«Я покорю Манхэттен»

Джудит Крэнц Я покорю Манхэттен

Глава 1

Мэкси Эмбервилл, с присущей ей нетерпеливостью и годами выработанным безразличием ко всякого рода правилам, вскочила с места, не дожидаясь полной остановки «конкорда», все еще катившегося по посадочной полосе, и ринулась к переднему выходу, с трудом пробираясь между двумя рядами кресел. Другие пассажиры ее отсека продолжали спокойно сидеть с отрешенностью людей, заплативших вдвое больше против обычной стоимости билета первого класса Париж — Нью-Йорк, а потому не имевшие сейчас ни малейшего желания спешить. При виде несущейся сломя голову Мэкси — такая непростительно симпатичная молодая женщина и так неприлично себя ведет! — брови у сидевших удивленно поползли вверх.

— Сколько можно копаться? — напустилась она на стюардессу.

— Мы не копаемся, мы просто еще не прибыли, мадам.

— Что, не прибыли? Да мы давным-давно в Нью-Йорке. Черт бы побрал эти самолеты — они больше времени проводят на земле, чем в воздухе.

Мэкси всю так и трясло от негодования, каждый дюйм ее тела, заряженного нервным напряжением и неукротимой энергией, выражал крайнюю степень недовольства авиакомпанией «Эр-Франс».

— Может быть, мадам все-таки вернется на свое место?

— Черта с два! Я спешу, разве не ясно?

Мэкси и не думала сдавать свои позиции, крепко вдавив в ковер сапожки на плоской подошве, которые она всегда надевает в дорогу. Короткие темные волосы, растрепавшись, торчат в разные стороны, а хохолок на макушке и спадающая на глаза густая челка просто излучали негодование.

Окажись Мэкси и в комнате, полной красавиц, она все равно притягивала бы к себе взоры присутствующих: само понятие красоты не только теряло при ней свой смысл, но и лишалось всякого интереса. Сейчас, в притушенном свете авиасалона, она, казалось, прямо-таки горит предвкушением ожидания, как если бы ей предстояло вот-вот очутиться на балу. На ней была старая затянутая пояском замшевая куртка коньячного цвета и потертые джинсы, заправленные в сапожки; ремень висевший через плечо сумки напоминал об аксессуарах одежды в духе Сэма Брауна.[1] Когда она с нетерпением отбрасывала со лба челку, резко бросалась в глаза ослепительно-светлая прядь волос над правой бровью, бывшая у нее от рождения.

Но вот двигатели «конкорда» перешли на едва уловимый шепот и самолет наконец-то замер. Стюардесса с чувством собственного превосходства и презрения молча проследила за тем, как Мэкси энергично протискивается через еще не полностью открытую дверь, зажав в руке американский паспорт.

Остановившись у ближайшей конторки инспектора иммиграционной службы, Мэкси сунула ему свой документ. Открыв паспорт, он сперва бегло взглянул на фотографию, а затем стал изучать ее более внимательно.

— Мэксим Эмма Эмбервилл? — спросил он.

— Совершенно верно. Правда жуткое фото? Послушайте, я спешу. Вы не могли бы поставить печать — и я помчусь?

Чиновник взглянул на нее с деланным безразличием и привычно пробежал пальцами по клавишам компьютера.

— А что это еще за Мэксим Эмма Эмбервилл Киприани Брэйди Киркгордон? — поинтересовался он, глядя на экран.

— Да-да, знаю. Фамилия, мягко говоря, не очень благозвучная. Но законом такие не запрещены.

— Дело в том, мисс, что в паспорте фамилия у вас указана не полностью.

— Старый паспорт кончился летом, и мне пришлось срочно получать новый в нашем посольстве в Париже. Вы сами видите… он же совсем новенький.

— А фамилию вы изменили легально?

— Легально? — В голосе Мэкси прозвучала обида. — Все мои разводы оформлены как положено. А сохранить я предпочла свою девичью фамилию — только и всего. Может, хотите, чтобы я рассказала вам тут всю историю моей жизни? Да уже все пассажиры с этого чертова самолета успели пройти впереди меня. Теперь наверняка придется стоять в очереди к таможеннику!

— Да, но багаж все равно еще не поступал, — резонно возразил инспектор.

— В том-то все и дело! Я специально летела без багажа. Если бы не наша затянувшаяся беседа насчет моего кошмарного прошлого, я бы уже давным-давно сидела в такси. Вот дьявол, а!!! — Ярость, прозвучавшая в голосе Мэкси, была неподдельна.

Инспектор между тем как ни в чем не бывало продолжал изучать паспорт. Да, фото на самом деле не передает бешеного электрического напряжения, которое исходит от этой женщины. Хотя за свою жизнь он и перевидал немало скверных фотографий, на какое-то мгновение в его мозг закрадывается сомнение: а уж не поддельная ли она? Все, что на ней можно разглядеть, — это спадающая на лоб челка и невыразительное подобие улыбки. А стоявшая перед, ним разгневанная молодая особа с торчавшими волосами, похожими на перья рассерженной птицы, с упрямым и властным выражением лица не могла не обратить на себя его внимания, как если бы прямо у него под носом вспыхнула вдруг сигнальная ракета. Да и не скажешь по ней, что она успела побывать замужем, тем более уже трижды, хотя в паспорте значилось, что ей двадцать девять.

Подчеркнуто неохотно поставив печать с указанием даты прибытия — 15 августа 1984 года, инспектор вернул женщине паспорт, сделав, правда, какую-то неразборчивую пометку на обороте ее таможенной декларации.

Пробившись сквозь толпу с увертливостью головастика, как это умеют делать одни лишь уроженцы Нью-Йорка, Мэкси плюхнула на стол для осмотра свою сумку. Да, но где же тут таможенник? Она нетерпеливо закрутила головой. В этот ранний час все дежурные еще сидели в дальнем углу большой комнаты, попивая утренний кофе и не слишком горя желанием приступить к исполнению своих обязанностей. Заметив появление Мэкси, несколько человек одновременно, как по команде, отставили в сторону чашки с недопитым кофе. Один из них, молодой рыжеволосый парень, опередив остальных, двинулся по направлению к ней.

— Эй, О'Кейси, ты чего торопишься? — схватил его за рукав другой таможенник.

— А кто торопится? — бросил О'Кейси, стряхивая его руку. — Просто эта голубка — моя. — И решительно зашагал к Мэкси, на несколько метров оторвавшись от ближайшего из своих коллег.

— Добро пожаловать в Нью-Йорк! — приветствовал он Мэкси. — Графиня Киркгордон, если мне не изменяет зрение?

— Кончай со своими графинями, О'Кейси! Ты же знаешь, что я давно выкинула беднягу Лэдди на свалку.

Мэкси посмотрела на таможенника с некоторой долей беспокойства. Внешне, правда, она ничем не выдала своего волнения и стояла, по обыкновению уперев руки в боки.

«Да, не повезло, конечно, что я досталась этому веснушчатому нахалюге Джозефу О'Кейси. Парень отнюдь не урод, хотя и воображает, что как две капли воды похож на Шерлока. Но все равно должен же существовать какой-то закон, чтобы ограждать честных граждан от приставаний таких вот бесцеремонных государственных служащих», — пронеслось у нее в голове.

— Боже, и как только я мог забыть? — изумляется он. — Вы же развелись как раз перед тем, как привезли целый гардероб одежды из самого Ива Сен-Лорана… Честно говоря, портниха из вас никудышная, мисс Эмбервилл. Вы тогда нашили на пальто и платья другие ярлыки, чтобы убедить нас, что купили все у Сакса,[2] но сделали это весьма непрофессионально. Наверное, вы так никогда и не поймете, что мы специально изучаем новые европейские модели, как только они появятся в журнале мод.

— Рада за тебя, О'Кейси, — одобрительно кивнула Мэкси. — Я это непременно учту. А сейчас мне хотелось бы в виде одолжения попросить тебя побыстрей проверить содержимое моей сумки. Я сегодня в диком цейтноте.

— В прошлый раз, когда у вас тоже был цейтнот, вы пытались провезти двадцать флаконов «Шалимара», по двести долларов каждый. А перед этим — новый золотой браслет тысяч за восемь, который вы открыто надели прямо на запястье. Совсем как в этой истории с украденным письмом[3]… А еще, дай Бог памяти, было норковое манто, перекрашенное в розовый цвет. Вы еще тогда сказали, что купили этот странный мех на блошином рынке всего за каких-то триста долларов. А оказалось, что вещь куплена в Милане, за пятнадцать тысяч, если не ошибаюсь. — И он самодовольно улыбнулся: еще бы, память на такого рода детали есть далеко не у всякого.

— Ну «Шалимар» был просто презентом, — возразила Мэкси. — Для друга. Сама я духами вообще не пользуюсь.

— Но подарки тоже положено указывать в декларации. В перечне об этом сказано, — учтиво заметил О'Кейси.

Мэкси в упор взглянула на таможенника. В его ирландских глазах не было места для жалости. Они смеялись, это правда, но смеялись злорадно.

— О'Кейси, — призналась она, — ты, как всегда, прав. Я контрабандистка по натуре. Была, есть и, наверно, буду. Сама не знаю почему. С радостью бы со всем покончила. Верояно, во всем виноват невроз. Я больна. Мне требуется помощь. И я за ней обращусь, при первой же возможности. Но сегодня, клянусь, я не везу с собой ничего такого. Я прибыла по важному делу, и мне надо срочно ехать. Господи, да я уже должна быть в городе в эту секунду! Пожалуйста, проверь побыстрее сумку и отпусти меня. — В голосе ее прозвучала мольба. — Прошу тебя.

О'Кейси смотрел на нее не отрываясь. До чего симпатична эта отчаянная дамочка: прямо съел бы ее! Он почувствовал, как пальцы ног, подворачиваясь, впиваются в подошвы ботинок. Его профессионально наметанный глаз не заметил в ее манере вести себя ничего подозрительного. Интересно знать, что же она все-таки везет, если в состоянии изображать полную невинность?

— К сожалению, мисс Эмбервилл, никак не могу, — покачал головой О'Кейси. — Иммиграционной службе известны ваши прошлые прегрешения, о чем свидетельствует соответствующая пометка инспектора вот здесь на декларации. Так что о «побыстрее» не может быть и речи. Нам придется подвергнуть вас личному досмотру.

— По крайней мере, можно проверить сумку, черт побери! — не сдержалась Мэкси. От тона просительницы ничего уже не оставалось.

— Того, что вы везете, там все равно, конечно, не будет, — заметил О'Кейси. — Что бы то ни было, оно спрятано у вас на теле. Придется поэтому подождать одну из сотрудниц таможни. Она должна появиться где-то через час-полтора. Со своей стороны я попрошу ее заняться вашим личным досмотром в первую очередь.

— Личный досмотр? Так это что, серьезно? — воскликнула Мэкси с неподдельным удивлением.

Двадцать девять лет полной безнаказанности, когда она почти всегда могла делать в жизни только то, что хотела, выработали у нее твердое убеждение: обычные для остальных правила ее не касаются. Во всяком случае, по отношению к Мэкси Эмбервилл никто и никогда не мог позволить себе ничего такого, на что она не дала бы своего предварительного согласия. Никто, никогда и ничего!

— Вполне серьезно, — спокойно ответил О'Кейси, разрешив себе лишь легкий намек на ухмылку.

Мэкси не верила своим ушам. Да этот маньяк и вправду пойдет на такое, чтобы доказать свою власть над ней. Но каждого мужчину, она это знала, можно купить, даже О'Кейси.

— Джо, — произнесла Мэкси с глубоким вздохом, — мы уже не первый год знаем друг друга, не правда ли? И я еще ни разу не приносила своей стране ни малейшего вреда, разве не так? В результате казначейство обогатилось за счет моих штрафов куда больше, чем если бы я просто платила ему положенную пошлину.

— Но я же вам каждый раз об этом и твержу, когда ловлю на контрабанде. Только вы все равно не слушаетесь.

— Я никогда не ввозила наркотиков, или непастеризованного сыра, или салями с бациллами ящура… Джо, хочешь сделку, а? — Голос Мэкси прошелся по всей гамме оттенков — от лести до вполне пристойного, но безошибочного в своей откровенности грязного намека.

— Взяток не берем, — отрезал он.

— Знаю, — вздохнула Мэкси. — И, увы, слишком хорошо. В этом вся твоя беда, Джо. Ты патологически честен. Но это не взятка. Я предлагаю обмен.

— Что это еще за чепуху вы мне предлагаете, мисс Эмбервилл?

— Зови меня просто Мэкси. Я открыто предлагаю тебе честную сдачу собственного тела взамен никому не нужного личного досмотра.

— Тела? — переспросил он тупо, хотя уже догадывался о ее намерениях: сама мысль о столь щедром подарке заставила его разом позабыть обо всех своих служебных обязанностях.

— Да, тела. Моего собственного — и без всякой пошлины. Желанного, теплого — и целиком! До последней клеточки — и для тебя одного, О'Кейси, — уточнила она, как бы между прочим проводя сверху вниз кончиком своего пальца между двух его пальцев, при этом не отрывая от О'Кейси глаз: то был взгляд Клеопатры в ее, Мэкси, понимании.

Она видела, как инспектор дрогнул. Он покраснел так, что веснушки на лице почти полностью исчезли.

— Сегодня в восемь у «П. Дж. Кларка»? — спросила она как бы мимоходом.

Он молча кивнул. И, как во сне сделал отметку мелом на сумке, махнул рукой, пропуская ее.

— Учти, я никогда не опаздываю, — полуобернувшись, бросила Мэкси на бегу. — Так что не заставляй меня ждать.

Спустя две минуты она впервые позволила себе немного расслабиться. На стоянке в аэропорту ее давно поджидал длинный синий лимузин с личным шофером Эли Фрэнком, самым ловким и быстрым нью-йоркским водителем. Теперь наконец-то можно было спокойно откинуться на спинку заднего сиденья. Говорить Эли, что надо гнать, не имело смысла: ничто, передвигавшееся на колесах, все равно не смогло бы его обогнать, если не считать полицейской машины — но он был чересчур хитер, чтобы попасться в ловушку к копам.[4]

Бросив беглый взгляд на часы, Мэкси убедилась, что, несмотря на ужасающую волокиту, сопровождающую каждый прилет и обычную для всех аэропортов мира, у нее все же остается достаточно времени, чтобы поспеть к месту встречи. Еще вчера утром она была в Бретани, на курорте Киберон, где по обыкновению принимала горячие морские ванны, предписанные ей врачами после на редкость сумбурного лета, как вдруг неожиданно раздался телефонный звонок. Звонил ее брат Тоби. По его словам, надо было бросать все и немедленно возвращаться в Нью-Йорк: завтра должно состояться экстренное заседание правления «Эмбервилл пабликейшнс».

Год с небольшим назад в результате несчастного случая погиб их отец, Зэкари, основатель «Эмбервилл пабликейшнс». Созданная им компания входила в число гигантов журнального бизнеса Америки, и о заседаниях правления, как правило, объявлялось заранее.

— Эта непонятная спешка меня пугает! — В голосе Тоби звучала тревога. — Быть беде, чутье меня не обманывает, Златокудрая. О заседании я узнал совершенно случайно. Почему нас не уведомили? А ты успеешь добраться к завтрашнему дню?

— О чем ты говоришь! Вот только смою под душем соль — и сразу в Лориент, оттуда первым самолетом в Париж. Рано утром, пока вы еще будете спать у себя в Нью-Йорке, я уже полечу на «конкорде». Никаких проблем! — успокоила брата Мэкси.

Собственно говоря, их и не было, если не считать этой загвоздки с О'Кейси, так что она вполне могла даже успеть немного раньше, чем начнется заседание.

Впервые с момента приземления «конкорда» Мэкси обратила внимание, что, хотя для позднего августа день казался прохладным, с каждой минутой становилось все жарче, так что ей пришлось снять куртку. Тут она сразу почувствовала, как под поясом джинсов что-то царапает ей кожу на талии. Озадаченная, она вытащила из-под ремня тоненькую платиновую цепочку, которую шесть часов назад сама же засунула туда в люксе парижской гостиницы «Ритц». На цепочке болталась огромная черная жемчужина, увенчанная двумя бриллиантами, — все это она купила у «Ван Клифа и Арпельса».

«Господи боже мой! — пронеслось у нее в голове, пока она застегивала ожерелье на шее: исполненное в стиле барокко, оно поражало своей бьющей в глаза пышной роскошью. — И как это я могла забыть?! Ну, ничего, те деньги, которые я сэкономила на штрафе, все равно что заработанные», — не без злорадства подумала она, как если бы ей удалось смухлевать за игрой в «монополию».

Глава 2

Эли резко притормозил у нового здания «Эмбервилл пабликейшнс» на углу Пятьдесят второй улицы и Мэдисон-авеню. Не дожидаясь, пока он обойдет кругом, чтобы распахнуть перед ней дверь, Мэкси, снова взглянув на часы, сама выпрыгнула из лимузина и пробежала через застекленный зимний сад высотой в четыре этажа. Она не обращала внимания на десятки экзотических деревьев, каждое из которых стоило столько же, сколько небольшая машина, на сотни растений в горшках — свешивающихся орхидей и папоротников. Словом, ботаника в этот момент занимала ее меньше всего. Вызвав специальный лифт, который останавливался только на административном этаже, она поспешила к цели своего путешествия — залу заседаний правления «Эмбервилл пабликейшнс», империи, строительство которой было начато ее отцом в 1947 году с выпуска небольшого специального журнала. С силой распахнув тяжелые двери, Мэкси застыла на пороге в своей обычной позе — руки в боки, ноги широко расставлены — и принялась разглядывать собравшихся. Поза эта выражала скептицизм: увы, слишком часто окружающий мир оказывался ей не по вкусу.

— Зачем, собственно, мы все тут? — с места в карьер обратилась она к группе, состоявшей из главных редакторов, издателей и коммерческих директоров, прежде чем кто-либо из них успел выразить свое удивление по поводу ее неожиданного появления или даже просто поздороваться. Никто из них, как выяснилось, ничего не мог ей ответить — многие точно так же срочно прервали свои отпуска, чтобы прибыть на заседание. Разница, однако, состояла в том, что их, в отличие от Мэкси, официально уведомили, а она узнала о предстоящей встрече случайно. В прошлом она не раз пропускала подобные заседания правления, но еще не было случая, чтобы ее не пригласили.

Отделившись от остальных, к ней подошел небольшого роста элегантный седовласый мужчина.

— Пэвка! — Мэкси в восторге обняла Пэвку Мейера, главного художника всех десяти журналов, издававшихся «Эмбервилл пабликейшнс». — Скажи хоть ты, что происходит? Где мать? Где Тоби?

— Мне известно не больше, чем тебе. Во всяком случае, мне не доставило особой радости мчаться сюда сломя голову из Санта-Фе, не говоря уже о том, что вчера вечером пришлось пропустить оперный спектакль. Матери твоей еще нет, но она скоро будет, — ответил Пэвка.

Он знал и горячо любил Мэкси со дня ее рождения, как никто понимая, что смысл всей ее запутанной жизни — извлекать Мэксимально возможное на нашей планете удовольствие. Он наблюдал за тем, как она росла: больше всего Мэкси напоминала ему золотодобытчика, лихорадочно переходящего с одного участка на другой и бесконечно промывающего песок в поисках благородного металла, — тут удалось обнаружить унцию или две, а там ничего, кроме пустой породы, и надо спешить дальше, чтобы не упустить своего шанса. Только для нее место чистого золота занимает чистое удовольствие, хотя на свою жилу Мэкси, насколько ему известно, так до сих пор и не напала. Впрочем, она все равно существует, и если кому-нибудь и суждено найти ее, то, Пэвка Мейер уверен, этим человеком будет Мэкси.

— Странно. Очень странно, — бормочет она.

— Согласен. Но скажи лучше, крошка, что ты делала нынешним летом?

— Да все как обычно — разбивала сердца, дурачилась, дурачила головы другим, играла без правил, наверстывала упущенное и старалась не отставать от золотой молодежи. Ну ты же знаешь, Пэвка, дорогой, в какие игры я играю летом: тут выиграла, там проиграла, тут я соблазнила, тут меня… в общем ничего серьезного.

Пэвка оценивающе окинул Мэкси опытным взглядом художественного редактора. Как бы хорошо он ни знал ее, всякий раз она все равно поражала его уже самим фактом своего физического присутствия, словно от нее исходил слабый электрический разряд. По сравнению с остальными Мэкси была как бы более реальной, занимая, кажется, на земле больше места. При этом она вовсе не отличалась особенно высоким ростом (не больше пяти футов шести дюймов); узкое в кости, ее красивое тело на самом деле заполняло не так уж много физического пространства. Между тем вокруг нее тотчас возникала особая вибрирующая аура, излучавшая гипнотическую энергию. Сложением она напоминала классическую куртизанку времен Belle Epoque:[5] узкая талия, большая прекрасно очерченная грудь, широкие бедра. При этом Мэкси не подавляла чувственностью, а подспудное тяготение к костюмам мужского покроя делало ее только еще более женственной. В бесподобно зеленых с оттенком королевской яшмы глазах, сверкавших чистотой и свежестью, не было ни малейшего следа тревоги.

Никакое фото, Пэвка прекрасно это знал, не в состоянии передать ее суть, ибо Мэкси не обладала той резкостью черт, которая хорошо поддается фотографированию, но он мог не отрываясь любоваться ее темными прямыми бровями, слегка приподнятыми от постоянного удивления окружающим, и немигающим пристальным взглядом. Изящной формы нос можно было бы назвать классическим, если бы не легкая вздернутость, придававшая лицу выражение известной настороженности. Капризная белая прядь в густых непокорных волосах, плотной шапкой лежавших на голове, лишь оттеняла их черноту. Однако главным для Пэвки оставался все же ее необыкновенный рот. Нежный изгиб нижней губы создавал впечатление полуулыбки; верхняя же имела совершенно определенные очертания лука: чуть левее его сердцевины красовалась маленькая мушка. Словом, рот настоящей колдуньи, как считал Пэвка, справедливо полагавший, что за полвека у него было достаточно женщин, чтобы судить о них со знанием дела.

Пэвка все еще продолжал любоваться Мэкси, когда двери зала заседаний снова распахнулись и на пороге появился Тоби Эмбервилл. Сестра сразу же устремилась к нему навстречу.

— Тоби, — тихо произнесла она, еще не доходя до него. При звуке ее голоса он тут же остановился, раскинул руки и заключил ее в свои объятия. Минуту или больше Мэкси оставалась крепко прижатой к телу брата: он склонил голову, и они слегка потерлись носами в знак приветствия. — Что происходит, Тоби? — Мэкси перешла на шепот.

— Не знаю. Последние несколько дней я никак не мог связаться с матерью. Эта история окружена тайной, но, кажется, скоро все прояснится. Ты потрясающе выглядишь, малыш, — заметил он, разжимая руки.

— Кто это сказал? — прошептала Мэкси.

— Я. Мне достаточно запаха твоих волос. На щеках чувствуется загар, причем не какой-нибудь там саутгемптонский, а самый что ни на есть высокогорный. Немного, правда, прибавила в весе — так, на три четверти фунта… вот здесь, на попочке, очень недурственно… — Он нежно отстранил ее от себя и пошел в зал.

На каких-то два года старше ее, Тоби мог лучше любого другого узнать о состоянии сестры все, лишь прикоснувшись к ее ладони или услышав всего несколько сказанных ею слов.

Высокий, энергичный на вид, он как бы постоянно прислушивался к себе (из-за этой манеры держаться Тоби Эмбервилл выглядел старше своих лет). С первого взгляда казалось, будто они с Мэкси совершенно не похожи друг на друга, однако и тот и другой обладали удивительным свойством занимать больше места, чем им физически положено. Мягкий рот Тоби с мясистыми губами не слишком гармонировал с волевым подбородком, с тем выражением упрямой решимости, которое отпугивало от него многих людей, несмотря на его всегдашнюю смешливость и приятную наружность физически крепкого мужчины. Янтарно-карие глаза были обрамлены первыми морщинками, выдававшими привычку близорукого человека щуриться при чтении, вместо того чтобы, поступившись тщеславием, носить очки.

Мэкси внимательно проследила взглядом, как брат непринужденной, уверенной походкой входит в зал и усаживается на свой стул, который отец закрепил за ним десять лет назад, когда Тоби исполнился двадцать один год. С тех пор место это ни на одном заседании не занимал никто из присутствовавших, сам же Тоби делал это все реже и реже, по мере того как все больше прогрессировала его болезнь — retinitis pigmentosa[6] и все больше сужалось поле его зрения. Остался ли относительно стабильным хотя бы центральный канал, подумала Мэкси. По внешним признакам весьма трудно бывало определить, что Тоби видит, а что нет: болезнь обладала свойством давать буквально каждый час разную картину в зависимости от условий, в которых он находится, — расстояния, угла зрения, уровня освещенности и десятка других факторов, что бесило его своей непредсказуемостью, позволяя временами видеть все без помех, чтобы затем вновь погрузиться в еще более нетерпимое состояние полуслепоты. Тем не менее Тоби научился переносить его, даже кажется привык, насколько это в человеческих силах, продолжала свои размышления о брате Мэкси, с тревогой и любовью прислушиваясь к тому, как он здоровается с сидящими за столом, безошибочно узнавая каждого из них по голосу. На какой-то миг, увлекшись, Мэкси даже позабыла, зачем она, собственно, пришла сюда, в этот зал.

— Мэкси! — Серебряные переливы голоса с британским акцентом заставили ее сердце сладостно дрогнуть.

Этот единственный в мире голос мог принадлежать только одному человеку — матери, и лишь он один мог заставить Мэкси сорваться с места, хотя и звучал так, словно его никогда не повышают, чтобы отдать приказ или попросить об услуге, и уж, конечно, меньше всего, чтобы выразить гнев. Модуляции голоса отличались такой уверенностью и изысканностью и были до того прохладно-чарующи и мягки, что их обладатель без труда мог получить если и не все, то почти все из того, что ему захочется. Мэкси, внутренне напрягшись, обернулась, чтобы поздороваться с матерью.

— Когда это ты вернулась, Мэксим? — Голос Лили Эмбервилл выдавал ее удивление. — Я-то думала, что ты все еще катаешься на лыжах в Перу. Или ты была в Чили?

Лили откинула челку со лба дочери привычным мягким движением руки, выражавшим в то же время и всегдашнее материнское неудовольствие по поводу ее прически. При этом Мэкси столь же привычно подавила вспышку бесполезного гнева, которым она научилась управлять много лет назад. И почему это, мелькнуло у нее в голове, никто, кроме собственной матери, не может заставить ее чувствовать себя безобразной?

Лили Эмбервилл, три последних десятилетия своей жизни окруженная ореолом всеобщего поклонения, выпадающего на долю весьма немногих из числа богатых и могущественных красавиц, обняла свою дочь с поистине королевским достоинством. Мэкси ничего не оставалось, кроме как по обыкновению подчиниться этим объятиям со странной смесью обиды и нежности.

— Привет, ма! Ты просто великолепна! — произнесла она, ничуть не покривив душой.

— Жаль, что ты не могла сообщить нам о своем приезде, — ответила Лили, оставив комплимент без внимания и ничего не сказав в ответ. Похоже, решила Мэкси, что она нервничает, хотя для Лили подобное состояние являлось редкостью. Тем не менее мать нервничала и была явно напряжена.

— Скорей всего, мама, тут произошла какая-то неразбериха. О сегодняшнем заседании правления мне никто не говорил. И, если бы не звонок Тоби, я бы вообще ничего не знала…

— Возможно, мы просто не могли с тобой связаться. Но, может, мы все-таки сядем и начнем? — спросила Лили Эмбервилл и с отсутствующим видом направилась в зал, оставив дочь стоящей в дверях.

К Мэкси тут же подошел Пэвка.

— Садись рядом со мной, дьяволенок. Не так уж часто мне выпадает такой шанс.

— «Дьяволенок»? Но ты же не видел меня целых два месяца, — со смехом запротестовала Мэкси. — А что, если я за это время исправилась?

— Все равно «дьяволенок», — настаивал на своем Пэвка, сопровождая ее в зал заседаний. Чем еще объяснишь саму суть Мэкси, ее поразительную, неиссякаемую находчивость и способность в любой момент накликать беду, но такую невероятную, из которой не было ни сил, ни желания выбираться.

— Ты исправилась? Моя Мэкси? — продолжал он допытываться. — Уж не семеро ли гномов преподнесли недотроге Белоснежке за примерное поведение этот черный жемчуг?

— Нет, не семеро, а всего один, и не гном, а вполне нормального роста, — не моргнув глазом ответила Мэкси, поспешно пряча под блузку украшение, существование которого снова вылетело у нее из головы (в любом случае появляться в таких драгоценностях днем наверняка не следовало).

Прежде чем она успела опуститься на стул рядом с Пэвкой, кто-то крепко сжал ей руку. Она недовольно обернулась, пытаясь освободиться. Стоявший перед ней Каттер Дэйл Эмбервилл, ее дядя, младший брат отца, склонился, чтобы поцеловать ее в лоб.

— Каттер? — холодно обратилась к нему Мэкси. — Что ты здесь делаешь?

— Меня пригласила Лили. Странно, что ты тоже здесь. Я думал, что предпочитаешь проводить время в каком-то более интерсном месте. Но я рад видеть тебя дома, Мэкси. — Голос звучал тепло и доброжелательно.

— И в каком именно месте, по-твоему, Каттер? — Лишь ценой большого усилия ей удалось не выказать свою неприязнь.

— Все считали, что ты катаешься на лыжах в горах Перу или Чили. Словом, там, где до тебя не доберешься. Кроме как на вертолете, чтобы снять тебя с глетчера или чего-нибудь в этом роде.

— И поэтому, значит, не сочли нужным уведомить меня о сегодняшней встрече?

— Конечно, дорогая. Не имело даже смысла пытаться тебя разыскивать. У нас же не было твоего номера телефона. Но я рад, что ошибался.

— Никогда не следует полагаться на слухи, Каттер. Тоби прекрасно знал, где я, и при желании можно было легко через него все выяснить. Но, кажется, даже его не предупредили. Я нахожу все это весьма странным. Более того, даже если бы я была где-нибудь на Амазонке, и то со мной надо было бы связаться, — заметила она твердо.

— Должно быть, произошла небольшая ошибка, — широко улыбнулся в ответ Каттер Эмбервилл, так что улыбка озарила его по-юношески голубые глаза, несколько смягчив выражение неприступности на лице и даже обнажив кривой зуб: теперь его внешность напоминала скорее портового грузчика, чем посла. Своим состоянием он был обязан неоспоримому обаянию улыбки. Каттер уже успел забыть, как в начальной школе часами торчал перед зеркалом, добиваясь, чтобы улыбка получалась теплой, а значит, искренней и могла за счет еле уловимого движения лицевых мускулов перемещаться от губ до самых глаз.

Три последних года Каттер Эмбервилл провел на Манхэттене, куда возвратился в 1981 году, если не считать коротких наездов, после более чем двадцатипятилетнего отсутствия. За эти годы он на редкость мало изменился, оставаясь все в той же, подтянуто-спортивной форме, как и в молодости. Светлые волосы по-прежнему коротко подстрижены, голубые глаза нисколько не выцвели, манера держаться столько же обезоруживающая. Как и прежде, его красота все еще безотказно действует на женщин, но в ней проявилось теперь скрытное, открыв подспудные, темные глубины. Казалось, ему нет сейчас нужды ни в том, чтобы шутить, ни в том, чтобы просто общаться с людьми независимо от того, полезен ли ты ему в данный момент или нет. Зэкари Эмбервилл горячо любил своего младшего брата.

Каттер между тем продолжал использовать свое главное оружие, ослепляя Мэкси неотразимой улыбкой и все еще крепко держа ее за руку, словно защищая от кого-то. Мэкси резким движением вырвала руку, нимало не заботясь, как это будет выглядеть со стороны, и уселась рядом с Пэвкой. Каттер, не смутившись, едва заметным движением, в которое он попытался вложить Мэксимум доверительной близости, потрепал ее по голове, отчего ноздри Мэкси возмущенно дернулись.

«Какого черта его сюда занесло? — снова пронеслось у нее в голове. — Раньше-то он никогда на правлении не появлялся…»

Мэкси проследила за тем, как мать характерной танцующей походкой балерины, коей она когда-то была на самом деле, с гордо поднятой головой движется к председательскому месту во главе стола. Села она, однако, рядом — председательский же стул оставался незанятым со дня смерти Зэкари Эмбервилла. Старый, весь вытертый, он с болью напоминал присутствующим о своем хозяине, веселом, энергичном, любознательном и сильном человеке, столь внезапно ушедшем из жизни.

«Не киснуть! Я не имею на это права», — приказала себе Мэкси. Всякий раз, видя пустующий стул отца, она столь живо представляет себе Зэкари, что ее неудержимо тянет плакать. Одному Богу известно, сколько слез она пролила за этот год об отце, которого Мэкси обожала. Но это сугубо личное дело, которое незачем выносить на публику. Людей всегда смущает вид чужого горя, а уж тем более неуместны подобные эмоции на официальном заседании.

Задержав на мгновение дыхание и предельно сконцентрировав внимание, Мэкси удалось справиться с нахлынувшими на нее чувствами. Глаза, правда, все же подозрительно блестели, но слез в них не было. Теперь, когда можно было больше не опасаться, что ей не удастся совладать с собой, Мэкси обратила внимание на то, что Каттер следует вплотную за Лили. Интересно, куда он сядет? Лишнего стула для него в комнате как будто нет. Невероятно, но ее мать сделала приглашающий жест, в значении которого сомневаться не приходилось: грациозным движением руки она указала ему на место, которое никогда никто, кроме ее мужа, не занимал.

Как она могла! Как посмела разрешить Каттеру сесть на этот стул? Мэкси почти выкрикнула эти слова, чувствуя, как громко стучит сердце. Она услышала, что с губ Пэвки тоже сорвался приглушенный вопрос, в других местах за столом, одно за другим, стали раздаваться нечленораздельные восклицания, выражавшие крайнюю степень удивления. После неожиданного поступка Лили атмосфера в зале заседаний срезу переменилась, присутствующие стали украдкой обмениваться выразительными взглядами. Каттер, однако, не обратив, казалось, внимания на всеобщее замешательство, преспокойно уселся на указанное ему место.

Зэкари Эмбервилл единолично вел дела своей частной компании, опираясь на группу лиц, которая сейчас в полном составе собралась на заседании правления. После смерти мужа на заседаниях стала появляться и Лили, чего при жизни Зэкари она никогда не делала. В качестве нынешней владелицы контрольного пакета акций, она обладала семьюдесятью процентами голосов, то есть правом решающего голоса при обсуждении любых вопросов, а оставшиеся тридцать процентов распределялись между Мэкси, Тоби и их младшим братом Джасти-ном.

Мэкси и отчасти Тоби, бывая в городе, старались не пропускать заседаний правления, но ни разу не слышали, чтобы мать высказывала там свое мнение или вообще участвовала в дискуссиях, как, впрочем, и они сами. Как и при Зэкари, работой всего гигантского концерна по-прежнему продолжали с той же неубывающей преданностью делу, умением и местерством руководить редакторы каждого из изданий, издатели и выпускающие во главе с Пэвкой Мейером.

Наконец в зале воцарилась тишина. Поскольку повестка дня не была объявлена заранее, все ждали, что сейчас это сделает Лили Эмбервилл. Она, однако, молча сидела, не отрывая глаз от стола. Изумленная Мэкси, затаив дыхание, следила за тем, как Каттер слегка отодвинул отцовский стол, вальяжно откинулся на спинку и по-хозяйски оглядел собравшихся.

— Миссис Эмбервилл, — спокойно начал он, — попросила меня провести сегодняшнее заседание. Во-первых, она, со своей стороны, сожалеет, что вынуждена была столь неожиданно вызвать многих из отпусков. Дело в том, что ей предстоит сделать важное заявление и она хотела, чтобы все вы узнали о нем как можно скорее.

— Какого черта… — негромко пробурчал Пэвка, оборачиваясь к своей соседке. Та покачала головой, сжала губы и в упор взглянула на Каттера.

«С чего это вдруг мать доверила ему вести заседание? Почему Лили предпочитает не выступать сама и перепоручает все этому специалисту по инвестициям, абсолютно несведущему в издательском деле? Да он вообще не имеет права участвовать в работе „Эмбервилл пабликейшнс“!» — пронеслось в голове Мэкси.

Каттер между тем, не меняя позы, заговорил все тем же размеренным хозяйским тоном:

— Как вам всем, должно быть, известно, миссис Эмбервилл не внесла никаких изменений в структуру «Эмбервилл пабликейшнс» за год, истекший после скоропостижной и трагической кончины моего брата. Однако она провела обстоятельное изучение будущего компании, всех десяти ее изданий и недвижимости. Полагаю, что настало время взглянуть правде в глаза: хотя шесть из десяти наших изданий бесспорно продолжают оставаться ведущими в своей области четыре остальных находятся в критическом состоянии. — Он сделал небольшую паузу, чтобы отпить воды.

Мэкси почувствовала, что при этих словах сердце ее забилось еще быстрее. Так вот он каков, ее дядя, отдает команды, как настоящий генерал. Сказал «полагаю» — и все люди за длинным столом замолчали в ожидании важного сообщения, о котором он упомянул и которое им предстоит выслушать.

— Мы все знаем, — как ни в чем не бывало продолжал Каттер, — что моему брату доставлял удовольствие сам процесс создания журнала, а не получение прибыли, его больше увлекала проблема излечения «больного» издания, чем успешного становления здорового. В этом заключалась его сила, но теперь, когда его нет с нами, в этом же проявляется и слабость. Только новый Зэкари Эмбервилл смог бы проявить достаточно упрямства и воли, чтобы выстоять и, главное, не потерять веры в свои создания, необходимой для постоянного перекачивания прибылей от шести успешных изданий в голодные клювы наших четырех заморышей.

«Наших, — со злостью произнесла про себя Мэкси. — С каких это пор ты стал считать себя частью „Эмбервилл пабликейшнс“, чтобы присвоить себе право употреблять слово „наши“?»

Вслух, однако, Мэкси не сказала ничего, продолжая сидеть во враждебно-настороженном молчании, ожидая самого худшего и чувствуя, как от зловеще-повелительных интонаций Каттера в животе начинаются спазмы.

— Три из наших самых последний изданий — «Радиоволна», «Сад» и «Ваш отпуск» приносили убытки такого масштаба, что терпеть этого дольше уже нельзя. Что касается «Бижутерии и бантов», то они уже много лет существуют по чисто сентиментальным соображениям.

— Минуточку, мистер Эмбервилл, — наконец подал голос Пэвка Мейер, врываясь в плавные интонации Каттера. — Все это говорится человеком от бизнеса, а не от журналистики. Мне до малейших подробностей известны планы Зэкари в отношении «Радиоволны», «Сада» и «Вашего отпуска». Смею заверить вас, что он и не рассчитывал на то, что все эти издания к настоящему моменту станут приносить прибыль. Однако со временем так оно и будет. В отношении же «Бижутерии и бантов» я полагаю…

— Да-да, Каттер, что насчет «Бижутерии и бантов»? — гневно воскликнула Мэкси, неожиданно вскакивая с места. — Ты, скорее всего, не знаешь, дело для тебя совсем новое, но у отца это было самое любимое детище. Ведь вся его компания, черт побери, вышла именно оттуда!

— Это роскошь, моя дорогая! — ответил ей Каттер, полностью проигнорировав слова Пэвки Мейера, словно их и не было. — Непозволительная роскошь, годами содержать журнал лишь на том основании, что когда-то он, видите ли, принес удачу. Только твой отец мог себе это позволить.

— А что, черт побери, собственно, изменилось? — Мэкси перешла на крик. — И если он мог себе это позволить, то почему не можем мы?! Да и кто ты такой, чтоб нас тут всех учить, что можно, а чего нельзя? — Ее так и трясло от злости, которой она наконец-то позволила вырваться наружу.

— Дорогая Мэкси! Я говорю в данном случае от имени твоей матери, а не от своего. У нее пока что контрольный пакет акций в «Эмбервилл пабликейшнс». Ты, кажется, об этом забыла? Конечно, я понимаю, тебе шокирует, что неприятные факты, касающиеся финансовой стороны дела, обнародованы человеком, так сказать, со стороны.

Он посмотрел на нее без всякого выражения, но обернулся в ее сторону, показывая, к кому обращены его слова:

— Пока был жив твой отец, корпорация держалась только на нем, с чем, при всей импульсивности твоей натуры, ты не можешь не согласиться. Но сегодня Зэкари Эмбервилла с нами нет и трудные решения должен принимать уже не он, а твоя мать. Только она имеет право на них, только она обладает соответствующими полномочиями. Она считает своим долгом опираться на общепринятые нормы бизнеса, поскольку гений твоего отца уже не может выручать нас, как бывало раньше. Ее долг — заняться балансовой ведомостью, чтобы определить предел, ниже которого опускаться уже нельзя.

— Я видела последний балансовый отчет, Каттер. И Тоби тоже. И Джастин. В прошлом году издания принесли миллионы долларов. Много миллионов прибыли. Ты же не станешь этого отрицать? — В голосе Мэкси звучал открытый вызов.

— Конечно, нет. Но ты упускаешь из виду ту конкуренцию, которая с каждым месяцем становится все острее на журнальном рынке. И довольно легкомысленно было бы игнорировать тот факт, что одно трудное, даже мучительное… но необходимое решение, Мэкси, на которое твоя мать уже твердо решилась, в состоянии резко увеличить прибыль «Эмбервилл пабликейшнс».

— «Легкомысленно»? Погоди минутку, Каттер, я не позволю делать подобное…

— Мэкси, я приношу свои извинения. Слово действительно было выбрано не вполне удачно. Но ты ведь не можешь не знать, что твоя мать не обязана отчитываться перед кем бы то ни было. Кем бы то ни было!

— Знаю. Но знаю и то, что «Эмбервилл» не грозит крах, — продолжала воинственно настаивать Мэкси, полная упрямой решимости оставить все так, как было при отце.

Сидевший с ней рядом Пэвка Мейер, казалось, был настроен столь же непримиримо. Слушая сейчас Каттера Эмбервилла, он вспоминал, как твердо и мужественно, с какой творческой отдачей проводил заседания правления Зэкари, искусно лавируя между опасными рифами журнального бизнеса. И никогда, никогда его старый друг не позволял себе скрывать от правления истинных намерений и чувств в отличие от своего осторожного брата. Каждый раз Зэкари появлялся перед ними полный неукротимой энергии, невольно заражавшей их всех и заставлявшей чувствовать себя с ним на равных. Да они и были компаньонами в одном общем издательском деле. Пэвка знал куда лучше Мэкси, что «Эмбервилл пабликейшнс» не грозят трудные времена, но в отличие от нее у него не было реальной власти, которую дает владение акциями. Угрюмо следил он, как, отмахнувшись от протестов Мэкси, словно ее больше вообще не существовало, Каттер одного за другим обводит глазами всех сидевших за столом.

— «Эмбервилл пабликейшнс», — изрек он, закончив беглый осмотр, — пребывает сейчас в таком состоянии, когда нельзя дольше терпеть, чтобы компания мирилась с явными и легко прогнозируемыми убытками. Поэтому миссис Эмбервилл и приняла решение о прекращении выхода четырех изданий, оказавшихся нерентабельными. Хотя она и сожалеет, что вынуждена была принять его, решение окончательное и обсуждению не подлежит.

Каттер снова откинулся на спинку стула, неприступный и бесстрастный, прекрасно понимая, что, несмотря на прозвучавшее предостережение, сейчас должен произойти взрыв: ведь для многих из собравшихся в зале мужчин и женщин это известие означало конец их трудовой биографии. И действительно, со всех сторон начали раздаваться испуганные и удивленные возгласы. Мэкси, вскочив с места, подбежала к Тоби и о чем-то горячо зашептала ему на ухо. Неожиданно все голоса стихли — это Лили Эмбервилл, пораженная до глубины души единодушной оппозицией со стороны собравшихся и, скорей всего (невероятно!), впервые в своей жизни вынужденная прибегнуть к глухой обороне, предостерегающе воздела вверх свои очаровательные руки.

— Прошу вас, пожалуйста! Я чувствую, мне придется выступить перед вами. Наверное, я подвела мистера Эмбервилла, поручив ему сообщить вам неприятные новости. Но я, право, не ожидала… не совсем понимала, какие волнения вызовет… этот вполне рядовой шаг… возможно, мне следовало предварительно побеседовать с каждым из вас в отдельности. Но боюсь, я была не в состоянии этого сделать. Пожалуйста, не вините мистера Эмбервилла за решение, принятое мною, и не думайте, что он не имел права объявить о нем на сегодняшнем заседании. Я до сих пор не успела сообщить даже собственным детям, почему я попросила Каттера… Я… — Лили умоляюще обернулась к брату мужа и замолкла.

Он взял ее за руку и снова оглядел собравшихся, не потеряв ни капли самообладания — так ведет себя в клетке укротитель львов, чтобы утвердить свое превосходство.

Мэкси смотрела на них обоих с чувством все растущего протеста: чем можно объяснить, что Каттер говорит от лица матери?!

Ей невольно вспомнился тот давний вечер в Нью-Йорке, один из редких наездов Каттера. В ту пору ей было пятнадцать. Каттер остановился в доме родителей, где его поместили в одной из гостевых комнат. Она лежала у себя в кровати, готовясь к предстоящему экзамену, когда он вошел к ней в банном халате якобы для того, чтобы взять что-нибудь почитать на ночь. Он спросил, чем она занимается, и приблизился к кровати — взглянуть на учебник. Неожиданно его рука скользнула под ее пижаму, схватила голую грудь и начала сжимать сосок. Мэкси с разинутым от удивления ртом отпрянула от него в ужасе, готовая закричать. Каттер, улыбаясь и произнося при этом какие-то заученные слова извинения, удалился. Но в тот момент Мэкси поняла, чего именно он хотел, и Каттер понял, что она поняла. Ничего подобного он больше себе не позволял. Но с тех пор Мэкси не могла заставить себя находиться с ним в одной комнате, не вспомнив того секундного прикосновения отвратительной руки. Почему же сейчас Каттер держит мать за руку?

— Вчера, — Каттер смотрел теперь прямо на Мэкси с таким непрошибаемо победоносным видом, что, казалось, он вообще не испытывает никаких чувств, — миссис Эмбервилл и я поженились…

Глава 3

Зэкари Андерсон Эмбервилл, как частенько вздыхала его мать, урожденная Сара Каттер Андерсон, родом из Андовера (штат Массачусетс), ничего не унаследовал от Андерсонов. Похоже, он был целиком в породу Эмбервиллов — из тех французских гугенотов, кто отправился в Америку, чтобы сражаться за ее независимость на стороне Лафайета в полку маркиза де Бирона, а затем предпочел не возвращаться домой, а осесть в Новой Англии. Почти в каждом поколении у Эмбервиллов неизменно рождались темноволосые и темноглазые мальчик или девочка, среднего роста и с огорчительной склонностью к полноте после тридцати. Именно таким и был, увы, ее старший сын — впрочем, это говорилось больше для того, чтобы за этими словами скрыть тайную гордость за своего первенца.

Отличавшиеся суровостью Андерсоны, ее предки, были выходцами из Швеции, а что касается Каттеров, то они… словом, их корни не простирались дальше Андовера. Но и ту и другую ветвь ее семьи роднило, конечно, полное отсутствие денег. Впрочем, и у Эмбервиллов по этой части дела обстояли неважно, особенно учитывая, как принято было теперь говорить, стартовые возможности. Все они относились, скорее, к числу завзятых провинциалов и неисправимых ретроградов. Все, кроме Зэкари, динамичного, честолюбивого и деятельного, словно их большая семья недавних иммигрантов пожертвовала ему одному эти качества.

Он родился в 1923 году, вскоре после того как Сара Андерсон вышла замуж за Генри Дэйла Эмбервилла, молодого редактора захолустной газетенки в округе, где находился Андовер. К семи годам Зэк уже разносил по утрам отцовские газеты. Он доблестно пытался расширить рамки своей коммерческой деятельности, продавая «Сэтердей ивнинг пост», но из этих попыток мало что вышло — в Америке наступили времена Великой Депрессии[7] и люди начали экономить, сокращая расходы на все, кроме самого необходмого.

Вторым ребенком Эмбервиллов была девочка, при рождении названная Эмилией, но больше известная сперва как Минни-маус, а впоследствии как просто Минни. К тому времени; когда в 1934 году родился их последний ребенок, Каттер, Депрессия почти целиком съела те небольшие сбережения, которые принесла Генри Эмбервиллу его газета. Зэк пошел учиться в государственную, а не в частную андоверскую школу, где учились до него несколько поколений Эмбервиллов. После занятий он все время подрабатывал — то продавцом содовой, то разносчиком в бакалейной лавке, то дровосеком, то мальчиком на побегушках в городском универмаге. Ему было решительно все равно, чем заниматься, лишь бы иметь возможность помогать семье. Лето он, как правило, проводил, работая в отцовской газете, осваивая печатное дело, бегая в поисках рекламы и помогая отцу в его многочисленных обязанностях, с которыми тот кое-как справлялся в одиночку, поскольку углублявшаяся Депрессия заставила Генри Эмбервилла уволить весь небольшой штат своих сотрудников.

Учился Зэкари блестяще и сумел перескочить пятый, восьмой и даже десятый классы школы. Весной, к моменту окончания, когда он разослал заявления в несколько колледжей, плативших студентам стипендию, ему исполнилось только пятнадцать. Чувство ответственности у него по отношению к родителям, Минни и особенно четырехлетнему Каттеру было столь велико, что Зэкари даже объявил семье, что готов после школы пойти работать. Однако Эмбервиллы не приняли подобной жертвы.

— Ничего, Зэкари, мы как-нибудь выкрутимся, если нам не надо будет оплачивать твоего образования, — заявил ему отец, добавив срывающимся голосом, как если бы речь шла о величайшем позоре: — Но если ты думаешь, что я могу примириться в тем, чтобы мой сын остался без высшего образования…

Единственным университетом, согласившимся предоставить Зэкари Эмбервиллу полную стипендию, включая стоимость учебников, студенческого общежития и питания, был Колумбийский — в Морнингсайд хайте. Эмбервиллам, Каттерам, Андерсонам и Дэйлам, конечно же, случалось в свое время бывать в Нью-Йорке, но ни разу никто из многочисленной родни Зэкари не провел больше суток в городе, который всем им казался чересчур шумным, перенаселенным и дорогим. К тому же там было слишком много иностранцев и торговцев: словом, как выразился ко всеобщему одобрению один из родственников, этот город «вообще нельзя считать американским».

В свои пятнадцать лет Зэкари Эмбервилл, уже достаточно сложившийся, но все еще продолжавший расти юноша (ему еще предстояло вытянуться на целых два дюйма — до окончательных пяти футов десяти[8]), был на целых три года моложе большинства своих сокурсников и при этом не только крупнее, но и по развитию взрослее многих из них.

В сущности, он уже давно привык быть независимым, руководствуясь в жизни лишь заботой о благополучии семьи, что не в пример обычному первокурснику обладал высокоразвитым чувством внутренней ответственности. У своих товарищей он с первого взгляда вызывал уважение, хотя по натуре и не отличался подтянутостью. Чего стоили одни только вечно растрепанные черные волосы, в которые он имел обыкновение запускать всю пятерню или дергать выбивавшуюся белую прядь всякий раз, когда сталкивался с какой-нибудь озадачившей его проблемой. Одевался он в высшей степени небрежно, очевидно, не замечая и не придавая значения тому, как он выглядит. Он отличался вспыльчивостью, готовностью пуститься на любую авантюру, говорливостью, крайней любознательностью и смешливым нравом — его заразительный смех можно было услышать даже в самом дальнем конце общежития. Он никогда не пил, не ругался, не ночевал вне дома, но были в этом пареньке смелость и широта души, не подпадавшие под общие мерки, по которым у студентов принято судить друг о друге. У Зэкари был широкий, правильной формы рот, большой, но приятный прямой нос и живые, готовые всему удивляться зеленые глаза под густыми изогнутыми бровями. Он не поражал красотой, этот молодой Эмбер-вилл, но обладал качествами, за которые его с первой минуты знакомства начинали любить другие, покорно следуя за ним в его многочисленных увлечениях.

Сам же Зэкари Эмбервилл влюбился в Нью-Йорк буквально с первого взгляда. «Я покорю Манхэттен и Бронкс, и остров Стэтен», — мурлыкал он про себя, штудируя фолианты в книгохранилище университетской библиотеки, слова бессмертной песни, созданной Роджерсом и Хартом в 1925 году. Да, обещал он самому себе, отправляясь в Даунтаун[9] подземкой, как только выпадала пара свободных часов, я покорю Манхэттен, покорю и завладею им навечно.

Он исходил этот город пешком — от Бэттери до Гарлема, от одной реки до другой, досконально исследовав все его мосты и парки, авеню и проулки. Если не считать музеев, то все это он изучил лишь снаружи, так как денег у него было в обрез — в основном на подземку и лишь изредка на «хот дог», самую лучшую горячую сосиску в мире, которую можно было купить с лотка на Диленси-стрит. Да и то деньги на поездки в метро, «хот дог» и другие мелкие расходы (их, давал ему приработок официанта в студенческой забегаловке «Лайонс ден») он тратил весьма экономно — посылая каждый сбереженный им цент семье. Он даже не мог позволить себе роскоши отказаться от работы в забегаловке, чтобы иметь время сотрудничать в ежедневной университетской газете «Спектейтор». Но это не было для него жертвой, на которую он шел с неохотой. Принимать на себя бремя ответственности за семью стало для него столь же естественным, как и дышать.

Ззкари Эмбервилл, однако, планировал свое будущее, рассчитывая после окончания Колумбийского университета получить работу корректора в «Нью-Йорк тайме». Конечно же, считал он, с его опытом (теперь каждое лето вместо отца, чье здоровье прямо-таки таяло на глазах, Зэк, по существу, в одиночку выпускал ежедневную газету) они просто не смогут ему отказать… Он же знает в издательском деле все — от печати до распространения. Так что поступать в школу журналистики при самом университете значило бы просто терять драгоценное время — в любом случае он просто не мог себе этого позволить.

Зэкари удалось побывать на экскурсии, предлагаемой редакцией «Нью-Йорк тайме» группам школьников, перед которыми слегка приоткрыли завесу издательской преисподней и провели по типографии, показав, как работают огромные прессы. Он начнет с корректора, дойдет до репортера, поднимется до… В этом месте его воображение попросту отказывалось идти дальше: сколько разнообразного выбора — и какого! — предоставляла лучшая в мире газета.

Мир, однако, распорядился судьбой старшекурсников «Колумбии» 1941 года по-своему. На следующий день после объявления войны восемнадцатилетний Зэкари Эмбервилл, перешедший на четвертый курс, записался в летную школу. Конечно, он мог бы обождать, пока его не призовут (скорей всего, ему дали бы доучиться), но Зэк всегда был нетерпеливым, и ему хотелось, чтобы война поскорее закончилась и он мог начать работать в «Нью-Йорк тайме».

«Скажи, какую улицу с Мотт-стрит сравнишь в июле?», — громко пел он, пытаясь заглушить шум двигателей «Корсара», в то время как его истребитель совершал очередной вылет в акваторию Тихого океана. Герой войны, получивший звание майора в двадцать один год, он стал подполковником в день победы над Японией, а через полгода на Говайях — полковником. Однако военная карьера его не прельщала.

— Какого хрена вы меня держите? Я давно уже имею право вернуться домой. Прошу прощения, сэр, за несдержанность.

— Извините, полковник, вы нужны генералу.

— Но, черт возьми, сэр, разве уже не действует правило: «первым записался — первым увольняешься»? У генерала полно других офицеров, какого дьявола ему нужен именно я?

— Ваши организаторские способности, полковник…

— Я — летчик, сэр, а не чернильная крыса. Прошу прощения, сэр.

— Прекрасно понимаю ваши чувства, полковник. Обещаю еще раз поговорить насчет вас с генералом, но, похоже, он непреклонен. В прошлый раз он сказал так: «Передай Эмбервиллу, что если он так рвется на гражданку, ему надо было с самого начала идти в пехоту».

— Это же явное оскорбление!

— Знаю, полковник, знаю…

Через десять месяцев после окончания второй мировой войны полковник Зэкари Эмбервилл наконец-то вернулся в Нью-Йорк. Отец умер в 1943-м, но Сара Эмбервилл все еще продолжала жить на старом месте под Андовером. Страховка за мужа мало что дала, но зато сэкономленное военное жалованье летчика, которое сын регулярно посылал домой, помогало безбедно растить младших.

Первой остановкой новоиспеченного штатского была не редакция «Нью-Йорк тайме» (смешно показываться там в форме и при орденах), а магазин «Дж. Пресс». Корректорам положено одеваться соответствующим образом, рассуждал он, завязывая свой, первый лично отобранный галстук — красный с белыми горошинками, которые как нельзя лучше выражали плясавший в его глазах восторг. Конечно, ему не хотелось выглядеть чересчур уж чопорно, в духе «Айви лиг»,[10] хотя, видит Бог, единственный костюм, оказавшийся ему по карману, был из тяжелого твида, который бы смотрелся в самый раз где-нибудь в Гарварде, если бы только он на нем как следует сидел и не казался слишком уж старомодным. Единственное, что выглядит действительно новым и шикарным, решил Зэкари, рассматривая свое едва узнаваемое отражение в большом зеркале, так это зубная щетка, которую он также приобрел.

— Не понимаю, — сказал он секретарше в приемной «Нью-Йорк тайме». — Просто не понимаю.

— Корректоров у нас как раз столько, сколько надо, и есть еще список очередников, — терпеливо повторила она.

— Но у меня большой стаж работы в газете. Я сам выпускал газету! В конце концов, я прошу лишь о работе для начинающего и не претендую, скажем, на место редактора по отделу городских новостей.

— Но послушайте, мистер Эмбервилл, газета обещала сохранить места за теми из своих корректоров, кто пошел в армию. Да, видит Бог, не все вернулись обратно, но те, кто пришел, были зачислены в первую очередь. Потом мы брали тех, кто отслужил и имел диплом об окончании школы журналистики. Среди наших корректоров есть даже люди из числа преподавателей таких школ. Плохо, что вы так и не закончили колледжа… Потом у нас работают даже бывшие офицеры.

— У вас что, и полковники есть?

— У нас есть даже один бывший генерал. Правда, один, мистер Эмбервилл, но действительно генерал.

— Военно-воздушных сил?

— Как вы догадались?

— Это нетрудно. Они известные замудонцы. Виноват, мисс. Сорвалось.

— Я с радостью занесу вас к нам в список, — предложила она, с трудом подавляя смех.

— К сожалению, у меня нет возможности ждать. Но все равно спасибо, мисс.

Выходя из приемной, Зэкари Эмбервилл столкнулся с группой возбужденно галдевших школьников: им предстояла экскурсия по самой «Нью-Йорк тайме»! Он отвернулся и впервые в своей жизни купил номер газеты «Дейли ньюс», открыв полосу объявлений в рубрике «Требуются»…

Расцвет компании по производству галантереи «Файв стар баттон» пришелся как раз на годы войны. Металл, кожа, ткани — все это строго лимитировалось, однако для пуговиц, главного изделия «Файв стар баттон», можно было использовать все что угодно. Их рекламный призыв гласил: «Меняя пуговицы, вы меняете свою внешность». Таким образом, они смогли продавать миллионы пуговиц, изготовленных из перьев, всевозможных обрезков и блесток, их пуговицы, пояснил Зэкарн мистер Натан Лендауэр, отличаются самым высоким качеством: они никогда не подведут вас, каждой из них можно по праву гордиться.

— Совершенно не сомневаюсь в этом, сэр, — согласился Зэкари, осматривая стены офиса с развешанными на них кусками картона, к которым были прикреплены сотни выпущенных компанией образцов пуговиц.

— Да вообще-то работа у нас что надо, но… наверное, не совсем то, что вы ищете, — заметил Лендауэр, любуясь полковничьим мундиром молодого летчика, его наградными колодками и военной стрижкой.

— Речь ведь идет о выпуске газеты, сэр?

— Ну, в известном смысле… если считать ведомости компании по выпуску пуговиц газетой. Сам я никогда так, честно говоря, не думал. Просто дополнительная услуга для наших клиентов, полковник, и еще некоторая возможность для служащих ощутить себя как бы частью одной большой семьи.

— Но вы печатаете ведомости каждый месяц, у вас есть договор с типографией в Нью-Джерси, у редактора будет свой офис и секретарша на полставки, а оклад ему положен шестьдесят пять долларов в неделю?

— Совершенно верно.

— Эта работа меня устраивает, сэр. Вполне.

— Что ж, считайте, что она ваша, полковник.

— Зовите меня просто Зэк. Я вернусь через час. Только переоденусь в гражданское, а то в форме как-то неловко себя чувствуешь. Словом, «поменяю пуговицы — поменяю судьбу».

Натан Лендауэр-старший задумчиво посмотрел ему вслед: пуговицы на мундире выглядели просто бесподобно, он давно уже успел от таких отвыкнуть. Правда, Натан-младший, его сын, три года прослужил во флоте, но всего лишь рядовым моряком, который если и щеголял формой, то не настолько, чтобы демонстрировать отцу свои пуговицы.

— Нат, — обратился Зэкари Эмбервилл к Натану-младшему, в то время как они закусывали ломтиками ветчины с ржаным хлебом, — неужели тебе не хочется ничего другого в жизни, кроме как делать пуговицы, хоть это и приличный, доход? Пусть даже весьма приличный?

— А что мне может хотеться? Это же наш семейный бизнес, и отец хочет, чтобы через пять лет, как только он удалится от дел, я возглавил компанию. Понятно, я единственный сын в семье. Он всего добился сам, начал с нуля. На Седьмой авеню это самая крупная фирма такого рода. Так что я в ловушке, Зэк, ведь не могу же я разбить его сердце. Он отличный парень…

— Да, парень он отличный, верно. Но ты ни в какой не в ловушке. Со своим делом ты вполне можешь справиться и одной рукой. А второй в это время…

— Что второй?

— Ты можешь стать моим компаньоном в журнале.

— Никогда не вкладывай денег в шоу-бизнес, так говорят индейцы.

— О чем ты?

— Ты что, не видел «Энни, бери свою пушку»? Этель Мерман спрашивает Сидящего Быка, вождя одного индейского племени, каким образом ему удалось разбогатеть, и тот отвечает: «Мы, индейцы, никогда не вкладываем деньги в шоу-бизнес…» Для меня любой журнал — это все равно часть шоу-бизнеса. Я в них ни хрена не смыслю.

— Ну а кроме пуговиц, ты что-нибудь знаешь насчет поясов, например? Или бантов? А про тесьму? Про крючки, петельки, бутоньерки, кнопки, отделку вышивкой…

— Само собой. Разве можно пройтись по Сорок шестой улице и не получить обо всем этом хоть какое-нибудь представление, Зэк? Это все часть индустрии Седьмой авеню. Платье состоит не из одних пуговиц, я-то понимаю, хотя для отца они самое главное. Ну хорошо, допустим, я кое-что знаю. А дальше-то что?

— Как тебе название нового журнала: «Индустрия одежды»?

— Не скажу, чтоб это захватывало. Друг мой, второго Конде Наста[11] из тебя не получится.

— Но все равно такой журнал нужен. Тысячи фабрик выпускают тысячи моделей одежды, и никто там ничего не знает насчет самых последних фасонов или того, что делается вокруг.

— Но каким-то образом они все же умудряются это делать. И не так уж плохо, тебе не кажется?

— Правильно. Но и колесо тоже вроде не было нужно, пока кто-то его не изобрел!

— А что, в «Индустрии одежды» появятся цветные фото девочек и вся их одежда будет состоять из одних вязаных трусиков?

— Нет, Натан, этого в ежемесячнике не будет. Мы не журнал для развращенной, вроде тебя, матросни. Но зато там будут информация, реклама, статьи о том, что новенького происходит на Седьмой авеню, где, собственно, и создаются элементы отделки, над чем в этом месяце работают дизайнеры и над чем собираются работать в будущем. Мы будем сообщать о новостях из Парижа, о различных домах моделей, о новых назначениях и перемещениях в сфере индустрии одежды. И главное, реклама, много рекламы. Черно-белая печать, бумага среднего качества, чтобы краска все же не пачкала рук, но ничего слишком роскошного, чтобы не вводить нас в очень большие расходы. Ну и конечно, на первой обложке — большое красивое фото твоего отца…

— Что ж, теперь при свете солнца, медленно восходящего над центром «Индустрии одежды», я начинаю постепенно различать черты вашего грандиозного замысла, полковник. А я-то еще думал, что ты любишь меня ради меня самого, ради того, чтобы просто побеседовать за ленчем…

— Но я отдаю тебе половину.

— А во сколько это обойдется?

— Для начала нам понадобится не меньше пятнадцати тысяч долларов. Я все уже прикинул: очень скоро журнал начнет приносить нам прибыль. Через полгода, когда мы наберем достаточно подписчиков, тогда другое дело. Конечно, мне придется уйти с нынешней работы в «Файв стар», чтобы заниматься рекламой и делать журнал, так что свое жалованье я тоже включил в эту сумму.

— А что ты вносишь в дело?

— Идею и свою зарплату — я не буду ее брать, пока журнал не начнет давать прибыль.

— Но на что ты собираешься жить?

— У тебя в квартире достаточно места для двоих. Питаться двоим стоит почти столько же, сколько и одному. Девушки платят за себя, тратиться на них не надо. На работу я так и так хожу пешком…

— Значит, все пятнадцать тысяч — мои?

— А чьи же еще?

— Редактор, конечно, ты?

— А кто же еще?

— Господи, я всегда знал, что меня всякий может поиметь… Но что буду иметь с этого дела я? Кроме половины несуществующих доходов?

— Ты будешь издателем. У каждого приличного журнала должен быть свой издатель. Одному Богу известно для чего. И ты будешь владеть половиной журнала! Это тебе не пуговичное дело. Вот ты встречаешься с девушкой, которая тебе нравится, она спрашивает, кто ты, а ты ей в ответ: «Я издатель, дорогуша!»

— Да? А если она спросит название журнала?

— Говори что хочешь. Соври, наконец. А когда придет время и ты встретишь девушку, которая тебя полюбит, скажи ей правду. Я же не могу изменить название, Нат. Оно должно быть таким, чтоб сразу было ясно, о чем наш журнал. Иначе его никто не станет покупать.

— «Плейбой». Я скажу им, что это «Плейбой», — мечтательно произнес Натан-младший.

— Дурацкое название для журнала. Но если тебе нравится, валяй. А пока что давай прошвырнемся к тебе в банк, пока он не закрылся…

«Индустрия одежды» окупила себя уже через четыре месяца, и вскоре Зэк Эмбервилл мог позволить себе получать сто долларов в неделю в качестве редакторского жалованья. Поскольку он все еще продолжал жить на квартире Натана-младшего, то большую часть этих денег отсылал домой матери.

Минни в это время училась на первом курсе подготовительного отделения «Денна Холл колледж», а четырнадцатилетний Каттер учился в частной школе в Андовере. Сара Эмбервилл подыскала себе работу в магазине подарков, так что ее скромного жалованья и переводов Зэкари вполне хватало, чтобы дать младшим в семье приличное образование, хотя ни брат, ни сестра не успевали настолько, чтобы претендовать на пособие или стипендию. Откровенно говоря, Минни просто повезло, что она вообще смогла попасть в «Денна Холл», хотя колледж и не считался центром интеллектуальной студенческой элиты. Но Минни была до того очаровательна, смешлива и беззаботна, что никого особенно не волновала ее весьма посредственная успеваемость, несмотря на все ее старания. Что касается Каттера, то при всей его лени, он обладал хорошими способностями, но предпочитал не слишком утруждать себя науками. На это он пошел вполне сознательно: ведь чересчур способным ученикам всегда грозила потеря популярности, между тем главное, к чему он стремился, была именно популярность.

Уже с колыбели стало очевидным, что Каттер Дэйл Эмбервилл пошел в породу Андерсонов. Весьма скоро он превратился в долговязого белокурого паренька с голубыми глазами своих шведских предков. Да, он был безусловно красив, но в сердце его поселился и рос злой, безобразный червь. Каттер с детства презирал то существование на грани бедности, которое вела их семья. Сколько он себя помнил, постоянно приходилось ощущать, что он — один из этих бедных Каттеров, Андерсонов, Дэйлов и Эмбервиллов. В небольшой общине, где все четыре семьи состояли в той или иной степени родства, градации бедности были определены весьма точно, хотя о них и не говорилось вслух.

Каттер с презрением относился и к карьере отца: зачем понадобилось тому вкладывать свою душу в газету, если это заведомо не могло принести доходов? И что это за человек, если он решается на такой выбор? Неприязнь к отцу, однако, не шла ни в какое сравнение с той неприязнью, которую Каттер испытывал к старшему брату: ведь он не мог не осознавать, что без поддержки Зэкари им бы пришлось худо. Впрочем, Каттер слишком высоко себя ставил, чтобы самому устроиться на какую-нибудь работу, как это делали другие. Ведь в их городе все приличные семьи связаны меж собой кровными узами: как же он сможет после этого разносить по домам их покупки или, стоя за прилавком, наливать им в стаканчики содовой? Да и мать никогда не предлагала ему ничего подобного, потому что не хотела, чтобы ее младший догадывался, каких усилий стоит старшему та обуза, которую он на себя взвалил.

Сара Эмбервилл не подозревала об истинном отношении Каттера к брату, не догадывалась о том, что в глазах младшего старший казался до отвращения всемогущим: это было презрение, смешанное с беспочвенным страхом. Подобно ужасающему шквалу, грозящему разрушить все на своем пути. Зэкари врывался время от времени в их сонное царство, взрывая тишину раскатами громоподобного смеха, пугая домашних своими неотесанными манерами и тем не менее всякий раз целиком поглощая внимание отца с матерью. Каттеру было ясно, что их гордость сыном, ставшим почти чужим, его громкоголосым, нахальным и наглым братцем, покинувшим отчий дом, когда младшему исполнилось пять, совершенно не оставляла в головах родителей места, чтобы помнить, что он, Каттер, тоже существует на этом свете, не говоря уже о том, чтобы поинтересоваться его жизнью.

С горечью возвращался он снова и снова к воспоминаниям детства, перебирая их словно четки. Вот ему восемь, и он играет главную роль в школьном спектакле, а его родители не нашли ничего лучшего, кроме как говорить о старшем брате, ушедшем воевать. Все четыре последующих года, как бы популярен он ни был в школе, какие бы успехи ни одерживал в спорте, став чемпионом Массачусетса по теннису среди мальчиков, родители думали не о нем, а только о Зэкари, каждую минуту ожидая от того весточки с фронта. Еще бы, он был героем войны, летчиком-истребителем! Ну а после войны разве мать наконец-то обратилась к нему? Ничуть не бывало! Да и что мог он, подросток, принести домой такого, что могло бы сравниться с письмом Зэкари, где тот расписывал какой-то журнал, который задумал издавать в своем Нью-Йорке? Или с номером самого этого журнала?

Каттер Эмбервилл настолько прочно уверовал, что старший брат урвал все блага жизни, в то время как ему самому не досталось ничего стоящего, что сделался скрытным и ожесточился, не давая родителям никакой возможности участвовать в его жизни. Мрачная всемогущая тень старшего брата, считал Каттер, навсегда заслонила от него принадлежавшие ему по праву любовь и преданность отца с матерью. Младший в семье, он оказался где-то на обочине родительского внимания, а щедрость старшего брата воспринималась им как кости, которые бросают собаке в виде подачки. Чем больше Зэкари давал Каттеру, тем больше он оставался ему должен. А чем больше оставался должен, тем больше его ненавидел — страстной постоянной ненавистью, гораздо более глубокой, чем любовь, которую ему когда-либо доведется испытать в жизни, той ненавистью, которую способна породить лишь ранняя невысказанная ревность родных братьев.

В Андовере Каттер не слишком распространялся насчет своей семьи. Не рассказывать же ему в самом деле, что за его учебу платили мать, вынужденная наняться на работу, и брат, издающий журнал, название которого стыдно даже произнести. Всю свою энергию он направлял на то, чтобы стать самым популярным в своей школе, и оружием, которое он для этого избрал, была лесть. Каттер вырабатывал в себе способность задавать вопросы с тонким намеком — ответы на них обычно выставляли других ребят в самом лучшем свете. В возрасте, когда остальные только и делали, что безудержно хвастались, он овладел искусством слушать и восхищаться. Его учителем являлся тот самый червь, что сидел у него в сердце. Его успехи в спорте впечатляли, в учебе же он намеренно старался не выделяться. Весьма быстро Каттер сумел стать законченным льстецом, водившим дружбу лишь с теми мальчиками, чьи родители были не только богаты, но и могущественны. Его внешность располагала к себе, привлекая сочетанием несомненной природной красоты и силы. Аккуратная стрижка, гордо посаженная голова, голубые глаза с выражением прямоты и искренности, способные выдерживать любой взгляд, казавшаяся естественной чарующая улыбка, которой он приучил себя пользоваться не слишком часто…

Зэкари гордился серьезным и привлекательным подростком, хотя в те нечастые разы, когда они бывали вместе, У них находилось на редкость мало тем для разговора: чем дальше, тем все чаще младший брат стремился проводить уик-энды и каникулы вне дома, у очередного знакомого, где молодой Каттер Эмбервилл считался желанным гостем.

Однажды в понедельник, осенью 1948 года, Натан Лендауэр-младший зашел в контору, которую снимал Зэкари, с видом опасливой радости и глубочайшего смущения на приятном лице.

— Зэк, я встретил девушку, — пробормотал он. — На футбольном матче. С ней был один парень, который знает твою семью в Андовере. У нее с ним ничего вроде не было — и я предложил ему проваливать.

— В Нью-Йорке миллион девушек, и ты встречался не меньше чем с половиной из них… Ну и что ты нашел особенного в этой? — небрежно спросил Зэкари, задрав ноги на стол.

— Все. Она не как другие. Я даже сказал ей название нашего журнала. Настоящее.

— И она что, не покатилась со смеху, а ты не умер со стыда?

— Не совсем. Она сказала, что все это очень интересно. И не просто интересно, но странно, учитывая, что я издатель «Индустрии одежды», ты редактор, а мы с ней до сих пор ни разу не встретились. Ты специально мешал нам познакомиться, так она говорит. Это правда, Зэк? Почему ты не подумал представить нас друг другу?

— Представить?

— Ну да, Минни.

— Минни? Какой еще Минни?

— Твоей сестре. Самой прекрасной, самой обожаемой… самой… Ты даже не рассказывал мне о ее существовании! А еще называется лучший друг.

— Да мне и в голову не приходило. Она же еще ребенок, подумаешь, всего восемнадцать. А ты известный похабник, вы, моряки, все такие, вам бы только с кем-нибудь переспать — и все дела.

— Но я же экс-моряк, и старые штучки больше не по мне. Я давно исправился. Послушай, Зэк, хочешь — выкупай мою половину «Индустрии». Я ее тебе отдаю.

— Ты что, спятил? С чего это ты вдруг? Мы же делаем приличные деньги — реклама, подписка, и потом выпуск почти ничего нам не стоит.

— Да, знаю. Но я не верю, что можно делать хороший семейный бизнес… так недолго и друга потерять.

— «Семейный», говоришь? Стоп! Тебе не кажется, что ты решаешь за нее? Минни-то сама что говорит?

— После матча мы немного посидели вместе, выпили. Потом пообедали. За обедом и решили, что поженимся. Так что через две недели ты мой зять!

Двадцатипятилетний Натан-младший, готовясь вступить во взрослую жизнь, впервые выглядел на все свои двадцать пять.

— Господи, да у вас это серьезно, матрос Лендауэр?

— Есть вещи, которыми не шутят. И я, и Минни, мы оба сразу поняли друг про друга все. Можешь не сомневаться. Мне в таких делах опыта не занимать.

— Да, это уж точно. Вы прямо созданы друг для друга. Ты со своим опытом, а она — без всякого. — Зэкари встал и крепко обнял бывшего партнера. — Сколько ты хочешь за свою половину?

— Заплатишь, сколько сочтешь нормальным. Деньги на выкуп я тебе одолжу.

— Любовь превращает всех в оболтусов! — завопил Зэк и провальсировал с Натаном по комнате. — Поздравляю, оболтус!

Единоличное владение журналом пробудило в Зэкари Эмбервилле все дремавшие в нем амбиции, в которых он раньше не решался себе признаться. Великая Депрессия оставила в его душе след куда более глубокий, чем можно было думать: известная природная осторожность постоянно сдерживала снедавшее его желание творить, рисковать, повелевать.

Вскоре после замужества его сестры Минни он начал выпускать уже второй свой журнал — «Стиль». На основе того, что он знал о журналах одежды и мод, ему было ясно: на рынке должно найтись место для издания, которое было бы рассчитано на женщин, не имевших денег на покупку роскошных моделей, регулярно публиковавшихся на страницах «Вог» и «Харперс Базар», или просто слишком отличавшихся по возрасту от юных читательниц «Мадемуазель», но вместе с тем достаточно искушенных, чтобы любоваться демонстрировавшими последние моды розовощекими и только что окончившими колледж манекенщицами из «Глэмор».

Чтобы начать выпускать «Стиль», он обратился за помощью к банкам и получил от них нужную ссуду: балансовая ведомость «Индустрии одежды» их устраивала. Конец сороковых и начало пятидесятых благоприятствовали журнальному бизнесу — страна вступила в полосу послевоенного бума, и американцы, изголодавшиеся по материальному комфорту жизни, покупали журналы с такой же ненасытностью, как новые машины.

«Стиль» начал приносить прибыль чуть ли не с первого номера. Зэкари Эмбервилл обладал бесценным даром отыскивать и пестовать таланты: своим успехом «Стиль» во многом был обязан таланту неизвестного в ту пору иллюстратора Пэвки Мейера, которого Зэк впервые заполучил, чтобы тот сделал черно-белые эскизы для «Индустрии».

Восемнадцатилетним Пэвка перебрался в Соединенные Штаты из Берлина в 1939 году: семья его оказалась достаточно мудрой, чтобы вовремя покинуть Германию. Он был в армии всю войну, и в «День-Д»[12] вместе со своей частью высадился на французском берегу, омываемом водами Ла-Манша. Официально он числился переводчиком; неофициально же, в то время как американцы с боями продвигались к Парижу, его обязанности заключались в том, чтобы доставать ребятам молоко, крепкий сидр и свежее мясо в Обмен на одеяла, мыло и сахар (бывали даже случаи, когда в результате осуществлявшихся Пэвкой бартерных сделок мог целиком исчезнуть армейский «джип»).

Пригласив к себе всегда элегантного, миниатюрного Пэвку, который был всего на пять лет старше его, Зэкари Эмбервилл напутствовал его следующим образом:

— Раскручивай на всю катушку! Нанимай самых известных фотографов, какие только есть, любых манекенщиц, выбирай самую лучшую бумагу, самую лучшею типографию. Конкуренция зверская, так что экономить не приходится. Наша цель — дать читателю больше, чем все остальные.

Пэвка работал рука об руку с редактором отдела мод Зельдой Пауэре, еще одним никому тогда не известным новичком. Зэкари заприметил ее в тесной комнатенке у Нормана Норелла: даже этот великий модельер не мог создавать своих фасонов без тех деталей, которые она для него придумывала.

Зэкари сразу же подкупил ее эксцентричный, блестящий и резко индивидуальный стиль. Зельда была родом из Чикаго, где изучала в колледже моду; она могла работать где угодно, лишь бы существовать в том мире, где создавалась одежда.

— Послушай, — убеждал ее Зэкари. — Ты понятия не имеешь, что такое быть редактором журнала мод. Поэтому-то мне и хочется, чтобы ты перешла в новое издание. Сделай его таким, какого никто никогда еще не выпускал. Таким, каким бы тебе самой хотелось его видеть. Без всякого подражательства… все должно быть оригинальным. Можешь делать все, что хочешь, лишь бы рекламодатели были довольны. Но при этом старайся все же, чтобы их фасоны не мелькали в журнале слишком часто. И еще: помни про своих читательниц — они должны получать от тебя то, о чем могут лишь мечтать. Однако этс» то, что они могут себе позволить купить. Постарайся не забывать об этом, когда будешь создавать свои собственные модели.

Мейер и Пауэрс, как утверждали знатоки, следившие за журналами мод, сумели вдвоем сделать «Стиль» силой, с существованием которой уже нельзя было не считаться. Те, кто встречал Зэкари Эмбервилла, думали, однако, иначе.

К 1951 году Зэкари Эмбервилл сделал свой пятый миллион. Первый принесла ему «Индустрия одежды» и «Стиль», остальные — «Стиль» и в особенности «Семь дней», еженедельник, затеянный им в 1950 году, наподобие журналов «Лайф» и «Лук». Впрочем, схожи они были лишь форматом фотографий. Во всем остальном «Семь дней» отличались собственной манерой. Зэкари изучил вкусы американских читательниц и пришел к выводу: даже самые большие снобы и те, если знают, что их не накроют, не прочь пролистать журналы, посвященные миру кино. Он понимал, насколько их привлекают колонки сплетен и всемогущество таких мужчин, как Уолтер Винчелл, которые, похоже, могут приоткрыть для них занавес кулис. Именно поэтому в любом издании, как ни сожалеют об этом некоторые, всегда будет присутствовать раздел светской хроники.

Обычный читатель, а это практически все, как раз и желает знать о необычных людях, причем знать все, говорил себе Зэкари, проходя по улицам Манхэттена. В своем воображении он уже видел этот большой глянцевый еженедельник со множеством цветных фото и минимумом текста, писем и редакционных статей. Еженедельник, не пишущий о фермерах, футболе и Средней Америке, не озабоченный положением дел в мире и его бедами, не склоняющийся ни вправо, как «Лайф», ни влево как «Лук», а совершенно аполитичный и намеренно легкомысленный. Такой, который просто рассказывает о событиях истекшей недели в жизни великолепных, знаменитых и ярких личностей. Причем рассказывает именно для американской аудитории, и так, как до него не делал никто: без всякого пиетета, не утаивая никаких секретов (если, правда, его адвокаты убедятся, что журнал нельзя будет привлечь к суду за клевету), не считая ни одну знаменитость мужского или женского пола чем-то вроде священной коровы, но отдавая себе отчет, что читать о кинозвездах и членах королевских фамилий интереснее, чем о любом другом, пусть даже Америка и демократическая страна. Или как раз по этой именно причине.

Зэкари привлек к работе столько самых лучших писателей в Америке, сколько можно, чтобы они составляли короткие тексты, сопровождавшие многочисленные фотографии.

— Мне не нужна ваша литература, — предупреждал он их, — дайте мне горячее чтиво, покажите, на что вы способны… Американцы — это вам не нация интеллектуалов, вы и сами, верно, уже заметили. К сожалению, но это факт. Я хочу, чтобы ваша смесь была зажигательной! И пусть она будет написана не завтра и даже не сегодня, а вчера.

Пэвка Мейер отвечал за художественное оформление «Семи дней». Его усилиями издание стало до того потрясающим, что никто из читателей даже не замечал, сколь мало, в сущности, отвечает еженедельник их возвышенным представлениям о прекрасном. Самые лучшие фотокорреспонденты охотно отправлялись хоть на край света на съемки, за которые им платили больше, чем платил «Лайф» или его европейский конкурент — «Пари матч». «Семь дней» стали классическим примером дикой, отчаянной удачи: читатель пристрастился к нему, как к наркотику, буквально за одну ночь.

В конце 1951 года Зэкари Эмбервилл решил съездить в Лондон. Он работал без передыху, компания росла, новые отделения открывались не только в Штатах, но и в Европе, а он так ни разу и не мог выбраться, чтобы самому принять участие в торжествах по случаю назначения главы очередного бюро и помочь тому стать на ноги. Из всех загранбюро лондонское было для него ключевым, не считая парижского, где «Стиль» уже имел свое представительство, так что начать поездку он решил все же с Франции, а закончить Англией. Его секретарша напутствовала его предложением псстараться использовать пребывание в Лондоне для того, чтобы наконец постричься у хорошего парикмахера, а также заказать парочку костюмов.

— Это что, намек, золотце?

— Нет, мистер Эмбервилл. Я считаю, человек вашего положения должен за собой следить. Вам же еще и традцати нет, и если бы вы хоть немного думали о своем внешнем виде, то были бы очень даже привлекательным, — отчеканила мисс Брайни.

— Да что вы! Я, кажется, всегда чист и выбрит. Рубашки выглажены, ботинки сверкают. Так в чем же дело?

— Секретарша ценится настолько, насколько ценится ее босс. А вы, мистер Эмбервилл, подрываете мой статус в Секретарском ленч-клубе. У всех других секретарш боссы шьют себе костюмы на Сэвил-роу и стригутся в Сент-Риджесе не реже трех раз в месяц. Обувь они заказывают у Лобба, а вы… вы даже к Барни[13] и то не заглядываете, — колко заметила она. — И потом, как это так — не состоять членом какого-нибудь клуба? Или жевать сандвич у себя за рабочим столом, вместо того чтобы обедать в лучших ресторанах. А где фотографии, запечатлевшие вас в ночных клубах с красивыми девочками? Ну как вам все это растолковать, прямо не знаю.

— Ну хорошо, а вы там, в своем клубе, говорили им, сколько я вам плачу?

— Переплачивать своей секретарше еще не значит быть комильфо, — фыркнула в ответ мисс Брайни.

— Золотце мое, у вас, по-моему, не совсем верное представление о шкале ценностей. Но насчет стрижки я, так и быть, подумаю.

Зэкари не считал нужным оправдываться перед собственной секретаршей, когда речь шла о его личной жизни. Не ее это дело. Богатый холостяк, он находил развлечения не в праздности, а в работе. На похождения У него не оставалось ни времени, ни интереса. У Зэкари имелось в обойме несколько знакомых женщин, чертовски привлекательных, но влюбляться по-настоящему ему не случалось. Был ли он слишком эгоистичен, слишком занят своими журналами или слишком циничен? Вовсе нет, зачем пытаться морочить себе голову: все дело заключалось в его чертовой сентиментальности. Подспудно в душе Зэкари жил образ идеальной девушки — если это не сентиментальность, то что же тогда это такое? Девушка его мечты была сама нежность, чистота, возвышенность — такие на Манхэттене вряд ли водятся. Одним словом, сплошная мечта. Однажды — он знал это — ему придется выбросить ее образ из головы и удовольствоваться одной из этих роскошных чувственных красок, обладающих к тому же чувством юмора. Да, ему нужно жениться — и как можно скорее. Хотя бы для того, чтобы оградить себя от собственной секретарши.

Глава 4

Никто в ее аристократической семье не мог бы утверждать, что понимает Лили Дэвайну Адамсфилд, но все гордились ею так, как если бы она была редчайшим портретом кисти Леонардо да Винчи, с благоговением передаваемым от одного поколения другому, своего рода семейной реликвией. Единственный ребенок девятнадцатого баронета и второго виконта Эвлина Гилберта Бэзила Адамсфилда и виконтессы Мэксим Эммы Адасфилд, урожденной Мэксим Эммы Хейлз, в отличие от своих многочисленных кузенов и кузин, вполне благопристойных и на редкость здоровых, она была совершенно непредсказуемой. В то время как они заботились о фамильных угодьях, охотились, занимались коллекционированием, садоводством, наслаждались произведениями искусства и, наконец, женились или выходили замуж за стоящих молодых людей своего круга, от которых у них рождались удачные и столь же стоящие дети, Лили, казалось, все это было безразлично.

Как и многих из ее подруг, Лили в возрасте четырех лет отдали в балетную школу мисс Вакани, заведение, считавшееся чуть ли не обязательным для девочек из аристократических семей, как и для юных отпрысков королевской фамилии, чтобы научить их польке и вальсу. Все они непременно должны были пройти через занятия у мисс Вакани, как непременным считалось и овладение навыками верховой езды. Лили неожиданно оказалась одной из немногих (о, эти неизменно непредсказуемые немногие!), кто с самого первого шага «заболел» балетом. С этой страстью ребенка ни один родитель ничего не в состоянии поделать, что некторые из них, увы, обнаруживают слишком поздно.

В восемь лет Лили выдержала экзамен в Королевское балетное училище, которое она посещала трижды в неделю после занятий в обычной школе. Для нее балет казался единственным призванием в жизни, он стал ее божьей карой.

— Если бы мы были католиками, — говорила ее мать мужу, — Лили сейчас считала бы дни, оставшиеся до пострижения в монахини.

— Да, с этой девочкой не поболтаешь, — ворчал ее отец. — Похоже, она уже состоит в одном из этих монашеских орденов, где надо давать обет молчания.

— Не преувеличивай, дорогой! Просто у Лили не хватает слов, чтобы выражать свои мысли. Вспомни, она никогда не любила много говорить. Может быть, танец поэтому так ее и привлекает, — попыталась несколько успокоить мужа леди Мэксим.

В одиннадцать Лили после просмотра зачислили на старшее отделение Королевского училища, где учащиеся наряду со специальностью получали и общеобразовательную подготовку. Балетные занятия поглощали все ее время: переходя вместе с остальными из класса в класс, она, казалось, совсем не замечала, что вынуждена начисто лишиться тех традиционных развлечений, которые могли позволить себе девочки ее круга. Кроме родителей, она общалась лишь со своими педагогами и одноклассницами — да и то в самой минимальной степени. Не за этим же в самом деле она пришла в училище, чтобы дружить с соперницами. А то, что другие девочки — ее соперницы, она недетским своим умом поняла уже в восемь лет, размышляя над природой жесточайшей конкуренции, свирепствующей в балетном мире. Конкуренции, которая не затихает всю жизнь, пока балерина наконец не уйдет со сцены.

Годами ее не отпускал страх: а вдруг она чересчур вырастет и не сможет танцевать? Что, если ее рост достигнет пяти футов и семи с половиной или, не дай Бог, восьми дюймов? Тогда на будущем можно ставить крест. Об этом-то они в основном и беседовали с подружками. Вторым ее опасением было упасть и «получить травму» — возможность, которая преследовала каждую танцовщицу.

К моменту окончания училища ее воспитатели единодушно признали, что впереди у Лили большое будущее и ей необходимо еще год провести в Высшей балетной академии сэра Чарлза Форсайта, известного танцовщика и педагога, прошедшего школу Энтони Тюдора и Фредерика Эстона. Дополнительный год должен был окончательно отточить ее мастерство, что позволит ей затем поступить в любую из ведущих балетных трупп мира.

Лили Адамсфилд превратилась тем временем в девушку редкостной красоты с серо-голубовато-зелеными глазами, столь же изменчивыми, как опал, которыми сама она никогда не любовалась, стоя перед зеркалом. Глаза как глаза, считала Лили, они существуют лишь для того, чтобы увеличивать их с помощью черной туши перед выходом на сцену. Прекрасные руки, длинные пальцы — все это нужно лишь затем, чтобы делать более выразительными ее движения, выглядевшие томными и утонченными, а на самом деле требовавшие от танцовщицы усилий грузчика, чтобы они могли казаться естественными. Маленькие упругие груди, плечи, ноги, производившие впечатление чуть длинноватых по сравнению с торсом, но изумительно подходившие для балерины, идеальные вес и фигура, прямая спина и гордо посаженная голова — словом, это было тело, самой природой созданное для танца. Но ее голые стопы, когда она снимала балетки, казалось, принадлежали не ей, а какой-нибудь столетней старухе.

Лили ни разу не пришло в голову, что ее жизнь ущербна из-за отсутствия внимания со стороны молодых людей: единственными представителями мужского пола, о которых она иногда думала, были ее партнеры по сцене, а единственным критерием являлось то, достаточно ли надежно они могут, держа за талию, поднимать свою партнершу и как высоко они подпрыгивают и сколько прыжков в состоянии сделать. Порой ей случалось общаться с юношами своего круга, но разговаривать им, в сущности, было не о чем. За пределами своего монастыря, то бишь мира балета, в ее серебристом голосе начинала слышаться робость, порой даже дрожь.

Лили столько времени проводила в танцевальном классе, что совершенно не научилась одеваться: единственной одеждой, которую она знала и любила, были ее вытертые трико, теплые шерстяные гольфы, колготки и свитера, в которых она выглядела как старьевщица. Ее выходными туалетами занималась мать, виконтесса Адамсфилд, обладавшая отменным вкусом. Лили росла замкнутой, неразговорчивой, совершенно не интересовавшейся ни спортом, ни кино, ни лошадьми, ни машинами. Пытавшиеся было ухаживать за ней молодые люди того же возраста, привлеченные ее прекрасной, словно молодой месяц, внешностью, вскоре отказывались от своих попыток, видя, что она не только не отвечает им взаимностью, но попросту их не замечает, и переключались на другие, более отзывчивые объекты.

Однако ни ее родителей, ни многочисленную родню особенно не волновала судьба странного лебедя, появившегося в их семье. Что ж, она была не такой, как все, эта девочка. Но какое могло иметь значение, пользуется ли она уже безусловным успехом в среде подростков или нет. Конечно, ей предстояло быть представленной при королевском дворе: странно, если бы она отказалась от этого необходимого шага или от фотографирования у Ленара, чтобы потом войти во взрослый мир подобающим образом. Но Лили не сочла нужным появиться на балу дебютанток или посещать всевозможные вечеринки по случаю открытия нового сезона. Для подобных ритуалов у нее просто не было времени, ведь ее ждала слава. Все в их мире уже знали, что младшая в роду Адамсфилдов станет второй Марго Фонтейн. Семья была убеждена в этом так же, как сама Лили.

Конечно, в том, что природа создала ей такой, какая она есть, ее заслуги не было, но Лили знала: без нерассуждающего, добровольного рабства, без изнурительного труда, на которые она себя обрекла во имя балета, без непреклонной решимости идти по избранному пути само по себе идеально подходящее для танца тело ничего бы не дало. Мускулы, сухожилия, суставы, стопы и кисти рук — все это игра счастливого случая. Но карьера примы-балерины зависела не только от идеального тела, а от чего-то другого, даже большего, чем талант, — от особого состояния духа. Но что бы это ни было, она твердо знала: это «что-то» у нее есть.

Никто из видевших эту застенчивую девушку, не пользующуюся даже косметикой, с длинными белокурыми волосами, небрежно обрамляющими ее лицо; девушку, стесняющуюся зайти в комнату с посторонними людьми, избегающую разговоров; девушку с непринужденно грациозной походкой и взглядом, устремленным вдаль, так вот, никто из них не мог и предположить, какое неуемное честолюбие ее снедает. Ее буквально обуревала невероятная, чудовищная гордыня, и лелеяла она этот ядовитый плод так, словно то был только что зачатый ребенок.

— Да, она законченная танцовщица, — произнес чей-то показавшийся ей знакомым голос. — Ее без сомнения примут в Королевскую труппу.

Лили как раз выходила из школы и, хотя уже опаздывала к обеду, немного замешкалась у полузакрытой двери, за которой сэр Чарлз (а это был именно он) с кем-то беседовал. «Кого же еще из одноклассниц, ее конкуренток, кроме нее самой, — с тревогой спрашивала она себя, — готовы взять в балетную труппу Королевского оперного? Весь год она танцевала главные партии, но, выходит, у нее появилась соперница. Уж не Джейн ли Бродхерст? А может, Анита Гамильтон? Неужели они настолько хороши, что их возьмут в «Ковент-Гарден»?[14] Ну да, танцуют они ничего, но не настолько же…» Лили замерла у дверей, чтобы услышать продолжение.

— Она может попытать счастья и в другой труппе, даже в «Нью-Йорк сити сентр». — Лили сжала кулаки: второй голос принадлежал ее педагогу Элме Грей. — Или в Копенгагенской, там как раз требуются новые танцовщицы, после того как Лауру и еще двух других переманили в Америку.

О, Датский королевский? Лили повторила про себя это название, все еще не веря своим ушам. Неужели такое возможно? Нет, подобная награда могла достаться только ей — и никому другому.

— Да, дорогая Элма, — голос сэра» Чарлза звучал вполне категорично, — любая труппа мира с радостью ухватится за Лили. Лет пятнадцать или даже еще десять назад я сказал бы, что она вырастет слишком высокой: пять футов и семь дюймов. Но сегодня, если она перестала расти, это уже не проблема. Жаль, правда, что она так хороша, а…

— Да, — со вздохом согласилась ее педагог, — прямо сердце разрывается. Как будто все у нее есть, остается совсем чуть-чуть… уже горячо… В этом году она почти… да, Чарлз, почти… перешла ту черту, за которой начинается… Уверяю вас, бывали моменты, когда я молилась за нее, когда смотрела, как она танцует, но потом… я говорила себе: нет! Чуда не произойдет. Пускай она красива, пускай у нее безупречная техника. Но все равно… То неуловимое, то, чему и названия-то не подберешь… то, на что сразу клюет публика, что заставляет ее вскакивать со своих мест… так вот этого у нее нет.

— Мне всегда казалось, что это «что-то» зависит от личности артиста… — задумчиво промолвил сэр Чарлз.

— Я лично не пытаюсь анализировать и просто называю это магией, — ответила Элма Грей.

— Она сможет танцевать все вторые партии в любой перворазрядной труппе и первые — во второразрядной, — рассудительно заметил Черлз Форсайт.

— То есть все-таки быть примой? Нет, не согласна, — резко бросила Элма Грей. — Примой-балериной Лили не станет никогда. Согласитесь, дорогой Чарлз, что «почти примы» не существуют.

— Бывают безусловные примы-балерины. Бывают так называемые «великие». Им присваивают почетные титулы, чтобы было чем утешаться в старости. Но насчет нее мы заблуждались. Вы правы: «почти примой» быть нельзя. Как ни прискорбно, я вынужден это признать.

— Какое все-таки странное у нас ремесло, Чарлз, если подумать. Что-то в нем неестественное, несправедливое. Мы можем истязать их учебой, они могут истязать себя работой — и все равно ни в чем нельзя быть уверенным до конца, а когда все становится ясным, молодость уже прошла и… Да, бывают исключения, когда сразу видишь, что лучшие годы потрачены действительно не зря, но Лили никогда к числу таких исключений не относилась.

— И сколько их было в вашей жизни, этих исключений, моя дорогая?

— Только четыре, Чарлз, вы ведь знаете. И я ждала пятого. Оно должно когда-нибудь появиться.

— Ну, может, на следующий год? Или через год?

— Остается лишь надеяться…

Они завидуют мне, завидуют, твердила Лили, выбегая на улицу и ничего не видя перед собой. Визг тормозов отрезвил ее: еще секунда — и она попала бы под колеса такси. Это старичье, высохшие мумии, жалкие, гнусные развалины, но главное — завистливы. Эти свиньи завидуют ее молодости, таланту, которого ни у одного из них никогда не было. Еще рассуждают о каком-то «неуловимом нечто», которое невозможно выразить словами! Льют крокодиловы слезы, злорадствуют, в то же время делая вид, что им ее жалко, судят и рядят… Они же сами были от нее в восторге, как же они могут теперь говорить, что она не тянула… И ведь признают, вынуждены признать, что любая балетная труппа была бы счастлива ее заполучить.

Зависть! О, это чувство знакомо ей с того самого дня, как она начала танцевать, распаляла себя Лили, изо всех сил торопясь домой. Она читала зависть в глазах одноклассниц всякий раз, когда ее в чем-то выделяли перед ними, хвалили, давали главную партию. Зависть с их стороны означала, что она лучшая среди подруг, будучи безошибочным признаком, единственной эмоцией, которую нельзя утаить, единственным признанием, которое полностью ее убеждало. Зависть была ее союзником. Но, Боже, как отвратительно, что даже сэр Чарлз и Элма Грей подвержены этому чувству… и это учителя, якобы руководящие ею и заботящиеся о ней, а не конкуренты, то есть зависть вроде бы должна быть им чужда. Выходит, ожидать этого нельзя: такова человеческая натура. Они и в могилу-то сойдут, снедаемые той же завистью. Они скорчатся от нее, высохнут, зачахнут. Да, от зависти! От чего же еще? Они вызывали у нее чувство тошноты: если бы они не были столь мерзкими, она могла бы их даже пожалеть.

Теперь она так спешила, что почти бежала — скорей, чтобы выкинуть из памяти невольно подслушанные слова. К чему терять время, повторяя то, что не соответствует истине? Она летела вперед, откинув голову и распрямив плечи, — поступью примы-балерины. Разве в состоянии человеческое тело передвигаться более изящно?

— Лили, ты опоздала. Что-нибудь случилось? — спросила леди Мэксим из гостиной.

— Конечно, нет, мама. Извини меня. Я сейчас.

К черту мисс Брайни, думал про себя Зэкари Эмбервилл. Надо было или прихватить ее с собой, или не слушать ее бреда насчет лондонских портных. Сняв пиджак, он стоял у большого деревянного стола, сплошь заваленного какими-то постоянно съезжавшими грудами из рулонов самой дорогой в мире шелковой и трикотажной ткани — простой, клетчатой, в полоску, шотландки, — от разнообразия всего этого рубашечного материала голова шла кругом. Конечно, отдел индивидуального пошива универмага «Турнбулл и Ассер» вряд ли был подходящим местом для мужчины, который ненавидел сам делать покупки и вообще не имел понятия, что именно ему надо. Вежливый молодой продавец в конце концов оставил его одного, чтобы не мешать клиенту на чем-нибудь остановиться, после того как в течение битого часа он бесполезно пытался помочь ему своими советами, один за другим набрасывая куски ткани на плечо Зэкари. Он притащил в примерочную и множество буклетов с совсем крошечными образчиками, но это только еще больше затруднило возможность выбора.

Бледно-голубой? Этот цвет представлялся единственно разумным и вполне нейтральным, но Зэкари просто не мог позволить себе заказать рубашки этой расцветки: с него хватит и тех, которые он покупает каждый год. Но просто взять и тихонько уйти он тоже не мог: слишком уж много времени потратил на него продавец. Тогда он принялся решительно откладывать в сторону то, что безусловно нельзя было бы носить, — постепенно возле стола возникла целая гора из рулонов. Пока Зэкари занимался этим делом, он пытался определить особенности здешней моды. Судя по впечатлениям сегодняшнего субботнего утра, британцы явно предпочитают рубашки кричащих расцветок. За всю свою жизнь не встречал он столько вопиюще контрастирующих, вызывающе ярких рубашек — в полоску, клетку, шотландка… В Америке разве что гангстер стал бы носить что-либо подобное.

После упорных поисков он наконец-то остановился на четырех рулонах. Теперь надо будет сделать окончательный выбор. Стоя перед зеркалом, Зэкари, как показал ему продавец, вытягивал из рулонов полосу ткани и набрасывал на плечо. Каждый раз лицезрение собственной задрапированной фигуры повергало его в ужас и он сокращенно качал головой. В маленькой комнате почти не было света, так что весь отобранный им материал в неброскую полоску выглядел, казалось, одинаково. В зеркале отражался какой-то бедуин, зачем-то натянувший на себя палатку.

— Извините, вы не могли бы помочь мне советом? — обратился он к неясному женскому силуэту, уже довольно давно маячившему в отдалении, — похоже, это была молодая женщина, ожидавшая своего пожилого спутника, что-то оживленно обсуждавшего с продавцом.

— Простите? — отозвалась она, как будто пробуждаясь ото сна.

— Мне нужен женский глаз. Если бы вы встали, подошли сюда и просто глянули на меня. Как вам кажется эта ткань в полоску? Только обещайте говорить правду… Ничего не скрывать. Что не нравится — так и говорите. Я бы сам к вам подошел, но, к сожалению, я прикован к столу. Стоит мне от него отойти — и все эти рулоны полетят на пол. Продавец ушел, и я остался совсем один.

— Лучше я его тогда позову.

— О нет, не стоит. По-моему, он уже махнул на меня рукой. Надо, чтобы кто-то подсказал мне со стороны.

Лили Адамсфилд (а это была она) с явной неохотой поднялась с места и подошла к незнакомцу. У этого американца странные манеры, но что возьмешь с американцев…

Черт, да она же совсем еще девочка! Но какое это имеет значение, молниеносная уверенность промелькнула в мозгу Зэкари, не оставив там и тени сомнения. Одного взгляда на Лили оказалось достаточно, чтобы влюбиться без памяти — в овал ее лица, обрамленного густыми прямыми прядями белокурых волос; в ее глаза, чьи серые глубины напоминали посверкивающие сквозь туман морские волны; в ее рот, очертания которого таили неизъяснимую сладость с приместью очаровательной грусти, предназначенной для того, чтобы ее можно было стереть поцелуем. Зэкари влюбился раз и навсегда. Это была его девушка. Девушка его мечты. Такая же хрупкая, как и сама мечта. Знать бы ему, что она действительно живет на свете, он бы давно поспешил ее найти. Зэкари шагнул навстречу Лили, взял ее руку в свои ладони. Ткань с его плеч соскользнула на пол.

— А сейчас мы пойдем куда-нибудь вместе на ленч, — заявил он ей.

Лили Дэвайна Адамсфилд, которой только что исполнилось восемнадцать, в баснословно дорогом кружевном платье королевы нимф, созданном усилиями Нормана Хартнелла, и Зэкари Эмбервилл поженились ровно через месяц, в январе 1952 года, получив благословение от так и не пришедших в себя от неожиданности виконта и виконтессы Адамсфилд. Свадебная церемония состоялась в церкви св. Маргариты в Вестминстере в присутствии четырехсот пятидесяти приглашенных, среди которых были недавно коронованная королева Елизавета, принц Филип, мисс Брайни, Пэвка Мейер, семья Лендауэров в полном составе и Сара Эмбервилл. Отсутствовал один лишь Каттер, сдававший в это время экзамены. Лили усадила сэра Черлза, Элму Грей и своих подруг по училищу во втором ряду, сразу же за королевой и собственным семейством.

Пусть смотрят получше, решила Лили, тщательно обдумывая, как рассадить гостей, пусть видят воочию, как она счастлива, даже отказавшись от карьеры примы-балерины, бесспорно ожидавшей ее в будущем. О, танцевать она будет и дальше. Без этого нельзя существовать, но выступать она не станет никогда. Трудное, полное самоотдачи, целенаправленное существование примы просто не вписывается в ту ликующую жизнь, что расстилалась сейчас перед ней, ровная и лучезарная. Жизнь, которую обеспечивал ей этот прямо-таки неистовый американец, обожавший ее и доверяющий ей беспредельно.

Своей изумленной матери она сказала, что все равно не смогла бы участвовать в вечерних спектаклях: ведь по отношению к Зэкари это было бы несправедливо. А значит, не могло быть и речи о том, чтобы танцевать в балетной труппе «Нью-Йорк сити сентр».

— Ничего, — утешала она мать, — я возьму все, что есть лучшего, и от старой жизни, и от новой. Подумаешь, я лишаюсь только титула. Прима-балерина — это всего лишь два слова. Разве было бы лучше, подумай, мама, если бы я потратила всю жизнь ради каких-то двух малюсеньких слов? Я не имею права выходить замуж и при этом вести ту жизнь, которая казалась мне такой желанной. Настало время взрослеть — и выбор, который я делаю, часть моего взросления. Да, ты не ошиблась, эго жертва, но я иду на нее добровольно. Жертва, которую я должна принести. Годы в училище потрачены не зря, уверяю тебя. Я просто переросла ту жизнь. Поверь, я знаю, что делаю…

«Я научил ее целоваться!» — ликовал Зэкари, кажется, пребывавший в состоянии пьянящей эйфории с того самого дня, как он впервые увидел Лили.

Он готов был биться об заклад: она не знала, как это делается, потому что до него ее попросту никто не целовал; подумать только, если бы он не приехал в Англию, то всю оставшуюся жизнь провел бы в Америке и не встретил девушки, похожей на Лили, — девушки, которую никто не целовал.

Теперь ему предстояло научить ее заниматься любовью Господи, если бы можно было отложить учебу на год, когда они уже переберутся в большой особняк, который выберет сама Лили на любой из понравившихся ей нью-йоркских улиц; когда они могли бы ложиться в кровать в знакомой комнате, заполненной вещами, которые она обязательно накупит, в кровать, где простыни не были бы так безупречно накрахмалены и выутюжены, как в люксе для новобрачных в гостинице «Клариджез». Если бы еще простыни не были такими парадными. Черт бы их побрал. Или хоть гостиница была бы не в Лондоне, а в Париже. Уж слишком он величественный, слишком британский, этот «Клариджез». Завтра они уже будут в Париже, но завтра!

Был бы он пару столетий назад одним из Эмбервиллов, которому предстояло провести брачную ночь с невестой-девственницей, уроженкой Новой Англии, — в то время это представлялось не только возможным, но и вполне естественным, чего он наверняка ожидал бы. Да, традиция — вот то, что ему нужно. Обыкновенных, пусть старомодных, традиционных ценностей. Пожалуй, на следующих выборах он проголосует за республиканцев.

Неожиданно Зэкари вспомнил свой собственный первый любовный опыт, которому его обучила сестра-практикантка из больницы св. Луки. Окно комнаты, где она жила, приходилось против окон их студенческого общежития в Колумбийском университете. Он был еще совсем молокососом, пятнадцатилетним, учился на первом курсе, да и она была молодой, но все-таки старше. Несмотря на молодость, она все уже знала про это: и где, и когда, и, главное, как. Да, знания… большего и не требовалось. Любая из девушек, с которыми он вступал. в связь после первой памятной ночи, этими знаниями в той или иной степени обладали — девственниц среди них не водилось.

Впрочем, и сам он, до сих пор ни разу не влюблявшийся, оставался в свои двадцать девять лет своего рода девственником, по крайней мере в эмоциональном плане. Ничего себе девственник — летчик-истребитель, владелец трех изданий, мультимиллионер. Девственник, у которого были десятки женщин — куда больше, чем он мог сосчитать.

«А ну кончай думать про это! — приказал Зэкари сам себе, стоя в гардеробной. — Все равно ведь не поможет».

Но стоило ему увидеть свою Лили у горевшего камина в их огромной, обитой деревянными панелями спальне, как он тут же успокоился. Он заключил ее в объятия и, ощутив приятную прохладу ее тела, облаченного в белый кружевной пеньюар, поразился ее спокойствию и самообладанию: до Зэкари как-то не доходило, что, прежде чем предстать в таком виде перед ним, она прошла через сотни репетиций в «Жизели», помнила каждую свою позу в «Коппелии», пережила нечто подобное в те вечера, когда танцевала Одетту в «Лебедином озере». Пластика, разработанная за полторы сотни лет существования классического балета, помогает каждой из балерин в любой жизненной ситуации, так что поднятый занавес никогда не застанет их врасплох.

Но как только Лили, положив свой пеньюар на стул, осталась в атласной ночной сорочке с тоненькими, бретельками и они с Зэкари оказались вдвоем на широченной кровати, он сразу почувствовал, что она вся дрожит, несмотря на тепло камина.

— Ну перестань, малыш, это же глупо. — И он начал укутывать ее в одеяло и во все, что попадало ему под руку, потом взял на руки и, перенеся в глубокое кресло подле камина, усадил к себе на колени. — Мы что, по-твоему, должны позвать сюда горничных, чтоб они на нас глазели, да? Я где-то читал, что раньше на брачные ночи в королевском дворце собиралось полным-полно народу, чтобы помочь бедным молодоженам устроиться на ложе, а потом стоять рядом и еще наверняка отмачивать всякие непристойные шуточки.

— Расскажи-ка мне одну из них, а? — постаралась улыбнуться Лили.

— Те, что я знаю, ты не поймешь. И потом я все равно забываю концовки. Это одна из моих слабостей, но зато я чертовски хороший слушатель — ведь для меня все анекдоты новые.

— А какие еще у тебя слабости? — спросила она серьезно.

— Не умею играть в гольф, всегда просаживаю все деньги на скачках, но все равно обожаю делать ставки. Не помню дат марочных вин, даже не знаю разницы между бургундским и бордо, не смог в свое время устроиться корректором в «Нью-Йорк таймс».

— Да нет, я говорю о слабостях не пустяковых, а настоящих, из-за которых попадаешь в серьезные неприятности, — произнесла она без намека на улыбку.

— Таких, думаю, у меня нет. И не будет. Никогда.

— Так я и подумала, когда мы встретились в тот день. Ты показался мне человеком, у которого на самом деле нет слабостей. И который не упустит в жизни ничего.

— Дорогая, ты так потрясающе серьезна! — воскликнул пораженный Зэкари, во все глаза уставившись на свою загадочную, такую робкую и неопытную юную жену, жаждавшую, казалось, лишь ласки и поддержки, и вместе с тем такую непреклонную, какой ему еще не доводилось видеть.

— Ты же меня совсем не знаешь, Зэкари. Я действительно серьезная.

Это было прознесено таким натурально ангельским голоском, что Зэкари рассмеялся и поцеловал ее в губы. Она откликнулась на его поцелуй со свойственной ей неуклюжей готовностью, которая так его трогала. Он обнял Лили, просунув руки под одеяло: тело уже не было холодным и напряженным, дрожь прекратилась. Своими показавшимися ему самому грубыми пальцами он провел по всей длине ее шеи, с удивлением прикоснувшись к поразительно плавному изгибу в том месте, где шея встречается с плечом. Его рука, осмелев, дотронулась до ключицы, ощутив всю силу и упругость ее вроде бы хрупких плеч. Он мог одной своей рукой обхватить ее предплечье: оно было нежным и в то же время твердым, заставляя его с тревогой осознать разницу между ними. В отличие от него она была сталью, прикрытой шелком, а он — плотью, обычной плотью.

Возбуждение побежало по его жилам, подобно лесному пожару, вспыхнувшему одновременно в целой дюжине мест от удара молнии, но Зэкари сумел погасить его. Он твердо знал одно: чтобы научить Лили любовному опыту, никоим образом нельзя применять насилие, а следует, наоборот, проявить Мэксимальную нежность и терпение. Если же это окажется выше человеческих сил, надо постараться силой обуздать человеческую плоть.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем сидевшая с крепко закрытыми глазами Лили наконец-то почувствовала, как пальцы Зэкари со всей возможной осторожностью движутся по направлению к локтю. Тоненькая атласная бретелька при этом легко соскользнула с плеча, обнажив маленькую, напоминавшую блюдце грудь с крошечным плоским соском до того бледно-розовым, что он почти сливался с цветом кожи. Увидев ее грудь при свете огня, Зэкари глотнул побольше воздуха, изо всех сил сжал колени и поскорей отдернул руку прочь от упоительной округлости. Лили еще не готова, чтобы дотрагиваться до ее уязвимых мест, сказал он самому себе, легко касаясь губами ее шеи и раздвигая ртом спадавшие на плечи волосы. Лили не издала ни единого звука, не сделала ни единого движения, почти невесомая, сидела она у него на коленях, но Зэкари почувствовал, как она вся напряглась, затаив дыхание.

— Расслабься, дорогая, ну прошу тебя, малыш. Я не собираюсь заставлять тебя делать что-то, чего ты сама не захочешь. Мы никуда не спешим, времени у нас полно, — прошептал он ей на ухо, но по ее виду было непонятно, слышала она его или нет.

Пальцы Зэкари между тем, возобновив прерванное движение, опустились от локтя к запястью и, раскрывшись, накрыли ее ладонь. Быстрым рывком, изумившим Зэкари, она прижала свою ладонь к его и сама подтянула его руку к груди.

— Нет, дорогая, не надо. Сейчас не время. Все в порядке, — тихо произнес он и отвел ее руку.

Лили, все еще не произнеся ни слова, прижалась своим ртом к его, и Зэкари ощутил прохладу ее губ; она казалась не женщиной, а скорее ребенком, который ищет защиты. Он крепко стиснул зубы, чтобы не позволить своему языку протиснуться между ее губами. За месяц их знакомства он, правда, научил ее больше не целоваться с плотно сжатым ртом, но его языку она все-таки далеко не всегда соглашалась давать свободу, действий. Он просто не имеет права рисковать, предпринимая хоть что-нибудь, способное отвратить Лили. Особенно в их брачную ночь.

Между тем Лили, быстро опустив плечо, позволила соскользнуть и второй бретельке. Вызывающе прямая, с обнаженным торсом, сидела она теперь в одеялах, все еще укутывавших ее ноги. Глаза Лили оставались по-прежнему закрытыми, и Зэкари мог досыта наглядеться на ее тело — тело, в котором по-девчоночьи неразвитые груди и по-мальчишески широкие плечи создавали чудовищно эротический контраст.

«Боже, — промелькнуло в голове у Зэкари, — да ведь ее торс изваян из слоновой кости!»

Он мог с легкостью пересчитать все ее ребра, ему было видно, как бьется ее сердце, голубоватые вены, проступавшие под белой кожей груди, образовывали потрясающий узор, сразу же запечатлевшийся в его мозгу. Осторожно провел Зэкари указательным пальцем вдоль самой большой из них, тянувшейся прямо над грудями: вся трудность при этом заключалась в том, чтобы удержаться от вылазки на «чужую территорию», рискуя показаться до времени чересчур наглым. Чтобы сдержать себя, ему пришлось положить ногу на ногу, иначе грозил вырваться на свободу его член: как бы сильно он ни стискивал ног, набрякшая головка жила своей жизнью и ни за что не желала ему подчиняться.

Лили, казалось, начала бить дрожь. Было ли ей по-прежнему холодно или то была наконец дрожь от нетерпения? Зэкари позволил себе слегка прикоснуться одним пальцем к самому кончику соска, просто провести по нему, чтобы посмотреть, какова будет реакция — и будет ли? Лили не отпрянула назад и не подалась вперед, но ему показалось, что сосок стал набухать и увеличиваться в размере. Когда же он дотронулся до второго соска, то, о радость, тот подобным же образом ответил на его ласку.

— Ну вот и правильно, вот и хорошо, совсем хорошо, — пробормотал он сквозь стиснутые зубы, стараясь, как только можно, не спугнуть ее в тот самый момент, когда она начала находить в этом удовольствие.

Еще несколько минут он поиграл с ее сосками, сперва очерчивая пальцем их небольшую окружность, чтобы затем возвращаться снова и снова к набухшим кончикам, которые сделались теперь совсем твердыми. Но вот он наклонил голову и взял один из этих упругих бутонов себе в рот: какое-то время Зэкари поводил вокруг него языком, прежде чем осмелился начать засасывать его внутрь.

Лили при этом заметно напряглась — и он сразу прекратил, подумав с почти благоговейным ужасом, что рот мужчины до сих пор ни разу не касался этого волшебного тела и его потайных мест. Но тут еще одним внезапным и решительным рывком руки она пригнула его голову к себе, свободной рукой сжала грудь, сама помогая Зэкари взять ее в рот.

— Не останавливайся, — попросила она.

Вскоре оба соска были уже влажными, превратившись от поцелует в маленькие, набухшие кровью островки. Как только Зэкари увидел, какими они стали, то, подхватив ее на руки, понес в другой конец комнаты. Пока он нес Лили туда, окончательно соскользнувшая ночная сорочка полностью обнажила ее.

Зэкари осторожно опустил Лили на кровать и сам лег с ней рядом, но все же не настолько близко, чтобы она могла натолкнуться на его прижатый, теперь к животу и подрагивающий от нетерпеливого возбуждения член. Опершись на локоть, свободной рукой Зэкари начал изучающе поглаживать ее талию, грациозно узкий таз, твердые, но податливые округлые бедра — словом, это было тело, подобного которому он еще никогда не видел ни У одной женщины. Обнаженная, Лили являла собой само совершенство, больше всего напоминая статую богини из какой-то другой, лучшей цивилизации. Чувство преклонения в нем все росло, но теперь оно смешивалось с сумасшедшим желанием обладать ею, какого он не испытывал ни разу в жизни: его сводил с ума вид слегка курчавившихся светлых волос над всхолмьем ее лобка, гораздо более густых, чем он ожидал; то были волосы не девочки, но женщины, Венеры. Его пальцы ощущали непрекращающуюся дрожь: так и не открыв глаза, она то и дело вертела головой, не отталкивая руку Зэкари, но и не прикасаясь к нему руками. Похоже, подумалось ему, она просто спит, желая, чтобы он взял ее во сне.

После того как Зэкари вдоль и поперек исследовал всю Лили, пока ему еще удавалось себя сдерживать, продолжая ласкать распростертое под ним тело, но не слишком приближаясь к нему, он прижал ее к себе, положив одну руку под голову. Затем, взяв в рот палец другой руки, он как следует смочил его слюной и, действуя со всей нежностью, на какую был способен, начал мокрым пальцем раздвигать волосы, чтобы добраться до потайного входа во влагалище. Найдя его, он медленно, миллиметр за миллиметром, стал продвигать палец вглубь, не отрывая глаз от ее лица, чтобы увидеть там первые признаки боли или страха. Но выражение ее лица не менялось, хотя губы снова были плотно сжаты, а зубы стиснуты. Зэкари снова и снова смачивал слюной палец, каждый раз снова с осторожностью возвращаясь в теплое дупло и беспрепятственно проникая в него все глубже — до тех пор, пока палец не мог уже продвигаться дальше. Наконец он почувствовал внутри влагу, но сразу не понял, откуда она взялась: может, он занес ее сам? Так или иначе, но Зэкари решил, что сейчас уже может войти в нее. Упершись коленями и локтями, чтобы не обрушиться на Лили всей тяжестью своего тела, он осторожно приблизился к ней, чтобы лишь округлившаяся и набухшая от прилива крови головка члена могла коснуться нежных губ влагалища. Потом он позволил члену войти внутрь — сперва меньше чем на дюйм, потом еще на полдюйма. Медленно, нечеловечески медленно, совершал он это вхождение. От напряжения на лбу Зэкари выступили капли пота. Все это время он изучал малейшие движения ее лица, чтобы увидеть, когда ему надо будет выйти, потому что ей станет слишком больно. Но выражение Лили не менялось, разве что дыхание стало чуть более учащенным.

Она не двигалась. Лежа под ним, она спокойно позволяла ему входить все глубже. Прошло несколько минут — и он почувствовал, что вошел в нее целиком. Весь его член был сейчас там, внутри, дрожа от нетерпеливого ожидания. И тогда Зэкари, распрямив ноги, смог прижаться своим животом к ее; теперь только локти удерживали его от того, чтобы обрушиться на распростертое под ним тело.

Он чувствовал, как все больше наливается силой и растет его член, хотя сам Зэкари лежал не двигаясь: нежное, горячее и упругое естество завораживало его. Он кончил, так и не сделав больше ни одного движения. После мучительного воздержания последнего часа его сперма низверглась сама подобно водопаду. Все произошло мгновенно, как у животных.

Сердце его стучало, как молот, и на какое-то мгновение Зэкари совсем забыл про Лили. Придя в себя, он тут же сполз с ее живота и, взяв на руки, в порыве благодарности стал покрывать ее лицо поцелуями — то были сумасшедшие поцелуи, смешанные со слезами, которых он не мог сдержать. Лили оставалась бесстрастной, да он и не рассчитывал, что она возбудится. Пройдет еще немало дней, он будет предельно внимателен и постепенно сможет помочь ей получать от секса удовольствие. Сейчас, однако, его больше всего поражало ее мужество: она не стала цепляться за свою девичью скромность, чтобы заставить его почувствовать себя грубым животным. Его до глубины души растрогала готовность Лили позволить ему овладеть ею — единственными признаками усилий, которые ей пришлось над собой сделать ради этого, оставались закрытые глаза.

— Я не сделал тебе больно? — произнес он.

— Нет, конечно. — Лили наконец открыла глаза и улыбнулась ему.

Откуда было ему знать, что ее тело давно приучено не только принимать, но даже приветствовать боль? Откуда было догадаться, что новые, только что испытанные ею чувства — ничто в сравнении с мучениями, какие ей приходилось испытывать, разнашивая новые балетные тапочки? По многу часов ежедневно, начиная с восьмилетнего возраста, она жила с этим чувством, приученная улыбаться: для танцоров, как и для любого атлета, боль становится неизбежным спутником жизни.

Честно говоря, сама Лили ожидала от своей брачной ночи совсем другого: в ее представлении все происшедшее должно было быть грубым и возбуждающим, еще более захватывающим, чем то состояние, которое наступало, когда партнер неожиданно поднимал ее на головокружительную высоту. Она ждала дуэта двух тел, дуэта, после которого оба «исполнителя», как бывает во время удачного выступления, чувствуют себя вконец выпотрошенными, не. могут двинуть ни рукой, ни ногой и с них градом льет пот.

И вот вместо всего этого какие-то затянувшиеся объятия, робкие попытки изучения ее тела — тела, которое сама она считала простым средством для выражения тех или иных чувств и чьей наготы давно уже перестала стесняться. Боже, как ей хотелось, как надо было, чтобы ею действительно овладели, чтобы ее использовали, покорили, безжалостно окунули в мир, неведомый ей доселе. Тот мир, о существовании которого она знала из разговоров между хихикавшими подружками, который неудержимо манил ее к себе, хотя она и отвергала его.

Кажется, она все сделала правильно, решила Лили: ведь никто не учил ее, какие именно движения надо было делать, какие позы принимать, а ее неподвижность должна была послужить для Зэкари сигналом, что ему все дозволено. Ей было невыносимо ощущать свою неловкость, не знать, что делать со своими мускулами, но всему этому научить ее мог один лишь Зэкари. У него есть опыт, подумала Лили, проваливаясь в сон. Он научит ее осознать важность секса. Она же, со своей стороны, сделала все, что могла. Пусть он теперь поможет ей испытать чудо. Да, чудо, еще более волнующее, чем аплодисменты.

Новобрачные возвратились на Манхэттен после десятидневного пребывания в Париже. Зэкари еще ни разу так надолго не отлучался с работы. Прошло уже почти полтора месяца с того момента, как он отправился в Лондон, но, если не считать мимолетных визитов в лондонское и парижское бюро, ему так и не удалось познакомиться с их работой, ради чего, собственно, и затевалась вся поездка. Впрочем, он был так счастлив, что совсем не огорчался.

Каждую из десяти ночей их сокращенного медового месяца он занимался с Лили любовью, проводя долгие, тихие, безмятежные часы, казавшиеся неспешным, дюйм за дюймом исследованием незнакомой местности, залитой лунным светом. Лили, часто думалось ему, подобна мелодии — восхитительной мелодии в минорном ключе, которую никто, кроме него, не слышит.

Не было случая, чтобы Лили не захотела чего-нибудь ему позволить, кроме одной ночи, когда он попробовал коснуться ртом ее лобка. Она тут же прикрыла это место руками, но затем отвела их. Поняв, что Лили еще не готова к этой последней интимности, Зэкари оставил свою попытку. Скоро — он знал это — придет день, когда терпение и нежность возьмут свое — и Лили сумеет получать от всего этого удовольствие. Дело не в том, что секс ей не нравится, убеждал себя Зэкари, просто она еще не научилась расслабляться. В конце концов, это лишь вопрос времени. Главное, никогда не забывать, что ей всего восемнадцать, она почти ребенок, а теперь стала женой двадцатидевятилетнего мужчины. Уверенность в том, что Лили с готовностью отдается ему каждую ночь, позволяла Зэкари смягчать проявление грубости, не спешить добиться своего, избегая малейшего движения, которое могло бы в глазах чувствительной девушки выглядеть слишком низменным, слишком резким, слишком пугающим.

После первой ночи он убедился, что одного раза ему недостаточно и требуется войти в нее вторично: сама ее неподвижность действовала на него возбуждающе, как если бы он принял сильное стимулирующее средство. Удовлетворив сразу же свое желание, он мог затем оставаться в ней гораздо дольше, лежа без движения, прислушиваясь к ровному дыханию, нежно целуя ее, в то время как его член сам по себе становился все тверже, а он лишь слегка прижимался в заключительный момент своими бедрами к ее, чтобы не причинить ни малейшего вреда бесконечно хрупкому и молчаливо отдающемуся ему существу, которое было теперь его женой.

Глава 5

Каттер Эмбервилл решил выбрать себе колледж в Калифорнии, а не оставаться четыре года на Восточном побережье. Пусть его и брата разделяет самое большое расстояние, какое только возможно, чтобы быть подальше от тех мест, где упоминание фамилии Эмбервилл сразу же заставляет людей задавать вопрос, а не приходится ли он родственником Зэкари. В Стэнфорде, или на «Ферме», как в шутку окрестили известные своим интеллектуальным снобизмом студенты университета в Беркли возле Сан-Франциско своего элитарного соперника, не отличавшегося тенденцией к равноправию, Каттер завел те же самые знакомства, что и в Андовере, то есть с наиболее богатыми студентами, у которых было то, в чем он больше всего нуждался.

Хотя в Стэнфорде Каттеру пришлось заниматься куда серьезнее, чем в Андовере, он довольно быстро научился сводить свои занятия лишь к самому необходимому, оставляя по возможности больше времени совсем для других дел, в чем он мог по-прежнему блистать: тенниса, сквоша, парусного спорта, поло и горных лыж. Эти виды спорта были несомненно настоящим делом для джентльменов, вообще для людей состоятельных, и, чтобы добиться в них совершенства, требовались годы: на молодого человека, преуспевшего во всех этих видах, смотрели с восхищением. И самое важное, такой молодой человек сразу же вызывал доверие. Еще бы, он обладал мастерством, выдержкой и — особенно это касалось поло и горных лыж — мужественной готовностью идти на риск. Каттер и в самом деле не боялся рисковать, естественно в разумных пределах, сидя верхом на лошади или мчась на лыжах по горному склону, но то был тщательно скрываемый холодный расчет. Он давно понял, что мужество физическое однозначно воспринимается как мужество вообще. Что касается его брата, главного его врага, тот никогда не мог похвастаться спортивными успехами.

Основное внимание Каттер уделял теннису и сквошу. В то время как другие из любимых им видов спорта требовали единоборства с лошадью или со стихией, в этих двух бороться надо было против одного-единственного вооруженного ракеткой соперника — человека. Победа всегда требовала усилий, но они не шли ни в какое сравнение с тем мастерством и техникой, которыми он овладел, чтобы блестяще проиграть несколько решающих геймов тщательно подобранным партнерам — отцам его новых друзей. Эти люди играли просто потрясающе для своего возраста. В основном то были банкиры: придет день, и они устроят его на работу в той сфере бизнеса, где личные связи зачастую означали получение прибыльных заказов. Умение проиграть на теннисном корте, проиграть достойно, сохраняя невозмутимость и не вызывая при этом ни малейших подозрений, что он не выложился до конца, стало одним из бесценных достоинств Каттера Эмбервил-ла. Таким же, как безупречные манеры и безупречно красивая внешность, и уж, конечно, более ценным, чем его неоспоримое мужество…

— Вчера я вместе с молодой миссис Эмбервилл ходила по магазинам, — с кислой улыбкой заметила Пэвке Мейеру редактор Зельда Пауэрс, ожидая за рюмкой аперитива, пока им подадут ленч.

— Моя дорогая, вид у тебя такой кислый, как и твои слова. Не забывай, Зельда, что она еще очень юная и в ней очень много британского. Почти с самого рождения она, по словам Зэкари, была оторвана от реального мира, потому что жила в другом — балетном. Так что если она умеет носить пачку и ничего больше, это не должно тебя удивлять.

— Но Лили уже научилась носить и кое-что другое, — возразила Зельда, метнув на Пэвку раздраженный взгляд.

— Так что, у нее плохой вкус? Или просто обычная провинциалка? Британцы, кстати, не отличаются особым умением одеваться.

— Мы были в универмагах у Бергдорфа, Сакса, Бонвита, во всех самых лучших магазинах Нью-Йорка, ведь Зэкари запретил мне заходить с ней в оптовые лавки. Ну и что? Она осмотрела всю продукцию наших лучших дизайнеров, проявив не больше интереса, чем если бы я привела ее на выставку дождевых червей, — злорадно продолжала Зельда. — Она даже ничего не примеряла. Ничего! А ведь ей же надо что-то купить, пойми, Пэвка. Она так стремительно выскочила замуж, что ее мамочка не успела подготовить никакого приданого. И к тому же ни та, ни другая понятия не имели, что носят в Нью-Йорке молодые замужние дамы. У нее, представь, одни только твидовые костюмы пастельных тонов — нечто среднее между Алисой из «Страны чудес» и молодой коронованной особой, которая прибыла с государственным визитом в какую-нибудь не слишком дружественную державу.

— Но зато как же она хороша собой, эта особа, — мечтательно отозвался Пэвка.

— Никто и не отрицает ее красоты… я просто хотела помочь… ты ведь знаешь: для Зэкари я сделаю все. Уже под занавес я повела ее к «Мэйнбочеру» — и там она наконец чуть-чуть оттаяла. В общем, перед тем как нам уходить, она отобрала тридцать семь нарядов, по-моему, у них и образцов больше не осталось. Через неделю первая примерка.

— Ну и что тут такого? Ты же свою задачу выполнила!

— У меня все внутри переворачивается. В ее возрасте — и заказывать у «Мэйнбочера»? Самая дорогая одежда в Америке! Знаешь, Пэвка, такие спокойные тона… такой хороший тон… продумано все до мелочей… само совершенство. Можно даже носить наизнанку, если хочется. Покупают там одни нью-йоркские богачки. По-моему, они все состоят в одном привилегированном клубе. Заказывать платья «Мэйнбочера» — да это надо еще заслужить, черт побери! Держу пари, что ни одна из тех богачек за один раз никогда столько не заказывала. Этот… этот подросток даже не поинтересовался, сколько ее наряды стоят! Ей это и в голову не пришло!

