы, а ее золотисто-медовые волосы, точно такие, как у Зигни, сияют в лучах прожекторов. Мать казалась ей волшебной феей, и такой она осталась в памяти Зигни навсегда.

Потому что однажды мать уплыла в Японию на большом теплоходе и больше не вернулась. Теплоход затонул на обратном пути — его накрыл тайфун с женским именем «Марго». Говорили, если бы мать не поддалась на уговоры поклонников своего таланта и не согласилась на дополнительные концерты, она не попала бы в шторм. И осталась бы жива.

Зигни тогда исполнилось десять лет.

Им прислали целую кипу японских газет с очерченными разноцветными фломастерами столбцами непонятных иероглифов — за ними скрывались восторженные отзывы об игре шведской арфистки. Был приложен и перевод на английский.

Эта пачка газет лежит в домашнем сейфе в доме Раудов в Арвике, они хранятся как реликвия, которая останется в их роду навсегда. Как самое ценное. Ведь что остается от человека, когда он уходит из этого мира? — спрашивала себя Зигни. Дела, совершенные им. После матери остались записи концертов — это тайнопись звуков. Японские газеты — тайнопись знаков. Вот японские-то иероглифы Зигни и собиралась постигать, будто с их помощью могла бы понять то, что поняли люди, слушавшие последний земной концерт матери.

После смерти жены профессор Рауд пригласил домоправительницу, как она назвалась официально, а на самом деле эта молодая англичанка стала и экономкой, и гувернанткой, и няней. Энн Сталлард профессору Рауду порекомендовал в Лондоне коллега.

Энн приехала в Арвику зимой. Снег лежал на рыжих черепичных крышах, на деревьях, укрывал еще недавно зеленые газоны. Проснувшись, Энн встала с постели и подошла к окну. Тонкая ткань рубашки совсем не защищала от прохлады утра — Рауды не любили жару и батареи едва теплились. Для Энн спать при шестнадцати градусах было делом обычным, но стоять у окна — холодно. Белизна снега резала глаза, однако молодая женщина, казалось, хотела охватить взглядом всю эту бескрайнюю белизну во всей ее протяженности.

Она невольно вздрогнула, когда белесый пейзаж перечеркнула тоненькая фигурка, возникшая из ниоткуда. Зигни, свою юную подопечную, Энн узнала по розовой пижаме. Девочка совершенно спокойно ступала босиком по снегу.

Энн замерла, наблюдая, как Зигни пляшет на снегу. Узкие белые ступни оставляли широкие следы — снег быстро подтаивал.

— Что ты делаешь, Зигни? — прошептала Энн и тут же умолкла.

Разве она вправе останавливать человека? Если бы Зиг было холодно, она ни за что бы так не делала! Но у самой Энн по коже побежали мурашки. Уж если кем-то и управлять, одернула она себя, это надо делать тонко и незаметно, не обидно и исподволь, если человек не совершил никакого проступка. А если совершил — то действовать решительно.

Как поступил со мной тот человек? — спросила она себя, и кровь застучала в висках. Нет, нет, сейчас речь не обо мне, не о нем, не об этом, черт возьми!

Энн Сталлард сразу полюбила необычную девочку и поняла, насколько полезной может ей оказаться. А девочка полезна ей, если вспомнить кое-что из прошлого Энн — то, о чем ни за что не догадались бы окружающие.

— Зиг, тебе нисколько не холодно? — спросила Энн, когда девочка вернулась в дом. — Кто тебя научил этому?

— Научил? — Она пожала плечами. — Никто. Однажды я вдруг почувствовала, что мне неудержимо хочется походить по снегу босиком. И я вышла на улицу. Самое удивительное — я не почувствовала холода. Снег теплый. Хочешь попробовать? У нас в Швеции очень теплый снег.

Шли дни, Энн и Зигни все лучше понимали друг друга. Они жили в большом доме вдвоем. Профессор Рауд редко наезжал в Ар-вику, он, казалось, собирался поймать весь мир в сети любви к северному эпосу.

— Знаешь, что самое главное в жизни? — однажды спросила Энн свою подопечную за пятичасовым чаем.

— Что, Энн?

Зигни во все глаза смотрела на бледное тонкое лицо Энн. Как нравилась ей эта женщина! Она казалась воплощением силы духа и уверенности в себе. Зигни ужасно хотелось походить на свою наставницу.

— Никогда не предавать себя. Даже ради кого-то другого. Даже ради любимого человека.

Зигни пожала плечами.

— Но, Энн, я и не собираюсь…

— Неважно, зато другие могут захотеть этого от тебя. И даже потребовать, предлагая взамен себя, свои интересы. Впрочем, я говорю на тот случай, если ты не ставишь своей целью посвятить свою жизнь кому-то. Отдать всю себя одному человеку. Если захочешь жить именно так — тогда сделай это со всем жаром души. Со всей энергией собственной натуры.

— Но Энн, я не… — Зигни порозовела. — Я хочу в своей жизни только одного, и ты знаешь чего именно.

— Я знаю, Зиг, ты хочешь обуздать норовистого конька — японский язык. Подчинить его себе, заставить его повиноваться даже твоему взгляду. Но Восток коварен, Зигни. Этот язык сам может подчинить тебя.

Зигни приподняла одну бровь.

— Да? Ты так думаешь, Энн? Но если я сама захочу ему подчиниться и мы устремимся навстречу друг другу, то успех обеспечен? — Она улыбнулась. — А?

— Пожалуй, — согласилась Энн, подливая девочке чаю. — Еще молока?

Зигни покачала головой.

— Спасибо, нет. Понимаешь, Энн, для мамы японские острова стали последней земной твердью, на которую она ступала в своей жизни. Потом ее поглотила вода… А статьи о ней, в которых столько тепла и восторга ее поклонников, мы бы никогда не поняли, если бы не было человека, который перевел их нам. Странно, правда? — Она помолчала, потом добавила: — Энн, папа так любил ее! И мне ужасно хочется передать ему ту любовь, которая заключена в этих иероглифах. Мне кажется, что только я смогу вложить в этот перевод с японского на шведский всю душу. Я хочу, чтобы в переводах звучала истинная любовь и настоящий восторг. Они там есть, я знаю, я чувствую, потому что мама играла на арфе, как не играл никто. Из струн арфы под мамины пальцами истекала любовь. Ведь недаром арфа в древние времена была любовным музыкальным инструментом… Понимаешь, Энн, — продолжала девочка, — меня будто кто-то толкает к японскому, кто-то велит выучить его. Мне словно что-то необыкновенное обещано в жизни, но только в том случае, если я выучу японский. Какие-то силы меня толкают в мир чужого языка. И я не хочу сопротивляться. Мне кажется, я скоро узнаю то, что мне предстоит сделать.

— Тогда тебе надо поехать учиться в Японию… — начала Энн.

— О нет! — решительно воспротивилась Зигни. — Не знаю точно почему, но я не хочу ехать учиться в Японию. Может быть, я пойму это позже.

— Значит, ты веришь, что у каждого человека на свете есть свое предназначение? — задумчиво спросила Энн, пытаясь понять, как сама ответила бы на такой вопрос.

— Да. Я не сомневаюсь в этом. И ты, Энн, ведь тоже в это веришь. Иначе не смогла бы дать мне такого совета, как только что: никогда не предавай себя.

— Какая ты умная девочка, Зиг! Но постичь другой народ, даже живущий не слишком-то далеко от твоей страны, невероятно трудно. Для меня, англичанки, вы, шведы, и то совершенно другие.

— Верно, но верно для чувствительных и тонких натур.

— Мы говорим именно о них. Для примитивной натуры даже скалы повсюду одинаковы — что в Швеции, что в Англии — хотя не имеют между собой ничего общего. Так я продолжу, Зиг? Мне кажется, я начинаю улавливать разницу между англичанами и шведами. Я бы сказала, вы больше похожи на немцев, наверное потому, что вы лютеране. У вас есть традиции, которых вы сами даже не замечаете. Но они известны другим.

Энн улыбнулась, вспоминая напутствие рекомендовавшего ее Рауду профессора: «Запомни, детка, шведы любят соблюдать за ужином маленькие тонкости. Хозяин дома поднимает бокал и, обращаясь к каждому, произносит «сколь», что означает «за ваше здоровье». И учти, всякий раз, когда звучит это слово, все обмениваются взглядами, выпивают и снова смотрят в глаза друг другу. Запомни: нельзя произносить тост за хозяйку или хозяина до конца трапезы, ставить бокал на стол, пока звучит тост. Присутствующие должны посмотреть в глаза друг другу».

Энн вспомнила, как волновалась, оказавшись впервые за столом в доме Раудов. Неужели старый профессор не ошибся? Неужели его советы не просто вычитаны из книг о Швеции? Может, он принял за истину давно ушедшие реалии, оставшиеся мертвым словом в книгах?

Но все оказалось точно так, как рассказывал профессор. Энн старательно следовала его советам и поразилась — какой красоты и глубины серые глаза профессора Рауда. Такой взгляд способен пронзить женское сердце навсегда. Но она отогнала эту мысль, не за тем она приехала в этот дом. Ей следует внимательно смотреть в глаза, похожие по цвету, в глаза, которые наверняка со временем обретут такую же глубину, как отцовские. Зигни очень необычная девочка, она гораздо взрослее своих лет.

Энн полюбила свою подопечную. Зигни нравилась ей неординарностью. Иногда становилось страшновато за нее — из арвикского уединения ей предстоит выйти в большой мир. Но могла ли предположить Энн, сколь велик будет мир, в который суждено выйти этой девочке? Зигни, словно воспитанница монастыря, проведшая в добровольном заточении много лет, должна вылететь в совершенно иной мир.

Однажды девушка сказала взрослой женщине:

— Энн, я все чаще размышляю над твоими словами — помнишь? «Никогда не предавай себя». Глядя по ночам на звезды, я размышляю: что там происходит? Есть ли в этом какой-то смысл? Лично для меня? Участвую ли я во всем, что меня окружает? Знаешь, Энн, я чувствую себя не такой, как все, я очень трудно схожусь с людьми. Ты можешь меня спросить, какое отношение все это имеет к кому-то, кроме меня самой? Но я уверена, все, что происходит под небом, касается всех нас. Каждого из нас…

Зигни прервала поток воспоминаний. Да, вот так говорить о своей жизни она могла бы только с близким человеком вроде Энн. А что ей рассказать о себе этому американскому парню? Человеку из совершенно чужого мира, в котором она оказалась, но который еще не поняла. Мир, который должен стать для нее всего-навсего средством, с помощью которого она достигнет желаемого — выучит японский язык.

Ей вспомнился один момент из домашней жизни. Однажды Зигни сидела в любимом кресле у камина и смотрела на пылающие поленья, когда вдруг ощутила, что в голове стучатся строчки. Она взяла ручку, и кто-то невидимый продиктовал: «Ты слишком озабочена собой, ты не слышишь внутренних побуждений, их заглушает шум твоих желаний. Может быть, тебя отторгнут, но учись не поддаваться. Знай, ты можешь заниматься чем-то незначительным на первый взгляд, но учти — все дела сложатся в общую мозаику жизни. Возможно, ты никогда не узнаешь, где и как эти кусочки соединятся в одно целое, но ты испытаешь удовлетворение. Ты станешь свободной, потому что узнаешь, кто ты, осознаешь свою малость, свою слабость, свою самонадеянность и узнаешь, что такое великие дела, слава. Ощутишь творческие силы, которые тебе неподконтрольны».

Зигни не просто записала эти строки, возникшие из ниоткуда, — она запомнила их навсегда.

Она читала, что японские художники, сидя перед чистым листом, занимаются медитацией, прежде чем прикоснуться к бумаге. Иногда несколько дней подряд. Но, приступая к работе, они точно знают, что делать. Ее нынешняя жизнь в Америке и та, что была в Швеции, может, и есть стадия медитации перед чем-то главным в жизни?

Да, а этот Кен Стилвотер… Уж он-то никак не вписывался в подготовку к дальнейшей жизни.

Но почему сердце Зигни вдруг забилось, стоило ей мысленно произнести имя этого американского парня? Она снова ощутила запах свежести — ветерок, ворвавшийся в открытое окно машины, коснулся лица Кена и донес до Зигни аромат его лосьона после бритья. Ей померещился голос Энн, которая предупреждала:

— Самое главное в жизни, Зигни, никогда не предавать себя.

Да о чем это она?

Глава пятая Знак Провидения

— Что это такое?! — воскликнула Зигни, вынимая из старого пыльного чемодана тяжелый фолиант.

— Это? Наверняка еще один дедов гербарий. Я говорил тебе, мой дед Билл Рэдли, отец матери, был ботаником. Он собирал гербарии по всему свету.

— Но почему тогда гербарий если не в музее, то хотя бы не в шкафу? А здесь, в чердачной пыли? — бормотала Зигни, пытаясь открыть толстенный альбом в бордовом кожаном переплете.

Но он не поддавался. Зигни недоуменно повертела его — так вот в чем дело, у нее под пальцами оказался корешок. Она повернула альбом другим боком и подняла тяжелую обложку.

Может ли такое быть?

Девушка не верила своим глазам. Это что, игра воображения? Откуда здесь взяться японским иероглифам? Да этот альбом битком набит ими!

Зигни не замечала, что ее вспотевшие от волнения пыльные пальцы совершенно почернели.

— Нет, Кен, если это назвать гербарием, то он совершенно особенный. Я бы сказала, это японский гербарий.

— Японский? Да что тут странного? Мой дед где только ни был. Знаешь, со временем в этом доме будет музей деда. А то может показаться, что мы не по-американски обходимся с собственностью — никто в доме не живет, но мы его не продаем, не сдаем в аренду. Но когда здесь откроем музей, то мы этот дом будем продавать каждый день и всем подряд. Улавливаешь? Мы заработаем на нем намного больше, чем если бы взяли и просто продали. Городок Вакавилл не самое дорогое местечко. Сама видишь.

— Ну ясно! — Зигни засмеялась. — Что ж, очень мудро и очень по-американски. То есть лучше сказать — по-американски мудро.

— Мы выставим все, что подчеркнет величие деда и нашей семьи заодно, сама понимаешь, — пояснил Кен.

Зигни молчала, не в силах отвести глаз от своей находки. Вот оно. Вот оно… Наконец-то. Это свершилось. Предчувствие и ожидание не обманули ее.

— Зи-иг! Почему ты молчишь? Не можешь отвести глаз от высушенных листьев? Или там какой-нибудь цветок, которым привораживают к себе парней северные красотки-ведьмочки?

Она молчала. Если бы Кен знал, что за гербарий она нашла! Да, фолиант, состоящий из двадцати книг, на самом деле полон листьев. Он так и называется — «Манъёсю», «Собрание мириад листьев».

— Давай-ка, детка, топай сюда. Еще минута-другая — и обед готов. Это королевский обед, милочка. Такой не способна приготовить ни одна женщина. Ммм… Отлично! — И Зигни услышала, как звякнула ложка — Кен снимал пробу. — Истинный шедевр. У нас, Стилвотеров, во всех делах так — за что ни возьмемся, во всем взбираемся на вершину успеха. Ты уже заметила? А? — Кен не умолкал ни на секунду, а пальцы его работали словно сами по себе, луща фасоль и выпуская на волю бобы, пестрые, как воробьиные яйца. — Никогда не поверю, что в этом альбоме не гербарий, там наверняка что-то, имеющее отношение к ботанике. Дед ничего постороннего не держал.

— Ты прав, — наконец выдохнула Зигни, вытирая со лба выступившую от волнения испарину. На чистой, не тронутой морщинками коже остался след грязной пятерни. — Ты прав, — повторила она, — это потрясающий гербарий. Совершенно необыкновенный. «Собрание мириад листьев». Я даже чувствую запах этого букета, он пахнет морем, солью, вулканическим пеплом…

— Да что уж в нем такого необыкновенного? А нет ли чего интересного для орнитологов? — Кен отошел от плиты. — Конечно, на это трудно рассчитывать, дед не коллекционировал перья. Но я ничуть не огорчен — одна-то птичка уже поймана в силки, разве нет? О, Зиг! Ну ты и чумазая! Настоящий шведский трубочист!

Он подхватил ее под мышки и поволок к зеркалу.

— Да, зрелище устрашающее! — Зигни засмеялась, а Кен достал носовой платок, поплевал на него и провел по лбу девушки.

— Фу! Ну ты и невоспитанный тип! Зачем было мазать меня слюнями?

— Не удивляйся, Зиг, у меня брат — даун.

— Не хочешь ли ты сказать, что научился у Ника? Сэра говорит, он хороший парень.

— Ну еще бы! Он же ее сын. Больное дитя — самое любимое. Разве у шведов не так?

Она пожала плечами.

— Наверное. У меня никогда не было знакомых больных детей. Слушай, Кен, неужели ты ревнуешь к Нику свою мать?

— Да что ты, что ты! Я вообще не способен на ревность. Это чувство не свойственно уверенному в себе мужчине, детка.

— Ну конечно, ты из тех, кого ни одна женщина не променяет на другого.

— Да, Зиг, я не сомневаюсь. Никто и никогда. — Его голос звучал торжественно. — Но меня не интересует кто-то. Меня интересуешь ты. Ты, Зиг…

Не давая ей опомниться, Кен быстро наклонился и накрыл губами ее губы. Зигни дернулась от неожиданности, пытаясь отстраниться, но крепкие руки Кена обхватили ее за плечи и прижали к мощной груди. Она почувствовала, как ее груди сплющились, а соски неожиданно вздыбились и словно маленькие колючки впились в грудь Кена. Он застонал и еще теснее прижал девушку к себе. Зигни ощутила силу его желания, оно билось о ее живот, затвердевшее как камень. Не сразу, но до нее дошло, что, будь Кен ниже ростом или она выше, то это желание билось бы именно там, где надо…

Зигни пыталась отогнать не свойственные ей мысли, но они сопротивлялись и не уходили. Напротив, ей вдруг отчетливо представилось, как это желание выглядит… Откуда ей, все еще хранящей девственность, знать это? Она скривила губы в улыбке в ответ на собственный дурацкий вопрос. Да кто же этого не знает! Шведские дети много чего изучают в школе, чтобы не было никаких неожиданностей даже для таких чрезмерно целомудренных девушек, как Зигни Рауд. Но целомудренных не по своей природе, а по жизненным обстоятельствам.

Губы Кена обожгли ее сладким огнем. Зигни открыла рот, тяжело выдыхая воздух, переполнивший грудь. Пламя накрыло ее собственный лед, и он начал таять… Так быстро, наверное, тает лед невинности, мелькнуло в голове Зигни.

Теперь ее язык пришел в движение, как и кровь, и все мышцы. Казалось, ничто и никогда уже не остановит ее, все силы, дремавшие в Зигни до сей минуты, высвободились. Она не ожидала от своего языка подобной прыти и смелости, он уверенно — и более того, умело — протиснулся в рот Кена и вступил в игривую схватку с его языком.

— О-о-о… — простонала Зигни, обмякнув и становясь гуттаперчевой. Как она хотела Кена!

В голове вдруг всплыли японские иероглифы, которые она успела заметить в книге.

— Мириады… мириады… листьев, — прошептала она. — Это то, что я искала… И я их нашла. Благодаря тебе, Кен.

Кен не вслушивался в ее бормотание. Кровь стучала в висках, давила на уши, его руки летали над Зигни. Пылающие подушечки пальцев прикасались, словно горячие угольки, к шее, к груди, пытались накрыть каждую клеточку желанного нежного тела.

— Этот гербарий мой? — шептала Зигни.

— Все, все твое… — отвечал Кен, расслышавший лишь последнее слово. — А это все мое… Я никогда никому не отдам, слышишь?

Зигни тихо рассмеялась.

— Но никто и не отнимает.

— Так ты отдашь это все мне? Да? — Кен на секунду поднял голову. — Ты согласна, да? Зиг!

Он еще спрашивает! — радостно удивилась Зигни. Да конечно согласна! Если именно Кена Стилвотера выбрала неведомая сила, ниспославшая мне то, чего я так ждала, могу ли я оттолкнуть его? Если благодаря ему мне открылось наконец зачем, для чего я пришла в этот мир, ради какого дела послан на Землю сгусток космической энергии в моем облике?

Губы Кена снова накрыли ее губы, Зигни больше не могла сопротивляться — не могла и не хотела. Да, не хотела, призналась она себе. Я не должна сопротивляться. Я должна открыться всему, что божественная сила намерена передать мне через Кена Стилвотера.

Я должна быть благодарна Кену.

Я буду ему благодарна.

Внезапно Кен отнял губы, легонько отстранил Зигни от себя и повел носом.

— Минуту, Зиг. Я бы не хотел сгореть в огне настоящего пожара.

Он подскочил к плите и выключил ее.

Зигни стояла не двигаясь, ее трясло, а в голове бились имена, которые ей удалось ухватить в книге: Хитомаро, Окура, Табито, Якамоти… Пятьсот авторов, слагавших стихи о любви и смерти, о страдании и радости много веков назад. Она будет вчитываться в каждый иероглиф, а потом обратит в слова, в строчки стихов. Потому что именно этими словами японцы выражали свою любовь к ее матери, свое восхищение к ее дару. Этими словами они оплакивали ее смерть в морской пучине.

Кен вернулся, подхватил Зигни на руки и, ни слова не говоря, понес в спальню.

Драпировки на окнах не открывались много лет, покрылись пылью, и солнце, с трудом проникая через толстую ткань, золотило радугой пылинки. Кровать, на которую Кен опустил Зигни, была большой и жесткой. Его губы, горячие и жадные, покрывали лицо и шею девушки поцелуями, а она чувствовала себя ледяной красавицей, которых отливают на Рождество в ее родной Арвике.

Да, лед недолговечен, а поцелуи Кена, словно мартовское полуденное солнышко, быстро растопили его. Тем более что внутри Зигни давно растаяла…

Кен сбросил с себя рубашку и, обнаженный по пояс, подался к Зигни. Его рука скользнула под ее тоненькую сиреневую майку, замерла и только потом медленно потянула ее край вверх.

— Кен, погоди… нет…

— Ты боишься меня, Зиг? Но я люблю тебя. Правда. Ну пожалуйста.

Его голос звучал так просительно, что Зигни почти рассердилась на себя, услышав собственный голос:

— Ох, Кен, я бы хотела, чтобы это произошло… не так.

Но руки Зигни помимо ее воли вцепились в плечи Кена, она притянула его к себе и почувствовала, как велико его желание. Кен застонал.

— О, Зиг, моя милая Зиг, ну пожалуйста…

Она дышала часто-часто, сердце колотилось, словно в экстазе, Зигни почти готова была уступить. Но внезапно она услышала голос Энн: «Никогда не предавай себя».

Не предавать себя? Так что же делать — поддаться желанию или, напротив, устоять перед соблазном? Она тихонько застонала и попробовала отстраниться. Капелька пота скатилась с горячего тела Кена и обожгла кожу на ее плече.

— Зигни, моя дорогая Зигни, я так хочу тебя… — выдохнул Кен прямо ей в ухо и оглушил на секунду.

Зигни показалось, что сейчас она лишится чувств, но она снова услышала шепот Кена:

— Зиг! Ты моя девочка!

