«Обманы зрения»

There was an Old Man who said, "How

Shall I flee from that horrible cow?

I will sit on that stile,

And continue to smile,

Which may soften the heart of the cow."

Пожилой джентльмен из Айовы

Думал, пятясь от страшной коровы:

"Может, если стараться,

Веселей улыбаться,

Я спасусь от сердитой коровы?"

Вокруг было совсем темно. Темнота была полной, совершенной, без малейшего проблеска или оттенка. У нее не было цвета, ни звука, ни запаха.

Это была… какая-то первозданная темнота.

Я умерла, подумала Ада. Я умерла, и моя душа попала туда, где ничего нет, совсем-совсем ничего. Как же это, оказывается, страшно!

Ещё было очень больно. Боль заполняла всё ее беспомощное, беззащитное, захлебывающееся в этой темноте существо, и если бы у Ады ещё оставался голос, она бы, наверное, выла и кричала. Не осталось и тела, которое могло бы корчиться в муках. Это, наверное, хорошо, решила Ада, что больше ничего нет.

А дальше темнота навалилась своей тяжестью и задушила ее. Оказывается, темнота очень тяжелая.

— Нет, ну убивал бы я тех, кто масло кусками отрезает, а не наскабливает! Скоблить полагается! Сколько раз я тебе должен это повторить? — ворчал муж, ковыряясь в масленке. Вид суровый, волосы торчат, бархатный халат, стиль «утро помещика», туго затянут на начавшем расплываться тельце. Ада даже глаза отвела от знакомой до боли картины. Хорошо бы еще и уши заткнуть, но тогда без скандала не обойтись.

Скандала здорово не хотелось.

Муж продолжал мерно гудеть, ну не человек, а трансформатор, подумалось Аде; впрочем, гул был ровен, и изначальный текст вскоре перестал восприниматься. А что тут, собственно, воспринимать? Сценарий известен. Убивать, по Петькиному мнению, надо было многих: бомжей и азиатов, геев и лесбиянок, далее по списку.

Вот просто дустом посыпать! На два пальца, не меньше!