— Ну и что? Для Зэкари это не проблема.

— Дело не в деньгах, а в ее отношении. Из-за него я и распсиховалась. Да, он тебе говорил про дом, который собирается купить? Еще бы, ведь он ей понравился. Единственный во всем городе!

— Да, что-то говорил, но, честное слово, я не особенно слушал.

— Она меня туда сводила. Пэвка, ты же знаешь, что за человек Зэкарии. Простой, земной, до показухи ему нет дела. И каково, ты думаешь, будет ему жить в этом сооружении из светло-серого мрамора, которое занимает чуть ли не полквартала. Три этажа! Зал для бальных танцев! Да, да, дорогой! А за домом огромный сад! И все это для двоих! Какой там дом — дворец!

— Ничего, если ей там понравится, то и ему будет хорошо, — проговорил Пэвка, которому явно нравилось во всем противоречить Зельде.

— Боже, но с какой стати этой девчонке должен нравиться именно дворец? Кто сейчас так живет, скажи мне? Подумай о ремонте, об интерьере, о том, сколько потребуется прислуги, чтобы поддерживать в доме порядок. И еще ведь нужен будет дворецкий, чтобы всеми ими командовать. Она же или не будет знать, какие распоряжения отдавать, или не захочет себя утруждать. Подумай и о садовниках. Нет, садовники в Нью-Йорке! Ты хоть приблизительно представляешь себе, во сколько это ему влетит?

— Ни малейшего представления! Но и ты, и я, мы оба прекрасно знаем, что Зэкари вполне может позволить себе не один, а сто и больше таких домов! Честно говоря, я не сторонник решать за других, как им лучше тратить свои деньги, Зельда. Да и ты тоже, насколько мне известно, — прибавил он, нежно ущипнув ее за локоть, чтобы смягчить последние слова.

— Ты что, намекаешь, что я ревную, дорогой Пэвка?

— А разве…

— Конечно, ревную! Мне должно быть стыдно. Но я не стыжусь.

— Даже Зельда Пауэрс и та позволяет себе иногда реагировать, как всякая нормальная женщина. Осторожно! Ты можешь потерять свою неповторимость! А вместе с ней потеряет своих читателей и «Стиль».

— На твоем месте я бы не спешила с выводами.

— А я и не спешу. На твоем месте я бы заказал еще рюмочку аперитива. Тем более что плачу я…

После окончания войны, в бытность свою молодыми холостяками Нат Лендауэр и Зэкари Эмбервилл целыми днями пропадали на бегах в компании Барни Шора, приятного рыжеватого парня лет двадцати пяти, соседа Ната по общежитию в Сиракузах. Точно так же, как Нату предстояло возглавить «Файв стар баттон компани», Барни был обречен заняться семейным бизнесом, о котором сам он мимоходом отзывался как о «вешалке».

— Для одежды, что ли? — как-то спросил его Зэкари.

— Нет, для журналов.

— И твоя фирма, значит, их делает?

— Нет, мы «развешиваем» журналы, — ответил Барни, не испытывая особого интереса к предмету разговора и явно предпочитая изучать очередной номер бюллетеня с информацией о предстоящих скачках. Это поглощавшее уйму времени занятие, впрочем, еще ни разу не принесло ни малейшей пользы ни ему, ни Зэкари.

Только начав издавать «Стиль», Эмбервилл понял всю важность фирмы «Кресент», основанной Джо Щором, отцом Барни: вместе с Кертисом, Уорнером и компаниями «Селект» и «Эн-Ай-Си-Ди» она была одной из основных фирм — агентов по распространению журналов.

Без этих могущественных распространителей журнальный бизнес просто не смог бы существовать. Пока Зэкари владел только ежемесячником, «Индустрия одежды», журнал продавался лишь по подписке. Но как только появился «Стиль», продававшийся в основном в розницу, он тут же подписал трехгодичный контракт с Джо Шором на распространение по всей Америке — и поступал подобным же образом впоследствии. В первый год он выплачивал фирме «Кресент» по десять процентов от продажной цены каждого проданного номера, а во второй и третий — по шесть. В обмен на это «Кресент» выступал в роли банкира, финансируя весь тираж журнала.

Джо Шор, обладавший обманчиво вкрадчивым манерами, на самом деле был человеком весьма твердым, и от него зависело: жить журналу или умереть. Ведь именно он решал, какому оптовику, куда именно и сколько экземпляров направить. Те, в свою очередь, направляли номера журналов розничным торговцам, которые в конечном счете, раньше или позже (каждый издатель, понятно, молил бога, чтобы это было как можно раньше), «развешивали» их на «вешалках», чтобы они получше смотрелись.

Зэкари Эмбервилл сразу же пришелся по душе грубовато-невозмутимому Джо Шору, завоевать расположение которого было не так-то просто: впрочем, после того как это происходило, он обычно не менял своих привязанностей, если только речь не шла о нарушении взаимной договоренности. Убийство, поджог или злостное загрязнение окружающей среды — ни одно из этих уголовно наказуемых деяний не в состоянии было лишить вас расположения Джо Шора, только бы вы умели держать слово.

— Джо, — обратился к нему Зэкари во время совместного обеда — этот разговор происходил в 1953 году, — я хотел бы, чтобы вы с женой познакомились с Лили. Что, если мы все вместе соберемся через неделю во вторник? Ты, миссис Шор, Барни и его новая девушка.

— С удовольствием, Ззк. Постой, постой, ты сказал, «вторник»?

— Да, но не в этот, а на следующей неделе.

— В любой другой вечер, Зэк, но только не во вторник. А то жена меня убьет!

— Такого симпатягу? А я думал, вы идеальная пара.

— Перестань дурака валять, Зэк! Я ведь и сам это умею.

— Нет, я серьезно. Что там происходит по вторникам?

— Как что? Люди смотрят Мильтона Берли! Каждый вторник в восемь.

— Ну и что?

— Сколько статей давали у тебя в «Семи днях» про Мильтона Берли, ты считал?

— Не знаю точно… Так, увидишь очередную чертовщину и подумаешь: а надо все это или нет? Но мой главный из телеотдела говорит, что ручается — надо! Раз уж я поднял ставку вдвое, чтобы переманить его из «Лайфа», то теперь стараюсь особенно к нему не цепляться. Вообще-то сам я телевизор почти не смотрю — не хватает времени, а Лили им совсем не интересуется. Может, — Зэкари ухмыльнулся, — проблемы с языком.

— Да что с тобой говорить после этого! Ты даже не знаешь, что потерял, — в изумлении покачал головой Шор. — Держу пари, что у тебя и телевизора своего еще нет.

— Я тут разок посмотрел одно шоу у Барни, так там ничего, кроме кроликов, не было. Нет, им надо подтянуться. Другое дело кино или бродвейский мюзикл — готов бежать в любое время. Еще кофе?

Подумать только, размышлял Зэкари, возвращаясь к себе по шумным нью-йоркским улицам, Джо Шор, в чьих руках реальная сила, какую не так уж часто встретишь, не может в такой-то день отправиться на встречу, потому что по вторникам, видите ли, по телевидению выступает Мильтон Берли. Интересно, а смотрел ли эту передачу Эйзенхауэр и его мамочка? Сенаторы Джозеф Маккарти, Истее Кефовер? У него самого просто не хватало терпения, чтобы высидеть целый вечер перед экраном, разве только если транслировали особенно интересный бейсбольный или футбольный матч. Для него ТВ было всего лишь конкурентом, переманивающим доллары рекламодателей; куда больше Зэкари занимали соперничавшие с ним журналы. На углу Пятой авеню и Пятьдесят второй улицы он неожиданно остановился. Нет, неужели все в этой стране останавливается по вторникам в восемь вечера? И точно так же все, возможно, замирало по другим дням, когда на экранах царили Люсиль Болл и Сид Цезарь, когда шел «Медовый месяц» и хрен его знает какие еще шоу? Да после этого он, Зэкари Эмбервилл, полный профан, кретин, конское дерьмо, которое почти уже возомнило, что имеет, дескать, право судить о вкусах американской публики по своим меркам. Но, к счастью, дерьмо не слишком большое, чтобы вовремя не спохватиться. Итак, что это будет? «Телевизионная неделя»? Звучит чересчур по-деловому. «Неделя на телеэкранах»? Слишком длинно. «Телевизионный еженедельник»? Что-то тут нарочито интеллектуальное, как в названии «Харперс» или «Атлантик». «Твоя теленеделя». Все равно длинновато. «Неделя на ТВ». Да, в самый раз! Переходя улицу, он уже четко знал, как будет выглядеть первый номер. Квадратный формат, восемь на восемь, первоклассная бумага, все забито фото и текстовками к ним плюс, естественно, программа телепередач на неделю, а на обложке большой портрет Мильтона Берли в цвете. Ускорив шаг, Зэкари Эмбервилл вскоре вернулся к себе в офис. И хотя он еще не вполне осознал это теперь он был на несколько десятков миллионов долларов богаче, чем тогда, когда отправлялся на обед с Джо.

За несколько месяцев до того как закончилось переустройство особняка из серого мрамора на Семидесятой улице, Лили обнаружила, что беременна. Первой ее реакций был страх: что станет с ее фигурой? Но она тут же улыбнулась: это же типичная реакция балерины! Но чего ей-то страшиться за свою карьеру, если она сама решила от нее отказаться ради жизни обычной женщины. Пусть ее ребенок станет доказательством, если таковое требуется, ее полной свободы — свободы женщины, уже дважды отвергнувшей правила того замкнутого мирка, из которого она выбралась на волю. Как и раньше, Лили начинала каждое утро упражнениями у станка в течение часа: сейчас к ее услугам была специальная комната в просторном номере-люкс гостиницы «Уолдорф-Тауэрс», куда Эмбервиллы въехали на время, пока не закончится ремонт их «дворца». С момента переезда в Нью-Йорк она ни разу не сходила ни на один балетный спектакль: ежеутренние упражнения у станка являлись всего лишь данью давней привычке, обычным средством, чтобы быть в форме.

Боже, до чего восхитительны ее новые наряды! Лили в отчаянии сжала ладонями виски. Подумать только, еще несколько недель — и их уже не наденешь! Но тут уж ничего не поделаешь. Сегодня же нужно съездить к «Мэйнбочеру» и заказать полный набор одежды для беременных. И еще срочно написать матери! А может, лучше позвонить? Самое время, чтобы та начала поиски английской няни, которая смогла бы от всего ее освободить. Доктор Вольф рекомендует следить за весом… хороший доктор, а советует такую чепуху. Спрашивается, разве был хоть один миг в ее жизни, когда она этого не делала? Лили обвила себя руками, с радостью предвкушая скорые перемены. Еще немного — и маленькие груди балерины станут соблазнительно пышными: до чего прекрасно будет она тогда смотреться в вечернем декольте! У «Мэйнбочера» надо будет обязательно пошить что-нибудь в этом роде. И непременно широкая юбка, перехваченная пояском не на талии, а под грудью — в стиле ретро. Пока грудь не опадет, следует всячески ее подчеркивать. Ну, конечно, это не надолго, ведь не станет же она сама кормить ребенка? Ее кузины, правда, все кормили грудью, но это просто ужасно. Такая трата времени! Сидеть часами, день и ночь, а какая-то малявка высасывает из тебя молоко, как из коровы! К тому же это существо потом даже не поинтересуется, кормили его грудью или искусственно, и уж во всяком случае не будет испытывать ни малейшей благодарности к своей кормилице.

Да, надо сказать планировщикам, чтобы разместили детскую подальше от ее спальни. Ни при каких условиях не должна она слышать криков младенца — ни днем, ни ночью. Что может быть в целом мире отвратительнее, чем детский плач? И она не намерена его терпеть, как не намерена когда-либо покупать готовое платье.

Стать матерью в ее возрасте? Впрочем, если уж суждено, пусть это произойдет поскорее, пока она молода. В королевских семьях так всегда и поступают. Правда, было досадно, что она совсем недавно заказала у «Мэйнбочера» новый гардероб, только-только войдя во вкус пребывания в роли человека, который в состоянии позволить себе все что угодно. Впрочем, ребенок — это совсем недолго, каких-нибудь несколько часов, и потом опять можно будет наслаждаться жизнью.

Еще в Лондоне Лили узнала, что Зэкари страшно богатый человек. Однако лишь теперь она увидела, что он много-много богаче, чем она представляла, и много-много щедрее кого-либо из тех, кого она знала. Отец всегда был скуповат, как она теперь поняла. Ему представлялось, что детей следует воспитывать в строгости, предполагавшей ограничение карманных денег до минимума. Впрочем, ей и не требовалось никаких карманных денег, поскольку раньше, в сущности, не на что было их тратить. Однако, после того как она распрощалась с балетом, оказалось, что в мире существует множество вещей, которые так хотелось приобрести. Магазины Манхэттена-представляли слишком большое искушение. К тому же было так… удобно сознавать, что там нет ничего, что бы она не могла себе позволить. Ничего, в чем Зэкари захотел бы ей отказать.

«Состоятельная» — какое противное слово. Богатая! Это слово следует произносить, не повышая тона. Да, богатая. Очень, очень богатая. Когда ребенок немного подрастет, она, возможно, разрешит, чтобы его фото напечатали в «Стиле». Почтенная миссис Зэкари Эмбервилл со своим ребенком. Впрочем, «Стиль» вряд ли подойдет. Он не рассчитан на очень богатых. Наверно, поэтому журнал так хорошо расходится. Может быть, тогда «Вог» или еще лучше «Таун энд Кантри». В этом есть своя изюминка: впервые появиться на страницах модного журнала, который читает весь Нью-Йорк, не в качестве очередной юной невесты, а в качестве молодой матери.

Правда, весь Нью-Йорк по сравнению, скажем, со «всем Лондоном» — это просто смешно. Там ты или принят в обществе, или нет, одно из двух. Если ты, к примеру, дочь виконта, то всегда ею и останешься, за кого бы ты ни вышла замуж. При тебе всегда твои родственники, предки, словом, свое место в созвездии. Ты можешь выйти замуж за титулованную особу, за провинциала, даже за американца — и все равно каждый будет помнить, кем ты была до замужества. Должно смениться несколько поколений, прежде чем подобный факт твоей биографии забудется. Может быть, он вообще никогда не забудется. И через сотню-другую лет люди все так же будут говорит: «О да, леди Мелинда… ее прапрапрабабушка была дочерью банкира, до того как выйти замуж за графа Такого-то». Снобизм, понятное дело, жуткий снобизм. Но так уж оно ведется.

А Нью-Йорк! Да здесь чуть не все «великосветские леди» всего лишь третье-четвертое поколение какого-нибудь «барона», на поверку оказывающегося всего-навсего удачливым вором, не более. Да, у них есть потомки тех, кто в свое время приплыл сюда на «Мейфлауэре»,[15] или существует «Общество Цинциннати», куда входят потомки офицеров, сражавшихся в армии Вашингтона. Другими словами, размышляла про себя Лили, это потомки тех колонистов, которые почему-то взбунтовались против вполне приличного короля. И было все это каких-то две сотни лет назад. Всего только.

Конечно, Зэкари имел полное право быть членом этого общества, это считалось страшно престижным, но его почему-то не волновало. За несколько недель до свадьбы мать рассказала ей, что хотя пятьдесят нью-йоркских семей претендуют на то, чтобы называться «великосветским обществом», всего горстка из них действительно является потомками аристократических родов Старого Света. Ван Ренсселеры, чей семейный герб ведет свое происхождение от принца Оранского, ныне лишились последних земель; в отличие от них Ливингстоны по-прежнему процветают и даже возвратились в лоно благородного шотландского дома Каллендеров; Пеллы в свое время на самом деле относились к одному из самых аристократических семейств Англии; что же до Дуэгов и Рутерфордов, то состояние их генеалогического дерева вполне удовлетворительное. Да, предки здесь, похоже, в чести, с усмешкой подумала Лили, только вот на могильных памятниках что-то маловато патины, не то что в Англии.

Всего за несколько лет до войны Штатов за независимость французский король Людовик XIV, как известно, продавал княжеские титулы по шесть тысяч шестьсот ливров за штуку (интересно, сколько это составит в нынешних деньгах?), оставляя пробел в том месте, где представителям новой знати полагалось вписать свое имя и фамилию. Так что знатность рода при внимательном рассмотрении зачастую не распространялась дальше двух-трех веков. Ведь и Адамсфилды до 1300-х годов были всего-навсего обыкновенными сквайрами. Весь этот родовой снобизм, решила Лили, скверная штука, и она постарается стоять выше этого.

Однако… Однако ей предстояло жить на Манхэттене, и простое самоуважение требовало, чтобы ей оказывалось должное почтение. После родов она должна будет появляться в свете, завести знакомства: немного, но с действительно достойными людьми. Ее наперебой будут приглашать вступить в благотворительные комитеты (или как они здесь называются). Что ж, она тщательно отберет несколько самых лучших. Неумно проявлять торопливость в выборе друзей, когда перебираешься на новое место. Это не раз говорила ей мать. Потом лет десять придется от них избавляться.

Лили сладко потянулась. Дом, антиквариат, который она покупала, чтобы его обставить, бесконечные наряды, знакомство с Манхэттеном, чьей королевой ей предстояло стать, прислуга, нанимавшаяся к ней на работу, перспектива увлекательных путешествий, когда в Нью-Йорке или слишком жарко или слишком холодно, привычное лицезрение изумительных драгоценностей в лучших манхэттен-ских ювелирных магазинах… Все это соединялось сейчас в один круг, составлявший сферу ее забот и удовольствий.

Да, это же надо было быть круглой идиоткой, чтобы проводить большую часть жизни прикованной к балетному стайку, не оставлявшему ни времени, ни сил для удовольствий, если не считать мимолетных наслаждений от одного-двух выдающихся спектаклей.

Балерины, а особенно примы, заключила она, горестно покачав головой, настоящие рабы. Рабы собственных немыслимо высоких требований, своих учителей и своего тела. Но главное, рабы публики, платящей деньги и считающей себя вправе ожидать совершенства, цену которому она навряд ли понимает. Чем не дрессированные животные, прыгающие через обруч, с той лишь разницей, что свое рабство они выбрали сами. Как ей повезло, что она вовремя вышла из игры: стань она примой — а в этом сомневаться не приходилось, — отказаться от засасывающей тебя целиком жизни было бы куда труднее.

Телефонный звонок прервал ее раздумья.

— О, дорогой, я спала превосходно, — ответила она на вопрос Зэкари. — Нет, ничего нового, если не считать очередных бесед с мебельщиками и драпировщиками… Не говори глупости, дорогой, мне правда приятно.

Она, наверное, должна была бы позвонить сама, чтобы сообщить о своей беременности, но эта новость просто вылетела у нее из головы. Ничего, успеется, можно будет поговорить и вечером. Конечно, он поймет, что скоро им придется спать отдельно. Скоро, совсем уже скоро.

Она положила трубку и тут же взяла ее снова, чтобы позвонить мисс Варни, своей продавщице у «Мэйнбочера», и договориться о встрече на завтра. Нет… сегодня днем. К чему откладывать?

— Не буду кормить ребенка? Нет, дорогой, ничего такого я и не думала говорить.

— Ну как же, дорогая, разве ты не помнишь? Я же собственными ушами слышал, как ты говорила Минни, что все эти антитела в материнском молоке очередная американская мода, а на самом деле все зависит от свежего воздуха и хорошей няни.

— Может, и так. Уверена, что ты прав. Но какое это имеет значение, если я передумала? Куда подевалась няня с ребенком? Она уже пять минут как должна была прийти. Зэкари, ты не посмотришь, где они? А то я боюсь, еще дадут малышу эту ужасную молочную смесь, чтобы не возиться с кормлением. Здесь, по-моему, просто ненавидят кормящих матерей.

Пока Зэкари рыскал по коридору роддома в поисках нянечки, хоть какой-нибудь, но нянечки, Лили, лежа в постели, нетерпеливо морщилась.

Тобиас родился три дня назад: роды оказались на редкость легкими. Впервые увидев сына, с венчиком светлых волос, пухлыми щечками и совершенным сложением, она поняла, что никогда никого прежде не любила. Ни родителей, ни балет, ни своего мужа. Меньше всего Лили ожидала от себя взрыва материнского чувства, а между тем она проплакала целый день, потому что Тобиаса сразу же забрали в детское отделение, где он должен был находиться вместе с другими новорожденными. Он был ee! Часть ее тела! Как они посмели забрать его, как будто он ей не принадлежит! К сожалению, как объяснил доктор, было уже слишком поздно ставить кроватку в ее комнату, чтобы малыш мог постоянно находиться рядом. Дело в том, что большинство рожениц предпочли как раз такой вариант и у роддома просто не нашлось для них достаточно числа кроватей. Надо было, оказывается, позаботиться месяца два-три назад. Как будто тогда она могла знать, что Тобиас будет именно таким, что ей не захочется разлучаться с ним.

Конечно, у нее, как и положено, родился мальчик. Несмотря на все эти разговоры («неважно, кто родится, лишь бы был здоровенький»), в глубине души каждый знает, что первенец должен быть мальчиком. Это знал еще первый из пещерных людей, а вслед за ним все остальные.

— А вот и мы! — воскликнул Зэкари, пропуская вперед няню с младенцем. — Похоже, он голоден. Я обнаружил его по крику.

— Это не от голода. Ему просто требуется развивать легкие, — авторитетным тоном пояснила Лили, так же как это делала раньше ее мать.

— Хотите, чтобы я оставила сына с вами? — спросила няня, видя, как молодая мама жадно тянется к ребенку.

— Спасибо. Сейчас вы можете быть свободной, — ответила Лили. — Зэкари, дорогой, ты ведь не возражаешь? Мне хотелось бы, чтобы нам с Тоби никто не мешал… Приходи где-нибудь через час, хорошо? Малышу спешить некуда.

— Через час? — протянул Зэкари, стараясь не показать, насколько он задет. — А тебе ничего не понадобится? — Он с нежностью взглянул на жену, возлежавшую на целой горе подушек в шелковых наволочках, отделанных старинными кружевами; точно такими же были простыни и пододеяльники, тоже привезенные из дома. Еще никогда Лили не была столь ангельски хороша с распущенными по плечам волосами. В ее ушах посверкивали серьги в бриллиантовом обрамлении. Сапфировые — на счастье, чтобы родился мальчик. Шкатулка, в которой находились ожерелья и браслеты, довершавшие весь набор, стояла открытой рядом с кроватью, а сами драгоценности, приобретенные у «Ван Клиффа и Арпелса», лежали около настольной лампы — наглядное воплощение мечты из какого-нибудь сна в летнюю ночь.

— Если что, я всегда смогу воспользоваться этим звонком, — она указал на столик возле кровати, — обещаю тебе. А сейчас прошу вас обоих удалиться, прежде чем мой сын поднимет на ноги весь город.

Сколько бы ни бурлили страсти, что важнее для формирования характера — наследственность или среда, с Тобиасом Адамсфилдом Эмбервиллом все казалось ясным: из него должно было вырасти чудовище. Еще бы, любимец отца и матери, для которой он, в сущности, являлся продолжением ее самой (а себе она привыкла не отказывать ни в чем!), он не мог не стать чудовищно избалованным. Но этого не случилось.

— Благодаря крови Андерсонов, что течет в его жилах, — заметила Сара Эмбервилл, бабушка Тоби. — Он настоящий протестант по своему отношению к труду.

Лили, находившаяся на седьмом месяце беременности, весело рассмеялась:

— Но, Сара, он же еще совсем ничего не делает по дому.

— Да ты только погляди, с какой серьезностью и упорством он копается в саду. Можно подумать, что ему платят за каждый совок земли! За все время, что я у вас гощу, он ни разу не заплакал. Вовремя идет спать, не капризничает. И няня тоже говорит, что с ним никаких хлопот. Ест все положенные ему овощи, а ведь даже Зэкари в детстве этого не делал. Надеюсь, второй ребенок будет таким же.

— Мы решили, что второй ребенок должен составить Тобиасу компанию. Самому же ребенку плохо, если в семье он единственный, поэтому-то я так и спешила. А так бы с удовольствием ограничилась одним сыном. Сидела бы и смотрела, как он подрастает.

Сара Эмбервилл ничего не ответила. Она до сих пор не привыкла к невестке, и вряд ли ей когда-нибудь это удастся. Вообще-то Сара даже побаивалась Лили. Она знала: стоит ей не угодить невестке — и не видать ей не только внука, но и сына. Минни уже несколько месяцев как отказали от дома после того, как она имела неосторожность заметить, что поскольку в Америке детская одежда ничем не уступает европейской, вряд ли имеет смысл привозить ее из Лондона, тем более что Тоби так быстро вырастал из нее.

— Смотри, он уже идет обратно. Наверное, проголодался, — заметила свекровь.

— Посмотрим еще, что скажет завтра садовник, — усмехнулась Лили.

— А что, он удивится?

— Тоби выкопал тюльпаны. Все до одного. А они на следующей неделе должны были уже распуститься. Осенью садовник посадил четыреста штук.

— Боже мой, — в ужасе пробормотала свекровь.

Ей и в голову не приходило, что Лили с самого начала прекрасно знала, какие тюльпаны «собирает» ее сын. Вот уже два часа Сара из всех сил старалась сидеть спокойно, плотно сжимая губы, чтобы, не дай бог, не сболтнуть чего-нибудь лишнего. Что ж, наверное, найти хорошего садовника на Манхэттене не проблема. А у них в Андовере такой проблемы и вообще не возникало. Она с сожалением убеждалась, что быть бабушкой совсем не такое удовольствие, как ей ыечталось. Ну а во всем остальном разве не так?

Более некрасивого ребенка, чем Мэксим Эмма Эмбервилл, на взгляд Лили, невозможно было себе представить. Появившись на свет, она напоминала общипанного цыпленка: безволосая голова, кривые ножки и сыпь с самого первого дня. Ее мучили колики, она кричала и когда бывала голодна, и когда сыта. Из всех новорожденных, как поделилась с Лили врач детского отделения роддома, она самый трудный ребенок.

— Надеюсь, ты послала эту врачиху куда подальше? — взорвался Зэкари, когда жена передала ему эти слова.

— Зэкари! Как ты можешь такое говорить? Да бедная женщина ума не могла приложить, как успокоить малышку. Я ее тут же обрадовала, сказав, что мы завтра же поедем домой. Что меня действительно тревожит, так это наша няня. Она так привязана к Тоби. Что, если она не выдержит и уйдет от нас?

— По-моему, она чересчур мало занята, учитывая, сколько мы ей платим.

— Пока что я позвонила в агентство, чтобы они прислали вторую няню. Мне предложили мисс Хеммингс, у нее отличные рекомендации. И как раз специализируется по трудным детям. Завтра, когда мы приедем, она уже должна появиться. И сразу же приступит к работе. К счастью, комната Мэкси далеко от спальни Тоби, так что он сможет спокойно спать.

— Господи, Лили, у ребенка обычные колики, а не проказа! Думаю, у нее чертовский упрямый характер — вот и все. И ее внешность мне нравится. Будь я проклят, если она не похожа на меня.

— Глупый! Ты же знаешь, что дьявольски красив!

— О, ты не видела моих детских фото, — ухмыльнулся Зэкари.

— Наверное, со временем она похорошеет. Дурнеть ей, во всяком случае, явно некуда, — пробормотала Лили.

И колики, и сыпь исчезли одновременно. За полгода Мэксим набрала вес, ее кривые ножки выпрямились, на них даже появились ямочки. Как только у нее на голове стали расти черные волосы, выяснилось, что они прямые и густые и, к великому удовольствию Зэкари, который был буквально на седьмом небе от счастья, в них пробивалась белая прядь — как раз в том месте, где и у него самого. Что же касается ее духа, то он оказался сильнее, чем у хваленого специалиста по трудным детям. Мисс Хеммингс, продержавшись менее двух лет, чуть не плача, пришла к Лили.

— Мадам, — обратилась она к хозяйке, — у меня каких только детей не перебывало. Крикливые и такие тихие, что не знаешь даже, живые они или умерли, непоседы, которые всюду суются, особенно когда увидят шоколадные конфеты, или лазят по деревьям раньше, чем научатся ходить. Были у меня и такие, когда за четыре года я так и не смогла обучить ребенка пользоваться туалетом. Всякие бывали, всякие. Но таких, как Мэкси… Я больше не могу, мне надо отдохнуть, мадам, а то, боюсь, может наступить нервный срыв.

— Прошу вас, не делайте этого, мисс Хэммингс, — взмолилась Лили. — Не уходите!

— Но я должна отдохнуть. Я люблю вашего ребенка, она восхитительна, но абсолютно неуправляема. Наказывать Мэкси у меня не хватает духа, а для ребенка, поверьте, нет ничего хуже этого.

— Я полагала, что вы как раз и занимаетесь решением такого рода проблем, — заметила Лили уже довольно холодно, понимая, что переубедить няню явно не удается. — Мне кажется, вы ее совершенно испортили. Она требует того, что ей хочется и когда хочется. Как раз с этим-то и надо было бороться.

— Я пыталась, мадам, но…

— Не сумели? Так и надо признать. Честно и прямо.

— Что ж, если вы так ставите вопрос, то да, вы правы, — согласилась мисс Хэммингс.

Ее тон явно свидетельствовал, что она не намерена откровенно делиться с Лили своими мыслями.

— Лично я считаю вас целиком ответственной за недисциплинированность Мэкси, мисс Хэммингс. Поэтому, боюсь, не смогу дать вам хорошей рекомендации.

— Ваше право, мадам. Только вряд ли другая няня сможет хоть что-нибудь исправить в характере Мэкси.

— Ну это мы еще посмотрим! Я уверена, что новый человек прекрасно со всем справится! — Лили теперь по-настоящему рассвирепела.

Мисс Хэммингс не смогла стерпеть подобного унижения своей профессиональной гордости.

— Обычно, — изрекла она, — я не склонна винить родителей. Но одной, без их помощи, няне с ребенком не справиться. А сейчас, мадам, с вашего позволения, я хотела бы…

— Погодите, погодите! — перебила ее Лили. — Что вы, собственно, хотели сказать этим своим замечанием насчет родителей, мисс Хэммингс?

— Ничего, кроме того, что девочка испорчена потому, что ее отец позволяет ей все, а вы все свое свободное время уделяете Тоби. Мэкси изо всех сил старается обратить на себя ваше внимание. Вы сами просили меня высказаться: так вот, для девочки отец стал заменой матери!

И, прежде чем Лили нашлась, что ответить, мисс Хэммингс вышла из комнаты и направилась к себе наверх собрать вещи. За все долгие годы безупречной службы она ни разу столь определенно не высказывала своего мнения, как теперь. И хотя ей жаль было уходить от Мэкси, мисс Хэммингс была по-настоящему довольна собой.

Миссис Браун, английская няня Тоби, была не столь чувствительна, как мисс Хэммингс. Без особых церемоний взялась она за воспитание «этой двухлетки» (в самих этих словах уже сказывался весь ее педагогический подход). Со своей стороны, Лили, уязвленная замечанием мисс Хэммингс, почти каждый вечер что-нибудь читала Мэкси перед ужином, умирая от скуки. Она также позволяла девочке играть своими драгоценностями по воскресеньям: утром, пока Лили была еще в постели, Мэкси, сняв башмачки, восседала там в обрамлении старинных кружев, похожая на фигурку, украшающую свадебный пирог.

«Во всяком случае, — думала молодая мать, — меня теперь никто не сможет упрекнуть».

Это случилось вскоре после того, как Тоби исполнилось четыре года: он начал часто падать со своей кровати. Уже два года как Тоби иногда просыпался посреди ночи и осторожно, стараясь не шуметь, шел знакомым путем в ванную.

Однажды он спросил Лили, нельзя ли оставлять в его комнате ночник.

— О, дорогой, — ответила она, — мы делали это, только когда ты был совсем маленьким. Тебе что, приснился какой-нибудь дурной сон?

— Нет, просто когда я просыпаюсь, то ничего вокруг себя не вижу. Я даже не знаю, в каком месте кровати я лежу, пока не ощупаю все руками. И если вдруг окажусь на краю, то падаю на пол. А найти лампу на столике у кровати я не могу, потому что вокруг темно. Я уже падал несколько раз — это очень больно.

— Наверное, в твоей комнате слишком темно?

— Да нет… раньше так не было. С улицы всегда шло достаточно света, чтобы видеть что надо. Не знаю, я почему-то перестал видеть в темноте.

— Уверена, милый, ничего страшного нет, — успокоила его мать, хотя сердце ее при этом сильно забилось. — Мы, конечно, обследуем тебя у доктора Стивенсона. Скорей всего, тебе просто надо будет есть побольше морковки, родной.

Педиатр внимательно осмотрел Тоби.

— Чудесный мальчик, миссис Эмбервилл, — заключил он. — Ну а что касается падений с кровати, это, думаю, не слишком тревожно. Впрочем, для перестраховки давайте покажем его глазнику.

— Но зачем? Вы же проверяли его глаза? — воскликнула Лили.

— Пусть посмотрит специалист. Я же сказал: для перестраховки.

— Какой еще перестраховки?

— О, не беспокойтесь. Дети то и дело выдают всякие тревожные симптомы. Особенно когда так стремительно растут, как ваш мальчик. Но все же всегда имеет смысл проверить, даже если беспокойство оказывается напрасным.

Известный офтальмолог Дэвид Рибин, к которому доктор Стивенсон их направил, устроил Тоби тщательную проверку. Лили в это время сидела в приемной, стараясь заставить себя читать журнал. Неожиданно она подняла глаза и увидела возле своего стула Зэкари.

— Нет! — вскрикнула она, сразу поняв, что врач вызвал мужа по телефону.

— Лили, Лили! — Ззкари мягко обнял ее. — Что бы это ни было, медицина с этим справится. С глазами сейчас делают просто чудеса. Это самая передовая отрасль науки, Лили! Я сам этим займусь, не беспокойся. Пошли, доктор нас ждет. А с Тоби пока занимается сестра, я видел, когда сюда шел.

— Мне весьма жаль, но я вынужден сказать вам, — начал доктор Рибин, — что у Тоби «retinitis pigmentosa». Причины этой болезни науке не известны. Ночная слепота — один из ее первых симптомов.

— Болезнь, но что это за болезнь? — спросил Зэкари, беря Лили за руку.

— Во-первых, мистер Эмбервилл, я должен пояснить, что сетчатка — весьма тонкая мембрана внутри глаза. Она содержит цилиндрики и конусы, весьма чувствительные к свету. Цилиндры — рецепторы, функционирующие при слабом свете. Поэтому-то, когда их функция нарушена, как у вашего Тоби, сразу же наступает так называемая ночная слепота.

— Но какое существует лечение, доктор Рибин? — почти оборвала его Лили, взбешенная столь длинным объяснением.

— Никакого, мисс Эмбервилл. Нервные клетки сетчатки не восстановимы, если их затронула болезнь.

— Никакого? Что, нет никаких лекарств?

— Боюсь, что так.

— Значит, операция? Тоби придется оперировать? — в ужасе воскликнула Лили.

— Этой болезни не помогают никакие операции, — веско заявил врач.

— Невозможно! Не верю! Сейчас излечивают всех! А Тоби всего четыре года, совсем еще малыш, совсем еще малыш! — закричала Лили с яростью, которая была даже сильнее обрушившегося на нее горя.

— Но что ждет Тоби? — спросил Зэкари, до боли сжимая руки жены.

— Это прогрессирующее заболевание, мистер Эмбервилл. Вначале обычно задевается периферия сетчатки. Центральная же часть может оставаться у Тоби не затронутой в течение многих лет. По мере его взросления поле зрения будет постепенно сужаться. В конце концов, неизвестно, когда именно, останется только небольшая точка, способная видеть. Но это может случиться через много-много лет. Во всяком случае, я надеюсь, что у него это произойдет еще не скоро, но обещать ничего не могу.

— Извините, доктор, а не может быть так, что его болезнь… другая? — спросил Зэкари, по лицу доктора видя, каков будет ответ.

— Я хотел бы ошибаться. Впрочем, можете для полной уверенности показать ребенка другому специалисту. К сожалению, хотя болезнь эта довольно редкая, исход ее известен нам, увы, слишком хорошо. Разбросанные по сетчатке сгустки пигмента, суженные сосуды — все указывает именно на это заболевание. Мне больно говорить столь безапелляционно, мистер Эмбервилл. Повторяю, я хотел был думать, что ошибаюсь…

— Но откуда могла у него взяться такая болезнь? — не удержалась Лили, в ее голосе звучало неподдельное отчаяние. — Скажите мне, как это могло случиться?

— «Retinitis pigmentosa» у детей, миссис Эмбервилл, — не возрастное перерождение сетчатки, которое свойственно пожилым. В нашем случае речь может идти только о скверной наследственности.

Глава 6

После окончания университета Каттер Эмбервилл едва устоял перед искушением навсегда осесть в Калифорнии. За годы учебы он обзавелся множеством влиятельных друзей, и вместе с ними не уставал утверждать, что их Стэнфорд куда лучше Гарварда. Несколько раз в году Сара Эмбервилл навещала своего младшего сына, который все праздники и летние каникулы неизменно проводил на Западном побережье. В довершение своего образования Каттер окончил Стэнфордскую школу бизнеса и пару лет проработал в сан-францисской банковской фирме «Букер, Смайти энд Джеймстон», президентом которой являлся отец Джамбо Букера, одного из однокашников Каттера. Этот невысокий худощавый, спортивного вида человек был страстным игроком в теннис, гордившийся тем, что несколько раз ему удалось обыграть молодого Эмбервилла.

Однако в начале 1955 года, когда Каттеру исполнилось двадцать четыре, он все же решил перебраться на Манхэттен. К этому времени он убедился, что даже в Калифорнии, с кем бы там ни встречался, его неизменно расспрашивали о старшем брате. Наверное, с горечью думал он, надо переехать в Китай, чтобы не слышать больше сакраментального вопроса; в Америке же избежать этого было попросту невозможно. Ну а если его родственные связи все равно всем известны, то стоило находиться там, где их можно было, по крайней мере, использовать. Так или иначе, но центром банковской жизни считался Нью-Йорк; фамилия же Эмбервилл навряд ли может повредить там его карьере. Цель Каттера заключалась в том, чтобы сделать как можно больше денег. Не одному же только Зэкари, в самом деле, слыть среди Эмбервиллов богачом.

Каттер хорошо усвоил традиционные манеры Стэнфорда и Сан-Франциско, весь тот аристократизм, который распространялся и на деловой мир. Так что на первых порах ему было трудно вписаться в сумасшедшую манхэттенскую гонку без правил. Что это за личности снуют вокруг него? Почему вместо того, чтобы идти шагом, они все время куда-то мчатся? Отчего не могут вести разговор, не переходя за тот уровень децибел, который принят у цивилизованных людей? Может, боятся, что им не хватит своей доли пирога? Или делают вид?

Прошла неделя — и он решил просто не обращать на этот отвратительный город внимания, не предпринимать ни малейших попыток его понять. Хорошо уже и то, что в отдельных местах здесь все-таки живут люди его круга. Благодаря своим знакомствам в Андовере, Стэнфорде и Сан-Франциско он сумел без труда проникнуть в эти единственные дома, где наконец почувствовал себя комфортно.

Вообще-то Каттера Эмбервилла везде встречали с распростертыми объятиями. Высокий, шесть футов два дюйма, с мускулистой фигурой, сложившейся под воздействием благородных видов спорта, которые способствуют элегантной осанке: обычно на примерках портные только блаженно мурлыкали. Бросавшаяся в глаза юношеская привлекательность с годами сделалась еще выразительнее. Словом, Каттер был необычайно красивым мужчиной. Загорелый, с волосами, выгоревшими под жарким калифорнийским солнцем; крупный, идеальной формы нос; глаза, голубизна которых напоминала море у берегов Сицилии, а холодность — воды норвежских фиордов; его портрет довершал резко выгравированный аскетический рот, перед которым не могла устоять ни одна женщина. Его вид не отличался внушительностью, но в нем чувствовалась та сила, которую, стоило ему войти в комнату, сразу же замечали все, — в свое время великий Байрон определил ее как «упругую легкость матадора». Несмотря на светлые волосы и голубые глаза, в нем угадывалась мрачная неумолимость быка-убийцы. Двигался он со спокойной самоуверенностью, казалось, присущей ему с самого рождения: никто бы не поверил, узнав, что он вытренировал эту походку точно так же, как искренность и теплоту своей улыбки.

Практикуемая им неотразимо обаятельная манера вести себя была отработана до совершенства, стала его нутром, сущностью. Умение Каттера ублажать, льстить являлось необходимым атрибутом завистника, чья жизнь посвящена одному: добиться внимания и любви, которых он несправедливо оказался лишенным в детстве.

Одиннадцать лет, разделявшие его и Зэкари, представлялись Каттеру даже больше, чем пропасть между поколениями. Он знал: ничто и никогда не сможет заглушить разъедавшую его сердце ненависть к брату за свою ущербную юность; никакой личный успех в избранной им сфере деятельности уже не сможет возместить окончательную потерю всего того, что ему полагалось. С годами, однако, ненависть притупилась, став чем-то привычным, так что время от времени он бывал почти готов позабыть длинный перечень несправедливостей, с которыми сталкивался по вине брата, почти готов позволить разъедавшему его сердце червю утихомириться и заснуть.

Но даже если он и мог по временам заставить себя не думать о Зэкари и его успехах — успехах, следовавших один за другим, словно для того, чтобы причинять Каттеру все новые и новые терзания, — то все равно невозможно было заставить себя с ними смириться, признав, что ты всего лишь младший брат Зэкари Эмбервилла. Успех старшего, считал он в глубине души, уносит что-то невосполнимое из его, Каттера, собственной жизни. Это несправедливое унижение будет продолжаться, и виноват здесь один лишь Зэкари. Да, Каттер ярок и привлекателен, можно сказать, красив, но все равно его сердце отравлено невидимой горечью, словно она там вытатуирована. Он лелеял и пестовал свою ненависть: исчезни она, и ему пришлось бы заново строить свой мир, заново объяснять его. Но, кажется, это ему не грозило: на прилавках газетных киосков каждые месяц и неделю регулярно появлялись издания «Эмбервилл пабли-кейшнс», блестящие новые обложки которых невольно привлекали взгляд. С каждым разом журналы Зэкари становились все толще за счет рекламы, печатавшейся на их страницах, между тем как «Неделя на ТВ» автоматически раскупалась миллионами американцев — в какую бы библиотеку Каттер ни заходил, у телевизора непременно лежал номер еженедельника.

Ко времени переезда Каттера в Нью-Йорк Тобиас проболел уже год. Впрочем, если не считать ночной слепоты, зрение мальчика, насколько могла судить Лили, похоже, не ухудшилось. О своем посещении доктора Рибина ни Зэкари, ни она никому, даже няне, не говорили. Мальчика показали еще одному специалисту, который подтвердил диагноз, но, поскольку делать с этим все равно было нечего, они предпочитали хранить молчание. Сама мысль обсуждать, что ждет их Тоби в будущем, казалась им невыносимой. Даже друг с другом. Вернее, именно друг с другом.

Наследственность. В этом сходились оба специалиста. В истории семьи Эмбервиллов и Андерсенов ничего похожего не наблюдалось. Слепоты не отмечалось в роду ни Дэйлов, ни Каттеров. А вот у Лили зато были слепой маркиз, дедушка по материнской линии, и слепой дядя — по той же линии. Нет, обсуждать болезнь Тоби они тем не менее не могли: ведь единственные слова, которые приходили им на ум, ни тот ни другой все равно не осмелились бы произнести вслух.

«Ее гены», — думал Зэкари.

«Моя вина», — думала Лили.

Это несправедливо. Совершенно и абсолютно несправедливо. Они оба знали, что не имеют права так думать. Но не могли и не думать. Это молчание, этот образовавшийся под его тяжестью провал вошли в самую сердцевину их совместной жизни: они ни на минуту не переставали ощущать невысказанность слов, как если бы слова были чем-то осязаемым; то был неумолимо ползущий глетчер, который разрушал их и без того хрупкую близость.

К тому времени, когда Лили исполнилось двадцать четыре, ее единодушно признали самой роскошной из манхэттенских красавиц, которые на памяти нескольких поколений нью-йоркцев когда-либо блистали в высшем свете. Женщины лет на тридцать старше ее, богатые, знатные и рафинированные, почитали за честь свести с нею знакомство. Ведь она была не только дочерью виконта и виконтессы Адамсфилдов, но при этом еще и женой самого Зэкари Эмбервиллз, человека, только что пожертвовавшего миллион долларов на расширение коллекции американской живописи в музее «Метрополитен» и два миллиона — Колумбийскому университету на стипендии студентам — все эти королевские подношения были сделаны им от ее имени.

Приемы, которые устраивала Лили, не поражали показной роскошью, хотя и отличались изысканным вкусом. По этой причине газеты не писали о них в разделе светской хроники, но стоило Лили уехать из Нью-Йорка в Лондон или Париж, как ее отсутствие сразу же ощущалось всеми как потеря, лишавшая Манхэттен его блеска. Едва она возвращалась, как все фешенебельные цветочные магазины буквально заваливали заказами на корзины с цветами, которые следовало доставить в дом миссис Эмбервилл. То была дань признательности человеку, с чьим появлением пульс жизни манхэттенского общества вновь начинал биться быстрее, все снова становилось на свои места и можно было открывать великосветский гала-сезон.

Лили щедро жертвовала на развитие балетных трупп в городе, а сама по-прежнему каждое утро начинала с одночасовых упражнений у станка. Она блистала на вернисажах, где обычно собирался весь нью-йоркский бомонд, однако предпочитала не состоять ни в каких общественных комитетах. Уже само ее появление на бенефисе или премьере своим мягким великолепием напоминало появление луны на небосклоне: всегда в самых блистательных нарядах от «Мэйнбочера», волосы, закрученные в тяжелый шиньон — словом, любой вечер тотчас делался значительным, когда в зал входила она.

Расторопные нью-йоркцы, говорящие с бешеной торопливостью и с лету оценивающие вес и значение каждого человека, сумели по достоинству оценить внутреннюю робость Лили, поняв, с присущей им сообразительностью, что за этой робостью стоит то превосходство, которое они были готовы (и даже рады!) признать. Ее превосходство как бы возвышало их самих в собственных глазах. Уже одно то, что Лили добровольно отказалась от употребления своей законной титулатуры, давало им на первых порах счастливую возможность наперебой пояснять непосвященным, что она дочь виконта, дочь баронета в девятнадцатом поколении. Вскоре, однако, само неупоминание об этом стало предметом гордости для тех, кто знал или, вернее, считал, что знает ее лучше всех.

Задолго до того, как впервые обнаружилась болезнь Тоби, Лили отказалась от мысли, что брак может сулить ей страстное физическое удовольствие. Вероятно, решила она, так уж ее создала природа, и ей, в отличие от некоторых женщин, для которых секс составляет смысл жизни, он попросту не нужен. У каждого, в конце концов, есть что-то свое: одни женщины не мыслят своей жизни без шоколада, другие — без мартини. Лили не слишком огорчала ее сексуальная холодность: слишком много других восхитительных радостей дарила ей жизнь, радостей, которых она по-настоящему жаждала и которыми не могла насладиться до конца, сколько бы их ни было.

Зэкари, со своей стороны, постепенно пришел к выводу, что холодность жены неизлечима. Он не терял ни терпения, ни нежности, но чувственности это Лили не прибавляло. Она не отказывалась от его ласк, но его страсть постепенно угасала, не получая взаимности. Как ни странно, но любовь его делалась все глубже, по мере того как к ней примешивалось чувство жалости к этой удивительной женщине, которая сама никогда ни на что не жаловалась.

— Вот эта, — изрекла Мэкси, тыча пальцем в выбранное наугад слово в программе скачек.

Четверо мужчин, сидевших с ней в ложе Белмонт Парка, вопросительно взглянули на маленькую девочку.

— А, так твоя малышка умеет читать, Зэк? — с удивлением спросил Барни Шор.

— Ты что, правда умеешь читать, Мэкси? — в свою очередь поинтересовался отец: в конце концов, у трехлетних детей возможно все и она могла научиться этому сама.

— Вот эта, — упрямо повторила она.

— Но почему эта, Мэкси? — спросил Нат Лендауэр.

— Потому что она мне нравится, дядя Нат, — ответила девочка.

— Да, но почему она тебе нравится, красавица ты моя? — попытался все же выяснить невозмутимый Джо Шор.

Все четверо мужчин притихли в ожидании ответа.

— Просто нравится, и все, дядя Джо, — спокойно заявила Мэкси.

— А как ее зовут, эту твою, а? Скажи-ка дяде Джо!

— Не знаю. Но она мне нравится, — не сдавалась Мэкси.

— Наша юная леди просто не умеет читать, — авторитетно заключил Джо Шор.

— Ну и что! Может, она обладает способностью правильно выбрать лошадь… Может, она из этих гениальных… Ну этих, которые могут сразу сказать, на какое число придется первый четверг года через тысячу лет или что-нибудь в том же роде! — Глаза Барни Шора горели от возбуждения.

— Пожалуйста, попрошу больше почтения к миледи! — скомандовал отец Барни. — Что это за выражения ты употребляешь в присутствии ребенка?

— Виноват, отец. Мэкси, а какие-нибудь другие тебе нравятся?

— Нет, дядя Барни. Только эта.

— На выигрыш? Или просто на выбор?

— На выигрыш, — не раздумывая ответила она, не зная, что существовали и такие звезды, где можно было просто выбрать лошадь, которая не обязательно должна прийти первой.

— Хватит, Барни. Ты что, все это серьезно? — вяло запротестовал Зэкари.

— А что тут может быть плохого? Сложи нас вчетвером, и то мы не сумеем предсказать победителя даже в крысиной гонке, не то что в настоящей. Наверное, нам нужен свежий взгляд. Женская интуиция. Зэк, ты же всегда в нее верил!

— Да и стоить это нам ничего не будет, — добавил Нат Лендауэр. — Подумаешь, по два доллара на брата. Тоже мне убытки… Да я в прошлом году просадил никак не меньше десяти тысяч.

— Ставлю по два доллара за каждого — на выигрыш. За мой счет, — объявил Зэкари: в конце концов, за Мэкси отвечал все-таки он.

— Хорошо. Пойду куплю билеты, — вызвался Барни.

— А «хот дог» мне можно, пап? — попросила Мэкси.

Зэкари взглянул на дочь: она сидела, сохраняя полное спокойствие, немного похожая со своей черной челкой и аккуратной, под скобку, стрижкой на японскую куклу. Желтое платьице с белым отложным воротничком, оборки на кокетке и манжетах коротких рукавчиков, белые носочки и черные лакированные туфельки а-ля Мэри Джейнс. Сколько бы он ни смотрел на Мэкси, забавная очаровательность ее смысшленного личика неизменно поражала его.

— Па, ну пожалуйста, «хот дог»!

Няня его убьет, если узнает, это точно.

— Нет, дорогая. Здешние «хот дог» не подходят для маленьких девочек.

— Не знаю, но пахнет ужасно вкусно, — она попыталась улыбнуться.

— На вкус они здесь хуже, чем на запах.

— А другие дети почему-то едят.

Улыбка Мэкси стала нежно-жалостливой: так улыбается мучимый жаждой ребенок, зная, почему ему нельзя выпить стакан воды, и заранее прощая взрослого, отказывающего ему в этой малости.

— Пойми, Мэкси, есть «хот дог» на ипподроме вредно для здоровья! — взмолился Зэкари.

Мэкси взяла его руку в свои ладошки и прильнула к ней.

— Хорошо, па. Жалко, что…

— Что, дорогая?

— Жалко, что я так мало ела за обедом.

— Так ты голодна?

— Да, но неважно, па. Ничего. — Она посмотрела на него снизу вверх: в каждом глазу блестело по слезинке. — Нет, правда ничего, ты не думай.

— Я этого не вынесу! — объявил Нат Лендауэр. — Только такой бесчеловечный, бессердечный, бессовестный сукин сын, как ты, может измываться над бедным ребенком. Дядя Нат принесет тебе «хот дог», Мэкси!

Все замолчали. По лицу Джо Шора видно было, как он страдает. Наконец он глубоко вздохнул. Зэкари Эмбервилл с яростью посмотрел на своего шурина. У того сверкали глаза. Мэкси, затаив, дыхание, переводила взгляд с одного лица на другое. По ее щекам катились слезинки.

— О'кэй! О'кэй! Только без горчицы! — заорал Зэкари.

— Горчица — это же самый цимес, лопух! — От злости Нат заскрежетал зубами.

— Миледи, вы любите горчицу? — На лицо Джо Шора вновь вернулась улыбка.

— С «хот дог» я предпочитаю кетчуп.

— Кетчуп — это прекрасно, — поспешил согласиться Зэкари.

Он высоко поднял дочку, чтобы она могла наблюдать за скачками. Пока ее лошадь побеждала в своем заезде, Мэкси со смаком доедала «хот дог».

Барни Шор отправился между тем получить по выигрышу и вернулся сияющий, вытащив из кармана целую пачку банкнот.

— Я ставил по сотне на каждого в случае выигрыша и еще сто для Мэкси. Вам, ребята, деньги достались просто на халяву. Кто-то скажет Барни спасибо?

— Спасибо, дядя Барни, — отозвалась Мэкси, которой эта игра понравилась настолько, что она даже решила поцеловать дядю Барни в виде вознаграждения…

— Конечно, мне нет надобности представлять вас друг другу, — произнесла Пеппер Делафилд, отходя от Лили и Каттера, чтобы встретить очередную группу гостей.

— Странно, что мы пожимаем друг другу руки, — заметил Каттер, беря руку Лили и удерживая ее в своей. — Я должен был бы поцеловать вас в щеку, но это еще более странно: ведь мы не знакомы.

— Самое странное, что мы до сих пор не встречались. Всякий раз, когда Зэкари и я бывали в Сан-Франциско, оказывалось, что вы куда-то уехали. А вы сами в Нью-Йорк не приезжали…

Лили внезапно умолкла. И убрала руку. Она не знала, что когда Каттер видел ее фото в «Вог» или в «Таун энд кантри», то сразу же со злостью переворачивал страницу. Ничего особенного: типичное невыразительное английское личико. Скорей всего, брат выбрал ее только из-за громкого титула — так выбирают пирожное к чаю лишь потому, что наверху там красуется вишенка. Конечно, с Зэкари они виделись: ведь брат оплачивал все его счета до тех пор, пока он не начал зарабатывать сам, но Каттер не желал представать перед блестящей Лили в качестве бедного родственника.

— Но сейчас я здесь, — произнес он. — И навсегда.

Большой прием между тем уже вступал в свои права. В привычной разноголосице, которая успокаивает тревоги любой хозяйки, какой бы искушенной она ни была, сливались взрывы оживленного смеха и неумолчная болтовня, булькавшая подобно жаркому на медленном огне, и Каттеру и Лили легко было скрыть неловкую паузу, возникшую между ними. Эта женщина поразила его: освободиться от нее казалось столь же трудно, как от закона всемирного тяготения. До сих пор он имел дело лишь с американками — великосветскими дебютантками или их более старшими подругами. Все они, будь то на Западном или Восточном побережье, принадлежали истеблишменту и сознательно или нет стремились копировать свой идеал. Теперь он понял, что идеал этот — Лили. Боже, как она великолепна! Как поистине уникальна каждая черта ее лица, как будто смотришь на увеличенную фотографию. Однако общее впечатление поражает своей простотой, чем и должна отличаться истинная красота.

Необходима! Да, эта сверкающая красавица была ему необходима. Именно она, женщина, ставшая женой его брата. Разве могла такая женщина любить Зэкари? Он понял это сразу же, без минутного колебания. Люби она его, Лили не стала бы так смотреть на Каттера, как она смотрела, — с жадным любопытством и страхом. Страхом, позволившим ему расслышать победную дробь тамтама; страхом, заставлявшим дрожать ее губы, сводившим на нет дежурную улыбку и вынуждавшим опускать взгляд и держать позу, чтобы скрыть бившую ее дрожь. У этого страха могла быть всего одна причина, которую прекрасно понимал Каттер, ибо чувствовал то же самое. Это был страх любого, чья жизнь переменилась в течение одной минуты раз и навсегда.

— Каттер! Наконец-то! А я ищу… Пеппер сказала, что ты здесь, но попробуй отыщи тебя в этой толчее. Чертовски здорово, что я тебя все-таки нашел! — Зэкари быстро обнял его, слегка смущаясь своего порыва.

Он давно страдал от той холодной чопорности, которую младший брат выказывал по отношению к нему, но, как ни старался, не мог, похоже, ничего с зтим поделать. В их взаимоотношениях всегда присутствовала какая-то натянутость, понять которую Зэкари не удавалось. В конце концов, он решил приписать ее привычному клише — разнице в возрасте, тому самому десятилетию, которое стояло между ними. И все равно он пришел в восторг, снова увидев мальчика. Впрочем, поправил он сам себя, не мальчика, но мужчину. Молодого мужчину двадцати четырех лет от роду, который во всем, не считая возраста, явно превосходил любого из присутствующих.

— Я тоже рад тебя видеть, Зэк, — выдавил из себя Каттер с натянутой улыбкой.

Да как он посмел, как ему хватило наглости жениться на такой женщине! Неужели он не понимал, что не имеет на нее никаких прав? Да пусть он увешает ее всю бриллиантами и сапфирами, пусть называет любыми ласковыми именами, она никогда не принадлежала ему. Каттер разглядывал брата, отмечая, что тот еще больше располнел в талии (это особенно бросалось в глаза, поскольку Зэкари так и не удосужился за последние годы заказать себе новый смокинг), а в его черных волосах начала пробиваться седина. На лице брата появились и новые морщины, которых Каттер до нынешнего года не замечал: то были следы его бессонных ночей, когда Зэкари стоял, прислушиваясь, за дверями спальни Тоби, где теперь постоянно горела настольная лампа.

— Ты потрясающе выглядишь, Каттер! Правда, дорогая? — обратился Зэкари к жене. — Послушай, а квартиру пока не найдешь.

— Уже снял. Сегодня, Зэк. На Шестьдесят седьмой улице, всего в нескольких кварталах отсюда. Конечно, временно, до тех пор, пока не найду квартиру по своему вкусу. Но и эта вполне приличная.

— Великолепно. Но ты должен быть у нас… Лили, как насчет завтра? Мы завтра ужинаем дома?

— Да.

— Завтрашний вечер тебя устраивает, Каттер?

— Вполне.

— Приходи пораньше. Познакомишься с детьми. Ужин в восемь, но ты появляйся где-нибудь в полседьмого. Тогда увидишь их обоих, пока няня не уведет.

— Превосходно. Так я и сделаю.

— Вам вовсе не обязательно проводить все время в разговорах с членами вашей семьи, — бросила на ходу Пеппср Делафилд, проходя мимо беседовавшей троицы и с присущим только ей стратегическим умением размещая всех троих среди остальных гостей.

Всю эту ночь Лили не сомкнула глаз. В пять утра она встала и, накинув халат, принялась бесцельно бродить по всему их огромному дому: она то механически проводила по полированному дереву, то переставляла с места на место тяжелые серебряные шкатулки, то взбивала подушки.

Лишь когда она поймала себя на том, что, стоя перед букетом роз, методически обрывает лепестки и растирает их в ладонях, до тех пор, пока они не становятся мягкими и влажными, только тогда решительно направилась в бальную залу, превращенную в танцевальный класс, чтобы поупражняться у станка. До сих пор это действовало на нее безотказно: привычный ритм, которому подчинялось не только тело, ко и мозг, позволял забывать любые тревоги. Но на сей раз не помогли и упражнения. Впервые в жизни она не смогла даже довести их до конца, так что рассвет, похоже, принес с собой закат ее прежней балетной привязанности. Впрочем, ей это было все равно. Она напряженно ждала чего-то, вслушиваясь в тишину спящего дома. Чего именно? Лили не могла бы выразить это «что-то» в словах. Единственное, что она знала: ей нужно отменить на сегодня все деловые встречи, остаться дома — и ждать.

Все утро она провела в гостиной, листая свежие номера журналов, но не в состоянии прочесть ни строчки. Уже два года как Зэкари и она жили на разных половинах дома, и слуги успели привыкнуть, что их госпожа, устав от бесконечных дел, иногда, как сейчас, остается дома на целый день и даже не выходит к столу, предпочитая, чтобы ленч принесли к ней в комнату на подносе.

Но к еде Лили так и не притронулась. Мысленно она считала, сколько времени остается до половины седьмого. Каждые несколько минут она вставала, чтобы взглянуть на себя в зеркало, — всякий раз ничего не видела там, кроме глаз, казавшихся странно испуганными, и горящих щек. Она попыталась, правда, два или три раза позвонить по телефону, но даже не набирала до конца номер, не представляя, о чем сможет говорить со своими друзьями.

Все, казалось, потеряло значение и не имело больше никакого смысла. Не было ни прошлого, ни будущего. Приложив ладонь к горлу, Лили почувствовала, как бешено пульсирует кровь. Шагая по комнате, она снова и снова повторяла про себя слова, которыми они с Каттером накануне обменялись. Обычные слова, только тем памятные, что он сказал: «Я приехал в Нью-Йорк навсегда». Она, конечно, видела его фотографии из семейного альбома, их показывала ей свекровь. Но ничего на этих фото с изображением белокурого мальчика с жесткими правильными чертами лица не подготовило к встрече с потрясающим мужчиной, поразившим ее до полной немоты, наполнившим глухой, неизбывной страстью, отозвавшейся в ней беспомощной тревожной дрожью, и, наконец, открывшим перед нею неведомые доселе новые горизонты на небесах. Как медленно тянется время! До встречи еще пять с половиной часов…

В дверь постучали.

— Мистер Эмбервилл, мадам, — объявил дворецкий, подходя, чтобы унести поднос с ленчем, к которому она так и не притронулась.

Каттер уже стоял в дверях. Лишь раз решилась она взглянуть на него, но тут же отвела глаза, не в силах ни выдержать его взгляд, ни встать с кушетки. Оба не двигались, пока за дворецким не закрылась дверь. Каттер тут же приблизился к Лили и легко подхватил, прижав к себе; она стояла, дрожащая и бессловесная, но, странное дело, вовсе не пораженная всем происходящим. Заключив лицо Лили в свои ладони, он наклонился и с подобающей моменту торжественностью поцеловал прямо в губы. За первым поцелуем последовал второй, третий… Пока они наконец, обессиленные, не опустились на колени. Никто из них не произнес ни слова, но вскоре оба, сорвав с себя одежду (по-прежнему молча), уже лежали на ковре, тяжело дыша от нетерпения. У Каттера была только одна цель — и он шел к ней кратчайшим путем. Лили оставалась серьезной — перед ней была та же цель, что и перед ним: плоть против плоти, стон против стона, хрип против хрипа. Вместе они составляли теперь одно целое. Ни тот ни другой не обменялись друг с другом ни словом благодарности, ни обещаниями, но зато обменялись каждый своим одиночеством, своими несостоявшимися жизнями, своими мятущимися душами. После первого раза, почти сразу же, он опять взял ее — и на этот раз, когда весь мир для нее переменился, Лили открыла тот секрет человеческой страсти, который оставался ей неведом. Она открыла свой собственный ритм, который все это время ждал, спрятанный где-то в потаенных глубинах, чтобы его открыли. Боже, а если бы этого человека не было на свете? Как она могла так долго выдержать — без него?

— Не знаю, что теперь делать? — едва выговорила она наконец: в сущности, ей было решительно все равно.

— Мне надо будет уйти, любимая моя. Уже довольно поздно, и сюда могут войти. Ты извинишься за мое отсутствие сегодня вечером? Я не смогу вынести его присутствия рядом с тобой… ты ведь меня понимаешь, не так ли? Зато я приду завтра, в это же время, если ты разрешишь. Ты любишь меня, Лили? Скажи!

— Боже, люблю ли я!

Каттер лежал рядом, лаская ее. Он раздвинул ей ноги и убедился: ей хочется, чтобы он еще раз взял ее. Поэтому она и не сжималась, как делают женщины после того, как полностью удовлетворены.

— До завтра, — твердо произнес он и вышел.

Время после ухода Каттера, похоже, куда-то провалилось: Лили не могла бы сказать, на что ушли у нее целые часы. Как будто бы она принимала ванну, читала детям перед ужином, потом наблюдала за их едой, ела сама и объясняла, почему не придет Каттер… Но зато на всю жизнь запомнились ей иные подробности того первого дня: запах собственных рук после его ухода; разорванное платье, засунутое ею в глубь гардероба; открытые настежь окна гостиной, чтобы из комнаты выветрился запах их совокупления; благоухание крема, который она в медленной задумчивости втирала в щеки в тех местах, где их слегка исколола его борода; ощущение ковра под раздвинутыми ногами; час, проведенный ею взаперти в ванной, вырывавшиеся из ее горла рыдания, струившиеся по щекам слезы безумного ликования; звуки, слетавшие с ее губ, похожие на те, что издают новорожденные.

После ужина, понимая, что без детей и прислуги она все равно не сможет вести себя как обычно, Лили сказала, что ей необходима короткая прогулка на свежем воздухе. Зэкари, задумавшись о чем-то своем, кивнул в знак согласия, и она ушла, оставив мужа в библиотеке с бумагами, принесенными из офиса. Два или три раза она обошла квартал, спрашивая себя, может ли она просуществовать этот вечер без того, чтобы, как собачонка, не прибежать к двери Каттера. В конце концов она поняла, что сопротивляться бесполезно, и почти бегом добежала до его квартиры. Позвонив в дверь, Лили с ужасом подумала: «А что, если его нет дома?» Затаив дыхание, пока не щелкнул дверной замок, она неуверенно поднялась по лестнице на второй этаж, где была его квартира, не зная еще, что ему сказать. Он стоял в дверях, одетый лишь в банный халат.

— Я знал, что ты должна прийти сюда. Все время после своего ухода я ни о чем другом не мог думать.

Молча она прошла в его комнату, не заметив, что всю ее обстановку составляла самая невыразительная, взятая напрокат мебель — потертые кожаные кресла и стулья с обивкой горчичного цвета. Он остановился, не дав ей сделать и трех шагов.

— Ты уже поступала так раньше, с другими? — требовательно спросил он.

— Конечно, нет! — Она страшно удивилась, обернув к нему свое разрумянившееся от ветра и пылавшее от решимости лицо.

— Так я и думал! Я знал, что ты именно так и ответишь! — произнес он, расстегивая пуговицы ее жакета и увлекая Лили в маленькую спальню, где ее ждала готовая для любви постель.

Приподняв юбку, Каттер стянул с Лили трусики. На ней были еще пояс и чулки: между верхом чулка и нижним краем пояса виднелся светлый треугольник спутанных волос. Он нагнулся к ее промежности и, вынусув язык, принялся медленно лизать сомкнутые губы. Лили невольно вскрикнула.

— Молчи, дорогая! — прошептал он, на этот раз проникая немного глубже: губы раскрылись, и он ощутил внутри влагу. Теперь его язык начал безжалостно двигаться вверх-вниз, словно ненароком задевая при каждом «путешествии» ее клитор. Ноги Лили раздвинулись настолько широко, насколько позволяли натянувшиеся на коленях чулки. Спина ее выгнулась, рот открылся, дыхание участилось; она вся напряглась, следя за движением языка, который — она поняла это в угаре страсти — ничто в мире не заставит остановиться. Она приподняла бедра, чтобы стать для него как можно доступнее, прижала его голову к своему лобку, но Каттер не разрешил ей этого. Командовал всем он. Он был ее господином и держал в неподвижности, упершись локтями в кровать: он вынимал язык и ждал, пока она не начинала жалобно хныкать, просить, молить сперва тихо, потом в полный голос, и лишь тогда входил в нее языком так глубоко, как только возможно, входил до самого основания, чтобы тут же выйти, задев клитор. Он не переставал делать это до тех пор, пока она не вскрикивала, и остановился, когда она замолчала.

— Ну, ты принадлежишь мне? — потребовал он ответа.

— Да, я принадлежу тебе.

— И будешь, должна будешь принадлежать мне вечно, да? И ничто не сможет этого изменить?

— Никогда. Ничего. Никто.

— А теперь почувствуй меня, — приказал Каттер.

Она положила руку на его член. Он был таким же твердым, как в тот первый раз, когда Каттер днем раздел ее в комнате.

— Вчера вечером, когда я впервые тебя увидел, — прошептал он жестко, — мой член тут же встал. И стоял все время, пока мы вели этот светский разговор. Во сне, после нашей встречи, я кончил. И еще раз, когда проснулся утром и думал о тебе. Пришлось зажать его рукой. Он был такой твердый, что мне было больно. А сейчас я хочу кончить тебе в рот.

— Да, — прошептала она. — Да. О, да…

Каттер и Лили рисковали так, как не стал бы рисковать ни один разумный человек. Одетые, они заходили в телефонную будку и занимались там любовью: пока Каттер одной рукой придерживал дверь, другой он, не расстегивая брюк, тер свой твердый, как скала, член об ногу Лили, дожидаясь, когда она кончит, с трудом удерживаясь, чтобы не закричать. А в это время их за аперитивом ждали и не могли дождаться Зэкари и ничего не понимавшая девушка Каттера, которую он же пригласил на семейный ужин. Или являлась к нему в офис, когда он начал работать на Уоллстрит, и, пока секретарша Каттера обедала, он становился коленями на ковер, а она садилась на кушетку, откинув голову и закрыв глаза: медленно, одними лишь пальцами, смоченными ее же влагой, он доводил ее до сокрушительного оргазма, ни на секунду не спуская глаз с ее искаженного гримасой страсти лица.

Часто (так часто!), когда они были не у него дома, Каттер не позволял ей притрагиваться к нему, не обращая внимания на ее мольбы. Он испытывал самое настоящее наслаждение, сдерживая исполнение своего собственного желания, создавая ситуации, когда бы она могла кончить, а сам он нет. Лили вообще перестала надевать трусики. Она никогда заранее не знала, соизволит ли он взять ее по всем правилам, а Каттер никогда ее об этом, не предупреждал.

Иногда он небрежно брал ее за локоть на какой-нибудь вечеринке и не спеша, в характерной для него манере, сопровождал в ванную. Заперев дверь, он велел ей ложиться на коврик, а сам, не раздеваясь, поднимал ее широкую юбку, опускал голову между раздвинутыми ногами, грубо сосал ее губы до тех пор, пока она не кончит, и тут же уходил. В следующий раз, на другой вечеринке, он уводил ее от гостей, запирал в ванной, расстегивал ширинку, вынимал член, входил в нее, поглощенный только самим собой, и моментально кончал, не желая подождать, когда у нее наступит оргазм. Он выходил из ванной первым, а потом целый вечер следил за тем, как она двигается по комнате, мокрая под платьем (он знал это!) не только от его спермы, но и от собственного неутоленного желания, при этом с успехом изображая для посторонних полную безмятежность, если только ей удавалось не встретиться с ним глазами.

Во время антрактов на бродвейских мюзиклах, пока Зэкари торчал в очереди за лимонадом, они забивались куда-нибудь в дальний угол и стояли там, даже не глядя Друг на друга.

— Я хотел бы сосать тебя, — шептал он, — медленно, так медленно. Целый час. — И он облизывал большой палец, упираясь им в середину ее ладони. — Но чтобы ты все это время не кончала.

Он запускал руку под накидку ее вечернего декольтированного платья, вынимал одну грудь и держал ее в своей ладони, проводя мокрым пальцем по соску. Она сразу же кончала, сотрясаемая быстрыми поверхностными спазмами, от которых еще ярче разгорались ее глаза, но кончала только наполовину, как он и предполагал, так что все второе действие она сидела в страстном ожидании продолжения, боясь до него дотронуться.

Лили перестала пользоваться губной помадой, уверив мужа, что у нее начинается аллергия; в сумочке она постоянно носила с собой небольшую щетку для волос, флакончик духов и тщательно сложенные в виде тампонов салфетки «Клинекс». При себе у нее имелись небольшая дорожная зубная щетка и миниатюрный тюбик зубной пасты, которыми они оба пользовались, когда бывало возможно. Если же им не удавалось добраться до ванной комнаты, то, присоединяясь к остальным, тут же наливали себе коньяку. Они одинаково сходили с ума от вожделения, однако не настолько, чтобы не понимать, что от них не должен исходить запах секса.

Мало-помалу Лили пристрастилась к тому, что удовлетворение наступает не сразу, а растягивается надолго, получая наслаждение от неведения, что именно позволит ей Каттер при их очередной встрече. Как бы сильно он ее ни мучил, она никогда не искала для себя отмщения, каждый час тая и трепеща от неутоленного желания, особенно одеваясь для очередного званого вечера, на которые их обоих приглашали, поскольку Каттер быстро вошел в круг тех людей, с кем в этот весенний нью-йоркский сезон Эмбервиллы виделись чуть ли не каждый вечер. Дошло до того, что стоило ей положить ногу на ногу — и она тут же испытывала короткий оргазм.

Под разными предлогами Лили почти целиком забросила всякую благотворительную деятельность в комитетах, где она состояла, отказывалась от любых встреч и ленчей, чтобы иметь возможность бежать к Каттеру по первому его зову. Он мог, добираясь на метро с Уолл-стрит и обратно, все же провести с ней днем около часа: это время стало единственным, когда они голыми лежали в кровати. Однако он жестоко дозировал этот их единственный час удовольствий, ссылаясь на ленчи, на которых обязан был присутствовать. На самом же деле он явно предпочитал их сопряженные с неизменным риском встречи на людях постельному комфорту. Предпочитал, потому что тогда мог чувствовать свое превосходство над ней — ведь ему бывало достаточно просто притронуться к ее локтю, чтобы увести от остальных, особенно когда в их число входил сам Зэкари.

Иногда Каттер нарочно становился совсем рядом с Лили, блистающей королевскими шелками, сверкающей драгоценностями, играющей своими рассыпавшимися по спине волосами (теперь она носила их только так), добрых полчаса беседуя с Зэкари о каких-то скучных делах и прекрасно зная, что все это время она только и ждет от него сигнала. А он, даже не извинившись, переходил к другому собеседнику. То были самые лучшие моменты, самые лучшие вечера, когда он лишал удовольствия их обоих и, в лучшем случае, мог на прощание коснуться губами ее щеки, сознавая при этом, что в любой миг, стоило ему только моргнуть, имел полную возможность заставить жену своего брата опуститься на колени у своих ног, чтобы принять его жадными губами.

Глава 7

После рождения Мэкси Эмбервиллы купили загородный дом под деревянной кровлей на Атлантическом побережье в Саутгемптонских дюнах. Лили обожала проводить там лето, в его неторопливости было нечто английское: вечерние чаепития, стрижка роз, крокет, ежедневная партия в теннис на кортах закрытого Мэйстоунского клуба, члены которого своими тихими голосами и приятными манерами так разительно отличались от невоспитанных нью-йоркцев. Летом у нее всегда находилось больше времени для детей, и по вечерам в будни, когда Зэкари довольно редко мог приезжать из города, она чаще всего предпочитала никого не приглашать и ужинать в одиночестве. После ужина она иногда любила босиком пройтись по пляжу: песок под ногами оставался все еще теплым, и можно было шагать, ни о чем не думая. В такие моменты Лили бывала почти счастлива. Теперь же, только представив себе июль и август нынешнего, 1958 года, которые должны, если не считать уикэндов, разлучить ее с Каттером, Лили начала лихорадочные поиски предлогов, чтобы остаться на лето в городе. Но таковых не находилось: не могла же она в самом деле отправить Тоби и Мэкси со всей прислугой, а сама остаться в городе с одной-двумя горничными якобы для того, чтобы Зэкари не было так одиноко… Да все тут же скажут, что это нелепо и, главное, не нужно, и прежде всего сам Зэкари.

Была только середина июня, а Лили не могла уже думать ни о чем другом, кроме надвигающегося ненавистного лета. Она механически выполняла свои привычные обязанности, стараясь не подавать виду, что мысли ее заняты совсем другим. Так однажды она танцевала с кровавыми мозолями на пальцах, но никто из сидящих в зале, видя ее постоянную улыбку, не догадался об ее муках.

Как-то раз она проснулась посреди ночи в тревоге: ей только что приснился кошмарный сон, который она, открыв глаза, забыла в ту же секунду. Сердце ее билось так сильно, что Лили вынуждена была приложить обе руки к груди, чтобы унять страх и привести мысли в порядок. По мере того как она пыталась вспомнить свой сон, сердце ее мало-помалу успокоилось. Что же все-таки могло ее напугать? Она лежала неподвижно, руки по-прежнему удобно покоились на груди. Стараясь дышать как можно глубже, Лили упорно искала ответа. Неожиданно что-то внутри дало знать ее плоти о своем существовании — такое до сих пор случалось с ней только дважды. И только дважды груди ее были такими, как сейчас: чувствительными и необычно теплыми, словно предчувствуя, какими тугими им предстоит сделаться в будущем.

Сомнений в том, чей это ребенок, у Лили не было. Все последние месяцы она лишь изредка позволяла Зэкари заниматься с ней любовью — ровно столько, сколько надо, чтобы избежать возможной семейной сцены. При этом всякий раз она тщательно предохранялась, чтобы не забеременеть. Другое дело Каттер: тут она безрассудно забывала само слово осторожность, как, впрочем, и все остальное.

Радость! Радость, не желавшая считаться ни с какими реальными трудностями, наполнила ее до краев. Разбудивший ее страх тут же улетучился. Счастливая — ничего подобного она не могла себе и представить! — она снова и снова повторяла про себя: «Это ребенок Каттера, наш ребенок». Хотя еще даже не рассветало, оставаться в постели она не могла. Подойдя к окну, Лили стала вглядываться в панораму города, в эти редкие мгновения суток небывало притихшего и темного: уже не чужая и одинокая цитадель величественных освещенных каменных громад, а город, словно окрашенный цветом ее единственной любви, единожды и навсегда. Город, где она впервые встретила Каттера, где зачала от него ребенка. Город, где она стала женщиной.

Каттер сел на край кровати и осторожно, с опаской обнял ее обнаженные плечи. Лили была словно нераворвавшаяся бомба: в любую секунду вся его жизнь могла взлететь на воздух от одного неосторожного прикосновения. С того момента, когда она рассказала ему о своей беременности, его охватила такая паника, что он оказался почти не в состоянии хоть как-то прореагировать на эту новость. Пока он молчал, давая обезумевшей от счастья Лили полную возможность выговориться, его мозг судорожно просчитывал все варианты.

При первых же словах Лили Каттер, углубившись в свои мысли, с внезапной, но исчерпывающей ясностью осознал: он и она существуют на двух разных планетах, которыми никогда не сойтись вместе. По-своему Каттер любил Лили — во всяком случае, настолько, насколько ему это было дано. В ней сосредоточивалось все, что привлекало его в женщинах, а ее врожденный аристократизм льстил его уязвленному самолюбию. Казалось, она создана специально ради его удовольствий. Роман с ней был чудесным чувственным приключением, и его страсть питалась отнюдь не одним затаенным злорадством отомстить Зэкари за все разом. При всем при том, на людях, она должна была оставаться для него табу: невестка, замужняя женщина с двумя детьми… И подумать, что теперь она беременна от него! Да одного этого достаточно, чтобы память о минувших месяцах их страстной любви тут же улетучилась из головы. В душе его оставалось место лишь для страха и решимости выпутаться из сложившейся ситуации, чего бы это ни стоило.

— Дорогая, что ты намерена делать? — спросил он как можно спокойнее.

— Намерена?.. Но у меня нет никаких намерений. Я думала, что ты… что мы вместе…

— Каким-то образом поженимся и будем счастливы на всю оставшуюся жизнь, да? — Слова Каттера прозвучали нежно, но пальцы сами собой сжались в кулаки.

— Да… более или менее я так себе и представляла! О, милый! Я ни о чем не могу сейчас думать… Для этого я чересчур счастлива. И так тебя люблю, что даже не хочу стараться.

— Дорогая! Одному из нас надо все-таки сохранять ясную голову. Я хочу, чтобы у нас с тобой были дети. Много детей, но о Тоби и Мэкси ты подумала? Что будет с ними?

— Тоби и Мэкси? А что, они останутся со мной — вот и все. Мы все будем вместе, и страдать им не придется. Да и Зэкари никогда не бросит их в беде. В конце концов, все как-нибудь устроится. — И Лили беззаботно пожала плечами.

Каттер взглянул на нее с еще большей опаской. Ополоумевшей от страсти женщине, несущей весь этот романтический бред, ничего не стоит погубить его, если ему не удастся сейчас же подчинить ее своей воле. Сдерживая себя, он заговорил:

— Тот Зэкари, которого ты знаешь, обожающий тебя и потакающий твоим слабостям, человек, на десять лет старше тебя. Сейчас он не отказывает тебе ни в чем, дорогая. Но откуда нам знать, как поведет он себя тогда, когда вся эта история откроется? Будь я на его месте, думаю, что попытался бы убить тебя. А уж детей я бы точно постарался забрать. Ты что, считаешь, он добился всего, чего добился, позволяя, чтобы другие забирали у него то, что ему принадлежит? Или смирится с тем, что из него сделали посмешище? Ты просто не знаешь своего мужа, дорогая, как знаю его я… О, я знаю этого собственника столько лет, сколько живу на свете. Да, развод он тебе, в конце концов, может, и даст, когда увидит, что тебя все равно не вернешь, но это будет и долго, и трудно.

Лили протестующе затрясла головой. Ничего из того, что говорил Каттер, не соответствовало истине. Никто не сможет помешать ей получить то, чего ей хотелось. И Каттер знает Зэкари не лучше, а хуже, чем знает она… Он не знает, например, что тот так никогда и не смог вызвать в ней ответное чувство. И это все его, Зэкари, вина! Все эти годы, проведенные без любви, все эти бесплотные, иссушенные, бесстрастные ночи. Она была такой терпеливой, такой доверчивой. Она отдала Зэкари достаточно того, что имела, с горечью думалось ей, но теперь с нее хватит.

— Лили, послушай, для нас с тобой есть только два пути. Или тебе надо ждать, чтобы получить развод, после того как родится ребенок, или же немедленно сделать аборт… Постой, прошу тебя, Лили! Ты можешь воспользоваться услугами одной из самых лучших и вполне легальных клиник, скажем, в Пуэрто-Рико или в Швеции, не говоря уже о множестве врачей на Парк-авеню. Да, да, тех самых, к которым обращаются твои подруги. Видит Бог, дорогая, мне невыносимо думать, что ты должна пройти через весь этот кошмар, но, поверь, выбора у нас нет.

— Никаких абортов! — твердо, с вызовом заявила на эту тираду Лили с брезгливой гримасой на лице.

— Я вполне понимаю твои чувства, но…

— Нет, не понимаешь. Если бы понимал, то никогда бы не предложил мне такого. Это совершенно исключено. Никто не заставит меня пойти на такой шаг. У нас будет ребенок!

Каттер резко поднялся, пересек комнату и взглянул на часы, лежавшие на столике. Еще минута — и он просто ударит ее, ставшую вдруг такой самоуверенной, по-детски упрямой, близорукой и глупо эгоистичной. Совершенно невозможно предсказать, какой фортель она теперь способна выкинуть, на какой скандал готова пойти. Одно он знал твердо: Лили вполне в состоянии сломать всю его карьеру, даже не осознав, что она это делает. Если его фирма прослышит об этом деле, через пять минут он окажется вышвырнутым на улицу, ославленным повсюду, где ему придется искать новое место. Хуже того, на него со смешком станут указывать пальцем все знакомые: глядите, он связался с замужней женщиной, заимел от нее ребенка, и это в двадцать четыре года, когда жизнь, можно сказать, только еще начинается. А все из-за чего? Из-за того, что у этой чертовой сучки не хватило здравого смысла, чтобы предохраняться?

— Дорогая, — начал он, — я уже опаздываю на работу, так что мне надо бежать. А ты спокойно иди домой, расслабься — и предоставь все дело мне. Я подумаю, как сделать, чтобы мы были вместе. Ведь для меня это не менее важно, чем для тебя. А сейчас одевайся… У меня всего пять минут, чтобы побриться и принять душ.

— Когда я тебя увижу?

— Ну, сегодня вечером у меня деловой ужин, о котором я тебе раньше говорил. А завтра в Университетском клубе вечер встречи наших выпускников. Черт… надо же им было собраться именно в это время. Я бы, конечно, не пошел, но меня уговорили там выступить. Ну вот что, я сбегу, как только мне представится возможность, и мы опять встретимся у меня. Зэкари все еще в Чикаго, так что мы сможем остаться вместе на всю ночь. Открывай дверь своим ключом и жди меня.

Лили с улыбкой выскользнула из постели. Короткая вынужденная разлука с милым ее не слишком огорчала. Даже чудесно побыть немного одной, чтобы насладиться своим счастьем. Мужчин слишком занимают всякие ненужные пустяки…

На следующий вечер, войдя в квартиру Каттера, Лили обнаружила на застеленной кровати письмо.

«Моя дорогая!

Если бы я не любил тебя так сильно, то мог бы разбить твою жизнь ради того, чтобы нам быть вместе, но я просто не вправе так поступить. Тебя всю жизнь опекали — и ты не в состоянии даже понять, чем это тебе грозит. Из дома отца ты сразу же перешла в дом мужа, не испытав разочарования сама и не разочаровав кого-либо. Ты жила жизнью, в которой позору и скандальным историям, а особенно бесчестью, просто не было места, и я не могу допустить, чтобы из-за своей любви ко мне ты окунулась во все это.

Что касается меня, то я смог бы с гордостью перенести позор, которым общество наградит любовника жены собственного брата, ибо мне ведома истинная правда наших с тобой отношений. Но в глазах света, в глазах всех твоих нью-йоркских друзей виноватой окажешься лишь ты. Для них ты человек, взявший от мужа все, что он только мог тебе дать, и затем предавший его. Твоих родителей это просто убьет. Поверь, в такого рода историях всегда прежде всего винят женщину, если только мужчина, который в ней замешан, не отъявленный подонок: да, это несправедливо, но, сама знаешь, это так. Мужчин сочтут пусть негодяями, но счастливчиками, а женщину — шлюхой. Я не могу позволить, чтобы тебя вываляли в грязи сплетен, а в твоем случае, поверь, одними сплетнями дело не ограничится, об этом напишут все газеты — и здесь, и в Англии.

Все это время, расставшись с тобой, я только и делал, что думал. Твоему Тоби постоянно нужно будет специальное — и самое дорогое — обучение, которое сможет обеспечить только Зэкари. К тому же ты ведь знаешь, как Тоби предан своему отцу. Как могу я просить тебя отлучить ребенка, который не сегодня-завтра ослепнет, от привычной жизни, от дома, от любимого отца? Мэкси — другое дело, она сможет адаптироваться к чему угодно, но Тоби? Что же, ты хочешь, чтобы ради нашей любви я причинил ему такие старадания?

Уверен, ты никогда не попрекнешь меня, что я мало зарабатываю. Уверен, тебя не слишком огорчит, что у нас не будет ни тех домов, ни тех слуг, ни всего остального, к чему ты привыкла, живя с Зэкари. Тебя, но не меня! Я буду отчаянно страдать, видя, как тебе приходится выкручиваться, как тяжело воспитывать троих детей, как много домашней работы свалилось на твои плечи, как часто тебе надо беспокоиться о том, чтобы свести концы с концами. Мы никогда не говорили о моих доходах, но знай: я же только в самом начале своей карьеры. Придет день, и уже скоро, уверен, когда у меня будет достаточно средств, чтобы содержать тебя, но сейчас это было бы совершенно невозможно. Трое детей — это значит, что мы не обойдемся без помощи от Зэкари. Помощи, от которой меня уже заранее тошнит. Да и тебя тоже. Такой зависимости мы не вынесем.

Моя дорогая, моя Лили, ты единственная, кого я когда-либо любил или смогу полюбить, но разве тебе не приходило в голову, что мне всего лишь двадцать четыре?

Боже, я бы отдал все, чтобы быть старше, иметь положение, оказаться в состоянии забрать тебя у него, дать тебе все — и черт с ними, со всеми разговорами. Но мы должны ждать! Если у тебя достанет для этого мужества, то впереди нас ждет совместная жизнь. Сейчас ты должна определиться с ребенком. И что бы ты ни решила, будет единственно правильным.

Я уезжаю обратно в Сан-Франциско. К тому времени, когда ты прочтешь эти строки, я уже буду в самолете. Я слишком большой трус, чтобы сказать тебе все это в лицо, мне слишком стыдно, что я не мог устроить все как надо, не мог найти способа, как нам быть вместе уже сейчас. Пожалуйста, дорогая, прости. Знай, сам я себе не прощаю за нас двоих. Я буду любить тебя вечно, и в один прекрасный день мы будем вместе. Все, что тебе надо, — это терпение, сила, храбрость и готовность простить меня. И жди, жди!

Каттер».

Лили прочла письмо всего один раз. Сложив его, она опустила листки в сумочку и вышла из пустой квартиры с гордо поднятой головой. Как сильно должен Каттер любить меня, чтобы в такой миг думать только о том, как круто сможет ребенок переменить мою жизнь! О, будь Каттер сейчас здесь, она могла бы сказать, что ему нечего стыдиться. Простить его? Да разве она хоть в чем-нибудь его обвиняла! Каждое слово в письме говорило ей, как сильно он ее любит. Неужели Каттер не видит, что ребенок, их ребенок, еще сильнее свяжет его и ее? А ждать, что ж, это она умеет.

Днем по средам в «Эмбервилл пабликейшнс» собирались на «планерку» все те, на кого Зэкари опирался в выпуске журналов. Собственно, эта группа не имела никакого формального статуса, как и в большинстве находящихся в частном владении компаний, где нет акционеров, нет и правлений директоров, но Зэкари приглашал на встречи по средам далеко не каждого. Отбор был самым тщательным, и тот, кто однажды получал приглашение, впоследствии ходил на все заседания. В журнальном бизнесе, где главным редакторов то и дело переманивают, а номер планируется чуть не заполгода вперед, сохранение служебной тайны приобретает особое значение. Вот почему Зэкари так тщательно отбирал людей, прежде чем допустить их на планерки.

Под началом главного редактора «Стиля» Зельды Пауэрс работало человек восемьдесят, и лишь немногие из них имели четкие должностные обязанности, отвечая за такие разделы, как «мода», «косметика», «бижутерия» или «обувь» — ее величество обувь, производители которой так величественно ведут себя, когда надо раскошелиться на рекламу. Еще в журнале был отдел, где готовились обзоры последних новостей из мира кино, живописи, телевидения, музыки и литературы под рубрикой «Вы слышали?». Получить в этом отделе работу, за которую платили меньше, чем любой знающей себе цену продавщице у «Мэйсиса», считалось особой честью — все равно что иметь право, какое завоевал лишь один из маршалов Наполеона, Жан Ланн, герцог Монтебелло, обращаться к своему императору на «ты».

Ввиду низких окладов девушкам из бедных семей работать в отделе «Вы слышали?» было просто невозможно, а что касается богатых, то от них требовались поистине незаурядные способности, прежде чем им выпадала эта счастливая возможность. Соискательница должна была не только иметь доход на стороне, но и обойти соперниц на одну из трех должностей заместителя редактора, начиная свое соревнование заочно еще в женских колледжах, принадлежащих к «Айви Лиг». Наймом «молодняка» занимался редактор отдела очерков Джон Хэмингуэй, прямо-таки наслаждавшийся предоставленной ему властью решать, кто из знаменитостей заслуживает отдельного материала в главном из разделов журнала, кто из них созрел для разворота с цветными фото и текстом на три тысячи слов, а кто тянул в лучшем случае лишь на тысячу и черно-белые фото или какая тема неожиданно выдвинулась на первый план и кому должен заказать «Стиль» соответствующую статью.

На должности трех своих заместителей Хэмингуэй брал только незамужних молодых женщин, которые умели хорошо одеваться, были ниже его самого ростом, при этом не перешли за тридцать (после тридцати у всех еще незамужних появлялись разные невротические состояния, мешавшие им работать так, как он от них требовал) и не возражали к тому же против работы в ночное время (по своему опыту он знал, что те, у кого слишком много ухажеров, обычно больше думали о замужестве). И еще, как бы упорно они ни трудились, ему нужны были лишь те, кого не мучило честолюбие: ведь в противном случае пришлось бы опасаться того, что они захотят занять его место, — словом, женщинам он не доверял.

Многие десятки девушек, казалось, обладали всеми качествами для того, чтобы занять один из трех зтих постов в «Стиле». Однако лишь две из тех, кто этого добился, соответствовали требованиям Хэмингуэя. Третья же, снедаемая тайным честолюбием (и следовательно, самая умная из них), умудрялась одновременно и работать ночами, и гулять с полудюжиной молодых людей, которых она держала на коротком поводке. К счастью, Нина Стерн могла спать всего по нескольку часов в сутки, а работать на удивление быстро.

В свои двадцать пять Нина Стерн, безусловно, была самой «старой» из всех красивых, богатых и незамужних еврейских девиц Нью-Йорка 1958 года. Знакомые уже перестали спрашивать у матери Нины, что такое происходит с ее дочкой. Среди них мало-помалу распространилось убеждение, что с Ниной явно не все в порядке, хотя внешне это и не проявляется. Но и намека на намек никто из них не считал возможным себе позволить: это было бы слишком жестоко и, главное, безрезультатно. Подумать только, за бедняжкой в прошлом не числилось даже ни одной разорванной помолвки. Стоит ли после этого вмешиваться? Ведь вмешиваться имеет смысл только, если есть надежда хоть что-то поправить.

Между тем, с точки зрения Нины Стерн, замужество было самым последним делом. Совсем не то что флирт: возможно, она флиртовала уже с акушеркой, принимавшей роды у ее матери, а после появления на свет — со всеми существами, встречавшимися на ее пути. Хотя флирт, в той или иной степени, был единственно известной ей формой общения, она вполне искренне недоумевала, когда ее в этом обвиняли. Флиртовать Нина могла с кем угодно: с детьми, подростками, взрослыми обоего пола, с гомосексуалистами любого направления и даже с животными. Правда, она еще не пробовала заниматься флиртом с камнями, но с деревьями и цветами сколько угодно. Впрочем, в ее флирте не было ни сексуальной, ни романтической окраски: то была естественная реакция на любую ситуацию, в которой она оказывалась, отражавшая постоянную и непременную предрасположенность к ухаживанию. Словом, это не вполне соответствовало тому узкому значению понятия «флирт», в каком его употребляют французы, поскольку флиртовала она всегда в самом широком, даже благородном смысле слова. Нинин флирт в основе своей также являлся совершенно безвредным, Нине никогда не будет грозить нехватка кавалеров, сколько бы ей ни стукнуло лет. Она знала это так же точно, как и то, что ее зовут Нина. Привыкнув ценить разнообразие, она не могла и помыслить о том, чтобы остановиться на одном-единственном избраннике.

Ей нравилось встречаться за ленчем с друзьями по колледжу и вместе с ними восхищаться фотографиями все новых и новых детей, появлявшихся в их семьях; и когда младшие сестры ее подруг демонстрировали обручальные кольца, она совершенно искренне их поздравляла, хотя полотенца с монограммами, эти атрибуты семейной жизни, напоминали ей о смирительных рубашках, а новые простыни — о саване. Единственный магазин в Нью-Йорке, который она едва могла переносить, был второй этаж универмага «Тиффани», где ей частенько приходилось покупать подарки для детей. Декораторы, похоже, разошлись там вовсю, оформляя бесконечное магазинное изобилие; они словно соревновались друг с другом в нагромождении на игрушечных столах фарфора, хрусталя и серебра. Кто так сервирует стол, думала она в ужасе. При виде этих сверкающих фантасмагорических столов, окружающих вас сразу же, как только вы покидали кабину лифта, отделанную серым бархатом, Нина моментально представляла себе тех бедняжек, что стоят в мясной лавке «У Кристидеса», надеясь получить кусок подешевле, их замызганные кухни и грязную посуду. Другого времени предаваться столь мрачным фантазиям у Нины попросту не было, если не считать необходимости писать для «Стиля» рецензии на новые фильмы ужасов.

С первого взгляда она казалась воплощением счастливой обыденности, хотя в ее облике и не было ничего обыденного. Волосы, спускавшиеся до плеч, были того неотразимо непередаваемого оттенка, который французы определяют как «засахаренный каштан». При пяти футах пяти с половиной дюймах роста Нине каким-то непостижимым образом подходил любой вид спорта, кроме разве профессионального баскетбола. Лицо ее не имело четко определенной формы, скажем, сердца, круга или овала, но между тем радовало глаз. Оно было просто единственно подходящим лицом, как и все его черты, как ее тело и голос: измени в них хоть самую малость, и все обаяние пропадет. «Подходящий» — дефинициям этого слова «Оксфордский словарь английского языка» отводит целых семь страниц, тогда как одного внимательного взгляда на Нину было достаточно, чтобы сразу же определить суть данного понятия.

И вот эта неисправимая кокетка с подходящими для себя данными, не нуждавшимися ни в каких дефинициях, порой вынуждена была работать по субботам, если неделя выдавалась особенно насыщенной и ей приходилось вместо редактирования умело отбиваться от многочисленных кавалеров, настойчиво домогавшихся ее руки, не отваживая их при этом навсегда. В эту июньскую субботу 1958 года, когда любая другая уважающая себя жительница Нью-Йорка на ее месте валялась бы где-нибудь на пляже или красила ставни загородного домика в Фэйрфилдском округе, то есть никоим образом не должна была торчать на Манхэттене, Нине Стерн пришлось тащиться к себе в офис, чтобы дописать последнюю колонку для раздела «Вы слышали?». Она вбежала в кабинку автоматического лифта, поднимавшегося без остановки сразу на пятнадцатый этаж, и нажала кнопку. Где-то между десятым и одиннадцатым этажами лифт неожиданно остановился — со скрежетом, не оставлявшим сомнения в том, что остановка эта не носит временного характера.

— Ну и что теперь? — обратилась Нина к незнакомому мужчине, ее единственному спутнику.

— Тут есть телефон… Надо вызвать механика, — отозвался Зэкари Эмбервилл (поскольку это был он).

Человек на другом конце провода не отозвался: скорей всего, ушел на ленч. И сколько Зэкари ни пытался дозвониться, из трубки доносилась лишь фоновая музыка.

— В общем-то ничего страшного, — заметила Нина, молча наблюдавшая за его попытками, — если бы не эти дивные звуки музыки. Умереть можно. Подумать только, в понедельник утром они обнаружат тут двух безумцев, распевающих «Рудольф — краснокожий олень» и не имеющих сил остановиться.

— Вы любите ржаной хлеб? — спросил Зэкари.

— Какой? Обычный или с тмином?

— Обычный. По пути в офис я зашел в булочную к «Ройбену» и купил сандвич. — С этими словами он развернул гигантский, с хрустящей корочкой бутерброд овальной формы, разрезанный по диагонали на три части, на каждой из которых помимо толстого куска ветчины лежал швейцарский сыр, солонина, салат с кетчупом и горчица «от Ройбена» собственного изготовления.

— О, у вас тут даже маринад? — изумилась Нина.

— Стимулирует деятельность мозга куда лучше рыбы, — со знанием дела пояснил Зэкари и предложил: — А почему бы нам не присесть?

— Господи, если бы только можно было отключить эту чертову музыку!

— Очень даже можно. Вам надо просто стать мне на плечи и перевести налево вон тот рычажок над дверью.

Нина в течение некоторого времени изучала незнакомца. Вряд ли это сексуальный маньяк, иначе он бы уже давно на нее набросился. Не приходилось сомневаться и в его доброте: ведь он выразил готовность разделить с ней свою роскошную трапезу, тогда как они вполне могли провести в заточении еще полтора дня, и без всякой еды. Несмотря на свои неизжитые детские страхи, она не боялась, не видя в нем сутенера, торгующего белыми рабынями. По субботним дням мать никогда не разрешала Нине одной ходить в кино, кроме разве в «Транс-Люкс» на Восемьдесят пятой улице, где после начала сеанса вдоль проходов курсировала матрона внушительного вида с фонариком: все знали, что стоило прийти в кино мало-мальски симпатичной нью-йоркской девушке, как к ней тут же подсаживался сбоку негодяй, через неделю где-нибудь в Танжере, обнаруживала, что стала белой рабыней. Правда, Нина всегда считала, что, случись такое, в Танжере с ней обращались бы не так уж плохо, но как бы то ни было, ее сосед по кабине не напоминал негодяя со шприцем. На нем был дорогой твидовый пиджак, пусть не слишком хорошо сидевший; черные пушистые волосы (наверное, только что помыл голову) явно нуждались в стрижке; рот отличался подвижностью, в карих глазах светилась смешинка, в выражении лица сквозило добродушие. И в довершение всего ботинки его были индивидуального пошива.

Нина одобрительно кивнула, незнакомец, как заправский вратарь, тут же нагнулся, она вскарабкалась ему на плечи, предварительно скинув туфли.

— Только выпрямляйтесь как можно медленней, я еще никогда не стояла на плечах, — скомандовала она.

Зэкари начал осторожно, дюйм за дюймом, подниматься, в то время как Нина изо всех сил цеплялась за его волосы. Вот и злополучный выключатель. Быстрый щелчок — и ненавистная музыка вырубилась, после чего незнакомец так же бережно опустил ее на пол кабины. Оба сели. Лифт был чистым, да и другого места для сидения у них просто не было.

— Теперь я вижу, что проголодалась, — заявила Нина.

— Тогда берите средний кусок, — великодушно предложил Зэкари, расстелив фольгу на полу. — Средний в бутербродах «от Ройбена» всегда самый сочный.

— Спасибо, — поблагодарила Нина.

Всю жизнь мужчины отдавали ей лучшие куски, точно так же, как именно ей неизменно доставалось белое мясо курицы, хрустящие корочки бекона и самка рака с упоительным кораллом внутри. И хотя она бывала им благодарна, но при этом удивлялась не больше, чем если бы была феей Моргана. Нина улыбнулась Зэкари. Из всего арсенала средств воздействия на мужчин улыбка была главным оружием Нины Стерн.

«Потрясающе симпатичная», — подумал Зэкари и спросил: — А где вы работаете?

— В «Стиле» и «Вы слышали?». А вы?

— Я по части реализации, — небрежно бросил он, пожав плечами.

— Не очень-то весело? Скорее, чертовски нудно?

— Что поделаешь, — стоически отбивался он. — Конечно, рассказывать особенно нечего. Я только что из Чикаго, мы там целых три дня обсуждали свои проблемы. Но хорошенького понемножку.

— Да нет, почему же. Расскажите, пусть мне будет скучно. Расскажите, как гнусно идут дела, как надоело вам заниматься этой вашей нудной реализацией, расскажите, как вся эта ерунда совершенно необходима. Давайте — и продолжайте до тех пор, пока я не впаду в кому.

— Нет, наводить скуку на таких очаровательных леди не в моих правилах, — ухмыльнулся в ответ Зэкари. — Лучше расскажите мне про «Вы слышали?».

— Если вы не хотите наводить скуку на меня, то я не хочу на вас… Мне тоже нечего особенно рассказывать. В общем, там понемногу обо всем, в основном сплетни. Может, имеет смысл все-даки перекусить, а не заниматься разговорами?

Работа всегда была для Нины слишком важным делом, чтобы обсуждать ее с многочисленными мужчинами в ее жизни. А она уже успела понять, что этому незнакомцу суждено стать одним из них. Правда, обычно для такого рода заключений ей требовались считанные доли секунды, но на сей раз инстинкт сработал медленнее: слишком уж силен оказался внушенный ей с детства ужас перед возможностью застрять в лифте с посторонним.

— А что, если заниматься и тем и другим одновременно? — предложил Зэкари.

— Что, растянем это занятие подольше на случай, если нас отсюда не извлекут, или… — спросила Нина.

— Нет, есть надо только большими кусками, иначе от сандвича удовольствия не получишь.

— Боже, надо это запомнить… вы просто настоящий кладезь мудрости.

Да она еще и умница, отметил про себя Зэкари. И без дураков. Надо будет непременно прислать ей приглашение на следующую планерку в среду. Такие мозги нельзя не использовать. И симпатичная при этом, хотя непонятно за счет чего.

К тому времени, когда они почти расправились с сандвичем, лифт заработал. Нина сошла на своем этаже, на прощание пожав незнакомцу руку и одарив очередной улыбкой.

— Нина Стерн, — представилась она.

— Зэкари Эмбервилл, — отрекомендовался он.

— Ну, это нечестно, — засмеялась она вдогонку поднимавшейся кабине.

Все еще продолжая смеяться, она открыла дверь своего офиса. Дура, выговаривала она себе, ты только что прошляпила шанс, который выпадает всего раз в жизни!

Для умницы, каковой ее считали все, Нина иногда была потрясающе тупа.

«Город этот большой, как большая игрушка, — громко напевал Зэкари, возвращаясь из офиса домой уже в самом конце субботнего дня. — Шепчет девчонке мальчик, играя, на ушко». Как обычно, на слове «мальчик» Зэкари сфальшивил. Перейдя Мэдисон-авеню в неположенном месте, как и подобает заправскому нью-йоркцу, он наконец допел и последнюю строку песни: «И Манхэттен тогда предоставят влюбленным». Да, должен был он признаться самому себе, давно уже ему так не пелось. Месяцы, даже годы… Что он сейчас испытывает, спросил себя Зэкари, замедляя шаг. А может, все дело просто в этом раннем летнем вечере, в этом ветерке, обещающем впереди всяческие наслаждения, до которых так падки нью-йоркцы? Или сознание удачно проведенного дня: в конце концов, сегодня он создал черновой макет нового журнала, о котором еще никто, кроме него, не знал? Или же так пьяняще действовал на него сам Нью-Йорк, центр новой галактики, где родились и воплотились в жизнь его честолюбивые планы? Хорошо! Ему сейчас было хорошо! Черт его знает почему, но хорошо. А что, собственно, тут странного для человека, чье состояние измеряется большим числом миллионов, чем можно сосчитать, чья власть равна его власти? Человека, могущего позволить себе любое удовольствие… «По части реализации», вспомнил он свой ответ там, в лифте, и громко рассмеялся. Реализация, божественная реализация!

Интересно, сколько ей может быть лет, этой Нине? Да ко всем чертям ее возраст! Главное, что он чувствует себя молодым. Ему тридцать пять, а все так, как будто ему не больше шестнадцати и он еще в «Колумбии»: подрабатывает официантом, чтобы хватало на метро и «хот дог». В сущности, это было совсем недавно — отбросить войну, отбросить женитьбу… Каких-то там девятнадцать лет назад. И всего только шесть из них он женат. Зэкари нахмурился. Неожиданно радость почти вся улетучилась. Как же так, он чувствует себя таким молодым, а за последние несколько недель он и Лили ни разу не спали вместе. Да и вообще, почему-то сейчас это бывает так редко. Как говорит Нат, его шурин, «кто же считает такие вещи».

Кто? Да он сам и считает. Лили никогда не отличалась особой страстностью, он с этим смирился… Что поделать, такой она, видно, родилась. Зато она всегда отвечала готовностью, была покорной и нежной. И Зэкари научился довольствоваться малым, хотя одному Богу известно, сколько раз, лежа рядом с ней, он страстно мечтал о жене, которая бы отвечала голодом на его голод. Однако за шесть лет он ни разу не позволил себе поразвлечься с кем-нибудь на стороне. Странная это все-таки штука: он знал множество любящих мужей, заводивших тем не менее шашни, а между тем их жены, насколько можно было предполагать, отнюдь не думали уклоняться от своих супружеских обязанностей, как теперь, похоже, поступала его Лили. Если не в физическом, то уж, во всяком случае, в моральном плане жена в последнее время все больше и больше отдалялась от него: стоило ему прийти к ней в спальню, как она пусть деликатно, но весьма недвусмысленно давала понять, что не хочет близости с ним — может быть, в другой раз, но только не сегодня ночью, не сейчас. Вероятно, Лили переживает какую-то душевную драму, а он просто не догадывается?

Она уклонялась от близости. А ведь здесь, в Нью-Йорке, столько доступных женщин. Не все, конечно. Нина Стерн, к примеру, явно не из таких. Наверное, давно замужем, обручена или имеет поклонников, один перечень которых займет целый гроссбух. О таких, как она, симпатичных и острых, говорят все, это и ежу ясно. К тому же у нее отличный аппетит, что в женщинах особенно привлекательно.

— «Мы поедем на Кони и съедим по балони»,[16] — запел он. — «По Центральному парку пройдемся трам-пам-пам…»

Кто-то из прохожих оглянулся. Зэкари понял, что снова поет вслух. Не забыть сказать Хэмингуэю, чтобы Нину пригласили на следующую планерку. Ей это будет полезно: пусть-ка взглянет на то, как делаются журналы, со стороны, а не со своей колокольни, даже если это «Вы слышали?». Или нет, лучше, он сам пошлет ей служебную памятку с личным приглашением, учитывая ее интерес «по части реализации», конечно. Как она тогда сказала: «Это нечестно». Конечно, так оно и было. Придется заглаживать свою вину!

Все еще улыбаясь, он открыл парадную дверь и вошел в свой особняк из серого мрамора, где навстречу ему уже спешил дворецкий.

«Неужели это мой дом? — вдруг мелькнуло у него в голове. — И я его хозяин?»

Зэкари вновь чувствовал себя молодым, таким, как в дни его студенчества в «Колумбии», когда он выбирался в центр города и без устали бродил по улицам, даже не пытаясь представить себе, что за жизнь происходит за парадными подъездами таких вот домов, поражавших его воображение своим нереальным великолепием.

Приветливо поздоровавшись с дворецким, Зэкари поднялся к себе в небольшую библиотеку, которую он предпочитал их общей на первом этаже.

— Лили? — удивился он, застав там жену, которая стояла у окна, выходившего в сад. При звуке его голоса она нетерпеливо обернулась.

— Я все ждала, когда ты вернешься, дорогой. Как бы я хотела, чтобы ты не работал по субботам. И так пропадаешь там у себя по целым дням, — произнесла она своим серебристым мелодичным голосом.

— Мне нужно было додумать до конца одну вещь. А на работе просто лучше думается. И потом в офисе скопилось столько разных бумаг, а в понедельник у меня не будет времени. Как я люблю видеть тебя здесь, если бы ты знала! Что это у тебя? Шампанское? Я что-нибудь забыл? Не годовщина свадьбы, не день рождения… Так что же мы отмечаем?

Умело откупорив бутылку, он разлил искрящееся шампанское в бокалы в виде тюльпанов на длинной ножке, уже стоявшие на серебряном подносе у него на рабочем столе.

— Я хочу поднять этот тост, дорогой… — Они чокнулись. — За самую приятную новость на свете… у нас будет еще один ребенок.

— Еще один! Я же чувствовал, что-то замечательное должно случиться! — радостно воскликнул он, обняв жену и разом позабыв обо всех своих мыслях.

Лили со слезами на глазах, казалось, таяла в его объятиях. Будь мужественной, велел ей Каттер. Ради него она пойдет на все. Самое трудное было позади. Теперь оставалось только ждать.

Глава 8

Только состояние глубокого шока и доведенная до автоматизма благовоспитанность помогли Мэкси и Тоби скрепя сердце поздравить Лили и Каттера с бракосочетанием. Они произнесли все подобающие слова, обменялись положенными случаю кивками, но ни тот ни другой так и не вымучили из себя ни одной улыбки. Похоже, подумалось в этот момент Мэкси, как будто все четверо хотят как можно быстрее, но с соблюдением минимальных приличий захоронить тело безымянной жертвы дорожной катастрофы — и телом этим был не кто иной, как Зэкари Эмбервилл.

Изумление и ужас, все еще витавшие в зале заседаний, оказались даже на руку брату и сестре, которые под шумок быстро удалились, крепко держась друг за друга. Они сели в лифт, останавливавшийся только в самом низу, на цокольном этаже, предоставив Лили и Каттеру беседовать с теми, кого не слишком печалила кончина четырех закрываемых изданий и кто мог поздравить новобрачных не кривя душой, чего Мэкси и Тоби были не в силах сделать при всем их желании. Эли отвез их в городской дом Тоби на тихой улочке в районе Семидесятых улиц. Не говоря ни слова, Тоби подошел к бару, устроенному рядом с плавательным бассейном, занимавшим весь первый этаж и примыкавшую к нему часть небольшого сада, обнесенного довольно толстой кирпичной оградой, и налил каждому по двойной порции.

— Это что? — спросила Мэкси.

— Бренди, — ответил Тоби. — Вообще-то я никогда его не пью, но иногда это необходимо…

— Ты знаешь, я просто не верю… не могу понять, — начала было Мэкси, но Тоби оборвал ее:

— Заткнись! Сначала выпей, потом поплавай. Пока что мы еще не готовы к разговору.

Тоби разделся догола и нырнул — тем быстрым плоским рывком, который в свое время не единожды помогал ему удерживать звание чемпиона по плаванию. Мэкси присоединилась к нему, оставив на себе одно лишь ожерелье из черного жемчуга. Брат и сестра плавали по дорожке до тех пор, пока Мэкси не почувствовала, как сдавливавшая грудь тяжесть начала растворяться, уступая место простой усталости. Она вылезла из воды и уселась на бортик, ожидая, пока Тоби наконец вынырнул и, легко подтянувшись, устроился рядом с ней. Мускулатура у него великолепная, а талия при широких плечах тонкая и хрупкая, как у многих хороших пловцов.

— Ну как, получше? — отфыркиваясь, спросил он.

— Насколько это возможно. То есть не так чтобы уж слишком хорошо. Впечатление такое, что прямо у тебя под ногами разорвалась ручная граната.

— Скорей всего, мы с тобой раньше не очень-то приглядывались к этой парочке, если сейчас настолько наивны, что еще удивляемся.

— Тоби, ты хочешь сказать, что мама чувствовала себя такой одинокой после… Господи! После смерти папы, что ей понадобился Каттер? Они ведь одного примерно возраста. Хорошо, я ему не верю, не люблю его, но, объективно говоря, он весьма недурен собой, а жизнь и секс в конце-то концов не кончаются после сорока. И что вполне естественно ей смутиться: ведь она выходит замуж все-таки за брата собственного мужа. Признайся, Тоби, не случайно же она решила сообщить нам об этом на людях?.. Единственное, в чем я уверена, так это в том, что их решение не пришло внезапно, под влиянием чувства. На Ромео и Джульетту они не тянут.

— Во всем с тобой согласен, — откликнулся Тоби. — Но есть еще кое-что. Я уже давно это замечал, но не обращал должного внимания… Между ними, по-моему, сговор… и существовал он всегда, по крайней мере, с того времени, когда Каттер вернулся из Англии. А когда в прошлом году папа так неожиданно умер, это стало проявляться все сильнее.

— Сговор, говоришь? Что это слово точно означает? Что они… соучастники преступления?

— Нет, я имею в виду их полную вовлеченность в дела друг друга, интерес, который они взаимно испытывают к своим желаниям, потребностям. Согласие, которое выходит за рамки просто согласия. Связь, которая сильнее и прочнее обычных отношений красивого мужчины с женщиной. Потому что этой женщине нужен мужчина и все, что под этим подразумевается.

— Откуда у тебя такие глубокие знания? — с вызовом бросила Мэкси.

— Я просто слышу это, понимаешь? Слышу в голосах то, что не различаешь ты. Слышу, как они двигаются, когда остаются вдвоем. Когда ты слепой, Златокудрая, ты начинаешь слышать в движениях людей тысячи оттенков — и каждый из них значит что-то свое. Я услышал, что у них сговор — и давний при этом. Услышал и даже почувствовал запах. Да, за всеми их духами, шампунями и кремами я почувствовал этот запах. У обоих!

Мэкси невольно передернуло.

— Что ты все называешь меня «Златокудрая»? — спросила она, пытаясь изменить тему разговора.

— Просто потому, что мне это слово нравится. Да будь твои кудри и золотыми, я все равно бы не смог их толком разглядеть. Так что уж предоставь мне называть тебя так, как мне хочется. Только не лысей, пожалуйста, — вот и все. А теперь продолжим про маму и Каттера. Он взял ее в оборот, как ему и требовалось. Я в первый раз ощутил, что она может быть такой — покорной, послушной. Между ней и отцом, пока он был жив, я такого совершенно не чувствовал. Да, они были добры друг к другу… И мне кажется, они просто условились такими быть. Друзьями или, скорее, просто не врагами. Но сговора между ними я не слышал.

— Ты отвратителен!

Он рассмеялся и шлепнул ее по голому бедру.

— Прекрасна и свежа, — произнес он, смакуя. — И останешься такой лет десять, может, пятнадцать, а потом упругость мускулов начнет пропадать.

— Убери свои руки, кретин.

— Ты любишь меня, Златокудрая?

— Люблю, Летучая Мышь.

Это был их ритуал. Одно из самых ранних воспоминаний Тоби: он прикасается пальцами к щекам Мэкси. А первое, что запомнила в жизни Мэкси, были руки брата, подхватившие ее, когда она поскользнулась на улице.

— Боже, если бы ты только видел этих бедняг там, на заседании. Сидели, как к виселице приговоренные.

— Я их слышал. Этого достаточно.

— А как тебе нравится его заявление, будто он выступает от ее имени? Ты ведь знаешь, мама не могла бы сама принять это решение. Она ничего не смыслит в делах компании. И никогда не интересовалась прибылью. За всем этим стоит Каттер! Только ему-то это зачем? Но все равно мы не можем позволить, чтобы он взял и одним махом прихлопнул четыре наших журнала. Не можем и не должны! Отец никогда бы этого не допустил, если бы не угроза полного банкротства. Тоби, Тоби! Вспомни папу! Да это же самое настоящее убийство! — Мэкси почти выкрикнула последние слова.

— Но мы-то что можем сделать, малыш? Вся власть у матери, и она вправе принять любое решение, кто бы за ним ни стоял. Все, что касается компании, — в полном ее ведении.

— А моральное принуждение? — медленно процедила Мэкси, не то вынося приговор, не то пытаясь нащупать какую-то мысль.

— Моральное, говоришь? Да, чувствуется, что ты совсем оторвалась от родных берегов. Это Нью-Йорк, малыш, и такие вещи здесь не проходят, это тебе не страница с особым мнением в лондонской «Таймс».

— Я имею в виду не просто моральное принуждение, Тоби, — упорствовала Мэкси, — а в манхэттенском стиле. Если ты накормишь меня ленчем, то я обязуюсь нанести визит дяде в его офисе.

— Какого дьявола ты все это затеваешь?

— Сама еще не знаю какого. «Но надо копать, пока…» — рассмеялась она.

— «…не выроем снова Нью-Йорк», — докончил за сестру Тоби строку, которая служила для объяснения любых неприятностей с городом, казавшимся им центром Вселенной.

— Это было бы в высшей степени неразумно и ничего бы тебе не дало, Мэкси, — изрек Каттер, сидя за рабочим столом в своем офисе на Уолл-стрит, — что бы вы с Тобиасом ни чувствовали по данному поводу, и, поверь мне, я понимаю вас и даже сочувствую вам.

— Хватит насчет «цветов и сердец», Каттер, — огрызнулась Мэкси. — Давай начнем сразу с последней черты. Ведь это, кажется, твое любимое местонахождение. — Мэкси еще не заезжала домой и не переоделась с дороги, но плавание с Тоби и великолепный ленч, который он для нее соорудил, помогли восстановить ее боевой дух, так что, добираясь до центра города, она успела составить план атаки и теперь претворяла его в жизнь. — Пусть «Эмбервилл пабликейшнс» частная компания и все такое прочее, мне на это плевать, общественное мнение в этой стране все равно существует. Тоби и я созовем пресс-конференцию — а мы именно так и намерены поступить в качестве акционерного меньшинства — и сообщим репортерам, что ты оказал отрицательное влияние на нашу мать, на твою новоиспеченную жену, что уже само по себе вызывает удивление, так вот, оказал на нее отрицательное влияние и обрек на смерть сразу четырех наших издания. Причем это было сделано без всякого предварительного уведомления Тоби, Джастина и меня. Между тем мы все являемся акционерами и, следовательно, весьма заинтересованной стороной.

Мэкси с вызывающим видом выставила вперед обутые в сапожки ноги, откинулась на спинку кресла, словно пользуясь заслуженным после удачной атаки отдыхом, и продолжала:

— Может, ты слишком толстокож, чтобы обращать внимание на общественное мнение, но у тебя, между прочим, есть клиенты. Об этом ты подумал? Или о своих деловых партнерах, которые, как известно, не слишком любят, когда их фамилии начинает мусолить пресса? А как насчет журнального мира? Неужели, Каттер, ты настолько наивен, что думаешь, будто все эти Ньюхаузы, Херсты, Анненберги и другие займут твою сторону? Ведь они все знают, что ты чужак и к издательским делам никакого отношения не имел и не будешь иметь. Да в газетах и на телевидении так это распишут — пальчики оближешь. Еще бы, чтоб закрывались сразу четыре журнала! Сотни людей вышвыривают на улицу! И все потому, что какой-то недоучка, и пяти минут не занимавшийся журналами и только-только получивший там свое местечко от жены, так надумал?

Каттер перевернул нож для бумаги, переставил чернильный прибор, завел настольные часы. После короткой паузы Мэкси продолжила — было очевидно, что дядя не собирается нарушать своего молчания.

— Не хотелось бы мне быть на твоем месте, Каттер, когда мы устроим нашу пресс-конференцию. Уверена, что к нам присоединится и Пэвка. Пусть у него и нет никаких акций, но все журналисты его просто обожают, считают гением — и это так. Но к тому же он еще прекрасный человек. Помнишь, что о нем писали, когда он оформил ретроспективную выставку в Музее графики? Да это не человек, а целое учреждение. И шанс стать тем, кем он сегодня стал, дал ему не кто-нибудь, а отец. Один из четырех журналов, «Радиоволна», кстати, его детище! Зэкари Эмбервилл считал, что у всех этих четырех журналов блестящее будущее. А люди отцу верили, о чем ты, наверное, забыл. Отец был для них легендой. И остается ею!

— Ты хочешь меня шантажировать, Мэкси? Не выйдет! С этого утра все четыре журнала больше не существуют! Так решила твоя мать — это ее право.

— Ты, — медленно процедила Мэкси, — ты просто вонючка, презренный лжец. Мать ничего не решала. Это все ты! Не знаю, зачем тебе было нужно, но это твоих рук дело.

— Кто позволил тебе так со мной разговаривать?

Мэкси еще не доводилось видеть своего дядю в бешенстве. Она улыбнулась ему прямо в глаза: сейчас они были жесткими и метали ледяные искры. Если бы это действительно было решение матери, он никогда бы так не отреагировал. Не такой он был человек, ее дядя Каттер, неизменно подтянутый, владеющий собой, невозмутимо красивый и вежливый.

— А я отрицаю твое обвинение в шантаже, — улыбка Мэкси расползлась теперь по всему лицу — наглая улыбка Чеширского кота. — Тебе что, незнакомо такое понятие, как моральное принуждение?

— Да само слово «моральное» в твоих устах — это не смешно, а просто абсурдно! Ну хорошо, Мэкси, что тебе надо?

— Журнал. Один из четырех. И чтобы ты оставил меня в покое ровно на год и я делала все, что захочу. Никаких условий, никакого заглядывания мне через плечо, никакого сокращения сметы. Особенно последнее.

— Чувствуется, ты уверена, что унаследовала от своего отца его хватку. Значит, одна хочешь спасти целый журнал? Да ты же за всю жизнь, может, всего неделю и проработала. И то неделя эта пришлась на лето, когда ты готовилась к каким-то экзаменам. Но давай не будем пререкаться, — произнес он, снова овладев собой, — это никуда нас не подвинет. Если удастся уговорить Лили отдать тебе на откуп один из журналов — а только от нее такое согласие может исходить, — то тебе и твоим братцам придется гарантировать, что вы ни при каких условиях не станете втягивать в наше семейное дело средства массовой информации.

— Но тогда мы полностью развяжем тебе руки в отношении трех других журналов, — отреагировала Мэкси, сразу помрачнев.

— Не вы мне их связывали, не вам и развязывать. Я вообще против того, чтобы поддаваться на шантаж, или как бы его ни называли. Не думаю, кстати, чтобы пресс-конференцию, созванную девицей, известной своими великосветскими похождениями, и ее братом, который из-за своей несчастной болезни не в состоянии толком увидеть даже журнальный макет, чтобы такую пресс-конференцию восприняли здесь всерьез. Но ради сохранения мира в семье и чтобы ты не начинала выступать со своими штучками — а это ты умеешь! — я переговорю с Лили. Если бы она согласилась, то о воскресении какого из журналов ты пытаешься вести речь?

— «Бижутерия и банты», — тут же ответила Мэкси.

Она ни минуты не сомневалась, что, если бы отец был жив и перед ним стоял выбор, он взял бы именно этот, свой первый журнал-талисман, принесший ему удачу.

— Что ж, попытаюсь уговорить твою мать, Мэкси, но пока что обещать ничего не могу.

— Дерьмо все это! — Мэкси резко поднялась и направилась к двери. — С сегодняшнего дня я считаю себя главным редактором журнала, — заявила она, выходя. — С этой минуты! И не надо провожать меня до лифта. Сама дойду.

Усталая, но с чувством одержанной победы, переполнявшим все ее существо, вошла Мэкси в свою квартиру на шестьдесят третьем этаже «Трамп Тауэр». Она далеко не была уверена, что ей удалось «прижать» Каттера, чья репутация надежного, хотя и не слишком удачливого, банкира могла все же вынести этот удар, затрагивающий лишь его деловое чутье. За последний десяток лет многие журналы мирно почили в бозе — о них слегка погрустили и тут же забыли. Поворачивая ключ в замке, Мэкси вдруг подумала: ведь будь Каттер одним из многоопытных членов редколлегии «Эмбервилл пабликейшнс», ей вряд ли удалось бы повлиять на него своими угрозами насчет пресс-конференции. А вообще интересно, как они созываются, эти пресс-конференции?

— У-у-у!

Мэкси повалилась на пол под тяжестью какого-то босоногого долговязого существа, с диким криком набросившегося на нее сзади: тяжесть заметно увеличивали рюкзак и три теннисные ракетки в чехлах. Существо продолжало орать и стискивать ее до тех пор, пока Мэкси не попросила о снисхождении.

— Мамочка, маленькая ты моя, миленькая ты моя! — радостно завопило существо. — Ты уже приехала? А я-то захожу в дом, залезаю в холодильник — а там ничего! Но ты здесь, значит, не дашь мне умереть с голоду, мамочка моя родная, ты же всех помогаешь спасать от голода, так спаси и меня.

— Детка, Анжелика, ради бога, ты мне все кости переломаешь. Отпусти! — жалобно взмолилась Мэкси: за время пребывания в теннисном спортлагере ее одиннадцатилетняя дочь выросла, кажется, чуть не на полголовы. — Что ты тут вообще делаешь? Ты же собиралась вернуться из лагеря только на следующей неделе?

— Да, но после того как я продула в одной восьмой финала, то решила, что с меня хватит. Это просто неприлично, когда тебя выставляют в одной восьмой. Можно продуть в четвертьфинале, но проиграть в одной восьмой — это же чудовищно!..

— Анжелика, а как ты вернулась из своего лагеря? Ты что… Уж не голосовала ли ты на дороге? Боже… — Мэкси пришла в ужас.

— Да нет. Позвонила папе, он выслал на билет. Я, конечно, летела, и он меня встречал в аэропорту. Но времени, чтоб еще и покормить, у него не было… то есть он купил чего-то пожевать, но мало. Подумаешь, гамбургеры и пара молочных коктейлей с шоколадом. Ты видишь, как я выросла! Правда здорово? Теперь уж я никогда не буду такой каракатицей, как ты и большинство других. Может, еще стану фотомоделью? Как ты думаешь, мне надо делать пластическую операцию носа? У нас в лагере все девчонки собираются делать. А куда мы пойдем ужинать, ма? Тебе что, па звонил в Европу, что я возвращаюсь раньше, и ты поэтому прилетела? Да, у меня теперь есть прозвище — Чип.[17] Так меня и зови. А я буду тебя звать Мэкси. Так взрослей звучит.

— Зови меня как хочешь, — простонала в ответ мать, когда Анжелика особенно «нежно» сдавила ее, — но я все равно не буду звать тебя Чип. Всему должен быть предел. — Мэкси изо всех сил уперлась руками в плечи нависшей над ней дочери и, оторвав ее от себя на несколько дюймов, вгляделась в повзрослевшее лицо девочки.

Интересно, какие комбинации генов понадобились, чтобы произвести на Свет это существо, обещающее вырасти в классическую красавицу, от которой многим еще предстоит потерять голову? Эмбервиллы, Адамсфил-ды, Андерсоны, Дэйлы, Каттеры — все они внесли свою лепту в появление на свет этого потрясающе поэтически-романтического гибрида, каковым является Анжелика Эмбервилл Сиприани.

Но в чертах ее лица проглядывало в основном лицо отца, Рокко Сиприани: великолепного Рокко, Рокко — человека эпохи Ренессанса, Рокко — восхитительного задумчивого, Рокко, с его черными как смоль волосами и сверкающими глазами, Рокко, чьи предки покинули Венецию (может, единственные венецианцы, кто сделал это добровольно) ради Америки около ста лет назад.

— Ну а какое прозвище ты выбрала для отца? — продолжала Мэкси, как всегда стараясь быть по отношению к своему первому экс-супругу максимально вежливой: по условиям развода Анжелика находилась на их совместном попечении.

— Что? Мэкси, ты бываешь просто отвратительной, нет, правда. Никто не придумывает прозвищ для отцов, ясно? Иногда я прямо начинаю за тебя бояться.

— Так. Значит, двойные стандарты по-прежнему в силе, — произнесла Мэкси, поняв, что сопротивляться бесполезно. — И не спрашивай, что это означает. Ты уже не маленькая, скоро сама узнаешь.

— Давай режим насчет ужина… — Анжелика начала, расхаживая по комнате, вытряхивать содержимое рюкзака на пол. — Что-нибудь из таиландской кухни или японское «шуши». В лагере кормежка была пресноватой, для провинциалов, может, и ничего, а для меня, сама знаешь… Этот вязкий белый хлеб, желто-оранжевый пластмассовый сыр тонюсенькими ломтиками, розовые колбаски… Уже два месяца я не ела ничего вкусного.

— Послушай, Анжелика. Мы еще вернемся к твоему желудку через некоторое время. Ты еще, кажется, не спросила, как я поживаю.

— Ну и как ты поживаешь, ма? — дружелюбно поинтересовалась Анжелика, занятая поисками пары чистых носков.

— Я стала новым главным редактором «Бижутерии и бантов».

— Как это?.. Встретила очередного замечательного мужчину в своей жизни? У меня в последнее время как раз наметился дефицит по части отчимов.

— Обещаю: у тебя никогда больше их не будет, Анжелика! Сколько можно тебе говорить. Насчет «Би-Би» это вполне серьезно. Я стала его редактором.

— «Индустрия одежды», ежемесячник? — От удивления Анжелика прекратила свои бесплодные поиски. — Зачем тебе понадобился этот прелестный журнальчик?

— О чем ты говоришь?

— «Би-Би»… Дедушка мне рассказывал, что раньше он назывался «Индустрией». Да там даже на обложке написано, правда мелкими буквами. А название «Би-Би» ему с горя придумали, чтоб немного оживить. Но от одного названия толку мало. Дедушка говорил, что продолжает его печатать из жалости к тем, кто там столько лет работает… Они никакой другой работы уже не получат, а многие пробыли в журнале чуть не всю жизнь. Дедушка уже давно утратил к нему всякий интерес. Нет, правда, ма, ты когда держала в руках его номер последний раз? По-моему, он выходит теперь только для коллекционеров. Экзепляров двести, наверное, не больше. Скукота.

— Анжелика, откуда ты все это взяла?

— А мы с дедушкой иногда говорили о делах… Он еще один раз похвалил меня, что я одна в нашей семье что-то смыслю в издательском бизнесе. Слушай, Мэкси, у тебя нет лишней пары носков, а? Я верну, не бойся… Что с тобой, ма? У тебя вид какой-то чудной. Может, из-за разницы во времени? Ты каким самолетом летела? А, ты, наверное, с голоду умираешь, как и я? Ма, в Венецию мы когда едем?

— В Венецию? — Мэкси посмотрела на дочь отсутствующим взглядом.

— Ты что, не знаешь? Про две недели в Венеции? Это в Италии, между прочим. И надо успеть до начала занятий в школе. — Анжелика разговаривала так, как обычно разговаривают с дряхлыми, непонятливыми стариками. — И не говори «Венеция» таким дурацким тоном, как будто у нас уже не заказаны билеты. И много месяцев назад!

— Да, но мы не можем ехать.

— Ты же обещала!

— Венеция отменяется. Прости. Я потом что-нибудь придумаю. А сейчас я должна идти на работу. В «Индустрию одежды».

— Господи! Ты это серьезно? У нас что, деньги кончились?

— Нет, просто я сделала капитальную глупость.

— А это что, лучше лли хуже?