— Да, да, — шептала она. — Но я хочу, чтобы мы… не сейчас, После, когда…

— Ты хочешь сказать, что согласна выйти за меня замуж? — Кен резко отодвинулся, внезапно осознав: он только что сделал предложение Зигни Рауд! Его сердце замерло в ожидании ответа. Зигни не отрываясь смотрела в его вдохновенное, решительное лицо. — Зигни, ну давай, давай скорее поженимся! — от произнесенных слов он спешил перейти к поступкам, и Зигни улыбнулась. — Ты ведь хочешь выйти за меня замуж, да? Ну скажи скорее!

— В этом нет никакого сомнения. — Она засмеялась.

Кен наклонился и поцеловал ее так нежно и так искренне, что Зигни едва не заплакала от невероятного ощущения, которое возникает, когда чего-то очень хочешь и это сбывается.

— Кен, так я могу взять эту книгу?

Кен уставился на нее, не понимая, о чем она говорит.

— Я знала, что книга существует, но никогда бы не подумала, что увижу ее, буду держать в руках, да еще такое давнее издание! Подумать только, она оказалась на чердаке этого дома! — Зигни тихонько засмеялась. — В американском городке Вакавилл, штат Калифорния!

— Но ты ведь понимаешь, это дом моего великого деда, малышка. — Кен потянулся к ней и снова крепко обнял.

— Пожалуйста, перестань, — тихо попросила Зигни. — Ты меня раздавишь. Жаркая волна поднялась и залила щеки, а потом опустилась вниз, и бедра вспыхнули огнем. — Кен…

Как бы хотелось ей сейчас отдаться ему! Страсть к Кену и к обретенной наконец цели собственной жизни соединились, и Зигни поняла, что готова отдаться тому и другому. Раствориться. Она не спрашивала себя, как отнеслась бы к Кену, не будь этого пыльного фолианта. Ясное дело, Кен вез ее сюда через всю Америку не за тем, чтобы показать домик знаменитого деда. Он предпринял романтическое путешествие, чтобы соблазнить. А что из этого вышло? Он сделал ей предложение.

А если бы не удивительная находка, я приняла бы это предложение? — вдруг пришла в голову Зигни неожиданная мысль.

Однажды Энн ей сказала:

— Девочка, ты из тех, чья душа питается словами. Чье тело будет сотрясаться от радости найденной рифмы.

В этой книге много слов. Тысячи, десятки тысяч. Нет, сотни тысяч слов. Значит, ее душе надолго хватит пищи. На годы.

— Имей в виду, — говорила Энн, провожая Зигни в очередной раз в аэропорт — Зигни прилетала на каникулы в Арвику, — многие мужчины захотят заполучить тебя. Но надо выбрать того, кого ты захочешь впустить в свою жизнь, а не только в постель.

— Энн, а ты никогда и никого не хотела впустить в свою жизнь? — спросила Зигни.

— Знаешь, я пока не нашла такого. Однажды я подумала, что нашла, но… Впрочем, неважно.

— Ты мне не расскажешь?

— Когда-нибудь. Тебе надо еще пожить на свете, чтобы понять то, что я тебе расскажу. Ты ведь знаешь, одна и та же книга, прочитанная в разном возрасте, воспринимается по-разному? Ты, конечно, и про это слышала, но вряд ли поняла сердцем.

Какое важное место в моей жизни заняла Энн, подумала Зигни. Интересно, что она скажет, когда узнает про Кена?

А потом Зигни и Кен обедали. Куриные грудки в ореховом соусе не успели сгореть окончательно и оказались невероятно вкусными, как и гарнир из бобов. Они ели молча, кажется, каждый был ошеломлен по-своему, но молчание не было неловким.

Потом они пили кофе на веранде, смахнув со столика хлебные кусочки, которые невесть откуда нанесли в клювах птицы, и Кен протер стол как следует мокрой тряпкой, очищая его от признаков свободной жизни птиц небесных.

Зигни поставила чашку на стол и с улыбкой посмотрела на Кена.

— Как я счастлива, Кен Стилвотер.

— Зиг, я тоже. Думаю, мои родители обрадуются. Они так любят тебя. И братья…

— Значит, насколько я понимаю, ты еще не передумал на мне жениться? — Редкие веснушки золотились на солнце, казалось, Зиг с головы до ног облита солнцем.

— О, Зиг, наконец-то до тебя дошло!

— Ну что ж, замечательно. Как мне здесь нравится… — Она окинула взглядом густые заросли кустов, зеленую лужайку с редкими цветами и беспечно порхающих птиц. — Здесь хорошо.

— Знаешь, я, кажется, догадался, откуда тут японский гербарий, — сказал Кен. — Наверняка кто-то из местных японцев подарил деду книгу.

— Местных японцев? — изумилась Зигни. — Здесь есть японцы? Я знала, что их много на Гавайях, но в Северной Калифорнии?..

— О, их тут много, и они давно облюбовали эти места. Они появились в Вакавилле в конце прошлого века, приехали на заработки. Сама знаешь, в Америке кого только нет. Японцы появились сразу вслед за китайцами, работали на фруктовых плантациях. Они плодились и утверждались на американской земле, получали образование в американских школах. Две улочки — Кендалл и Даббинс — я тебя свожу туда, это их улицы. Они даже построили буддийский храм. Говорят, в начале века Вакавилл походил на пригород Токио — так много было японцев. Они открывали магазины, становились едва ли не монополистами, но многонациональный городок спокойно относился к этому. А потом была бомбардировка Перл-Харбора, — продолжал Кен. — Храм подожгли, японцев депортировали из Вакавилла. Им дали на сборы месяц — за это время они должны были избавиться от всей собственности, продать или бросить, — в лагерь для перемещенных лиц в Аризоне, куда их отправляли, не позволяли брать имущество. Вот тогда-то «Манъёсю» — «Собрание мириад листьев» наверняка и попал к деду. Билл Рэдли, исходивший пешком все окрестности, был хорошо знаком с японцами, которые работали в полях и садах. Очень может быть, что ему это собрание стихов подарили на память о прошлом. Кое-кто из японцев вернулся в Вакавилл после войны, но их было уже гораздо меньше, чем прежде.

Зигни просто обомлела. Ну может ли такое быть?! Она не только нашла то, что искала, но обрела возможность проверить на настоящих японцах, верно ли она поймет то, что сочинили их предки и что стало достоянием культуры? Да о подобном можно было лишь мечтать!

И все это ей послано через Кена. Кена Стилвотера. Конечно же она станет его женой!

— Знаешь, мне не раз приходила в голову мысль — почему я поехала учиться в Америку, а не в Японию? Ведь логичнее было бы отправиться туда, чтобы изучить японский там…

— Но ты должна была встретить меня, моя милая Златовласка. Вот почему ты поехала учиться в Штаты, а не в Японию, — тоном, не терпящим возражений, заявил Кен.

— Знаешь, будто чей-то голос направлял меня сюда…

— Голос знал, куда тебя направлять, чтобы найти меня.

— Кен, кажется, я только что до конца поняла, в чем дело… — Казалось, Зигни не слышала его слов, она продолжала размышлять. — Я должна приехать в Японию готовой к встрече с этой страной. А здесь, в Вакавилле, много японцев, я наверняка смогу найти здесь для себя учителя. Помимо тех, что в университете. Учитель подготовит меня к встрече с его родиной. Так я беру книгу?

— Ну конечно, моя маленькая Златовласка, — разрешил Кен, и в его тоне прозвучали покровительственные нотки.

Ну уж и маленькая, ну уж и Златовласка, возразила она про себя, но сказала о другом:

— Знаешь, я даже собиралась поехать за ней когда-нибудь в Японию.

— Отлично, мэм. Стало быть, мы сэкономили на поездке и можем теперь кутить! Начнем прямо сейчас!

— А при чем тут ты? — Зигни вскинула светлые брови, изображая удивление. — Я сэкономила и могу кутить одна!

— Нет, не выйдет. Тебе просто не обойтись без веселого малого, заводного и легкого Кена Стилвотера. Разве ты на самом деле против?

— Кен, да я просто счастлива! — Она слабо улыбнулась, словно счастье было настолько сильным, что лишало сил.

Кена распирало от гордости. Еще бы — только благодаря ему так счастлива эта красивая неприступная шведка. Вот какой он мужчина!

— Знаешь, я бы хотела познакомиться с местными японцами, а кого-то взять в консультанты. Мне важно понять реалии.

— Я все устрою, Зиг. Все, что ты захочешь. Ты ведь будешь со мной всю жизнь, правда? Обещаешь?

Она молча улыбнулась.

Он тоже улыбнулся — самодовольно — и сказал:

— Я отведу тебя сегодня же к Гарри Нишиока.

Гарри Нишиока был американским японцем и работал в местной библиотеке. Имя говорило о том, что матушка его была чистокровной американкой, а фамилия — что отец прибыл из Страны восходящего солнца.

Гарри оказался слишком высоким для японца и слишком узкоглазым и черноволосым для американца. Но в Вакавилле он был как раз на месте.

Кен Стилвотер ввел свою подругу в кабинет, обращенный окнами на традиционный, только миниатюрный, сад камней. Поначалу Зигни показалось, что мистер Нишиока не работает за письменным столом, а без устали медитирует.

— О, мистер Стилвотер! — Гарри закивал, как кивают японские безделушки на местном рынке, выточенные умельцами. — Рад видеть вас. Чем могу быть полезен? — спросил он, бросив быстрый беглый взгляд на девушку — изысканную северную красавицу.

— Мистер Нишиока, моя подружка изучает японский язык. Может ли она задать вам пару вопросов?

Улыбка расплылась на лице мистера Нишиока.

— О, конечно, мистер Стилвотер. Я буду только рад. Но позвольте узнать для чего…

— Она сама все расскажет, — Кен озабоченно посмотрел на часы. — Прошу меня простить, но у меня назначена встреча. Это насчет музея моего деда.

Гарри Нишиока снова закивал — еще энергичнее.

— Ваш дед, о, это была личность, он достоин музея.

— Как и его внук. — Белозубая улыбка осветила лицо Кена.

— Надеюсь, это так.

Ослепительно улыбаясь Зигни, Гарри Нишиока пригласил ее сесть в большое кожаное кресло, обращенное к саду камней.

— Расслабьтесь, вы уже в Японии. Так что вы хотите — нет, не узнать, вы уже все узнали, что хотели, теперь вы хотите проверить, правильно ли вы почувствовали?

Она откинула волосы на спину.

— Откуда вы знаете?

— Северная девушка никогда не станет изучать наш язык просто так. У нее должна быть причина. Наш язык — это большой труд, на жизнь можно заработать гораздо легче.

— Да, у меня есть причина.

Сама не зная почему, Зигни рассказала про свою мать и про ее дивную арфу. Про отца, который посвятил жизнь северному эпосу. И, рассказывая, вдруг поняла, как соединились в ней пристрастия отца и матери.

— Поразительно! — воскликнула она.

— Вы о чем-то сейчас догадались? Да, я тоже. Вместе с вами. И знаете почему?

Зигни вскинула голову, отрывая взгляд от камней на зеленой лужайке.

— Кажется, знаю. Потому что сад камней обладает магической силой. Верно?

— Да. Это как хрустальный шар для некоторых магов. Для меня таков мой сад камней.

— Вы правы. Все, что можно знать, я узнаю. Но я хочу прочувствовать… Однако мне еще рано ехать в Японию. Там я еще буду просто туристкой.

— Вы умная, Зигни. И я вам готов помочь. Земля, на которую вы сейчас ступили, благословенная. Для тех людей, кто хочет оставить после себя след. Кен рассказывал вам про деда?

— Он был знаменитым ботаником.

— Верно. Но как он им стал? Он мог прожить в другом месте до седин и не состояться как ученый. Он сын пионера, который пришел сюда искать счастья и денег на золотых приисках. Билл исходил эту землю своими ногами, каждую ее пядь. Однажды он обнаружил неизвестный цветок и послал его в университет Беркли. Для идентификации. Но такой экземпляр никому не был известен. Вообразите восторг Билла! Университет ответил: новый экземпляр открыт вами и назван в честь вас. Вот так блестяще началась карьера Билла Рэдли.

— А вы? Что вы нашли здесь?

— Первые японцы появились в Вакавилле летом тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года. То были рабочие. Их успех привлек других. Белые садоводы поначалу их приветствовали с восторгом, японцы работали даже усерднее китайцев, уже освоивших здешние места. Наших сограждан приезжало сюда все больше — маленькая Япония вынуждала своих детей уезжать в другие места, чтобы состояться самому и кормить семью. Наше упорство известно всему миру. И к началу этого века в долине реки мы владели уже тремястами пятьюдесятью акрами земли и арендовали шесть тысяч триста акров, это более трети всей земли под фруктовыми садами. Но нам было мало только садов, мы начали заниматься бизнесом и торговлей. А это уже позволяло влиять на культуру всего сообщества, что пришлось не по вкусу остальным. Против нас началась компания. Газеты писали, что Вакавилл стал похож на пригород Токио, что японцы доминируют. А потом Перл-Харбор. Дальше вы хорошо знаете историю.

— Но вы — здесь?

— Да, в каждом сообществе есть самые стойкие. И самые изворотливые, если хотите. Можно назвать нас иначе — преданные своей идее, какой бы странной она ни казалась посторонним. Но мы не обращаем внимания на взгляды со стороны. Мы смотрим изнутри. Как и вы, полагаю.

Зигни улыбнулась.

— Можно мне сделать вас своим консультантом? В книге «Собрание мириад листьев» много реалий, которые непонятны неяпонцу.

— Да, вы оказались в ситуации, похожей на мою. — Мистер Нишиока понимающе кивнул. — Вы словно эмигрировали в виртуальную страну, которая мало общего имеет с действительностью.

— В вашей библиотеке много книг по Японии?

— Нет. У меня дома гораздо больше. — Он улыбнулся. — Но, может быть, я покажу вам кое-какие из них.

Зигни чувствовала себя так, будто уже знала сто лет Гарри Нишиока.

— Если я верно поняла, вы согласны стать моим сэнсеем?

— Если вы одарите меня такой честью. — Мистер Нишиока поклонился, ласково улыбаясь.

Внезапно в кабинет влетел Кен, глаза его горели.

— Простите, мистер Нишиока, но мы срочно уезжаем!

Зигни подняла бровь, недоумевая. Ведь они только-только начали понимать друг друга с этим осторожным японским старичком, походившим на сосуд с монетами, на клад, который ищут годами и редко находят.

— Но, Кен…

— Мистер Нишиока, я еще раз приношу свои извинения, Зиг приедет к вам с вопросами в следующий раз.

— С вашего позволения, мистер Нишиока, я позвоню вам, — сдержанно сказала Зигни, пытаясь восстановить атмосферу, царившую в кабинете мистера Нишиока до появления Кена.

— Конечно. — Он протянул ей свою визитную карточку. — Кен, вы точная копия деда.

— Когда он уже стал знаменитым или до того? — Молодой человек озорно улыбнулся.

— С годами Билл менялся, но мало. В вашем роду очень крепкие на перемены люди, — заметил Гарри Нишиока. — Вы только кажетесь подверженными внешним влияниям. Ваша суть неизменна. — Кланяясь, он проводил гостей и сказал Зигни на прощание: — Я буду ждать. Начинайте восхождение на Фудзияму. Вы на нее взойдете. И гораздо скорее, чем думаете. Но учтите: чем ближе к вершине, тем холоднее и более одиноко.

Глава шестая «Ты похожа на ханари»

«Энн, как ты знаешь, это случилось. То, о чем мы говорили с тобой тогда. — Зигни жирно подчеркнула слово «тогда». — Да, я решила впустить в свою жизнь Кена Стилвотера, американца, и должна признаться, что произошло это достаточно неожиданно. Но я вышла за него замуж. Более того, я беременна, Энн. И рада этому обстоятельству. Правда, я стала ужасно толстой, и доктор обещает двойню. Хорошо, что не семеро. В одном из штатов, кажется в Айове, одна леди родила сразу семерых. Поскольку я плодовита, Энн, то хочу перевести все двадцать книг «Манъёсю», о которых я тебе уже рассказывала. Это именно то, чего я ждала от Провидения, и оно послало мне желаемое через Кена Стилвотера… Теперь мне совершенно ясно, для чего я пришла в этот мир».

Зигни запечатала письмо в конверт, написала адрес.

Итак, она теперь Зигни Рауд Стилвотер, которая, ожидая прибавления в семействе, с утра до вечера занимается любимым делом — переводит японские стихи.

Они с Кеном арендовали в Миннеаполисе дом, который Сэра Стилвотер лично подыскала для молодых. Дом небольшой, но уютный, с маленьким садиком под окнами, с двумя спальнями наверху и кабинетом для Зигни.

Зигни почему-то была уверена, что забеременеет, как только допустит до себя Кена. Они поженились не сразу после поездки в дом Билла Рэдли, а через полгода. Кен уже начал работать в известной таксидермической компании. Работы ее мастеров получали международные премии на выставках охотничьих трофеев. Кен мечтал попасть именно в такую компанию, и профессор Мантфель помог — дал блестящие рекомендации своему лучшему ученику.

Едва Зигни успела положить письмо на деревянный поднос, где уже лежали несколько писем для отправки, — она писала в разные издательства, желая найти тех, кого заинтересует ее работа, — как Кен, словно птица, за которой гонится коршун, влетел в комнату.

— Зиг! Ты не представляешь! Я понял, чучело какой птички должен сделать, чтобы показать класс! Чтобы сразу все поняли раз и навсегда: на небосклоне зажглась новая звезда — таксидермист-художник. Эта птица называется малиновка. И ты должна ее знать!

— Почему? — Зигни вскинула бровь.

— Потому что у малиновки — крошечной птички, которую еще называют зарянкой, есть родственница в Японии. Присмотрись-ка к своим текстам, нет ли там упоминания о птичке, похожей на малиновку? А если есть, то переведи мне. Я хочу, чтобы на выставке, для которой я готовлю свой шедевр, под моей работой стояла строчка в твоем переводе. Мы с тобой станем сенсацией сезона!

Кен говорил быстро и горячо, и, глядя на него, Зигни в который раз подумала: какое точное слово есть в английском языке для определения подобного типа мужчин — «чайлдиш», ребячливый. Аналога этому слову в шведском языке нет. Может быть, потому, что в ее стране мужчины не заражены подобной детскостью? Да, скорее всего так и есть, ребячливость свойственна американцам.

— Ты поняла меня, да? Ну все, моя сладкая, я тебя целую и убегаю.

И Кен исчез за дверью. Зигни слышала его шаги на лестнице, быстрые и уверенные.

Ну что ж, Кен таков, каким прислало Провидение, и она приняла его, чувствуя себя достаточно сильной, чтобы сделать жизнь Кена рядом с ней приятной.

Больше всего она любила ездить с ним в Вакавилл, в дедов дом, который пока еще не стал музеем. Зигни хотела родить детей — да, не ребенка, а детей — с врачом не поспоришь — там, где и зачала их. Но вряд ли это возможно. Ей предстоит родить двойню, и в Миннеаполисе это более надежно.

— О, мадам, — зазвучал в ушах Зигни голос врача, у которого она недавно была на консультации, — должен вас обрадовать, оба сердечка бьются четко.

Сэра и Дэн радовались браку младшего сына и Зигни.

— Ну вот, — говорил Дэн, — моя мечта сбылась, Сэра, у нас есть дочка.

Лицо Сэры освещалось улыбкой. Да, кивала она, о да, я тоже рада.

— Я тебя люблю, — шепнула Сэра, целуя Зигни, когда молодые вошли в церковь. — Такая жена для моего сына — просто дар Небес.

Зигни была красивой невестой, очень, и знала об этом. Старинное платье, в котором выходила замуж еще бабушка Сэры, хранилось в семье Стилвотеров как дорогая реликвия. Сэра с опаской предложила Зигни надеть это платье: пышные юбки, кружева вокруг шеи, ткань невероятно тонкая, невесомая — даже Сэра не могла сказать, как она называется и как попала в Америку из Европы. Но на Зигни свадебный наряд выглядел так, будто до нее никто его не надевал. Зигни казалась воплощением чего-то вечного, неизменного.

— Зиг, детка! — прошептала Сэра и прижала ладони к щекам. Глаза ее наполнились слезами. — Я ведь тоже выходила замуж в этом платье.

— О, на вас оно наверняка сидело еще лучше! — отозвалась Зигни, оглядывая себя со всех сторон. Странное дело, ей показалось, что она похожа на Сэру, будто была ее дочерью.

— Нет, это платье ни на ком не может сидеть лучше, чем на тебе! — горячо запротестовала Сэра. — Я так рада, что традиция сохраняется! Я хотела иметь дочь, чтобы увидеть ее в этом платье в самый счастливый день. Спасибо тебе, Зиг.

— Это вас я должна благодарить, Сэра. Я думаю, платье еще не раз окажется у алтаря…

— Очень надеюсь. — Сэра нежно поцеловала Зигни в щеку.

Как неистов, как горяч был Кен в первую брачную ночь! Каждое прикосновение его рук, языка, тела, жаждущей плоти отзывалось в Зигни огнем желания, несмотря на естественную в первый раз боль. И она больше ничего не опасалась. Кен оказался опытным мужчиной, наверняка он практиковался не однажды, и с разными женщинами. Но какая разница, что было у каждого из них до того, как они соединились? Никто не вправе требовать отчета о прошлом. Прошлое на то и прошлое, чтобы не быть настоящим. А настоящее никогда не станет будущим. Вот простая истина, до которой Зигни дошла сама и правильность которой подтвердила Энн.

Кен парил над Зигни, он то опускался, то снова взмывал вверх, потом проникал в нее, кажется, до самого дна и снова взмывал.

Он залил ее своим семенем, так могло ли оно не прорасти? Зигни показалось, что она почувствовала это тотчас, едва Кен упал на подушки.

— Зиг, ты невероятная, Зиг… Я люблю тебя.

— И я люблю тебя.

Да, она любила его. Так, как могла. Как умела. Она любила его как знак свыше, воплощенный в облик красивого американского мужчины.

— И уже люблю наших детей, — добавила Зигни.

Он с трудом улыбнулся, кажется, не до конца осознавая ее слова.

— Я тоже. Люблю.

Казалось, Зигни умела все — не сыскать ее американской ровесницы, которая была бы столь же умна, скромна, нетребовательна и работяща. Сэра Стилвотер без трепета вверила заботам этой девочки своего младшего сына Кена. Она уже явственно видела стайку маленьких Стилвотеров, золотоголовых и милых.

Чем сильна Америка? Здоровой и постоянно обновляющейся кровью, считала Сэра. Может быть, мой бедный Ник родился больным, потому что мой род и род Дэна происходят из Шотландии и кровь наша не смешивалась с другой много поколений. И вот — осечка. Сэра тяжело вздохнула. Все будет хорошо. Не может такого быть, чтобы Зигни-Златовласка не исправила ошибку рода.

Медовый месяц молодые провели в Европе, а потом, приведя в порядок свой новый дом, отправились в Колорадо, в экспедицию.

Кен даже не спрашивал, согласна ли Зигни поехать. Разве кто-то может не захотеть увидеть столь прекрасный уголок? Углубиться в чащи Колорадо и наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях! Он даже не спрашивал, хочет ли она ехать. И, когда Зигни обронила, что ей придется тащить в рюкзаке японский фолиант и словари, Кен удивленно взглянул на нее.