— Господи, хуже, да еще как! Катись все к…

— Ну-ну, ма, не расстраивайся. — И Анжелика обняла мать так, что у той кости захрустели. — Мы можем поужинать у «Париоли Романиссимо». И не такай для меня потеря, если я не увижу землю своих предков. Ресторан-то как в Венеции, только без каналов… голубей… Пьяцца Сан Марко, Гритти… — Ее голос постепенно стих, выразительно дрогнув.

— Да я даже ужинать сегодня вечером с тобой и то не могу, Анжелика. Придется позвонить Тоби — и он поедет, куда ты скажешь, — произнесла Мэкси голосом, в котором звучала ненависть к самой себе.

— А, так у тебя свидание? — скривилась Анжелика.

— Нет. Просто я дала обещание. И нельзя нарушить. Ровно во восемь мне надо быть у «Кларка». — Мэкси свернулась клубочком в кресле, воплощая отчаяние. — Анжелика, тебе нравится черный жемчуг? Если да, то я привезла тебе из Европы…

— Отстань от меня, Мэкси… И хватит изображать виноватую. Это не твой стиль, — дружески посоветовала дочь.

Да, таможенный инспектор, привыкший к досмотрам, понимает, как надо обращаться с женским телом, подумала про себя Мэкси, с трудом проснувшись на следующее утро и не без приятности вспоминая свое рандеву. Навряд ли еще найдутся на земле мужчины, способные заниматься любовью лучше, чем целеустремленный ирландец, находящийся к тому же в отличной форме. Что касается О'Кейси, то его форма была безупречной. Второй муж Мэкси, Дэннис Брэйди, был австралийцем, но родом из Ирландии. «Миляга», как назвали бы его на старой родине, с единственным, правда, недостатком: он обладал не слишком удачной привычкой мешать в равной пропорции холодную, со льдом, текилу и водку «Буффало Грас» и пить по нескольку стаканов этого «ерша», после чего имел обыкновение без помощи капитана пытаться залезть на палубу своего судна, стоявшего в гавани Монте-Карло. Может быть, их супружество продолжалось бы и несколько дольше, не окажись Брэйди столь поразительно ленив, а его судно — восьмидесятиметровой океанской яхтой с посадочной палубой для вертолета. Вполне вероятно, что, если бы вертолет был закреплен более надежно, крушения (или то было настоящее кораблекрушение?) не произошло бы. Как бы то ни было, через полгода Мэкси бежала с этого «корабля дураков». Нежась теперь в постели, она решила, что это плавание сделало ее чуть печальнее, но ничуть не мудрее.

«Мудрее»! Эхом прозвучавшее в голове слово будто ветром сдуло ее с постели. Мудрее? Кто стал мудрее? Который теперь час? Ведь ее ждет работа! Редакция «Би-Би», наверное, уже все знает насчет вчерашнего, и люди сейчас готовятся к самому худшему — официальному увольнению. Ей надо как можно скорее ехать туда и успокоить их. Она должна немедленно приступить к исполнению своих новых обязанностей — в чем бы они ни состояли. Да, надо принимать какие-то решения, разбираться в обстановке, что-то делать! Она засуетилась, стараясь разглядеть, куда, черт подери, подевались все часы, да и тяжелые занавеси на окнах никак не раздвигались, а где искать выключатель, она еще не знала.

Мэкси только взъехала в свои новые апартаменты перед двухмесячным путешествием по Европе и еще ни разу в них не спала. Кстати, тогда (в «Трамп Тауэр» это практиковалось) квартира была готова только вчерне, хотя приобрела она ее, познакомившись с чертежами, у самого хозяина, своего друга Дональда Трампа, еще несколько лет назад, когда вся башня, возводимая на баснословно дорогой нью-йоркской земле, существовала только в его воображении. Наконец она потянула за нужные шнуры и открыла шелковые, абрикосового цвета занавеси.

На какое-то время, пораженная открывшимся видом, она застыла у окна. Неужели это Манхэттен, такой знакомый, любимый и ненавистный? Или, пока она спала, ее новую квартиру кто-то тихонько опустил на неведомую планету? Встававшие на востоке, за ее спиной, солнце начинало выстилать своими лучами Сентрал Парк, большая часть которого еще оставалась темной; а шпили и крыши небоскребов уже ярко блестели, куда бы она ни кинула взгляд: на север — до самого Гарлема, на запад — до Гудзона и Нью-Джерси, на юг — до Торгового центра и Атлантики. Сжалься надо мной, Господи! Это же Манхэттен, и весь этот чертов город принадлежит сейчас мне! Мэкси душила радость, но не светлая, а мрачная. Да, Манхэттен ее! В этот ранний час она, должно быть, единственный человек на свете, кто лицезреет этот городской пейзаж, словно вырезанный из куска неба. Может быть, внизу на улицах уже сновали такси, автобусы, или мчались, гудя сиренами, пожарные машины. Но с высоты шестьдесят третьего этажа Мэкси их не слышала. Она словно плыла, но ее якорем в безбрежном воздушном океане было это уютное гнездышко, обошедшееся ей ни много ни мало в четыре миллиона долларов. Гнездышко, почти достигавшее уровня белесых клочковатых, в духе Фрагонара,[18] облачков, постепенно розовеющих над Сентрал Парком. И по мере того как все выше поднималось солнце и одно за другим вспыхивали мириады стекол, посылавших ей свои приветы и наилучшие пожелания с новым и добрым утром, на душе у Мэкси становилось все лучезарнее. Какое счастье, думала она, быть полновластной хозяйкой этого захватывающего зрелища!

«Я покорю Манхэттен, — невольно вырвалось у нее, — и Бронкс, и остров Стэтен…»

Напевая, она закружилась по комнате под звуки песни, которой в свое время обучил ее отец.

— Послушай, Анжелика, — заявила Мэкси за завтраком, — у меня совершенно нет никакой подходящей для издателя одежды.

— Я думала, ты только главный редактор, а ты, оказывается, получила повышение? — съязвила дочь.

— Понимаешь, я проснулась посреди ночи и вдруг подумала: а ведь в «Би-Би» уже есть свой главный, так что мне придется быть издателем, чтобы не обидеть человека, уже занимающего редакторское кресло. И потом, после дедушкиной кончины должность издателя остается вакантной.

— Ну и как, по-твоему, должен одеваться издатель? — в свою очередь спросила Анжелика, уписывая яичницу из четырех яиц, густо сдобренную сливочным маслом, прямо со сковородки.

— Так, как одевается руководитель, если он хочет, чтобы у него был престиж, а войско ловило на лету каждое его слово. В общем, как человек, чьи суждения безусловны, безупречны и безоговорочны.

— То есть явно не ты, — заметила Анжелика, поливая яичницу острым соусом «табаско».

— Согласна. Но они, слава богу, об этом не знают. И если я предстану перед ними в образе динамичного руководителя, то такой же будет и ответная реакция. Во всяком случае, так меня учили. Но из подходящих утренних нарядов у меня, похоже, ничего нет. Весь мой гардероб рассчитан на ленч в «Ле Сирк» или «Котэ Баск», или — в основном — на коктейли, ужины, балы, яхты, пляжи, загородные шале. И еще на путешествия — сапожки и брюки.

— Смахивает на загадку: скажи мне, что в твоем гардеробе, и я скажу, кто ты, — прокомментировала дочь.

— Не мешало бы, чтоб ты иногда думала, прежде чем высказать то, что у тебя на уме, Анжелика. Вообще, не могла бы ты быть немного потактичнее?

— Это ты сама меня так воспитала, ма. Ну а как насчет того темного двубортного брючного костюма от Сен-Лорана, который ты купила в прошлом году? Ты же его так ни разу и не надела, считала, что он на тебе отвратительно выглядит.

— Я по-прежнему продолжаю так считать, — мрачно откликнулась Мэкси. — В нем я смахиваю на какого-то коротышку-оборванца. Глядя на меня, трудно догадаться, что я вообще обладаю талией или у меня имеются ноги. А между тем признай, что таких ножек, как мои, не сыщещь во всем Нью-Йорке.

— Это все знают, ма. И в сен-лорановском костюме, если наденешь шпильки, ты будешь смотреться как мужчина среднего роста, а никакой не коротышка-оборванец. А плечи так просто потрясные.

— А что, если правда надеть его и взять какую-нибудь блузку поярче? — оживилась Мэкси.

— Зачем поярче? Наоборот построже, и еще мужской шарф перебросим через плечо.

— Вообще-то меня от этого стиля тошнит. А шарф все время будет спадать.

— Ничего, ма. Другого выбора у тебя просто нет, — задумчиво произнесла Анжелика. — Послушай, а ты серьезно влюблялась?

— На такие вопросы я с утра не отвечаю.

— Если я его когда-нибудь встречу… Ты как думаешь: Вуди Аллен не слишком стар для меня?

— Да нет. Но не думаю, чтобы он захотел с тобой связываться.

— Никто не хочет, — печально отозвалась Анжелика.

— Это болезнь века, — пояснила Мэкси. — Что бы сие не означало.

— Да, — согласилась Анжелика, почти догадавшаяся, как ей казалось, о причинах этого явления. — Так ты правда идешь утром в офис? Ужас! Ну, в общем, удачи тебе, Мэкси.

— Спасибо, дорогая. А ты сегодня что, по магазинам отправишься?

— Надо навестить школьных друзей: Армани, Крицию, Рекеля, Верзейса, Камали… А уж потом покупки. Знаешь какие?

— Боже, как бы я хотела быть такого же роста, как ты! — вздохнула Мэкси.

— А мне кажется, тебе вполне подходит твой собственный. Мне нравится мама среднего роста. Рядом с ней чувствуешь себя взрослой.

— А я и не знала, что ты этого и так не чувствуешь, — проворчала Мэкси.

Глава 9

Редакция ежемесячника «Индустрия одежды» все еще располагалась на прежнем месте, на Сорок шестой улице между Шестой и Седьмой авеню, — там же, где Зэкари в свое время снимал помещение для первого офиса «Эмбервилл пабликейшенс». Тогда журнал только-только вставал на ноги, но здание уже выглядело довольно обшарпанным, впрочем, не больше, чем его ближайшие соседи. С тех пор здесь, в сущности, ничего не изменилось, если не считать, что обшарпанность перешла в ветхость. Правда, Мэкси умудрилась ничего этого не заметить, пока разыскивала офис и объявляла о своем прибытии дежурному администратору.

— Я мисс Эмбервилл. Будьте добры сообщить о моем приезде главному редактору.

— Он вас ждет?

— Просто сообщите ему мое имя — Мэксим Эмбервилл.

Через считанные секунды Роберт Фредерик Финк уже сбегал вниз по ступеням к конторке администратора в тесной приемной. Круглый и розовенький, лет шестидесяти пяти, а может и семидесяти, одетый с иголочки, он излучал неподдельную радость.

— Мэкси! — закричал он. — А ну-ка обними своего дядю Боба. Готов держать пари, что ты еще помнишь, как мы выиграли тысячу двести «баксов», когда поставили на Экзакту? Прошу в мой офис… расскажешь, как живешь… ведь столько лет прошло.

— Да немало, — ответила Мэкси, наконец освободившись от дружеских объятий. Честно говоря, она совсем не помнила дядю Боба, но зато хорошо запомнила те скачки.

— Боже, кажется, что все это происходило вчера. Осторожно, дверь очень туго открывается.

Мэкси кое-как протиснулась в офис главного редактора и замерла на месте: в помещении среднего размера стояли восемь столов и каждый был буквально завален до потолка грудами самых разнообразных бумаг. Тщательно уложенные, они каким-то образом умудрялись держаться без каких бы то ни было подпорок, а узкий проход между столами позволял пробраться к редакторскому (девятому!) столу, стопки бумаг на котором были значительно ниже. Боб Финк любезно усадил ее на единственный предназначавшийся для посетителей стул, затем с трудом обошел свой стол и с комфортом уселся в кресло.

— Никогда не признавал никаких картотек, Мэкси. Кладешь туда что-нибудь и забываешь. И пиши пропало. Все равно что взять и сжечь. А тут другое дело. Ну назови мне любой документ, какой тебе надо.

— Хм? — Мэкси потянула за конец клетчатого шерстяного шарфа и сложила на груди руки.

В голове мелькнула мысль: если я чихну, бумажный вал погребет меня, и на поиски уйдет не меньше недели.

— Давай, любая бумага — счет, расписка, финансовый отчет…

— Номер «Би-Би» за любой месяц 1954 года.

— Не пойдет. Слишком легкая просьба.

— Квитанция за оплату бумаги в… июне 1961 года.

Боб Финк поднялся, сурово оглядел бумажный мон-блан, затем протиснулся к одному из столов и с подлинным артистизмом вытянул из фундамента «минарета» несколько «кирпичиков», не потревожив самого здания.

— Пожалуйста, вот и квитанция. Кстати, бумага тогда стоила гораздо дешевле.

— Невероятно! — широко улыбнулась Мэкси. — А можно было бы мне поглядеть на какой-нибудь номер «Би-Би», желательно последний?

Круглое лицо Боба вытянулось.

— Да это проще простого, но только мне за него стыдно. С тех пор как «Блузон Нуар» недавно перешел в наступление…

— Кто?

— Джон Фэрчайлд. Французские дизайнеры окрестили его «Блузон Нуар», то есть рокер в черной кожанке. Он получил это прозвище потому, что действительно держал их в черном теле. Но что он сделал для роста тиража «Женской одежды»! Это не человек, а метеор, милая моя! Ну а наши рекламодатели, как только увидели такое дело, естественно, захотели размещать рекламу не у нас, а у него. И в довершение всего Фэрчайлд начал издавать еще еженедельник «Новости из мира обуви» — и наши «обувщики» сразу же перекинулись туда. Вот из-за всего этого… впрочем, кое-какая подписка на несколько лет вперед у нас еще имеется, а кое-кто из более мелких рекламодателей по-прежнему остался нам верен и явно получает удовольствие от лицезрения своих фотографий на обложке. Но, Мэкси, будем смотреть правде в глаза: «Би-Би» не просто переживает тяжелые времена. Сказать так — значит ничего не сказать. Если времена тяжелые, то ты все-таки жив. А «Би-Би» уже дышит на ладан. В общем, мы в реанимационном отделении, но больницу, увы, только что закрыли.

— И все-таки, можно мне взглянуть на последний номер? — снова повторила свой вопрос Мэкси, которая казалась не слишком обескураженной.

Боб молча посмотрел на тоненький журнальный номер с обложкой рискованно-красного цвета. На ней красовалось фото Джона Робинсона из фирмы «Робинсон Брэйд компани», а все материалы так или иначе были посвящены карьере мистера Робинсона, не считая нескольких страниц, отданных галантерейным новостям, и страничной заметки об использовании пуговиц в моделях Адольфо, иллюстрированной изображением манжеты с тремя пуговицами. Что касается рекламы, то в журнале было всего несколько захудалых объявлений, причем два из них принадлежали все той же «Робинсон Брэйд компани» и фирме, продававшей Адольфо пуговицы.

— Дядя Боб, вы что-нибудь слышали насчет вчерашнего заседания? — осторожно начала Мэкси, складывая жалкий журнальчик вдвое, чтобы по-хозяйски сунуть его к себе в сумочку.

— Одни слухи, разумеется, — ответил главный. — Ну, еще с полдюжины звонков. Или даже больше, дюжины две, наверное. С твоей стороны чертовски любезно прийти сюда и немного нас тут просветить. Твой покойный отец — да будет земля ему пухом — поступил бы точно так же. Я всегда знал, что рано или поздно это должно случиться.

— Но не случится, Боб! Я новый издатель «Бижутерии и бантов», и все вместе мы снова воскресим «Би-Би», как сделал бы мой отец, если бы был жив! — Порывисто встав, Мэкси чуть было не обрушила себе на голову кипу бумаг весом не менее тонны.

— Если нас ждет в итоге всего лишь второе место, то я, деточка, в эти игры не играю. Да ты садись, садись.

— Я серьезно говорю, Боб! Мы победим! Чем мы, скажи, хуже, черт подери, этого Фэрчайлда? Да мы все перевернем вверх тормашками и вывернем наизнанку… Не бойтесь, я не о вашем офисе говорю, — спохватилась Мэкси, — но…

— Мекси, — деликатно прервал ее Боб Финк, — наша индустрия не нуждается в нескольких ведущих изданиях. Ей достаточно одного. Причем ежедневной газеты — такой, как «Женская одежда». А ежемесячник совсем ни к чему. Ты же ведь не намерена выпускать еще одну газету?

— В общем, нет. А вот как насчет еженедельника? Мы ведь могли бы делать его лучше, чем наши конкуренты.

— Но они дают в нем материалы и фото, не использованные в ежедневной газете… иногда статьи делают чуть длиннее, пускают цвет, но для них эти дополнительные расходы не проблема. Банк дает Фэрчайлду любые деньги, хотя подписчиков у него всего десять тысяч. В основном ведь все это реклама, красивые большие фото, — вздохнул он. — Видно, я старею. Как-то мне не по себе от нынешних красоток, демонстрирующих мужское нижнее белье. Что случилось, простите, с трусиками?

Мэкси, сама носившая мужские эластичные плавки а-ля Кэлвин Клайн, невольно поежилась. Она-то считала, что плавки привнесли новые ощущения в ее сексуальную жизнь, а тут получается, что сама Мэкси чуть ли не извращенка и знакомства водит с такими же, как она сама. Или Боб Финк давно уже вышел в тираж?

— Постойте! Как это, у Фэрчайлда всего десять тысяч подписчиков? По-моему, еженедельник читают все! — запротестовала она.

— В этом-то и все дело… Журнал читают десятки людей, но таких, у которых высокие доходы, — отсюда и реклама, как я полагаю. Нет, Мэкси, с Фэрчайлдом конкурировать бесполезно. Их компания основана в 1881 году, и они уже выпускали специализированные издания, когда твой отец пешком под стол ходил. Да что твой, и мой тоже. И зачем тебе это надо? Ты же из Эмбервиллов, в конце-то концов!

— Нет, Боб, я слушаю, но меня не покидает уверенность, что я смогу возродить «Би-Би». Не одна, конечно, а с вашей помощью.

Говоря это, она думала, что, как ни грустно, с милым Бобом придется, видимо, расстаться: слишком уж он заряжен пессимизмом.

— С моей помощью, Мэкси? Я уже давно мечтаю о пенсии. А удерживала меня здесь только верность памяти твоего отца. К счастью, в свое время я вложил кое-какие деньжата в недвижимость. Большинство наших экс-президентов построили себе дома в Палм-Спрингс на земле, которую купили у меня. Там один только участок не мой, а Анненбергов — площадка для гольфа. Хотел я его купить, но не вышло. Что ж, всего не заработаешь…

— О пенсии? Вы о ней мечтаете?

— Да, выйти на пенсию и поехать на Запад. Сидеть у себя на участке и смотреть, как растут мои пальмы. Ну еще, может, поучусь ездить верхом.

— Ну а все эти ваши столы? — Мэкси сделала осторожный, чтобы не задеть бумаги, жест.

— Сожгите их! Вывозить все это обойдется слишком дорого! Куда дешевле сжечь. Я бы на вашем месте поступил именно так.

— А люди? Что с ними делать? Тоже, значит, сжечь? Отец, по-моему, ничего такого не планировал. — Мэкси уже начала злиться.

— Так, посмотрим, кто у нас есть. Джо, он выдвигает идеи и пишет статьи. Линда — по художественной части. Покупает для съемок всякие художественные безделушки, делает макеты, отвечает за выпуск. Я взял на себя всю рекламу. Естественно, никакого отдела по распространению в журнале нет. Дежурный администратор выполняет обязанности телефонистки и машинистки. Джо и Линду я уговорил вместе со мной вложить деньги в недвижимость, так что с ними все в порядке, а администратор в случае чего найдет работу где угодно. Очень хваткая молодая особа, и, между прочим, ей здесь у нас надоело. Я ей прибавил жалованье, чтоб не сбежала.

— Как, вас трое? Всего только? И вы управляетесь? — Мэкси даже почувствовала легкое головокружение, но собралась с силами, чтобы, не дай бог, не упасть в обморок.

— Ну, мы еще нанимаем одного парня из дома, чтобы он выбрасывал мусор из корзинок для бумаг и время от времени вытирал пыль. Потом внизу стоит ксерокс, и, когда нужна ксерокопия, мы отдаем им свои материалы. Печатник иногда присылает кого-нибудь, чтоб мы могли пополнить свой запас бумаги. Вот и все. Получается, в общем, что нас действительно трое. И все равно журнал убыточный. Плата за аренду помещения, зарплата, инвентарь… Все довольно дорого. Ну и ленч. Ведь каждый имеет право на ленч.

— Как? Компания платит за ленч? — недоверчиво вскинулась Мэкси.

— Да. Так постановил твой отец. Еще в те, стародавние, добрые времена. Правда, тогда еще был открыт «Линди». После закрытия кафетерия ленчи заметно подорожали.

— Когда вы собирались уйти? — еле слышно проговорила Мэкси. — Мне не хотелось бы, чтобы сложилось впечатление, будто я очень уж спешу, но…

— Сегодня у нас четверг? В пятницу мы можем очистить помещение. От себя. Очень жаль, что не от всех этих бумаг, поверь мне, Мэкси. Но я договорюсь, чтобы сюда пришел мусорщик и все вынес. Так что не беспокойся, тем более что Хенк, парень из дома, о котором я уже говорил, не возражает против сверхурочных. Думаю, к понедельнику все здесь будет как стеклышко. Ну, самое позднее, ко вторнику.

— Но вы правда не хотите оставаться? — как можно вежливее уточнила Мэкси.

— Детка, мысленно я уже лечу на самолете в Калифорнию. И не обижайся, если на правах старого поклонника я лезу к тебе со своими советами… Но твой костюм… Может, лучше было надеть что-нибудь более, вернее, менее… угрожающее? Знаешь, встреть я тебя где-нибудь в темном проулке, я бы слегка испугался. Послушай, Мэкси, если хочешь, я сведу тебя с каким-нибудь оптовым продавцом. Бини или Ральфом Лореном. Все что тебе надо — это немного изменить свой имидж. И будет полный порядок.

— Что? И ты еще имеешь наглость называть эту сладкую картошку «Золотой шар»? — буквально взревел Тоби. — Сейчас же надкуси яблоко и ответь: сколько месяцев назад его сняли с дерева и положили в холодильник? — Одной рукой Тоби схватил оптовика за шиворот, а другой сунул ему под нос яблоко. — Ну, кусай!

— Меня ограбили, мистер! — жалобно запротестовал торговец. — Я купил двадцать ящиков, специально ездил на север штата, и они божились, что яблоки свежие, на этой неделе собирали!

Тоби с брезгливостью разжал пальцы.

— Купить ты, конечно, купил. Впрочем, это мне наука, нечего связываться с новыми поставщиками. Неужели не понятно, что об этом фрукте я могу рассказать все? Стоило мне дотронуться до кожуры кончиками пальцев, и я уже понял: урожай прошлого года! Да оно и пахнет совсем по-другому, а съешь — так может и вырвать. Попробуй продать их «Д'Аюстино», может, получится.

Он повернулся к Мэкси:

— Большинство ребят меня знают и не пытаются надуть. У этого же я раньше не покупал и сейчас захотел проверить.

— Больше он, по-моему, не станет обманывать слепых, — заметила Мэкси. — Что ж, по крайней мере одному из нас удалось избежать жульничества.

— Послушай, может, хватит скулить? — почти приказал Тоби, шагая по узкому проходу фруктового склада. Как и обычно, бывая в «Хантс-Пойнт маркет», он передвигался с помощью лазерной трости: три невидимых луча заставляли слегка вибрировать штифт, к которому прикасался указательный палец Тоби, передвая информацию о любых предметах, находившихся на его пути, висевших над головой или валявшихся под ногами. Он свободно помахивал своей тросточкой с искусством, выработанным годами практики. Останавливаясь перед новыми ящиками, Тоби ощупывал и обнюхивал образцы яблок, вертел их длинными умелыми пальцами, словно они предназначались, по меньшей мере, для натюрморта, но при этом умудряясь завершать осмотр с поразительной быстротой.

— Я и не думаю скулить, — с легкой обидой отозвалась Мэкси. — Просто я сама себе противна, как последнее дерьмо. Тоже мне нашлась спасительница, Жанна Д'Арк нашего времени. И кого спасать? Человека, имеющего свое ранчо, о котором можно только мечтать… а он тридцать лет жрет бесплатные ленчи! Если бы я только была уверена, что Каттер в состоянии смеяться до упаду, я бы ему все рассказала — и он окочурился бы со смеху.

— Постой, постой! Как бы там ни было, но у тебя есть журнал, свой офис и обещание позволить тебе в течение целого года делать все, что душе угодно. Уязвлена лишь твоя гордость, Златокудрая.

— И ты называешь это журналом? Да они же за свой счет печатаются! Офис… Даже тебе надо его увидеть, чтобы поверить, что такие бывают на свете! Твоя трость там бы просто взбесилась. Господи, и сколько же яблок ты покупаешь?

— Детка, сейчас сезон «Тарт Татен»,[19] а значит, мне понадобятся тысячи яблок.

— И как же я не додумалась сперва хотя бы посоветоваться с Пэвкой или Ниной Стерн, какой журнал мне предпочесть. Ведь у меня был выбор. А теперь влипла, как дура…

— Ну, это из области психологии личности. Если бы ты была немного благоразумнее, то не была бы Мэкси. А тогда и мир вокруг нас был бы куда грустнее.

— Но куда мудрее.

— Может, и так. Но разве это так уж прекрасно, как нам внушают? Знаешь, мудрость похожа на брак… Лучше обходиться подольше и без того, и без другого.

Тоби, похоже, покончил с покупками и направился к выходу — к немалой радости Мэкси, изнывавшей в этом огромном и отвратительном складе, снабжавшем продуктами едва ли не половину Манхэттена. Обычно он не делал закупок сам, полагаясь на помощников, но время от времени все-таки захаживал в «Хантс-Пойнт маркет», чтобы посмотреть, нет ли там чего-нибудь новенького для трех его нью-йоркских ресторанов. Кроме них, у него было еще два в Чикаго, и целых четыре на Западном побережье — и все они процветали.

Кухню Тобиас открыл для себя еще тогда, когда ему не было восьми. Для него она была объявлена закрытой территорией, хотя днем он тогда видел вполне сносно. Лили панически боялась, что ее сын окажется где-нибудь поблизости от огня, но от этого ему еще больше хотелось проникнуть в таинственное помещение.

Как-то ночью, дождавшись, пока в доме все уснут, он спустился вниз, пробравшись на ощупь знакомыми коридорами, и наконец-то вошел в большую с высокими потолками комнату, так долго манившую его. Тоби зажег свет и принялся дюйм за дюймом исследовать все, что находилось на кухне. Он начал с буфета и его ящиков, подвергнув их содержимое самому тщательному изучению при помощи всех пяти органов чувств.

К тому времени зрение Тоби настолько ухудшилось, что он не мог уже полагаться только на него и для обследования ему приходилось подключать остальные органы чувств. Каждый кухонный прибор, пустую кастрюлю или сковороду, деревянную колоду для рубки мяса, ножи, ложки, вилки — все это он ощупывал и обнюхивал самым тщательным образом. Обнюхав ножи и коснувшись их лезвий кончиком языка, он облизывал тупой край, острым осторожно проводил по ладони, а затем прижимал к щеке. Каждый предмет Тоби несколько раз встряхивал, прислушиваясь к издаваемому звуку, и сравнивал с весом других предметов, покачивая их на руке. Закончив обследование, он возвращал взятую вещь на прежнее место.

На следующую ночь он повторил свою вылазку, на сей раз занявшись холодильником. Именно тогда, в молчаливом ночном одиночестве, этот избалованный малыш впервые влюбился: яйцо предстало перед ним как целый мир, артишок — как неведомая галактика, курица — как вселенная.

С тех пор ночь за ночью проводил Тоби долгие часы на кухне, пока ему не открылись все ее потайные углы, так что он мог определить на вкус все, что там находилось, вплоть до пучка подвядшей петрушки. Впрочем, подчиняясь материнскому запрету, он ни разу не зажег плиты, хотя и облазил ее всю снаружи и внутри, и теперь она всегда стояла перед его мысленным взором.

Как-то раз, не сдержавшись, он разбил яйцо над глубокой тарелкой, чтобы исследовать, что там внутри, и обнаружил: если снаружи яйцо просто великолепно, то его содержимое восхитительно. За первым яйцом последовало второе, за вторым третье… и вот в большой коричневой пиале уже плавают целых двенадцать желтков, а на кухонном столе аккуратно вложенные одна в другую высятся яичные скорлупки. Очевидно, решил Тоби, содержимое яиц следовало взбить вилкой. Он методично и энергично приступил к этой операции и почти завершил ее, когда дверь кухни отворилась и вошел повар. Так закончился его первый кулинарный опыт: оказывается, бесшумно взбивать яйца просто невозможно.

Узнав о ночных бдениях мальчика, Зэкари настоял, чтобы Тоби учился поварскому искусству, и к нему приставили шефа из кулинарного колледжа «Гордон Блю», который приходил к ним пять раз в неделю после окончания занятий мальчика в обычной школе.

Вскоре Тоби уже мог по звуку определить, лилась ли, скажем, струйка оливкого масла в нужной пропорции в приготавливаемый им майонез или нет. Он научился определять ту критическую секунду, когда омлет надлежало сбросить со сковороды на тарелку; обоняние подсказывало ему наступление нужного момента, чтобы перемешать подрумянившийся лук; не надо было ему пользоваться ни таймером, чтобы знать, когда яйцо сварится вкрутую, ни каким-нибудь специальным режущим инструментом, кроме острого ножа для резки овощей и фруктов.

И все-таки у подростка возникала масса проблем из-за все ухудшавшегося зрения. Несмотря на природную грацию, он часто выглядел неуклюжим, то и дело натыкался на предметы или посторонних людей, которых попросту не видел.

Лили, так и не примирившаяся с тем, что Тоби в конечном счете грозит пусть не полная, но все же слепота, пыталась закрывать глаза на подобные случаи, однако Зэкари, часто по субботам водивший детей в кино на дневные сеансы, прекрасно видел, как беспомощно съеживается мальчик в темном зале и оживает, только когда зажигают свет. Вскоре выяснилось, что Тоби не в состоянии принимать участие в командных спортивных играх из-за того, что из поля его периферийного зрения начисто выпадает волейбольный мяч или хоккейная шайба. Невзирая на решение Лили ничего не говорить мальчику о грозящей ему участи («Зачем ему знать до того, когда скрывать будет уже невозможно?» — говорила она), Зэкари пришел к выводу, что сына следует подготовить.

О болезни Тоби в 60-х годах не было известно почти ничего, и доктор Элиот Берсон из Гарвардской медицинской школы, к которому Зэкари возил мальчика на эрганализ, чтобы измерить силу сигналов, посылаемых нервными клетками сетчатки, не мог толком сказать ему, какой ожидается прогноз.

— Если, — заметил он, — к тридцати годам у Тоби еще сохранится функциональное зрение, можно считать, что ему крупно повезло.

Передать слова врача сыну Зэкари не решился, но зато он стал подробно растолковывать Тоби, почему именно ему следует сосредоточиться на таких индивидуальных видах спорта, как плавание или гимнастика: лучше было говорить о спорте и периферийном зрении, а не о жизни и грозящей слепоте.

— Я что, должен ослепнуть, па? — в упор спросил Тоби, выслушав путаные объяснения отца.

— Нет, нет, что ты. Полностью — никогда. И то через много-много лет, Тоби, — произнес Зэкари по возможности спокойнее, чувствуя, как от этих слов разрывается его сердце.

— Но все равно лучше мне изучить азбуку Брайля, как ты считаешь? — помолчав, продолжил Тоби.

Зэкари не знал, что ответить: и «да» и «нет» казались ему одинаково невозможными.

— Хорошо, значит, Брайль и печатание слепым методом! — Тоби встал и направился к себе в комнату.

Что пережил он там, в одиночестве, одному Богу известно, но вышел Тоби оттуда с молодой решимостью добиться в жизни всего, что возможно, пусть ему и не дано изменить своей судьбы.

Начинать изучать метод Брайля было лучше всего в раннем возрасте — и вскоре Тоби уже регулярно ходил на курсы. Что касается плавания, то для него в саду их дома сразу же соорудили простой бассейн и пригласили инструктора по плаванию — всем этим новым занятиям мальчик отдавал не меньше энергии, чем своим кулинарным урокам. Тоби жил как бы двумя жизнями сразу — зрячей и незрячей, и, как нередко бывает, какое-то время, примерно лет десять, болезнь почти не прогрессировала. К тому моменту, когда он окончил школу гостиничных менеджеров при Корнельском университете, он успел поработать помощником шеф-повара в лучших ресторанах Франции, Италии и Гонконга, куда он восемь раз выезжал на лето, и был вполне готов к тому, чтобы открыть собственное дело.

Годами, подобно рыцарю, который загодя вострит свой меч и смазывает латы, готовясь к предстоящим сражениям, Тоби постоянно накапливал кухонные «доспехи», предназначенные для слабовидящих. И если ему только попадалось что-нибудь в этом роде, как, скажем, кухонный нож «Магна Уондер», он тут же приобретал его, хотя в данный момент нож вовсе не был нужен. Кухня его первого ресторана поражала своей поистине безупречной организацией: ни одна самая аккуратная домохозяйка никогда не добивалась у себя того идеального порядка, который там царил. Его верным помощником были пекарские весы фирмы «Экми скейл компани»: на одной из чаш находилось электронное устройство, позволяющее проверить вес специй от миллиграмма до шестнадцати унций: вторая была способна взвешивать более тяжелые ингредиенты весом до тысячи фунтов, причем на шкале и той и другой через каждые полдюйма вес определялся по Брайлю.

«Латными рукавицами» ему служила пара перчаток чуть ли не полуметровой длины, надежно защищавших от жара его руки; его «мечами» были деревянные и потому ненагревавшиеся ложки, двойные лопаточки и стоявшие каждая в своем гнезде градуированные чашки, которыми он мог пользоваться, даже не нащупывая калибровки на стекле. «Копье» для рыцарских турниров ему заменял снабженный батарейкой специальный индикатор времени «Сей Уэн», проверявший уровень жидкости, а «шлемы» — чаши для взбивания от «Дэнск энд Копко», каждая из которых для устойчивости покоилась на резиновой подставке.

К тридцати годам, когда у него уже было два ресторана, приносивших приличную прибыль, Тоби начал замечать, что белых пятен в поле его зрения становится все больше: попадавшие в них предметы и люди таинственным образом обесцвечивались и уплывали, чтобы затем появиться вновь, когда их уже не ждали. Он, правда, научился справляться со своими проблемами сам, без посторонней помощи. Но теперь Тоби понял, что такая помощь ему необходима.

В течение четырех месяцев Тоби учился в Ньютауне (штат Массачусетс) в Центре св. Павла по реабилитации инвалидов. Всех студентов, вне зависимости от степени слепоты, заставляли на время занятий надевать на глаза повязки и в подобном виде учиться таким простейшим вещам, как умение вести себя за столом и считать деньги, или более сложным — как обращение с тростью. Здесь же Тоби брал уроки фехтования, помогавшие ему ориентироваться, постигая так называемую «видеацию», то есть замещение зрения за счет других органов чувств, чтобы безошибочно определять, скажем, скорость ветра, температуру (по интенсивности солнечных лучей), характер находящихся под ногами предметов и различных звуков. Ко времени завершения курса в Центре св. Павла Тоби вполне, как он считал, был подготовлен ко всем превратностям будущего.

Вернувшись в Нью-Йорк, он продолжал экспериментировать со множеством различных систем, предназначенных для того, чтобы облегчить труд занятых на кухне слепых. Каждый раз, открывая новый ресторан, он оборудовал там кухню по образцу предыдущих. Тоби стремился к тому, чтобы все его шефы (зрячие) научились готовить по его методу с использованием испытанного им самим арсенала средств, так что вскоре, в случае необходимости, они могли работать в полной темноте.

Сам Тоби время от времени занимался готовкой в своем первом, нью-йоркском ресторане, изобретая все новые и новые блюда, но в остальных всем заправляли шеф-повара, а он лишь изредка, без предварительного уведомления, наезжал в Чикаго или Лос-Анджелес. Двадцати минут ему бывало предостаточно, чтобы убедиться, стоит ли не на месте какая-нибудь никому не нужная миска для компота. И горе тому помощнику шефа, который, как выявляла проверка, экономил на грибах для жульенов. Горе тому, кто не смог правильно определить процент спелости белого французского сыра, пережарил курицу так, что в кончиках крылышек не сохранилась влага, или на полщепотки переложил соли в соус. Горе, горе администратору ресторана, если скатерти на столах не оказывались накрахмаленными до необходимой степени хруста, протертый хрусталь на ощупь не напоминал атлас, свечи были на дюйм короче, а цветы в вазах перестояли на час дольше.

Тобиас Грозный — таким прозвищем наградили его после очередного инспекционного рейда, но при этом работники молились на него даже больше, чем вначале.

— Мне доставило бы еще больше удовольствия походить с Анжеликой по магазинам. — И Тоби слегка подтолкнул сестру, чтобы вывести ее из состояния подавленности. — Ну да, ты прошляпила, но это же не конец света! И нечего нюни разводить! Соберись — и начинай думать. Забудь об этом провале. Свою «Индустрию» тебе, понятное дело, не воскресить, как не вернуть, скажем, моды на высокие ботинки с пуговицами. Так что не теряй время на пустую борьбу с Каттером. Он выиграл, ты проиграла, и нужно это честно признать. Что было, то было, теперь надо не подставляться под удар, а снова стать самой собой. Той Мэкси, которую мы знаем.

— Рассуждаешь, как самый настоящий слабак, — в сердцах воскликнула Мэкси.

— Видишь ли, я выдающийся бизнесмен и в качестве такового вынужден смотреть на вещи реалистически. А вообще, попрошу говорить со мной в более уважительном тоне. Ведь я, между прочим, самый завидный жених в Нью-Йорке, но меня трудно окрутить, поскольку, единственному из здешних холостяков, мне до фени, как выглядит моя будущая невеста. А что касается души, то я еще не нашел ту, что вызывала бы во мне желание прожить с ней бок о бок всю оставшуюся жизнь.

— Тщеславный, бестактный, дрянной слабак, вот ты кто. Даже выпить не предложил, когда я в таком состоянии, — мрачно откликнулась Мэкси.

— Да сейчас вроде ужо самое время для субботнего завтрака, детка. Ты не думаешь?

— Твоя беда, что ты все воспринимаешь буквально, хотя твоя мать тебе никогда об этом не скажет, — огрызнулась Мэкси.

— Вот я и говорю, время для завтрака, а перед завтраком — может, что-нибудь покрепче? Согласна?

— Ну раз ты говоришь, то почему бы и нет?

Инди Уэст со злостью изучала свое отражение в трюмо, стоявшем в ее спальне в Беверли Хиллз. Но стоило ей отдать себе мысленный приказ, как ее глаза, того неповторимо голубого цвета, каким отличается весьма редкая персидская бирюза, становятся то темнее, то, наоборот, светлее. На редкость податливые мускулы, повинуясь своей хозяйке, творили с ее лицом чудеса, о чем не уставали писать в «Les Cahiers du Cinema».[20] Вот на нее смотрит влюбленная, а это уже лицо женщины, впавшей в тихую депрессию; вот в глазах появляется ужас, чтобы смениться затем выражением бурного восторга; распутница и тут же монашка, живущая предвкушением экстаза… «Что ж, — не без грусти отметила Инди, — все, как обычно, в полном порядке, несмотря на жуткое похмелье».

В то время как она, по-прежнему брезгливо, разглядывала себя в зеркале, нисколько не поддаваясь обаянию черт лица, казавшегося совершенством всем, кроме нее самой, Инди пришла к выводу, что в титуле самой очаровательной киноактрисы мира заключалось нечто идиотическое. Что это в самом деле за работа такая для взрослого человека? Неужели никто не понимает, что ее занятие — чистейшей воды надувательство? Это напомнило ей фильм с Гретой Гарбо: божественное лицо с почти неизменным выражением, в котором движимая условным рефлексом публика тем не менее видит бездну эмоций. Интересно, чувствовала ли Гарбо по отношению к себе то же, что чувствует она, Инди? Скорей всего, да — поэтому и ушла, пока об этом не догадались другие.

— Тоже мне Мерил Стрип выискалась, дурочка набитая! — вслух обратилась она к своему блистательному отражению. — Но все равно играть, как они это называют, ты все-таки можешь.

Она перехватила лентой дрожавшую волну светло-янтарных волос и с отвращением взглянула на стоявшую рядом рюмку «Кровавой Мэри».[21] Вообще-то Инди Уэст почти никогда не пила, но вчерашний вечер был страшным исключением, и теперь оставалось лишь одно-единственное лекарство, чтобы заставить свою печень попробовать вернуться в нормальное рабочее состояние. Инди взяла с туалетного столика рюмку и выпила — богиня, на мгновение смирившаяся с ролью простой смертной. Передернувшись от омерзения, она проковыляла обратно к постели.

Вся ее энергия ушла на то, чтобы открыть банку томатного сока и найти «табаско». По воскресеньям, когда Инди оставалась одна в целом доме, это было не так-то просто: ведь рядом не было ни прислуги, ни секретарши, ни поварихи — никого. Все телефоны в воскресенье молчали, так как великие Мира Кино еще спали или же предавались смутным мыслям по поводу «бранча»,[22] наблюдая по телевизору, как люди, обреченные жить в других местах, играют в этот час в футбол. Правда, подумалось ей, не будь сегодня воскресенья, надо было бы с утра тащиться на занятия в спортзал, где ее ждет учитель и грозный судья ее жизни Майк Эбрамс. Если бы этот человек только подозревал, что у нее голова раскалывается с похмелья (а от него, видит Бог, ничего не утаишь!), он бы нашел, как ей отплатить — вплоть до отмены назначенных встреч.

Несмотря на упорные слухи насчет золотого (где оно у него, интересно?) сердца, Майк Эбрамс обращался со своими ученицами с безжалостной суровостью, отработанной за годы службы в морской пехоте, где ему приходилось учить одних мужчин убивать других голыми руками. Сейчас его задача заключалась в том, чтобы поддерживать безупречно отобранные и беспрекословно послушные диктату Голливуда тела в идеальной форме — в очереди к маэстро стояли буквально сотни желающих попасть в его руки. Майк запретил ей есть бифштексы, сахар, соль и жиры, а также употреблять алкоголь — в любом, даже минимальном, количестве. Вчера вечером, восстав, Инди нарушила священное табу и приложилась ко всему перечисленному.

— Не будь я столь прекрасна, я съедала бы по гамбургеру в день, — жалобно произнесла она вслух, обращаясь к потолку. — Не будь я звездой, мне не надо было бы держать себя в узде! Не будь я богатой, я не смогла бы ходить к этому чудовищному диктатору шесть раз в неделю. Не будь я знаменита, всем было бы на меня плевать. В моем случае все эти проблемы кажутся остальным людям восхитительными, но мне-то что за дело? Почему я должна ими восхищаться? Подумаешь, сокровище! Признаю, мысль банальная, но в моем состоянии на большее я сегодня не тяну…

Голос Инди, хотя она и обращалась всего лишь к потолку, журчал, как льющееся из бутыли вино, с бесконечными оттенками и переходами: от темного крепкого бургундского до светло-ледяного искрящегося шампанского, от теплого выдержанного бордо до сладчайшего, неземной сладости сотерна. После шестилетнего пребывания на голливудском небосклоне Инди уже не казалось странным разговаривать вслух с самой собой. Один из наименее известных симптотов «звездной болезни» — весьма узкий круг людей, с которыми можно говорить по душам. Поэтому потребность поверять самой себе свои тайны была столь неодолимой: стоило ей расслабиться и позволить роскошь общения с кем-нибудь вне узкого круга избранных, как на следующий же день все секреты можно было увидеть на страницах светской хроники.

— Был бы мой потолок поинтересней, — продолжала она тем же жалобным тоном.

Состояние похмелья сильно ограничивало возможность выбора. Включить, например, музыку было выше ее сил. Читать она тоже не могла себя заставить, а самое ужасное заключалось в том, что ей даже не хотелось позвонить кому-нибудь по телефону! При мысли об этом печальном обстоятельстве она почувствовала, что на глазах вот-вот выступят слезы. Инди с трудом выползла из постели, натянула халат и побрела к бассейну. Все что угодно — только не валяться в кровати, жалея самое себя!

Она медленно шла по дорожке своего сада. Ее садовник постарался придать ему тропический облик: истратив двести тысяч долларов, он сумел создать пейзаж, напоминавший ландшафты Руссо,[23] — сейчас вид всех этих монументальных экзотических растений показался Инди не только гротескным, но и угрожающим в своей нереальности. «А что, если, — с некоторым беспокойством думала она, — за ними прячутся тигры, в кустах спят бродяги или ползают змеи?» Неожиданно, издав несколько зловещих глухих звуков, заработала подземная сеть орошения, хотя считалось, что она включается только по ночам. Стряхивая с лица брызги доброго десятка водяных струек, обрушившихся на нее, Инди проглядела новую опасность: трех гигантских размеров немецких овчарок, выпрыгнувших из зарослей папоротника и чуть было не сбивших ее с ног.

— Лежать! Лежать! Кому я говорю, твари вы эдакие! — закричала она, стараясь, чтобы голос звучал как можно более властно, и псы, похоже, начали даже подлизываться к ней.

— Бонни-Лу! Сэлли-Энн! Дебби-Джейн! Лежать!

Все они были кобелями, но их женские имена помогали ей преодолевать страх перед этими чудовищами, которых она держала только по совету полицейских Беверли Хиллз, убедивших ее менеджера и агента, что их подопечной без них не обойтись. Выходило, что ни забор, ни снабженные специальным электрическим запором ворота, ни телекамера в конце подъезда к особняку, не говоря уже о всех электронных «глазках» и «лучах», которыми был буквально нашпигован весь дом, не идут в плане охраны ни в какое сравнение даже с одной немецкой овчаркой.

Все еще не уняв дрожи, мокрая и несчастная, Инди продолжала свое медленное шествие к бассейну — с растрепанными волосами, прилипшим к телу халатом и в сопровождении трех отфыркивающихся волкодавов, то и дело наступавших на ноги лизавших ей руки в знак (как ей хотелось бы думать) нежной привязанности.

«Боже! А их вообще-то кормили сегодня?» — пронеслось у нее в голове.

Чем больше она задавала себе вопросов, тем меньше уверенности у нее оставалось, что сегодняшнее воскресенье завершится благополучно. Наконец Инди выбралась из тропического леса и не смогла удержаться от крика ярости, не веря своим глазам: за ночь вода в бассейне приобрела отвратительный болотно-зеленый оттенок. Убийцы-собаки, убийцы-оросители и теперь убийцы-водоросли! Нет, это уж чересчур! Инди со всех ног бросилась к дому и, вбежав в спальню, завернулась в простыни, призывая проклятия на голову смотрителя бассейна, не проверившего утром свое хозяйство.

— Нет, жить в Беверли Хиллз нормальным людям просто нельзя, — простонала Инди сквозь сразу же намокшие простыни. — Это место — пустыня, и, чтобы она могла цвести, злодеи, они же отцы-основатели Лос-Анджелеса, стали красть воду у честных и работящих фермеров. Они ответят перед Господом за эту мерзость. Покайтесь, грешные!

Высунув голову из простыней, она на мгновение задумалась.

— Может, еще раз прибегнуть к «Кровавой Мэри»? Нет! Исключается! Один раз — это лекарство, но дважды?.. Лучше, как учила мать, пересчитать то, за что можно поблагодарить Господа. Во-первых, как и всегда, мое здоровье. Единственное, что имеет значение. А похмелья? Какое они имеют значение, ведь это так быстро проходит. Во-вторых, простыни — тончайшего чистейшего льна, все от «Пратаси», вышиты по краям фестончиками, по шестьсот долларов пара. У меня целый шкаф забит ими — это моя самая большая радость. Интересно, возможно ли быть «простынеманом», как, например, наркоманом? Это же вполне невинное удовольствие — ни есть, ни пить их нельзя! А может, простыни подменяют что-то другое?..

За последний год Инди сумела избавиться от своей рабской зависимости от доктора Флоренс Флоршайм, голливудского психоаналитика, пользовавшей нескольких из тамошних кинозвезд. Кажется, ей удалось подменить объект привязанности: место доктора занял бельевой шкаф. Можно ли, однако, считать это прогрессом, вот в чем вопрос. Придется ей выяснить у самой Флоршайм, но Инди сильно сомневалась в этом.

За что еще можно благодарить Творца? За красоту, богатство, известность, талант. Даже Джон Саймон[24] признает его — и всякий раз, когда ее грызли сомнения, она заставляла себя вспоминать об этом признании, и они исчезали. Похоже, что все уже перечислено, но утешение так и не приходило. Шесть благодатен. А как насчет седьмой — любовников? Сейчас таковых у нее не водилось, а предыдущий любовник, без всяких оговорок, был такой чудовищно безвкусной ошибкой, что при одном воспоминании об этом Инди покраснела. Впрочем, отсутствие любовников тоже своего рода благодать, только скрытая. Значит, ее можно считать за половинку — тогда, выходит, их набирается уже шесть с половиной. Что ж, совсем неплохо для человека, умирающего с похмелья.

Так, продолжала она свой подсчет, а молодость? Ей ведь всего двадцать семь. Все верно, если забыть, что до традцати остается только три года. Но три года — это же века и века. Больше чем тысяча дней! Тысяча дней? Совсем ничего, как подумаешь. Надо заставить себя не думать! Господи Иисусе, до чего тяжело быть самой красивой киноактрисой в мире! Быть в состоянии постоянного суперстресса — даже доктор Флоршайм не может с этим не согласиться.

Инди пришла на ум реплика Нижинского в ответ на вопрос одного из поклонников великого танцовщика, не трудно ли его кумиру парить в воздухе (а именно так со стороны и казалось).

— Нет, — ответил он, — совсем не трудно. Надо только туда взобраться и постараться немного продержаться.

Вот самое лучшее определение карьеры киноактрисы, подумала она, одновременно вспомнив, что бедный Нижинский перед смертью потерял рассудок. Так что же еще она умела, кроме этого парения? Она стремилась к такой карьере, работала как вол, и сейчас ей оставалось только одно: держаться в воздухе, бросая вызов закону земного притяжения. Инди Уэст снова обуяла жалость к самой себе.

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда она собиралась встать с постели и поменять наволочки.

— Мисс Уэст? Это Джейн Смит из «Шестидесяти секунд». Мы хотим заняться уяснением «синдрома Инди Уэст», и я рассчитываю быть у вас на следующей неделе со съемочной группой, чтобы снимать вас в течение ближайшего месяца. Меня особенно интересует, какое влияние оказывает на вашу жизнь «звездная болезнь», а начну я, конечно, с прыщика у вас на заднице!

— Мэкси! Ангел ты мой! Спасение ты мое! Как же ты могла взять и бросить меня одну — и так надолго?..

Откуда ты звонишь?.. Ты что, правда приедешь? Я совсем одна, и мне грустно.

— Нет, я никуда не собираюсь ехать. Сейчас я в Нью-Йорке — и скорей всего, на всю оставшуюся жизнь. Я умираю с похмелья и звоню просто, чтобы с тобой проститься.

— И ты тоже? А я лечусь «Кровавой Мэри». Пойди налей себе, я обожду у телефона.

— Что за тошнотворная мысль. Меня сейчас вырвет.

— Погоди, томатный сок по химическому составу наполовину соль и наполовину калий. Он заменяет твои электролиты быстрее, чем любое переливание крови. А если заесть как следует «табаско», то и вкуса водки не почувствуешь. Самый лучший терапевт в Беверли Хиллз мне это рекомендовал. Честно говорю.

— Ладно, но не бросай трубку. Я быстро.

Пока Инди ждала, она почувствовала себя заново рожденной. Раз Мэкси и она снова на одном континенте, то и зловещий Беверли Хиллз уже не так страшен. Уже одно присутствие голоса Мэкси в ее доме создавало настроение фиесты.

В трубке раздалось позвякивание ледяных кубиков и затем прозвучал знакомый голос:

— Ну почему я напилась, мне известно. А тебя что заставило?

— Я должна была вчера быть на этой вечеринке. Оказалось, что там нет никого, с кем бы мне хотелось поговорить. Потом вдруг открывается дверь и появляется один потрясный чувак. Я, конечно, прихорашиваюсь — и он начинает клеиться. Когда он очутился совсем рядом, я даже прочла, что у него написано на майке.

— Инди, сколько раз я тебе твердила, чтоб ты никогда не читала этих надписей. Там в каждом слове какая-нибудь грубость. Ну и что у него было? — Голос Мэкси от любопытства осекся.

— «Жизнь — дерьмо. А в конце нас ждет смерть».

— Знаешь, тебе надо завязывать с Голливудом. Когда из-за каких-то дурацких надписей на майке человек начинает пить…

— И есть, — мрачно заметила Инди. — А главное, ничего не скроешь.

— Посмотри на это с другой стороны, — утешила ее Мэкси. — Один раз позволить себе поесть — жиром не обрастешь. Так что если сама не сознаешься этому своему Майку Эбрамсу, то он ничего и не увидит. Мыслей твоих он не читает, а исповедаться в грехах всегда можно перед доктором Флоршайм, потому что она тебя не осудит.

— Ты как всегда права, Мэкси! А вот когда тебя нет, то некому указать мне перспективу. Сама я стараюсь, но у меня пока это плохо получается.

— Перспективе нужны двое!

— Так. А что, если сделать это названием моей книги? — возбужденно воскликнула Инди.

— Как, ты пишешь книгу?

— Еще нет, но как только подберу подходящий заголовок, тут же приступаю. Мне кажется, это мое истинное призвание. Я всю жизнь хотела писать. У нас здесь половина Голливуда подалась в писатели, так почему бы и мне не сделать того же?

— Вместо того чтобы быть просто самой красивой кинозвездой в мире?

— Вот именно. Послушай, как тебе понравится: «Если в раю — музыка, то в аду — приличное общество»?

— Инди, — чуть не поперхнулась Мэкси. — Я же пью.

— Значит, понравилось?

— Божественно. Но слишком элитарно. Надо что-нибудь попроще.

— Может, тогда научная фантастика? Мне, например, нравится «Шато-Марго 2001».

— Нет, Инди, нет!

— А если так: «У женатых мужчин не бывает поллюций»?

— Ну это еще бабушка надвое сказала.

— Ну тогда другой: «Был ли Гамлет единственным ребенком?»

— А что это значит?

— Мне кажется, название говорит само за себя, — с достоинством произнесла Инди.

— Послушай, мне правда за тебя страшно. Расхаживаешь одна по вечеринкам, напиваешься там, придумываешь заголовки для ненаписанных романов… Так, чего доброго, и сама не заметишь, как опять станешь пересчитывать свои простыни. А ты ведь знаешь, что это такое. Тебе нельзя больше оставаться одной в этом твоем чудовищном доме. Что, скажи, произошло с тем дворецким, он еще с тобой играл в карты?

— Доктор Флоршайм заявила, что мне не следует полагаться на дружбу, за которую я же и плачу. То есть чтобы никакая прислуга в доме не жила.

— Ты что, — встревожилась Мэкси, — считаешь себя настолько неврастеничкой, что готова идти на такие лишения?

— Может, раньше я и не была ею, а теперь-то уж точно.

— Мне кажется, тебе следует сказать своей докторше, что ты нуждаешься в небольшом отпуске, чтобы навестить меня. Ты мне нужна позарез.

— Я бы прилетела хоть сейчас, но съемки только на середине картины.

— Так я и знала, — с отчаянием проговорила Мэкси.

— Что, очередной мужчина?

— Вдесятеро хуже, чем самый худший из мужчин, какого я только встречала или даже за кого выходила замуж. Хуже самого Лэдди Киркгордона.

— Боже, разве что-нибудь может быть хуже… Ты случайно не больна? — в свою очередь забеспокоилась Инди.

— Нет, если, конечно, не считать, что глупость — неизлечимое заболевание. Добавь сюда заносчивость, поспешность суждений, отсутствие информации, идиотское поведение и, наконец, прыганье с вышки в бассейн, откуда выкачали воду.

— Но это как раз твое обычное состояние, когда ты влюбляешься! Я же знала, что тут замешан мужчина, — упорствовала Инди, чье похмелье выветрилось под влиянием беседы с Мэкси: ей, как всегда, было сладко погружаться в мир неразрешимых проблем подруги.

— Подожди, пока я сооружу еще одну порцию «Кровавой Мэри», — обреченно выдохнула Мэкси. — Тогда я выложу тебе всю эту гнусную историю.

— Давай! — воскликнула Инди, предвкушая долгую приятную беседу.

Глава 10

Возвращение Каттера Эмбервилла в Сан-Франциско из Нью-Йорка, где он пробыл так недолго, не вызвало особой сенсации. Обрадованные друзья, все уроженцы Сан-Франциско, сочли это признанием преимуществ Калифорнии перед Восточным побережьем. Еще до его отъезда они предрекали, что там, на востоке, ему ни за что не вкусить той прелести жизни, которой они наслаждаются здесь, так что его неприятие Манхэттена явилось доказательством их правоты. Хотя некоторые упорно называли Сан-Франциско Уолл-стрит Запада или Парижем Соединенных Штатов, для них этот город всегда оставался единственным в мире, и потому сравнивать его с каким-либо другим они не считали нужным. Да одна только гордость горожан делала Сан-Франциско поистине уникальным местом на земле: это незаметное испанское поселение превратилось в город, ставший известным всему миру, когда в 1848 году у Саттерс-Милл обнаружили золото. С тех пор не раз прокатывавшееся по здешней земле колесо Фортуны оставило в карманах удачливых отцов города миллионы, даже миллиарды долларов: менее чем за столетие золото сумело приобрести благородную выдержанность.

Никто из друзей Каттера — ни Болинги, ни Четфилд-Тейлоры, ни Тириотсы, ни де Гинье или Блитцы не знали, что истиной причиной его бегства из Нью-Йорка была Лили. Его приветствовали как единорога — это легендарное животное, чей рог будто бы обладает магическими свойствами: да и разве не был холостяк Каттер желанным женихом, столь же редким, как единорог?

Месяцы, проведенные на Манхэттене, сделали его еще более неотразимым, усилив контраст между подкупающей внешностью голубоглазого блондина и темной силой, таившейся где-то внутри. Он казался теперь старше своих двадцати четырех лет и более угрожающим, чем раньше. То была таинственная угроза, которую его безукоризненные манеры и неожиданно теплая, редко появлявшаяся улыбка, сразу менявшая черты его лица, делали по-особому соблазнительной. Родовитый, уже снискавший, несмотря на молодость, уважение воротил банковского мира, среди женщин он считался человеком, не склонным строить матримониальных планов.

Абсолютно непонятно почему Каттер Эмбервилл оставался для одних человеком, которого невозможно пленить, а для других волнующе, беснующе или мучительно бессердечным. Никто из судачивших о нем кумушек понятия не имел, что причиной, по которой он столь упорно избегал связи с кем-нибудь из незамужних элегантных сан-француских красавиц, был холодный расчет: кто знает, на что решится Лили, прослышь она о его новом романе?

Кольчуга Каттера была абсолютно неуязвимой против стрел даже самой очаровательной из девиц, если только связь с ней могла оказаться компрометирующей. Но, несмотря на весь контроль над своими эмоциями, добиться которого не сумел бы даже более пожилой мужчина, он, однако, не мог справиться с властной и грубой жаждой секса. Ему нужны были женщины, и часто, а сейчас, после Лили, он почувствовал еще и прелесть риска. Просто завоевать женщину, не подвергаясь опасности, его больше не волновало — шла ли речь о сотрудницах, работавших в его офисе, или девушках в баре. Он понял теперь, что в обществе, где он вращался, существуют женщины, снедаемые той же страстью, что и он, и столь же неудовлетворенные, женщины, которыми он мог обладать. Но, чтобы привлечь его, они сами должны были слишком много потерять, если бы кто-нибудь из них решился его публично скомпрометировать. Он избегал тех, кто мог привязать его к себе, не охотился за теми, кто мог нанести ему сердечную рану. И стоило ему почувствовать в женщине хоть намек на ту же сумасшедшую, бесшабашную — будь что будет! — решимость идти в жизни до конца, которая была у Лили, как он тотчас же отворачивался от нее.

Но, Боже, сколько оставалось других! Мужчину, у которого есть глаза, мужчину, окруженного замужними женщинами, победы ждут на каждом шагу. Тайные быстрые победы без долгих ухаживаний — не победы, а скорее обоюдное признание в самой примитивной похоти. Каттер был хитрым любовником, знавшим, как заставить опасность работать на себя, как воспользоваться любой открывавшейся возможностью, как, несмотря на весь внешний декор, учуять, что перед ним женщина, столь же необузданная и пламенная, как и он сам. Одного взгляда бывало ему достаточно, чтобы распознать, что перед ним не просто кокетка, а самая обыкновенная сука, исходящая течкой, и можно брать след, стараясь до поры до времени оставаться в тени.

Репутация Каттера как самого неуловимого из сан-францисских холостяков год от года все росла. Почти каждый вечер он отправлялся ужинать к «Эрни»: хозяева ресторана, братья Гатти, знали, что вначале ему надо было подавать местных дунгенесских крабов, причем без особых приправ; у «Кана» столик ему заказывал сам владелец; а в «Трэйдерс Вик» у него было постоянное место в «Каюте капитана». Обычно все-таки его приглашали в частные дома, а не в рестораны.

Каттер понял, что самый короткий путь для того, чтобы стать полностью своим в сан-францисском бомонде, пролегает через музыку. Он взял себе за правило посещать не менее двадцати из двадцати шести запланированных на год оперных спектаклей и бывать на всех симфонических вечерах в консерватории — как на модных, так и на рядовых, где собирались, чтобы просто послушать хорошую музыку. Через несколько лет ему предложили стать членом Богемского Клуба, основанного в городе в 1872 году для поощрения исполнительского искусства: к началу нынешнего века клуб сделался чисто мужским заведением, которое собирало со всей Америки наиболее влиятельных людей на увеселительный загородный пикник в районе Русской речки.

Довольно скоро Каттер познакомился с такими ведущими банкирами, как Ричард П. Кули, президент «Уэллс Фарго бэнк», Джордж Кристофер, председатель совета директоров «Коммонуэлс нэшнл бэнк», и Рудольф А. Петерсон, президент «Бэнк оф Америка». Не порывал он и своих связей с нью-йоркским деловым миром. Несколько месяцев, проведенных в Манхэттене, придали ему тот налет, какой придает год пребывания в Швейцарии молоденькой светской дебютантке из небольшого американского городка. То, что он там узнал, вроде бы не добавило ему долларов, но зато он получил возможность окунуться в волны океана, имя которому — американский бизнес.

Вернувшись, Каттер вновь поступил в свою прежнюю контору «Букер, Смити энд Джеймстон», но вскоре перешел в другую, покрупнее. К тому времени, когда ему исполнилось тридцать, он был уже достаточно искушен, чтобы стать младшим партнером в фирме «Стэндингс энд Александер», одной из наиболее влиятельных в городе.

Ее глава, Джеймс Стэндингс Ш-й, был коренным сан-францисканцем в пятом поколении, родом из настоящей аристократической (насколько это возможно в республике) семьи. К Каттеру он относился с большой симпатией. Нередко он приглашал его на партию гольфа в загородном клубе «Хиллсборо», брал с собой на охоту в Вудсайд Хант или вместе с ним отправлялся из гавани Сосалито в плавание на своей сорокавосьмиметровой яхте. Именно он рекомендовал Каттера в члены престижного сан-францисского клуба «Юнион Лиг», размещавшегося на Ноб Хилл: как и мистер Беннетт из «Гордости и предубеждения»,[25] Джеймс Стэндингс должен был думать о том, чтобы найти женихов для своих дочек. Не пяти (слава богу!), как у мистера Беннетта, а всего лишь двух, но старшая, Кэндис, как ни горько это было признать, отнюдь не блистала красотой.

Наряду с великолепным видом на залив, наряду с шармом, культурой и ресторанами Сан-Франциско по праву гордится еще и красотой своих женщин. Такие красавицы, как Пэтси МакГиннис, Пенни Банн, Мьена Виктор, Фрэнсис Бауэс, Марианна Кин и Патриция Уолкотт, при всей их неповторимости, в начале 60-х являлись вовсе не каким-то исключением, а правилом. По сравнению со средней местной красавицей Кэндис Стэндингс, даже в глазах обожавшего ее отца, была… дурнушкой. Не то чтобы совсем уж законченной, об этом речь не шла, но все-таки дурнушкой, как приходилось ему признать, несмотря на всю свою любовь к дочери. Никто ни разу на подумал назвать ее ласково Кэнди.[26] Ни он сам, ни его жена Салли, тоже коренная сан-францисканка в пятом поколении, особой красотой не отличались, но их старшая дочь, представительница уже шестого поколения, должна была, по их мнению, родиться красавицей — вопреки всем законам генетики. Ведь вот же их младшая, Нанетт, ей всего четырнадцать, а она обещает вырасти настоящей красоткой.

Правда, Кэндис после долгих лет лечения могла похвастаться превосходными зубами, а ее волосы отличались шелковистостью. Она много занималась спортом, руки и ноги у нее были по-спортивному мускулисты, но телом она, увы, походила больше на юношу. Она закончила привилегированный частный колледж мисс Хэмлин и Финч, носила лучшие жемчуга от Гампа, но, к несчастью, не обладала ни граном той сексапильности, которая есть у любой девчонки даже такого плебейского города, как Лос-Анджелес, и которую так ценят мужчины.

Джеймс Стэндингс III-й был необыкновенно богатым человеком, и богатство его с каждым годом становилось все больше. Если даже Салли Стэндингс и не отсылала самолетом свое белье в химчистку в Париж, как делала миссис В. В. Крокер, или не держала китайского повара с тридцатисемилетним опытом работы, как миссис Камерон, они с мужем жили, не считая времени путешествий и отдыха, в роскошном тридцатипятикомнатном особняке Рэмбл в аристократическом пригороде Хиллсборо в восемнадцати милях к югу от Сан-Франциско. Рэмбл, доставшийся Салли от родителей, был окружен садами, поднимавшимися уступами по склонам холма, которые своей внушительностью не уступали ландшафтной архитектуре. Строберри Хилл, принадлежавшего самой миссис Чарлз Блитц. Но, увы, увы, как ни прискорбно для Кэндис, Хиллсборо был буквально напичкан столь же роскошными особняками, где проживали не менее богатые отцы других девиц на выданье, и все они отличались большей — гораздо большей — красотой, чем Кэндис, а значит, имели и больше шансов выйти замуж и произвести на свет отпрысков, которым надлежало стать представителями Сан-Франциско в седьмом поколении.

Никогда Джеймсу Стэндингсу III-му так страстно не хотелось, чтобы конъюнктура на рынке складывалась в пользу предложения, а не спроса, как тогда, когда долгими, бесконечно долгими. вечерами он с Салли и двадцатичетырехлетней Кэндис ужинали, тревожно прислушиваясь, не зазвонит ли телефон. Увы, всякий раз, когда это случалось (чем дальше, тем чаще), звонили не Кэндис, а Нанетт.

Каттеру пошел тридцать второй год. Ни разу за все это время он не испытывал к кому-либо чувств, вызванных в нем Лили: теперь оя считал весь свой роман с нею чистейшим безумием с его стороны. Но он дал Лили обещание. Написал ей письмо — единственное, которое по его убеждению, могло заставить ее хранить молчание. С тех пор он написал ей и другие письма. Они отличались осторожностью выражений, и было их не много (чтобы в Нью-Йорке это ни у кого не вызвало вопросов) — во всяком случае, много меньше, чем писем от Лили. Их тонкий замысел сводился к тому, чтобы Лили не предпринимала каких-нибудь необдуманных шагов, — теперь в ее письмах все чаще звучала мысль, что вскоре они должны быть вместе. Хватит, они ждут уже целых семь лет! У Зэкари, писала она, есть любовница, об этом знают все. Эта особа работает у него в «Стиле», и зовут ее Нина Стерн. Тем самым отпадает возможность, что детей после бракоразводного процесса присудят ему.

Чувствовалось, что Лили сгорает от нетерпения и ей ненавистны уклончивые письма Каттера. Она считала его осторожность бредом сумасшедшего. С каждым письмом, он чувствовал это, рос ее гнев: Лили не могла взять в толк, чего он медлит и почему она до сих пор не принадлежит ему.

Между тем Каттер нисколько не горел желанием связывать свою жизнь с Лили и ее детьми и строить свою карьеру, как самый обычный человек. Он знал себе цену и был полон решимости использовать свои возможности наилучшим образом. Что касается женитьбы, то он решил жениться только на той, которая могла продвинуть его далеко вперед. Такой девушкой и была Кэндис Стэндингс, дочь его босса. Стань он ее мужем, на него наверняка посыпались бы выгодные дела и хорошие комиссионные.

Да, лицо ее было весьма заурядным, напоминало блин, но не до такой же степени, чтобы люди стали говорить, что он наверняка женился не на ней, а на ее деньгах. Характер У нее, похоже, был покладистый, она ездила верхом, каталась на лыжах, играла в теннис и бридж, причем одинаково умело и обещала стать идеальной женой. Ведь Кэндис всю жизнь будет ему благодарна, их брак станет очередным примером того, как красавец мужчина вполне может связать себя с женщиной, уступающей ему в привлекательности, — подобные связи освящены уже многими веками и кажутся вполне обычным делом. Улыбка, во всяком случае, у нее приятная, и толстой, судя по фигуре матери, дочь не станет.

Единственная загвоздка заключалась в Лили. Каких только слов по его адресу она не произнесет, узнав о помолвке с Кэндис Стэндингс (а не узнать об этом из колонок светской хроники она просто не сможет)! Конечно, его роман с Лили — пусть и некрасивая, но давняя история, которая не дает ей на него никаких прав. Но этот мальчик? Джастин. Его сын! Даже Джеймс Стэндингс III-й навряд ли согласится выдать за него свою дурнушку, если разъяренная Лили явится к нему и расскажет про Джастина. С тех пор как Каттер узнал о рождении ребенка, он старался не думать о нем. Ни разу за все это время он не видел своего ребенка — ребенка, которого Лили, черт бы ее побрал, решила все-таки рожать из чистого упрямства, тщеславия и эгоизма. Джастин был обязан своей жизнью только ей одной, хотя она наверняка воображала, будто мальчик даст ей какие-то особые права на него, Каттера.

Проявляя Мэксимум осмотрительности, Каттер начал ухаживать за Кэндис Стэндингс: до того осторожно, что они почти не оставались вдвоем, а всегда в окружении семьи или друзей. Он тем не менее выказывал ей знаки особого внимания — не заметить их было нельзя, но в то же время нельзя было и воспринимать достаточно серьезно для того, чтобы начались сплетни. Он знал, что Кзндис влюблена в него — той робкой смиренной любовью, которая отдавала ее целиком его власти. Пожалуй, решил он, его единственный шанс — поставить Лили перед свершившимся фактом: как-нибудь на уик-энд удрать с Кэндис в Лас-Вегас, а там будь что будет. К тому времени он станет зятем Джеймса Стэндингса и его наследником и никто уже не сможет это у него отнять. Единственное оружие в руках Лили — то первое письмо. Если она будет настолько безумна, чтобы его обнародовать, что ж, то письмо писал совсем другой человек, которого больше нет. А других веских доказательств просто не существовало.

Обычно Стэндингсы уезжали кататься на лыжах в Скво-Велли или в Швейцарию, но недавно приобрели охотничий домик в Аспене и теперь лыжный сезон проводили там. Все они достаточно хорошо катались, чтобы спускаться по крутым открытым склонам или лыжне, пролегавшей через густой лес, без особых затруднений. Джеймс и Салли Стэндингсы предпочитали выбирать для лыжных спусков только солнечные дни, тогда как Каттер и Кэндис катались в любую погоду. Они всегда первыми появлялись на вершине горы, не страшась ни обжигающе холодного ветра, ни опасности отморозить щеки на такой высоте и спеша совершить спуск, пока лыжня была еще пустой. В лыжном костюме и солнцезащитных очках Кэндис казалась не менее привлекательной, чем любая из лыжниц, и к тому же, отмечал про себя Каттер, каталась лучше их всех. Она могла спускаться следом за ним, и ему не надо было тревожиться, сумеет ли она справиться со скоростью на опасном вираже, когда лыжня то и дело петляла в гуще деревьев.

Любовь к лыжам являлась, вероятно, самым сильным его чувством, не считая ненависти к брату. То был единственный вид спорта, где Каттер мог чувствовать себя абсолютно свободным: несколько минут спуска можно было не заботиться о том, что и как думают о нем окружающие, забывать и о прошлом, и о будущем, и о себе самом (особенно о себе самом!) и жить только в одном чистом и ясном настоящем.

Как-то ранним утром, по обыкновению спускаясь по свежему хрусткому насту и радуясь, что первым прокладывает лыжню, Каттер неожиданно обнаружил, что не слышит сзади привычного поскрипывания лыж. Он резко притормозил и обернулся. Кэндис нигде не было видно. Бормоча ругательства, Каттер начал взбираться вверх: тропа оказалась настолько узкой, что он едва мог подниматься «лесенкой». Два или три раза он звал ее — никакого ответа. Другие лыжники еще не появились. Наконец, после нескольких минут поисков, он увидел ее неподвижное тело, повисшее чуть в стороне от тропы в полуметре от земли на ветвях двух стоящих вплотную сосен: казалось, ее скинули откуда-то сверху. Должно быть, мелькнуло у него в голове, она задела концом лыжи кольцо другой и перевернулась в воздухе. Задела и перевернулась! Боже, да в таком сальто-мортале можно переломать все кости, содрогнулся он. Наконец с величайшим трудом Каттер добрался до нее. За долгие годы занятий горными лыжами ему довелось перевидать достаточно всяких несчастных случаев, чтобы сразу же по неестественному положению тела определить: у Кэндис, скорей всего, сломан позвоночник. Стащив с ее руки рукавицу, он нащупал пульс. По крайней мере, она жива, но это было единственное, что он мог определить с достоверностью: Кэндис не приходила в сознание, и переносить ее даже нечего и пытаться. Каттер оставил ее лежать ничком на обледенелых ветвях, а сам помчался вниз вызывать бригаду спасателей.

Конечно, он не виноват. И никто ни в чем не мог его винить. Травмы у горнолыжников случаются сплошь и рядом. Все знали, какой отличной лыжницей была Кэндис. Холодное утро, крутой узкий спуск… Нет, никто, даже родители, не могли бы придраться к нему. Другое дело, что он сам мог винить себя. Сам мог говорить всем, что виноват именно он, потому что не доглядел, хотя знал, что наст обледенел и кататься в такую погоду рискованно. Он мог бы ее остановить, должен был бы ее остановить. Да, он может говорить, что случившееся — его вина. И, более того, может, если она выживет, жениться на ней. Тогда ему достанется все, что способна дать Кэндис Стэндингс, и даже Лили не в чем будет его упрекнуть: ведь он женился на девушке-калеке, калеке по его вине.

Чтобы соблазнить Зэкари, Нине Стерн потребовалось гораздо больше времени, чем она предполагала. После рождения Джастина, третьего и последнего ребенка Эмбервиллов (а роды оказались трудными), Лили несколько месяцев серьезно болела. Мэкси, чувствуя, что ей в семье уделяют меньше всех внимания, окончательно распустилась и превзошла самое себя по части несносности, так что справиться с ней не смогла бы и сама Мэри Поппинс. Отец прямо стонал от боли, и сердце его обливалось кровью при виде покаянных слез дочери, когда ее в конце концов все-таки приходилось наказывать. Слава богу, что изобрели телевидение: лишить Мэкси возможности смотреть любимые передачи было единственным видом наказания, на которое Зэкари мог отважиться. О том, чтобы нашлепать ее или запереть в детской, не могло быть и речи. Интересно, думал он, а как наказывали детей раньше, до наступления телевизионной эры?

Словом, у Зэкари было достаточно дел дома, чтобы еще обращать внимание на Нину, когда они встретились в ближайшую среду на «планерке». И не только дома, но и на работе речь шла о том, что настала пора решительно увеличить тиражи журналов, в противном случае они вообще могли прекратить свое существование. Но в конце концов, как она и предчувствовала, классический момент все же настал, и последовало неожиданное приглашение на ужин — его делают как бы между прочим в тот момент, когда после долгого, трудного, но плодотворного дня в офисе остаются только двое. Нина не для того провела всю жизнь, готовя себя к этой минуте, чтобы упустить свой шанс, и на следующее утро, когда Зэкари проснулся в ее постели, он наконец-то узнал, почему другие мужчины заводят шашни, узнал со сногсшибательной ясностью и мельчайшими подробностями и понял, что разлучить его с Ниной не сможет теперь ничто.

В первые месяцы их связи Зэкари был чересчур увлечен Ниной, чтобы почувствовать свою вину перед Лили и детьми. Но в один прекрасный день до него дошло, что он никогда не сумеет попросить у Лили развода, просто, не сумеет причинить горе этой утонченной, мужественной, одаренной девочке, которую он покорил за какой-то месяц, когда она, в сущности, была еще подростком. Девочке, которая ради него отказалась от ждавшего ее блестящего будущего примы-балерины, которая не знала никакой другой жизни, кроме той, какую предложил ей он, которая стала матерью его детей. ЛиЛи, которая так великолепно управлялась с Тоби и маленьким Джастином, у которой даже хватало терпения на Мэкси, Лили Эмбервилл, ставшая некоронованной королевой Нью-Йорка, — да разве мог он сделать хоть что-нибудь, чтобы она лишилась своего трона? Одним из последствий ее болезни явилось то, что теперь они почти совсем перестали спать вместе: не потому, что она боялась вновь забеременеть, а из-за того, что рождение Джастина, казалось, вызвало у нее глубокую психологическую перемену. И это еще одна причина, почему он никогда не сможет оставить жену.

С болью в душе объяснил Зэкари Нине свои обстоятельства, понимая, что после этого она вряд ли захочет иметь дело с человеком, не способным предложить ей никакого будущего.

— Так ты, значит, думаешь, что в моем представлении будущее — это чтобы ты развелся с ней и женился на мне? — спросила Нина, выслушав его путаные объяснения.

— Ну, в общем… Да. Понимаю, кажется, что ты хочешь сказать… То есть не понимаю! Разве такая девушка, как ты, не мечтает об этом?.. Вот что я хотел сказать… Да катись все… Послушай, Нина, разве ты не хочешь… разве тебе не хотелось бы? Ты же такая симпатичная… твои родители… любая другая на твоем месте… Черт бы все это подрал… Наверное, я ошибался и принимал многое как само собой разумеющееся… Я думал… я чувствовал… что… Дерьмо собачье!

— Да пойми же, дело вовсе не в том, что я тебя не люблю, — произнесла она, давясь от внутреннего смеха, который она с трудом подавляла.

— А если любишь, — сразу почувствовав невероятное облегчение, он стиснул ее в объятиях, — тогда почему не хочешь замуж?

— Такая уж я странная. Мне просто не нравится выходить замуж. Тут же все становится ясным, и ты такая же, как другие. И потом это становится чем-то привычным, каждодневным. Все равно что чистить зубы. А мне нравится как раз то, что происходит у нас с тобой. Заниматься любовью, видеться на совещаниях в издательстве, знать, что мы постоянно думаем друг о друге, бежать тайком на свидание, вместе выбираться из города на уикэнд и снова заниматься любовью, когда никто не знает, где мы. И еще мне нравится, когда ты называешь меня всякими нежными словами. Я тоже люблю шептать их тебе, но не обязательно делать это каждую ночь.

— Послушай, а ты уверена… что ты и вправду еврейка?!

— Рассуждаешь прямо как моя мать. Лучше возьми меня еще раз, только скорей, чтоб я забыла твои слова, — потребовала Нина почти с угрозой, смеясь до слез над его растерянностью.

Нине Стерн нравилась ее свобода, как, впрочем, и новая власть, которой она добилась в журнале, — добилась заслуженно, а не потому, что стала спать с боссом. Она обожала работу и делала свое дело блестяще, отдавая ему не только дни, но и ночи, не будучи связана заботой о семье: ей не нужно было угождать никому, кроме себя самой, и этому принципу она не изменяла. Каждый день приносил Нине столько приглашений от поклонников, что их с лихвой хватило бы и на троих; она на самом деле принадлежала примерно к полудюжине незамужних молодых женщин на весь Нью-Йорк, которые были буквально нарасхват на любом вечере, ничуть не уступая в этом качестве какому-нибудь красавцу холостяку. Мужчины всех возрастов годами безуспешно искали ее благосклонности, а теперь, когда ей перевалило за тридцать, ее привлекательность не. только не уменьшилась, но даже каким-то непостижимым образом возросла, так что для многих Нина сделалась еще более желанной целью, чем в дни ее молодости. Верность Зэкари нисколько не мешала ей флиртовать по-прежнему, наоборот, в ее обольстительности появилось нечто более волнующее, ведь флирт ни к чему не приводил и мужчин это только раззадоривало. Вокруг нее постепенно создался ореол покорительницы сердец, женщины, живущей никому не ведомой счастливой личной жизнью. Когда же ее мать принималась, по своему обыкновению, ворчать, что дочь до сих пор не имеет ни мужа, ни детей, все, что Нина находила нужным ответить на это, было:

— Ну и пусть, зато у меня самая интересная жизнь по сравнению с любой из моих подруг.

Миссис Стерн находила этот ответ фривольным и к тому же совершенно не имеющим отношения к делу, но саму Нину он вполне устраивал.

Каттер и Кэндис Стэндингс поженились сразу же, как только стало ясно, что ее жизнь вне опасности. Правда, было еще неясно, насколько успешным будет ее выздоровление, но два года интенсивного лечения почти вернули ей прежнее здоровье. Конечно, спина все же давала о себе знать и часто побаливала, но перелома позвоночника она тогда избежала. О занятиях спортом, впрочем, не могло быть и речи, хотя двигалась она теперь вполне нормально.

За два минувших года Каттер сумел не только завоевать беспредельное расположение, пораженных его благородством родителей Кэндис, но и любовь их дочери, граничащую теперь с благоговением. Это чувство захватило ее целиком: она была настолько под его влиянием, что ей даже приходилось скрывать свое отношение от окружающих, чтобы не показаться им смешной. По мере того как шло время, ее лихорадочная зацикленность на Каттере все более отчетливо принимала форму деспотической ревности — ведь внутренне она никогда до конца не верила, что Каттер действительно любит ее. То, что он женился на ней, хотя она могла стать на всю жизнь калекой, еще не доказательство. Скорее проявление чувства вины. Сколько раз он сам божился ей, что его мучает это чувство, так как он один виноват в случившемся. Но разве, множество раз говорил он ей, одно только сознание вины могло бы толкнуть его на женитьбу, если бы он не испытывал к ней никаких других чувств? Нет и еще раз нет. В конце концов Кэндис увидела, что нельзя больше спрашивать об этом, а надо делать вид, что она ему верит, потому что его терпение, похоже, готово было вот-вот лопнуть.

Она переломила себя, проявив при этом силу, которой от нее никто не ждал. И теперь для других (даже для самого Каттера) все выглядело так же, как у многих богатых молодых замужних женщин, ее подруг, которые, казалось, принимают своих мужей как некую данность. Но ни разу, даже на полчаса, не могла Кэндис избавиться от того чувства неуверенности в себе, которое питалось долгими годами, когда никто из мужчин не уделял ей и грана внимания. Тем мучительнее была теперь ее ревность, которую она упорно загоняла внутрь: невысказанная, она терзала Кэндис даже больше. Каттер сделался единственным смыслом ее жизни, и всякий раз, когда они с мужем бывали на местных светских раутах, где происхождение и положение обязывали ее появляться, Кэндис тут же принималась искать Каттера глазами, чтобы убедиться, что он не беседует с какой-нибудь красивой женщиной. Все слова ревности, которые она не смела произнести вслух, превращались как бы в пожелтевшее, заляпанное грязью растрескавшееся стекло, сквозь которое не проникал ни один светлый луч и окружающий ее привилегированный мир представал краем сплошной юдоли.

Кэндис Эмбервилл начала понемногу выпивать — причем с каждым днем все раньше и раньше, чтобы к тому времени, когда надо было одеваться и ехать в гости или отправляться в оперу, она могла отважиться без всякого страха посмотреть на себя в зеркало, не изводясь сравнениями с другими женщинами. Но это не помогало. Она тратила теперь уйму денег на наряды, сделавшись одной из самых больших модниц в Сан-Франциско. Не помогало и это. Она стала ходить к парикмахеру чуть ли не через день, чтобы ее шелковистые волосы выглядели еще лучше. Но и это не действовало. Своему повару она платила вдвое против того, что платили люди ее крута, и ее ужины славились по всему городу своей изысканностью. Все напрасно. Ее болезнь была неизлечима. Когда Каттер лежал у нее между ног и даже когда часть его пульсировала в ней самой, она не переставала думать о другой женщине, с которой он наверняка проделывает то же самое, так что даже момент оргазма, запоздалого и трудного, не приносил желанного облегчения. Ревность медленно убивала Кэндис Эмбервилл, и даже если бы Каттер был верен ей, это все равно бы не помогло.

Она чувствовала себя покрытой отвратительной коростой ревности, словно у нее гнойная экзема, сочащаяся из пор ее кожи, и все тело, казалось, было в невидимых но мерзких болячках и струпьях, разодранных ногтями в кровь.

В отчаянной попытке заполнить свою жизнь чем-то иным, она купила двух гольден-ретриверов, и на какое-то короткое время собаки принесли ей передышку: ведь она могла шептать им на ухо слова подозрения и ненависти по адресу своих сверстниц, которые смели сидеть рядом с Каттером за ужином, вместе с ним смеяться, просить его сыграть смешанную пару на теннисном корте и поучаствовать в одной из бесчисленных гонок местного яхт-клуба. Она не подавала виду, что страдает, даже сама просила его не отказываться от приглашений, чтобы муж мог заниматься любыми видами спорта, которые были теперь недоступны ей, Кэндис. Она притворялась, что по-прежнему обожает проводить отпуск на горных курортах, где вместо лыж может просто бродить по заснеженным склонам или читать романы, пока муж наслаждается катанием.

Дай ей волю, Каттер играл бы только в поло: ведь, сидя на трибуне, Кэндис в течение нескольких часов могла быть абсолютно уверена, что он не принадлежит никому другому. Но всякий раз, когда он не играл в поло, Кэндис давала волю своему воображению. Вот он, по одному сценарию, все еще разгоряченный и потный (тем чистым потом, которым потеют настоящие теннисисты), находит в раздевалке пустую комнату, срывает с себя шорты и жадно набрасывается на свою также давно горящую желанием партнершу; вот, по другому, Каттер в каюте спокойно покачивающейся на легком ветру яхты лежит, голый, на спине, с уже наполовину набухшим толстым членом, а над ним, стоя на коленях, склонилась женщина, подчиняющаяся его отрывистым точным командам. Или Каттер после спуска с горы возвращается домой раньше обещанного, незаметно проскальзывает в спальню одной из горнолыжниц, с которыми вместе катался: следя за тем, как она раздевается, он подробно объясняет, что и как должна будет делать она, а что он сам, и с каждым словом его пенис становится все тверже и тверже.

Кэндис велела расширить псарню, купила еще несколько призовых гольден-ретриверов и занялась их разведением. Она пила сейчас больше прежнего, держа бутылки в конуре, чтобы всегда можно было иметь их под рукой и пить в одиночестве, когда захочешь, при этом говоря своим собакам слова, которые нельзя сказать никому другому, потому что тогда все решили бы, что она сошла с ума. Кэндис никак не желала примириться со своим положением, не могла в конце концов, согласиться с поражением или пойти на перемирие. Ее уязвленное чувство собственного достоинства диктовало только одно: притворяться, что она ничего не знает, жить так, словно в их семейной жизни все идет как по маслу, чтобы представать перед окружающим миром ухоженной, элегантной, улыбающейся и уверенной в себе. Между тем мир — она была в этом убеждена — давно знал о супружеской неверности Каттера.

На самом деле Кэндис Эмбервилл заблуждалась. Многочисленные связи Каттера, хотя о них некоторые догадывались, вовсе не были предметом светских сплетен. Для этого он слишком хорошо знал и выбирал партнерш: все они были точно такие же, как и он, опасавшиеся возможности разоблачения и потому стремившиеся, исходя из собственных интересов, не оставлять никаких улик для своих мужей, — словом, то были женщины, составлявшие часть особого подполья, которое существует в любом городе мира.

Отец Кэндис, с каждым годом расширявший круг полномочий Каттера, ни за что не поверил бы, что тот дважды в неделю встречается в гостиничном номере с женой одного из партнеров фирмы «Стэндингс энд Александер». Мать Кэндис готова была биться об заклад с любым, кто посмел бы утверждать, что у ее зятя есть другие женщины, целые дюжины женщин. И лишь один из членов семьи Стэндингсов знал истинную цену Каттеру — Нанетт. Ей было пятнадцать, когда Каттер и ее сестра поженились. Сейчас ей исполнилось уже двадцать четыре: розовощекая, капризная, она выросла в беспринципное, аморальное существо, готовое на все что угодно. Она могла, например, путаться с другими женщинами, употреблять наркотики — почему бы и не попробовать, черт побери! Ведь для чего-то это же существует? Жизнь так скучна, Сан-Франциско так провинциален, замужество (она была к этому времени замужем) так монотонно и предсказуемо, что грех не испробовать чего-нибудь новенького.

Любое подполье, даже самое тайное, всегда имеет свою систему скрытой сигнализации, и разврат не составляет в этом смысле исключения. Нанетт слышала слишком много намеков насчет Каттера, чтобы не составить себе представления об истинном лице этого красавца блондина, такого непобедимо холодного и с такой черной душой, который до сих пор вел себя по отношению к ней, как если бы она все еще оставалась всего лишь маленькой сестричкой его жены.

Каким образом удалось Каттеру убедить ее, что он не замечает ее сексапильности: ведь не увидеть этого было просто невозможно для такого опытного человека, как он, — все равно что не увидеть клейма на лбу? Может, она ему просто не нравится, не раз спрашивала себя Нанетт, глубоко уязвленная его безразличием. Что же из того, что она слышала о Каттере, правда? Человек, которому не требовалось никаких искусственных возбудителей, человек, всегда готовый переспать с кем угодно, человек, не только удовлетворявший любую женщину, но и заставляющий ее искать новых встреч, он был, по рассказам, настоящим сексуальным пиратом. Неужели все это так? И ее дурнушка сестра, такая спокойная и собранная, этот сноб в юбке, не упускающий возможности подчеркнуть свое превосходство над нею и свое неодобрение, вечно занятая получением призов для своих собак и устройством известных всему городу ужинов, неужели Кэндис излучала довольство потому, что этот мужчина на самом деле полностью принадлежит ей? Вот о чем не переставая спрашивала себя Нанетт, дуясь и негодуя.

Каттер продолжал не замечать ее, пока у него хватало сил. Слышном уж близка она к его дому, убеждал он себя, отказываясь сознаться самому себе, что именно в этом и заключалась большая часть ее привлекательности. Годами жаждал он обладать ею, с тех самых пор, когда из обычной девочки-подростка она превратилась в чувственную женщину, этот сгусток плоти, обуреваемый животными инстинктами: всякий раз, когда они виделись на семейных обедах, читавшееся в ее глазах распутство вызывало у Каттера острое желание, не подвластное ни его воле, ни голосу рассудка. Будь на то его воля, он овладел бы ею в ту же минуту, без единой улыбки, без единого слова — так, как (он знал это!) хотелось ей.

самой, грубо, даже жестоко. Сколько ночей в их охотничьем домике в Аспене, впиваясь в податливое и ждущее ласк тело жены, не вызывавшее в нем никакого ответного чувства, грезил он о роскошной черноволосой Нанетт, игривой и аппетитной, Нанетт, чья спальня была всего через две двери от их собственной!

Они охотились друг за другом, как охотятся в джунглях, и каждый одновременно являлся и охотником и добычей, пока наконец не настал день, когда остался только один вопрос: когда именно? Скоро, это должно было произойти скоро! А после того как они буквально извалялись друг в друге, вопрос зазвучал несколько по-иному: когда теперь снова? Нанетт оказалась поистине неистощимой — таких способностей куртизанки он до тех пор не встречал ни у одной из женщин. Она была ненасытной, как росомаха, и вдвое более похотливой. Она специально приобщила его к единственному виду секса, которого ему прежде не удалось испытать: любви втроем, запретному и восхитительному обладанию двумя женщинами сразу.

По-женски мудрая, она понимала, что таким образом она сможет привязать к себе Каттера до тех пор, пока ей будет его хотеться: для этого она даже разделила его с женщиной, с которой уже спала сама. Более того, она испытывала необычайное наслаждение, демонстрируя ему, как одна женщина может обладать другой. При этом он, сгорая от нетерпения, должен был ждать, пока она наконец освободится и позволит ему прийти к ней — и не только к ней, но к той, второй, к обеим сразу. Ей это было все равно.

Но тайна, известная троим, может оставаться таковой, только если двое из них мертвы. Что касается этой, то она была чересчур пикантна, чтобы не выйти из подполья на свет божий. Слишком вкусной, чтобы не попасть на язычок тем, для кого разврат — всего лишь пустой звук, фантазия, которую сами они не осмеливались применить на практике. О существовании тайны стали подозревать, она стала почти (но все же пока не совсем) фактом, а затем, как случается со словами, написанными симпатическими чернилами, если листок бумаги подержать над огнем, и тайное становится явным, она дошла и до ушей Кэндис.

Почти с самого начала их совместной жизни она воображала Каттера с другой женщиной в одном из придуманных ею сценариев, но женщина при этом всегда оставалась безликой. Годами все ее силы и чувства тратились на то, чтобы отворачиваться от реальности; и единственным утешением служили ей алкоголь, собаки и чувство собственной гордости. Теперь же гордость больше не могла поддерживать ее: ведь у безликой женщины появилось лицо — это было лицо Нанетт. Нанетт сама рассказала ей об этом, не подавая виду, с каким наслаждением делает-она это всевдопризнание. Высокомерие сестры достигло такого совершенства, что Нанетт не могла (да и не хотела) сопротивляться искушению выложить ей все начистоту, чтобы сорвать с ее лица маску самодовольства. Как бы случайно она, уходя, «забыла» у Кэндис сделанный поляроидом снимок, запечатлевший ее и Каттера с перекошенным в момент оргазма лицом.

Для Кэндис это было последней каплей. Жить дальше не имело смысла. Ведь после того, что она теперь знала, у нее не могло быть никакого, даже самого страшного, будущего. Она не сможет снова и снова смотреть на это фото. Оно никогда не станет для нее просто памятью о прошлом. Оно будет жить перед ее взором, продлевая агонию. Адское пламя зажглось в ее душе и спалило сомнение. А без сомнения не оставалось надежды.

Одевшись в свой костюм, причесав шелковистые волосы, наложив макияж, она отправилась в гостиницу на Юнион-сквер, сняла номер на шестнадцатом этаже, залпом осушила полбутылки виски и выбросилась на асфальт безлюдного переулка, куда выходило ее окно.

Этот случай можно было бы счесть проявлением временного помешательства, маниакально-депрессивного состояния с суицидальными намерениями, которые так хорошо маскировались, что об их существовании не подозревала даже ее собственная мать. Но когда она пила виски, чтобы заглушить свой страх и заставить себя открыть окно, Кэндис вспомнила о собаках и набросала записку, где содержалась инструкция, как надо за ними ухаживать. Записка была бессвязной, но желание наказать сестру все же пересилило в ней желание до самого конца не разоблачать того, что она узнала о своем муже, и она открыто обвинила Нанетт.

Детектив, обнаруживший записку в гостиничном номере, передал ее мистер Джеймсу Стэндингсу Ш-му. Тому не оставалось ничего другого, кроме как заключить, что Кэндис, по-видимому, ошиблась в отношении Нанетт: ведь теперь у него оставался только один ребенок. Вся его месть обернулась против Каттера, ставшего к тому времени старшим вице-президентом его фирмы. Чтобы избежать нового скандала, пока еще сохранялась возможность выдать случившееся за трагедию душевнобольной, он сделал единственное, что было в его власти, — уволил Каттера, поклявшись, что в Сан-Франциско его не примет на службу ни одна из банковских контор, где слово Джеймса было законом.

Хотя он и не отдавал себе в этом отчет, но его месть оказалась почти так же страшна, как если бы он расправился с Каттером при помощи револьвера: он отнял у того будущее президенство в «Стэндингс энд Александер», к которому его зять уверенно шел с того самого дня, как он впервые встретился с Кэндис.

Джамбо Букер всегда гордился своей дружбой с Каттером и возможностью греться в лучах его славы. Прочно связанный узами супружеской верности и семейного комфорта, он тем не менее издали наслаждался той упоительно греховной жизнью, которую, по его представлениям (сам Каттер ею не хвастался), вел его друг. Это создавало полную иллюзию личного участия без неизбежных осложнений, наверняка возникших бы в реальной действительности. Теперь, когда его друг столь внезапно и, главное, необъяснимо лишился места, Джамбо буквально перевернул все вверх дном, чтобы подыскать Каттеру подходящую работу, пользуясь счастливой возможностью, которую давало ему его положение, может, л не столь блестящее, как у друга, но зато надежное.

Дело в том, что у Джамбо еще со времени предвыборной кампании, когда он помогал кандидату в президенты в сборе средств, сохранились связи с администрацией Никсона, и, воспользовавшись ими, он сумел надавить на кого надо в Агентстве по международному развитию и выхлопотать Каттеру тепленькое местечко в Бельгии. Гостеприимный, хотя и мрачноватый от постоянных туманов Брюссель как нельзя лучше соответствовал тому душевному состоянию, в котором в то время находился Каттер, и вскоре он оказался уже полностью погруженным в сложную дипломатическую жизнь, которой жила деловая и сытая бельгийская столица. Потом тот же Джамбо помог ему сперва получить работу в одном из инвестиционных банков Лондона, а через несколько лет вернуться в Нью-Йорк, где Каттера ждало место в отделении его прежней компании «Букер, Смити энд Джеймстон». Шел уже 1981 год, и Каттер решил, что пора ему возвращаться домой. Ни приветливость жен натовских чиновников в Брюсселе, ни дружеское расположение британцев не могли все же сравниться с теми преимуществами, которые, как он надеялся, все еще давала ему на родине фамилия Эмбервилл.

В 1969 году, за двенадцать лет до возвращения Каттера на Манхэттен, Нине Стерн исполнилось тридцать пять. Ее любовная связь с Зэкари протекала столь незаметно, что стала как бы частью манхэттенской мозаики: посвященные принимали ее как само собой разумеющееся, а непосвященные даже не догадывались о ее существовании. И если лет десять назад связь эта вызывала приливную волну сплетен, то со временем волна превратилась в мелкую зыбь: ведь никаких драматических перемен в семейной жизни Эмбервиллов так и не произошло. Если сравнить возведенный ими храм любви с каким-либо иным зданием, то он напоминал, скорее всего, скромный, незаметный особнячок в одном из тихих переулков, где расположилось какое-нибудь захудалое историческое общество, не стремившееся ни к большим деньгам, ни к фундаментальным исследованиям. Лишь они двое знали, какие сокровища скрыты за возведенным ими фасадом, что касается Зэкари, то он был счастлив и не мог бы мечтать ни о чем другом.

Но в свои тридцать пять Нина Стерн сильно отличалась от себя двадцатипятилетней, когда проповедовала свободную любовь. Да, она была по-прежнему неотразима, успехи в работе с каждым днем росли, а место Зельды Пауэрс, главного редактора «Стиля», становилось для нее все более реальным, но ее отвращение к семейной жизни оказалось не в силах совладать с наследственными генами. Она достигла возраста, когда перед одинокой деловой женщиной с неизбежностью встает классический вопрос: если не сейчас, то когда? Накануне своего тридцатипятиления Нина как бы подвела итог своему прошлому и задумалась над будущим. Что с ней станет через десять лет? Ответ был не слишком утешителен: ничего! Те же успехи в работе, по-прежнему вместе с Зэкари, но при этом будет ей сорок пять. А там и пятьдесят не за горами. В ее мозгу зазвучал голос предков: «Сейчас или никогда!» Что ж, примириться с этим «никогда»? Или надо изменить тому, чего, как она верила, ей всегда хотелось, изменить потому, что время несется так неумолимо? Нина Стерн постаралась взглянуть на себя непревзято. Выходило, увы, что, если отбросить иллюзии, она точно такая же, как и все другие женщины. И хочется ей именно этого «сейчас», а не туманного далекого «никогда». Пусть замужество и дети в конечном счете не принесут ей счастья, но она должна сама в этом удостовериться. Свидетельство своей ординарности ее и разочаровывало, и вместе с тем несколько успокаивало… Может статься, кто знает, эксперимент окажется для нее интересным.

Порвав с Зэкари так быстро и в то же время так деликатно и нежно, как смогла бы только она одна, Нина вскоре вышла замуж за самого видного из женихов, остававшегося верным ей все эти годы.

Только ее Нина, с победоносным видом делилась со своими друзьями миссис Стерн, могла в первый же год родить двух мальчиков-близнецов и при этом умудриться не уйти с работы. Только его Нина, убеждал себя Зэкари, могла оставить его так достойно и честно, что он чувствовал себя вправе явиться к ней на свадьбу и быть почти счастливым за нее. Только Нина, думала она сама, могла продолжать трогательно относиться к Зэкари и в то же время одарить своего мужа любовью, почти безраздельной, которую тот полностью заслуживал. Одним словом, выходило, что можно брать лучшее и от «сейчас» и от «никогда»… Просто все зависит от того, насколько удачно ты выбрал момент.

Лили Эмбервилл сразу же увидела свой шанс и не преминула им воспользоваться. Приглашение на свадьбу сказало бы ей, что Зэкари наконец освободился от своей любовницы, даже если бы она не была в состоянии прочесть в его глазах боль одиночества. Уже шесть лет, со времени женитьбы Каттера, она жила в призрачно-позолоченном мире, скрывавшем пустоту. И вот Зэкари стал таким же одиноким, как она. Постепенно, делая шаги навстречу друг другу, они снова сблизились, чтобы заключить молчаливый мир, потому что формально между ними никогда не было состояния войны. С каждым годом он становился все надежнее, принося пусть холодное и смиренное, но все же удовлетворение. У каждого из них завершился его главный роман. Теперь они оставались друг с другом и со своими детьми, а это, видит Бог, было куда лучше, чем одиночество.

Глава 11

Как-то весной 1972 года Зэкари Эмбервилл и Нина Стерн Хеллер без тени смущения сидели вместе за ленчем в одном из тех ресторанчиков, куда они имели обыкновение захаживать в пору своей былой связи: в этом немодном заведении они вряд ли могли встретить кого-либо из тех, кто знал хотя бы одного из них. Именно в те годы они и обнаружили на Манхэттене буквально десятки таких мест, известных разве что жителям окрестных домов, уютных и по-домашнему теплых. Сейчас, правда, им больше не приходилось скрываться от посторонних глаз, но зачем, спрашивается, отказываться от любимых мест. Если при этом ленчи главного редактора журнала «Стиль» и главы «Эмбервилл пабликейшнс» и окрашивались элементами ностальгии или нотками щемящей печали и радости воспоминаний, то это лишь добавляло трапезе особый горьковато-сладкий привкус.

— Ты должен согласиться, — произнесла Нина, тщательно подбирая нужные слова, — что Мэкси — многообещающая девочка.

— Бонни и Клайд[27] в детстве были тоже многообещающими…

— Перестань, Зэкари, не придирайся к ней. Ей, по-моему, просто нужен какой-то стимул. Надо чем-нибудь ее занять, чтобы ей было куда деть свою энергию. Разве она не получает одни только «Эй»[28] в школе, если предмет ее интересует…

— Ну да. А если нет, то она вообще не учится, и средний балл у нее «Ди» с плюсом. Какой колледж согласится ее принять с такими оценками? — с грустью в голосе спросил Зэкари.

Нина представила себе будущее Мэкси и вздохнула. Поразительное это было создание! Маленькая разбойница, прелестная и всеми обожаемая, но в то же время не вылезающая из неприятностей: даже в обществе вседозволенности Мэкси умудрилась быть исключенной из нескольких школ и досрочно выписанной уже не из одного летнего лагеря — причем не за наркотики, воровство или мошенничество, а за то, что весьма искусно подбивала своих сверстников на самые дерзкие проказы.

— Хорошо, но одноклассники всегда выбирают ее в председатели ученического совета! — напомнила Нина, стараясь развеять его грустные мысли.

— Выбирают, пока ее в очередной раз не выгонят из школы! Единственный путь для нее — победить на конкурсе «Мисс Америка», но, боюсь, таких, как она, до него не допустят.

— Вот если… — начала было Нина и тут же осеклась.

— Да, — буркнул в ответ Зэкари.

Оба прекрасно знали, что не хотят обсуждать (в который уже раз!) те трудности, которые возникли в отношениях Мэкси с Лили, из-за чего вся ответственность за дочь целиком легла на плечи отца.

С того дня, как Лили узнала о неизлечимой болезни глаз у Тоби, она совсем забросила свою дочь, устав от ее бесконечных шалостей. К тому же Мэкси росла здоровым ребенком и, в отличие от брата, не нуждалась в ее заботах. Когда Тоби заболел, Мэкси было всего три года. Шли месяцы, годы, а она все продолжала напрасно ждать запоздалой материнской ласки. Всю любовь, внимание и тревоги Лили отдавала Тоби — каждодневно, стоило ему только проснуться.

Когда родился Джастин, то уже он сделался предметом ее исступленного обожания. Разрываясь между двумя мальчиками, каждый из которых, как требовательный любовник, ждал от нее полной отдачи, заполняя собой ее изменившийся мир. Лили даже не старалась больше выкроить время, чтобы почитать дочери вслух или позволить ребенку, вечно совавшему свой нос куда не надо, примерить ее драгоценности.

Ничего, думала Лили, ища себе оправдания, у нее зато есть отец: эти мысли позволяли ей со спокойной совестью отворачиваться от дочери, когда та требовала ее внимания. Мать чувствовала, что просто не выдержит психической нагрузки, если ей придется возиться с Мэкси. Ребенок неуправляем, убеждала она сама себя, проводя краткий и совершенно бесполезный инструктаж с очередной няней, которых она нанимала специально для Мэкси, и тут же начинала заниматься проблемами, связанными с учебой Тоби или здоровьем Джастина — роды были преждевременными, и долгое время врачи даже опасались за его жизнь.

И все равно, сколько Мэкси помнила себя в детстве, она не переставала жаждать материнской любви, она нуждалась в ней. Собственно, ее неиссякаемые проказы были всего лишь попыткой обратить на себя внимание матери, попыткой, за которой следовало только отцовское наказание, хотя она и знала, что дается оно ему не легко.

Мэкси никогда не стремилась быть «хорошей девочкой», понимая, что чем она лучше, тем меньше у нее шансов быть замеченной матерью. Однако с самых первых дней Мэкси усвоила справедливые правила честной игры. Само понятие «справедливость» сделалось ей бесконечно дорого, и поэтому, став старше, она постаралась убедить себя, что Лили вынуждена отдавать всю свою любовь Тоби и Джастину по справедливости. Она прилагала немало усилий для того, чтобы поверить в это, однако так до конца и не смогла переломить себя и в какой-то момент, еще ребенком, перестала надеяться на любовь Лили. Конечно, какая-то надежда в ней еще теплилась, но с каждым годом становилась все слабее и слабее, пока наконец не запряталась так глубоко внутрь, что почти уже не причиняла боли.

Нина отставила тарелку и повернулась к Зэкари:

— Знаешь, ты еще не испробовал одной возможности. До сих пор летом ты всегда посылал девочку в какой-нибудь лагерь — то учиться играть в теннис, то заниматься театром, то лазить по скалам, то скакать на лошади… И каждый год тебе вручали ее авиапочтой… А почему бы для разнообразия не занять ее на каникулы чем-нибудь таким, где она сможет себя проявить. Уверена — справится.

— Что мне в тебе всегда нравилось, помимо миллиона других качеств, так это твой оптимизм, — улыбнулся Зэкари, подумав с тоской, какая она красивая, отзывчивая, какой замечательный человек — и, черт побери, досталась кому-то другому.

— Нет, правда. Настоящая работа на лето, вот что ей надо. Там она сможет израсходовать всю свою сумасшедшую энергию, увидишь, как она впряжется в дело, не оторвешь, стоит ей только почувствовать, что она может чего-то достичь.

— Но кто ее возьмет? — недоверчиво спросил Зэкари, не представлявший, чтобы какая-нибудь компания по доброй воле согласилась принять его Мэкси на работу.

— Ты, Зэкари, ты!

— Я?! Никогда! Чтоб я взял Мэкси?

— Ты прекрасно знаешь, что летом у нас всегда бывают вакансии для детей, которых мы берем по блату, чтобы угодить нашим рекламодателям. Да в одном только моем журнале мы берем с полдюжины: мисс «Лучшая одежда», мисс «Колготки только у нас» и еще четверо — и никто из этих девочек не годится твоей Мэкси в подметки.

— Блат — это одно, а семейственность — другое.

— Не увиливай! Я сама поговорю с Пэвкой, и вдвоем мы что-нибудь ей подыщем… Согласись, надо попробовать. Ты же все равно ничего не теряешь.

— Ничего не теряю? — переспросил Зэкари, которого это бойскаутское рвение начало уже забавлять.

— А что? Ну, в самом худшем случае… — продолжала гнуть свое Нина.

— Она все запорет, — закончил за нее Зэкари.

— Да, но попытаться все же стоит? — не отступала Нина, гдядя на него с той особой нежностью, которой ее муж никогда еще не видел и никогда не увидит в глазах жены.

— Ты меня спрашиваешь или утверждаешь?

— Утверждаю.

— Тогда, значит, стоит попытаться.

В «Эмбервилл пабликейшнс» теперь входили еще три приносивших немалую прибыль журнала: «Житейская мудрость», где обсуждались вопросы, помогающие развитию вкуса, «Спортивная неделя», ставшая непременным чтивом для любого американца независимо от возраста и пола, если только он хоть раз в жизни надел теннисные туфли, и, наконец, «В домашнем кругу». Это великолепное ежемесячное издание для тех мазохистов, кто был достаточно богат, чтобы его покупать и убеждаться, что, несмотря на все их деньги, они живут, как свиньи: многие из фанатов журнала даже разглядывали фотографии каждого свежего номера в лупу, чтобы не упустить ни малейшей детали из обстановки в домах тех, кто, как ни горько это признать, явно жил куда более роскошно.

Пэвка Мейер, художественный редактор, чье имя красовалось на первых страницах всех журналов Зэкари, сидя в своем офисе, с явным удовольствием поглядел на Нину. Даже ее нынешняя идея не особенно его удивила. Он считал Нину способной на все.

— В общем, надо сунуть Мэкси куда угодно, где от нее будет меньше всего вреда, как я понимаю, — задумчизо произнес Пэвка.

— «Стиль» отпадет, потому что это мода, а мода — это фотокоры, а фотокоры — это секс, — принялась рассуждать Нина.

— В «Неделю на ТВ» ее тоже не сунешь: эти гангстеры ее не потерпят. Еще пошлют ее ради хохмы интервьюировать Уоррена Битти, — продолжил Пэвка.

В «Семи днях» чересчур много ее сверстников, а в нашу задачу не входит поощрять у нашей дорогуши ее лидерские замашки. Что касается «Спортивной недели», то все редакторы там спортсмены, кто в прошлом, кто в настоящем, кто в будущем. Бросать Мэкси на съедение этим кобелям…

— Ты хочешь сказать, что уверена в ее девственности? — Пэвка был явно шокирован.

— Не знаю, — ответила Нина. — Я взяла себе за правило не спрашивать о такого рода вещах. Это не мое дело, Пэвка. Но вообще-то очень возможно, даже если это и кажется невероятным.

— Итак, остаются «Житейская мудрость» и «В домашнем кругу», — подытожил Пэвка. — Выбирай.

— Нет, лучше ты. Я не хочу брать на себя официальную ответственность.

— Вот и я тоже, — упрямо возразил Пэвка, нажимая на кнопку селектора, чтобы вызвать секретаршу. — Мисс Вильямс, вы где предпочли бы работать — в «Житейской мудрости» или «В домашнем кругу»?

После довольно долгой паузы секретарша наконец отозвалась:

— Я чем-нибудь проштрафилась, мистер Мейер?

— Нет. Но, пожалуйста, ответьте на мой вопрос, я жду.

— Что, меня увольняют? — Ее голос дрогнул.

— Господи, что ж это такое? Да мы просто поспорили, какой из них выбрать?

— А вы проиграли или выиграли?

— Мисс Вильямс, умоляю вас. Ну киньте монетку, если у вас нет на сей счет своего мнения.

— Я бы предпочла «Житейскую мудрость», чтобы, по крайней мере, любоваться на фотографии запеченной свинины, а не чьей-то столовой.

— Ответ со вкусом, мисс Вильямс. Большое спасибо.

— Пожалуйста, мистер Мейер. Всегда рада вам услужить.

Пэвка широко улыбнулся Нине.

— Что поделаешь, женщины меня обожают…

Мэкси была на верху блаженства. До сих пор каждое лето ее упекали куда-нибудь за город. Свежий воздух, озера, деревья и командные спортивные игры — все это считалось абсолютно необходимым для ее здоровья. Ей же казалось, что для обещания с природой короткой вылазки в Сентрал-парк предостаточно.

В тех редких случаях, когда часть лета Мэкси оставалась на Манхэттене, она не узнавала его, настолько разительным было превращение в жаркий тропический остров, где все подчинялось совсем другому ритму, неожиданно сделавшись томным, таинственным и возбуждающим. Хотя в офисах народу и не поубавилось и люди по-прежнему выбегали и выбегали оттуда, в них появлялось что-то новое. Они были по-иному одеты, и на их лицах чаще мелькала улыбка. В самом воздухе деловых кварталов носилось ощущение какого-то праздника, предостоящеи вечеринки, в то оремя как в жилых районах царило ленивое запустение: обычно разодетые домохозяйки и нарядные дети в сопровожении своих нянь — все они словно испарились, так что улицы казались вымершими, как после чумы.

И вот этот пульсирующий новой жизнью, чарующий Манхэттен, в своей летней метаморфозе, наконец-то будет принадлежать ей все время, за исключением уик-эндов, когда они с Зэкари присоединятся к остальным в Саутгемптоне. Утром она вместе с отцом станет ездить на работу, а там, как настоящие заговорщики, они будут делать вид, что вообще не знакомы: даже не попрощавшись, она поднимется в другом лифте на свой этаж, где находится ее журнал под наванием «Житейская мудрость» и где ее будут знать как Мэкси Адамс. И Пэвка, и Нина настояли, чтобы она работала под другой фамилией — о ее настоящей в журнале должен знать лишь один человек, главный редактор Карл Кох. Узнай прочие сотрудники журнала, кто она на самом деле, они бы в лучшем случае подумали, что избалованную хозяйскую дочку послали к ним, чтобы эта маленькая сучка могла приобщиться к журнальному бизнесу с самых азов, а в худшем — что к ним попросту подослали шпионку, которая будет наблюдать, что у них тут творится, и сообщать обо всем отцу. Поскольку журнал выходил всего немногим более двух лет, Мэкси здесь в лицо никто не знал. Решено было направить ее в художественный отдел, где она сможет заниматься макетами.

— По-моему, она будет просто творить чудеса с резиновым клеем, скотчем и линейкой, — пробовала убедить Пэвку Нина.

— Что? — ворчал он в ответ. — Мэкси и пузырек с клеем? Да его и на два дня не хватит! Но это лучше, чем посылать ее куда-нибудь на кухню или в винный отдел. Клей, по крайней мере, всегда можно счистить.

В первый понедельник июля Мэкси проснулась ни свет ни заря и начала готовиться к вхождению в настоящий деловой мир. Мысль о самостоятельной трудовой деятельности приводила ее в восторг — настоящая взрослая жизнь! Она ту же решила, что добавит два недостающих года к возрасту Мэкси Адамс: ей будет девятнадцать!

Зайдя в самую большую из своих гардеробных, Мэкси стала отыскивать старую пару джинсов — ту, где было больше всего пятен от краски, что должно лучше всяких слов сказать окружающим, что она не белоручка. Эти джинсы Мэкси носила в своей предпоследней по счету школе, когда они расписывали там декорации к спектаклю: по ее мнению, в них сохранилось нечто от артистической атмосферы, а она ведь как раз и собиралась работать теперь в художественном отделе. К джинсам она подобрала чистую голубоватую, но столь же поношенную рубашку из грубой хлопчатобумажной ткани, призванную показать, что за свою жизнь она не провела ни одной праздной минуты. Такая рубашка, решила Мэкси, больше всего отвечает требованиям момента, это как раз то, что нужно, и это — взрослое. Главное, что взрослое! Ей так хотелось сразу произвести хорошее впечатление. Подумав, она аккуратно затянула вокруг своей принадлежавшей скорее восемнадцатому, чем двадцатому, столетию талии индейский пояс из Аризоны, отделанный серебром и бирюзой. В конце концов, она же будет в художественном отделе, так что вполне естественно ожидать, что даже самые скромные из его сотрудников должны иметь вкус к красоте. Туфли? Нет, не пойдет. И она решительно выбрала одну из самых любимых своих пар техасских сапожек на высоком каблучке, стоивших четыреста пятьдесят долларов (по почте от самого Тони Лама) и, главное, делавшие ее выше ровно на три дюйма!

Удовлетворенная выбором наряда, Мэкси занялась лицом и волосами. В 1972 году в Нью-Йорке трудно было найти женщину, считавшую, что волос на голове у нее достаточно. Длинные волосы Мэкси спадали ниже плеч, к тому же она имела обыкновение встряхивать головой, чтобы они еще больше распушились. Часто она еще вплетала туда шиньон — один из тех, которые накупила за последние несколько лет. Но сегодняшний день требовал от нее серьезности и достоинства. Она гладко зачесала волосы назад, убрав со лба челку, так что светлая прядь сделалась еще заметней. Макияж? О, тут Мэкси обладала не меньшими познаниями, чем любая из манекенщиц, демонстрировавших косметику на первом этаже парфюмерии «Блюмингдейлс». Сегодня она должна выглядеть как можно старше. Чем меньше она наложит грима, тем моложе будет казаться. И она тут же начала искусно пробовать все, что находилось под рукой, — тон, пудру, румяна, тушь для ресниц, карандаш, губную помаду, тени, делая это с уверенностью человека, долгие часы проведшего в одиночестве за туалетным столиком. Слегка подчеркнув карандашом для бровей черноту мушки над верхней губой, Мэкси покончила с макияжем и довершила свой туалет двумя массивными бирюзовыми серьгами.

И все-таки не то, решила она. Недостаточно взрослая! Нырнув в платяной шкаф, Мэкси извлекла из ящика большие очки в роговой оправе: она всегда надевала их при игре в покер. Очки были с простыми стеклами, но, несмотря на свою прозрачность, создавали видимость прикрытия, когда она блефовала во время игры. Так, уже лучше. Но все равно, недовольно разглядывая свое отражение в трюмо, решила Мэкси, чего-то недостает. Ну конечно, волосы! Какой смысл зачесывать их и выставлять напоказ белую прядь, когда сзади все равно спадают ниже плеч? Она умело собрала их в пучок и закрепила ловким движением руки. Теперь то, что надо, решила Мэкси. Из трюмо на нее глядела женщина почти что средних лет.

Зэкари приветствовал ее появление за завтраком со всей возможной невозмутимостью. Может, втайне надеялся он, ее сверстницы так именно и выглядят?.. Ему некогда было разглядывать девчонок на улице, так что наверняка судить он не решался. Но все же в новом облике дочери было что-то… извращенно-порочное… Хотя бы то, как плотно обтягивали тело джинсы и рубашка. Она что, не понимает, что выглядит в них куда более сексуальной, чем если бы вышла на улицу в черных кружевных панталончиках? Неужели Мэкси не видит, что с такой тонюсенькой талией и такими… здоровенными титьками — отцу можно и не выбирать выражения — негоже носить рубаху, которая облегает любую округлость ее расцветающего тела? А эти очки! С каких, интересно, пор, она стала их носить? И наконец, лицо! Боже, что она с ним сделала? Ну и, конечно, волосы! В общем, непонятно как, но сегодня утром она умудрилась предстать перед ним совершенно неузнаваемой. Или он сошел с ума, и все это ему мерещится? Господи, да она выглядит почти… зрелой. Нет, не то. Для Мэкси подходит другое слово: не зрелой, а взрослой.

— Черт подери, Мэкси, ты здорово повзрослела.

— Спасибо, папа! — скромно потупившись, произнесла она в ответ.

— А тебе не кажется, что, может, надо… надо было надеть… платье?

— Милый папочка, в наше время платьев больше никто не носит, — с мягкой укоризной заметила она.

Да, подумал Зэкари, она, должно быть, права. Вот и Нина тоже в джинсах, и его секретарша, и все редакторши. Последняя, кого он видел в платье, была Лили — и то в новом, по моде, миди, доходившем до середины икры. Он вздохнул, моля Бога, чтобы длинные юбки опять как можно скорей вошли в моду, и вернулся к яичнице.

— Знакомьтесь: Мэкси Адамс, наша практикантка, будет работать в журнале все лето, — представил Мэкси главный редактор Карл Кох, обращаясь к Линде Лэфферти, заведующей художественным отделом, умной и способной женщине. — Можете делать с ней что хотите.

Он тут же удалился, к немалому своему облегчению, оставив высокую, почти шести футов ростом, но при этом миловидную Линду наедине с практиканткой.

Интуиция никогда еще не подводила Карла Коха, и он сразу понял, что с Мэкси у них будут проблемы. Неясно только, какого масштаба. Эти летние «подарки» всегда были одной обузой. Но в данном случае приказ исходил от Пэвки — и возражать не приходилось: «Житейская мудрость» должна будет смириться с Мэкси. Но теперь он переложил эту обузу на Линду Лэфферти. На все лето.

Линда со все растущим удивлением принялась изучать Мэкси. Молодая особа показалась ей начинающей интеллектуалкой, каким-то образом ставшей законченной проституткой из Санта-Фе или, может, последовательницей Симоны де Бовуар, которая случайно забрела на холостяцкую вечеринку.

— Ну, здрасьте, милочка, — произнесла она наконец.

— Здрасьте, мисс Лзфферти, — в тон ей ответила Мэкси.

— Откуда вы… родом, позвольте узнать?

— С Востока, — уклончиво ответила Мэкси, избегая точного адреса.

— Да, и с какого — Ближнего или Дальнего? — не отступала Линда.

— С совсем ближнего — с Семидесятых улиц, — вынуждена была уточнить Мэкси.

— О! И что, занимались искусством?

— Немного. В школе и лагере.

— Лагере?

— Да, летнем, — промурлыкала Мэкси, так и не сумевшая придумать более впечатляющего места для своих занятий искусством.

«Боже, за что? — пронеслось в голове у Линды. — За что?!»

Ничего из того, что ей довелось испытать в жизни до сих пор, не сравнится с удовольствием, которое давала работа, решила Мэкси после первой недели своего пребывания в офисе. Возможности, открывавшиеся для этого художественным отделом «Житейской мудрости», превосходили самые смелые из ее ожиданий.

Надо же, она даже не подозревала, что люди ходят на работу, чтоб слоняться по коридорам и обмениваться друг с другом грязными шуточками, каких она даже в школе отродясь не слыхала, — вот где не хило так не хило. И еще: чтобы базарить, как сумасшедшие, заводить себе новых друзей, бездельничать, втихаря курить в туалете травку и сплетничать вовсю о сексуальной жизни. Мэкси казалось, что здесь все друг друга употребляют… И вот так целый день — и каждый день. И притом тебе даже платят деньги! Вот что взрослые скрывают, когда начинают разглагольствовать насчет так называемого бизнеса. Выходило, что на самом деле бизнес — это суперигра, и ничего больше.

Все ее новые друзья трудились над составлением макетов будущих номеров журнала, напоминая Мэкси детский сад, где дети, играя, наклеивают на картон разные картинки. Ей нравилось помогать своим коллегам: склонившись над чьим-нибудь плечом, она поправляла загнувшиеся листы, подавала фломастеры, точила карандаши и старалась рассмешить, если голова у них начинала идти кругом, когда какое-нибудь чертово фото не помещалось на странице. Она показывала им кое-что, о чем они и понятия не имели, — например, эту штуку с гусиной печенкой. Семнадцать фотографий с кусочками гусиной печенки из семнадцати различных французских ресторанов. Обычно к тому времени, когда она перемешивала фото, никто не мог сказать, где у печенки верх и где низ.

Любимым временем для Мэкси был момент появления на улице, под их окнами, фургончика торговца бубликами и пончиками: в ту же секунду все переставали притворяться, будто заняты серьезным делом, и сбивались в кучу, словно кочевники, набивавшие себе живот, готовясь к переходу через пустыню.

Она специально возвращалась с ленча пораньше, чтобы быть в конторе к трем, когда приезжал фургонщик. Впрочем, до трех она все равно никому там не была нужна. Ленч оказался просто потрясающей шуткой: три абсолютно свободных часа, чтобы шляться по магазинам! Поскольку Мэкси сидела на диете, ей даже не надо было терять время на кафетерий, и она регулярно совершала набеги на окрестные универмаги и галантереи. Уже много лет Мэкси сама покупала себе туалеты, но раньше ей всегда надо было дожидаться начала сентября, так что июль и август явились для нее настоящим раздольем, тем более что в магазинах уже вовсю выставляли первые осенние модели и их нужно было во что бы то ни стало перемерить. Ее ежедневные рейды завершались тем, что она возвращалась на свой ярко освещенный отгороженный рабочий пятачок нагруженная бесконечными коробками и пакетами, — все покупки оплачивались, естественно, по банковскому счету Лили. Вывалив их содержимое на стол, Мэкси зазывала к себе народ, и тут же начиналась демонстрация нарядов: она вполне могла полагаться на потрясающий вкус своих сослуживцев к цвету и форме и всегда прислушивалась к тем советам, которые они давали. Довольно скоро Мэкси перестала носить очки и уродовать свою прическу, поскольку ни у кого вроде бы не появилось сомнений насчет девятнадцати (скоро двадцать!) лет и ее приняли как свою. Сама мысль, что в сентябре ей снова предстоит идти в школу (в этом году она должна была ее окончить), вызывала у Мэкси тошноту. Она надумала вместо этого поступить в художественное училище — каждый рекомендовал свое, и рассказам о незабываемом времени учебы и бардаке, который там творился, не было конца. Самым ненавистным казался Мэкси конец рабочего дня: ей приходилось, отбившись от многочисленных предложений посидеть в одном из соседних баров, исчезать с работы как можно незаметнее и мчаться домой, хотя отца обычно можно было упросить брать ее с собой на ужин сразу после работы.

Линда Лэфферти прямо-таки шипела от злости. Кривая производительности отдела — ее отдела! — с приходом Мэкси стала катастрофически лететь вниз. Все те, кто и в лучшие-то времена не был столь надежным, как ей хотелось бы, у нее на глазах превратились в похотливых козлов: всю свою энергию они тратили на то, чтобы придумать очередной предлог для общения с этой… этой… Она не могла подобрать подходящего слова, настолько Мэкси как явление выходила за рамки ее жизненного опыта. В лексиконе у Линды просто не находилось слов для определения категории людей подобного сорта — сексуально распущенных, легкомысленных, в высшей степени безответственных, недисциплинированных и вместе с тем — признайся, Линда, будь честной сама с собой, как это ни противно, — вызывающих желание с ними общаться. Боже, одни эти ее ежедневные вакханалии! Наверняка девочка — чья-нибудь дочь, какая-нибудь мисс Сигрэм, мисс «Дженерал Фуд» или мисс «Кока-Кола». Иначе ей вряд ли позволили бы так вести себя и Карл Кох не отмахивался бы всякий раз, когда Линда являлась к нему с очередной жалобой на новенькую.

Но как бы там ни было, а у Линды имелся свой отдел, который должен продолжать работать без передышки: на нем всегда держится весь журнал, поскольку основную его площадь занимали фотографии, а остальное место отводилось рекламе предметов роскоши. Читателями «Житейской мудрости» были люди богатые, и полагалось, чтобы и со страниц журнала, печатавшегося на глянцевой пятидесятифунтовой бумаге, изливалась осязаемая роскошь, позволяя им тем самым чувствовать себя еще богаче. Вся ответственность за качество и оригинальность этого ежемесячного рога изобилия ложилась на плечи художественного отдела. Ведь тексту почти не придавалось никакого значения, хотя статьи на тему о пище и винах принадлежали известным писателям, получавшим, по журнальным меркам, поистине бешеные деньги.

Отчаявшись, Линда Лэфферти пришла к выводу, что ей необходим заместитель редактора отдела, который бы сумел как-то наладить дело и заставить людей трудиться. Естественно, для этого он должен быть не только хорошим и оперативным работником, но и достаточно твердым человеком. Чтобы покончить с наваждением, исходившим от Мэкси, потребуется, думала она, кое-кому как следует всыпать, но действовать столь круто самой казалось ей невозможным. Потому ли, что она хотела, чтобы сотрудники продолжали ее любить, или из опасения, что она может, не дай бог, переусердствовать. Во всяком случае, у нее хватило сообразительности понять, что помощь ей необходима.

Когда Линда обратилась со своей просьбой к Карлу Коху, то ее поразило, как быстро он согласился на новую должность первого заместителя. Хотя «Житейская мудрость» и была дойной коровой, регулярно приносившей прибыль, Кох, как и большинство редакторов, не слишком спешил расширять штат сотрудников, если без этого можно было обойтись. На предыдущем месте Линде довелось работать бок о бок с человеком, столь же одержимым своим делом, сколь и талантливым. Она давно уже мечтала переманить его к себе, и вот теперь Мэкси Адаме, королева резинового клея, Лорелея ножниц и волшебница линейки, чье присутствие охмуряло здешних котов сильнее запаха валерьяны, дала ей долгожданную возможность предложить Рокко Сиприани жалованье, против которого он наверняка не сможет устоять. Он всегда говорил, что только большие деньги заставят его уйти от Конде Наста. Итак, Мэкси Адаме сыграет все же положительную роль, пусть и помимо своей воли.

Линда Лэфферти строго, в упор посмотрела на сидевшего перед ней Рокко.

— Я ухожу в отпуск. С тех пор как я пришла в «Житейскую мудрость», у меня не было ни одной свободной минуты. Завтра, когда ты приступишь к работе, меня здесь уже не будет. Не хочу, чтобы люди приходили ко мне жаловаться. Даю тебе полную свободу действий. Об этом все сотрудники узнают из служебных записок, которые получат сегодня же.

— Ясно. Тебе нужна новая метла, чтобы устроить показательную порку?

— Совершенно верно. Из моих бездельников ни один сейчас не работает как надо. В общем, с дисциплиной у меня дело из рук вон плохо. И рассчитываю я только на тебя, Рокко. Надавай им оплеух, пинков и что там еще требуется, чтоб за предстоящие мне тридцать дней нервного срыва, которые именуются отпуском и на которые, по словам шефа, я имею полное право, все пришло в норму и к моему возвращению отдел работал с опережением графика. Если нет, то…

Линда решила не раскрывать до конца все карты и не назвала Мэкси в качестве источника всех обрушившихся на отдел бед. Пусть, решила она, сам все узнает. Так сказать, учеба без отрыва от производства.

— Знаешь, ты чертовски мила, Линда, когда в твоем голосе начинает звенеть металл.

— Из-за того я и брала тебя на работу, из-за того мы весь уик-энд просидели над этим чертовым завалом, который у нас образовался, что тебе, Рокко, не обязательно быть «милым» с людьми.

— А мне казалось, что я тебе нравлюсь.

— Да ты мне и нравишься, — буркнула она, проклиная себя за свою ирландскую любвеобильность, лишавшую ее способности трезво оценивать собственные возможности при виде молодого и совершенно недосягаемого Рокко Сиприани.

Она пристально посмотрела на него, пытаясь решить для себя: и как это такому великолепному красавцу удается вызывать к себе не только любовь, но и уважение? Копна черных курчавых волос на голове была просто неприлична в своей роскоши, взгляд темных, полуприкрытых веками глаз казался одновременно сонным и в то же время сверкающе-пронзительным, а гордый профиль заставлял вспомнить о лицах, типичных для благородного семейства Медичи. В этих мужественных чертах Линда при всем желании не могла бы обнаружить ни единого недостатка. А рот! Она даже не решалась опустить глаза, чтобы как следует его рассмотреть. В конце концов, бывают вещи, перед которыми пасует любая женщина. Все в Рокко било в одну точку — с методичной и безжалостной последовательностью. Не поддаться его чарам было просто невозможно. Больше всего, решила Линда, он напоминает образы святых на полотнах великих живописцев эпохи Возрождения: именно с такого, как он, написан св. Себастьян, и единственное, чего ему недостает, так это стрел, впивающихся в самые пикантно-уязвимые места его тела. Словом, Рокко Сиприани мог дать представление о расцвете итальянского искусства ничуть не меньше, чем поход в музей Метрополитен.

При всем при том в свои двадцать три года (всего только) он сумел занять у Конде Наста такое положение, что не приходилось сомневаться: еще немного времени, немного закалки — и он наверняка получит место художественного редактора в своем собственном журнале. Линда прекрасно знала, что в «Эмбервилл пабликейшнс» он не задержится. Для Рокко это всего лишь один из тех внезапных стратегических обходных маневров, на которые решаются некоторые из наиболее талантливых и честолюбивых художественных редакторов, чтобы быстрее сделать карьеру, а не торчать всю жизнь на одном месте. В свое время так поступила и она сама. В результате тебя начинают ценить куда выше, чем ценили раньше за всю твою преданность делу. Конечно, в уходе со старой работы есть свой риск, если только ты действительно не один из самых-самых… Впрочем, тут Рокко не о чем было беспокоиться.

Художественных редакторов на Манхэттене ровно столько же, сколько там изданий, агентств и коммерческих вестников. И все они не похожи друг на друга. Но Рокко выделялся даже среди них как однолюб: ничего крбме журналов, для него не существовало. Его никогда не тянуло идти в рекламу, хотя огромные деньги, которые зарабатывали так называемые «творческие директора», не могли его не прельщать. Ведь на них неизбежно давили там требования клиентов, в то время как единственным, что лимитировало Рокко, были рамки собственного творческого воображения. Самой большой радостью для него представлялись белые полосы еще не заполненного номера журнала. О, как прекрасно казалось ему это пустое белое пространство; пространство, поистине бесконечное; пространство, возникающее каждый месяц словно по мановению волшебной палочки, в роли которой выступал их отдел рекламы. Это пространство жаждало, чтобы он, Рокко, организовал его, создав такие макеты, о каких до сих пор не мог мечтать еще никто в мире. Оно ждало от него новых сочетаний шрифтов, которых еще не видели с того дня, как изобрели типографский станок; графических решений, которым предстоит войти в учебники полиграфии; фотографий, немыслимых в прошлом и скадрированных так, как до него никто не делал; рисунков, заказанных художникам, которых никогда в этом качестве не привлекали, считая, что их место — галереи и музейные стены. Каждая страница редакционного пространства была для него холстом, к которому еще не прикоснулась рука живописца, возможностью воплотить свое собственное видение мира, того, каким бы он мог быть: ведь, как всякий истинный художник, Рокко никогда не бывал полностью удовлетворен тем, каким он действительно получался.

Словом, Рокко Сиприани был все еще не насытившимся своими победами Александром Македонским журнального мира, яростно-неистовым — с той лишь разницей, что в распоряжении у того находилась бездна людей, а у Рокко — бездна таланта. Работал он не менее десяти часов в день, сидя за своим рабочим столом, затем спешил домой, чтобы поскорее открыть почтовый ящик, битком набитый журналами со всего света: он пролистывал каждый из них, страница за страницей, разражаясь потоками ругани всякий раз, когда видел воплощенной идею, почему-то не пришедшую в голову ему самому, и безжалостно вырывая те страницы, которые предполагал потом изучить более подробно. Ими оказались постепенно оклеены все стены его большой, в стиле а-ля Сохо,[29] чердачного типа комнате — от пола до высоты человеческого роста, причем со временем одни страницы наклеивались на другие, так что находиться в гостях у Рокко было все равно что находиться внутри коллажа, составленного из работ самых лучших журнальных графиков и дизайнеров мира.

В этом мире существовало лишь двое людей, которым Рокко Сиприани завидовал: одним из них был Александр Либерман, гениальный художественный редактор у Конде Наста, и вторым — Пэвка Мейер. Настанет день — он верил в это, — когда ему выпадет случай заменить одного из них, но, чтобы мечта стала явью, надо еще очень многому научиться, и он это тоже знал. Вот почему работа, предложенная Линдой Лэфферти, имела для него дополнительную привлекательность. Ведь Рокко впервые придется работать на Пэвку Мейера, пусть, правда, не непосредственно, но это все равно открывало возможность позаимствовать кое-что из его великих идей.

В «Житейскую мудрость» Рокко пришел в понедельник, в середине июля. Линда, не выдержав, в конце недели позвонила ему, чтоб узнать, как идут дела.

— Все в порядке. Завал расчищен. В ближайший понедельник приступаем к ноябрьскому номеру.

— Да? Ты серьезно?

— Ну, честно говоря, никто не горел желанием работать всю неделю до полуночи. Каждый день. Но пришлось.

— А как с Мэкси?

— Мэкси? Это кто, моя практикантка?

— Если тебе хочется так ее называть, то да.

— Господи, Линда. Да с ней никаких проблем. Наоборот, этот ребенок больше всех мне помогает. Просто невероятно. Да она даже свой перерыв на ленч и тот не использует. Вытащит крутое яйцо из бумажного пакета и опять за работу. Подметает обрезки, смахивает крошки от ластика, следит, чтоб у каждого все было разложено под рукой, когда люди вернутся после ленча. Всего девятнадцать, а чувство ответственности поразительное. Утром является минута в минуту, уходит вечером последней, не выходит даже, когда привозят бублики, кофе приносит еще до того, как народ соберется в очередной раз прерваться, фломастеры мои содержит в идеальном порядке — у меня рабочий стол никогда в жизни не был в таком образцовом состоянии. Не курит, носит скромные платьица, не сплетничает, по-моему, и в туалет не ходит. Послушай, а она не из мормонов? Когда ни понадобится, всегда рядом, но нос свой в мои дела не сует. Хорошая девочка эта Мэкси. И на вид симпатяга, если разобраться… да вполне, по-моему.

— Ну, дерьмо!

— Что ты сказала?

— Забудь. Прошу тебя. Продолжай дальше в том же духе, Рокко. А я пошла обратно на пляж. Войду в воду и буду идти, пока не потону в океане…

— Если вы будете работать и в уик-энд, Рокко, может, я чем-нибудь помогу, а? — как бы между прочим предложила Мэкси, затаив дыхание в ожидании ответа.

Боже, ради него она готова умереть. Какое там хождение по горящим углям. Да она обсыплет ими себя с головы до ног, ляжет и будет ждать, когда все кончится. В человеческой истории не было такого деяния, на которое бы она не пошла ради Рокко Сиприани: если надо, она бросит дом, пешком пройдет с одного конца света в другой, будет погибать от голода в пустыне. Стоит ему только попросить.

— Не хотелось бы нарушать твои воскресные планы, — ответил он.

— У меня их на это воскресенье нет. А пока я рядом, то могу многому научиться. Вы же знаете, как во время работы варианты макетов у вас подкладываются один под другой — и концов потом не найдешь. И за пиццей я могла бы сходить… — добавила она, мудро полагая, что этот аргумент будет неотразим.

— Хорошая мысль! А то иногда я и поесть забываю. Пиццерия у меня совсем рядом, а заказ несут целый год, так что сыр становится холодным. О'кэй. Приходи в субботу часам к девяти утра. Сейчас я дам тебе адрес…

Мэкси взяла листок и положила его в сумочку, как самый дорогой сувенир. Она давно знала, где живет Рокко, номер его телефона. Ей было известно все про Рокко, его большую семью, проживавшую в Хартфорде, про стипендию, полученную им для учебы в художественной школе, про его награды и продвижение по служебной лестнице. Приход Рокко вызвал в их отделе целую бурю домыслов: Мэкси молча слушала, стараясь не пропустить ни малейшей подробности, и, сопоставляя полученную таким образом информацию, по крупицам составляла правдивый образ. Она выяснила, что девушек у него была куча, но ни одной сколько-нибудь длительной привязанности. Узнала, кто его враги, а кто, друзья. Одним словом, за каких-то пять дней этот незнакомый человек сделался ей роднее многих близких. То, чего ей не удавалось выудить о нем у других, она восполняла собственной интуицией, бывшей у нее не просто актом концентрации умственных усилий или способом рассмотрения возможных версий. Нет, ее интуитивная оценка Рокко простиралась куда глубже, чем свойственно философскому понятию «интуиция», определяемому как «духовное прозрение» и «моментальное знание», приписываемые ангелоподобным или одухотворенным существам. В ее случае интуиция определялась гораздо проще и короче. Как писал в свое время Хоторн: «Это чудо знать, что надо сделать в нужный момент».

Первые суббота и воскресенье, проведенные Мэкси на чердаке у Рокко, были до отказа заполнены работой. Всякий раз, видя его сидящим в задумчивости за чертежным столом, она незаметно ускользала и потихоньку обследовала помещение. Она перестелила его кровать свежими простынями, обнаруженными в бельевой тумбе, и связала все грязное белье в доме, включая рубашки, в один большой тюк, чтобы снести в прачечную-автомат: хотя она ни разу в жизни ни в одной из них не бывала, но почему-то не сомневалась, что без труда найдет ее и на месте разберется, что и как надо делать. Точно так же впервые в жизни она перемыла полную раковину грязной посуды и расставила все по своим местам; побывав в кладовке, она составила список отсутствующих там вещей, однако времени на ревизию комода и встроенных шкафов у нее не хватило. С благоговейным трепетом отдаваясь этим занятиям, Мэкси в то же время умудрялась не спускать глаз с Рокко, так что, когда бы он ни оторвался от работы в поисках чего-то необходимого, она тут же находила пропажу и протягивала ему с той умелой сосредоточенностью, какая требуется от сестры в операционной. Он заглатывал принесенные Мэкси пиццу и сандвичи, разумеется, разделив их с нею, не произнося при этом ни слова и продолжая думать над мучившей его проблемой оформления номера. После того как завал, оставленный ему Линдой Лэфферти, был расчищен, Рокко хотел во что бы то ни стало привнести в «Житейскую мудрость» как можно больше своего, оригинального, пока редактор не вернулась из отпуска.

Журнал в основном посвящался еде и винам — это-то и создавало основные трудности. Рокко так долго работал с манекенщицами и одеждой, так отвык «подавать» неживые предметы, единственной связью которых с живыми людьми было слюноотделение, которое им полагалась вызывать у читателей, что он с головой ушел в решение этих новых для себя проблем.

— Грамм. Всего один грамм, — пробормотал он, когда в воскресенье вечером Мэкси как раз кончила разрезать очередную пиццу и поставила перед ним тарелку.

— Как, вы не голодны? — с тревогой спросила она.

— Один грамм золотистой икры на совершенно голом развороте! Очевидно, что это должен снять Пенн. Да, но Пенн — значит Конде Наст. И потом я никогда не делаю того, что очевидно. Может быть, использовать лазер? Или фотомикрографию? Ведь не рисовать же икринку в самом деле? Хотя… почему бы и нет… Пустить золотые виньетки по краям разворота, а в центре пусть Эндрю Уэйт нарисует эту самую икринку… может быть… Это пепперони?[30]

— Да. Я попросила, чтобы они положили всего понемногу.

— Отлично.

И Рокко снова погрузился в задумчивость. Увидев вскоре, что на сегодня работа, кажется, окончена, Мэкси постаралась как можно тише выскользнуть из комнаты, так что ее исчезновения он даже не заметил.

Каждый, кто на следующий день зашел бы в художественный отдел журнала «Житейская мудрость», наверняка подумал бы, что попал в отдел манускриптов какого-нибудь средневекового монастыря: в молчании согнувшись над столами, подобно схимникам, сотрудники кропотливо трудились над воплощением идей, которыми в понедельник буквально забросал их Рокко, прямо-таки обуянный жаждой превратить каждую журнальную страницу в нечто новое и захватывающее.

Зэкари пришел в неописуемый восторг, выслушав рассказ дочери о ее скромном, но совершенно необходимом вкладе в работу отдела, а главное — ее вопросы свидетельствовали о неподдельном интересе к самому процессу создания журнала. Правда, его немного пугало, что интерес этот какой-то чересчур страстный… Как бы, так внезапно вспыхнув, он столь же внезапно не угас? Зэкари научился с опаской относиться к взрывам Мэкси-ного энтузиазма. С другой стороны, он вздохнул с облегчением, узнав, что дочь провела уик-энд у своей школьной подруги Инди Уэст в Коннектикуте и вновь собирается туда же в субботу.

В воскресенье вечером Рокко наконец отложил в сторону орудия своего труда, зевнул и потянулся.

— Дело сделано. Баста, — с победоносным видом произнес он, взглянув на Мэкси, которая только что кончила выкладывать выстиранные, высушенные и аккуратно сложенные носки в ящик шкафа, где невозможно было их не заметить. Вылизанная комната казалась ей теперь воплощением почти казарменного порядка: сделать больше она просто не могла, поскольку потревожить книги, папки и журналы все же не решалась.

— Приступим к пицце? — поинтересовалась она.

— Что, опять пицца? Больше не могу, — ухмыльнулся он, подумав, что такого помощника, как Мэкси, у него еще не бывало (и потом она еще что-то такое придумала, и теперь по утрам у него не было никаких проблем с одеждой).

— Хорошо, я могу тогда поджарить бифштекс, соорудить салат, испечь картошку в духовке, — предложила Мэкси.

— А где ты все это найдешь в воскресный вечер, интересно?

— Здесь! — Мэкси распахнула дверцу холодильника, который она предусмотрительно загрузила еще в субботу. Опыт летнего лагеря не прошел для нее даром: готовке их там тоже учили, это входило в программу «выживания при неблагоприятных природных условиях».

— О, прекрасно. Сдаюсь. Тогда, знаешь, пока ты печешь картошку, я, пожалуй, вздремну. Разбуди, когда все будет готово. О'кэй?

Мэкси пообещала, и Рокко тут же заснул. Было поздно, и солнце за окном уже садилось, высвечивая мириады носившихся в его лучах пылинок. Мэкси тихо приблизилась к кровати Рокко и осторожно опустилась перед ней на колени. Чтобы побороть искушение протянуть руку и провести по его волосам, ей пришлось крепко сжать кулаки. Что, если он проснется так же неожиданно, как заснул? Никогда еще она не имела возможности смотреть ему в лицо дольше нескольких секунд, разве что когда он беседовал в офисе с кем-нибудь из сотрудников, но и тогда ей все время казалось, что если он прервет разговор и заметит, как она на него уставилась, то стыда потом не оберешься. Два прошедших уик-энда у него на чердаке она старалась действовать особенно осмотрительно, понимая, что если он увидит, что ему мешают, то попросту вышвырнет ее вон.

Она была настолько без ума от Рокко и вместе с тем так его боялась, что все ее нормальные реакции оказались сейчас просто замороженными.

Да, Мэкси отдавала себе отчет, что с того самого дня, как он впервые вошел в их комнату, она ходит сама не своя, но весь вопрос в том, как снова сделаться самой собою. Ведь этот человек явно не реагировал на нее так, как обычно реагировали другие мужчины. Любовь одарила Мэкси способностью наделять каждый шаг Рокко особым очарованием. Достаточно ему было почесать затылок, как она тут же начинала испытывать его чары. То же самое происходило и когда он в задумчивости покусывал костяшки пальцев, а стоило ему напеть про себя какой-нибудь шлягер — и она чувствовала себя в раю.

Взгляд Мэкси пробежал по изгибам его классического рта, вселив в нее одновременно благоговейный трепет и страстное желание. Сердце толкало ее к нему, но она оставалась неподвижной, хотя, видит Бог, такого влечения она не испытывала никогда ни к кому, и, в глубине души Мэкси знала это, больше уже не испытает. Первая любовь, с ее непередаваемой сумятицей чувств и порывов, переполняла ее. Если бы можно было приподнять один из этих нежных черных завитков на лбу и дотронуться — просто дотронуться! — до его кожи. Или провести тыльной стороной ладони по щеке! Но она не осмеливалась на подобное. Слишком уж велик был риск.

И вдруг в ее распаленном страстью мозгу всплыли слова, сказанные Рокко: «Дело сделано. Баста». Мэкси слишком хорошо его знала, чтобы не понять, что с ноябрьским номером покончено. Конечно, на следующей неделе он накинется на декабрьский, но там уже не будет такой необходимости утверждать в журнале новый стиль графики, из-за чего, собственно, он и работал как одержимый по семь дней в неделю. Об этом она раньше как-то не подумала. Получается, что уик-энды у него на чердаке совсем не вечны, как она полагала… Да и вообще, ее летняя практика закончится через пять недель! Мэкси охватила паника. Завтра она придет на работу, и что же, быть только «одной из» в их художественном отделе? Разносить кофе, убирать посуду и ждать минуты, о которой она смутно грезила, когда Рокко наконец заметит ее? Но минута эта может и не наступить?!

Паника помогла Мэкси снова стать Мэкси. Состояние немого восторга, лишавшее ее энергии, как ветром сдуло, волшебные чары больше не срабатывали. Губы ее сами собой прошептали слова Дантона, которые она узнала на уроке французского в школе и сделала своим девизом в жизни: «Смелость, смелость и еще раз смелость!» Она отошла от кровати и с минуту побродила по комнате. Затем, шепча «смелость, смелость и еще раз смелость», быстро сняла через голову майку, а затем решительно сбросила джинсы и нижнее белье. Развязав кроссовки, Мэкси отшвырнула их в сторону и осталась стоять совершенно нагой — розовокожая и соблазнительная, как девушки на картинах Буше: налитые свежие груди были еще такие юные, что, несмотря на тяжесть, упруго торчали вперед, как бы отделяясь от узкой грудной клетки. По контрасту с тонкой талией роскошно круглились пышные бедра, на которых еще оставался след от сброшенного на пол пояса.

Нагота для Мэкси была столь же естественна, как для Евы. Прекрасно сложенная, она казалась теперь даже выше ростом, чем в одежде. Пробежав пальцами по волосам, слегка встряхнув головой, она почувствовала, что все еще робеет. «Смелость… смелость!» — подбодрила себя Мэкси, на цыпочках приблизилась к кровати и, наклонившись, убедилась, что Рокко спит сном праведника. Тогда, неслышная и почти неосязаемая, как хрупкий цветок, она прилегла рядом, и ее тело, при всей роскоши форм, умудрилось не потревожить покоя спящего. Приподнявшись на локте, она заглянула Рокко в лицо. «Смелость… смелость», — повторяли ее губы, которые сами по себе начали покрывать поцелуями любимые черты. Но делали они это так сладко, нежно и осторожно, что прошло несколько минут, прежде чем Рокко стал ворочаться и что-то недовольно бормотать под нос. Тем временем Мэкси расстегнула ему рубашку и принялась целовать грудь и шею, пока он наконец не проснулся. Увидев, что он приоткрыл глаза, Мэкси решилась поцеловать его в губы и должна была при этом передвинуться немного наверх, так что ее голые груди оказались плотно прижатыми к его груди. За первым поцелуем в губы последовал второй и третий… Ладонями Мэкси слегка упиралась в его плечи — и это окончательно разбудило Рокко. Проснувшись, он попробовал сесть.

— Мэкси? Мэкси? — воскликнул он в изумлении.

Она перекатилась на спину и сквозь разметавшиеся по лицу волосы посмотрела ему прямо в удивленные глаза, засмеялась так, как умела смеяться только она, — глубоким, раскатистым и радостным смехом.

— Вряд ли ты кого-то еще ждал тут вместо меня, — ответила она на его вопрос, в то время как он, наклонившись над ней, жадно притянул к себе ее тело.

Глава 12

— Как говорили у нас в КВС,[31] — задумчиво произнесла Инди Уэст, — ты, Мэкси, уже купила себе участок.

— Что это, собственно, значит? — встревожившись, спросила Мэкси.

Дело в том, что ее подруга Инди никогда, абсолютно никогда не ошибалась. Они стали закадычными подругами с первого дня знакомства, когда обе по обыкновению пытались улизнуть с урока физкультуры. И хотя ей было всего пятнадцать — на целых два года меньше, чем Мэкси, они сразу же оценили друг друга, а особенно обоюдное стремление расцвечивать правду, создавая свою собственную версию событий. Да, как-то поделилась Мэкси с подругой, иногда люди принимают их за врушек, хотя они всего-навсего пытаются произвести в жизни лишь кое-какие перестановки, что делает эту жизнь более захватывающей — и между прочим, для всех, так что стараются они, выходит, ради общего блага.

— Считай, что у тебя самолет разбился, вот что, — рассеянно ответила Инди, смотрясь в зеркало. — Знаешь, мне кажется, что я становлюсь довольно… хм… красивой.

— Что значит «становлюсь»? Когда это ты не была божественно прекрасной? Пожалуйста, не уходи от темы. Мы говорили обо мне.

Инди только что возвратилась из Саратоги, где во время летних каникул отдыхала вместе с родителями. Лили Эмбервилл с мальчиками и прислугой собиралась возвратиться к концу августа. Слава богу, наконец-то у Мэкси появился человек, с которым можно обсуждать Рокко, казавшегося к этому времени окончательно одурманенным, ослепленным, обвороженным — словом, полный ее пленник. После той, первой ночи в июле каждую свободную минуту они теперь были вместе — на работе и после работы. Рокко влюбился без памяти, по-настоящему. Он сам ей об этом сказал — а он, в отличие от Мэкси, никогда не говорил ничего, кроме правды. В угаре своей страсти Мэкси не понимала, почему Инди, обычно такая беззаботная, на сей раз пытается отыскивать изъяны в ее любовном романе.

— Семнадцать — не девятнадцать, Эмбервилл — не Адамс, — односложно отвечала Инди.

— Но у меня завтра день рождения. Так что не семнадцать, а восемнадцать. И потом, сколько бы мне ни было, я все равно остаюсь той же Мэкси, которую он любит, — возразила та.

— Ну это как сказать…

— То есть ты считаешь, что когда он увидит тебя, Инди, то его любовь ко мне сразу пройдет? Чепуха.

— Нет, совсем не это. И ты прекрасно все понимаешь. Из-за того, что мы теперь ходим с тобой в школу, относящуюся к так называемой «альтернативной форме обучения», еще не следует, что одна из нас идиотка, — жестко отчеканила Инди.

— О'кэй. Ну пусть мой отец богатый…

— Ха!

— Ладно, пусть один из самых богатых людей в Америке. Да, я не хожу в Вассар,[32] а все еще в среднюю школу. По-твоему, что из-за каких-то там двух лет и отца, у которого денег вагон, я должна быть в касте прокаженных?

— Но ты ему соврала!

— Я и другим вру, ты знаешь.

— Хорошо, я тоже… Но ведь твой Рокко, ты говорила, никогда не лжет. Да он тебе больше верить не станет, вот и все. Как может уважающий себя трудяга вроде него, к тому же из консервативной итальянской семьи, привыкший ценить собственные ценности, крутить роман с подростком, чей отец — его босс, всемогущий Эмбервилл? Как он будет после этого выглядеть! И потом ты работаешь у него в отделе практиканткой. Подумай, как это повлияет на его карьеру? Он же помешан на своей работе. Скажи теперь, сможет он верить тебе или нет? Ты его заманила, беднягу, и, начнись ваш роман годом раньше, ему не миновать бы тюрьмы за растление малолетних. И еще остаются папочка и мамочка. Одному Богу известно, что они могут выкинуть, когда узнают!

Инди умела великолепно модулировать голос, меняя его оттенки, как звонарь меняет тональность звука. Не попасть под обаяние ее голоса не мог никто, в том числе и Мэкси, привыкшая, казалось, к чарам своей подруги.

— Уж лучше бы ты мне всего этого не говорила! — Она накрутила светлую прядь на указательный палец и в сердцах дернула ее. Несмотря на всю свою браваду, она и сама понимала, что в очередной раз загнала себя в угол, только на этот раз под ногами, похоже, нет пола.

— Но без тебя я пропала, Инди, — в отчаянии воскликнула Мэкси. — У меня страшная проблема. Через неделю приезжают мои — и со свободой придется проститься. Ведь Рокко я говорила, что они все еще в Европе. Если сказать, что они приехали, он тут же захочет познакомиться… Представления у него насчет этого дела самые дремучие.

— Неужели, — бесстрастно отозвалась Инди.

— Занятий в школе не будет еще три недели. Я скажу, что к этому времени они и вернутся, но ты должна меня пока прикрыть. Я буду им говорить, что я у тебя, когда буду с Рокко. А когда мне надо будет как-нибудь вечером появиться дома за ужином, то и Рокко придется сказать, что я у тебя.

— Но если он такой дремучий, то разве не захочет он быть представленным твоей лучшей подруге?

— Да… Тогда надо будет сказать, что у тебя… фобия. Что ты боишься выходить из дому. Агорафобия. Вещь вполне распространенная.

— Что ж, разве он не придет меня навестить? Ведь он такой отзывчивый!

— Ну тогда скажем так: ты боишься незнакомых. Это еще одна твоя фобия. Но позвонить тебе он может в любое время. И успокоить.

— Хорошо. С ним ясно. А папочка с мамочкой? Чем ты объяснишь, что мы вдруг стали так неразлучны?

— Скажу, что помогаю тебе нагнать в учебе, чтоб ты смогла перепрыгнуть через класс.

— Ты помогаешь мне?!

— Ну и что? Они знают, что я все могу, если только захочу. К тому же примерный поступок. А когда они позвонят тебе, чтоб со мной поговорить, ты уж чего-нибудь придумай насчет моего отсутствия.

Мэкси знала, что Инди по части выдумок куда изобретательнее, чем она сама, и, главное, ее словам верят.

— Получается, что я три недели должна сидеть дома у телефона, — проворчала Инди. — А когда занятия начнутся по правде? И у тебя будут домашние задания? Тебе ведь так легко не удастся ускользать из дома?

— Дай мне побыть с ним еще три недели. За это время я что-нибудь соображу.

— Правда от тебя никуда не уйдет.

— Пожалуйста, Инди, прошу… — в ужасе замахала руками Мэкси. — Как же ты не понимаешь… Это самое важное событие в моей жизни. И в прошлой, и в будущей… И надо, чтоб все получилось. А правда… умоляю: даже и не думай об этом слове! Уже слишком поздно, чтобы… сама знаешь чтобы что.

— Но учти, самое высшее, что может быть в отношениях с мужчиной, это: «Пусть между нами двумя всегда стоит правда», — с чувством продекламировала Инди.

— Перестань терзать меня, слышишь?

— Это не я сказала. Это Эмерсон.[33] Ралф Уолдо. Я его как раз читаю. Что поделаешь, если у меня такая каверзная память?

— А ты не можешь вспоминать это, когда ты одна?

— И еще он говорил: «Умерь свой пыл: пройдет сто лет — и будет все равно».

— Ты меня просто заводишь, Инди. Черт меня дернул выбрать себе в подруги такую язву!

— «Скользя по тонкому льду, все спасение — в скорости».

— Опять твой Эмерсон?

— Что, надоел?

— Нет, но от него на душе кошки скребут. — Агатово-зеленые глаза Мэкси от волнения широко распахнулись: казалось, теперь их бездонная глубина поглощает весь свет, еще оставшийся в комнате.

— Послушай, Мэкси, а это что, правда так здорово влюбиться и все такое? — с неожиданной робостью в голосе спросила Инди.

— Это, — торжественно изрекла Мэкси, — самое лучшее, что бывает на свете.

— Черт! Все время боялась, что ты именно так и ответишь! — не удержавшись, воскликнула Инди.

Только в начале октября правда наконец-то настигла Мэкси. Она потратила так много изворотливости, чтобы в очередной раз умудриться проскользнуть между двумя очередными выдумками, которые Инди и она не уставали изобретать, вовлекая в свой круг все новых и новых людей, что попросту забыла о том, что должно заботить любую нормальную женщину, предающуюся любви без всяких ограничений.

— Ты беременна уже по крайней мере месяц, а может, и два, — осторожно заметила Инди, после того как они вдвоем подсчитали количество недель, истекших после последних месячных. Расширенными от благоговейного ужаса глазами они молча глядели друг на друга. Пауза затягивалась: впервые за годы своей дружбы ни одна из них не решалась нарушить молчание. Неожиданно нижняя губа Мэкси, всегда подрагивавшая в преддверии очередного розыгрыша, начала расплываться, пока все ее нежное, ироничное лицо не озарилось широченной счастливой улыбкой.

— Здорово! — выдохнула она. — Это же чертовски, невероятно, баснословно здорово! Здо-ро-во!!!

Мэкси подпрыгнула, бросилась к Инди и, хотя та была на целый дюйм выше, приподняла ее и закружила по комнате.

— Здорово? — Инди, возмутившись, пробовала вырваться из объятий подруги. — Да отпусти ты меня в самом деле, идиотка чертова. Нашла чему радоваться.

— Пойми, у нас будет ребенок! Малыш, вылитый Рокко! Розовенький, пухленький — и с черными кудряшками! Скорей бы уж. Надо срочно учиться вязать. И пройти курсы «Что надо знать молодой матери». Хоть бы он завтра родился… Ну что, говорила же я, что все обязательно устроится? Сама видишь, так оно и есть. Да еще и удовольствий сколько! Прямо не верится, что мне могло привалить такое счастье!

— Сжалься над несчастной, Господи! — взмолилась Инди, падая без сил в кресло и уже ничего не понимая.

— И это все, что ты можешь мне сказать? Что с тобой стряслось? — изумилась Мэкси. — Я всегда думала, что удовольствия — это по твоей части.

— Может, у меня несколько другой взгляд на удовольствия, — слабо возразила Инди. — И потом, мисс Скарлетт, я ж ни черта не смыслю в родах.

— Нет, это моя вина, — говорила Нина. — Ведь это я придумала устроить ее летом на работу.

— Нет, моя, — возразил Зэкари. — Это же я согласился.

— Вы оба не правы. Вина моя. Именно я определил ее в художественный отдел, — продолжал настаивать на своем Пэвка. — А Линда Лэфферти считает, что в случившемся виновата она одна.

— Ну, если уж на то пошло, Пэвка, — подхватила Нина, — то виновата прежде всего твоя секретарша, которая так тебя боготворит. Это она посоветовала выбрать «Житейскую мудрость».

— Постойте, мы все тут ни при чем. Виновата одна Мэкси, а Рокко, видит Бог, винить не за что… У этого бедолаги не было никакого шанса, после того как Мэкси вбила это себе в голову, — произнес Зэкари.

— А что думает Лили? — поинтересовался Пэвка.

— Она чересчур занята приготовлениями к свадьбе, чтобы еще о чем-то думать. Во всяком случае, по ее мнению, возраст восемнадцать лет — самая лучшая пора для вступления в брак, если ты не собираешься делать карьеру. Сама Лили именно так и поступила, как раз в этом же возрасте. Но она настаивает на свадьбе в традиционно английском духе, со всякими там финтифлюшками, подружками невесты, цветочницами, разбрасывающими лепестки роз, пажами в бархатных панталонах. Словом, чтоб весь дом перевернуть с ног на голову. Единственная загвоздка — время… Пожениться им надо как можно скорее. Они б уже и поженились, если бы не все эти грандиозные планы Лили. Но Мэкси на это наплевать: как будет, так и будет… Она в угаре от удовольствий, а когда там родится ребенок, пусть даже до свадьбы, ее не интересует. Меня в последнее время преследует навязчивая мысль: Мэкси идет по главному проходу церкви, а в руках у нее вместо букета младенец!

— А с Рокко что? — не сдержал любопытства Пэвка.

— Что с Рокко? Линда Лэфферти говорит, что вы оба считаете его прекрасным работником, — с легким вызовом ответил Зэкари.

— Я не о работе. Я насчет его семьи…

— Они убеждены: все, что он делает, прекрасно, — отозвался Зэкари. — Мы недавно собрались вместе за обедом, и все прошло без сучка и задоринки, так что по части будущих родственников полный порядок. Джо Сиприани служил в Корее летчиком, и мы обменялись военными воспоминаниями. Лили и Анна, это мать Рокко, беседовали о фарфоре и серебре, о свадебных нарядах. Мэкси сидела так, как будто уже совершила чудо и получила Нобелевскую премию за свою беременность. А Рокко просто сидел и молчал, но вид у него был такой, как будто его переехали поездом или стукнули дубинкой по голове, или и то и другое вместе.

— Тогда какого, спрашивается, рожна мы тут втроем ломаем себе голову, когда все вокруг считают, что дело уладилось наилучшим образом?

— А такого, — насупился Зэкари, — что мы все слишком хорошо знаем Мэкси.

Анжелика Эмбервилл Сиприани появилась на свет в апреле 1973 года, через шесть с лишним месяцев после свадьбы Мэкси — срок, вполне приличный по моральным меркам любого общества с того самого дня, когда люди научились считать на пальцах. Как только они поженились, Рокко наконец вышел из состояния опьянения. Что касается Мэкси, то она с большим удовольствием пожертвовала последним классом школы, чтобы посвятить себя переоборудованию жилища Рокко в место, где можно будет поселиться с новорожденным.

Лили и Зэкари безуспешно пытались уговорить молодых перебраться после родов на новую квартиру, где для матери и ребенка будут наилучшие условия: и удобное просторное помещение, и кухня, и повар, и все остальное. Предполагалось, что родители Мэкси не только купят квартиру, но и обставят ее, оплачивая также всю прислугу, однако Рокко наотрез отказался принимать от них любые свадебные подарки, кроме традиционного серебряного сервиза. Он зарабатывал тридцать пять тысяч долларов в год, и привычка к финансовой самостоятельности давно сделалась его второй натурой. Родители перестали помогать ему с того момента, как он впервые добился стипендии для учебы в художественной школе, и особого беспокойства насчет возможности прокормить жену и ребенка он не испытывал. Мэкси исполнилось восемнадцать — возраст, когда многие молодые женщины в том мире, где он вырос, вполне успешно сочетают материнские и хозяйственные обязанности.

А Мэкси окунулась в новую для себя жизнь с кипучей энергией. Она посещала занятия на трех кулинарных курсах сразу, чтобы готовить для Рокко блюда французской, итальянской и китайской кухни; ходила на занятия по методике родов в двух разных школах, не зная, на какой из способов она в конце концов решится; делала закупки у «Сакса», «Блумингдейла» и даже у «Мэйси», чтобы приданое новорожденного было на самом высшем уровне. Как бережливая хозяйка, она сложила в кладовке многочисленные свадебные подарки, сделав исключение лишь для наборов кухонной посуды, керамики, столовых приборов из нержавеющей стали и недорогих стеклянных бокалов.

К счастью, мансарда Рокко была достаточно просторной, так что с помощью двух соседских плотников ее удалось перегородить на три части: уголок для ребенка, кухню с кладовкой и общую комнату, где им предстояло жить, есть, спать и где у Рокко будет свой рабочий стол. Рокко, в свою очередь, предложил разделить эту общую комнату на две, чтобы выделить ему отдельное помещение для работы, но Мэкси резонно возразила, что надеется по-прежнему помогать ему и, следовательно, в этом нет никакого смысла. Она полагала, что идиллия прошедшего лета будет длиться вечно, а что до ребенка, то он, пребывая в своем маленьком уголке, не только не будет им мешать, но, наоборот, дарить одну лишь радость.

Мэкси сидела на скамейке в чахлом скверике рядом с домом, покачивая английскую коляску, выделявшуюся своими внушительными габаритами, сверкающей голубизной, высокими изящными колесами и бахромой на полотняном верхе, защищавшей глаза Анжелики от яркого солнца. Стоял август с его типичной для Манхэттена жарой и влажностью: город лежал окутанным в чудовищное, как бы лишенное воздуха, зловещее желто-серое марево, в котором, окажись они здесь, наверняка задохнулись бы индейцы с Амазонки. На Мэкси были шорты, майка и сандалии на босу ногу. Хотя она и заколола волосы на макушке, чтобы не потела шея, влажные пряди то и дело выбивались из прически. Она безуспешно обмахивалась номером «Роллинг Стоун», изо всех сил борясь с желанием пустить слюну, завыть, как собака, и признать себя побежденной.

Ничего, подстегнула она себя, надо сконцентрироваться на положительном. Рокко — он прекрасен, кроме тех часов, когда занят своим сдвоенным рождественским номером. Анжелика — она прекрасна, когда не пищит и дает нам спать. Замужество — это прекрасно, особенно если Анжелика молчит, а Рокко работает. Готовка — тоже прекрасно, когда… впрочем, нет, прекрасного в готовке маловато. И потом после еды приходится мыть посуду. Получается, что из сорока восьми часов на удовольствия выпадает не больше одного! И то теоретически, потому что практически из-за этой невыносимой влажной жары пропадает и он. Выходит, в Нью-Йорке в августе вообще нет удовольствий! Да еще когда не работает кондиционер…

Обе установки кондиционирования воздуха у ннх в мансарде вышли из строя от старости еще три недели назад, как только наступила небывалая жара, а достать новые в разгар нынешнего лета не представлялось возможным. Каждый день Мэкси ждала, что установки наконец-то прибудут, но ожидания в очередной раз оказывались напрасными.

Каждое утро Зэкари по телефону умолял ее забрать ребенка и переехать в Саутгемптон, каждый вечер Рокко уверял ее, что оставаться в городе — это сумасшествие, он, мол, прекрасно обойдется несколько недель и без нее, а на уик-энды будет к ним выбираться, но Мэкси, привыкшая настаивать на своем, на сей раз была особенно непреклонна.

Первое лето, как она считала, должно стать временем испытания, экзаменом, который, полагали окружающие, ей суждено провалить. Но она тем не менее собиралась продержаться, оставаясь в городе и не прибегая к помощи родителей, бросив своего труженика-мужа одного — без жены, без ребенка, без любви и заботы. Она не хотела сделать из Рокко «приходящего мужа», на несколько бесценных месяцев лишив его возможности наблюдать за тем, как день за днем растет его ребенок. Постыдно, поджав хвост, убежать из этого ада к океанской прохладе, комфорту, прислуге, подносящей тебе на подносе бокалы с только что выжатым охлажденным соком… Нет!

Она достала влажную салфетку и вытерла струившийся по шее ручеек пота.

«Почему это я никак не могу перестать думать о белом? — пронеслось у нее в голове. — Белые льняные простыни, белый песок, белые кучевые облака в голубом небе над синим океаном, девственно белые подгузники, белые теннистые туфли, горничные в белых фартуках, большие белые деревянные дома, белые плетеные столики, покрытые накрахмаленными белыми кружевными скатертями, и белая лиможская эмаль…»

Наверное, потому, решила она, что нынешний август на Манхэттене не дарил ей ничего белого, если не считать обрывков когда-то белой бумаги, валявшихся под ногами.

Тем временем Анжелика, проснувшись, принялась вопить во весь голос. Мэкси вынула ее из коляски и стала изо всех сил обмахивать газетой. Хотя девочку постоянно протирали и обмывали, все складки ее четырехмесячного пухленького тела покрывала сыпь или еще какие-то противные прыщики. Она росла красивой девочкой, если не считать тех моментов, когда личико ее сморщивалось от жалобного плача, — а так было большую часть лета.

— Бедненькая ты моя, — запричитала Мэкси, почувствовав, как у нее на глаза наворачиваются слезы. — Бедненькая малютка, мне так тебя жалко, так жалко… — И она всхлипнула, ткнувшись Анжелике в шейку. — Бедненькая, несчастная ты моя! Храбрая девочка, умница, никто тебя даже не похвалит, никто, никто, никто!

При этих словах Анжелика перестала плакать, распахнула глазки и, потянув за выбившуюся материнскую прядь, улыбнулась. Мэкси, не выдержав, расплакалась еще сильнее, сквозь слезы повторяя:

— Бедняжка, маленькая ты моя…

Вскочив со скамейки, она с бешеной скоростью покатила коляску прочь со сквера. Маленькое такси, водитель которого заметил ее состояние, притормозил рядом, и Мэкси, бросив на углу пятисотдолларовую английскую коляску, схватила ребенка и нырнула в машину.

— Отель «Сент-Риджес», — бросила она. — И побыстрей. У нас срочное дело!

Компания «Эмбервилл пабликейшнс» держала в этой гостинице свой постоянный люкс для важных клиентов, и обслуживающий персонал знал Мэкси в лицо. Эскорт охающих и ахающих горничных провожал ее в пятикомнатный номер так, словно она по меньшей мере только что была извлечена из пучины волн морских и теперь находилась в спасательной шлюпке. Мэкси в изнеможении рухнула на ближайшую же кровать, прижав к себе ребенка, — до чего же приятно просто наслаждаться прохладой! Почувствовав себя достаточно освеженной, она наполнила ванну и, сняв с себя и Анжелики все, что на них было, и распустив волосы, осторожно влезла в тепловатую воду, держа ребенка на руках. Лежа на спине, она слегка покачивала дочку на воде, поддерживая под мышки и щекоча лбом ее маленький розовый носик. При этом Мэкси что-то вполголоса мурлыкала — ни дать ни взять русалка со своим младенцем.

Ванна вскоре восстановила ее силы. Закутав себя и Анжелику в огромные махровые полотенца, Мэкси засела за телефон. Во-первых, она заказала у «Сакса» набор детских рубашек и распашонок, детскую кроватку, новую коляску, ночное белье и маленькую качалку. Затем связалась с «Бонвитсом», чтобы ей привезли халаты, шелковые пижамы и хлопчатобумажные рубашки и шорты. После этого Мэкси позвонила в цветочный киоск «Сент-Риджеса» и попросила доставить в номер дюжину белых ваз — с белыми цветами. Из аптеки ей должны были принести тальк, вазелиновое масло, подгузники и шампунь. От «Шварца» — вертящийся «мобил»,[34] который она собиралась повесить над кроваткой, и дубли всех самых любимых зверюшек, которые были у Анжелики дома. Мэкси также распорядилась, чтобы гостиничные посыльные отправились немедленно по указанным адресам для срочной доставки, и уже после этого заказала в номер ленч, предварительно выяснив, есть ли на кухне суп-пюре из морковки и белое куриное мясо. В ожидании ленча она набрала служебный номер Рокко.

— Дорогой, — взволнованно начала она, — я только что обнаружила такое превосходное местечко, где все мы сможем переждать это страшное лето. И, представляешь, всего в нескольких кварталах от твоего офиса…

Августовская жара в общем-то нормальное явление для Нью-Йорка, как подтвердит вам любой житель города, добавив, что сентябрь тоже бывает не лучше. Песня «Осень в Нью-Йорке» должна была бы оговаривать, что имеется в виду октябрь: подобно парижанам из «Апреля в Париже» нью-йоркцы только в это время могут достать свои зонтики, плащи с теплой подстежкой и галоши.

Как бы там ни было, но в течение пяти недель Мэкси, Рокко и Анжелика имели благословенную возможность укрываться в прохладе «Сент-Риджеса». Хотя Рокко и отдавал себе отчет, что один только счет за обслуживание в номере превышал его недельную зарплату, он приказал себе не возражать. Ведь, как к этому ни относись, никто не давал ему права заставлять девочку страдать в душной мансарде. Когда спадет жара, у них еще будет достаточно времени, чтобы возвратиться домой.

— Я думаю, сегодня вечером уже можно перебираться обратно, — как-то в конце сентября обратилась Мэкси к мужу, когда он собирался на работу.

— Да? А я полагал, что ты вознамерилась просидеть здесь до первого снега, — улыбнулся Рокко, взглянув на ее раскрасневшееся счастливое лицо и слегка пожевав губами кончик ее дерзко вздернутого носа.

— Мне надоело обслуживание, — промурлыкала она, умудряясь языком лизнуть ямочку на его шее, которая приходилась как раз между двух пуговиц рубашки, под самым галстуком. При этом Мэкси совершала этот маневр, держа Анжелику.

— Постараюсь прийти пораньше, чтоб помочь тебе упаковаться.

— Не беспокойся, дорогой, у меня впереди целый день, и потом прислуга обещала основную часть работы взять на себя. Так что можешь прийти в обычное время и забрать нас отсюда.

Явившись вечером в гостиницу, Рокко застал жену с ребенком уже в фойе.

— Все в порядке! — сияя, объявила Мэкси.

Все трое сели в подъехавшее такси, портье, вручил водителю адрес и на прощание помахал им рукой.

— Чего это мы едем в сторону центра? — удивленно спросил Рокко.

— Мне хотелось, чтоб мы сперва заехали к моим родителям, — нарочито бодро ответила Мэкси.

— Неужели? Тогда почему мы проехали ваш дом? — невозмутимо продолжал Рокко, уже сообразивший, что Мэкси по своему обыкновению, должно быть, подготовила для него очередной сюрприз, которые она обожала: точно так же она втайне научилась готовить его любимые тарталетки, изготовила самодельные рамки для его набросков и приобрела для Анжелики старомодную распашонку с целым каскадом викторианских кружев, в которой девочка неожиданно предстала перед ним как-то вечером.

— Потому что сегодня они в гостях у Тоби, — туманно объяснила Мэкси.

— А Тоби в гостях у своего друга?

— Конечно, — обрадовалась Мэкси. — Какой ты у меня умный. Я и замуж вышла за тебя именно из-за твоего острого ума, а вовсе не из-за твоей невыносимо гордой красоты.

— Да? Мне казалось, что это я женился на тебе, после того как ты подзалетела. По-моему, и другие того же мнения, — возразил Рокко, заранее предвкушая очередной розыгрыш, который читался в ее глазах.

В действительности же это не она, а он уступил ей, как это могло быть только в сладком счастливом сне. Временами, так же как сегодня, молодая жена казалась ему воплощением очаровательной игривости, устоять перед которой он не мог.

— Не сейчас, милый. Здесь все-таки ребенок, — прошептала Мэкси.

Такси внезапно затормозило перед красивым жилым домом на Семьдесят шестой улице между Пятой и Мэдисон-авеню. Поднявшись на лифте на пятый этаж, они прошли широким коридором до двери, где Мэкси остановилась и позвонила. На звонок открыла любезная горничная в форменном платье.

— Что, здесь никого нет? — оглянулся Рокко, стоя посреди большой, отличной планировки комнаты: белые стены прекрасно гармонировали с мебелью коричневато-терракотовых тонов, которая почему-то сразу пришлась ему по душе.

— Вышли, наверное, — ответила Мэкси, тут же удаляясь в прихожую. — Эй, есть тут кто-нибудь? — позвала она.

— Давай все-таки подождем в гостиной, а?

— Да нет, дорогой. Они, наверное, где-то тут, — отозвалась Мэкси из прихожей.

Рокко двигался следом за ней, в то время как она перелетала из комнаты в комнату, элегантно обставленные, но совершенно нежилые: детская, огромная спальня с кроватью под балдахином, застеленной старинным стеганым покрывалом, и сверкающая кухня, где уже вовсю орудовала горничная. В небольшой столовой, покрашенной в красный цвет, круглый стол в провинциальном французском стиле оказался почему-то накрытым для двоих: здесь Рокко наконец настиг Мэкси и попробовал задержать.

— Остановись. Нельзя в самом деле носиться по чужому дому. Даже тебе! Или ты придумала эту вечеринку в виде сюрприза?

Она увернулась и пошла дальше, по-прежнему неся Анжелику.

— Погоди. Есть еще одна комната. Может, они там прячутся.

Мэкси открыла дверь, и Рокко шагнул и ярко освещенное помещение, где не было ничего, кроме его рабочего стола, стоявшего посредине, его стула и всего набора орудий труда, которым он пользовался, — все разложено так, как он привык.

Мэкси, сияя, обернулась к нему.

— Не думай, что все это появилось тут за одну ночь, — с гордостью произнесла она.

— Это?..

— Наш дом! Вот тебе и сюрприз, вот тебе и вечеринка. Да, с сообразительностью у тебя туговато! — с издезкой заключила она.

— Ты ведь знаешь, что я говорил насчет подарков от твоих родителей… Как же ты могла так поступить, Мэкси? — тихо спросил Рокко.

— Я с уважением отношусь к твоим словам. Но эта квартира не имеет никакого касательства к моим родителям, — ответила она с довольной улыбкой.

— Но откуда она?

— От меня. От меня — тебе. От меня — мне. От меня — Анжелике.

— То есть как это «от меня»?

— Из денег, положенных на мое имя. Отец открыл счет, как только я родилась. После последнего дня рождения я получила право нм распоряжаться. Еще одним я смогу пользоваться с двадцати одного года, потом — с двадцати пяти… У Джастина и Тоби тоже есть свои. Это просто такой способ оставить своим детям кое-что, пока ты еще жив, чтобы потом правительство не заграбастало себе все, — пояснила Мэкси, не слишком вдаваясь в детали, о которых не была осведомлена.

— Что, отец, который знает тебя как облупленную, дал тебе в руки столько денег? — усомнился Рокко.

— Ну, он же открыл счет, когда еще ничего не знал. А потом уже ничего нельзя было изменить. Иначе, я полагаю, такой суммы он бы мне не доверил. И был бы не прав. Потому что никаких экстравагантностей я себе не позволяла, учитывая мое состояние.

— Какое это?

— А такое, что у меня все-таки пять миллионов.

— Пять миллионов?

— Ну да. Честное слово, Рокко. А истратила я за все это время, включая сюда и стоимость купленной мною квартиры, даже меньше трех четвертей одного миллиона.

— Три четверти миллиона?

— Но это же совсем маленькая квартира… только-только для нас троих, — стала терпеливо объяснять Мэк-си, видя, что Рокко сегодня не слишком быстро соображает. — А когда у нас появится еще ребенок, мы тут же переедем.

— А что, ты ждешь ребенка? — как можно безразличнее спросил Рокко. — Еще один сюрприз сегодня?

— Слава богу, нет.

— Тогда пошли!

— Куда это?

— Обратно в Сохо. Если я отказался принять хоть что-нибудь от твоих родителей, то неужели ты думаешь, что я приму этот… подарок от тебя, — бледный от бешенства спросил Рокко, оскорбившись до глубины души.

— Но мои родители не имеют к этому никакого отношения! Ведь это Я купила и обставила квартиру — на свои деньги! Имею я, в конце концов, право распоряжаться собственными деньгами или нет? И потом, это же все для нас, тебя и меня.

— Мне очень жаль, но я не могу согласиться, Мэкси. Это полностью исключено. Жертвовать своими убеждениями я не намерен.

— Ты просто упрямый старомодный итальяшка. И к тому же ведешь себя как типичный представитель мужской касты.

— Но я такой. Тебе бы следовало это знать, когда ты за меня выходила. С тех пор я не менялся.

— И я, между прочим, тоже! — выпалила разъяренная Мэкси.

— Вот именно, — констатировал Рокко. — В этом-то все и дело. Одному из нас надо будет измениться.

Он сжал кулаки. Да, ему следовало предвидеть такой поворот событий. Сигналы следовали один за другим, но он, идиот мягкотелый, предпочитал их не слышать. Отказывался верить, что Мэкси настолько испорченна и что для нее существуют лишь собственные бессмысленные капризы.

— Перестань на меня так глазеть, Рокко Сиприани! — закричала она.

— Прощай, Мэкси, — коротко бросил Рокко, словно боясь, что, продолжи он этот разговор, ему не удержаться от грубости, еще более непоправимо жестокой, чем сам их разрыв. (О, как он боялся этой минуты! Беспокойная интуиция подсказывала ему, что она неминуемо наступит, но он заставлял подавлять внутренний голос.) — Я пришлю потом за своими вещами.

Мэкси так и осталась стоять в опустевшей комнате с открытым от удивления ртом. Она слышала, как мягко захлопнулась за Рокко входная дверь. Прошло несколько томительных минут: она все ждала, что вот-вот раздастся звонок в дверь. Но никто не звонил. С Анжеликой на руках Мэкси перешла в любовно обставленную ею гостиную и присела на большую, обтянутую золотистым бархатом софу, одну из нескольких, стоявших в комнате.

— Он еще вернется, — прошептала она Анжелике. — Ему надо понять, что мною так не помыкают. Да и кто он такой в самом деле? Со мной в жизни никто так не разговаривал. Понимаешь: никто!

И Макси, не в силах больше сдерживаться, разрыдалась. Горе ее было тем безутешней, чем больше она боялась, понимая, что никто из них двоих никогда не уступит другому, просто не сумеет этого сделать. Рокко даже и пытаться не станет, с его глупой и никому не нужной гордостью. Паршивый упрямец! А она? Тем более не станет, это исключено! Все-таки она не кто-нибудь, а Мэкси Эмбервилл. И какого черта уступать должна она?!

Глава 13

В квартире, которую — себе на горе — она с такой радостью обставляла, Мэкси так ни разу и не осталась на ночь. На следующий день по ее распоряжению стол и все другие рабочие принадлежности Рокко были отправлены ему обратно. Самой же квартире со всем, что там находилось, вплоть до последней медной кастрюли, надлежало быть проданной как можно скорее за любую предложенную цену, о чем она уведомила своего агента по недвижимости.

Бракоразводный процесс благодаря опытным адвокатам из конторы, обслуживавшей «Эмбервилл пабликейшнс», занял минимум времени и прошел без излишней огласки. После того как Рокко получил право на участие в воспитании дочери, он дал свое согласие, чтобы Анжелика постоянно проживала с матерью. Тем временем он возвратился обратно к Конде Насту: при другом решении суда ему пришлось бы нанимать для Анжелики няню, что было бессмысленным, поскольку Мэкси — отличная мать. Однако, пользуясь своим правом, он не упускал возможности забирать Анжелику к себе на выходные, пополнив ряды разведенных отцов, гулявших в ближайшем от дома парке со своими детьми, с одной лишь разницей, что его ребенок был в этой компании самым младшим.

Мэкси, чтобы пережить развод, с головой ушла в мельчайшие детали воспитания дочери, направив сюда все свои чувства. Она научилась сдерживать себя — не думать, не вспоминать, не задаваться вопросами «а если бы…», предпочитая вместо этого подробно выяснять у терпеливых владельцев шести магазинов на Мэдисон-авеню, где они делали закупки, какого качества у них апельсины (из них она выжимала для Анжелики сок) и откуда получены куриные грудки. Но все равно страшная, мучительная боль, таившаяся где-то в глубине сердца, не отпускала ее, постоянно вибрируя, подобно камертону, и единственной радостью для Мэкси были лишь моменты общения с дочкой, правда, весьма редкие, потому что Анжелика, будучи здоровым ребенком, большую часть первого года своей жизни просто спала. К чести Мэкси, она смогла выдержать эту страшную пытку молчанием, понимая, что другого пути у нее нет. Все свободное время у нее было занято кормлением и купанием Анжелики. Часто она спускалась с девочкой вниз, чтобы посидеть с Лили и Зэкари. В ту же ночь, когда Рокко отказался жить в ее новой квартире, она вернулась в родительский дом — самое надежное ее убежище.

Ее «траур» длился всю осень 73-го и зиму 74-го года. И только поздней весной, уже на двадцатом году жизни, наконец-то пришел день, когда Мэкси поняла, что уже может осмыслить случившееся. Для облегчения мыслительного процесса она легла на спину, подложив под голову целую гору подушек и прижав к груди сладко пахнущее теплое тельце спящей Анжелики, согревавшее ее, словно горчичник. Девочке шел второй год, и она была уже достаточно большой, чтобы о ней не тревожиться и предаваться грустным раздумьям о своем душевном состоянии.

Чего, собственно, она добилась в жизни? И как можно определить ее нынешнее положение? У нее есть дочь, она разведена, и ей скоро двадцать. Она уже не девочка, не студентка колледжа, но и не мать-одиночка. С другой стороны, она не работает и не собирается делать карьеру. Оставалось, таким образом, всего одна категория, под которую она подпадает: интересная, нет, лучше сказать, прелестная молодая «разведенка» (если этим словом все еще пользуются).

Какие возможности открываются перед молодой женщиной в ее положении — да еще с теми миллионами, которые были на ее счетах и частью которых она уже могла распоряжаться? В принципе, имея столько денег и свободного времени, можно было делать все что угодно. Ясно, что она может продолжать жить в этом большом сером доме, где она находится в полной безопасности и где ее так любят и вместе с тем предоставляют полную свободу, считая ее уже полностью взрослой.

Итак, подытожила свои раздумья Мэкси, вполне возможно использовать родительский дом в качестве отправной точки для… чего, собственно?

Ну, во-первых, она может и, наверное, даже должна поступить в один из манхэттенских колледжей. Но для этого, черт побери, надо сперва кончить школу! Весь предшествующий опыт, связанный с переходами из одного учебного заведения в другое и постоянными поисками обходных путей и тихих заводей, убедил Мэкси в том, что найти подходящую школу, которая согласилась бы взять ее всего на один, последний, пропущенный ею год, не проблема. Значит, колледж — дело вполне реальное. Другой вопрос: надо ли ей вообще снова взваливать на свои плечи бремя занятий? Не слишком ли поздно сейчас (а может, наоборот, рано) опять погружаться в учебу? Ладно, колледж вычеркиваем.

Конечно, остаются путешествия. Взять с собой Анжелику, найти няню — и отправиться в Англию на полгода или год. Там дорогие дедушка и бабушка позаботятся о том, чтобы вывезти ее в свет. При мысли о том, как она покорит Лондон, Мэкси сладко зажмурилась. Она накупит себе самые экзотические наряды из коллекции Сандры Роудс, снимет самые большие апартаменты на Итон-сквер, будет разъезжать на «роллс-ройсе», «бентли» или «дайм-лере», одной из тех машин, на которых всегда разъезжала английская королева, — они еще слишком широки для американских дорог. Вот уж когда она закружится в вихре светских развлечений, так и оставшихся неизвестными для ее матери. Развлечений, которые теперь станут доступными Мэкси благодаря связям девятнадцатого баронета и второго виконта из рода Адамсфилдов. Ах, если бы 60-е уже не кончились! Но пусть эра «свинга» прошла, отголоски тех лет где-нибудь да сохранились. Да, Лондон, Лондон… Мэкси не могла удержаться от счастливой улыбки, обращенной в полутьму сатинового балдахина над ее кроватью. Неожиданно глаза ее широко распахнулись при мысли о Рокко. Суровая реальность больно кольнула сердце. Этот невероятно преданный дочери итальянский папочка не согласится, чтобы она увезла от него дочь на целые полгода. Ни за что! Значит, выбраться можно будет всего на неделю-другую. Ладно, путешествия тоже вычеркиваем.

Работа? С какой готовностью бралась она за самые пустячные поручения в художественном отделе — и вот что из всего этого вышло! Может быть, вообще этот мир не для нее? И потом у нее есть ребенок, о котором надо заботиться. Итак, работа отпадает.

Словом, Мэкси пришла к тому же, с чего начала, возлежа на горе подушек у себя в спальне в родительском доме. Но оставаться здесь нельзя. Исключено! Как бы не хотели этого родители.

Мэкси осторожно подышала Анжелике в волосы и слегка подергала за маленький темный завиток.

Ясно, что родители не верят в ее самостоятельность. Это же читается в их взглядах, хотя они и не решаются сказать, что всячески желали бы продлить нынешнее положение вещей. Однако распознать их тревожные мысли не так уж трудно. Им бы, конечно, хотелось, чтобы она оставалась у них под крылышком, пока на горизонте не появится другой — более подходящий — мужчина, который бы побудил ее заново создать семейный очаг, о чем Мэкси сейчас вовсе не помышляла.

Процесс последовательного исключения одного варианта за другим поставил ее перед единственным выбором — перебраться на свою собственную квартиру на Манхэттене. И немедленно! Стоит задержаться — и ей снова уготовано знакомое приятное существование в роли единственной дочери в доме. Роли, из которой она безусловно выросла. На какое-то мгновение Мэкси кольнула тревога: ведь до сих пор она никогда не жила одна, сразу же перейдя из отцовского дома в дом мужа, а затем тут же вернувшись обратно.

Что ж, убеждала она себя, плотно сжав губы, тем больше оснований принять этот вызов. Завтра же надо начать поиски подходящего дома. Это должен быть небольшой двух — или трехэтажный кирпичный коттедж в английском духе (раз уж ей нельзя переехать в Лондон», где она будет принимать гостей. Каких гостей? Ведь с того самого — рокового! — дня, когда два года назад Мэкси переступила порог художественного отдела «Житейской мудрости», она до такой степени погрузилась в драматические перипетии собственной жизни, что растеряла связи со всеми своими сверстниками, кроме Инди, этой эгоистки, которая как ни в чем не бывало пошла после школы в колледж. Хорошо, но кого-нибудь она все-таки знает? Разве не говорила хозяйка одного модного светского салона, что для привлечения гостей достаточно просто открыть банку сардин и оповестить людей, что их ждут?

Придется купить консервный нож и сардины — только и всего. Если чему-нибудь жизнь ее и научила, то лишь тому, что одно цепляется за другое, а потом все идет само собой. Может быть, в жизни существуют и другие уроки, но Мэкси про них пока ничего не знала.

Едва решив покинуть родительский кров, Мэкси тут же нашла подходящий кирпичный дом и двух декораторов, Людвига и Бичета, годовых придать ему вид, совершенно не связанный с хронологией. Вся атмосфера дома должна была говорить о том, что здесь живет не импульсивная молодая особа, а умудренная жизненным опытом богатая наследница, чьи вкусы тяготеют к эклектическим интерьерам, где стиль Людовика XV очаровательно разбавлялся буйными вкраплениями венецианской фантазии, смягченными выдержанным в английском духе набивным ситцем.

После первой робкой вылазки Мэкси в мир самоанализа, касавшегося ее прошлого и настоящего, она все чаще стала подолгу задумываться о своем будущем. Амплуа молодой «разведенки», столь прельстившее ее поначалу, было почти сразу же отвергнуто. Что, спрашивается, толку быть одной из множества точно таких же обитательниц Манхэттена и вступить в их, пусть нигде не зарегистрированный, клуб, где членов хватает и без нее? Вместо этого она принялась с искусством и терпением, куда большими, чем когда готовилась к первому рабочему дню, создавать образ новой Мэксим Эммы Эмбервилл-Сиприани, глядя на который можно будет сразу сказать, что перед тобой вдова. Вдовство — раннее, жестокое, трагическое и таинственное — представлялось ей гораздо более желанным, чем любое другое состояние, в котором она смогла бы пребывать. Оно сочетало в себе некую траурную элегантность с поэтической (да, именно поэтической!) аурой. Надо было только соответствующим образом держаться, рассуждала Мэкси, нижняя губа ее при этом так и подрагивала от еле сдерживаемого смеха.

Работу над задуманным имиджем Мэкси начала с придания своей улыбке элегического флера. Она научила себя неожиданно обрывать повествование на дрожащей ноте и надолго замолкать, напускать на себя гордый вид оскорбленного достоинства, не оскорбляя им, однако, никого из окружающих. Она ограничила поле приложения своей всегдашней энергии, направив ее внутрь самой себя, подчеркивая (правда, без нажима или стремления вызвать в собеседнике чувство боли), что страдает от невысказанной печали — ноши, которую ей бы не хотелось перекладывать на чьи-то другие плечи. Все время она теперь появлялась в черном: ткань этого цвета была спокойной, серьезной, дорогой и до неприличия ей шла. Единственной драгоценностью, которую она себе позволяла носить, был свадебный подарок родителей — двойная нитка роскошного бирманского жемчуга диаметром от двенадцати до девятнадцати миллиметров, причем каждая горошина была абсолютно круглой и излучала бесподобное сияние. Кроме этого, как положено вдовам, носила она и простенькое золотое, без камней, обручальное колечко, которое, честно говоря, ей больше всего хотелось выкинуть на помойку. Очутившись дома одна, Мэкси тут же переодевалась в старые джинсы и майку, но из дому неизменно выходила в иссиня-черном от головы до пят, даже если отправлялась за город, когда ее нарядом служили черные брюки и черная шелковая блузка. С присущим ей умением она с помощью косметики добивалась восхитительной бледности лица, забросив подальше набор румян и губную помаду. Главное внимание теперь она уделяла ненавязчивому подчеркиванию темноты вокруг глаз, для чего в ход шли коричневато-серые тона. Господи, приехала бы сюда Инди, чтобы оценить ее усилия, каждый раз с тоской думала Мэкси, занимаясь своим лицом.

Запретив себе смеяться прежним, заливистым смехом, как не соответствующим новому облику, Мэкси точно так же взяла за правило ничего не говорить о себе. Вместо этого она научилась мастерски выспрашивать у других о наиболее любимом для них предмете: о них же самих! Научилась она ловко обходить и любые вопросы, связанные с ее личной жизнью, автоматически отсекая два из каждых трех приглашений, которые она получала во множестве («сардины» срабатывали на диво), чтобы иметь возможнось побольше оставаться дома с Анжеликой. Хотя ее постоянно терзало искушение сказать, что Рокко Сиприани умер (да, да, лежит в гробу), она велела себе вообще не вспоминать ни о бывшем муже, ни о своем замужестве.

Поскольку время, в течение которого люди обычно сохраняют в памяти подробности чужой жизни, определяется на Манхэттене объемом подливаемого в огонь масла, через год, то есть к тому моменту, когда Мэкси отметила свой двадцать первый день рождения, репутация вдовы закрепилась за ней довольно прочно.

Впрочем, вдовство ее не было слишком уж строгим. Проявляя Мэксимальное благоразумие, молодая «вдова» тем не менее успела переменить с дюжину любовников, стараясь, правда, не делать этого слишком уж поспешно. Каждый из них был безупречен во всех отношениях и считался завидным женихом, каждый предлагал ей свои руку и сердце, и ни с кем из них у нее не возникало проблемы из-за того, что их куда больше привлекают ее деньги, чем она сама. Но никто не нравился ей настолько, чтобы стать по-настоящему необходимым в ее жизни, так что дольше нескольких месяцев не задерживался. Мэкси постепенно пришла к выводу, что больше никогда не влюбится: заключение весьма печальное, если бы не чувство свободы, которое оно ей давало. Мэкси льстила себя надеждой, что сделалась осовремененной героиней в духе Генри Джеймса: женщина с прошлым, которого никто толком не знает; настоящим, вызывавшим жгучее любопытство, таинственным и вместе с тем высвеченным ярким светом, излучавшимся ее независимостью, семьей, состоянием и, что там скрывать, лицом; и наконец, будущим, столь много обещавшим.

…Благоухающим августовским вечером 1978 года Мэкси занесло в казино Монте-Карло. Не смущаясь царившей в холле темнотой, она, одна, без спутников, прошла внутрь, утешая себя тем, что в княжестве Монако, к счастью, на каждых пять туристов один полицейский, так что любая женщина может без опаски появляться на улице даже самой темной и безлюдной со всеми своими бриллиантами. Интуитивно она чувствовала, что за карточным столом ее ждет удача, но не спешила садиться за игру.

То был ее первый вечер в Монте-Карло и первая в жизни — в буквальном смысле — возможность поступать так, как ей хочется, ведь рядом никого, перед кем надо было бы отчитываться или кто мог бы отчитать ее саму. Родители в Саутгемптоне, Рокко наконец договорился у себя в журнале об отпуске и, взяв с собой Анжелику, уехал к родителям, в их загородный дом возле Хартфорда.

Мэкси отказалась от нескольких приглашений погостить летом у знакомых или попутешествовать с друзьями и без особой огласки зарезервировала для себя люкс в «Отель де Пари» в Монте-Карло: номер отличался великолепной планировкой и, будучи угловым, имел полукруглый балкон, на который можно было выходить из гостиной, чтобы любоваться закатом. Далеко внизу виднелся вечно оживленный порт, а за ним, на скалистом мысе, — дворец, за которым открывался неописуемой красоты небосвод, сливавшийся с не менее сказочным морем, по которому в порт стремились десятки прогулочных судов. Когда видишь Монте-Карло таким, каким он виделся Мэкси с ее балкона, то как-то не верится, что каждую неделю здесь сносится очередная великолепная вилла эпохи английских королей Эдуардов, из тех, что всегда были украшением столицы княжества, для того чтобы на ее месте возвели очередной высотный жилой дом, каких полно в Майами. Не верится, что каждый дюйм древней территории используется с безжалостным прагматизмом, по своей природе куда более швейцарским, нежели средиземноморским.

Август в Монте-Карло, несмотря на жару, считается разгаром бархатного сезона, временем балов и фейерверков, балетных спектаклей и сборищ весьма специфической публики, не упускающей возможности раз в году слететься в столицу княжества Монако. Август — единственный тридцатиоднодневный благословенный месяц в году, когда «беглецы от налогов» из девяноста девяти стран мира, которые по настоянию своих адвокатов и финансовых советников перебрались на жительство в Монако, могут сдать свои роскошные апартаменты и заработать достаточно, чтобы содержать их следующие одиннадцать месяцев; единственный месяц, когда места стоянки на яхтенном причале пользуются наивысшим спросом; единственный месяц, когда снова возрождается миф о Монте-Карло, чтобы безотказно действовать затем целый год.

Да и сама Мэкси чувствовала себя сейчас возрожденной настолько, что у нее кружилась голова. Готовясь к этой поездке, она обновила свой гардероб, занявший семь больших чемоданов: характерно, что черные тона в нем полностью отсутствовали. Вооружилась Мэкси и внушительным аккредитивом и по приезде, днем, обменяла на франки столько долларов, что сумочка, которую она взяла вечером с собой в казино, разбухла от денег.

До сих пор ее опыт в азартных играх в основном ограничивался покером, который иногда, в начале ее «вдовства», помогал коротать долгие вечера на Манхэттене. Хотя ставки бывали довольно высокими, Мэкси все время тянуло побывать в настоящем казино, которое не напоминало бы ей Лас-Вегас. Азартные игры, на ее взгляд, были в чем-то сродни хождению по магазинам: и в том и в другом случае ничего путного, если вы вдвоем, у вас все равно не выйдет. Называйте это как хотите — искусством, везением или просто выбором чисел, любая азартная игра сводилась к принятию решения, а принимать его невозможно вместе с кем-либо или по чьему-либо совету, когда над твоим плечом склоняется доброжелатель, нашептывающий тебе, что и как надо делать. Да, внушала себе Мэкси, ей давно пора встряхнуться, ее «вдовство» явно затянулось. В конце концов, она заслужила этот маленький праздник своим примерным поведением, и, оглядываясь вокруг, видела, что и другие, спешившие в казино, чувствовали то же самое.

Первые залы, большие и аляповато украшенные, вызвали у нее некоторое разочарование — небрежно одетые туристы, как заводные, дергали рычаги игральных автоматов, а сверху на их жалкие потуги, казалось, с горечью взирали расписные потолки. Но стоило ей миновать строгих стражей, охранявших вход во внутренние покои, как она обнаружила, что легенда о казино в Монте-Карло все еще существует — во всей своей безусловной подлинности она стала частью истории, как если бы была старинным парусником, который непонятно как объявился в гавани, приплыв из далекого прошлого. Во внутренних помещениях, украшенных позолоченной лепниной, как бы витал дух эпохи Эдуардов, чувственно-младо-страстный и пышно-бесстыдный: мелодии вальсов заглушал сумасшедший джазовый ритм, доносившийся из залов при входе; яркий свет лампочек, то и дело зажигавшихся на игральных автоматах, уступил место спокойному розоватому сиянию. Здесь находились совсем другие люди — спокойные, уверенные, с тихими голосами, хорошо одетые; вокруг Мэкси царила атмосфера почти невыносимого напряжения, какая бывает только в местах, отведенных картам, пари, игре — словом, тому, что принято связывать с азартом. Его чарам не мог противостоять никто из пришедших сюда и меньше всего Мэкси Эмбервилл.

Сдерживая свой нью-йоркский темперамент, Мекси старалась двигаться с подобающим достоинством и той самоуверенностью, какая может быть только у красивой женщины, чувствующей себя непринужденно даже без сопровождения. На ней было длинное, без бретелек, шифоновое платье, чуть более светлое, чем ее зеленые глаза, и до дерзости прозрачное. Черные волосы, которые в Нью-Йорке она носила гладко зачесанными назад, сейчас свободно разметались по плечам. Из двойной нитки жемчуга Мэкси сделала одну длинную, которая струилась по ее обнаженной белой спине; спереди ее украшением была веточка маленьких белых орхидей, приколотая за вырез платья. Словом, от былого «вдовства» не осталось и следа… Как, впрочем, и от девичества. Она выглядела столь же изощренно надменной, каковой себя и ощущала: великолепный экземпляр кошки, вышедшей на прогулку в поисках удовольствий.

Для баккара, решила она, явно слишком рано. Пожалуй, для «разогрева» стоит начать с рулетки, а там будет видно. В рулетку она еще никогда не играла, но похоже, это глупая детская игра, где не требуется особого искусства.

Мэкси подошла к кассиру и купила фишек на десять тысяч долларов — целую сотню больших черных фишек, каждая стоимостью пятьсот франков. Сумма, по ее понятиям, пустяковая. Мэкси спокойно опустилась на стул у ближайшей рулетки и, решив не рисковать, учитывая свою неопытность, попросила крупье поставить десять своих фишек на черный 23-й номер. Колесо завертелось, а когда остановилось, Мэкси была уже на тысячу долларов беднее. Может, поставить на свой следующий день рождения — двадцать четыре? Но черный 24-й номер снова не принес ей удачи. Что ж, утешала она себя, если бы ей повезло, выигрыш мог бы составить тридцать пять тысяч долларов, потому что все выигрыши шли сейчас в пропорции тридцать пять к одному. Где же это, спрашивается, удача, которая традиционно выпадает всем новичкам? С другой стороны, напомнила она себе, рулетка — не та игра, куда следовало вкладывать деньги, и Мэкси принялась обдумывать, на какое число все таки имеет смысл ставить теперь.

В этот момент к крупье обратился человек, сидевший рядом с ней.

— Десять на «зеро»! — произнес он с акцентом, показавшимся ей странным.

Мэкси с любопытством скосила глаза. Человек нависал над столом, опершись на локоть так, словно это была его точка опоры. Одет незнакомец был в сильно потертый смокинг, какого до сих пор ей ни разу не доводилось видеть. Темные волосы явно нуждались в стрижке, впалые заросшие щеки — в хорошей бритве, а прикрытые веками и длинными ресницами глаза — в том, чтобы их открыли. Больше всего он был похож на огородное чучело, усталое и в то же время по-своему даже элегантное. Мэкси невольно отодвинулась от незнакомца. Рядом с ней, вне всякого сомнения, находился типичный представитель социальных низов, для которого рискованная попытка поправить свои дела за счет рулетки является закономерным итогом морального падения жалкого пьяницы. Разве уже в самом его точеном профиле не виделось чего-то порочного? Вместе с тем она не могла не отметить, что его руки отличались поразительной красотой, а ногти были идеально подстрижены. Уж не просто ли профессиональный карточный шулер? Пожалуй, все-таки нет, потому что уважающий себя профессионал навряд ли появился бы в столь затрапезном и жалком виде.

Продолжая искоса наблюдать за соседом, который пока еще не соблаговолил удостоить ее своим вниманием, Мэкси просадила еще семьдесят фишек. Наверное, ему тридцать с небольшим, заключила она, и скорей всего он ирландец — ведь только у ирландцев бывает такая белая кожа и такие черные волосы. Интересно, какого цвета у него глаза? Если голубые, то сомнений в этом не останется, но незнакомец так ни разу и не приподнял век. За это время он поставил десять фишек по пятьсот франков каждая — и проиграл. Теперь он лениво поставил на «зеро» очередную пригоршню фишек стоимостью тысяча долларов. Выражение его лица при этом оставалось прежним: казалось, ирландца не интересует сумасшедший танец шарика при вращении постепенно замедлявшего свой бег круга. Макси снова проиграла, но теперь ее больше занимал не проигрыш, а сделанное ею поразительное открытие: незнакомец, оказывается, был в старых теннисках и белых растянутых носках. Смокинг же его одет прямо на белую майку, и на голой шее болтался небрежно завязанный галстук, больше напоминавший кусок веревки. Может, это и есть веревка, и при этом уже мохристая.

Неожиданно Мэкси поняла, что у нее остается всего десять последних фишек. Подозвав служащего казино, прохаживавшегося между столами, она протянула ему деньги на приобретение еще пятидесяти фишек. При звуках ее голоса незнакомец обернулся.

— И мне десять, — бросил он с ленцой, не предложив служащему никаких денег. (Наверное, решила Мэкси, он рассчитывает на кредит казино.)

— Прошу прощения, сэр, — ответил служащий, отказываясь выполнить его просьбу.

— Что, нельзя больше?

— Боюсь, что так, сэр.

— Да, не мой сегодня вечер, — бесстрастно прокомментировал незнакомец.

— Похоже, что так, сэр, — согласился служащий, направляясь к кассе, чтобы принести Мэкси заказанные ею фишки.

Ирландец, отметила Мэкси про себя, успев заметить классическую голубизну глаз, полыхнувших из-под приподнятых век. Ирландская портовая крыса, скорей всего улизнувшая из трюма одного из стоявших в гавани судов. Напялил на себя смокинг, одолженный на один вечер, и явился сюда, в казино, где просадил свой последний франк, доллар, фунт или какие там еще у него могли быть деньги. Вот только ирландской напевности в его словах не было, акцент у него совсем непонятный — английский, но никоим образом не британский, хотя сама Мэкси и не смогла бы провести четкую разграничительную линию.

Нагнувшись, ирландец вытащил из каждого носка по пять черных фишек с таким невозмутимо отрешенным видом, что Мэкси сразу поняла: запас был явно предназначен для такого вот критического момента. Она поняла, что чувствует к этому беспомощному созданию самую настоящую жалость. В том, как он упорно пытается не показать всей глубины своего отчаяния, было что-то мужественно-трогательное. Видно, он действительно дошел до ручки. Кто знает, что ждет его теперь, после того как он потеряет последний свой шанс. Наверняка он играет на одолженные деньги. Или даже краденые. Безумец, он опять ставит на «зеро» свои фишки — все до одной. Не оставляя себе возможности рискнуть еще раз в случае проигрыша. Мэкси затаила дыхание, следя за рулеткой, постепенно замедлявшей ход. Маленький шарик наконец остановился. На «зеро»! Она в восторге что есть силы захлопала в ладоши. Тридцать пять тысяч долларов — этого выигрыша будет достаточно, чтобы он не застрелился. Мэкси улыбнулась, поздравляя незнакомца с удачей, и в этот момент с удивлением заметила, что тот даже не поднял век. Может, его надо слегка подтолкнуть? Он что, не видел?!

Люди вокруг начали с интересом перешептываться, когда крупье, в очередной раз принимая ставки, обратился к ее неподвижно сидевшему соседу со словами: «Опять на „зеро“, сэр?» И получил в ответ короткое: «Да».

Боже, он же бросает деньги на ветер! Не может быть, чтобы «зеро» дважды, подряд, принесло ему удачу. Он что, сумасшедший? Пьяный? Под наркотиками? Или просто ничего не смыслит в игре?

От волнения Мэкси даже позабыла, что сама собиралась делать ставку, и, когда крупье рявкнул: «Ставки сделаны», поняла, что давать советы теперь уже поздно. Вздохнув, она принялась ждать неизбежного, следя за вращением круга и подскоками шарика. Но вот он замер. На «зеро»! У собравшихся одновременно вырвался вздох облегчения. Огородное чучело выиграло сто семьдесят пять тысяч франков, помноженных на тридцать пять! Даже почти забытая Мэкси таблица умножения подсказывала, что выигрыш превышал миллион американских долларов! И намного! Теперь-то уж он наверняка должен приподнять веки, теперь-то уж не должен выглядеть таким удрученным, мелькнуло у нее в голове. Повернувшись, она на секунду встретилась с ним взглядом. И что же — он улыбнулся? Поднял наконец веки? Или, может, хоть немного порозовели его щеки? Ничего подобного. Даже намека нет. По-прежнему сидит, опершись на локоть, не тянется за выигрышем, а вид у него столь же отрешенный и бесстрастный, как и тогда, когда служащий отказался покупать для него фишки в кредит. Сомнений нет — сумасшедший.

— Забирайте свои фишки, — тихо шепнула она своему соседу.

— Зачем?

— Да вы же их просадите, простофиля несчастный. И не спорьте. Больше не рискуйте. Такой шанс уже никогда не повторится, — прошипела она с яростью.

— Значит, играть без риска? — спросил он, слегка как бы забавляясь ее настойчивостью.

Между тем игра за столом прекратилась — крупье ожидал прихода управляющего, чтобы санкционировать дальнейшую игру. Тот наконец прибыл, взглянул на чучело с неопределенным выражением лица и с явной неохотой кивнул, давая свое разрешение. Вокруг их стола тотчас же сгрудилась целая толпа, люди возбужденно переговаривались, и Мэкси снова опоздала со своей ставкой. Конечно же, сумасшедший, лихорадочно рассуждала она. Преступно сумасшедший. Теорию вероятности ради него никто не отменял. Он что, думает, шарик снова остановится на «зеро»? В третий раз? И в казино это тоже знали, иначе управляющий не разрешил бы игру. Разве в Монте-Карло кому-нибудь позволят опустошить весь банк? Крупье между тем занимался другими игроками и лишь после того, как они сделали ставки, снова посмотрел на чучело.

— Остаетесь на «зеро», сэр?

— А почему бы и нет? — ответил тот, подавляя зевок.

Мэкси почти с ненавистью взглянула на крупье, запускавшего колесо. Толпа напряженно молчала. Губы крупье приоткрылись, чтобы произнести бесповоротное: «Ставки сделаны». В тот же миг Мэкси сорвало с места и метнуло к лежавшим на «зеро» фишкам. Она сгребла их с рулетки поближе к своему соседу, чтобы исключить то неминуемое, что могло бы случиться, опоздай она всего на полсекунды.

Из толпы послышались возмущенно-удивленные возгласы. Кто зто смеет нарушать правила игры в казино? Произошдшее было столь немыслимым, что взоры всех присутствующих сразу же обратились к Мэкси. Она с гневом встретила эти взгляды.

«Варвары! — вопил ее внутренний голос. — Вы только и ждете, чтобы львы растерзали очередную жертву. Ничего, подонки, сегодня обойдетесь! Пусть я выгляжу при этом глупо, пусть…»

Охваченная праведным гневом, она оглядывала гудящую толпу к только тут заметила, что пугало все еще следит за вращающимся кругом, даже не думая собирать спасенные ею фишки! На лбу у нее выступил холодный пот. Она с ужасом вспомнила: теория вероятности здесь ни при чем, а каждый запуск колеса — всего-навсего новый старт, никак не связанный с прежними. Нет, нет, молила она Бога, только не это, пожалуйста! В гробовой тишине слышалось одно лишь поскрипывание вращающегося круга. Мэкси закрыла глаза. Из груди стоящих рядом одновременно вырвался недоверчивый вздох, полный ужаса. «Зеро»! Скова! Сердце Макси, казалось, остановилось. Ей хотелось умереть. Да, она заслуживала этого. Убийство было бы для нее слишком хорошим исходом. Чья-то протянувшаяся рука крепко ухватила ее за предплечье. Сейчас ей сломают кость. Что ж, одну кость за другой, пусть переломает их все! Он имеет на это полное право. Она даже не станет защищаться.

— Недешево ты мне обходишься, — мягко заметило пугало, поднимаясь со стула и поднимая ее вместе с собой, предоставив служащему самому собирать разбросанные вокруг фишки.

Мэкси наконец открыла глаза и тут же расплакалась. Итак, она будет жить. Он явно был еще более сумасшедшим, чем ей казалось, чо отнюдь не преступно сумасшедшим.

— Я не люблю, когда женщина плачет, — ласково произнес ее спутник.

Мэкси сразу же прекратила всхлипывания. Она не могла его ослушаться. Он протянул ей на удивление чистый носовой платок и помог высморкаться и вытереть глаза.

— Это же только деньги, — изрек он, позволив себе улыбнуться.

— Только деньги! Больше сорока миллионов долларов!

— Я бы их все равно спустил здесь же в один прекрасный день, — пожал он плечами. — Разве они позволили бы мне продолжать игру, если бы не были в этом уверены? Ты случайно не на казино работаешь? Нет, вряд ли. Но вообще они должны поставить тебе бесплатную выпивку. Ладно, я сам закажу шампанское.

— Лучше чего-нибудь покрепче, — взмолилась Мэкси.

— Умница. Тогда текилу — «Буффало Грасс», да? — И он жестом подозвал официанта. — Мне, как всегда, двойную, Жан-Жак. И одну порцию для леди.

— Не повезло сегодня, месье Брэйди, — произнес сочувственно официант.

Пугало в упор взглянуло на Мэкси.

— Это еще как сказать, Жан-Жак, как сказать. — И добавил, обернувшись к Мэкси: — Допивай, и я отвезу тебя домой.

— О, это необязательно, — запротестовала она.

— Да почему же? В общем, ты ведь сейчас принадлежишь мне. Как-никак сорок миллионов я за тебя выложил.

— О…

— Согласна, так ведь? — вежливо осведомился он.

— Да, конечно. Это… вполне логично.

Могло быть и хуже, решила Мэкси, значительно хуже. Но надо что-то предпринять по части его одежды. Во что бы то ни стало.

Деннис Брэйди был, пожалуй, первым из бывших колонистов, кого Австралия выслала обратно в метрополию. За сто лет до этого его предок, Блэк Ден Брэйди, эмигрировал в Австрию из Дублина и разбогател на добыче серебра, огромные запасы которого он обнаружил в дикой местности Уэйстед-Велли в Новом Южном Уэльсе. В последующие десятилетия основанная им компания «Уэйстед-Велли проперти» открыла значительные месторождения железной руды, угля и марганца. К 1972 году в дополнение к добыче полезных ископаемых компания владела крупными сталелитейными и нефтеперерабатывающими предприятиями, на долю которых приходилось около трех процентов валового национального продукта страны: годовой оборот компании составлял почти миллиард долларов. Главным пассивом «Уэйстед-Велли» являлся возмутитель спокойствия и ее главный акционер Деннис Брэйди, оставшийся сиротой наследник огромного семейного состояния по прозвищу Скверный. Как же все это осточертело — и Мельбурн, и положение самого богатого человека в Австралии, и бесконечные дискуссии насчет бурения шельфовых скважин у побережья Китая, поисков меди в Чили или добычи золота в Южной Африке. Деннису было наплевать, добудет его компания лишний грамм или каплю чего-нибудь из чрева этой планеты или нет. А вот он действительно любил, так это игру. Однако азартные игры на территории собственно Австралии были запрещены, а ближайшее казино в Тасмании, потерявшее из-за него кучу денег, вынуждено было навсегда запретить ему там появляться.

Они при всем желании не вправе считать его паршивой овцой, заявил он совету директоров компании, заседание которого сам же и созвал, по той простой причине, что он платит все свои долги. Нельзя называть его и неудачником, потому что в игре ему везет не так уж редко и на круг он, можно сказать, остается почти что при своих, хотя, и он это осознает, игорные дома при этом никогда не бывают в убытке. Но как бы там ни было, а причистить его к своим активам компания все-таки не может. И голосовать тут не требуется, так что джентльменам беспокоиться нечего. Видит Бог, вот уже целых двадцать девять лет он пытается соответствовать идеалу династии Брэйди, но его жалкие попытки оказываются напрасными. Слишком уж это все скучно. Чертовски скучно. Не лучше ли будет для них, если он уберется из Австралии и вернется туда, откуда в свое время вышли Брэйди, где бы это место ни было. А они пусть себе занимаются его семейным бизнесом. Но уже без него! Кто «за», скажите «да», и нечего тут разводить формальности. Он неожиданно вспомнил, что в его руках достаточно акций, чтобы иметь право решающего голоса. Как насчет того, джентльмены, чтобы поставить всем желающим бесплатную выпивку на прощание?

— Ну и что дальше? — спросила Мэкси, зачарованная его рассказом.

— Они сказали, что время для выпивки неурочное — слишком рано. Но идея кажется им здравой, и все стали горячо пожимать мне руку. Хорошие, з сущности, ребята. Наверняка продолжают себе там бурить, и ковать и плавить, и покупать все новые и новые компании. Прямо как трудолюбивые сказочные гномы… настоящие бизнесмены, настоящие патриоты, настоящие сыновья — все бы хорошо, но такая от них скучища, такая страшная скучища…

— И ты что, вернулся в Ирландию?

— Боже, за кого ты меня принимаешь? Нет, конечно. Скачки, разведение скота — это все не по моей части. От лошадей, кстати, у меня аллергия. И дождя я не переношу. Приехал прямо сюда, купил себе это суденышко — и с тех пор никуда. Конечно, есть в порту яхты и побольше, но моя не из последних, а уж веселее здесь нет.

— А что ты делаешь, Деннис?

— Делаю? Ну… Я просто живу, наверное. Немного катаюсь на водных лыжах, выпиваю понемногу, а когда и много. Музыку слушаю, хожу под парусом, летаю на своем вертолете, иногда даже выхожу в море на денек-другой. В общем, жизнь заполнена. Бывает столько дел, что в казино выбираешься только к полуночи. Там у меня кредит, а то на наличные играть не интересно.

— И тебе теперь не бывает скучно?

— Давай скажем так: сейчас мне не скучно. В первый раз у меня такая девочка — за сорок миллионов. Что бы мне такое с тобой сотворить?

— Если бы ты думал обо мне просто как о женщине… — промурлыкала Мэкси, стараясь определить в царившей на палубе полутьме, какое у него выражение лица.

Большинство яхт к этому времени стояли уже с потушенными огнями, кроме опознавательных. Ночь была безлунной, и лицо Скверного Брэйди тонуло во тьме. Как ни странно, с удивлением подумала Мэкси, но ей недостает сейчас этого застывшего, как трагическая маска, лица.

— Если бы ты была просто женщиной, я не стал бы тебе всего этого рассказывать, — возразил он.

— а о чем ты говоришь с теми, кого не покупаешь?

— Да ни о чем, — заметил он задумчиво.

— А ты стеснительный, — поставила диагноз Мэкси.

— Нет, скорее просто австралиец. Когда дело доходит до женщин, они обычно предпочитают не говорить а действовать.

— Но ты же сам говорил, что для Австралии ты нетипичен.

— Ну да, конечно. Координации движений никакой, никогда не мог толком ни во что играть, например в футбол. Опекуны послали меня в Англию после смерти родителей, так что у меня даже акцента австралийского и того нет. Боюсь, получилось ни то ни се, ни австралиец ни англичанин, одна половина задницы не похожа на другую.

Было слышно, как он грустно вздохнул, потом взял ее руку в свои ладони. Почувствовав его прикосновение, Мэкси тут же поняла, что есть, по крайней мере, одна игра, в которую Деннис Брэйди играет превосходно. Беспомощный, капризный, никчемный… но далеко не такой невинный, каким кажется. Вся ее система оповещения пришла в действие, предупреждая Мэкси об опасности.

— Бедненький ты мой Деннис. Как все это грустно, — проворковала она. — Но разреши все-таки напомнить тебе, что счетчик уже включен.

— Счетчик? Ах да… чуть не забыл. И сколько?

— Миллион долларов.

— В неделю? — спросил он с надеждой.

— Нет, Деннис, — терпеливо пояснила она.

— В день? — Он постарался, чтобы в голосе прозвучало недоверие.

— В час… И два уже ты потратил на разговоры.

— Господи, спаси и помилуй! Таких ставок я еще не встречал. Но, с другой стороны, здесь, по крайней мере, деньги просаживаешь не так быстро, как в рулетку. Если, правда, все делать как надо. Ну что, настаиваешь на своих условиях?

— Да, — коротко бросила Мэкси.

— Что ж, в таком случае ты, может… спустишься вниз, в каюту? — И Брэйди поспешно поднялся.

— Я в твоем распоряжении, — ответила Мэкси.

— Такая игра по мне, — блаженно улыбнулся Деннис Брэйди, — хотя она и без правил.

— А ты бы не хотела выйти замуж за такого, как я? — робко спросил Деннис Брэйди.

Пораженная Мэкси обернулась в его сторону. Он лежал рядом с ней на койке — длинное гибкое тело оказалось неожиданно сильным. Здесь, в каюте, без своего жалкого одеяния, он предстал перед Мэкси во всей свой мужской доблести: вся нерастраченная энергия, которую он отказывался вкладывать в столь скучную материю, как полезные ископаемые, судя по этим полутора дням, предназначалась, оказывается, для нее.

— Как ты… но разве есть в мире еще кто-нибудь, как ты, Деннис? Да тогда весь мир был бы совсем иным — без насилия, без честолюбия, только секс и казино… Таким, наверно, бывает только рай.

У Мэкси от усталости ныли все мускулы, сознание блаженно расслабилось, так что она могла не только с трудом думать, но даже говорить.

— Ну, если быть совсем точным, то я имею в виду именно себя, а не кого-то другого, Мэкси.

— Ты спрашиваешь: выйду ли я за тебя или нет?

— Да, в общем, меня интересует именно это.

— А сколько сейчас времени, Деннис? — спросила Мэкси, что-то припомнив.

— Десять утра.

— И сколько мы на борту твоей яхты? — Мэкси широко зевнула.

— Ровно тридцать четыре часа. О, пожалуйста, Мэкси, дорогая, ответь мне! — взмолился он.

Она постаралась сделать над собой усилие. Серьезность момента этого явно требовала.

— Ну, давай взвесим. Тридцать четыре плюс еще два, когда ты рассказывал о себе, это выходит тридцать шесть. У тебя остается еще… четыре. Если за четыре часа ты все устроишь, то я должна подчиниться, выбора у меня нет.

— Я надеялся, что именно так ты и ответишь! — радостно воскликнул Деннис Брэйди, сооружая себе набедренную повязку из полотенца и протягивая руку к стоявшему на ночном столике телефону. — Капитан, сколько тебе потребуется времени, чтобы добраться до нейтральных вод? Что? Плевать я хотел на здешние правила! Сколько членов экипажа сошли на берег? Так. Обойдемся без них, старина. Ты же настоящий капитан, правильно я говорю? Знаю, знаю, я ведь видел твой диплом. А венчать людей в море тебе как капитану доводилось? Нет? Только хоронить? Ничего, если справился с тем, то справишься и с этим. Доставай свою Библию, кэп, и поехали.

— Но у меня же нет свадебного наряда, — давясь от смеха, ответила Мэкси.

«Господи, — подумала она, — кем же я стану? Скверной миссис Деннис Брэйди? Что скажут люди? Впрочем, какое, в сущности, это имеет значение! Деннис такой славный. Жизнь с ним обещает быть сплошным праздником. И потом, не я же отвечаю за все происходящее. Долг чести положено отдавать, это ясно любому. Иначе конец твоей репутации…»

Глава 14

— Бедный, мой Скверный Деннис, — задумчиво произнесла Мэкси, сидя вместе с Инди за дружеским ужином в «Спадо», их любимом голливудском ресторанчике. — Все еще шлет мне грустные открытки, а ведь уже больше года, как я его бросила.

Вилка Инди с куском пиццы с овечьим сыром застыла на полпути ко рту:

— Почему в твоем голосе я слышу намек на сожаление? Я ведь прекрасно помню, ты сама говорила, что не могла бы остаться в Монте-Карло и минуты, настолько там тебе все обрыдло. И даже Эмерсона цитировала: «Жить без чувства долга — это неприлично». Так было?

— Да, все так и было. И потом было бы то же самое. Но я глубоко сожалею, что мне пришлось еще раз разводиться, и никогда не забуду, как, проснувшись, понимала, что моему милому мальчику все те месяцы, что мы жили вместе как муж и жена, ни разу не было скучно. А я так просто с ума сходила! Поверь, Инди, мне бывало так скучно, скучно, скучно жить с человеком, который ничем не занят! Слоняется без дела целыми днями. Абсолютно никчемный, безвольный и всегда при этом радостный — никаких угрызений совести. Наверно, я мысленно сравнивала его с отцом, а это несправедливо: ведь Деннис заранее предупреждал меня, кто и что он. Ты же знаешь, что отец помешан на работе, и каждый день для него наполнен делами, он набрасывается на них с такой бешеной энергией, что невольно заряжает ею и всех окружающих. Как я его люблю! После него я не перевариваю мужчин, которые даже не стараются чего-то достичь в жизни, неважно, чего именно. И потом еще каждый месяц Анжелика с няней должны были мотаться из Манхэттена в Монте-Карло и обратно, понимаешь? Но этот ублюдок Рокко ни за что не соглашается, чтобы она проводила со мной больше половины положенного времени. Специально переехал на другую квартиру, чтоб там у Анжелики с няней было побольше места. По суду он имеет на ребенка такие же права, как я, так что возразить мне нечего. Его родные от нее без ума, все ее балуют до ужаса.

— А как насчет занятий любовью, тоже скучно?

— Нет, — вздохнула Мэкси. — Жаль, что это не так, тогда расставание было бы проще. Но ведь нельзя строить свое будущее на одном сексе.

— В самом деле? — с некоторой подозрительностью спросила Инди.

— Ну до какого-то предела. И мне не хотелось, чтобы этот предел наступил. Вот я взяла и уехала.

— А ты уверена, что больше в него не влюблена? — В голосе Инди прозвучало недоверие.

— Вообще-то не думаю, что я когда-нибудь была в него влюблена… любила, да… просто любила. Он казался мне таким жалким, потерянным и… вместе с тем сильным. Я любила в нем что-то австралийское. Господи, если б он не был таким ленивым. — Мэкси тяжело вздохнула. — Я его жалела, Инди, но, наверно, недостаточно.

Она недовольно взглянула на свою пропитанную ароматом мескита семгу «фри», и ей вдруг захотелось, чтобы у нее тоже была пицца.

Мэкси специально прилетела в Лос-Анджелес на уик-энд, когда у Инди выдался перерыв между съемками. Звезда Инди взошла на кинонебосклоне с раздражавшей иных критиков легкостью, той же самой, с какой ей удалось пройти годы учебы в школе на одних «отлично». Мэкси даже ревновала лучшую подругу к Голливуду, этому стражу, державшему ее взаперти так далеко от Нью-Йорка или усылавшему сниматься в самые невероятные места; ревновала к тем удовольствиям, которые навер-нака окружали Инди, хотя та постоянно сетовала, что жизнь кинозвезды — утомительная рутина. «Все равно что быть привилегированным узником в тюрьме не самого строгого режима, и то при наилучшем варианте», — невесело шутила она.

— В общем, — посоветовала Инди, — забудь ты своего Денниса Брэйди. — И она стала расправляться с огромным блюдом запеченных в тесте японских грибов в кисло-сладком соусе.

— Я и позабыла, давным-давно. Это ты сама о нем заговорила.

— Мне просто хотелось узнать, появились ли в твоей жизни новые мужчины. А ты сказала, что ни одного, который годился бы в подметки твоему Скверному Деннису.

— Послушай, ты сама стала ходить к своему психоаналитику за советами, а мне их тем не менее даешь? — огрызнулась в ответ Мэкси.

— Ну хорошо, я неврастеничка. Так что же, мне нельзя, значит, помогать другим людям? — обиделась Ин-ди, которая уже не впервые сталкивалась с непониманием природы психоанализа. («Теперь вот и Мэкси тоже», — с горечью подумалось ей.)

— С чего это ты взяла вдруг, что страдаешь неврастенией? — с вызовом спросила Мэкси. — Сколько я тебя знаю, всю жизнь ты была такой же — не по годам развитая, взбалмошная и какая-то слишком красивая и странная. А теперь еще и знаменитая.

— Я самая законченная неврастеничка. Из тех, которые не позволяют мужчине стать эмоционально близким, если только он не такой же неврастеник, — произнесла Инди печально. — А слава… от нее только еще хуже.

— А что эта твоя доктор Флоренс Флоршайм собирается с тобой делать?

— Делать? Она ничего не должна делать! Делать с собой должна я, если хочу измениться. Достаточно того, что она меня выручает.

— Выручает? То есть поддерживает, верит в тебя, да? — с жаром подхватила Мэкси.

— Да нет, Мэкси, она выручает меня, устраивая бесплатную парковку на стоянке возле своего офиса, — принялась терпеливо разъяснять Инди. — А поддерживаешь и веришь ты, потому что ты мой друг и относиться ко мне по-другому просто не можешь. Она же мой психоаналитик, а не подружка. Она меня выслушивает, не делая никаких заключений. Раз в неделю, а может и реже, она задает мне какой-нибудь вопрос. И еще: ей совершенно начхать, как я выгляжу, а для меня это такое облегчение. Нет смысла скрывать от нее правду — ведь мыслей моих она читать не может, это было бы только потерей времени и денег. Словом, я не имею права врать, иначе игра шла бы не по правилам и ни о какой помощи не могло быть и речи. Вообще-то я могу рассказывать ей о чем угодно, потому что уверена: ее это не шокирует. Все, что можно услышать, она уже слышала. Если в моем рассказе встретится что-нибудь важное, она наверняка это запомнит.

— Ты в этом абсолютно убеждена?

— Нет. Я хочу верить в это. Вообще, в своего психоаналитика надо верить, Мэкси, а если начнешь сомневаться, то надо будет все рассказать о своих сомнениях, а это займет не меньше года. Главное, наверно, что она мой союзник, за это я ей, в сущности, и плачу. Но мне все равно нужен верный союзник на каждый день, особенно здесь, в Голливуде.

— Она что, говорила тебе, что является твоим союзником? Откуда ты вообще знаешь, что она на твоей стороне?

— Я чувствую… И хватит меня пытать насчет моего психоаналитика! Никаких гарантий на ее счет я тебе дать не могу! А теперь давай кончим объяснять необъяснимое и поговорим о тебе. Что ты собираешься делать дальше со своей зря потраченной жизнью, если не считать, правда, что ты произвела на свет Анжелику? — спросила Инди как можно мягче.

— На следующей неделе еду в Лондон. Уже столько лет мне хотелось туда выбраться. А моя Анжелика останется в этом году с Рокко на весь июль.

— А где ты остановишься?

— У своих дедушки и бабушки, конечно. Они бы мне не простили, если бы я этого не сделала. Им сейчас под семьдесят, но они на удивление бодры. И все уже продумали, включая всяческие развлечения и встречи, особенно с моими многочисленными кузенами и кузинами, которых я совсем не знаю.

— Да, весьма… увлекательно, — заметила Инди.

— Ты хочешь сказать, ужасно?

— И это тоже, это тоже, — радостно согласилась подруга.

— Нет смысла пытаться что-нибудь изменить, — мрачно заявила мужу виконтесса Адамсфилд, безуспешно стараясь сохранять при этом философский тон.

— Надо же, чтобы из всех возможных вариантов, из всех шотландцев — видит Бог, я люблю шотландцев, наверное, больше всех остальных людей на свете — твоя внучка выбрала одного из Киркгордонов! Да еще Лэдди Киркгордона, которого она и знала-то всего месяца два. Его семья потеряла все на Флодденском Поле[35] четыреста с лишним лет назад и с тех пор неудержимо катилась под гору, — недовольно пробурчал ее супруг.

— Между прочим, она не только моя, но и твоя. А что касается ее избранника, то разорившийся или нет, но он все-таки не кто иной, как сам Освальд Чарльз Уолтер Энгус, граф Киркгордон!

— Ах, Освальд! Неудивительно, что его зовут Лэдди, — вскипел Эвелин Гилберт Бэзил Адамсфилд, которому самому удалось завоевать в школе право сокращенно именоваться просто Берти в результате многих раундов кулачных боев.

— Освальд, кстати, с 635 по 642 год был королем Нортумбрии,[36] так что имя это, по-видимому, часть семейной традиции, — печально заметила леди Адамсфилд. — Да, тот Освальд, к сожалению, был королем всего семь лет, но, должно быть, отличался святостью. Ведь именно он, как известно, разослал миссионеров, чтобы обратить язычников в христианство.

— Мне лично это неизвестно. И глубоко безразлично. Почему бы Освальду не заниматься своими делами? Сдается мне, что Мэкси тебя основательно просветила. Она что, стремится, чтобы ее тоже причислили к лику святых?

— Она просто его любит, Берти. Сама ведь тебе об этом говорила. По-моему, ты просто вредничаешь.

— Не буду притворяться, что мне эта история нравится. Между прочим, тебе известно, что у меня был для нее на примете отличный муж.

— Да, но Мэкси сказала, что он полное ничтожество.

— Маркиз не может быть ничтожеством, а в особенности если он без пяти минут герцог. Ведь отец его недолго протянет. Что ж, он малость туповат, но считать его ничтожеством? Более того, его семья всегда… оставалась верной короне, а эти дикие, безумные Киркгордоны по-прежнему верны дому Стюартов.[37] Послушать их, так получается, что на троне сегодня должен сидеть потомок Марии, королевы шотландской. Стоит ли удивляться, что они пребывают в нищете — идеализм и всем известная эксцентричность мешают им видеть реальную жизнь. Да они все слабоумные, эти Киркгордоны. А уж Лэдди, упрямый осел, хуже всех.

— Но именно это, мне кажется, как раз и привлекает в нем Мэкси. Она говорит, что он верит в свою судьбу, знает, ради чего жить и бороться, вкладывает особый смысл во все, чем занимается, страстно стремится к…

— Умоляю, избавь меня, дорогая Мэксим! Я тоже был на свадьбе, и совершенно ясно, что она в нем видит.

— Да, но ты не станешь отрицать, что как человеческий экземпляр он просто великолепен, — мечтательно произнесла леди Адамсфилд. — Честно говоря, я уже давно не видела такого красивого мужчины… Этот благородный профиль, эти голубые, ах до чего же голубые, глаза, это обветренное загорелое лицо, эти прямо-таки золотистые волосы! Боже, как представишь себе все это… и потом этот рост, эти плечи!

— «Как этот замок дряхл, как эти земли скудны…»

— А эти древние стены толщиной двенадцать футов, этот вид из окон, от которого дух захватывает!

— Да у него и шиллинга нет за душой, а она могла стать герцогиней!

— Но Мэкси и сама богата, дорогой, она графиня, и он от нее без ума…

— Мэксим, — прервал ее виконт Адамсфилд, — ты, похоже, неисправимый романтик, а я-то считал тебя разумной женщиной.

— Я только молю Бога, чтобы на сей раз она устроила свою судьбу уже навсегда.

— Мэкси? Устроила судьбу? Да еще с одним из Кирк-гордонов? Сомневаюсь, и очень, моя дорогая. «Навсегда!..»

— Боже, что это еще тут такое? — Милтон Бицет даже немного отшатнулся от увиденного.

— А на что, по-твоему, это похоже? — с самодовольным видом поинтересовался его партнер Леон Людвиг.

— На телеграмму размером с телефонный справочник. От Мэкси, наверное? Давай ее сюда!

— А если знал, зачем тогда спрашивать, Милтон?

— Я просто хотел высказать свою тревогу, любопытство, удовольствие, наконец! Я ведь действительно все это время недоумевал, почему от нее нет никаких известий, кроме сообщения о свадьбе с этим красавцем Киркгордоном. Наша Мэкси и этот ее граф-повелитель уже купили себе, должно быть, великолепный дом в Лондоне, так неужели она забудет про нас и позволит каким-то там английским декораторам нажиться на таком грандиозном заказе! Где там у них дом? Ах да, конечно же, в Мей-фэре. А где Мейфэр? Ну-ка давай телеграмму!

— Это замок, — сообщил Людвиг, протягивая плотную пачку листов.

— В Мэкси надо верить! Мы сами приучили ее действовать с размахом.

— Да, но он в Шотландии, — зловеще уточнил Людвиг.

— Боже, только не это!

— Как раз оно самое. Она тут пишет, что он стоит где-то между Келсо и Эттрик-форест, как будто нам это хоть что-то говорит! Никакого отопления, кроме нескольких каминов, каждый таких размеров, что можно спокойно зажарить на вертеле целую овцу! И никаких там тебе галерей для менестрелей, никакой сцены для представлений. Стены без роскошных панелей, ни одной семейной реликвии, гобелена, картины. И почти полностью отсутствуют туалеты! Окошки сплошь крошечные, но зато удобно обороняться от «королевских войск», что бы это значило? Одному Господу известно, когда все это было нужно! К тому же вся махина медленно рассыпается на куски уже тысячу, если не больше, лет. Но и до того замок, даже в дни своей громкой славы, никогда не был хоть мало-мальски приспособлен для жилья… В общем, Милтон, не дом, а крепость, чертова крепость. «Ужасный замок», как Мэкси его называет. Словом, она хочет, чтобы мы поскорей приехали туда, хоть завтра и занялись наведением уюта. Похоже, она столкнулась там с проблемой сухой гнили, а ты знаешь, что бывает в таких случаях с древесиной. Интерьер, по ее словам, ограничивается примерно сотней оленьих голов и чучелами рыб, развешанных по стенам в огромных количествах. Подумай, она пишет, что в замке нет даже приличного фамильного серебра, если не считать какого-то там кубка. Бедная Мэкси! — И Людвиг со вздохом умолк.

— Почему это бедная, когда деньги — не проблема? — возразил Милтон Бицет. — Я помню, как мы срочно вылетали в Монако, чтобы привести яхту этого Блаженного Денниса в божеский вид… Вот уж кому плевать было, во что это обойдется. Чудесная была работенка. Да и Деннис парень неплохой, правда? Слегка смахивал на Питера О'Тула в «Лоуренсе Аравийском».

— Да, только не так хорошо одет, — уточнил Леон Людвиг, ностальгически улыбнувшись.

— А разве можно забыть, что мы делали для Мэкси на Манхэттене, когда она, по нашему совету, отказалась от первого, кирпичного и въехала в свой второй дом? — продолжал вспоминать Бицет. — Уж там-то она развернулась. Я все же надеюсь, что она сохранит свою новую квартиру в Башне Трампа в качестве пристанища, чтобы вернуться туда, когда ей надоест охотиться на оленей или чем еще там она собирается заниматься в этой своей Шотландии.

— Я знаю только одно: затруднений насчет денег не предвидится. С Мэкси об этом можно не беспокоиться. Беспокоиться надо только насчет нас самих… Нам придется провести в этой чертовой Шотландии не один месяц. Что ты о ней вообще знаешь, Милтон? Кроме охоты на оленей?

— Кашемировые шали, пледы, виски… потом еще шотландские свитера… хм… хаггис, волынки, форель… шотландские юбки! Да это что, Леон, викторина, что ли?

— Дожди, холода, туманы, отсутствие удобств, безлюдье, болота, собака Баскервилей… Если уж в «Ужасном замке» нет туалетных комнат, то и по соседству их тоже не будет, а?

— Леон, у тебя нет воображения. Ты слишком легко впадаешь в панику. Должна же там где-то быть гостиница, черт побери! А если нет, то мы поселимся в лондонской «Клариджез» и будем оттуда наведываться в Шотландию — в случае острой необходимости. Кстати, освещение в туалетных комнатах там никуда не годится, я даже не могу прилично побриться, потому что ничего не вижу. Но все равно, где же нам еще остановиться, кроме «Клариджез»?

— Только там, — вздохнул Леон Людвиг. — Остановись мы в любом другом месте — и люди решат, что мы специально поселились в трущобах, а это, увы, в Лондоне уже не модно.

— Ладно, придется секретарше сегодня же заказать номера. Мэкси прямо в отчаянии. Пишет, что центральное отопление должно быть установлено к началу будущей недели, а местный подрядчик почему-то этого вроде бы не понимает. Настоящий кризис. Леон, и мы нужны ей позарез.

— Перестань, Милтон. Когда мы не были нужны ей позарез? Она без нас и шагу ступить не может.

— Хочется верить, что на сей раз она навсегда устроит свою судьбу.

— Кто, Мэкси? Нет, Милтон, ты, по-моему, что-то не того. Устроила судьбу? «Навсегда!..»

Анжелика жевала гамбургер с таким задумчивым видом, какого, по мнению Рокко, не должно быть у семилетнего ребенка.

— Что тебя беспокоит, пупс? — спросил он.

— Знаешь, папа, я просто никак не могу определить, кто мне все-таки больше нравится: Лэдди или Деннис.

— Хм… — пробурчал Рокко.

— Деннис такой забавный. Но Лэдди зато играет на двенадцатиструнной гитаре и поет старинные песни. Деннис научил меня плавать, но Лэдди обещает достать мне шотландского пони и научить ездить верхом. У Денниса есть такая большая замечательная яхта, но у Лэдди зато есть большой замечательный замок. Деннис показал, как играть в «Поймай рыбку», и всегда позволял мне у него выигрывать, но Лэдди купил мне маленькую красную удочку и, когда наступит сезон ловить форель, обещает показать, как…

— В общем, выходит, оба они славные ребята, прямо из книжки, — прервал Рокко, тут же поинтересовавшись, не хочет ли она еще один гамбургер.

— Ой, пожалуйста, папа, — обрадовалась Анжелика. — Почему-то ни в Монте-Карло, ни в Шотландии их не умеют делать, как надо. Я так по ним соскучилась.

— Ну да?

— Правда. И еще по сандвичам с тунцом и индейке с клюквенным соусом, — печально заключила Анжелика.

— А что, ни по чему больше ты не скучала?

— Ну, по Деннису немного. Я же Лэдди не так хорошо знаю, чтобы совсем не скучать по Деннису. Хотя Лэдди такой большой и очень-очень красивый.

— Понимаю.

— Все о'кэй, папа, — вполне искренне постаралась утешить отца Анжелика. — Может, люди всегда скучают по другим людям, которые им нравятся, даже если они встречают кого-нибудь другого, кто им тоже нравится.

— Да, может быть.

— Передай, пожалуйста, кетчуп, папа. Помнишь, когда мама была за Деннисом? Помнишь, как каждый месяц няня и я на вертолете летали из Монте-Карло в Ниццу, а оттуда на маленьком реактивном самолете в Париж, а потом на «кондоре» в Нью-Йорк, чтобы увидеть тебя? Но я тогда была еще маленькая, и мне не надо было учиться. А сейчас я уже во втором классе и не могу менять школу каждый месяц.

— Знаю, пупс, знаю.

— Так что когда у меня начнутся занятия в Шотландии, то до каникул я уже не смогу приехать в Нью-Йорк, а это очень долго, — с озабоченным видом принялась объяснять Анжелика.

— Понимаю, детка. Ничего не поделаешь, мы все это долго обсуждали с твоей мамой, и я согласился, что срывать тебя с места во время учебы нельзя.

— Но я очень за тебя беспокоюсь, папочка.

— Почему, дочурка?

— Потому что тебе будет меня недоставать.

— И еще как! Проклятье! Чертовски будет! Но зато рядом с собой ты всегда сможешь увидеть и свою мать, и этого Лэдди — как там его фамилия. И пони, и замок, и наверняка целую дюжину этих клетчатых шотландских юбок, которые будешь носить в школе, так что тебе некогда будет скучать, дорогая.

— Я всегда по тебе скучаю, когда не с тобой, — в голосе Анжелики прозвучала нотка упрека.

— Больше, чем по Деннису?

— Не глупи, папа. Это разные вещи. Он мне просто нравится, а тебя я люблю.

— Знаю, я просто пошутил.

— По-моему, шутка получилась не смешная. Совсем не смешная. Возьми свои слова обратно, — строгим тоном отчеканила Анжелика.

— Беру, — пробормотал смущенный Рокко.

— О'кэй. Можно мне шоколадное мороженое?

— Конечно. Все, что ты хочешь.

— Знаешь, я очень надеюсь, что мама на этот раз уже никуда не будет уходить и останется с Лэдди. Мне не хотелось бы скучать и по нему.

— Останется? Твоя мама? Ха…

— Что ты хочешь сказать своим «ха», папа?

— Да я просто закашлялся, Анжелика. Просто закашлялся.

— Зэкари, ты только послушай, что пишет моя мать! — встревоженно воскликнула Лили, так и не прикоснувшись к намазанному маслом ломтику тоста.

— Что там с ней стряслось? — Зэкари спокойно доел яйцо.

— Не с ней, а с Мэкси!

— Так я и знал. Твоя мать слишком разумная женщина, чтобы волноваться из-за каких-нибудь пустяков. И что же Мэкси там такое выкинула? Вроде бы люди уже примирились с тем, что в подземелье она устроила плавательный бассейн, а при всех спальнях появилось по ванной комнате, хотя замок и считается историческим памятником.

— Все это пустяки по сравнению с тем, о чем пишет мать. По ее словам, Мэкси стала в Лондоне притчей во языцех, а это совсем не легко, когда живешь в Приграничье.[38] Похоже, она закатывает в замке приемы по целым неделям.

— А какого дьявола ей этого не делать? — возмутился Зэкари, который даже прекратил жевать, чтобы встать на защиту дочери. — Ей понадобился, по крайней мере, год, чтобы переоборудовать старый барак и отделать его в современном стиле. Она наверняка ухлопала на это миллионы. И ей, понятно, хочется как-то компенсировать такую потерю. А можно ли добиться этого иначе, нежели окружив себя друзьями?

— Наверное, ты прав, Зэкари, но ее приемы, кажется, приобрели печальную известность. Говорят, в теплице у Мэкси растет марихуана, а в серебряном кубке Киркгордонов, подаренном их семье в пятнадцатом веке архиепископом Глазго, она хранит никогда не иссякающий запас самокруток с «травкой». Боже, я понятия не имела, что мама знает такие слова! Кроме того, у нее в замке каждый день, включая воскресенья, идет игра в покер, и по-крупному, притом в комнате, где покойный граф хранил свои доспехи… Бога ради, дорогой, да положи ты наконец свой нож и перестань намазывать масло… Она разводит прямо в башне костры в честь святого Патрика, и Колумба, и Костюшко, и Дня Америки, и всех других американских праздников, и пожарное управление ничего не может с ней поделать. На своем «феррари» она по-прежнему ездит по правой стороне вместо левой. Но самое ужасное, Зэкари, что когда ее пригласили в гости к соседям, герцогу и герцогине Букклейх в Боухилл-хаус, она посмела заявить этим почтенным людям, что совсем не уверена в подлинности картины Леонардо да Винчи, висящей в их галерее! Это же непростительно. Зэкари, и потом, конечно, не соответствует истине, о чем Мэкси не могла не знать. — И Лили в сердцах швырнула письмо на стол.

— Она несчастлива, Лили, пойми. С замужеством опять осечка. Вот что это все значит, и я ничуть не удивлен. Мне всегда казалось, что этот красавчик Киркгордон прячет под красотой жестокость. Не верю я мужчинам с чересчур красивой внешностью — и вот оказывается, она не нашла с ним счастья. Согласен, что Мэкси несколько избалованна, это иногда проявляется, но ведь не враг же она себе, в конце концов. — Зэкари в задумчивости снял очки и покачал головой. — Единственное, что меня в этом письме всерьез беспокоит, так это то, что она не соблюдает тамошних дорожных правил и ездит не по той стороне. Я собираюсь ей позвонить и узнать, что там происходит. А ведь я так надеялся, так надеялся, что, может быть, на сей раз Мэкси наконец устроит свою судьбу — навсегда.

— Я знаю, ты любящий отец, но все-таки принимать желаемое за действительное надо до известных пределов. «Устроит судьбу»? Твоя дочь? Мэкси? Подумай, что ты говоришь, Зэкари. «Навсегда!..»

— Ну на этот-то раз в чем загвоздка, Мэкси? — У Инди даже горло перехватило от любопытства. — Выкладывай — только все по порядку.

— Вот если бы ты смогла выбраться ко мне хоть на уикэнд, то увидела бы все сама и сейчас не надо было бы ни о чем спрашивать. Но нам, как всегда, некогда, — произнесла Мэкси обвиняющим тоном. — Ну и вот я снова приехала к тебе на побережье, чтобы повидаться.

— Зря катишь на меня бочку, Мэкси. У меня действительно не было времени, чтобы просто слетать туда и обратно. Ведь потом надо два-три дня, чтобы акклиматизироваться, ты же сама все знаешь. Это тебе не в Сан-Франциско подскочить. Ну давай, хватит увиливать.

— Ну, в общем, во всем виноват этот страшный «dreich».

— Ясно, что он, — успокоила подругу Инди. — А что это за человек такой?

— Это не человек, Инди. Это шотландское слово означает такой дождь не дождь, а когда вокруг все мокро, очень мокро, очень-очень темно, очень-очень тускло и очень-очень холодно. Погода, Инди, там полное дерьмо. — Мэкси протянула руку и взяла с тарелки подруги кусок пиццы: сейчас она настолько похудела, что могла себе позволить не соблюдать диету, а перед пиццей в «Спадо» устоять не мог никто.

— Итак, значит, ты развелась в третий раз — теперь из-за погоды? Интересно получается. С таким мотивом мне приходится сталкиваться впервые. Конечно, когда насмотришься картин Бергмана, то начинаешь понимать, что унылая погода определенно способствует развитию душевной тоски и болезненной мнительности. Но чтоб это случилось всего за два года? Перестань таскать у меня пиццу, Мэкси! Может, сама закажешь, а? Ну хорошо, а как насчет центрального отопления, всех этих радиаторов, которые возили тебе тоннами?

— Инди, а как насчет благородства? Неужели так трудно расщедриться и разделить со мной свою пиццу? Разве я не отдала тебе половину своих спагетти с томат-пастой? Ну что с того, если я скажу: да, у меня плохой вкус, я, может, разбираюсь в мужчинах хуже всех баб в мире, и меня надо обязательно кому-нибудь опекать?

— Тогда я вынуждена буду возразить. Рокко, насколько я знаю, один из самых потрясающих мужчин в мире. Скверный Деннис Брэйди по-своему тоже великолепен, а последний, Лэдди Кирхгордон, судя по твоим письмам, сущий ангел. «У него все плюсы короля Артура, Тарзана и Уоррена Битти. Да и то, что он граф, разве не кое-что?» Конец цитаты.

— Попробуй проснуться среди ночи и сказать себе: я графиня. Сама увидишь, что никакой разницы тут нет, — огрызнулась Мэкси.

— А зачем ты тогда просыпалась среди ночи и говорила сама с собой?

— Хорошо, Инди, сдаюсь. Я вижу, ты усвоила уроки своей докторши Флоренс Флоршайм и научилась докапываться до корней, так ведь?

— Более или менее, — бесстрастно ответила Инди, стараясь не показать, что горда собой.

— Так вот, чтоб ты знала, Лэдди — законченный псих, — выпалила Мэкси и погрузилась в молчание.

— И только? Больше ничего? Да ведь большинство мужчин — психи! Полные психи, Мэкси, да еще и буйные. Но из-за этого никто с ними не разводится, наоборот — к ним приспосабливаются. Поэтому, наверно, я не выхожу замуж. Мне заранее слишком многое известно. Что касается Лэдди, то он просто был не твоим психом.

— Ты права, черт побери! Он правда был не моим. Скорей всего, я выбрала его в виде компенсации за беднягу Денниса. Но вначале я страстно полюбила все, что он представлял: эти славные традиции, передающиеся от одного поколения другому, эта великая цель в жизни, эта гордость от того, что в твоих жилах течет шотландская кровь. Культ предков, дом Стюартов, патриотизм — я прониклась ко всему этому любовью. Но как только мы ненадолго вылезали из койки и он получал возможность рассказывать мне о подобных вещах — а на это понадобился весь первый год, — я вдруг поняла, что никакая я не шотландка, а американка. А он все расходился и расходился, его совсем заклинило. И тут до меня дошло, что он чокнутый, свихнувшийся и живет в другом веке. С нормальным миром он не хотел общаться. Кроме разве одного исключения: он мечтал завоевать Селкнрскую золотую стрелу.

— Что-что?

— Традиционный приз лучшему стрелку из лука. Состязания проводятся раз в семь лет среди лучников королевской стражи. Лэдди упражнялся в стрельбе по меньшей мере шесть часов в день. И не говори мне, что это его хобби, это — его жизнь! Слава богу, что погода там «dreich», а то он вообще тренировался бы целый день.

— Чего ж тогда ты раньше не сбежала? Не понимаю, чего ты канителилась. Да еще эта вечная сырость и вечная стрельба…

— Мне было просто стыдно признать, что я снова ошиблась. Ни одного из трех своих мужей я не знала дольше, чем какой-нибудь месяц-другой до замужества. А что касается моего бедного милого Скверного Денниса, то вообще не больше тридцати (но каких!) часов. Инди! О чем это, по-твоему, говорит? Можешь не затруднять себя ответом. Молчи, ни слова, я ни о чем тебя не спрашивала.

— А что думает обо всем этом Анжелика?

— О, на нее обрушилось столько приятных впечатлений, что где уж ей было разобраться, что хозяин замка немного того… Ей пришелся по душе крытый плавательный бассейн, она обожала ходить в местную школу и научилась прекрасно стрелять из лука. Лэдди, надо отдать ему должное, с ней немало повозился. К счастью, я вовремя успела увезти ее — еще до того, как она станет ожидать, что из тумана непременно выедет красавец принц на белом коне и увезет ее с собой. Вообще, мне кажется, что Анжелика может прекрасно приспособиться к любой обстановке, пусть хоть под водой. Все дело во мне.

— Ты слишком импульсивна, — с нежностью отозвалась Инди.

— Думаешь, мне стоило бы пойти к твоей Флоренс Флоршайм? — На лице Мэкси появилось выражение отчаяния. — Ты ведь не считаешь, что моя жизнь и на самом деле мчится по скоростной магистрали навстречу неминуемой аварии?

— Нет, Мэкси, такого совета я тебе дать не могу. Те, кто пользуется услугами психоаналитика, не должны советовать своим друзьям делать то же самое. Но мой доктор и не взяла бы тебя, потому что ты чересчур много о ней слышала, а она, в свою очередь, хорошо осведомлена о тебе. И потом мы с тобой друзья, и пользоваться одним психотерапевтом — это против правил.

— Ты что, беседуешь с ней обо мне? — оживилась Мэкси. — Вот уж не думала. И что ты ей говоришь?

— Да, когда мне надо уйти от разговора о чем-нибудь, чего я не хочу обсуждать, я имею обыкновение переводить разговор на тебя. Но поскольку ты не относишься к числу моих прямых проблем, то, конечно, разговоры о тебе — трата времени. Теперь я уже хорошо знаю: если я начинаю разговор о тебе, значит, я хочу уйти от обсуждения какого-то больного вопроса.

— Хм…

— Даже не пытайся понять.

— Не буду, Инди, обещаю.

— Что ты вообще собираешься теперь делать?

— Прежде всего торжественно обязуюсь — будь моим свидетелем, Инди, — больше никогда не выходить замуж. Никогда ни за кого не выходить замуж. Слышишь, Инди?

— Слышу, но не верю. Может, ты и правда не собираешься, но из этого не следует, что не выйдешь. Ты еще слишком молода, чтобы давать такие обеты. Не делай этого!

— Я сама разберусь с этим. Знай, если только я выйду замуж, то куплю в газетах целую полосу для рекламы и напишу: «Не верьте мне! Я не отвечаю за свои поступки, когда речь заходит о мужчинах. Мое замужество противоречит здравому смыслу, я совершаю этот шаг в непростительной спешке, о чем на досуге буду горько сожалеть, поскольку он не может не быть ошибкой, что готова подтвердить мисс Инди Уэлс, единственный человек в мире, который знает, что я дала себе обет никогда, ни за что не выходить замуж за кого бы то ни было!»

— И где ты поместишь свое объявление?

— В «Нью-Йорк таймс», в… «Женской одежде», «Нью-Йорк пост», лондонской «Тайме», в «Фигаро»… Вроде всех перечислила, кого я знаю, правда?

— Можно еще в еженедельнике «Верайети», — предложила Инди. — Ты же знаешь кое-кого из шоу-бизнеса.

— Хорошо. Учти, Инди, я ведь говорю совершенно серьезно.

— Я знаю. О, Мэкси, я так надеялась, что на этот раз ты навсегда устроишь свою судьбу!

— Кто, я? Тебе надо было бы все же соображать. «Навсегда!..»

Глава 15

Несмотря на растерянность, в которую она впала на уик-энд и которая прозвучала в телефонном разговоре с Инди, Мэкси, приближаясь к зданию, где размещалась редакция «Бижутерии и бантов», с трудом сдерживала радостное возбуждение. После долгого целительного разговора со своей лучшей подругой она убедила себя, что бывший редактор журнала Боб Финк просто слишком стар, чтобы понять: из ее, Мэкси, журнала что-то еще можно сделать, как бы низко он ни пал. Боб Финк уже не верил в это издание, если, впрочем, вообще питал на его счет какие-либо иллюзии. У него начисто отсутствовал самый дух конкуренции, не было даже намека на творческую фантазию. И потом он столько заработал на недвижимости, что у него не осталось стимула для поисков улучшений в самом журнале, чтобы сделать его более прибыльным. Единственное, к чему он, кажется, сохранял еще какой-то вкус, были ежедневные бесплатные ленчи, с горечью уверяла себя Мэкси, уже взявшись за ручку двери, которая вела в редакционное помещение. «Дверь надо будет покрасить первым делом», — решила она, захлопывая ее за собой.

Остановившись у входа, Мэкси принялась рассматривать невыразительную приемную. На голых стенах были развешаны разные обложки «Индустрии одежды» периода ее расцвета, когда журнал этот дал Зэкари Эмбервиллу возможность создать свою «империю». Старомодные по нынешним временам обложки сороковых и пятидесятых годов еще больше убедили Мэкси в том, что возрождение журнала зависит только от одного — ее собственной фантазии. Обложка тощего номера «Бижутерии и бантов», который она захватила с собой, ничуть не отличалась от тех, что висели на редакционных стенах, хотя сам номер был совсем свежим. Неужели за сорок лет нельзя в корне изменить столь важный компонент, как обложка?

— Мисс Эмбервилл, добро пожаловать туда, где вас ждут трудные времена.

Мэкси резко обернулась: ее, оказывается, приветствовала та же самая молодая дежурная администраторша, которая на прошлой неделе сообщала редактору о ее приходе.

— Снова вы. А Боб Финк уверял меня, что все сотрудники только спят и видят, как бы поскорей уйти отсюда.

— Жалованье я получаю регулярно в конце недели. А уходить на пенсию мне как будто пока рановато.

— Как вас зовут?

— Джулия Джейкобсон.

— Зови меня просто Мэкси, Джулия, — предложила Мэкси, присаживаясь возле обшарпанной конторки. — И давай поговорим о твоей одежде. Откровенно. Идет?

— Думаю, это было бы самое правильное, — ответила Джулия, тщательно взвешивая каждое слово.

Обе женщины были одеты совершенно одинаково: мини-юбки кричаще-красного цвета, белые накрахмаленные блузки, подчеркнуто длинные черные мужские галстуки. На обеих — черные колготки и такого же цвета лодочки на высоком каблуке. Через спинку стула, где сидела Джулия, было небрежно переброшено шерстяное, в тон юбке, однобортное пальто с бархатным воротничком. Копия Мэксиного! Весь ансамбль представлял последнюю модель от Стивена Спрауса, рассчитанную как раз на такую, как Джулия, длинноногую модницу, точно знающую, что именно следует одеть в тот или иной день того или иного месяца и года. Поскольку обе молодые женщины были примерно одного роста, то и выглядели совершенно одинаково — от подбородка до пят.

— Думаю, мы не должны больше выглядеть при встрече, как близнецы, — заявила Мэкси, — если не хотим этого специально подчеркивать.

Боб Финк говорил ей, что дежурному администратору у них чересчур много платят, но этот наряд стоит по меньшей мере тысячу долларов, не считая лодочек. Интересно, сколько же ей должны переплачивать?

Мэкси окинула Джулию оценивающим взглядом. При всем сходстве та отличалась от нее небольшой грудью и узкими бедрами, что означало: в той же одежде и будучи одного с ней роста Джулия все равно должна казаться выше. Волосы у нее какого-то потустороннего цвета (смесь бордового с оранжевым, почти как у панков), гладко зачесанные и открывающие лицо, в котором есть что-то от нетерпеливой лани, — большие вопрошающие глаза, с темными обводами, нанесенными угольным карандашом; изящной формы нос, тонкие ноздри которого, кажется, вот-вот готовы задрожать; нежные очертания губ умело подчеркнуты темно-красной помадой; маленький, но твердый подбородок говорит одновременно и о робости, свойственной всем лесным зверям, и о решимости постоять за себя. Ясно, что Джулия Джейкобсон никому не позволит командовать собой.

— Но, — продолжала Мэкси, — о гардеробе мы, пожалуй, поговорим позже. Сейчас я собираюсь осмотреть свой офис. А потом мне хотелось бы, чтобы ты провела меня по редакции в качестве гида.

Джулия вскочила, загородив спиной дверь, ведущую в кабинет редактора «дядюшки» Боба Финка.

— Неужели ты собираешься туда заходить?

— А что?

— По-моему, это не самое лучшее, с чего тебе следовало бы начинать свой день.

— Неужели он так и не выкинул весь свой хлам? — всплеснула руками Мэкси. — Он же сам, черт побери, мне обещал…

— Нет, оттуда все вынесли.

— В чем же тогда дело? — вскричала Мэкси и, несмотря на протесты Джулии, открыла дверь.

Открыла — и в ужасе отшатнулась.

Комната была совершенно пуста, не считая одного старого черного кожаного кресла с треснувшим сиденьем, однако лежащий на полу ковер был завален таким толстым, в несколько дюймов, слоем наполовину истлевших листков бумаги, что все помещение казалось в десятки раз более захламленным, чем Бродвей после очередной традиционной торжественной встречи, когда проезжающего по центральной улице героя осыпают серпантином из кусочков телеграфной ленты. Боже, а что это там по углам? Неужели паутина? Да-да, самая настоящая! Выходит, в Нью-Йорке на самом деле водятся пауки? А стены? Теперь, когда из комнаты вынесли все девять столов «дядюшки» Боба, стало видно, как они заляпаны и засижены мухами. Тут и там по стенам тянулись старые ржавые разводы самой причудливой формы от протечек, внизу валялась кусками отвалившаяся штукатурка и прочий мусор. Окна были настолько грязными, что в комнату почти не проникали лучи солнца, а те, что все же умудрялись сделать это, становились жалкими и блеклыми.