— Словари? Не хочешь ли ты сказать, что станешь переводить язык птиц?

Она покачала головой.

— Нет, Кен, в свободное время я буду переводить язык любви японских мужчин.

— О, так у меня есть соперники…

— Да, и много. Около пятисот.

— Я не боюсь, дорогая. — Кен наклонился и чмокнул ее в макушку. — Я неотразим. Разве нет?

Он на самом деле не боялся соперников, этих древних стихоплетов, целого сонмища мужчин с их любовными страстями, направленными на давно ушедших подруг, жен и возлюбленных… Кен был полон сил, полон желания. А тело Зигни такое ловкое и словно по нему скроенное, лицо с небесно-серыми глазами-озерцами, в которые можно смотреть с утра до ночи. Кен хотел только Зигни.

И она знала — Кен не может отказаться от удовольствия повезти ее с собой в Колорадо, потом в Мексику, потом еще куда-нибудь… Он всегда видит ее при себе, свою женщину. Жаждет от нее всего — любви, страсти, увлеченности его делом.

Несомненно, Кен Стилвотер станет великолепным, неповторимым мастером, художником, и тогда они займутся музеем в Вакавилле, и там будет мемориал не только деда, там разместится коллекция работ Кена. Он приумножит славу семьи Стилвотеров. А сыновья, которых родит ему Зигни, потянут нить рода дальше и дальше. К успеху, к славе.

— Зиг, я кое-что понял. — Он покачал головой, сурово сведя брови, и Зигни насторожилась. — Чучела маленьких птиц делать труднее всего, но в том и заключается искусство мастера. Кстати, у тебя такие тоненькие ловкие пальчики, которые могут сделать кое-что для меня. — Он покрутил у нее перед носом большими руками с длинными пальцами. — Видишь, настоящие вилы, я могу испортить свою первую работу, если ты мне не захочешь помочь. — Зигни не мигая уставилась на него, но Кен не обратил на это внимания и с упоением продолжал: — Между прочим, я прославлю и тебя. Я упомяну свою жену в благодарственном списке помощников мастера, когда выставлю свою работу.

Зигни едва заметно улыбнулась. Ей показалось, что Кен на целое тысячелетие моложе ее.

Но она, даже став миссис Зигни Рауд Стилвотер, хотела того же, что и прежде: перевести двадцать книг японской поэзии, а не быть помощником таксидермиста, пусть даже очень талантливого.

Время, проведенное в экспедиции, было чудесным и радостным. Потрясающие восходы и закаты, полноцветные радуги, свинцовые облака, соседствующие с небесно-голубыми островками. Таких красок Зигни не видела нигде, даже дома, на севере Европы. Полеты на байдарке через пороги горных рек, купание в хрустально чистой воде озер, пробуждение от сна под птичьи трели, костры… Любовь под звездным пологом ночи на постели из мха — разве не похоже на сказку? Кен и Зигни светились любовью, юные и прекрасные, как Адам и Ева в раю.

Но змей-искуситель явился и в этот рай. Он принял облик четверостишия, внезапно сложившегося в голове Зигни. Сперва японские строчки зазвучали в голове на английском, потом сразу — на шведском.

— Ты только послушай…

Она закрыла глаза и прочла четверостишие по-шведски. А когда открыла, закончив читать, Кена рядом не увидела. От растерянности Зигни вскочила на ноги.

— Кен! Кен! — закричала она в отчаянии. Ей показалось, что он исчез навсегда из ее жизни. Она почувствовала, как задрожали колени, как что-то толкнулось под ребрами, стало трудно дышать, ладони вспотели.

Но чего я на самом деле испугалась? — спрашивала себя Зигни гораздо позже, пытаясь исследовать все, что произошло с ними, с их жизнью, с их браком. Одиночества? Гор, стиснувших ущелье, в котором мы встретили новое утро?

Гораздо позже, через много лет, она расшифровала свой страх, охвативший ее в ту минуту… А Кен, наблюдавший за Зигни из-за толстого дерева, вышел, решив не томить ее больше.

— Зигни, давай мы будем здесь просто вдвоем. Без твоих японских мужчин. А?

Она шумно выдохнула, потрясла руками, словно желая просушить ладони, и внимательно посмотрела на мужа, будто что-то решая для себя.

— Да, конечно. — Зигни улыбнулась и спросила: — Ну, ты увидел свою птичку?

Кен принялся рассказывать о новом экземпляре, который поймал в силки, и о том, как он станет делать чучело. В голове Зигни толклись слова, которые не имели ничего общего с этим миром, с этим лесом и горами, с этим мужчиной, наконец.

Вдруг она почувствовала, что земля кружится, деревья вздымаются, к горлу подступает тошнота.

— О, Кен, мне нехорошо…

— Я так и знал! — обрадованно воскликнул он. — Я так и знал, что ты беременна! Вот теперь ты только моя!

Он оказался прав. Зигни действительно была беременна…

Они вернулись в Миннеаполис, Кен с утра до ночи занимался чучелами в мастерской, Зигни не расставалась с переводами. Но когда они были вместе, то ни о чем не говорили так много, как о маленьких Стилвотерах. Какими они будут? Ах, как долго еще ждать…

Зигни любила вместе с Кеном ездить в Вакавилл, но он все реже выбирался туда. Понимая, что скоро будет ограничена в передвижениях, она решила отправиться в Вакавилл одна.

— Поезжай, дорогая, — сказал Кен, — я провожу тебя на самолет. Мне жаль, но я занят. Только поезжай ненадолго. На день.

— Два… три… — стала торговаться Зигни.

— И не больше! — строго заявил Кен. — Моя жена должна быть рядом со мной. — Он наклонился и поцеловал ее. — Я не могу без тебя жить даже два дня подряд. Ты поняла меня?

Она засмеялась и шепнула:

— Я тоже…

Что ж, даже хорошо, что я еду одна, подумала Зигни. Ей хотелось побыть в тихом доме Билла Рэдли, всласть наговориться с Гарри Нишиока, с которым они быстро поняли друг друга. Тем более что неизвестно когда в следующий раз ей удастся увидеться с ним — скоро на свет должны появиться ее дети. Этот японец стал для Зигни больше чем просто консультант, он был живым кусочком Японии. Зигни казалось, что при каждой встрече с Гарри Нишиока она ступает на чужую землю и шаг за шагом завоевывает ее…

Самолетом она добралась до Сан-Франциско, арендовала машину и через десять минут была в Окленде, потом еще двадцать пять минут летела по хайвэю до Валледжо, еще двадцать пять минут пути — и вот он, любимый Вакавилл. А через несколько минут Зигни уже разглядела черепичную крышу дома Билла Рэдли.

Садик, как всегда, ухожен: садовник, нанятый Стилвотерами давным-давно и состарившийся среди этих кустов и деревьев, хорошо знал свое дело.

Зигни затормозила перед самым крыльцом и вышла из машины. Она открыла дверь своим ключом и, ступив в темную прихожую, остановилась, втянула воздух. Как всегда, пахло травами, деревом. Дом, в котором ей был дан желанный знак: вот оно, дело твоей жизни, Зигни.

Она пожала плечами, словно желая одернуть себя. Пора бы стать взрослой, Зигни Рауд, никто ничего никому не дает, человек сам находит то, что ищет, когда знает что искать.

Зигни бросила ключи перед зеркалом в прихожей, опустила дорожную сумку на пол и прошла в гостиную. Все, как прежде. Те же зашторенные тяжелыми гобеленами окна, тот же могучий диван, обтянутый потертой от времени кожей, тот же круглый стол с резными ножками. Все разностильное, но невероятно уютное и надежное.

Она любила дома с толстыми стенами — могучими, отъединяющими человека от мира. Они казались Зигни похожими на тяжелое, но очень теплое твидовое пальто, какое необходимое в ненастный день в северных краях.

Раздвинув шторы, Зигни впустила день в гостиную, потом пошла в ванную. Нежный аромат папоротникового мыла обещал удовольствие, казалось, она ступила в заросли сумеречного влажного леса. А стоит выйти из него, как она тут же отправится собирать мириады опавших листьев. Мистер Нишиока ждет ее у себя в библиотеке. Вспомнив про своего японского друга, Зигни обрадовалась, что приехала в Вакавилл одна.

А что тут удивительного? Ей не надо обсуждать с Кеном куда идти и когда, она всегда любила решать сама, что и когда ей делать. Присутствие другого человека, обремененного собственным миром, утомляло Зигни, но она старалась не обижать Кена.

Зигни приняла душ, высушила золотистые волосы феном и распустила по плечам. В прошлый раз Гарри Нишиока сказал ей удивительную фразу: «Ты похожа на ханари». Потом, догадавшись, что Зигни не знакомо это слово, пояснил: «Так в старину называли девочек до четырнадцати-пятнадцати лет, они носили волосы распущенными».

Зигни слегка подрумянила щеки, провела помадой по губам. Она надела любимые брючки из светлого льна, зеленоватую блузку и летние сандалии. Потом перекинула через плечо длинную ручку объемистой сумки с рукописью и вышла из дома.

Красный «фольксваген», на котором она приехала в Вакавилл, быстро домчал Зигни до библиотеки мистера Нишиока.

Японец уже ждал ее за массивным письменным столом, совсем не японским, а по-настоящему американским, покрытым зеленым сукном. Мистер Нишиока сидел с таким видом, будто знал абсолютно все ответы на любые вопросы Зигни.

На самом деле, он всякий раз готовился к встрече с Зигни. Однажды даже поймал себя на мысли, что сам себе кажется похожим на значительный кусок Японии, этакий остров древней страны. И на этом острове стало происходить удивительное — Гарри Нишиока мысленно воспроизводил события средних веков, углублялся в более ранние времена, отчетливо видел мельчайшие детали жизни, которая уже давно присыпана пеплом веков. Он совершенно отчетливо видел подкрашенные лица японок, замысловатые прически, простые стрижки, домашнюю утварь, застежки на платьях, обувь. Но ведь именно это интересовало Зигни, которая приезжала к нему на консультацию.

Американская сторона души — Гарри казался себе двусторонней медалью — тоже была удовлетворена. Принцип «время — деньги» исполнялся очень четко: Зигни заключила с ним контракт как с консультантом, а мистер Нишиока платил налоги, как законопослушный гражданин Америки с тех сотен долларов, которые получал за работу.

Всякий раз Зигни приносила с собой тонкий аромат холодных духов, и Гарри казалось, что точно так же пахнет океан зимой. Еще она приносила список вопросов, на которые он должен подготовить ответ к следующему приезду.

Он поражался, как глубоко эта молодая шведка проникает в суть японской жизни давно ушедших времен. В последнее время Гарри заметил и другое: на многие вопросы она находит ответы благодаря собственному опыту, приобретенному с Кеном. Японская поэзия чувственна — мистер Нишиока качал головой и улыбался — переводя ее, без собственного опыта не обойтись.

— Я сяду на свое любимое место? — спросила Зигни, поздоровавшись и улыбнувшись, но руки не подала. В первую встречу с Гарри она чуть не совершила ошибку — хотела подать руку, но вовремя опомнилась: японцы не любят рукопожатий.

— Конечно, Зиг.

Она уселась в кожаное кресло напротив окна, за которым виднелся все тот же сад камней. Она ни разу еще не подходила близко к этим камням, поскольку Гарри уверял — из кресла сад камней виден так, как должен быть виден.

— Ты не могла понять, откуда тут взялся речной олень? — без лишних слов приступил к делу Гарри. Он указал на строчку текста, оставленного Зигни в прошлый раз. — Трудно поверить, но приготовься, — он хитровато прищурил и без того узкие глаза, — это никакой не олень, а лягушка.

Зигни растерянно уставилась в темные щелочки на лице мистера Нишиока.

— Лягушка? Но она пишется совсем не так!

— Неважно. Однако ты еще больше удивишься, когда узнаешь, что речным оленем называют лягушку, а ее кваканьем японцы наслаждаются не меньше, чем трелями соловья.

— Значит, я должна это перевести примерно так:

Утром в белых облаках Пролетают журавли, А в тумане к вечеру Там кричит речной олень…

— Браво, Зиг!

В темных глазах засветилось понимание, но Зигни в который раз уловила напряженное внимание этого человека, внутри которого, казалось, находится туго закрученная пружина, и неизвестно, позволит ли себе Гарри когда-нибудь ослабить ее. Но он ведь не может жить в таком напряжении всю жизнь?

Любопытство сжигало Зигни, и она попыталась хоть на дюйм проникнуть за эти глаза-щелки.

— Гарри, я что-то запуталась со шнурами в этих стихах, — начала она, желая выведать у консультанта хоть что-то о нем самом. — Здесь написано, что возлюбленные при расставании завязывают шнур…

— Да, так было в прежние времена. Когда, например, влюбленные расставались и хранили верность друг другу, они завязывали на себе шнур и не развязывали его до встречи. А развязать шнур означало совершить измену.

— Значит, изменить — это развязать шнур? А сейчас фраза и само понятие… имеют прежнее значение?

Лицо Гарри оставалось бесстрастным, но по затянувшейся паузе Зигни почувствовала, что задела что-то болезненное.

— Сейчас одеваются иначе, — сказал наконец Гарри. — Ты сама знаешь, Зиг, мы носим европейское платье.

— А шнур — ведь он может быть и на сердце?

Гарри пристально смотрел на нее.

— Ты справишься с переводом. Всех двадцати книг, девочка. Нет такой силы — ни силы любви, ни силы страха, которая остановила бы тебя. Даже тот, кого ты носишь под сердцем, не сможет этого сделать. — Он раздвинул тонкие губы — это не была американская белозубая улыбка, но она тронула Зигни гораздо сильнее. — Теперь ты похожа на повзрослевшую ханари.

Никогда больше Зигни не видела Гарри Нишиока. Через несколько месяцев он уехал из Вакавилла. Говорили, что в Японию, где давным-давно ждала его женщина, вышедшая замуж за другого мужчину, который теперь умер. Овдовев, она допустила до себя Гарри.

Глава седьмая Стилдаун

Зигни закончила переводить первую книгу стихов, а через неделю у нее родились мальчики-близнецы. Казалось, радости не будет предела. Еще двое Стилвотеров появились на свет!

— Население Америки растет невероятными темпами! — ликовал Кен, когда ему сообщили, что он отец двух сыновей.

Но ликование было недолгим. Врач объявил, что у одного из новорожденных обнаружена болезнь Дауна.

Это было настоящим потрясением.

— Зигни, прости меня, Зигни… — Слезы текли по щекам Кена, когда он узнал страшную новость.

— Но за что? — Слабая улыбка осветила ее бледное лицо. — Ты ни в чем не виноват.

Она действительно так думала. Разве виноват Кен в той игре, которую затеяла природа? Так вышло, так распорядилась судьба и здесь нет виноватых. Она принимает детей такими, какие они есть. Это ее дети, она любит обоих, и они должны быть счастливы. И Зигни ни единой секунды не сомневалась в том, что ее мальчики будут счастливы, потому что она сделает для этого все.

Она сумеет переплавить свалившееся горе в радость.

Как определить силу страдания? Как ее измерить? В чем она выражается? В слезах, в крике? Почему то, что способно сломать одного человека, другого лишь укрепляет и возвышает? У Зигни не было ответов на эти вопросы, но она знала: жизнь такова, какой ты ее ощущаешь, какой принимаешь, какой видишь.

Кен с опаской наблюдал за женой и не понимал, почему она не кажется потрясенной или подавленной. Зигни, как и прежде, являлась воплощением спокойствия.

Нордический склад характера Зигни не позволял проявиться внутренней боли, произнести слова, которые толпились в душе и требовали выхода. Она, не отдавая себе отчета, берегла эти слова для другого момента — когда окунется в переводы как в болеутоляющую ванну, и вот там-то слова, определяющие новые для нее чувства, будут к месту.

Итак, у нее родилась двойня. Питер и Зигфрид. Два сына, один из которых не совсем здоров. Это не удивило ни врачей, ни семью, ведь в роду Стилвотеров болезнь Дауна не первый случай.

— Прости меня, Зиг, — снова и снова повторял Кен, а слезы то и дело наворачивались ему на глаза.

— Ты не виноват, — неустанно твердила Зигни. — Так распорядилась судьба, природа. Мы будем лечить мальчика, Кен. И вылечим. Я верю, что это возможно.

— Но моего брата тоже пытались лечить. — Он обреченно вздохнул, вспоминая одутловатого тяжеловеса Ника. — Мы должны смириться, Зиг. Смотри, у моих родителей четыре сына, и только один болен. Мы должны…

— Ты хочешь сказать, мы должны вместо Зигфрида родить другого? — Она покачала головой. — Кен, небеса нам послали испытание, и мы через него пройдем. Мы должны вылечить нашего ребенка!

— Но Зиг, это невозможно! — Он в отчаянии бил кулаком по своему колену и капризно кривил губы. — Ника же не вылечили!

— То было другое время. Сейчас медицина совершенно не та, что во времена молодости твоих родителей. И мы не такие, как они, Кен. И потом, дорогой, мы отвечаем за наше дитя перед Богом.

— Но, Зиг, ты понимаешь, я… мое дело… жизнь, наконец…

Зигни вдруг показалось, что у нее родился третий сын, очень большой, взрослый, но совсем не мудрый. Его тоже придется поднимать, ставить на ноги. Но вытянет ли она сразу троих? К тому же у нее есть еще одно дело в жизни. «Манъёсю», ее японский гербарий.

Зигни пристально смотрела на лицо Кена, искаженное гримасой страха. Она читала на его лице вопрос — за что? Почему именно он должен испытать мучения и неудобства от рождения больного сына? Если бы не больной брат, он наверняка по-другому отнесся бы к своему несчастью. Но опыт родителей словно указывал ему единственно возможный путь — смириться с судьбой и отдать мальчика в лечебницу. Кен не хотел, а может, не был способен подумать о другом выходе из ситуации.

Кажется, Зигни прочитала его мысли — все, от первой до последней. Конечно, Кен не помощник ей в этом деле. А если так, незачем требовать от него помощи, от человека можно получить только то, что он способен дать. Но ей стоит поторопиться и взяться за дело. Поэтому Зигни спокойно сказала:

— Я повезу мальчиков в Европу. Я знаю, там есть клиники, где наш сын станет таким же, как все, совершенно здоровым.

— А как же я?

— Ты собирался в экспедицию. За птицами. Вот и поезжай. Каждый должен заниматься тем, чем должен.

Зигни прочла о болезни Дауна все, что можно было найти. Открывшееся из книг укрепило ею в собственной уверенности — в лечении болезни, известной более ста лет, произошел удивительный прогресс, и у Зигфрида есть шанс стать вполне нормальным ребенком!

С тех пор, как доктор Даун впервые описал эту болезнь в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году, много воды утекло. В тридцатые годы двадцатого века страдавшие этим заболеванием дети жили всего девять лет, а двадцать лет спустя — уже двенадцать. А при современном уровне развития медицины они проживут столько же, сколько и здоровые люди.

Эта новость ободрила Зигни. Но более всего успокоило ее то, что болезнь Дауна вовсе не расплата за грехи родителей, а аномалия хромосомного набора. Еще большую радость у Зигни вызвало открытие, что люди с болезнью Дауна могут быть музыкантами, актерами, художниками. Только надо найти такое место для Зигфрида, чтобы он получил от жизни все, что положено ребенку.

И она полетела в Шотландию, где Энн Сталлард уже нашла клинику — прекрасную частную клинику в Эдинбурге.

— Здесь сделают из твоего сына гения, Зиг, поверь, — были первые слова встретившей ее Энн. — А сперва его поставят на ноги.

Зигни улыбнулась.

— Ну, на ноги, я думаю, малыш встанет, как и полагается, месяцев в девять.

— Да нет, мальчики могут не уметь ходить до года с лишним. Они не слишком-то торопятся бегать. Я о другом.

— Понимаю, Энн, это я так. Тренирую голос. — Она улыбнулась.

— Ну а как твой поэтический голос? Надеюсь…

— И правильно делаешь. Его ничто не способно заставить молчать. Помнишь, ты говорила мне, когда я была еще совсем девчонкой, что никогда нельзя предавать себя?

— Я и сейчас так считаю.

— Вот я это и делаю. Мне дано дело всей жизни, и, что бы ни встретилось мне на пути, я все преодолею. Ты веришь мне?

— Да. Но твоя семья, Зиг, так неожиданно быстро ставшая большой и сложной… Твой Кен…

— Кен — проводник, Энн. Он мой и, каким бы он ни был, останется моим, пока я живу на этом свете.

— Но ты уехала, Кен один… Мужчина не может долго жить в одиночестве, без женщины.

— Энн, я даже согласна отпустить его на время, пока занята переводами и детьми. Но, уверяю тебя, у меня странное чувство, что мы с ним навсегда вместе. Что бы ни произошло.

Энн покачала головой.

— Ну что ж, посмотрим.

Энн осталась в Эдинбурге с мальчиками, а Зигни поехала в Арвику и с головой окунулась в переводы. Книга, над которой она работала, продвигалась медленно, поскольку оказалась сложной и требовала знания многих реалий. Но Зигни словно кто-то диктовал нужные слова, которых, казалось, она никогда не знала и даже не предполагала, как они зазвучат по-шведски. Зигни едва успевала записывать.

А проснувшись однажды утром, она приняла совершенно неожиданное решение: лететь в Страну восходящего солнца.

Никому ничего не сказав, Зигни купила билет на самолет. Океан, чьи воды много лет назад поглотили мать Зигни, был невидим — толстый слой облаков, словно гигантская непромокаемая подушка, лежал между авиалайнером и водой. У Зигни возникло странное чувство, что мать никогда не уходила из ее жизни. Да, физически ее нет рядом с ней давно, но разве не она наполнила жизнь дочери тем смыслом, от которого уже никогда и ни при каких обстоятельствах Зигни не отказаться? Зигни не раз вынимала из сейфа японские газеты с восторженными статьями об исполнительском искусстве матери и всякий раз прочитывала по-новому. Они обретали краски, запах. Японцы со свойственной Востоку цветистостью восторгались невероятной чувственностью игры шведской арфистки.

Каждое новое прочтение давно знакомого текста подтверждало одно: она, Зигни, совершенствуется в языке раз от раза, а мать из небытия дает оценку ее труду.

Ей вспомнился последний разговор с отцом, ненадолго завернувшим в Арвику из своих филологических странствий.

— Послушай, папа, — сказала Зигни, — послушай. Кажется, теперь я прочла о маме еще точнее.

Она видела, как посветлело его всегда сосредоточенное лицо. Отец опустился в кресло у горящего камина и смежил веки. Выслушав новый вариант перевода, он открыл серые, как северное небо, глаза и сказал:

— Зиг, тебе не кажется, что текст теперь звучит подобно арфе? Очень чувственно.

Она улыбнулась.

— Папа, ты, наверное, шутишь. Но как бы я хотела, чтобы это оказалось правдой…

Стюардесса, появившаяся в дверном проеме салона, объявила, что самолет идет на посадку. И в тот самый миг Зигни поняла: в столь внезапный полет в Японию ее позвала мать. Более того, теперь Зигни совершенно точно знала, куда отправится из аэропорта. И на эту мысль ее навели стихи, которые она перевела накануне.

Слившись с толпой паломников, Зигни устремилась к храму Диабутсу, в котором высится громадная, тринадцатиметровая статуя бронзового молящегося Будды. Сняв туфли, она поставила их в длинный ряд обуви — мужской и женской, модельной и простой, старой и новой — обуви паломников со всего света — и, босая, вошла в храм. Зигни увидела его сразу — Будда смотрел на нее одну — и под его магнетическим загадочным взглядом направилась к нему. У ног Будды лежали горы даров: мешочки с рисом, апельсины, яблоки, хлеб… Зигни тоже положила свой дар — свернутые в трубочку листы — самые свежие переводы. Вдыхая сладковатый аромат благовоний, под шелестящий шепот множества паломников — каждый молил Будду о своем — Зигни заговорила искренне и страстно:

— Мой сын здоров, ведь правда? Просто люди видят его другим. Я хочу, чтобы они увидели его таким, каким вижу я. Это произойдет, да? Ну скажи, дай знак, что так и будет.

Казалось, в глазах Будды засветились участие и согласие, хотя лицо его оставалось отрешенным, надмирным, но Зигни нужен был знак, заметный только ей одной. И она увидела этот знак.

Она вернулась в Арвику из тайного полета в Японию полная уверенности и покоя. Все будет так, как она хочет.

Кен часто звонил Зигни, говорил, как скучает по ней, что видит ее во сне каждую ночь. Голос его был веселым и бодрым, а когда Кен рассказывал об очередном необыкновенном экземпляре, то к веселью и бодрости примешивался неподдельный восторг.

Слушая голос мужа, Зигни чувствовала, как ее охватывает сладостное желание, она пыталась представить себе Кена таким, каким он бывал в минуты близости… и тут же в голове начинали возникать строчки — сначала на японском, потом они переплавлялись в шведские слова о любви.

Зигни решила поехать к мужу после окончания очередной книги переводов.

Это случилось ранней весной.

Кен встретил ее в аэропорту Окленда и повез в Вакавилл, как и хотела Зигни. Жаль, что в этом городке больше не живет Гарри Нишиока, подумала она, но ее печаль сменилась радостью — он соединился со своей любовью, и, может быть, из его глаз ушла вечная настороженность ожидания, и эта, теперь ей совершенно понятная, постоянная готовность к прыжку. Однако в Вакавилле осталось немало потомков тех японцев, кто в прошлом веке приехал сюда на заработки, и многие из них стали хорошо образованными людьми, поэтому при необходимости Зигни могла найти другого консультанта.

Кен выглядел прекрасно — загорелый, сильный, с бронзовыми от загара руками. Зигни почувствовала, как желание толкнулось в животе — ну что ж, прекрасно. Это ее муж, и сейчас в хорошо знакомой спальне Вакавилла они займутся любовью.

Кен тоже предвкушал свидание с женой, о которой думал в последнее время непрерывно. Зигни хороша, она сделалась еще красивее, став матерью двоих детей. Она прелестна и невинна, как в тот далекий день, когда впервые переступила порог их дома и взволновала его сердце. Да что там взволновала — забрала себе его сердце.

Держа руль одной рукой, он положил другую на колено Зигни, потом рука его поползла вверх… Какая горячая кожа, какая нежная…

— О, Зиг, я не доеду…

Он свернул с шоссе, остановился на обочине.

— Ну иди сюда, — позвал Кен, притягивая Зигни к себе. — Смотри, какое большое заднее сиденье…

Она тихо засмеялась и потянулась к Кену. Она хотела его так же сильно, как он ее. Любовь в машине — почему бы нет? Они муж и жена, стосковавшиеся друг по другу.

Это была волшебная игра, в которую они играли столько, сколько хотели. Никто не тревожил их, и, лишь когда звезды высыпали на небо, Кен и Зигни отстранились друг от друга.

— Зиг, ты магнит, — шептал он. — Не знаю, что ты со мной делаешь. Я не думал, что это возможно, вот так… Я люблю тебя, Зиг.

Она молчала и смотрела на мерцающие яркие точки. Словно мелкие горошины или маковые позолоченные зернышки. Или нет, они цвета семечек кунжута! О, наконец-то я нашла сравнение, которое никак не могла отыскать! И в голове улеглось четверостишие, которое мучило Зигни весь полет до Окленда.

— Ты вдохновляешь меня, Кен, — прошептала она.

— А ты меня, — не остался в долгу он, имея в виду, однако, совершенно не то, что подразумевала Зиг.

— Ну что, поехали? — Зигни приподнялась, поправляя юбку. — Нам еще далеко…

Им действительно было далеко ехать, но Кен гнал по шоссе так быстро, что, казалось, они вот-вот взлетят к звездам.

В Вакавилле, едва переступив порог дома, Кен объявил:

— Жена, я хочу есть! Зверски.

Жена засмеялась и пошла в кухню.

Это были настоящие каникулы для обоих. Но они, как и все каникулы, закончились. Однажды утром Зигни попросила:

— Кен, проводи меня в аэропорт.

Он пристально посмотрел ей в глаза и спросил:

— Зиг, а я не могу тебя остановить? — Кен не отрываясь смотрел на жену, в его глазах стояли вопрос и печаль от заранее известного ответа.

— Нет, не можешь. У каждого человека в жизни свое послушание. У того, кому известно, что это такое.

— Зиг, ты действительно веришь, что в Эдинбурге наш сын станет здоровым и мы не напрасно живем так, как сейчас — ты в Европе, я а здесь?

— Не сомневаюсь ни одной секунды.

— Я провожу тебя.

Зигни улетела в Арвику. В последнее время она казалась себе похожей на перелетную птицу, которая совершает свои перелеты вне зависимости от сезонов, она носилась между двумя континентами, ничуть не заботясь о временах года.

Когда Кен прилетал в Европу, они ехали к детям и всякий раз поражались переменам, происходящим с Зигфридом. Питера они отдали в дорогой частный пансион неподалеку от клиники, а из Энн Сталлард получилась прекрасная гувернантка для детей.

Кен уже сам не понимал — какой из сыновей был болен от рождения. Все чаще его внимательный взгляд замирал на лице Зигни, прелестном, как и раньше: такая же белая кожа, ни единой морщинки, те же невероятные сверкающие глаза. Теперь ее волосы стали немного короче, но были все того же медового цвета. Фигура прежняя, однако прибавилось грации в движениях. Кажется, с годами она стала еще более уверенной и еще более независимой. В ее облике появилась невероятная сила, как будто ей открылось то, чего не знают другие о жизни, о мире, о самом себе.

А обо мне она тоже все знает? — с внутренним волнением спрашивал себя Кен. Чувствует ли она, что я… Да нет, я нисколько не слабее ее, одергивал себя Кен и старался думать о другом. Будь я слабаком, будь я всецело зависящим от жены, у меня не было бы… Нет-нет, об этом нельзя сейчас думать, Зигни способна читать мысли.

Да она просто молодец, восхищался Кен, мне никогда бы не суметь так распорядиться больным ребенком. Но это естественно, она мать, утешал он себя. И поэтому я уступил ей и позволил самой распорядиться судьбой мальчика. Да, я ей разрешил. И, если бы она не смогла, если бы у нее не получилось, я, конечно, занялся бы Зигфридом сам.

Наверное, Кен так бы и сделал, но печальный опыт с братом Ником, которого родители с рождения поместили в специальную клинику, не позволил ему мыслить шире известного варианта. А Зигни не отягощена печальным опытом. К тому же Кен знал, что его самого родили словно для замещения больного Ника. А жизнь невероятно прекрасна, и он благодарен родителям — и брату — за такой подарок. Да-да, и брату: если бы Ник не оказался болен, то на свете, возможно, не было бы здорового и счастливого Кена. Подобная мысль ужасала жизнерадостного Кена.

Да, жизнь была бы еще прекраснее, размышлял он, если бы нас с Зигни не разделяли моря, океаны, суша и если бы между нами не стояли эти безумные японские стихи.

Кен не спрашивал, сколько книг осталось перевести и издать Зигни. Более того, он не читал их: прежде жена пыталась цитировать переведенные строфы, а теперь почти не делала этого. Как-то раз Кен попытался шутливо оттащить ее от работы.

— Зиг, детка, я бы еще понял, если бы переводы были для тебя вроде дамского рукоделия. Или была бы ты девушкой без средств и переводами зарабатывала на жизнь.

— Но, Кен, для меня это как послушание для монахини.

— Дорогая, ты совсем не монахиня. — Он потянулся к ней, пытаясь положить руку на грудь, но Зигни не просто отстранилась, она в ярости оттолкнула его от себя. — Зиг, — обиженно забубнил Кен, — ведь ты завтра улетишь…

— А ты уедешь в экспедицию.

— Потому что у меня обязательства перед заказчиком.

— У меня тоже.

— Но ты сама себе заказчик.

— Нет, Кен. Мой заказчик Господь Бог.

Глава восьмая Ясночувствующая

Пол Джексон, нью-йоркский издатель, позвонил Зигни в Арвику и попросил срочно приехать. По его голосу Зигни поняла, что дело действительно срочное, бросила все дела и полетела за океан. Предупредить Кена она не успела, но точно знала, что сейчас он в Вакавилле, по делам музея деда.

Очень хорошо, подумала Зигни, мы проведем несколько дней в моем любимом месте, а не в Миннеаполисе.

Лежа ночами без сна у себя в Арвике, или в гостинице в Стокгольме, куда часто приезжала по делам, или в Эдинбурге, в доме, арендованном для Энн и мальчиков, Зигни размышляла, какая удивительная у нее жизнь — она совершенно беспрепятственно перемещается в пространстве.

Наверное, то, с чем живешь в детстве, с тем будешь жить до конца дней. Ее родителям ничего не стоило сесть в машину, в поезд, в самолет и оказаться за многие тысячи километров от Арвики, которая скрывалась за первым же поворотом — маленькая точка на карте. Но, перемещаясь из страны в страну, из города в город, ты должен что-то в себе перевозить, не быть гремящим пустотой сосудом.

Издатель Пол Джексон, как всегда, принял Зигни радушно. Он с уважением и изумлением относился к этой шведке. Она напоминала ему золотоволосую Ундину из сказки. Он знал, что ее отец, профессор Рауд, знаменит как специалист по северному эпосу, и такая необыкновенная дочь наверняка родилась от его неуемной страсти к старинным сказаниям.

А когда Пол узнал, что покойная мать Зигни была арфисткой с мировым именем, то больше вопросов не возникло. Что и говорить, от брака выдающихся людей родятся особенные дети — природа не всегда позволяет себе отдыхать на отпрысках талантливых родителей. Джексон улыбнулся пришедшей в голову мысли.

Зигни Рауд ему рекомендовал коллега, он сказал, что есть юная шведка, прекрасная переводчица с японского, но при этом лицо у него было, как у кота, мечтавшего залезть в горшок со сметаной. Старик слыл ловеласом во все времена и видел в женщине именно то, что хотел увидеть, поэтому Пол без особого доверия отнесся к его оценке талантов Зигни. Но когда сам увидел девушку, он понял: в ней есть все — ум, утонченность, страсть и невероятная свобода, которую никакая сила не способна обуздать. Она казалась сгустком энергии, и эта энергия исходила от нее так же явно, как свет от солнца, ошибиться невозможно.

С первых дней сотрудничества с Зигни Пол Джексон понял: старый волокита не ошибся. Работая с переводами «Манъёсю», Джексон оценил редкий дар Зигни и решил им воспользоваться. А почему бы и нет? Он может заработать очень хорошие деньги.

— Зигни, давай-ка обсудим одну прелестную идею, — начал Пол, едва Зигни закрыла за собой дверь кабинета. — Садись поближе. Мне самому она очень нравится.

— Здравствуйте, мистер Джексон. — Зигни скромно улыбнулась, протягивая руку Полу.

— Да-да, конечно, привет, Зиг. Прости, я так много о тебе думал в последнее время, что мне показалось, будто ты уже давно здесь. — Лицо Пола расплылось в улыбке, глаза сощурились. — Ладно, я не стану тратить время на светские вопросы — как ты долетела, вижу, ты долетела. Так я вот о чем, дорогая девочка. Почему бы не запустить «Собрание мириад листьев» в двойном переводе? Мы печатаем текст на японском и тут же даем вариант на английском и на шведском.

Зигни свела светлые брови над серыми потемневшими глазами.

— В этом что-то есть, мистер Джексон. И чего-то нет. Я не хотела бы принижать значение книг…

— Мы тем самым не принижаем их значение, мы расширяем аудиторию. Издавая твои переводы, мы должны исходить из главного: кому мы их продадим? Издавая на трех языках сразу, мы увеличиваем число потенциальных покупателей втрое!

Зигни смотрела на Джексона не мигая, потом сказала:

— Тогда я предлагаю аудиторию увеличить не втрое, а вчетверо.

Глаза Пола с интересом замерли на нежном лице собеседницы. Чистый лоб, невероятной нежности и белизны кожа, под таким лбом могут возникнуть только идеальные мысли. Так о чем она?

— Я весь внимание.

— Японская гравюра всегда прекрасно сочеталась с каллиграфией.

Пол расплылся в улыбке.

— Намек понял. Отлично, детка! Как же я сам не догадался? Это лежит на поверхности! Ну конечно, мы проиллюстрируем перевод, и покупатель тем самым получит альбом редкостной красоты… Ну почему я сам не догадался, а?

— Потому что мужчины всегда, как они говорят, зрят в корень, — не без ехидства заметила Зигни.

Джексон расхохотался.

— Плачу за идею повышенную ставку роялти! Твои потиражные составят…

Он задумался, принуждая себя не торопиться. Но Зигни невольно помогла ему:

— Спасибо, Пол. Когда приступим?

— Сейчас. — Он нажал кнопку интеркома и отдал распоряжение секретарше: — Мэг, срочно найди Седрика. Да, нового художника. — Пол отсоединился и, потирая руки, снова обратился к Зигни: — Отлично, отлично. Я на тебе прекрасно заработаю. Это будет издание и для снобов, и для студентов, и для японцев, тоскующих по родине, и для…

— Ура! — Зигни шлепнула себя по колену.

Джексон, не ожидавший подобного проявления чувств от хладнокровной шведки, едва не подпрыгнул.

— О, Зиг, я потрясен! Я думал…

— …что в тебе течет рыбья кровь, — договорила она, подражая низкому голосу Пола.

Зигни была хороша в зеленом костюме и в зеленых туфельках из змеиной кожи. Тонкая, гибкая, с длинными, забранными наверх волосами, Зигни сама могла служить музой для поэтов и рисующих тончайшим пером художников.

— Слушай, Зиг, а ты не пишешь стихи? Свои?

Она покачала головой.

— Нет, мистер Джексон, я всего лишь рупор. Нет, я не творец.

— Ты несправедлива к себе. У тебя потрясающий слог.

— Это совершенно другой дар.

Она пожала плечами, а Пол отметил, какая красивая грудь у Зигни.

Невероятная женщина. Несравненная. Джексон вдруг ощутил, как лоб покрылся испариной. Он поерзал в кресле. О Боже, да неужели?! В последнее время он считал себя достаточно равнодушным к женщинам. В его жизни было много женщин, он женился трижды и всякий раз, разводясь, терял не только жену — которая, впрочем, ему надоедала очень скоро, поскольку в каждой он хотел найти что-то, чего никак не мог отыскать, — Пол терял кучу денег, поэтому издательскую деятельность приходилось постоянно расширять и изощряться, чтобы не пасть под натиском конкурентов. Иногда Джексону даже казалось, что, не будь личных проблем, он не стал бы крупным издателем. Не было бы счастья, да несчастье помогло? Гм, смотря что считать счастьем, а что несчастьем.

И еще у Пола Джексона было одно несравненное качество — он обладал феноменальной памятью. Свою память Пол называл клиповой — отдельные куски вспыхивали в мозгу с фотографической четкостью, он был напичкан картинками. Более того, он мог тасовать их мысленно, выбирая ту, которая нужна в данный момент для дела. Вот почему идея Зигни так пришлась ему по сердцу.

Глядя на молодую шведку, он вспомнил о другой женщине. Нет, та внешне не была похожа на Зигни, но от нее веяло такой же вечной юностью. Бывают женщины, понял недавно Джексон, которые сохраняют юность долго, очень долго. И это не инфантильность, а свежесть восприятия жизни. Пол таких очень любил. Они словно не отмеряли время привычными мерками — часами, днями, годами, а жили в собственном ритме, и так было заманчиво влиться в него. Кому не хочется обмануть время?

Но с той, о которой Пол подумал сейчас, у него ничего не было. Хотя он тогда надеялся, этакий перекормленный обожанием самодовольный американский болван. А она, англичанка, оказалась девушкой строгих правил.

Да… А ведь у них могла вырасти вот такая дочь? Конечно, моложе Зигни, но похожая на нее цельностью характера. У Джексона был сын от первого брака, взрослый парень, со своим бизнесом и собственной жизнью. Больше Пол не хотел детей, а вот от той англичанки, может, и захотел бы.

Душа Пола неожиданно заныла. Это что, приближение старости? Нет-нет, уверил он себя, это всего лишь выверты ассоциативного мышления. Интересно, а помнит она меня? Или у нее не такая хорошая память? Или она стала совсем старушкой… Стоп. Если я не старик, то она и подавно. Она женщина в расцвете лет. Огненно-рыжие волосы, наверное, потускнели и стали отливать червонным золотом, кудри больше не плещутся по спине — они или уложены в прическу, или коротко подстрижены. А тогда длинная грива вместе с ней прыгала от радости — мы стояли на берегу и приветствовали победу команды гребцов Оксфордского университета. Ее лицо, залитое солнцем, из-за ярких веснушек светилось, будто золото на маковках христианских церквей, — ее лицо Пол вспоминал, когда ездил по свету и видел такие храмы.

— Какая ты… — смеялся он, тогда студент-филолог Пол Джексон, — забавная. — И улыбался так широко, что его лицо становилось круглым, как Луна.

— Пол, твои предки наверняка вышли из Уэльса, — говорила она. — Там такие же круглолицые мужчины.

— Не-ет, мои предки не оттуда. Они с севера Европы. Они были каторжанами. — Пол сводил темные брови на переносице, будто хотел испугать ее.

— Ты хочешь сказать, они бежали в Америку из-за совершенных преступлений?

— Да. Именно поэтому мой отец начал издавать авантюрные романы и любовные истории.

— А что будешь издавать ты?

— О, я продолжу это прибыльное дело! Но, думаю, при мне издательство выйдет на новый виток.

Она кивала, не глядя на него, не сводя глаз с одной лодки.

— По-моему, ты за кого-то болеешь?

— О да, за свою любимую команду. Я хочу, чтобы она получила приз.

Джексон потряс головой, желая отвязаться от неуместных воспоминаний. Глупых воспоминаний. Но во всем виновата эта сидящая перед ним Зигни Рауд Стилвотер.

Наверное, у меня слишком давно не было любовницы. Надо подумать об этом. Нет, не о Зигни, нет. А о ком-то, похожем на нее. О такой же тоненькой, стройной, гибкой, молоденькой. Вот, наконец-то я понял, чего хочет мое тело. А то уж совсем забыл, что такое плотское наслаждение.

— Спасибо, Зигни, — неожиданно для себя сказал Пол, а она, не понимая причины благодарности, вскинула брови. Он заметил возникшую на чистом лбу морщинку.

— За что же?

— Как за что? За работу. Мне приятно иметь с тобой дело. И я рад, что у нас еще много встреч впереди. Сколько еще у нас книг? — Он хитровато поднял брови, лицо само собой сморщилось в улыбке. — Зиг, детка, я не знаю японского, и мне он кажется таким же загадочным, как китайская грамота… Но я почему-то не сомневаюсь, что ты проникла под кожу японцев. Почему я так тебе верю? — Он пожал плечами. — Может, потому, что некому разубедить меня в обратном, а? — Он засмеялся, запрокинув голову. Потом склонился над столом и подался к Зигни. — В таких случаях я говорю сомневающимся: не веришь — проверь.

— Мистер Джексон, я отвечаю за свои переводы. Иногда мне кажется, что я всего-навсего медиум.

— Ага, ты собираешься сказать, будто неведомый голос тебе диктует стихи? Ну хорошо. Знаешь, Зигни, я бы не прочь поесть. Составишь мне компанию за ланчем? — неожиданно предложил он.

— А почему бы и нет? Я готова, мистер Джексон.

Он с удовольствием оглядел ее, когда она встала из кресла. Какая гибкая, какая стройная, наверное, неплохо бы попробовать, что такое настоящие шведки. Но Пол одернул себя: размечтался. Зигни согласилась выпить чашку кофе и съесть салат «Цезарь», да и сам он ничего другого не имел в виду.

За ланчем они болтали обо всем. Джексон рассказывал о книжной ярмарке во Франкфурте, на которой недавно побывал. Там он заключил четыре удачных контракта на издание любовных романов.

— Уверен, все четыре станут бестселлерами.

Посмеялся над измышлениями некоторых коллег-издателей, уверявших, что в следующем тысячелетии будет спрос только на малотиражные книги.

— Кое-какие умники полагают, будто многотысячные тиражи уйдут в прошлое. Это все равно что заявить: отныне человечество перестает размножаться! Может, где-то такое и случится, люди перейдут на малые тиражи, но всегда найдется страна «третьего мира», в которой с размножением не будет проблем. — Он засмеялся и отправил в рот зеленый листик салата.

Потом они с наслаждением выпили кофе, а Пол съел и пирожное. Зигни отказалась.

— Не люблю сладкое.

Джексон весело рассмеялся и признался в своей страсти к пирожным.

— Не верь, когда мужчина говорит, что не любит пирожное, — прошептал он, подаваясь вперед и накрывая горячей пухлой рукой ее холодную руку с длинными пальцами. — Они говорят так, чтобы не насторожить женщину: свяжешься со сладкоежкой — и всю жизнь придется отдавать ему свои пирожные и булочки.

— Я знаю. Мой муж тоже не прочь полакомиться тортом. — Она улыбнулась так нежно, что Пол позавидовал Кену Стилвотеру.

— Кстати, Зигни, я слышал, у него хорошо идут дела. Мне как-то попалась статья, в которой расхваливали его талант таксидермиста.

Она кивнула.

— Да, нам с ним повезло. Ему протежировал его учитель — профессор Мантфель, и Кен попал на очень хорошее место. Кен был любимым учеником Мантфеля. А мне помог ваш друг, профессор Хэббит.

— А я?! — Джексон откинулся на спинку дивана с деланным возмущением на лице.

— О? К вам у меня особенное чувство… — Зигни задумчиво покачала головой. — Вы даже не представляете, почему я согласилась пойти с вами на ланч. Ведь вы, мистер Джексон, ожидали, что я откажусь, так ведь?

Зеленоватые глаза смотрели мягко, но настойчиво требуя ответа. И под этим взглядом Пол не смог солгать.

— Да, Зиг, ты права. Так почему же ты согласилась? — Он отодвинул пустую кофейную чашечку, в которой еще недавно был эспрессо.

— Потому что в вас есть что-то такое, чего я никак не могу понять… Вы как будто все время стремитесь к недосягаемому. Простите, если я вас обидела. Но мне интересны люди, которые видят то, чего не видят другие.

Пол Джексон невольно вздрогнул: как странно, она чувствует то, что казалось плотно скрытым толстой шкурой удачливого и уверенного в себе бизнесмена.