— По крайней мере, в «Больших надеждах» у Диккенса мисс Хэвишем ставила мебель, чтобы поддерживать паутину, — очнувшись от первого шока, проговорила Мэкси.

— Когда начали двигать последний, редакторский стол, он не выдержал и развалился, — сообщила Джулия.

— Нет, наверно, на свете такой щетки, такого пылесоса или еще какого-нибудь способа, чтобы хоть немного расчистить эту… Даже не знаю, какое слово подобрать, — в отчаянии произнесла Мэкси.

— Ничего, всегда можно положиться на материальный интерес, — произнесла Джулия так, словно давно все обдумала.

— Интерес? — ужаснувшись, переспросила Мэкси. — Ты что, уж не меня ли хочешь заинтересовать?

— Ну что ты, в таких нарядах, как наши… Я имею в виду Хэнка, парня из твоего дома. Его всегда крайне стимулирует то, что кладут ему на лапу. У тебя есть с собой полсотни баков?

— Наличными?.. Не думаю. А если я дам ему с кредитной карточки?

— Ладно, я тебе одолжу. Вернешь завтра.

— Действуй, Джулия! А сейчас давай выйдем отсюда. А то я больше тут не выдержу.

— Как скажешь. Ты же босс.

— Да? Да! Ну и где, по-твоему, босс может присесть, чтобы обсудить будущее «Бижутерии и бантов» со своими штатными сотрудниками?

— Но у тебя их нет, Макси.

— А ты?

— Я не в счет. Деньги одолжить — это пожалуйста. Но не более того. Я здесь на время и, видит Бог, попасть в штат вовсе не стремлюсь.

— Ну хорошо, а сделать вид, что стремишься, можешь? До конца недели. Зато потом, когда пойдешь искать новое место, в реестре у тебя будет одной работой больше.

— А я вообще не собираюсь указывать «Би-Би» в своем реестре. Но, если тебе так хочется, можешь считать меня редактором-консультантом и поручить мне сбегать купить нам по чашечке кофе, чтоб мы немного подбодрились. Кофеварку можешь не искать, она давно сломана.

— Ближайшее кафе?

— Прямо под тобой.

— Джулия, — начала Мэкси серьезно, облокотившись на стол, — а ты никогда не задумывалась над тем, какие возможности открываются здесь перед тобой? Возьми рок-группы, ведь во всем мире они прямо с ума сходят по всяким там финтифлюшкам в одежде. Сколько золотой тесьмы, разных галунов и прочего им требуется. Тонны! Да любая их тряпка нуждается в отделке. Все опять увешаны медалями. Накладные плечи снова вошли в моду. Вот хоть Клод Монтана. Только подумай о его плечах. Или это увлечение майками? Разве вся панковская мода не сводится, в сущности, к необычности отделки? А возьми вечерние туалеты в нынешнем сезоне… Если там нет блесток, забудь про них. Модели Сони Рнкель — сплошь отделка, и больше ничего. Да мы могли бы посвятить целый номер рукавам с буфами Джоан Коллинз.

— Хм…

— Что это означает?

— А то, что я здесь всего две недели. Пришла сюда потому, что предложение работать помощником редактора в «Мадемуазели» в последнюю минуту лопнуло. Но я прекрасно знаю, кто все еще подписывается на «Би-Би». Это твой рекламодатель мистер Лукас, для которого самое главное — продать свои пять тысяч ярдов бисерной отделки, и мистер Шпилберг, торгующий бахромой. Таких, как они, вряд ли заинтересуют рукава Коллинз. Они, скорей всего, не заметили бы ее даже на обложке в голом виде. По-моему, этот журнал, если он вообще чему-то и посвящен, то бизнесу, а не моде. Те же Шпилберг и Лукас, если их заинтересует мода как таковая, в любой момент могут обратиться к «Женской одежде». Так уж повелось, и ты навряд ли что-нибудь тут изменишь.

— Хорошо, тогда нам надо расширять подписку, чтобы привлечь новых читателей, у которых другие вкусы, чем у Лукаса и Шпилберга.

— Не нам, Мэкси, а тебе, — не уступала Джулия. — Тебе.

— Это уже проблема завтрашнего, а не сегодняшнего дня, — Мэкси постаралась смягчить разногласия. — Пока что расскажи лучше немного о себе. То, что считаешь нужным сама.

— Мне двадцать два. В прошлом году окончила Смитколледж. Матери всегда хотелось, чтобы я получила навыки секретарского дела — на всякий случай, мало ли что в жизни бывает. Все женщины в нашей семье на протяжении трех поколений обладали такими навыками, но вот воспользоваться ими довелось только мне. Не от хорошей жизни, понятно. Через пару недель я перехожу в «Редбук» помощником заместителя редактора по отделу моды.

— Ты родом не из Нью-Йорка? — с любопытством спросила Макси, явно под впечатлением от твердой деловой хватки и самоуверенности своей визави.

— Нет. Из Кливленда. Отец — нейрохирург, мать — преподавательница английской литературы в университете. Она специалист по Вирджинии Вульф и группе Блумсбери. Сестра пишет докторскую по французскому и философии, чтобы иметь возможность учить разным премудростям из Паскаля, Монтеня и Вольтера — неясно, правда, кого именно. Брат — архитектор-планировщик, помощник мэра Кливленда. У родителей я одна такая неудачливая.

— А из-за чего? — изумилась Мэкси, решив, что все дело в окраске волос Джулии: все остальное в ней не могло не впечатлять.

— Я фанатка моды. В семье Джейкобсонов никто не считает моду настолько важным делом, чтобы тратить на нее свою жизнь. Занятие легкомысленное, плохо оплачиваемое и не расширяет умственный кругозор, так они считают.

— Но это же четвертая или пятая по прибыльности отрасль индустрии?

— Они индустрию тоже не жалуют.

— Да… бостонский снобизм.

— Одна часть нашей семьи как раз там и живет. И по сравнению с ними кливлендские Джейкобсоны выглядят как вульгарные продюсеры телевизионных игровых шоу.

— Я, например, даже средней школы не закончила, — произнесла Мэкси.

— Поэтому тебя и послали в «Бижутерию»? Чтоб ты почувствовала на своей шкуре, что бывает с теми, кто не кончал школу?

— Нет, меня никто не посылал. Я сама так решила. И от своего решения не откажусь, — твердо отрезала Мэкси.

— Не понимаю. Ведь у Эмбервиллов столько других изданий, кроме жалкого «Би-би». Я бы на твоем месте выбрала «Стиль».

— Давай поговорим о модах в одежде, — предложила Мэкси. Джулия ей нравилась, но обнажать перед ней свою душу и удовлетворять ее любопытство она тем не менее не собиралась. Слишком много чувств тут сплелось, слишком сильна была ее любовь к отцу, чтобы объяснить это в нескольких словах.

— Итальянских? Немецких? Или американских? — Глаза Джулии засверкали в предвкушении интересного разговора.

— Ты покупаешь кофе, так что выбирай сама! — щедро предложила Мэкси.

…В течение нескольких часов кряду Мэкси просидела в бывшем художественном отделе журнала, где на облезлом грязном линолеуме не осталось ничего, кроме трех поломанных стульев и двух больших столов в форме буквы «L», на которых раньше составлялись макеты. Ей было слышно, как в приемной Джулия отвечает время от времени на телефонные звонки и ведет переговоры с не слишком соблазнившимся пятьюдесятью долларами мусорщиком.

Вооружившись фирменным блоктоном из желтой бумаги и целой коробкой шариковых ручек, Мэкси решила первым делом набросать проект совершенно нового журнала, большего и по объему и по воздействию на читателя, каким уготовано было стать ее «Бижутерии и бантам». Она намеревалась составить списки всего, что нуждалось в обновлении, и набросать несколько предварительных эскизов. Мэкси то мерила шагами кабинет, то выглядывала в окно, то снова садилась и подолгу смотрела на блокнот, то опять вставала и начинала свое хождение взад-вперед. Вдохновение явно куда-то улетучилось. Может, из-за убогого убранства, а может, из-за того, что в кафе, куда они с Джулией спустились, не оказалось ее любимого салата с тунцом и им пришлось довольствоваться сандвичами с ветчиной и сыром. Впрочем, в отсутствии вдохновения могли быть виноваты козни полнолуния или дьявольское влияние Сатурна. Скорей всего, это был не ее день. Но виной тут могли быть и Лукас со Шпилбергом: уж лучше бы Джулия ничего ей не рассказывала. Как только в голову ей приходила какая-нибудь мысль, она тут же отбрасывала ее прочь, стоило только взглянуть на нее их глазами, ведь они как бы составляли ядро тех читателей, кто остался верен журналу. И если ей суждено возродить его из пепла, то ее «Би-Би» должен завоевать сердца тысяч и тысяч новых Лукасов и Шпилбергов, где бы они ни находились. Сотни тысяч! Миллионы!

— Господи Иисусе! — вслух воскликнула Мэкси.

— Ты что-то сказала? — спросила появившаяся в дверях Джулия.

— Мы ведь не наберем миллионы Лукасов и Шпилбергов, как ты считаешь?

— Миллионы — нет. А вот по одному, по крайней мере среди твоих подписчиков, наскребем.

— Пойду прошвырнусь, Джулия. Когда ходишь, лучше думается.

— Погода сейчас отличная, — отреагировала Джулия, со значением поглядев на девственно чистый блокнот. — Кислород стимулирует мозг.

— Тогда до завтра, — проговорила Мэкси, вставая.

Лимузин с Эли поджидал ее внизу.

— В центр вселенной, Эли! — бросила Мэкси, и Эли, по своему обыкновению нарушая правила, помчался к углу Бродвея и Пятьдесят седьмой улицы.

— Когда я вам сегодня нужен, мисс Эмбервилл? — осведомился он затормозив и распахивая перед ней дверь машины.

— Не знаю. Приезжайте где-нибудь к шести.

Мэкси быстро зашагала по Пятой авеню, глубоко и с наслаждением вдыхая бодрящий сентябрьский воздух вечно делового Манхэттена. Ее снова, в который уж раз, охватило ощущение канатоходца, идущего по натянутой между крышами небоскребов проволоке. Она любила ни с чем не сравнимую напряженность жизни в этой островной метрополии, расположенной, казалось, на вершине активного вулкана.

— «Я покорю Манхэттен, и Бронкс, и остров Стэтен», — напевала Мэкси, хотя давным-давно узнала, что песня, которой обучил ее отец, была переделана им, чтобы полнее выразить его решимость во что бы то ни стало преуспеть в этой жизни, а на самом деле начальные слова звучат по-иному: «И будет наш Манхэттен…»

Еще никогда Пятая авеню не казалась ей столь широкой и яркой, как теперь — после кошмарных часов, проведенных в новом офисе; никогда еще бурлящая вокруг людская толчея не представлялась столь восхитительной и не поражала своим разнообразием, которое так контрастировало с бесплодным сидением — один на один с опостылевшим желтым блокнотом. Здесь каждый стремится к какой-нибудь цели, у каждого была своя причина находиться именно здесь, в этом месте, на этой улице и в этот час.

Чего, напряженно думала Мэкси, все они хотят? Хотение — основная черта нью-йоркца. Она, например, твердо знает, чего хочет. Превратить «Би-Би» в журнал, успех которого должен стать оглушающим. Должен… С неожиданной для самой себя ясностью Мэкси поняла, что этого нельзя добиться. Из «Бижутерии и бантов» ничего путного не получится. Это уж точно. Без всяких «поживем-увидим». На него просто нет спроса. И это в городе, где спрос есть на все. Но не на журнал, составленный в основном из статей, пусть отлично написанных, но посвященных всего лишь тайнам ручной вышивки на роскошных, по три тысячи долларов за штуку, платьях от Джулно, оборкам на блузках от Принца или описанию блесток Линды Эванс. Наверняка в Манхэттене найдется рынок для журналов, рассчитанных на тех, кто пользуется контактными линзами, или на левшей, даже на коллекционеров бус, если на то пошло. Правда, это были бы всего лишь небольшие журналы. А тратить свою энергию на небольшие издания Мэкси не собиралась.

Значит, про отделку надо забыть, подумала она. Необходимо найти для своего журнала другое лицо, изменить его, как бы это сказать, концепцию. Да, ей нужна именно новая концепция, решила Мэкси, почти вальсируя в толпе, заполнявшей Пятую авеню. В своем красном мини, с улыбкой, играющей на губах безупречной формы, она не могла не обращать на себя восхищенных взглядов прохожих. Новая концепция. Свежая, оригинальная идея — вот ее спасение! И больше ничего не надо…

Когда Эли позвонит ей вечером, она скажет ему, что завтра утром он должен объехать все газетные киоски Манхэттена и купить по одному экземпляру всех журналов. Прежде чем изобретать свой журнал, первым делом надо узнать продукцию журнального рынка.

— Ма, — с мягким укором произнесла Анжелика, — ну когда ты перестанешь себя мучить? Я больше уже не могу.

— Такое уж мне дерьмо досталось, детка.

— Ма, по-моему, неприлично употреблять такие выражения в разговоре с маленькой девочкой.

— Для приличий у меня сейчас нет времени. Хочешь, чтоб с тобой сюсюкали, поищи себе кого-нибудь другого. Я работаю.

— Послушай, ма, зачем ты все время это мне говоришь?

— Затем. И хватит хныкать… У других девочек матери работают — и ничего страшного.

— Матери работают! — взорвалась Анжелика. — Да ты же стала ненормальной, прямо робот какой-то сумасшедший!

— Иди поиграй в «Счастливый случай».

— Я серьезно, ма. Ты уже три дня сидишь взаперти с этими журналами, ничего не ешь, читаешь до упаду, а во сне скрежещешь зубами…

— А ты откуда знаешь?

— Да вчера вечером ты свалилась прямо на кипу своих журналов. И я сама слышала скрежет.

— Ничего, небольшой стресс, Анжелика, это нормальное явление.

— Но ты же всегда избегала стрессов, ты их ненавидишь. Кончай, ма!

— Стрессы — это часть человеческой жизни, детка, разве тебе это неизвестно? Может, ты еще слишком молода, но если верить тому, что я читала, все наши женщины живут в условиях невыносимого стресса. И он становится все сильнее и сильнее с каждой минутой, даже пока мы сидим здесь и тратим время на разговоры. А сейчас уходи и не мешай мне работать.

— Учти, ма, я позвоню Тоби, и мы определим тебя в психиатрическую больницу.

— Для этого нужно заключение трех врачей, а врачи, чтобы ты знала, заняты тем, что строчат в журналы статьи про стресс, поэтому вы никого не найдете, кто бы стал тратить на меня время. Но попытка — не пытка…

С трудом сложив по частям свое долговязое тело, Анжелика наконец присела на пол рядом с Мэкси, как бы прикрывая ее собой. Три дня назад, когда Эли появился в квартире с первой пачкой журналов, ее мать бросилась к ним, как ребенок, горящий желанием поскорей узнать, какие подарки ему подарили на Рождество. Она устроилась у себя в новой библиотеке со светло-серыми зеркальными стенами, вдоль которых тянулись бесконечные ряды заставленных книгами полок, и большими креслами, обтянутыми мягкой белой кожей. Мэкси открывала каждый из номеров с предвкушением чего-то необыкновенного, жадно листая страницу за страницей — от корки до корки. Покончив с очередным журналом, она подкладывала его к соответствующей стопке, которые начинали расти вокруг нее. Эли между тем все приносил и приносил новые пачки — и стопки все росли и росли.

Постепенно первые радостные ожидания сменились подавленностью. К обеду она выглядела несколько отчаявшейся, а к концу дня ее охватила уже настоящая ярость — и теперь ярость эта достигла, кажется, новых высот. Журналы все еще продолжали поступать, и рассыпавшиеся стопки заполнили помещение библиотеки, кроме пространства у дальней стены под окном. При этом часть журналов тут же отправлялась обратно с изрядно уставшим Эли: журналы для мужчин, спортивные, специализированные издания — по компьютерной технике, для автолюбителей, меломанов, а также еженедельники, посвященные политике, кино, «мыльной опере», гомосексуализму, аэронавтике и бизнесу.

На третий день Мэкси расчистила для себя место на красно-белом ковре ручной работы и сидела там, скрестив ноги, в окружении журнальных стен.

— Пока что мне еще не попадался журнал для лесбиянок, — задумчиво произнесла она совершенно выпотрошенным голосом.

— Ма, ты что, хочешь сама такой издавать?

— Может, только для него и остался рынок у нас на Манхэттене.

— Ты думаешь, лесбиянки станут покупать его в киосках? — удивилась Анжелика.

В этот момент она услышала, как открылась входная дверь. Наверняка, подумала Мэкси, опять Эли с новой партией этих треклятых журналов: судя по походке, вошедший был мужчина.

— В стране, где пятьдесят девять миллионов одиноких и такой журнал, как «Невеста», по словам редактора, читают больше трех миллионов человек, лесбиянок должно набраться достаточно, чтобы обеспечить нам тираж, — ответила Мэкси, стараясь говорить как можно рассудительнее и мягче.

Обе они, сидя на ковре, были так погружены в изучение журнальных дел, что не заметили, как в дверях библиотеки выросла фигура мужчины, остановившегося в небрежной позе, опершись о косяк. Насмешливый наклон головы, выдававшийся вперед подбородок, скептическое выражение глаз, определенно воинственный вид светло-пепельных волос, которые стояли на голове ежиком, — все это выдавало в пришельце человека, глядевшего на окружающий мир с известной долей презрения. Одет он был во все кожаное, такое потертое и ветхое, что, казалось, оно вот-вот рассыплется на куски; с шеи свешивались три дорогих фотоаппарата фирмы «Никон». С улыбкой, одновременно понимающей и нежной, взирал он на сидевших внизу Мэкси и Анжелику: обе казались ему явно забавными, и к обеим он, кажется, испытывает расположение (чувство, которое в его душе вызывали явно весьма немногие люди).

— Могу ли я, леди, предложить вам подписаться на «Жизнь подростка»? — тихо произнес он.

— Джастин! — воскликнула Мэкси, вскакивая с ковра и устремляясь навстречу объятиям брата, не обращая ни малейшего внимания на рассыпавшиеся журнальные стопки. — Негодяй, где ты, хрен тебя дери, болтался целый год, говнюк ты чертов, дорогуля мой милый?

— Ну-ка, дай мне самой с ним разобраться! — завопила Анжелика и, крепко обхватив дядю, попыталась взобраться по нему, как это делают обезьяны: именно так она поступала в детстве, но теперь попытка чуть не закончилась падением Джастина под тяжестью повзрослевшей племянницы. К счастью, он все же сумел вовремя высвободиться из цепких рук и сам обнял за плечи оба что-то лопотавших существа, пребывавших в радостном возбуждении.

— Дайте мне вас как следует рассмотреть! — скомандовал он, и они тут же притихли, повинуясь его голосу. — Что ж, по-прежнему самые лучшие в королевстве, — произнес он после нескольких секунд молчания, внимательно изучив сестру и племянницу.

Его темно-серые глаза не упустили при этом ничего, а что касается мыслей, то их он по обыкновению держал при себе.

Вскоре после неожиданной и страшной кончины Зэкари Джастин снялся с места, не сказав никому из семьи ни слова, куда и зачем он идет. Подобные исчезновения, впрочем, случались с ним и прежде. Он пропадал по целым месяцам, и первый раз это произошло, когда ему исполнилось пятнадцать, так что Эмбервиллы имели достаточно времени, чтобы привыкнуть к его уходам и приходам. Исчезая, он никогда не писал писем и не звонил, но время от времени в печати веером появлялись фотографии с подписью «Джастин». Фотографии, присланные с малюсеньких островков, столь удаленных, что об их существовании не имел понятия ни один из агентов бюро путешествий; с горных вершин, столь неисследованных, что у них даже не было названия; из джунглей, которые не значились на большинстве географических карт. Среди них были фото серфистов у берегов Австралии, бразильских трансвеститов в Булонском лесу, зрителей на королевской трибуне на скачках в Аскоте. Словом, самые разные. Их не связывало ничто, кроме разве что неожиданного ракурса съемки. Ракурса, за которым скрывался парадоксальный ум фотографа, запечатлевший то, мимо чего потом не в состоянии был пройти ни один из читателей, несмотря на то что, казалось, все необычное, что можно сфотографировать, давным-давно сфотографировано.

Последнее его «путешествие», как называли в семье джастинские отлучки, было, однако, более длительным, чем предыдущие, а фотографий в прессе почти не появлялось, но никто особенно не беспокоился, считая Джастина как всегда неуязвимым.

Подростком Джастин был застенчив и вечно чувствовал себя не в своей тарелке — нервный, неуклюжий, он всячески стремился избегать людского внимания. В двенадцать лет он неожиданно увлекся военным искусством и борьбой, изнуряя себя безжалостными тренировками, напоминавшими Лили собственную одержимость балетом. Мало-помалу в самой выправке Джастина, даже когда он просто стоял на месте, стало появляться что-то угрожающее. Все то, что прежде казалось в нем расплывчатым и чужим, как бы собралось в единый тугой узел, свидетельствовавший о силе и скорости, доступных теперь его телу. Он невольно заставлял окружающих считаться с собой: его ловкость и сила были исполнены неизъяснимой грации, и в свои двадцать четыре года при среднем росте Джастин выглядел куда старше и мощнее, чем его сверстники.

В нем чувствовалось одновременно и мужество, и непредсказуемость поступков, хотя он и презирал всякое внешнее проявление силы. И даже его привычное кожаное одеяние вовсе не ставило целью устрашать кого-либо своими молниями и заклепками. Это была не «броня», а просто удобная поношенная одежда, в которой ему легко путешествовать. Одежда, которая не имела ничего общего с его образом. Когда в Саутгемптоне домашним удавалось уговорить Джастина сыграть партию в крокет, он и в белых полотняных брюках и фирменном свитере пастельных тонов производил то же впечатление отчаянной смелости. Все дело было в упругости его мускулов и неспособности расслабиться, словно он в любую секунду готовился отразить чье-то нападение.

Мэкси ни разу не видела, чтобы Джастин прикасался к кому-нибудь иначе, чем с нежностью, но вместе с тем отдавала себе отчет, что крайне мало знает о своем младшем брате, хотя они горячо любили друг друга. Мэкси за всю свою жизнь ни разу не встречала никого, кто был бы столь же скрытен, как ее брат; узнать, какие мысли таятся за высоким выпуклым лбом, или понять, что заставляет его то и дело покидать дом, исчезая неизвестно куда, казалось выше ее сил. Даже Тоби, с его обостренностью органов чувств и умением читать чужие мысли, терялся в догадках, едва речь заходила о мотивах поведения Джастина. Оба они полагали, что их брат, подобно охотничьей собаке, выслеживает какую-то лишь одному ему ведомую дичь: именно она неудержимо влечет его за собой все дальше и дальше.

— Что это вы здесь делаете? — широко улыбаясь, спросил Джастин. — Объясните-ка! Тоби говорил, что вы обе дома, но не предупредил, в каком виде я вас застану. Просто сказал, что вы сами мне все расскажете.

— Ма ищет какую-то новую концепцию журнала, — тут же сообщила Анжелика, пожимая плечами. — А я пытаюсь присматривать за ней, чтобы она не умерла тут с голоду. Новая повариха вчера уволилась.

— Мэкси, в чем дело? — удивился Джастин. — Кому нужен новый журнал?

— Пока не знаю. В этом-то все и дело. Но в конечном счете вопрос упирается в Каттера. Я не желаю выглядеть из-за него круглой дурой.

— Тогда можешь рассчитывать на меня целиком! — В голосе Джастина прозвучала явная угроза, что случалось довольно редко.

В отличие от Мэкси и Тоби, которые смогли бы четко объяснить, что именно заставляет их не доверять своему Дяде и не любить его, Джастин всегда испытывал к Каттеру ненависть, но не мог бы толком сказать почему. Она была чисто инстинктивной, и корни ее уходили слишком глубоко, чтобы выразить словами то, что их питало, — взаимная антипатия казалась непреодолимой. Как и все в их семье, Джастин поначалу недоумевал, отчего брат их отца ни разу не покинул своего Сан-Франциско. Когда Джастину вот-вот должно было исполниться одиннадцать, Каттер и Кэндис Эмбервилл наконец-то на несколько дней осчастливили Нью-Йорк своим присутствием по пути в Европу. Первая встреча с Каттером привела к тому, что любопытство Джастина сразу же сменилось отвращением, объяснить которое он даже не пытался. Оно оставалось постоянным, как неподвижный валун, его не надо было ни оспаривать, ни оправдывать. Это чувство просто существовало, столь же очевидное, как и привязанность Джастина к Мэкси и Тоби, и столь же глубокое, как его любовь к Зэкари.

— Предложение принято! — в восторге воскликнула Мэкси.

Все эти три дня Анжелика оставалась ее единственным слушателем. Джулия безвылазно торчала в редакции, занимаясь завершением дел, связанных с переводом «Бижутерии и бантов» в преисподнюю, где все еще обитают души всех покойных журналов, жалобно оплакиваемые жертвами ностальгии, вспоминающими о милых их сердцу пустяках. Мэкси не призвала на подмогу никого из профессионалов «Эмбервилл пабликейшнс», которые с радостью протянули бы ей руку помощи. Ей мешала гордость. Гордость и непреодолимое желание во что бы то ни стало сделать все самой от начала до конца, а потом, если из затеи ничего в результате не получится, признать собственное поражение. В любом случае Мэкси не желала прибегать к советам Пэвки, Нины, Линды Лэфферти или кого-либо еще из признанных авторитетов, обладавших несомненным опытом. В свои двадцать девять, думала она, ей еще ни разу не удалось ничего сделать самостоятельно, если не считать рождения Анжелики. Но помощь Джастина — это совсем другое дело. Он часть ее семьи.

— С чего начнем? — спросил Джастин, сбрасывая несколько слоев мягкой кожи и расчищая для себя место на ковре рядом с Мэкси и Анжеликой.

— Тебя не интересует, зачем мне вообще понадобилась новая концепция? — поинтересовалась она.

— Раз речь идет о том, чтобы прижать Каттера, это не имеет значения. Итак, насколько ты уже продвинулась? Уже хотя бы видно, что ничего не видно? — пошутил он.

— Я знаю, что я не смогу выпускать: все эти «Воги», «Дома и сады» и другие мне не нужны. Во-первых, они слишком дорогие с их глянцевой бумагой и прочими причиндалами. Во-вторых, у «Эмбервилл пабликейшнс» уже есть свой «Стиль» и «В домашнем кругу», и мне не хотелось бы с ними конкурировать. И потом, все издания меня просто злят.

— Злят? С каких это пор? Мне казалось, они тебе нравились.

— Да, когда-то. Я привыкла каждый месяц держать в руках глянцевые обложки. Но чем больше я на них смотрела, тем больше злилась. Ты понимаешь, Джастин, они заставляют читателей чувствовать себя полным дерьмом! Ведь почти никто не может так выглядеть, носить такие одежды, черт бы их побрал, пользоваться такой новой косметикой, которая к лицу только психам, жить в таких домах или гулять в таких садах… Да, можно, конечно, стремиться иметь все это, провести остаток жизни так, чтобы и тебя в один прекрасный день сфотографировали на таком вот фоне, — это единственное, что в таких журналах демонстрируют. Но все равно в реальной жизни этого не достигнешь никогда. Ты думаешь, они продают мечты? Нет, унижение! Они продают сердечную боль, разочарование в том, что у тебя есть, и, главное, зависть.

— Спокойней, Мэкси. Они продают одежду, мебель, косметику… Их статьи — всего лишь способ заставить людей читать рекламу. Они просто заставляют вертеться колеса американской машины, называемой бизнесом. И ты это знаешь не хуже меня.

— Но из-за одного этого я не стану их любить, — упрямо возразила Мэкси.

— Но ты их читаешь! Именно ты. Потому что прекрасно знаешь, что можешь купить все, что увидишь на журнальных страницах. Ну вот хоть эта квартира… Четыре миллиона долларов или, может, ты платила пять? Или загляни в свои битком набитые платяные шкафы, в шкатулку с драгоценностями, а потом подойди к зеркалу и посмотри себе в глаза и спроси: «Чего мне не хватает?» И оно ответит тебе: «Разве что четвертого мужа!»

— Я думаю не о себе, а о своих читателях, — нетерпеливо перебила Мэкси.

— А, у тебя уже есть читатели? Я и не знал, что все так серьезно.

— Их пока нет, но я рассчитываю их заполучить, Джастин, и мне не хотелось бы, в свою очередь, перекармливать их россказнями о жизни богатых.

— Браво! Какие же еще журналы ты решила не издавать? — спросил Джастин, явно раззадоренный горячностью сестры.

— Да все эти чертовы женские издания: «Хороший дом», «В семейном кругу», «День женщины», «Красная книга», «Макколл» и другие, которые только и делают, что копаются и копаются в женском сердце, разжигая в каждом из них чувство вины. Ты только посмотри на рекламу в этом номере «Лейдис хоум джорнел»… Они опросили восемьдесят семь тысяч женщин — и восемьдесят семь процентов опрошенных считают, что женщина может сделать все.

— А что, разве не так? Ты, по крайней мере, всегда именно так и поступала!

— Это еще не все. Тут говорится: «Мы поможем ей добиться физического совершенства. Предложим разумную диету, систему упражнений и курсы красоты… Мы поможем ей и во всем остальном, что она стремится в себе улучшить. Дома. На работе. Среди соседей… Она станет стремиться к этому так же, как стремятся семнадцать с половиной миллионов наших читательниц — с нашей помощью!» Да это… это не просто дерьмо хреновое, это — заговор! Самая неприкрытая поганая тирания! Пойми, Джастин, они же хотят заставить любую из несчастных быть идеальной — всегда, в любой ситуации. Стремиться, все время стремиться… А если не сможешь дорасти до идеала и свалишься замертво, им-то плевать. Ведь ты уже подписалась на их издание, черт возьми!

— Анжелика, сбегай принеси матери успокоительное.

— Не волнуйся, Джастин. Я только что ей давала. Не помогает. А это не смертельно, когда изо рта идет пена?

— Сомневаюсь, милочка. У твоей матери просто стресс.

— Ой, — встревожилась Анжелика, — пожалуйста, не произноси этого слова, Джастин.

— Черт бы их всех побрал, — пробурчала между тем Мэкси, кидая на ковер свежий номер «Семейного круга». — Еще сентябрь, а они уже выносят в заголовки: «Как сделать 101-й рождественский подарок» и «Лучшее в мире печенье по нашим рецептам». Плюс к этому сообщают о книге доктора Арта Улена «Как покончить с семейными проблемами до того, как они дадут о себе знать»… Ну а если ты не умеешь печь, не делаешь подарков сама, а предпочитаешь покупать их в магазине? Если не хочешь на Рождество узнать о своих семейных проблемах больше, чем тебе уже известно? Посмотришь на такую обложку — и сразу ведь начнешь испытывать чувство вины. Подумать только, и это самый большой в мире по тиражу женский журнал, если верить их данным на первой странице. А этот журнал, нет, ты только взгляни сюда! Одно название чего стоит — «В женском кругу». Веселенькое чтиво. Одна статья о неудачной полостной операции, другая — о подростке с редчайшей неизлечимой болезнью печени, третья — опять насчет стресса и тест, чтоб женщина сама могла определить, угрожает ли ей инфаркт, ну а на закуску — советы по вышиванию праздничной скатерти. Что, вышивка — противоядие от стресса или, наоборот, добавка к нему?

— Мэкси, зачем тебе вообще смотреть специализированные журналы? — удивился Джастин. — Это же не твоя область. В жизни не видел, чтоб ты сама делала что-нибудь более сложное, чем коктейль «гимлет», да еще при этом бесилась, что в лимоне попадаются косточки.

— Мне надо знать, что люди покупают, что читают женщины. Иначе я никогда не пойму, какое новое чтиво должна им преподнести, — язвительно заметила Мэкси. — Это ж так очевидно.

— Но разве ты всерьез можешь мечтать о том, чтобы конкурировать, скажем, с «Хорошим домом»? Где у тебя экспериментальные кухни для опробования новых рецептов, Мэкси? Где гарантии, что ты, по крайней мере, вернешь затраченные деньги? Где доверие читателей, которого ты не заслужила? Есть ли у тебя репутация знатока журнального дела? И наконец, сможет ли твое издание сделаться не просто новым журналом, а настоящим другом?

— Странно, откуда тебе все это известно, Джастин? — В вопросе Мэкси послышалась подозрительная нотка.

— Я тут как-то обедал с одним типом, который работает у Херста, — не вдаваясь в подробности, ответил он.

— А мне нравится печь пироги, ма, — вдруг объявила Анжелика. — Можно мне почитать этот «День женщины»?

— Благословляю тебя, дитя мое, — впервые за все утро улыбнулась Мэкси и, обернувшись к Джастину, внимательно разглядывавшему кипу журналов, удивленно подняла брови.

— Что здесь? — спросил он, указывая на заинтересовавшую его кипу.

— Это издания, которые для себя я определила как «чего-там-еще-у-тебя-стряслось?». Они исходят из того, что у всех нас дела идут из рук вон плохо и, значит, каждому необходима помощь. Вот тут «Женщина» и «Совершенная женщина» с характерными обложками. Ты только посмотри, что у них в заголовках! «Почему ты позволяешь ему топтать себя ногами?» Или: «Как бороться с состоянием подавленности при менструации?», «Победи свою робость», «Что делать, если секс оставляет тебя в недоумении»… Ну, это явно не для нас… «Как бороться со скукой, преодолевать боль, избавляться от неуверенности, побеждать одиночество», «Как спастись от самой себя»… И ведь я могла бы продолжать еще очень долго!

— Не надо. Пожалуйста, не надо. А то я не выдержу! — взмолился Джастин, давясь от хохота.

— По-моему, у нее неадекватная реакция, — тихо прошептала Анжелика на ухо Джастину.

— Черта с два неадекватная! — огрызнулась Мэкси. — Я просто увидела, что продается в киосках, и нормально на это реагирую, ясно?

— А зубами во сне скрежетать — это тоже нормально? — не сдавалась Анжелика.

— Абсолютно! Тут как раз статейка Майкла Корды «Средство номер один в борьбе со стрессом». Что вы думаете это такое?

— Расслабление? — попытался угадать Джастин.

— Глубокое дыхание и шоколадные пирожные? — отважилась предложить свой рецепт Анжелика.

— Ничего подобного, ребята. Слушайте: «Надо делать еще больше! Надо научиться достигать новых целей и радоваться своим успехам!» Да это же блевотина! — Мэкси повалилась на пол и громко застонала. — «Делать еще больше!» — вот что, оказывается, надо… Больше…

— Дай я тебе помассирую спинку, Мэкси, а то она, наверно, совсем затекла, — предложил Джастин, закатывая рукава и разминая свои сильные пальцы.

— А как насчет шоколадного печенья, ма? Говорят, шоколад улучшает настроение, высвобождает какие-то там гормоны, — озабоченно спросила Анжелика.

— Не надо. Улучшать самочувствие мне не требуется. — Мэкси вскочила с ковра, схватила в охапку лежавшие рядом журналы и принялась со всего маху швырять их к стене, уже наполовину заваленной. — Хватит плодить чувство вины! Из-за лишнего фунта веса или из-за любовника, которому ты позволила себя тиранить! Из-за того, как ты до ужаса мало знаешь, что делать с деньгами, как надо подбирать аксессуары к одежде или держать в порядке свой гардероб. Не говоря уже о том, что ты сама виновата, если потребляешь недостаточно кальция, не продвигаешься по службе, не можешь сочетать дом и работу, нуждаешься в том, чтобы другие помогли тебе уберечь семью от развала… Хватит трубить о том, что ты не так питаешься, не умеешь правильно реагировать на провалы, сделать разнообразнее свою сексуальную жизнь (тоже, оказывается, только ты и виновата!). Хватит внушать, что жизнь не удалась, что мужчины не желают иметь с тобой дела, что ты опять напортачишь на собеседовании и черта с два устроишься на приличную работу. Хватит! Хватит! Хватит…

— Никто и не спорит, правда, Джастин? — поспешила перебить мать Анжелика, видя, как Мэкси в бешенстве все быстрей носится по комнате. Но мать не услышала ее слов и продолжала все громче выкрикивать проклятия, а ее босые ноги топали по толстому ковру, словно копыта разгневанного животного.

— Негодяи, они же лишают нас уверенности в самих себе, когда все время учат, как быть, казаться или чувствовать себя уверенным! Они заставляют нас поверить, что нам никогда не сделаться достаточно привлекательными. Они твердят, что мы должны научиться стать лучше, лучше, лучше — на кухне, в спальне, в правлении. Ах, вас не повысили? Вы еще не управляющий? Какие же страшные истории, должно быть, рассказывает о вашем характере мебель в вашем офисе! И как же это, моя милая, вы до сих пор не научились управлять своим боссом и пользоваться всеми вытекающими из этого благами? Ну а если вы не работаете, то почему это так и не сумели научиться фаршировать индейку не по старинке, а по-новому? И что вы за жалкое создание такое, что без помощи нашего журнала ни за что не смогли бы заниматься несколько раз подряд любовью? Так благодарите же их, хороших добрых редакторов, помогающих кое-как вынести жизнь с негодяем, именуемым мужем, или измену двенадцати любовников, или семнадцать разных дефектов, видных только в койке, или разлуку с единственным мужчиной, естественно, полным дерьмом, которого вы не в силах позабыть! И все, все по вашей вине, недотепа вы эдакая. Не-до-те-па! Вина, вина, вина… Станет хоть один мужчина покупать журнал, если там из месяца в месяц ему будут твердить, какое он дерьмо? Нет, ребята, ни за что не станет! Если мне попадется еще одна статья насчет булимии,[39] меня вырвет. Черт их всех побери, да существует ли хоть один журнал, который женщина может купить и быть уверенной, что ее принимают такой, какая она есть? О чем я только что говорила, а?

— Что тебя стошнит, если… — истерично завопила Анжелика.

— Нет, после…

— Про то, есть ли на свете журнал, где читательниц просто любили бы? — решил уточнить Джастин.

— Вот-вот! — Мэкси стала носиться еще быстрее. — Именно так! Черт возьми! Журнал — друг, а не враг! Журнал, который хочет тебя развлечь, потому что существует он ради твоего удовольствия — и только ради него! Удовольствие — вот где собака зарыта. И начхать ему на то, много ты ешь или нет, нашла ты себе любовника или не нашла, хорошо ты соображаешь или плохо, нужна тебе чья-то помощь или не нужна. Удовольствие! Хватит все помогать и помогать — полки киосков ломятся от предложений помощи, которая никому уже не нужна. Удовольствие. Вот что всем надо. У-до-воль-стви-е! Слышите!

Мэкси распростерла руки и пошла в упоении кружиться по комнате, отшвыривая попадавшиеся ей под ноги журналы и при этом так лихо задирая ноги, как умеют делать только девушки — заводилы болельщиков — перед трибунами техасских стадионов.

— Слышим, ма! И все тут в Трамп-Тауэр тебя тоже слышат.

— Ну и как ты думаешь назвать этот свой журнал удовольствий? — спросил Джастин, с явным наслаждением глядя на обожаемую сестренку, которая, похоже, начинала вновь обретать прежнюю форму.

— Название у него уже есть, Джастин. Я ведь по собственной воле выбрала «Бижутерию и банты». Но теперь другое время, — с ликующим видом воскликнула Мэкси, — и я переименовываю его. Отныне неофициальное сокращение «Би-Би» становится официальным названием.

— «Би-Би»? Что за дурацкое название? — фыркнула Анжелика.

— А что? Какое это имеет значение? «Булки и Бутерброды», «Бренди и Бенедектин», «Боа и Бюстгальтеры»… Все что душе угодно. Главное, чтоб он доставлял у-до-воль-стви-е!!

Глава 16

Да пошли вы к такой-то матери с вашим «непереключением»! — И Рокко отшвырнул номер «Рекламной теленедели», которую внимательно изучал.

Из окна его нового офиса на сорок третьем этаже небоскреба на Даг Хаммаршельд-плаза виднелась раздражавшая его красная неоновая реклама завода «Пепси» на противоположном берегу Ист-Ривер. Одним из его клиентов была «Кока-Кола», что сразу переводило «Пепси» в разряд ненавистных врагов — до того дня, пока — почти наверняка — «Пепси» и «Кола» не поменяются местами.

— Нет, — продолжал он сердито, — что за идиотизм все-таки. Ты выкручивай мозги, чтоб, когда пойдет твоя реклама, никто не переключил ящик на другой капал, снимай восемь с половиной часов подряд, а потом изволь ужать пленку до жалких тридцати секунд! Пусть эти полминуты будут шедевром, все равно, слышите, здесь что-то не так.

— И чего ты кипятишься, Рокко? Это же не наша реклама, — как можно спокойнее отозвался Рэп Келли. — Люди рекламируют какое-то мыло-дезодорант. Пора перестать читать всю эту рекламную дребедень.

— Кончай разводить философию, Рокко, — добавил Мен Рэй Лефковитц, третий партнер фирмы «Сиприани, Лефковитц и Келли», самого известного рекламного агентства в Нью-Йорке. — Ясно же, что, как только у телезрителя появилась эта штука для дистанционного переключения, рекламных роликов он уже смотреть не будет.

— Если б ту рекламу мыла делали мы, я сам голыми руками удавил бы режиссера, — мрачно заявил Рокко. — Сразу видно, что до Хичкока ему далеко.

Менни и Рэп молча переглянулись. Неужели Рокко опять впадал в одно из своих периодически повторявшихся состояний, которые между собой они именовали «бредовой ностальгией по печатным изданиям»? Когда три года назад им удалось наконец переманить его от Конде Наста, это было самым трудным делом, какое они смогли провернуть, включая даже выигранную битву за то, чтобы получить заказ на рекламу «Шевроле». Рокко никак не хотел признать, что журналы стали своего рода вымершей птицей додо — в том смысле, что искусством графики на их страницах все давно перестали интересоваться. Он же ни за что не желал расставаться с журналами. Каких усилий стоило им оторвать Рокко от его давней привязанности!

Менни Лефковитц, блестящий журналист, до сих пор помнил аргумент, который помог убедить Сиприани.

— Рокко, — сказал он ему, — требуется куда больше времени, решимости и энергии, чтобы перевернуть журнальную страницу с рекламным объявлением, особенно когда ты уже заплатил за журнал, чем для того, чтобы, переключившись на другую программу, проскочить рекламный ролик. Ведь каждый американец, включая свой телевизор, получает право на бесплатную рекламу. И где, по-твоему, художественному редактору приходится труднее? Неужели в журнале, где потребитель заранее в плену, поскольку купил журнал вместе с рекламой и, значит, хочет оправдать вложенные деньги, а не на ТВ, где аудитория сыта бесплатной рекламой по горло и если чего хочет, так это скорей досмотреть понравившееся ей шоу? Можешь не отвечать, и так все ясно. И раз ты лучший в мире художественный редактор, в чем и Рэп и я убеждены, значит, телереклама — единственно достойное тебя место. Это твой следующий шаг в жизни, Рокко, так что не пытайся отвертеться.

— Да я и не пытаюсь, но… не знаю. Где на ТВ пустое белое пространство? Где макеты?

— А пустой экран, Рокко! Это что тебе? Ты сможешь делать все то, к чему привык, только быстрее, и не для тысяч, а для миллионов и миллионов! Причем будешь не просто развлекать их, а продавать им ту или иную вещь. Все эти твои журнальные макеты, Рокко, в сущности, печатная разновидность онанизма. Ты украшаешь страницы для рекламодателей, а они суют туда свою рекламу. Чистейшей воды самоублажение. Другое дело на ТВ. Тут ты или живешь или умираешь в считанные доли секунды, если сорок процентов телезрителей решают переключиться на другой канал. Так что ты просто обязан показать себя во всем блеске, не то что в журнале.

— Онанизм, говоришь? — обиженно протянул Рокко.

— Я, конечно, безумно извиняюсь, но журналы — это все уже из прошлого века. Страница не двигается, она не говорит с тобой — и этого не изменишь. Слезай с горшка, Рокко. Не уподобляйся тому парню, который в свое время сказал, что зритель ни за что не пойдет на звуковое кино…

— Правда, Рокко, не идиотничай, — подключился к разговору Рэп Келли.

Из них троих он считался «профессионалом-домушником», проявлявшим чудеса ловкости при «кражах» богатых клиентов, которых он отбивал у других рекламных фирм, чьи представители, может быть, умели гладко говорить, но уступали ему в изворотливости.

Рокко в упор взглянул на своих друзей — Менни, чертовски талантливого «текстовика», вице-президента одной из крупнейших рекламных компаний, и Рэпа, коммерческого директора у «Янга и Рубикама», и с очевидностью осознал: с такими, как эти двое, отказ от собственного рекламного агентства был бы непростительной ошибкой. Место, которое предлагали ему, художественному редактору с Мздисон-авеню, по традиции обычно доставалось не художнику, а журналисту. Тем соблазнительней казалось их предложение.

В свои тридцать три он, не считая краткого пребывания в «Эмбервилл пабликейшнс», всю жизнь проработал на одном месте — у Конде Наста. Его кумир, Александр Либерман, продолжал между тем работать в полную силу, невзирая на возраст, и Рокко начал все больше подумывать о том, чтобы перейти на ТВ, хотя бы временно. Наверное, Рэп и Менни правы, когда уверяют, что только там, на ТВ, его ждет настоящее дело. Это не говоря уже о деньгах. В журнале нечего было и мечтать о суммах, на которые вполне можно рассчитывать в любом рекламном агентстве, а в его годы пора уже реалистически подходить к материальной стороне дела.

Со времени развода с Мэкси, немногим больше девяти лет назад, он сознательно старался не думать о деньгах. То был своего рода наложенный им на себя обет, хотя подобное отношение к деньгам — и он знал это — является не только неамериканским, но и неестественным, а в известном смысле даже несерьезным. Конечно, работать в Нью-Йорке и не думать о деньгах было куда труднее, чем, скажем, не думать о сексе или пище, но для человека, вся жизнь которого поломалась из-за денег, Мэксиных денег, сама эта тема могла вызывать только отвращение.

Соображения по поводу денег полностью оправдались. «С. Л. и К», их новое агентство, сразу же оказалось поистине золотым дном. Они буквально стрясали клиентов с ветвей, как если бы это были спелые плоды; клиентов, по праву принадлежавших рекламным гигантам с Мэдисон-авеню. Трудноуловимые директора по рекламе пятисот ведущих компаний, перечень которых регулярно появлялся в журнале «Форчун», сами постучались в их двери еще до того, как новое агентство закончило свои набеги на другие рекламные бюро в поисках талантливых сотрудников. Столь бешеная популярность объяснялась тем, что в отличие от других рекламщиков вся троица в лице Сиприани, Лефковитца и Келли имела уникальное преимущество: они были холостяками, не связанными никакими обязательствами. А большую часть талантливых сотрудников, коих им предстояло переманить с Мэдисон-авеню, составляли женщины. Веселый рыжеволосый гигант Мен Рэп Лефковитц к тому же неотразимо действовал на женщин своими голубыми глазами, которые, как он уверял, свидетельствовали о древности рода Лефковитцев, ведшего свое происхождение якобы непосредственно от царицы Савской.

Ирландец Келли, тоже рыжеволосый, был не менее голубоглаз. В свое время, когда он выступал за футбольную команду Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, его признавали лучшим полузащитником года. Всеобщий любимец, он при случае мог душещипательным тенором спеть сентиментальный шлягер. Притом все трое умудрились сохранить свои шевелюры, не потеряв ни волоска, ни разу не нагрубить даме и не забыть послать цветы в День св. Валентина. В прошлом году их счет в цветочном магазине Роберта Хомма составил более восьмидесяти тысяч долларов! Они рассылали своим адресатам высокие изящные веточки цветущей айвы в старинных японских вазах, и, как уважительно говорил Келли, затраты окупались «миллион раз».

— …Пошли выпьем, ребята, — неожиданно предложил Рокко, когда мигание неоновой «Пепси» стало действовать ему на нервы. — Мы же вроде заполучили в нашу клиентуру «Катти Старк».[40]

— Да, на прошлой неделе, — ответил Рэп. — Не так-то легко было сдвинуть их с прежнего места. А ты что, Рокко, любишь виски? Мне всегда казалось…

— Ну раз у нас появились такие клиенты, то грех не любить. Придется срочно менять вкусы. Пошли, ребята, сейчас самое время…

Он завязал галстук, надел пиджак и зашагал впереди. За ним, обмениваясь встревоженными взглядами, последовали Лефковитц и Келли. Еще бы, Рокко не имел обыкновения пить в рабочее время.

— Чуть-чуть восхитительной нью-йоркской вульгарности, ровно столько, чтобы не было действительно грубо, всего лишь намек, один намек — и будет как раз шикарно, — произнес Леон Людвиг, один из постоянных декораторов Мэкси.

— Не согласен. Мы работаем в среднеамериканской манере: стиль английского загородного коттеджа, как можно больше набивного ситца с цветочками, слегка надушенные ароматом трав кушетки — вот что нам надо, — возразил его коллега Милтон Бицет, представлявший вторую половину фирмы «Людвиг и Бицет», услугами которой Мэкси пользовалась для внутреннего оформления своих двух последних городских квартир и обновления декора в замке графа Киркгордона на границе Англии и Шотландии.

Правда в «Трамп-Тауэр» они ничего не сумели сделать: все их усилия разбивались о неумолимую геометрическую планировку здания, которая мешала как следует расположить то, что Мэкси навезла из своих дальних странствий и с чем ни за что не желала расстаться, — всю эту добычу беззаботного богатого кочевника с замашками базарного торговца. Они пошли на то, что сломали стены также купленной ею прилегающей квартиры, сделав все возможное, но ощущение у них осталось такое, что клиента на сей раз они не смогли ни укротить, ни подавить, навязав ему свою волю.

— Мальчики, — перебила их спор Мэкси, — остановитесь. Мы обсуждаем мебель для офиса, современные кресла для редакторов. Конкретно, а не вообще проблемы дизайна как такового.

Они почти подъехали к зданию, где находилась редакция «Бижутерии и бантов», и, когда Эли остановил машину возле Седьмой авеню, Людвиг и Бицет замерли на тротуаре в полном недоумении.

— Что, здесь? — спросил Леон Людвиг, невольно отшатнувшись.

— Да. Срок аренды помещения истекает через три года, все остальное пространство на этаже свободно, оплата гораздо ниже, чем в новых зданиях. К тому же с этим местом для меня многое связано, — твердо заявила Мэкси.

— Боже, но это даже не «Art Deco»,[41] — подавленно выдохнул Милтон Бицет, которому ни разу не доводилось бывать в этой части Нью-Йорка хотя бы по пути в театр.

— Это вообще никакой не стиль, — огрызнулась Мэкси. — Ну, может, в крайнем случае стиль Великой Депрессии. Здесь полный кавардак, никакой планировки… Это вы двое и должны переделать. Когда? Еще на прошлой неделе. Мои люди не могут работать, пока я не создам для них приличные условия.

— Может, обратиться в одну из фирм, специализирующихся на офисах… кажется, «Иткин и K°» или что-то в этом роде… наверно, это вам больше подойдет, — робко предложил Леон Людвиг, которому явно не хотелось доверять столь неказистому помещению свою персону.

— С Иткином я раньше не имела дела и теперь не собираюсь, а вы, мальчики, как я понимаю, намерены и впредь иметь дело со мной?

— Конечно, Мэкси. С огромным удовольствием, но…

— Тогда поднимайтесь, мои дорогие, и хватит хныкать, — широко улыбнулась Мэкси. — Уверена, для вас будет настоящим удовольствием работать на сей раз по смете, — прибавила она задумчиво.

— Можно узнать, какова смета? — И Милтон высоко поднял брови.

Еще бы, ведь разговоров о смете Мэкси обычно не вела, а если и упоминала, то мимоходом, как о чем-то несущественном, чем без сожаления можно пожертвовать в процессе придумывания все новых и новых благословенных поводов для дальнейших трат, без чего, как они ее уверяли, просто не обойтись. Но уже в «Трамп-Тауэр» Милтон понял, что для них настают тяжелые времена.

— Какова? — ответила она. — Ровно половина того минимума, который вы наверняка запросили бы.

— Интересно, — протянул Леон.

— У меня какое-то противное чувство, что она не шутит, — с неподдельным ужасом отозвался Милтон, глядя на странно посерьезневшее выражение лица их самого любимого, хоть порой и трудного, клиента.

— Это действительно так. На журнал мне потребуется уйма денег — и я не хочу, чтобы все они ушли на стены офиса. С другой стороны, коровы, как известно, дают больше молока, если живут в хороших условиях. И от людей отдача в соответствующей обстановке тоже больше, так что пусть офис будет веселым, светлым, где работать всем одно удовольствие. Пусть все окна открываются настежь, никаких ламп дневного света, если в этом нет особой нужды, роскошная приемная — с зеркалами, конечно дешевыми, Леон, никакой шлифовки…

— Мэкси, приходилось ли вам когда-нибудь слышать, что сначала надо потратить энную сумму денег, чтобы получить затем большую; — Леон сделал последнюю попытку сопротивляться тому безрадостному будущему, которое совершенно явственно ожидало их в случае твердой сметы предстоящих расходов.

— Приходилось, и весьма часто. Но энная сумма пойдет у меня на зарплату. Как еще, по-вашему, я смогу переманить к себе в журнал лучших из лучших? Ну вот мы и прибыли. — И она распахнула перед ними двери офиса.

Приемная была пуста, и Мэкси тут же умчалась на поиски Джулии. Ей не хотелось присутствовать при том, как плачут взрослые мужчины…

— Добро пожаловать, — с облегчением приветствовала ее Джулия. — Вот твои ключи. Все старые дела закончены, долги уплачены, моя конторка, как видишь, освобождена, телефон еще работает, и единственное, что лежит без употребления, это твой желтый блокнот и карандаш. Их ты оставила на прошлой неделе.

— А как насчет моего свитера? — справилась Мэкси, как-то странно взглянув на Джулию.

— Какой еще свитер? Ты его здесь не оставляла.

— Знаю.

Прищурившись, Мэкси принялась разглядывать новый наряд Джулии — свитер и юбку из последней коллекции Перри Элмосо. В наступающем сезоне именно этому ансамблю наверняка суждено определить американскую массовую моду с налетом дерзкого вызова и необычным использованием кашемира в двух вариантах: один — ослепительно-яркая туника, расписанная красным, голубым и желтым в духе кубистских работ Сони Делоне; другой — удлиненная узкая черная юбка, так идеально гармонировавшая с черными туфельками без каблука и красновато-малиновыми колготками Джулии. Свитер (а Мэкси купила точно такой же в минувшую субботу) стоил восемьсот долларов и настолько бросался в глаза, будучи привязанным к сезону нынешнего, 1984 года, что носить его на следующий год будет уже нельзя. Его даже в офис не наденешь больше чем на пару недель. Трехсотдолларовую юбку можно было наверняка использовать и потом, но покупка свитера — безрассудный жест, свидетельствовавший либо о чрезмерном богатстве, позволявшем приобретать вещи, не думая о цене, либо о такой безумной страсти к моде, когда покупают ради возможности несколько раз продемонстрировать на людях свой наряд, чтобы затем навсегда хранить его дома для собственного удовольствия.

Джулия Джейкобсон не могла, по расчетам Мэкси, относиться к первой категории: тогда бы она вряд ли согласилась на секретарское место в ожидании возможности работать каким-то помощником редактора в «Редбук». Она взяла на себя роль церемониймейстера на «похоронах» «Бижутерии и бантов» и, руководя операцией из бывшего художественного отдела, проявила такт, умение, энергию и поразительную бодрость духа. Пробежав по редакционным комнатам, чтобы не видеть тоскливых физиономий Леона и Милтона, Мэкси убедилась, что в помещениях, насколько это возможно при их ветхости, царит безупречная чистота. Поистине Джулия — незаменимый работник.

— Послушай, — произнесла Мэкси, присаживаясь рядом с Джулией. — У меня есть к тебе предложение.

— Не надо. — Джулия даже вздрогнула. — Пожалуйста…

Мэкси проигнорировала ее слова.

— Сколько тебе будут платить в «Редбук»?

— Сто семьдесят в неделю, но дело не в деньгах.

— А в том, что ты будешь помощницей заместителя редактора отдела моды, так ведь?

— Именно так.

Глаза Джулии засверкали в предвкушении туманного будущего, когда она, восседая в первом ряду на показе новой коллекции в Нью-Йорксом доме моделей с карандашом наготове, станет время от времени заносить в свой блокнот все наиболее стоящие, на ее взгляд, модели.

— Ты когда-нибудь играла в «Монополию»? — И Мэкси в упор взглянула на Джулию, казалось, все еще погруженную в свои грезы. — Помнишь ощущение, когда надо пройти через «до»[42] и двигаться по доске дальше, чтобы получить свои две сотни долларов из банка? Приятно, правда?

Джулия неожиданно опустилась с небес на землю.

— Что ты задумала, Мэкси? Я ведь, слава богу, больше на тебя не работаю С прошлой пятницы даже зарплату не получаю Ее здесь вообще уже не существует.

— Нет, существует. Новая притом. И выплачивать ее я собираюсь каждую неделю.

— Да? И сколько людей будут ее получать? — скептически бросила Джулия.

— Пока нисколько. А потом десятки и даже сотни.

— А что они все будут делать?

— Выпускать новый журнал.

— Но ты же как раз попыталась сделать это на прошлой неделе и…

— Забудь о прошлой неделе. Ты была совершенно права, когда высмеяла мои планы насчет «Бижутерии и бантов». Детский лепет, я знаю. Но за эту неделю я повзрослела на тысячу лет.

— Неужели это правда?

— Можешь мне поверить.

— Никогда не верю тем, кто просит об этом.

— Ты прошла испытание! — с явным удовлетворением воскликнула Мэкси. — Все в порядке. Я предлагаю тебе место редактора отдела моды в новом журнале «Би-Би» плюс к этому — должность моего помощника по всему кругу вопросов, пока я не найду кого-нибудь, кто смог бы разгрузить тебя от этих обязанностей, чтобы ты целиком могла заняться только модами.

— «Всему кругу вопросов»? Что-то мне кажется, елеем запахло? И что это за новый журнал «Би-Би»? Уж не старое ли издание «Бижутерии и бантов» в новой облатке? Сколько страниц там отводится моде? Какие права я получила бы, если… А зарплата? И потом, вдруг журнал прогорит. Значит, я лишусь своего места в «Редбук»?

— Триста долларов в неделю, это для начала, плюс возможность приобретать всю одежду по оптовой цене. И полная самостоятельность в рамках общей концепции «Би-Би». А она весьма простая и заключается в следующем: «Женщины хороши такие, какие они есть». Ты же не будешь против этого возражать, правда? А вот и Джа-стин, твой будущий консультант по любым вопросам, связанным с иллюстрациями. Джастин, знакомься — это Джулия Джейкобсон, новый редактор отдела моды «Би-Би». Надеюсь, вы оба будете работать в тесном контакте.

Джулия обернулась и, пораженная, прямо-таки уставилась на Джастина, словно по мановению волшебной палочки возникшего на пороге. Прислоненная к дверному косяку фигура выражала такую упругую мощь, что невольно казалось: этот человек держит на своих плечах все здание. Приблизившись к Джулии, буквально завороженной «Никонами», которые болтались у него на груди, подобно концам шарфа, переброшенного вокруг шеи, он взял ее руку и слегка пожал.

— Джастин… Этот Джастин тоже будет работать в журнале? — еле выдохнула Джулия.

— Да, «этот Джастин» будет. Я же говорила, что ты должна мне верить. Пусть ты и не склонна доверять тем, кто об этом просит, — рассмеялась Мэкси. — А вот и… — Она обернулась к вошедшим. — Привет, мальчики! Знакомьтесь: Милтон Бицет и Леон Людвиг, они займутся дизайном нашего офиса. Заходите, мальчики, знакомьтесь с Джулией Джейкобсон, редактором отдела моды. Учтите, она будет подписывать ваши счета, так что будьте с ней паиньками. А тебе, Джулия, паинькой быть не надо. Леон, какого цвета должен быть ее офис, если, конечно, она не перекрасит волосы?

— Это должна быть атмосфера леса, как можно больше батика, на стенах — тапа, на полу, естественно, килим и пальмы в кадках…

— Леон, я спрашивала всего лишь, какого цвета будет краска. У нас в «Би-Би» стены материей никто не собирается обтягивать. Это и дорого, и негигиенично. Офис без материи на стенах — это же беспрецедентно, не так ли, Джастин? В истории декора вам двоим будет отныне обеспечено почетное место, в «Архитектурном дизайне» наверняка появится статья на сей счет, и вы даже можете украсить обложку еженедельника «Пластик», если сумеете применить весь свой талант и творческое воображение. А я, пожалуй, сделаю вас обоих тогда моими редакторами отдела дизайна, но сперва покажите, на что вы способны.

— Стены офиса будут белыми, — предложил Милтон, оскорбленный в своих лучших чувствах, — а украшением — большая коробка мыла «Аякс» и коллекция губок.

— Как вы думаете, можно мне поставить у себя на столе одну белую розу в белой вазе? — робко поинтересовалась Джулия, краснея от волнения (подумать только, покупать одежду у оптовиков, работать с Джа-стином!).

— Роза за мной, — объявил Джастин.

— А за мной ониксовая ваза, — добавил Леон. — Конечно, белая.

— Хм… — фыркнула Мэкси, — а я-то думала, что белые стены будут в моем офисе, это так гармонировало бы с моей светлой прядью. Но позволить себе два одинаковых офиса мы не можем.

— Значит, белый достается Джулии, — заключил Леон, к которому почти вернулась прежняя бодрость. — В конце концов, она будет подписывать наши счета, а это кое-что да значит.

— Пэвка, как я рада, что мы с тобой вместе обедаем. Сколько же я тебя не видела? — И Мэкси порывисто бросилась в его объятия, шурша складками клетчатой юбки, обнажавшей ее соблазнительные колени. («И кто это сказал, что коленки не относятся к самым прекрасным частям женского тела?» — мелькнуло в голове Пэвки.)

— Я тоже скучал по тебе, но не хотел мешать! Ты, говорят, теперь страшно занята, — ответил Пэвка, стараясь, чтобы в его голосе не прозвучал упрек. Он чувствовал, что последнее время она его попросту избегает. «Эмбервилл пабликейшнс» полнился слухами о ее грандиозных планах, но конкретно никто ничего не мог сказать.

— Да, мы красили стены в офисе, — сдержанно заметила Макси.

— Что ж, это… хорошее начало.

— Я тоже так считаю.

Мэкси принялась изучать меню гриль-бара в гостинице «Четыре времени года», ставшего своеобразным клубом, где встречались воротилы издательского дела и агенты рекламных фирм. Это были настолько важные шишки, что их доставляли сюда почти исключительно на лимузинах, запрудивших сейчас Пятьдесят вторую улицу возле Парк-авеню, как бывает разве что на похоронах известных гангстеров.

— Ну а когда с покраской будет покончено, — терпеливо продолжил Пэвка, сделав заказ, — вы займетесь занавесями, мебелью, коврами и прочим?

— Да, скорей всего, именно так мы и поступим и уж, во всяком случае, будем действовать в этом направлении, — кивнула головой Мэкси, словно всерьез обдумывая будущий план действий.

— И если я правильно понял, твоя конечная цель — выпустить новый журнал? — наступал Пэвка, но Мэкси и не думала сдаваться.

— А, да, журнал… В конечном счете, думаю, что так. Но лишь в конечном, речь не идет ни о завтра, ни о послезавтра. Однако рано или поздно мы придем к тому, что решимся наконец издавать… миленький… маленький… журнальчик.

— А у него, может быть, уже есть официальное название?

— Нет, еще не придумали. А то, что придумали, нельзя считать названием.

Глаза Мэкси оттенка яшмы вдруг стали такими ярко-зелеными, какими бывают только образцы цвета на выставке. Она была полна решимости не выдавать Пэвке ни одной из своих редакционных тайн. Сейчас она напоминала несушку, которой хотели помешать снести первое яйцо.

— Но как же так, милая, неужели ты собираешься оставить дитя без имени?

— Со временем… со временем… — Она с притворной ленцой взглянула на него, стараясь выглядеть как можно более отрешенно, давая понять, что время для нее не имеет значения.

— Но это же крайне важно, Мэкси! Ты ведь понимаешь?

— Конечно. «Ридерс дайджест», «Хороший дом», «Плейбой», «Нэшнл джиографик»…

— Хм… Ты наверняка ищешь название, которое сразу сказало бы читателям, о чем будет твой журнал?

— Да, в общем и целом, Пэвка. Ты, пожалуй, прав. Знаешь, Рассел Бейкер говорит, что, в сущности, интересных тем всего шесть: секс, Бог, замужество, дети, политика и бейсбол.

— Ага, так твой журнал — о сексе?

— Да, я не буду его упускать из виду. Как и замужество, тоже хорошая тема. Ну и развод…

— Мэкси, почему ты от меня все скрываешь? Хочешь подразнить, да? Как в плохой пьесе где-нибудь на Бродвее. Ты что, не знаешь: название должно хоть что-нибудь сказать людям, если рассчитывать, что они захотят хотя бы открыть первый номер нового издания. Это, между прочим, только одна из целой дюжины проблем, которые сейчас на тебя свалятся. Тебе надо сперва заставить их просто открыть твой журнал, не говоря уже о том, чтобы купить его.

— Пэвка, ангел ты мой! Я хочу на самом деле попросить тебя о колоссальном одолжении. — Мэкси обернулась к нему с очаровательной улыбкой, от которой его сердце тут же растаяло: она поняла, что может, как всегда, рассчитывать на его преданность.

— Все что тебе угодно. Знай, ты всегда получишь от меня помощь, о чем бы ни шла речь — ты хочешь обсудить свой план в деталях? Или помочь тебе с макетом? И то и другое — для меня не проблема, для моей Мэкси я готов на все.

— Все, что я от тебя хочу, — это не говорить мне ничего о той дюжине проблем, которая на меня свалилась, — взмолилась Мэкси самым ангельским голоском, на какой только была способна. — Я же знаю, каких чудных советов ты мог бы мне надавать, но милый Пэвка, ты знаешь чересчур много, ты слишком часто присутствовал при кончине журнальных начинаний. Согласись, ребенку, делающему свой первый шаг, нельзя рассказывать, какие опасности подстерегают его при катании на горных лыжах, занятиях фигурным катанием или дельта-планеризмом.

— Делай как знаешь, дорогая ты моя. Но одну вещь все же позволь посоветовать. Тебе просто необходимо нанять кого-нибудь, кто сведущ в этих делах. Профессионала, способного регулировать движение, одним словом, исполнительного директора или менеджера, как называется эта должность. Он не должен навязывать тебе своего мнения насчет того, что попадет на страницы твоего журнала, но зато его дело — обеспечить прохождение твоих идей через многочисленные препятствия на их пути, освободив главного редактора от всех прозаических забот. Он должен поставить дело таким образом, чтобы весь текстовой материал, фото и рекламные объявления были вовремя доставлены в типографию. Это должен быть пессимист, не верящий, что у тебя хоть что-то получится, и потому берущий на себя все хлопоты. Вьючное животное, если хочешь, но такое, которому ты можешь доверить свою жизнь. Без такого человека твой журнал будет как судно без руля.

— Но руль — это я сама.

— Нет, Мэкси, ты — судно, океан и, конечно, ветер, надувающий паруса, но быть по своему темпераменту рулем ты не сможешь.

— Хм-м, — Мэкси еще не решила: надо ли ей разозлиться на эти слова или, наоборот, успокиться, но сравнение ее с красавицей яхтой — сорок восемь метров длина и обязательно три мачты — выглядело весьма эффектно. — У тебя наверняка есть кто-то на примете?

— Да, есть один человек, которого я могу тебе предложить. Заместитель главного в «Радиоволне», вернее, бывший, после того как Каттер устроил там побоище. Он сейчас в отпуске после увольнения, так что пока свободен. Его зовут Алленби Монтгомери.[43] Алленби Уинстон Монтгомери.

— И что, надо называть его «фельдмаршалом»?

— Конечно! На другое имя он не отзывается. Но отдавать ему честь совершенно не обязательно, если, правда, у тебя нет подобного желания.

— Похоже, у него покладистый характер, — заметила Мэкси.

Она задумалась. Конечно же, Пэвка прав. Ей и впрямь нужен надежный человек, чтобы чувствовать себя уверенной, занимаясь таким ненадежным делом, как журнал.

— Надеюсь, ты уже подумала и насчет художественного редактора? — осторожно продолжал свои расспросы Пэвка.

Знай Мэкси, кого собирается пригласить на эту должность, она бы ни за что не выдержала и проговорилась, решил Пэвка. Проговорилась, потому что захотела бы похвастаться своим выбором. Интересно, есть ли у нее вообще концепция художественного оформления журнала? И если да, в чем он сомневался, то, скорей всего, концепция существует лишь в полусыром виде в этой сумасшедшей голове, где-то под попугайской прической, с торчавшими во все стороны перышками, отчего сама Мэкси казалась самочкой, которая только что энергично занималась в клетке любовью сразу с несколькими приближенными самцами.

— Художественного редактора? — неопределенно отозвалась она. — Конечно, подумала… но не больше. Пока что мы все еще ждем, чтобы высохла краска, и редактор мне не нужен.

— Напрасно. Как-то я спросил одного известного глав, ого редактора, чем, по его мнению, больше всего могли ему навредить противники, чтобы одним махом уничтожить его журнал. Знаешь, что он ответил? «Выкрасть моего художественного редактора», — закончил Пэвка, обращаясь не столько к Мэкси, сколько к самому себе.

— Какого это «известного редактора»?

— Твоего отца. А его художественным редактором был я.

— Сдаюсь! Но я, правда, думаю о некоторых людях из других журналов. Приходится постоянно кого-то отсеивать, отбраковывать… словом, искать жемчужное зерно на устричной отмели. В общем, прошу тебя мне поверить, Пэвка, я ищу, но пока не нашла.

— Да я верю, верю. Как же еще. А теперь скажи насчет макета. Что там у тебя делается?

— Все великолепно… просто великолепно. Я как тот самый ковбой, который прыгнул в самую гущу кактусов. Когда его стали спрашивать, зачем он это сделал, он ответил: «Мне тогда показалось, что все будет о'кэй».

Рассмеявшись, Пэвка сумел не подать виду, что убежден: Мэкси ему лжет. Та летняя практика в «Житейской мудрости» многое изменила в ее жизни. Замужество, материнство… Но навряд ли, думал он, эта ее новая жизнь включала хотя бы приблизительное знакомство с такой вещью, как журнальный макет, не говоря уже об умении делать такой макет. Что ж, вздохнул Пэвка, это в порядке вещей — и удивляться тут не приходится.

— Помни, моя дорогая, на мою помощь ты всегда можешь рассчитывать. — Пэвка решил подыгрывать Мэкси до конца. — А я скажу фельдмаршалу, чтоб он сразу же позвонил тебе, как только объявится.

— Спасибо, Пэвка. У меня просто нет слов.

Обед они закончили дружным смехом, чему способствовала сама атмосфера бара, до краев наполненная «сексуальными» соблазнами. Давясь от смеха, они наблюдали за тем, как соблазняют писателей редакторы, а первые, в свою очередь, соблазняют вторых, которых пытаются соблазнить издатели, чтобы тут же оказаться соблазненными редакторами. Но никто не видел, чтобы писатель соблазнял другого писателя: впрочем, для них это было бы то же самое, как если бы друг в друга влюбились двое защитников из профессиональной американской футбольной команды. Из завсегдатаев, восседавших в торжественном мраморном зале, половина уже была жената на другой половине не менее двух с половиной раз, поскольку в настоящее время занималась созданием матримониального союза уже в третий раз. Единственно, с кем у всех этих людей установились прочные связи, были метрдотели.

Лимузин ждал ее прямо перед вращающимися дверями: Эли стойко отбивал все поползновения швейцара, требовавшего отогнать машину дальше от гостиницы. По пути в офис она не могла не испытать чувства облегчения: как ни велико было искушение поделиться с Пэвкой, она вела себя молодцом и не проболталась. Честно говоря, он был в известной мере старомодным пессимистом и мог не понять, что теперь, когда она выработала концепцию, все остальное зависит только от нее. Немного усилий — и ничего больше. Немного домыслить… немного доработать. Да, надо быть честной, — доработать.

Вечером того же дня, отклонив сразу три приглашения на ужин, Мэкси осталась дома, чтобы работать. Все трое, которым она отказала, сославшись на занятость журнальными делами, недоверчиво присвистнули, что ее неприятно поразило. Устроившись в центре просторной кровати и подложив сзади самую твердую из многочисленных подушек, она невольно нахмурилась при этом неприятном воспоминании, но затем, стащив белое норковое покрывало, лежавшее в изголовье, так что на коленях образовался пушистый валик, принялась за дело.

Возле нее были аккуратно разложены все материалы, необходимые, по ее мнению, для макета. Она закупила десять пачек самой толстой бумаги, какую только можно было найти в магазине, буквально всех цветов радуги, пять видов «скотча», две коробки специальных (номер три) голландских карандашей, миниатюрную точилку фирмы «Саньо», целую груду шариковых ручек с пастой самых разных расцветок и полный каллиграфический набор; под рукой у Мэкси лежали свежие номера всех американских женских журналов, на которые она время от времени поглядывала с презрительной насмешкой.

Что касается макета, то в готовом виде Мэкси его ни разу в жизни не видела, в лучшем случае разрозненные листы. Но совершенно очевидно, что это должно быть нечто вроде журнала. Она решила вырезать из других изданий рекламные объявления и наклеивать на свой макет так, чтобы в нем были не одни только фото и текст. Да, подумала она, поигрывая длинными дорогими швейцарскими ножницами, почему бы в самом деле не нарезать побольше симпатичной рекламы уже сейчас, чтобы она была потом постоянно под рукой? Кстати, журналы тогда можно сразу же выбросить в мусорную корзину, чтоб зря не болтались, — там им и место.

Вскоре возле нее выросла небольшая горка рекламных вырезок, большей частью цветных. Подумав, Мэкси добавила к ним для контраста несколько черно-белых — таких фирм, как «Билл Бласс», «Блэкглама», «Ланком» и «Жермен Монтей». Покончив с этим, Мэкси без всякого сожаления смахнула с кровати искромсанные журналы и, чувствуя необычайный прилив энергии, тут же рассортировала на две стопки и скрепила рекламные вырезки бумажными скрепками, также предусмотрительно закупленными заранее.

Итак, пора приступать к макету.

А может, сперва все-таки проверить, как дела у Анжелики с домашним заданием? Впрочем, занятия в школе у нее начнутся только на следующей неделе. Наверняка торчит в библиотеке в ожидании начала своего любимого телешоу «Хилл-стрит блюз». Что, если позвонить Инди и рассказать, чем она сейчас занята? Нет, не стоит. Разговор, конечно, затянется на несколько часов — считай, что вечера не будет.

Мэкси решительно вытащила из каллиграфического набора одно из гусиных перьев со стальным наконечником и попыталась набросать на плотном красном листе бумаги знак «&».[44] Рисовать этот предательский значок не просто, но с пятой попытки ей это более или менее удалось. В конце концов на очередном листе появились буквы «В & В» — название ее журнала. Внизу она начертила маленький кружок и поместила в его середине букву «С».[45] Тем самым закреплялись авторские права на новое название. Подумать только, так просто! Кажется, это как-то связано с Библиотекой конгресса, которая под своим номером занесет «Би-Би» в картотеку? Когда номер опубликуют, название это станет ее собственностью! Когда опубликуют… Она не поверила человеку, говорившему ей, что авторских прав на название не бывает. Как это так? Хотела бы она посмотреть на того, кто рискнул бы украсть у нее «Би-Би»!

Ну что ж. Пока все идет отлично. Переходим к тексту и фото, решает Мэкси. Сперва займемся текстом, ибо без него нельзя подобрать никаких фото или определить, что давать: фотографии или рисунок. Итак, текст. Нет, никоим образом. Это не ее дело. Ведь не собирается же она сама писать все материалы? Для этого у нее есть сотрудники. Все, что ей сейчас надо, это рубрики. Примерные названия статей. Как хорошо, что она точно знает, чего ей не хочется; что провела массу времени, заранее выкидывая из будущего журнала темы, которые вызывают у читательниц зависть, уныние или чувство вины. Да она, в сущности, уже проделала главную работу, если как следует разобраться. Может, пойти в библиотеку и вместе с Анжеликой поглядеть, что там у них на этой неделе творится на Хилл-стрит? Может, Мик купил уже новый костюм, а Фурило влюбился наконец в блондинку, Ренко займется культуризмом, а Джойс сделает себе новую прическу? Мэкси глубоко вздохнула. Лучше бы уж было подождать с макетированием до завтра. Для этого хорош любой день, а «Блюз» бывает только по четвергам. Можно было бы пойти посмотреть хотя бы начало.

Нет. Она будет, она должна оставаться здесь до победного конца. Возможно, ей придется просто повторить то, что уже сформировалось у нее в голове. Она вытащила из-под подушки, где он злорадно пытался от нее спрятаться, все еще девственно чистый желтый фирменный блокнот, взяла карандаш и медленно начертила: «Почему я предпочитаю маленьких толстых мужчин в своей постели. Автор Нэнси Киссинджер». Нэнси наверняка придет в восторг, получив возможность поведать об этом миру, подумала Мэкси и впервые за время своего сидения в кровати с удовлетворением вздохнула. Лизнув карандаш, она задумалась, после чего, трижды дернув себя за выбившуюся светлую прядь, медленно написала: «Я был неправ, завидуя мужчинам с крупным пенисом. Неопубликованная рукопись Зигмунда Фрейда». Пожалуй, заголовок несколько длинноват, но он так и выпрыгивает на вас с журнальной страницы. В животе у нее заурчало. Боже, она и не знала, что интенсивная умственная деятельность может вызывать такой голод! Подавив желание тут же отправиться на кухню, она нацарапала следующий заголовок: «Зачем каждый день необходимо включать в рацион как можно больше шоколада». Кто, интересно, директор космической программы? Кто бы он ни был, она добьется, чтобы именно он выступил в качестве автора. Или Джейн Фонда. Кто из них двоих наибольший авторитет в этой области? Джейн, конечно.

Соскользнув с кровати, она начала кружить у окна, не обращая внимания на огни распростертого внизу Манхэттена, словно была инопланетянкой на космическом корабле, собиравшемся совершить посадку в Сентрал-парке. Неожиданно она прыгнула обратно в кровать и торопливо записала: «Предел отношений Любовь — Ненависть. Вы и ваш парикмахер. Автор Бой Джордж». Пропустив несколько строчек, она два-три раза промычала что-то нечленораздельное и снова схватила карандаш. «Настоящие мужчины никогда не строят себе иллюзий насчет худых женщин. Автор… Клинт Иствуд»… Нет, Лил Гибсон… Нет, Михаил Барышников.

— Ежемесячная колонка, — вслух произнесла Мэкси. — Ежемесячная. — Она запустила пятерню в волосы, взъерошила их еще сильнее, почесала уши, несколько раз дернула пальцы ноги и сделала новую запись: «Поговорим о сексе. Автор Том Селлек».

Мэкси улыбнулась. Вот ведь как получается: чтобы придумать целую ежемесячную колонку, усилии тратится не больше, чем на одну-единственную статейку! Значит, умственную энергию можно экономить. Что ж, надо попробовать еще раз и посмотреть, что получится. Она закрыла глаза. Прошло несколько минут, пока Мэкси шарила в своем мозгу, как будто то был белый мешок Санта-Клауса. Наконец она изо всех сил стала тереть глаза, открыла их и, тщательно выписывая каждую букву, начертала: «Первые двадцать пять качеств, которые я обожаю в женщинах за тридцать. Автор Уоррен Битти». В следующих номерах возраст можно будет заменять на сорок, пятьдесят или двадцать пять. И авторов тоже — на Ричарда Жера, или Билла Мюрея, или Сэма Шепарда, или Принца, или еще какого-нибудь привлекательного мужчину. Даже если читательница и не того возраста, который будет обсуждаться автором, она всегда сможет дождаться, когда придет ее очередь, или заранее представить себя уже обожаемой.

«Лиз Тэйлор. Мой самый лучший развод». Здесь, пожалуй, на постоянную колонку не потянет, даже если следующую напишет кто-нибудь вроде Габор. Нет, все равно не потянет. Большинство людей так часто не разводятся. Некоторые даже ни разу, к примеру английская королева. И Мэкси быстро записала: «Королева: самая плохая работа в мире. Автор Энтони Хейден-Гест». Она надолго задумалась: а знают ли ее читательницы, кто такой этот Энтони? Скорей всего, нет, решила она в конце концов, после чего вычеркнула это имя и вписала другое — принц Филипп. Тут на нее напал чих. Да, пыльная работенка, ничего не скажешь. Она снова взяла карандаш и принялась записывать. «Куда они кладут коробку с «клинексом», или как на самом деле выглядят ванные комнаты пяти самых известных женщин, после того как они закончили свой туалет. Фотоэссе Гельмута Ньютона».

Мэкси с удивлением заметила, что исписала целую страницу. «Секс в движущемся автомобиле, — начертала она, перевернув страницу. — Автор Джон де Лореан. Нет. Пол Ньюмен».

— Ма! — Дверь в спальню неожиданно распахнулась.

— Да, Анжелика? Ты что, не видишь: я работаю!

— Иди скорей ко мне! Люси забеременела! Никто не знает от кого! И что будет теперь с ее карьерой? Давай, а то ты пропустишь самое интересное!

— Я не могу прерываться. Скажешь, когда там все прояснится. И закрой дверь за собой, пожалуйста.

Анжелика была буквально поражена: и это ее мать, которая целую неделю мечтала остаться наедине с любимыми персонажами.

— Что с тобой стряслось, ма? Куда подевалось все твое сострадание?

— Но пойми, это всего лишь актеры! — попыталась оправдаться Мэкси, тут же записавшая на верху следующей страницы очередную тему: «Двадцать основательных причин, почему не следует обзаводиться детьми».

Оставшись одна, Мэкси сладко потянулась. Чудно как-то, на миг подумалось ей. Все ее боевое снаряжение лежит практически нетронутым, к макету она еще не приступала, а в груди поднималось и росло странно-привычное чувство. Уже само составление списка приносило почти… нет, совершенно такое же… удовольствие, какого она давно не испытывала!

В возбуждении спрыгнув с кровати, Мэкси подбежала к зеркалу, чтобы посмотреть, как отразилось это состояние на ее внешности. Ей необходимо было увидеть знакомое отражение, чтобы хоть немного успокоиться. Подумать только, ведь она сию минуту обнаружила: то, о чем еще недавно ей казалось невозможным даже помыслить, что она упорно скрывала от Пэвки, чего так боялась, на поверку вполне осуществимо! Она может изложить на бумаге свои мысли, вытекающие из новой концепции журнала, который принимает читателей такими, какие они есть на самом деле, со всеми естественными слабостями и несовершенствами. Из зеркала на нее смотрело бледное лицо в обрамлении взъерошенных волос, вся косметика куда-то улетучилась, тушь для ресниц размазалась вокруг глаз… Словом, не знай Мэкси, что она красива, она бы не на шутку встревожилась.

— «Десять лучших манекенщиц: как они выглядят без ретуши», — произнесла она вслух, тут же решив, что такой материал обязательно должен появиться в ее журнале. Джастин сделает отличные фото… Ну, пусть не открыто, а незаметно, потому что вряд ли какая-нибудь из манекенщиц добровольно согласится фотографироваться в таком виде… Но если он сумеет сначала щелкнуть их еще до того, как с ними поработают гримеры и парикмахеры, то девочки наверняка не заметят этого и потом со спокойной совестью дадут не глядя обычное разрешение на публикацию всех фото. Да, это будет прекрасное начало, в первом же номере, серия лучших фотомоделей. Посмотрев снимки, миллионы женщин почувствуют себя счастливыми. Хм… серия «Лучшие фотомодели». В ее «Би-Би» будет все — и фотомодели, и моды, и интерьер, и здоровье. Здоровье? Как-то уж слишком казенно звучит. Что, если назвать рубрику «Ешьте, пейте и занимайтесь любовью — на здоровье» и начать с «Десяти лучших средств от похмелья»? Вот это будет действительно людям во благо! Интерьер? Надо попросить Леона и Милтона написать что-нибудь в таком роде: «Дважды подумайте, прежде чем начинать переоборудование своей квартиры». А к статье непременно дать несколько выразительных иллюстраций ужасающего бедлама, именуемого ремонтом. Моды? Надо, чтобы от этой рубрики веяло успокоением. Обычно они вызывают у нормальных людей чувство тревоги. «Десять необходимых модных вещей, которые каждая женщина… уже имеет. Автор Ив Сен-Лоран». И фото, чтобы просто продемонстрировать, как эти вещи должны носиться. Мэкси в задумчивости постукивала карандашом по кончикам зубов.

— Ма, у Люси выкидыш, — печально сообщила Анжелика, просовывая голову в дверь спальни. — Она так и не сказала, от кого ребенок. Наверное, какой-то кошмарный тип.

— «Кошмарный тип: он может казаться вам замечательным и стать незабываемым воспоминанием в жизни каждой женщины», — отозвалась Мэкси.

— Я что-то не врубилась, — протянула Анжелика.

— Ничего, врубишься, когда тебе все объяснит Дон Джонсон, — успокоила ее мать.

Глава 17

Острые края бумажного листа. От его порезов ничего не поможет. Ни мази, ни лекарства. Мелкие, но чрезвычайно болезненные, они буквально рассекают кончики пальцев. И еще боль в спине. Тоже ничего не помогает, кроме изменения позы, упражнений и массажа, так что если ваша работа связана со множеством листов бумаги, над которыми надо сидеть согнувшись, то приходится терпеть и порезы и боль в спине. И еще постоянное напряжение для глаз. Когда все начинает расплываться, идешь в ванную, смачиваешь холодной водой салфетку, и прикладываешь ее к векам, так чтобы несколько капель попало внутрь, и возвращаешься обратно. Ничего не поделаешь, потому что напряжение может пройти в одном случае: если ты бросишь работу. А это невозможно. Во всяком случае, до того времени, когда не будет готов макет. А без макета «Би-Би» не станет реальностью.

— Думаю, — устало проговорила Мэкси, обращаясь к дочери, нависшей над ней с крайне озабоченным видом, — что это помогло мне закалить характер. — Отодвинув макет в сторону, она поднялась из-за стола и плашмя шлепнулась на ковер.

— Тебе нечего было закалять, ты и так вполне закалена, — возразила Анжелика.

Она до того привыкла к несколько покровительственному тону в разговоре со своей не вполне предсказуемой матерью, что полагала: новое перевоплощение, при всей серьезности положения, не может, конечно, продержаться дольше, чем все прежние увлечения Мэкси.

И все же Анжелика немного встревожилась. Все началось, когда мать отменила поездку в Венецию. С тех пор о возврате к старому уже не могло быть и речи. Сколько может продлиться эта история? Не больше недели. Правда, тогда в Шотландии Мэкси проскрипела почти два года, играя роль графини Киркгордон. Но то было совсем другое дело. Все-таки замужество, а здесь всего лишь журнал. Анжелика даже вздрогнула, припомнив пронизывающие ветры с болот, бесконечные сквозняки в замке, но тут же улыбнулась при мысли о своем чудаковатом втором отчиме. Интересно, ма понимала хоть, что он немного того? Прекрасный человек, но сплошной шиз.

— Когда ты собираешься закончить, ма?

— Что значит «закончить»? Ты что, не видишь, что я уже кончила? — Мэкси была возмущена. — Почему еще, по-твоему, я могу валяться здесь и не работать? Если можешь, сделай мне массаж спины. Лучше всего походи по ней босыми ногами. Если ты меня любишь, сделай что-нибудь с моей спиной, умоляю!

— Но ты же на ней лежишь! Перевернись!

— Не могу, нет никаких сил.

— Тогда перекатывайся, ма.

— Хорошо. Только передохну минутку. Ну, как он тебе, Анжелика? Правда потрясающий? Нет, скажи, разве мой макет не фантастический?

Анжелика заставила себя посмотреть на предмет, который за это время успела возненавидеть. На ее взгляд, макет оставался точно таким же, каким был в тот час, когда Мэкси впервые попыталась с ним что-то сделать. Он казался ей безобразно пухлым и неряшливым, и лицезреть его не доставляло ей ни малейшей радости. Стоит до него дотронуться — и он тут же рассыплется, подумала Анжелика с неприязнью. Непостижимым образом макет напоминал ей о школе: она бы наверняка сотворила там что-нибудь в этом роде — только поменьше и поизящней.

— Жутко захватывает, ма. Правда-правда. Особенно эта красная обложка. До того яркая, что даже глазам больно.

Мэкси со стоном перекатилась на спину.

— Что именно тебе не нравится? — спросила она, в упор взглянув на дочь.

— Да все нравится, честно! Здорово, по-моему. Правда, я не знаю, как должен выглядеть макет, так что мне не с чем сравнивать. Но обложка мировая… такая жутко красная.

Мэкси встала и подошла к столу, где лежал макет.

— Дерьмо это, вот и все, — тихо произнесла она. — Куча красного дерьма. А ведь это самое лучшее, на что я гожусь, мать твою за ногу.

— Ма!

— Прости, Анжелика. Но я же не употребляю каких-то новых для тебя слов, которых бы ты тоже иногда не употребляла.

— Я не из-за того, как ты выразилась, а что ты хотела выразить. Ты же столько над ним работала. И он не может не быть хорошим. Ты была права, а сейчас ты просто устала. И не можешь больше судить.

— Чтобы судить о дерьме, не надо быть знатоком. Его надо только увидеть — и все ясно. Мне нужна помощь. И особенно художественный редактор. Кто у нас самый лучший художественный редактор в мире, Анжелика?

— Зачем задавать глупые вопросы, когда ты знаешь ответ не хуже меня?

— Кто может в любой момент позвонить твоему отцу, днем или ночью?

— Я. Но ты же не захочешь, чтобы я просила его помочь тебе! Ты же всегда говорила, что не возьмешь у него и корки хлеба, пусть даже будешь умирать с голоду, или глотка воды, если будешь погибать от жажды.

— Мне и не нужно от него ни хлеба, ни воды, а нужен самый лучший в мире художественный редактор.

— А не самый-самый тебя не устроит? Ну, пожалуйста!

— Анжелика, это недостойно тебя.

— Хорошо, тогда сама звони и проси. Вы же разговариваете друг с другом по телефону, так? И нечего ломаться!

— Чтоб ты знала, если мы говорим, то только о тебе, Анжелика. Кто тебя возьмет с собой, где и когда. И ни о чем другом, даже о погоде.

— Нашли о чем говорить. Скучища.

— Тем не менее так оно сложилось.

— Ну так мне это не нравится. Извини, ма, я опаздываю на урок. У меня сегодня гитара. Взрослые! — презрительно фыркнула Анжелика, исчезнув столь стремительно, что когда Мэкси кинулась следом за дочерью в коридор, все, что ей удалось увидеть, были бесшумно захлопнувшиеся двери лифта, перед которыми расстилался коричнево-бежевый ковер.

Мэкси вернулась обратно в спальню, не удосужившись даже заглянуть в другие комнаты своего нового жилища, только что со всей возможной роскошью обставленного Бицетом и Людвигом: в каждой из комнат была настоящая коллекция мебели, картин и скульптур, привезенных ею из ее странствий по всему миру. В комнатах расселились теперь сотни безделушек, которые она покупала не задумываясь, потому что все они казались ей абсолютно необходимыми до той секунды, пока она не становилась их владелицей. В сущности, кроме спальни, она ни разу не пользовалась ни одной из комнат всю ту неделю, что шла работа над макетом. Ела она стоя, прямо на кухне, доставая их холодильника все то, что оставляла ей новая повариха, после чего сразу же отправлялась в спальню, при встрече приветственно махнув рукой Анжелике, если та уже появилась дома.

…Сжав губы (вот они, эти неблагодарные дети!), она набрала рабочий номер «Сиприани, Лефковитц и Келли». Секретарша Рокко ответила, что мистер Сиприани занят на встрече с представителями компании «Дженерал Фудс» и сейчас его нельзя беспокоить. После этого он должен сразу же ехать в студию к Аведону в связи с работой над рекламным роликом для Кэлвина Клайна, это очень важно.

— Но это тоже крайне важно, мисс Хафт, — объяснила свою настойчивость Мэкси, и ее тут же соединили.

— Что там с Анжеликой? — встревоженно спросил Рокко.

— Все в порядке. Невыносимая, как всегда, а в остальном все о'кэй.

— Тогда чего ты, собственно, звонишь? — холодно бросил он.

— Рокко, мне нужна твоя помощь.

— Значит, с Анжеликой, черт подери, что-то стряслось…

— Нет, Рокко. Твоя дочь в полном порядке — и физически и умственно. Но мне нужна твоя профессиональная помощь. По делу. И немедленно. Когда ты сможешь прийти? К тебе в офис я этого принести не могу. Поймешь почему, когда увидишь.

— Послушай, Мэкси, я не знаю, что там тебе надо, но пусть этим «надо» займется кто-нибудь другой.

— Нет.

— Но у меня деловая встреча. Прощай.

— Рокко… если ты не придешь ко мне домой и не поможешь мне, я… я… разрешу Анжелике употреблять пилюли.[46]

— Ты с ума сошла! Ей же всего одиннадцать!

— Ну и что? Скоро уже двенадцать, и потом в известном плане она вполне зрелая девица. Ты ведь сам знаешь, что она развита не по годам. В наше время девочки созревают для материнства гораздо раньше, а учитывая твою бурную латинскую кровь, ни в чем нельзя быть уверенным. Лучше уж перестраховаться, чем потом жалеть. Ты что, не читал последних сводок о беременности среди девочек-подростков? Я помню, что когда была в ее возрасте… — и Мэкси оборвала свою тираду, якобы вспоминая о тех далеких годах.

— Сегодня в девять.

Рокко повесил трубку, не прибавив больше ни слова.

Весело напевая себе под нос, Мэкси позвонила Хильде, своей массажистке, и договорилась, что та появится у нее не позже, чем через полчаса. Так, потом принять основательную ванну, помыть под душем голову — и хорошенько выспаться. И чего только эти мужчины так усложняют себе жизнь? Были бы всегда приветливыми, приятными и услужливыми. Но нет, у них, видите ли, характер. Вот и приходится применять по отношению к ним другие методы воздействия. По натуре Мэкси была человеком прямым, но в чрезвычайных ситуациях годились любые обходные пути. Что касается Анжелики, то она нисколько не мальчишница. И о пилюлях им придется думать лет так, скажем, через пять-шесть, но не раньше. Или, может, она вообще захочет остаться девственницей, пока не выйдет замуж?

Кажется, целомудрие опять входит в моду. Мэкси взяла свой желтый блокнот и с рассеянным видом внесла очередную запись: «Попробуем безбрачие и посмотрим, что получится. Дэн Эйкройд и Чеви Чейз».

— Что это? — недоверчиво спросил Рокко, уставившись на красную груду, лежавшую на столе.

— Ты уже слышал, что я сказала. Я хочу, чтобы ты помог мне довести его до кондиции. И пусть это будет самый красивый макет, который когда-либо существовал на свете. А потом можешь отправляться куда подальше, — деловым тоном произнесла Мэкси.

— Что б ты знала, Мэкси, больше макетов я не делаю. И тебе, по-моему, об этом известно, — ответил Рокко, буквально клокоча от ярости. Выпороть бы ее как следует, чтоб неповадно было! Надо же, так его одурачить! При одной мысли об этом Рокко так стиснул зубы, что они сразу заболели. И на этой бесстыжей дрянной маленькой сучке он был когда-то женат. Для нее же не существует на свете никто, кроме самой себя, эгоистка поганая… да еще и шантажировать его вздумала! И как при такой-то матери его Анжелика умудряется оставаться по-прежнему прелестной и неиспорченной, это настоящая загадка. Вот, значит, насколько выше оказались его гены! Да, после своего первого печального опыта с Мэкси нет ничего удивительного в том, что он выкинул из головы всякую мысль о новой женитьбе. Да этот… позор для всей женской половины рода человеческого кого хочешь на всю жизнь отвратит от желания связывать себя брачными узами.

— Какого черта именно я должен этим заниматься? — рявкнул он. — Да я назову тебе десятки людей, кто мог бы сделать из этого… макет. Тут нет никакого секрета.

— Но ты сделаешь это лучше других, — упрямо настаивала на своем Мэкси.

— Ну, положим, немного лучше. Подумаешь, какая разница! Главное, что будет в самом журнале, а не в макете. Никто не смотрит, красная страница или нет, людей интересует ее содержание.

— С содержанием будет все о'кэй. Я и не прошу тебя помогать мне в этом, от тебя мне нужно узнать, как его лучше преподнести.

— Хм-м… «О'кэй». Надо же, и все из твоей собственной головы? А ты знаешь, что «Тайм», к примеру, специально держит в штате целую команду головастых людей, которая должна выдавать новые идеи? У них там, между прочим, восемнадцать человек, включая Столли, который основал журнал «Пипл», и Фанера из «Роллинг Стоун», и все они работают как черти, день и ночь! А в придачу еще семнадцать внештатников и пятнадцать консультантов по издательским делам. Это обходится журналу в три миллиона долларов в год! Пятьдесят человек во главе с Маршаллом Лебом, который в свое время обеспечил успех такого издания, как «Мани». Да это же лучшие мозги, которые «Тайм» смог купить! Они только что подготовили макет «Женской недели» и еще одного еженедельника — «Инвестор», не считая более мелких. С обложками и всем остальным. Ну как тебе?

— Меня это не беспокоит. Не верю я во все эти команды. Генри Люс,[47] вероятно, тоже не очень-то верил — при жизни. И отец мой им не верил. Ты что, Рокко, намерен сидеть тут всю ночь и болтать об издательских делах или, может, все-таки займешься моим макетом? — спросила Мэкси, не повышая голоса.

Ее растрепанные в продуманном художественном беспорядке волосы не давали возможности Рокко увидеть, как кожа у нее на голове зашевелилась от ужаса: боже, что, если кто-то из мозгового треста «Тайм» додумался до ее проекта?

— Я хочу поговорить с Анжеликой насчет пилюль. Как только она поймет, к каким последствиям это может привести в ее возрасте, я тут же ухожу.

— Можешь не беспокоиться, — возмутилась Мэкси. — Идиот! Да я и близко не позволю ей подойти к этой мерзости. Ты и раньше никогда не понимал моих шуток. Одна из твоих многочисленных проблем. Теперь насчет Анжелики. Сегодня как раз тот вечер, когда я позволяю ей смотреть ТВ, и она не любит, чтобы ее в это время отвлекали.

Мэкси подошла к столу, взяла макет и швырнула его Рокко с таким бешенством, что он не смог увернуться.

— Дерьмо!

— Вот именно. Поэтому-то ты мне и нужен. Садись и читай.

— Три минуты — больше я ему не уделю. Дрянь ты, больше никто. Лживая дрянь. Я посмотрю только потому, что Анжелика знает, что я пришел. Если я откажусь поглядеть на твое дерьмо, ты такую вонь разведешь… Что это еще за «Би-Би»? Ну и названьице для журнала! Так монахи называют напиток, которым они запивают свой обед, — фыркнул Рокко, приступая к чтению.

Сидя за столом Мэкси, он быстро, одну за другой, проглядывал страницы. Мэкси, затаив дыхание, следила за выражением лица: удастся ли ей угадать его реакцию? Уже четыре с лишним года они вообще не виделись. В свои семь лет Анжелика была уже достаточно взрослой, чтобы лично передавать ее от одного другому. Иногда операция по доставке дочери поручалась Эли. Господи боже мой, и каких только ошибок не совершают девушки, и все из-за мужской красоты. Вот и сейчас Рокко выглядит почти совершенно так же, как в день их первой встречи. Но сейчас его красота на нее не действует, как если бы он был человеком-невидимкой. Как если бы перед одним из «Анонимных алкоголиков» с двадцатилетним стажем поставили бутылку джина. Интересно, как скоро он начнет толстеть и лысеть? Это же неизбежно — всего лишь вопрос времени. Что-то с ним все-таки неладно. Сколько вокруг него вьется девиц, о них ей рассказывала Анжелика, а он до сих пор не устроил свою судьбу. Между тем ему уже тридцать шесть, и ни днем меньше. Еще немного — и он превратится в одинокого печального холостяка… Для Анжелики это плохо: старые холостяки рано умирают. Но почему он все не реагирует? Проглядел статью Киссинджера, все эти божественно снобистские фото Нэнси — и даже глазом не моргнул. Сукин сын! Не хочет, чтоб я испытала удовлетворение. Ладно, начхать мне на его мнение… «Би-Би» — журнал для женщин, а не для продажных журналистов, которые не гнушаются рекламными роликами на ТВ! Конечно, для Анжелики хорошо, что он зарабатывает кучу денег, но совершенно очевидно: радости в его жизни маловато, если у него постоянно такая кислая физиономия.

Долистав макет до конца, Рокко плотно прихлопнул обложку и отодвинул его в сторону.

— Ну и за сколько ты намерена его продавать?

— Рокко! Ты хочешь сказать, что у него есть… шанс быть проданным? Ты же не стал бы об этом спрашивать, если бы… если бы не думал, что макет удался?

Мэкси в возбуждении забегала взад-вперед по комнате, чувствуя такое безмерное облегчение, которого она еще минуту назад и представить себе не могла.

— Да… в нем есть некоторые достоинства. Я хочу сказать, что именно некоторые. Видит Бог, он в чем-то даже привлекателен… как отражение твоего перекрученного ума. Несколько экземпляров наверняка разойдутся.

— Я хочу поставить полтора доллара.

— С ума сошла. За такой мизер!

— Но ведь столько берут за «Пипл». И все покупают.

— Честно говоря, Мэкси, мне не очень-то хочется тебя учить, но ты называешь журнал, у которого один из самых больших тиражей в стране. Его продают на контроле во всех супермаркетах, и хозяйки при выходе из магазина почти автоматически суют его в свои тележки.

— Но «Би-Би» как раз там и будет, — спокойно бросила Мэкси. — Он рассчитан на тех же хозяек плюс читательниц «Космоса» и «Хорошего дома». Женщины, Рокко, женщины. В этой стране полно женщин, которые с радостью купят журнал, который готов принять их такими, какие они есть. Который дарит им радость, который приносит им удовлетворение.

— Где ты украла эту свою идею? — заинтересовался Рокко.

— Она сама явилась ко мне. Однажды взяла и с неба свалилась.

— За полтора доллара ты должна издавать его приличным тиражом — по крайней мере четыре… нет, пять миллионов, чтобы на этом заработать. Реклама, и еще раз реклама. Ты, я вижу, витаешь в облаках. Держу пари, у тебя даже нет своего распространителя.

— Можешь держать, если хочешь, я твоих денег не возьму, — с достоинством парировала Мэкси. — Я прекрасно понимаю, что все это рискованное начинание, но риск — мое любимое занятие. Так вот, меня не интересуют какие-то отдельные группы читателей. Я заинтересована в массовом рынке. Не получится — что ж, надо снова становиться за чертежную доску.

— Все слова, одни слова. Чьи деньги ты собираешься профукать? Лили?

— Вообще не собираюсь этого делать. И хватит нам пререкаться. Единственное, что мне надо, чтобы полуторадолларовый. журнал выглядел на миллион. Пусть бумага у нас и не такого качества, как «В городе и за городом», пусть обложка не по всем канонам, ты все равно это сможешь сделать с помощью графики. Наш журнал даст тебе шанс снова продемонстрировать свои трюки на белом пространстве. И никто, никакие «Дженерал Фудс» или «Дженерал Моторс», не будет мешать тебе исполнить свой номер. Свобода, Рокко! Я предоставляю тебе полнейшую свободу самовыражения! Ты опять сможешь стать честным художником. В сущности, это ведь одолжение с моей стороны, Рокко, хотя ты, кажется, этого не понимаешь. Ты, между прочим, мог бы быть и повежливее.

— Все-таки ты сука!

— Признайся, ты же не сможешь упустить свой шанс?

— Ошибаешься. Я пришлю тебе первоклассного внештатника. Да у меня самого пятьдесят основных клиентов, не считая разовых заказов. У тебя что, мания величия? Думаешь, я имею время возиться с макетом нового журнала? Это же серьезная работа.

— Мне нужен только ты.

— По-прежнему уверена, что все должны плясать под твою дудку? Нет, это просто невероятно, можно даже сказать, восхитительно — такая приверженность к прошлому. Прямо как доисторическое животное какое-нибудь. Стоит по уши в тине — и дышит!

— Хорошо, — вздохнула Мэкси. — Будь по-твоему. Пришли мне одного из тех, кого ты знаешь, только самого лучшего. Да, Рокко, пока ты не ушел, я бы хотела показать тебе несколько проспектов.

— Проспектов? О чем они?

— Это насчет пансионатов в Швейцарии. С полдюжины считаются очень хорошими. Пора послать Анжелику в приличную школу. Не только из-за французского и горных лыж. В городе ее окружает масса дурных влияний. Не мне говорить тебе, что в школах здесь продают и «травку», и ЛСД, и «ангельскую пыль».[48] Все ее знакомые ребята какие-то слишком хипповые. Надо перевести ее в Швейцарию. Летом ты сможешь с ней видеться, когда она не будет в лагере. И на Рождество тоже, если уж очень соскучишься.

— Ты… ты… — Он буквально задыхался от злобы.

— О, мне так приятно, что ты передумал, — проворковала Мэкси. — Когда я могу рассчитывать, что ты его закончишь?

— Когда ягненок трижды махнет хвостиком, — проскрежетал он.

— Что это должно означать? Неделя? Две?

Он сгреб ее в охапку и, швырнув на кровать, больно шлепнул ладонью по заднице.

— Раз, — прорычал он. — Два! — Рокко шлепнул ее вторично. — И три!

— Трус! — задыхаясь от обиды и боли, крикнула Мэкси.

Она попыталась как можно сильней ударить его в пах. Крякнув, он снова хлестнул ее по заднице, падая на кровать от резкого удара, пришедшегося по его колену. Схватив Рокко за волосы, Мэкси стала тянуть изо всех сил, пока он попытался найти точку опоры чтобы встряхнуть ее до хруста костей. Кое-как Мэкси в самый последний момент удалось вывернуться, прежде чем его пальцы успели вцепиться в ее плечи. Согнувшись почти как при нырянии с вышки, она обеими руками ухватила его за член. Рокко замер. Господи, сверкнуло у него в мозгу, да она же меня кастрирует!..

Ни тот ни другой не шевельнули ни одним мускулом, в молчании, прерываемом только учащенным дыханием, ожидая следующего шага.

Пауза явно затягивалась, и Рокко с отвращением осознал, что его член, зажатый, как тисками, руками Мэкси, начинает набухать, становясь все тверже и тверже. Поделать хоть что-нибудь с этой чертовой штуковиной Рокко уже не мог. Он попытался освободиться от ее рук, но хватка оказалась мертвой. Примерно через полминуты он уже не так энергично пытался высвободиться из плена ее рук, и стоило Мэкси почувствовать эту перемену, как она отпустила одну руку и расстегнула молнию на его ширинке. Пальцы другой руки несколько расслабились: теперь это была уже не хватка тюремного сторожа, а прикосновение женщины, то сжимавшей, то отпускавшей своего пленника — с той волнообразной последовательностью, которой Рокко никогда не мог противостоять.

— Сука, — прохрипел он.

— Заткнись, — прошептала она, начиная ласкать его член нежными, еле ощутимыми прикосновениями, в то время как пальцы другой руки, расстегнувшей молнию, мягко сжимали его мошонку… Он сам яростно расстегнул пряжку на поясе и опустил брюки и эластичные плавки ниже колен, чтобы расширить для нее поле деятельности, но Мэкси продолжала заниматься исключительно его пенисом, не отвлекаясь на что-либо другое. Главное для нее было не дать ему сообразить, что происходит. А член — и это знает каждая женщина — думать не умеет. Ее пальцы чувствовали, как, становясь больше, он все сильнее подрагивает, вырываясь от нее, когда она принялась лизать набрякшую плоть языком, продолжая это до тех пор, пока не услышала стона удовольствия, вырвавшегося из груди Рокко помимо его воли. Она медленно проводила языком — снизу вверх, время от времени замирая как бы в нерешительности — продолжать ей или нет; но вот, решившись, она взяла в рот весь член, насколько это было возможно, и немного пососала, крепко обхватив губами, чтобы затем снова возобновить неторопливое продвижение языком снизу до явственно обозначившегося и такого нежного на ощупь рубежа у основания головки. Здесь она задержалась: ее язык превратился в раскаленную маленькую стрелу, облетавшую головку со всех сторон; однако брать ее в рот она не спешила. Он сам должен об этом попросить, решила она, сбросив нижнее белье так осторожно, что Рокко даже не успеет заметить быстрого движения под юбкой.

— Пожалуйста, — услышала она его выдох. — Пожалуйста.

При этих словах она слегка приподнялась и затем взяла ртом еще больше увеличившуюся в размерах головку. Сперва она подержала ее, как бы исследуя горячую пульсирующую плоть губами и распластанным языком. Упираясь в матрац, Рокко требовательным движением подался ей навстречу (Мэкси ли не помнить этого сигнала), после чего она начала сосать что было силы, распаляясь желанием овладеть его плотью, стать ее властелином, вобрать в себя. Откуда-то из другого мира донеслось до нее участившееся дыхание. Тогда она приподняла голову, все еще продолжая удерживать член рукой, рывком скользнула Мэкси вверх по кровати и, оседлав Рокко, привстала на колени, тут же обрушив свое влажное, ждавшее этой встречи женское естество на распростертое под ней тело. С яростной решительностью Мэкси то поднимала, то вновь опускала его, каждый раз уклоняясь от рук, пытавшихся хоть немного замедлить его безостановочное движение. Наоборот, ее движения становились все быстрее, она отдавала себя ему, отдавала целиком, подчиняясь безжалостному ритму и чувствуя, как постепенно растет ее собственный оргазм, растет с каждым новым обрушившимся на его тело падением, при котором ее клитор соприкасался с основанием его члена, прежде чем она снова поднималась, чтобы он мог войти в нее еще глубже. Они оба двигались теперь в унисон, охваченные безумием страсти, до тех пор пока спины их не напряглись, не изогнулись, на мгновение не замерли, и тела, помнившие о прошлом, не слились в одно дрожащее вздымающееся целое, наконец-то испытавшее ни с чем не сравнимое блаженство освобождения.

Мэкси как подкошенная рухнула на Рокко: его глаза были закрыты, тело казалось безжизненным. Ей стоило неимоверных усилий скатиться с него. Оба они, отметила она про себя, все это время оставались одетыми, если не считать ее валявшихся по полу трусиков, и даже обутыми. Губы Рокко шевельнулись, но Мэкси не расслышала, что он сказал. Она подвинулась ближе и услышала хрип:

— Я же не хотел тебя трахать.

— Скажи спасибо, трахальщик, — прошипела она в ответ и, собрав остаток сил, оттолкнула его от себя, так что Рокко чуть не свалился с кровати. Кое-как извернувшись, он умудрился не упасть. Заправив рубашку в брюки и застегнув ширинку, он стал озираться по сторонам, не решив, что ему теперь делать.

— Ты забыл макет, — промурлыкала Мэкси.

Рокко, не ответив, взял его и, пошатываясь, шагнул к двери.

— А от твоей фирмы реклама у меня будет? — крикнула ему вдогонку Мэкси, пока он старался нашарить ручку двери.

— Господи, помоги! — пробормотал Рокко, безуспешно попытавшись хлопнуть дверью.

Лежа на постели, Мэкси уставилась в потолок. Да, у каждого мужчины всегда найдется слабое место. У всех одно и то же. И если ты понимаешь эту простую истину, можешь не сомневаться, что останешься в выигрыше. Более того, она обнаружила средство, помогающее от бумажных порезов: пальцы больше не болели.

Глава 18

— В монтажную и — печатать! — Тон, которым произнес эти слова режиссер, означал, что последний кадр в очередной картине с участием Инди Уэст отснят.

Она почти бегом бросилась в свою артистическую уборную, упиваясь вновь обретенной свободой и невероятным везением: ее психоаналитик, доктор Флоренс Флоршайм, находилась в отпуске! Такого стечения обстоятельств не наблюдалось уже многие годы — с тех самых пор, как она стала кинозвездой. Это означало, что она наконец может беспрепятственно в ту же секунду отправиться на помощь Макси: последний ее звонок не на шутку встревожил Инди. С ее подругой, должно быть, происходит что-то крайне серьезное. Вот уже две недели, с самого воскресенья, как она больше не звонит. И когда бы Инди сама ни пыталась сделать это, она все время натыкается на Анжелику, у которой, надо отдать ей должное, обнаружился прямо-таки настоящий талант по части убедительного вранья. Каждый раз, по ее словам, «ма работает и тревожить ее совершенно невозможно», причем произносит она все это таким тоном, что, не знай Инди свою подругу как облупленную, не поверить ребенку было бы просто невозможно. Наверное, талант этот наследственный: ведь Мэкси тоже нельзя не поверить, когда она что-то утверждает.

Но что бы ни случилось «там на Востоке» (Инди поймала себя на том, что в известном смысле уподобляется англичанам, которые, всю жизнь сидя в каком-нибудь захолустном индийском гарнизоне, тем не менее, говоря о «доме», упорно имели в виду далекую Британию), она намерена сама раскрыть зловещую тайну, с некоторых пор окружавшую Мэкси. Чемоданы уже уложены — и она завтра же вылетает в Нью-Йорк, оставив своих зверюг на попечение платной псарни, где за их пребывание брали примерно столько, сколько берут с постояльцев в гостинице «Беверли Хиллс». В общем, уже к вечеру она будет знать, что же на самом деле происходит с ее старшей и единственной подругой.

Ведь не могла же Мэкси всерьез принимать весь этот абсурд с изданием какого-то там журнала, посвященного застежкам или молниям? Трудно было поверить в эту туманную версию, то и дело прерывавшуюся приступами самообвинения и бурными выпадами против мерзавца дяди. Интересно, как он выглядит? Если не считать Лили, чьи фото мелькали в прессе довольно часто, остальных членов семьи Мэкси и ее родственников Инди никогда не видела. Правда, пару раз, когда они еще обе учились в школе и вместе готовились к урокам, к ним в комнату заглядывали Тоби и Джастин, но теперь она бы их ни за что не узнала. После первого замужества Мэкси личные контакты Инди с семьей Эмбервиллов оборвались, и всю информацию она стала получать исключительно из рассказов своей подруги, главным образом по телефону. Если бы за эти последние шесть лет Мэкси не выбиралась иногда к ней в Калифорнию, они вообще едва ли бы увиделись: последний раз Инди была на Манхэт-тене, когда Мэкси впервые развелась, а сама она готовилась к отъезду в колледж. Потом ей выпало несколько дней погостить у Мэкси на яхте — в то время ее подруга решила соединить свою судьбу с этим небожителем, он же Скверный Деннис Брэйди, проживавшем в Монте-Карло, но зато весь ужасный «шотландский сезон» она целиком пропустила. Позор, что так произошло. Мэкси в качестве графини Киркгордон — это необходимо было видеть самой: более неподходящей роли невозможно себе представить, а подобный бесценный шанс вряд ли повторится.

Теперь, когда родители Инди умерли, Мэкси, в сущности, стала ее семьей, оставаясь единственным фокусом всех ее интересов. Хотя девяносто девять процентов их контактов поддерживались с помощью телефона, они могли читать мысли друг друга и через телефонную трубку. Более того, именно Инди была крестной матерью Анжелики: пусть она почти не видела свою крестницу, но общение с лихвой восполнялось восхитительными подарками, которыми она ее буквально засыпала. И вот, после всего этого так нахально врать своей любящей и любимой крестной! Кто бы мог подумать… Придется обстоятельно побеседовать с девочкой насчет Эмерсона и важности самого понятия «правда». С Мэкси в роли матери трудно, конечно, представить себе, какие дурные привычки могли выработаться у ее дочери, заранее решила Инди, тряхнув головой, что должно было выражать сомнение в возможности эти привычки победить. Но все равнр она попытается помочь ребенку стать на правильный путь, воспользовавшись некоторыми из уроков доктора Флоршайм, и купит ей приличные простыни…

Мэкси справляла новоселье по Ролодексу.[49] Все, числившиеся в ее записной книжке, получили приглашение — и все приняли его. Посвятив задуманному событию целое утро вдвоем с Джулией и ни на минуту не слезая с телефона, она чувствовала необыкновенный прилив сил. «Радость жизни» объяснялась очень просто: Мэкси ни на минуту не забывала, что ее драгоценный макет в руках Рокко, и он занят его доводкой! Хорошее настроение и помогло ей. организовать вечеринку так, как ей больше всего нравилось.

— Вечеринки и должны возникать как гром среди ясного неба, и утром никто не должен знать, что произойдет вечером, — заявила она Джулии. — Если дать людям время подумать, что им надеть, как причесаться, кто придет, кроме них, то это все равно что лишить розу ее аромата. А тут они всегда могут, если у них уже были другие планы, привести с собой тех, к кому собирались пойти. Так все получается особенно чудесно из-за своей полной непредсказуемости.

Так оно и было — настоящий зоопарк. Конечно, элитный, поскольку предназначался только для избранных видов: газели, павлины, олени, роскошные пантеры, лоснящиеся котики, самодовольные львы, а иногда и маленькие обезьянки. Все это были манхэттенские особи, а посему уровень производимого ими шума, выраженный в децибелах, достигал высот, немыслимых для любого крупного города мира.

Входная дверь оставалась все время распахнутой настежь, потому что звонка в общем шуме никто бы попросту не услышал. Сопровождаемая лифтером, нагруженным ее чемоданами, Инди в изумлении замерла на пороге. Постояв немного, она повернулась, чтобы уйти: совершенно очевидно, что время для нанесения визита выбрано неудачно. Что ж, она остановится в люксе, который киностудия держит для своих звезд в «Палас-отеле», а позвонит Мэкси уже завтра. Всякого рода вечеринки повергали Инди, и без того застенчивую, в неописуемый ужас.

— Крестная! — окликнула ее Анжелика, почтительно сгребая ее в охапку и приподнимая. — Неужели это ты? Собственной персоной! Невероятно! Ма пыталась до тебя дозвониться, но твой телефон молчал. Откуда ты узнала насчет нашей вечеринки?

— Так ты… Анжелика?

— Да, я знаю, что выросла. Сейчас я тебя опущу обратно. Надеюсь, тебе не больно?

— Нет, что ты. Просто ты меня удивила. Скажи-ка мне, Анжелика, разве не ты все время старалась меня убедить, что твоя мать работает и ее поэтому нельзя беспокоить? И что же? Я приезжаю и застаю здесь настоящий сумасшедший дом! Что здесь, в конце концов, происходит?

— Но она правда работала, крестная, до вчерашнего вечера. Мрак! Но сейчас она расслабляется.

— А почему у тебя в каждом ухе проколото по три дырки, Анжелика? И почему твои сережки похожи на пучки перьев? Ты что, член какой-нибудь религиозной секты? — Инди постаралась придать своему голосу Мэксимум строгости, хотя изумление, вызванное неожиданной красотой девочки, мешало ей сделать это должным образом: да осознает ли сама Анжелика, что ее ждет в будущем?

— Да, крестная, я попробовала к ним вступить, — пояснила Анжелика. — Я что, не права? Честно говоря, я себя ощущаю изгоем. А как тебе мои штаны из чертовой кожи? Умереть можно, правда? По-моему, их делали где-то в колонии прокаженных. Мрак!

— В общем, не хило, — отозвалась Инди, стараясь использовать прежний жаргон семидесятых, чтобы ответ был на уровне. — Дырки в ушах, кстати, скоро зарастут, если ты вынешь эти свои запонки. И, пожалуйста, кончай называть меня крестной!

— Хорошо, раз ты настаиваешь, — согласилась несколько удрученная Анжелика. — Давай я отнесу твои вещи в спальню для гостей… Инди.

Анжелика, легко подхватив чемоданы, решительно двинулась вперед, приглашая гостью последовать за ней.

— Нет, нет. Постой! Я не смогу здесь находиться. Посмотри, сколько кругом народу! — в панике воскликнула Инди, готовая бежать куда глаза глядят.

— Не волнуйся! Через пять секунд я вышвырну из гостевой всех до одного. В конце концов, ты же у нас почетный гость, а не они. Разве это так уж трудно сообразить?

— Послушай, Анжелика, ты что, всегда так разговариваешь?

— Стараюсь. Стараюсь… — И Анжелика, снова схватив чемоданы, стала расчищать дорогу.

Вскоре Инди осталась одна в комнате.

«Да, — подумала она, быстро переодевшись, — этому ребенку явно необходима помощь». Какое счастье, что она успела приехать, пока еще не слишком поздно. Ясно одно: Мэкси совершенно не занимается воспитанием дочери.

Из гостевой Инди выпорхнула в белом наряде из кружев и шифона от самой Джидит ван Амринж, таком воздушном, что казалось, ему не дает улететь только брошь, закрепленная сбоку на талии, — старинная греческая монета, обрамленная полукружьями неограненных изумрудов и сапфиров. Ее красота была подобна веем временам года, за исключением зимы. В соответствии с требованиями режиссера и сценарием она представила перед зрителем то как воплощение чарующей весны, то знойного лета, а иногда и пышной осени в бесконечном завораживающем калейдоскопе своих героинь. На сей раз, предоставленная самой себе, она избрала пленительный образ весны, с ее свежестью и обещанием радости.

При всей своей застенчивости Инди была реалисткой. Она прекрасно знала: нет таких одежд, в которых бы она могла остаться незамеченной в толпе гостей, — так что лучше уж, не притворяясь, одеваться под стать кинозвезде. В сущности, именно поэтому она привлекала к себе гораздо меньше липких взглядов, чем Диана Китон с ее нарочито затрапезным стилем, словно говорившим: «Буду я тут еще для вас специально выпендриваться!» В конечном счете, это только обращало на себя внимание и озлобляло. С другой стороны, Инди никогда не позволяла себе блестящих одежд: блестки на платье напоминали ей о торжествах при вручении премии «Оскар». В конце концов, она ведь сама была ее лауреатом. Выйдя из своей комнаты, Инди отправилась разыскивать Мэкси. Она ни на секунду не останавливалась — этот метод позволял ей избегать назойливых приставаний и расспросов. И даже если кто-то пытался ее удержать, она всем своим видом давала собеседнику понять, что безумно спешит. По этой же причине она никогда не держала в руке бокала или рюмки, чтобы иметь возможность в нужный момент воскликнуть: «Извините, но мне надо взять что-нибудь выпить. Я скоро вернусь». И уже не вернуться. Она всегда могла также ласково попросить беседовавшего с ней мужчину (женщины, как правило, не испытывали особого желания с ней разговаривать) пойти принести для нее выпивку, чтобы в ту же секунду улизнуть в прямо противоположном направлении. Если же ей действительно хотелось выпить, она шла в бар, где бармен наливал ей то, что она просила. Залпом осушив рюмку, Инди тут же отдавала ее обратно.

У нее давно выработалась манера глядеть поверх людских голов, так что им не удавалось заглянуть ей в глаза: совершая постоянные зигзагообразные движения, она, как движущаяся мишень, усложняла прямое попадание. К тому же выражение ее лица свидетельствовало, что в другом конце зала она увидела хорошего знакомого и сейчас пытается к нему пробиться. Сочетание всех этих приемов давало ей возможность, бывая на всех обязательных голливудских приемах, не разговаривать на них ни с кем, кроме агентов из артистического бюро, провести которых представлялось попросту невозможным, поскольку они были вездесущи и все время крутились около нее. В качестве клиента она их не отпугивала. Да и как могла это себе позволить женщина, пусть и прославленная красавица, чью красоту они и продавали, причем из суммы гонораров автоматически изымались их комиссионные?

Вообще-то, рассуждала Инди, дрейфуя из комнаты в комнату и считая себя в безопасности после принятых обычных мер предосторожности, она не испытывает особой робости в присутствии своих агентов или тех, с кем ей приходится непосредственно сталкиваться в процессе создания картины. Все эти люди знали, что она такая же, как другие: едва кончался период их голливудского ученичества и они становились вторыми помощниками вторых ассистентов режиссера или чем-нибудь в этом роде. Доктор Флоренс Флоршайм, со своей стороны, вообще убеждала ее, что, в сущности нет ни малейшей разницы между неуловимой кинозвездой и какой-нибудь всем доступной дурнушкой. Но это всегда вызывало у Инди панику.

— Что особенно страшного может случиться, если бы вам все-таки пришлось быть втянутой в разговор? — поинтересовалась доктор Флоршайм, на что Инди никогда не могла дать вразумительного ответа. Ее мозг отказывался себе это представить. Конец — вот что означал разговор. При виде ее красоты у собеседника умирало само желание разговаривать, а значит, вся ноша общения с ним волей-неволей ложилась на ее хрупкие плечи. К счастью, доктор Флоршайм никогда не глядела на Инди, после того как она входила в комнату или выходила после очередного сеанса, так что могла вести разговор сама, а болтать с ней о пустяках не разрешалось.

Все увеличивая скорость своего лишь внешне осмысленного кружения по комнатам, Инди начинала испытывать легкую панику: Мэкси нигде не было. Если так пойдет и дальше, то она вынуждена будет смотреть на людей, вместо того чтобы глядеть, как обычно, поверх их голов. А тогда рискуешь наткнуться на чей-нибудь взгляд.

— Извините! — Она действительно натолкнулась, только не на взгляд, а на какого-то мужчину, от неожиданного толчка пролившего на свой пиджак содержимое двух рюмок, которые держал в руках. — Ради бога, это все из-за моей неловкости, я не туда смотрела, разрешите, я помогу стереть пятна… — залепетала покрасневшая Инди.

— Не беспокойтесь, это всего лишь водка. А она не оставляет пятен, — успокоил ее незнакомец, и в звучании его голоса, в первых же произнесенных им словах было нечто, сразу же разогнавшее уже охватившую ее панику. Человек с таким голосом, подумалось ей, владел бы ситуацией даже в том. случае, если бы это он облил ее платье, а не наоборот. Удивительно, до чего быстро он все же сумел развеять ее страх.

— Вы как будто кого-то разыскиваете? — продолжал незнакомец. — Может, я вам помогу?

— Нет, — Инди с удивлением услышала свой голос, — я просто брожу в толпе.

Мэкси подождет, тут же решила она, отважившись даже взглянуть на мужчину, которого только что облила. Почти на голову выше нее, он выглядел лет на тридцать с небольшим. Интересно, как выглядел бы этот спокойный человек в мокром пиджаке, если бы вдруг влюбился? Проходивший мимо официант забрал у него обе пустые рюмки, которые ее новый знакомый все еще продолжал держать в руках. Инди схватила со стола целую пригоршню бумажных салфеток для коктейлей.

— Можно я… с вас капает на ковер, — рассмеялась она, делая вид, что собирается подтереть пол.

Он взял салфетку из ее рук.

— Водка испаряется и не оставляет следов. Здесь достаточно жарко, так что через минуту-другую пятна исчезнут.

И опять-таки слова были самыми простыми, но лицо его при этом оставалось таким сосредоточенно-задумчивым, как если бы он парил в мире грез. Очарованная до такой степени, что она напрочь забыла про все свои страхи перед незнакомыми людьми, Инди поймала себя на том, что смотрит на своего собеседника с тем бестактным любопытством, с каким обычно смотрели на нее саму, как будто лицезрение черт лица могло открыть им нечто новое. В нем было что-то изысканное, решила она, доброе и вместе с тем твердое, уверенное. Особенно это чувствовалось в очертания его рта, словно созданного для… нет, не то… такие рты бывают только у мужественных людей. В то же время в нем ощущалась нетерпеливость. Стоя рядом с этим человеком, вы невольно подпадали под влияние его… вероятнее всего, сосредоточенности, обладавшей прямо-таки электромагнетическим свойством. Инди надеялась, что он побудет с ней какое-то время и не уйдет к тому человеку, к которому, по всей видимости, направлялся с двумя рюмками в руках. Впрочем, похоже, он и не собирался никуда уходить. Они стояли в самом центре переполненного гостями зала — маленький островок, состоявший из двух высоких людей, затерянных в бушующем водовороте. Она взглянула ему прямо в глаза и увидела в них требовательную настойчивость: в них не было и намека на почтительную трепетность узнавания, с которой ей приходилось мириться в подобных ситуациях.

— Мне нравится ваш голос, — произнес мужчина.

— Спасибо. — Сказав это слово, она впервые в жизни почувствовала, что ей понравился комплимент в свой адрес. Его уверенность, казалось, уже передалась и ей.

— Он прямо ласкает воздух, — добавил он.

— Да, но, знаете ли, всегда есть вероятность, что это всего лишь притворство. — К ней неожиданно вернулась прежняя привычка к розыгрышу (она даже незаметно перешла на интонацию, которая помогла ей сыграть Бланш Дюбуа, слегка смазывая окончания слов, словно у нее кружилась голова, произнося с придыханием глаголы и заканчивая фразу едва заметным повышением тона). Он улыбнулся, как улыбаются глупости маленькой очаровательной девочки, а Инди испытала вдруг прилив смехотворной гордости.

— У вас платиновый голос, — заключил он. — Мне всегда нравились женщины с такими голосами. Но, по-моему, он вам не вполне подходит. Вы слишком застенчивы для южанки… а именно в этом и заключено все их обаяние… они никогда не обнаруживают свою застенчивость, чтобы не вызвать ее у других.

— А я, значит, обнаруживаю? — удрученно спросила Инди, всегда считавшая, что она сыграла роль Бланш недостаточно убедительно, хотя критики были единодушны в своих похвалах.

— Моментально. По крайней мере, на мой взгляд. Но мне и это в вас нравится. Робость присуща всему роду людскому, в той или иной степени. Но здесь, на Манхэттене, люди становятся чересчур агрессивными, чтобы не проявить такое вполне нормальное и неизбежное качество, как робость. А в результате, — он обвел рукой зал, — мы и получаем то, что вы слышите. От этого шума устаешь, его нельзя перекричать. Поэтому большей частью я предпочитаю говорить шепотом… так меня гораздо легче расслышать.

— У меня был специальный инструктор, он говорил мне то же самое.

— Инструктор? — Он наклонился и взглянул на нее еще пристальней.

— Да, он занимался моим голосом, — ответила Инди, пораженная его невежеством.

— А вы что, певица?

— Да, в общем когда-то я пела, — продолжала Инди, все больше удивляясь: уже много лет ей не встречались люди, не знавшие, кто она, так что у нее просто не было опыта, как надо вести себя в подобной ситуации. Глаза ее сузились от внезапного подозрения. Господи, неужели это один из тех, кто притворяется, что не узнает ее? Да они хуже любых зевак. Но нет, скорей всего, он просто не любит ходить в кино. Или читать журналы. И в его доме ее попросту не знают.

— А что вы вообще делаете? — сразу же спросил он, не давая ей времени для собственных расспросов. Притом вопрос был задан в его обычной манере, то есть звучал как команда.

— Я… работаю… и, как все, живу. Ну, кормлю своих собак, хожу в гимнастический класс, много читаю, плаваю, посещаю вечеринки и… пожалуй, все. Наверное, в моем изложении это не производит впечатления особенно насыщенной жизни… Да, чуть не забыла: конечно, у меня есть свой психотерапевт, ее зовут доктор Флоренс Флоршайм… Перестаньте смеяться! Не вижу тут ничего смешного, фамилия как фамилия, она ее не выбирала… Согласна, что с таким именем, как у нее, ей, может, и не следовало, скажем так… выходить замуж за человека с фамилией Флоршайм, — говоря это, Инди и сама не могла удержаться от смеха. — Наверное, она страстно влюбилась, или же это ее девичья фамилия.

— А вы что, никогда ее не спрашивали? — заинтересовался он.

— Она редко отвечает на вопросы. Во всяком случае, она очень щепетильна в этом отношении.

— Да? А мой «псих» почему-то отвечает.

— Тогда он не последователь Фрейда, — с чувством собственного превосходства заметила Инди.

— Он говорил мне, что, как и все другие «психи», воспитан на Фрейде, но со временем отбросил все то, во что не верил… Например, когда вы утверждаете, что ненавидите свою мать, то он исходит из того, что ваша старушка — просто отвратительная особа, если, конечно, не будет доказано обратное. Но считать, что теперешняя ненависть вызвана тем, что в возрасте трех лет вы хотели с ней переспать, отказывается.

— Судя по этому описанию, ваш доктор мне нравится. Но я уже привыкла к своему… И потом Флоршайм слишком много обо мне знает, — мрачно заключила она.

— Да, «психи» у других всегда кажутся нам лучше, чем у нас самих. Таково первое правило психоанализа. Что же касается определения, которое вы сами дали своей жизни, то я с ним согласен. Она действительно не слишком насыщена. Где, например, в ней муж, дети?

— Их нет. А у вас?

— Ни разу не женился, детей тоже нет.

— Вас что, это не интересует или просто не было времени? — осторожно осведомилась Инди: тут явно что-то не чисто, подумала она, в жизни такого не бывает.

— Просто со мной это еще не случилось. Но обязательно случится. В общем, пока что я свободен, и самым постыдным образом. Как насчет того, чтобы выбраться из этой чертовой дыры и поехать куда-нибудь поужинать?

— С удовольствием.

— Инди! Что ты здесь делаешь? — Мэкси была до того поражена, что голос невольно сорвался на писк.

— Привет, дорогая! Я тебе потом все расскажу! А сейчас мы поехали ужинать, — ответила Инди, смягчив жесткость своих слов взглядом, в который попыталась вложить любовь, поддержку и настоятельную просьбу разрешить ей поскорее удрать с этим человеком, вернее, божеством, пока кто-нибудь еще (хотя бы тот человек, к которому он направлялся с рюмкой водки) не перехватил его и тем самым не разлучил их, что было бы ужасно.

— Но, Тоби, ты же не можешь просто так взять и исчезнуть вдвоем с Инди, — завопила Мэкси в ярости. — Все-таки она моя подруга, черт бы вас всех побрал! А я даже не знала, что она здесь!

— Инди? Так вот она какая, твоя подруга! «Самая красивая женщина в мире»! — Тоби стоял как громом пораженный, на его лице отражалась сложная гамма чувств, среди которых явно преобладала растерянность.

— Заткнись! — От застенчивости Инди не осталось и следа. — Ты же сам четырежды сказал, что я тебе нравлюсь. И нечего теперь вести себя как… болван. Да и потом уже слишком поздно, не так ли?

— Господи… — проворковала Мэкси. — Сдается мне, что я стану свидетелем первой ссоры между двумя голубочками. Прекрасно. Ну, давайте…

Глава 19

Вышагивая взад-вперед по ковру, расстеленному под окном его кабинета, Каттер Эмбервилл, казалось, специально старается не отклоняться от проложенного маршрута, как если бы он двигался по собственным следам на мокром песчаном пляже. Руки его были сцеплены за спиной с такой силой, что кончики пальцев покраснели от прилива крови. Присев на подлокотник кресла. Мэкси молча следила за его передвижениями. Она сама выбрала это кресло вместо низкого стула, который он ей предложил, поставив его специально как можно дальше от рабочего стола Каттера, чтобы ему было не так удобно вести разговор.

Болтая ногами в начищенных до блеска высоких сапожках для верховой езды и коричневых бархатных бриджах со шнуровкой ниже колен, она неторопливо поглаживала оборки кружевной блузки в викторианском стиле, одетой под приталенный коричневый бархатный жакет с шалевым воротником — плод творческой фантазии Шанталь Томасс, заведомо не рассчитанный на то, чтобы в подобном ансамбле даже приближаться к седлу.

— Каттер, — Мэкси первой прервала тягостное молчание, висевшее в кабинете, — мой шофер и так вынужден был припарковаться во втором ряду, и его в любую минуту могут оштрафовать. Может, ты все-таки разродишься и скажешь, чего это я тебе вдруг так срочно понадобилась?

Обернувшись к Мэкси, Каттер наконец прекратил безостановочное хождение и обеими руками оперся о своей необозримых размеров стол.

— Теперь я вижу, что недооценил тебя, Мэкси, — изрек он.

— Что, нельзя было сказать мне то же самое по телефону? Я деловая женщина, и эта поездка в центр нарушила все мои планы на утро. Время — деньги, Каттер, время — деньги!

Прошло уже больше месяца с того дня, как Рокко закончил чудо-макет; десятки людей были зачислены в штат ее журнала с такой высокой зарплатой, какая только возможна; полным ходом шла работа по завершению первого номера и подготовке ближайших — и все это благодаря неуемной энергии самой Мэкси, каждый день работавшей до позднего вечера без выходных.

Дверь в ее офис была не только постоянно открыта, вернее сказать, по ее указанию двери там вообше не существовало, как, кстати, и рабочего стола. Просто в середине офиса стоял большой стол, заваленный ящиками с охлажденными безалкогольными напитками и уставленный термосами с кофе, чаем или «Санкой».[50] Мэкси наняла специальную буфетчицу, в чьи обязанности входило следить, чтобы термосы всегда были наполнены, а на тарелках никогда не переводились груды печенья и шоколадных конфет, а также делать восхитительные толстенькие сандвичи, запас которых не должен был иссякать. Вокруг этого пиршественного стола призывно разместились несколько высоких круглых столиков и вертящихся табуреток, никогда не пустовавших. При большом стечении народа столы могли легко сдвигаться. Словом, офис Мэкси был максимально приближен к тому типу кофеен восемнадцатого века, в какие любил в свое время захаживать Сэмюэл Джонсон. А именно этого она и добивалась: каждый из ее высокоталантливых и столь же высокооплачиваемых молодых сотрудников, число которых неизменно увеличивалось, заглядывал сюда не реже двух раз на день, зная, что тут ему рады в любое время и к тому же накормят по-королевски. В ее офисе собирались, чтобы поспорить о «Би-Би», сотрудники разных отделов, тем самым лучше узнававшие друг друга. В процессе непрерывного общения самых одаренных в журнальном деле людей, всех этих возбужденных «А почему бы, черт подери, и нет?!» рождался бесконечный поток новых идей, ни одна из которых не пропадала, потому что Мэкси, восседавшая на одной из табуреток, тут же брала их на карандаш. В тех случаях, когда она по той или иной причине отсутствовала или разговаривала по телефону, ее место занимала одна из трех секретарш, работавших посменно. Единственная причина, по которой Мэкси согласилась приехать в офис к Каттеру, заключалась в том, что ей не хотелось, чтобы он приехал и увидел ее офис: его визит сразу все изгадил бы.

— Никогда бы не поверил, что ты на такое способна, — продолжал Катер. — Да и вообще любой другой человек.

— Но ты ведь еще не видел наших макетов! — ответила Мэкси, несколько встревоженная: неужели кто-то из его шпионов тайно привозил ему разрозненные страницы?

— Я не о твоем журнале говорю, Мэкси, какой бы он ни был. — Каттер в упор взглянул на нее, и она смогла убедиться, что ему не до шуток — его лицо горело от плохо сдерживаемой ярости. — Вот погляди! — И он резко подтолкнул к ней лежавшую на столе стопку бумаг. — Я о них говорю. Тут счета на миллионы долларов! Эти идиоты клерки автоматически их оплачивали, потому что на них стояла подпись одного из Эмбервиллов. И даже меня не спрашивали, вообще не смотрели, на что уходят все эти непомерные суммы — на бумагу, аренду помещения, мебель, зарплату, фото, статьи, дорожные расходы…

— Питание, — прервала его Мэкси. — Что ж, начальные вложения всегда оказываются больше расчетных, — заметила она, не теряя самообладания. — Как только «Би-Би» начнет выходить, общие затраты сократятся. Ну а когда мы начем приносить доход, то, естественно, картина станет совершенно иной.

— Хватит, Мэкси, нечего кормить меня баснями. Я знаю и ты знаешь то, о чем мы договаривались. Речь шла о журнале «Бижутерия и банты»! Ты о нем просила — и ты его получила. Специальное издание по отделке, обходившееся нам весьма дешево. А этот твой «Би-Би» — или как там его! — не имеет с нашей договоренностью ничего общего.

— Вовсе нет, — холодно заметила Мэкси. — Это в такой же мере «Бижутерия и банты», в какой то издание было ежемесячником «Индустрия одежды». А договоренности, что я не имею права обновлять журнал, у нас с тобой не было, Каттер. Ты ни слова не упоминал о том, что я не могу изменить свое издание и сделать его более конкурентоспособным. Ты дал мне год — и я этот год использую. Между прочим, он только-только начался.

— Я никогда не давал тебе права тратить миллионы! — прорычал Каттер, стукнув по столу кулаками.

— Надеюсь, стол не слишком дорогой, — прокомментировала его выпад Мэкси с ленивым зевком. — Выглядит, правда, старинным, но сейчас так много подделок.

— Миллионы долларов… Я никогда не говорил…

— Да, но ты и не говорил, что я не могу их тратить, вспомни, Каттер? — Улыбнувшись, она лениво поправила оборки на блузке и сдула пылинку с одного из начищенных до блеска сапожек: при этом брови ее, выражая крайнее недоумение, взлетали так высоко, что спрятались под челкой. — Сейчас уже слишком поздно. Я лично продлила рекламную площадь на полгода вперед по весьма выгодным для нас начальным расценкам. Среди моих рекламодателей десятки крупных компаний. Они также все помещают свои объявления в других изданиях «Эмбервилл пабликейшнс», и, естественно, у них имелись веские основания полагать, что когда к ним приходит член семьи Эмбервилл с блестящей концепцией нового журнала и совершенно потрясающим макетом, то их деньги не пропадут. Так что, Каттер, с точки зрения своих рекламных и журнальных интересов «Эмбервилл пабликейшнс» уже не может идти на попятный, совершенно не может. Мы обязаны публиковать рекламу, за которую получили деньги, иначе же нам придется вернуть деньги и выглядеть в глазах этих людей, мягко говоря, несерьезными и неделовыми, особенно учитывая, что ты взял на себя миссию по закрытию трех других изданий. Им известно, что «Би-Би» пользуется твоим расположением. Я постаралась им это внушить. И ты пальцем не сможешь коснуться моего издания, без того чтобы в журнальном мире не подумали, что империя Эмбервиллов идет ко дну.

— Ты хоть представляешь себе, как скажутся потраченные тобой миллионы на нашем балансе? — сурово потребовал он ответа.

— Наверное, они пробьют в нем огромную брешь? — заметила Мэкси, вставая и направляясь к двери. — Кстати, Каттер, я хочу кое-то сказать по поводу этих счетов, потому что мне кажется, что у тебя подскочило давление. Так вот, эти счета на твоем столе — это только начало. На первые полгода я сама загнала себя в дальний-предальний, но такой милый моему сердцу угол: ведь для того, чтобы делать деньги, надо их сперва потратить, а разочарОБывать своих будущих читателей я не могу себе позволить. «Сначала завоюй их, потом удержи» — так говорил мой отец. — Она подошла к двери и, полуобернувшись, увидела, что Каттер, не двигаясь, сидит за столом, буквально парализованный яростью. — Да, еще одна вещь. Я тут поместила рекламу в ведущих газетах и журналах, которые можно найти в «Кто есть кто в масс-медиа». Я хотела, чтоб из нее они узнали о «Би-Би» и наших планах на будущее. В общем, своего рода небольшое предисловие к последнему изданию «Эмбервилл паб-ликейшнс». Так что к тебе очень скоро попадут новые счета. Можешь не провожать меня. Я уйду сама… как и обычно.

Мэкси вышла и прикрыла за собой дверь, но затем, передумав, приоткрыла ее, внимательно поглядела на Кат-тера и сокрушенно покачала головой:

— Боже, Каттер, похоже, ты и вправду чем-то расстроен. — И она тихо закрыла дверь, все же успев напоследок спросить: — Это я что-нибудь не то сказала?

— Лили, любовь моя, садись-ка поближе ко мне. — И Каттер приглашающим жестом похлопал по софе.

Лили послушно встала со стула и села рядом, как он просил, прижавшись к нему всем своим гибким, податливым телом.

Она вздохнула с выражением полного удовлетворения — чувства, казавшегося чуть ли не более глубоким, чем сама любовь. Эти часы, проводимые ими вместе, когда он возвращался вечером из своего офиса, эти долгожданные часы душевной близости являлись, убеждала она сама себя, заслуженной наградой за годы ее долготерпения. Наградой, даже большей, чем близость физическая, хотя влечение их тел друг к другу по-прежнему оставалось неутолимым, чем она немало гордилась. Годы разлуки были подобны тлеющим углям — оказалось, что достаточно всего лишь дуновения ветерка, всего лишь одной спички, одного скрученного листка бумаги и немного щепы, чтобы пламя страсти разгорелось с новой силой. Иметь возможность в конце дня посидеть вместе, доверчиво положив голову на его плечо, и спокойно побеседовать — всего этого никогда не было в ее жизни с Зэкари, и оттого радость общения становилась еще более волнующей. Именно в такие моменты, когда, долгожданное счастье их интимной близости соединялось с новым счастьем законной семейной жизни. Лили ощущала: наконец-то она получила то, к чему стремилась, то, чего заслуживает.

— Дорогая, сегодня в офисе случилось нечто такое, что неожиданно заставило меня подумать о тебе, о будущем нашей с тобой совместной жизни, — начал он.

Встревоженная его серьезностью, Лили резко подняла голову.

— Нет, нет, — рассмеялся он, — беспокоиться тебе не о чем. Это скорее из области фантазий, грез, можно сказать. И сам я никогда бы не стал первым поднимать этого вопроса, но вместе с тем, поскольку речь идет о деле, я не могу не поделиться с тобой своими сомнениями.

— Деле? — переспросила Лили. — Не ты ли обещал мне, что дома мы не будем тратить нашего времени на обсуждение дел? Бизнес — не моя сфера, и, когда Зэкари начинал бубнить о своих делах, у меня всегда разбаливалась голова.

— В данном случае это и бизнес, и вместе с тем не совсем бизнес. Во всяком случае, голова от него у тебя болеть не будет. Так что, дорогая, выслушай меня.

— По мне, любой бизнес скучен, — упрямо возразила Лили, — но ты знаешь, что я всегда готова тебе подчиниться.

— Среди моих телефонных звонков сегодня был один не совсем обычный. Звонил человек из «Юнайтед Бродкастинг Компани», совершенно для меня посторонний. Его интересовало, существует ли вероятность того, что ты можешь с ним встретиться, чтобы обсудить… поговорить о возможной продаже «Эмбервилл пабликейшнс».

— Что? Он же сумасшедший! Что он о себе воображает? Какое, однако, хамство! С чего это он взял, что компания вообще продается? Просто представить себе невозможно, что кто-то может набраться наглости и ни с того ни с сего тебе звонить! — возмутилась Лили, как будто речь шла о том, что у нее украли драгоценности, а ей остается только беспомощно разводить руками.

Каттер снисходительно усмехнулся:

— Поверь, дорогая, этот человек из «ЮБК» вовсе не собирается тебя обманывать. Он просто делает свое дело. Никакого покушения на наши права тут нет. Наоборот, это, в общем-то, признание их заинтересованности. Все, что мне надлежит сделать, это позвонить ему завтра и сказать, что тебя их предложение не интересует, что «Эмбервилл пабликейшнс» не продается. И он отстанет. Или нет, это уже его дело. Я же должен предупредить тебя, что подобных звонков будет все больше и больше.

— Из-за того, что умер Зэкари?

— Да нет, даже будь он жив, результат был бы тем же. При нем подобные предложения все равно поступали бы. Такое сейчас время. Масса компаний, особенно крупных, хотят купить как можно больше журналов.

— Как бы там ни было, но меня это не интересует. В чем здесь смысл? Притом я ведь владею только семьюдесятью процентами акций, остальные тридцать — у моих детей.

— Да, но они не имеют права продать их, кроме как тебе, главному держателю акций. А ты вправе делать все, что хочешь. Они тебе не помеха. Когда я объяснял, почему нам следует закрыть журналы, переставшие приносить прибыль, то у меня сложилось впечатление, что ты все прекрасно понимаешь.

— Я и понимала. Ты убедил меня, что это необходимо сделать. Но продавать… О продаже я никогда не думала. Ведь Зэкари всю жизнь потратил на то, чтобы создать эти журналы… ни одного из них он не продал. Не думаю, чтобы он мог сделать это сейчас, каковы бы ни были обстоятельства и какие бы деньги ему ни сулили.

— Бедная Лили! Та остаешься преданной ему до конца. А тебе никогда не приходило в голову, что во многих отношениях тебя приносили в жертву этим журналам? Да, да — тебя! Все эти разговоры о делах, от которых у тебя начинала болеть голова. Все эти деловые поездки, когда ты оставалась одна. Все то время, что тебе приходилось оставаться с детьми и их проблемами один на один, потому что твой Зэкари вечно торчал на работе. Все эти бесконечные уик-энды, которые он проводил у себя в офисе… А все эти вечера, когда от тебя требовалось занимать людей, с которыми он делал дела и до которых тебе не было никакого дела? Да, Лили, эти журналы создавались за счет твоей жизни! Годами, Лили! А ведь это единственная жизнь, какая тебе отпущена. И вот сейчас ты все еще думаешь о том, что сделал бы Зэкари с этими журналами, будь он жив. Но его больше нет. И у тебя нет никого из знающих людей, кроме меня, кому можно доверять. Ты что, доверишь судьбу своих акций Пэвке? Но это же старый человек, пусть и талантливый, но старый. Думаю, он скоро уйдет на покой. А все другие члены правления? Разве ты можешь положиться на них в отношении будущего своих журналов? Это же всего-навсего служащие, да, творческие люди, но не люди, привыкшие принимать решения. Решения всегда принимал только Зэкари, замены же для себя он не подготовил.

— Я раньше как-то не думала…

— Знаю, знаю, дорогая. Я старался вести дела таким образом, чтобы у тебя не было поводов для беспокойства. Я ушел из своей прежней фирмы «Букер, Смити энд Джеймстон» и открыл собственный офис, чтобы поддерживать твои дела в полном порядке. Но в глубине души, признаюсь тебе, я отнюдь не уверен, что журнальное дело — это и есть дело твоей жизни.

— Скажи, что-то происходит? Что-то, о чем я не знаю? Что, существуют какие-то веские причины, почему мне надо продать акции? — Лили теперь сидела выпрямившись, почувствовав подобие угрозы в самом тоне Каттера.

— Лили, журналы приносят нам деньги… пока… но реальности 1985 года и состояние экономики, особенно издательских дел, крайне неблагоприятны. Тут и рост цены на бумагу, и возросшие затраты на распространение… Пусть это не означает, что уже в следующем году мы начнем терять прибыль по сравнению с нынешним годом, но получать эту прибыль нам будет чертовски трудно. Сейчас соотношение наших доходов и расходов, то есть наш баланс, все еще в хорошем состоянии. Я даже не могу точно представить, сколько денег тебе дадут завтра за «Эмбервилл пабликейшнс». Знаю лишь, что это будет огромная сумма. Однако через много лет… всякое может случиться. У меня нет магического кристалла, чтобы увидеть, как пойдут дела дальше. Но мне бы чертовски не хотелось увидеть тебя связанной по рукам делом, к которому у тебя не лежит душа, даже если Мэкси им и очарована до такой степени, что…

— Мэкси? — переспросила Лили. — Что там у нее за новое увлечение?

— Тебе пока не о чем беспокоиться. Ее обычная восторженность. Я беру Мэкси на себя, дорогая, чтобы она не обожгла себе крыльев. Конечно, если ты решишь продавать, то каждый из детей сможет реализовать свою долю.

— А ты, Каттер? Ты что, выходит, сам не заинтересован в том, чтобы заниматься журнальным бизнесом? И хочешь сказать, что зря ушел от «Букера»?

— Если это та роль, в которой ты меня видишь, любовь моя, то я готов оставаться на сцене столько, сколько надо. Ты ведь знаешь, что я никогда не рвался к Зэкари, хотя он десятки раз предлагал мне перейти к нему. Но я всякий раз отказывался. Когда раздался сегодняшний телефонный звонок из «ЮБК», он был для меня как гром среди ясного неба. И я спросил себя: «А не является ли это своего рода знаком, своего рода… поворотным пунктом… словом, чем-то, на что всем нам следует обратить внимание?»

— Знаком? Знаком чего?

— Новой жизни. Жизни для нас с тобой. Без того, чтобы вечно тревожиться насчет удорожания бумаги, увеличения отчислений в пенсионный фонд для наших сотрудников и миллиона других проблем, связанных с деятельностью компании «Эмбервилл пабликейшнс». Ты могла бы продать ее, если бы захотела. И тогда оба мы стали бы свободными. И ты могла бы делать все, что твоей душе угодно. Например, у тебя могла бы быть собственная балетная труппа… нет? Или, скажем, мы могли бы самые лучшие месяцы проводить в Англии, купить роскошный дом на юге Франции, серьезно заняться коллекционированием всего, что тебе нравится. О, Лили, жизнь ведь не состоит только из моего отделения в нью-йоркской конторе, чтобы иметь возможность быть с тобой лишь после окончания трудового дня. Но это не мои акции, не моя компания, так что тебе решать, интересует тебя сама возможность продажи или нет. Вот почему я и решился рассказать об этом звонке. Пусть это дела «скучные», если хочешь, но не такие, которые я мог бы держать от тебя в тайне.

— Да, да, ты прав, — медленно произнесла Лили.

— Подумай обо всем этом на досуге, дорогая. Если хочешь. Или забудь. Все зависит лишь от тебя. Ты отдала «Эмбервилл пабликейшнс» столько крови, вложила в нее столько сердца, что большего не сделал бы никто. Может быть, тебе надо продолжать и дальше. Не знаю. Я просто хочу видеть тебя счастливой.

— Обещаю тебе подумать. Это же не такой вопрос, который я могу решить сразу же, правда? Конечно, нет.

— Да, тут важно не спешить, Лили. Дело слишком серьезное, — поддержал ее Каттер, поднимаясь, чтобы налить себе новую порцию джина с тоником.

Ничего, думал он, скоро «Эмбервилл пабликейшнс», империя, основанная ненавистным ему братом, превратится всего лишь в статью на балансе какого-нибудь гигантского конгломерата, потеряв свое лицо и растеряв своих ведущих сотрудников. Ее недвижимость будет распродана и, самое главное, будет забыт и сам Зэкари Эмбервилл, как только исчезнет его имя. Пройдет несколько лет — и на него откликнется кивком головы разве что горстка людей, обладающих хорошей памятью. Слава богу, он, Каттер, еще достаточно молод и силен, чтобы стереть империю «Эмбервилл пабликейшнс» с лица земли, развеять ее прах по ветру, избавив себя от ее пут и тем самым освободившись наконец от своего брата, уничтожив то, что после него оставалось. Что касается «ЮБК», то надо будет завтра же позвонить президенту компании и договориться о совместном ленче, чтобы выяснить, насколько серьезны их планы. На рынке сейчас не одна дюжина потенциальных покупателей, это ему точно известно.

Как он мечтал об этом дне, когда можно будет наконец прикрыть все не приносившие прибыль журналы. Все, кроме, увы, одного…

— Знаешь, Джастин, совсем нелегко быть редактором по отделу моды в журнале, который существует только для того, чтобы сказать женщине: ты прекрасна такая, как ты есть. А мода — это нечто невиданное прежде. Мода в журнале должна заставлять читателя бежать в магазин и покупать.

Джулия говорила с вызовом, но голос ее звучал, как слегка подзаряженная электричеством любовная песня. Ее очарованность Джастином достигла такого накала, что она могла бы перечислить по отдельности все его туалеты, практически неразличимые; более того, она могла определить каждый из трех его «Никонов», похожих друг на друга как две капли воды. Она точно знала, когда он стриг ногти. Словом, из поля ее зрения не выпадала ни единая мелочь, касавшаяся Джастина: хотя и постоянное, наблюдение это велось незаметно, а отсутствие взаимности лишь обостряло зрение Джулии. Прояви ее избранник живой интерес, их отношения неизбежно вступили бы в следующую фазу, которая бы сделала ее или более несчастной, или, наоборот, более счастливой. Но неделя совместной работы шла за неделей, а Джастин по-прежнему относился к ней с тем же приятным, но выводившим ее из себя дружеским расположением, смешанным с обычной товарищеской помощью одного коллеги другому, какое он выказывал с самого начала. Джулия Джейкобсон из Шейкер Хайти, чуть ли не с первого класса привыкшая к тому, что ей всегда без труда доставался ее избранник, на сей раз засомневалась в своих способностях. С болью в душе она, смирившись, ждала проявления хоть бы малейшего признака, свидетельствовавшего, что в их отношениях с Джастином может быть будущее.

— Ты предпочла бы работать в обычном журнале? — рассеянно спросил Джастин. — Жалеешь, что не пошла тогда в «Редбук»?

— Нет. Но сама мысль о том… Представь себе статью о модах, где читательнице растолковывают, почему она ни коим образом не должна выбрасывать своей любимый старый купальник. Как, спрашивается, объясню я это «Коулу», или «Готтексу», или «О.М.О. Камали», или всем другим, кто производит купальники и намерен рекламировать их в нашем журнале?

— А ты объясни им теорию Мэкси, что когда женщина, прочитав очередной комер «Би-Би», ощутит радость бытия, то не сможет не откликнуться на их рекламу, хотя редакционные материалы и не настраивают читательниц на то, что им следует немедленно бежать в магазин и делать покупки, иначе, мол, им не пережить ближайший уик-энд.

— А ты правда веришь этому? Или это только слова Мэкси?

— Вообще-то верю и сам. Сама природа человеческая, страсть к приобретательству помогут сохранению инстинкта, толкающего человека на все новые и новые покупки. Что касается «Би-Би», то он обеспечит женщинам соответствующее настроение, чтобы внимательно относиться к рекламе.

Тщательно скрывая свое оцепенение (ведь до сих пор он всегда снимал только на натуре!), Джастин осматривал первую в своей жизни студию. Он привык путешествовать по миру налегке, с парой вещевых мешков и фотоаппаратов, но теперь, чтобы справиться с заданиями, которые определила ему Мэкси, пришлось снять специальную студию со всем необходимым для студийных съемок оборудованием и персоналом, в чьи обязанности входило отвечать на телефонные звонки, проявлять пленку в темной комнате и помогать ему с освещением и реквизитом. Конечно, все расходы несла редакция «Би-Би», но все же впервые, как ему казалось, он привязан к определенному месту работы. Это было так непривычно, что Джастин явно нервничал. Трудность заключалась в том, что, будучи одним из акционеров «Эмбервилл пабликейшнс», непосредственно заинтересованным в успехе «Би-Би», он не мог позволить себе просто взять и исчезнуть, как раньше, дождавшись, пока Мэкси сумеет поставить свой журнал на ноги и обеспечить его нормальный выпуск. Или пока затея с новым изданием провалится. И то и другое, по его мнению, представлялось весьма вероятным. Джастин давно привык к различным начинаниям Мэкси, сумасшедшему ритму ее жизни, бесконечным поискам все новых радостей, затмевавших прежние, — словом, он совсем не был уверен, что у нее хватит выдержки на большее, чем просто затеять новое дело, к которому, вполне вероятно, она может охладеть уже через каких-нибудь полгода.

Никто не понимал ее лучше, чем он, убеждал себя Джастин, ибо сам был таким же, как она. Подобно ей, он тоже не мог найти того, что заставило бы его утихомириться и, перебесившись, прекратить свои поиски. Как и у Мэкси, у него было мало прочных привязанностей. Он преданно любил своего отца, и его смерть явилась для Джастина подлинной трагедией. Ему всегда будет теперь недоставать Зэкари Эмбервилла, хотя при жизни отца они не так уж часто разговаривали по душам. Их избегал сам Джастин, а Зэкари, понимая чувства сына, не настаивал. Между ними существовало молчаливое соглашение: отец не вмешивается в личную жизнь Джастина.

С другой стороны, мрачно уверял он себя, мать всегда, с первого дня его жизни, не давала ему покоя постоянной опекой.

— Джастин, иди сюда, давай поговорим. — Каждый день, вернувшись домой из школы, он слышал ее неотразимо волшебный голос, взывавший к нему из гостиной с тревогой и горечью. Естественно, что ему не оставалось ничего другого, как идти к ней, целовать в щечку, чего она от него ждала, позволять приглаживать ему волосы и пытаться, не юля, давать удовлетворительные ответы на все интересовавшие ее вопросы: «Как контрольная по математике, Джастин?», «Тебе не было холодно в том свитере?», «Почему ты не надел пальто?», «Кто у тебя числится в друзьях в новом году?», «А самый лучший?», «Что там у тебя с этим мальчиком, который переехал к нам из Чикаго? Он тебе нравится?», «Когда тебе надо сдавать самостоятельную работу по английскому? Если тебе требуется помощь, ты всегда можешь показать ее мне, это ведь само собой разумеется, правда?» Ее постоянно вопрошавший, нежный, мелодичный и преданный голос требовал от него отчета обо всем, что он делал и думал.

Он, однако, никогда не признавался ей, что никакого лучшего или просто друга, который был бы ему дорог, у него нет, потому что это повлекло бы за собой очередные расспросы, вызвало бы новый приступ озабоченности, новые попытки что-то срочно предпринять, в то время как ему хотелось одного: чтобы его оставили в покое и он сам мог бороться со своими страхами, связанными со взрослением, учиться жить самостоятельно. Но Джастин тем не менее никогда не отказывался от этих бесед с матерью, у него просто не хватало решимости оттолкнуть ее. Он остро чувствовал, что она нуждается в его любви, что, в сущности, она очень одинока, как если бы была молодой вдовой, одинока, несмотря на всю свою красоту, драгоценности и непреходящий успех в обществе. В своей преданности Лили как бы безмолвно молила его о заботе, которой была сама обделена. И он изо всех сил старался не обмануть ее ожиданий.

Лишь после того как Джастин начал брать уроки по военно-прикладным видам спорта, ему наконец-то стало удаваться избегать ежедневного бремени материнской опеки, которая почему-то не распространялась на его сестру. Материнское чувство к нему окрашивалось, скорее, даже было отравлено другой страстью: он не мог точно определить ее, но научился ненавидеть, несмотря на всю свою любовь к матери. В известном смысле с ее стороны это было почти… поклонением. Скорей всего, решил он, все дело в том, что он в семье младший. Мэкси постоянно попадала в разные неприятные истории и ссорилась с матерью; Тоби держался слишком независимо и, несмотря на постепенно прогрессировавшую слепоту, требовавшую заботы о его здоровье, был слишком отстранен от Лили, поэтому, наверное, и выходило, что вся материнская страсть сосредотачивалась только на нем. Ему, Джастину, приходилось тем самым нести на себе особое бремя — любимчика…

Решено, как только определится, ждет ли «Би-Би» поражение или успех, он тут же снова уедет куда-нибудь, куца еще ни разу не забирался, чтобы играть ту единственную роль, в которой он мог чувствовать себя спокойно. Роль незаметного наблюдателя жизни, остававшегося всегда за кадром, аутсайдером, который тем не менее со своим фотоаппаратом чувствовал себя как дома везде. И нигде.

— Джастин! — воскликнула Джулия, держа в вытянутых руках бикини с цветочками явно образца поздних пятидесятых. — Неужели ты поверишь, что в них купались? Да их никогда не надевали!

— Может, с любимыми купальниками так в основном и поступают? — пожал он плечами.

— Как раз об этом Мэкси и говорит. «Если женщина увидит купальник, который скрывает дефекты ее фигуры и, наоборот, оттеняет в ней то, что она хочет продемонстрировать, ничто не заставит ее войти в нем в воду даже под дулом пистолета, а если она растолстеет и уже не сможет его носить, то все равно припрячет его в надежде, что со временем, похудев, наденет снова», — процитировала Джулия, добавив: — По-моему, она просто выдает желаемое за действительное.

— Что бы ты ни думала на сей счет, милая, нам надо сфотографировать дюжину этих старых купальников. Сколько моделей ты заказала для съемки?

— Трех девушек и две дюжины парией.

— Ты с ума сошла! Зачем так много?

— Это идея Мэкси. На каждой из девушек в бикини должны виснуть как можно больше молодых людей, у которых от восхищения будут гореть глаза, — едко заметила Джулия, которая уже целую неделю не могла позволить себе заняться покупкой собственных туалетов — так много времени ей приходилось убивать на поиски купальников, когда-то бывших последним писком моды.

— А во что ты думаешь одевать своих юношей?

— У меня четыре дюжины одинаковых купальных мужских туалетов от «Ральф Лорен Бодиуэр» самых экзотических расцветок. Одинаковых, но не таких уж старомодных. Я даже не знаю толком, что это: купальники или просто нижнее белье. Но материала они там зря не расходуют, ты не находишь? — И она продемонстрировала Джастину мужские плавки, узкой полоски которых должно было едва хватить, чтобы прикрыть наготу и вместе с тем дать возможность хоть как-то просунуть в них ноги. — Тоже мне «Город Голых Пупков»! Позор! Мы в журнале призываем женщин не покупать себе новых купальников, а тут мужчины разгуливают почти безо всего…

— И где мы всю эту банду разместим?

— Девушек — в гардеробной. С гримерами и парикмахерами им как раз хватит. А ребятам придется отдать твой офис — в студии им будем тесновато.

— Ты что, часто заказываешь сразу двадцать семь моделей? — спросил он, удивляясь с полным на то основанием.

— Нет, — призналась она. — Это в первый раз. Но мне все же кажется, что тебе лучше было бы снять студию с двумя гардеробными.

— Может, я так и сделаю, — ответил Джастин, прекрасно зная, что не станет этого делать. Он остановился на этой студии как раз потому, что ее теснота позволяла разыграться его творческой фантазии, в то время как дополнительное пространство, специально оставленное для для рабочих надобностей, заставляло его нервничать. Его принцип был: чем меньше, тем лучше. Ведь тогда это не выглядело бы как обещание, что он собирается осесть на этом месте на длительный срок. Нынешняя его студия арендовалась им помесячно, хотя Мэкси дала ему полную свободу действий. Что касается его офиса, то в помещении стояли только стол, стул, телефон и кушетка, где можно было расслабиться после окончания съемок.

Манекенщицы прибыли все вместе, и Джастин сразу же отметил, что Джулия явно выбирала этих в общем-то красивых девушек по принципу безликости. Ни в одной из них не было и намека на индивидуальность. Прически были выдержаны в новом стиле — никаких тебе длинных развевающихся, грив а-ля Фарра Фосетт, но стрижка все же не настолько короткая, чтобы это могло вызвать тревогу. Двум гримерам велели не предпринимать особых усилий, с тем чтобы преобразить лица девушек.

— Никаких розовых век или синей губной помады, — предупредила Джулия. — В нашу задачу не входит реклама всех этих ужасных косметических новинок. Мы рассчитываем на средних американок и хотим показать им, как пользоваться обычным макияжем.

После того как работа с тремя девушками пошла полным ходом, Джастин одобрил ее первые результаты. Тем временем стали прибывать и молодые люди, столь же безлико красивые, как и манекенщицы, и он сразу занялся своей аппаратурой. Как многие фотографы, он до начала съемок не разрешал помощнику дотрагиваться до своих камер — единственное, что ему позволялось, так это производить перезарядку во время самих съемок. Первая из девушек между тем вышла из гримерной, и в течение примерно получаса Джастин, Джулия и модели работали вместе, не достигнув, однако, того внутреннего ритма, который бы позволил девушкам, окруженным полуголыми молодыми людьми, чувствовать себя в своей тарелке.

— Знаешь, Джулия, попробуй полить их водой, — предложил Джастин.

— Зачем?

— Они все еще слишком скованны. Их смущает то, что в своих купальниках в закрытом помещении они явно позируют. Там в темной комнате есть несколько ведер. Ну-ка, мальчики, налейте в них воды, и посмотрим, как пойдут дела.

— Что, нас хотят облить? — недоверчиво спросила одна из девушек. — Нам в агентстве, когда направляли сюда, насчет воды ничего не говорили. Я сейчас пойду и позвоню своему агенту.

— Расслабься, — бросил Джастин, — поливать я собираюсь только мужчин.

Боже, как ему хотелось быть сейчас где-нибудь на незнакомой улице в каком-нибудь незнакомом городе, когда от него одного зависит, делать ли ему снимок или нет, вместо того чтобы торчать здесь, где в одном месте собраны двадцать семь чуть ли не самых высокооплачивыемых тел в Соединенных Штатах, которые тем не менее отказываются выглядеть естественными, как делали бы на их месте обычные люди в обычной обстановке. На Ганге — вот где бы он их всех снял. С каким удовольствием он сам столкнул бы их в реку и немного подержал под водой. Но приходилось работать там, где они сейчас находились.

Вода сыграла свою роль, придав всем им ту естественность, которую не могли бы вызвать никакие уговоры, и на какое-то время снова превратив в детей, забавлявшихся тем, что могут наперегонки обливать друг друга из ведер: им, вероятно, казалось, что они в бассейне или на пляже, а этого ощущения не в состоянии был бы создать никакой реквизит.

Джон, молодой человек с копной медно-рыжих волос, выделявшийся среди остальных своей плотоядной ухмылкой, как-то незаметно выделился и как заводила. Именно он, кстати, вылил первое ведерко воды на одну из манекенщиц.

— Не смей! — заверещала девица, в ответ на что ей на голову было выплеснуто и второе ведерко. После этого началась куча мала, вода лилась рекой, все позабыли, что их снимают, а стоявшие поодаль парикмахеры только качали головами, но не особенно огорчались: ведь им все равно должны были заплатить положенные семьсот пятьдесят долларов в час. По кивку Джастина Джулия уводила насквозь промокшую манекенщицу в примерочную, где та должна была переодеться в новый купальник для продолжения съемки, — задача не из легких, учитывая, что надевать его приходилось на мокрое тело. Надо было ей заказать дюжину этих девиц или, по крайней мере, запастись настоящими полотенцами, но кто же знал, спрашивала она себя, что дело дойдет до водяной феерии?

Наконец съемочная процедура закончилась, все мокрые купальники собрали, манекенщиц кое-как промокнули бумажными полотенцами и высушили с помощью фенов, и всех, включая ассистентов, разослали по домам. Джулия устало оглядела залитое водой помещение студии: что ж, поработали они не даром, и фото наверняка должны были получиться фантастическими.

— Не волнуйся, завтра тут все уберут. Иди домой, — ласково произнес Джастин.

— Мне бы надо остаться и помочь, но…

— Не глупи. Ты и так еле на ногах стоишь. Домой, домой, милая…

Оставшись наконец один, Джастин сгреб в кучу листы мокрой и грязной бумаги и тщательно упаковал аппаратуру. Отперев дверь своего офиса, он заглянул внутрь, чтобы посмотреть, что натворили в нем «купальщики».

— Ну, Джастин, ты не торопишься. Я уж думал, ты совсем потерялся!

За его рабочим столом восседал Джон, потряхивая все еще влажноватой медно-рыжей гривой. При виде Джастина на его губах заиграла все та же ехидная ухмылка, и выражение лица у него был такое, словно находился он не в чужом, а в собственном офисе.

— Ты что, не смог отыскать свою одежду? — спросил Джастин, стараясь сохранять полное спокойствие.

— Нет, почему. Она там же, где я ее оставил, когда пришел.

— Значит, тебе просто нравится сидеть в мокрых плавках? — резко бросил Джастин.

— Вовсе нет. Я их снял. — И Джон, снова ухмыльнувшись, лениво потянулся, как большой сильный кот.

— Тебе, должно быть, не слишком удобно, — заметил Джастин, внутренне напрягаясь. — И между прочим, это мой стул.

— Да, я знаю. На кушетке мне было бы куда удобнее, — ответил Джон, не вставая, однако, с места.

— Безусловно так, — медленно проговорил Джастин, словно пытаясь расшифровать тайный смысл этого заявления. — Но почему ты думаешь, что я хочу тебя там видеть?

— Джастин, — с полуупреком передразнил Джон его серьезный тон, — неужели ты считаешь, что мне неизвестно, чего именно ты хочешь? Неужели ты думаешь, что я не знаю, как сильно ты хочешь меня? На кушетке, на полу, на чем угодно — лишь бы я достался тебе? Думаешь, я не знаю, о чем ты мечтаешь, глядя сейчас на меня и прикидывая, что можно со мной сделать? Или что я могу и хочу сделать с тобой? Я что, по-твоему, глупый?

— Но откуда ты все это взял? — спросил Джастин, всем своим видом выражая еще большую угрозу, чем та, которая обычно от него исходила, хотя при этом он оставался неподвижным.

— Да ниоткуда. Во всяком случае, не из того, что ты сказал, не из того, как выглядишь, ходишь или говоришь… Знаю — и все. У меня на это нюх.

— Да ну? Так ты, значит, уверен? Или, может, это просто пробный шар? То, что ты проделываешь на съемке с каждым фотографом на всякий случай — вдруг повезет, и ты получишь свое?

— Поверь, Джастин, кроме того, чего жаждет твоя душа, мне ни капельки не надо. Я это люблю, но в отличие от тебя не боюсь спрашивать. Да я как зашел сюда, так мне сразу до боли захотелось… в таких плавках нелегко было сделать так, чтобы другие этого не заметили. Сейчас у меня стоит, Джастин. Стоит так, как никогда еще не бывало раньше, и у тебя тоже. Отсюда мне прекрасно видно, как сильно ты меня хочешь. Ну иди сюда, хватит играть в игрушки. Приди ко мне, Джастин. Так, как тебе будет приятно. Делай со мной все, что хочешь. Я приму от тебя все.

Джастин шагнул к Джону без единого слова, но ведомый единым с ним желанием.

Глава 20

— Все дело в том, Мэксим, что ты чересчур импульсивна, — изрекла Лили, как всегда разглядывая дочь с еле сдерживаемым недовольством.

— Я знаю, что за мной это водится, и, уверяю тебя, отнюдь не горжусь своим поведением, но «Би-Би» — нечто совсем другое. — Она в упор взглянула в сузившиеся опаловые глаза матери. — И с твоей стороны несправедливо считать, что для меня это всего лишь очередная забава, пока ты не убедилась, насколько серьезны мои планы в отношении нового журнала. Вот посмотри, я принесла тебе макет первого номера, так что ты сама легко можешь убедиться.

И Мэкси с готовностью протянула Лили свой макет.

— Нет, Мэксим, я все равно не могу ни о чем по нему судить. Да и вообще я плохо разбираюсь в журналах особенно в новых. Даже твой отец должен был в конце концов это признать, а видит Бог, он старался изо всех сил обучить меня азам своего искусства. Так что положи его обратно в кейс, дорогая, чтоб не забыть, когда будешь уходить.

— Ну, пожалуйста, мама, взгляни хоть разок. Может, тебя это немного развеселит, — продолжала упрашивать Мэкси.

Как-то ведь надо же ей достучаться до сердца Лили. После ее возвращения из Европы они почти не виделись друг с другом. В основном из-за Мэкси: у нее просто не было времени, чтобы хоть изредка явиться к матери на ленч или вместе с ней пойти на утренний балетный спектакль — в последние годы именно такого рода свидания позволяли им поддерживать наиболее удобную и наименее травмирующую форму общения. На сей раз, однако, ей в виде исключения пришлось принять приглашение (а по существу, прямой вызов!) матери на чай, этот единственный безусловно британский ритуал, с которым Лили упорно не желала расставаться после того, как тридцать с лишним лет назад переехала на Манхэттен.

— Я бы все-таки предпочла этого не делать, дорогая. Конечно же, я прочту номер, когда журнал будет напечатан, но пока что лучше подожду. Я надеюсь потом на приятный сюрприз. Причина, по которой я оторвала тебя сегодня от работы, Мэксим, заключается в том, что в последнее время я немало думала о судьбе «Эмбервилл пабликейшнс» и мне было любопытно, сколько денег уходит на эту твою новую прихоть… ну, то, что ты решила вдруг заделаться издателем, редактором или там еще кем-нибудь.

— Так, значит, Каттер тебе не говорил? — поразилась Мэкси.

После ее беседы с Каттером у него в офисе прошло несколько дней, и она была убеждена, что матери уже все известно.

— Нет. Так, что-то весьма неопределенное. Мне показалось, что ему хочется избежать этого разговора. Из-за этого-то я и решила выяснить, что же все-таки происходит. Не витает ли чего-то в воздухе, что мне следует знать, поскольку это касается вас обоих.

— «В воздухе»? Ты хочешь сказать, возникли у меня проблемы с Каттером или нет? Да?

— Совершенно верно. — И Лили подлила Мэкси еще чаю.

— У нас с ним небольшая ссора, мама. Он считает, что я трачу чересчур много денег, а я убеждена, что не могу тратить ни цента меньше, если рассчитывать на будущий успех. Если я перестану сейчас вкладывать деньги в журнал, то все первоначальные издержки полетят в тартарары. Поступать так, как я считаю правильным, или вообще от всего отказаться — другого выбора нет, а этого он не может понять, как я ни старалась. Отец бы сразу со мной согласился. Да, я признаю, что не была с Каттером особенно тактична, даже грубила ему, но, мама, он ведь ничего не понимает в журналах! У него образ мыслей типично уолл-стритовский: лишь бы баланс сходился. Это и понятно, он же всю жизнь занимался банковскими инвестициями, но говорить с ним об издательских делах невозможно. Если бы отец…

— Мэксим, твой отец умер. Твоя ссора с Каттером вызвана твоей личной к нему неприязнью. Это лишенное всякой логики слепое чувство доставляет мне много горя. Между тем он весьма сведущий человек и заинтересован в том, чтобы понять тебя.

— Мама, дело совсем не в моей…

— Минутку, Мэкси. Дай мне докончить. Я старалась разгадать причину твоего глубокого… антагонизма… по отношению к Каттеру. Уверена, что кто бы ни появился в моей жизни после твоего отца, он вызвал бы у тебя такие же чувства. Ты всегда была отцовой дочкой. И тебе от этого не избавиться.

В голосе Лили зазвучала прежняя знакомая горечь, которую обычно она умудрялась держать под контролем: этот голос лучше всяких слов сказал Мэкси, что мать считает само собой разумеющимся, что, как и раньше, должна получать все, что ей хочется, — и никто не вправе ей перечить.

— Ты просто не представляешь себе, как много значит для меня этот человек, — продолжала Лили. — А если все-таки представляешь, хотя в это и верится с трудом, то тебе нет до зтого дела. Мне пятьдесят, Мэкси, а в январе будет пятьдесят один. Уверена, ты считаешь, что я уже слишком стара, чтобы иметь какие-то там чувства. В двадцать девять чем может казаться тебе мой возраст, когда у тебя самой вся жизнь впереди, и та, что уже прошла, не была вроде бы такой уж тусклой? И сможешь ли ты, в свои двадцать девять, даже отдаленно догадываться о моих подлинных переживаниях.

— Бога ради, мама, пятьдесят — это еще не вечер! И я не настолько глупа, чтобы полагать, что у тебя нет сердца и тела. Хоть в этом ты должна мне церить. Может быть, тебе в моем возрасте пятьдесят и казались глубокой старостью, но времена меняются! — В возбуждении Мэкси так резко отставила чашку с чаем, что Лили всю передернуло от звука тонко звякнувшего фарфора.

— Хорошо, пусть времена изменились, но только в принципе. Человеческая природа остается прежней, — настаивала на своем Лили. — И природа эта заставляет тебя считать собственную мать безнадежной мумией. Такое отношение неизбежно, хотя, видит Бог, ты сама пыталась избежать того же в своих отношениях с Анжеликой, и пока что успешно. Ты до такой степени непредсказуема, что она может вполне участвовать в твоей жизни и тебе кажется это вполне само собой разумеющимся. Она как бы хвост твоей кометы. Но учти, Мэксим, придет день — и она будет считать тебя такой же древней мумией.

— Постой, при чем тут Анжелика? — обиделась Мэкси. — Мне казалось, ты хочешь поговорить о том, что я трачу чересчур много денег на «Би-Би».

— Придет день, Мэксим, и ты на себе почувствуешь, каково это — оставаться вечно молодой, тогда как твое тело стареет, несмотря на все твои усилия остановить бег времени. — Лили говорила, словно дочь уже не ответила ей. — Вот я смотрю на фотомодели в журналах мод и думаю: да, сейчас вы все, но через двадцать лет на эти фото будет невыносимо смотреть. Быть красивой в прошлом — о, это пожизненное заключение, а не благо. Знать, что ты потеряла то замечательное, которое было частью тебя самой…

— Мама, перестань себя заводить. Ты красива сейчас, ты была красива и такой же останешься всегда. Но какое это все имеет отношение к нашему чаепитию?

— Мне следовало бы знать, что этот разговор будет бесполезен, — вздохнула Лили, поправляя гладкий тяжелый шиньон. — Я пыталась объяснить тебе кое-то насчет себя и Каттера, но твоя толстокожесть, как всегда, затрудняет мою задачу. А теперь, Мэксим, скажи мне, во что обойдется этот твой журнал?

— Точной суммы я не смогу назвать… пока. Ведь если все будет хорошо, сумма будет одна, а если нет — совсем другая.

— Хорошо, а сколько ты уже истратила денег?

— Сумма расходов составит где-то около пяти миллионов на ближайшие полгода.

— Да? И что, это, по-твоему, нормально? Еще до того как точно станет известно, что выйдет из новой затеи?

— Абсолютно нормально. Это даже меньше, чем у других. Вот Морт Цукерман. В «Атлантик» он вложил восемь миллионов и в течение, по крайней мере, года не рассчитывает на получение прибыли. А сколько вложил Ганнет в «Ю-Эс-Эй Тудэй»? И это при том, что его издает не кто-нибудь, а сама Кэти Блэнк. Ну и наконец, ты же сама знаешь, что на «Стиль» ушло целое состояние, прежде чем он стал на ноги…

— Пощади меня, Мэксим! Когда ты начинаешь забрасывать меня цифрами, я просто умираю. Совсем как твой отец, но ты просто попугайничаешь, а он, по крайней мере, знал, что делает. В общем, с тех пор как ты вернулась из Европы, «Эмбервилл пабликейшнс» лишилась пяти миллионов долларов.

— Да, мама. Не стану скрывать, это лишь начало. Но обещаю, что результат тебя не разочарует!

Если бы Лили повнимательнее пригляделась к лицу дочери, она увидела бы в нем то же выражение упрямой решимости, какое бывало у Зэкари.

— Обещаешь… — Лили пожала плечами с еле уловимой иронией. — Что ж, я больше не буду ни о чем беспокоиться. Хочешь еще чаю?

— Нет, мама, спасибо. Мне, правда, надо уже ехать обратно в офис.

— Понимаю, дорогая. Передай Анжелике мои наилучшие пожелания. Если она в следующую субботу свободна, то учти, у меня билеты на балет на дневной спектакль.

— Уверена, что она будет просто счастлива, — произнесла Мэкси, целуя мать на прощание.

Опять они не поняли друг друга. Как и всегда, послушать Лили, так во всем виновата только она, Мэксим: и толстокожа, и Каттера не ценит, и папенькина дочка, да еще хочет, чтобы мать вникала в ее работу. В общем, ты, Мэксим, слишком уж многого ждешь от своей матери.

Вызвав звонком горничную, которая должна была убрать чайный поднос, Лили похвалила себя за то, что провела сегодняшний разговор. Да, ее дочь по-прежнему верна себе. Пять миллионов — на ветер, а результат? Какой-то там жалкий макет. Лили хоть и не любила говорить о делах, но знала: если Мэкси сама признает, что намерена тратить деньги и дальше, значит, траты предстоят немалые. Беззаботная мотовка, что знает эта девчонка о том, как зарабатываются все эти миллионы? Пяти миллионов как не бывало, а ведь прошло всего несколько месяцев. Беспокоиться пока, правда, нечего: Кат-тер уверял ее, что баланс вполне приличный. Вся эта история только подтверждает (если такие подтверждения еще, нужны), что после смерти Зэкари семье Эмбервилл надо кончать с журнальными делами как можно скорее.

И вовсе не из-за грозящих им всем убытков, думала она, поднимаясь к себе в гардеробную, а из-за тех перегрузок, которые испытывал из-за этого Каттер. Как это было с его стороны благородно — и как для него характерно! — ни словом, в сущности, не обмолвиться об ужасных подробностях транжирства Мэкси. Наверняка он был вне себя от ярости, но, не желая беспокоить свою Лили, решил не сообщать ей о том, как непозволительно ведет себя ее дочь. Само великодушие, почти до неприличия. Он был должен был ей сказать, что ее Мэкси просто взбесилась с этим своим журналом!

Критическим взглядом окинула Лили содержимое платяных шкафов. О, как не хватает ей теперь дорогого ее сердцу «Мэйнбочера»… Да, но кто может поручиться за Тоби и Джастина, мелькнуло у нее в голове. Как ни любит она их, но совсем не уверена в том, как они поведут себя в будущем. Вместе с Мэкси они владеют тридцатью процентами компании Эмбервиллов. Нет уж, увольте, иметь детей в качестве партнеров… Пусть она и не понимает в делах, подумала Лили с той проницательной практичностью, которую всегда скрывала от других и от себя самой, но это-то, слава богу, ей ясно.

— А ну давай-давай проходи! — огрызнулся на Анжелику человек, торговавший с тележки.

— Для чего это вы продаете кожаные хлысты? — не унималась она.

— Кому говорят, мелюзга, дуй отсюда! — попытался урезонить ее продавец («Кто станет покупать садомазохистские принадлежности, когда рядом бродят дети, да еще такие, как эта, любопытная длинноволосая дылда?» — подумал он с неприязнью, и протянул девчонке доллар.). — Держи. Купишь себе «хот дог».

— Спасибо. — И Анжелика направилась к тележке фирмы «Сабретт», где перед входом в жилую часть «Трамп-Тауэр» продавались сосиски. Завтра надо будет привести сюда всю ее трамп-тауэрскую кодлу под названием «войско». Каждому — бесплатный «хот дог»? А почему бы и нет? С аппетитом уминая свою сосиску, Анжелика оценивающе оглядела все тележки на их пятачке Пятой авеню: бумажники, пояса, шарфы, драгоценности… В большинстве все это было сделано где-нибудь за тридевять земель, прежде чем попасть в магазины самой богатой торговой улицы мира и теперь красоваться на тележках, заставивших весь когда-то совсем чистый тротуар. Впрочем, «войско» никогда не видело Пятой авеню в дни ее былой славы. Эти предводительствуемые Анжеликой «головорезы» в количестве от одиннадцати до пятнадцати человек были единственными детьми на всю «Башню», и для них уличные торговцы являлись постоянными источниками забав, составной частью манхэттенской жизни и вместе с тем естественным противовесом роскоши, окружавшей их в апартаментах, стоивших многие миллионы долларов.

О своей «Башне» трамп-тауэрская шайка знала все. Каждый из «воинов» мог, например, незамеченным проскользнуть через встроенное контрольно-пропускное устройство, за пультом которого дежурные должны были находиться круглосуточно. Это давало возможность попасть в небольшое, торжественно обставленное роскошное фойе, выдержанное в бежевых тонах, а оттуда — в огромный, высотой шесть этажей, застекленный роскошный зимний сад розового мрамора, где, подчиняясь чьей-то невидимой руке, низвергался величественный водопад, а у входа за роялем всегда сидел некто во фраке и лилась тихая музыка. Уставшие нью-йоркцы с благодарностью забредали сюда, чтобы хоть немного отойти душой, послушать знакомые мелодии, может быть, перехватить сандвич, пока в одной из многочисленных дорогих лавок в этой же части здания, только несколькими этажами выше, покупательницам из разных стран мира продавали ночные рубашки по четыре тысячи долларов. Воинство Анжелики знало каждый из этих магазинчиков; знало оно о существовании специального этажа с комнатами, отведенными для горничных, проживающих в «Трамп-Тауэр»; лично знало хозяйку «Башни», белокурую красавицу миссис Трамп, которую удалось уговорить разрешить «воинам» Анжелики время от времени посещать сад, венчавший «Башню»: там на крыше можно было погулять среди настоящих больших деревьев.

Анжелика стала предводителем трамп-тауэрской детворы потому, что была коренной американкой и жила в самой большой квартире, обозначашейся двумя буквами «LH». Большинство других ребятишек приехали из-за границы, и квартиры, в которых они проживали, рассматривались их родителями в качестве своего рода временного убежища, поскольку всю свою жизнь они только и делали, что переезжали из одной столицы мира в другую. Правда, сегодня Анжелика не была расположена выходить на связь с кем-либо из своих верных адъютантов. Ее мучило беспокойство за мать, и она сама не могла бы сказать почему.

С одной стороны, рассуждала она, покупая вторую сосиску уже на собственные деньги, Мэкси стала вдруг сумасшедше организованной. Наняла повариху, которая, похоже, в отличие от своих предшественниц не собиралась уходить со своего места. Мать оставляла подробный перечень всего, что надлежало сделать за день, и к тому же в помощь ей была нанята уборщица, которой поручалась вся черновая работа. Мэкси, никогда ничего в жизни не планировавшая, теперь начала планировать, что и как готовить, чуть ли не на неделю вперед, так что закупки можно было делать наиболее экономно. В результате, Анжелика знала это наверняка, их кухарка — единственная в «Трамп-Тауэр», кто в последнюю минуту не заказывает продукты по телефону у «Гристед» с доставкой на дом, а сама покупает их загодя на Лексингтон-авеню, что обходится куда дешевле. Что случилось, недоумевала Анжелика, вспоминая, как годами Мэкси устраивала званые обеды экспромтом, а сама питалась чем придется и когда придется, зачастую ела прямо из коробки, в которой посыльный приносил еду из ближайшего магазина. Так было всегда и вдруг…

Дело даже не в том, что теперь они с Мэкси ужинают вместе дома. Мать регулярно проверяет теперь ее домашние задания! Не то что бы она смотрела, правильно ли решены задачи по математике, преподавание которой за последние годы так сильно продвинулось вперед, что ма в этом, естественно, как, впрочем, и раньше, не разбиралась, но выясняла, сделано ли задание в срок. Более того, Мэкси начала всерьез интересоваться туалетами дочери, вместо того чтобы, как в старые добрые времена, позволять ей самой покупать что понравится и спокойно оплачивать поступавшие из магазинов счета. А ведь Анжелике это позволялось с десяти лет! Буквально на днях она заявила:

— Скромные платья — вовсе не обязательно плохие…

Услышать из уст Мэкси подобное кошмарное заявление, да от этого просто глаза лезут на лоб!

С другой стороны, что-то неладнее творится и с ее личной жизнью. У Мэкси ее просто нет, а она ничего даже не замечает! Может, у нее климакс? Правда, поразмыслив, решает Анжелика, в двадцать девять вроде еще рановато. Но ведь, насколько она помнит, в жизни Мэкси всегда был какой-нибудь хахаль: они постоянно менялись, а иногда, как подозревала Анжелика, их даже бывало и двое — одновременно. Уже в возрасте, но трахальщики все первый класс. А с этим «Би-Би» у нее ни на кого не оставалось времени. Если она не торчит у себя в офисе или не беседует с ней, прикидывает Анжелика, то, значит, весь вечер проводит с Джастином, Джулией или еще с кем-нибудь из журнала, а часто — и это особенно поразительно! — даже одна. Совсем одна. Сидит, запершись, у себя в спальне, склонившись над желтым блокнотом, потом вдруг начинает громко смеяться. Наверное, над своей собственной остротой, поскольку телевизор в спальне не включен. Это то, что люди называют одержимостью? Если это так, то хорошо это или плохо?

При всем при том, однако, не видно, чтобы для Мэкси это было особенно плохо: на куски она не разваливается. Наоборот, стала удивительно собранной: ей нравится то, что она делает, явно нравится, а это, в сущности, было самое плохое. Ведь «взрослая» ма, занимавшаяся делами, уже не могла доставить своей дочери того удовольствия, которое та получала от необходимости присматривать за своей взбалмошной милой маленькой мамочкой. У новой ма появились и какие-то новые мысли насчет того, как надо наладить их совместную жизнь, а это совсем не входило в планы Анжелики. В общем, ее ма менялась прямо на глазах, это уж точно, и Анжелике это не нравилось. Нисколечки. Потому что если из них двух взрослой была ма, то кем же тогда считать ее, Анжелику?

В истории семьи Сиприани не было случая, чтобы кто-либо из мужчин прокусил себе нижнюю губу, подумал Рокко, слегка разжав сжатые до боли зубы.

— Ясно, что я избежала классической ошибки, — произнесла Мэкси, храбро расправляясь с наперченным супом и плавающей в нем вареной треской, как если бы это было пресное картофельное пюре.

— Что еще за классическая ошибка? — настороженно спросил Рокко, не понимая, как это вообще он дал себя уговорить встретиться с ней за обедом.

Скорей всего, решил он, им двигало просто любопытство.

После того как столько времени было убито на макет и он подыскал ей потрясающего художественного редактора, молодого Брика Гринфилда, чтобы тот двигался дальше по проложенному им пути, он волей-неволей испытывал какой-то интерес к будущему «Би-Би», хотя беззаботность, проявляемая Мэкси, обжигала его сердце не меньше, чем креольская кухня в ресторане «У Леони» — его небо. Владелица ресторана, улыбчивая гаитянка, взяв их под свое крылышко, сама заказала то, что считала нужным.

Рокко уже слышал от очень многих, что Мэкси успела лично обойти большинство главных рекламодателей, всякий раз используя его (да-да, его) макет в виде своеобразной визитной карточки. Это помогло ей убедить их купить место для рекламы в ее журнале, для чего, безусловно, понадобились также вся ее изворотливость, хитрость и обаяние, не говоря уже о принадлежности к семейству Эмбервиллов. Даже он вынужден был признать, что концепция «Би-Би» могла звучать вполне логично, да еще в сладкоречивых устах Мэкси, особенно для тех, кто раньше не имел с ней дела. Или если вы, к примеру, видели ее впервые в жизни и она смогла убедить вас: все, что вам надо, — это новый журнал, который считает читателей своими друзьями, и только он поможет вам наилучшим образом разместить вашу рекламу в масс-медиа, в дополнение к услугам самых лучших агентств, таких, как «Сиприани, Лефковитц и Келли», где этим занимаются профессионалы высочайшего класса. А тут к какому-нибудь толстозадому кретину, заведующему рекламным отделом фирмы, заявляется экстравагантная девица, называющая себя издателем да еще и менеджером по рекламе, и, действуя в обход законного рекламного агентства, уговаривает его напрямую отдать ей свою рекламу, чего, находясь в здравом уме, он ни за что бы не сделал.

— Рокко, зачем ты кусаешь губу? У тебя же кровь пошла! Или это просто томатный соус? — И встревоженная Мэкси протянула ему свою салфетку.

— Возьми обратно! Черт тебя побери, у меня что, своей нет? Дьявол! Чуть не полстручка красного перца откусил.

— Пожалуйста, будь осторожней.

Мэкси огляделась по сторонам. «У Леони» был ее любимый ресторанчик на Первой авеню. Маленький, всего каких-то шесть столиков, он воспроизводил ту атмосферу, которая ей нравилась: из старинного фонографа, спрятанного в дальнем углу, доносилась негромкая старинная карибская музыка (пластинки тоже были старинные); с канделябров повсюду стекали капли перегретого воска, как в кинофильмах Кокто; стены мягко-желтого цвета увешаны семейными фото хозяйки. Мэкси казалось, что она в отпуске на одном из островов Карибского бассейна, а не на Манхэттене. Но, похоже, Рокко настолько зачерствел в этой своей конторе на Мэдисон-авеню, что вся поэзия «У Леони» на него не действует. А ведь когда-то, подумать только, горький стручковый перец был его любимым блюдом! Да, печально…

— Так какую ты не сделала классическую ошибку? — снова спросил Рокко, несколько успокоившись и обретя прежнее достоинство.

— Не упустила из виду, что у каждого номера моего журнала два заказчика: читатель и рекламодатель. Рекламу не заполучить, если у тебя нет читателей, но и читателей тоже не будет, если нет рекламы, потому что тощий журнал без нее вызывает подозрение. Вот почему я обеспечила себя рекламой практически на ближайшие полгода. Не то чтобы я раздала свою рекламную площадь даром, но особенно за деньгами я тоже не гналась. Брала гораздо дешевле, чем надо бы. Абсурдно дешево. Но зато первый номер выйдет пухленьким, как хорошенькая курочка. И это подействует на людей успокоительно. Еще бы, всего за доллар с полтиной читатель сможет взять журнал в руки и, как говорится, иметь вещь. Рокко, оставь немного места для второго!

— Как, это еще не все?

— Обожди, — предупредила Мэкси с улыбкой, заставившей предательски дрогнуть родинку в ложбинке над верхней губой, своими очертаниями похожей на идеальной формы лук (с каким бы удовольствием Рокко сейчас наподдал ей хорошего шлепка и посмотрел, что она станет делать).

— Ты все продумала со своим журналом, кроме, кажется, одного. Как ты думаешь его распространять? Ведь можно сделать прекрасный номер, какого еще не знал мир, поместить через страницу четырехцветную рекламу, а до миллионов читателей, о которых ты постоянно твердишь, журнал не дойдет. Как, спрашивается, они его смогут купить?

— Рокко, ты когда-нибудь слышал о человеке по имени Джо Шор?

— Нет, ни разу.

Мэкси вздохнула:

— Замечательный был старикан, но уже лет, думаю, пятнадцать как его нет в живых. Мы с ним ходили на скачки — до самого последнего дня. Он всегда покупал мне столько «хот догов», сколько захочется. А умер он, как и мечтал, в своей ложе в Бельмонт-парке, после того как его лошадь выиграла. Правда, поставил он всего два доллара, но все равно.

— Слушай, Мэкси, к чему ты все это говоришь?

— Дядя Джо — отец дяди Барни. Конечно же, связей с дядей Барни мы никогда не прерываем. Он еще страшно огорчался, когда я развелась с Лэдди Киркгордоном… Ему так нравилось, что я стала графиней. Он с женой гостил у меня в замке, и мы чудесно проводили время.

— Дядя Барнет? Ты имеешь в виду Джея Бернарда Шора? Президента фирмы «Кресент»?! — Рокко знаком пеказал, чтобы ему не подавали огромного блюда с тушеным эскалопом, курицей, желтым рисом и копченой уткой. — »Кресент»? — Его голос осекся.

— Ну да, «Кресент». Чтобы распространяли по всей стране, — терпеливо стала пояснять Мэкси.

— Можешь мне не рассказывать, — медленно процедил Рокко.

Нет, она все же явно стремится его убить. Сперва креольская кухня, а теперь еще это, как будто ей мало одного красного горького перца. До каких пределов может доходить человеческая злоба? Интересно, есть у него уже язва или она только зарождается? «Кресент», да это же самая большая компания по распространению журналов в Соединенных Штатах! Конечно, «Эмбервилл пабли-кейшнс» для них — важный клиент. Но «Би-Би»?

Смех да и только, если они хоть что-нибудь понимают, а уж за них-то можно не волноваться.

— Ну, в общем, я повидалась с дядей Барни и рассказала насчет своих проблем. Он знает, что я всегда ставила на выигрыш, с трехлетнего возраста. Так что подписать с ним контракт было проще простого. Они, конечно, берут свои десять процентов от стоимости каждого номера, на меньшее он просто не мог согласиться, но зато обещал выставлять нас в первом ряду во всех пунктах продажи. Рокко, что с тобой? Леонй! Быстрей! Наверное, он поперхнулся. Господи, Леонй, там что, были рыбные косточки в этом супе? Рокко, подними руки над головой! Нет, Леонй, не надо бить его по спине! Рокко, хочешь я сделаю тебе искусственное дыхание? Проведи пальцем по горлу, если не можешь дышать… о, так ты в порядке? Господи, как ты меня перепугал. Больше никогда тебя сюда не приведу. Леонй, помоги мне… рюмку гаитянского коньяку, пожалуйста! Я совсем без сил.

— Значит, первый ряд во всех пунктах продажи? — с трудом прошептал Рокко, останавливаясь после каждого слова. — Ты уверена, что так он и сказал?

— Совершенно уверена. Сказал, если потребуется, он сам поставит новые стеллажи, чтоб мне хватило места.

— И сколько это будет стоить?

— Это уже другая проблема. Мне придется платить непосредственно продавцам. Около пяти долларов за три недели. Понятно, что в каждом месте. Но ясно же, что никто не станет бесплатно продавать «Би-Би» в супермаркетах на контроле. Это ведь не благотворительная акция, правда, Рокко? Наверное, так же получали свои места в первом ряду и «Пипл», и «Нэшнл инквайерер», и «Космо»? Там, где мимо них просто не пройдешь. Ну что ж, бизнес есть бизнес, — энергично подытожила Мэкси, наконец-то оправившись от потрясения, вызванного тем, что Рокко поперхнулся и ему грозит опасность, и в виде компенсации набросилась на приправленный перцем «чиле» эскалоп, оставленный Рокко нетронутым.

— Ты ж потеряешь, мать твою, кучу денег! — взревел он.

— Пожалуйста, потише. Или, по крайней мере, выбирай выражения! Может, и потеряю. Но я иду на этот риск сознательно, потому что ставлю — на себя! И дядя Барни, между прочим, тоже… Он ведь выступает в роли моего кредитора в первый год, когда мне будет обеспечено место в первом ряду. Один раз я посоветовала ему поставить на Экзакту. И он выиграл, впервые в жизни. Мне было тогда три года, я даже читать не умела. Рокко, ради бога, отхлебни немного моего коньяка… Мне так за тебя страшно. Ты никогда не думал, чтоб лечь в клинику и провериться? У меня есть хороший терапевт, его специальность — как раз нервные сотрудники рекламных агентств. Впрочем, что я говорю — они же там все такие.

Группа, которая спустилась по трапу самолета, приземлившегося в аэропорту Линчбурга в Виргинии, выглядела весьма торжественно: в этот день должны были начать печатать первый номер «Би-Би». Гигантский полиграфический комбинат «Мередит Бурда» находится неподалеку от Линчбурга. Прибывшие сразу же разделились на две группы, поскольку в один взятый напрокат «кадиллак» все семеро не помещались. Джастин, прилетевший, чтобы оказать сестре моральную поддержку, вел первую машину: рядом сидела Мэкси, а на задних сиденьях — Джулия и Брик Гринфилд. Вторую машину вел Алленби Уинстон Монтгомери, директор-распорядитель, которого сосватал ей Пэвка. Его длинное мрачное лицо по обыкновению выражало чувства человека, вынужденного, сохраняя полное достоинство, не спеша подниматься на эшафот, хотя с тех пор как Мэкси решила, что прозвище Монти подходит ему больше, чем Фельдмаршал, настроение его заметно изменилось к лучшему. Однажды он даже улыбнулся ей, и хотя больше этого пока не случалось, внимательные наблюдатели утверждали, что не исключают новой улыбки — еще до конца нынешнего года. В его машине ехали Анжелика, не позволившая Мэкси лететь без нее («Ничего, — заявила она, — школа подождет»), и Харпер О'Малли из секретариата, в чьи обязанности входило ежемесячно наезжать в типографию и следить, чтобы экземпляры печатались без ошибок, а если таковые будут, устранять их на месте.

Сидя в машине, Мэкси судорожно сжимала в руках бесценную верстку, куда ею, Бриком Гринфилдом и Монти были внесены последние исправления после множества предварительных, вносившихся в обычные гранки и первую цветную верстку, которые тут же отсылали обратно в «Мередит Бурда». Глаза Мэкси, казалось, не видели проносившихся мимо виргинских пейзажей. Все это время она мучительно пыталась вспомнить, когда в последний раз испытывала подобные же чувства, которые, честно говоря, можно бы назвать и страхом, снизойди она до подобного определения.

Ну, конечно. Это с ней уже было. За три дня до родов. Она и Рокко пошли тогда в кино. Неожиданно, в середине сеанса, до нее дошло, что у ее ребенка есть лишь один способ выйти из ее тела. Это не поддававшееся никакому словесному выражению открытие, которое она умудрилась сделать только теперь, поразило Мэкси до такой степени, что ею овладела одна-единственная мысль: как можно скорее покончить со всем этим. Должен же, не может не существовать какой-нибудь способ избавиться от родов! Но, поглядев на свой вздувшийся живот, даже она должна была подчиниться неумолимой логике жизни. Ничего не поделаешь, придется пройти через страх. Придется пройти через годы… Горка листков верстки, лежавшая сейчас у нее на коленях, должна пойти под пресс, как должна была тогда выйти из-под «пресса» ее Анжелика. Мысль об этом несколько успокоила Мэкси, и она даже позволила себе выпустить верстку из рук и любовно провести по ней ладонью. Что бы ни принесло будущее, она лично сделала все, что могла.

Кроме Харпера О'Малли и Брика Гринфилда, которые уже бывали на комбинате раньше, по делам других журналов, у всех остальных уже самые его размеры вызвали благоговейный трепет, если не просто ужас. Внутри, в огромном, высотой пять этажей, зале, где их встречали несколько ведущих работников типографии, змеились гигантские автоматические прессы. Разговаривать тут было невозможно из-за стоявшего вокруг шума, оглушительного, всепроникающего, почти невообразимого, но все пожали друг другу руки, изобразили губами слова приветствия, и Мэкси вручила верстку. Совсем как в чаплинских «Новых временах», подумала она, если только присовокупить к ним еще и «Звездные войны». То тут то там вокруг них мигали глазки компьютеров, проверявших правильность сочетания желтой, красной и синей типографских красок: люди из группы «Би-Би» сгрудились все вместе, молчаливые и неулыбчивые, ожидая, когда из-под пресса выйдет первый номер их журнала. Несмотря на всю автоматику и компьютеры, необходимость в человеческом глазе все же сохранялась (да и пропадет ли она когда-нибудь?) — именно он должен был просмотреть каждую страницу, чтобы убедиться, что она выглядит именно так, как задумано. И вот он появился, этот долгожданный номер, и они тут же принялись листать его, страница за страницей.

За исключением Анжелики и Джастина, все остальные думали, что знают, чего можно ожидать, так как сотни раз до этого уже обсуждали каждое слово и фото. Но увидеть их в переплете, в готовом виде, под обложкой было совсем не то, что видеть разрозненные страницы или развороты. Почти так же, как сперва лицезреть в кинотеатре свой вздувшийся живот, а потом собственного ребенка, которого ей показали в родильном отделении, подумалось Мэкси.

После того как она, Монти, О'Малли и Гринфилд одобрили первый номер, была дана команда запускать весь тираж. Огромные машины складывали экземпляры «Би-Би» в большие пачки, которые перевязывались «скотчем» и тут же доставлялись конвейером на погрузочную платформу возле комбината, где уже ждал наготове целый парк грузовиков. Через четыре дня номера «Би-Би» будут выставлены во всех крупных газетных киосках и в каждом супермаркете США.

Предводительствуемая Мэкси, вся семерка подошла к платформе, чтобы посмотреть, как уйдет первый грузовик.

— Ну вот, — прервал внезапное молчание Монти, — вот они и пошли.

Его голос дрогнул. И тут от вдруг улыбнулся, словно наблюдал, как отравляется в свой перелет стая птенцов. Мэкси тяжело вздохнула. Стоявшая рядом Анжелика обхватила ее и слегка приподняла, сжимая в своих могучих объятиях и целуя попеременно то в одну, то в другую щеку.

— Эй, ма, что с тобой? — закричала она. — Ты плачешь!

Глава 21

Мэкси без конца кружила вокруг газетного киоска в восточном крыле огромного здания авиакомпании «Пан Ам». На Манхэттене он считался одним из самых больших и представительных киосков. И неудивительно — ведь мимо него за день, утром и вечером, проходят многие сотни тысяч людей, и все они смотрят, чего бы купить почитать. Сюда, на один из самых оживленных нью-йоркских перекрестков, в здание, куда надо зайти или пройти через него, чтобы попасть в добрую сотню различных мест, включая подземку и вокзал «Грэнд Сентрал стейшн», посылает своих «лазутчиков» любой издатель — от Нью-хауса до Анненберга, от Форбеса до Херста. Все они чуть не по десять раз на день проверяют, как расходится очередное новое издание в киоске. Вокруг этого киоска крутились настоящие знатоки своего дела с проницательными глазами, одного взгляда которых достаточно, чтобы определить, сколько нераспроданных номеров журналов остается в пачке; вернувшись через час, эти люди способны произвести подсчет и сразу же выяснить, были ли фото на обложке или сама обложка притягательными для покупателей, отталкивали их или обеспечивали обычный читательский отклик.

Прошло уже четыре дня с тех пор, как «Би-Би» поступил на погрузочную платформу в Виргинии, и все это время, вплоть до нынешнего вечера, Мэкси запрещала себе даже близко подходить к киоску. И сегодня она запретила кому-либо из сотрудников журнала сопровождать себя. Теперешнее дело было ее сугубо личным, не то что выпуск первого номера, когда все они работали сообща. Это как игра в рулетку: когда вы играете, вокруг вас целая толпа, но получать выигрыш в кассе идете только вы, и небрежно подняться из-за стола, когда все потеряно, тоже лучше одному — без лишнего шума, — а не всем вместе.

Медленно кружа вокруг, Мэкси с каждым разом все приближалась к киоску. Боже, сколько же там выставлено журналов, какое столпотворение, но киоскер неизбежно группирует продающиеся быстрее остальных издания вместе, чтобы покупателям не приходилось терять времени на их поиски. Чтобы у «Би-Би» мог появиться хороший шанс конкурировать с другими журналами, предполагалось, что в первый месяц (большего не сумел сделать для нее даже дядя Барни) пачки «Би-Би» будут находиться рядом с «Космо» — тираж этого журнала обычно расходился в киосках и супермаркетах почти целиком, точнее, продавалось девяносто два процента, так что, просто находясь с ним рядом, «Би-Би» сразу получал возможность быть замеченным читательницами.

Так, отметила про себя Мэкси, вот лежат пачки «Космо», который выходит в свет на несколько дней раньше, чем «Би-Би». Они уже наполовину пусты по сравнению с большинством других женских журналов. Приблизившись еще на несколько дюймов, она обеспокоенно посмотрела вправо и влево — кричаще-красной обложки, которую она искала глазами, обложки, выбранной Рокко из-за того, что она напоминала стоп-сиграл светофора, заставляющий остановиться каждого, кто не страдает дальтонизмом, так вот этой самой обложки нигде не было видно. Неужели, пронеслось в ее мозгу, журнал еще не завезли? Невозможно. За четыре дня он должен быть доставлен в киоски всех городов и на все автобусные стоянки Соединенных Штатов. А уж здесь он обязан был появиться в первую очередь. Сомневаться в этом не приходилось.

Что же тогда, спрашивала она себя, киоскер просто оставил пачки «Би-Би» нераспечатанными? Потому что у него не было желания возиться с новым изданием, когда есть надежный товар, который наверняка разойдется? Многоопытный и мудрый Монти понарассказывал ей с дюжину ужасных историй в этом роде: по какой бы причине это ни произошло, результат мог быть только один — немедленная смерть. Смерть! Холодное тяжелое тело утопленника, болтающееся в воде. Ведь как бы ты ни был предусмотрителен в ходе подготовки и печатания номера, все упиралось в этого неизвестного тебе киоскеpa в конце длинной цепочки, человека, которому надлежало распечатать тюк с журналами, вскрыть ящик с книгами или развязать пачку газет, с тем чтобы выставить их на продажу. И вот если, скажем, этот человек заболел гриппом и вместо него на работу вышел кто-то менее опытный, тебе смерть. Даже не обязательно, чтобы у него был грипп — достаточно, чтобы он просто устал, накануне поссорился дома с женой и не проявил своей обычной сноровки при раскладке товара… все равно тебе смерть. Черт бы побрал человеческий фактор! Почему вообще этим делом не занимаются компьютеры и роботы, возмущалась про себя Мэкси.

Она уже не могла больше сдерживать своих чувств. Остановившись прямо перед распечатанным тюком с «Космо», Мэкси уставилась на него широко открытыми глазами. Что за черт! Рядом с ним, там, где должна была находиться пачка «Би-Би», высилась груда «Нью-Йоркского книжного обозрения». Да, этого следовало ожидать. Ее попросту предали! Поганый нью-йорский дилер, какой-нибудь там малахольный интеллигентишка с псевдолиберальными завихрениями, у которого, скорей всего, сынок кропает стишки или даже мечтает стать музыкальным критиком, взял да занял ради своего придурка чужое место! Надо же, подлизываться к «НКО» за ее счет! Хорошо, она еще с этим разберется. И Мэкси решительно прошла в самый центр газетного киоска, его святая святых, где сновали, обслуживая нетерпеливых клиентов, сбившиеся с ног продавцы.

— Где тут босс? — требовательно обратилась она ко всем сразу. — Покажите мне его, и поживей!

— Сюда нельзя заходить, мисс. А если вы ищете босса, так это я. И просил бы вас покинуть помещение.

Высокий мужчина энергично махнул рукой, выпроваживая ее из киоска. И тут же отвернулся: мало ли в Нью-Йорке красивых шизофреничек с зелеными глазами и взбитыми прическами.

— Черта с два я отсюда уйду! — Мэкси потянула его назад и заставила повернуться к ней лицом. — Куда вы девали «Би-Би»? Дьявол! Почему журнал не выставлен рядом с «Космо»? И не говорите мне, что вы его не получали. Я знаю наверняка, что…

— Получали. Да, мы получали, но все, что было, уже продали. Я уже звонил своему агенту по рознице, и он подбросит мне еще пару сотен. Так что, леди, я тут ни при чем. На его место я пока поставил эту хилую газетенку. Самому смотреть противно.

— Уже продали? — прошептала Мэкси. — И люди их раскупили?

— Не смотрите на меня так, леди! Я про них знаю не больше вашего. Они словно в воздухе растаяли. В жизни такого не видел. Эй, леди, поосторожней. Я вас в первый раз вижу… кончайте меня целовать, леди!.. Ну, хорошо, хорошо… только перестаньте плакать. У меня от ваших слез вся рубашка мокрая… помада, тушь для ресниц… да, согласен, это замечательно, что я не робот, а человек…

Жаль, думает он, что она чокнутая. С такими ножками! Совсем как в старое доброе время у Мэрилин Монро, Риты Хэйворт и Сид Чарисс. Теперь таких не увидишь. Жаль, он для нее староват…

Пэвка Мейер и Барни Шор почти не были знакомы. Хотя «Кресент» распространял журналы «Эмбервилл паб-ликейшнс» в течение уже почти тридцати семи лет, художественный редактор, ироничный интеллигент и утонченный эстет, мало общался с неотесанным магнатом, который если что и читал, так это по-прежнему бюллетень, публикующий информацию о скачках. Однако через три дня после того, как Мэкси посетила газетный киоск в здании «Пан Ам», Барни Шор пригласил Пэвку Мейера на ленч в маленький французский ресторанчик «Золотой теленок», который сразу пришелся по душе им обоим: вся атмосфера импонировала не только изощренному вкусу Пэвки, но и непритязательному в своих требованиях Барни. Одним словом, то было скромное, но отличное заведение, неизвестное никому, кроме коренных ньюйоркцев.

— Я просто обязан был отметить это событие с кем-то, кто разделяет мои чувства, — заявил Барни.

— Рад, что вы позвали именно меня, — с торжественной важностью согласился Пэвка.

— Прошла всего неделя, а его уже распродали во всех крупных городах страны. Такого в Америке не припомнят со времен выхода первого номера «Лайфа». Мои компьютеры просто с ума посходили. Ничего не могли поделать, чтобы примирить Форт Уорс и Даллас, когда жительницы Далласа все как одна бросились в Форт Уорт, а это все же путь не близкий, а жительницы Форта — в Даллас, считая, что уж там-то они наверняка смогут купить журнал. Некоторые так даже пытались подкупить в сумермаркетах кассиров на контроле в надежде получить завалявшийся номер… какое там! Та же самая история в Чикаго, Лос-Анджелесе, Сан-Диего, Бостоне, Милуоки… Я не рассчитал: надо было бы печатать впятеро… нет, вдесятеро больше. Мы уже упросили «Мередит Бурду» произвести допечатку. Они, правда, были недовольны, так что пришлось заплатить двойную цену. Советую сохранить свой экземпляр — теперь это уникальная вещь, за которой будут охотиться коллекционеры, — широко улыбнулся Барни.

— Кстати, а у вас лишних экземплярчиков случайно не осталось? — поинтересовался Пэвка.

— Жаль, но моя жена раздала их своим подругам, все до одного, даже не посоветовавшись со мной… теперь дочки готовы ее задушить, — добродушно рассмеялся в ответ Барни.

Он был явно в приподнятом настроении: слава Господу, он всегда полагался на интуицию — и снова к нему пришла удача, связанная с именем Мэкси.

— Так я и думал, — мрачно пробурчал Пэвка, хотя его сияющие глаза выдавали его с головой. — Подруги моей жены тоже никогда ничего не покупают сами, а когда на этот раз они все же отправились в супермаркет, было уже поздно. Девицы у меня в офисе расплачиваются за свой снобизм. У них такая масса журналов, что поначалу они не заинтересовались новичком. Зато теперь по очереди дежурят у киоска, чтобы не пропустить, когда придет новая партия.

— Моей секретарше пришла в голову гениальная идея: выкрасть журнал из приемной у своей парикмахерши. Но оказалось, что та забрала его домой и возвращать не собирается. Говорит, все клиенты страдают клептоманией да и потом дома, мол, от журнала больше проку. Ну что ж, Пэвка, давайте выпьем.

Мужчины подняли рюмки и чокнулись. Их взгяды на мгновение встретились, и улыбки тут же погасли.

— За Эмбервилла… Зэкари, — предложил Пэвка.

— За Зэкари Эмбервилла, — эхом отозвался Барни Шор.

Рокко позвонил секретарше, чтобы узнать, где Лефковитц и Келли.

— Они оба в офисе у Лефковитца, — ответила та. — Позвонить им?

— Не надо, мисс Хафт. Я сам туда зайду.

Своих голубоглазых рыжеволосых компаньонов он застал еще в пальто: они только что вернулись с ленча. На Келли, который, кажется, даже спал, положив на ночной столик последний номер ежеквартальника «Джентльмен», было сшитое на заказ длинное, приталенное, однобортное пальто с узким бархатным воротником и такими же лацканами и мягкая велюровая шляпа со слегка спущенными спереди и сзади и приподнятыми по бокам полями. Лефковитц, на которого в юности оказал большое влияние фильм «Ставиский» с участием Белыяондо, носил шляпу с широкими полями, сделанную, как он не уставал напоминать Келли, не каким-нибудь халтурщиком, а у «Борсалино Джузеппе и Фрателло» в Александрии в Италии. Поля с одной стороны были опущены, что придавало ему необычайное сходство с Ф. Скоттом Фиц-джеральдом; он так же предпочитал носить двухсторонний твидовый плащ от «Цезарини».

— Вы чего, ребята, продрогли? — удивился Рокко. — Или, может, пробовались для нового варианта «Жала»?

— Рокко, ты только глянь, что у нас есть! — возбужденно воскликнул Лефковитц.

— Пришлось помять парочку девиц, но все-таки достали! — с видом победителя возвестил Келли. — Нет, ты посмотри! Ну что, разве не стоило ради этого рисковать жизнью, когда тебя окружает толпа орущих идиоток?

Они немного отодвинулись, и Рокко наконец увидел, что друзья листают страницы «Би-Би». Листают так, как могут делать это только знатоки, всю жизнь потратившие на то, чтобы продавать людям товар, убеждая их в том, что он им необходим.

— Прилично, — прокомментировал Рокко.

— Что? «Прилично»? — фыркнул Рэп Келли. — Слава богу, Мы успели купить себе место для рекламы заранее — и по нормальной цене. «Прилично». И это все, что Рокко может сказать? Послушай, а ты не ревнуешь?

— Кончай, Рэп. С чего ты взял? Это ж глупость, — возмутился Лефковитц.

— Послушай, Мен Рэй, не будем обманываться. Журнала такого класса я еще не видел. Все другие отстают от него на несколько световых лет! Господи! Да ты только погляди, как у них используется белый фон. А графика, оформление, развороты!.. Вы, ребята, думаете, мое дело — находить клиентов, и все? Но я же не слепой.

— Я сказал, что это прилично, — упрямо повторил Рокко, рассматривая страницы, которые он сам же расписал в макете, составленном для Мэкси (страницы, которые теперь он уже никогда не сможет публично признать своими, если не захочет выглядеть круглым дураком).

— Что тебе надо, Рэп? Он же сказал: «Прилично», — поспешил успокоить страсти Лефковитц. — Послушай, Рэп, когда Рокко занимался журналами, он делал не хуже, чем тот парень, который создал этот макет. Кто угодно тебе скажет: ничем не хуже.

— Н-да… — заметил Келли, — если кто-нибудь еще помнит это.

Джастин, уже на несколько часов опаздывавший на праздничный прием в офисе у Мэкси, где отмечался успех первого номера «Би-Би», поспешно одевался, когда в дверь его скромной квартиры (дом был даже без лифта) настойчиво и громко постучали — первого стука он не расслышал.

— Откройте, полиция.

Какого дьявола им тут надо, пронеслось у него в мозгу, пока он шел к двери. На пороге перед ним стояли двое небрежно одетых мужчин.

— Вы Джастин Эмбервилл?

— Да. А в чем дело?

Они показали ему свои удостоверения.

— Нью-йоркская полиция. У нас ордер на обыск.

— Обыск? Для чего? Что вообще происходит? — И, возмущенный, Джастин попробовал преградить им дорогу.

Однако детективы весьма профессионально отодвинули его в сторону, а когда он попытался применить силу мускулов, прижали его к стене.

— Поторапливайся! — бросил один из полицейских своему напарнику. — Осмотри здесь все. Этот парень думает, нам тут нечего делать. Надо перевернуть все вверх дном, чтоб он нас на всю жизнь запомнил. Вот, детка, смотри — ордер. Так что остынь, Джастин! — Он произнес это имя вызывающе, явно провоцируя хозяина квартиры. Однако, убедившись в наличии ордера, Джастин понял, что сопротивляться бесполезно. Да и потом что ему, собственно, скрывать?

Как во сне, не в силах выдавить из себя ни звука, в немом изумлении наблюдал он за тем, как первый полицейский роется в его гостиной, вспарывая лежавшие на кушетке и стульях подушки, перетряхивая стоявшие на полках книги, разбирая стереоколонки. Потом, по-прежнему прижатый к стене, он в бессильной ярости прислушивался к безобразному шуму, доносившемуся теперь из спальни.

— Нет, Дэнни. Там ничего. Только вот если под полом. Пойду поищу в другой комнате.

— Валяй, Гарри.

— Это моя фотолаборатория. В ней ценностей на много тысяч долларов. Ради бога, прошу вас быть повнимательней.

— Ясное дело, Джастин! Для этого мы пришли, чтоб быть повнимательней, — ухмыльнулся Гарри.

Распахнув дверь темной комнаты, он врубил полный свет и начал обыск, бесцеремонно отшвыривая то, что его не интересовало. Один за другим на пол полетели «Никоны», объективы которых тут же разлетелись на мелкие кусочки. Когда дело дошло до третьей камеры, Джастин, мгновенным рывком вывернувшись из железных рук Дэнни, бросился на Гарри, сразу же опрокинув здоровенного сыщика на спину. Корчась от боли, тот попытался встать, но безуспешно.

— Ублюдок! — прохрипел Джастин, повернувшись, чтобы достойно встретить надвигавшегося Дэнни: удар его ноги пришелся точно по локтю полицеского.

Жестокая схватка оказалась недолгой. Не будь у детективов незаконных кастетов, валяться бы им обоим на полу, задыхаясь и харкая кровью, но вскоре на полу валялся уже сам Джастин, избитый до полусмерти в наручниках.

— Гарри, ты вроде забыл про тот встроенный шкаф, — прохрипел Дэнни, поддерживая здоровой рукой больной локоть. — Должен же этот умник, мать его, где-то их прятать!

Второй детектив, покряхтывая от боли, дававшей о себе знать после потасовки с Джастином, стал скидывать с полки целую гору коробок, бесцеремонно роясь в аккуратно сложенных там фото. Расстегнув чехлы от камер, он заглянул внутрь и, с отвращением отбросив в сторону, решил напоследок исследовать содержимое стоявшей рядом вещевой сумки, которую Джастин привез из своего последнего путешествия.

— Вот она, золотая жила! — просопел он, поднимая сумку и ставя ее на пол возле своего напарника, чтобы тот сам мог убедиться, что в ней находится. — Как, по-твоему, Дэнни, на сколько тут потянет, а? Ну, Джастин, что ты теперь скажешь, подонок? — И он с размаху носком бо-гинка ткнул лежавшего на полу Джастина под ребра. — Думаю, здесь килограмма три кокаинчика наберется! Весь боковой карман, мать твою, забит. Любой дилер на улице отвалит тебе несколько миллионов и торговаться не будет. Думал, небось, что нашел мировой тайник? Лежит, мол, на видном месте, никто и не подумает. Правда, Джастин? Поехали, Дэнни. Я его сам поведу и зачитаю ему «Миранду».[51] А ты спускайся. Потом я вернусь за сумкой. Здорово болит, да? — И он резко поднял Джастина с пола, рванув за наручники. — Пошли, мистер Эмбервилл. Там у нас свидание внизу.

После того как Джастина задержали за найденный в его квартире наркотик (причем он подозревался также в намерении реализовать его), взяли отпечатки пальцев и сфотографировали, ему было разрешено позвонить кому-либо одному из родных. Ошарашенный, полумертвый от боли, он набрал номер единственного человека, кому решился поведать о случившемся, — Мэкси.

В тот момент, когда раздался телефонный звонок, она только что уложила в кровать осоловевшую Анжелику и, вымотанная после затянувшейся вечеринки, но все еще радостно-счастливая, села за рабочий стол. Чувство удовлетворения, владевшее ею, было сильней усталости, и спать не хотелось.

— Джастин! В чем дело? Почему ты не пришел? Мы все тебя ждали… Что? Что! Невозможно… Не понимаю… Конечно, еду! Господи, Джастин, а доктора захватить? Нвт? Тогда адвоката? Нет? Ты уверен? Хорошо, хорошо, обещаю ничего никому не говорить. Буду совсем скоро… да, да, моя чековая книжка. Держись, выезжаю.

Было начало двенадцатого, когда Мэкси вошла в полицейский участок «Мидтаун Норт»: чтобы добраться сюда от дома, ей понадобилось всего четверть часа. Четверть часа сплошного кошмара: кошмарных улиц, мелькавших в окне такси, кошмарных предположений и еще более кошмарных догадок, как если бы случилось что-то ужасное, но давно подозреваемое. Дело было не столько в том, что Джастина арестовали, сколько в том, что каким-то непостижимым образом она ожидала этого, ожидала, хотя упорно отказывалась верить своим предчувствиям. На нее словно пахнуло чем-то до отвращения знакомым, полуосознанным и полуподозреваемым, тем невидимым, что пряталось глубоко внутри, сознательно, даже тщательно, не замечалось. И это тайное казалось куда страшнее любого явного, с чем она когда-либо сталкивалась в своей жизни. Мысли Мэкси были путаными; несмотря на шубу, ее продолжала бить дрожь. Да, чековая книжка! Она еще раз проверила: все в порядке, лежит в сумочке. Теперь это была единственная реальность во всей вселенной.

В забитом людьми полицейском участке, мечась от одного к другому, Мэкси наконец обнаружила сержанта, который занимался делом Джастина.

— Нет, мэм, на поруки мы его не отпустим. Права такого не имеем. Сумму залога еще не определили. Сейчас его здесь нет. После ареста отвезли на «Уан Полис Плаза», там надо ждать, пока ему предъявит обвинение судья. Адвокату надо было звонить, а не сестре. Какое обвинение? Наркотики и еще подозрение насчет возможной продажи. Сколько у него нашли? Достаточно, больше чем достаточно. Вот все, что я могу сказать. Нет, конечно, сейчас вас к нему никто не пропустит. Да, пока не предъявит обвинение. Возьмите с собой адвоката. Что, он не хочет? Знаешь что, детка, послушай лучше меня. Он ему необходим. Позарез.

Протолкавшись в участке еще с полчаса в напрасной надежде найти кого-нибудь, кто бы мог дать ей дополнительные сведения, Мэкси неожиданно натолкнулась на незнакомого молодого человека, который сам обратился к ней.

— Вы мисс Эмбервилл? Насколько мне известно, сегодня вечером арестовали вашего брата… — В голосе незнакомца звучало сочувствие.

— Кто вы? — требовательно спросила Мэкси.

— Может быть, я могу помочь ему. Я видел, как его сюда привезли. Ему определенно нужен был врач. Думаю, вам следует об этом знать.

— Кто вы? — повторила Мэкси.

— В его квартире как будто нашли большую партию кокаина. Он заявляет, что это не его, что наркотик принадлежит кому-то другому. Вы случайно не знаете, кто мог его туда подложить? Может, это был один из тех, кому он доверял? Знакомый, друг, кто-нибудь, с кем…

— Убирайтесь! — завопила Мэкси.

Кубарем сбежав с лестницы и выскочив на ночную улицу, она стала лихорадочно махать рукой, пытаясь остановить такси.

«Друг? Знакомый? — Мысли так и скакали в ее воспаленном мозгу. — Кто-то спрятал кокаин в твоей квартире, куда даже меня ты никогда не приглашал. В квартире, где ты скрывался от всех, оберегая свою личную жизнь, словно это хрупкое сокровище, которое не выносит чужого взгляда. Боже, Джастин, кого ты называешь своими друзьями? Кто знает тебя лучше, чем я? Бедный, милый, потерянный ты мой… Как я старалась все это время не думать. Как гнала от себя дурные мысли. Ведь ты же этого хотел, хотел больше всего на свете, чтобы никто из нас ни о чем не думал, правда?»

…Да, лихорадочно продолжала думать Мэкси, вернувшись домой, тут уже ничем не поможешь. Она сняла трубку телефона, стоявшего на ночном столике, чтобы связаться с Лили и договориться насчет ее адвоката, поскольку те, которых могла незамедлительно раздобыть сама Мэкси, специализировались на одних разводах. Между тем Джастину срочно требовалась помощь со стороны самой квалифицированной юридической конторы, как раз одной из тех, чьими услугами пользовалась компания «Эмбервилл пабликейшнс». Кроме того, надо было уведомить мать, пусть и не раскрывая всей правды, прежде чем она завтра прочтет об аресте Джастина в газете.

— Ты представляешь, сколько сейчас времени? — ответил сонный голос Лили.

— Да, уже за полночь. Мне очень жаль тебя будить, но… произошло нечто такое… нет, мама, никто не пострадал, тут другое. Арестован Джастин.

— Подожди, я возьму другую трубку, — прошептала Лили. Прошло несколько секунд, — прежде чем она смогла говорить. — Извини, я не хотела будить Каттера. Где сейчас Джастин?

— В тюрьме на «Уан Полис Плаза».

— В чем его обвиняют, Мэксим? В том, что он… приставал? — В тихом голосе Лили звучал неприкрытый ужас.

— Боже мой, мама!

— Я так долго этого боялась. Так что, за это или нет? Говори! — Лили почти умоляла.

— Нет, мама, не за это. Там какая-то страшная ошибка. Полиция утверждает, что у него в квартире нашли кокаин. Подозревают, что Джастин замешан в торговле наркотиками. Все это совершенно невероятно. Единственное, что мне удалось выяснить, это что он уверяет: кокаин ему кто-то подложил.

— Если он это говорит, значит, так и есть. — Чувствовалось, что Лили наконец успокоилась. — Джастин не лгун. И, конечно, наркотиками он не торгует. Я сейчас же позвоню Чарли Соломону. Он наверняка знает, что надо делать, чтобы опровергнуть обвинения. И первым делом мы утром заберем его из тюрьмы.

— Но, мама, Джастин больше всего на свете не хочет, чтобы о его деле хоть кто-то услышал, чтобы о нем пошли сплетни… Правда, там был репортер, и он меня сфотографировал… Ему было все известно о главном обвинении насчет наркотиков.

— Что ж, нам надо быть готовыми ко всему, — сокрушенно произнесла Лили: подобной глубины отчаяния в ее серебристом контральто Мэкси никогда раньше не слышала.

— Мама, я так за него боюсь. Бедный, несчастный Джастин! Он невиновен, я знаю. И почему это обязательно должно было произойти именно с ним? — уже задавая свой вопрос, она сознавала, как по-детски он звучит.

— Мэксим, дорогая, чего-то в этом роде я ждала уже давно. Тут нет вины Джастина, поверь мне. Это просто должно было произойти с ним. Постарайся успокоиться. Лучше Чарли Соломона на Манхэттене нет никого. Он все устроит. И слава богу, с нами Каттер. Спокойной ночи, Мэксим, и… спасибо тебе, дорогая. Спасибо за помощь.

Прежде чем будить Каттера, Лили позвонила Чарли Соломону, главному юрисконсульту «Эмбервилл пабликейшнс». Оказалось, что он еще не спит, а смотрит телевизор. Спокойно и обстоятельно она рассказала ему о случившемся, изложив все известные ей факты, и договорилась, что они встретятся утром на «Уан Полис Плаза».

После этого, подобрав путавшиеся под ногами полы халата, она прошла из гостиной в их общую с мужем спальню. Накануне у него был тяжелый день, и утром, она знала, ему надо рано вставать, чтобы ехать на деловой завтрак, но откладывать разговор дальше Лили уже не могла. Теперь, когда она успокоила Мэкси и поговорила накоротке с адвокатом, ей самой остро требовалось почувствовать его объятия и уверения, что все будет хорошо, что ей нечего беспокоиться, ибо она больше не одна — он перекладывает ее ношу на свои плечи.

Она поглядела на лицо мужа, и во сне столь же поражавшее изысканностью своих черт: расслабленные сейчас мускулы тонкого лица не меняли прекрасной благородно-аристократической лепки головы, а исчезли лишь темная настороженность взгляда и привычная осмотрительность матадора. Лили вздохнула в сладкой истоме. Даже в момент давно ожидаемой ею беды смотреть на это лицо доставляло ей несказанную радость.

Она нежно провела кончиками пальцев по его лбу. Перевернувшись во сне на другой бок, он попытался уйти от беспокоившего прикосновения, но Лили продолжала гладить лоб Капера, и он наконец вынырнул из глубин сна, ошалело моргая глазами.

— Что? Лили? Что-то случилось? — пробормотал он, толком еще не проснувшись.

— Вставай, дорогой! Мне нужна твоя помощь.

— Ты заболела, Лили? — встревоженный, он резко выпрямился.

— Нет, со мной все хорошо. Беда случилась с одним из детей, у одного из них неприятности.

— Мэкси? Что еще она выкинула?

— Нет, это Джастин, наш ребенок, Каттер. О боже, Каттер, обними меня, обними покрепче. Я так давно этого боялась, так давно, и вот это случилось. — И Лили бросилась мужу в объятия, стараясь найти убежище, чтобы укрыться от обрушевшегося несчастья. Он обнял ее и, целуя в макушку, попытался утешить, но вскоре отстранил — ему необходимо было видеть теперь ее лицо.

— Рассказывай, Лили. Что с Джастином? Бога ради, что там с ним стряслось?

— Его арестовали. Полиция обыскала квартиру и нашла наркотики — кокаин. Он отвели его в тюрьму. Он звонил Мэкси, но сегодня вечером было уже слишком поздно что-нибудь предпринимать. Я переговорила с Чарли Соломоном, он обещает добиться его освобождения завтра же.

— Погоди минутку. Сколько там было кокаина?

— Мэкси точно не узнала. Они ей не хотели говорить. Сказали только, что «достаточно». Достаточно, чтобы заподозрить его в торговле наркотиками.

— Господи! — Каттер рывком спрыгнул с постели и, надев халат, затянул в талии пояс. — Господи, неужели ему не хватало денег! Разве можно дойти до такого идиотизма? Да я бы голыми руками задушил его!.. Значит, подозрение в торговле кокаином? Один из Эмбервиллов торгует кокаином! Да ты понимаешь всю глубину этого позора? Все равно как если бы…

— Постой! Но он же невиновен! Неужели ты считаешь, что он мог это сделать? Он не злодей, не преступник. Как ты смел о нем такое подумать! — Лили вся кипела от ярости. — Кто-то оставил наркотики у него на квартире, спрятал их там. Сам он об этом ничего не знал. Мэкси все выяснила.

— О Лили! Что, этот тупица не мог придумать ложь более правдоподобную?

— Так ты, значит, уверен, что это ложь? — Голос Лили зазвенел.

— Джастину есть что скрывать. Я понял это сразу, как только впервые его увидел. С первой минуты. Он никогда не был со мной откровенен. Ни со мной, ни с тобой, ни с кем из членов нашей семьи. Пропадает где-то целыми месяцами, ничего никому не говорит. Где у него квартира, мы тоже не знаем. Так это все и складывается одно к одному, Лили. А теперь нам еще расхлебывать всю эту дрянь. Бродяга проклятый. Мало ему его богатства, дивидендов и положенных на его имя сумм в банке, захотелось подзаработать на кокаине — так еще и попался, сопляк…

Лили в ужасе глядела на Каттера, мерившего шагами спальню и бросавшего слова, казавшиеся ей камнями.

— Каттер, выслушай меня. — Она постаралась унять дрожь в голосе. — Ты не знаешь Джастина, но все равно ты обязан понять: он никогда, слышишь, никогда не сделает чего-нибудь во вред другим — только себе самому. К несчастью, среди его знакомых есть люди, которые способны спрятать в его доме наркотики. Когда я убедилась, что вы не уживаетесь друг с другом и что ты не хочешь делать никаких усилий, чтобы узнать его получше — твоего собственного сына, Каттер! — то подумала: наверное, ты знаешь или догадываешься… в общем, инстинкт тебе подсказал, что он гомосексуалист. И, может быть, ты даже странным образом винишь себя за это, думая, что…

— Гомосексуалист?! — Голос Каттера осекся.

В комнате воцарилось гробовое молчание: казалось, что выкрикнутое слово отскакивает от одной стены к другой и бумерангом возвращается обратно, так велико было изумление Каттера. Не меньше поразилась и Лили: так, значит, он не знал, даже, возможно, не хотел задумываться над тем скрытным образом жизни, который вел его сын, не желал задавать себе лишних вопросов.

— Не может он быть гомосексуалистом, Лили! Это невозможно! — наконец резко прервал молчание Каттер.

— Но ведь ты готов был поверить, что он торгует наркотиками. У тебя и сомнений не возникло. Так почему же ты не хочешь поверить в его гомосексуальность?

— Мой сын — педик! Никогда, ни за что! Если бы речь шла о Тоби… Но не о моем сыне! Дьявол, Лили! Я всегда был против того, чтобы ты рожала его. Но ты настояла! Ты хотела — и получила! Лучше бы уж он не появлялся на свет!

— Что? «Не появлялся на свет»?! — Повторяя эти страшные слова, Лили в упор взглянула на мужа. Каттер увидел перекошенное от ярости лицо женщины, лицо, которое он не смог бы представить себе и в страшном сне. Лицо женщины, готовой вцепиться ему в глотку, в котором не оставалось ничего, кроме злобы.

Быстро приблизившись к Лили и преодолев сопротивление жены, он крепко обнял ее.

— Лили, Лили, любимая. Прости! Господи, не знаю, как это у меня вырвалось! Я совсем не хотел ничего такого говорить. Ни слова. Просто затмение нашло какое-то. Когда ты сказала насчет его гомосексуализма, это был шок. Такие вещи… для меня… это ужасно. Ничего не могу с собой поделать. Я же их ненавижу. Во мне это слишком глубоко сидит. Отсюда моя реакция. Пойми, ты тут ни при чем, я один виноват. Иногда в такие минуты говоришь то, чего потом сам стыдишься. Лили, поверь, я рад, что у нас есть сын. Рад по-настоящему. О, моя Лили! — Он почувствовал, как она обмякла у него б руках, услышал тихие всхлипывания. — Ну, все в порядке, дорогая? Я люблю тебя, люблю. Ну скажи, что ты меня простила. Нам обоим нужно что-нибудь выпить. Пойду принесу. Тогда и поговорим, обсудим, что можно сделать, чтобы помочь бедному мальчику, что я могу сделать для своего сына.

Спускаясь по лестнице в бар, Каттер проклинал себя за глупость. Позволить своему языку болтать в присутствии женщины! Да как бы ни был он тогда взбешен, оправдания ему нет и быть не может. С первой же минуты свонх отношений с Лили он приучил ее оставаться в его безраздельной власти, с тем чтобы делать с ней все, что ему вздумается. И теперь, раз он задумал разрушить журнальную империю Эмбервиллоз, полное доверие Лили было для него особенно необходимо. Да, он добился от нее прекращения выхода трех журналов, но оставалось еще семь, и их предстояло смешать с грязью, насколько возможно. А сейчас он чуть не провалил все дело! Такого больше не повторится, поклялся он самому себе, вернувшись в спальню с двумя рюмками. Даже если ради этого ему придется спасать этого ублюдка Джастина, этого гнусного педика. Недаром же он его всегда ненавидел: сейчас ему наконец стало ясно почему.

Глава 22

Утром, когда приходится ехать на завтрак, на углу Парк-авеню и Шестьдесят первой улицы вы наверняка попадете в уличный затор. Это и неудивительно: здесь, перед гостиницей «Ридженси», полиция разрешает стоянку в три ряда, а бедные таксисты вынуждены протискиваться друг за другом, как сквозь строй, проезжая мимо этой дорогой, но в общем-то ничем не примечательной гостиницы. Совершенно непонятно, почему ее ресторан сделался самым популярным на Манхэттене местом для деловых встреч, где за кофе и тостами решалась не одна крупная сделка. Добираться до «Плазы» слишком далеко, до «Карлайла» в верхней части Манхэттена тоже; «Уолдорф» расположена в восточной половине, а «Плаза Атене» лишь недавно построена. Так вот и получилось, что «Ридженси» выпала честь встречать у себя за завтраком таких людей, как Тиш, Рохатин, Ньюхаус или Сульц-бергер, которые за один утренний час успевают зачастую добиться большего, чем за весь последующий день. Завтракать в буквальном смысле слова сюда никто не приходит — разве что покажется парочка приезжих провинциалов, остановившихся в гостинице туристов, не желающих дожидаться, пока их обслужат в номере.

Каттер Эмбервилл в качестве завсегдатая, знавшего кому и сколько требуется дать чаевых (не слишком много, чтобы не выглядеть неуверенным, но и не слишком мало, чтобы все же выглядеть достойным), сумел добиться для себя второго столика справа у окна, выходившего на Шестьдесят первую улицу. Впервые он зарезервировал это место три года назад, когда вернулся из Англии: столик устраивал его главным образом потому, что за ним можно сидеть спиной к стене. Каттер просто не понимал, как это люди соглашаются занимать места в центре зала, где они оказываются выставленными напоказ. Тем более что в «Ридженси» избежать этого было бы невозможно, поскольку здесь всегда кто-то пытался или понравиться, или поддержать уже завязавшиеся связи. Но зачем, спрашивается, быть до такой степени на виду? Каттер специально прибыл на несколько минут раньше, чем его гость, Леонард Уайлдер из «ЮБК», с самого начала предстоящего разговора подсознательно стремясь выступать в роли хозяина положения: Все его мысли были сейчас сфокусированы на этом человеке, который должен был вот-вот появиться. Он старался не думать о Лили, которая уже отправилась на встречу с адвокатом, чтобы вызволить Джастина из тюрьмы.

Леонард Уайлдер славился среди коллег своей нетерпеливостью: он носил две пары часов и постоянно сверял по ним время; как правило, он начинал утро не с одного делового завтрака, а с двух — первый в восемь, а второй часом позже, и при этом не прикасался к завтраку ни в восемь, ни в девять. Он был слишком большим босом, чтобы думать о приличиях, о взаимных расшаркиваниях, к каким обычно прибегают представители корпораций, словно танцуют менуэт на светском рауте. Любимая его фраза была: «Кончайте треп, ваше последнее слово?»

При появлении Уайлдера, сопровождаемого метрдолем, Каттер привстал.

— Счастлив встретиться с вами, мистер Уайлдер, — произнес он, пожимая руку своего гостя. — Особенно учитывая, что вы нашли время выбраться на завтрак практически сразу же. Вчера вечером мы с женой смотрели ваше телешоу «Рэгтайм спешиал» с огромным удовольствием — замечательное зрелище!

— Да, ничего получилось. Неплохо, — Уайлдер по обыкновению ответил как выстрелил. Он внимательно изучал меню, сохраняя, правда, скептический вид.

— Я лично начну со свежей клубники, Генри. А мистер Уайлдер… что, никаких закусок? Так, потом овсяная каша со свежими сливками. Теперь посмотрим дальше… ах да, гречишные оладьи с канадским беконом. И чтоб бекон был нежирным и поджарен до хруста. Напомните шефу, что оладьи должны быть тоже свежие — и прямо со сковороды. — Закончив, он обернулся к Уайлдеру: — На вашем месте я бы заказал то же самое. Нет? Дело в том, что они тут каждое утро жарят оладьи, а потом просто подогревают их на пару… совсем не тот вкус. Шеф уже знает, что я этого не люблю, и мне подают свежеизжаренные. — При этих словах Уайлдер насмешливо хрюкнул, а Каттер продолжал: — И горячий кофе. Только действительно горячий. Можно принести прямо сейчас. Так, что вы будете брать, мистер Уайлдер? Один кофе? Не знаю, наверно, во мне слишком глубоко сидят привычки человека с Западного побережья, но если я как следует не позавтракаю, то потом днем моя продуктивность будет вдвое меньше. И на одном кофе… Вы уверены, что больше ничего не хотите? Хорошо. Генри, мистеру Уайлдеру только кофе.

Леонард Уайлдер с завистью взглянул на узкую талию Каттера. Тот перехватил его взгляд.

— Завтракайте — как богач, обедайте — как нищий. Я всю жизнь следую этому совету. Впрочем, одной диеты еще недостаточно, нужно поддерживать и свою физическую форму. Мы с женой активно занимаемся спортом по уик-эндам, дома у нас оборудован гимнастический зал, так что мы имеем возможность разминаться каждый день. А вы какие упражнения предпочитаете?

— Хожу пешком на работу.

— О, с ходьбой действительно мало что сравнится, — сразу же подхватил Каттер, — но мне, однако, кажется, что не все мышцы тела при ходьбе получают достаточную нагрузку. Тут нужен бег, но бегать в этом городе могут лишь одни самоубийцы. Вас наверняка сшибет первое же такси…

Откинувшись на спинку стула, он пригубил кофе и тут же подозвал официанта:

— Молодой человек, это нельзя считать горячим. Будьте добры, принесите другой кофейник — и чашки. И второй кофейник заберите тоже. Кофе едва теплый.

Леонард Уайлдер заскрежетал зубами и нетерпеливо взглянул на свои часы — сперва одни, потом другие. Каттер расслабился и стал спокойно ждать, когда подадут кофе.

— Я знал вашего брата, — неожиданно заявил Уайлдер. — Замечательный был человек.

— Нам всем так его не хватает, — вздохнул Каттер. — Это такая потеря.

— Один управлял всей махиной. И как! А что у вас там сейчас, полная неразбериха?

— Знаете, мистер Уайлдер, — благодушно хохотнул Каттер, — такое не редкость для частной корпорации. Нам с вами известно немало примеров, когда глава дела умирает и все сразу же расползается по швам. К счастью, «Эмбервилл пабликейшнс» подобная участь не грозит. Генри, эта клубника не спелая. Пожалуйста, заберите ее и принесите компот из консервированных фруктов. — Каттер снова обернулся к Уайлдеру: — С этими фруктами одна беда в межсезонье. Никогда не знаешь, что тебе принесут. В это время, правда, обычно бывает неплохая привозная клубника — из Израиля или Алжира. Но та, что подали сегодня, явно никуда не годится.

— Значит, «Эмбервилл» в полном порядке?

— Фактически наши доходы в этом году даже увеличатся. И весьма ощутимо. Моему брату доставляло удовольствие возиться с журналами, а доходами он перестал интересоваться уже давно. Его страстью было затевать все новые и новые издания, он отдавал им все свое время, чтобы поставить их на ноги. А это, сами знаете, недешево обходится. И потом всегда рискуешь. Когда жена в качестве главного держателя акций попросила меня вести ее дела, я решил свести убытки до минимума. Боюсь, мне пришлось принять не очень-то популярные решения — никто ведь не любит терять работу. Но все обернулось к лучшему. Генри, — сказал Каттер метрдотелю, — официант может забрать фрукты. — И он снова обратился к Уайлдеру: — Так вы не надумали все-таки отведать каши? Ее здесь особенно хорошо готовят. Нет? Генри, — снова попросил он метрдотеля, — пусть принесут еще один кувшинчик со сливками. Этот почему-то неполный.

И Каттер с аппетитом принялся за дымящуюся кашу, сдабривая ее изрядным куском масла и умеренно посыпая сахаром.

— А, так доходы поднялись, вы говорите?

— Несомненно. В каждом из оставшихся журналов возросли поступления от рекламы, а это, как вам известно, основной источник доходов.

— «Возросли». В частной компании это может означать все, что угодно, — возразил Уайлдер, подавляя желание сверить время по своим часам.

— Я не выдам особой тайны, если скажу вам, мистер Уайлдер, что речь идет о четырнадцати-пятнадцати процентах как минимум.

— Хм-м… Неплохо.

— Да, мы тоже весьма удовлетворены состоянием дел. С одной стороны. А с другой — Лили, моя жена, родилась в Англии. И ей очень-очень хотелось бы туда выбираться. Между тем она вынуждена чуть не тридцать лет торчать здесь, на Манхэттене, не считая краткосрочных наездов в Европу, когда Зэкари отправлялся в командировку. Она еще не старый человек и имеет право на то, чтобы больше времени проводить за границей. Охота, театр… и все такое прочее. Лили говорит, что жизнь — это не только дела, связанные с выпуском журналов. Вы женаты, мистер Уайлдер?

— Зовите меня просто Леонард. Да, женат, уже четверть века. Так, говорите, четырнадцать или даже пятнадцать процентов, так, Каттер?

— Совершенно верно. Спасибо, Генри, — поблагодарил Каттер метра. — Они выглядят замечательно.

Леонард Уайлдер беспокойно заерзал. Он безнадежно опаздывал к девятичасовому завтраку, а Каттер только приступал к своим гречишным оладьям.

— Можно привести какие-то круглые цифры? — спросил он.

— Круглые? — Каттер полил оладьи кленовым сиропом. — Почему бы и нет. Раз вы просите, я готов. Что-нибудь порядка ста семидесяти миллионов до уплаты налогов.

— «Порядка»? Но в какую сторону? Большую или меньшую?

— Я не любитель преувеличений, Леонард, но, честно говоря, мы ожидаем более высоких прибылей. Конечно, остается еще кое-какой балласт, от которого предстоит избавиться.

— Компания будет продаваться, Каттер? Вы поэтому и звонили?

— Да. В общем-то, такая вероятность существует. Как я уже сказал, жена моя мечтает о переменах в нашей жизни, и она их заслужила. Я упрашиваю ее обождать с принятием решения, не спешить без нужды, но в воздухе уже повеяло весной, а Лили всегда была женщиной импульсивной.

— Значит, продается!

— Я не хотел бы связывать себя конкретным обещанием… но все возможно. Вполне возможно. За соответствующую цену.

— Естественно.

— Вот: к примеру, Билл Зифф и его компания. — Каттер неторопливо «жевал» слова, чередуя их с оладьями. — Только что он заключил весьма, на мой взгляд, интересную сделку. Прошу прощения, Леонард, что мне приходится упоминать вашего конкурента, компанию «Си-Би-Эс», но она недавно приобрела у него двенадцать журналов за триста шестьдесят два миллиона долларов. Среди них такие, как «Популярная фотография» и «Яхты». Потом он продал им еще двенадцать специальных изданий Мердока, скажем «Аэрокосмос» или «Отели и курорты», за триста пятьдесят миллионов. Всего, таким образом, двадцать четыре журнала. У нас в количественном отношении их меньше. Всего шесть. Зато каждый считается ведущим в своей сфере, задает тон. Не журналы, а классика, Леонард. «Би-Би» пока оставим в покое — это эксперимент, результат которого пока не определился. Но все другие приносят доходы, куда большие, чем у Зиффа. Гораздо, гораздо большие. Так что вы, надеюсь, отдаете себе отчет, о каких суммах может идти речь. Без сомнения, где-то в районе миллиарда. Генри, — обратился он к подошедшему метру, — еще горячего кофе.

— «ЮБК» не испытывает нехватки наличных средств, Каттер. Деньги для нас не проблема. С кем-нибудь еще вы вели переговоры? — требовательно спросил Уайлдер, окончательно отказавшись от второго делового свидания.

— Нет. Пока нет. Лили впервые заговорила со мной об этом всего несколько недель назад. Особых причин для спешки я не вижу. Предпочитаю дать новым идеям время вызреть, сформироваться. Всему свой срок — и чтоб никаких поздних сожалений.

— Каттер, скажу сразу: я не любитель играть в игрушки. Дело меня интересует. К журналам присматриваюсь уже несколько лет. «Эмбервилл» мне всегда нравилась. В исполнительном комитете у меня трое. Они могут повести за собой все правление. За них я ручаюсь. Мое условие: обещайте не говорить ни с кем, пока мы не обсудим все это у себя.

— Условие вполне приемлемое, учитывая, что я ведь не спешу. Кстати, наш ближайший балансовый отчет поступит месяца через три. Уверен, его показатели будут значительно выше, так что я предпочел бы дождаться этого момента. Если к тому времени Лили не передумает, тогда смогут приступить к работе ваши ревизоры, с тем чтобы сделать самостоятельно выводы.

— Три месяца… вы уверены, что надо так долго ждать? Мы ведь можем начать значительно раньше.

— Уверен, Леонард. Но за это время нам ничего не мешает встретиться за ужином вместе с женами, не так ли? Я просто обязан угостить вас хоть чем-то, что придется вам по вкусу. После того как вы отказались от этого восхитительного завтрака…

— Кто-нибудь еще об этом знает? — настороженно спросил Тоби, проводя пальцами по животу Инди.

— А ты не мог бы выражаться яснее? — томно ответила она, как бы выплывая из того сияющего шара радости, где она теперь постоянно пребывала, и чувствуя несказанное блаженство уже при самом звуке его голоса.

— Этот малюсенький рубец, справа от твоего очаровательного пупка.

— Аппендицит. Мне тогда было восемь. Об этом не знает даже Барбара Уолтерс.[52] Но вообще-то она никогда меня не расспрашивала.

— Так, сто семнадцатая интимная деталь, известная только мне. Разные уши. Нос скошен вправо, никто не замечает, но я-то знаю. Прямым его не назовешь. Ресницы на левом глазу тоньше, чем на правом. И, соответственно, под левой мышкой меньше волос, чем под правой, как ни выбривай, все равно видно. Маленькая родинка под лобковыми волосами с левой стороны.

— Тоби!

— Но ты не виновата, что не во всем совершенна. В рекламных проспектах утверждается, правда, другое, но, Боже праведный, описание обнаруженных мною дефектов заняло бы целую книгу, а я ведь только приступил к исследованиям. Что касается вкуса, то позвольте вам заметить, юная леди, что на вкус вы сегодня одна, завтра другая. Между тем мужчины предпочитают, чтобы у их избранниц было хоть чуточку постоянства.

— «Избранниц»? Значит, я твоя избранница? — Инди понимала, что ей не следует задавать этого вопроса, но не смогла удержаться.

— На данный момент. Единственная в этот единственный момент. Но ты знаешь мои чувства… я никогда…

— Не продолжай, пощади меня! — перебила Инди. — Я доскажу сама: «Никогда не связывал себя обещаниями». Трус! Отвратительный, жалкий трус! Сколько же вас таких: считают у женщины волоски между ног, а сами ничего ей не обещают! И не стыдно?

— Я их там никогда не считал, я только под мышкой.

— Это все равно, и ты прекрасно знаешь. И как женщины на таких нападают. Почему тебе можно заставить меня влюбиться, а самому не отвечать на мою любовь?

— Как не отвечать? — тихо произнес Тоби. — Ты знаешь, что это неправда. Я полюбил тебя еще пять месяцев назад, Когда ты облила меня на вечеринке, чтобы привлечь к себе внимание. Но связывать себя обещанием — это уже совсем другое.

— Не знаю. Там, где я родилась, если ты кого любишь и тебя любят и нет причин, почему нельзя надеяться, что эта любовь навсегда, то вполне логично, что связывают себя обещанием как-то оформить свои отношения… словом, женятся, — проговорила Инди с той же упрямой настойчивостью, с какой почти каждый уик-энд прилетала из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк с тех пор, как встретила Тоби. Мало-помалу она перетаскала в его платяные шкафы чуть не половину своего гардероба; даже кровать, на которой они сейчас лежали, была застелена ее собственными льняными простынями ручной глажки.

— Но разве женитьба не остается открытым вопросом, если с начала мира так уж повелось, что «те, кто связан семейными узами, стремятся их порвать, а те, кто не связан, наоборот, стремятся их завязать».

Разъяренная, Инди села на кровати:

— Что, ты еще будешь цитировать Эмерсона мне? Подонок, это же я придумала его цитировать, чтоб ты знал!

— Мы все цитируем по необходимости, по склонности к цитатам и для собственного удовольствия, — продекламировал Тоби с типично эмерсоновским достоинством.

— Ах так это Мэкси! Только она могла рассказать тебе, как я терзала ее Эмерсоном, признайся?

— Может, мимоходом она и упоминала это как пример девического обожания.

— Значит, вы с ней меня обсуждали?

— Естественно. Не в характере Мэкси было бы хранить благоразумное молчание, когда брат влюбился в ее лучшую подругу.

— Ну и что она думает?

— Думает, что мне самому надо принять решение.

— Ничего себе «лучшая подруга», — бросила Инди с горечью. — Не бери трубку, — попросила она Тоби, вздрогнув от резкого телефонного звонка.

— Но это может быть один из моих управляющих, — вздохнул Тоби. Ресторанный бизнес, увы, не знает она. И он поднял трубку стоявшего на ночном столике телефона, подержал около уха и тут же сердито и резко опустил.

— Не он? — встревожилась Инди.

— Боюсь, что нет, дорогая. Это снова твой «самый большой поклонник». Уму непостижимо! Телефон не значится в справочнике, и к тому же я только в прошлом месяце поменял номер.

— О, Тоби! Мне так неприятно. Но это сумасшедший, поверь. Он пишет мне трижды в неделю и звонит по междугородному. Секретарша всегда отвечает, что я занята. Прости его, такова цена славы.

Выключив телефон, Тоби повернулся к Инди.

— Послушай, любовь моя, ты действительно обладаешь завидной способностью прятаться от реальности, — продолжил он прерванный звонком разговор. — Давай взглянем равде в лицо. Я слепой, и не будем притворяться.

— Ничего ты не слепой, — упрямо возразила Инди. — Кое-что ты можешь видеть. Ты ведь сам говорил мне, что поле зрения у тебя менее пяти градусов. Это же все-таки кое-что.

— Ничего себе «кое-что», если нормальная величина — сто сорок градусов в каждом глазу. А мои пять складываются из кусочков, один тут, другой там, которые еще остались в сетчатке». Она вся иссечена, ее нет. То, что я вижу, еще не темнота, но мерцание, реальность, которая то исчезает, то возникает вновь, реальность, не имеющая ни цвета, ни границ, ни постоянства. И ведь будет еще хуже, во всяком случае, не лучше. И никакой надежды, никакого избавления.

— Но ты прошел специальный курс в «Сент-Поле»! Ты многому там научился. И конечно, многому еще до того, когда ты видел лучше… ведь целых двадцать пять лет ты видел! Ты сам мне говорил, что у тебя осталась масса всяких опознавательных знаков и тысячи воспоминаний, которые помогают тебе воссоздавать картину и распознавать окружающее. Это ведь не то же самое, что родиться слепым. И потом, какое значение имеют все эти градусы, когда ты можешь вести себя как зрячий? Когда ты можешь работать! Какое все это имеет отношение к нам обоим? Что с того, что ты меня не видел? Зато когда я состарюсь, покроюсь морщинами и потеряю свою привлекательность, тебе не придется страдать. Ты же любишь меня не за мою красоту. Понимаешь ли ты, как это мне важно? Ведь, кроме Мэкси, ты единственный на свете человек, чьи чувства не вызваны только моей внешностью. Ты — единственный, кому я могу по-настоящему верить, кому я нравлюсь как женщина, а не как актриса. Ну что, разве это не уникально? Скажи, я ведь права?

— Права-то права, но до известного предела. Вряд ли я могу считать справедливым, что тебе приходится влезать в мои проблемы.

— «Справедливым»? о чем ты говоришь, когда вон оно, счастье, сейчас, сию минуту, счастье, которое никому не причиняет вреда, — протяни руку и бери! — воскликнула Инди дрожащим голосом.

— О, до чего ты умеешь все упрощать, сладкая ты моя Инди! Пусть не во всем совершенная, ты мне еще дороже такая, какая ты есть. Как же я могу позволить тебе связать свою судьбу с человеком, как я, страдающим таким физическим недостатком? Потому что — это именно недостаток, что бы ты ни говорила, даже будучи сейчас действительно убежденной, что он тебе во благо. Откуда тебе знать, что сулит нам будущее и как долго я смогу делать тебя счастливой.

— Я знаю, что ты тот, кого я хочу, — ответила Инди с твердостью, выдававшей ее уверенность. — И я также знаю, что своего мнения не изменю.

— А что, позволь мне узнать, думает по сему поводу доктор Флоренс Флоршайм?

— Не уходи от разговора.

— Что-то же она сказала, пусть не как психоаналитик, а просто как женщина.

— Да, что не рекомендуется во время прохождения курса принимать кардинальные решения. Не нельзя, а всего лишь не рекомендуется.

— И все?

— Я передаю дословно.

— Думаю, она права.

— Чепуха! — выкрикнула Инди, в бессильной ярости обрушивая град ударов на обнаженную грудь Тоби. — Так я и знала, что ты это скажешь. Вечно ее высмеивал, а теперь, когда тебе выгодно, берешь в союзники!

— Но из того, что она твой психотерапевт, еще не следует, что она обязательно не права. Ну-ка, ну-ка… что мы видим… бедная моя крошка, у тебя в уголке глаза появляется первая морщинка! На экране ее, вероятно, не увидят еще пару лет, а может, и все пять. Но тогда тебе придется больше никогда не улыбаться. Дай я ее поцелую — и все пройдет.

— Знаешь, Тоби, кто ты? Первоклассный садист. И еще одну вещь я тебе скажу. Сегодня я в первый раз убедилась: ты и Мэкси действительно брат и сестра…

В то утро, когда Каттер должен был встречаться с метром Уайлдером, Лили позвонил Чарли Соломон, сообщивший, что ждет ее в суде, где благодаря своим связям ему удалось добиться рассмотрения дела Джастина сразу же после прихода судьи.

— Позволь мне сопровождать тебя, дорогая. Я позвоню и отменю сегодняшнюю встречу.

— Не надо. Мне кажется, этого делать не следует, — возразила Лили. — Конечно, мне было бы приятно видеть тебя рядом, но ради Джастина, наверное, все-таки лучше, если мы не будем придавать этому… рутинному… делу чересчур большого значения. Я обещала позвонить с утра Мэкси. Вот я и возьму ее с собой.

— Мэкси? Для моральной поддержки?

— Ну ты же знаешь, как они близки друг другу.

— Хорошо, Лили. Если ты уверена, что мне не стоит…

— Да, так будет лучше. Я сразу же позвоню тебе, как только вернусь из суда.

По пути в центр Лили заехала за Мэкси. У входа в суд их встретили Чарли Соломон и двое его молодых коллег, которых он решил прихватить с собой. Когда в зал ввели Джастина в наручниках, Лили вцепилась Мэкси в руку и опустила глаза: не дай бог, чтобы он заметил, что она видела его в наручниках. Мэкси отметила про себя его воинственно-упрямый вид: брат выглядел точно так же, как и раньше, словно с ним за это время ничего не случилось. Тот же агрессивный наклон головы, та же угрожающая поза. Правда, он слегка прихрамывает, а под глазами синяки, их не скроет никакая воинственность, на лбу и подбородке ссадины — следы, оставленные кастетами полицейских сыщиков; прямые белокурые волосы местами спутаны. На мгновение взгляды Мэкси и Джастина встретились. По привычке она задорно подмигнула и невольно улыбнулась, как бы припомнив какую-то известную лишь им двоим шутку, но Джастин тут же отвел глаза, никак не отреагировав.

— Обвиняемый, Ваша честь, человек весьма опасный, — обратился помощник окружного прокурора к судье. — Двое полицейских детективов обнаружили в его квартире три кило кокаина, а он, тем не менее, оказал сопротивление при аресте. Если будет доказано, что эти наркотики предназначались для дальнейшего распространения, то подсудимому грозит не один год заключения. При подобных обстоятельствах вполне логично ожидать, что, будучи отпущенным под залог, он предпочтет скрыться из страны, а не ждать суда. Сумма залога, по мнению федерального ведомства, должна поэтому быть не менее миллиона долларов.

«Возьми с собой свою чековую книжку», — вспомнила Мэкси просьбу брата. — Боже, как мы были с тобой наивны, Джастин!»

В этот момент Мэкси заметила того самого репортера, который приставал к ней с расспросами в полицейском участке: сидя во втором ряду, он что-то быстро писал в блокноте.

— Это неоправданно завышенная сумма, Ваша честь, — тут же возразил Чарли Соломон. — Мой подопечный в прошлом никогда не привлекался к суду.

После нескольких минут взаимных препирательств судья объявил свое окончательное решение:

— Сумма залога устанавливается в размере двухсот пятидесяти тысяч долларов.

На Джастина снова надели наручники и отвели в камеру, предварительного заключения при суде, где ему предстояло пробыть до тех пор, пока не будет выплачен залог. Лили тут же позвонила своему управляющему и договорилась, чтобы кассовый чек из банка срочно доставил посыльный на мотоцикле. Прошел час с четвертью томительного ожидания, прежде чем чек наконец привезли и вручили судье. Еще полчаса бумажной волокиты — и дело было сделано.