— А зачем тебе понимать меня, Зигни? — спросил он.

— Потому что для меня это питательная среда. Понять разных людей значит более точно воспроизвести их чувства в стихах… Я, наверное, не ясно выражаюсь. Попробую объяснить. — Зигни набрала воздуха, ноздри затрепетали, а глаза обрели зеленоватый оттенок.

Пол Джексон с любопытством ждал.

— Вот вы, Пол, издали великое множество книг о любви. А что вы думаете о ней?

— Это интервью для печати? Если да, то должен оговорить гонорар, детка.

— А если нет?

— Ну, если как откровение старика, я ведь по сравнению с тобой старик, то могу сказать — я не типичный образец.

— Вы однолюб.

Он усмехнулся.

— Если кому-то рассказать, что я, трижды женившись, хранил верность одной женщине, меня сочтут ненормальным.

— Представим, что вы японский средневековый мужчина, у вас в юности была любимая женщина. Скажите, вы могли бы завязать шнур, то есть поклясться в верности, и потом этот шнур…

— Развязать? — Его глаза заблестели. — Я…

— Мистер Джексон? — Внезапно у столика возник мужчина. — Простите, сэр, но вас просят к телефону… Срочно.

— Извини, Зиг. Думаю, мы продолжим нашу беседу. Я позвоню.

Расставшись с Полом Джексоном, в прекрасном настроении Зигни отправилась в аэропорт. Через несколько часов она увидит Кена. Как восхитительна была их прошлая встреча в Эдинбурге! И поездка в маленькую деревушку, где на голых серых камнях они занимались любовью! Она почувствовала, как пересохло в горле. Интересно, а Кен часто вспоминает о той неистовой любви, о том миге, когда тяжелые волны накрывали их нагие тела?

Дом Билла Рэдли стоял с темными окнами, когда Зигни подъехала к нему. Значит, я преподнесу Кену сюрприз своим появлением! — обрадовалась она. Здорово!

Не переставая улыбаться, Зигни открыла дверь, вошла в дом, опустила дорожную сумку на пол, потом втянула воздух, желая насладиться любимым запахом старого дома, старого дерева. Но к привычному запаху примешивался еще какой-то, чужой. Улыбка медленно угасла на губах Зигни, а сердце забилось учащенно и тревожно.

Она сделала несколько шагов, подошла к двери гостиной. Повернула ручку.

Ей не надо было никуда заглядывать, что-то искать. Она безошибочно ощутила запах другой женщины. Нет, здесь была не Сэра Стилвотер. Здесь была не просто чужая женщина. Здесь занимались любовью с чужой женщиной.

Понятно, Кен развязал шнур. Кончики пальцев закололо, будто в них вонзили сразу несколько тончайших иголок, таких, какими вышивают шелком. Зигни показалось, что она уже испытала похожее чувство. Но когда?

Кровь пульсировала в висках, сердце требовало: думай. Думай.

Ну конечно, в Колорадо, когда она читала стихи, закрыв глаза, а когда открыла их, Кена не было. Тогда она испугалась точно так же. Почему? Может, потому, что он разрешил себе испугать ее, спрятавшись, и тем самым обмануть?

Открытым ртом Зигни хватала воздух, он застревал в горле, сбившись в комок. Зигни явственно чувствовала запах чужой женщины.

И что теперь делать?

Она представила, как Кен на своем автомобиле, на том самом, который ей так нравится — прекрасном могучем джипе — едет к другой женщине. А она, Зигни, заводит свой «фольксваген» и гонится за мужем, выслеживает его и видит, как он выскакивает из машины и бросается к чужой женщине… Точно так же, как он всегда бросался к ней…

Пальцы больше не кололо, кажется, иголки вонзились в них навсегда. Их ломило. Неужели я хочу увидеть, как Кен обнимает другую? Наконец Зигни сумела вздохнуть полной грудью, и в голове стало яснее.

А зачем их выслеживать? Если я и так все знаю?

Придя в себя от потрясения, Зигни почувствовала, как трезвость рассудка понемногу возвращается к ней. Давай-ка, дорогуша, признайся самой себе, разве не ты толкнула Кена на это? Не ты ли дело своей жизни поставила на первое место, отодвинув Кена так далеко, что он ощутил себя совершенно свободным? И когда он хотел тебя, хотел дать тебе свою любовь, ты стремилась к совершенно другому — собственную любовь переводить в слова. Ты боялась, что, стоит тебе отдать все Кену, ты станешь пустым сосудом, в который незачем обмакивать перо…

Ведь так, если честно? Поэтому…

А что — поэтому? Означает ли это, что надо забыть о боли, дышать ровно и ждать? Ждать, когда Кен приедет и… Неужели ты надеешься, что ошиблась? — спросила она себя.

Крепко обхватив себя руками за плечи, Зигни уставилась в темное окно.

Итак, что случилось, то случилось. Да, ты сама отодвинула мужа на задний план, как не слишком нужную вещь. Поэтому произошедшее естественно. Он развязал свой шнур.

Но я свой не развяжу.

Зигни услышала гул мотора и шуршание шин по гравиевой дорожке. Могучий джип «тахо», рассекая темноту снопами света, замер возле крыльца. Дверца открылась, Кен выбрался из машины, потянулся, расправляя затекшие мышцы, — судя по всему он долго просидел за рулем.

Зигни стояла возле окна гостиной и ждала, когда Кен войдет. По выражению его лица она поймет все — насколько серьезно он увлечен и вовлечен в другую жизнь.

Его шаги становились все отчетливее, сердце Зигни билось почти в такт шагам.

Кен замер на пороге. Она уловила мгновенную радость в глазах мужа, которая тут же сменилась изумлением. Как будто он спрашивал себя: почему Зигни здесь? Словно он собирался увидеть — снова? — у окна гостиной другую. Зигни поймала себя на мысли, что скорее всего предмет его страсти ниже ростом, чем она. Поскольку взгляд Кена невольно замер на уровне ее плеча, а уже потом скользнул выше, к глазам.

Зигни спокойно улыбнулась, будто они расстались утром и вот, поздно вечером, встретились снова, как и полагается мужу и жене.

— Привет, Кен. Не ожидал? Да я и сама не ожидала. Прилетела к издателю. Он вызвал меня раньше срока. Почему не позвонила тебе? — опередила она его вопрос. — Хотела сделать сюрприз. И, кажется, вышло удачно. Правда? — Зигни улыбнулась еще шире. — Удачно, что ты сейчас приехал один. Так?

— А… с кем мне здесь быть, Зиг? — Его голос звучал не слишком уверенно. — Я недавно вернулся из экспедиции… Знаешь, такие птицы…

— Знаю, одна птичка попала в твои силки. Прелестный экземпляр?

— Да, я поймал малиновку. Которую давно хотел… Ты помнишь, нет, конечно же не помнишь. Тебя это никогда не интересовало. Да что там говорить, тебе было совершенно безразлично, чем я занимаюсь! Ну неважно, я сейчас не о том. Так вот, я поймал малиновку, у нее, самое удивительное, есть единственная родственница, и где — в Японии! Я кажется, тебе говорил… Малиновка, или еще она называется зарянка…

— Сколько ей лет, Кен? Надеюсь, тебе с ней хорошо. Лучше, чем со мной? — прервала его Зигни, не собираясь устраивать семейную сцену.

Все, что происходит, — естественно. Он прав, она не интересовалась его жизнью, как подобает настоящей жене. Да, она погрузилась в свой мир, в который — за что и благодарна Кену Стилвотеру — помог окунуться именно он. Она поклялась себе его любить за это всю жизнь… И будет любить.

— Зиг…

— Я рада за тебя, Кен. Мне жаль, что я не смогла тебе дать то, что ты хотел бы.

— О чем ты говоришь, Зиг? — В голосе Кена зазвучала растерянность.

— Я не буду спрашивать, любишь ли ты ее. Но я хочу, чтобы ты знал одно: я согласна.

— На что? — Он вскинул брови.

— Я отпускаю тебя. В долгую экспедицию с ней, Кен.

— Да о чем ты, Зиг?!

— Давай не будем множить банальности.

Рассудок Зигни был ясен, сердце билось спокойно. Конечно, а как иначе? Взрослый мужчина несколько лет подряд живет, по сути, отдельно от жены, которая не только занята своим делом, но и большую часть времени проводит за океаном. Почему он не с ней? А почему он должен все бросить и лететь за ней? Да, он навещает ее, их детей, которые живут сейчас в Эдинбурге. Они ни в чем не нуждаются. Кен платит за лечение Зигфрида и за учебу обоих сыновей.

Ночь за окном была совершенно черной, где-то вдали заквакала сигнализация, потом взревел мотор и взвизгнули шины. Зигни слышала все звуки так же отчетливо, как шелест крыльев залетевшего в дом мотылька, который бился в свете лампы. Зачем он это делает? Неужели думает, будто видит солнце?

Нет, это не солнце, и этот свет не превратит ночь в день. Как и то облегчение, которое сейчас снизошло на Зигни, не станет целебным бальзамом для раненого сердца. Она не позволяла себе испытывать боль — Кену больнее, думала она. У меня, рассуждала Зигни, есть дело жизни, из-за которого я отодвинула от себя любимого мужчину. Ведь нет никакого секрета в том, что у меня возникало желание близости с ним, когда я отдыхала от переводов о японской любви. Но я приказывала себе перевести энергию физического влечения в творческую. Самая настоящая сублимация, по мнению психиатров.

А сейчас я великодушная земная женщина, у которой появилась соперница. Я снимаю с себя ответственность за мужчину, с которым состояла в браке, отдаю его без борьбы. Я отдаляюсь, ухожу к себе, чтобы теперь погрузиться в собственный мир без остатка.

Конечно, Зигни Рауд могла показаться странной женщиной, но разве она виновата в том, что ей на роду написано сделать дело, которое пришло к ней через посредство Кена Стилвотера?

Странно, но Зигни ощущала, что Кен с ней каждую секунду, когда она переводит стихи. В последний свой прилет в Токио Зигни, гуляя по улочкам этого города, глядя с самой высокой точки роскошного центрального района — Гиндзы — на ночную японскую столицу, залитую океаном огней, чувствуя этот город так, как не чувствуют его даже те японцы, которые стояли рядом с ней на смотровой площадке, и там ощущала рядом с собой Кена. Потому что все строки любви, которые она перелагала с японского, были обращены к нему. Но ему-то что от этого? Ему нужна земная любовь. Он прав, и она это понимает.

Она должна была догадаться, что у него наверняка появится женщина. Разве способен мужчина обходиться без подружки, да еще в долгих экспедициях? Но Зигни никогда не думала об этом. Она считала себя его подружкой, его любимой женщиной и единственной — на всю жизнь. Потому что без этого чувства она не могла бы исполнить то послушание, которое ей дано. Кем-то. Но дано. Не важно кем.

Зигни повернула голову и посмотрела на Кена. Он замер в тревожном ожидании. Ей показалось, он ждет чего-то и… Опасается? Неужели скандала? А может, чего-то еще? Что она бросится ему на шею и зарыдает: я тебя не отпущу?

Она и так его не отпустит, только не скажет об этом вслух. Они давно слились в единое целое — он, она и японские стихи. Она любит его, как самое себя. И не произнесет ни единого слова, которое заставит Кена испытать лишнюю боль. Слова материальны, если вдуматься, поэтому напрасно, поддаваясь минутному чувству, люди исторгают в мир то, что потом нельзя из него изъять, — злые, обидные слова.

— Зиг, мне… страшно. Ты ясновидящая?

— Нет, Кен, я ясночувствующая.

— Понятно, — мрачно произнес он и показался Зигни похожим на обиженного мальчишку. — Но если так, я хочу развода.

— Ты хочешь жениться на ней, Кен? — с печалью спросила Зигни, кстати, печалилась она сейчас не о себе, не о нем, а о той доверчивой женщине, которая собиралась забрать Кена навсегда.

— Да. Прости, Зиг.

Зигни долго смотрела в окно, за которым уже была глубокая ночь. Странное дело, разве прошла целая вечность с тех пор, как она переступила порог этого старого дома, в котором нашла то, что хотела найти для сути своей жизни? Нет, но сейчас ей казалось, она прожила несколько веков и много-много жизней за последние годы.

Неожиданно для себя Зигни повернулась к Кену и тихо объявила:

— Да, я согласна. Но при одном условии: этот дом мой. Мне нужен Вакавилл, он, сам знаешь, пригород Токио.

Зигни не предполагала, каким бальзамом полила она измученную душу Кена.

— Обещаю. И еще раз прости.

Зигни уехала в Арвику. Она простила. Но не Кена, а себя. За то, что хотела получить самое невероятное удовольствие на свете — перевести все двадцать книг «Манъёсю» на шведский. А для этого ей, как оказалось, нужна абсолютная свобода.

Теперь она свободна. Совершенно свободна. Однако разве она может быть совершенно свободна от Кена? Нет, но сейчас, на время, она отпустила его.

Господи, как быстро уходит свет за окном, уступая место сумеркам вечера… Он растворяется в небе, словно вишневое варенье в кефире. Кефира много, а варенья ложка. Тихо-тихо в доме, тихо внутри. Никто не стучится в ее тишину. Никто не требует внимания. Она одна в бесконечном свободном полете.

А если спросить — зачем ей такая немыслимая свобода? Ведь у нее еще много времени. А когда времени много, своей свободой можно поделиться.

Зигни отпила глоток из бокала и ощутила, как по горлу покатился горячий огненный шар. И тут же заныло сердце — словно наркоз, который действовал во время всего пути через океан, всего пути до дома, наконец отошел. Она почувствовала, как глаза наполнились слезами, и не противилась им. Пора слез наступила. Такое бывает с каждым.

Да, конечно, было бы проще отбросить все желания — может быть, они следствие ненормальности ее натуры? Когда Зигни уезжала из Вакавилла, она вдруг вспомнила — в этом городе есть большой психиатрический центр, так, может, там бы ей рассказали, что это значит, когда человек меняет живое на неживое, давно ушедшее и эфемерное.

Она посмотрела в окно. Невероятно, но закат обрел зеленоватый оттенок. Почему не красный? — подумала Зигни. Может, потому, что зеленый — цвет надежды?

Потом за окном стало совсем темно, зажегся фонарь возле ясеня. День ушел, как ушел из ее жизни Кен.

Но день вернется. Завтра. А Кен? Слезы хлынули из глаз, они жгли щеки, Зигни давно так не плакала, наверное, с самого детства. Когда мать не вернулась с гастролей из Японии, когда ее не стало на земле. И тогда Зигни поклялась себе постичь то, что отняло у нее мать.

Нет, то был не океан, который разбушевался и поглотил небольшой теплоход, везший музыкантов на другой остров, где концерт ждали. То была неведомая европейцам страна, отнявшая у нее мать.

Зигни думала тогда, что духи моря польстились на арфу матери и забрали ее, чтобы услаждать себя небесными звуками, которые недоступны в глубинах моря.

Так что же, и ее увлекли за собой духи далекой страны, заманивая звуками поэзии немыслимой красоты, созданной на странном языке? Странном? Но когда ты его постигнешь, он не странный, он прекрасный.

В голове роились японские фразы, возникали образы, и мысленно Зигни находила для них слова на родном шведском.

Вот ради этого она хотела свободы? И отодвигала от себя Кена. Да, конечно, ему было обидно и неприятно, когда он желал близости, а она говорила ему: «Кен, я устала. Кен, мне еще надо поработать». Или рано утром, со стоном: «Кен, я сплю». А если он настаивал, не открывалась ему так, как он хотел.

Так что же — я больше не люблю Кена? Нет? Но тогда почему, почему, в который раз спрашивала себя Зигни, перелагая стихи с чужого языка на родной, каждая строчка в которых дышала любовной страстью, я вижу только его? И почему в старинных японских одеяниях вижу его и себя? И почему рукава этих одеяний лежали в изголовье, как это было в давние времена в Японии? Рукава — а они надевались отдельно — всегда лежали в изголовье возлюбленных, так написано в «Манъёсю».

Зигни поставила пустой бокал на каминную полку и вытерла слезы. Потом пошла на второй этаж, в спальню. Скрипели половицы старого дома, совершенно пустого. Отец теперь почти все время жил в Англии, где у него большой контракт: он преподавал и читал лекции.

Все, все, спать! — велела себе Зигни. А завтра с самого утра за компьютер. Сердце учащенно забилось, когда она представила, как по сероватому экрану бегут строчки стихов.

Приняв на ночь душ и облачась в бледно-розовую пижаму, Зигни подумала, что теперь ей будет проще находить слова для перевода горьких строк плача покинутой возлюбленной. Что ж, каждый опыт полезен, если он не смертелен.

Она заснула за полночь, а рано утром вошла в кабинет и увидела, как оставленный включенным компьютер внезапно замигал, привлекая внимание.

Зигни нажала клавишу, и на экране высветились строчки:

«Тебе не надо беспокоиться о своем творчестве. Тебе надо научиться жить среди людей».

Зигни с облегчением улыбнулась. Энн, как всегда, вовремя. Энн чувствует ее, как никто. Пальцы Зигни забегали по клавишам.

«Энн, ты неисправима. Не считаешь ли ты себя Учителем?»

«Считаю себя твоей наставницей. Твоим внутренним голосом, нянькой твоих детей, наконец».

«Я ценю это. Но что ты подразумеваешь под советом «научиться жить среди людей»?»

«Когда-нибудь ты закончишь свои переводы. Подумай, как ты будешь жить и чем».

«Ты предлагаешь мне искать смысл жизни?»

«Я предлагаю тебе сделать свою жизнь осмысленной, что бы в ней ни произошло».

«Спасибо, я подумаю. Как мальчики?»

«Отлично. Но я сейчас не о том. Приготовься, Зигни. Я вошла в интернетовский сайт Кена… Я кое-что узнала».

Внезапно экран погас.

Ах, Энн! Зигни вздохнула. Это «кое-что» мне уже известно.

Глава девятая Малиновка Салли

Так что же произошло в жизни Кена Стилвотера за эти годы?

Однажды в экспедиции Кен на самом деле поймал в силки птичку. Чутье не подвело Зиг.

Этому чутью Кен никак не мог найти оправдания. И решил, что его жена все-таки ясновидящая.

Ну как она могла догадаться, что у меня есть женщина? — спрашивал себя в сотый раз Кен, расхаживая по большой гостиной дома деда после отъезда Зигни. Здесь нет ничего, что указывало бы на присутствие Салли.

Кстати, этот дом Салли совершенно не нравился, и, может быть, поэтому Кен с готовностью согласился отдать его Зигни. Он понимал — Зигни не собирается в нем жить, дом Билла Рэдли для нее просто символ главного, что произошло в ее жизни. И наверняка она не станет возражать насчет музея. Но сейчас не до того, отмахнулся от пришедшей в голову мысли Кен.

Кен криво усмехнулся. Он-то считал себя главным событием в жизни Зигни, но, видимо, ошибся.

Кен Стилвотер не принадлежал к числу мужчин, которые проявляли бы склонность к анализу своих поступков и поведения других людей или занимались бы самокопанием. Он был простым парнем, любил и знал природу, которая демонстрировала, как просто на самом деле устроена жизнь и что совершенно незачем ее усложнять. Если есть двое — мужчина и женщина, они должны жить вместе и любить друг друга. Никто и ничто не должно мешать им это делать.

Кен был тщеславен и хотел удовлетворить свое тщеславие. Ну что он собой представляет сейчас? Он известный таксидермист, знаменит в определенных кругах. У него два сына, талантливая жена. Но это не та женщина, которая светила бы отраженным светом. Его светом. Теперь у него будет такая. Обычная — в отличие от Зигни.

Иногда Кену казалось, что Зигни не обычная женщина. А кто? Ведьма? Он покачал головой, упрекая себя: до какой глупости можно додуматься, если постоянно размышлять об одном и том же.

А зачем думать про это вообще? — вдруг пришло Кену в голову. Мы мирно во всем разобрались, никаких скандалов. И мы будем поддерживать отношения — в конце концов, у нас двое сыновей.

Вспомнив о сыновьях, Кен почувствовал, как у него забилось сердце. Боже, а ведь Салли уже беременна! Разве не поэтому я попросил у Зигни развод? Но Кен радовался, что скоро снова станет отцом, и был совершенно уверен, что ребенок родится здоровым.

Ведь именно так произошло в его большой семье: после больного Ника родился он, Кен, совершенно здоровый. А если Зигфрида считать вторым ребенком — он и впрямь появился на свет после Питера, то их с Салли ребенок будет в полном порядке.

Салли. Она станет моей второй женой. Люблю ли я ее? Конечно, люблю. С ней хорошо. Так же, как люблю Зигни? Ну зачем сравнивать? — одернул себя Кен. В Зигни всегда было что-то мистическое, а Салли вся как на ладони — понятная, простая, горячая. Удобная. В ней нет тайны, она живая, как природа. Мне нравится заниматься с ней любовью каждую ночь. Мне хорошо и радостно после этого целый день. Я чувствую себя могучим, сильным, способным добиться всего, чего хочу.

Но иногда червячок сомнения — точно так же, как дождевой червь рыхлит даже самую сухую почву, — вспахивал и самодовольство Кена: почему он не сумел увлечь Зигни сильнее, чем японские стихи? Чего он не сумел ей дать? Почему не выиграл схватку с японской поэзией?

Однако Кен быстро отметал свои вопросы, заводная Салли не давала ему размышлять попусту. Точно так же, как и в первую встречу. А встреча их произошла так.

— Эй, черт бы тебя побрал, парень! — услышал Кен низкий голос и никак не мог понять, откуда он раздается.

Кен пригнулся и почти встал на колени под кустом, а голос не умолкал:

— Да вижу, вижу я тебя! Не изображай из себя страуса! Если ты спрятал голову, то тебя здорово выдает толстая задница!

Кен вдруг встал во весь рост, совершенно разозленный. Да что это за стерва такая?! Откуда она взялась? Это у меня-то толстая задница?! Сейчас я ей покажу, толстая она или нет!

Он выступил из тени деревьев на поляну и увидел — ее. Тоненькую, невысокую, с темными волосами. Вряд ли старше его. Но на лице столько воинственности, что Кен не произнес ни слова, позволяя ей выложить все, что отягощало язык.

— Ты что же, изображаешь одичавшего кота? Ты не видишь, что тут без тебя уже поставили силки? Ты не видишь, что малиновка чужая? А? — Она стиснула кулачки и двинулась прямо на него. — Я вот сейчас позову кое-кого и тебе самому перья повыщипывают!

Кен уже пришел в себя и догадался, что забрел на чужую территорию.

— Тихо, тихо, детка. Я не стану брать чужую птицу. Только скажи, тебе-то она зачем?

Она вдруг улыбнулась и подошла еще на шаг.

— Ты слишком любопытный, парень. Скажи, тебе-то она для чего?

— Я орнитолог. — Он решил не говорить, что делает чучело малиновки и ему никак не дается посадка головы птицы. И поэтому он наблюдает ее в естественных условиях. Для того чтобы птица была как живая, надо изучить ее в естественной среде. — Ты хотя бы знаешь, что это за птица?

Кен вознамерился прочесть целую лекцию о малиновке. Что любит она затененные места, что самое большое удовольствие для нее бегать по земле, она и гнезда может вить на земле. Что голос ее слышится с рассвета и до самой темноты. Но вместо этого он вдруг сказал:

— Слушай, у тебя глаза, как у малиновки. Большие и красивые. — Девушка опешила, и Кен шутливо спросил: — Это чтобы в темноте лучше видеть, да?

Незнакомка заметила его смущение и оценила.

— Я тоже кое-что знаю об этой птичке, — сказала она. — Если ее партнер выбрал плохое место для гнездовья, она или расстается с ним, или выбирает сама.

— Да ты просто специалист по пернатым! — деланно восхитился Кен.

— Но чтобы выследить ее, надо потрудиться, разве нет?

— Я тоже за ней следил, да будет тебе известно.

— Скажешь, это наша общая добыча? — Девушка прищурилась. — Ладно, так и быть, можешь брать половину.

— Половину чего? — не понял Кен.

— Половину общего успеха.

— И половину тебя.

Он подошел близко-близко и потянулся к ней. Глаза незнакомки мерцали так ярко, как будто в них были вставлены два изумруда. Она увернулась от его рук.

— Ты, наверное, художница? — Кен заинтересованно посмотрел на девушку.

— Нет, не художница. А тебе какое дело? Я должна рассмотреть птицу. Что и сделаю, когда выну ее из силков.

— А потом?

— Ты думаешь, я ее съем, да? Поджарю на вертеле? — Она засмеялась. — Ничуть не бывало. Я вегетарианка и не ем мяса. И уж тем более мужского. — Она громко фыркнула.

Кен улыбнулся.

— Так я и поверил…

Так состоялось его знакомство с Салли.

А когда Кен узнал, для чего ей на самом деле нужна малиновка, он с трудом поверил своим ушам. Ну до чего только не додумаются женщины!

— «Одеяло Мира»? И чтобы все под ним поспали?

Она кивала, глядя ему прямо в лицо, и темные кудряшки дрожали на висках.

— Да брось, детка.

— Ну вот сам увидишь. И, если захочешь, сможешь тоже поспать под ним.

— Только вместе с тобой, — неожиданно для себя заявил Кен.

Салли уставилась на него.

— Ты что, думаешь, весь мир будет заниматься любовью под этим одеялом? О Боже! Я обязательно расскажу про это своим девочкам! А что, это мысль! Пока все занимаются любовью, никто никому не делает гадостей. Никто не клепает оружие, никто не стреляет…

Кен изумленно смотрел на нее.

— Слушай, ты такая великая общественная деятельница, да?

— Да, меня это увлекает. Более того, меня это возбуждает и примиряет с жизнью.

Салли рассказала, что ее родители сбежали в Америку из Праги в шестьдесят восьмом году. Ее тогда еще не было на свете, и не было бы никогда, если бы родители не пересекли океан. Она родилась в Санта-Фе, штат Нью-Мексико.

— Да как их туда занесло? — удивился Кен. — Чтобы попасть в Санта-Фе, надо, по крайней мере, знать о существовании этой дыры! Но, по-моему, об этом городишке забыл даже сам Господь Бог!

Она улыбнулась.

— Да, ты прав, Кен. Мои родители знали об этом городке, потому что там жил их давний друг, который стал патером в этом пыльном городишке. У него-то они и осели. Потому что мой отец был священником в Праге… А через десять лет родилась я. Они позволили мне появиться на свет, потому что жили уже в Сан-Франциско, у отца был хороший приход, и мама была активисткой в церковной общине.

— Понятно, тебе есть в кого быть активной.

— Да, сам знаешь, у нас церковь участвует во многих делах.

Он вздрогнул. Еще бы не знать! Именно церковная община определила в дом его родителей Зигни Рауд.

Сердце Кена неожиданно сжалось, но не от боли, нет. От печали. Девушка из Швеции оказалась для него слишком холодной.

Но она не сумела заморозить его навсегда. Кен потянулся к Салли, обнял ее.

— Детка, давай наблюдать за птицами вместе. Ты согласишься поехать со мной в экспедицию? Я даже могу тебя нанять.

— Это кем же, интересно? — Салли оглядела его с головы до ног. — Прислугой за все? — Она расхохоталась.

Кен молчал, и она продолжила:

— Здорово. А если я скажу да?

— Ничего другого я и не ожидал, дорогуша!

И вскоре они уехали в экспедицию в Мексику. Непролазные джунгли были именно тем местом, которое они искали. Уединение в любой момент позволяло им наслаждаться друг другом. Кен замечал, что испытывает невероятное физическое влечение к Салли, но не ощущает опьянения, как с Зигни.

Что ж, так и должно быть. Зигни нельзя сравнить ни с одной женщиной, которая у него была. Она словно родилась не от плоти земного существа, ее как будто вбросили из иных миров…

Зигни — это трясина, которая засасывала его, затягивала, Кен уже чувствовал, что никогда не выберется из нее. Казалось, невероятный оргазм, который он с ней испытывал, был рожден не только страстью, но и необъяснимым страхом, словно, сливаясь с ней в одно целое, он вылетает в иные миры, в другие пространства, и ему боязно, что он больше не вернется на землю. Но если Зигни отпустит его от себя, если он выйдет из нее, то просто погибнет.

И Кен все глубже проникал в нее, и ее плоть настолько сильно сжимала его, что, казалось, разъять их тела будет невозможно ничем, кроме скальпеля. И ему в тумане страсти виделась кровь, струящаяся по их телам…

Это бывало во сне, когда Зигни находилась далеко от него, за морями-океанами. Это мучило Кена, лишало сил. Просыпаясь, он хватался за телефонную трубку, но потом вспоминал про разницу во времени.

С Салли было легко и просто. Она оказалась замечательной женщиной, хорошей хозяйкой. И Кен точно знал, что она думает только о том, о чем думает и он — о еде, о воде, о ночлеге, о сексе. О птицах, если Кен думает о них.

Когда они вернулись из Мексики, Кен предложил Салли поехать к нему. Но она возразила:

— Давай-ка лучше ко мне, в Сент-Пол. Мне завтра уже на работу, в бассейн.

Кен согласился. Они всю ночь занимались любовью.

А утром он улетал в Шотландию, где они с Зигни должны были в очередной раз навестить мальчиков.

Вероятно, у Зигни или у шведок вообще — железные нервы и упорство, способное сдвигать горы. Она совершила невероятное — сперва внушила себе, что их мальчик не может быть болен, хотя все врачи твердили, что это несомненно. Но стоило кому-то посмотреть Зигни в глаза, и язык мог отсохнуть у любого, кто осмелился бы произнести при ней что-то вроде: «Он нездоров», — не уточняя, в чем заключается нездоровье.

— Он так же здоров, как и вы, — тихо, с улыбкой, говорила Зигни каждому, кто напоминал о болезни, и тот ощущал себя полным идиотом, торопливо уступая место здорового человека больному ребенку.

Сейчас Кен не мог бы сказать, на самом ли деле его сын здоров или всем вокруг внушили, что он здоров. Но Кен смотрел на Зигфрида и ничего странного в нем не находил.

Он заметил лишь одно: мальчик копия Зигни. Как и Питер.

И еще — Кен был потрясен — Зигфрид владел японским языком.

Глядя на отца глазами, которые были точной копией глаз Зигни, парнишка спросил:

— До дэс ка?

— Он спрашивает, как у тебя дела, — поспешила перевести Зигни.

Кен был ошарашен. Так что, все разговоры о нездоровье Зигфрида сплошное пустословие? Да, да, наверное. Ну еще бы, разве у меня мог родиться больной сын?! Да Зигфрид просто гениальный ребенок, а все дети с нестандартным уровнем развития могут показаться больными тем, кто мыслит стандартными категориями.

Кен смотрел в ясные серые глаза сына и чувствовал, как на его собственные наворачиваются слезы. А если бы ребенок, этот светлоголовый Зигфрид, так похожий на шведа, был бы здоров с самого начала? Кто знает, может быть, их с Зигни жизнь сложилась бы иначе? Тогда он не отпустил бы Зигни от себя, потому что не чувствовал бы за собой вины, потому что именно его род обрек дитя на боль. И Зигни тоже.

— Ий дэсе, милый. У папы все хорошо, — ответила Зигни сыну.

— Как-как? — с улыбкой переспросил Кен.

Мальчик повторил фразу по-японски и, расплывшись в улыбке, добавил:

— Я так и знал, мамочка.

Кен моргал и никак не мог прийти в себя от потрясения.

— Зиг, он что, спрашивал меня по…

— Именно так, он спрашивал тебя по-японски, как дела. И я ответила за тебя — надеюсь, не ошиблась, что у тебя хорошо. У тебя ведь правда все хорошо? Как и у нас. — Она потрепала узкой рукой с длинными пальцами с идеально сделанным маникюром светлую головку сына. — Наш мальчик талантлив. К языкам.

— Папочка, хочешь, я поговорю с тобой еще?

— Милый, папа предпочитает говорить по-английски. Он не знает японского.

— Ты еще его не научила? — искренне удивился мальчик. — А он может говорить по-шведски?

— Нет пока. Но обязательно научится. Позднее. — Зигни поцеловала сына и, наклонившись, прошептала: — Карэ-ва соно кото-ни… — И перевела для Кена: — Я сказала Зигфриду, что ты не проявляешь большого желания. Пока не проявляешь. — Она улыбнулась и добавила: — Я верно говорю, Кен?

Кен потрясенно смотрел на ребенка. Да может ли такое быть? Может, мальчик не был болен с самого начала? Страшный диагноз — врачебная ошибка? Такое случается.

— Но, Зиг, если сын не просто здоров, а еще и талантлив, для чего держать его тут? Давай увезем его домой, в Америку. И будем жить все вместе! Мы арендуем новый большой дом…

— Не спеши, Кен, Зигфриду здесь хорошо. И Питеру тоже. Я бы хотела, чтобы они подольше оставались в Шотландии.

А потом они с Зигни отправились на машине к морю. Кен, кажется, напрочь забыл о Салли, из постели которой выбрался несколько часов назад. Ее сейчас не было с ним даже в мыслях, Зигни овладела Кеном целиком.

Они отъехали от города и оказались в маленькой деревушке — всего несколько домов из серого мощного камня, от которых веяло такой надежностью и такой неколебимостью, что невольно возникало чувство защищенности у того, кто смотрел на эти дома.

Оставив машину на площади посреди деревни, они пошли вдоль берега моря, по самой кромке воды. Волны бились о прибрежные камни, стараясь дотянуться до ног Зигни и Кена. Кену вдруг показалось, что он уже не на Земле, а на другой планете, где другой мир, который населяют другие люди. Его взяла в этот мир колдунья Зигни, посланница чужого мира.

Он зябко повел плечами.

— Тебе холодно, Кен? Это суровые места, но, стоит привыкнуть к ним, и сразу станет тепло, уютно… Разве ты не чувствуешь в здешней природе какую-то особенную надежность, покой?

— Ты говоришь так, будто сама давно прочувствовала это, — заметил он. — Зиг, я все же хочу…

— Погоди, я знаю, чего ты хочешь. Но пойми, я сначала должна отдать долг, мне подарено невероятное счастье, и оно пришло через тебя, Кен…

— В таком случае, разве я не достоин кусочка счастья?

Он обнял Зигни за плечи. Какая красивая женщина! Но Кену показалось, что сейчас он обнимает призрак, ускользающий от него.

Да, черт побери, какой призрак! — возмутился Кен. А дети, которые живут здесь, мои дети, Зигфрид, о котором говорят, что он больной… Да не сам ли я болен?! В своем ли я уме?! За что мне все это, простому американскому парню, который хотел жить только так, как его родители и знакомые, а не выдуманной, призрачной, какой-то фантастической жизнью?!

— Зиг, ты перестала меня хотеть. Я не понимаю… — Боже, как я жажду оказаться с ней в постели! — Зигни, — сдавленно прошептал Кен, — я хочу тебя. Ты перестала меня хотеть…

Она шумно вздохнула.

— Тебе трудно будет понять, Кен. Нет, я не перестала тебя хотеть. Но у меня такое странное чувство, что я отдаюсь им, японским мужчинам, которые жили много веков назад. Я вижу каждого, будто наяву, когда читаю сочиненные ими стихи о любви.

Кен смотрел на Зигни, и ему казалось, что он бредит. Живая, теплокровная женщина, которую он столько раз любил, которая невероятна в постели… Что она говорит? Или ему мерещатся эти слова?

— И знаешь, что еще более странно? У этих мужчин твое лицо, твое тело, твои руки, губы, все твое. — Она усмехнулась. — Понимаешь? Я с тобой каждый день, каждую ночь, Кен.

— Но я, я-то… нет. — Он молча смотрел на ее лицо, которое слегка разрумянилось от сделанного признания. Потом покачал головой. — Значит, ты мысленно занимаешься любовью со мной?

Зигни улыбнулась, почти застенчиво, и подняла на него загоревшиеся глаза.

— Вот так? — Кен потянул ее к себе, прижал к груди, впился губами в ее влажные и слегка соленые от морских брызг губы. Его язык быстро проник в мягкий рот Зигни, она застонала и крепче прижалась к Кену. — Так?

— Ну, в общем, да, — прошептала она. — Но я бы тебе показала, как еще… — И Зигни потянула его к ближайшему валуну. — Знаешь, я хочу…

Кен подчинился и не пожалел. Да, наверное, японские мужчины научили Зигни любви.

— Япония, конечно, морская страна… — пробормотал он. А когда понял, чего хочет Зигни, изумился: — Но это же…

— Тсс… — Она приложила палец к губам. — Мы рассчитаем до секунды. И волна накроет нас именно тогда, когда…

Невероятная неземная изобретательность Зигни заставила Кена возбудиться тотчас. Он сбросил с себя все, до последней нитки. И Зигни тоже. Волна откатилась от берега, оставив влажным валун — плоский, словно положенный здесь именно для них. Зигни уже лежала на нем, белая, невероятно белая. Мраморная женщина. С голубыми жилками, убегающими под золотой пушок волос…

Кен со стоном упал на нее, Зигни была совершенно готова. Он вошел в нее одним сильным ударом и со стоном замер, не веря собственному счастью. Зигни ударила его пятками, точно подгоняя, потому что видела, как приближается волна. Вода с шумом вот-вот ворвется на берег, сперва накроет мелкие камешки, потом проскочит над средними и потом… потом накроет их. Зигни хотела, чтобы это произошло в тот самый миг, когда семя Кена исторгнется в нее. Она хотела, чтобы ее омыло и изнутри, и снаружи.

Почему хотела — она сама не знала. Как не могла объяснить многое из того, что ей представлялось и о чем не знал никто на свете.

Кен почти вышел из нее, а потом мощно ударил и, кажется, глубже войти уже не смог бы. И тут же волна накрыла его спину, бросила волосы на лицо, ягодицы покрылись мурашками. Кен застонал во весь голос, но крик заглушила волна. Зигни хохотала, Кен чувствовал влагу внутри и снаружи, он тонул в ней. Как и Зигни, влага объяла его целиком.

Они лежали не двигаясь. Небо над ними было серое, свинцовое, но они не чувствовали холода, прижавшись друг к другу.

Кен с трудом поднял голову и посмотрел в серо-зеленые, как небо, глаза Зигни.

— Ты невероятная, Зиг. Ты необыкновенная, Зиг…

— Может быть. Но разве тебе от этого плохо? — Она провела пальцем по его позвоночнику, словно считая позвонки.

Кен закрыл глаза.

— Не уходи, ладно? — попросила Зигни.

Он не ответил. Он думал: ну почему так не может быть всегда?

А вечером Кен проводил Зигни в аэропорт, она улетала в Швецию, а сам он отправился в Сент-Пол. К Салли, которая ждала его в своем доме. Теперь на свете жило два Кена.

В тот же вечер Кен и Салли отправились в Вакавилл — Кен собирался в новую экспедицию, и ему нужно было кое-что подготовить для нее.

Ночью они с Салли занимались любовью. Кен испытывал к ней какую-то животную страсть. С Зигни он словно нырял в бездонный океан и едва не терял сознание, а с Салли будто скользил по глади воды. Щекочет нервы, не страшно, можно плескаться, и точно знаешь, что не утонешь. Сразу после испытанного удовольствия Кен отодвигался от Салли и мог думать о чем угодно.

На этот раз ему было о чем подумать.

— Знаешь, Кен, а я беременна, — сказала она весело и похлопала себя по животу.

Кен вздрогнул, приподнялся на локте и уставился на нее. Первая мысль, пришедшая в голову, была отчетливой, ясной и неожиданной: любовь с Зигни на каменном валуне была прощанием с прежней жизнью. И теперь он должен принять решение, которое изменит его жизнь навсегда. Кровь пульсировала в висках, кожа горела.

Я сам отдал ту книгу Зигни, билось в голове. Не догадываясь, что даю то, что нас разлучит. Мне не удастся победить в соперничестве с японской поэзией и завоевать Зигни.

И Кен принял решение. Повернувшись на бок, он обнял Салли и сказал:

— Я рад.

Она пристально посмотрела на него.

— Это правда, Кен?

— Правда. — Он поцеловал ее в лоб. — Я хочу, чтобы у нас было много детей, Салли.

Она засмеялась.

— Я тоже хочу. У нас будет с тобой настоящий птичник. — И Салли громко захохотала.

Кен слегка поморщился — он никак не мог привыкнуть к ее громкому смеху, но наделся, что с ним Салли станет немного другой. От новой семьи он хотел простоты и удовольствий.

Утром он проводил Салли в Сан-Франциско, где она должна была участвовать во встрече женщин по обсуждению нового проекта.

А на следующий день после отъезда Салли неожиданно в Вакавилл приехала Зигни. И догадалась обо всем.

Глава десятая Испытание мужчиной

Энн Сталлард несколько секунд смотрела на мерцающий экран компьютера. Они с Зигни не договорили, но Энн поняла: то, что она хотела сообщить Зигни, та уже знала. Энн выключила компьютер. Да, современная техника великолепна, и очень хорошо, что она позволяет общаться без помощи голоса. Сейчас интонации только мешали бы.

Впрочем, ей не так уж трудно мысленно услышать интонации Зигни. Энн заранее знала, что произойдет между Кеном и Зигни. Энн проводила целые дни за компьютером и следила за электронной почтой Кена Стилвотера, быстро узнав его адрес. И обнаружила девушку, новый персонаж в жизни Кена. Салли описывала своей подружке, как Кен накидывается на нее, будто голодный зверь, потому что его прежняя жена наверняка была холодна как рыба.

Энн вздохнула и подошла к окну, за которым лежал Эдинбург, северный шотландский город. Казалось, здесь должна стынуть кровь, а холод убивать все желания плоти.

Этот город Энн знала и раньше. Она жила здесь с родителями недолго, еще совсем девочкой. Потом они переехали в Лондон — ее родители, цирковые артисты, не сидели на одном месте. Они мало интересовались дочерью, поскольку почти не сходили в обыденный мир с цирковой арены. Воздушные гимнасты, отец и мать в буквальном смысле парили над землей. Но родители не хотели, чтобы Энн росла в цирке, поэтому отдали свою хорошенькую, умненькую дочку в частную школу в пригороде Лондона. Энн не собиралась чувствовать себя невольницей, цепями прикованной в школьной парте, и проявляла самостоятельность. О, самостоятельность — это слишком слабо сказано!

Энн исполнилось шестнадцать, когда она увидела в одной газете такое, что заставило ее сорваться с места и поехать в Амстердам. Девочка из обеспеченной, но безалаберной семьи цирковых артистов могла позволить себе все, что угодно.

Она приехала ранним утром, долго гуляла по городу, ожидая, когда опустится вечер, чтобы пойти на улицу красных фонарей.

Она наняла лодку и поплыла на ней по каналу, всматриваясь в стеклянные витрины, в которых стояли полуодетые женщины; она увидела, как по канату взбирается голый мужчина, а толпа глазеет на его достоинства, но за представление кидает мелочь в мятую шляпу, оставленную на земле.

Энн велела остановить лодку и вышла на улицу. Одетая, как все туристы, в майку и в джинсы, она слилась с толпой и направилась вдоль витрин. Глядя в стекло, девушка встретилась взглядом с печальными глазами Арлекино. Не отдавая себе отчета, Энн пошла к нему… Он был искусным в любви, за которую она заплатила.

Энн вернулась в школу в конце недели и объяснила директрисе, что уезжала к заболевшей матери. Никто не подозревал о делах скромницы Энн Сталлард. Казалось, нет девочки более целомудренной, а Энн продолжала тайные поездки в Амстердам, правда, теперь уже она сама стояла в витрине, загримированная, завитая — никто никогда не узнал бы в ней школьницу Энн Сталлард…

Но не это занятие было истинной сутью Энн Сталлард, что она и сама знала. Немало времени прошло в борьбе с собой, прежде чем Энн вернулась к себе и в ее жизни совершился поворот, который привел ее в Швецию, в Арвику, в дом Раудов.

Наблюдая за Зигни, Энн понимала, какая непростая растет девочка. Понимала она и то, что Кену не выдержать состязания с поэзией, поскольку творчество — выброс сексуальной энергии, той самой, которая должна быть направлена на Кена. Оставаться верной ему и изменить себе Зигни не могла. В этом случае она просто возненавидела бы Кена.

Но Зигни скоро поставит последнюю точку в двадцатом томе «Манъёсю», размышляла Энн. А что потом? У Кена уже другая женщина.

С самой первой встречи с Зигни Энн испытывала желание невероятной силы защитить эту девочку от самого страшного в мире — от нее же самой. Никто не причиняет человеку больше зла, чем он сам себе, считала Энн. И у нее были основания так думать. Человек своими мыслями, своей неуверенностью, сомнениями, своей гордостью, доходящей до глупости, причиняет себе горе и боль.

Энн наблюдала за Зигни, как сокол за добычей, неважно, где та находилась — в Штатах или в Швеции. Сейчас ее интересовало главное: на самом ли деле Зигни нужен Кен, и только Кен? Действительно ли это ее единственный мужчина навсегда? А если бы другой встретился на ее пути? На самом ли деле она однолюб и никого другого, кроме Кена, к себе не подпустит? А если попробовать?

Энн перебирала в голове варианты. Есть, есть такой человек. Зигни недавно сказала, что собирается поехать покататься на горных лыжах. Что ж, она подбросит ей спутника, перед которым очень трудно устоять. И, если Зигни не отреагирует, значит, на самом деле их с Кеном соединили Небеса, и тогда Энн должна действовать. Соединить их еще раз. Снова и уже навсегда.

Энн набрала номер телефона. Мужской голос отозвался сразу.

— Трев? У меня к тебе деликатное дело…

С щекотливой просьбой она могла обратиться только к Тревору Макхикни. Однажды этот человек спас ее.

Энн снова увидела некогда вожделенные красные фонари на набережной Амстердама. И себя в окне-витрине. Боже, неужели это была она? Наверняка она осталась бы навсегда на дне канала, выброшенная каким-нибудь сутенером, или клиентом, или черт знает кем, если бы не этот человек. Тревор пришел и забрал ее оттуда.

Она долго не могла понять, почему он это сделал, ведь Тревор ничего от нее не хотел, и это больше всего потрясло Энн. Он привез ее в Лондон и поселил в недорогом отеле «Батлинз», три звезды, на Принсез Сквэар, дом сорок два. В распоряжении Энн был номер, единственное окно которого выходило в колодец двора, где на самом верху стены росло хилое деревце. Когда Энн выглядывала из окна, казалось, что это ее воплощение — вот так же снова прилепил ее к жизни Тревор Макхикни.

Дверь номера была тонкой, и она слышала голоса и топот множества ног в коридоре. В бачке туалета журчала вода, а Энн лежала, вперившись в телевизор, который был укреплен под потолком на длинной консоли. Она смотрела на экран, на котором мелькали люди, произносили какие-то слова, но она ничего не понимала.

В номере было душно, однако Энн было все равно. Время от времени она сбрасывала с себя одеяло, и при этом кровать, ничем не соединенная с изголовьем из прибитого прямо к стене пластика под светлое дерево, отъезжала на колесиках к середине комнатки.

В этом отеле Энн приходила в себя. После всего.

Тревор навещал ее, когда был свободен. Они шли гулять, медленно ступая по плитам тротуара. Брызги от недавно прошедшего дождя летели на джинсы, но не оставляли следов — чистота улиц безупречна. В здешних гостиницах селились небогатые туристы со всего света, и Тревор хорошо знал это местечко. Здесь удобно устраивать тайные встречи, никто никем не интересуется, люди вокруг простые, незатейливые, и на вложенный фунт хотят получить вдвое больше обещанного — удовольствия, еды, покоя, зрелищ. А на все, что не обещает ничего из перечисленного, они не обращают внимания. Ну для чего, скажите на милость, им разглядывать, с кем идет рыжеволосый красавец? С девушкой, бледной и худой, или один?

Энн тянуло к темно-красной средневековой готической церкви, но она не посмела в нее войти, сделав вид перед Тревором, что ей это неинтересно. Он тоже не предлагал ей, наверняка не веря в тайну исповеди. Ну что ж, тогда и мне незачем нести свои грехи на исповедь, решила Энн. Я сумею искупить их иначе.

Энн любила вместе с Тревором шагать до южного входа в Риджентс-парк. Там, на траве, словно сошедшие с картин французских импрессионистов, завтракали люди. Но это были в основном выходцы с Ближнего Востока. Иранцы, иракцы… Энн обратила внимание, что в районе гостиницы сплошь арабские лавки и лавчонки, магазинчики и меняльные конторы.

Женщины липли к Тревору, слетались как мухи на мед, привлеченные его суровым обаянием. Но сама Энн видела в нем лишь человека, пожелавшего помочь ей спастись.

Энн познакомилась кое с кем из окружения Тревора — с юной Пэт, девушкой, которую, как и ее, Тревор вытащил с самого дна. Потом Пэт нашла себе другую компанию, которую и Тревор хорошо знал, — молодых иракцев, занимавшихся делами, о которых не стоило говорить Громко. Она вышла замуж за одного из них, и Тревор больше не опекал Пэт. Много позже, став совершенно взрослой, Энн, кажется, поняла, почему Тревор совершал добрые поступки. Чтобы искупить дурные. А разве она сама не собирается последовать его принципу — грешить и каяться — ради счастья Зигни?

Энн нравилось гулять с ним — пройти через Риджентс-парк до самого Гайд-парка. Было приятно смотреть на праздных граждан, устроившихся с книгой под вековыми дубами, ясенями, кленами; наблюдать за ошалевшими от радости шоколадными спаниелями, шерсть которых на солнце отливала золотом, за дикими птицами на озере, за крылатой мелюзгой, налетающей на недоеденный картофель на столиках открытого кафе на берегу озера Серпентэйн в Гайд-парке.

Энн ни о чем не спрашивала Тревора, она просто подчинялась ему. Однажды Тревор Макхикни объявил:

— Завтра мы едем в Оксфорд. Твоя жизнь сделала крюк и возвращает тебя к истокам, к чистым истокам. Ты ведь собиралась учиться в университете, насколько мне известно?

Оксфорд? Ну что ж, в жизни случается и не такое. Энн подчинилась Тревору.

И в Оксфорде Энн Сталлард встретила Пола Джексона, тоже филолога, из университета Беркли. Это знакомство было для нее своего рода тестом — на самом ли деле Тревор спас ее от себя самой.

В день знакомства Пол и Энн уселись за столик открытого кафе и заказали пиво.

— Ты пьешь пиво? — изумился американец. — Но, я читал, в Англии женщине неприлично пить пиво.

— Если пиво не «гиннес». — Энн пожала плечами, а рыжие кудряшки подпрыгнули и соскочили на лоб. Она запрокинула голову и хлебнула из кружки. — Это английская классика.

Пол втянул в себя воздух и тоже приложился к «гиннесу». Он пил большими глотками, кадык двигался вверх-вниз так быстро, будто его кто-то подгонял.

— Сейчас это уже в прошлом, ты читал старые книги, Пол, англичанки давно пьют пиво, — добавила Энн, отставляя пустую кружку. — И совершенно спокойно заходят в паб.

Потом она показывала парню знаменитый Оксфорд, в котором в этот самый день проходили гонки на каноэ, Энн болела за команду своего курса. А когда команда выиграла, она чувствовала себя так, будто сама махала веслами, устремляясь к заветному финишу.

Американец оказался сыном крупного издателя и выпускал у себя в университете газету. Он попросил Энн написать заметку про эти гонки. У Пола был дальний прицел, и он решил зацепить сердце холодной англичанки вот так: напечатать заметку, прислать ей такой гонорар, которого хватило бы на поездку в Америку. Если спросить, зачем ему это надо, Пол бы не ответил, но ему очень хотелось увидеть ее у себя.

— Энн, когда ты приедешь в Америку, я покажу тебе наши пивные бары. Мы не запрещаем девушкам пить пиво, в Америке вообще никому и ничто не запрещено, — с жаром рассказывал он. — Я хочу, чтобы ты приехала.

Она кивала, глядя на него с легким сомнением. Энн велела себе подождать и не говорить «нет». В душе ее что-то шевельнулось — американский парень явился из другого мира, и уехать к нему за океан значило надежно отгородиться от прошлого. От себя прошлой, разве нет? — спрашивала себя Энн Сталлард, к этому времени познавшая все, что многим другим не дано познать за всю добропорядочную жизнь.

Она написала про гонки, как просил Пол, и принесла папку со своим репортажем к самолету.

— Если понравится, — сказала Энн, вручая Полу папку, — печатай. Если нет — порви и выброси в корзину.

Он прижал папку к груди.

— Жди от меня сигнала! — крикнул Пол, торопясь на посадку в самолет. Потом внезапно вернулся, чмокнул Энн в щеку и растворился в толпе пассажиров.

Она стояла, оглушенная неожиданным поцелуем, прикрыв щеку рукой. Сердце билось быстро и сладостно, и не столько от поцелуя, сколько от осознания того, что Пол принял ее за невинную девушку.

Он не прислал газету с ее репортажем. Не прислал и гонорара. Энн вообще больше ничего не слышала о Поле.

Почему она помнила всю жизнь эту встречу, Пола Джексона? Все очень просто, как-то призналась себе Энн, он увидел во мне чистую, юную девушку, не заметил и следа той, которую Тревор Макхикни вытащил из амстердамского борделя.

Но однажды Энн испытала настоящее потрясение, узнав, кто издатель Зигни. Неужели тот самый светловолосый Пол Джексон, с которым она познакомилась в Оксфорде? Она ничего не сказала Зигни, ни о чем не спросила. Но справки навела. И отныне следила за ним и за его делами, объясняя собственное любопытство интересами Зигни.

Я должна знать, говорила себе Энн, насколько надежно это издательство и честно ли ведет свои дела.

Глава одиннадцатая Зеленый свет сада

Зигни вернулась после катания на горных лыжах в Испании с таким чувством, будто не только легкие заполнились свежестью, но и каждая клеточка тела. Длительный полет с горного склона по трассе позволял ощутить владение собственным телом, свою силу и уверенность. Ведь нельзя упасть на такой трассе, надо непременно устоять — или ты калека. И она может устоять! В желто-золотистом лыжном костюме, обтягивающем ее точно вторая кожа, в зеленых перчатках, Зигни походила на подснежник, внезапно проклюнувшийся под солнцем. Конечно, ее нельзя было не заметить.

И ее заметили…

Сейчас, расположившись возле любимого камина в доме в Арвике и подкидывая поленце за поленцем, Зигни мыслями уносилась в горы Испании. Там, на горнолыжном курорте в Сьерра-Неваде, на самой вершине спуска Зигни познакомилась с Тревором Макхикни из Ирландии. С каштановой густой шевелюрой, на которой, казалось, не способна удержаться ни одна шапочка — ни вязаная, ни сшитая, — этот мужчина, похоже, поставил перед собой задачу, и как оказалось — невозможную, заполучить Зигни.

Он готов был кататься с гор с утра до ночи, чтобы лишить ее сил и воспользоваться слабостью. Но упрямая шведка стояла на ногах и не падала к нему в объятия.

— Тревор, — смеялась она, — я знаю, чего ты хочешь! Однако у меня есть уже привязанность, привязанность сердца. Поэтому я согласна выпить с тобой пива и съесть жареную сосиску с капустой на самой вершине горы.

И он усаживал ее на подъемник и вез в горный ресторан, где на самом деле подавали жареные на гриле сосиски, от которых невероятно вкусно пахло, и тушеную капусту, которая тоже пахла невероятно… Правда, горный воздух придавал особенный вкус этой простой еде.

О, как был уверен в себе этот могучий Тревор, владелец большой луговой пасеки — именно так он представился Зигни.

— Зиг, ты забываешь, с кем я имею дело каждый день? С пчелами. Я привык к укусам, — говорил он, глядя горящими глазами ей в лицо. — У меня толстая кожа, отравленная пчелиным ядом душа, но нежное сердце. — Он потянулся к ее руке и стиснул тонкие пальцы.

Она молчала, серьезно глядя ему в лицо. А он красивый, мелькнуло в голове Зигни. И очень чувственный, вынуждена была она признать. Зигни видела, как смотрели на Тревора лыжницы, и ей приятно было кататься с ним.

Иногда, ложась в постель после целого дня катания, она задавала себе вопрос: ну почему я так упорствую? Ведь Тревор хорош, он хочет быть со мной, я все вижу и понимаю, так почему бы нет?

Зигни чувствовала, как оживляется в его компании. Ну и что? Почему не повеселиться в обществе приятного человека? Он так смешно рассказывает о пчелах.

— Тревор, неужели вас не кусали пчелы по-настоящему? — спросила она как-то.

— По-настоящему? Нет. Меня укусили однажды восемь пчел. А вот если десять, то это уже конец…

— Известно ли вам, Тревор, что диетологи считают мед нисколько не полезным? Они говорят, что в нем сахар и мусор, который пчелы приносят с собой.

— Значит, эти диетологи сами мусор! — фыркнул он и, оттолкнувшись палками, укатил.

Нет, никакой Тревор мне не нужен, вздыхала Зигни, закрывая глаза. У меня есть Кен. Неважно, что мы в разводе, неважно, что у него уже двое детей от новой жены. Ничто неважно.

Так что же, я собираюсь провести остаток жизни в одиночестве? Ведь еще немного — и моя работа закончена. Ну, как же в одиночестве? — упрекнула себя Зигни. Я буду с Кеном. С Кеном! Со своим единственным мужчиной, которого я всегда любила и которого люблю сейчас, но не так, как он хотел бы.

Странно, но почему-то Зигни казалось, что, едва она поставит последнюю точку в двадцатой книге, они с Кеном воссоединятся.

Она начинала злиться на себя: Зигни Рауд, о чем ты думаешь? Кен женат, у него жена Салли и дочери!

Но у Кена Стилвотера есть и два сына, которых родила я!

Зигни потрясла головой, пытаясь вернуться в реальность. За окном садилось солнце, и сад казался золотым. Он успокаивал, обещал долгую и счастливую жизнь. Наверное, люди увидели в золоте ценность не просто как в металле — их увлек цвет. Цвет заходящего солнца. А когда стемнеет, в саду зажгутся фонари. Зигни не выключала их на ночь — пускай светят. От неяркого, чуть зеленоватого света веяло странным покоем, хотя, казалось бы, свет должен возбуждать чувства, как весенняя зелень.

Наверное, самое трудное для человека и самое опасное для его натуры, но в то же время и самое благодатное для ума — в краткий отрезок жизни пройти через многие круги бытия. Появившись на свет в крошечном городке на севере Европы, Зигни очень скоро оказалась на другом континенте, в большом городе. Наверное, поэтому и возникла в ее душе невероятная свобода — она может быть везде, повсюду, она способна делать то, что захочет, а что именно — она знает лучше всех. Зигни казалось, каждый человек способен, прислушавшись к себе, понять — чего именно он хочет больше всего на свете. Если он способен прислушаться. Она этой способностью обладала с рождения.

Перед поездкой в горы Зигни слушала лекцию в Стокгольмском университете, профессор рассказывал о тонкостях наркотической зависимости — Зигни беспокоилась о подрастающих мальчиках. Но на лекции она сделала открытие для себя: она оказалась в подчинении у своего творчества, и эта зависимость ничуть не слабее, чем от наркотиков. Если ее оторвать от японских переводов, она будет чувствовать себя такой же несчастной, как и наркоман, лишенный зелья. Боль возникает на биохимическом уровне, потому-то пристрастие к наркотикам столь трудно поддается лечению.

А Кен пытался отвратить ее от японской поэзии, отнимавшей у него жену. Он хотел привязать Зигни к себе, посадить в клетку, как пойманную птицу. Кен сам не отстреливал птиц — только фотографировал их, чтобы, создавая чучело, точно воспроизвести позу, мельчайшие детали оперения, оттенки рогового слоя на клюве. Добывали птиц другие и приносили ему то, что он хотел. Никогда не забыть его голос, трепещущий от волнения, когда он говорил:

— Зиг, как ты думаешь, правая лапка точно поставлена? Мне нужен сторонний взгляд.

Ей приходилось поднимать голову от словаря, в котором она старалась найти одно-единственное слово, которое донесло бы до читателя смысл, уловленный в японском оригинале. А это так трудно — и страна далекая, и век, засыпанный песком времени. Но Зигни год от года становилось понятнее, что человек мало изменился за века. Те же инстинкты собственника, то же стремление к обладанию, желание власти над другим. Особенно у мужчины над женщиной. Ну чем Кен, образованный, богатый, удачливый Кен Стилвотер, талантливый орнитолог-таксидермист, отличается от японца, жившего несколько веков назад? Ничем. От книги к книге Зигни становилось проще вкладывать в стихи ставшие такими ясными мысли.

Они виделись с Кеном два месяца назад — навещали мальчиков. В какой-то миг он поймал ее пристальный взгляд, который, вероятно, раздражал его своим неясным смыслом. Может, ему показалось, что Зигни рассматривает его как предмет для исследования и умозаключений? Мол, каков теперь бывший муж, ныне муж другой женщины? Именно так это и было. Внезапно он задал странный вопрос:

— Ты меня презираешь, Зиг? Я напоминаю тебе какого-нибудь неоперившегося птицелова из японских стишков? — Потом умолк и задал вопрос, который не давал покоя ей самой: — А что ты станешь делать потом? Когда закончишь все двадцать книг?

— Испытаю большое удовлетворение, — засмеялась она. И добавила уже серьезно: — Испытаю радость, оттого что смогла сделать мне предназначенное.

— Ну а дальше?

— Заберу тебя обратно, — неожиданно слетело с губ Зигни.

Она увидела, как внезапно в глазах Кена вспыхнул огонь.

— Но я не вещь, Зигни. — Голос Кена стал очень тихим.

— Я пошутила. Извини. У тебя прелестная семья. Замечательная жена, очень активная. Салли известна в женском движении.

— Откуда ты знаешь? — Кен вскинул светлые брови и требовательно посмотрел на нее.

— Я слежу за событиями в мире, читаю газеты. Миссис Салли Стилвотер вместе с другими женщинами сделала «Одеяло Мира», на котором вышиты портреты детей из разных стран. Знаменитое американское «Одеяло Мира». Там есть и портреты твоих дочерей. И активистки возят его по разным странам. Недавно они были в Восточной Европе и произвели фурор. Их принимали, будто представителей Госдепартамента.

Кен засмеялся.

— Совершенно верно. Салли приехала невероятно счастливая. Она никогда не думала, что может дать столько интервью — в Варшаве, в Софии, в Праге. Но, Зигни, это все так далеко от тебя, от твоих интересов! Почему…

— Почему я слежу за твоей жизнью? Потому что ты всегда со мной, даже если далеко от меня. Знаешь, у меня странное чувство, будто ты уехал в далекую длительную экспедицию.

— Ну, если жизнь как таковую считать большой экспедицией, то да…

Зигни засмеялась.

— Как все-таки странно… Мне кажется, ты вернешься из нее. — И мысленно добавила: ко мне.

Больше они не говорили ни о чем, кроме мальчиков. Сыновья радовали их.

— Наверное, нам стоит познакомить Питера и Зигфрида с твоими дочерьми, — сказала Зигни, прощаясь с Кеном.

— Да, конечно. Девочки здорово повзрослели. Между прочим, — он усмехнулся, — Салли собирается сделать из них таких же активисток, как сама.

— Правда?

— Она намерена взять их с собой в предстоящую поездку.

— Это хорошо. Старшей уже шесть?

— А младшей почти пять.

Она кивнула.

— Желаю удачи, Кен.

Они распрощались. Кен улетел в Штаты, а Зигни снова вернулась в Арвику.

А потом снова работа, поездки к издателю, радость от вышедших книг. Но почему она сидит сейчас и все это вспоминает? Все уже в прошлом. Прошлое — это опавшие листья, мириады опавших листьев. Еще не сгнивших, но уже тронутых тлением. А может, еще не все опали и не сорвался последний лист, не упал, медленно кружась и оседая на раскисшую землю осеннего сада или на влажную зелень утреннего газона? Зигни передернула плечами.

Если этот лист — она сама, то она еще держится.

Что такое след, который человек оставляет на земле? — не впервые спрашивала себя Зигни. Неужели дети, которые живут после тебя и дольше тебя? Кто вспоминает о детях американца Билла Рэдли? О Сэре, о ее сестрах, которых сама Сэра вряд ли хорошо помнит? Вспоминают дела человеческие. Помнят ботаника Билла Рэдли, который прославил городок Вакавилл на все времена.

Могла ли она, Зигни, знать, что рожденный ею ребенок будет болен? Разве это зависело от нее, и только от нее? Нет. Но перевод японских стихов, если так можно выразиться, здоров, потому что его здоровье зависит от нее одной.

Так что же дальше? Дальше… У нее дети, у нее наверняка будет новая работа, новые переводы с японского. Конечно, уже не такие, как «Собрание мириад листьев». Она должна считать себя избранницей богов и быть благодарна снизошедшему на нее счастью.

Ну а личная жизнь? Любовь? В мире все проистекает из любви, это ясно. И чем сильнее любовь, тем больше удовольствия от жизни. После развода с Кеном Зигни могла принять руку и сердце не раз — потому что мужчины, увидев Зигни, которая с годами стала не просто красивой, а невероятно женственной, словно оттого, что постигла мудрости любви сотен мужчин, хотя и на бумаге, и узнала отзыв на эту любовь сотен женщин, — замирали, увидев ее. Они напоминали Зигни собак, которые делали стойку, завидев дичь, водили носом, не в силах понять — что за невиданный зверь перед ними. Многие отходили, опасаясь за свое сердце, а были и такие, кто не прочь попробовать рассмотреть поближе.

Но у меня есть Кен. Только с ним буду я всегда. Однако он ведь не восточный шейх, чтобы иметь гарем, одернула себя Зигни. И потом, если он сам развелся со мной, значит, я ему не нужна, пыталась уговорить она себя, но чувствовала фальшь в своих рассуждениях.

Чепуха, говорила она себе.

— Чепуха. Все это чепуха, — именно так она ответила Тревору Макхикни в последний день пребывания в Санта-Фе.

Он с усмешкой посмотрел на нее и помчался вниз с горы, словно уносясь от роя пчел, с которым больше не мог справиться. Наверное, решил, что Зигни может закусать его до смерти, как десяток пчел…

А она смеялась. Да почему он злится? Ему было ясно сказано: ничего не выйдет. Впрочем, пускай злится, но на самого себя, на собственную мужскую самонадеянность.

Зигни встала с кресла и сходила за телефоном. Надо поговорить с Энн. Рассказать о чудесном отдыхе в горах и посмеяться над Тревором, этим горнолыжным поклонником.

— Ну, тебе понравилось, как я вела себя с ним? — спросила Зигни, закончив свой рассказ. — Видела бы ты этого ирландца, когда он мчался от меня с горы! — хохотала Зигни. — Скажи, у тебя есть знакомые ирландцы?

— Есть, Зиг. Точнее, я имела с ними дело.

— Наверное, тебе, истинной англичанке, было бы трудно с этими ненормальными, — со смешком предположила Зигни.

— Не без того, — согласилась Энн.

— Слушай, Энн, ты знаешь про меня абсолютно все. Но я ничего не знаю о твоем прошлом. Ты никогда не рассказывала мне о себе.

— Прошлое — в прошлом, Зиг. Меня прежней уже нет. Так что не о чем рассказывать.

— Какая ты упрямая, Энн. А я тебе все рассказала, даже про моего горного поклонника.

— И очень хорошо сделала. А сейчас давай прощаться, Зигни. Спокойной ночи. Уже поздно.

Глава двенадцатая Катастрофа

Ну что ж, все ясно, решила Энн. Эксперимент с участием Тревора подтвердил мои подозрения: Зигни нужен только Кен.

Она выдвинула ящик письменного стола, достала металлическую коробку и открыла ее. Там лежала маленькая телефонная книжка с розовым фламинго на обложке. В ней записаны телефоны, которые могли в любой момент соединить ее с прошлой жизнью. Энн наугад открыла книжку и сразу увидела нужный номер. Набрала. Долго не отвечали. Потом отозвался сонный голос.

— Ну?

— Пэт? Это Энн.

— Ох, я тебя не узнала! Говори.

— Что, были гости?

— О, если бы это можно было так назвать! — Женщина хрипло рассмеялась — Это был кошмар.

— Могу представить.

— Думаю, нет. Они были как голодные волки. Мои бедные девочки остались без сил.

— А сейчас они где?

— Улетели к себе.

— Нужно с ними связаться.

— Кому нужно? Тебе? — Голос взвился на две октавы.

— Да, но не для того, о чем ты думаешь.

— Я ни о чем таком не думала. Я знаю тебя слишком хорошо…

— Знала, милочка.

— Пускай так, не спорю.

— Надеюсь, они в главном своем деле остались прежними?

— Кое в чем стали лучше. Цивилизованнее, я бы сказала.

Энн хмыкнула.

— Рада за тебя. Так вот, мне надо с ними связаться.

— Не боишься?

— Мне-то чего бояться?

— А, поняла, хочешь работенку им подкинуть?

— Мы не будем это обсуждать, особенно по телефону.

— Хорошо, я свяжу тебя с ними.

— Спасибо. Но только не меня. Они получат имя и адрес электронной почты.

— Ага, надо будет послать приглашение.

— Совершенно верно.

Энн бросила трубку и уставилась в серое окно. Я должна это сделать. Ради Зигни.

Энн считала, что ей предначертано судьбой делать что-то хорошее и что-то дурное. Но дурное надо сделать так, чтобы тот, ради кого это делается, увидел в произошедшем Божий промысл.

Энн втянула в себя воздух. Счастье Зигни и ее семьи принесет ей самой освобождение от напряжения, которое не отпускает ее столько лет. Счастье Зигни станет доказательством, что возможно все, пока ты жив.

Энн подошла к зеркалу вплотную. На нее смотрела молодая стройная женщина. Молодая… Хм. А как определяется возраст? Ну не по морщинам же, черт побери! Она усмехнулась. Ее лицо уже тронули морщинки, но они не слишком беспокоили ее. Влага еще не ушла из клеток и подбородок не покрылся трещинками морщин, словно тонкое стекло от удара. У нее еще есть время быть женщиной, быть матерью, об этом каждый месяц ей напоминает боль внизу живота.

Возраст женщины выдают глаза — обращенные в себя говорят о том, что уже есть что перебирать в памяти. А в глазах Энн — энергия, и она еще долго в них будет светиться. Рыжие кудряшки все еще образуют золотой нимб вокруг головы, еле заметные веснушки — с возрастом они поблекли — придают лицу задор. О, конечно, конечно, в ее натуре есть еще драйв, как говорят американцы, иначе она ни за что бы не додумалась до того, до чего додумалась.

По электронной почте для Салли Стилвотер пришло сразу два приглашения. Из Ирака и из Кении.

— Прис?! — громко кричала в телефон Салли, сидя перед экраном компьютера, — я просто уверена, что нам надо поехать в Черную Африку. Если не мы, то кто? — тараторила она без остановки.

Салли обосновалась в том самом маленьком кабинете на втором этаже дома в Миннеаполисе, в котором Зигни когда-то корпела над переводами. Салли превратила кабинет в подобие офиса — поставила факс, стеллажи, где хранила архив, вела переписку, связывалась по электронной почте с женщинами многих стран мира. Она собиралась стать членом Международной федерации женщин и — Кен знал ее тайную мечту — занять в этой организации один из ключевых постов. Салли хотела вовлечь в это дело и подрастающих дочек. Что может быть интереснее, чем носиться по всему миру и чувствовать себя повсюду необходимой?

— Нет, Прис, ты не понимаешь. Сейчас ехать в Ирак — это чистой воды политика. Мы, женщины, должны действовать тоньше. Нет, нет и еще раз нет! Дело вовсе не в том, что нас могут в Ираке подстрелить. Нет, с нас там станут сдувать пылинки, но сам факт… Ага, ну ты подумай. Да, я так считаю. — Салли повесила трубку. — Кен! Ну почему они такие несообразительные? Присцилла Липпи просто тупица, черт бы ее побрал!

Какой все-таки невыносимо громкий голос, поморщился Кен, который никак не мог отучить жену от простонародной привычки кричать. Наверное, в ее крови есть примесь итальянской, иначе как объяснить этот гортанный, протяжный крик? Он как-то спросил у Салли, нет ли у нее в роду итальянцев, а она в ответ весело расхохоталась и проговорила своим низким вибрирующим голосом: «О, как бы я хотела, чтобы они были! Тогда ночами я не давала бы тебе вообще закрывать глаза!»

— Не шуми, дорогая, — попросил Кен. Ты обязательно выдрессируешь Присциллу.

— Не сомневаюсь. А сейчас мне надо добить Дебби. Каламбур? Ха-ха! Если она за меня, то мы точно полетим в Найроби.

О чем говорить, Салли «добила» не только Дебби. Присцилла Липпи снова позвонила и рыдала от счастья, что прозрела наконец и поняла тонкий расчет Салли. «О, Салли, если ты когда-нибудь не станешь конгрессменом, то я должна буду выпить до дна озеро Виктория», — уверяла Присцилла.

Кен хохотал, слушая излияния Присциллы в исполнении жены. А что, чем черт не шутит? Салли впрямь может занять пост в руководстве Международной федерации женщин, как и задумала.

— Кажется, ты не была только в Африке?

Кен спросил, чтобы задать хоть какой-то вопрос и этим обозначить свой интерес к делам жены. На самом деле сейчас ему было абсолютно все равно, куда отправится его неугомонная супруга. Потому что он должен думать совсем о другом — об открытии выставки своих работ в университетском центре. И если эта выставка пройдет так, как он задумал, то ему обеспечена в университете кафедра таксидермии. Нет, это не означает значимой прибавки в доходах, но престиж!

— Кен? — позвала его тихонько Салли, незаметно подкравшись к нему.

Он улыбнулся и обнял ее. А сам подумал: пожалуй, не так уж плохо, что она уедет хоть ненадолго. Ее непомерный сексуальный аппетит начал утомлять Кена.

— Дорогой, ты посмотри, какая умная у тебя жена.

Он вздрогнул. У него есть уже, то есть была уже умная жена, и ее звали не Салли.

— Это ведь я придумала вышить портреты детей на одеяле «Дети Мира». Портреты наших девочек получились лучше всех! По-моему, у меня дар к вышиванию, посмотри, я гладью вышила глазки. — Она бросила на пол легкое одеяло.

Он всматривался в вышитые портреты девочек, каждый не больше носового платка. И правда, здорово. Даже косички как настоящие.

А Салли не унималась:

— Всего тридцать портретов. А после поездки в Африку мы его расширим и дополним. Женщины вышьют портреты темнокожих детей, и мы пустим их портреты по контуру. На светло-зеленом фоне будет здорово, правда? Потом мы провезем его по Юго-Восточной Азии, оно станет еще больше, и мы накроем им весь мир! Все шесть миллиардов людей будут спать под одним одеялом! А мы…

Кен отключился, не желая вникать в женскую белиберду, как он называл про себя эту и прочие подобные затеи. Он слышал от Салли, что еще одна группа женщин делает такое одеяло из квадратиков с вышитыми растениями, которые надо охранять от исчезновения на планете, своего рода «Красную книгу». Наверное, душа деда от радости поет и пляшет на том свете, подумал Кен.

Но как бы скептически Кен ни относился к затее жены и ее подруг, они ведь добились своего. Конечно, женский способ мышления совершенно ничего общего не имеет с мужским, понял он однажды и перестал удивляться. Салли живет весело, с ней удобно, растут две дочки, все чудесно!

Лишь иногда сердце Кена вздрагивало, когда он слышал голос Зигни, сообщавшей о каком-нибудь очередном успехе сыновей.

Порой его охватывала печаль, что мальчики слишком далеко, в Европе. Он ездит к ним, да, он любит их, но… Ничего, скоро мальчики повзрослеют, потянутся к отцу, мы станем ближе друг другу, я возьму их с собой в экспедицию за птицами.

— Папа! Папа! Посмотри, какие рюкзачки купила нам мама!

В комнату ворвалась Джейн, старшая. Точная копия Салли, такая же громкоголосая и шустрая. У нее были красивые губки — пухлые, но очень четко очерченные.

— О, замечательный! Ты знаешь, что за птичка на нем изображена?

— Это малиновка, папа. Мама так сказала.

Нежность затопила сердце Кена. Ну вот, разве он не счастлив? Он обнял девочку, поцеловал в щеку.

— А где Кэрри?

— Уже в машине. Она заняла самое лучшее место. Но в самолете я сяду у иллюминатора. Мама обещала.

Он улыбнулся и шлепнул дочь по туго обтянутой джинсами попке.

— Вперед, детка! Свое место надо занимать вовремя!

И Салли, Джейн и Кэрри уехали. Но, как оказалось, не на неделю и не просто в Кению…

В полночь Кен проснулся от телефонного звонка. Не открывая глаз, он потянулся к трубке возле кровати. Кен не успел произнести ни слова, как услышал рыдание.

— Кен! Кен! Это ужасно! — плакала в телефон Молли Прайс, которая едва ли не вчера и едва ли не с такой же страстью обливалась горючими слезами по поводу того, что из-за болезни мужа не может лететь в Кению. — Они погибли, Кен! Твоя жена и дети погибли!

— О чем ты говоришь? Молли, я ничего не понимаю, — пробормотал Кен и похолодел — перед его глазами возникли лица Зигни и мальчиков.

— Они погибли в Кении! И Салли, и девочки. Я слышала в ночных новостях Си-эн-эн.

Кен положил трубку. Сел. Потер вспотевшую шею.

Значит, Зигни и мальчики живы.

Глава тринадцатая Снова вместе

Энн отложила газету, по ее лицу скользнула улыбка, в которой были облегчение и печаль. Подумать только, Господь удержал ее руку, и она не причастна к смерти невинных людей! Может, это знак прощения? Они не поехали в Ирак, именно оттуда по просьбе Энн было послано приглашение…

Они поехали в Кению.

Энн прочитала статью от начала до конца. Журналист скрупулезно описал произошедшее. Он даже встретился с женой погибшего водителя, и та сообщила, что велела купить на обратном пути бутыль оливкового масла… Она ждала, ждала, надо было готовить ужин, а масла нет как нет… Еще женщина говорила, что ее муж, опасаясь заснуть за рулем, всегда читал вслух молитвы. Так что заснуть за рулем он никак не мог.

Большой грузный чернокожий мужчина, сидевший за рулем грузовика, крутя баранку с утра до ночи и перевозя грузы, среди которых было и оружие и взрывчатка, отошел в мир иной не приходя в сознание. Последнее, что он помнил — страшный треск, вой, вспышки огня, а потом боль разорвала его тело на части, затем сдавила, словно руки Господа попытались соединить его, чтобы он предстал перед его очами единым целым. Под многотонным грузовиком были погребены останки малолитражки и людей — кровавое месиво.

Энн плеснула в стакан виски и, ничем не разбавляя, поднесла к губам и залпом выпила.

Потом набрала номер Зигни.

— Ты уже знаешь?

— Да, Энн.

— Ты купила билет на самолет?

— Заказала. Мой рейс вечером.

— Желаю удачи.

Ах, если бы не дикая выходка самонадеянных женщин — ну для чего им надо было нестись в Африку? Ну, поехали бы в Ирак, ведь приглашения пришли почти одновременно!

Кен дрожал, его лоб взмок, он с трудом дышал. А ведь они собирались на одну неделю! И, о Боже, ну почему я разрешил Салли взять с собой девочек?! Салли, видите ли, хотела, чтобы они учились быть ответственными за то, что происходит на земле!

Кен заскрежетал зубами. Он-то хорошо знает, что происходящее на земле ничуть не зависит от таких людей, как Салли. Мир управляется по своим законам, и не всем их дано постичь.

Кен сидел в пустой комнате, но ему казалось, что комната набита словами — ведь сколько слов здесь сказано Салли, девочками, им самим. Они словно спрессованы между стен, и он слышит, слышит их все…

Кен зажал уши, которые разрывались от боли, руками. Кровь прилила к голове и давила. Он почувствовал духоту, сердце схватило, словно тисками, Кен повалился на спину, продолжая натужно вслушиваться в уже не слышимые слова.

Телефон звонил и звонил, но его трель не могла проникнуть в сознание Кена Стилвотера. Он не слышал стука каблуков, женского голоса, вызывавшего неотложку. Он не почувствовал прикосновения рук врача, потом санитаров, выносивших его на носилках из дома и укладывавших в пахнущее лекарствами нутро автомобиля.

Наконец в его сознание пробился горячий шепот:

— Нет, ты не станешь еще одним опавшим листом. Не время.

Казалось, это говорят с ним Небеса. Кену нравился голос, нравились слова. И смысл этих слов.

— Я не позволю.

Да кто это? Неужели Господь уже призвал меня к себе? Но с чьих губ слетает ветерок и шевелит волосы на висках?

— Я не позволю. Ты нужен мне, Кен.

Кен с трудом разлепил глаза и снова закрыл. Нет, так не должно быть. Мне должна сниться не эта женщина, а другая. Ушедшая.

Но ведь та и другая — обе — ушли от него?

— Доктор, кажется, он открыл глаза.

— Отлично, я рад. Я ведь говорил вам, у него инсульт, но не обширный. Ему повезло, я думаю. Это тот случай, когда сработает механизм восстановления и все пройдет бесследно. Мистер Стилвотер физически крепкий человек.

— Да, конечно. Он всю жизнь в экспедициях. Он орнитолог.

Врач кивнул.

— Я знаю. И к тому же он внук знаменитого Билла Рэдли из Вакавилла.

— Доктор, я буду подле него, пока он не поправится.

— Да, мэм. А могу я узнать, кем вы ему приходитесь? — Немолодой мужчина с интересом посмотрел на красивую женщину, в лице которой было что-то, что выделило бы ее из любой толпы.

— Я его жена, — просто сказала Зигни.

В ответ на недоуменно вскинутые брови уточнила:

— Зигни. Зигни Рауд Стилвотер.

Врач кивнул, ни один мускул на его лице не дрогнул. В его обязанности не входило вникать в личную жизнь пациента, если это не угрожало жизни больного.

Он надеялся, что присутствие красивой женщины такой угрозой не является.

А потом Кен окончательно пришел в себя и понял, что рядом с ним сидит не воображаемая, а настоящая Зигни. Его жена. Единственная жена на свете…

— Как я жила без тебя? — повторила вопрос Зигни. — Я не скажу, как я жила без тебя. Я скажу о другом — чем я жила. Я жила своими переводами. Я закончила их. Все двадцать книг. Теперь могу жить другим. — Она улыбнулась и посмотрела на Кена.

— Зигни, прости, но иногда мне кажется, что ты не…

— Не совсем настоящая? Нет, Кен, я живая, и ты знаешь это лучше других. — Она наклонилась к нему и легонько коснулась его губ. — Просто мне повезло — или, напротив, не повезло — природа или судьба, не знаю точно, наделила меня тем, чем наделяет немногих. Мне подарена была страсть, которая отравила бы мою жизнь, если бы я ей не отдалась. И я разрешила себе делать только то, что хотела, а не то, что требовали от меня другие.

Кен молчал, глядя на красивое лицо женщины, первым мужчиной которой был. Холод на сердце начал понемногу таять. Кровь поначалу несмело, потом все увереннее побежала по сосудам, наполняя жизнью его тело.

А мог бы он заняться с ней любовью? Прямо здесь? В палате?

Мог бы, а что тут такого?

Но память подбросила ему горькое воспоминание — перед тем, как им расстаться, Зигни редко занималась с ним любовью, отдавая предпочтение словарям, книгам по истории Японии, по истории буддизма… В ее жизни ему не было достойного места. Там царили двадцать томов японской поэзии, на которые она набросилась, как изголодавшаяся любовница на предмет страсти.

И тогда он нашел Салли, пытаясь заместить Зигни.

Боль снова стиснула сердце Кена и поднялась к горлу.

Но боль уже от другого — Кену стало стыдно перед покойной Салли за странное чувство благодарности — как вовремя она ушла из его жизни.

А девочки? Они ведь тоже были. Но их больше нет.

Он снова посмотрел на Зигни. А может, она колдунья? И сама подкинула мне Салли — как заменитель. Как «нутрисвит» вместо сахара. Заменять ее до тех пор, пока она не закончит дело своей жизни. А теперь Зигни возвращает меня себе?

Какая ерунда! Они погибли, это трагический случай, при чем здесь Зигни? — принялся Кен защищать ее от самого себя.

— Кен, как я тебя люблю… — услышал он тихий шепот.

Уголок рта Кена скривился, будто он хотел что-то сказать — неприятное, чтобы Зигни поняла: он не игрушка в ее руках.

— Кен, я тебя люблю. И любила всегда. Я ничего не могла поделать с собой.

Конечно, любила, Господи, разве можно меня не любить? — самодовольно, как прежде, подумал Кен, понемногу возвращающийся к жизни. Не я потерпел поражение от Зигни, нет, я победил ее. Она ведь собиралась всю жизнь переводить свои стихи, но сделала это во много раз быстрее и снова готова стать моей женщиной!

— У тебя были без меня мужчины? — вопрос вырвался сам собой, и, когда Кен произнес его, ему захотелось затолкать слова обратно себе в глотку.

Но Зигни быстро ответила:

— Тебе трудно в это поверить, но никого после тебя не было.

— Почему же трудно… — Кен улыбнулся, а она засмеялась.

Зигни не лгала.

— У меня были поклонники, они предлагали даже руку и сердце, они ведь не знали, что мое сердце занято.

— Японцами?

— Тобой, мой дорогой.

Кен вскинул руки и обнял Зигни за плечи, притянул к себе.

— Ну что, начнем сначала?

— Давай продолжим. Давай не будем противиться судьбе. Она не случайно снова свела нас вместе.

— Как по этому случаю высказались бы твои японские любовники? Я ведь понимаю, у тебя была толпа японских мужчин, с которыми ты жила все эти шесть лет без меня.

— Можно сказать и так, Кен. Их было ну… примерно пятьсот. Но, вспомни, кто бросил меня в их объятия? Разве не ты сам привез меня в дом своего знаменитого деда? В Вакавилл?

— О да. Этот старый сквалыга все тащил туда. Нет чтобы собирать свой гербарий, так он прихватил…

— Даже книгу, в названии которой есть слово «листья». Он был однолюб, твой дед. Я тоже однолюб, Кен. Тебе везет на однолюбов.

— Согласен. — Он немного подумал и добавил: — Может, я и сам такой?

Зигни улыбнулась и заложила длинную прядь светлых волос за ухо.

— Ты просил меня прочесть что-нибудь, подходящее моменту?

— Да.

— Ну может, вот это.

Говорят, что любовь —

Лишь пустые слова,

Но люблю я любовью другой:

Мне отныне тебя никогда не забыть,

Пусть я даже умру от любви!

Слабая улыбка пробежала по губам Кена. А Зигни наклонилась к нему и накрыла своими губами его губы.

— Ты понял меня, дорогой, Кен?

— Мы оба все поняли, милая шведская Златовласка. Наверное, ты обвила меня своими длинными волосами, закрутила, как в кокон, поэтому я никуда не смогу от тебя деться…

Эпилог

Прошло три месяца. Кен Стилвотер стал бодр и свеж, его сердце работало, как часы после починки умелого мастера. Они с Зигни приехали в Вакавилл, чтобы приготовиться к празднику по случаю выхода двадцатого, последнего, тома переводов.

— Зиг, как ты думаешь, хватит столов для угощения, которые я вынес в сад?

— По-моему, да, — сказала Зиг, появляясь в дверном проеме кухни. — И обязательно надо сделать маленькую эстраду. Это будет грандиозный праздник поэзии. Приедут местные японцы, филологи из Нью-Йорка, из Европы, конечно же мой издатель Пол Джексон. Жаль, мой отец не сможет. Знаешь, специально для него я сделала окончательный перевод статей о маме и оформила в виде альбома. Папа был тронут и признал, что я состоялась как переводчик.

— Еще бы, — Кен улыбнулся, — конечно, состоялась!

— Да, Энн и мальчики появятся сегодня вечером. Энн только что звонила из Миннеаполиса.

— О, они уже там?

— Да, они выбрали удачный рейс из Европы.

— Отлично, я слышал телефонный звонок, но, знаешь ли, увлекся, никак не мог оторваться от девятнадцатого тома.

Зигни зарделась.

— А… почему?

— Да вычитал там кое-что знакомое.

— И давно ты стал понимать японскую поэзию?

— К сожалению, недавно, моя дорогая Зигни. — Он медленно подошел к ней. — Раньше я был недостаточно взрослым, Зиг. Наверное, ты воспринимала меня как своего третьего сына. Теперь я повзрослел.

— Во всем? — с лукавой улыбкой поинтересовалась Зигни. — Я бы не хотела, чтобы ты кое в чем остепенился.

Кен расхохотался. Голубые глаза прищурились, а светлые волосы растрепались и упали на лоб.

— О нет, и не надейся! — Он приподнял Зигни и прижал к себе. — Сейчас сама поймешь.

Зигни обхватила его за шею и уткнулась носом в теплую кожу.

Кен понес ее в спальню, опустил на широкую кровать и быстро раздел. Он целовал ее молча, горячо, потом Зигни почувствовала на себе его тяжесть. Она открыла рот, хватая воздух. Боже, как ее тело жаждало Кена все годы разлуки! Оно помнило каждый изгиб тела Кена и сейчас ловко соединилось с ним. Сквозь туман желания пыталась пробиться мысль: не рано ли, как отнесется сердце Кена к физическому напряжению?

— Ты вот это представляла себе, когда писала свой девятнадцатый том, да?

— Да, — прошептала Зигни. — Да, любимый.

— И тебе было так же хорошо, как сейчас?

Она молчала.

— Скажи мне правду, — потребовал Кен, заполняя ее собой.

Она со стоном прошептала:

— О нет, конечно нет, Кен.

— То-то же.

— Реальность всегда лучше вымысла, Кен.

И это была правда.

На праздник японской поэзии первым приехал Пол Джексон — раньше других гостей, если не считать Энн и мальчиков. Он подкатил на длинном лимузине, сверкающем черным лаком, к самому крыльцу. Элегантный, уверенный мужчина с напускной серьезностью свел брови и огляделся. Нигде никого нет, но к празднику здесь готовились, судя по столам и маленькой эстраде.

Пол пожал плечами и поднялся на крыльцо, открыл дверь, вошел в прихожую старого дома. Сделал несколько шагов в ту сторону, где должна располагаться гостиная.

Пол Джексон замер на пороге — в кресле спала женщина. У нее на коленях лежал двадцатый том переводов Зигни. Пол прирос к полу. Этой женщиной была та самая англичанка, которую он студентом встретил в Оксфорде и с годами не смог забыть.

— Энн, — прошептал он. — Энн, здравствуй.

Женщина открыла глаза.

Она не думала, что Пол Джексон ей снится. Она знала, что эта встреча произойдет здесь.

— Здравствуй, Пол. — Смущенная улыбка сделала ее лицо совсем юным. — Вот мы и встретились.

На крыльце раздался громкий дружный топот, дом наполнился голосами, это семейство Стилвотеров спешило поздороваться с первым гостем.

— Пол! Пол! Мы были в бассейне и увидели, как вы подъехали! — Зигни вбежала в гостиную первой. И замерла. Сыновья едва не натолкнулись на мать, так резко она остановилась.

Пол и Энн, словно завороженные, смотрели друг на друга.

— Что случилось? Что? — Но, заметив застенчивую улыбку на лице Энн и жадный взгляд Пола, Зигни поднесла руку к губам, а потом выдохнула: — Неужели?

— Зигни, ты сама знаешь, в жизни может происходить все, что угодно, — нравоучительным тоном заявил Пол. Потом посмотрел на Энн и сказал: — Здравствуй, моя дорогая, моя долгожданная Энн Сталлард.

Кен обнял Зигни за плечи и привлек к себе.

— Как я счастлив, Зиг!

— И я тоже. Я счастлива за всех нас!

Оглавление

Пролог

Глава первая Шведская Златовласка

Глава вторая Богоугодное дело

Глава третья Птица желания

Глава четвертая Расскажи мне о себе

Глава пятая Знак Провидения

Глава шестая «Ты похожа на ханари»

Глава седьмая Стилдаун

Глава восьмая Ясночувствующая

Глава девятая Малиновка Салли

Глава десятая Испытание мужчиной

Глава одиннадцатая Зеленый свет сада

Глава двенадцатая Катастрофа

Глава тринадцатая Снова вместе

Эпилог X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?