— Спасибо, Чарли, за помощь, — поблагодарила Лили своего адвоката. — Думаю, вы и ваши коллеги можете быть свободны. Я и Мэксим отвезем Джастина домой.

— Мне все-таки лучше остаться с вами, Лили, и дождаться Джастина. Так или иначе мне с ним надо кое-что обсудить.

— Завтра, Чарли, завтра, — твердо возразила она, и адвокаты уехали.

— Этот репортер, которого я видела вчера в участке, сейчас крутится здесь, мама, и с ним фотограф, — предупредила мать Мэкси.

— Ничего, Мэксим. Джастин невиновен. А если они хотят нас сфотографировать, тут ничего не поделаешь.

— Так что, улыбнемся перед камерой, мама?

— Почему бы и нет, Мэксим? Нам нечего стыдиться.

— Все, что мне сейчас требуется, это горячий душ и что-нибудь перекусить, — ответил Джастин на предложение Лили заехать сначала к врачу, чтобы тот удостоверился, насколько серьезны раны на голове — результат ударов, нанесенных кастетами во время драки. Уговорить Джастина оказалось невозможно, и все трое Эмбервиллов отправились в серый каменный особняк Лили, где вскоре уже сидели за обедом, во время которого Лили так искусно повернула беседу, словно все происшедшее было не более чем обычная простуда. Даже Мэкси поразилась тому, с каким замечательным самообладанием держалась мать, хотя, даже не глядя на нее и Джастина, нельзя было не почувствовать, какой глубокий след в их душах оставили недавние события. По мере того как сновавшая вокруг прислуга приносила новые блюда и за супом-пюре из спаржи последовал ростбиф из телятины, напряженность в столовой все увеличивалась, произнесенные слова становились все уклончивее, а количество непроизнесенных — главных — слов все росло и росло.

— Может, обойдемся без десерта и попьем втроем кофе у тебя в гостиной, мама? — предложила Мэкси.

— Конечно, дорогая, — ответила Лили так, как будто это предложение было самым обычным.

Они поднялись наверх. Джастин, как всегда, двигался с еле сдерживаемой энергией человека, готового в любую минуту пустить в ход весь свой арсенал средств защиты. Как не похож он был на сестру и мать, словно матадор в сверкающих одеждах перед началом корриды. Мэкси даже подумалось, что в эту минуту его как бы вообще нет рядом с ними.

— Сахар? — спросила Лили.

— Да, пожалуйста, — ответил он, беря два кусочка с такой осторожностью, с какой хирург вскрывает грудную полость во время операции на сердце.

— Завтра, — продолжала Лили прежним тоном, — я попрошу Чарли Соломона заняться адвокатами для процесса. Они должны быть самыми лучшими, какие только есть. Одного факта твоей невиновности для защиты слишком мало.

— Спасибо, мама, — ответил Джастин, и по его лицу скользнула кривая тень его всегдашней презрительной улыбки.

— Ты, конечно же, понимаешь, — Лили впервые занервничала, ее голос неестественно дрогнул, — что какой бы образ жизни ты ни вел, на нашем к тебе отношении это не скажется. Мы все равно тебя любим — и очень любим. — Пальцы Лили не переставали теребить ручку кофейника.

— Образ жизни? Ты имеешь в виду, что я могу даже быть вегетарианцем или мухлевать с компьютерами? А как насчет того, чтобы я был наемным убийцей? — с вызовом бросил Джастин.

— О чем вы, черт возьми, толкуете? — не выдержала Мэкси. — Неужели сейчас время для таких вопросов, Джастин! Мы все прекрасно знаем, что кокаин очутился в твоей квартире по одной-единственной причине.

— Мэксим, — одернула ее Лили.

— Хватит нам ходить на цыпочках, мама! — Мэкси поднялась и, взяв у Джастина его чашечку из-под кофе, поставила ее на маленький столик. Опустившись затем на колени рядом с братом, она прижалась к нему и нарочито громко чмокнула в щеку. — Послушай, миленький, должен Hie существовать какой-то тип, который или имел ключ от твоей квартиры, или жил у тебя. В общем, кто-то, с кем ты… связан. Неужели мы не можем открыть эту тайну, Джастин, чтобы мама и я перестали наконец делать вид, будто не знаем, что ты — голубой?

С угрожающим видом вскочив со стула, Джастин молча проследовал к окну и остался там, повернувшись к ним спиной. Мэкси скользнула следом за братом и обвила руками его талию.

— Голубой или любой другой цвет, какой ты предпочитаешь. Главное, что мы знаем — и давно. И мама, и я — и нам на это положить! Давай садись и будем продолжать. Что это, конец света, что ли? Можно быть голубым, но зачем же быть идиотом? В любом случае незачем попадать в тюрьму. Так что пошли обратно, вместе все обсудим.

— Ты ничего не знаешь. И не можешь знать, — хрипло выдохнул Джастин, по-прежнему не оборачиваясь и вцепившись в подоконник, словно то был якорь спасения: казалось, он презирает сейчас их обеих, не ненавидит, а именно презирает.

— Но я знаю, поверь мне, — произнесла Лили, на этот раз уже несколько спокойнее. — И знала уже много лет. Но просто не видела причины, чтобы обсуждать это с кем бы то ни было еще. До сих пор дело касалось лишь твоей частной жизни, но теперь…

— Я, честно, понятия не имела, что мама о чем-то догадывается, вплоть до вчерашнего вечера, когда я должна была ей позвонить! — Мэкси по-прежнему не выпускала Джастина из своих объятий. — Никому, кроме тех, кто любит тебя больше всех на свете и знает тебя так же, как мы, хотя, видит Бог, ты сделал все, что в твоих силах, чтобы этих людей было чертовски мало, так вот, никому из них никогда и в голову не могло прийти ничего такого. Но я не могу все время разговаривать с твоими лопатками, тем более что наш разговор не из легких. Ну, пожалуйста… — Мэкси несколько раз с нежностью поцеловала брата в затылок, все так же крепко прижимаясь к Джастину.

— Послушай, Джастин, кто, по-твоему, подложил тебе в шкаф кокаин? В этом же ключ ко всему, не так ли? — Лили спрашивала так, словно речь шла о том, увольнять ей или нет нечистого на руку дворецкого.

Джастин наконец обернулся. Лишь два красных пятна на острых скулах и подрагивающий кадык выдавали его волнение.

— Понятия не имею, кто бы это мог быть, — произнес он холодно и даже с некоторой иронией.

— Но кто-то же у тебя есть, какой-то мужчина, который может приходить к тебе, когда тебя нет дома? — не отступала Мэкси.

Его лицо перекосил спазм, в котором отразились одновременно такой стыд и боль, что у Лили на глаза навернулись слезы.

— Да. — Единственное произнесенное полушепотом слово повисло в воздухе, как долгий вздох, и Мэкси тут же поспешила прервать грозившее снова затянуться молчание.

— Ты думаешь, что он и сделал это?

— Нет. Нет, он не мог этого сделать. Исключено. Он не такой. Просто парень, которого я встретил на съемке. Но у нас бывало множество… вечеринок… полно людей… любой из них мог бы это сделать. Вещевая сумка болталась там в шкафу, пустая, со времени моего возвращения из последней поездки. — Голос Джастина прозвучал так глухо, что матери и сестре стало за него страшно.

— А ты знаешь, где он сейчас? — спросила Мэкси. — Как его зовут?

— Его нет в городе, — ответил Джастин. — Все равно это был не он. А как его зовут — никого не касается. Я не желаю обвинять кого-то, кому верю, только затем, чтобы доказать собственную невиновность. Господи Иисусе, как я ненавижу этот город!

Мэкси и Лили еще долго сидели молча, после того как Джастин выбежал из комнаты.

— Спасибо тебе, Мэксим. Не будь тебя и твоей обычной прямоты, уверена, я бы ни за что не смогла ничего от него добиться. Но ему наверняка показалось несправедливым, что мы вдвоем загнали его в угол, — промолвила наконец Лили. — И мне стыдно — не за него, за нас.

— «Несправедливым»? Это еще могло бы так восприниматься, если бы мы лезли со своими расспросами ради каких-то иных целей, а не для того, чтобы спасти его от тюрьмы. Но в нашем случае это более чем справедливо. И потом, мама, мне кажется, он должен был почувствовать облегчение от того, что наконец может больше не таиться. К тому же он убедился, что мы его любим по-прежнему и для нас все остается, как было. Бедный, ему так долго пришлось скрывать от нас свой секрет — слишком долго.

— Да, Мэксим, все это так, но ты же видела его лицо… он выглядел… боже… как будто у него одно желание — растаять в воздухе, как будто он уже никому и ничему не верит в этом мире. И не будет верить никогда. Он ведь с детства был так одинок, так от всех отстранен, вечно держал все в себе. И всю жизнь я за него боялась — и всю жизнь не могла пробиться к его сердцу.

— Тут нет твоей вины, мама. Как и моей. И Джастин тоже не виноват. Есть то, что есть, и мы должны с этим считаться. Такова реальность, изменить которую мы не в силах.

— Хотелось бы мне верить, что это так, — задумчиво отозвалась Лили.

— Мама, неужели ты веришь, что в какой-то из дней, когда Джастин был еще маленьким, ты могла подойти к нему и сказать: «Дорогой мой, когда ты вырастешь, единственными, к кому тебе надлежит прикасаться, должны стать только девочки, слышишь?» Как будто это то же самое, что научить его хорошим манерам за столом!

— Увы, это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой, — с улыбкой сожаления медленно ответила Лили. — Но какая великолепная идея. У тебя просто дар какой-то, Мэксим, смотреть в корень.

— Спасибо, мама, — смущенно произнесла Мэкси. — А сейчас мне надо бежать на работу. Скажи, что мы предпримем теперь, чтобы ему помочь?

— Я звоню Чарли Соломону и сообщаю ему все, что рассказал нам Джастин. Но, во-первых, мы, мне кажется, не так уж много полезного от него узнали, а во-вторых, как ты считаешь, может быть, вообще не стоит этого оглашать? Так хотелось бы надеяться, что нам удастся сохранить эту сторону его жизни в тайне от газетчиков… человек, у которого был ключ от его квартиры, оргии у него дома. Если бы нам удалось избежать огласки хотя бы только одного этого.

— На наркотики клюнут все газеты, мама, можешь не сомневаться. Прибавь сюда «Стар» и «Инквайерер» и еженедельные журналы новостей. Это будет настоящий цирк, и я не вижу, как мы сможем этого избежать. Будь уверена, они сами разнюхают и то, что рассказал нам Джастин. Это вопрос времени — и только. Защитить его нам не удастся. Все, что им надо, это зацепка. Кто-то что-то скажет какому-нибудь репортеру — и пошло. Надежды у нас практически никакой.

— Понимаю, но я просто думала… ведь он так страшно самолюбив. Если бы хоть в этом его честь осталась незапятнанной, — рассудительно произнесла Лили.

— Не думаю, что можно оптимистически оценивать наши шансы на защиту его частной жизни. Куда важнее доказать, что он не имеет отношения к торговле наркотиками. В конце концов, он один из Эмбервиллов, так что газетчики постараются выжать из этой истории все, что можно. Они канкан у него на голове танцевать будут.

Лили тяжело вздохнула. Мэкси тем временем собралась уходить. Обе женщины несколько скованно обнялись: уже много лет, как между ними не было никакой душевной теплоты. Привычным жестом Лили поправила прядь волос, спадавшую дочери на лоб.

— Опять что-то не так, да, мама? — усмехнулась Мэкси.

— Твоя беда, Мэкси, в том, что ты всегда спешишь с выводами. В этот момент я как раз думала, какая красивая у тебя сегодня прическа. Но по-другому ведь у тебя и не бывает?

Глава 23

В то время, когда Мэкси прощалась с Лили, Каттер встречался в своем офисе на Уоллстрит с Люисом Оксфордом, вице-президентом «Эмбервилл пабликейшнс» и ее главным финансистом. Конечно, Каттер вполне мог перебраться в роскошный офис компании. Однако он считал полезным, чтобы сотрудники журнальной империи, с которыми ему надо было беседовать, тратили время на поездку к нему в центр Манхэттена. К тому же тем самым он получал возможность ограждать себя от тех, кто сам хотел бы побеседовать с ним по каким-то личным вопросам.

— Оксфорд, перестаньте это делать, — отчеканил он.

— Прошу прощения, мистер Эмбервилл. Мне это помогает сосредоточиться. — И Люис Оксфорд нехотя отложил карандаш, которым постукивал по зубам.

— А тут нечего сосредоточиваться. Указания моей жены предельно ясны.

— Совершенно с вами согласен. Действительно предельно. Мне, правда, казалось, что срок их реализации лучше бы растянуть на полгода или даже на год. Три месяца — не слишком-то много времени, и мне придется начать действовать с места в карьер.

— Я дал вам три месяца, Оксфорд, и, если вы не можете уложиться в отведенное время, я найду другого, кто с этим справится. Уверен, вы знаете: отрубить у собаки хвост одним ударом гораздо более гуманно, чем отрезать по кусочкам. Все журналы «Эмбервилл пабликейшнс» страдают от лишнего жирка, который необходимо удалить — и начинать следует немедля. Ближайший балансовый отчет должен отразить рост наших прибылей в результате принятых мер. По моим подсчетам, мы можем снизить, по крайней мере, на четырнадцать процентов наши производственные издержки. Возможно, даже больше. Второе — предпочтительней.

Люис Оксфорд покачал головой:

— Я все же думаю, такая спешка ошибочна.

— Меня интересуют только результаты, Оксфорд. Миссис Эмбервилл распорядилась, чтобы качество бумаги в каждом из журналов было на порядок ниже. И «Стилю» нечего ввергать нас в ненужные расходы. Нет никакой нужды пытаться перещеголять «Город и страну», журнал будет продаваться и так. Используйте весь запас старой дорогой бумаги, а потом переходите на новую — тридцатичетырехфунтовую вместо сорокафунтовой. Это касается «Недели на ТВ» в первую очередь. Понятно?

— Да, мистер Эмбервилл.

— Что касается других расходов, то я ожидаю, что непомерно высокие ставки штатных сотрудников и гонорары внештатников и фотокорреспондентов будут урезаны — и весьма существенно. Разбухшие штаты следует сразу же сократить на пятнадцать процентов. Миссис Эмбервилл настаивает, чтобы все статьи и фото, уже имеющиеся в картотеке, были использованы, вместо того чтобы заказывать новые. Я имею в виду всю картотеку, Оксфорд. Материала там на сотни тысяч долларов, и он стареет с каждым днем. И никаких повышенных гонораров впредь. Эта статья Нормана Мейлера «Притоны Майами»… Вы можете привести мне хоть один убедительный довод, почему нам следует платить баснословный гонорар Мейлеру, вместо того чтобы заказать тот же материал какому-нибудь неизвестному новичку, что обойдется куда дешевле?

— Но ведь это класс, мистер Эмбервилл. Его имя сможет привлечь к журналу новых читателей, которых без него мы бы не имели.

— В журнале, посвященном ТВ, класс нам не нужен, у него и без того семь миллионов читателей. Имя Мейлера просто льстит редакторскому самолюбию.

— Прошу прощения, сэр, но я не считаю, что это справедливо. Редактор «Недели на ТВ» убежден: Мейлер и другие писатели с именем, публикуемые в журнале, производят хорошее впечатление на людей с Мэдисон-авеню. Редактор уже договорился об анонсах в «Рекламной неделе» и «Веке рекламы».

— Снимите анонсы! В ближайшие три месяца «Эмбервилл пабликейшнс» прекращает всякую рекламу. Компания существует уже почти четыре десятилетия, и рекламодатели нас, согласитесь, знают. Я настаиваю поэтому на отказе от всякой «паблисити».

— Хорошо, сэр.

— А сколько мы платим фотографам, Оксфорд! Это же просто безумие. Безумие!

— Но в наше время все ведущие фотомастера получают не меньше.

— Направьте служебную записку главным редакторам всех наших журналов с требованием отказаться от услуг тех фотокорреспондентов, которых они привлекали последние годы. Беда в том, что наши редакторы позволяли фотографам заниматься не только съемками, но и творческой стороной, тогда как это не их дело. Я настаиваю, чтобы они привлекали теперь новых фотокоров — и чем дешевле им это обойдется, тем лучше. Можно, к примеру, брать женщин, которые согласны на куда более низкие гонорары, а работать готовы не за страх, а за совесть. Более того, я хочу, чтобы количество цветных разворотов сократилось на треть за счет более широкого использования черно-белых. Если делать это умело, то эффект будет тот же самый. А сколько мы платим фотомоделям! Это ведь грабеж среди бела дня. Давайте побольше фото знаменитостей — это нам ничего не будет стоить.

— Разрешите возразить вам, мистер Эмбервилл. Есть все же предел, мы не можем забить наши журналы портретами знаменитостей. Иначе они все превратятся в подобие «Пипл». Мистер Зэкари Эмбервилл никогда не…

— Меня не интересует повторение прошлого, Оксфорд. Читатели хотят видеть знаменитостей — мы дадим им эту возможность. Меня весьма беспокоят низкие прибыли в последнем квартале. Их необходимо поднять, Оксфорд!

— Так оно и будет, сэр.

— Кстати, не могли бы наши рекламодатели бесплатно поставлять нам статьи и фото, раз мы обеспечиваем рекламу их товаров? — продолжал Каттер.

— Такое в прошлом бывало, но в «Эмбервилл пабликейшнс» этого не практикуют.

— Так начните практиковать, Оксфорд. И почаще. Теперь вот еще что: надо хорошенько посмотреть на оплату командировочных расходов. Особенно это касается наших рекламных агентов и распространителей. Чудовищно! Пусть все эти люди знают, что мы внимательно следим за их тратами и в ближайшее время ожидаем сокращения не меньше чем на треть.

— Но мистер Эмбервилл, вы что, не знаете, что они же, черт побери, живут на командировочные? Да любому младенцу это известно!

— Живут, но слишком роскошно, Оксфорд. Всех, кто не переменит своих привычек, мы уволим. Это тоже отразите с своей памятке.

— Но ведь агентам надо поддерживать контакты… — Люис Оксфорд сразу осекся, увидев, что лицо Каттера перекосила гримаса гнева.

— «Эмбервилл пабликейшнс», Оксфорд, это вам не кормушка, черт бы вас побрал! И все те сокращения, о которых я говорил, назрели уже давно. В том, что ничего до сих пор не делалось, виноваты лично вы. И не вздумайте, если вы дорожите своим местом, уверять меня что этого хотел мистер Зэкари Эмбервилл. Да, мой брат был великим издателем, Оксфорд, но я теперь вижу, что он отнюдь не содержал хозяйство в идеальном порядке, как подозревали моя жена и я. Так что, Оксфорд, есть у вас еще предложения? Или мы все уже обговорили?

— Так, всякие мелочи. Столики, которые мы заказываем, на встречах с журнальными издателями, деловые ленчи для рекламодателей и еще кое-что в этом роде.

— Пока оставим их. Они не так уж сказываются на общей сумме расходов, чтобы рисковать потерей нашего традиционного имиджа. И не тревожьтесь, Оксфорд. Как только прибыли вырастут, мы разрекламируем это повсюду, чтобы о наших успехах узнали все. Через три месяца.

Каттер несколько минут молчал, и Люис Оксфорд, надеясь, что неприятный разговор позади, начал складывать бумаги в папку.

— Да, еще одна вещь, Оксфорд, «Би-Би». Скажите мне: сколько мы теряем на этом издании ежемесячно?

— Сейчас я не готов дать вам точные цифры, мистер Эмбервилл. Но я пошлю мисс Эмбервилл памятку с вашими указаниями насчет строжайшей экономии.

— Не беспокойтесь. Сколько времени, по-вашему, потребуется «Би-Би», чтобы покрыть расходы, если и другие номера будут такими же успешными, как и первый?

— Боюсь, что не один месяц. Вы сами знаете, сэр, что каждое новое издание это катастрофа. Обычная история. Зато потом, когда им удается покончить с убытками, прибыли обещают быть фантастическими.

— «Би-Би» должен перестать выходить.

— Что?!

— Вы, я вижу, разучились понимать английский язык. Отмените его публикацию, ликвидируйте их, покончите с ними! «Би-Би» не должен существовать! Передайте в типографию, чтобы журнал больше не печатался. Дайте знать всем кредиторам, что мы вернем им все долги на сегодняшний день. Но с завтрашнего — «Эмбервилл паб-ликейшнс» не оплатит ни одного из счетов, которые выставит мисс Эмбервилл. Предупредите их об этом, Оксфорд. Ни цента, слышите? И увольте всех сотрудников, кроме мисс Эмбервилл. Она у нас не на зарплате.

— Но ведь журнал имеет успех, мистер Эмбервилл! Ничего похожего не было со времен «Космо», «Лайфа» или «Семи дней».

— Это был успешный эксперимент, Оксфорд. Но мы не можем позволить себе нести убытки в течение целого года или даже полугода. Не можем, если намерены поднять прибыли до приемлемого уровня. Ведь даже и вы не станете отрицать: все, что мы сэкономили, будет полностью съедено убытками от «Би-Би».

— Да, это так. Я вообще-то предполагал, что ваши крайние меры экономии продиктованы как раз этими убытками.

— Никогда не предполагайте, Оксфорд, — не без самодовольства улыбнулся Каттер, вставая, чтобы проводить собеседника до дверей. — Никогда ничего… если речь идет о частной компании.

Анжелика стояла на Пятой авеню между Пятьдесят шестой и Пятьдесят седьмой улицами, печально прислонясь к высокому металлическому щиту, от имени муниципальных властей предупреждавшему: «Даже не вздумайте здесь припарковываться!» — внизу для убедительности было добавлено: «Остановка запрещена. Минимальная плата за буксировку 100 долларов». За щитом возле небольшого фонтана у застекленного здания «Штойбен» сидела обычная для подобных мест городская публика: бездомные, пьяницы и туристы. Некоторые из них с аппетитом уплетали овощное рагу, телячьи шницели или куриные ножки, благо всем этим торговали с тележек тут же поблизости; другие блаженствовали, тихонько шевеля босыми ногами, опущенными в прохладную воду фонтана; третьи внимательно изучали содержимое бумажных пакетов — всего, что было накуплено в окрестных магазинах. Словом, североамериканский вариант неожиданно разбогатевшей Калькутты.

Суровый предупредительный дорожный знак был любимым местом, где, сидя в лимузине, Эли Фрэнк обычно поджидал Мэкси. У него со здешними полицейскими установилось молчаливое соглашение: стоило одному из них обозначить свое присутствие, как Эли тут же включал мотор и символически отгонял машину на несколько дюймов… На сей раз, однако, он опаздывал и в положенное время не привез Мэкси домой к обеду, Анжелика нетерпеливо вглядывалась в поток машин, не понимая, чем вызвана эта задержка.

Но вот длинный синий лимузин наконец-то появился — и оттуда выпорхнула Мэкси.

— Боже, — простонала она, увидев дочь с номером «Нью-Йорк пост» в руках, открытой как раз на той странице, где был помещен репортаж об аресте Джастина. Как же она не подумала, что дочь может прочесть об этой истории в газете раньше, чем услышит обо всем из ее уст? Ленч с Лили и Джастином и несколько сумасшедших часов на работе, когда пришлось наверстывать упущенное утром, совершенно вытеснили из ее головы мысли об Анжелике.

— Ма? — В голосе Анжелики дрожали чуть сдерживаемые слезы.

— Это все ерунда, малыш! Обвинение ложное. Дело подстроили. Твой дядя ничего общего не имеет с продажей наркотиков. Так чго выкинь всю эту историю из головы. Он совершенно невиновен, — выпалила Мэкси.

— Да что я сама не знаю. Можешь меня не убеждать. Но как это так, что у тебя и бабушки на фото рот до ушей? Вот что меня интересует! Как можно быть такими бессердечными? Вы обе выглядите на этом дурацком фото как две обалдевшие королевы красоты. Ну прямо «Мисс Северная Каролина» и ее очаровательная мамаша. Честно.

— А как, по-твоему, нам надо было выглядеть? Перепуганными? Жалкими? Дрожащими от ужаса?..

— Немного сдержанности вам бы не помешало, я думаю. Все-таки особой причины ликовать из-за какого-то состряпанного дела у вас не было. Хоть у дяди Джастина вид достойный — и то хорошо… Да, он просто великолепен. Мужественное выражение лица, суровость, безразличие…

— Знаешь, Анжелика, мне кажется, тебе надо всерьез подумать о будущей работе в отделе по связям с общественностью. Ладно, пошли домой.

— А может, сперва позволишь мне купить сандвич и овощное рагу?

— Хочешь испортить себе обед? Ну хорошо, хочешь — бери, я не возражаю. — Мэкси была чересчур выпотрошена, чтобы вступать в пререкания.

— Да, ма, слабину даешь, — с облегчением произнесла Анжелика. — Правда, я удивляюсь. Сегодня я узнала, что Синди Лопер тридцать лет. Выходит, она еще старше тебя, Мэкси!

— Пожалуйста, чуть больше уважения к родителям, — твердо заявила Мэкси перед лицом подобной фамильярности.

— Попробую, — поспешно согласилась Анжелика, и от души у нее немного отлегло. Пусть Синди Лопер и старше, но ма это все-таки ма… ее мать.

Рокко открыл «Пост» — и голова его непроизвольно дернулась, так что Анжело, паркмахер из гостиницы «Сен-Риджес», который обслуживал лишь избранных, беря с них по сорок долларов за стрижку, едва не поранил его ножницами, хотя он давно приноровился ко всяким неожиданностям, поскольку круг его клиентов в основном состоял из подверженных стрессам директоров и управляющих.

— Эй, Рокко, хочешь потерять ухо?

— Мне срочно нужно позвонить. Оставь все как есть!

— Садись! — закричал парикмахер, видя, что Рокко, вскочив с места, срывает повязанную вокруг шеи простыню. — Я не докончил стрижку. Нельзя уходить в таком виде!

— Черта с два нельзя! — И, стряхивая с шеи волосы, Рокко вприпрыжку бросился вверх по лестнице: все телефоны-автоматы в нижнем холле, где находилась парикмахерская, были заняты. Но и в цетральном вестибюле оказалось не лучше. Он выскочил из гостиницы и понял, что, даже если бы ему и удалось поймать такси, далеко бы он не уехал — начинался час пик. Черт, где же взять телефон? В будках они вечно не работают: уличный вандализм, чини не чини. До офиса бежать слишком далеко. Анжело! Он кинулся обратно в гостиницу, сбежал по лестнице и без спроса схватил трубку личного телефона Анжело, которым не разрешалось пользоваться никому (в разгар сезона по нему мог позвонить, скажем, сам президент компании «Форчун 500» из отеля в Антибе и заказать стрижку без всякой предварительной записи). Парикмахер только удивленно поднял бровь. Сумасшедший он, этот Рокко. Но до чего же приятно стричь его волосы. Такие встречались только на старой родине, в Италии, — густые, курчавые, здоровые, как и положено настоящему мужчине. Такие волосы будут верно служить своему хозяину до самого конца, когда больше они ему уже не понадобятся.

— Мэкси! — прокричал Рокко в трубку. — Я тут прочел про Джастина. Чем я могу помочь?

— Не знаю. Мама достает сейчас лучших адвокатов, но сам Джастин понятия не имеет, как этот кокаин к нему попал. Поскольку у него на квартире собирались люди… кто-то из гостей, по его мнению, мог принести наркотики с собой. И все же он признал, что есть один парень, которому он давал ключи от дома. Но кто это, он так и не сказал. Говорит, встретил его на съемке, и отрицает, что тот может быть замешан.

— А почему, собственно?

— Наверно, такой уж идеальный человек, — язвительно заметила Мэкси. — Вот Джастин и отказался назвать нам имя этого святого. К тому же его сейчас нет в городе.

— Ты можешь получить какие-нибудь новые сведения?

— Я сама об этом думаю. На первой съемке, которую проводил Джастин, было двадцать четыре натурщика в плавках. На следующей — он снимал «Туалеты знаменитостей» для рубрики «Творческий беспорядок и его позитивная роль». Через месяц — Билла Бласса, демонстрировавшего тридцать способов, как носить старые свитеры. Кроме мод, Джастин еще много снимал для «Би-Би». Я сейчас как раз просматриваю все его фото.

— Двадцать четыре натурщика, говоришь? И все из одного агентства?

— Джулия заказывала их по четырем разным каналам. А может, даже по пяти.

— Достань счета. Они должны быть у тебя в бухгалтерии. Потом передай их мне — я кое-кому позвоню. А потом перезвоню тебе, если что-то прояснится.

— Сейчас же пойду за счетами.

— Они должны быть у меня не позже завтрашнего утра. Придется ведь звонить людям на работу, домой я им звонить не могу.

— Их тебе привезут. Рокко, я хочу еще сказать, что с твоей стороны это крайне любезно. Я так тебе признательна. Никогда этого не забуду.

— Какая, к черту, любезность, — отмахнулся Рокко. — Ты ведь знаешь, как я всегда любил Джастина. Чертов ублюдок! А как Анжелика все это восприняла? — В его голосе впервые послышалось беспокойство.

— По-своему.

— Что это должно означать?

— Если кто-нибудь все это переживет, так это моя дочь, — фыркнула Мэкси.

— Ты ее не понимаешь, — ответил Рокко. — Моя дочь самый чувствительный ребенок, какого я знал.

— О, ее чувства столь тонки, что при своей толстокожести я их, наверное, не состоянии заметить?

— Вот именно. Уверен, все это нанесло ей травму, которую ты просто не видишь, не говоря уже о том, чтобы помочь Анжелике от нее избавиться.

— Рокко, у меня идея. Я попрошу Эли, чтобы он отвез Анжелику к тебе, ладно? Вечером вы с ней поедете куда-нибудь поужинать, чтобы она оправилась от шока.

— Хм. У меня как раз на сегодня назначена встреча с одним человеком. Конечно, Анжелика может к нам присоединиться. Не знаю, правда, стоит ли. Пожалуй, что нет. Лучше все-таки этого не делать. Она все равно проводит ближайший уик-энд у меня — тогда все и обсудим.

— Хорошо. В любом случае, спасибо тебе. Держим связь.

Мэкси тихо положила трубку и поискала глазами что-нибудь подходящее: шмякнуть бы об стену, чтоб разлетелось на миллион осколков и чтоб шуму побольше. Впрочем, предмет не должен быть слишком уж дорогим. Чересчур много для этого жалкого ничтожества!

— Су, говорит Рокко Сиприани.

— О, мистер Сиприани. Как поживаете? Чем могу быть вам полезна? — защебетали на другом конце провода.

— У меня небольшой вопрос. Насчет четырех ваших натурщиков, — как бы между прочим начал Рокко.

Сузи отвечала за прокат моделей в своем агентстве.

— О чем речь. И кто из наших мальчиков вас интересует?

— Сейчас скажу. Тут есть некоторая деликатность, Су, но вы поймете, я уверен. Иногда приходится задавать неудобные вопросы.

— Для этого я тут и сижу, — бодро заявила Сузи.

Рокко сообщил ей имена натурщиков из ее агентства, принимавших участие в съемке купальных костюмов, добавив таким тоном, словно спрашивал насчет объема грудной клетки:

— Мне надо знать, нет ли среди них любителей кокаина?

— Это что… жалоба, мистер Сиприани? — Сузи слегка замешкалась.

— Нет, Су, никоим образом. И никакого повода для паники. Я просто решил, что если у других ваших клиентов, пользовавшихся их услугами, возникали какие-нибудь проблемы по этой части, то могли быть и жалобы, а о них прежде всего будет известно вам.

— Мистер Сиприани, вы знаете не хуже меня, что если бы какая-нибудь из наших моделей сидела на игле, то долго ей у нас не протянуть. После одной-двух жалоб мы е таким человеком расстаемся. — Теперь от наигранной веселости не осталось и следа: в голосе звучала та твердость, которая сделала Сузи одним из самых авторитетных руководителей в своей области.

— Конечно, конечно. Но, с другой стороны, Су, можно ведь и закрывать глаза на некоторые жалобы, если модель действительно первоклассная. Хорошие натурщики нарасхват, и из-за какого-то там баловства с кокаином терять такой капитал…

— Только не у нас, — продолжала она настаивать на своем. — Это вам не Голливуд все-таки.

— Да, Су, ваши людей действительно не такие. Мы неоднократно убеждались в этом. — Рокко постарался вложить в этот комплимент все свое обаяние. — Мне хотелось бы еще узнать: никто из этих четырех не замечен в том, что живет не по средствам и тратит денег больше, чем получает?

— Не понимаю, к чему вы клоните, — произнесла Сузи, стараясь, чтобы это не выглядело так, словно она из нападения перешла в защиту.

— Ну, давайте скажем так, — примирительно согласился с ее упреком Рокко. — Инстинкт подсказывает мне, что среди натурщиков в нашем городе есть несколько заядлых наркоманов или торговцев наркотиками. Не исключено, что и то и другое. Так или иначе, но мне нужна информация.

— В нашем агентстве, мистер Сиприани, таких людей нет. Абсолютно исключено.

— Может быть, и так. Даже уверен, что вы правы. Но что-то все-таки происходит. Со своей стороны, я хотел бы всего-навсего предположить, что интересы вашей профессии только выиграют, если в ней будет наведен должный порядок. Можете считать это дружеским предостережением, Су, прежде чем нам придется заявлять в полицию. Дело в том, что если я не узнаю интересующих меня имен, то, боюсь, Су, этим делом займется полиция. А уж она-то перевернет все агентства в городе вверх дном, — твердо произнес Рокко и добавил уже мягче: — можно не сомневаться.

— Постараюсь сделать все, что в моих силах, — нарочито деловым тоном заверила его Сузи. — Во всяком случае, наведу справки.

— Да, окажите мне эту любезность. Кстати, я тут проверял, сколько выплатила наша контора вашему агентству за прошлый год. Четыреста тысяч долларов набежало как-нибудь. Даже, по-моему, больше. Надо же, как оно в жизни бывает. У вас прямо талант доставать то, что надо. До свидания, Су. Да, если вдруг вам удалось бы что-то для меня разузнать, не откажите в любезности тут же мне сообщить.

— Конечно, мистер Сиприани.

— Сегодня до половины четвертого или четырех, Су. В общем, не позже конца рабочего дня. И еще, Су, мне нужен настоящий дилер, а не какая-нибудь мелкая шушера. Впрочем, с вашим чутьем вы, я уверен, сразу все поняли, не так ли? Меня не интересуют обычные бытовые наркоманы, но их имена мне все равно пригодятся, так что дайте и их на всякий случай.

— На всякий случай?

— Вот именно. Значит, дилер и те, кому он своей товар сбывает! Это то, что меня интересует, Су. И лучше будет, если я эти сведения получу. И для меня, и для вас — в равной мере. Итак, я рассчитываю на ваш звонок, каков бы ни был результат? — Усмешка в голосе Рокко звучала все явственней.

— О, да. Можете не сомневаться. Каков бы ни был результат, как вы сказали. И спасибо, что позвонили, мистер Сиприани.

— С приятным человеком всегда приятно побеседовать, — расцвел Рокко. — Значит, дилер и те, кому он сбывает товар, Су…

В это утро Рокко провел еще четыре весьма схожих телефонных разговора с другими агентствами, поставившими натурщиков для съемки купальных принадлежностей. Агентствами, тесно связанными, как и Су, с фирмой «Сиприани, Лефковитл, и Келли», сокращенно «С. Л. и К.». Ответы во всех этих случаях были столь же однозначно отрицательными, но тем не менее к пяти пополудни в его распоряжении оказался список имен, гораздо более длинный, чем он предполагал; между тем за кулисами событий весьма обеспокоенные управляющие всех пяти агентств вели бесконечные консультации друг с другом. Подобного рода вещам у них случаться не полагалось, говорили они между собой. Хорошо, можно в конце концов потерять клиентов из «С. Л. и К.», но как избежать огласки? Вот почему они поспешили раздобыть для Рокко как можно большее количество имен, прибегая даже к шантажу своих натурщиков и рекламных агентов, не говоря уже об именах тех, кого они сами в той или иной степени подозревали. Но что имел в виду этот Сиприани, когда говорил, что «придется заявить в полицию»? И почему это он был так непривычно медоточив? Так чертовски мягок?

Через два дня Рокко уже звонил Мэкси в офис.

— Джастина оправдали, Мэкси. Я подумал, тебе это надо знать. Все обвинения с него сняты.

— Рокко! Ты не шутишь? Правда?

— Мне только что звонил Чарли Соломон. Он все подтвердил.

— Но что ты сделал? Как тебе это удалось? — Мэкси так разволновалась, что чуть не выронила трубку.

— Да так, навел кое-какие справки.

— Рокко! Ты меня с ума сведешь! Надо же, дерьмо какое… но ты чудо!

— Хватит, Мэкси. Ничего особенного не потребовалось. Порасспрашивал одного, другого. Получил кой-какие имена. Потом вычислил того типа по твоему списку и передал его координаты Чарли Соломону. И еще имена тех, кому этот джастиновский дружок продавал свой товар… Всем им агентства порекомендовали… весьма настойчиво порекомендовали дать показания против него, если они хотят работать и дальше… В общем, ничего такого, что не мог бы сделать на моем месте любой детектив-любитель, знай он, где искать следы.

— Нет, ты бесподобен, ты самый чудесный… да, кто же он?

— Красавчик по имени Джон, сравнительно мелкий дилер. Его сейчас накрыли во Флориде, где он как раз проворачивал грязное дельце с одним более крупным воротилой. Джон пытается признать себя виновным в совершении менее тяжкого преступления, а главную вину переложил на Джастина. К несчастью, он действительно оставил на квартире у Джастина партию своего товара. В общем, не слишком приятный тип, этот Джон. Как сказала бы Анжелика, у него неправильная ценностная ориентация. Сейчас копам удалось доказать его вину. Я так понимаю, это было не трудно, особенно когда они узнали, с кем имеют дело.

— Мне почему-то кажется, ты чего-то не договариваешь. Я права?

— Всю жизнь ты была подозрительной. Жаль, Джастин не обладает этим качеством. В общем, я все тебе сказал. Рад, что это уже позади. До свидания, Мэкси.

— Рокко, Рокко! Подожди! Не вешай трубку. Пожалуйста, позволь мне как-то тебя отблагодарить. Ты даже не представляешь себе, что все это для меня значит. Я прямо… у меня нет слов… — Мэкси захлебывалась в словах благодарности, будто ребенок, неспособный выразить переполнявшую его радость.

— Перестань, что ты выдумываешь! Я сделал то, что сделал, ради Анжелики, и Джастина, и, конечно, твоей матери. Соломон ей как раз сейчас звонит. В понедельник Джастин будет в офисе. Все как обычно. Он просил тебе об этом сказать.

— Когда ты с ним говорил? — недоверчиво спросила Мэкси.

— Несколько минут назад. Я решил, что ему первому следует узнать добрые вести.

— Ну и что он сказал?

— Не много. Конечно, у него гора с плеч свалилась. Но ему так не хотелось верить, что заложил его именно Джон, а не кто-то другой. Судя по всему, он питал весьма большие иллюзии в отношении этого ублюдка. Твой брат — один из последних великих романтиков нашего времени. На твоем месте я не стал бы плясать и ликовать а-ля Мери Тейлор Мур, когда Джастин появится на работе. Попробуй вести себя так, как будто ничего не было. Конец света еще не настал, верно? Облегчи этому сукиному сыну возвращение в нормальную жизнь.

— Постараюсь, — мягко пообещала Мэкси.

— И не распускай нюни, ладно?

— Ладно, Рокко, попробую. — Мэкси огляделась в поисках чего-нибудь достаточно прочного, что можно было бы с хрустом раздавить под высокими, целых четыре дюйма, каблуками новеньких туфелек от «Марио Валентине». — Представление удалось на славу. Молодец. Семья благодарит тебя за усилия, предпринятые ради спасения ее чести, за что тебя ждет индейка к Рождеству. Можешь не сомневаться, мой милый.

Ну хорошо, хорошо, думала Мэкси. Пусть она говорила с ним так, словно он Супермен, а она Луиз Лейн, привязанная к железнодорожным рельсам. Наверное, от радости она просто потеряла голову. Но разве это так уж неестественно быть благодарной? И как может человек, даже такой черствый и сварливый, как Рокко Сиприани, не хотеть, чтобы его благодарили? До чего же гнусный тип, накручивала она себя, сидя посреди кровати, положив подбородок на скрещенные руки, уперев локти в колени, недвижимая, нахохленная, негодующая..

— И всегда-то он использует любую возможность, чтобы заставить меня чувствовать себя слабоумной, даже когда совершает благородный поступок, — продолжала она свои размышления. — Ведь, по существу, он обвинил меня в бесчувственности! Предупредил, видите ли, как надо обращаться с Джастином, как будто ожидал, что я буду вести себя как неуклюжая дура. О, эта всегдашняя заносчивость, упрямое дерьмовое тщеславие, побуждавшее его считать, что прав бывает только он! Надо же, центр вселенной выискался. И ничто в жизни не заставит его понять, что он всего-навсего обладатель красивого лица и куриных мозгов. Подумаешь, соображает, как водить карандашом по бумаге. Нужно поставить его на место, проучить, чтоб впредь был поскромней.

Она произнесла это слово громко, пробуя его на вкус, наслаждаясь им. Но она не такая, как он, — мелочная, завистливая, жадная. Конечно, приятно, что отец ее дочери в тяжелую минуту оказался на высоте. Оказать семье Эмбервиллов такую колоссальную услугу! За это ему полагается награда — хочет он этого или нет. Королевская, такая, от которой ему, конечно, станет плохо!

В приливе неожиданного злорадства Мэкси потянулась за очередным желтым блокнотом, отныне всегда находившимся под рукой, и начала набрасывать варианты. Во-первых, «альфа-ромео» с откидным верхом. Что с того, что он не сумеет им пользоваться, потому что не найдет места для парковки. И потом: такой роскошный автомобиль — настоящая приманка для любителей «раздевать» чужие машины. Цвет она возьмет какой будет — предпочтительнее, правда, черный — на нем лучше видна грязь. Во-вторых, набор старинных бокалов тончайшего хрусталя, который она видела в антикварном магазине у Джеймса Робинсона. Три тысячи долларов, протирать можно только вручную, а мыть рекомендуется в специальной резиновой ванночке. Сушить тоже со всякими предосторожностями. Через полгода он их, скорей всего, перебьет — ну и пусть. Что еще? А почему бы не подарить ему замшевые, из кожи антилопы, чемоданы от «Лоуи»? На первом этаже у них выставлена испанская кожаная галантерея, и Мэкси с вожделением засматривалась на мягкие бледно-серые чемоданы с пурпурно-красной отделкой. Конечно, они не слишком прочные: на самолетах с такими не налетаешься, один рейс — и пиши пропало. Самая маленькая дорожная сумка из этой коллекции стоила почти шестьсот долларов. Может, она сохранится у него в приличном виде подольше? Ага, чуть не забыла! Кофейный сервиз чистого серебра от Пюифорката. Ну и что, если он стоит сорок тысяч долларов — все равно его надо регулярно чистить, чтобы не потускнел, как и всякое серебро. Но зато никто не скажет, что она не проявила трогательного внимания.

А как насчет пони для игры в поло? Нет, с сожалением констатировала Мэкси. Они идут, правда, всего по десять тысяч долларов штука, но даже Рокко, при всей его неискушенности, поймет, что это уже слишком. К пони положен специальный грум, стойла, овес… надо или оплачивать все это полностью, или отказаться от самой идеи. И потом, Рокко знает, что ей известно: он же не умеет ездить верхом. Было бы восхитительно преподнести ему небольшой реактивный самолет, но триста тысяч долларов, пожалуй, чересчур дорогая цена вечной благодарности за содеянное.

И все-таки Мэкси чувствовала, что в ее списке чего-то недостает. Уж очень он скудный. Почему бы, скажем, не презентовать бывшему мужу парочку билетов на теплоход, совершающий длительный круиз по Карибскому морю? Для такого заядлого работоголика, как Рокко, это было бы весьма полезно — пускай себе укрепляет здоровье и наслаждается. Что еще? Может, пару… или нет, три дюжины банных полотенец с кружевами по краям, которые привлекли ее внимание в «Барни», когда она недавно заходила покупать кое-что. Конечно, бежевых или даже лучше просто белых. Цвет, одинаково подходящий и для женщин, и для мужчин. Он наверняка отыщет хорошую прачечную с ручной стиркой, это не так трудно. Ну и напоследок, чтобы доказать, что зла на него она в своем сердце не таит, ящик «Гленфиддич», его любимого содового виски. Это его окончательно собьет с толку, решила Мэкси. Да, очень хотелось бы подарить ему старинный фолиант с рисунками Леонардо да Винчи. Это сразу продемонстрировало бы всю мизерность его собственного таланта. Но, увы, лучшие рисунки Леонардо уже давно скупила английская королева, а большинство других приобрела Моргановская библиотека.

Ее раздумья прервал стук в дверь. На пороге появилась Анжелика.

— Что такое? Почему ты не у отца? — удивилась Мэкси: по расписанию в этот уик-энд дочери полагалось гостить у Рокко. — Только не делай вид, что он отменил твой визит.

— Нет, ма. Ничего он не отменял. Ты же сама знаешь, он никогда на это не пошел бы. Просто у него дикая простуда. Он только что звонил. Говорит, что наверняка заразен, микробы из него так и сыплются. Просил переговорить с тобой, чтоб поменяться уик-эндами.

— Какая тут проблема, — согласилась Мэкси, но, взглянув на погрустневшее лицо Анжелики, спросила: — Ты что, сама не хочешь?

— Видишь ли, ма, наше «войско» как раз запланировало на сегодня одну вылазку… Дело в том, что большинство бойцов находятся дома по случаю весенних каникул. Мне бы страшно не хотелось пропустить это событие. А она назначена именно на этот уик-энд, а не на следующий. В общем, я не смогу быть все время с тобой, мне нужно немного пообщаться со всей кодлой. У нас все чин чином, ма, ты не думай. Так, пошатаемся кое-где…

— Ты говоришь так, как будто вы намерены, по крайней мере, заняться разбоем и насилием, — произнесла Мэкси, чувствуя, как волосы у нее на затылке начинают приподниматься. — Что ты имеешь в виду, говоря «пошатаемся»?

— А то, — с видом оскорбленного достоинства ответила Анжелика, — что в полдень мы пойдем в цирк, а потом прошвырнемся, то есть, говоря твоим языком, приятно проведем время в обществе юных леди и джентльменов. При этом ничего, кроме прохладительных напитков.

— Никаких возражений, — заверила ее Мэкси, безоговорочно верившая «войску» и всем его мероприятиям.

Анжелика тут же испарилась, издав торжествующий рык, означавший, что она наконец-то свободна от опеки своих мучимых чувством вины предков, которые, по причине своего развода, считают нужным теперь постоянно совать нос в ее личную жизнь. Они что, не знают, рано или поздно в Америке разводятся все?

Мэкси тем временем стала одеваться, готовясь к походу по магазинам для закупки подарков для Рокко. Скорей всего, он еще будет дома, когда их ему доставят. Простуда может тянуться целую неделю. Ах да, весенние каникулы! Анжелика, кажется, о них упоминала? Выглянув из окна ванной комнаты, выходившего на Сентрал-парк, она убедилась, что весна без всякого шума явилась в город, как по мановению волшебной палочки Мэри Поппинс. Простуда и весенние каникулы. Как это она сразу не сообразила? Обычная сенная лихорадка, которой подвержены все Сиприани: вот Рокко, упрямо следующий семейной традиции отрицать любые слабости, и пал ее жертвой, хотя каждый год он твердит, что не может быть, чтобы его поразило такое чепуховое заболевание, поскольку Сиприани для этого слишком мужественные люди. Много лет назад Мэкси спросила его, как он мог заболеть сенной лихорадкой в Венеции. Похоже, вопрос этот не потерял своего значения и сегодня.

Стоя в ванной в своей бледно-сиреневой шелковой комбинации, Мэкси начала хохотать так безудержно, что не смогла натянуть на правую ногу черные колготки с бабочками по бокам. В голову ей только что пришла убийственная по своему благородству мысль. А что, если. ей самой заявиться к Рокко и лично помочь ему избавиться от его напасти? Так сказать, визит сестры милосердия или, скорее, милосердного ангела!

Она знала, где у Анжелики хранится ключ от квартиры Рокко. Так же хорошо она знала и какое лечение требуется, чтобы победить сенную лихорадку — этот подлинный бич семейства Сиприани. Есть вещи, которые не забываются.

По пути к Рокко Мэкси пыталась представить себе, какое у него жилье. Его квартира была совсем рядом, всего в каких-то трех кварталах, на южной стороне Сентрал-парк, но она ни разу не просила Анжелику описать ее. Мэкси вспомнила, как Рокко всегда стремился, чтобы его жилище своим спокойствием и аскетизмом напоминало келью, словно он был японским монахом. Может быть, сейчас он уже освоил соответствующую школу декора, предполагавшую, что в доме лишь в минимальной пропорции должно присутствовать то, что делает его жилым, фанатически потратив все свои деньги на детали обстановки, которые навряд ли заметил бы кто-либо еще. Возможно также, что он заставил комнаты этими чудовищно неудобными стульями, обитыми дерматином, и облицевал стены черно-белой плиткой по моде 30-х годов, что было безобразием уже тогда и не стало лучше от времени, несмотря на весь разрекламированно бесподобный шик в духе Андре Путмана. Не исключено, впрочем, что он населил квартиру всякого рода индустриальным хламом — обрезками стальных труб. и неоновыми трубочками, а сам спит на матраце, брошенном прямо на пол. Правда, все это сейчас уже не модно. Так что вполне вероятно, что он предпочел стиль Кэлвина Клейна из Санта-Фе, этот кошмар, навеянный картинами Джорджии О'Кифф: на каминной полке непременно три выразительных камня, магическое расположение которых никоим образом не должно меняться; совершенный по форме кактус, медленно чахнущий в гордом одиночестве; стены из необожженного кирпича, желательно с шелушащейся штукатуркой. Наконец, он мог жить как добрая половина снобов, известных ей в оформительском мире: абсолютно белые стены и страшно скучная и столь же дорогая мебель в манере Миеса и Брейера, с отдельными обязательными вкраплениями Фрэнка Стелла и Роя Лихтенштейна. Трудно было надеяться, что он обставил квартиру в отвратительном стиле 50-х и на каждом шагу у него можно наткнуться на слоистую фанеру. Скорей всего, как у большей части холостяков, его жилье будет просто донельзя захламленным.

Мэкси тихонько открыла входную дверь ключом Анжелики. Прихожая была довольно большой, и это ей сразу же не понравилось. Надо же, старый чудесный паркет — а натерт до золотистого блеска. И поместить тут же торс Венеры в натуральную величину, копию работы Майоля. Ее мощное присутствие, ее мерцающие в полутьме великолепие нисколько не терялось от источавших волшебную магию двух больших полотен Хелен Франкенталер, висевших друг против друга. В прихожей не было вообще никакой мебели, кроме стоявшего у противоположной стены столика великолепной работы в стиле Регентства — сплошные изгибы, инкрустация и резьба, на многоопытный взгляд Мэкси, казавшегося безусловно подлинным. Что ж, подумала она, прикрывая дверь, имея деньги, можно спокойно приобретать прекрасный антиквариат. Домашний интерьер, выдержанный в традициях художественной галереи, она принципиально не признавала.

Мэкси прислушалась — никаких признаков жизни. Стараясь производить как можно меньше шума, она прошла в гостиную. Да, Рокко выработал в себе, как видно, вкус к роскоши, невзирая на все свое высокомерие, проявляемое по поводу и без повода. Роскоши, выглядевшей божественно неуместно посреди того старого деревенского амбара, в который он сумел превратить роскошную манхэттенскую квартиру на Южной стороне Сентрал-парк. Солнечные лучи проникали в двухярусную комнату и играли на деревянных панелях: внимательный глаз мог бы почерпнуть из этой игры закодированную информацию о замечательной погоде, стоявшей за окном. Глубокие мягкие диваны серого бархата, разделенные парсоновским столиком, покрытым, красным китайским лаком, стояли спинками друг к другу в самом центре длинной комнаты — лицом к каминам-близнецам по обе стороны гостиной. На изящные кресла, выдержанные в стиле Регентства, наброшены узорчатые кашемировые индийские накидки песочных, красных и коралловых расцветок; тут и там на выложенном старым кирпичом полу валяются в беспорядке коврик китайского шелка смазанно-экзотических тонов, прекрасно гармонировавших с мягким солнечным светом.

Мэкси презрительно фыркнула: самым ценным из всего, что она увидела, несомненно была египетская скульптура, подаренная ею Рокко в первое Рождество их совместной жизни, — статуя богини Изиды высотой почти в два фута из красного кварцита, относившаяся к эпохе Птолемеев. Солнечный свет позволял разглядеть все детали ее тела, прикрытого накидкой столь прозрачной, что ей позавидовал бы сам Боб Мэки: прелестные груди, маленький пупок (почти такой же аккуратный, как у самой Мэкси) — не было только головы, как у Венеры Майоля, — у той, правда, не хватало рук. Очевидно, Рокко не настолько любил женщин, чтобы анатомия хотя бы одной из них не имела никаких дефектов.

Ее мысли прервал громкий чих. При этом звуке плотно сжатые губы Мэкси скривились в улыбке предвкушения того, что должно было произойти. Улыбке, сразу же превратившей ее рот в опаснейшее оружие. Той улыбке, которая сводила мужчин с ума, чего даже сама Мэкси, при всем своем тщеславии, явно недооценивала.

Тихонько прокралась она наверх — туда, откуда раздался чих, сопровождавшийся проклятиями и сморканием. Да, лицо у него наверняка будет опухшим и обезображенным, как у самых отталкивающих карикатурных портретов У. Филдса.

Дверь в спальню Рокко оказалась слегка приоткрытой. Внутри полумрак. Должно быть, он задернул занавеси, а сам накрылся всеми стегаными одеялами, какие есть в доме, и ушел на дно. Никого из ее знакомых обыкновенная простуда не повергала в такое уныние, как Рокко Сиприани. Деннис Брэйди лечил простуду весьма просто: вместо текилы пил горячий грог. Что касается Лэдди, графа Киркгордона, тот вообще не считал за болезнь ничего, кроме воспаления легких. Во всем, считал он, виновата погода. Его предки всегда простуживались, а то, что терпели они, терпел и он.

Мэкси слегка кашлянула, чтобы уведомить Рокко о своем появлении. Раз она явилась, чтобы вылечить его от простуды, не стоило вызывать у него сердечный приступ.

— Анжелика, — раздалось из спальни, — я же сказал, чтоб ты близко ко мне не подходила.

— Это всего-навсего я, — поспешила успокоить его Мэкси. — Анжелика так за тебя беспокоилась, что настояла на моем приходе. Может быть, тебе нужен врач?

— Проваливай, — прорычал он, нарочно чихнув в ее сторону: в мрачной угрюмости было что-то диккенсовское.

— Послушай, Рокко, — примирительно обратилась к нему Мэкси, — ты же нарочно напускаешь на себя весь этот несчастный вид. Ну зачем, спрашивается, притворяться, что ты чуть ли не умираешь, когда речь идет всего-навсего о небольшой простуде?

— Давай, давай, злорадствуй, только убирайся из моего дома ко всем чертям.

— Ну, это уже паранойя какая-то, ты не находишь? С чего это я вдруг буду злорадствовать по поводу чьих бы то ни было страданий? Особенно, когда страдает отец моего ребенка. Я ведь пришла, чтобы успокоить Анжелику. Однако, — заключила Мэкси на радостной ноте, — раз уж я здесь, то сделаю все что могу, чтобы ты чувствовал себя как можно комфортнее. — И она отдернула занавеси.

— Не хочу я чувствовать себя комфортно. Я хочу остаться один! В темноте!

— Типично! Абсолютно в духе мужчин. Всем известно, что они обожают страдать. Держу пари, что ты и витамина «С» не принимал!

Мэкси посмотрела на гигантские побеги цветущей форситии, стоявшей в роскошном флорентийском кувшине на столике возле его кровати. Майолика эпохи Ренессанса, если ей не изменяет память. Так вот он, аллергический источник его сенной лихорадки, хотя Рокко никогда бы этому не поверил.

— Твой витамин «С» — чушь. Никто не доказал, что он помогает, — прохрипел Рокко, забиваясь поглубже под гору покрывал и пытаясь еще накрыться сверху подушкой.

— Но до конца все же неизвестно, что он не помогает, правда? Я думаю, даже тебе известно, что в твоем состоянии необходимо как можно больше пить. Я сейчас выжму тебе свежего апельсинового сока и оставлю на ночном столике.

— Лучше ты сама оставь меня. Никаких апельсинов в доме нет. Уходи. Уходи!

Мэкси исчезла, плотно закрыв за собой дверь, чтобы не дать Рокко возможность встать с постели и самому выставить ее из квартиры. Она принесла пакет с апельсинами. Опыт подсказывал ей, что апельсины в таких домах никогда не водятся. Лимоны — да, яблоки — никогда, а вот апельсины — почти никогда. Спустившись на цыпочках по лестнице, она без труда нашла кухню. Мэкси сразу же увидела, что она большая — раза в три больше, чем у нее, — и нарядная. Правда, окна не выходят, как ее собственные, на «Уорлд трейд сентр», пыталась она утешить себя, выжимая сок из апельсинов. Но утешение было слабым. Мэкси не могла не отметить, что на кухне у Рокко восьмиконфорочная чугунная плита; пол выложен золотистыми мраморными плитами с прожилками травертина; рядом с плитой большой деревянный стол, расписанный на манер пенсильванских немцев, а отделанный полированной бронзой холодильник буквально забит шампанским. Она заглянула в морозильник. Ну конечно, так она и думала: полно бутылок с водкой, заиндевевшей до такого состояния, что она на одном дыхании сама влетает в тебя подобно воздушному поцелую, которым один айсберг дружески обменивается с другим. Поразмыслив, Мэкси добавила три четверти содержимого бутылки в графин и, попробовав на язык, убедилась, что водка почти не чувствуется, настолько сладок был сок. Поставив графин в холодильник, она отправилась на поиски бельевого шкафа. Ничто, она знала это по собственному опыту, не может подействовать на больного лучше, чем чистые накрахмаленные простыни. Ого! Выходит, Инди — не единственный знакомый ей человек, кто устроил из постельного белья культ. У Рокко в шкафу оказалось все, что можно купить у «Пратези», — ослепительно белые простыни идеальных геометрических пропорций с темно-коричневыми, голубыми и темно-пурпурными полосами. Как видно, он о себе не забывал! «Пратези», наверное, был дешевле «Портхолта»: правда, если за бельем приходилось лететь в Милан, то тем самым окупалась дорога.

Захватив простыни из чистейшего египетского полотна, стоившие не одну тысячу долларов, Мэкси вернулась на кухню за графином и большим бокалом, а затем направилась обратно в спальню.

Бесшумно отворив дверь, она убедилась, что Рокко крепко спит. Прекрасно, так все и должно быть. Нырнув под ворох одеял, она нашла большой палец его ноги. Теперь можно будет разбудить Рокко наиболее деликатным образом. Мэкси слегка потянула за палец — Рокко зашевелился. Она продолжала манипуляции с пальцем, пока Рокко не сбросил с головы подушку.

— Вставай. Пора пить сок, — прощебетала она с нежностью, которой позавидовала бы актриса Джули Эндрюс.

— Пошла ты ко всем чертям! — прохрипел он и с силой чихнул. Она протянула ему «Клинекс» и полный бокал апельсинового сока, держа его с видом, полным отстраненного достоинства. Он с жадностью выпил и пробормотал нечто, отдаленно напоминавшие «спасибо». Мэкси тут же налила бокал и передала его ему в руку.

— Ты обезвожен, пойми. Это может стать опасным, — пояснила она.

— Потом выпью. Поставь на столик. И уходи.

— Я и уйду, но только, когда ты выпьешь все, — пообещала Мэкси.

Рокко залпом осушил бокал, чтобы продемонстрировать, до чего ему не терпится, чтобы она поскорее убиралась. Допив, он откинулся на подушку и закрыл глаза. Мэкси подождала несколько минут, чтобы водка начала действовать.

— Рокко?

— Н-да?

— Тебе лучше?

— Может, немного.

— Тогда тебе хорошо было бы принять душ, а пока ты будешь в ванной, я перестелю постель.

— Душ? Ты с ума сошла! Любая перемена температуры в таком состоянии может убить человека. Во всяком случае, меня.

— Не обязательно принимать горячий душ. Вода может быть и комнатной температуры. Уверяю, ты сразу почувствуешь себя гораздо лучше. Честно.

— Правда?

— Абсолютная правда. И еще, чистые простыни… ну разве не замечательно?

— Во всяком случае, это не повредит. Раз уж ты все равно здесь. Перестелишь и уйдешь, да? Обещаешь?

— Конечно. Еще соку?

— Ну разве что последний бокал. Вроде даже помогает.

И он в счастливом полузабытьи прошествовал в ванную, унося с собой полный бокал. Мэкси принялась за дело. Если она что-то в этой жизни и умела, так это стелить постель. Она слышала, как он фыркает под душем — пусть не поет, но, во всяком случае, и не чихает. Она тут же вынесла форситию вместе с ворохом скомканного постельного белья в прихожую и, вернувшись, поплотней задернула тяжелые шторы.

Через десять минут Рокко вошел из ванной в пустую спальню. Узкая полоска света, все же проникавшая в комнату, позволяла убедиться, что постель только что перестелена: стеганое одеяло было подтянуто к самому изголовью, как он любил. Со вздохом облечения Рокко рухнул в божественную белизну чистых простынь и, растянувшись, застонал от удовольствия.

— Ай-й! — Он так и подскочил, задев ногой явно что-то живое.

— Господи, да это всего только я, — прошептала Мэкси. — Я думала, ты увидишь. Извини.

— Что ты тут делаешь в моей кровати?

— Я, наверно, заснула. Устала, пока стелила. У тебя такая огромная кровать, сразу не обойдешь.

— Но ты голая, — заметил он.

— Да-а? — сонно протянула Мэкси. Хм-м…

— Хм-м… странно. Действительно. — Она зевнула. — Должно быть, решила, что я дома. Прости, пожалуйста.

— Ты уж больше меня не пугай. Ненавижу, когда пугают.

— Конечно, ненавидишь, — промурлыкала Мэкси, успокаивая его как ребенка и при этом придвигая его голову к своей роскошной груди — этим божественным теплым плодам. — Конечно, миленький мой, бедненький мой Рокко. Конечно, мы ненавидим, когда мы болеем.

— Я ведь заразный, — со вздохом предупредил он, беря в рот один из ее сосков.

— Не беспокойся. От твоих простуд я еще ни разу не заражалась, — произнесла она, целуя его сперва в плечо, а потом в одной заветное место на затылке: если ей не изменяет память, когда-то он так любил, чтобы его целовали именно там.

Да, память не подвела. В сладостной блаженной истоме Рокко уже не мог сопротивляться ее чарам. Проворные губы и руки Мэкси с триумфом довершили дело.

Через несколько часов, уже в сумерках, Рокко проснулся. В голове была звенящая легкость, а на сердце непонятная тяжесть. Что-то с ним приключилось. Но что? Он не помнил, но твердо знал: это произошло. Повинуясь инстинкту, он шаг за шагом стал осторожно исследовать кровать. Пуста. Но все равно что-то тут не так. Включив настольную лампу, он оглядел спальню. Никого. Встав с кровати, он прислушался. В доме ни звука. Совершенно ясно, что, кроме него, здесь никого нет. Откуда же идет беспокойство?

Рокко вернулся к постели, посмотрел на потолок. И тут память неожиданно возвратилась. Господи! Нет, только не это! Вот сука! Память между тем продолжала раскручивать ленту происшедшего, восстанавливая кадры. Выходит, не один, не два, а целых три раза подряд эта женщина пыталась его убить! Да что же это, мать твою, такое? Он что, мальчик, что ли? Да она же его изнасиловала, вот что она сотворила. Или это называется сексуальным посягательством? Можно заявить, что тебя трижды изнасиловали в течение одного дня? Рокко вдруг понял, что улыбается, как какой-нибудь последний дебил, и в бешенстве стал рвать подушку, пока оттуда не полетели перья. Как это на нее похоже! Воспользоваться тем, что перед нею больной. Вампир — вот кто она такая. Ведь знала, беспардонное, хитрое, до мозга костей порочное дьвольское создание, прекрасно знала, что, когда он простужен, у него всегда будет стоять.

— Ну ты, задница, — вслух произнес он, обращаясь к самому себе, — почему не чихаешь?..

Глава 24

— Мэкси, ты не заглянешь ко мне на минутку? — спросил Монти, хватая ее за рукав. — У тебя в офисе, как всегда, сумасшедший дом, а нам надо бы кое-что обсудить.

Было раннее утро понедельника, 15 апреля, и Мэкси только что приступила к чтению верстки сентябрьского номера «Би-Би», которому через неделю надлежало поступить в типографию. Статья Мадонны «Доступные каждому радости нарциссизма» явно нуждалась в дополнительных иллюстрациях, а материал Дэна Разера «Никто не знает, как я застенчив» шел теперь под постоянной рубрикой, где знаменитости соревновались друг с другом, чтобы выставить напоказ свои детские страхи, от которых, кто бы мог подумать, до сих пор не избавились. «Необходимые пороки: почему их никогда не надо стыдиться» — эта проповедь Билли Грэма вызвала такой поток читательских писем, что в колонке почты приходилось печатать куда больше отзывов, чем можно было предполагать. Ежемесячная подборка «Хотел бы я, чтобы…» в сентябрьском номере представляла Джонни Карсона, непременно хотевшего быть Вуди Алленом, и Элизабет Тейлор, мечтавшую стать Брук Шилдс, и получался такой ералаш, как будто Брук Шилдс хотела стать вовсе не Элизабет Тейлор, а Вуди Аллен. Самое же главное, весь «ритм» номера, все страницы и разворот которого висели на стенах офиса, как казалось Мэкси, несколько сбился.

— Может, перенесем разговор на после ленча, — спросила она у Монти, — а то я занята срочной работой.

— Я хотел бы сейчас, — продолжал настаивать Монти.

Мэкси знала: когда он переходит на подобный вежливый тон, помогающий скрыть беспокойство, лучше ни о чем его не расспрашивать. Не говоря больше ни слова, Мэкси направилась в его офис, укромно расположившийся в дальнем углу нового помещения, которое она арендовала после успеха первого номера журнала. Проходя мимо белоснежного офиса редактора отдела моды, она увидела, что Джулия склонилась над телефонной трубкой. С того дня, как в газетах появились сообщения, связавшие Джастина и Джона, она все больше стала избегать своего редактора, стремясь гордо нести свою боль и отчаяние, так понятные Мэкси. Она не могла не испытывать к Джулии чувства величайшей симпатии, но выразить его в открытую не решалась: ведь тем самым она бы сразу показала, что понимает, чем вызвана душевная рана ее подруги, так что уж лучше предоставить ей пока самой справляться со своей бедой. Время, решила Мэкси, шагая по шумному коридору и отвечая на приветствия, наверняка залечит рану. Пусть это всего лишь стертое клише и утешение от него слабое, но жизнь снова и снова подтверждает, что все именно так и происходит. Узнай она сама, к примеру, когда работала в «Житейской мудрости», что Рокко голубой, сколько времени потребовалось бы ей, чтобы рана в конце концов затянулась? Полгода? Нет. Наверняка больше. Год? Скорей всего, не обошлось бы и годом… Ее раздумья прервал Монти, который, подведя ее к своему рабочему столу, плотно закрыл офис, став спиной к двери, чтобы им никто не помешал.

— Только что звонил Люис Оксфорд. Говорил вроде нормальным тоном, но, похоже, он сошел с ума. Заявляет, что официально предупреждает нас: «Эмбервилл пабликейшнс» закрывает наш журнал. С конца сегодняшнего дня все сотрудники считаются уволенными. Он уже звонил в «Мередит Бурда», чтобы уведомить типографию о том, что компания не намерена оплачивать расходы по выпуску сентябрьского номера. «Эмбервилл» уже сообщила всем нашим поставщикам, что они не должны больше давать нам ни цента в кредит. По его словам, все указания получены им непосредственно от Каттера Эмбервилла, представляющего интересы вашей матери.

— Неправда. Она этого не сделала бы… — Мэкси произнесла эти слова почти автоматически, пребывая в состоянии шока.

— Когда ты говорила с ней в последний раз?

— На прошлой неделе. Когда освобождали Джастина. Мы сейчас с ней в самых лучших отношениях за все последние годы. Это наверняка один из трюков Каттера, Монти. Какая-то новая тактика, которую я еще не понимаю. Надо поговорить с матерью. Так что подожди немного. Я к ней съезжу — и весь этот идиотизм кончится. По утрам она всегда дома. И держи рот на замке, чтоб никто ничего не узнал.

— Ясное дело. Но меня волнует типография. Если мы выбились из графика и они уже приняли вместо нашего другой заказ на следующую неделю, то сентябрьский номер, считай, вовремя не выйдет, даже если ты все с ней уладишь. У них все по расписано чуть не на полгода вперед.

— Позвони Майку Маллеру, это представитель «Бурды» на комбинате, и скажи, чтоб они не волновались. Оплату счетов гарантирую лично я, Мэксим Эмбервилл.

— Хорошо, — согласился Монти, удержавшийся от лишних вопросов, которые явно вертелись у него на языке.

Мэкси поспешно вышла из комнаты и спустилась вниз, где ее ждал Эли.

На Лили она свалилась в тот момент, когда мать обсуждала со своим шеф-поваром меню званого обеда.

— Мама, мне надо срочно с тобой переговорить.

— Я пыталась до тебя дозвониться весь уик-энд. Жан-Филипп, мы обсудим наше меню чуть позже. Так где же ты была, Мэксим? Я так хотела тебя застать.

— Дела, — отозвалась Мэкси, думая о своем. — Мама, только что звонил Люис Оксфорд. «Би-Би» отказано в кредитах. Журнал закрывается.

— О боже, боже! Этого-то я как раз и не хотела. Какой же дурак этот Оксфорд! Я же предупреждала Каттера, что должна сначала встретиться с тобой, Тоби и Джастином, чтобы все обсудить. Но Оксфорд, ничего не спросив, решил действовать.

— Что ты хочешь сказать этим «сначала»? И зачем тебе понадобилось беседовать с нами троими? Какое отношение все это имеет к «Би-Би»?

— Мэксим, перестань, пожалуйста, кричать. Боже, я так хотела, чтобы все было тихо и спокойно — и вот что получилось, — почти рыдала Лили.

— Ты меня с ума сведешь, мама! О чем ты говоришь, что это за дьявольщина такая?

— Понимаю, что ты огорчена, дорогая. Услышать от других — и в такой форме. Ведь я сама хотела тебе обо всем рассказать. — Немного помедлив, Лили решительно продолжала: — Я приняла решение продать «Эмбервилл пабликейшнс» корпорации «Юнайтед Бродкастинг», но до тебя эта новость дошла наихудшим образом.

От волнения Лили даже сломала розу, стоявшую в серебряной вазе.

— Мама, извини, но мне наплевать, каким именно образом преподносится та или иная новость! Как ты можешь продавать?! Да я… я вообще не понимаю, о чем идет речь? Продавать наше дело? Дело, начатое отцом? Продавать «Эмбервилл»? Это… это… ты просто не можешь этого сделать… это немыслимо!

Мэкси села напротив Лили — стоять у нее не оставалось больше сил. Как только она увидела знакомое упрямое выражение на лице матери, сердце ее упало: решение, совершенно очевидно, было уже принято, и теперь речь шла только о том, как его изложить.

— Послушай, Мэксим, перестань говорить первое, что приходит тебе в голову. Вовсе это не «немыслимо». Наоборот, здесь скрыт глубокий смысл. После смерти твоего отца компания оказалась без своего основателя. Правда, она продолжала существовать — по инерции. Но до бесконечности продолжаться это не может. «ЮБК» проявляет интерес к покупке нашей корпорации. Как считает Каттер, через три месяца, когда это произойдет, цена составит примерно… ну, скажем, один миллиард долларов. Такая возможность бывает не часто. Разве не очевидно, что мне надо заниматься этим именно сейчас. Ты, Джастин и Тоби получите по сто миллионов долларов каждый. Кстати, получить свои десять процентов вы сможете лишь в том случае, если я продам «Эмбервилл пабликейшнс». Но это не единственная причина, почему я иду на такой шаг.

— Мама…

— Подожди, Мэксим, дай мне договорить. Я не могу управлять издательской компанией, Каттер не хочет брать на себя бремя ответственности, и я его не виню, у Тоби своя жизнь и свои интересы, у Джастина свои, а ты… Хотя тебе и нравится твоя новая забава с журналом, но ты не создана, чтобы управлять делами в большой компании. Так что если ее продавать, то делать это надо сейчас, а не потом. Да, я знаю, что твой «Би-Би» на подъеме, но ты ведь не станешь отрицать, что он обходится компании в кругленькую сумму. Каттер не хотел назвать точную цифру, но когда назвал, я ужаснулась. Даже для тебя, Мэксим, это чересчур дорогая игрушка. «ЮБК» согласна купить «Эмбервилл», но если «Би-Би» будет выходить и дальше, то нам придется сбавить цену из-за весьма, как его называет Каттер, плачевного баланса.

— Значит, Оксфорд звонил по твоему приказанию?

— Да, конечно. Но мне хотелось сначала все объяснить, прежде чем кто-либо из вас услышит об этом из его уст. О предстоящей продаже компании не должен знать пока никто, кроме членов семьи. Я просто в отчаянии, что тебя огорошили этой новостью безо всякой подготовки. Но я, правда, никак не могла связаться с тобой на уик-энд.

— Да, у меня были дела, — повторила Мэкси, снова пытаясь переубедить мать. — Но разве тебе неизвестно, что любое новое издание, какой бы успех оно ни имело, на первых порах неизбежно убыточно — до тех пор, пока не начнет получать достаточно прибыли от рекламы? Я в буквальном смысле слова почти бесплатно набрала рекламные объявления, чтобы журнал мог стать на ноги. Сейчас мне самой каждый номер обходится дороже, чем стоит в киоске. Зато потом…

— Наверно, ты поступила мудро, хотя надо сказать, что из меня плохой судья… похоже, ты сознательно шла на большой риск. Но в данный момент все это не имеет ни малейшего значения, Мэксим. Я сама приняла решение продать «Эмбервилл». Это мое право — и я им воспользовалась. Каттер всего лишь помогает мне вести дела компании, пока она официально не перейдет к «ЮБК». Немедленное прекращение издания «Би-Би» — непременное условие этой сделки. Прости дорогая, что мне приходится тебя разочаровывать, но…

— «Разочаровывать»… — едва выдохнула Мэкси.

Пропасть между тем, что чувствовала она и Лили, казалось, была столь велика, что помочь преодолеть ее не могли бы никакие слова, никакие эмоции, и неважно было, каким тоном вести этот разговор. Мать не убедит уже ничто, и нет смысла говорить ей, что для нее «Би-Би» — не игрушка, а единственный известный ей способ выразить дань уважения и любви к Зэкари Эмбервиллу.

— Что ж, я знаю, вся эта затея с «Би-Би» принесла тебе немалое удовольствие, и горжусь, действительно горжусь тем, какой успех выпал на твою долю, но, согласись, ведь ты бы не смогла выпускать свой журнал без денег, которые давала тебе компания? — продолжала Лили.

— Да, не смогла бы. Это действительно было бы невозможно, — согласилась Мэкси.

— Тогда ты понимаешь, не так ли? И твой журнал, моя дорогая, в сущности, не совсем настоящий, правда? Он ведь живет не сам по себе, а за счет субсидий.

— Неправда, мама! Он настоящий! Да миллионы женщин в Америке каждый месяц платят за него доллар с полтиной. У меня потрясающие сотрудники, вкладывающие в свою работу всю душу. «Би-Би» существует! И растет с каждым днем. В сентябрьском номере уже двести пятьдесят страниц! Там полно рекламных объявлений и фото. Там замечательные статьи и часть тех тысяч писем, которые мы получаем от наших читателей. Так что этот журнал такой же настоящий, как и любой другой. Только новый, вот и все, — со страстью выпалила Мэкси.

Лили снисходительно усмехнулась:

— Мэксим, Мэксим… Мне доставляет удовольствие видеть, что твое увлечение на сей раз столь длительно. Будь отец жив, он бы тоже порадовался за тебя. Но, увы, тебе придется примириться с реальностью: «Эмбервилл» продается. В наших же интересах.

— Мама, погоди. Если еще до того, как «Эмбервилл» будет продана, я сумею показать тебе, что компания не несет убытков из-за «Би-Би», что она стоит столько же, сколько стоила бы и без моего журнала, ты смогла бы пересмотреть свое решение о продаже?

— Прежде всего, ты не знаешь, как отнесутся к этому Тоби и Джастин. Как относимся к этому Каттер и я, тебе уже известно. Нет, Мэксим, я не могу обещать тебе ничего.

— А если я не стану просить тебя обещать мне пересмотреть свое решение, если — пока за эти три месяца не истекли — я просто приду к тебе и предложу снова подумать об этом?.. — буквально взмолилась Мэкси.

— Боюсь, дорогая, что ответом тебе снова будет «нет». Но все равно тебе, конечно, не возбраняется прийти и попросить.

Голос Лили звучал почти нежно. Ей трудно было отказать Мэкси наотрез: очевидно, что на сей раз дочь искренне увлечена и рассуждает вполне разумно. Да и какой вред может причинить простое разрешение «попросить» о том же самом? Ведь ясно же, что Мэкси не сможет добиться невозможного, издавая свой журнал без денег. Так что если она, Лили, не станет настаивать, чтобы дочь немедленно согласилась с ее решением о продаже, мучительный для них обеих разговор наконец-то закончится. Ей ведь до ленча надо уточнить меню предстоящего званого обеда.

— Куда сейчас, мисс? — спросил Эли.

— В «Эмбервилл», — бросила Мэкси.

Ей надо срочно переговорить с Пэвкой. Это единственный, кто может хоть что-то посоветовать. В журнале все будут ждать советов от нее, их главного редактора, но в совете нуждается она сама. Нуждается так, как еще ни разу в жизни. Господи, только бы он сейчас был на месте, а не сидел с каким-нибудь издателем за очередным ленчем, который вполне мог тянуться часами, почти как в Голливуде. Она должна обсудить с ним новый поворот событий еще до того, как начать переговоры с банками, чтобы раздобыть деньги на издание журнала. «Би-Би» будет выходить, чего бы ей это ни стоило.

— У себя? — с тревогой спросила она у секретарши Пэвки, влетая в приемную.

— Он в кабинете вашего отца, — ответила та, и в ее тоне Мэкси уловила озадаченность. — Уже целых полчаса. Просил, чтобы я ни с кем его не соединяла. Но вас он, конечно, принять не откажется. И если я просто постучу…

Мэкси испарилась еще до того, как секретарша успела подняться. Сломя голову мчалась она по коридору к двери кабинета, куда со времени смерти Зэкари Эмбервилла никто не входил и где все оставалось таким, как было при отце.

— Пэвка? — тихо обратилась она к нему.

Он стоял у окна спиной к двери, опустив голову, тяжело опершись обеими руками о подоконник. Таким беспомощным она еще никогда его не видела. При звуке ее голоса Пэвка обернулся: в его живых понимающих глазах она не увидела привычного выражения удовольствия и легкого подтрунивания. Взгляд был тяжелым, должно быть, таким же, как у нее самой. В нем сквозила глубокая печаль. А ведь он не мог еще знать о предстоящей продаже «Эмбервилл». Лили ведь сказала, что пока об этом известно только членам их семьи.

— Ты наверняка получила один из этих меморандумов? — спросил Пэвка, вместо приветствия протягивая ей лист бумаги.

— Нет. Мне никто ничего не посылал. Во всяком случае, на бумаге. Ты что, даже не хочешь меня поцеловать?

— Поцеловать? — откликнулся он глухо. — А я что, еще не здоровался с тобой? — И он клюнул ее в щеку, что было совсем не похоже на его всегдашние теплые объятия.

Впервые после того, как Мэкси отправилась к Лили, она ощутила неподдельный ужас.

— Прочитай, что здесь написано, — настойчиво продолжал Пэвка, передавая ей памятку вице-президента компании, ведавшего финансовым управлением. В записке перечислялись все изменения и сокращения, которых накануне потребовал от Оксфорда Каттер. Они были разосланы главным редакторам, заведующим издательскими отделами и художественным редакторам всех изданий «Эмбервилл пабликейшнс». Мэкси молча прочла этот перечень. О предстоящей продаже компании в записке не было ни слова.

— Я намерен увольняться, — заявил Пэвка с неожиданной резкостью. — У меня нет власти отменить эти распоряжения, но позволить, чтобы мое имя как-то с ними связывалось, я отказываюсь. Использовать самых дешевых журналистов и фотокоров! Сократить число цветных вкладок! Отказаться от фотомоделей в пользу портретов одних знаменитостей! Печатать вместо передовиц статьи наших рекламодателей! Использовать низкосортную бумагу и жить на том старье, которое хранится в картотеках, включая и то, что в свое время было отвергнуто как не соответствующее нашим же критериям! Этот меморандум гнусен, Мэкси. Гнусен! — Голос Пэвки дрожал от ярости и отчаяния.

— Прошу тебя, сядь и давай поговорим, — умоляюще воскликнула Мэкси, на время даже позабыв про свой «Би-Би», настолько постыдным было все то, что она только что увидела собственными глазами.

Они опустились в потертые кожаные кресла, стоявшие возле стола Зэкари Эмбервилла, и замолчали. Как ни были они взбешены и озадачены, замолчав, оба ощутили: в кабинете что-то происходит. Причем ощутили тотчас же. Вокруг них происходило нечто, явно не нуждавшееся в человеческом присутствии. Нечто, могучее и радостное, таилось в самих стенах этой комнаты. Этим нечто, они поняли, была висевшая, казалось, в воздухе их почти физическая память о Зэкари Эмбервилле. Память, рисовавшая его таким же радостным и полным кипучей энергии, каким он запомнился им и в тот последний раз, когда они его видели. Пэвка и Мэкси глубоко вздохнули и впервые улыбнулись друг другу. Но начинать разговор ни тот ни другая не решались. В большой, обитой деревянными панелями комнате, как всегда, царил беспорядок, а на стеках были развешены оригиналы самых удачных обложек и знаменитых фотографий из тех, что в разные годы публиковались в журналах Зэкари Эмбервилла, вперемежку с фото, подписанными президентами Соединенных Штатов, писателями, художниками и фотографами. И нигде ни одного снимка самого Зэкари! Между тем его голос, возбужденный, насмешливый, вибрирующий, живой голос, по-прежнему эхом отдавался в этих стенах, а его неуемная жажда совершенства, громкий, словно шедший из живота, смех, шумные крики, которыми он приветствовал любое удачное предложение своих сотрудников, сама его неудержимая энергия, так и бившая через край и переполнявшая каждый из журнальных номеров, которые он за свою жизнь выпустил, — все это по-прежнему продолжало жить своей собственной жизнью уже без него.

— Пэвка, — наконец выговорила Мэкси, — я правильно считаю, что стоимость той или иной компании определяется тем, какую прибыль она приносит на момент продажи?

— Обычно да. Но почему ты спрашиваешь?

— Если, — продолжала Мэкси, не отвечая на вопрос, — ты уйдешь, то журналы будут выходить в том виде, как хочет Оксфорд. Сколько времени пройдет, прежде чем вся эта экономия скажется на повышении прибылей?

— Три месяца, когда надо будет представлять очередной балансовый отчет. Но, Мэкси, разве в этом дело? Да, журналы будут выходить, но это будут уже не те журналы. Мы сразу это почувствуем, как только приступим к работе над новыми номерами. Через какое-то время эту разницу увидят и читатели, на какие бы ухищрения мы ни шли. Да, читатели сразу не поймут, в чем именно состоит эта разница — и в «Семи днях», и в «Домашнем кругу», и во всех других изданиях. Но они уже не будут ждать очередного номера с прежним нетерпением, не будут читать статьи с прежнем чувством удовлетворения. Пройдет год — и читатели либо смирятся с нашими журналами в их обедненном и урезанном виде, как это бывает на потребительском рынке, либо начисто отвернутся от них и перестанут вовсе покупать. Мы всегда стремились отвечать самым высшим критериям совершенства в своем деле, но этому меморандуму на совершенство попросту наплевать.

— Мать вообще намерена продать «Эмбервилл пабликейшнс», исходя из показателей следующего финансового отчета, — бесстрастно произнесла Мэкси.

— А… — вздохнул Пэвка, и в этом вздохе выразились великая печаль и разочарование. — Вот, значит, откуда этот меморандум. Я мог бы и сам догадаться. Какой же я дурак, что сразу не сообразил. Это же единственное объяснение того, зачем понадобилось уничтожать все созданное твоим отцом. Но я все равно поражен, что она пошла на этот шаг. Журналы можно было продавать и такими, какие есть, ведь они наша гордость. И тогда в их продаже не было бы ничего зазорного, если уж ей так понадобилось с ними расстаться.

— Но тогда они принесут меньше денег?

— О да, меньше, но все равно достаточно для любой семьи до скончания века, — заметил он с горечью. — Заявление об уходе они получат от меня через час. Уверен, уйдут и многие другие. Знаешь, зачем я здесь? Чтобы укрыться от лавины возмущенных звонков. Люди не понимают, что даже я ничего не могу со всем этим поделать. Вскоре редакторы, которые имели честь хорошо знать твоего отца, то есть те, кто составляет нашу главную опору, решат, что не хотят иметь с новой политикой ничего общего. Может быть, они уже пришли к такому выводу. К тому же все это настоящие зубры, которые знают, что им все равно грозит неизбежное изгнание, как только «Эмбервилл» окажется в чужих руках. Новые владельцы, кто бы они ни были, наверняка захотят изменить лицо журналов в соответствии со своими вкусами, а для этого им понадобятся новые люди. Через несколько лет никто и знать не будет, что эти журналы когда-то были частью «Эмбервилл пабликейшнс», хотя, возможно, они и сохранят прежние названия. Собственно, речь сейчас как раз идет о продаже этих названий.

— Но откуда такая уверенность, что новые хозяева не захотят оставить старых сотрудников? Ведь они-то и сделали журналы известными!

— О, Мэкси, ну, может быть, они все же прислушаются к голосу разума и попытаются кое-кого из редакторов сохранить. Но хорошие главные не могут не тратить деньги на свои издания, а меморандум им это запрещает. Когда продается компания, созданная руками одного человека, из нее уходит основное — ее душа, если угодно. Уходит дух ее основателя, и то, о чем ему мечталось, никогда не сможет вернуться. И процесс уже начался — с появлением этого меморандума. Но твоя мать, Мэкси, твоя мать! Как она могла? Да пока «Эмбервилл пабликейшнс» жила, жил и твой отец. — Пэвка покачал головой даже не с грустью, а с чувством, несравненно более глубоким: он явно вспоминал о том, с какой верой и надеждами на будущее начинали они вдовоем с Зэкари свои приключение — почти четыре десятилетия назад.

Мэкси медленно поднялась с места, прошла несколько шагов, отделявших ее от стола Зэкари, и села на стул, на котором, кроме отца, никто никогда не сидел. Она перебирала в уме все услышанное от матери. Будущее «Би-Би» было лишь небольшой частицей той загадки, разгадать которую она все это время пыталась. На ее глазах шло сознательное разрушение всего построенного Зэкари Эмбервиллом здания. Здания, оставшегося стоять нетронутым и после смерти его творца в течение уже целого года. Здания, готового простоять еще гораздо дольше, поскольку в нем остаются люди, преданные Зэкари и способные развивать его идеи. Итак, шесть процветающих могущественных изданий должны быть низведены до нижайшего уровня, а затем проданы — неизвестно почему. Дело всей жизни Зэкари безжалостно разрушалось, дело, ради которого жил ее отец! А ведь девиденды от «Эмбервилл пабликейшнс» до сих пор позволяют всей его семье жить в роскоши и делали бы это до тех пор, пока люди продолжали читать журналы.

Каттер. Только он оказался бы в выигрыше от разрушения памятника, каким являлась «Эмбервилл пабликейшнс», увековечившая дело ее отца. Каттер. Все, что она знала о нем, в чем имела воможность убедиться лично или о чем смутно догадывалась, инстинктивно подозревала, все, что она, Тоби и Джастин думали о младшем брате Зэкари, женившемся на их матери, все это по капле собралось теперь в тучу, которая поспешно обретала форму, угрожающе сгущалась. Имя этой тучи было ненависть. Даже скорее зависть, еще более сильная, чем ненависть. Сперва она заставила его взять в жены их мать. Затем задушить в зародыше последнее детище Зэкари — три журнала, еще не успевшие как следует встать на ноги. И наконец, сейчас — выпустить кишки из журналов, составлявших славу и гордость «Эмбервилл пабликейшнс», и как можно скорее от них избавиться. Только зависть могла продиктовать все эти поступки, только смерть ее отца могла развязать ему руки, с тем чтобы сначала обезобразить, а потом и предать дело, в которое отец вложил всю свою жизнь. Дело, которое сам Каттер никогда бы не осилил.

Нет, она не позволит ему этого!

— Пэвка, не увольняйся с работы, прошу тебя, — взволнованно произнесла Мэкси. — Ради меня. Я решила сделать все, чтобы продажа не состоялась. Думаю, что смогу убедить мать не делать этого. Если бы ты смог успокоить страсти и уговорить людей оставаться на своих местах в течение нескольких месяцев; если бы они сумели проводить все предлагаемые меры экономии как можно медленнее и вместе с тем изобретательнее, чтобы окончательно не погубить октябрьские и ноябрьские номера, а произвести лишь косметические изменения; если бы вам всем удалось саботировать все, что будет требовать Оксфорд, чтобы он на стену лез из-за каждого пустяка, а вы между тем под шумок заказывали статьи и фото лучшим из тех, кто вам лично известен; если бы вы могли начать это даже не с сегодняшнего, а уже со вчерашнего дня; если все будет именно так, я даю бой Каттеру.

— Каттеру?

— Это ведь не матери моей пришло в голову, Пэвка. Каттер внушил ей все, уверяю тебя. Без его влияния ничего бы не было.

Пэвка приблизился к столу и серьезно, в упор взглянул на Мэкси. В его взгляде не было обычного шутливого заигрывания и восхищения ею, всегда отмечавшего их взаимоотношения. Она сидела сейчас там, где он привык видеть одного только Зэкари Эмбервилла, сидела на удивление спокойно, уверенно, как будто унаследовала это место по праву. Он, Пэвка, не осмелился занять этот стул, а она, Мэкси, сделала это, даже не задумавшись. Никогда не говорила она столь твердо, разумно, никогда в голосе ее не звучали холодная решимость, собранность и сила. Пэвка и помыслить не мог о подобном, настолько это казалось невозможным. Это была уже не та девочка, которую он знал, бегавшая за ним по пятам и привыкшая жить так, словно ее жизнь — бездонный мешок, полный разноцветных леденцов: лизнет один-другой — и бросит, чтобы успеть перепробовать все. После ее возвращения, подумалось ему, они виделись крайне редко, и месяцы, истекшие с того страшного заседания правления, изменили ее неузнаваемо. Она не стала выглядеть старше, не об этом шла речь. Она просто стала зрелой. Мэкси Эмбервилл превратилась в женщину.

— Зачем понадобилось давать Каттеру бой? Ведь если все пойдет, как он задумал, единственное, что грозит лично тебе, это что ты станешь еще богаче, чем сегодня. — В голосе Пэвки звучало предупреждение: да, Мэкси, ты. выросла, но до Каттера тебе еще расти и расти. Особенно при его нынешнем влиянии на Лили. — Я знаю, ты его не выносишь, но это еще не причина, чтобы бросаться в бой.

— Поверь, никакой вендетты нет и в помине. Все, что я делаю, Пэвка, я делаю ради своего отца, — просто ответила Мэксн. — Я поступаю так, потому что любила его больше всех на свете, а это единственный способ, каким я могу показать, как много он для меня значил — и значит.

— Что ж, в таком случае я также сделаю все, что в моих силах. Ради моего дорогого друга, твоего отца.

Мэкси позвонила своим финансистам прямо из офиса Пэвки и договорила о встрече с Лестером Мейполом из банка «Мейпол энд Мейпол», который был ее личным консультантом еще с тех пор, как она получила юридическое право пользоваться положенными на ее имя деньгами. По пути Мэкси на сей раз думала о деньгах. Обычно об этом предмете она размышляла крайне редко. Деньги были для нее столь же естественны, как дыхание или осязание. Мать говорила сейчас о ста миллионах долларов, ио Мэкси, честно говоря, не видела, зачем ей нужны эти бешеные деньги, которые и представить-то себе трудно: ведь она и без того имеет все, что хочет. Новые миллионы только создадут новые проблемы. Сейчас она богата, но не замечает этого, как не замечаешь, что у тебя десять пальцев на руках и столько же на ногах. А эти сто миллионов — все равно что вторая голова на плечах: что с нею делать?

В сущности, она родилась уже богатой, размышляла Мэкси, пока ее голубой лимузин, подобно змее, ввинчивался в плотный поток машин, росла богатой, и когда вынуждена была погрузиться в бедность, вернее, делать вид, что погружается, живя с Рокко, ей это пришлось явно не по душе, так что она просто приняла соответствующие меры, чтобы перестать быть бедной. Все равно что сбросить неудобные новые башмаки, которые по необходимости служили тебе во время пешеходной прогулки: Мэкси точно так же сбросила с себя давящие оковы бедности, вернувшись в привычную обстановку богатства, которая с радостью приняла беглянку. Конечно, ее отлучка и пребывание в роли сперва юной жены, а затем и матери не могли не сказаться на ее поведении: она до конца так и не погрузилась в мир интересов богатой молодой женщины, глупых дебютанток и хищных искателей богатых невест; ей оставался чуждым и вариант идеального замужества, с последующей покупкой загородного дома, собак и лошадей. Ее положение, как она считала, скорее подпадало под категорию «взбалмошной богатой наследницы», как это именовалось в ночных фильмах по ТВ.

Хотя «Би-Би» и научил ее экономии, опыт этот никак не сказался на ее собственном транжирстве. Безликие клерки в банке Лестера Мейпола по-прежнему оплачивали ее счета, и, поскольку никаких возражений от них не поступало, она продолжала считать, что денег у нее достаточно, чтобы и впредь поддерживать тот уровень жизни, к которому она привыкла: оплачивать роскошное жилье, путешествия, прислугу, готовившую, гладившую белье и убиравшую квартиру; шофера, всегда находившего в ее распоряжении, гараж, бесконечные приемы, заказы в цветочном магазине — дважды в неделю доставленные на дом цветы заменяли старые в каждой из комнат; гардероб, обновлявшийся каждый сезон, пока не сошла мода, чтобы потом забыть о нем, и, наконец, горы драгоценностей, на которые с началом выхода «Би-Би» у нее, правда, совсем не оставалось времени. Да еще Анжелика. Конечно, Рокко оплачивал половину стоимости ее туалетов и обучения в частных школах, потому что сам на этом настоял, так что содержание Анжелики обходилось ей недорого: где-то посредине между расходами на еду и цветы. При этом дочь была для нее более необходима, чем первая, и более прекрасна, чем вторые. А ее коллекции, напомнила себе Мэкси? Антиквариат, шкатулки, старинное серебро… Часть этих вещей пришлось даже отдать на хранение — в «Трамп-Тауэр», куда она переехала из района Восточных Шестидесятых улиц, для них попросту не оказалось места.

Интересно, продолжала она свои раздумья, что делают с той частью денег, которую она при всем своем желании не могла потратить на себя? Вкладывают в акции или облигации? Играют на бирже или предпочитают не рисковать и скупают ценные бумаги, действуя наверняка? Она совершенно ничего не смыслила в такого рода делах, и заниматься ими ей не было необходимости. Для этого был «Мейпол», которому она платила. Как бы то ни было, но денег у нее должна быть целая куча. А человек, у которого столько денег, всегда может достать их еще больше, это известно каждому.

Лестер Мейпол посмотрел на Мэкси, как будто это был гибрид русалки и грифона — мифическое создание, неожиданно представшее перед ним во плоти и к тому же обрушившее на него град вопросов. Вопросов, вообще-то совершенно логичных, если бы не одно обстоятельство: Мэксим Эмбервилл всегда тратила сполна все свои деньги — как те, что были в свое время положены отцом на ее имя, так и те, что полагались ей в качестве дивидендов от ее доли в «Эмбервилл пабликейшнс». Да, она не выходила за пределы того, что ей причиталось, но не более того. Между тем она почему-то считала, что у нее оставались какие-то излишки, хотя на ежемесячно присылаемых ей счетах ясно значилось, что дебет и кредит сходятся.

— Почему же вы меня не предупредили, мистер Мейпол? — протестующе заявила Мэкси, все еще не веря своему банкиру, но уже начиная сердиться.

— Мы всего лишь считаем ваши деньги, а не бережем их, мисс Эмбервилл, — ответил Лестер. — Получаем переводы, оплачиваем счета. Нам и в голову не приходило, что вы не знаете о том, что сумма ваших расходов полностью совпадает с доходами. Наше дело следить, чтобы первые не превышали вторые — вот и все. Вы никогда не выражали интереса к вопросам инвестиций ваших капиталов, иначе мы бы вам сказали, что вкладывать вам попросту нечего. Имеющиеся у вас предметы искусства, квартира, драгоценности — это, безусловно, ваши активы. Но что касается всех остальных средств… — И он выразительно помахал рукой.

— Я их пустила по ветру?

— О, не будьте к себе чересчур строги. Ведь реставрация замка Киркгордона действительно обошлась вам почти в три миллиона долларов…

— Лэдди Киркгордон продал буквально все, кроме кровати, чтобы выплатить налог на наследство… и самое меньшее, что я могла для него сделать… в замке не было даже центрального отопления, вообще никакого не было, — попыталась объяснить Мэкси, живо вспоминая холодные годы в замке своего титулованного мужа.

— А в Монте-Карло, — продолжал Лестер, — у вас украли жемчуга… причем дважды. Две двойные нитки стоили почти девятьсот тысяч долларов, а страховки у вас не было. Оба раза вы ведь покупали новые.

— Вообще-то это было не в Монте-Карло. Там-то полиция нашла бы их в два счета. А украли их пираты… з открытом море… Может, и не пираты, но мне так показалось. Застраховать я их не могла, мистер Мейпол. Жена Денниса Брэйди, даже такая временная, как я, не пользуется кредитом доверия у тех, кто занимается этими делами. И я их понимаю. Но что мне было делать? Должны же у невесты быть жемчуга? — с негодованием воскликнула Мэкси, считавшая, что если уж не на бриллианты, то, по крайней мере, на жемчуга она имеет право.

— Ну и в довершение всего вы как-никак входите в категорию лиц, облагаемых самыми высокими в стране налогами. Добавьте сюда огромные суммы, которые вы жертвуете на благотворительность, а также несколько состояний, потерянных вами в казино… — Банкир кашлянул с едва заметным неодобрением.

— Знаете, как приятно играть! Но кто же в здравом уме может рассчитывать на выигрыш? — пояснила Мэкси.

— Я тоже, в общем, склонен так считать, — негромко заметил Лестер.

— Так что, денег нет совсем?

— Ну, так бы я вопрос не ставил. Вы по-прежнему весьма состоятельная молодая женщина. Владелица десяти процентов акций крупной компании. Так что вы вправе тратить свои деньги, как вам хочется.

— Еще бы! — прошипела Мэкси в ярости.

— Вы могли бы нанять специального человека, занимающегося недвижимостью.

— А разве сейчас не поздно?

— Боюсь, правда, что это надо было делать раньше. Но в июне мы узнаем насчет поступления очередных дивидендов. До этого вы доскрипите, если, конечно, уже не купили чего-нибудь, о чем мне неизвестно.

— А каких дивидендов вы ждете? — с неожиданно вспыхнувшей надеждой в голосе спросила Мэкси.

— Это будет зависеть от вашей матери. Она владеет конктрольным пакетом акций и в этом качестве имеет право определять размер дивидендов.

— Ну а ваши прогнозы на этот год, мистер Мейпол? Ладно, не берите в голову. Что я могу сделать со своими десятью процентами акций «Эмбервилл»? Я хотела бы получить под них деньги — и побольше.

— Продать их можно только вашей матери, — ответил Мейпол, недоумевая, что она не знает даже этого.

— Но это же все равно акции! — упрямо возразила Мэкси с таким видом, будто Мейпол мучает ее ради собственного удовольствия.

— Под них вам не дадут ни цента, мисс Эмбервилл.

— Так что, выходит, этих десяти процентов как бы и нет? Они не в счет?

— Пожалуйста, мисс Эмбервилл, не расстраивайтесь. Они есть, они существуют и принадлежат вам. Просто под них вам не одолжат денег — вот и все. Потому что их нельзя продать на сторону.

— То есть денег у меня нет, так?

— Можно сказать и так. Сейчас, по крайней мере, их нет. Я имею в виду наличные.

— Спасибо, мистер Мейпол. — И Мэкси исчезла, как будто рядом с ним ударила молния, оставив покрывшегося потом Лестера Мейпола в тревоге и смущении.

В самом деле, она не понимает разницы между деньгами и наличностью — и он, пытаясь объяснить ей это, сам вдруг перестал понимать. Лестер заглянул в бумажник: двадцать четыре доллара. Он вызвал секретаршу.

— Линда, — обратился он к ней, и сердце его подозрительно забилось. — Принесите-ка мой портфель ценных бумаг. И побыстрей. А потом отвезите чек в банк. Нет, мне просто нужны наличные, по пять долларов. Сейчас же!

Мэкси протиснулась сквозь толпу людей, теснившихся вокруг пианиста и скрипача, исполнявших «Голубое платье Алисы» в фойе «Трамп-Тауэр». Она не замечала ни восьмидесятифутового водопада, низвергавшегося с этой высоты на самой большой из трех возможных скоростей, ни стен и пола, выложенных устрично-розоватым или напоминавшим цвет спелого манго мрамором. Не взглянула она и на роскошные косматые пальмы, и на влюбленные парочки, целовавшиеся на эскалаторах. Мэкси решительно повернула вправо и вошла в первый же лифт, поднявший ее на административный этаж, где располагались офисы дирекции.

— Луиза, — обратилась она к приятной блондинке, вице-президенту «Трампа», — я могу заложить свою квартиру?

Луиза Саншайн ничуть не удивилась. Годы работы с беспокойным и непредсказуемым Трампом выработали у нее иммунитет к шоковым состояниям.

— Правление жилфонда обычно не расположено к такого рода операциям. А что, Мэкси, дорогая, вы надумали купить Пентагон?

— Да, что-то вроде этого. Дональд у себя?

— Для вас, Мэкси, всегда да. Подождите минутку — я просто проверю, не говорит ли он по телефону.

Мэкси в нетерпении обернулась к окну, и сердце ее тревожно заныло. Отсюда, с высоты, правда, гораздо меньшей, чем ее шестьдесят третий этаж, открывался вид, который она так любила: он был словно специально изобретен для того, чтобы заставлять людей любить или ненавидеть, вид города, который каждый воспринимает по-своему — как личное оскорбление, вызов или, наоборот, нечто такое, с чем лучше вообще не связываться. Никогда не был Нью-Йорк просто городом. Нет, он должен или целиком принадлежать тебе, или быть целиком вытеснен из твоего сознания. И нет на Манхэттене другого такого места, откуда бы город выглядел столь же захватывающе прекрасным, столь сказочно отрешенным от реальности.

— Проходите! — Неожиданное появление Луизы Саншайн заставило ее вздрогнуть.

Владелец «Башни» Дональд Трамп, блестящий, честолюбивый и удачливый молодой торговец недвижимостью, чью обезоруживающую искренность признавали даже его противники, немедленно поднялся при ее появлении.

— Ну, моя красавица, какие у вас проблемы?

— Мне нужны наличные — и немедленно.

— Такое бывает и в самых лучших семействах, — осклабился он.

— Вы можете продать мою квартиру, Дональд? Но на этой неделе?

— Погодите, Мэкси. Вы действительно убеждены, что хотите этого? — Теперь он выглядел уж совсем по-иному — абсолютно серьезным. — У меня ведь целый список желающих ее заполучить. Не считая моей, это самая большая и самая лучшая квартира во всей «Башне». И если вы сейчас с ней разделаетесь, то уже навсегда. Второй такой больше не будет.

В его озабоченности не было совершенно ничего напускного.

Часть квартир в доме поменяла своих хозяев, но в основном это касалось тех, для кого покупка квартиры с самого начала была формой вложения капитала. Мэкси же, любившая свою квартиру так же, как он свою, считала ее как бы частью самой себя, продолжением собственной жизни, так что для нее продажа — последняя жертва, которая могла вызываться лишь чревычайными обстоятельствами.

— И вы гарантируете, что я получу деньги на этой неделе?

— Мэкси, сколько денег вам надо? Может, есть другой способ…

— Точно не знаю. Но по крайней мере шесть миллионов долларов. Возможно, и больше.

— Ого! И так срочно? — Он помолчал и добавил: — Да, тогда другого выхода действительно нет. Но учтите, мне понадобится некоторое время, чтобы гарантировать вам наилучшие условия сделки. Впрочем, если вы согласны передать квартиру мне, я тут же выпишу вам чек на шесть миллионов. А потом, если я выручу за нее больше, думаю, так оно и будет, то по завершении сделки вы получите остальное.

— Где мне расписаться? — спросила Мэкси.

— Надеюсь, что жертва, на которую вы идете, стоит того, ради чего вы это делаете, — отозвался он, покачивая головой и доставая чековую книжку из ящика стола.

— Стоит, чтобы попытаться выиграть, Дональд. Даже если все сорвется. Дайте мне вашу ручку. Черт побери! И еще этого дерьмового «Клинекса»…

Глава 25

Когда после нескольких часов тщательного осмотра картин в Лувре, этой самой длинной картинной галереи в мире, Мэкси очутилась в самом дальнем конце огромного второго этажа, ею овладело мучительное чувство полной пресыщенности зрительными образами. Она знала, что стоит ей увидеть хотя бы еще один очередной шедевр — и ни в какой музей ее больше не выманишь. Однако до выхода ей еще предстояло не менее трехсот пятидесяти ярдов. Проблему она разрешила следующим образом: обратный путь она почти пробежала, насколько позволяли ей уставшие от долгого хождения ноги, пригнув голову так, что могла видеть разве только паркет. В поле ее бокового зрения не попадали даже рамы, не говоря уже о самих картинах. Таким вот образом она добралась до крылатой богини победы и спустилась по мраморным ступеням к входным дверям.

Примерно так же двигалась она сегодня по своей собственной — вернее, уже бывшей — квартире, направляясь прямо к телефону, стоявшему на тумбочке возле кровати (все еще ее кровати), чтобы договориться с агентами «Сотбис», которые должны были прийти как можно быстрее для описи всех тех ценных предметов, которые можно будет выставить на ближайшем же аукционе, включая и те, что находились на хранении.

Теперь, подумала Мэкси, кладя трубку на место, она сидит уже на своей бывшей кровати: наверняка эта резная и позолоченная кровать в польском стиле восемнадцатого века с коронообразным пологом из расшитого шелка пойдет за приличную цену. А матрац? Она что, сидит тоже на бывшем матраце? Скорей всего, да, решила Мэкси, если матрацы, правда, выставляются на аукционах вместе с кроватями. Но уж лучше об этом не думать.

— Мэкси, — услышала она чей-то голос, — где ты?

— Здесь, в… спальне, — ответила Мэкси, неожиданно поймав себя на том, что не может произнести слово «своей».

На пороге выросла фигура Анжелики, разгоряченной после приключений очередного дня «загула».

— Ты еще не обнимала сегодня мамочку, по-моему, — слабым голосом проговорила Мэкси.

— Что-то непохоже, чтобы тебе были особенно нужны мои объятия, — заметила Анжелика, с опаской приближаясь к матери. — Похоже, тебе больше подойдет реанимационная палата. Может, надо сделать переливание крови. Ты слишком заработалась.

— Все же попробуй обнять меня, — посоветовала Мэкси, и Анжелика заключила ее в свои мощные, поистине атлетические объятия, сперва приподняв и несколько раз подкинув вверх, а затем повалившись вместе с матерью на кровать.

— Ну как, помогло? — спросила она, глядя на Мэкси в упор своими правдиво-беззащитными глазами.

— И очень. Спасибо, дорогая. У меня есть что тебе сказать. Не слишком, правда, приятное.

— Ты больна! — воскликнула Анжелика, присев на кровати.

— Нет, черт побери. Совсем нет. Я в отличной форме. Но мне только что пришлось продать квартиру. Так что жить здесь мы уже не сможем.

— Нет, ты все-таки больна!

— Клянусь, что нет. Чем угодно!

— Моей головой.

— Хорошо, клянусь твоей головой, что я, твоя мать, полностью здорова. Ты удовлетворена?

— Н-да. А зачем тогда продаешь квартиру? — с явным облегчением в голосе осведомилась Анжелика.

— Это длинная и запутанная история. Но в общем-то из-за того, что мне срочно нужны деньги.

Лицо Анжелики сморщилось: она никак не могла взять в толк слова, которых до сих пор от матери ей не приходилось слышать ни разу в жизни.

— Ты, значит, хочешь что-то купить? — наконец сообразила она.

— И да… и нет.

— Ма, — терпеливо, насколько она могла, попросила Анжелика, — я правда думаю, что будет лучше, если ты расскажешь мне все по порядку. Пусть это длинная история, но я постараюсь в ней разобраться. Я ведь уже не маленькая.

Когда Мэкси кончила говорить, Анжелика некоторое время сидела молча, оценивая ситуацию. Наконец она изрекла:

— Мне кажется, ты сделала то, что должена была сделать. Так оно в настоящей жизни и происходит. Сама эта история и есть настоящая жизнь. К тому же интересная. Может, и не очень приятная, но зато дает пищу для размышлений. Теперь решим практический вопрос: где мы будем жить? Я бы предпочла Колумбус-авеню, потому что это клевое место. Но ты, я знаю, не согласишься. И потом, мы ведь сейчас должны постараться жить бесплатно, правильно? Почему бы нам не напроситься тогда пожить у дяди Тоби? Это ничего не будет нам стоить, лишняя комната у него есть, а кормежка — сама знаешь! И ему, наверное, будет веселее. И еще, после школы я смогу заходить к тебе в «Би-Би» и делать там все, что тебе надо. Доставлять пакеты, отсылать письма или помогать в художественном отделе.

— Чтоб близко не подходила к этому отделу!

— А что, там змеи водятся? Хорошо-хорошо, не подойду, но почему я не могу заглянуть туда и чем-нибудь помочь.

— Нечего там никому помогать.

Мэкси оглянулась в поисках носового платка, которым она разжилась у Дональда Трампа, потому что такой обычной вещи, как «Клинекс», он при себе не имел, и, найдя его, постаралась вытереть увлажнившиеся глаза.

— И последнее, — заключила Анжелика. — Пусть ты считаешь, что я засоряю свой язык, но по моему глубокому убеждению, ма, Каттер — просто говнюк!

Мэкси обвела глазами комнату, ища то, что ей здесь знакомо. Брат принял ее и Анжелику весьма радушно, разместив их в двух небольших комнатах на четвертом, верхнем этаже своего длинного, но узкого кирпичного дома. Первый этаж был целиком отведен плавательному бассейну и кухне, второй занимала одна большая гостиная, третий — личные апартаменты самого Тоби. Вообще-то, Мэкси казалось, что Тоби предоставит им с Анжеликой большую запасную спальню рядом со спальней Тоби, но было это еще до того, как она обнаружила, что Тоби давно уже живет с Инди, которая прилетает к нему чуть ли не на каждый уик-энд. Все встроенные шкафы в спальне буквально ломились от вещей Инди и даже (о Господи, она и сюда его навезла) ее постельного белья. Ни за что на свете Мэкси не согласилась бы находиться на одном этаже с парочкой, пытавшейся создать для себя нечто вроде уютного гнездышка. Да и вообще, знай она раньше, что Инди проводит теперь столько времени на Манхэттене, она не стала бы набиваться к Тоби в гости, хотя он и настаивал, чтобы сестра с Анжеликой перебирались к нему.

Неужели, думала Мэкси сейчас, она считает себя, живя у Тоби, как бы ответственной за их поведение? Вряд ли. Скорей она ощущала себя воспитательницей в летнем лагере. Вот именно, летний лагерь. И она и Анжелика живут в таком месте, где обе они оказались вырванными из привычного окружения, спят на чужих койках. Единственное, что перекочевало сюда из их прежней жизни, — это несколько любимых чучел птиц, на чем настояла Анжелика, стопка ее учебников и две-три фотографии самой Мэкси в рамке. Что касается ее одежды, то она висела на громоздких металлических вешалках, поскольку встроенные шкафы оказались слишком узкими. Больше всего их нынешнее жилище напоминало Мэкси некий гибрид палатки в летнем лагере и тесной мастерской дизайнера.

Слава тебе, Господи, что она загодя успела купить весеннюю и летнюю одежду, пока еще могла себе это позволить, подумала она, глядя на развешанные вокруг костюмы и платья, занимавшие чуть не всю комнату. Как они сейчас ей кстати: ведь хорошая одежда так помогает во время деловых ленчей, где она должна перед лицом своих собеседников выглядеть и уверенной в себе, и небрежно спокойной, чтобы обхаживать своих потенциальных рекламодателей. К счастью для женщин — редакторов журналов мод, большинство фирмачей, как правило, посылают через своих представителей по связям с общественностью в виде «личного одолжения» многочисленные образцы одежды, из которых редактор всегда может выбрать подходящий — конечно же, по оптовой цене.

Впрочем, сегодня вечером, прикидывает Мэкси, ей можно особенно не беспокоиться: кашемировые галифе цвета слоновой кости от «Зорана» и его же шерстяной с шелком, в тон, пуловер до талии с рельефной резинкой и воротом «лодочкой». Ансамбль этот стоил безумно дорого, и его следовало носить на три размера больше. Мягкий кашемир нежен, как материнское молоко, да и достать его куда легче, подумалось Мэкси, пока она шнуровала тенниски. Ей не слишком хотелось, чтобы дождливая апрельская погода сменилась весенним теплом. Если бы она могла, то носила хоть по шесть кашемировых свитеров одновременно — пока не сумеет добиться победы над Каттером.

При мысли об этом Мэкси печально вздохнула: ведь и самая дорогая шерсть не в состоянии своим теплом растопить холод той тревоги, в которой она живет все последнее время. Сердце ее переполнилось невыразимой печалью, когда она подумала о дяде Нате и тете Минни. С ними бы она, как ни с кем другим, могла поделиться своими бедами, но после того, как дядя Нат скончался от инфаркта всего в пятьдесят с небольшим, Минни перебралась в Палм-Бич, где находилось фамильное поместье Лендауэров. Тревожить ее сейчас в этом прекрасном далеке запутанными делами, связанными с новым журналом, было бы сейчас неэтично, но, Господи, как не хватало ей сейчас их обоих.

Спустившись по лестнице, Мэкси остановилась у двери в кухню, одновременно служившую Тоби и столовой. Тоби как раз занимался готовкой, и оттуда доносился его голос:

— Это мясной рулет. Считай, что тебе повезло, если такое сооружение достанется тебе за столом самого шеф-повара.

Неужели он разговаривает сам с собой? Мэкси даже забеспокоилась: вроде бы он для этого еще не так стар. Предполагалось, что сегодня они будут ужинать вдвоем, посколько Анжелика была у Рокко, а Инди — в Голливуде. Мэкси не без любопытства заглянула в большую комнату, где орудовал Тоби. Несколько разбросанных там и сям изрядно потертых кожаных предметов одежды сразу подсказали ей, к кому обращается Тоби. Джастин!

Мэкси налетела на него как вихрь: все последние дни они вместе с Монти с утра до ночи занимались сметой очередных номеров «Би-Би» и не имела ни одной свободной минуты, чтобы пообщаться с Джастином.

— Я хотел преподнести тебе сюрприз, — признался Тоби, радуясь, что затея с приглашением брата удалась на славу!

— У тебя что, припасены и другие сюрпризы? — поинтересовалась Мэкси.

— Нет. Сегодня никого больше я не жду. Будем мы трое. Сдается мне, что в таком составе мы встречались за ужином, только когда были детьми, — ответил Тоби. — Потом я уехал учиться в колледж, ты вышла замуж… Всегда, если мы бывали вместе, вокруг нас находились другие люди — главным образом кто-нибудь из твоих мужей. Так что считай, что мы вспоминаем свое детство, поскольку все мы обожаем мясной рулет. И к тому же у нас есть еще кое-какие общие интересы.

— Как например? — тут же поспешила уточнить Мэкси.

— Будущее «Эмбервилл пабликейшнс», — выпалил Джастин. — Ты ведь не считаешь себя единственной, кого оно заботит?

— Конечно, нет.

— Но ты и не подумала обратиться к нам за помощью, Златокудрая, — упрекнул ее Тоби. — А тебе не кажется, что ты должна была бы это сделать, вместо того чтобы взять и продать свою квартиру, а теперь еще и спускать на аукцион все свои ценности?

— Нет, не кажется, — возразила Мэкси. — Это борьба, на которую решилась я — и только я. Более того, у меня отнюдь нет уверенности, что, одержи я победу, вы не будете разочарованы. Может, вам даже лучше получить каждому свою долю наличными, если сделка все же состоится. Вот об этом-то, мне кажется, я должна была с вами посоветоваться.

Как бы там ни было, но ты к нам не обращалась. И нас обоих это, мягко говоря, здорово разозлило. Так что сегодняшний ужин, если ты еще не поняла, это ловушка, в которую мы тебя заманили, — с улыбкой произнес Тоби, поливая рулет соусом из свежих помидоров с добавлением базилика.

— Да, я уже начала догадываться, что дело тут нечисто. Так что, вы не возражаете, если мама продаст компанию? Значит, вы за то, чтобы я подняла лапки кверху, закрыла «Би-Би» и, кончив шуметь по пустямкам, сделала вид, что все прекрасно?!

— Тоби, ты заметил, что у нее явная тенденция неадекватно на все реагировать? — обратился к брату Джастин.

— Раз уж ты сам об этом заговорил, то я бы сказал, ее главная беда в том, что она чересчур склонна делать поспешные выводы, — ответил Тоби.

— Я бы даже сказал, что она поспешно прыгает в воду, не поинтересовавшись, есть ли на борту судна спасательный круг, — уточнил Джастин.

— Не совсем так. Ее беда, что она путает себя с генералом де Голлем. Ну, знаешь, он вроде говорил: «L'Etat c'est moi».[53] В общем, «Эмбервилл» — «c'est elle»[54] или что-то в этом духе.

— Это не де Голль, а Людовик IV говорил, — поправил брата Джастин. — Он тоже страдал манией величия, но это было так задолго до Революции, что его можно извинить, а Мэкси — никогда.

— Мне не кажется, что ваши сравнения так уж смешны, хотя вы оба очень собою довольны, — с раздражением заметила она.

— А главная беда Мэкси в том, что она даже не чувствует, когда люди хотят одолжить ей денег, — торжествующе произнес Тоби.

— Ах вот оно что. Да чтоб я к вам за деньгами обращалась — не бывать этому! У вас своя жизнь, свои дела, и с чего это вдруг мне ожидать, что вы станете одалживать свои деньги на что-то, что касается только одного моего решения? Я хочу дать моему журналу шанс продержаться на плаву, пока он сам не научится плавать. Это моя проблема, и деньги на нее должны быть потрачены тоже мои.

— Но я работаю для «Би-Би». Что ж, у меня нет права голоса? — спросил Джастин.

— Послушай, Джастин, я ведь прекрасно знаю, что тебе претит работа в журнале и ты туда пошел только ради меня. Большей жертвы от тебя я ожидать не вправе, мне слишком хорошо известно, как она тебя связывает, — еще больше посерьезнев, ответила Мэкси. — Так что не жди, что я еще взвалю на тебя и денежное бремя.

— Ну а я, Златокудрая? Я же все-таки твой старший брат, и можно было попробовать ко мне обратиться? — не отступал Тоби.

— Перестань, Летучая Мышь! Ты, по-моему, никогда не проявлял к журналам никакого интереса. И не убеждай меня в обратном. Нет, Тоби. Это не твой, а мой ребенок. И занимаюсь им я. И не годится впутывать вас обоих в это дело. Знаю, уверена, вы меня любите и, конечно, поймете, что хоть раз в жизни чего-то я должна добиться сама, собственными силами. До сих пор я все время выезжала за чужой счет — и мне было все равно. Но сейчас с этим покончено.

— Слушайте! Слушайте![55] — воскликнул Джастин, искоса поглядывая на сестру любящим, насмешливо-недоверчивым взглядом.

— Настоящая беда Мэкси в том, — продолжала она, — что эта особа постоянно голодна, буквально умирает от голода, ей обязательно надо что-то жевать. Такой вот уродилась. И когда она голодна, но нрав у нее тут же портится. Так что хватит совать нос в мои дела, ребята! Прочь с дороги, вы, лоботрясы! Лучше скажите, где этот ваш хваленый рулет? Наверное, мясо уже давно переварилось?..

— Пожалуй, Мэкси, тебе все же следовало взять у них деньги, — упрямо заявил Монти, уже в третий раз, глядя, как она подписывает чеки. — Или уж, во всяком случае, узнать, о каких суммах идет речь.

Мэкси отрицательно покачала головой. Не могла же она открывать Монти, что Лили намерена продать компанию целиком. А следовательно, она не могла поделиться с ним ни теми надеждами, которые возлагала на выживание «Би-Би», ни вероятностью, что Лили все-таки переменит свое решение. Пусть вероятность эта и представлялась весьма сомнительной, но ничего другого у нее в запасе не было. Если сейчас она станет предаваться сомнениям, тогда пиши пропало. Это уж точно. Чтобы увести Монти от темы денег, которые, по его мнению, ей надо было взять у братьев, она перевела разговор в другое русло.

— В прошлом месяце наш тираж был где-то на уровне четырех миллионов, ведь так, Монти? Если «Би-Би» и дальше продержится на том же уровне, то как, по-твоему: после полугода сумеем мы в новом контракте с рекламщиками потребовать резкого увеличения расценок?

— Н-да… Если все наши рекламодатели не будут возражать против размеров предполагаемого увеличения, что вовсе не обязательно, поэтому лучше на такой вариант не рассчитывать. В конце концов, ты же до сих пор точно не знаешь, кто эти твои четыре миллиона читательниц, каков их возраст, доход… Демография, Мэкси, демография. На Мэдисон-авеню привыкли иметь дело с определенной аудиторией, рассчитывать на определенные интересы. Но если рекламщики все же согласятся на новые расценки, то с седьмого номера ты сможешь начать видеть свет в конце тоннеля, то только начать. Сейчас каждый номер, который идет за доллар с полтиной, обходится нам самим в два доллара пять центов, и это не считая тех денег, которые тратит Барни Шор, чтобы журналы попадали на самые престижные места. «Би-Би» имеет такой бешеный успех, что ты теряешь на номере пятьдесят пять центов. Помножь эту цифру на четыре миллиона — и ты получишь чистый ежемесячный убыток в два миллиона двести тысяч долларов.

Мэкси удивленно подняла брови, так что они почти исчезли под спутавшейся челкой:

— До выхода седьмого номера осталось еще три. Получается около семи миллионов… правда, лучше, чем у министерства обороны, но все равно на аукционе надо будет постараться и сорвать приличный куш.

— Только не гонись за тиражом, — предупредил Монти. — Успех убивает журнал в два счета.

— Не волнуйся. Кое в чем я все же разбираюсь. Это что, единственный бизнес в мире, где само изделие стоит дороже, чем можно за него выручить?

— Про кино ты слыхала? — печально спросил Монти. — Или про театр? Балет, оперу, концерты? А также теле-программы, которые никто не смотрит?

— Так, выходит, мы относимся к шоу-бизнесу? — подытожила Мэкси.

— Это так, черт побери! — мрачно согласился Монти.

— Если б у тебя водились деньги, ты бы вложил их в шоу-бизнес?

— Нет уж, — убежденно заявил Монти. — Шоу-бизнес — грязный бизнес.

— Если ты не кончишь хандрить, я сейчас кое-что тебе вставлю, — пригрозила Мэкси, в ответ на что Монти попытался изобразить на лице нечто, отдаленно напоминавшее улыбку. — Что ж, будем молиться, чтобы цены на бумагу, печать и распространение не подскочили, — заметила Мэкси в задумчивости.

— И чтоб Барни Шор не помер, — добавил Монти.

Мэкси так и подпрыгнула:

— Негодяй! — И она стала надвигаться на него с выставленным вперед средним пальцем. — Беги, если не хочешь лишиться жизни. И посмотрим, кто окажется проворнее!

— Если откровенно, Мэкси, то, по-моему, ты просто спятила, заклинилась и скапустилась, — заметила Инди, распаковывая очередной из девяти чемоданов, привезенных ею на ту неделю, что она собиралась провести у Тоби. — Если бы кто-нибудь захотел купить мое семейное дело и это принесло бы мне больше денег, чем я когда-нибудь могла себе представить, я бы уж своего шанса не упустила. Не знаю, может, и отец твой согласился бы на условия, которые предложила вам эта «ЮБК».

— Ему был всего шестьдесят один, когда он умер. Ручаюсь, он ни за что бы не продал «Эмбервилл», чтобы уйти на покой. Что он стал бы потом делать? Он ведь жил ради своих журналов. Это был его якорь спасения. А для меня таким якорем был он сам. Неужели ты не понимаешь?

— И ты, значит, отождествляешь себя с ним. Своего рода подмена?

— Таким, как ты, все надо разложить по полочкам, где для каждой вещи свой ярлычок. Похоже, ты уже обсуждала это со своим доктором Флоренс Флоршайм.

— Естественно, — с достоинством парировала Инди. — Вообще-то я стараюсь о тебе не говорить, но это становится все труднее с тех пор, как я встретила Тоби.

— Ну и что говорит твоя докторша?

— Что ты, наверно, не хочешь ста миллионов.

— Ого, значит, она теперь стала высказывать свое мнение?

— О других людях — сколько угодно. Она ведь тоже человек, в конце концов. У нее нет своего мнения, когда дело касается меня. По крайней мере, она мне его не высказывала, позволяя мне самой делать выводы о том, что у нее на уме.

— Слушай, Инди, а тебя не удивляет, что она права? Я действительно не хочу этих ста миллионов долларов.

— А, собственно, почему?

— С тех пор как ты сделалась кинозвездой, ты не перестаешь жаловаться, что постоянно демонстрировать свою красоту на публике — тяжелая обуза. Сколько женщин, по-твоему, будут в состоянии понять эту проблему? Я уж не говорю о том, чтобы они сочувственно к ней отнеслись. Ты вот все стонешь, что какая-то там перестановка твоих генов привела к отклонению от общей нормы. Миллионы совершенно незнакомых людей начинают воображать бог знает что при одном только взгляде на твои высокие скулы. Или сходят с ума от твоих глаз — какой разрез, какой цвет! А сколько несбыточных мечтаний порождает один твой подбородок или нос — именно этой, а не другой длины, — цвет волос и бог знает что еще. И весь этот груз ты должна, подумать только, тащить на своих хрупких плечах! Ты говоришь, что никто не знает тебя по-настоящему, кроме такого старого друга, как я, или Тоби, который почти слепой, или твоего психоаналитика, которому это все безразлично. Ты жалуешься, что люди трепещут перед тобой просто потому, что ты случайно такой уродилась. В то же самое время ты смущаешься, так как знаешь, о чем они думают. Послушать тебя, так ты не можешь дружить ни с кем из женщин, поскольку все они тебе завидуют. А что касается мужчин, то почему-то тебе попадаются одни психи, как этот, который звонит тебе по нескольку раз в день и пишет чудовищные письма. Кстати, ты по-прежнему их получаешь?

— К несчастью, да. Только пожалуйста, не говори о них в присутствии Тоби. Мой «поклонник» уже звонил сегодня сюда — совсем спятил. Но не будем о нем. Да и вообще, какой отношение имеют подобные странные субъекты к проблеме денег?

— Самое прямое. Деньги вызывают те же самые несбыточные мечтания. Даже хуже. Неужели ты не понимаешь этого, Инди? Я была о тебе раньше лучшего мнения. Вот люди читают в газетах, что состоится та или иная сделка: ну, продается какая-нибудь частная компания, например. В разделе «Финансы» сразу же появляются всякие пикантные подробности, которые тут же проникают в масс-медиа. После мне никогда уже не стать вновь простой смертной. Я автоматически перехожу в разряд сказочно богатых женщин, и размер моего состояния отныне включается в списки, которые регулярно печатаются в журналах. Какая же личная жизнь может у меня быть после этого? И сейчас уже дела в этом смысле не слишком хороши. При первой встрече со мной у людей глаза потихонечку вылезают на лоб, как будто в темноте они увидели вокруг меня свечение или нимб, как у святой. И без него они меня уже не в состоянии воспринимать. Я чувствую это в каждом слове, которое они произносят, в том, как тут же умолкают, стоит мне только открыть рот, чтобы сделать даже самое банальное замечание. Да, деньги — великое дело, но они же главное препятствие, мешающее богатым жить, как все, — вздохнула Мэкси, закончив свою тираду и целиком намотав всю светлую прядь на палец как на бигуди.

— Бывают моменты, особенно на работе, когда я действительно чувствую себя одной из… Боже, какое это счастье — быть, как все. То, что я из семьи Эмбервиллов, конечно, значит, что я богата. Но никто ведь толком не знает насколько. А это как раз та деталь, которую американцы просто обожают: им непременно надо знать, сколько долларов ты стоишь. И не только америкацы. Это интересует всех. И все из-за этого с ума сходят. Ну я ладно. Но представляешь, каково придется Анжелике? Я-то уже, по крайней мере, взрослая и сама знаю цену и себе, и своим друзьям. А бедной дочурке предстоит пройти через все соблазны, когда на нее со всех сторон будут пялить глаза. Слава богу, пока она всего лишь обычная девочка.

— Может, и обычная, но уже не маленькая, — заметила Инди. — Во всяком случае, последний раз, когда я ее видела, она мне такой не показалась. А было это, между прочим, сегодня утром.

— Ей всего двенадцать с небольшим, — не сдавалась Мэкси.

— То есть скоро будет тринадцать. Так что гляди в оба! Гормоны дают о себе знать. Тем более что она будет и богатой и безумно красивой: у ребенка в жилах как-никак кровь Сиприани. Ты, Мэкси, хотя тебе почти тридцать, чертовки мила. — Инди окинула Мэкси с ног до головы профессионально оценивающим взглядом. — Но, извини, никакого сравнения с Анжеликой..

— Можешь не извиняться, тоже мне подруга. В конце концов, я ведь и выходила за Рокко только из-за его красоты.

— Ну, если мне не изменяет память, то не только.

— Самое худшее в старых друзьях — это что они не настолько великодушны, чтобы какие-то вещи просто не помнить. Если хочешь, то Рокко всю жизнь был жалким брюзгой, но с годами он сделался совсем невыносимым. Он прямо соткан из недостатков, так что трудно выбрать, что в нем самое отвратительное. Все-таки, я думаю, это его неблагодарность. Недавно я вылечила его от простуды, а он даже не позвонил, чтобы поблагодарить.

— Ты что, знаешь, как лечить простуду? Это же очень ценно, наука годами бьется над той же самой проблемой, — с сомнением в голосе прокомментировала Инди.

— Не все простуды, а только некоторые. И еще, я почти готова была купить ему кучу всяких подарков за то, что он сделал для Джастина. Правда, не купила, потому что как раз тогда осталась без денег, но все равно. У него отвратнейший характер.

— А мне Рокко всегда нравился, — решительно заявила Инди. — Во всяком случае, думаю, он и сейчас божественно красив.

— Да, некоторые, наверно, так и считают, но сколько это может продлиться? Красота, увы, не долговечна. Даже твоя, — добавила Мэкси сочувственно.

— А теперь, дорогая, расскажи-ка о своей сексуальной жизни, — потребовала Инди, в упор глядя на Мэкси своими бирюзовыми глазами. — Сдается мне, что-то тебя все время гложет. Слишком ты чувствительна к этой теме, да и раздражена не в меру. Зная тебя, могу предположить, что на твоем горизонте появился кто-то новый?

— Хм! У кого это в наши дни есть время для секса? Я уж о нем и думать забыла. Поработай, как я, увидишь, что сексуальный аппетит тут же пропадает — и главное, это совсем не жалко.

— Ах, вот оно что! Отсутствие либидо. Правда, с другой стороны, это единственное известное мне средство удержать тебя от опрометчивых шагов. Помни, что ты дала обет никогда больше не выходить замуж.

— Да мне и не за кого. Или, точнее, зачем? Кто это говорил: «Я был мужчиной, и я был женщиной — по-моему, на свете должно быть еще что-то получше»? Именно таково мое нынешнее отношение к замужеству.

— Мне кажется, ты все перепутала. Разве не Таллудах Бэнкхед говорил: «У меня был мужчина, и у меня была женщина — по-моему, на свете должно быть еще что-то получше»?

— Неважно, — отмахнулась Мэкси. — Ты знаешь, о чем я.

— Если по-честному, то нет. Я, например, больше всего на свете хотела бы выйти замуж, — мечтательно произнесла Инди.

— Естественно, ты же этого не пробовала. Поэтому тебе и хочется. И потом Тоби в тысячу раз лучше любого из моих мужей. Но как тебе удастся его уговорить, другое дело.

— Да, но тогда я становлюсь твоей невесткой. Не знаю, смогу ли я с тобой ужиться при твоем теперешнем пессимистическом взгляде на мир. Ну-ка, выше голову! Если в «Би-Би» все разлетится на куски и ты станешь в результате дико, до неприличия богатой, то всегда сможешь пожертвовать все свои деньги на благотворительность. Или создать свою собственную секту. Или выкупить у Гетти его бизнес. Впрочем, нет, на него у тебя не хватит. Но киностудию ты точно сможешь купить, а это самый быстрый способ расстаться с деньгами.

— Почему бы тебе не написать роман под названием «Непрошеные советы»? Или, может, другой — «Я тоже украшаю витрины»? — предложила Мэкси, слегка ущипнув Инди за ее обожаемый миллионами кинозрителей нос. — В общем, спасибо за заботу, но, видишь ли, я ведь и сама занимаюсь шоу-бизнесом…

Мен Рэй Лефковитц и Рэп Келли, партнеры Рокко, сидя за ленчем в ресторане «Перигор-парк», незаметно прислушивались к разговору, который за соседним столиком вела Мэкси, всячески обхаживая представителя по рекламе от такой важной фирмы, как «Сигрэм». Долетевший до них голос по силе своего воздействия напоминал хорошую дозу нитроглицерина, от которой мороз прямо-таки пробирает по коже: в его модуляциях слышалось что-то пьяняще наркотическое и вместе с тем сугубо деловое, что не позволяло им перейти ту грань, за которой их можно было бы счесть обольстительными.

— У нас уже имеются все демографические выкладки, Джордж. Мы получили их одними из первых. — Голос Мэкси звучал почти заговорщически, но у нее это получалось искренне. — Конечно, времени на сбор информации потребовалось немало. Зато теперь мы знаем: четыре миллиона наших читательниц — это в основном работающие женщины, ъ большинстве замужние, имеющие детей. Средний возраст — от девятнадцати до сорока четырех, средняя годовая зарплата — двадцать шесть тысяч долларов. В минувшем году это составляло примерно двадцать два процента всех доходов, приходившихся на долю американок. И еще, Джордж, наши читательницы отнюдь не трезвенницы. Главная причина, заставляющая их покупать «Би-Би», — удовольствие от чтения журнала. Впрочем, вы уже об этом осведомлены. Но вот известно ли вам, что семьдесят процентов из них во время чтения держат журнал в одной руке, а рюмку с выпивкой — в другой? Расслабляются после работы, просто сидят и ждут, пока приедут домой их мужчины, или, может, готовят ужин — тут полной ясности еще нет, но данные эти мы вскоре получим. «Би-Би» — просто не тот журнал, который читают, находясь на диете или решив завязать со спиртными напитками. Для этого наша типичная читательница слишком себя любит и ублажает — изо дня в день. Она привыкла к праздникам… и, если праздновать нечего, она сумеет найти подходящий повод.

— Но она, по-вашему, все-таки не алкоголичка, Мэкси? — поинтересовался Джордж.

Мэкси слегка развернулась в его сторону, правда, постаравшись, чтобы это не бросалось в глаза, но не упустив при этом возможности продемонстрировать во всей красоте свои ножки, грудь, плечи и прическу, равных которым — по крайней мере в зале ресторана — явно не было.

— Для столь привлекательного мужчины у вас потрясающее чувство юмора, — заметила Мэкси с той дьявольской издевкой, которая в сочетании с очаровательной лестью не позволяла ему понять, что в конце концов она имеет в виду (даже ночью, когда он вспоминал об их беседе). — У замечательных во всех отношениях мужчин юмора как раз не хватает.

— Целиком разделяют ваш подход, — уверил ее Джордж, судорожно пытаясь сообразить, куда она клонит. — Демографические данные интересные. Весьма интересные. Четыре миллиона женщин — и все потягивают виски и читают «Би-Би».

— Но, Джордж, я никогда этого не говорила. Только семьдесят процентов из моих четырех миллионов пьют виски во время чтения «Би-Би». Другие делают в это время что-то другое. А пьют уже потом. Вот почему у меня так много клиентов, которые хотят на следующий год купить заднюю обложку для рекламы своего виски.

Двое мужчин за соседним столиком в немом изумлении поглядели друг на друга.

— Послушай, Келли, — прошептал Лефковитц, — неужели она его убедит? Джордж все-таки не такой дурак, чтобы поверить откровенной лжи.

— Хочешь пари? — прошипел Келли.

— Вообще-то нет. Ты только посмотри на нее. Уж…

— Ну что это ему стоит? Он же не свои деньги будет тратить! — рассмеялся наконец Келли.

— А откуда, ты думаешь, у нее эта самая демография?

— Из «Правды», — рискнул высказаться Келли.

— Да нет, там все-таки работают поаккуратней. Давай, знаешь, сделаем ей хорошее дело, — предложил Лефковитц. — Рокко в последнее время что-то стал сдавать по творческой части. За то время, что Мэкси стала выпускать свой журнал, мы смогли заполучить всего двух выгодных клиентов. Правда, очень выгодных — по двадцать пять миллионов в год. Но все равно что-то, по-моему, с Рокко не так, что-то его гнетет. Не удивлюсь, если это как-то связано с мыслями насчет успеха «Би-Би». Ну, сам понимаешь. Бывшая жена начинает заниматься бизнесом — и вдруг такое везение.

— Скажи-ка мне… Нет, не говори. И так знаю, — поправился Келли.

— Давай будем с ней поласковей.

— Да, но Рокко говорил, чтобы мы ни в коем случае не предоставляли ей режима наибольшего благоприятствования.

— Я же просто сказал «поласковей», — заметил Мен Рэй Лефковитц, — и ничего больше.

Они заплатили каждый по своему счету и, поднявшись, чтобы уйти, обогнули столик Мэкси, направляясь к двери.

— О, мисс Эмбервилл, — воскликнул Келли. — Я и не видел, что вы тоже здесь. Как поживаешь, Джордж? Как это тебе повезло? Похоже, ты опередил всех других рекламщиков? Негодяй ты эдакий! Но я тебя не виню. Надеюсь, хоть за ленч-то ты заплатишь? Мисс Эмбервилл, могу ли я еще раз выразить вам свою признательность за место для рекламы, которые мы купили у вас в «Би-Би»? Самая лучшая наша сделка, я не преувеличиваю.

— Минуточку, Келли, — перебил его Лефковитц, которого не удивило, когда он увидел, что Келли отвел ему роль «плохого полицейского». — Всего одну маленькую минуточку. Я, например, считаю, что «Би-Би» еще должен отблагодарить нас за услугу. Мы ведь купили место для своей рекламы до выхода первого номера. Это показало, что мы верим в новое издание и готовы идти на риск. И поэтому, думаю, можем рассчитывать на некоторую скидку, когда будут вводиться эти новые расценки на рекламу. Не знаю, какую именно, но какая-то скидка, черт подери, должна же быть! Я, конечно, не предполагаю, чтобы мы возобновили контракт на первоначальных условиях, когда рекламную площадь нам дали, в сущности, за бесценок… но, конечно, я был бы весьма огорчен, если бы не получили в той или иной степени режим наибольшего благоприятствования. В конце концов, для нас мисс Эмбервилл — почти член семьи.

— Ладно, ребята, не волнуйтесь, — обворожительно улыбнулась Мэкси. — Кой-какие уступки сделаю… но только один раз. И скажите Рокко, что на этот раз я ни за что не стану уступать место в журнале за гроши. Наверно, он-то вас и подослал с таким предложением.

— Ну, так он вопрос не ставил, — смутившись, промямлил Келли.

— Наоборот, Рокко всегда отзывается о вас с уважением. Он, правда, сказал, что сейчас как раз самое время договариваться о новых условиях, если вы уже готовы возобновить контракт, но он лично ни на что особенно не рассчитывает, только потому… ну, что и вы, и он еще помните доброе старое время, — докончил Лефковитц как можно более деликатно.

— А где, — язвительно отозвалась Мэкси, — прежние сладкие речи, что фирма почла бы за счастье размещать у меня рекламу и прочее?

— Может, вы тогда присели бы за наш столик, а то так ведь и до вечера простоите? — постарался скрыть свое раздражение Джордж. — Я ведь тут, между прочим, пытаюсь бизнес делать! Так что до встречи в другом месте в другой раз?

— Надеюсь, что ваш аукцион не за горами? — спросил Монти, глядя, как, Мэкси один за другим подписывает чеки по скопившимся за май счетам. — Если бы завтра, было бы совсем неплохо. Ну а сегодня — и говорить нечего.

— Не сегодня и не завтра, конечно, — ответила Мэкси как можно небрежнее. — Я думала, позвоню — и тут же все устроится. Как обычная распродажа, только классом повыше. Но где там, «Сотбис» заявляет, что драгоценности, например, нельзя выставлять до осени, когда у них намечен специальный аукцион, а сейчас — уже не сезон, поскольку много богатых людей уехали из города. В общем, для предрождественской продажи чересчур рано или что-то еще в этом же роде. Мои коллекции, на их взгляд, чересчур разношерстные. Картины, как они говорят, тоже должны полежать, пока не наберется на целую выставку. А что до шкатулок, то за них много не возьмешь, если не продавать большими партиями. Бред какой-тп. Послушаешь их, так выходит, что в июне они могут выставить только мою мебель. Проводить аукционы — целое искусство, и они не намерены разрешать мне устанавливать свои сроки. Похоже, что у меня не так уж много ценных вещей, чтобы сразу пустить их все на один аукцион. Если, правда, я не околею — это, как я понимаю, наложило бы на аукцион особый отпечаток и помогло собрать кучу денег, — пожала плечами Мэкси, как если бы речь шла о пустячной проблеме.

— Июнь! Так что до это времени больше денег не предвидится?

— Ты же слышал. И еще неизвестно, сколько мы получим. Ведь они берут приличные комиссионные. Главное богатство — моя квартира, но Дональд не смог выручить за нее даже тех шести миллионов, которые он мне дал, так что пришлось вернуть ему разницу. Говорит, это из-за того, что курс доллара теперь завышен. Почти половиной «Трамп-Тауэр» владеют иностранцы, и в прошлом месяце они не склонны были тратить свои доллары. Ах, попробуй разберись в экономике. Только зря время тратить.

— Мы сидим по уши в… в макулатуре, Мэкси.

— Да, но восемьдесят пять процентов, может быть, даже больше, наших рекламодателей подписали новые контракты.

— Часть из них вступает в силу лишь в июле, а другая — в августе и даже в сентябре!

— А мы что, не можем получить от банков ссуду под новые расценки? Все-таки нам дают рекламу не кто-нибудь, а ведущие фирмы. И деньги это верные. И пожалуйста, Монти, не говори мне, что это невозможно. Я уже знаю… потому что сама к ним обращалась.

— Если бы решение зависело от меня, я бы дал тебе любую ссуду. Но я не банк. Жаль, конечно, но увы и ах, — грустно вздохнул Монти. — Ты не думаешь, что пора просить у сотрудников согласия на сокращение зарплаты?

— Даже если бы они работали вообще бесплатно, то что такое их зарплата? Капля в море по сравнению с другими нашими расходами. И потом, если слух о сокращении окладов дойдет до Мэдисон-авеню, там могут подумать, что у журнала крупные неприятности, и отказаться от тех соглашений по размещению рекламы, которые они с нами заключили. Никакой экономии ни в чем! Бесплатные ленчи тоже не отменяются. Качество фотографий снижаться не будет, гонорары для именитых авторов сохраняются на прежнем уровне. Менять все это было бы самоубийством. Пусть мы и погибнем, но достойно, ничем себя не запятнав.

Мэкси тем временем закончила подписывать чеки. Поставив на последнем из них размашистую завитушку, она одарила Монти той ободряющей улыбкой, что он воздержался от того, чтобы на сей раз выпрыгивать из окна. Да, денег оставалось не больше миллиона, но Мэкси делала поистине героические усилия, чтобы Монти не почувствовал всей глубины ее отчаяния. Когда она поднялась из-за стола, майское солнце, подобно водяным брызгам, так и засверкало на копне ее темных блестящих волос.

Каждый проданный номер «Би-Би» убеждал ее в правильности мысли, однажды пришедшей ей в голову. Читательницы нуждаются в журнале, ничего не спешащем добавить к унынию, унижению и тревогам, которыми они и без того перекормлены.

— Признавайся, Монти, тебе не доставляет некоторого, пусть самого крохотного, удовольствия сознание, что мы находимся на самом краю? — с улыбкой спросила Мэкси, взглянув не него в упор своими ослепляюще зелеными глазами.

— Чего именно? — едва сумел удержаться от ответной улыбки Монти.

— Банкротства.

Ровно через неделю, в начале июня, Мэкси в одиночестве сидела на кухне у Тоби, доедая остатки вчерашнего ужина. В доме никого не было — хорошая погода выгнала всех его обитателей на улицу. Хотя Мэкси и чувствовала безмерную усталость, оставаться одной ей все-таки казалось невыносимым. Днем, на работе, она старалась бодриться, чтобы люди по возможности ничего не заметили. Но все чаще и чаще, как только она лишалась аудитории (пусть даже в лице одного-единственного собеседника), ее охватывала паника. Впервые с начала своего единоборства с Каттером она стала задумываться: а не донкихотство ли это с ее стороны, не затеяла ли она глупую борьбу без всякого шанса на выигрыш, борьбу, об истинных размерах которой она и не помышляла, отправившись в тот роковой день к Каттеру, чтобы использовать против него «моральное давление». И кто в самом деле уполномочивал ее выступать в роли попечительницы отцовского состояния? Ведь управление своей компанией он передал не ей, а матери. Означает ли это, что он хотел, чтобы все желания Лили неукоснительно выполнялись даже в том случае, если речь шла о полной ликвидации «Эмбервилл пабликейшнс»? Почему она, Мэкси, единственная из членов семьи, кто знал (или, во всяком случае, думал, что знал), как будто сам Зэкари Эмбервилл сказал ей об этом, что необходимо сделать все возможное и невозможное, чтобы не допустить гибели журналов? Да потому, что никто из них, включая и мальчиков, никогда не был так близок с отцом, как она. Он был единственным, кто верил в нее, заступался за нее, какой бы очередной финт она ни выкинула, но вот имеет ли она все-таки право решать сейчас вместо него?

Единственный, на чьи плечи она могла хотя бы отчасти переложить свои сомнения и тревоги, был Пэвка, с которым она уже успела переговорить днем за ленчем. Мэкси взяла себе за правило встречаться с ним не реже одного раза в неделю, чтобы иметь тем самым возможность быть в курсе того, что происходит с другими изданиями «Эмбервилл пабликейшнс». Картина, которую он ей рисовал, становилась все более мрачной. Любые предпринимавшиеся им за последние несколько месяцев шаги, на которые уходили весь его опыт, изобретательность и мудрость, с тем чтобы как-то поддерживать уровень журналов, несмотря на отданные Каттером распоряжения, стоили Пэвке неимоверного терпения и требовали величайшей изворотливости. И тем не менее добрая половина его усилий пропадала даром, многие его уловки обнаруживались и блокировались Льюисом Оксфордом, ежедневно общавшимся с Каттером. Если бы не обещание, данное Мэкси, Пэвка уже давно ушел бы с работы, где он больше не мог контролировать ход событий. Мэкси, сама находившаяся на пределе сил, не могла не чувствовать вины за страдания этого человека, как и она, не складывавшего оружия. Между тем ни ею, ни им не руководили честолюбивые или эгоистические помыслы: они делали то, что делали, не ради себя, а ради Зэкари Эмбервилла, а вернее — его памяти.

Долго эта борьба не могла продолжаться. Ведь в конце июня, как было известно Мэкси, сделка с «ЮБК» должна состояться — к этому времени ожидалось очередное подведение итогов за второй квартал. В любом случае ждать оставалось не больше месяца: в конце июня у нее просто может не оказаться денег, чтобы обеспечивать публикацию «Би-Би». Теперь все зависело от аукциона, где выставлялась на продажу ее антикварная мебель.

Аукцион предполагался на следующей неделе, и если он пройдет наилучшим образом, то можно надеяться, что пусть с трудом, но ей удастся наскрести нужную сумму. В этом случае, будучи уверенной, что очередной номер журнала все же выйдет, она сможет попросить Лили пересмотреть свое первоначальное решение.

Пока что Мэкси решила забрать свои драгоценности и шкатулки из рук «Сотбис»: уж слишком они медлительны и осторожны, лучше продать самой, постаравшись выручить побольше, или заложить, если никто сразу не купит. Только вот откуда взять на все это время? И потом, она никогда в жизни ничего не закладывала и не знает, как это делается. Да, надо было бы покупать в свое время недвижимость, а не красивые побрякушки! В конце концов, можно ведь носить и фальшивые жемчуга, а деньги вкладывать в надежные ценные бумаги, вместо того чтобы накупать старинную мебель; одному богу известно, во сколько ее оценят на рынке. И зачем, спрашивается, надо было ей устанавливать центральное отопление в замке, когда она вполне могла мерзнуть там и помалкивать? Словом, надо было ей быть белочкой из басни, которая запасает на зиму орешки в отличие от беспечного кузнечика. Надо было… надо было… не быть самой собой, подумала она со злостью. Сейчас уже поздно что-нибудь предпринимать. И смысла в самобичевании — никакого. Звонок в дверь прервал ее размышления.

— Джастин! Боже, как я рада тебя видеть! Могу предложить тебе сразу пять видов паштетов, еще не имеющих названия, но за качество ручаюсь — работа Тоби! Я еще к ним не приступала — давай присоединяйся. Вот тарелка.

Джастин подчинился, но, сев за стол, согласился выпить только стакан вина.

— Какие новости с фронта?

— Пленных не берем.

— Я уже слышал. Об этом все говорят.

— А что именно говорят? — нахмурилась Мэкси..

— Все, что угодно, начиная со слухов о продаже, наверняка идущих от «ЮБК», и кончая полным их опровержением. Так что можешь себе представить. У вас разброд, гражданское неповиновение, солнечное затмение. Послушай, я не хочу, чтоб ты думала, что я уклоняюсь от участия в финале, но мне надо, поверь, уехать из Нью-Йорка. Этот чертов город! Я сыт им по горло, Мэкси. Эти камни, они давят мне на сердце. Сейчас такая погода — и торчать здесь? Когда в мире столько чудесных мест, где мне хочется побывать. В дорогу! Малыш, я уже не могу больше терпеть. Скорей, пока не начался сезон дождей. Да, песни Гершвина прекрасны, но я ненавижу Нью-Йорк в июне.

Он говорил вроде бы в шутку, но голос его выдавал душевное страдание.

— Я знаю твои чувства и, честно говоря, понимаю их. По крайней мере, я всегда могу быть уверена, что рано или поздно, но ты все равно вернешься.

— Так получается, что меня не будет на твоем дне рождения.

— Ну и что, дорогой? Ты никогда ни на одном из них и не был. И если по правде, то я особенно из-за этого не переживаю. А вот ты, наверное, переживаешь из-за моих тридцати? Думаешь, настанет время моего заката и все такое? Признавайся! Джастин, ну что такое тридцать? Что такое сорок? Бетти Фридан наверняка все сорок, клянусь Богом.

— Не Бетти, а Глории Стайнем, — поправил ее Джастин.

— Видишь, возраст ничего не значит. А у меня к тому же полно других вещей, над которыми приходится ломать голову, можешь мне поверить.

— Ну в общем, какого черта ходить вокруг да около, я тут хотел заранее сделать тебе подарок ко дню рождения. Чтоб тебе не так горько было расставаться со своими фантастическими колоритными любовными похождениями последнего десятилетия. — С этими словами Джастин как можно небрежнее вытащил из кармана листок бумаги и положил на стол.

Рука Мэкси не двинулась с места:

— Это с какого еще времени ты стал дарить своей собственной сестре чеки?

— С тех пор как она выросла, поумнела и знает, что с ними делать.

Джастин взял чек и мягко опустил его на пустую тарелку, стоявшую перед сестрой. Она скосила глаза и прочла сумму, на которую он был выписан. Достаточно, чтобы «Би-Би» мог выходить, пока не поступят деньги от рекламодателей — уже по новым расценкам. Достаточно, чтобы спасти журнал.

— Я разве не говорила, что ни цента не возьму у тебя взаймы? Не возьму — и все тут, — напомнила она с мрачной серьезностью, взяв чек и швырнув его обратно. — Это мои дела, ясно?

— Забудь про свою гордость, Мэкси. Мы все в семье этим грешим — и ты, и Тоби, и я. Наверно, это влияние матери. Но-скажи, если бы отцу нужны были деньги для спасения своего журнала, в который он по-настоящему верил, разве он не пошел бы на все, что можно, не считая, понятно, мошенничества? Проглоти гордость, Мэкси. И потом я же дарю, а не даю взаймы. Подарок обратно не принимается. И тебе не остается ничего другого, кроме как сказать: «Спасибо, Джастин!»

— Но с чего это вдруг? Не понимаю.

— С чего? Да это единственный для меня способ принять участие в борьбе. Мы ведем ее вместе, мы — одна семья и делаем все ради чести семьи. Вот почему я должен в этом участвовать. В конце концов, Зэкари Эмбервилл был ведь и моим отцом тоже, Мэкси! Не ты одна его любила, учти. Пусть ты не выиграешь, я все равно буду знать, что сделал все, что мог. Прошу тебя: разреши мне помочь! Ради всех нас. Ну, пожалуйста, Мэкси, возьми. — В его словах прозвучала мольба. Она еще ни разу не видела это обычно ироничное и отчужденное лицо таким взволнованным.

Мэкси протянула руку и схватила бумажку с надеждой и нетерпением, как будто это был, по крайней мере, хвост спустившейся на Землю кометы.

— Спасибо, мой дорогой Джастин! А пока что, раз уж ты пребываешь в столь щедром настроение, не одолжишь ли мне до получки долларов десять?

Глава 26

— Но послушай, Каттер, неужели ты не можешь ехать в эту свою Канаду без меня? — взмолилась Лили. — Мы уже, по крайней мере, трижды обедали с Леонардом и Джерри Уайлдерами с той вашей первой встречи. По-моему, вполне достаточно, чтобы выказать любезность, даже если речь идет о такой крупной сделке, как эта. Зачем еще понадобилось мое присутствие во время нынешней поездки?

— Я думал, Джерри тебе нравится.

— Да, она весьма приятная женщина. Но эта поездка на уик-энд, когда они будут осматривать лесные угодья, также принадлежащие компании «Эмбервилл»… Тебе не кажется, что она навеет на меня грустные воспоминания?

Выражение лица Каттера неуловимо переменилось: под отполированной до блеска поверхностью, излучавшей бесконечное обаяние, началась скрытая работа мысли, свидетельствующая о непреклонности принятого решения.

— Дорогая, ты чересчур носишься с собой. Мы же договорились — и вдруг менять все в последнюю минуту? А то, что Зэкари умер именно в Канаде, вовсе не означает, что ты не можешь туда поехать. К тому же ты там ни разу не была. И потом, ты продолжаешь жить в доме, который делила с ним все эти годы, но это ведь не навевает на тебя особой грусти. Tax что откуда ей вдруг появиться там? Ты знаешь, что поездка задумана несколько недель назад. Джерри рассчитывает на твое общество, пока мы с Леонардом будем заниматься изучением состояния лесного хозяйства.

— О боже, — вздохнула Лили, — какая это скука.

— Пойми, такая совместная вылазка на уик-энд сближает людей куца больше, чем все обеды в Нью-Йорке, вместе взятые, — продолжал убеждать Лили Каттер. — Когда через две недели мы сядем за стол переговоров с «ЮБК», от моих личных взаимоотношений с Леонардом будет зависеть многое. Да, он никогда не признается и даже, может быть, сам до конца не осознает, но я-то знаю, что это так. И тут все зависит от тебя. Ты звезда нашего мини-представления. Ну и главное: ты хозяйка «Эмбервилл пабликейшнс», а я всего-навсего говорю от твоего имени. Будь умницей, дорогая. На этом заключительном этапе игры твоя роль — решающая. Ведь пока бумаги не подписаны, сделку нельзя считать состоявшейся.

Лили вздохнула. Скорей бы уж вся эта тягостная и явно затянувшаяся история осталась позади. Как она устала от того, что ей все время приходится играть эту роль богатой владелицы, следить за каждым собственным шагом, постоянно держа в уме свое поведение и верша над собой самый строгий суд. Ни на минуту не могла она расслабиться и забыть о том положении, в какое ее поставил Каттер, — в центре сцены, где все отныне имели возможность наблюдать за сольной игрой, которую с присущим ей изяществом должна вести хозяйка «Эмбервилл пабликейшнс». Лили отдавала себе отчет, что Джерри Уайлдер, хотя она и старалась не выказывать своих чувств, на самом деле побаивалась ее, как побаиваются примы-балерины танцовщицы кордебалета. Правда, Лили давно привыкла играть, как на сцене, главную роль. Ведь когда-то она желала этого больше всего на свете, и теперь Каттер, очевидно, рассчитывал, что в предстоящий уик-энд она сыграет свою роль с блеском.

— Хорошо, я поеду. Что, захватить с собой шубу или ограничиться теплыми свитерами?

— Бери с собой все, что считаешь нужным. Багаж — не проблема, мы же летим на реактивном самолете «ЮБК».

— Отлично. Это уже кое-что. Пойду скажу горничной, что надо упаковать из вещей.

Внутри реактивного лайнера «ЮБК» все было устроено таким образом, чтобы у пассажиров не создавалось впечатления, будто и в воздухе они находятся как в зале заседаний правления. Интерьер располагал к интимной беседе. Каттер и Леонард сидели, мирно разговаривая, в одном конце салона, в то время как их жены болтали о своих делах — в другом.

— Все эти лесонасаждения, тысячи и тысячи акров, мой брат приобрел совсем незадолго до своей кончины, — пояснил своему собеседнику Каттер. — Идея его состояла в том, что «Эмбервилл» должна стремиться к Мэксимальной независимости от производителей бумаги. Черт возьми, Зэкари купил бы и типографию, и собственную сеть по распространению… Кстати, «ЮБК» это тоже могло бы заинтересовать.

— Не все сразу, — с довольной улыбкой заметил Леонард, который, решившись на покупку «Эмбервилл пабликейшнс», казалось, потерял часть своей обычной бесцеремонности. — Между прочим, если тут уж говорить о нашей заинтересованности, то в последнее время я, например, все больше и больше склоняюсь в пользу «Би-Би». Когда мы с вами впервые встретились, то обсуждали лишь журналы с уже сложившейся репутацией. Лично я был уверен, что «Би-Би» не протянет и месяца. С тех пор этот ваш «бэби», задуманный в виде эксперимента, не перестает вызывать мое восхищение. Сперва я, правда, считал, что он снижает прибыль компании. Но потом я увидел данные по тиражу, и теперь спрашиваю себя, что нам лучше сделать: вложить в него побольше денег или, напротив, взять и закрыть? Что вы по этому поводу предлагаете, Каттер?

— Признаюсь вам, Леонард, что я сам проходил через все эти «или… или» — и не единожды. Именно я занимался «Би-Би», наводил там экономию и могу ручаться, что помог журналу преодолеть трудности роста. Я рассматривал это как вызов, брошенный лично мне. Но окончательный приговор еще не вынесен. Такова моя всегдашняя тактика. Начиная новое дело, я довожу его до определенной черты, но не более того. И люди не знают, как решится их судьба, а потому стараются вовсю, и для компании это выгоднее.

— Я тут слышал, как дочь Лили выступала на обеде в «Ассоциации женщин-издателей», и, черт подери, она меня просто обворожила. Что, если журнал переходит к нам, то и его издатель тоже?

— Да, Мэкси — действительно чудо. Вся в отца. Но вам, Леонард, придется заключить с ней отдельную сделку. Я лично не смог договориться… да и вообще не уверен, что она обязательно останется в журнале на длительное время. Впрочем, кто знает.

— Вы думаете, убытки на старте не отразятся на состоянии общей прибыли?

— Меньше, чем можно было предположить. Я сам держал Мэкси под контролем и уверен: вас приятно удивит положение дел. Лично меня платежный баланс «Эмбервилл» вполне удовлетворяет, и вас, надеюсь, тоже, когда вы с ним ознакомитесь.

— И цифры дадут полную картину, не так ли? — Леонард с удовольствием потянулся. — Ах, до чего же приятно выбраться из Нью-Йорка. И к тому же я вообще не бывал в этих канадских дебрях.

— Ну, не такие уж дебри. У нас даже есть для «Ви-Ай-Пи»[56] туалеты со сливным бачком.

— Неужели? Представьте, я так и предполагал!

— У меня и Леонарда детей никогда не было, — в очередной раз поведала Джерри Уайлдер, беседуя с Лили. — И как я вам завидую! У вас ведь не просто трое, но еще и внучка. Вы должны гордиться собой.

— Я и горжусь… Но недавно я начала понимать и другое. В сущности, если они замечательные, я не могу приписать все заслуги себе, так же не вправе и винить себя, если с ними бывает трудно управиться. Мне понадобились годы и годы, чтобы осознать это. Мне всегда казалось, что им надлежит вырасти идеальными людьми, ибо в противном случае получалось, что не идеальная я сама. Увы, не идеальная ни я, ни они. Все мы люди.

Джерри Уайлдер с трудом скрывала свое удивление. Еще ни разу Лили не была с ней столь откровенна. Она попыталась проникнуть чуть глубже в характер этой женщины, чьи манеры и воспитание всегда заставляли воспринимать ее как пришелицу из другого мира.

— А вы чувствуете большую близость к кому-либо из них?

Лили улыбнулась наивности этого вопроса: только тот, у кого нет своих детей, может думать, что на него можно ответить однозначно (да и можно ли вообще).

— Они все разные, и я близка с каждым из них по-разному, — сказала она самое очевидное из того, что могло бы как-то удовлетворить собеседницу.

— Как, наверно, чудесно иметь дочь! — мечтательно отозвалась Джерри.

— Да, и сейчас я гораздо больше верю в Мэкси, чем раньше, — ответила Лили, сама удивляясь собственным словам.

— «Верите»? — поразилась Джерри.

— О! — улыбнулась Лили этой импульсивности, — У нее было как-никак трое мужей… Согласитесь, матери это трудновато перенести. Но сейчас она вроде перебесилась. И, к счастью, не замужем.

— Понимаю! Я недавно вместе с Леонардом слышала речь Мэкси на обеде. Она потрясающа! И такая деловая. Интеллект и красота — такое сочетание сразило нас буквально наповал. А журнал, который она издает, просто прелесть. Я даже сама хожу его покупать — не могу ждать, пока можно будет прочесть его у моей парикмахерши., Прочитаешь и как-то сразу приятно становится — за самое себя. Она, наверное, каждый месяц показывает его вам до выхода?

— Вообще-то нет. Мэкси предпочитает делать все сама. Так что мне тоже приходится покупать его в киоске.

— Господи ты боже мой! — воскликнула Джерри, охваченная прямо-таки мистическим ужасом перед этим таинственным миром прессы.

Подумать только, ведь Лили Эмбервилл владеет компанией и по идее должна была бы получать каждый номер журнала еще до публикации всего тиража. А выходит, она знает о своем собственном деле не намного больше, чем сама Джерри о предстоящих в новом сезоне телепрограммах. Леонард не брал ее с собой на просмотры, потому что она не могла преодолеть пагубную привычку постоянно сравнивать любую теленовинку с серией «Театр шедевров». Правда, она в отличие от Лили не владела «ЮБК».

Небольшой реактивный самолет вскоре приземлился на посадочлой полосе, прорубленной прямо в лесу. Пассажиры, выйдя из салона, тут же надели привезенные с собой шубы. Несмотря на яркое солнце, в этой части Северного Онтарио было ветрено и очень холодно. Возле нового «джипа», подогнанного прямо к борту самолета, их ожидал высокий и, несмотря на густую рыжую бороду, явно молодой парень. Застенчиво приблизившись, он обратился к обоим мужчинам:

— Кто здесь мистер Эмбервилл?

— Я, — ответил Каттер. — А вы, должно быть, Боб Дэвис? Вылитый отец.

— Совершенно верно, сэр. Рад встрече с вами.

— Это миссис Эмбервилл и наши гости, мистер и миссис Уайлдеры, — продолжал Каттср и, обернувшись к ним, заметил: — Боб только осваивает новую работу. Раньше ею занимался его отец, но в прошлом году он ушел на пенсию и уехал во Флориду. А вы, Боб, только что окончили колледж, кажется? Да, так как поживает отец?

— Превосходно, сэр, благодарю вас. Почему бы вам всем не пройти в «джип», пока я буду заниматься багажом? А то, знаете, ветер и все такое. До гостевого дома езды примерно с полчаса.

Леонард Уайлдер залезал в «джип» с явной неохотой: ему так хотелось насладиться видом темно-зеленых, упиравшихся, кажется, своими макушками в самое небо деревьев. Его, горожанина, их близость приводила в ужас, так же как близость моря. Телевидение никогда не давало ему столь волнующего ощущения близости к реальному миру, миру, возникающему прямо у него на глазах. Что касается этого поразившего воображение Леонарда приобретения «Эмбервилл пабликейшнс», то, решил он, лесные угодья станут его личной вотчиной. В следующий раз он прилетит сюда уже не как гость, а как хозяин. Джерри он поручит оформить гостевой дом в ее вкусе. Каков бы ни был декор, все равно пусть займется им, чтобы перестать наконец жаловаться, что он не подпускает ее к своим делам. Глупая, не понимает, что в этом ее счастье.

Субботним вечером, когда Каттер и Лили находились на севере Канады, Инди и Тоби в Нью-Йорке переодевались, готовясь отправиться на бродвейскую премьеру пьесы Сэма Шепарда, снимавшегося вместе с Инди в ее последнем фильме. Они пригласили Мэкси и Анжелику, но Мэкси уже обещала, что проведет этот вечер с Джулией. Та подняла страшный шум из-за своего твердого убеждения: журналу, считавшему, что любая женщина хороша такая, какая она есть, не нужен редактор по отделу моды; его место, считала Джулия; должна была бы по логике вещей занять какая-нибудь из тех жалких оборванных нищенок, которые роются на городских помойках. Таким образом, у Инди и Тоби оказался один лишний билет — и они предложили Анжелике пригласить с собой свою подругу. Единственное условие заключалось в том, чтобы девочка была соответствующим образом одета в честь столь важного театрального события, которое наверняка привлечет толпу любопытных и целый выводок фоторепортеров.

Инди в самую последнюю минуту отвергла выбранный туалет, решив заменить его новым. Каким-то образом она умудрилась попасть в ловушку нынешнего весеннего сезона и накупила цветастых ситцевых платьев: на вешалке они действительно выглядели восхитительно, но в жизни делали женщин похожими на нечто вроде ходячих английских кушеток — из тех, что обычно составляют часть обстановки загородного дома.

— Розы на теле совсем не то, что на подушке! — в сердцах выпалила Инди, обращаясь к самой себе, роясь во встроенных шкафах, в результате чего было извлечено сатиновое желто-зеленое вечернее платье в виде пижамы от «Сен-Лорана», перехваченное в талии бледно-розовым поясом. Частью ансамбля был также ярко-розовый сатиновый плащ, который нельзя было надевать, если существовала даже атдаленная вероятность дождя.

— Подруга Анжелики уже пришла. Я слышал звонок, — заметил Тоби.

— Ты ничего не сказал, как я выгляжу?

— Подойди поближе. О, это как ночное небо между закатом и восходом солнца в Норвегии в середине лета.

— С чего ты взял?

— Мне подсказало это само шуршание ткани и те проблески цвета, которые уловила моя сетчатка. Не говоря уже о запахе, который от тебя исходит, тембре твоего голоса и звуке твоих шагов. Кстати, когда мы спустимся вниз, постарайся сдержать и не брякни первое, что придет тебе на ум, когда ты увидишь подругу Анжелики.

— Тоби, прошу тебя, перестань разводить тут мистику. Ты же просто услышал ее голос — и все.

— И все. Но у летучей мыши, к твоему сведению, сверхчувствительный слух. В общем, не теряй головы. — Он прикоснулся к ее губам. — Помада. Я все равно тебя поцелую, но обещаю ее не размазать. У меня сверхчувствительный, ультразвуковой поцелуй. Точный, как лазерный луч.

— Ничего, можешь размазать, — разрешила Инди. — А то как я буду знать, что ты ко мне прикасался?

— Будешь… ты ведь знаешь, правда? Да, да, знаешь. А теперь пошли, мы уже опаздываем.

Спустившись в гостиную, они застали там Анжелику.

— Боже, какие прекрасные розы, девочка, — непроизвольно вырвалось у Инди.

И это действительно было так: на Анжелике чехол для кушетки смотрелся как расцветающий розарий.

— Спасибо, крестная, — вежливо поблагодарила Анжелика. — А теперь знакомьтесь: это Генри Иглсон, мой школьный друг. А это моя крестная Инди Уэст и дядя Тоби.

— Здравствуйте, — произнес молодой человек.

— Баскетбол, — выпалила ошарашенная Инди. — Вы наверняка в него играете!

— Он у нас самый высокий в восьмом классе, крестная, — поспешила дрожащим от волнения голосом пояснить Анжелика, явно гордившаяся этим знакомством.

— Центровой? — поинтересовался Тоби.

— Да, сэр. Но, если я не буду расти, с баскетболом придется завязать.

— А сколько вам лет? — наконец решилась задать вопрос Инди.

— Четырнадцать, мэм.

— А почему, собственно, в четырнадцать бояться перестать расти? — удивился Тоби.

— Во мне уже шесть футов три дюйма, сэр. И когда-то же мне надо остановиться. По крайней мере, я на это надеюсь.

— Не обязательно, — с жаром подхватила Анжелика эту казавшуюся ей вполне нейтральную тему разговора. — Он же может расти до двадцати одного или двух, правда? А ты как считаешь, дядя Тоби?

— Поживем — увидим, ладно? И давай договоримся: можешь звать нас просто Инди и Тоби. Идет, Генри?

— Здорово! Только и вы тогда зовите меня просто Данк. Чип вам скажет, что все меня так зовут. Правда, сегодня она что-то очень чинная, прямо ужас какой-то. Что с тобой, Чип?

— Ничего, ничего, — поспешно закрыла собою амбразуру Инди. — У нее мать, которая придерживается очень старомодных взглядов. И она воспитала ее в таком духе, Данк. Знаешь, старая школа. Vielle[57] Нью-Йорк.

— Придира, да? Мою тоже частенько заносит. Вот, например, сегодня вечером, когда я уходил из дома, думал, она на куски развалится, честно. Заставила меня три раза галстук менять и два раза носки. Я ей говорю: «Послушай, ма, если у меня первое свидание, то это не значит, что волноваться надо тебе». Не понимаю я этих родителей. В общем-то вроде и понимаю, но иногда…

— Моя мать тоже так реагировала, когда у меня было первое свидание, — заметила Анжелика. — Правда, крестная? — И она умоляюще посмотрела на Инди.

— Да, совершенно верно, крестница. Казалось, она вот-вот позеленеет. Или посинеет? Я уж забыла, ведь это происходило целую вечность тому назад. Не правда ли, Тоби?

— Несколько лет, это уж точно, — подтвердил Тоби. — Сейчас даже и не вспомнишь, когда именно. Но нам пора. Время не ждет.

На сегодняшний вечер Тоби одолжил у Мэкси ее лимузин, уцелевший, несмотря на основательную «чистку», только потому, что, лишившись его, Мэкси просто лишалась бы возможности передвигаться по Манхэттену. Достать такси во время ленча всегда было проблемой — во всяком случае, в районе, где находился «Би-Би». Между тем ей каждый день приходилось ездить в центр обедать, а затем возвращаться к себе в офис. Голубой «лимо», безусловно, являлся наилучшей визитной карточкой успеха.

Эли, не моргнув глазом, усадил в машину Анжелику и ее знакомого: если судить по торжественному выражению его лица, они вполне могли быть какими-нибудь престарелыми герцогом и герцогиней, отправлявшимися в церковь. Он не мог сказать, что подумает по этому поводу мисс Эмбервилл. Конечно, Эли понимал, что Анжелике когда-то надо начинать гулять с мальчиками, но с таким великаном, как этот? Может, правда, ему меньше лет, чем кажется? И потом все-таки у этой парочки есть сопровождающие, хотя мисс Уэст и мистер Эмбервилл слишком без ума друг от друга, чтобы обращать внимание еще на кого-нибудь, кроме самих себя. Ну и семейка! И Эли с неподдельным наслаждением вздохнул.

Перед театром бурлила огромная толпа.

— Если бы не Сэм, я бы ни за что не поехала, — ужаснулась Инди, добавив: — Надо постараться, чтоб меня здесь не узнали, пока мы не очутимся внутри. Не отпускай мою руку, Тоби. Я буду идти вперед и делать вид, что никто не пялит на меня глаза. О'кэй?

— О'кэй. Чип может за тебя раскланиваться. А вы, Эли, пожалуйста, высадите нас прямо перед входом.

— Хорошо, — ответил Эли, решив, что Тоби, должно быть, не привык к хорошим шоферам: иначе он не стал бы просить о подобной глупости. («Неужели он думает, что я остановлюсь посреди квартала».)

Анжелика и Данк вышли из лимузина первыми — двое высоких молодых людей, великолепных, но никому в этой толпе не известных, так что толпа тут же утратила к ним всякий интерес, как будто их вообще не существовало. Затем появился Тоби и остался у открытой дверцы машины, поджидая, пока выйдет Инди.

Стоило им вдвоем двинуться по узкому проходу, как тут же засверкали блицы и по команде телеоператоров вспыхнули юпитеры, так что Инди была буквально ослеплена. До нее донеслись из толпы чьи-то голоса, но, заранее решив ни на что не реагировать, она притворилась, будто не слышит их.

— Инди! Инди! — надрывался один голос. — У меня что-то для вас есть. Обождите!

Вскоре, однако, его заглушили другие возгласы, нараставшие по мере того, как Инди и Тоби пробирались к входу. Неожиданно Тоби выпустил ее руку из своей и резко устремился в ту сторону, откуда только что Инди так усердно призывали обождать. Он вклинился в самую гущу, как делает как защитник на футбольном поле, и выволок оттуда какого-то человека, повалив его навзничь. С минуту они отчаянно барахтались на мостовой, и, прежде чем люди вокруг закричали, раздался короткий хлопок и мычание. Как в замедленной съемке, Тоби все еще продолжал бороться с лежавшим на мостовой, между тем как вокруг бурлила толпа — истеричная, но беспомощная. Употребив всю свою недюжинную силу, Тоби наконец сумел, прижимая своего противника к асфальту, заставить его разжать судорожно сведенные пальцы — и тут из руки на мостовую выпал пистолет. Только тогда, обернувшись на этот звук, Инди в ужасе вскрикнула. Все произошло так стремительно, что, как бывает в подобных случаях, показалось: инцидент окончился, не успев, в сущности, начаться. Единственной реальностью была яркая кровь, струйкой вытекавшая из руки Тоби. И еще: заряженный пистолет, подобранный Данком и врученный им подоспевшему полисмену.

— Но как ты узнал? Как ты узнал? — сквозь слезы спрашивала Инди, держа раненую руку Тоби в своей все то время, что «скорая» мчалась по улицам Манхэттена.

— Просто вспомнил, чей это голос. Тот идиот, который все время тебе звонил. Я его сразу вычислил. Раз у него что-то есть для тебя, ясно, что ничего хорошего там быть не могло.

Тоби все еще находился в состоянии шока и, казалось, не замечал, как врач «скорой» пытается остановить кровотечение.

— Он хотел убить меня. Я же знала, что он сумасшедший, но никогда не думала, что он пытается меня застрелить.

— Пока я рядом, никто не посмеет сделать тебе ничего плохого.

— Но как ты определил, где он? Тоби, Тоби, скажи!

— Тренировка. Упражнения по ориентированию на местности. Полезная штука, не один раз меня выручала…

— Будьте добры, леди, помолчите. Вы же видите, я пытаюсь что-то сделать с его рукой, пока мы находимся в пути. Все вопросы вы сможете задать уже в больнице… О боже! Инди Уэст! Простите, можно будет получить ваш автограф? Когда мы приедем? Это для моей жены… иначе я бы не стал вас просто так тревожить в такой момент. Но она ваша поклонница. Понимаете, очень большая ваша поклонница.

Лили предпочла бы провести утренние часы возле домика для гостей, но Джерри очень хотелось осмотреть окрестные леса.

— Тогда отправимся верхом? — предложила Лили.

— О, лошади приводят меня в ужас, — призналась Джерри. — Может, попросим того молодого человека, чтоб он повозил нас по окрестностям в своем «джипе».

— Почему бы и нет. Каттер специально оставил его тут в полном нашем распоряжении.

Вскоре они уже сидели в «джипе». Их водитель, Боб Дэвис, явно сумел преодолеть проявленную при знакомстве с горожанами первую робость, и Лили вскоре убедилась, что неотесанный дровосек не собирается закрывать рта. Заставить его сделать это казалось невозможным: оставалось только грубо оборвать его, на что Лили не решалась и была наказана нескончаемыми историями из жизни поселков, разбросанных в округе, обитатели которых каждую субботу напивались как свиньи, после чего начинались кулачные бои.

— Боже! — воскликнула завороженная Джерри, впервые открывшая для себя неприглядную сторону жизни, с которой ей как хозяйке поместья вскоре придется столкнуться. — И что, вам случалось участвовать в подобных драках, Боб?

— Нет, миссис Уайлдер. Пока я учился в школе, отец строго настрого запретил мне заходить в окрестные бары. Потом я уехал в лесной колледж и только недавно вернулся, чтобы заменить отца на работе. Это когда он неожиданно вышел на пенсию. Тогда как раз скончался какой-то наш дальний родственник, отец его даже толком не знал, оставил ему небольшое наследство, которого хватило, чтобы купить домик во Флориде. Магь всегда мечтала о теплых краях, уж очень ей надоели здешние холода. Они тут же собрались и уехали. У отца там своя лодочная станция, правда, небольшая, но на жизнь хватает. И, знаете, мои старики счастливы, как молодожены. Мистер Эмбервилл тут же принял меня на работу, даже собеседования не стал проводить. Я ему очень признателен, можете мне поверить. Он был первый из семьи Эмбервиллов, кого я имел удовольствие увидеть. Старые-то хозяева все время здесь бывали: то сезон охоты, то рыбная ловля, и всегда с гостями, ездили верхом, устраивали пикники, в общем, веселились на славу. Вы тоже, наверно, будете частенько к нам наведываться, миссис Эмбервилл, после того как повидали наши места?

— Понятия не имею, — ответила Лили рассеянно.

— Ваш рассказ меня вдохновляет, — задумчиво отозвалась миссис Уайлдер.

Да, Джерри явно не терпится поскорей стать владелицей здешних лесов и вместе с Леонардом принимать своих друзей, и это раздражало Лили, как будто тот хозяйский интерес, который проявляет гостья, каким-то образом ущемлял ее собственные права на законную территорию Эмбервиллов. Но, когда сделка с «ЮБК» состоится, здешние леса больше уже не будут принадлежать ее семье. Так почему не признать неизбежного? Да и какое все это имеет значение?

«Джип» между тем медленно двигался по узкой просеке, проложенной среди густого высокого леса. День был солнечный, и яркие лучи пробивались сквозь малейшую щель, которую умудрялись обнаружить в кроне могучих исполинов.

— Лили, посмотрите, какая чудесная поляна там впереди! Может быть, остановимся и немного пройдемся пешком? Такая прекрасная возможность для прогулки, грех не воспользоваться ею! — воскликнула Джерри.

— Боб, вы не остановитесь на минутку? Мы хотим пройтись вон до той опушки, — обратилась к водителю Лили, согласившаяся на предложение гостьи.

— Конечно, миссис Эмбервилл! — Боб плавно нажал на тормоз и, как только машина остановилась, соскочил на землю и открыл боковую дверцу, чтобы помочь дамам выйти. — Разрешите мне сопровождать вас, а то там на краю поляны большой овраг. Опасное место.

— В этом нет необходимости, Боб, — холодно ответила Лили. За сегодняшнее утро она уже вдоволь наслушалась историй из его жизни, и ей хотелось хоть немного от них отдохнуть. Молодой лесник с явным сожалением отпустил дам одних, и те энергично зашагали по просеке, тянувшейся перед ними на сотни ярдов, глубоко вдыхая напоенный сосновым ароматом воздух. Дойдя до поросшей высокой травой поляны, они обнаружили, что здесь, в этой солнечной ловушке, не только не холодно, но почти жарко, так что им пришлось даже сбросить с себя теплые пальто. Несколько минут они сидели прямо на траве, наслаждаясь тишиной и покоем, царившими вокруг.

— Может быть, пойдем поглядим на этот овраг? — предложила Джерри с горящими от возбуждения глазами. Она еще никогда не владела земельной собственностью, где встречались не только леса, но и овраги, и ей хотелось поскорее увидеть, что это такое. Как-никак, а он такая же неотъемлемая часть здешних мест, как верховые лошади или озеро, в котором рыбы, по рассказам, видимо-невидимо. Да что там озеро, сам воздух тоже входит в стоимость той сделки, которую ее мужу предстоит провернуть. И воздух, и трава, и просеки, и домик для гостей. Меньше всего Джерри думала о лесе как об источнике древесины для нового журнального концерна — ее он интересовал лишь как фон для будущих веселых пикников.

— Мне бы не хотелось, если, конечно, вы не возражаете, — ответила Лили: с нее хватит, целое утро в обществе Джерри — это уже чересчур. — Я что-то устала. Но вы можете пойти туда сами, а я подожду здесь.

— Ничего, если я вас оставлю?

— Да, конечно, что вы.

— Джерри ушла, и Лили тут же забыла о ней и думать. Солнце приятно пригревало, и она почти задремала, пока ее не пробудил чей-то крик.

— О Господи!

Лили открыла глаза и увидела в дальнем конце поляны Джерри, которая в ужасе быстро пятилась от края оврага.

— Там такая крутизна, Лили, такая… Даже трудно себе представить. Овраг называется! Да то же ворота в ад… какие-то острые валуны… настоящая пропасть. И главное, ничего не видно, пока ты не стоишь уже на самом краю. Да в таких местах надо ставить опознавательные знаки! Огораживать их перилами!

— Ну что ж, ты так и поступишь, не правда ли? — едва слышно пробормотала про себя Лили и, уже громче, позвала: — Возвращайтесь, Джерри. Пора ехать обратно. Скоро обед…

— Боб, — обратилась к леснику Джерри, как только их «джип», развернувшись, тронулся в сторону маленькой гостиницы, — мне кажется, что оставлять этот овраг безо всяких опознавательных знаков просто опасно. Почему там нет никакого ограждения?

— Да их тут знаете сколько, этих оврагов, миссис Уайлдер. Наверняка в этих местах когда-то произошло землетрясение. Таких, как этот, чуть не целая дюжина. Просто он ближе всех других к гостинице. Все, кто живет и работает тут поблизости, о нем знают. Конечно, гости пугаются, ясное дело. Поэтому я вас и предупреждал. Рассказывают одну историю… впрочем, леди, вряд ли я должен вам ее пересказывать. Дело произошло как раз тогда, когда прежние хозяева решились продать свои владения. О нем говорил мне отец… правда, по секрету.

— Ну, Боб, ну, пожалуйста, — умоляюще начала Джерри, которой хотелось узнать как можно больше о своей новой «игрушке»: если с ней связана, как выясняется, какая-то таинственная история, тем лучше.

— Прямо не знаю… — неуверенно ответил водитель, явно горевший желанием попотчевать дам очередной байкой.

— Расскажите, Боб! Секрет, не секрет — какая разница! — продолжала настаивать Джерри.

— У моего отца был старенький одномоторный самолет, примерно как новый, на котором полетел ваш муж. Так вот, летит он на нем по срочному вызову: с одним лесорубом на делянке случилась беда и его необходимо было доставить в больницу. Летит и видит внизу двух пришлых. Они из города приехали, как вот вы, леди. Кто они — он мне так и не сказал. А сказал только, что они верхом ехали. Потом спешились на той поляне, где мы с вами были, и что-то у них там произошло, спор вроде завязался. Совсем как у ребят в поселке субботним вечером, потому что они скоро на кулаки перешли. Один из них, наверное, здорово другого приложил, потому что тот слетел в овраг и остался лежать на самом дне.

— А что же ваш отец? — с замиранием сердца спросила Джерри.

— Ну, сесть там он все равно не мог — места мало. И потом он здорово беспокоился насчет того дровосека, я уже вам про него говорил. К тому же он знал, что драка произошла совсем близко от гостиницы, и думал: тот, кто остался наверху, быстро добежит до жилья и позовет людей на подмогу. Но когда он вернулся на следующий день, то бедолагу еще не нашли. Его, правда, искали почему-то в нескольких местах, переполох был страшный, но толку никакого. Никто как следует не руководил поисками и не мог сказать, что надо делать. Отец так разозлился, просто ужас. Тут же собрал людей и привел туда, где лежал тот человек из города. Но оказалось уже… слишком поздно. Он был мертв. Никто так и не узнает почему. То ли разбился при падении, то ли просто окоченел от холода. Ведь он там всю ночь пролежал. А температура как-никак минусовая. В общем…

— Остановите машину! — завопила Джерри, увидев, что у Лили обморок и она вот-вот выпадет из «джипа» на просеку: гостье стоило больших усилий удержать обмякшее тело хозяйки.

Лили сидела в полутьме спальни домика для гостей. Она сама попросила Джерри задернуть шторы и настояла — тоном, не допускавшим возражений, — чтобы ее оставили одну. Она даже не попыталась объяснить приключившийся с ней в дороге обморок.

— Дайте мне отдохнуть. Обедать я не буду. И не поднимайтесь, пожалуйста, сюда, чтобы меня проведать, — заявила она Джерри Уайлдер тем же властным тоном, исключавшим всякие вопросы.

Все дневные часы Лили недвижно просидела у окна на стуле с жесткой прямой спинкой. Ее память и воображение сосредоточились на одном объекте — самой себе. Всего несколько часов! Но спина Лили успела согнуться, а сама она превратиться в старуху. От ее гордой осанки и красоты не осталось и следа. Ее отчаянно бил озноб, как будто кровь в ее жилах, остановившись, перестала согревать тело, но встать и надеть еще один теплый свитер у нее просто не было сил. Время от времени она бормотала какие-то слова, затем умолкала и сидела не шевелясь. Иногда она сгибалась почти до пола, прикладывала руки ко рту, чтобы не дать вырваться мучительным спазмам отчаяния, душившим ее в перемежку с приступами дикой ярости. Вся ее энергия уходила на то, чтобы успокоить свои руки, не дать им разодрать свой рот, свою плоть, выдрать волосы, навсегда изувечить.

Наконец, когда время обеда подошло к концу, ей удалось кое-как справиться со своими чувствами и сосредоточить все свое внимание на двери в спальню. Вскоре, она знала, что это должно произойти, Каттер тихо открыл дверь, ожидая, вероятно, что найдет ее спящей на одной из двух стоящих в спальне узких кроватей. Лили не издала ни единого звука.

— Ты где? — негромко спросил Каттер, не видя жены в быстро сгущавшихся сумерках. Он сделал несколько неуверенных шагов по комнате и щелкнул выключателем торшера. — Где ты? — повторил он и тут увидел ее. — Лили! Что с тобой? Что ты здесь делаешь?

Подойдя ближе, он замер на месте: перед ним сидела на стуле безобразная женщина, чье лицо перекосило гримасой непонятной боли; старуха — в одеждах Лили; старуха — с волосами Лили; старуха, сверлившая его свирепым беспощадным взглядом.

— Боже, Лили! Что случилось? — в ужасе воскликнул он. — Джерри сказала мне насчет оврага. Зачем, черт возьми, тебе вздумалось туда тащиться, скажи на милость? Кто бы мог подумать, что ты способна на такую глупость, Лили! Посмотри, что ты с собой сделала! Ты только посмотри на се…

— Нет. — Прервавший его голос прозвучал сухо и надрывно, в нем не осталось и следа выплаканных ею слез, он был хриплым и древним. — Не надо на меня смотреть. Неважно, как я выгляжу. Посмотри в зеркало. Посмотри на самого себя.

— Что это еще за шарады ты мне тут предлагаешь разгадывать? — с отвращением и одновременно с угрозой в голосе спросил Каттер. — Черт меня угораздил привозить тебя в Канаду! Да если бы я знал, что ты такая мнительная, то…

— Да, тебе не следовало этого делать. Ты действительно не сумел предусмотреть всего, что может произойти. Впервые в своей жизни. Ты не знал, что я раскрою твою тайну. — Лили говорила теперь почти шепотом.

— Тайну? Никаких тайн здесь у меня нет. О чем ты говоришь?

— Как… как умер Зэкари? — просипела она.

— Лили, — начал Каттер, пытаясь увещевать жену, — тебе прекрасно известно, как он умер. Об этом, дорогая, известно всем. У тебя просто нервный шок, вот и все. Из-за того, что ты оказалась поблизости от того места, где это произошло. Позволь мне помочь тебе встать. Ты примешь горячую ванну, это тебя успокоит. Иначе ты доведешь себя до такого болезненного состояния, что…

— Убийца! — взвизгнула она.

— Лили! Сейчас же замолчи! У тебя нервный срыв! — Подскочив к стулу, он резким движением сгреб жену одной рукой, заломив за спину ее беспомощно молотившие воздух руки.

— Убийца!

— Молчать! За стеной Уайлдеры. Они могут услышать.

— У-Б-И-Й-Ц-А!

Свободной рукой Каттер зажал рот жены. Лили не раздумывая впилась зубами в мякость большого пальца. В ответ он грубо оттолкнул ее от себя, и она полетела на стоявшую рядом кровать.

— Хватит! С меня хватит твоего бреда! Ты спятила, понимаешь, Лили спятила! Заколдованное место, это оно во всем виновато.

Лили протестующе замотала головой и, поднявшись с кровати, в упор взглянула на мужа.

— Ты был там, у оврага. Да, да, был. Это твоих рук дело! Ты сбросил его и оставил умирать!

Лили смотрела на Каттера со странной смесью удивления и горечи, в то время как слова звучали обвинительным приговором. Приговором, вынесенным ею в те долгие часы, пока она сидела одна в спальне. Приговором, основанным на одних лишь фактах.

— Это… это самая бредовая мысль, какую я от тебя когда-нибудь слышал. Чистейшей воды бред! Ты сошла с ума, понимаешь?! Можешь орать сколько угодно. Мне все равно.

Лили неотрывно смотрела на него, точно пытаясь соединить разрозненные части мозаики в одно целое — то, чем был этот стоящий перед ней человек. В ее взгляде читалась крайняя растерянность, как будто она никак не может заставить себя поверить, что человек этот и есть Каттер Эмбервилл, которого она когда-то любила. Но каково бы ни было ее разочарование, говорить она продолжала твердо, без запинки, и ее голос звучал так, словно шел откуда-то издалека, из какой-нибудь сказочной мертвой головы, — гулкий и безжизненный.

— Боб Дэвис рассказал нам. Сам он не знал, о ком говорит. Теперь мне ясно, почему его отец вдруг вышел на пенсию в сорок семь. Ясно, и кто дал ему денег, чтобы уехать во Флориду. То, что произошло, видел только один человек, но он, увы, был таким же болтливым, как его сын. И Джерри, и я, мы обе это слышали. Двое мужчин на поляне. Вот они спешиваются, вот между ними вспыхивает драка. Один из них ранен — и падает в овраг. Или, может, его туда столкнули? Другой возвращается и не посылает людей, чтобы вытащить из пропасти своего брата. И тот остается лежать там на морозе. Ближайший от гостиницы овраг! Наверняка ты пришел в ужас, когда на следующий день Дэвис вернулся и рассказал о том, что он видел. Но ты не смог отделаться от него достаточно быстро. Он рассказал о случившемся и своему сыну. И расскажет любому суду то же самое! Об этом уж я позабочусь.

— Лили, ты не должна верить его россказням! Этот дурачок начинен всякими вздорными историями. И все это ложь…

— Хочешь, я позвоню его отцу во Флориду? Особого труда это не составит. Будь спокоен, он признается во всем, как только я скажу ему, что он соучастник преступления. — И Лили потянулась к телефону. — У меня есть флоридский номер. Я выяснила у Боба, когда Джерри не слышала. Сказала, что хочу поздравить его с чудесным сыном, который так нам помог.

— Обожди. Положи трубку. Я сам могу объяснить..

— Нет, не думаю, что ты можешь. — Голос Лили заставил Каттера похолодеть от страха.

Однако Лили все-таки положила трубку, и он с облегчением вздохнул.

— Лили, — начал он, — в тот день кое-что на самом деле произошло. Я, правда, надеялся, что тебе никогда не придется об этом узнать. Я действительно был вдвоем с Зэкари, когда он свалился в тот страшный овраг. У нас действительно была ссора, Лили, но все остальное — это лишь несчастный случай!

— Но почему тогда ты не послал людей, чтобы его спасли? — безжалостно, в упор спросила Лили.

— Сам до сих пор не могу этого понять. Я был в состоянии полного шока, Лили. Я не помню, что происходило со мной впоследствии в течение многих часов. Моя скорбь, казалось, не имела предела. Я заглянул в пропасть и по тому, как Зэкари лежал, понял, что он мертв. Так что даже если бы его оттуда извлекли сразу же, никакрго значения это бы все равно не имело. Кое-как добрел я до гостиницы и — вырубился. И ничего не мог с собой поделать. Брат, мой родной брат мертв… Я был не в силах в это поверить. Поэтому-то я должен был избавиться от Дэвиса — конечно, я дал ему взятку. Я был уверен: никто не поверит тому, что в действительности произошло. Но ты, Лили, ты должна мне поверить! Ты знаешь, сам я никогда не причинил бы Зэкари вреда. Да и зачем бы я стал это делать? Зачем? Ведь это полная бессмыслица. Ну признай, что я прав! С моей стороны это было бы чистейшим безумием. — Каттер наконец остановился, умоляюще глядя на жену.

— Из-за чего вспыхнула ссора? — спросила Лили.

— Из-за тебя. Не знаю, что на него нашло, но он вдруг начал разговор на эту тему. Он подозревал нас с тобой, Лили. Чем дальше, тем агрессивнее он становился. Прямо затмение какое-то. Он обвинял меня в том, что я был твоим любовником в молодости. Говорил, что склонен теперь думать, будто Джастин — не его сын, а мой. Не понимаю, почему ему потребовалось столько лет, чтобы выведать наши секреты. Ну, что мне оставалось делать? Не мог же я, признавшись, поставить на карту все? И я выбрал единственный возможный путь: отреагировать так, словно прежде всего он оскорбил тебя. Свой первый удар я нанес, чтобы отомстить за тебя, Лили! Этим необычным способом, который никак не вязался с моим характером, я хотел дать Зэкари понять, как глубоко он заблуждается. Я поступил так ради тебя. Мой шаг, дорогая, был сделан для твоей пользы. Не сделай я его, бог знает, что могло бы произойти. Ведь он мог выместить все на тебе и Джастине! Да, я ударил его, признаюсь, но лишь ради тебя, ради одной тебя, Лили!

— Ты уже не можешь не лгать? — спросила она устало, ничему не удивляясь, а испытывая только бесконечное презрение.

— «Лгать»? Лили, подумай, что еще могло заставить меня драться с собственным братом?

— Я рассказала ему про нас тринадцать лет назад. И все эти годы он знал все и про тебя, и про меня, и про Джастина. Мы договорились с Зэкари об условиях нашей дальнейшей жизни. Но перед этим я хотела полной ясности, чтобы или начать все заново, или разорвать наши отношения. Поэтому-то я все ему рассказала. Все! Он полностью меня простил. Что касается Джастина, то Зэкари всегда любил его как своего сына. И продолжал любить вплоть до того самого дня, когда ты убил его. Да, мое признание его задело. Но он и сам был далеко не святой. Словом, мы пришли к соглашению и делали все, что могли, чтобы продолжать жить вместе наилучшим образом. И уж кому-кому, а не тебе стал бы он признаваться, что ему все известно. — Хотя Лили по-прежнему говорила гулким потусторонним голосом, он звучал убежденно и твердо, потому что на ее стороне была правда. Каттер повернулся к жене спиной.

— Какова бы ни была причина, заставившая тебя убить Зэкари, она не имеет значения. В основе все равно лежали зависть и ненависть. Ради этого ты и заставил меня влюбиться в тебя, Чтобы хоть что-то у него украсть. А я, я была почти так же виновата, как и ты. Но я не убийца. И не лгунья. С этим покончено.

— Лили…

— Ни слова больше. Ни сейчас, ни потом. Каждое твое слово — ложь. Я улетаю обратно в Нью-Йорк сию же минуту. Уайлдерам можешь наврать все что угодно. Как только самолет приземлится, я сразу отошлю его за ними. Зэкари Эмбервилл был убит своим братом. Правда теперь мне известна. Мне, но не другим. Наказывать тебя я не собираюсь. Это было бы бесполезно. Слишком много чести для тебя. Но если…

— «Если»? — спросил Каттер, все еще отказываясь верить, что приговор, вынесенный Лили, окончателен.

— Если ты когда-нибудь снова попытаешься вступить в контакт с кем-либо из членов семьи Эмбервиллов, я отдам тебя под суд. Клянусь всем, что мне дорого на этом свете.

— Погоди! Остановись… — закричал он, но Лили уже и след простыл.

Глава 27

Когда бы за весь последний год Мэкси ни приходилось бывать в штаб-квартире «Эмбервилл пабликейшнс», она всегда спешила и поэтому пересекала длинный холл бегом.

Сегодня же спешить было некуда, и, чтобы убить время, не зная, куда себя девать, она с презрительной ухмылкой принялась разглядывать гигантские папоротники, пышно разросшиеся под живительным светом искусственных ламп, и упругие ананасовидные растения и пересчитывать стоявшие рядами высокие пальмы. Да, корпорации в Америке явно «позеленели», подумала она. И куда только смотрят отцы города: ведь если так пойдет и дальше, то новые небоскребы украдут у жителей ее Манхэттена последний солнечный свет. Эти громады, словно соревновавшиеся друг с другом, кто из них вымахает выше остальных, обязательно должны были иметь свой собственный зимний сад, пусть даже чисто символический, чтобы получить от муниципалитета право на существование. И кому какое дело, что холлы зеленеют, зато улицы Манхэттена, увы, становятся все темнее и темнее.

Мэкси понимала, конечно, что ее мрачное настроение вызвано страхом в преддверии встречи, уведомление о которой прислала ей Лили. То, что на сей раз она прибыла так рано, объяснялось исключительно мастерством Эли, сумевшего доставить ее в «Эмбервилл» даже раньше оговоренного времени. Но все равно, прибудь она и вовремя или — что уже совсем немыслимо — опоздай, результат встречи все равно не изменился бы. Он предрешен, уверяла себя Мэкси, возносясь на скоростном лифте туда, где располагались административные офисы.

— Миссис Эмбсрвилл ждет вас в офисе мистера Эмбервилла, — приветствовала ее секретарша в приемной.

«Ого, меня, похоже, принимают сегодня по полной программе, — подумала Мэкси. — Даже авторитет Зэкари Эмбервилла пошел в ход. Да, хороших вестей ждать не приходится. Для них не нужен бы весь этот антураж».

Мэкси вошла в кабинет. Вот куда во всякое время мог вернуться блудный сын, чтобы припасть к родительским стопам. А какой отсюда открывается вид! Далеко внизу виднелись две обнимавшие Манхэттен реки, словно две гигантские руки, сцепленные в любовном объятии. Один поток был несколько темнее, но и тот и другой стремительно несли свои воды в одном направлении — к океану.

Она огляделась вокруг, на какой-то миг ослепленная этим великолепием, и, пока глаза не привыкли к свету, даже не заметила присутствия в комнате матери. Лили притулилась на нижней ступеньке библиотечной стремянки, держа в руках переплетенные номера журнала «Семь дней» за 60-е годы. Подшивка была открыта на развороте, запечатлевшем драматические перипетии избирательной борьбы между Кеннеди и Никсоном на множестве снимков, сделанных ведущими фоторепортерами «Эмбервилл пабликейшнс». Как только Мэкси приблизилась, она тут же отложила тяжелую подшивку и посмотрела на дочь.

Да, мать почти не изменилась: в ее элегантной красоте по-прежнему светилось нечто лунное, вот только вокруг глаз, впервые заметила Мэкси, кожа выглядит увядшей — словно сникший за одну ночь цветок, вдруг лишившийся своей свежести, упругости и яркости.

— Послушай, кто тогда баллотировался вместе с Никсоном в вице-президенты? — спросила Лили.

— Черт! — Мэкси тоже не могла с ходу вспомнить: точно, что не Спиро Агню (впрочем, может, и он?).

— Вот и и не знаю, Мэксим.

— Тогда мне можно не беспокоиться… Да, как прошел уик-энд? — поспешила она спросить, поскольку во время подобных визитов деловой разговор полагалось начинать со всякого рода пустяков.

— Впечатляюще. А твой?

— Ужасно. Бедный Тоби. Я все никак не могу прийти в себя, — призналась Мэкси.

— Вчера я заезжала к нему домой, но ты с Анжеликой еще не вернулись. Слава богу, никаких осложнений как будто не предвидится. Скажи мне, пожалуйста, кто такой этот Данк? И вообще, что это все значит?

— Первый Анжеликин мальчик. Ему четырнадцать. Он вежливый, но ест, как целая армия — я имею в виду наполеоновскую. В остальном манеры у него отменные.

— Инди и Тоби весьма высокого о нем мнения.

— Ну, Анжелика все-таки не их дочь, а моя. Для меня же главное, чтобы он относился к ней подобающим образом, — угрожающим тоном заключила Мэкси, воинственно сжав кулаки.

— А если нет?

— Тогда я напущу на него Рокко. Представляешь: она ведь выбрала для своего первого свидания время, когда ей было точно известно, что меня не будет дома. С отцом она бы себе это вряд ли позволила. Я все еще на нее зла.

— Тогда беда в том, Мэксим, что ты уже не помнишь времени, когда сама была молодой, — заметила Лили, отметая все претензии дочери.

— Мама! Мне даже тридцати нет! Еще несколько недель остается. И я, между прочим, прекрасно помню, что на свидания стала ходить только с… шестнадцати.

— Да, но когда стала…

— Я тоже об этом помню. Поэтому я сейчас и волнуюсь.

— Но Анжелика совсем другая, нежели ты в ее годы. Она разумна и умеренна в своем поведении. На твоем месте я бы за нее не беспокоилась.

— Спасибо, — с достоинством ответила Мэкси, отказываясь, заглотнуть предложенную приманку: желания защищать себя, тогдашнюю, у нее было, и если мать представляет ее именно такой, что ж, тут ничего не поделаешь.

— Конечно, — продолжала Лили, — по мере того как идет время, она будет меняться, во многих отношениях. Впрочем, так же меняемся и мы сами. Это неизбежно, не правда ли? Но характер Анжелики безусловно сформировался. Я, например, легко могу себе представить, какой она станет лет через десять. А вот представить тебя — не могу. И так всю жизнь. Я, скажем, никогда не могла предугадать, что с тобой может приключиться. Если уж говорить начистоту, то ты была трудным ребенком, и я никак не ожидала, что тебя ждет пора позднего цветения.

— «Позднего цветения»? Это еще что такое?

— Не надо ершиться, Мэксим. Я всего лишь хотела сказать, что ты отнюдь не достигла предела своих потенциальных возможностей… да-да, ты даже не подошла к началу их реализации… и только в самое последнее время, — голос Лили, подобно плавному потоку, журчал ровно, и различить в нем хоть что-нибудь было столь же трудно, как в ночном беззвездном небе.

— Я так понимаю, что эта похвала в мой адрес призвана, так сказать, подсластить пилюлю, которую мне собираются преподнести? — не выдержала Мэкси, почти перестав прислушиваться к словам матери.

Ее просто взорвало упоминание о «трудном ребенке», как и сравнение с Анжеликой, которую любящая бабушка в отличие от нее, Мэкси, отказывалась судить слишком строго. Не то чтобы Анжелика и на самом деле не была идеальной, конечно более или менее, но не до такой же степени!

— Если бы ты наконец присела, Мэксим, мы смогли бы обсудить наши дела в более спокойной обстановке, — предложила Лили, пересев на один из стульев, стоявших возле стола.

Мэкси, все это время так и не сдвинувшаяся с места, подошла к столу и машинально уселась на отцовский стул — как и в тот раз, когда она просила Пэвку не подать заявление об уходе. Лили промолчала и после короткой паузы спросила:

— Тебе удобно?

— Извини, пожалуйста! — поспешно вскочила Мэкси, почувствовав неловкость. — Я даже не подумала…

— Знаю, знаю. Я это поняла, — невольно улыбнулась Лили. — Мне кажется, стул Зэкари слишком долго пустовал. Тебе он почти подходит.

— Мама! Что ты такое говоришь? — вскрикнула Мэкси, не понимая, что означает эта игра в кошки-мышки.

— Я уже говорила тебе: ты забываешь, что такое быть молодым. Действительно молодым, Мэксим. Что ж, я тоже об этом забываю. Но иногда все же одумываюсь — и вспоминаю. Твой отец, между прочим, был еще моложе, чем ты сегодня, когда основал свои первые журналы. Тебе сейчас столько, сколько было ему, когда мы с ним встретились. Ты уже основала один журнал и при этом сумела добиться потрясающего успеха, если, конечно, не принимать в расчет твоих не вполне традиционных финансовых операций. Так почему бы тебе, спрашивается, не взять на себя руководство и всеми остальными изданиями… понятно, опираясь на помощь тех, кто продолжал их вести уже после смерти твоего отца? Впрочем, это только при условии, что тебе этого хочется.

— «Взять на себя руководство»? Но я же никогда об этом не просила… никогда даже не мечтала, — побледнев от волнения, еле слышно произнесла Мэкси.

— Но ты, наверное, понимаешь: если я решила не продавать «Эмбервилл», то кому-то из нашей семьи придется заниматься делами компании? И ты единственная, кто это сможет. Разве не так? Даже я наконец-то сумела понять очевидное. Похоже, у меня тоже «пора позднего цветения».

— Так ты не собираешься продавать «Эмбервилл»?

— Ты что же, думала, я позову тебя сюда, чтобы сообщить о предстоящей продаже? Господи, неужели ты считала, что я в состоянии быть столь бесчеловечной? Конечно, я уведомила бы тебя. Но не здесь, не в кабинете твоего отца! Знаешь, иногда мне кажется, что ты совсем меня не понимаешь, — озадаченно выдохнула Лили. — И давай не будем сейчас об этом… Боюсь, проблему наших с тобой взаимоотношений мы никогда не сможем решить. Но это не должно оказать ровно никакого влияния на твой ответ. Итак, согласна ли ты возглавить «Эмбервилл пабликейшнс»? И стать издателем всех наших журналов?

— Но что… я не понимаю… что скажет на это Каттер? — На сей раз Мэкси оставила свою излюбленную скептическую манеру, настолько была удивлена и растеряна.

— Он не скажет ничего. Потому что больше не имеет отношения к тому, как именно нам следует вести дела твоего отца. И не будет иметь никогда. Его больше нет. Я прогнала его. В ближайшее время начнется развод. Будущее этого человека отныне не моя забота. Полагаю, мы никогда больше не станем обсуждать его и упоминать само это имя.

Впервые на памяти Мэкси в идеально ровно журчании голоса Лили, произносившей эти рубленые короткие фразы, которые обрекали Каттера на полное изгнание, обозначились неприкрытое душевное смятение и боль.

В кабинете снова воцарилось молчание. Ни мать, ни дочь не смотрели друг на друга, но пылинки, что танцевали в рассеченном солнечными лучами воздухе, казалось, были тем самым множеством вопросов, которые обе задавали, но не получали — и уже никогда не получат — ответа.

Из всех столь желанных для нее прихотей, которые благодаря состоянию Зэкари Эмбервилла Лили могла себе позволить, самой ценной была, в сущности, открывшаяся теперь возможность взять и разом вышвырнуть Каттера из своей жизни. То была власть, которую давали деньги, также позволявшие ей требовать от своих детей молчания, ничего в то же время им не объясняя. Единственное, правда, чего деньги не могли купить, была свобода не знать, каким человеком был Каттер на самом деле. Как вообще могла она остановить свой выбор на таком человеке? Не виноваты ли тут ее собственные пороки? За что во всей этой темной истории ответственна она сама? Почему, несмотря на постоянные разочарования, которые он ей приносил, она все же не порвала их странную, не поддававшуюся никакому логическому обоснованию связь и упрямо продолжала верить тому идеальному образу, который создала в своем воображении? Какова истинная мера его злодейства? Любил ли он ее на самом деле? И наконец, самое худшее: зачем ей теперь продолжать думать о нем, когда все это уже не должно иметь ни малейшего значения?

Одно она знала совершенно твердо. Да, ее можно считать виноватой в той же мере, что и его, кроме весьма существенного момента: не из-за нее оставил Каттер умирать Зэкари там, в овраге. Сознание этого должно помочь ей сейчас обрести силы, как ни мучительны продолжающие терзать ее вопросы.

— Ну, Мэксим, — еще раз спросила она, — так ты согласна?

Голова Мэкси кружилась, словно она только что завершила восхождение на горную вершину и теперь вдыхает разреженный пьянящий воздух гор. Перед ней нет ничего, кроме сияния манящей перспективы и неохватности горизонта, обступающего ее со всех сторон. На какое-то мгновение она застывает в неподвижности, ослепленная этой неземной красотой. Но тут же заставляет себя спуститься на землю — к реальности.

Перед ней возникла иная перспектива: каждый день она является сюда, в отцовский офис, чтобы отвечать на все возникающие вопросы, удовлетворять все предъявляемые компании требования, разрешать многочисленные проблемы — словом, нести груз той тяжелой ответственности, которая неизбежно ложится на плечи любого, кто стал бы во главе «Эмбервилл пабликейшнс».

Мэкси неожиданно поняла, что заранее не может себе даже представить, как все это будет выглядеть на самом деле. Точно так же она не представляла, что получится из ее затеи, когда она дерзко потребовала от Каттера отдать ей на откуп дышавшую на ладан «Индустрию одежды». Разве знала она тогда, что это такое — из месяца в месяц печатать «Би-Би»? А сейчас — возглавить «Эмбервилл пабликейшнс»?..

— Да, мама! Согласна! — Она произнесла эти слова от всего сердца. Что ж, она действительно хотела этого и знала: того же хотел бы сегодня и ее отец.

— Вот и прекрасно. Я рада, Мэксим. Очень рада. Я бы никогда не стала предлагать тебе эту работу, не будучи убеждена, что ты с ней справишься. — Лили говорила внешне спокойно, но в словах ее угадывалась глубокая нежность. — Продажа «Эмбервилл» была вполне реальной. Она и сейчас остается таковой. Но мне не хотелось бы, чтобы компания перестала быть собственностью нашей семьи. Мне однажды сказали, что в жертву «Эмбервилл» я принесла собственную жизнь. Что я лишилась свободы, поскольку вынуждена была постоянно помогать твоему отцу, освобождая его от всех забот, кроме одной — руководства делами компании. И я даже поверила такой оценке своей жизненной роли, считая, что меня лишили права первородства, что бы это слово ни означало. — Лили сделала небольшую паузу, как будто давая себе время осмыслить сказанное.

— Отец верил в тебя, — воспользовавшись паузой, вставила Мэкси. — Иначе он не передал бы именно тебе управление своей компанией. Он никогда бы не поступил так, если бы считал, что эта ответственность тебе по плечу.

— Не знаю, по плечу или нет, Мэксим, но за последний день, признаюсь, я много передумала. Куда больше, чем за долгие годы своей жизни. Сейчас я твердо знаю: журналы «Эмбервилл» сделали мою жизнь богаче. То, что я была частичкой этих изданий, стало важной частью моего существования. Настолько важной, что я не могу позволить себе продать их посторонним людям. Я просто не смогу вынести, что они уйдут из «Эмбервилл пабликейшнс» в чужие руки. Я горжусь всеми этими журналами, Мэксим. Чертовски горжусь! И хочу, чтобы они стали еще лучше, чем прежде…

— Мама! — прервала ее Мэксим. — А ты представляешь…

— Представляю. И вполне реально. Все нынешнее утро я провела с Пэвкой. Я знаю теперь все то, что совершалось от моего имени, но без моего ведома. Такого больше не повторится. Никогда. Постыдные распоряжения отменены — все до единого. Никаких новых распоряжений я не отдавала. Мне необходимо было знать, что ты ответишь. Отныне отдавать приказы будешь только ты. Пэвка, конечно, не оставит тебя одну, но полагаю, что тебе нужно будет самой завоевывать доверие и поддержку старой редколлегии. Некоторые из этих, людей наверняка встретят тебя с неприязнью. Учти, вмешиваться я не собираюсь… но ты всегда можешь использовать меня в качестве… манекена. Да-да, манекена, я очень хорошо смотрюсь.

— Перестань, мама! Что ты такое говоришь! — запротестовала Мэкси. — Ты же отказалась от карьеры примы-балерины! А ведь, подумай, ты вполне могла ею стать.

— Вовсе не обязательно, — пробормотала Лили, загадочно улыбнувшись каким-то своим мыслям. — Вовсе не обязательно. Я никогда точно этого не узнаю, мне никогда не придется узнать. Может, в этом-то как раз все дело? — Она тряхнула головой, возвращаясь мыслями из прошлого в настоящее. — Как бы там ни было, но никто никогда не мог сравниться со мной по части украшения витрин. И, думаю, не сможет. Витрина необходима каждому окну — иначе это будет всего лишь голое оконное стекло, и больше ничего. Так что, помяни мое слово, не пренебрегай оформлением витрины, не забывай о манекенах.

Лили обращалась к дочери вполне деловым тоном, но выражение овального лица больше не казалось проницательным, а в серо-зеленых глазах с проблеском голубизны читалась неизбывная печаль. В ее взгляде светилась вся мудрость, которую она так долго скрывала. Мудрость, которой она сейчас делилась с Мэкси, впервые в жизни по-настоящему ей доверившись.

— Знаешь, Анжелика мне как-то сказала, что отец говорил ей, будто она единственная из всей семьи, у кого есть способности к издательскому делу, — в свою очередь поделилась с матерью дочь.

— Ну, здесь он явно ошибся… Зэкари Эмбервилл тоже ведь мог ошибаться. Да что там, даже я — и то иногда ошибаюсь, — заключила Лили с еле заметной улыбкой, в которой облегчение от сделанного признания соперничало с иронией.

— Твоя беда, мама, в том, что ты хочешь, чтобы последнее слово всегда оставалось за тобой, и по любому вопросу, — заметила Мэкси.

— Так же, как и ты!

— Вот именно. Как и я. Господи, да поцелуй же меня, мама!..

— Послушай, Тоби, — обратилась Мэкси к брату, — ты не будешь очень переживать, если мы с Анжеликой переберемся с твоей верхотуры куда-нибудь в другое место? Теперь, когда с работой у меня все вроде бы в порядке и деньги я получаю исправно, квартплата больше не проблема. Мне не надо ничего особенно роскошного, просто немного попросторнее, чем здесь. Ну и, конечно, встроенные шкафы и место и для Анжелики и тех немногих безделушек, которые у меня есть.

— «Немногих»? Ну, знаешь, «немного» и ты — понятия не совпадающие, — тут же отреагировал Тоби.

— Раньше. А сейчас все будет по-другому, — не уступала Мэкси. — Ты же знаешь, что с аукциона так ничего и не продали. Даже мебель — и ту не смогли пока продать. Я решила обходиться лишь самыми любимыми из своих вещей. Сейчас я научилась жить без всех этих предметов роскоши, так что попытаюсь перейти на более скромный образ жизни… Оставлю парочку-другую антикварных вещиц, которые впишутся в интерьер моей новой квартиры, — и все. Конечно же, мне будет необходим первоклассный дизайнер…

— Избавь меня от планов своего обустройства! — взмолился Тоби. — У тебя, слава богу, есть для этого Людвиг и Бицет, с ними и обсуждай. По-моему, они всегда и занимались твоим декором?

— Да, до сих пор так и было. Но сейчас я созрела для перемен.

— Но разве не безумие браться за работу, которая потребует от тебя всей жизни, и одновременно заниматься переустройством нового жилья?

— Ну, так бы я вопрос не ставила, — возразила Мэкси.

Тоби полулежал на своем любимом стуле, задрав ноги, и его раненая рука висела на перевязи, на которую Инди, безжалостно орудуя ножницами, не пожалела одну из столь обожаемых ею вышитых наволочек, хотя Мэкси и пыталась предложить ей для этой цели любой из своих шарфов.

— Так или иначе, — заключила она, — нам все равно надо перебираться. Кризис окончился. Больше всего пострадает Анжелика, поскольку ей у тебя очень нравится. А ее «войску» нравится твой бассейн.

— Было бы неплохо, если бы ее «воины» приносили с собой каждый по полотенцу. Но они почему-то их всегда забывают, — задумчиво заметил Тоби.

— Если честно, то мне тоже не слишком хочется от тебя уезжать, — произнесла Мэкси, пропустив слова брата мимо ушей. — Здесь наверху так уютно. А те объедки, которые нам перепадают, гораздо вкуснее, чем сами блюда… А насчет моей работы ты совершенно прав. Врагу не пожелаешь. Да у меня даже не остается времени, чтобы заниматься поисками приличного жилья. И не будет оставаться, пока я как следует не войду в курс дела. Придется теперь приходить на работу раньше, а уходить позже всех, не говоря уже о том, чтобы работать по уикэндам.

— Не глупи. У тебя просто припадок, — оборвал ее Тоби. — Припадок глупости. Обычно он случается с теми, кто столкнулся с какими-нибудь серьезными переменами в своей жизни. Особенно с такими людьми, как ты, которые живут по принципу: «Все или ничего». Для вас ведь не существует компромиссов, половинчатых решений или постепенных подходов. Теперь ты заклинилась на своей работе. А раньше точно таким же «обвалом» была вечная гонка за удовольствиями, когда у тебя не оставалось времени ни для чего другого. Вот и сейчас не будет ни одной свободной минуты.

— Чтоб ты знал, моя заклиненность на работе, как ты только что изящно выразился, вызвана тем, что работа — это самое замечательное удовольствие, которое я когда-либо испытывала! — выпалила взбешенная Мэкси. — А твой блиц-анализ просто гнусность.

— Разреши напомнить тебе, что существует еще и личная жизнь. Между прочим, тебе нет даже тридцати, — спокойно заметил Тоби.

— И чего это вы все вдруг напоминаете мне о моем возрасте?

— Тридцать… — продолжал Тоби. — Самый расцвет жизни. Особенно, как я это себе представляю, учитывая твое скандальное прошлое. И вполне естественное тяготение к мужскому обществу.

— Мужчины! — презрительно фыркнула Мэкси.

— Ты напоминаешь мне папу, — неожиданно подала голос Анжелика, сидевшая на полу у ног матери. — Точно таким же тоном произносит слово «женщины». Надо же, он и на свидания теперь перестал ходить. Помнишь ту девушку? Ну, про которую я ему говорила, что от нее воняет ванилином? Так ее уже несколько месяцев как нет в помине. А ведь вообще-то она была совсем ничего, если, конечно, не обращать внимания на всякие дурацкие запахи. Или та, другая? Красотка? Я еще говорила ему, что моя интуиция мне подсказывает, что она не та баба, которая ему требуется. Он не звонил ей уже целую вечность. Чего, спрашивается? Правда, она не в моем вкусе, но в остальном… А все прочие, кто вился вокруг Рокко из-за его красоты? Или его славы и больших денег? Где они теперь, все эти мотыльки? Я, понятно, не скрывала от папы, что я лично о них обо всех думаю. Но я делала это просто для того, чтобы он не попался на их удочку. Не может же быть, чтобы комплекс женоненавистничества образовался у него под моим влиянием?

— Отрочество! — задумчиво заметила Инди. — Оно было открыто и описано психологом по имени Дж. Стенли Холл в его книге, выпущенной в 1905 году. Восемьдесят лет назад, когда взрослые еще и понятия не имели о том, что такое отрочество, тебя, Анжелика, за подобные слова непременно поставили бы в угол или заставили повторять: «Я больше никогда не буду вмешиваться в личную жизнь своего отца!» А может, посадили бы на хлеб и воду. Или, того хуже, привязали бы к позорному стулу. Не знаю, впрочем, что было бы для тебя более страшно…

— А я вовсе и не вмешиваюсь. Просто высказывала свое мнение — вот и все. И если бы он не обращал на меня внимания, как всякий нормальный отец, никаких комплексов у него бы не появилось. И потом, что это за старомодное определение такое — «личная жизнь»? Он с ними всего-навсего виделся. Подумаешь!

— «Виделся», — с горечью пробурчал Тоби. — Сегодня это словцо используют для характеристики любых отношений — от случайных связей до предложения руки и сердца. Только вчера одна из твоих сплетниц, Мэкси, поведала мне, что Джулия Джейкобсон «видится» с молодым человеком, твоим новым художественным редактором из «Би-Би». Интересно, что это значит? Они что, видятся по ночам? Или по вечерам? Раз в неделю или дважды? И что, спрашивается, за идиот так извратил вполне приличное слово, что оно стало употребляться в его нынешнем жалком виде?

— Кто бы это ни сделал, мне лично ничего насчет Джулии не известно, как и насчет Брика Гринфилда, — заявила Анжелика, вступившись за отца. — Что касается папы, то у него это на самом деле были чисто случайные встречи. — Она даже не обратила внимания, что Инди и Мэкси обменялись встревоженными взглядами, и продолжала: — Там и речи не шло о том, чтобы он спасал кому-нибудь жизнь или с одной из них у него завязался роман, как у тебя с Инди. А сейчас я иду переодеваться. Время. Через полчаса за мной заезжает Данк. Мы отправляемся в кино.

— Я помогу тебе выбрать платье, — поспешно проговорила Мэкси, проигнорировав удивленно взлетевшие брови дочери, говорившие о ее недоумении: неужели мать и вправду думает, что она сама не умеет одеваться?

— А ты ведь и впрямь спас мне жизнь, — помолчав, заметила Инди после короткой паузы.

— Ты уже упоминала об этом. Несколько раз. Неужели сам факт спасения твоей жизни делает меня твоим вечным пленником?

— Если бы ты был китайцем и спас меня, то у тебя появилась бы передо мной куча обязательств. Ведь у них в этом случае считается, что спасший в ответе перед спасенным.

— Но я не китаец.

— Это уж точно. Зато ты представляешь Бегущих Раненых, — в сердцах бросила Инди. — Хватит с меня. Иду паковать чемоданы. Надоело, когда тебя не понимают.

— Что еще за «Бегущие Раненые», черт бы их побрал?

— Ты слышал, наверно, про ходячих больных? Ну, тех солдат, которых ранило, но они все-таки могут сами добраться до госпиталя, так что их не требуется выносить с поля боя. Тебя тоже ранило. Но ты не просто покидаешь поля боя — ты удираешь с него! И при этом почему-то бегаешь кругами — да еще так быстро, что даже не чувствуешь боли или можешь притворяться, что ее вообще нет. Да, не думала я, что ты таков. Мне казалось, ты вполне научился жить, не видя, и можешь даже добиться куда большего, чем остальные люди, то есть зрячие. И так будет всегда. А что касается твоей слепоты, то она окончательная и хуже уже не станет. Но вот оказывается, что ты сам решил изолироваться от жизни. От самой ее трудной стороны — от человеческих взаимоотношений. А это как раз та сторона жизни, куда вписываюсь я. И больше меня уже не интересует, почему именно ты так решил. Меня интересует только, как я могу и дальше продолжать любить тебя. Когда уже нет никакой надежды! Нет, я на это не согласна. Не хочу сама стать одним из «Бегущих Раненых».

— Обратилась бы к доктору Флоршайм!

— Я уже не ходила к ней несколько месяцев. Сеанс психоанализа окончен. Я ухожу от тебя, Тоби. Навсегда.

— Минуточку!

— Ну что там еще? — обернулась Инди уже с порога.

— Свои простыни ты что, тоже заберешь с собой? — задумчиво, с ноткой озабоченности в голосе, спросил Тоби.

— Конечно!

— И наволочки? И эти подушечки с рюшечками?

— К чему все эти расспросы? — огрызнулась Инди. — Если я отказалась от психоанализа, то это не значит, что я собираюсь отказаться и от своего постельного белья! Одно другого не касается.

— Это я спрашиваю потому, что мне кажется, спать на простом неглаженом белье я теперь, наверное, уже не смогу, — ухмыльнулся в ответ Тоби, у которого явно полегчало на душе, как если бы ему удалось наконец решить мучивший его долгое время вопрос.

— О? — сердце Инди застучало так гулко, что она испугалась: а не услышит ли этого стука Тоби, тем более с его обостренным, как у всех незрячих, слухом.

— Давай лучше сразу договоримся. Мы поженимся, но сундук с твоим приданым достанется мне. Идет?

За, шутливыми вроде бы словами Инди угадывала муки, которые разрывали душу этого упрямца, вынужденного в конце концов переменить свое однажды принятое решение.

— Сундук с моим приданым? То есть ты хочешь сказать — мое постельное белье? — уточнила Инди, медленно приближаясь к нему и всячески стараясь не выдать охватившего ее смятения и дрожи в руках.

— А что, разве это не одно и то же?

— Да это совершенно разные вещи. Надо же, сундук с приданым ему понадобился! — произнесла Инди с видом глубочайшего оскорбления, сыграв эту сцену так, как никогда еще не играла ни одну другую за свою, правда, недолгую, но блестящую карьеру в кино.

— Ну тогда давай скажем так: мы поженимся, но спать будем не на моих, а только на твоих простынях, — отчеканил Тоби уже в своей прежней повелительной манере, в которой, однако, чуткое ухо Инди уловило незнакомую ей нотку волнения.

— Это надо понимать как предложение руки и сердца. Так, по-видимому? — Инди почти удался презрительно-глумливый тон, но в последнюю минуту голос предательски дрогнул.

— Н-да…

— И ни на что другое ты не способен?

— Я, кажется, спас тебе жизнь? — спросил он в нетерпении, даже не пытаясь больше соблюдать приличия.

— Нельзя повторять это до бесконечности, Тоби Эмбервилл, — прошептала она, и сладость ее голоса явно диссонировала с суровостью сказанного.

Поднявшись со своего любимого стула, Тоби подошел к ней, и крепко прижал к себе здоровой рукой. При этом выражение его янтарно-карих глаз было таким нежным и счастливым, какого Инди еще ни разу у него не видела.

— Знаешь, — проговорил он негромко, — если бы тут рядом был торфяник, я повел бы тебя туда, нарвал кучу вереска, подарил бы его весь тебе и рассказал, как сильно я люблю тебя… Увы, рядом с нами только Сентрал-парк. Но я все равно говорю тебе, как сильно я люблю тебя. Я хочу прожить с тобой всю свою жизнь. До самого конца. И чтоб ты родила мне дюжину детей. И будь что будет!

— Ух ты!

— Это на твоем языке означает «да»?

— Это означает, что мне надо сперва переговорить со своим агентом, но, думаю, мы как-нибудь сумеем все устроить…

Две недели спустя секретарша Джамбо Букера связалась с патроном по внутреннему телефону в его сан-францисском офисе.

— На проводе мистер Эмбервилл, сэр, — сообщила она. — Звонит из Нью-Йорка. Соединить?

Звонок не удивил Джамбо. Он ждал его с того самого дня, как до Калифорнии дошел слух о том, что Каттер неожиданно расстался с «Эмбервилл пабликейшнс». Нынешний президент компании «Букер, Смайти энд Джеймстон» в течение уже двух лет не поддерживал никаких отношений со своим бывшим коллегой, сумевшим сделать столь головокружительную карьеру. Однако ошеломляющая новость о внезапном уходе Каттера из журнального бизнеса достигла ушей Букера по беспроволочному телеграфу, который осуществляет бесперебойную связь между всеми американскими корпорациями: в свое время подобный телеграф точно так же разнес и весть о сексуальных похождениях Каттера в Сан-Франциско.

Джамбо прекрасно знал, что после «Эмбервилл пабликейшнс» Каттеру не удалось получить работу ни в одном из инвестиционных банков. Раз десять, если не больше, его вызывали на собеседование, но результат во всех этих случаях был один и тот же — отказ. В отличие от Каттера Джамбо понимал его истинную причину. К тому времени в верхних эшелонах власти сработала уже третья линия беспроволочной связи. Все наиболее именитые граждане Сан-Франциско знали, что Кэндис Эмбервилл в действительности покончила с собой. Многие из них догадывались почему. Посланные этими людьми стрелы слухов долетели и до Манхэттена: слухов, как правило, не выходивших за пределы узкого круга, остававшихся привилегией немногих избранных, но достаточно возмутительных и грязных, чтобы никто из власть имущих не желал иметь с Каттером Эмбервиллом никакого дела.

Джамбо Букеру уже не надо было оказывать услуг своему бывшему однокашнику, чтобы тем самым утверждать чувство собственного превосходство. Теперь он сожалел, что когда-то вообще знал этого человека. И, более того, имел с ним дело. Слыть сегодня другом подобного типа было просто неприлично. Даже позорно.

— Скажите ему, что я не желаю разговаривать, мисс Джонсон, — ответил Джамбо на вопрос своей секретарши.

— А когда ему можно будет перезвонить, сэр?

— Никогда.

— Простите, мистер Букер, но я не понимаю. Вас что, не будет в офисе целый день?

— Нет. Но разговаривать с ним по телефону сейчас или когда-либо в будущем я просто не намерен. И общаться с ним лично тоже. Будьте добры дать ему это понять самым категорическим образом, мисс Джонсон.

— О, — произнесла она ничего не выражающим голосом, пораженная, однако, до глубины души словами патрона, и не понимая, как ей следует выполнить его распоряжение.

— И не бойтесь показаться грубой. Повторите ему мои слова — и повесьте трубку. Ответа ждать не надо.

— Но, мистер Букер…

— Вы хотите узнать, что делать, если он позвонит еще раз? Пожалуйста, скажите ему то же самое. В любом случае.

— Хорошо, сэр. Я запомнила.

— Благодарю вас, мисс Джонсон…

Каттер медленно положил трубку. За предшествовавшие дни он испытал немало подобных унижений. Но все это время у него оставалась надежда — звонок Джамбо Букеру. Звонок, который он откладывал на самый последний мЬмент. Он был убежден, что Джамбо наверняка позовет его обратно на работу. Пусть не на прежнее место, но все равно приличное. Разве в свое время он, Каттер, не помог «Букеру, Смайти энд Джеймстону» заработать хорошие деньги? Что касается Джамбо, тот, в сущности, всегда был у него в кармане. Каттеру просто надоело постоянно зависеть от кого-то, кого он слишком давно и хорошо знает. После того как он уже вкусил сладость пребывания в роли босса в «Эмбервилл пабликейшнс», Каттер предпочел бы иметь дело с кем-либо из незнакомых людей, чем представать перед Джамбо с протянутой рукой. Унижаться — и перед кем? Перед этим бездарным занудой, чванливым ничтожеством, жившим долгие годы за его, Каттера, счет! Как же он его ненавидит! Ведь Джамбо обладает всем лишь потому, что уже родился наследником огромного состояния. Всем — кроме мужества. Он всегда был трусом: вот и сейчас нанес оскорбление не сам, а через свою секретаршу!

Каттер откинулся на подушку. Он лежал на постели в своем гостиничном номере и думал. Опять во всем, как всегда, виноват один человек — Зэкари. Кто, как не он, несет ответственность за то, что Каттер должен был уехать в Сан-Франциско? Что ему пришлось жениться на Лили? Что он связал свою судьбу с этой Кэндис? А разве не вина Зэкари, что всю жизнь старший брат — о, как это непереносимо! — постоянно прощал младшему все его прегрешения? Что проявлял полное понимание — о, каким он выглядел тогда самодовольным! — и отвратительное безразличие, даже после того, как узнал насчет Лили и Джастина?

Да, его нужно было убрать с дороги. Нужно? Оставить умирать одного на дне оврага! Да, умирать, потому что другого пути избавиться от Зэкари просто не существовало. Не существовало иного способа наконец-то с ним расквитаться. То, что сделал он, Каттер, всего лишь справедливое возмездие. Справедливое, потому что Зэкари заслуживал кары.

Джастин. Вчера в колонке светской хроники он прочитал, что его сын вернулся в Нью-Йорк, чтобы фотографировать свадьбу Тоби и этой киноактрисы. Что они там о нем написали? «Лучший фотограф Америки будет снимать свадьбу года». Или что-то в подобном духе. Джастин. Его собственный сын. Обожаемый Лили. Джастин, не знающий, что его настоящий отец не умер. Джастин, обязанный ему, Каттеру, своим появлением на свет Божий.

Примерно через час после описанной сцены, услышав звонок, Джастин открыл дверь своей квартиры и увидел на пороге Каттера. Вид у того был вполне уверенный, как будто он явился на вечеринку, где его давно ждали. От неожиданности Джастин сделал шаг назад. Воспользовавшись этим, Каттер проскользнул и прихожую и закрыл за собой дверь.

— Здравствуй, Джастин, — начал он, протягивая руку, что вынудило Джастина отступить еще на шаг. — Что ж, если ты настроен ко мне враждебно, я могу это понять, Джастин. Мне известно, что тут у вас происходило после той моей стычки с вашей матерью… Она не желает меня больше видеть и, наверное, наговорила вам обо мне кучу гадостей, так что все вы теперь настроены против меня. Поверь, она не виновата, Джастин. Просто она находилась в состоянии шока. Для нее все это было настоящей травмой. И неудивительно. Услышать всю ту ложь, которая на нее обрушилась там, в Канаде…

Джастин стоял, не двигаясь, ни разу так и не взглянув на Каттера.

— Я решил пока не беспокоить ее своим присутствием, — продолжал тот. — Надо дать ей время осознать: ничего из того, что ей там нарассказали, не выдерживает и малейшей критики. Я не говорю уже просто о здравом смысле. Видит Бог, если захочет провести какую угодно проверку и убедиться в моей правоте. А теперь выслушай меня. Я пришел к тебе затем, чтобы побеседовать. Ты самый разумный и отзывчивый из всех детей Лили. Я хотел бы, чтобы ты знал: мне страшно за нее.

По-прежнему не произнося ни слова, Джастин отодвинулся в глубь комнаты.

— Ну что же, раз ты не расположен, судя по всему, беседовать со мной, говорить я буду один. Дело, на мой взгляд, настолько важное, что бездействовать просто нельзя. Разлука между нами столь же вредна для вашей матери, как и для меня. Она глубоко ко мне привязана, Джастин, а я… я люблю ее даже больше, чем ей это известно. У нас с ней впереди долгое счастливое будущее. Необходимо лишь, чтобы она это осознала. Знаю, знаю, она говорит, что больше не желает иметь со мной дела. Но я слишком хорошо ее знаю, чтобы этому поверить. Сейчас она наверняка жалеет, что приняла столь поспешное решение. Но, ты знаешь, Лили — гордая женщина и первого шага к примирению ни за что не сделает. За этим-то я и пришле к тебе. Ты единственный, кого, как мне кажется, она готова будет выслушать с открытой душой.

Джастин, отвернувшись, смотрел в окно. По его дрожавшим мелкой дрожью напрягшимся лопаткам было заметно, каких усилий ему стоит сдерживаться, заставляя себя не отвечать Каттеру, как бы не замечая его присутствия в комнате.

— Джастин, — продолжал Каттер, — постарайся посмотреть на все эту ситуацию непредвзято. Скажи, разве твоя мать не будет чувствовать себя совсем одинокой, когда меня не окажется рядом? Ведь всю жизнь рядом с ней всегда был мужчина. Направлявший ее, забо-тивщийся о том, чтобы она была счастлива, защищавший ее от невзгод. Как только моего брата не стало, она обратилась ко мне, ища опоры. Какой она была тогда одинокой! Моего сердца это не могло не тронуть. Я пришел к ней на помощь. И с тех пор ни разу не отвернулся от нее. Ни разу даже не помыслил об этом.

Каттер сделал шаг к окну и тут же остановился, увидев гневно застывшую мускулистую фигуру Джастина, его напряженную, выражавшую бесконечную брезгливость позу.

— Послушай, — снова обратился он к сыну, — тебя не бывает в городе подолгу. Наведываешься недели на две — и тут же исчезаешь. Тоби женится и, скорей всего, переберется в Калифорнию. Мэкси, видит Бог, сейчас будет не до матери — у нее по работе дел хватает на двоих… Так кто же, спрашивается, сможет реально быть рядом с вашей матерью, если не я? Джастин, я пришел к тебе, чтобы попросить кое-что сделать. Нет, не для меня — для твоей матери. Ты должен пойти к ней и упросить ее поговорить со мной, всего лишь поговорить… не больше.

Джастин наконец-то отодвинулся от стены, взял фотоаппарат, сел за стол и принялся пристально его разглядывать.

— Поверь мне, я вовсе не виню тебя за этот молчаливый прием. Так уж получилось, что у нас двоих не сложились нормальные или вообще сколько-нибудь теплые отношения. В сущности, мы уже давно должны были бы стать друзьями… даже больше, чем друзьями.

Подойдя вплотную к сидевшему Джастину, Каттер словно дрессировщик, перешел на тихий рассудительный тон, пытаясь урезонить непослушное животное.

— И потом, Джастин, я имею право вот так прийти сюда к тебе для доверлтельной беседы. Уверяю тебя, что в противном случае никогда был не позволил себе вторгаться в твою личную жизнь. И не сказал бы тебе всего того, что собираюсь сказать сейчас. Да, Джастин, настало время, когда ты должен узнать правду. Должен понять, почему я полагаю себя вправе обратиться с просьбой помочь мне и твоей матери именно к тебе, а не кому-либо еще из членов нашей семьи. Нет-нет, не качай головой, Джастин, выслушай меня, будь добр, и не отвергай с порога все, что я скажу.

В голосе Каттера звучала мольба. По-прежнему напряженный, Джастин продолжал внимательно рассматривать свою фотокамеру. Ему стоило больших усилий оставаться неподвижным, но не зря же он в конце концов изучал в свое время военно-прикладные виды спорта — сейчас эта выучка ему пригодилась.

— Поверь, мне нелегко говорить об этом, Джастин… Я ведь знаю, как горячо ты любишь свою мать. Да ее и невозможно не любить. Много лет тому назад, когда мы оба с нею были совсем молодыми, не старше двадцати четырех, то есть моложе, чем ты сегодня, так вот… мы полюбили друг друга.

Фотокамера со стуком выпала из рук Джастина. Он встал и прижался лицом к голой стене, как узник в одиночке.

— Итак, мы полюбили друг друга. Наша любовь проявилась во всех тех формах, которые возможны между мужчиной и женщиной… И у нас родился ребенок… Этим ребенком был ты, Джастин. Так что ты — мой сын.

— Знаю, — спокойно бросил Джастин в лицо Каттеру.

— Что? Лили все тебе рассказала?

— Нет. Просто я прочел то письмо, которое ты написал, когда бросил ее и уехал в Калифорнию. Я вычислил это сам, сопоставив дату на письме с собственным днем рождения. Я был тогда любопытным, привык всюду совать свой нос, перерыл весь материн стол — вот и напал на него, хотя письмо было спрятано на самом дне. Прочел и положил обратно. Оно, наверное, там и лежит до сих пор.

— Но если ты… знаешь, если ты знал… то почему же ни разу… Как ты мог хранить все это в себе?

Наконец обернувшись, Джастин подошел к двери. Став на пороге, он в упор взглянул на Каттера.

— Моим отцом всегда был Зэкари Эмбервилл. Единственным отцом, которого мне когда-либо хотелось иметь. Единственным, который у меня был! Он остается моим отцом и сегодня. И останется — пока я жив. А теперь, пожалуйста, уходи.

— Джастин! Ты ведь знаешь всю правду. Ее нельзя отрицать! Кровь — это всегда кровь. Твой отец — я, Джастин! И я жив!.. Зто что, не имеет для тебя никакого значения? Ответь мне, бога ради!

— Уходи отсюда! Сейчас же!

Джастин открыл дверь и дрожащей рукой указал Каттеру на выход.

Тот медленно, с явной неохотой, повиновался. Но в самый последний момент, поравнявшись с Джастином, он замедлил шаг и неожиданно обхватил сына руками. То был его последний шанс.

— Нет! — Инстинктивно отпрянув в сторону, Джастин сильным, резким ударом ладоней отсек от себя продолжавшие цепляться за него пальцы. Каттер, не устояв, качнулся назад. Его разбитые руки висели беспомощно, как плети.

Вскрикнув от боли, он упал навзничь и покатился по длинной крутой лестнице. Дверь наверху захлопнулась, громко щелкнул замок…

Глава 28

Через несколько дней, когда шумиха, вызванная предстоящей на ближайший уик-энд свадьбой, достигла своей кульминации, Мэкси, никем не замеченная, выскользнула из дома. Инди, Анжелика и Лили были настолько поглощены обсуждением своих нарядов, что не обратили внимания на исчезновение Мэкси сразу же после обеда. Что касается Тоби, то его в этот момент даже не было дома — он предпочел укрыться в одном из своих ресторанов, чтобы не принимать участия во всей этой суете.

Мэкси надела старенькие джинсы, простую белую майку и легкие сандалии на босу ноги. На сей раз на ней не было никакой косметики. Одним словом, она являла собой воплощение феи, готовой к бою! Сделав по пути к намеченной цели всего одну остановку, она появилась на пороге квартиры Рокко с большим плоским пакетом в руках.

— Что это там у тебя? — подозрительно осведомился он, открыв дверь сразу же, как только раздался звонок, после чего она ворвалась в комнату, как взмыленная лошадь. — И потом, с чего это ты вдруг заявляешься ко мне? В Нью-Йорке так не делают. Здесь принято, по крайней мере, уведомлять о предстоящем визите по телефону.

— Мне просто надо было удрать от Тоби… Они там все спятили. Без конца обсуждают проблему каких-то фамильных кружев, белых атласных туфелек и прочей белиберды… Похоже, в преддверии замужества даже самые разумные из женщин и то теряют голову. Вот я и подумала: раз ты дома — Анжелика сказала, что сегодня вечером ты вроде бы никуда не собираешься — то не станешь возражать, если я к тебе забегу и мы кое-что. вместе обсудим… Ну, скажем, отношения между Анжеликой и ее Данком. Представляешь, он собирается выступать на свадьбе в роли шафера! Просто ужас какой-то.

— Но это, надеюсь, не станет его главной ролью в жизни, — спокойно заметил Рокко, глубоко втянув носом воздух. — Что, пицца? — поинтересовался он.

— Да, небольшой кусочек. Я решила, что, может, ты голоден… Отнести на кухню?

— А какая это пицца? — поинтересовался Рокко.

— Сборная солянка, всего понемногу. Твоя любимая. Неужели ты думаешь, Рокко, я бы принесла тебе какую-нибудь другую? — искренне поразилась Мэкси.

При этом ее колдовские глаза, прямые черные брови и даже изогнутая в виде лука верхняя губа выразили пусть и невинный, но все-таки упрек.

— Пожалуй, что нет. Ты всегда выбирала пиццу безукоризненно. Ничего не скажешь, настоящий артист своего дела. Да, прими мои поздравления. Искренние поздравления. Думаю, со временем ты станешь великим издателем. Я вполне серьезно. Просто счастлив за тебя, Мэкси. Тебе всегда требовался выход для своей энергии. Теперь он у тебя есть. Ты наверняка добьешься колоссальных успехов. Вот только не делай больше сама никаких макетов.

— Спасибо, — скромно ответила Мэкси. — Тогда, может, съедим пиццу прямо сейчас, пока она горячая.

— Ага, значит, разделим ее пополам? В таком случае разогревать не стоит. А то сыр начнет тянуться и корка зачерствеет. Вообще-то, я действительно не обедал. Работы столько, что не до еды.

Рокко ловко накрыл кухонный стол и нарезал несколько больших ломтей для них двоих — принесенная Мэкси пицца оказалась поистине безразмерной. Некоторое время оба жадно жевали, погрузившись в благоговейное молчание, которого требует от едоков настоящая пицца, благоразумно оставляя хрустящую корку на потом, когда уже не остается ничего другого. Такой момент должен был непременно наступить, поскольку еще ни разу не случалось, чтобы пицца, даже самая неудачная, оказывалась недоеденной Рокко Сиприани, а это была не просто пицца, пицца из пицц. Они ели ее, запивая пивом прямо из горлышка бутылки, и стопка бумажных салфеток в центре кухонного стола все таяла и таяла.

— Странная вещь с этой пиццей, — произнес наконец Рокко. — Ешь и чувствуешь, как твой желудок сам говорит тебе «спасибо». Это не просто еда, а скорее переливание крови. Да, именно в этом, наверное, и состоит смысл истинно южной пищи… хотя, кроме пиццы, так на меня ничто другое не действует.

— А я больше всего на свете обожаю «хот дог» — и обязательно на ипподроме, — мечтательно заметила Мэкси. — И чтоб было навалом клейкой желтой горчицы, теплых белых булочек и еще пухлых розовых колбасок… знаешь, такие тепловатые… ничего вкуснее для меня не бывает.

— Может, тут сказывается разница в религиозном воспитании — твоем и моем?

— Да нет, детство. Все идет оттуда. Во всяком случае, мне так кажется, — ответила Мэкси.

— А как ты относишься к супу? — серьезно спросил Рокко.

— К супу? В общем, я не против супа. Никоим образом. Но для меня, скажем так, это не блюдо номер один.

— Но если ты больна, простыла или тебе просто требуется что-то в виде утешения? — настаивал Рокко.

— А под рукой нет ничего спиртного?

— Вот именно. По странному стечению обстоятельств — никакой выпивки. Будешь тогда есть суп?

— Только консервированный, — решительно заявила Мэкси. — Обязательно, чтоб прямо из консервной банки. И никаких тебе домашних супов, хотя они якобы «полезны для здоровья». Это все чересчур по-европейски.

— «А я же, уп-уп, люблю один суп…» — фальшивя, пропел Рокко на мотив «Любить я готов всегда». — «Когда ты рядом, любовь, суп горячит мне кровь», — закончил он.

— И на каком фоне звучит мелодия? — тут же спросила Мэкси, догадавшись, что Рокко наверняка занят рекламным роликом: это было единственным, что могло заставить петь на кухне.

— Представь: любовники всех возрастов, размеров и форм, белые и черные, желтые, коричневые и красные, пришельцы с других планет, не только люди, но и звери… каждой твари по паре и каждой — три секунды экранного времени на поцелуи, объятия и прочее. А песню будет петь Хулио Иглесиас.

— Ты-то сам увидишь все в готовом виде?

— Никогда не смотрю. Эту шутку закала мне «Американская ассоциация консервированных супов». Минута экранного времени. Ну как тебе идея?

— Потрясающая. Но не Хулио… Так-то он мне нравится, но его английский, по-моему, звучит не слишком убедительно. Как, скажем, насчет Кенни Роджерса? Пожалуй, нет. Он чересчур в стиле «вестерн». Будет какая-нибудь очередная баллада а-ля «Ах, эти голубые глазки». И потом сколько он заломит! Эврика! Тони Беннет — вот кто тебе нужен!

— Здорово! Самое оно! Романтично, тепло и голос знакомый. Так, значит, идея тебе правда нравится? Честно?

— Конечно. Да после такой рекламы я бы помчалась на кухню, как оболваненный зомби, тут же открыла первую подвернувшуюся под руку банку консервированного супа, разогрела и выпила залпом.

— Вот над чем я сидел, — признался Рокко, уплетая остатки пиццы. — Просто я не был уверен, любит ли большинство человечества суп или нет. Во всяком случае, считает ли оно его действительно полезным для здоровья.

— А какое, собственно, это имеет значение для «Ассоциации консервированных супов»?

— Никакого. Но мне нужно эмоционально прочувствовать материал, прежде чем я смогу сделать стоящий ролик. Между прочим, мама всегда варила суп сама и ни разу в жизни не дала никому из нас притронуться к консервированному. Поэтому-то я и не мог полагаться тут на собственный вкус.

— Какие же божественные супы готовила твоя мама! Помню, она как-то дала мне рецепт своего куриного супа. Для начала там полагалось купить целую необщипанную курицу и телячью ножку. Увы, к подобному испытанию я оказалась неготовой. Так что пришлось идти покупать очередной кэмпбелловский консервированный суп, — печально заключила Мэкси свои воспоминания.

— Ну это вполне простительно. В конце концов, тебе тогда было всего восемнадцать… или даже семнадцать? Я, между прочим, так этого и не выяснил.

— Я тоже. Как бы то ни было, а готовить я так до сих пор и не научилась.

— Что ж, а моя мать так и не научилась управлять издательским концерном. Каждому, как говорится, свое, — примирительно произнес Рокко, складывая в раковину грязные тарелки и доставая еще пару бутылок пива. — Но, черт побери, она еще умела прекрасно делать домашнее вино. Поэтому сейчас у меня проблемы по части рекламы галльских вин. Но ничего — справлюсь. Слава богу, мама хоть не варила пива. Или мыла. И не выпускала легковых машин. А то бы мне пришлось туго… Может, перейдем в гостиную? Что там насчет Данка? Мне он показался вполне приличным парнем, когда Анжелика притащила его сюда знакомиться. Неужели ты на самом деле боишься, что он может ее соблазнить?

— Да, боюсь. Хотя, может, и зря. Моя мать, например, находит, что Анжелика сильно отличается от меня — в ее возрасте. Она значительно умнее. Так что, наверно, мне можно расслабиться.

— А что, он мог бы соблазнить тебя, в твои двенадцать лет? — вслух удивился Рокко, стоя у высокого окна и глядя на распростерный внизу Сентрал-парк.

— Нет, конечно. Потому что уже тогда я ждала тебя. — Эти несколько простых слов были произнесены с большим мастерством.

— А обниматься с ним ты стала бы? Данк, между прочим, миляга…

— Вот этим я никогда не занималась. По крайней мере, с молокососами, — с достоинством ответила Мэкси, пристально разглядывая отражаемую оконными стеклами роскошно освещенную комнату: богиня Изида плавала над полом со своей неизменной гордой осанкой, а прямо над столом парил величавый круп лошади — изображение относилось явно к эпохе Ханьской династии. — И вообще, до тебя я ни с кем в жизни не целовалась.

— Да ну?

— По-моему, ты всегда об этом знал.

— Представь, что нет. Я был уверен, что у тебя имеется кое-какой опыт. Не то, чтобы настоящий, ведь я узнал тебя девственницей, но все же опыт. Как выражаются в нашем квартале, ты была «горячей булочкой».

— Это я так тогда придуривалась. — И Мэкси с вызовом тряхнула непокорной челкой.

— Нет-нет, была! — горячо возразил Рокко.

— Я говорю насчет своего мнимого опыта. А «горячей булочкой» был ты! — Мэкси подняла голову, в упор глядя на Рокко своими бесподобными зелеными глазами. При этом рот волшебницы слегка приоткрылся, что неожиданно придало лицу выражение некой девической загадочности. Казалось, их прошлое куда-то безвозвратно улетучилось, и они встречаются впервые.

— О! Спасибо за комплимент.

— Послушай, Рокко…

— Нет, Мэкси! Не может быть и речи!

— Не может? Но откуда ты знаешь, о чем я собираюсь говорить? — возмутилась сразу покрасневшая и оттого ставшая особенно привлекательной Мэкси. — Как можешь ты вот так, с порога, все отрицать, когда даже понятия не имеешь, надо ли вообще или не надо отвечать на мои слова?

— Дело в том, что за минувшие годы я немного поумнел. И если ты возникаешь на пороге моего дома, да еще практически в том же наряде, в каком появилась тем летом у меня на чердаке, когда мы встретились в первый раз… И при этом такая непорочно юная, что любой бы не раздумывая лег с тобой в постель, а там будь что будет. Любой, но не я! Для этого я слишком хорошо тебя знаю. Сама подумай: ты приходишь ко мне не одна, а с моей любимой пиццей, начинаешь обсуждать мой суповой ролик, говоришь разные приятные и полезные вещи. И что же, ты вправду полагаешь, что я не догадываюсь, что мне подстраивают ловушку? Притом капитальную! Ну признавайся, Мэкси!

— А ты не веришь, что люди, по мере того как они взрослеют, в состоянии менять свой характер? — рассудительно спросила она в ответ, по обыкновению подергивая выбившуюся светлую прядь. — Тебе не приходит в голову, что я просто хотела бы установить нормальные отношения с отцом моего ребенка? Что я просто стремлюсь к дружескому общению между двумя взрослыми людьми, которым давно пора отбросить всю злость и вражду; накопившиеся в их сердцах? Я так хочу нового начала, Рокко. Ведь кроме Анжелики и нашей к ней общей любви, у нас было еще что-то. Нам было о чем поговорить. Как добрым знакомым, живущим в одном городе, а не как заклятым врагам. Разве ради этого я не могу просто взять и прийти к тебе?

— Постой, Мэкси! А кто меня шантажировал и заставлял делать макет для «Би-Би»? А когда я простудился, кто меня напоил — и трижды поимел? Ну, один раз это уж точно.

— Абсурд!

— Может, это и нельзя доказать, но я-то знаю. Ты никогда не являешься просто так. Тебе всегда что-то от меня надо. Говори, что тебе потребовалось на сей раз? Нет, постой. Попробую сам угадать. Через пару лет Пэвка уйдет на пенсию, и ты хочешь, чтобы я перешел к тебе и был на подхвате. Так? Вообще-то я бы и сам был не прочь перейти. Но ведь это означало бы, что я должен буду работать на тебя? При всей той свободе, которую ты бы мне обещала дать. Поэтому я и не стану переходить к тебе. Ни за что в жизни! Ну, что еще могло тебя сюда привести? Может…

— Рокко! Ты совершенно прав, признаю это. Я действительно обманщица. Втираться в доверие к людям — моя вторая натура. Мне всегда нравилось обеспечивать себе дополнительный шанс для гарантии успеха. Никак не могу заставить себе не пытаться все переиначивать в свою пользу. Больше того, если у меня это не получается, я прихожу в ярость.

— В это трудно поверить, — фыркнул Рокко.

— Но я уже не та, что была. За один только последний год я изменилась больше, чем за все предыдущие. Вместе взятые. Я столько узнала, Рокко. И убедилась: если очень постараться, крепко стоять на собственных ногах и не давать другим сбить себя с толку, можно добиться всего, чего хочешь, честным путем. Можно найти золотую середину, но, конечно, для этого необходима помощь друзей.

— И ты хочешь, чтобы я был одним из них, — не скрывая подозрительности, спросил он.

— Нет. — Мэкси твердо взглянула на Рокко, не желая больше уступать. Наконец-то она не лгала ему, а говорила чистую правду — решительно, убежденно, горячо. — Я хочу, чтобы ты снова полюбил меня, Рокко.

— Зачем? — удивился он, даже не подумав придвинуться к ней поближе хотя бы на полдюйма. Она что, думает, стоит ей свистнуть — и он побежит за ней, как собачонка?

— Господи, ты понятия не имеешь, как мне тебя недостает! О, Рокко, это началось с той самой минуты, как только я тебя увидела. А сейчас… сейчас все в тысячу раз хуже! Ведь тогда мне было семнадцать. Я места себе не нахожу, так ты мне нужен. Слова не в состоянии выразить то, что я чувствую. У меня больше нет сил бороться с собой, Рокко. Я не переживу, если ты не согласишься снова полюбить меня! — в отчаянии воскликнула Мэкси голосом, в котором не было на сей раз ни малейшего притворства — одно только страдание. — В моей жизни никогда не было другого мужчины, которого бы я любила так же горячо и глубоко, как тебя. Боже, почему мы не встретились, когда я стала старше? Со мной было бы так легко ладить! Да разве понаделала бы я тогда все эти глупые детские ошибки? Избалованная девчонка из богатой семьи — чего от нее можно ждать! И главное, я не совершила бы своей роковой ошибки, недооценив всю меру твоей гордости. Пойми я тебя лучше, все бы у нас с тобой уладилось и мы до сих пор жили бы вместе! Рокко, прошу, дай мне один — только один — шанс. Больше я тебя ни о чем не молю. И ты можешь так на меня смотреть? Не видеть, что со мной творится? Я люблю тебя! Люблю — и не могу больше этого вынести.

Рокко продолжал по-прежнему бесстрастно смотреть на Мэкси, а мрачный взгляд лучше всяких слов выражал ход его мыслей. Вот оно опять перед ним, это фантастическое создание, которое он так и не смог за все долгие годы забыть. Не смог и заменить его каким-либо другим, хотя давно уже был расторгнут их союз. После Мэкси он не может смотреть ни на одну женщину в мире. Не приходится сомневаться, что она это сделала сознательно. Каждому, кто любил Мэкси по-настоящему, наверное, нечего искать в других. Да не наверное, а наверняка. Спору нет, она всегда была, что называется, первый класс. И всегда будет… приносить ему одни только огорчения. И какие! Уж в этом-то можно не сомневаться. Но все-таки он сумеет с ними справиться.

«Ну кого ты обманываешь? — спросил он сам себя. — Ты же ее обожаешь. Ты боготворишь этого прелестного и такого непредсказуемого чертенка, о котором никто никогда не скажет, какие еще проказы у него на уме. Да ведь оба раза, когда его Мэкси выходила замуж за этих обормотов, он чувствовал, что умирает. Как ни крути, а для тебя, как и для нее, не может быть другого партнера. Никогда не было — и никогда не будет».

На Рокко разом нахлынуло такое смятение чувств, что от радости он едва мог пролепетать:

— О'кэй. Не возражаю.

— Так ты даешь мне еще один шанс? — не веря собственным ушам, медленно произнесла Мэкси. — А с чего мы начнем нашу совместную жизнь? С нуля? Как будто между нами раньше никогда ничего такого не было?

— Ну зачем притворяться, — неожиданно обрел дар речи Рокко и великодушно предложил: — Давай просто снова поженимся. Не потому, что без этого я не люблю тебя, как последний идиот. И не потому, что я переставал тебя когда-нибудь любить. По-моему, я даже и не пытался. Мы потеряли столько лет, но зато мы оба выросли. Может, так все и должно было произойти? В общем, Анжелика и ты переезжаете ко мне — и сейчас же. Со свадьбой, думаю, не стоит на сей раз устраивать особую шумиху. Лучше обойтись без всех этих фамильных кружев и прочего, — добавил он, торжествующе заключая ее в свои объятия, от которых так долго — о, Господи, как же долго! — себя удерживал.

— Никакой шумихи, согласна, — пообщала Мэкси. — Свадьба состоится, но никто не будет делать вида, что я выхожу замуж за нового мужчину.

— Ты выходишь замуж — за меня! И, черт подери, это на всю жизнь! Замуж за того, с кем ты начинала, — с чувством собственника произнес Рокко, снова подпадая под ее волшебные чары и уже больше ни о чем не беспокоясь.

— Вот именно. Так я и скажу Инди… никакого нового мужчины не будет, — упоительно проворковала Мэкси.

— Инди? Ты что, не собираешься сначала сообщить эту новость Анжелике? — удивился Рокко.

— Ах, Анжелика… Да, конечно, я сообщу ей первой, — согласилась Мэкси, хотя чувствовалось, что мысли ее витают совсем в другом месте: она явно упивалась радостью возвращения в родной дом.

— Если б тебе не надо было только ехать обратно к Тоби за своими вещами… Да, но не можешь же ты переезжать ко мне в одних джинсах и майке, — бормотал Рокко, слегка покачивая ее в нетерпеливых объятиях, пока, наконец решившись, не сгреб Мэкси в охапку и не понес вверх по лестнице на вытянутых руках. Мэкси, девочка моя, красотуленька, самая лучшая в мире издательница, женушка родная…

— Это не страшно, не страшно, — задыхаясь от счастья, уверяла его Мэкси, в то время как он покрывал всю ее поцелуями. — У нас на работе обстановка самая неофициальная.

Еще не настало время, прикидывала она про себя, говорить, что на улице, у подъезда, ее терпеливо дожидается Эли — в лимузине, доверху забитом доставленным от Тоби багажом. Лучше оставить это на потом. Да, да — на потом. Тем более что это «потом» уже совсем скоро. Или, может… никогда?

Примечания

1

Известный американский модельер. (Здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

2

Американские универмаги, где продают относительно недорогие вещи.

(обратно)

3

«Украденное письмо» — один из рассказов А. Конан Дойла о Шерлоке Холмсе.

(обратно)

4

Презрительное прозвище полицейских в США.

(обратно)

5

Период беззаботной жизни парижской богемы до первой мировой войны — так называемая «Красивая эпоха» (франц.).

(обратно)

6

Пигментная дегенерация (изменение) сетчатки глаза — наследственное заболевание с атрофией и пигментной инфильтрацией внутренних слоев сетчатки, грозящее полной слепотой.

(обратно)

7

Экономический кризис в США в 1929–1932 гг.

(обратно)

8

Примерно 175 см.

(обратно)

9

Центр города, в данном случае район Манхэттена.

(обратно)

10

Лига наиболее старых и престижных американских колледжей.

(обратно)

11

Владелец известного рекламного агентства.

(обратно)

12

6 июня 1944 года, день открытия второго фронта в Западной Европе.

(обратно)

13

Магазин готового платья в Нью-Йорке.

(обратно)

14

Лондонский Королевский оперный театр.

(обратно)

15

Корабль, на котором в 1620 году в Северную Америку прибыла одна из первых групп английских переселенцев-колонистов.

(обратно)

16

Кони-Айленд, один из районов Нью-Йорка, куда ездят отдыхать горожане. «Балони» — вид колбасок.

(обратно)

17

Никчемная вещь (амер. жаргон).

(обратно)

18

Жан Фрагонар (1732–1806) — французский живописец.

(обратно)

19

Сладкий пирог с фруктовой начинкой.

(обратно)

20

«Кинематографические тетради» (франц.).

(обратно)

21

Коктейль из водки и томатного сока.

(обратно)

22

Поздняя первая трапеза, заменяющая завтрак и ленч.

(обратно)

23

Анри Руссо (1844–1916) — французский живописец-самоучка, известный своими фантастическими пейзажами.

(обратно)

24

Известный кинокритик в США.

(обратно)

25

Герой романа Джейн Остин.

(обратно)

26

Конфетка (англ.).

(обратно)

27

Известные американские гангстеры 30-х годов.

(обратно)

28

«Эй» — первая буква английского алфавита и высшая оценка в американской школе. «Ди» — четвертая буква.

(обратно)

29

Район в центральной части Лондона, известный своими увеселительными заведениями.

(обратно)

30

Острая итальянская колбаса.

(обратно)

31

Королевские воздушные силы.

(обратно)

32

Частный женский колледж в штате Нью-Йорк, основанный в 1861 году.

(обратно)

33

Ралф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский писатель и философ.

(обратно)

34

Подвешиваемые фигурки, вращающиеся при малейшем движении воздуха.

(обратно)

35

Название гористой местности на севере Англии, где в начале XVI века англичане разгромили армию шотландцев.

(обратно)

36

Одно из крупных англосаксонских королевств у границ Шотландии VII–VIII веков.

(обратно)

37

Династия шотландских и английских королей, правившая с начала XVII до начала XVIII в.

(обратно)

38

Имеется в виду район на границе Англии и Шотландии.

(обратно)

39

Волчий голод — приступы мучительного голода, вызванные заболеваниями желез внутренней секреции.

(обратно)

40

Сорт виски.

(обратно)

41

Декоративный стиль конца 20-х годов, сложившийся под влиянием кубизма и возрожденный в середине 60-х.

(обратно)

42

Обозначает разрешение на продвижение вверх.

(обратно)

43

Фамилия английского фельдмаршала времен второй мировой войны.

(обратно)

44

Знак, обозначающий союз «и».

(обратно)

45

«Копирайт» — знак владельца авторских прав.

(обратно)

46

Имеется в виду противозачаточное средство.

(обратно)

47

Известный в США издатель.

(обратно)

48

Вид наркотика.

(обратно)

49

Записная книжка фирмы «Ролодекс» на металлических петлях.

(обратно)

50

Кофейный напиток без кофеина.

(обратно)

51

Перечень прав арестованного.

(обратно)

52

Известная американская тележурналистка, интервьюирующая знаменитостей.

(обратно)

53

«Государство — это я» (франц.).

(обратно)

54

«Это она» (франц.).

(обратно)

55

Традиционный возглас, выражающий согласие с выступающим (обычно в парламенте).

(обратно)

56

«Very Important Person» (англ.) — «Весьма Важное Лицо».

(обратно)

57

Старый (франц).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте