«У кого как...»

Жанна Корсунская У кого как...

От автора

Иногда я думаю, какое огромное количество людей мне выдалось повидать за свою небольшую жизнь. В Омске — в силу журналистской деятельности на телестудии, в Иерусалиме — благодаря должности пресс-секретаря по связям с русскоязычными СМИ в израильском парламенте.

Серьезный опыт общения привел меня к однозначному убеждению — никогда нельзя точно знать, что чувствует и думает конкретный человек, сидящий напротив тебя. Можно предположить, догадаться, можно приписать ему свои чувства и мысли, исходя из своего жизненного опыта (что мы часто и делаем), но никогда невозможно узнать правду, потому что для этого необходимо оказаться в оболочке другого человека. Что исключено.

Я всегда пишу от первого лица, чтобы сделать то, что невозможно сделать в жизни, — войти внутрь другого человека, в его оболочку, в его душу и мозг, стать самим этим человеком. Только так я воспринимаю своего героя настоящим. Настоящим и открытым до самых мельчайших частиц его сознания. Я нахожусь в нем, и тогда внутри нет ничего недоступного.

...Существует старинная притча. Полюбил парень царскую дочь. Повел невесту в город по магазинам. Накупил ей браслеты и кольца, серьги и ожерелья, а девице все мало, и ничего не радует, потому что она — царская дочь.

Царская дочь — это человеческая душа. Она дочь Всевышнего. Насытить ее действительно нелегко. Порой вообще невозможно. И единственное, что бывает похожим в совершенно разных людях, — томление ненасытной души. Следствием этого могут быть десятки внешних проявлений: стремление к Всевышнему, к огромной любви, к волшебному счастью, к поэзии, к живописи, к музыке, к путешествиям в дальние страны, к мистическим историям. Следствия у всех разные.

Томление души заставляет меня писать романы и повести.

Очень надеюсь, что чтение этой книги поможет Вам, дорогой читатель, в той же степени насытить Вашу Царскую дочь, в какой я насытила свою, когда писала.

ДИ И МОЙ ПАПА

Этот перстень!.. Ужасный великолепный перстень... Огромный опал с перламутровыми и ярко-голубыми прожилками, словно светящимися изнутри. Даже не прожилками — весенними лужицами, в которых отражается сверкающее небо. Странный камень, обрамленный золотом. Старым красноватым золотом. Этот опаловый перстень. Я обожала его когда-то и ненавидела одновременно. Он так и не подошел ни к одному моему наряду. Он приковывал к себе взгляд и захватывал все внимание. Грубый, вульгарный, таинственный, наглый, откровенный. Точная копия Ди — Дианы Ивановны Мистоцкой.

Сколько лет я не видела этот перстень? Не гладила холодную поверхность загадочного камня? Он выпал из нагрудного кармана старенькой курточки, в которой я уезжала когда-то из России... Мама сказала, что нужно одеться как можно проще, не привлекать внимание таможенников. Двадцать лет назад. Двадцать лет!..

Тогда еще такой перстень нельзя было провезти через границу.

Ди провожала меня. Терпеливо ждала два часа, когда пройду таможенный контроль, а потом умоляюще бросилась к какому-то мужчине в форме. Хлопала длинными ресницами, что-то шептала на ухо. Мужик косил глазами в глубокий вырез ее кофточки, мотал головой, как необъезженный жеребец, хмурил брови, а Ди все шептала и шептала и всхлипывала, отчего грудь ее плавно колыхалась. Грудь была единственным красивым местом ее непонятно-неправильной фигуры. Совершенным, как само Божество. Так сказал однажды мой папа.

Наконец мужчина в форме оставил Ди, подошел ко мне:

— Вас там девушка просит попрощаться.

— Спасибо!

Я подлетела к Ди. Железное заграждение приходилось нам ровно до талии. Мы были одного роста. Ди крепко обняла меня и ловко сунула в нагрудный карман курточки что-то, о чем я мгновенно забыла, захлебнувшись морем других впечатлений, связанных с отъездом из России навсегда.

— Береги Зяму, пожалуйста.

— Для Зямы есть мама.

Хорошо, что мы уезжаем. Ее обожание моего отца колебалось на границе дозволенного. Впрочем, это было единственное имевшее границы, в понятиях Ди, во всем остальном она не знала границ. Никогда и никаких.

— Не реви. Так не провожают. Это неправильно.

— Да. — Судорожно вытерла нос тыльной стороной ладони, и тут же глаза ее наполнились новой волной слез, словно в них вылили океан.

— Ди! Это невыносимо!

— Не ругай ее, дочка, лучше оставь нас на минутку.

Папа. Он подошел к нам, хотя мужчина в форме не приглашал его прощаться. Я искоса взглянула на таможенника, тот был занят допросом толстой потной тетки, облаченной в несметное количество нарядов. Уступила место папе, но заставить себя отвернуться так и не смогла. Да им обоим было все равно. В эту минуту для них никого и ничего не существовало. Кроме них самих, конечно. Я так никогда не смогла бы! Забыть... Отрешиться... А мама, а десятки людей вокруг, а приличия?

Папа поцеловал глаза Ди. Словно вобрал в себя океан тоски, который несколько секунд назад чуть не поглотил Ди. Сумасшедшими на полную катушку. Потом он положил ее голову себе на грудь, гладил редкие золотистые кудряшки, заправляя их за уши Ди, отчего сразу стало видно, какие у нее смешные оттопыренные уши. Она всегда прятала свои уши. Ото всех. Только не от моего папы. Наверное, они простояли бы так до конца жизни, но их разнял мужчина в форме.

Ди больше не плакала. Наоборот — улыбалась дебильной улыбкой счастливого ребенка, которому купили все, что он просил. Оттопыренные уши, большие голубые глаза, очень курносый нос и маленькая розовая ладошка, которой она махала нам, довершали картину сходства.

— Нашлись наконец-то. Не успела оглянуться — вас и след простыл! Уже посадку объявили! — Мама внимательно осматривала нас с папой.

— Все в порядке, Зяма. У тебя два места, у нас с Эммой — по одному. Итого — четыре сумки. Билеты в левом верхнем кармане, ты помнишь?

— Зачем? Ты помнишь. Разве этого не достаточно?

— Зямочка, не нервничай. Это также просто, как перелететь из Свердловска в Ессентуки. Летишь себе и летишь. Кофе, чай, прохладительные напитки... — Мама поцеловала папу, куда достала — в шею, взяла за руку, и мы пошли по длинному темному коридору, в конце которого ярко светились люминесцентные лампы.

Папа посмотрел на меня:

— Клиническая смерть.

— Это что значит?

Он редко говорил, а если говорил, то обязательно важное, таинственное и непонятное. Ди всегда понимала его с полуслова. А мы с мамой никогда и ничего. Даже с двадцати слов.

— Спроси у Ди.

— Ее больше нет.

— Спроси в письме.

— Я не хочу никому писать из-за границы.

— Тоже правильно. Умерла так умерла.

— Что вы оба несете! Чушь какую-то!..

Если бы я понимала, что несет мой папа! Хотя мама всегда утверждала, что этого понимать и не нужно. Что это так же бесполезно, как, например, считать звезды или семечки в гранате. Семечки в гранате я все же однажды посчитала. Считать я умею отлично. Гранат было восемь. Разной величины и разной формы, а семечек в каждом гранате 613. Ни больше, ни меньше.

— Шестьсот тринадцать еврейских заповедей, — удовлетворенно сказал папа, — спасибо, Эмма, если бы не ты, я бы никогда в жизни не смог это проверить.

Точно, папа после пятидесяти семечек сбивался, а я — ни разу. Мне было двенадцать лет. После этого он и прозвал меня Эвээма. Электронно-вычислительная машина. Я злилась сначала, а потом привыкла. Такой у меня талант: все считать, высчитывать, просчитывать, продумывать. Мама говорит, что я ее копия, только усовершенствованная. Интересно, кем это усовершенствованная? Не папой же. У него 352 плюс 449 каждый раз по разному равняется. А лицом я на папу очень похожа. Ди часто смотрела на меня во время лекций и рисовала папу в разных образах: то старец с распростертыми руками, то лев с папиной головой, то ангел с крыльями.

Она потрясающе рисовала. Беспрестанно и на чем попало. Однажды ее лишили стипендии за испорченный институтский инвентарь — обычный стол, за которым мы с ней сидели на занятии по литературоведению. Просто у нее в тот раз не оказалось с собой шариковой ручки или карандаша, только тюбик масляной краски. Она выдавливала из него аквамариновую жидкость и размазывала пальцем.

Картина вышла фантастически красивая. Первый человек и первая женщина. Хава и Адам в Раю. Хава падает на древо Познания. Сзади ее толкает Змей — странное существо с двумя руками, стоящее на двух ногах.

После занятий пришли ко мне — спрашивали, есть ли у нас дома что-нибудь, чтобы стереть масляную краску.

Вечером в институт мы отправились втроем. В аудитории было тихо. За большими синими окнами падал мягкий пушистый снег. Папа зачарованно смотрел на странное произведение Ди. Водил пальцами по аквамариновым волосам Хавы, мощным плечам Адама.

— Земля по-еврейски — адама. Он был сделан из земли — Адам. — Потом, как всегда, заговорил таинственно, отрывисто и непонятно: — Первые мужчина и женщина были огромными. Когда они умерли, Всевышний сложил их, чтобы похоронить.

— Зяма, где они похоронены?

— В пещере Махпела. В Хевроне. В сорока километрах от Иерусалима.

— И что, археологи видели их могилы?

— Нет. Это очень-очень глубоко. Бесконечный туннель вниз под землю... Увидеть можно только могилы праотцев Авраама, Ицхака и Якова. Они на поверхности пещеры... Когда Всевышний создал Адама, он сосредоточил внутри него души всех людей. Огромное количество душ в его глазах, бровях, губах. Во всех частях тела. Таким он жил в Раю с Хавой.

— А каким он был, Рай?

— Бесцветная субстанция... Что-то вроде эфира. Всевышний просил Адама выполнять его слова в точности. Впрочем, там не было слов в нашем понимании... Но Адам не выполнил. Исказил повеление.

— Что исказил?

— Всевышний повелел Адаму: «Запрети Хаве есть от древа Познания». Адам сказал Хаве: «Не прикасайся к древу Познания». Змей был разумным существом. Наверное, таким, Ди, как ты его нарисовала. Он мечтал, что Всевышний изгонит Адама из Рая и отдаст ему Хаву. Она была очень красивая, Хава. Первая женщина и первая красавица... Змей дождался ухода Адама и повел Хаву к древу Познания, а когда они приблизились, толкнул ее на древо. Хава схватилась за ветви, чтобы не упасть, и тогда Змей сказал ей:

«Видишь, ты прикоснулась к древу Познания, но ничего плохого не произошло. Адам обманул. Он хочет один владеть этим древом. Без тебя. Съешь его плод и станешь мудрой, как Адам». Хава откусила кусочек и тут же поняла, что Всевышний накажет ее, уничтожит, заменит другой женщиной.

Папа поднял глаза к бесшумному снегу за окном и спросил, ни на кого не глядя, словно самого себя:

— Ди этого не понять. Скажи, Эвээма, разве допустила бы ты, чтобы тебя заменили другой женщиной?

— Ни за что!

— И как бы ты поступила на месте Хавы?

— Зяма! Она ведь любила его!

— Конечно, тебе не понять Ди. Это другая любовь. Ну, Эвээма, что должна была сделать Хава?

— Обмануть.

— Конечно. Только вот как? Адам ведь ни за что не нарушил бы запрет Всевышнего.

Папа смотрел на меня заинтересованно, словно заводя взглядом счетную машину в моей голове.

— Мысли вслух, пожалуйста. Интересно, как это у вас с мамой работает.

— Хорошо.

— Нет! — опять вмешалась Ди. — Ведь, если Хава поняла, что Всевышний уничтожит ее, значит, она точно знала: вкуси Адам от этого плода, его постигнет та же участь. Мужчину, которого она любит!

— Ди, тебе не понять. Дай Эмме решить эту задачу, не отвлекай эмоциями, которые ей недоступны. Итак, Эвээма, излагай ход своих вычислений.

— Добровольно есть Адам не будет. Аксиома. Всевышний запретил. Значит, надо как-то вложить ему это в рот. Засунуть кусочек украдкой? Мгновенно почувствует и выплюнет... Стоп! Выжать сок и влить в рот... Выплюнет... Влить сок в процессе поцелуя!

— Гениально! Все так и произошло. Молодец, дочка... Папа произнес это с такой горечью, что я не понимала, гордиться мне или...

Глубокая тишина обычно шумной аудитории навалилась на меня.

Папа открыл банку с бензином, намочил тряпку, несколько секунд рассматривал Рай, потом вздохнул и начал уничтожать творение. Я наблюдала за движениями его красивой, правильной руки, стирающей нижнюю часть Змея и траву под его ногами, и, казалось, явственно ощущала горечь, выходящую из-под его пальцев.

— Подожди!

— Чего ждать? Все исчезло! Всевышний вынул из Адама человеческие души и отправил их с Хавой на землю. Змея Он превратил в тварь ползучую и повелел: «Питаться будешь прахом земным, никогда не получишь удовольствия от еды, а люди будут тебя топтать». Все, детки, стол не спасти. Он тоже, оказывается, масляной краской выкрашен... Если только заново покрасить.

— Да пошли они к черту! — Ди схватила папину руку.

— Кто?

— Ректор, проректор, завхоз! Это мой Рай. Не трогай, Зяма! Пусть делают что хотят. Может, это лучшее произведение в моей жизни!

...Утром все пришли на занятия и опять увидели «непристойные рисунки». Совершенно голого мужчину, обнаженную женщину, склонившуюся над деревом в сексуальной позе перед непонятным существом без ног. Ноги Змея папа успел стереть. Стол мгновенно ликвидировали, а Ди разбирали на комсомольском собрании группы. Она молчала. До этого случая Ди всегда уничтожала свои художества. След шариковой ручки легко исчезал под тряпкой со специальной жидкостью, которую Ди изобрела еще в школе.

Диану лишили стипендии на месяц. После этого случая я всегда носила с собой запасную ручку и часто всовывала Ди в руку, когда замечала ее отрешенный, блуждающий взгляд.

Я заботилась о ней почти как моя мама заботилась о моем папе. Почему? По поводу мамы с папой мне было все ясно и понятно. Папа любил маму. Очень любил. Он не видел других женщин. Он говорил о маме: «Это моя земля. Твердая почва. Точка опоры». И мама торжествующе подтверждала: «Если бы не я, твой папа умер бы. Все дружки его молодости давно уже там. Один перекололся, другой спился, третий отравился».

Папа никогда не рассказывал мне о своих дружках молодости. От них остались две фотографии. Черно-белые снимки. Парни с горящими, проницательными глазами, в фуфайках, без шапок, в снежной степи. Они обнимали улыбающихся девушек в пуховых платках и твердый остов гитары. Папина жизнь в молодости была тайной, о которой мне запрещалось знать. Зато я знала все очень подробно с той самой минуты, когда в папиной жизни появилась мама.

Были выборы в местные советы. Праздник, музыка. Папа пошел голосовать и увидел маму. Она жила на соседней улице, а он не знал раньше. Увидел и влюбился с первого взгляда на всю жизнь, а на следующий день отправил своего единственного родственника — дядьку, с которым жил в бревенчатом большом доме, свататься к маме.

Мама сидела возле печки и грела озябшие ноги в остывающей печной золе. Она жила в маленькой избушке с одним окном и стенами, которые зимой покрывались изнутри инеем. Питалась картофельной шелухой и была худенькой, как березка, которая росла рядом с избушкой. Так говорил папа.

Мама сразу поставила ему ультиматум: «Или я, или твои дружки». Дружки постепенно и довольно быстро умерли. К моменту моего рождения остался только один.

— Хорошо, что и он вскоре отправился за остальными, — говорила мама и рассказывала историю про сорокаградусный мороз.

Кажется, я помню, как все было, хотя тогда мне исполнился ровно год.

В выходной маму вызвали на работу. Я осталась с папой. Он укутал меня потеплее и взял с собой на день рождения к последнему другу.

Мне кажется, я помню широкую прокуренную комнату под высоким потолком, запах квашеной капусты, пересыпанной не успевшим растаять льдом, зеленые бутылки, густые задумчивые песни про нары и поезда, рассказы о выходе евреев из Египта, о том, как расступилось море, и каждый, проходящий по дну его, чувствовал разное. Кто твердо верил во Всевышнего, шел спокойно и наслаждался великой картиной вздыбленных и замерших волн, а кто верил меньше, того болтало и швыряло, а кто не верил совсем, тот захлебывался и всплывал, но все же оставался жив.

Я помню, как папа снова укутал меня, положил себе на грудь, запахнул пальто и понес домой.

Мама утверждает: человек не может помнить, что происходило с ним в возрасте одного года. Наверное, она права. Мама всегда права. Может, я это все придумала или представила, но только ощущение тепла и колыбели у папы за пазухой, когда он нес меня в сорокаградусный мороз, щемящее чувство покоя, неземного покоя, счастья и защищенности остались со мной навсегда.

Мама открыла дверь. Папа вошел. Распахнул пальто, бережно передал меня маме и тут же упал, прямо у порога. Он был мертвецки пьян.

На следующую зиму последний друг тоже умер. Замерз пьяный в сугробе. А папа жил много лет с мамой и со мной. И делал все, как она говорила.

Иногда на выходные мы выезжали к реке. Ночью, когда огромное небо распластывалось над берегом, мы ложились с папой на прибрежный песок и долго смотрели на звезды. Мама приносила нам толстый узкий матрас и ватное одеяло, старательно укрывала, чтобы мы не простудились. Если бы не мама, мы обязательно заболели бы ревматизмом или воспалением легких — ведь в Сибири нельзя долго лежать на голой земле даже летом, но мама никогда не забывала взять матрас и одеяло и укутать нас. Папа просил ее полежать с нами, но матрас был узкий, едва на двоих...

Я смотрела на звезды, и мне становилось не по себе, когда я считала их: даже моей очень способной вычислительной машине это было не под силу. Запутывалась, что посчитала, а что еще нет, злилась, начинала сначала, с другого конца неба... Тогда папа крепко прижимал меня к себе, гладил по голове и рассказывал сказки из жизни древних евреев. Я забывала о подсчетах, закрывала глаза и быстро засыпала, а папа еще долго купался в звездах.

Я знаю. Проснулась однажды. Он не заметил, что проснулась, а я смотрела на него тихонечко. Мне тогда уже было лет четырнадцать, и я начинала понимать некоторые вещи. Например, что мама купалась в реке, а папа — в звездах...

Почему я стала дружить с Ди? Мы познакомились с ней первого сентября. В первый учебный день в институте. Она привлекла мое внимание и любопытство своей странной одеждой. Сине-зеленая юбка — ее любимое сочетание — и фиолетовая кофточка. И этот сумасшедший, фантастический перстень на указательном пальце. Он ей очень подходил.

Я всегда одевалась строго. У меня отличная фигура. Мамина портниха шила нам обеим. Классические английские пиджаки, батники с отложными воротничками, прямые юбки на три сантиметра ниже колена. У нас с мамой красивые длинные ноги, узкие бедра и маленькая грудь. Теперь таких женщин называют моделями.

Несмотря на то что рост у нас с Ди одинаковый, однако ноги у нее короче и значительно толще в лодыжках. Она вообще широка в кости. Папа однажды сказал, что Ди, по идее, родилась польской красавицей, настоящей панночкой. У нее, как он выразился, наличествовали все необходимые элементы: золотые кудри, тонкие кисти рук, миндалевидные глаза цвета весеннего чистого неба, пухлые розовые губы, но с возрастом, очевидно, вмешались другие гены и все испортили. Может быть, еврейские — со стороны бабки по материнской линии — или русские — со стороны бабки по отцовской. Назвать ее Дианой — именем легендарной богини красоты — было жестокой насмешкой. В особенности в сочетании с отчеством «Ивановна». Какая уж тут богиня красоты! Золотые кудряшки такие редкие и тонкие, что сквозь них просвечивалось розовое темя. Узкие кисти рук загадочным образом переходили в пухлые предплечья, и даже глаза в сочетании с курносым носом теряли свое изначальное совершенство. Наверное, поняв все это однажды, Диана переименовала себя в Ди. Такое имя — или, скорее, странный его обрывок — очень подходило к ее внешности.

Почему я стала дружить с Ди? Наверное, потому, что она ежедневно опровергала все мои теории о необходимости корректного, ровного поведения, правильного, разумного образа жизни. До встречи с Ди для меня было естественным постоянно сдерживать эмоции, контролировать мысли и чувства, планировать будущее и совершаемые действия для того, чтобы благополучно окончить институт, удачно выйти замуж за человека с высшим образованием, подходящего мне по интеллекту, твердо стоящего на ногах, обеспеченного, из хорошей семьи, родить ребенка, дать ему достойное воспитание и образование. Я никогда не спорила с преподавателями, хорошо училась, занималась общественной работой.

Ди ежедневно опровергала мои теории, потому что делала то, что ей приспичило в данный момент. Она лихо вышагивала без страховки по едва различимому канату, натянутому под куполом цирка, а я наблюдала за ней снизу, задрав голову, затаив дыхание, как когда-то в детстве, и каждую секунду ждала, знала: так не может продолжаться! Она должна упасть!..

Как и тогда в детстве, во мне боролись тысячи чувств. Я понимала: эта хрупкая девушка в сверкающей белой юбке, если упадет, разобьется насмерть. Разобьется на глазах сотен людей. Мне было невыносимо жаль ее, бесконечно страшно представлять сцену падения, и в то же время я желала, чтобы девушка упала, потому что человек не может все время ходить по едва заметному канату под куполом цирка на глазах изумленной публики, потому что человек создан, чтобы ходить по земле, как все остальные люди.

Мне было невыносимо стыдно желать ее падения, и я старательно заботилась о Ди, но втайне всегда ждала, что она упадет, а моя теория о правильности разумной жизни подтвердится.

Однако самым отвратительным и самым сильным чувством, которое я испытывала к Ди, была зависть. Зависть к ее отрешенности, вседозволенности. К ее жизни, в которой все можно.

...Первого сентября я пригласила Ди к нам в гости. Мама всегда отмечала этот день. Все мои школьные годы. Она называла его торжественно «День Знаний». Пекла большой торт, готовила жаркое, салат «оливье», мелко-нарезанный и заправленный по всем правилам французской кухни, который, как выяснилось позже, в других странах называется «русским». Сберегала коробку шоколадных трюфелей.

У нас всегда был очень красивый дом, со сверкающими хрустальными вазами и бокалами, с солнечными зайчиками в разводах тяжелых портьер и белоснежной тюли. Мы с папой обожали наш дом.

В День Знаний на большом круглом столе, покрытом хрустящей скатертью, всегда стояла мамина любимая ваза с ее любимыми ярко-красными георгинами.

В этот раз ко мне, как всегда, были приглашены четыре мои школьные подруги — отличницы и два мальчика, благополучно спасшихся от службы в армии поступлением в институт. Мы не виделись два месяца. Каждого из нас переполняли впечатления от вступительных экзаменов, ожидания новой студенческой жизни, которую мы уже почувствовали сегодня утром.

Я не сразу решилась пригласить Ди. Ее странный вид, глаза — то отстраненные, то горящие, как у тех папиных друзей молодости на черно-белом фото... Опаловый перстень... Непонятные отрывистые фразы, не имеющие, казалось, никакого отношения к происходящему вокруг...

Закончились занятия первого студенческого дня. Мы шли по длинному просторному коридору с лепниной под потолком. Ди достала несколько медяков, подняла голову к гипсовым цветам:

— Человек состоит из того, что ест. В кулинарии напротив утром продавали пирожные с цветами из крема, совсем как эти лепные. Только эти кто-то лепил на десятки лет, а те — на несколько часов. Если человек будет есть одни пирожные из крема, то станет сладким и добрым.

— Где ты живешь, Ди?

— В общаге. Мне дали комнату с двумя девочками. Они учатся на географическом.

— А где твои родители?

— В Магадане.

Я снова бросила взгляд на медяки, застывшие на ладошке Ди. Она уже забыла про них.

— Родители дали тебе денег?

— Да, чтобы заплатить за общагу и на еду на месяц. Все в порядке.

— По-моему, не все.

— Главное — за общагу уплачено.

— А что с едой?

— Если ничего не есть или почти ничего, останешься такой, как в начале месяца.

— Ди, ты истратила деньги на еду?

— Угу. Купила набор масляных красок, о которых мечтала десять лет.

— Почему ты не поступила на факультет живописи и графики?

— Поругалась с председателем приемной комиссии. У них направление другое, классическое... Я должна была обязательно куда-нибудь поступить, чтобы уехать от родителей и покупать краски. У меня по всем предметам тройки, кроме литературы, русского и истории. На историю конкурс был — ого-го, сама знаешь, вот я и решила не рисковать. Литература — тоже классно.

— Хочешь ко мне в гости?

— Не знаю. Хочу писать маслом, но денег на полотно не осталось. В следующем месяце куплю. Можно пока витражи сделать. У нас в комнате в общаге окна высокие, как в институте. Мне сегодня ночью этот витраж приснился.

Ди явно не проявляла интереса к идее посетить мой дом. Я вполне могла распрощаться с ней тогда. Подошли к автостраде. Ей нужно было перейти дорогу и ехать в противоположную сторону. Стояли на светофоре. Это было мгновение, когда я еще могла расстаться с Ди. Могла сказать ей: «Пока», — и уйти одна, но я сказала:

— Пойдем к нам. Мама испекла большой торт — поешь, станешь сладкой и доброй.

Эта дурацкая фраза мгновенно ее убедила.

...Мама пришла от Ди в тихий ужас. Это было ожидаемо. Я предполагала, что поздно вечером, когда все гости разойдутся, она тактично поговорит со мной, виртуозно, с юмором и тонкой логикой, и убедит меня, что такая девочка может испортить мою репутацию, но все ушли, а мама молчала. Сосредоточенно протирала хрустальные бокалы льняным полотенцем, бережно возвращала их в сервант и молчала. Я не выдержала, первая заговорила о Ди:

— Представляешь, она истратила почти все деньги, которые родители дали на питание на месяц. Купила набор масляных красок. Только на полотно не хватило, и теперь Ди собирается разрисовывать маслом окна в общаге. Ей такой витраж во сне приснился вчера.

— В худшем случае ее выгонят за порчу инвентаря, а в лучшем — заставят платить за новые стекла.

— Ужас!

— Сколько стоит полотно?

— Не знаю. Хочешь, завтра спрошу?

— Можно туда позвонить?

— Куда?

— В общагу.

— Да... наверное. У меня нет номера... В справочном узнать.

— Хотя... Не стоит. Не стоит торопиться. В темноте невозможно писать витражи. Нужен дневной свет. Завтра после занятий приведи эту девочку к нам. Я дам ей денег на полотно.

— Мама?! Я была уверена, что ты станешь убеждать меня не дружить с такой странной девочкой.

— Ты не сможешь не дружить с ней.

— Почему? С другими же могла не дружить.

Мама подняла бокал, внимательно рассматривая на свету, не осталось ли пятнышка, потом перевела взгляд на меня:

— Не сможешь. Дружи с ней, Эмма. Приводи ее к нам, рассказывай, что происходит. Так я смогу уберечь вас обеих от ужасных, непоправимых ошибок.

Мама еще раз протерла бокал, убрав с его хрустальной грани что-то заметное только ее пронзительному взгляду, и поставила его в ровный ряд уже сверкающих.

Папа в тот день был в командировке. Он работал главным инженером на большом военном заводе. Когда мама с папой поженились, она убедила его поступить в институт. Благодаря маме папа благополучно получил высшее образование и хорошую должность. Он часто ездил в командировки и всегда привозил нам подарки.

Папа познакомился с Ди позже при очень странных обстоятельствах. Впрочем, странных для всех остальных людей, но только не для моего папы и Ди. Как всегда...

В тот день Ди твердо решила писать курсовую работу на тему: «Образы царей в произведениях русских писателей». Во время лекции по языкознанию делала наброски, естественно, на деревянной спинке стула, стоящего перед ней. Тетрадь у нее была только по старославянскому языку, в которой Ди выписывала шедевры из старославянского алфавита. После занятий уничтожила свои творения, разыскала преподавательницу по русской литературе, красивую одинокую женщину лет пятидесяти, и, захлебываясь от нетерпения, рассказала ей о решении. К моему удивлению, Елена Степановна после этого сообщения попросила Ди проводить ее до дома и зайти к ней на чай. Она была доктором наук, жила в институтском доме в пяти минутах ходьбы от нашего здания. Ди зачем-то спросила, можно ли взять и меня. Елена Степановна не возражала.

Я никогда не была в профессорском доме. Мы вошли в квартиру с высокими потолками и лепниной, как в здании института. Я сразу подумала, что, если бы такая квартира оказалась в распоряжении моей мамы, она превратила бы ее в рай земной. Что говорить, мама могла и шалаш превратить в рай. Такой у нее был талант.

У Елены Степановны такого таланта явно не наблюдалось. В большой квадратной гостиной стоял полумрак. Тонкий свет заходящего солнца высвечивал миллиарды пылинок, пепельницу с окурками и груды книг, беспорядочно лежащих на полках, на старинной тумбочке и прямо на полу возле стен, обшарпанный плюш дивана, засохшие крапинки кофе в чашке и на блюдце.

Елена Степановна извинилась за свое холостяцкое жилье и ушла на кухню готовить чай. Ди восхищенно рассматривала книги в потрепанных переплетах, потом нашла какую-то старинную карту. Ее угол с парусниками торчал из-за плюшевого дивана. Ди бережно развернула карту, сложенную в несколько раз и обесцветившуюся на сгибах, разложила на тонком коврике деревенской работы и улеглась рядом, задумчиво водя пальцем вдоль зелено-голубых маршрутов. В такой позе Елена Степановна и застала Ди, когда на минуту вышла из кухни. Я, как всегда, смутилась за подружку, но профессорша, кажется, совершенно не удивилась поведению Ди. Она оказалась третьим человеком после моих мамы с папой, которого Ди не удивляла и не возмущала.

— Можно я вам помогу?

— Не знаю... удобно ли это.

— Конечно, с удовольствием!

Я отправилась следом за Еленой Степановной на кухню и была до глубины души поражена горой засохшей посуды в раковине, стопками запыленных книг и журналов на широком каменном подоконнике, грязной картошкой, валявшейся в сетке под столом. Мне нестерпимо захотелось, чтобы все здесь немедленно засверкало. Мама научила меня выполнять домашнюю работу быстро, рационально и качественно. Я умоляюще взглянула на профессоршу:

— Пожалуйста, оставьте это все мне. На полчаса... Поговорите с Ди без чая. Я приготовлю сама... пожалуйста.

Елена Степановна и не пыталась спорить, открыла дверцу голубого шкафа — там были тряпки и ведро.

Когда через полчаса я вернулась в гостиную, солнце почти зашло. В комнате было темно, ни профессорша, ни Ди и не подумали зажечь свет. Ди по-прежнему лежала на коврике возле карты — единственное место, на которое падал последний солнечный луч. Елена Степановна и Ди спорили о цивилизации древних римлян, об эллинизме. Оказалось, что на карте были изображены маршруты их морских странствий. Позолоченные солнцем пылинки высвечивали слово «Рим», а я и не заметила его сразу. Мне очень хотелось лечь на живот рядом с Ди и слушать их невероятно увлекательную беседу, но для Ди это было естественно, а для меня — обезьянничество чистой воды. Поставила поднос с чашками на низкий журнальный столик, попросила разрешения включить свет. Я не выносила полумрак, как вообще все неясное, неотчетливое.

— Да, конечно, мы просто заговорились, не заметили.

Свет люстры сделал комнату гораздо уютнее, но мгновенно погасил дискуссию о древних римлянах. Елена Степановна закурила. Пошла на кухню за печеньем, а когда вернулась с пачкой галет, глаза ее сверкали восхищением и удивлением.

— Эмма! Всего за полчаса! Оказывается, у меня такая уютная, красивая кухня. Спасибо. Просто не знаю, как вас благодарить.

— Здесь и гостиная очень красивая. Хотите, я приду завтра?

— Ты что, рабыня? Мы же не в Древнем Риме... — пробурчала Ди.

— При чем тут Рим? Я сделаю то, что мне хочется сделать.

— Сделайте, детка. На следующей неделе ко мне прилетает мама из Ленинграда. Она просто не поверит своим глазам и будет очень-очень рада за меня. А знаете что?.. Я подарю вам старинную шкатулку!

— Нет, Елена Степановна, не надо. Я просто хочу убрать эту комнату... И ваша мама увидит ее чистой и уютной.

— Я подарю, не спорьте, мне только нужно найти ее, вспомнить, где она лежит. Я точно привезла ее с собой. А теперь поговорим о вашей курсовой, Ди.

Только Елена Степановна звала ее Ди. Все остальные преподаватели — Дианой, хотя она настаивала на Ди.

— Есть учебная программа филологического факультета педагогического института, разработанная и утвержденная Министерством просвещения. Ее нужно выполнять. Дорогая Ди, там нет и не может быть темы о русских царях.

— Ну и что? Будет!..

— Не будет.

— Мне плевать. Будет!..

— Ди... Я однажды наплевала. Правда, не в твоем возрасте, а постарше.

— В кандидатской или докторской?

— В докторской.

— Но вы же ее защитили!

— Да.

— Значит, она была блестящей.

— Да... безукоризненной, но после защиты меня из Ленинграда сослали к вам в Сибирь. Интересно, куда отправят вас после ваших царей?

— Не моих, а русских.

— — Вот именно. Велика Русь-матушка. В Магадан сошлют, детка, в Магадан...

— Домой, значит, к родителям.

Елена Степановна откинулась на спинку дивана, провела по золотистым кудряшкам Ди, которая встала с коврика, когда я включила свет, и сидела теперь рядом с профессоршей.

— Парадокс судьбы. Что ж, похоже, с вами не договоришься. На Северный полюс вас вряд ли отправят. В тюрьму теперь за царей тоже, слава Богу, не сажают. Придется искать компромисс... Может, прочтете для начала мою докторскую?

— Нет. Я хочу сама. Вдруг увлекусь и пойду вашей дорогой. Хочу сама.

— Ди, умоляю, не портите себе жизнь с самого начала!

— Елена Степановна, портить жизнь — это значит не писать про царей. Вы-то это очень хорошо понимаете, иначе не сидели бы сейчас здесь с нами, а наслаждались Эрмитажем в Ленинграде.

— Ди, в таком случае вам придется писать две курсовые работы: одну — про царей, а другую — обычную, из программы института. Вам придется работать в два раза больше.

— Про царей — не работа, про царей — кайф!

— Не думаю. И то и другое — кропотливая, серьезная работа.

— А кто прочтет мою курсовую про царей?

— Я, Эмма... мои ленинградские друзья — литературоведы. Ди, пообещайте никому не показывать свою работу без моего ведома. Пообещайте, пожалуйста, если я вам хоть чуточку не безразлична.

Ди пообещала, и мы пошли ко мне. Неожиданно поднялся совсем зимний ветер. Мы были одеты по-летнему. Хотелось скорее оказаться в нашей теплой, сверкающей квартире, вдохнуть аромат душистого горячего борща, увидеть папу с мамой и рассказать им о Елене Степановне.

Когда мы пришли, папа был в своем «кабинете» — так мама называла кладовку с прорезанным под потолком окном в их спальню, прямоугольником, через который проходил воздух. В кладовке стоял верстак, валялись золотистые стружки и одуряюще пахло смолистой сосной. Папин «кабинет» был единственным местом в нашем доме, где всегда царил беспорядок. Когда-то давно, много лет назад, мама не выдержала и подмела стружки. Папа очень грустил — оказывается, она сбросила на совок какой-то таинственный образ второго дня сотворения мира, когда Всевышний словами «Да будет свод» уплотнил небеса, сгустил их и создал вокруг земли атмосферу, чтобы защитить все живое от уничтожения. После этого мама никогда ничего не трогала в папином «кабинете», навсегда оставив его полновластным хозяином этих двух квадратных метров хаоса.

Я не видела папу целый месяц. Он ездил в Москву на курсы усовершенствования. Вернулся утром, когда мы были на занятиях. Прямиком бросилась к нему, прижалась к теплой щеке:

— Привет! Как Москва?

— Отлично! Все отлично.

Папа возился с блестящей деревянной болванкой.

— Это кто будет?

— Главный Коэн. Первосвященник. Я тебе потом объясню, когда сделаю. В Москве на ВДНХ выставляли компьютеры. Самые современные. Мне пришла идея, вернее, я что-то понял... Потом. Сначала сделаю.

— Ты уже ужинал?

— Нет. Мы с мамой тебя ждали.

— Отлично!

Я пошла переодеваться. Ди, как только вошла в дом, отправилась в туалет. Туалет у нас совмещен с ванной. На стиральной машине, покрытой вышитой салфеткой, лежала мамина косметичка с карандашами для глаз и губ. Ди уселась на унитаз и вдруг обнаружила в косметичке синий импортный карандаш, который отлично рисовал на теле. Она пописала и тут же забыла, где находится. Коричневые трусы и колготки, спущенные до лодыжек, почему-то напомнили ей корпус парусника, подобного тому, что был на карте Елены Степановны. Бордовую шерстяную юбку Ди разложила над коленями и чуть ниже — в виде спущенных парусов — и принялась разрисовывать свои голые ноги карабкающимися по ним древними римлянами. Они поднимались по «столбам», чтобы поднять паруса и плыть в непокоренные страны. Именно за этим занятием папа и застал Ди, когда через несколько минут вошел в туалет, то есть одновременно в ванную, чтобы помыть руки перед ужином. Дверь Ди, конечно, закрыть забыла, а папа тогда еще ничего не знал о ее существовании. Я только собиралась познакомить их за ужином.

Самое удивительное, что эта странная, мягко говоря, ситуация не смутила их. Ди так увлеклась художественным воплощением своих фантазий, что вообще не заметила папу. Папа был поражен парусником. Потом он говорил мне, что видел подобный корабль с бордовыми парусами и древними римлянами во сне, давным-давно, в молодости, когда еще на свете не было меня, а были его дружки. Папа зачарованно смотрел, как на ногах Ди оживают все новые и новые матросы.

Аппетитный борщ, разлитый по тарелкам, струился горячим дымком.

— Где Зяма? Что с Ди? Все остынет... — Мама ужасно не любила, когда еда остывала. — Иди к нему в «кабинет», скажи, что мы ждем.

Но я сначала отправилась в ванную — поторопить Ди. Когда я появилась, она как раз подняла голову — очевидно, ей понадобился еще какой-то карандаш из маминой косметички — и наконец-то заметила папу и меня за его спиной.

— Извините, — ужасно смутилась она и потянула кверху трусы с колготками.

— Не двигайтесь, пожалуйста. Это нужно как-то сохранить. Я возьму фотоаппарат.

— Папа, познакомься, это моя новая подружка Диана. Она сидит на унитазе. Конечно, ничего плохого не видно. Все укрыто юбкой, но я не думаю, что нужно ее сейчас фотографировать. В столовой нас ждет мама, и борщ остывает.

— Но он еще не разлит по тарелкам? — с надеждой спросил папа.

— В том-то и дело, что разлит.

Сообщение о борще, разлитом по тарелкам, или, может быть, мое настойчивое присутствие вернуло их обоих в реальность. Они вдруг смутились. Папа извинился, вышел из ванной, Ди натянула колготки на мускулистых матросов, опустила юбку.

— Твой папа... Я никогда не видела таких людей. Как его зовут?

— Зиновий Александрович. Правда, Ди, пошли быстрее. Мама готовила, старалась.

После знакомства с моим папой Ди уже не могла существовать, не видя его хотя бы два раза в неделю. Через несколько дней она стала называть его Зямой и обращаться на «ты». Ни одна из моих подружек не решилась бы на такое. Ди не могла иначе.

Постепенно я так привыкла к ее постоянному вопросу «Зяма дома?», что, когда она однажды сказала мне вдруг:

— Передай это Зиновию Александровичу, — я поначалу даже не поняла, о ком идет речь. — От Елены Степановны. Подарок... — И она сунула мне цилиндрический сверток в газетной бумаге.

— Откуда Елена Степановна знает про моего папу?

— От меня... Я ей много рассказывала, а вчера она дала мне это и сказала: «Передай Зиновию Александровичу, он будет счастлив».

— Что это?

— Текст из Ветхого Завета. По-еврейски называется Тора.

— Она что, еврейка?

— Кто?

— Елена Степановна.

— Елена Степановна — русская. Твой папа — еврей.

— И что?

— Это какой-то старинный текст, написанный по-еврейски. Его попросил сохранить один еврей в блокаду.

— Кого попросил? Елену Степановну?

— Нет, ее маму. Елене Степановне тогда было два года. Еврея тоже звали Зиновием Александровичем. Он помогал маме Елены Степановны, делился хлебом. Приносил с завода от своего пайка, а потом умер от голода.

— Придешь к нам, сама подаришь.

— Хочу, чтобы Зяма стал счастливым уже сегодня вечером, а я не могу сегодня вечером к вам прийти... Я могу только послезавтра... или послепослезавтра.

— Послезавтра выходные. Мы уезжаем в заводской санаторий.

— Да?..

Я не представляла, что Ди сможет прожить без Зямы семь дней. Мое сообщение действительно повергло ее в отчаяние.

— Почему ты не можешь сегодня?

— У нас репетиция. Олег сказал, что в следующий понедельник спектакль должен быть готов.

Олег. Этот парень появился у нас месяц назад. Когда-то его отчислили из института с третьего курса, а теперь вот зачислили к нам на первый. Олег был очень заметным, ярким человеком и сразу развил бурную деятельность. С его появлением наше женское царство будто ожило. Но дело было даже не в этом. Олег, в отличие от нас с Ди, например, по-настоящему любил заниматься с детьми. Они, в свою очередь, обожали его. Только потом, много месяцев спустя, я поняла, что именно в этом Олег нуждался. Мы, восемнадцатилетние девчонки, вчерашние школьницы, для него, двадцатитрехлетнего, познавшего жизнь, были тоже кем-то вроде пионерок.

Олег организовал на факультете театр под названием «Зазеркалье». Почти все теперь ходили на репетиции, ловили каждое его слово и были готовы выполнить любое указание.

Я готовилась к летней сессии, много занималась и, кажется, упустила что-то важное в жизни Ди. Она влюбилась в Олега.

Я держала в руках цилиндрический сверток, смотрела на растерянную Ди и отчетливо понимала, что именно это произошло с ней.

— Репетиция... Можно прийти посмотреть?

— Теперь уж и не знаю. Он отобрал актеров, роли розданы. Наверное, поздно. Олег не разрешает посторонним присутствовать на репетициях.

— Понятно. Посторонним вход воспрещен.

Когда я впервые увидела Олега, столкнулась с ним взглядом? Прекрасно помню этот момент. Отчетливо помню, он выделил меня из толпы и даже хотел заговорить, но я почему-то жутко смутилась и сделала вид, что не замечаю его. Вообще, смущение мне было не свойственно. Мама с детства научила держаться с достоинством, мгновенно овладевать ситуацией и всегда быть хозяйкой положения. Точно! Именно это неприятное, незнакомое чувство робости, замешательства заставило отвернуться от Олега и впоследствии держаться от него подальше. Я не умела жить без твердой почвы под ногами. Зато Ди не имела понятия, что это такое. В точности как мой папа до встречи с моей мамой.

...Вечером я зашла к нему в «кабинет», чтобы отдать подарок от Ди и Елены Степановны. Он заканчивал вытачивать главного Коэна — Первосвященника.

Развернул газету, потом темно-коричневый прямоугольный свиток с черными отрывистыми знаками. Водил пальцем по этим знакам, шевелил губами.

Папа забыл обо мне и вообще обо всем на свете. Я не мешала. Просто сидела рядом на маленьком табурете, обтянутом зеленым сукном, и смотрела на его реакцию. Ди ведь сказала, что он будет счастлив. Наконец папа спросил:

— Где ты взяла это, Эвээма?

— Елена Степановна подарила Ди, а Елене Степановне передала ее мама, а маме — Зиновий Александрович, еврей, который помогал им в блокаду и умер от голода. Он просил это беречь. Ди сказала, что ты будешь счастлив.

Папа поднял на меня глаза. Оторвал их от черных знаков и перевел на меня. Глаза сверкали от слез.

— Именно сегодня... Когда я заканчиваю делать Первосвященника! И после этого кто-то посмеет убеждать меня, что Всевышний не существует! Знаешь, что тут написано?

— Ты понимаешь?

— Я помню. Оказывается, помню! Меня учил в детстве дедушка. Это иврит. Ты с твоими математическими способностями могла бы выучить этот язык довольно быстро. Им управляют логика и законы математики.

— А что там написано?

— Не поверишь... В это действительно трудно поверить, но там написано то, что было написано на экране главного Коэна.

— На экране?

— Да. Больше двух тысяч лет назад, когда еще не был разрушен еврейский Храм, Первосвященник выходил к народу, а на груди его висел экран. Что-то типа компьютерного монитора, который я видел в Москве на ВДНХ, только совсем тонкий, такие скоро изобретут люди. Помнишь, я сказал тебе, что на ВДНХ меня осенила идея.

— Ага...

— На экране Первосвященника были перечислены названия двенадцати еврейских колен. Все вместе эти названия содержат двадцать две буквы еврейского алфавита. В главные еврейские праздники весь народ, несколько миллионов человек, собирался у Храма. Первосвященник выходил к народу, вставлял в экран пластину, и на экране загорались разные буквы. Евреи складывали их в слова. Так Всевышний говорил со своим народом.

— А почему не вслух?

— Смертный не может вынести голоса Всевышнего — умирает.

Я взяла в руки деревянную статуэтку Первосвященника — впервые видела готовую работу. Табличка на его груди была ровной и гладкой.

— Ты не успел написать названия колен?

— Я собирался сделать это сегодня, но очень переживал... очень.

— Почему?

— В священных текстах нельзя допустить ошибку. Я не писал на иврите лет сорок. А спросить не у кого.

— Теперь не ошибешься.

Папа молчал, он снова углубился в текст, а я опять смотрела на него. Наконец он произнес:

— Жаль, что Ди не пришла к нам сегодня... Почему?

— Она... втрескалась в Олега и репетирует сейчас какую-то дурацкую роль, которую он ей поручил в своем театре «Зазеркалье». Хотя нужно готовиться к сессии. — И я рассказала папе об этом парне и его театре.

Апрель и половина мая промелькнули незаметно. Ди совершенно забросила учебу. Иногда появлялась на лекциях, но сидела, как зомби, глухонемая, застывшая. Я пыталась всовывать ей в руку шариковую ручку, но она больше не рисовала.

Пару раз я не смогла сдержать любопытства — заходила в актовый зал на репетицию театра. Олег не обращал внимания на Ди, лишь иногда делал какие-то идиотские, ужасно унизительные замечания, типа «ты не актриса, а театральная крыса». Потом глубокомысленно сообщал, что актера необходимо разозлить, тогда из него попрет. Однако из Ди ничего не перло. Она молчала.

Я также заметила, что с двумя девочками, репетирующими главные роли, очень красивыми девочками, Олег говорил совсем другим тоном, вкрадчивым, мягким. Видимо, из них уже все необходимое Олегу выперло.

Короче, двух раз мне хватило. Я с трудом сдерживала желание вытащить Ди со сцены, схватить в охапку и спрятать подальше от этого изверга. Мое любопытство обернулось пыткой, и я больше не посещала «Зазеркалье».

Прошла еще неделя. Сессия приближалась. Я ненавидела наверстывать упущенное в последние четыре дня перед экзаменами, как это делали большинство студенток. Меня раздражала эта предэкзаменационная суматоха, бессонные ночи, стучание по дереву, постоянные сплевывания через плечо, исписанные подсказками бедра, жеваный серпантин шпаргалок и бесконечные мольбы, обращенные непонятно к кому. Мама с детства научила меня держаться с достоинством, владеть ситуацией, а для этого нужно было сидеть в библиотеке и заниматься. Что я и делала. Регулярно.

В тот день я задержалась в институте позже обычного. Медленно шла от остановки к дому, вдыхая терпкий аромат сирени, разносимый легким майским ветерком по всем сторонам света. Окна нашей квартиры были темными. Открыла дверь своим ключом. Увидела полоску света из папиного «кабинета» и одновременно услышала напряженный голос Ди. Странный голос, словно и не ее. Или я отвыкла от голоса Ди?

— Зяма! Олег должен увидеть! Ты же сам только что сказал, что это совершенно, как само Божество. Ты же сказал!

Что должен увидеть Олег? Я поспешила в «кабинет».

Увиденное привело меня в такое замешательство, что я потеряла дар речи. Папа и Ди сидели напротив друг друга. Папа, как всегда, за верстаком, а Ди — на моем месте, на маленьком мягком табурете. Рядом с верстаком стояла почти пустая бутылка водки. Оба были пьяны вдрабадан. И плакали. Но самое невероятное — Ди сидела напротив папы абсолютно голая до пояса! Совершенным, как само Божество, была ее обнаженная грудь. Ди убеждала папу: если Олег увидит это, то обязательно полюбит Диану. А папа убеждал Ди, что она погибнет окончательно, если позволит извергу прикоснуться к своей груди.

Да, именно грудь Ди лишила меня дара речи. Я видела ее впервые. И это было по-настоящему прекрасно. Два полных облака с нежными розовыми сосками. Пышные и высокие одновременно. Идеально круглые. Это была грудь Дианы, той настоящей красавицы, которая вышла из морских волн. Или нет: это была грудь Хавы — первой и самой красивой женщины на Земле.

Папа и Ди не заметили моего появления. Они всегда ничего и никого не замечали, когда были вдвоем, теперь же, пьяные до соплей, окончательно растворились в своем сумасшедшем мире.

Я не могла оторвать глаз от груди Ди, но в то же время меня охватило жуткое волнение и смущение, и кто-то очень сильный и властный требовал немедленно отвести глаза в сторону. Может, Первосвященник? Именно его я увидела первым после груди Дианы. Главный Коэн стоял на верстаке возле бутылки из-под водки, и четкие буквы деревянной таблички на его груди каким-то непонятным образом отражались в стекле, располагаясь ровно над буквами этикетки «Водка Столичная».

Мысли мои метались. Какой уж тут контроль над ситуацией! Мама никогда не уходила по вечерам из дома, разве что раз в три месяца — к портнихе, и никогда не возвращалась от нее позже девяти. Значит, она войдет с минуты на минуту, и ей вряд ли будет приятно видеть совершенную грудь Ди, сверкающую розовыми сосками перед глазами собственного мужа, слушать их пьяный бред и рассматривать отражение двенадцати еврейских колен в бутылке из-под водки. Нужно было каким-то образом немедленно заставить их умыться и лечь спать.

Не знаю, кто подсказал мне тогда единственно верное действие. Может быть, женская интуиция. Я обняла Диану за голые плечи, прижала ее голову к своей груди, подобрала кофточку, валявшуюся на полу среди стружек, легонько встряхнула одной рукой, накинула на Ди и сказала самым спокойным голосом, на который только была способна в этот момент:

— Привет, папа. Уже поздно. Мама звонила от портнихи, она идет домой. Ложись спать. Я скажу: ты устал...

Ди не шевелилась в моих объятиях. Замерла, словно раненая птичка. Я помогла ей подняться, отвела в свою комнату, усадила на стул. Достала из шкафа любимую ночнушку, белую, в мелких васильках, надела на подругу. Она покорно сидела на стуле, пока я стелила постель, потом так же покорно легла. Я укрыла ее, и Ди мгновенно уснула.

Несмотря на вызывающее поведение в обществе, в быту Ди была невероятно стеснительной. Однажды она задержалась у нас допоздна, и мама долго уговаривала ее остаться ночевать, даже постелила на тахте в гостиной. Моя кровать была односпальной. Ди ни за что не соглашалась остаться, а потом призналась, что не могла спать при всех в гостиной. Ди ночевала у нас впервые.

Я приготовила постель для мамы с папой. Он вернулся из ванной, но выглядел не покорным, как Ди, а подавленным и очень несчастным.

— Спасибо, дочка... Она просто погибнет из-за этого изверга. И, похоже, нет никакого выхода...

— Может, мама найдет выход. Мама всегда находит выходы.

Эта мысль странным образом успокоила Зяму. Успокоила на тот короткий миг, который требовался ему сейчас, чтобы уснуть.

Я вернулась в «кабинет», убрала с верстака рюмки, бутылку из-под водки, остатки вылила в унитаз, а бутылку спрятала в свою сумку с тетрадями. Не хотела, чтобы к приходу мамы остались даже малейшие следы пиршества. Открыла форточку в гостиной, побрызгала духами папу и Ди.

Через несколько минут вернулась мама. Она принесла от портнихи новое платье к лету и была в прекрасном настроении. Мы пошли на кухню пить чай. Мне было особенно хорошо в тот вечер с мамой. Наверное, я очень нуждалась в ее оптимизме, твердости, в ее убежденности, что главное — быть всем вместе и здоровыми. Рассказала об Олеге и Ди. О том, что они с папой искали выход и не могли найти, а потом устали искать и легли спать. Умолчала только о водке и совершенстве, как само Божество. Это навсегда осталось нашей тайной.

Мама внимательно слушала, улыбалась каким-то своим мыслям, шутила, смеялась, когда я описывала две репетиции «Зазеркалья», потом энергично заключила:

— Важно, что Ди вовремя пришла к нам. До того, как произошло непоправимое. Мы найдем выход.

Мама всегда говорила «мы», хотя выходы находила только она.

— Главное — сейчас мы вместе и все здоровы. Утро вечера мудренее.

Самое потрясающее, что утро действительно оказалось мудренее вечера, потому что, когда мы с Ди пришли утром в институт, на доске объявлений красовался большой белый плакат, на котором красными буквами, выведенными в старославянском стиле, сообщалось: «Дорогие актрисы „Зазеркалья“! Меня загребли в армию, поэтому наш театр закрывается на неопределенный срок. Но не навсегда! Удачной сессии. Олег».

Слова «удачной сессии» были выведены более жирным шрифтом и выглядели явной насмешкой. Все актрисы «Зазеркалья» давно забросили занятия, а теперь, кажется, собирались устраивать массовые рыдания по Олегу. Просто коллективный «плач Ольги». Поинтересовалась у Ди, не намеревается ли и она присоединиться к коллективному соплепусканию. Я издевалась над ней, но только для того, чтобы вывести ее из состояния оцепенения, и вдруг в конце последней лекции Ди подняла на меня глаза. Взгляд ее был решительным, огненным, как у человека, принявшего твердое решение, от которого ни за что не отступит, и она сказала:

— Это к лучшему! Теперь он точно будет мой!

Естественно, в тот момент я абсолютно не поняла, что имела в виду Ди, а она взялась за учебу и через две недели начала бойко сдавать экзамены. Не намного хуже меня.

По большому счету, Ди нечего было делать на филологическом факультете. Положенное для чтения по программе она проглотила лет в четырнадцать-пятнадцать. Литературоведческие исследования, от которых многие студентки покрывались испариной и тупели на глазах, ею производились виртуозно. По поводу педагогических изысканий Ди спорила с преподавателями до хрипоты, из-за чего ей снижали оценки. Учительница по старославянскому, наоборот, обожала Диану. За два дня она подготовила старушке все наглядные пособия, необходимые для преподавания в следующем учебном году. Историю КПСС Ди знала практически наизусть. Оказывается, у них в Магадане историю СССР преподавала жена репрессированного врага народа. Тетенька, из которой поперло нечто после всех перенесенных тягот, как выразилась про нее Ди словами Олега. С бедной женщиной, очевидно, произошел какой-то психологический вывих, иначе чем объяснить, что она выучила историю СССР и КПСС наизусть, со всеми работами Маркса, Ленина, Сталина и Бухарина. Она преподносила свой предмет так, словно публично создавала выдающееся, фундаментальное полотно, при этом не выговаривала половину букв алфавита: вместо «л» или «р» произносила «г» и так далее. В результате десятиклассники, все поголовно, ждали ее уроков, как больших театрально-цирковых представлений, и записывали ее высказывания, чтобы посмеяться и после. Как-то Ди показала мне одну из школьных тетрадок по истории. Цитаты были одна уморительнее другой: «После того как Тгоцкий сделал эту пакость Советскому пгавительству, все сгазу поняги, что у него гевые загибы», «Это еще что! Это только истогия, а вот начнется фигасофия, тогда попгачете!» и так далее. В конце десятого класса историчка сообщила своим ученикам, поголовно сдавшим экзамены на пять: «Тепегь я спокойна. Вы мне в институте будете благадагны. Больше ничего учить не надо. Знания у вас погные абсагютно!» Она оказалась права. История КПСС была застывшей глыбой, как Библия, — — ни то ни другое не позволяли дополнений или изменений, несмотря на открытия археологов и изыскания ученых. Каждое слово точно на своем месте, словно вырубленное в камне. На экзаменах Ди даже не брала время на подготовку, шпарила цитатами исторички, следя только за тем, чтобы не выпалить «г» вместо «р» или «л».

В конце июня первый курс был благополучно окончен, и мы расстались на два летних месяца. Ди уехала домой, в Магадан, а я с родителями — на Черное море» Папа достал путевку на их с мамой большом военном заводе. То есть достала, как всегда, мама. В отделе социального обеспечения у нее работала подруга, которая сообщила о горящей путевке, и мама мягко, убедительно объяснила папе, какие действия следует предпринять, чтобы путевка досталась именно нам.

Двадцать дней мы гуляли среди диковинных растений огромного ботанического сада, купались в море, катались на прогулочных катерах и катамаранах. Жизнь была безоблачной и прекрасной. Много лет спустя я часто вспоминала именно эту поездку и вновь убеждалась, как права была мама, когда говорила, что главное — быть вместе и здоровыми. Однажды мы сидели с ней на белой курортной скамейке, ажурной и легкой, — может быть, это ощущение рождалось из-за того, что скамейка, слово белая птица, приземлилась на краю высокой горы, уходящей зеленым откосом в синее море. Мама вдруг спросила:

— Ты скучаешь по Ди?

— Не знаю... Наверное, от нее нужно иногда отдыхать... Мне здесь всего хватает.

На самом деле я иногда вспоминала о Ди, когда замечала вдруг странные лица, непонятным образом складывающиеся при легком дуновении ветра из причудливых растений ботанического сада. Я вспоминала Ди, когда выщербленные морем камни представлялись мне мужчинами и женщинами с воздетыми к небу руками или взлетающими птицами. Папа сказал, что это нормально, ведь у всех явлений природы есть души, только некоторые люди их видят, а многие — нет.

На море казалось, что Ди с ее сумасшедшими выходками и непредсказуемыми поступками вообще больше мне неинтересна, но я ошибалась, потому что, вернувшись из поездки, первым делом побежала в студенческую общагу. Ди там не было. Она отсутствовала весь август и первую половину сентября и только семнадцатого числа вдруг возникла передо мной, счастливая, лучезарная. Первым вопросом после наших объятий был ее вечный:

— Зяма дома?

— Конечно, куда ж ему деться.

— Ура!..

И мы отправились на лекцию по языкознанию, усевшись в конце аудитории, чтобы можно было незаметно шептаться. Ди явно не терпелось рассказать мне что-то важное, поэтому, как только все угомонились, а профессорша начала объяснять строение корней, Ди достала из большой холщовой сумки конверт.

— Что это?

— Письмо мне от Олега!

— Он разыскал тебя?

— Я первая ему написала.

— А как ты узнала его адрес?

— У его бывшей жены.

— Жены?

— Да. У Олега была жена и есть сын.

— От Олега?

— Конечно! Ему сейчас четыре года.

— А где жена?

— Уехала в начале августа в Монголию.

— Зачем?

— Второй раз вышла замуж за военного. Его распределили в Монголию. Я, как только получила адрес Олега, сразу хотела поехать к нему в часть, но у меня не было денег на билет. То есть родители дали мне на еду на месяц, хватило бы... Но дело не в этом.

— А в чем?

— Я решила сначала написать ему письмо.

— Написала?

— Да. И представляешь, через две недели получила ответ.

— Что ты написала Олегу?

— Правду. Что полюбила его с первого взгляда. Ну не так банально, конечно. Это было очень красивое письмо.

— И что он тебе ответил?

— Он тоже любит меня!

Я смотрела на Ди, и мне казалось, она глупеет прямо на глазах. Ее наивность разъедала мои нервы, как серная кислота. Я была уверена — Ди понадобилась этому идиоту для каких-то целей.

— Ди, он не любит тебя!..

— Перестань!

Она сунула мне конверт:

— Читай!

Я развернула тетрадную страницу. Мгновенно отбросила шелуху нежных фраз о страданиях, которые испытывал режиссер, глядя на свою лучшую актрису, о чувстве долга перед театром, перед великим делом, которое он задумал и должен был осуществить, а их роман убил бы всю работу и забрал бы творческую энергию, о том, что теперь, в армии, он понимает, как был не прав, сдерживая себя и Ди и запрещая ей даже смотреть на него влюбленными глазами, как он заставлял себя издеваться над ней, чтобы оттолкнуть ее и заставить возненавидеть его. Я мгновенно отбросила весь этот подлый, виртуозный вздор и нашла цель Олега. «Влюбленный солдат» объяснял Ди, что не нужно приезжать к нему в часть — свидание получить очень трудно. Самое лучшее — найти какую-нибудь возможность, использовать какие-либо связи, чтобы ему дали отпуск.

— Уверена, другие актрисы тоже получили любовные послания и указания искать связи.

— Только я...

— Хочешь, поинтересуюсь в соответствии со списком театральной труппы?

— Эмма, пожалуйста, перестань издеваться. У Зямы наверняка есть связи в военкомате или еще где-нибудь. Он ведь главный инженер такого большого завода.

— Ты думаешь, папа согласится собственными руками толкнуть тебя в объятия этого подлеца?

— Почему ты так ненавидишь Олега?

— Потому что вижу его насквозь.

— Ты просто завидуешь мне...

— Да! Безумно.

— Завидуешь, что я испытываю такое огромное чувство. И оно взаимно. А ты об этом даже понятия не имеешь.

Эту лавину невозможно было остановить. Она неслась в образе стихийного бедствия, и люди перед ней превращались в муравьев.

Вечером мы опять сидели втроем в папином кабинете, и Ди умоляла Зяму помочь Олегу. В конце концов папа сдался, пообещав Ди поискать такую возможность. Через два дня папа сообщил мне, что помочь ничем не может, но у него есть идея, совершенно невероятная, сумасшедшая, следовательно, беспроигрышная, которой он ни с кем ни за что не поделится, но этого и не нужно — его идея все равно обязательно придет в голову Ди. Он сказал это очень грустно, как пророк, который видит и знает наперед, но только раздражает своими пророчествами.

Папа оказался прав. Через три дня после того, как он сказал, что ничем не может помочь, возбужденная Ди опять протянула мне конверт:

— Я нашла способ! Читай.

В конверте лежало письмо, написанное Ди от имени бывшей жены Олега командиру его части.

«Здравствуйте, уважаемый Геннадий Егорович! Пишет Вам бывшая жена Олега Сапожникова, Таня. Дело в том, что я недавно вышла вторично замуж за офицера Советской Армии и должна в ближайшее время проследовать к месту его службы — в Монголию. С собой я увожу на три года нашего с Олегом сына. Это значит, что Олег три года не увидит своего ребенка, которого обожает.

Дорогой Геннадий Егорович, Вы не представляете, какой Олег прекрасный, заботливый, любящий отец! Нет! Конечно, представляете. Ведь у Вас тоже есть два замечательных мальчика. Олег писал мне. Кстати, Вашему младшему сыну тоже четыре годика, и его тоже зовут Василек, как нашего. И Вы знаете, как важно ребенку в таком возрасте общение с отцом. Мой новый муж хорошо относится к Васеньке, но мальчик очень скучает по родному отцу, все время спрашивает о нем и плачет, когда я говорю, что нам, очевидно, придется уехать, не повидавшись. Недавно Васенька опять рыдал, я не могла его уговорить лечь спать и пообещала, что папа обязательно приедет повидаться с ним.

Дорогой Геннадий Егорович, ведь вы знаете, как нехорошо обманывать ребенка. Такие обманы не забываются, но у меня не было выхода, и я очень верю, что благодаря Вам наш Василек встретится с Олегом хотя бы на денек!

Умоляю, помогите моему бывшему мужу получить отпуск, пусть краткий. Он приедет в родной город, попрощается с сыном, а потом будет спокойно продолжать службу в армии. Помогите мне, и я с чистой совестью уеду в Монголию, к моему второму мужу, С чувством глубокого уважения и надежды Татьяна Иванова (бывшая Сапожникова)».

Через две недели Олег объявился в институте, тут же возобновил репетиции «Зазеркалья» и был обласкан всеми актрисами труппы.

— На сколько дней его отпустили?

— Геннадий Егорович был очень растроган. Письмо поразило его до глубины души, и он выхлопотал для Олега отпуск аж на двадцать два дня. Чтобы Василек смог запомнить папу и не забывал потом три года. Это невиданно в армии!

— Ди, может, тебе книги писать?

— Потом когда-нибудь, в старости.

— Да, конечно, теперь надо вовсю реализовывать талант актрисы. Ди, он просто использовал тебя.

— Ты дура, Эвээма. Он меня любит, безумно любит.

И она улетела на репетицию, а я побрела домой. Ди опять бесшабашно вышагивала по натянутому канату, и ее серебристая юбка останавливала мое дыхание.

Я долго бродила по еще теплому осеннему городу. Заканчивалось бабье лето, захватывающее в плен, короткий, но властный, вызывающими красками полыхающих кустов рябины, тополиных и кленовых листьев, терпкими запахами остывающих костров, отцветающих трав.

Я думала о любви, которую мне никогда не понять и не испытать, об Олеге и Диане. Я точно знала, что теперь он увидит совершенство, как само Божество, а может быть, именно в эти минуты уже любуется им.

На этот раз Ди обязательно должна была сорваться с головокружительного каната. Очень скоро. В ближайшие дни... И я опять желала ее падения и ненавидела себя.

В тот вечер Ди стала женщиной.

Несколько дней спустя она поделилась со мной случившимся, но в ее рассказе не было ничего прекрасного, романтического или хотя бы отдаленно похожего на мои представления о соединении двух любящих душ.

Олег просто увлек ее за сцену в перерыве между репетициями. Там, за ширмой, все и произошло. Иногда заглядывали девушки, звали его или что-то сообщали по поводу своих ролей. Все были не совсем трезвые. Ди рассказывала сбивчиво, сумбурно. Он опешил, поняв, что Диана делает это впервые, но было уже поздно, и Олег разозлился из-за необходимости бежать на третий этаж в туалет и отмывать следы. Я поняла, что Олегу даже не понадобилось увидеть совершенство, как само Божество. Они не очень раздевались, как выразилась Ди.

После этого Диана Ивановна перестала интересовать «влюбленного солдата». Благодаря письменному шедевру Ди Олег пробыл в отпуске даже не три недели, а целых два месяца. У него нашлась или завелась какая-то знакомая в военном госпитале, куда его положили именно в тот день, когда режиссер «Зазеркалья» должен был возвращаться в часть.

Своего сына, который жил в деревне у Таниной мамы, в сорока километрах от города, он так и не навестил.

Папа с мамой знали о том, что произошло, но мы не говорили об этом. Ди перестала у нас появляться. После уроков шла в общагу или допоздна сидела в библиотеке. Иногда я видела, как она направлялась к дому Елены Степановны, иногда замечала, как грустно профессорша смотрит на беззащитные оттопыренные уши Ди, которые она забывала прикрыть золотистыми кудряшками.

Я была уверена, что теперь, после всего случившегося, Ди станет другим человеком — собранным, ответственным, серьезным. Не как моя мама, конечно, но хотя бы на четверть.

— Не станет, — твердо сказал папа.

Это было уже в конце января, после зимней сессии. Он первый заговорил вдруг о Диане. Я сообщила папе, что она хорошо сдала экзамены, перестала портить институтский инвентарь и говорить странные вещи.

— Временно, — убежденно произнес папа.

— Почему? Человек ведь учится на своих ошибках.

— Да. Если понимает, что сделал ошибки.

— Как?

— Очень просто. В твоем понимании Ди совершила ошибку, а в ее понимании — никакой ошибки не было.

Папа оказался прав. Кто-то из них постоянно оказывался прав. Или папа, или мама. Только правота их была настолько противоположной, что я не понимала, каким образом они уже двадцать лет живут вместе. Не просто живут. Не могут друг без друга.

Да. Папа оказался прав. В начале третьего курса меня снова встретила прежняя Ди. Ее голову вновь переполняли сумасбродные идеи, она снова говорила отрывистыми фразами и невпопад, разрисовывала столы и стулья, носила несуразную одежду и часами просиживала возле Зямы, наблюдая, как он вытачивает статуэтки.

Похоже, люди действительно ко всему привыкают, Я давно заметила, что к Ди в институте никто не относится серьезно. Кроме меня, конечно, и Елены Степановны. Я даже подумала: а почему, собственно, нельзя быть такой, как Ди? Жить в своем мире, делать то, что тебе хочется, и не обращать ни на кого внимания. В сущности, всем все по барабану. Может, и мой образ Ди с канатом под куполом цирка — всего лишь гиперболизация, а в действительности жизнь простая и серая.

Но я ошибалась. Это произошло в конце июня. Я, как всегда, старательно готовилась к летней сессии. Жила по строгому режиму, в котором для Ди практически не было места. Экзамены прошли успешно. Оставался один год учебы. Мне светил красный диплом.

В этот день утром мы сдавали последний экзамен летней сессии. В аудиторию зашел ректор, попросил нашу группу не расходиться.

К трем часам все двадцать пять студенток были в сборе. Ди, как всегда, сидела рядом со мной и рисовала гиперболоид инженера Гарина. Во всяком случае, так она выразилась.

Ректор вошел в аудиторию в сопровождении толстой тетки, одетой в милицейскую форму. Тетка оказалась следователем из уголовного отдела.

Ректор открыл комсомольское собрание и передал слово милиционерше. Дальше все было как в тумане: на меня неожиданно свалилась с высоты девочка, шедшая по канату, поэтому я до сих пор не вполне отчетливо помню все происходившее, особенно собственную речь, которая последовала после выступления следователя.

Тетка в форме сообщила, что Диана Ивановна Мистоцкая обвиняется в краже двухсот рублей, которая была совершена 4 мая нынешнего года в женской раздевалке института во время урока физкультуры.

Помню, в ужасе посмотрела на Ди, но она молчала, продолжая индифферентно рисовать свой гиперболоид.

Ректор сказал, что мы — студентки и комсомолки должны осудить свою одногруппницу, комсомолку и будущего учителя, за противоправные действия.

Тут на меня будто свалилась снежная лавина. Я с трудом выбралась из-под нее. Встала со своего места. Вышла к доске и начала орать. Никогда до этого я ни на кого не орала. Я была отличницей, претенденткой на красный диплом, гордостью факультета, одной из самых тактичных, воспитанных и дисциплинированных студенток в институте, теперь же я обливалась слезами и орала, что Диана — честнейший человек, что она никогда на свете не позволит себе взять чужой копейки, что следователь клевещет и лжет, обвиняя честного человека, может быть, самого честного, с которым я встречалась в своей жизни, что ректор потерял в моих глазах всякое уважение, разыгрывая по просьбе милиции или еще кого-то подобный спектакль, предоставляя нам роль покорных овечек, готовых на все, лишь бы угодить власти.

Помню лица, расплывшиеся от моих слез, которые мешали мне видеть. Лица моих одногруппниц, следователя, ректора. Растерянные, оторопевшие. Только не помню лица Ди. Может быть, я просто не видела ее в эти минуты — ведь она сидела в конце аудитории. Рыдания душили меня, я выбежала из помещения и помчалась домой.

Я была уверена, что скоро, очень скоро к нам придет Ди и мы вместе с мамой и папой найдем способ защитить ее от этой жуткой клеветы, от толстой тетки в милицейской форме, от комсомольских порицаний...

Но Ди не пришла. Утром начинались каникулы. Я поспешила в общагу. Комендантша сообщила, что Диана уехала в шесть утра с чемоданом на вокзал. Я поняла: Ди сбежала. Поднялась на второй этаж — поговорить с девочками, жившими с ней в одной комнате. Они только встали, готовили завтрак на общей кухне.

Света и Лена охотно рассказали, как их допрашивала следователь. Она интересовалась, были ли у Ди деньги.

— Мы ответили, что денег у Ди едва хватало на еду, а четвертого мая вечером она подарила нам кофточки, о которых мы мечтали несколько месяцев, но не могли купить, так как они очень дорого стоили. Еще Ди принесла большой набор масляных красок и полотно, а потом приготовила очень вкусный ужин: курицу в ананасах. Мы не знали, откуда Ди взяла деньги, чтобы все это купить.

Я вспомнила вдруг, что именно в эти дни Ди подарила папе замечательный резец по дереву, который полгода назад появился в продаже, но папа все не решался его купить. Резец был дорогой. Ди объяснила, что родители прислали ей из Магадана посылку с одеждой и резцом, потому что там он стоит копейки.

На этот раз я ничего не рассказала родителям. Хотела сначала сама разобраться, что же произошло на самом деле. Задача была непосильной, но я заставляла себя владеть собой, вспоминая все слова, которые мне говорила мама за двадцать один год моей жизни, и твердила их себе: «Нужно время. Главное — здоровье. Утро вечера мудренее. Нет! Это не подходит. Сейчас утро. Значит, будет другое утро, то, которое мудренее».

И оно действительно наступило через десять дней. Утром я нашла в почтовом ящике письмо из Магадана.

От Ди. Страшное письмо, в котором Ди выносила себе приговор.

Я отнесла письмо ректору. К счастью, он еще не успел уехать в отпуск. Сидел в своем уютном кабинете, пил чай и наслаждался видом из окна. Вид был действительно красивый. Гибкие вербы склонялись над рекой, отражаясь в воде так отчетливо, что становилось непонятно, где реальность, а где отражение. Очень красиво пели птицы. Или просто папа научил меня слышать их пение среди многих посторонних звуков города.

Иван Григорьевич преподавал зарубежную литературу, рассказывал смешные истории на студенческих капустниках. Он прошел всю войну. Теперь сидел в рубашке с короткими рукавами и распахнутым воротом, так что были заметны старые шрамы на обеих руках и груди. Я подала ему конверт.

— Письмо вам, Эмма. Я не могу его читать.

— Прочтите, пожалуйста. Это очень важно. Прочтите вслух.

— Почему вслух?

— Трудно объяснить.

Мне мешало пение птиц или пугала тишина, которую я должна буду переносить, пока ректор читает.

— «Здравствуй, моя любимая Эвээма. Единственный человек, который меня действительно любит. Теперь я это точно знаю. Ты и Зяма». Кто это — Зяма?

— Мой папа.

— «Только Зяма не просто любит, а еще все-все понимает. До донышка. Теперь, после моего ужасного поступка, ты не сможешь со мной дружить. Ты верила, что я такая честная. Я не достойна тебя и твоей дружбы. Твоего уважения. Твоей любви. Я действительно украла 4 мая 200 рублей в женской раздевалке. Там никого не было, все ушли в зал на физкультуру. Открыла сумочку, которая лежала возле меня, увидела деньги. Я должна была проверить: „Тварь ли я дрожащая или право имею“. Помнишь, у Достоевского? Я хотела проверить, способна ли совершить такое. Прости, но ты не поймешь мой поступок. Не знаю, рассказала ли ты о случившемся Зяме, если — да, прочти ему мое письмо, если нет... Прощай. Прости, что так жестоко разочаровала и подвела тебя. Ди».

Ректор снова подошел к распахнутому окну. В глубокой тишине кабинета пение птиц становилось совсем невыносимым.

— Хорошо, что старушку не убила, — произнес он задумчиво и повернулся ко мне.

— Ее посадят в тюрьму?!

— Нет. Я похлопочу. Из института отчислят. Она не может быть учителем.

— — А в тюрьму не посадят?

— Нет, Эмма, не посадят. Оставьте мне письмо, постарайтесь не думать об этом. Теперь каникулы. Отдохните хорошенько. Последний год обучения нелегкий... У меня вот тоже последний...

— Почему?

— На пенсию ухожу. Все когда-нибудь кончается, детка. Идите, не переживайте. Вы хороший человек, Эмма. А в жизни всякое бывает. Ее не посадят в тюрьму. Я вам обещаю...

Больше я не видела Ди до самого отъезда за границу на постоянное место жительства. Она осталась в Магадане.

Я окончила институт с красным дипломом. Через месяц после окончания меня взяли на работу в обком партии. Мамин план удался на славу.

Прошло еще два года. Началась перестройка, открыли границы, и мама убедила нас с папой, что моя жизнь гораздо лучше сложится в Америке. Она, как всегда, оказалась права.

Не знаю, каким образом Ди узнала точную дату и час нашего отъезда, только вдруг неожиданно возникла перед нами возле здания аэропорта.

...Моя жизнь за границей действительно сложилась удачно. Я окончила курсы программистов, благополучно вышла замуж за сына состоятельных эмигрантов из России. Он работает в текстильной промышленности. У нас растут два прекрасных мальчика.

...Через пятнадцать лет жизни в Америке папа умер. Он очень мучился перед смертью. Тяжелый рак... страшные боли, но он никогда никому не жаловался. Тихо угасал. Мама не отходила от него ни на минуту. Зяма весь высох, только глаза по-прежнему были пронзительными, глубокими и фразы, как всегда, отрывистые... непонятные...

Однажды, когда я совершенно потеряла силы выносить его страдания, папа сказал:

— — Если человек имеет все и живет очень хорошо, значит, он не нужен Всевышнему. Не он. Его душа. Страданиями Господь исправляет человеческую душу, очищает, чтобы принять ее на небесах. Это очень больно. Но так Он заботится о нас.

За несколько дней до смерти папа вдруг спросил меня:

— Ты вспоминаешь иногда Ди?

— Нет. Почти не вспоминаю.

— Давно, лет десять назад, она прислала мне письмо.

— Письмо?! Как Ди узнала наш адрес?

— Мы договорились в аэропорту, что ровно через десять лет я пошлю ей письмо в Магадан, на главпочтамт. До востребования. Она прислала мне ответ.

— Где он?

— Сжег. Не хотел тебя расстраивать. Ты тогда только родила Сашеньку.

— Что там было написано?

— Очень грустные вещи. «Зяма, вся моя жизнь идет наперекосяк. Любила одного, вышла замуж за другого, родила от третьего. Я потеряла смысл существования».

— Наверное, она должна была умереть молодой, как твои друзья.

— Все не так просто, Эмма. Женщины очень выносливы. С рождением ребенка в них просыпается чувство ответственности.

— Что ты ей ответил?

— Ничего. Только она сама может себе ответить, То есть помочь. Если, конечно, сможет.

...Уже пять лет, как нет папы, но каждый год 1 сентября, в День Знаний и день маминого рождения, посыльный приносит ей букет красных георгинов.

В Америке папа все больше стал уходить в свои мысли, в свой мир... И очень переживал, что нечаянно не заметит наступления этого важного дня, поэтому, как только они с мамой купили квартиру, как только у них появился постоянный адрес, папа пошел в соседний цветочный магазин и договорился с хозяином, что каждый год 1 сентября маме будут приносить большой букет красных георгинов. Он заплатил за несколько лет вперед, а хозяин оказался человеком честным и пунктуальным.

В первый год после смерти папы мама хотела отменить этот многолетний заказ, а потом стала ждать 1 сентября, словно в этот день вместе с букетом к ней приходит папа...

Однажды утром я пришла к маме в день ее рождения. Она стояла у окна, крепко обняв букет. Будто купалась в нем. Ее губы касались красных лепестков, а глаза были устремлены к высоким, едва заметным звездам.

— Мама...

— Эмма... — повернулась она ко мне. В ее глазах было столько боли... Мне показалось, я чувствую мамину боль, как запах цветов или сожженных листьев, как что-то материальное. — Эмма... в последнее время я часто думаю, что совершила преступление перед тобой... перед твоей душой.

— Преступление?

— Что была не права, а Зяма... Зяма был прав.

— В чем?

— Понимаешь, Эмма, когда ты родилась, нет, не сразу, а где-то годам к пяти я с ужасом поняла, ты — вылитый Зяма. У тебя установился рассеянный взгляд, непонятные фразы, не имеющие отношения к действительности. Ты не любила играть с детьми. Когда мы выходили на прогулку, ты усаживалась на корточки где-нибудь под деревом и подолгу смотрела на обычную траву, камни. И еще, ты все время рисовала на стенах. Именно на стенах! И на окнах. Я не переставала ходить за тобой с тряпкой. Мне было очень страшно за тебя.

— Почему?

— Понимаешь, Зяма — мужчина. У мужчины есть шанс, один на тысячу, но есть шанс, что ему встретится женщина, которая поймет его и полюбит таким, какой он есть, и поможет жить той жизнью, которой необходимо жить на земле. Нормальной, благоустроенной жизнью. У женщины, то есть у такой женщины, как Зяма, нет никакого шанса спастись. Она будет несчастна и погибнет!..

— Почему, мама?

— Потому что женщине нужна семья, но только она сама ее создает и является основой семьи. На женщине все держится. Это очень сложно объяснить... В общем, когда тебе исполнилось пять лет, я дала себе слово сделать все возможное, чтобы уничтожить в тебе Зяму.

— Как?

— Во-первых, я запретила Зяме говорить с тобой обо всем странном, непознаваемом... Ты знаешь, чем была забита его голова... Я отдала тебя в секцию плавания и регулярно водила в бассейн. Ты сначала сопротивлялась, а потом привыкла. Спорт очень закаляет нервную систему, приучает быть организованным, собранным. Потом нашла самого лучшего учителя математики. Занимательной математики. Помнишь?

— Помню. Бронислава Ильича. Я его очень любила.

— Я верила: тебе должны передаться и мои гены тоже! Только они дремлют. Их нужно разбудить. Я терпеливо отучала тебя рисовать на стенах и приучала вести домашнее хозяйство.

— Когда протираешь фужеры, думать о фужерах, а то не заметишь пятнышко.

— Точно — думать о фужерах, а не витать в облаках в это время. Делать все сосредоточенно, быстро и сноровисто. Когда ты подросла, я увлекла тебя модными журналами и нарядами. Это было легче всего. Это всегда живет в женщине.

— Но папа! Неужели он молчал все эти годы?

— Я убедила Зяму в своей правоте, и он не мешал мне. Я убедила его, что нельзя разрывать ребенка на две части, а моя часть во много раз важнее.

— — Как же ты решилась отдать меня на филологический факультет?

— Это был риск. Ты права. Но мне казалось, к восемнадцати годам мои гены достаточно развились в тебе и одержали полную победу. И потом, Стелла сказала, что на ее место в обком возьмут лишь человека с гуманитарным образованием. И все прошло удачно. Тебя приняли на ее должность, и, если бы не перестройка, твоя жизнь прекрасно сложилась бы и в России...

— Так в чем же дело, мама? В чем твое преступление?

— Понимаешь... Мне так тяжело без Зямы... Ни один мужчина даже отдаленно не может сравниться с ним. Теперь, когда его не стало, я поняла: только он вносил в мою жизнь то прекрасное, фантастическое, сумасшедшее, без чего жизнь теряет свои краски... и ради чего стоит жить. И я вдруг поняла, что сама, своими руками лишила тебя этого. Убила в тебе Зяму, превратив в Эвээму.

...Этот перстень!.. Ужасный великолепный перстень... Огромный опал с перламутровыми и ярко-голубыми прожилками, словно светящимися изнутри. Даже не прожилками, а весенними лужицами, в которых отражается сверкающее небо. Странный камень, обрамленный золотом. Старым, красноватым золотом. Я обожала его когда-то и ненавидела одновременно. Этот опаловый перстень приковывал к себе взгляд и захватывал все внимание. Грубый, вульгарный, таинственный, наглый, откровенный...

Точная копия Ди.

А была ли она в самом деле? Или только этот перстень — свидетельство моего единственного в жизни безрассудства. На него я истратила все деньги, заработанные в стройотряде. Купила перстень, но так ни разу его и не надела...

1 + 1 = 26

Глава 1. ГЕРА

Тяжелая бандероль... Секретарша Леночка подает ее мне, и я вижу, как моя юная леди умирает от любопытства.

Я и сам умираю от любопытства. Минуты, пока она докладывает мне о предстоящих встречах, тянутся медленно-медленно, словно я смотрю на песочные часы и провожаю взглядом каждую песчинку. Сверху вниз — как в замедленной съемке.

Мне хочется сказать моей исполнительной, старательной, влюбленной в меня по уши: «Все, Леночка, хватит, зайдешь позже». Но я не делаю этого. Кажется, специально оттягиваю момент вскрытия бандероли. Боюсь разочароваться? Чего я жду? Чуда? Невероятного стечения обстоятельств?

Обратный адрес: «Израиль. Иерусалим». Написано крупно. По-английски. Перехватываю взгляд Леночки.

Она тоже смотрит на обратный адрес. Понимает, что я не слушаю ее сообщения, но продолжает упорно тараторить историю моего предстоящего дня. Она ревнует меня к бандероли.

О, женщины, с их непостижимой интуицией, с их загадочным умением почувствовать все мгновенно, в одну секунду, с их отвратительным стремлением молниеносно вступать в бой с одновременной надеждой проиграть его и обмануться сладкой ложью. И у кого из нас есть силы ответить резко правду?! Сказать твердо стальным голосом: «Да. Все именно так, как тебе показалось. Именно так». А потом с отвращением и жалостью тонуть в море их слез.

Да! Да! Леночка! Ты, конечно, права, что ревнуешь меня к этой бандероли. Твое юное женское сердце подсказывает тебе, что предстоят события, которые ты уже нарисовала в своем воображении.

Встаю из-за стола. Подхожу к ней очень близко. Поднимаю ее маленький нежный подбородок. Смотрю в страдающие глаза. Наклоняюсь. Обхватываю ладонями ее голову. Пальцы утопают в мягких, шелковистых волосах. Целую в губы. Прекрасный старый, как сама жизнь, способ успокоить влюбленную женщину. И ничего не нужно говорить.

Леночка прижимается ко мне, мгновенно отдается всем своим существом. Чувствую, как вздрагивают ее хрупкие плечи под тонкой шелковой кофточкой. И что это за странный дар, которым наградила меня судьба — сделала магнитом, огромным магнитом, притягивающим женщин, способным доставлять им какие-то невероятные наслаждения. Я им... Они мне...

Поворачиваю ключ в дверях кабинета. Включаю радио на всю громкость. Леночка будет стонать... терять голову. Поднимаю ее на руки, кладу на стол.

Стол широкий дубовый... Удобной высоты. Его сделал старинный мастер-краснодеревщик в каком-то старинном году. Для чего он делал этот стол? Для кого? Уж наверняка не для борделя, который я здесь устраиваю. Хотя... кто знает?

Розовый Леночкин клитор дрожит в моих губах, она что-то шепчет, кажется, сейчас кончит. Судорога пробегает по ее хрупкому телу.

Я вхожу в нее... Почти детские безумно-восторженные глаза замирают на секунду. Обожаю смотреть в ее глаза в эти мгновения. Она взмахивает руками, и бандероль тяжело падает на пол с дубового стола.

Темнеет... Мягкий снег плавно кружит в свете фонаря. Горячий крепкий чай дымится в стакане, покрывая тонкой влажной пленкой серебряный подстаканник. Я один в офисе. Старинные часы равномерно постукивают маятником, разделяя пространство на единицы времени.

Открываю бандероль. Конечно, именно этого ты и хотела — моя почти сестра, такая знакомая и такая непостижимая! Именно этого ты и хотела — чтобы я открыл твое послание один, в глубокой тишине наступающей ночи, когда кружится легкий прозрачный снег и позволяет увидеть на небе первые три звезды зарождающегося еврейского дня. Именно их ты показывала мне в аэропорту, когда месяц назад я провожал тебя в Израиль, в Иерусалим, после того, как ты свалилась на меня, как снег на голову, на три дня. Через десять лет неизвестности.

Я распечатываю бандероль и словно раздеваю тебя, снова и снова пытаясь понять, что таится в тебе.

Я говорю себе: «Это просто очень сильное сексуальное притяжение. С обеих сторон. Два вулкана, которые извергаются одновременно, которые не могут находиться рядом, не извергаясь».

Я говорю тебе, как клятву, все те слова, что говорю другим женщинам: «Я не умею любить. Я не умею дарить подарков. Я не выношу обязательств и эмоций. Я никому и никогда не позволю властвовать над собой». И вижу твои насмешливые глаза:

— Ты не сможешь без меня жить.

— Почему?

— Потому что я тебя люблю.

— Но ведь я тебя не люблю, я просто тебя хочу.

— О'кей.

Ты с улыбкой соглашаешься. Ты никогда не споришь и никогда не плачешь. Никогда? Я вспоминаю о трех днях, которые мы были вместе месяц назад. А раньше? Десять лет назад? Какой ты была раньше? Закрываю глаза и отчетливо вижу нашу первую встречу.

...Ты была совсем другой. Или я не знал тебя? Что-то произошло с тобой в Иерусалиме. Что-то важное.

Я закрываю глаза и отчетливо вижу нашу первую встречу пятнадцать лет назад. Тогда тоже шел снег, но был яркий ядреный январский день. Кто-то робко постучал в мой кабинет. Почему меня не предупредила секретарша? Должно быть, ушла на обед.

Ты вошла в дубленке и большой песцовой шапке, робко спросила:

— Можно? Я по конкурсу на должность директора подросткового клуба.

Я великодушно разрешил тебе войти. Нет! Нет, это была не ты, а словно совсем другая девочка. Я даже не обратил на нее внимания. Машинально предложил сесть. Все же я хорошо воспитан. Но забыл предложить снять шубу и шапку.

Телефон трещал не умолкая. Видно, секретарша была на обеде. А ты так и сидела, не решившись раздеться. Потная, с трясущимися от смущения руками. Я еще подумал: «Чокнутая какая-то. Тоже мне... по конкурсу... на место в психушке».

Мне хотелось, чтобы эта девушка быстрее ушла и не мешала работать. Я должен был освободиться в этот день пораньше. Быстрее закончить все дела и уйти. Мы собирались вечером с мужиками в баню. Кажется, кто-то куда-то уезжал и делал отходную.

Я действительно не обращал на нее внимания, а она, наверное, ждала, что я оставлю свои телефоны, и вдруг отчаянно крикнула, перекрывая их звон:

— Я по конкурсу! Вам нужен мужчина, а я женщина!

Мне стало очень смешно. Посмотрел на нее оценивающе и ответил великолепным театральным басом:

— Это я вижу...

Она снова смутилась, еще больше покраснела и вспотела, но справилась с собой и начала быстро-быстро объяснять, почему именно ей нужно отдать должность директора заводского клуба для подростков. Она говорила сбивчиво, смешивая планы предстоящей работы с пунктами автобиографии. Жестикулировала, размахивая белым овечьим мехом оторочки на рукавах дубленки.

Опять зазвонили телефоны. Я что-то отвечал, но сделал ей знак продолжать, изображая из себя Юлия Цезаря, способного совершать несколько дел одновременно. На самом деле я, конечно, не слушал бред, который она несла. Больше всего мне хотелось, чтобы она ушла и оставила меня в покое.

Но телефоны умолкли, и девушка отчаянно выпалила:

— А еще я стихи пишу про евреев. О катастрофе евреев во время Второй мировой войны. Можно почитаю?

Ну, это уж слишком! Диагноз «чокнутая» не вызывал больше сомнений.

— Нет! Вот стихов, пожалуйста, не надо.

— Почему? Это же общечеловеческая «катастрофа.

— Какое это имеет отношение к вакантной должности директора подросткового клуба?

— Мы откроем литературный кружок. Многие юноши и девушки пишут стихи, но никому не показывают их. Стесняются. А ведь это то, что формирует человеческую душу. Точнее, очищает ее от грязи, покрывающей душу в процессе взросления. Очищает от подлости, от необходимости говорить одно, а делать другое, от предательства, ежедневного вынужденного предательства, и прежде всего — предательства самого себя, своих идеалов.

Она полезла в портфель, чтобы извлечь оттуда какие-то тетрадные листы с ровными синими строчками.

— Это очень хорошие стихи. Мои мама и папа прекрасно разбираются в поэзии. Они считают, что стихи достойны, чтобы их напечатали.

Я чувствовал: если девушка пробудет в моем кабинете еще пять минут, то я сам начну сходить с ума, но она не унималась:

— «Бабий яр». — Взмахнула рукой, чтобы поправить листки, и моя массивная хрустальная пепельница, переполненная окурками, полетела со стола на добротный шерстяной ковер с толстым зеленым ворсом. Вслед за пепельницей девушка упала на колени и, как была в дубленке и огромной песцовой шапке, стала судорожно собирать пепел и окурки, выковыривая их из ковровых нитей.

Прекратите! Встаньте немедленно! Я вызову уборщицу, и она все пропылесосит.

Присущее мне чувство юмора враз отказало. Я погибал на глазах, но тут спасительная мысль осенила меня, позвонил начальнице отдела социального обеспечения и попросил немедленно подняться ко мне. К счастью Светлана Петровна еще не ушла на обед.

Светочка Петровна явилась мгновенно, видимо, мой шепот показался ей довольно необычным. За это время я успел уговорить чокнутую девушку подняться с колен, налил ей воды из графина и попросил немного подождать, а сам вывел Светочку Петровну в приемную и обратился к ней тоном человека, загнанного в тупик:

— Умоляю тебя, забери от меня эту сумасшедшую и тихонечко, спокойно, так, как только ты умеешь, объясни ей, что она нам не подходит, и аккуратненько, тихо проводи ее отсюда, чтобы я ее больше никогда не видел!

— Конечно, Георгий Михайлович, не волнуйтесь. Предоставьте ее мне, объясните, что я ответственная за подбор кандидатур, которые примут участие в конкурсе, и что ей необходимо поговорить со мной.

И Светка увела ее от меня, а через месяц явилась в мой кабинет, чмокнула в щеку, уселась в кресле, смачно раскурила свою попсовую трубочку с вишневым табаком и, как бы между прочим, сообщила:

— Я собираюсь взять Фиру Фиш директором нашего подросткового клуба.

— Какую еще Фиру? Мы же решили, что нам нужен мужик.

— Ну, допустим, мужик был в проекте.

— Нам нужен мужик, чтобы закончил строительство здания, а потом держал подростков в ежовых рукавицах. Это же клуб для дегенератов!

— Полегче, Герочка, клуб для рабочей молодежи. Для трудных подростков.

— Не вижу большой разницы.

— А я вижу. Клуб для людей, которым некуда пойти, которых бросили. Бросили еще в детстве. И если не физически, то в духовном смысле. Этим парням и девчонкам катастрофически не хватает человеческого тепла, внимания. Им надо, чтобы их выслушали и попытались понять.

— А эта твоя баба, то есть кандидатура, значит, обладает таким редким желанием выслушивать дегенератов?

— Да, Георгий Михайлович, она неординарный человек. Я видела, как она общается с подростками. Она открыла у себя в доме кружок, клуб для молодежи. Не знаю, как это назвать. К ней приходят ребята и девчонки со всех окрестных домов. Она устраивает с ними литературные вечера, какие-то споры за жизнь. Они ее обожают. Короче, Гера, ты что, хочешь взять на себя грех похоронить педагогический талант? Я не хочу!

Светка смотрела на меня совершенно серьезно. Я подумал: а о чем, собственно, спорим? Подростковый клуб входит в ее епархию. Ей работать, ей и решать. Тем более переубедить в чем-то Светлану Петровну, как правило, не удавалось никогда.

— Ладно. Как ее там?

— Фира Фиш.

— Фира так Фира.

А еще через неделю на пороге моего кабинета вновь появилась та чокнутая девушка. На этот раз она была без шубы и шапки. Я даже отметил, что у нее хорошая фигура: длинные ноги и высокая полная грудь. Правда, передвигалась она как-то неловко и сутулилась очень. Светка потом объяснила: это от смущения.

Чокнутая вошла в кабинет и сообщила, что она и есть Фира Фиш.

Документы новоиспеченной директрисы Светлана Петровна подсунула мне на подпись, не представив объект, так что теперь дело было уже решено.

— Уважаемый Георгий Михайлович! Я обязательно оправдаю ваше доверие! — радостно сообщила мне Фира.

Я усмехнулся ее пионерским замашкам и решил положиться на Светкину интуицию.

А Фира Фиш не переставала меня поражать. Через полгода наш заводской подростковый клуб занял первое место в области, а еще через несколько месяцев — во всем крае.

Молодые дегенераты, которых я видел возле токарных и фрезерных станков, превращались у нее в воодушевленных юношей с глазами, несущими блестки интеллекта.

Крикливые вульгарные девицы ходили с ней в музей изобразительного искусства и старались разговаривать тихим, спокойным голосом.

Сама Фира окончательно перестала при мне робеть и сутулиться. Регулярно раз в месяц она смело входила в мой кабинет и настойчиво объясняла, почему клубу необходимы кружок кройки и шитья, а следовательно, швейные машины, а также строительство спортивного зала, который будет одновременно танцклассом.

Обком партии постоянно присылал к нам разных инструкторов по работе с молодежью. Меня хвалили, а наш завод ставили всем в пример, но я твердо знал: если бы не Светка, я бы никогда больше не увидел Фиру.

Наш завод стали часто приглашать на различные краевые конференции и семинары по работе с подростками, и тогда я брал с собой Светку и Фиру, и мы ехали в какой-нибудь город.

Часто во время этих поездок я замечал, что мужики заглядываются на Фиру. Поразительно было то, что сама она этого не замечала. Сначала я был абсолютно убежден, что наша директриса просто делает вид, но со временем понял, что Фира практически ничего не видит вокруг. Она живет где-то внутри себя или где-то совсем в другом месте, не ведомом никому, и, только общаясь со Светкой, или со мной, или со своими подростками, выходит иногда из этого не известного никому мира.

В какой-то момент я даже увлекся спасением Фиры из разных сложных для нее ситуаций. Сложных лишь для нее, потому что для любой нормальной девушки это были бы эпизоды, которыми можно гордиться.

На самом деле я вел себя отвратительно. Теперь я это понимаю. Теперь, через столько лет...

Иногда на конференциях ко мне подходили мои старые приятели: директора заводов, снабженцы, интересовались Фирой, просили познакомить. Я всегда соглашался, предвкушая предстоящий спектакль. Если Светка была со мной, то посвящал в это и ее. Она злилась, а потом тоже соглашалась, не могла удержаться от соблазна.

Все мои дружки были женатые опытные бабники, умеющие довольно быстро уложить приглянувшуюся девушку в постель. Но они не знали, что такое Фира. А я всегда охотно соглашался принять участие в очередном приключении и даже советовал, как вести себя с ней. У меня просто дух захватывало от предвкушения финала истории.

А дружки мои шли по привычному кругу: приглашали Фиру в ресторан, танцевали с ней танго, вели интеллектуальные беседы, читали Пастернака, Блока или Есенина в зависимости от уровня образованности, потом приглашали в свой гостиничный номер, где начинали ненавязчиво раздевать девушку, и стабильно получали в глаз. Самое смешное — все в один и тот же, правый. Фира была левшой.

Тогда я не понимал, почему Фира всегда соглашать знакомиться с моими дружками и приятелями и ходила с ними сначала в ресторан, а потом в гостиницу и почему ей никто ни разу не понравился.

Теперь, спустя столько лет, я, кажется, начал понимать. Она верила мне. Каждый раз снова и снова верила мне, когда я, представляя очередного директора завода, говорил ей:

— Петр Степанович — очень интересный человек. Общение с ним принесет тебе много полезного.

Я бесстыдно врал, чтобы позабавиться над своими приятелями, а она верила мне безоглядно.

Она любила меня...

Странно, что за все пять лет нашего общения ни разу мне не приходила эта мысль в голову.

Собственно, разве знал я или понимал, что такое любовь. Я был уверен, что существует сексуальное притяжение: желание мужчины и женщины друг друга. Желание более сильное или более слабое, как повезет... И не подозревал, что Фира любит меня... Разве только однажды...

Мы ехали в Свердловск на очередной семинар. Нам со Светкой было заказано купе в спальном вагоне. У нас тогда длился бурный совместный эпизод, но у Светки заболел ребенок. И она не смогла поехать.

Фирино место было через два купе. Мне стало скучно под вечер, да и выпить было не с кем, а один я не пью. Зашел к Фире и предложил ей переселиться в мое купе.

Она тут же выронила стакан с чаем, и он разбился на мелкие осколки, бросилась их собирать и ответила мне глухим голосом из-под кожаного сиденья, что сейчас придет.

Конечно, я не обратил внимания на Фирино поведение. Она часто что-то роняла, разбивала, переворачивала. Я привык к этому и объяснял это задумчивостью и врожденной неуклюжестью девицы. Мало ли какие недостатки бывают у людей.

Теперь-то я понимаю, почему Фира выронила стакан.

Да, там еще было продолжение. Точно! Она ошпарила меня кипятком и с отчаяньем рассматривала красное пятно на моем локте. Хотела смазать его сметаной и перепачкала мне сорочку. Короче, я поспешил вернуться в свое купе и ожидать ее там, благоразумно отодвинув подальше от края маленького подвесного столика все бьющиеся предметы. Потом еще несколько минут раздумывал, куда пристроить бутылку коньяка, чтобы его, не дай Бог, не постигла та же участь.

У Фиры было прекрасное чувство юмора. Она обожала смеяться. Особенно над собой. Помню, мы много хохотали в тот вечер, рассказывая друг другу анекдоты и вспоминая разные смешные истории, произошедшие с Фирой.

Мне было хорошо с ней. Спокойно и весело. Я приятно опьянел и вдруг почувствовал, что меня интригует соблазнительный вырез на ее синей трикотажной кофточке. Вырез, в котором обозначилось начало ее красивых полных грудей.

Мне нестерпимо захотелось ощутить губами это сладкое начало, почувствовать запах ее кожи.

А почему, собственно, нет? Тем более у меня есть кое-какой опыт. По крайней мере, я точно знал, какие меры предосторожности нужно предпринять.

Я взял накрахмаленное льняное полотенце, висевшее возле купейного зеркала, скрутил его и старательно перевязал себе правый глаз.

— Будете показывать мне спектакль? — доверчиво спросила Фира.

— Еще какой!

Я сел поближе к ней, предусмотрительно взял ее маленькие теплые руки в свои ладони и наклонился к вырезу кофточки. Запах был удивительный! Потом я его помнил очень долго. Из треугольника пахло чем-то неуловимым: березовым соком, распускающимися весен-ими почками. Так никогда не пахло от женщин, с которыми я общался. От них, как правило, пахло очень хорошими, дорогими духами. Но это не были духи...

Мне захотелось овладеть ею.

Впервые я вдруг почувствовал в Фире женщину. Не «чокнутую», не директора клуба, не странное мечтательное существо непонятного пола, не неуклюжее смешное создание, у которого все валится из рук, а Женщину...

Я целовал ее грудь, пытаясь отодвинуть языком края кофточки. Руками по-прежнему крепко сжимал ее ладони, предусмотрительно не отпуская их, и вдруг почувствовал, что Фира тоже робко целует меня в шею. Я отпустил ее руки. Она сняла с меня полотенце.

— Ты уверена? — Я все же опасался за свой правый глаз.

— Да...

Она нежно поцеловала мои глаза.

Я изнемогал от желания опрокинуть ее на диван и раздеть донага. Многие женщины обожали, когда я делал так, но интуиция подсказывала мне — не спеши...

В Фире словно разворачивалась какая-то невероятная пружина. Похоже, девушка боролась с собой, и вдруг она впилась в мои губы так страстно, что я тут же окончательно потерял голову.

Я даже представить себе не мог, что в этом странном, неуклюжем, нерасторопном существе таится такая нет вообразимая, нечеловеческая страсть. Видимо, эта страсть не только свела меня с ума, но и напугала одновременно, потому что я вдруг сказал Фире:

— Надеюсь, ты будешь дискретна?

И с Фирой мгновенно произошла метаморфоза. Я видел такое лишь однажды. С одной стороны шел дождь. Проливной дождь. Лавина воды. А рядом, в метре — абсолютно сухо. Только что, секунду назад, передо мной был вулкан. Огромный безудержный Везувий, кипящий горящей лавой раскаленной страсти, и вот он превратился в заснеженную вершину Эвереста.

Фира встала. Грустно посмотрела на меня:

— Я очень уважаю вашу жену, Георгий Михайлович. Мне будет стыдно, очень стыдно, если между нами что-то произойдет, — и ушла в свое купе.

Через месяц она сообщила мне и Светке, что навсегда уезжает в Израиль, а значит, нам нужно снова объявлять конкурс на вакантное место директора — но теперь уже не клуба для подростков, а Дворца культуры для юношества.

На этот раз Светка нашла мужика, который за год умудрился отправить все Фирины достижения коту под хвост.

Впрочем, перестройка в то время уже давала о себе знать, и воспитание трудных подростков все меньше волновало новое российское общество.

Завод, который я возглавлял пятнадцать лет, потерял две трети своих заказов. Я уволил двадцать тысяч работников и размышлял, что делать дальше. И тут Паша, новый директор Дворца культуры, предложил мне использовать помещения подросткового клуба для производства гинекологических зеркал. Они были тогда в большом дефиците.

На этих «неприличных» зеркалах мы с Пашей за несколько лет сделали довольно приличный бизнес. А юные дегенераты и вульгарные девицы разбрелись кто куда, потому что завод, который я возглавлял, окончательно обанкротился.

В общем, Паша с его гинекологическими зеркалами оказался в нужном месте в нужный час. Впрочем, как и все в моей жизни. Я всегда был патологическим везунчиком. Довольно давно понял это и благодарил свою судьбу.

Кстати, Фиру я тоже часто благодарил за то, что она в свое время настояла на постройке спортивного зала. Благодаря спортзалу производство гинекологических инструментов расширилось невероятно, и мы с Пашей имели большие доходы. Я выстроил себе здоровенную дачу на берегу реки. Обнес ее электронным забором. Завел роту охранников, больше для куражу, чем для охраны. Я умел поставить дело так, чтобы никого не обидеть.

О Фире Фиш мы иногда вспоминали со Светкой. Хохотали над ее историями. Она никому не писала. И не звонила. Словно ушла из жизни, оставив о себе незабываемые, необъяснимые впечатления, как неопознанный летающий объект — НЛО.

Одно остается фактом — все это видели: летящее, сверкающее доли секунды, но зафиксированное в памяти навсегда...

...Я вскрываю тяжелую бандероль. Читаю ровные строчки детского почерка: «Здравствуй, Гера. Здравствуй, дорогой мой импотент».

Ну, это уж слишком! Особенно если вспомнить те бурные три ночи и три дня, которые мы провели с ней месяц назад, когда Фира так неожиданно явилась ко мне прямо из Израиля, спустя десять лет небытия. Точно с неба свалилась. НЛО!

«Извини, если оскорбила твое мужское достоинство, но я имею в виду совсем не то, о чем ты наверняка подумал. Я говорю о твоей душе. Закупоренном глиняном сосуде, недоступном проникновению целительных лучей Божественного света».

Узнаю Фиру. Фиру Фиш. Теперь она желает быть моей душеспасительницей! Оригинально.

Любопытство не дает мне покоя, и я впиваюсь в строчки, стремясь прочесть их все сразу, перескакивая с абзаца на абзац.

«Помнишь, последним вечером перед отъездом я говорила тебе, что мое настоящее имя не Фира, то есть Эсфирь — это русский вариант имени Эстер. Эстер — по-еврейски то, что покрыто тайной. Имя имеет огромное значение для человека. Для его судьбы. Имя никогда не бывает случайным».

О! Как ты права, мой неопознанный летающий объект. Фира — ты действительно тайна, которая невыносимо мучает меня все эти тридцать дней. С той самой минуты, как твой самолет взмыл в облака.

Как страстно хочется сейчас, сию секунду, прижать тебя к себе. Крепко-крепко. Всю.

Я словно осязаю ее рядом. Снова чувствую ее запах, холодные черные пряди, прямые, влажные от растаявших снежинок... Горячие сладкие губы.

Член наливается и каменеет. Наваждение не исчезает. Я раздеваю мое видение. Сжимаю белые груди... отвердевшие соски, переполненные желанием меня. Меня...

Эстер? Это очень красиво. Я должен, я обязан разгадать ее тайну. Может быть, тогда смогу освободиться от этой страсти. Огромной. Необузданной. Страсти, которая сжигает меня изнутри. Не дает спокойно жить так, как я жил раньше. Все эти годы.

«Ты не сможешь быть прежним. Теперь, после нашей встречи через десять лет... Я заразила тебя своей огромной любовью. Я выучила иврит и прочла много старинных книг. Древних, как сама жизнь. Они научили меня любить мужчину. Они открыли мне тайну женской силы и власти в этом мире. Женщина — самое сильное существо на земле. Она создана поддерживать мужчину на его пути к Всевышнему. Именно поэтому Он дал женщине эту огромную силу».

Мне становится жутко. Откладываю тяжелую стопку страниц. Этого не может быть. Фира словно разговаривает со мной, точно угадывая течение моих мыслей.

Я не верю в мистику. Она существует в воображении слабых людей, которые стремятся найти оправдание своей слабости.

Снова придвигаю страницы. Переворачиваю лист.

«Ты слабый, Гера. Слабый и несчастный, потому что всегда, всю жизнь боялся женской любви, а значит, и женской власти над собой. Никому, ни одной женщине ты не позволил приблизиться к твоей душе. Ты жил, как робот, справляя свои физические нужды, наслаждаясь физическими наслаждениями: теплой комнатой в зимнюю стужу, запахом куриной кулебяки из духовки, легкостью разгоряченного тела, ныряющего в прорубь из раскаленной сауны, оргазмом, вызванным извержением семени. Ты жил на земле и никогда не возносился в небо. Ты говорил: единственная женщина, которая властвует надо мной, — моя жена. Но это самообман. Над чем властвует Нора? Над твоими физическими интересами. Иногда ограничивает количество твоих наслаждений. Она узнает о новой любовнице, и ты перестаешь с ней встречаться. Нора тратит твои деньги на все, что ей заблагорассудится. Но она заслужила это право за тридцать лет мучений с тобой. Она смирилась, что никогда не сможет обладать самым главным — твоей душой. Следовательно, ты не принадлежишь ей. И ты платишь ей за это. Платишь, потому что за все нужно платить. Это ваш давний негласный уговор».

Вздор! Чушь! Нора — прекрасный человек. Добрый, чуткий. Я благодарен ей. Она долгие годы сохраняет нашу семью. Терпеливо сносит все мои похождения.

«Нора надеется, что когда-нибудь ты полюбишь ее. Верит всю жизнь, что твоя душа будет принадлежать ей».

— Я люблю Нору.

«Ты не любишь Нору. Зачем врать самому себе? Ты не знаешь, что такое любовь».

— А ты знаешь?

«Любовь — это то, что ты чувствуешь сейчас. В эти минуты. Взмыть в небо, приземлиться в Иерусалиме, прижать меня к себе крепко-крепко».

— И сделать с тобой то, что я всегда делал с другими женщинами.

«И сделать то, что ты делал с другими женщинами. Но почему же слезы застилают твои глаза? Разве плакал ты когда-нибудь, желая совокупления?»

— Боже! Это невыносимо.

...Чай остыл в стакане. Сигара давно потухла. Мне становится душно. Откуда она знает про слезы? И что все это значит? Распахиваю форточку. Морозный воздух врывается в комнату. Снежные хлопья падают на горячие веки.

Когда я плакал в последний раз? Может быть, когда умерла мама? Нет. Я не плакал. Неужели только в третьем классе из-за того, что вывалился со второго этажа?

«Есть несколько видов боли. Тебе был знаком только один из них, самый примитивный — физическая боль, когда слезы подступают к глазам, как физиологическая реакция на неполадки в организме. Помнишь, я спросила тебя: „Когда ты плакал в последний раз?“ — а ты рассказал, как вы подрались с мальчишками, как ты вывалился со второго этажа и плакал.

Гера, родной мой, любимый, физическая боль — это такая мелочь по сравнению с болью душевной. Говорят, человека, попавшего в ад, жарят на огне. Но ведь в ад попадает душа. Огонь ада — это угрызения совести. Это и есть самый страшный огонь. Огонь стыда».

Закрываю форточку. Складываю листы в картонную коробку. До свидания, Фира. Вернее, прощай... Не хочу больше ничего читать.

Закрываю кабинет. Тусклая лампочка в коридоре едва вещает дорогу к лифту. Во дворе тихо. Снег приятно скрипит под ногами. Завожу машину. Жду, пока разогнется мотор.

Я отпустил шофера. Жаль. Мне нужен сейчас кто-то рядом. Кто-то обыкновенный. Например, Петя, мой шофер.

Темный силуэт движется к машине. Ленка! Машинально смотрю на часы. Половина двенадцатого. Сумасшедший влюбленный ребенок!

Распахиваю дверцу машины. Садится рядом. Заплаканные глаза светятся в отблесках фонаря.

— Что происходит?

— Ничего.

— Где ты была все это время?

— В приемной сидела.

— Я выходил — тебя не было.

— Я спряталась, когда ты выходил.

— Куда?

— Под стол.

— Зачем? Ты же ушла. Сказала мне «до свидания», поцеловала и ушла.

— Да...

— А потом просидела до половины двенадцатого в темной приемной?

— Да...

— Зачем?

— Ты... Ты кричал. Сам с собой. Ты кричал: «Это чушь какая-то! Мистика!» Ты говорил с ней?

— С кем «с ней»?

— С посылкой.

— Я говорил сам с собой, но тебя это не касается. — Раздражение душит меня. Мне невыносимы ее маленький красный нос и мокрые кудряшки, облепившие лицо. Ну вот же тебе обыкновенный человек. Почти как Петя! — Лена, ты меня достала. Я тебя уволю завтра утром.

Захлебывается рыданиями, стремительно выскакивает из машины, останавливает такси.

После ее исчезновения становится еще муторнее. Домой? Нет... Достаю плоскую металлическую фляжку, обтянутую добротной кожей. Коньяк приятно обжигает горло. А вот посмотрим, дорогой мой НЛО, что ты скажешь теперь.

Выключаю машину. Возвращаюсь в кабинет. Снова завариваю чай. Опять раскуриваю сигару.

Открываю картонную коробку. Ищу страницу, где я остановился, и почти теряю самообладание.

«Боже, как я сочувствую всем женщинам — десяткам твоих любовниц, которые столкнулись с оледеневшей глыбой твоей души. Как больно было их хрупким душам, не познавшим женской силы, обжечься о твой лед. Словно притронуться языком на морозе к металлической ручке двери. Извини, Гера, но я привожу примеры, доступные твоему воображению. Ты ведь делал так в детстве хоть раз. Все мы делали. Язык мгновенно прилипает. Нет сил его оторвать, но когда все же отрываешь, дикая боль пронзает тебя насквозь, и потом еще долго-долго болит».

«Ленка, неужели это то, что ты чувствуешь сейчас? Мой несмышленый малыш...» Зачем я связался с ней? Она сама не давала мне прохода. Смотрела влюбленными глазами, хлопала длинными ресницами, виляла милой попкой. Я что, железный?!

Набираю ее телефон. Трубку поднимает мать Лены.

— Валентина Игнатьевна, извините, что так поздно звоню. Лену пригласите, пожалуйста.

Долгая пауза.

— Але...

— Леночка, извини меня. Извини, малыш. Я тебя обидел. Раскаиваюсь. Честное слово.

— Ты меня уволишь?

— Никто тебя не уволит. Ты прекрасно работаешь. Исполнительная, ответственная, серьезная.

— Ты...

— Что, Леночка?

— Ты ее любишь?

— Опять! Послушай, я тебя очень прошу, нет, предупреждаю в последний раз, не вмешивайся в мою личную жизнь. Ты не имеешь к ней никакого отношения.

— ...Гера, ты меня совсем не любишь?

Опускаю глаза в Фирины строчки: «Научись говорить правду. Умоляю. Заклинаю. Правду. Пожалуйста».

Меня больше не пугает эта необъяснимая мистика Фиры. Я смирился с Фириным присутствием в моем кабинете. Напротив, я испытываю чувство, очень похожее на восторг. Я, кажется, начинаю понимать, что прислала мне Эстер из Иерусалима. Себя! Себя! Свою душу! Свою загадочную душу. И я буду говорить с ней всю ночь напролет. Может быть, несколько ночей. Я буду с ней! Опять с ней!

— Да, Лена. Я тебя не люблю. То, что мы с тобой делали, называется просто сексом. Во всяком случае, с моей стороны. Мне было очень приятно. Я наслаждался твоей нежной кожей, прекрасной фигурой. Твоим желанием, но ничего не испытывал и не испытываю, кроме физической потребности... Мы не будем больше этого делать.

— Не будем?

— Нет.

— Хорошо, что ты мне объяснил. Что сказал правду.

— Между прочим, впервые в жизни я сказал женщине правду.

— Это все из-за посылки?

— Лена!

— Ладно, Георгий Михайлович, приятных снов, точнее, приятных ночных бесед с посылкой. Ты ведь вернулся в кабинет...

— Откуда ты знаешь?

— Ну, не будешь же ты из дома объяснять мне, что мы занимались обыкновенным сексом.

— Ко всем твоим положительным качествам, ты еще и мыслить умеешь аналитически.

— Угу...

— Спокойной ночи, малыш...

— Не называй меня так больше, Георгий Михайлович.

— Да. Ты права. Не буду. Извини...

«По еврейской традиции Всевышний делит душу на две части — женскую и мужскую и посылает обе половинки на землю. Там они должны встретиться и соединиться снова. Это то, самое великое, ради чего стоит жить. Взаимность, с которой два человека стремятся радовать друг друга, быть вместе, бесконечна, бездонна. Это невозможно передать словами. Это то, что я чувствую к тебе всегда. С первого взгляда».

— Неужели на протяжении десяти лет ты ни разу не испытывала ничего подобного по отношению к другому мужчине?

«Иногда на моем пути появлялись мужчины, вызывавшие во мне смятение, волнение... физическое желание. Но это проходило спустя небольшой срок. Три месяца. Полгода. Год. Время — мой лучший анализатор. Это не было бесконечно».

— Но что же тогда моя жизнь с Норой? Бессмысленность? Тридцать лет, ушедшие в небытие? И почему ты никогда не говорила мне о своих чувствах?

«Зерно не способно прорасти в глыбе льда. Нора всегда чувствовала это — невозможность проникнуть в твою душу. И именно это — а не твои бесконечные физические измены — причиняло ей невыносимые страдания. Однажды я говорила с ней о жизни. О жизни других людей, но мгновенно почувствовала ее боль. Боль от абсолютной невозможности даже приблизиться к твоей душе. Эта боль вначале сделала ее беззащитной и бесконечно одинокой, а затем дала ей силы для самоутверждения. Она решила доказать тебе свою значимость. Это была ошибка. Она лишь еще больше отдалилась от тебя, но карьера, которую Нора сделала благодаря упорству и кропотливому труду, помогла ей выстоять, не сломаться и сохранить вашу семью.

Задумывался ли ты когда-нибудь, почему Нора даже в самых критических ситуациях ни разу не обратилась к тебе за советом, поддержкой? А ведь в уме, в умении просчитать ситуацию на много шагов вперед тебе, Гера, не откажешь. Твой совет мог бы быть для Норы решающим, но она никогда, заметь, ни разу не попросила тебя о помощи».

— Это понятно. Совместная жизнь мужа и жены — вечное соревнование. Если я дам совет Норе и она заработает с помощью моего совета сто тысяч рублей, значит, это я их заработал. Я, а не она...

«Ты ответил на мой вопрос и своим ответом подписал окончательный приговор браку с Норой. Семейная жизнь — это не состязание и не эстафета. Но вы по обоюдному негласному договору превратили свою жизнь в вечные олимпийские игры. И теперь у вас ничья, Гера. Ничья, как в анекдоте про грузина. Одного грузина, вернувшегося с футбольного матча, спросили: с каким счетом он закончился? „Ничья. Два-ноль“, — ответил грузин. „Как это ничья, если два-ноль?“ — „Так ничья. Обе команды — — по нулю...“

— Но каждый из нас многого достиг в жизни и занимает высокое положение в обществе. Мы пользуемся уважением. Мы — не нули.

«Вы нули друг для друга. Вы оба бесконечно одиноки. Измождены от одиночества. И оба смертельно боитесь одиночества. Боитесь остаться наедине с самим собой. Вы не можете говорить друг с другом ни о чем, кроме семейных вопросов, которые требуют совместных решений. Обычных вопросов, как правило, связанных с вашей дочерью или финансами... Скажи честно, Гера, разве я не права?»

— О, как глубоко ты права, Фира! Я действительно почти не говорю с Норой. Не могу. Боюсь, что она неправильно поймет меня, что мое случайное откровение обернется против меня. Но почему, почему и дочь не хочет говорить со мной откровенно? Я всегда думал, что она словно напоминает мне о моем грехе перед родителями. Они тоже обижались на меня за то, что я им ничего не рассказывал.

«Твоя дочь не умеет говорить с тобой по душам. Ты не научил ее этому, не дал ей почувствовать счастья взаимопонимания с родным человеком. У нее просто не развита такая потребность».

Пурга совсем утихла. Звезды с любопытством заглядывают в мое окно. Мерцают, словно живые светляки. Будто им интересно, что происходит в моем затерянном в ночи кабинете.

Фира... Эстер... НЛО... Значит, то, что я испытываю к тебе, называется любовью.

Впервые прислушиваюсь к своей душе.

«Не бойся, умоляю тебя, Гера. Открой этот плотно закупоренный сосуд. Ты можешь познать настоящее счастье. Познать, для чего Всевышний создал человека, подобного себе».

— — Ты так говоришь, словно знаешь, что ждет нас. Но ведь этого никто не знает...

«Твоя душа открылась навстречу свету моей души, постепенно ты научишься чувствовать его, дышать им».

— Ты стремишься решить все за меня, но я — другой. Ты говоришь, что будет именно так, а не иначе. Ты приписываешь мне то, что чувствуешь сама. А я — другой. Я рациональный человек. Я уверен, что миром правит логика и неизвестность. Например, представь, что было бы, если бы каждый человек знал точную дату своей смерти. На земле начался бы тотальный хаос...

Мне становится очень весело. Представляю, как приглашаю своих друзей в баню, чтобы отметить пять лет до наступающей смерти, потом год, а потом сам день и торжественно умираю, сжимая в руке кружку пенистого пива.

Звонит телефон. Мой кабинет — моя крепость. Здесь я могу находиться сколько хочу. Сюда я приглашаю женщин и занимаюсь с ними любовью. О'кей, Фира, занимаюсь сексом. Главное, если звонит Нора, алиби обеспечено. Я на месте. Я работаю. Она точно знает, где я. И, конечно, не придет сюда. Нора очень умная женщина.

Поднимаю трубку, убежденный — это жена. Я забыл позвонить, предупредить, что задержусь на работе.

— Але.

— Гера...

— Леночка, ты до сих пор не спишь?

— Нет. Я хочу спросить у тебя о чем-то важном... Мне пригодится в будущем.

— Спроси, малыш.

— Что есть в посылке, чего нет у меня? Почему ее ты любишь, а меня нет?

Я чувствую потребность... Впервые чувствую потребность сказать женщине правду. Спасибо, Фира! Незнакомая легкость охватывает меня. Я и Ленке благодарен.

— Малыш, это очень сложно. Я не уверен, что люблю женщину, которая прислала мне посылку.

— Ты любишь ее...

— Не знаю. Я был влюблен раза три или четыре. И всегда тяжело переносил это чувство. Я назвал его «сидеть у окна». Огромная зависимость от другого человека. Ты словно постоянно сидишь у окна и ждешь, когда же он появится. Как только это происходило со мной, я стремился прекратить любые отношения. Заставлял себя избавиться от влюбленности и, освободившись, испытывал огромное наслаждение, что это прошло. Но и радовался тому, что это было. Я был рад, что способен на это чувство и способен оборвать все нити.

— Ты и со мной испытал нечто подобное?

— Нет, Леночка. Мне просто хотелось тебя раздеть и заняться с тобой сексом. Обыкновенное влечение нормального мужика к юной красивой девушке. К тому же я чувствовал — вариант беспроигрышный. Ты же сама несколько недель крутилась возле, пожирая меня своими огромными голубыми глазищами.

— Значит, я сама виновата?

— В чем, малыш? В чем ты виновата?

— В своих страданиях...

— Не знаю, можно ли говорить о какой-то вине... Тебе было хорошо со мной?

— Да. Без тебя было очень плохо. В тысячу раз хуже, чем рядом с тобой... Ты не ответил на мой вопрос: «Чего нет у меня?»

— Вопрос задан неправильно. У тебя, малыш, есть все. У меня нет ничего. У меня нет ничего по отношению к тебе. Это невозможно объяснить. С одной женщиной ты делаешь то же самое, что и с другой, а ощущения другие. Я думаю, это где-то в голове. Все в голове.

— Или в душе.

— Может быть... Только этот вопрос для меня непостижим.

— А как ты был с женщиной в первый раз? Тоже без души?

— В первый раз?.. Это случилось, когда я был довольно взрослым. Лет в двадцать.

— Как это было?

— Это не было точно в первый раз... Сначала было как бы это... потом близко к этому. Потом произошло... Какая-то бесконечная борьба. Я помню, что девушка все время твердила мне: «Ты — как все. Ты хочешь того же, что и все».

— Ты бросил ее?

— Мы расстались. Не помню, по чьей инициативе, Я действительно был как все и хотел того же, что и все... И она была для меня такой же, как все.

— И я...

— Нет. Ты первая женщина, с которой я говорю откровенно. И знаешь, получаю от этого большое удовольствие. А ты?

— Не знаю... Тяжело слышать правду. Но это очень важно для меня. Спасибо, Гера... Ты не собираешься идти сегодня домой?

— Который час?

— Половина второго.

— Пожалуй, ты права, Пора. Напомни: что у меня завтра?

— С девяти утра до семи вечера встречи одна за другой.

— Неужели ты не сделала перерыв для нас с тобой?

— Сделала. С двенадцати до двух, включая обед.

— Молодец. Воспользуюсь твоей предусмотрительностью и посплю. И тебе пора спать. Не страдай, малыш. Еще встретишь свою настоящую любовь. Ты ведь красавица!

— Да... Опять встретится такой же, как ты, лишь бы переспать...

— Без «переспать» ведь настоящей любви не бывает... Женщина чувствовать должна. Научись чувствовать. И если окажется не тот, сказать «нет». Лучше сразу. Надо же, ты меня прямо в профессора сердечных наук превращаешь! Спи, малыш. Пусть тебе приснятся нежные белые барашки.

— А тебе пусть приснится эта женщина из Иерусалима.

— Благородно, малыш. Я и так ее вижу перед глазами беспрестанно.

— «Сидишь у окна»?

— Нет. Это что-то другое.

Глава 2. ФИРА

Это началось с детства.

С тех мгновений, когда я стала осознавать себя и видеть то, что вокруг меня.

Окружающий мир был беспощаден, но никто не учил, как с ним бороться.

Я не знала другого мира, а потому была уверена, что так и должно быть. Много лет я была жертвой всего происходящего, постепенно познавая науку уединяться, отстраняться, улетать в небо и жить там. Там всегда было хорошо. Там никто никогда меня не обидел. Никогда...

Я плохо видела, плохо бегала, у меня все валилось из рук. Я не умела поймать мяч. Я была неловкой и застенчивой. Меня не брали в игры. Надо мной смеялись, и я привыкла смеяться над собой вместе со всеми.

...Дети. Дети — самые безжалостные и жестокие существа. Мне было тяжело среди детей, но взрослые утверждали, что мое место именно там. Среди детей.

Иногда я просыпалась утром и не могла оторвать взгляда от облаков. Тогда я брала чистый лист, акварель, забиралась на теплый подоконник и рисовала облака, пытаясь повторить творения Всевышнего. Я всматривалась в оттенки цвета, раскрасившего причудливые пушистые формы; и мне невыносимо хотелось взлететь туда, к ним. Высоко-высоко... Было странно, что я не могу это сделать.

Это единственное, что мне было странно. Все остальное казалось нормальным. Обычным.

Окружающие люди воспринимали меня по-разному. Большинство из них я вообще не интересовала, остальные считали меня не совсем нормальной.

Теперь, спустя много лет, я понимаю, как они были правы. Даже те десятилетние мальчишки, которые насильно рассказывали мне страшные истории. А я даже не могла закрыть уши, потому что они держали мои руки. Я никогда никому не жаловалась. Сначала, правда, пыталась жаловаться отцу, но он всегда отвечал: «Ты должна показать, что в ярости. Взять стул и запустить кому-нибудь в голову. Одному дашь хорошенько, другие никогда не полезут больше. Никогда». Я поняла, что не способна взять стул и запустить кому-нибудь в голову. Перестала жаловаться и сторонилась детей.

Пыталась посещать разные кружки: вязания, шитья, танцев, театральный, тенниса. Однажды меня целый год держали в баскетбольной школе. Это было настоящее чудо. У меня открылся какой-то необычный талант — попадать в корзину издалека. Должно быть, из-за этого меня и держали целый год, ведь я не подходила для баскетбола ни ростом, ни телосложением, но я была непредсказуема и часто забивала этот необходимый гол неожиданно для всех. Впрочем, и для себя самой.

А через год нас привезли в парк сдавать спортивные нормы. Я никогда не была в этом парке. Нам предстоял бег на три километра. Через несколько минут после старта я отстала от всех и вскоре потеряла дорогу. Какая-то добрая женщина помогла мне вернуться домой.

А через два дня мне сообщили об отчислении из баскетбольной школы. Я отправилась на берег реки и долго рыдала, глядя на серебристую воду, переливающуюся в закатных лучах солнца. Над рекой кружились чайки. Они кружились низко, почти касаясь крыльями блестящей поверхности, дрались из-за пойманных рыбешек и орали друг на друга, словно вороны...

Непредсказуемость была моим единственным положительным качеством. Но объяснить его было невозможно. Ведь не скажешь: «Возьмите меня в вашу игру, со мной иногда происходят чудеса».

Однажды в конце лета к нам во двор пришла наша классная руководительница. Она искала кого-нибудь из детей, чтобы послать на районный конкурс рисунков на асфальте. Все дети были на дачах или в пионерских лагерях. Только я слонялась одна по двору, потому что меня вернули из лагеря раньше срока. Я заболела ангиной. Классная руководительница попросила меня принять участие в конкурсе. Я сказала ей, что не умею рисовать. Вера Петровна убедила, что для школы главное — не победа, а участие, и мы поехали с ней к райкому партии.

Там уже собралось много детей на огромной асфальтированной площади, расчерченной на ровные квадраты с номерами. Мне выдали цветные мелки и отвели на мой квадрат. Когда-то давно папин друг научил меня рисовать оленя. Еще я умела рисовать облака. Хотя вряд ли они были для меня рисунками. Я опустилась на колени и нарисовала оленя в облаках.

Через час мне сообщили, что я победила, вручили диплом и куклу и отправили на городской конкурс рисунков на асфальте. Там я вновь нарисовала оленя в облаках и опять заняла первое место.

Через неделю начался учебный год, а мне пришло письмо из художественной школы. В письме предлагали сдать экзамен и, если он пройдет успешно, начать учиться. Мне исполнилось одиннадцать лет. По мнению директора школы, это был подходящий возраст для начала обучения в художественной школе.

Я печально прочла письмо. Мне очень не хотелось вновь рыдать на берегу реки и слушать скандалы чаек, похожих на ворон, но я была послушным ребенком. На экзамен нужно было представить несколько рисунков, но все, что у меня было — облака без оленей или олени без облаков, либо то и другое вместе. Через месяц я вновь рыдала на берегу реки и думала, что, когда вырасту, моя жизнь будет гораздо лучше. Я почему-то была убеждена, что жизнь взрослых намного лучше, чем жизнь детей. Может быть, оттого, что в моем детском мире взрослые всегда распоряжались, принимали решения и могли делать, что им захочется. Или не делать того, что не захочется. Так мне казалось.

Кроме того, взрослым не нужно было большую часть времени проводить с детьми. А это было для меня огромным плюсом.

Я мечтала, став взрослой, путешествовать по разным городам. Если будет плохо в одном, перееду в другой или третий. Я верила, что обязательно найду этот чудесный город, где буду счастлива...

И еще я верила, что в этом городе встречу мужчину. Очень доброго и очень сильного. Мужчину, который защитит меня от всего мира, потому что очень полюбит и не сможет без меня жить. Я думала, что он будет так любить меня, так бояться потерять меня, что никогда никому не позволит причинить мне боль. Теперь мне уже даже трудно вспомнить, когда впервые я начала мечтать об этом городе и об этом мужчине.

Я не представляла себе, как будут выглядеть мужчина и город моей мечты. Нет, не совсем так. Город я иногда видела. Облака на закате были порой похожи на город. Розово-красные облака громоздились друг над другом и были похожи на загадочные здания, словно там, на небе, жил еще один город и над ним тоже заходило солнце.

Иногда я видела города во сне. Я никогда не бродила по их улицам, но всегда летала над крышами, пытаясь рассмотреть извилистые улицы и маленьких людей, которые шли по ним. Во сне я всегда была счастлива.

Как будет выглядеть мужчина, который полюбит так, что не сможет жить без меня, я не знала... Знала только: он будет намного старше, будет очень далек от детства и совсем не похож на мальчишку...

Известно, что жизнь движется, несмотря ни на что, и годы идут один за другим. Сначала медленно, очень медленно, а потом все быстрее, словно поезд, который раскачивается, долго набирает ход, и вот его уже невозможно остановить — так стремительно он несется.

Мои трудности и недостатки не мешали расти и хорошо учиться. Я без труда заканчивала школу и размышляла, в какой институт поступить. Окружающие воспринимали меня взрослым человеком. По крайней мере, так я выглядела. На самом деле я по-прежнему оставалась несчастным беззащитным ребенком. А ведь в действительности человек именно такой, каким он себя чувствует, а не такой, каким выглядит.

В жизни я вполне соответствовала сказке Андерсена «Гадкий утенок», потому что к семнадцати годам из неуклюжей толстоватой девочки превратилась в красивую девушку. Мужчины заглядывались на меня, пытались завести разговор, но гадкий утенок, живущий во мне, сгорал от смущения и требовал немедленно уединиться и не отвечать взаимностью.

В начале десятого класса у меня наконец появилась подруга в настоящем смысле этого слова. Развитая не по годам девушка, имеющая большой успех у парней. Теперь я понимаю, что была, несомненно, очень интересна ей, как редкая находка археологу, ведущему раскопки древних стоянок людей, или как Маугли — ученым. Моя подруга с энтузиазмом прочла мне курс лекций на тему, откуда берутся дети, как должны одеваться девушки в соответствии с современной модой и как должны завлекать парней. Она взялась защищать меня в школьных скандалах и делала это так нагло и виртуозно, что у меня дух захватывало. Я была невероятно благодарна ей за это и часами напролет слушала ее наставления. Она наверняка чувствовала себя рядом со мной суперчеловеком. Впрочем, для меня она несомненно таковой и являлась. Еще Стелла — так звали мою наставницу — аккуратно собирала мои стихи, которые я писала на чем попало и о которых тут же забывала. Стелла говорила, что продаст их задорого, когда я стану знаменитой поэтессой.

Она таскала меня на танцы и постоянно твердила, что я писаная красавица.

Однажды на одной из таких вечеринок Стелла познакомила меня с другом своего очередного возлюбленного. Парень был лет на десять старше нас, работал токарем, а в свободное время перепродавал на рынке джинсы и другую модную одежду. Он стал серьезно ухаживать за мной и очень сожалел, что мне еще не исполнилось восемнадцати лет. Я не понимала почему. Ведь до восемнадцати оставалось всего три месяца.

Он был очень внимателен ко мне, брал с собой на вечеринки в компании своих приятелей и никому не позволял относиться ко мне небрежно. Тем более — смеяться надо мной. Однажды один из его пьяных дружков спросил, глядя на меня, зачем он возится с этой малолетней жидовкой. Олег взял со стола бутылку и без слов запустил ее в голову своему приятелю.

После этого я поняла, что полюбила Олега на всю жизнь. Но главное — я считала, что и он тоже полюбил меня на всю жизнь. Мы никогда не говорили об этом, но мне и не требовалось слов.

Взрослая жизнь действительно оказалась в тысячу раз лучше, чем детская. Я оказалась права.

Примерно через неделю после случая с бутылкой Олег предложил мне пойти с ним на рынок, надев предварительно джинсы, партией которых он собирался торговать в тот день. Я с радостью согласилась быть манекеном. Теперь это называется моделью. За три часа Олег распродал почти все джинсы.

В следующее воскресенье я рекламировала модный французский комбинезон. Это был день моего рождения. Мне наконец исполнилось восемнадцать.

Было раннее утро. Только что прошел легкий дождик, оставив на асфальте маленькие лужицы. Парни и девчата степенно ходили вдоль торговых рядов, лузгали семечки, прицениваясь к модной одежде, разложенной на сумках и газетах. Торговля шла бойко. К полудню остался всего один комбинезон.

Олег ушел ненадолго, а вскоре вернулся с букетом белых роз. Поцеловал меня в губы, крепко прижал к себе, поздравил с днем рождения. Мне очень хотелось, чтобы он сказал, что любит меня, но он почему-то не сказал. Я решила: вечером скажет обязательно. Впрочем, это была единственная малость, которая слегка омрачала мое счастье.

Олег был высокий и сильный. Он восхищался моей фигурой в комбинезоне. Говорил, что я очень красивая. И если заверения Стеллы вызывали во мне сомнения, то Олегу я верила безоглядно.

Я смотрела на него, и мне хотелось подарить ему весь мир. Солнце, и небо, и звезды, и даже трогательные едва заметные остатки лужиц. Я начала мысленно сочинять стихи об этом и старательно запоминать сочиненные строчки, потому что Стеллы с карандашом и бумагой наготове рядом не было, как вдруг к нам подошел молодой милиционер, велел собрать оставшийся товар и пройти с ним в отделение.

Сначала мне не было страшно — ведь Олег крепко держал меня за руку и шептал, что все будет хорошо. И потом, я ведь не торговала, а просто была манекеном.

В отделении милиции, расположенном тут же, на территории рынка, было шумно и многолюдно. Мы вошли в комнату, где сидели такие же фарцовщики с вещами, как Олег. Через несколько минут милиционер, который задержал нас, предложил мне пройти с ним. Одной, без Олега...

Дальше мои воспоминания похожи на вспышки. Словно я находилась в темном помещении, где периодически зажигали ослепительный свет, от которого ломило глаза. Молодой милиционер долго вел меня по коридору, и наконец мы вошли в небольшую комнату с длинным столом, деревянными ободранными стульями и кипами старых газет, разбросанных по полу.

Милиционер был кудрявый, с голубыми прозрачными глазами и красными руками. Я и сейчас вижу его шершавые руки, похожие на клешни рака. Он посмотрел мой паспорт.

— С днем рождения, Эсфирь Фиш. Не жаль начинать совершеннолетнюю жизнь в тюрьме?

— Почему в тюрьме? — Дикий страх парализовал тело. Ноги и руки затряслись. — Я ведь ничего не продавала.

— Кто же это может доказать? Оба сядете. Вместе с вашим напарником. Только в разные камеры.

Меня никогда не учили, что нужно делать в милиции и как разговаривать с милиционерами. Я только часто слышала, что у них неограниченная власть и что доказать ничего невозможно. Я молчала, не в силах выговорить ни слова. Облака и звезды вперемешку проплывали перед моими глазами — и четыре вызубренные строчки стихотворения, которые я начала сочинять для Олега. Но все это мгновенно исчезло, как только милиционер вновь обратился ко мне:

— Я отведу тебя сейчас в камеру предварительного заключения. Посидишь там часок, поразмышляешь о своем аморальном поведении.

В камере сумрачно. Грязно. Пахнет плесенью и еще чем-то тошнотворным. Пьяная женщина в рваной юбке предлагает мне закурить. Я почти теряю сознание. Она хохочет, тычет мне сигарету. Невыносимо хочется открыть глаза и проснуться в своем доме, чтобы рядом оказались мама с папой, а все это превратилось в страшный сон. Время останавливается...

Еще одна женщина разворачивает газетный сверток, достает яйцо и хлеб с маслом и колбасой. Старательно чистит яйцо, бросая скорлупу рядом с собой на грязный пол.

Солнечный луч высвечивает белые треугольники, квадратики, кругляшки скорлупы. Что делать?

Милиционер возвращается, забирает меня из камеры, снова приводит в комнату с рваными газетами.

В комнате сидит Олег. Словно каменная глыба сваливается с меня. Бросаюсь к нему, рыдаю, умоляю помочь, сказать, чтобы меня отпустили, что я ничем не торговала.

Олег гладит меня по голове. Кладет свою большую ладонь на мои трясущиеся руки.

— Все просто, Фира. Этот мусорок тебя сейчас трахнет, а потом отпустит нас с миром. Даже дела никакого не заведет. Ну понравилась ты ему очень. Девочки опять же у него никогда не было. Одни шалавы. Он попробовать хочет, как это. Ну кто мог подумать, что ты у нас такая красавица писаная.

— Как — трахнет?

— Как, как? Ты что, из детсада?

Чайки, похожие на ворон, орут над моей головой, хочется убежать к реке и остаться там в тишине одной. — Я ведь никогда этого не делала...

— Ну так сделаешь. Тебе же восемнадцать сегодня. Сегодня можно.

— А вчера?

— Вчера нельзя. Несовершеннолетних нельзя трахать. Посодют. А сегодня ты уже хоть куда! Взрослая.

Внезапно страшная мысль больно прошибает moю голову.

— Откуда милиционер узнал, что мне восемнадцать именно сегодня? Он что, твой приятель? Может, ты с ним в паре торгуешь? Платишь ему мзду?

Олег смотрит на меня обалдело. Он не знает, что я, непредсказуемая, на этот раз оказалась вдруг невероятно сообразительной. Но ему нечего терять. Он давно все решил. Глаза его становятся отстраненными, злыми.

— Не согласишься, целкой в тюрягу отправишься. Обещаю. Показания дам, что со мной в деле была. Я с мусорком этим давно завязан. Он тебя трахнет, а я еще год буду торговать без проблем. Так что деваться тебе некуда. Или хочешь к проституткам в камеру вернуться? Еще часок в говне посидеть? Они тебе твою красивую физиономию быстро в такое состояние приведут, что не будешь от них отличаться. — Он презрительно сплевывает на грязный пол. Уходит.

...Солнечный луч рассекает комнату пополам. Маленькие пылинки сверкают в его золотистом столбике. Красные клешни милиционера расстегивают модный комбинезон. Я лежу на столе, словно мумия.

— Какая красивая жидовочка...

Страх и стыд сковывают меня. Если бы я была в юбке... Может быть, он бы просто поднял ее... А комбинезон... Его невозможно поднять... Его можно только целиком снять. Весь...

Он аккуратно складывает свои милицейские брюки. Аккуратно вешает их на обшарпанный стул.

Я впервые вижу мужской член. Он попадает в луч солнца, в тысячи движущихся сверкающих пылинок Милиционер раздвигает мои ноги. Входит. Резкая, невыносимая боль разрывает мое тело на части... Мой крик парализует красные клешни. Я кричу дико. Безумно... Одна клешня зажимает мне рот, другая пытается остановить кровь, но она хлещет из меня, образуя красную лужу на столе.

Кажется, милиционер перепуган не меньше, чем я. Слава Богу, он уже ничего не хочет, только поскорее избавиться от меня. От этой лужи крови.

Красные клешни перепачканы моей кровью и мелко трясутся.

— Не ори, жидовочка, я тебя больше не трону. Толку-то с тебя никакого. Кайфу никакого! Одевайся и иди домой. Вот сумка твоя. Паспорт... Лужу только помоги убрать.

Поднимаем с пола старые газеты, промокаем лужу. Выливаем на стол воду из графина. Милиционер бросает окровавленные клочья газеты в мусорное ведро.

Наконец поворачивает ключ в дверях комнаты. Выводит из отделения на улицу. Смотрит виновато:

— Доедешь до дому-то?

— Доеду.

— С совершеннолетием.

— Спасибо...

Вдруг больно сжимает мне запястье:

— Смотри... Если кому хоть слово...

— Понимаю. Не дура... — слышу сама свой глухой, неузнаваемый голос.

На пороге отделения появляется Олег. Нерешительно стоит в ожидании. В двух метрах от здания бабушка в желтой вязаной шапке торгует семечками.

Рядом с ней стул с ее сумкой. Медленно, словно лунатик, подхожу к бабушке, убираю сумку со стула, поддаю его и резко швыряю Олегу в голову.

Попадаю. Как в детстве в баскетбольную корзину. Не целясь. Понимаю, что попала. Иду не оборачиваясь. В след раздаются его крики:

— Тихоня! Божий одуванчик! Кто бы мог подумать!

Все же оборачиваюсь на мгновение. Кровь струится по лицу Олега. Милиционер дико ржет, вытирая красной клешней красную струю.

— Да вы меня сегодня оба задолбали своими кровотечениями! Я вам кровопийца, что ли? Вурдалак?! Не день рождения, а день кровения какой-то.

Ужасно жжет между ног. Небо затягивают облака. Папа! Ты можешь мной гордиться. Я все-таки сделала это! Швырнула стул в человека. Мне даже не пришлось изображать ярость. Она наконец-то появилась сама... Говорят, Всевышний дает человеку ровно столько испытаний, сколько он может выдержать. И каждое испытание имеет конкретное значение.

Пути Господни неисповедимы, но все же теперь, спустя много лет, анализируя то, что произошло в день моего совершеннолетия, я понимаю, что именно после этого впервые стала постепенно спускаться со своего волшебного неба, робко осматриваясь в той жизни, в которой жили на земле миллионы людей. Я начала изучать законы этой жизни и постепенно понимать, насколько они просты. Даже примитивны.

Очевидно, мое умение подняться над суетой и посмотреть на все сверху помогло мне постичь уязвимость и ущербность этих законов. Конечно, на это ушли годы. Годы учебы в университете, а затем работы в подростковом клубе. Я научилась обдумывать свои поступки, а затем действовать в соответствии с правилами, порой все же вызывающе нарушая их, и всегда выигрывать.

Моя карьера развивалась блестяще. Взрослый мир принимал меня уважительно и воздавал по заслугам, пять лет директорства в подростковом клубе я увеличила его раз в десять, и он был соответственно переименован во Дворец культуры и спорта для рабочей молодежи.

Мне дали однокомнатную квартиру от завода. Обожающие меня юноши и девушки из бригад заводских краснодеревщиков и маляров превратили квартиру в шикарные апартаменты с мебелью под старину. Я купила в рассрочку красные «жигули» и гордо возила в них моих бывших непутевых одноклассников: продавщиц, кассирш, рабочих промстройзоны и зэков, выходящих из тюрьмы на два-три года, чтобы стабильно вновь в нее возвращаться.

Они все резко полюбили меня и зауважали невероятно. Я знала почему. Обычный закон людской жизни. Я стала сильной, но с ними оставалась своей.

Я стала для них чем-то вроде их несбывшейся мечты, которую можно потрогать: прокатиться в «жигулях», накрыть мой стол, разложить на нем селедку, покрошить салат в хрустальную вазу, выложить на блюдо горячую, дымящуюся картошку, щедро политую топленым маслом, поставить подернутую изморозью водку. Я обычно добавляла к этому несколько банок деликатесов. Мы садились за стол. После третьей рюмки кто-нибудь брал гитару, мучил струны и надрывным голосом исполнял популярные и лагерные песни. Его поддерживал возбужденный хор. Кто-то рассказывал анекдоты о супружеских изменах, о Чапаеве, о чукчах. Про евреев не рассказывали...

Чувство гордости, которое я испытывала в первый час таких застолий, обычно вскоре улетучивалось, и мне становилось скучно, а потом и невыносимо тоскливо в их пьяном кругу. Я смотрела на лица мужчин и женщин, уставших от жизни, бодрящихся и веселящихся, и видела в каждом из них мальчика или девочку, которые когда-то дразнили и толкали меня, улюлюкали и гоготали, заставляя смеяться вместе с ними, потому что это был естественный способ выжить. И во время одного из таких застолий, когда глаза моих одноклассников маслено скользили по декольтированным особям женского пола, а головы размышляли, в какой угол затащить предполагаемый объект удовлетворения, я вдруг с невыносимой отчетливостью увидела бледно-розовые дома и закатное солнце над ними. Словно там, на моем небе, был еще один город, раскинувшийся над нашим городом, и там тоже был закат. Этот сказочный неизвестный город я обязательно должна была найти, чтобы жить в нем. Чтобы жить в нем счастливо.

И я вернулась на свое детское небо. Почти стемнело, когда я затворила дверь квартиры, оставив в ней опьяневших одноклассников, и вышла в синий морозный вечер. Невыносимое желание немедленно сделать хоть что-то для реализации нахлынувшей мечты гнала меня вдоль сугробов, заставляла идти неведомо куда, потому что даже эта ходьба была действием. Щемящее чувство забытой детской боли и сладкое опьянение от близкого исполнения мечты закружили меня горячей пургой. Реальность и мечты смешались.

Я не знала, что делать для реализации мечты, лишь понимала: город — это не спортивный зал. Чтобы построить спортивный зал, достаточно провести несколько убедительных бесед с высоким начальством. Объединить их, потом разъединить, потом вновь настроить всех на общий лад. Выложить убедительный проект на стол Георгию Михайловичу. Обворожить инспекторшу в райкоме партии. Устроить яркое выступление молодежной бригады маляров и краснодеревщиков, короче говоря, произвести несколько конкретных действий, которые через месяц-два обернутся ровными рядами красных кирпичей, а потом появятся и спортивные снаряды, и сверкающие зеркала с деревянными круглыми перилами для па-де-де. Дорогу в небесный город из розовых облаков я не знала. Более того, я не знала ни одного конкретного действия для достижения моей новой-старой мечты.

Я просто брела сквозь колючую вьюгу, обливалась от бессилия горючими слезами, вытирая их жесткими, обледеневшими варежками. Брела, не замечая дороги, до тех пор, пока не оказалась на берегу широкой реки, закрытой толстым слоем льда и еще более толстым слоем снега с отпечатками лыжных трасс, следов валенок, ботинок, собачьих и птичьих лап.

Пурга неожиданно утихла. Высокие звезды мерцали над рисунком ушедшего дня. Отчетливая, почти физически ощутимая тишина...

Я поняла, что единственный способ достичь чего-то на пути к моей мечте — обратиться за помощью к Великому Создателю. Ведь если Он руководит мной все эти годы, то только Он и может указать мне дорогу к настоящему городу. Я встала на колени и стала молить Его указать мне дорогу.

А на следующий день вновь, как когда-то давно, проснулась в шесть утра и два часа рисовала акварелью прозрачное райское небо над моим окном. Перед этим я решительно отключила телефон, оборвав связь с цивилизацией. Немудрено, что, когда я вернулась в реальность, эта самая цивилизация и реальность звенела и гудела, призывая меня к ответу. Реальность в образе Светланы Петровны, то есть Светы, сообщила, что меня срочно взывают в райком партии.

В райкоме мне предложили возглавить работу с подростками в целом городе. Точнее, мне предложили возглавить отдел облисполкома Вышнеярска. Отдел по работе с молодежью. Начальник этого отдела умер неделю назад. Мне дали на раздумья три дня.

Не стоит говорить, что предложение отправиться в другой город, поступившее наутро после ночной молитвы повергло меня в шок. Это была не примитивная игра с людьми, в которую я научилась играть виртуозно, как когда-то мои одноклассницы в классики. Это было что-то непостижимое. Страшное. Ошибка равнялась смерти.

К вечеру, измученная раздумьями, я отправилась на завод. Светочка и Георгий Михайлович тут же торжественно открыли бутылку шампанского, разлили ее по хрустальным бокалам и под их нежный звон принялись поздравлять меня с повышением. Они видели, что я практически не нахожусь с ними, что я вообще не в себе, но давно уже привыкли к моим неадекватным реакциям и совершенно не обращали на них внимания, просто заботливо убрали подальше от меня все бьющиеся предметы. У моих обоих начальников не было сомнения, что я оставляю наш город и переезжаю в этот неизвестный мне Вышнеярск, потому что «козе понятно», как сказал Георгий Михайлович, обеспечена отдельная двухкомнатная квартира, машина, зарплата в два раза больше, чем моя нынешняя, и еще чертова куча всяких обкомовских благ. То есть абсолютно ясно, какое перспективное, выигрышное предложение я получила. Просто удача сама летит мне навстречу и падает в ладони дрессированной синицей.

Первое, что я однозначно поняла, придя в себя после бокала шампанского: придется расстаться с Герой. Даже если я не поеду в этот Вышнеярск, а поеду искать свой город из розовых облаков, то прежде всего должна буду расстаться с Георгием Михайловичем. Вчера вечером, бредя в пурге и молясь на заснеженной реке, я совершенно не думала об этом. Теперь реальность, обозначенная конкретными понятиями «машина» и «зарплата», диктовала решение: расстаться с ним навсегда.

Шампанское подействовало на меня опьяняюше и отрезвляюще одновременно. Я встала со своего места подошла к креслу Геры, села на подлокотник и положила голову ему на грудь. Почувствовала щекой мягкую шерсть его ирландского джемпера, запах его шеи, черных кудрей. Ощутила его всего и горько заплакала.

Светочка сразу вспомнила, что сегодня ее очередь забирать младшего ребенка из детского сада. И мы остались одни в кабинете, уютно освещенном настольной лампой и голубыми бликами фонаря. Гера налил мне еще шампанского, пересадил к себе на колени. Он что-то говорил. Что-то ласковое, успокаивающее. Я не помню, когда и как он успел раздеть меня.

Очнулась от сладкой истомы. Мы лежали на его знаменитом ковре с толстым ворсом. Он целовал мои соски. В голове пульсировала мысль: «Неужели я действительно с ним и это не сон?» На его плечах кружились тени снежинок, образуя вереницы, круги и зигзаги. Он вошел в меня, и мгновенно невыносимая, щемящая тоска соединилась во мне с таким же невыносимым чувством счастья, что я впервые увидела вдруг свой розовый детский город очень отчетливо.

Мы гуляли в нем с Герой. Точнее, мы все время шли навстречу друг другу по холмам, покрытым оливковыми Деревьями, синагогами, церквами и мечетями. Слышались сирены «скорой помощи», хоральные молитвы, звуки шофара и завывание муэдзина. Мы шли навстречу друг другу, и Гера был то далеко от меня, то совсем рядом.

Впервые я была там, на своем волшебном небе, в своем волшебном городе с мужчиной, который полюбил меня так, что не мог без меня жить, и готов был растерзать каждого, кто посмеет обидеть меня. Видение было столько реальным, что я абсолютно поверила в его существование и страстно отдалась ему вся, словно хотела раствориться в этом образе навсегда. Я неистово целовала Геру с головы до пят, утопала в его страстных объятиях, чутко улавливая странные слова его, которые невероятным, волшебным образом совпадали с моими видениями.

Он снова входил в меня и шептал: «Ты мой самый лучший дом! Только в тебе я по-настоящему счастлив! Только в тебе я впервые испытываю это незнакомое чувство дома». Подобные слова, наверное, звучали бы примитивно и пошло в какой-нибудь другой ситуации, потому что Гера имел в виду свой член и мое влагалище, но в тот момент слово «дом» органично сливалось со словом «город», и ирреальная картина этого города еще долго стояла перед глазами, рассыпая запахи елея, корицы, базилика, яблочного чая, только что испеченных хлебов и розовых пасхальных дождей. Это был настоящий реальный город, но это не был Вышнеярск...

Я почти отрезвела, когда Гера привез меня домой, помог снять шубу, крепко обнял на прощание, так что я снова ощутила это великое счастье, смешанное с невыносимой болью. Я закрыла за ним дверь и долго неподвижно сидела в кресле, стараясь понять, где я видела этот город. Город, который меня ждал столько лет.

И вдруг великое прозрение снизошло на меня: мы гуляли с Герой по Иерусалиму! И Иерусалим был реальным, потому что всего неделю назад старый друг моих родителей, к которому я приходила почитать свои стихи, показывал мне фотографии этого города. Фотографии Иерусалима были абсолютно реальными, а рассказы старика — абсолютно ирреальными, словно набухшие почки тальника зимой на берегах реки. Пушистые, серые, нежные почки с трогательными хвостиками едва проклюнувшихся зеленых листочков.

Это был Иерусалим, и я должна была немедленно ехать именно туда, и все, что предшествовало моему прозрению, еще больше убеждало меня в этом. Единственное, что не совпадало, не складывалось в гармоничную картину, — необходимость отправляться в мой небесный город без Геры. Но тут словно какой-то голос, строгий и четкий, произнес несколько фраз, образовавших внутри меня какой-то стержень уверенности. «Тебе больше не нужен мужчина, который должен тебя защищать. Ты прекрасно научилась сама защищать себя. Гера будет с тобой в твоем городе. Но не теперь. Ты должна отправиться туда без него, потому что ты готова постичь Иерусалим. А Гера не готов. Только ты сможешь помочь ему обрести этот город. Но сначала ты сама должна обрести Иерусалим».

Глава 3. ГЕРА

Последнее сегодняшнее заседание медленно тянется к концу. Кажется, все уже сказано и понято, но мои мужики вновь и вновь возвращаются к деталям предстоящего дела, обсасывают пункты договора, как собака косточку. Еще позавчера я бы делал это вместе с ними с неменьшим удовольствием, но сейчас мне хочется, чтобы все ушли и оставили меня наедине с Фирой. Моя удача, что мужики все один к одному — толковые. Я хороший кадровик. Был им еще до перестройки и сохранил этот опыт. Фира — не в счет. Сумасшедшие и гении не по моей части. А вот остальных я умею безошибочно оценить за полчаса общения...

Заставляю себя вслушиваться в обсуждение нового проекта. Если все пройдет, как запланировано, двести тысяч долларов чистой прибыли нам обеспечено. Подмывает сказать: «Все в порядке, братва, идите домой...» Но я не имею права. Мужики вошли в раж, предлагают обмыть новое дело. Нет. Только не сейчас. Выхожу в приемную к Леночке, шепчу ей на ухо заговорщически:

— Войдешь и скажешь, что я опаздываю на встречу с немецкой делегацией.

Смотрит на меня понимающе:

— Опаздываешь на встречу с посылкой?

— Угу.

Возвращаюсь в кабинет. Лена выполняет все виртуозно. Выражаю сожаление, что не могу принять участие в обмывании нового проекта. Братва, уже заведенная только что принятым решением, возбужденно вываливается из моего кабинета.

Наконец тихо. Малыш вырисовывается на пороге, как джинн из бутылки, а тонкая струйка пара из тяжелого хрустального стакана, который она крепко держит двумя руками, лишь дополняет ассоциацию.

Наверное, она родилась из моих дневных ожиданий. Долгих часов работы, которая показалась мне сегодня никчемной по сравнению с ночной встречей с Фирой. С каких это пор я стал вдруг предпочитать мистику реальности? Нет. Это не так. Не совсем так. Просто я уверен в своих мужиках, в том, что все будет в порядке. Я умею доверять и делить ответственность. Хотя, конечно, четкий контроль необходим постоянно. Они все хорошие исполнители. Из лидеров там только Паша.

— Спасибо, Леночка. Иди домой. Уже поздно. И пожалуйста, не прячься под столом. Вообще нигде не прячься.

Милый ребенок не может сдержать слез. Они сами катятся по ее щекам. Неожиданно захотелось собрать их языком, прижать ее к себе и успокоить старым, проверенным способом, но мысль, что все это задержит мою встречу с Фирой, приводит в ярость.

— Иди домой! Умоляю. Сейчас чай мой сделаешь соленым.

Смеется сквозь слезы.

— Иди...

Заставляю себя не вставать из-за стола, не подходить к ней. Плутовка ставит стакан прямо передо мной, наклонившись так, что ее нежные грудки открываются почти наполовину. Смотрит нежно в глаза. Ну кто учил ее этому? Не мамочка же с колыбели! Наверное, бабы с этим рождаются.

— Запри офис. У меня есть ключ.

— Точно?

— Точно. Проверил.

Наконец слышу поворот ключа в замочной скважине. Раскуриваю трубку. Листаю страницы, пытаясь найти ту, что читал вчера последней. Не могу. Глаза выхватывают описание какого-то странного события, где реальность явно перемешана с Фириными фантазиями или еще с чем-то почти нереальным.

«Эти евреи были врачами. Почти все. Врач — „аси“ на арамейском языке, этот язык предшествовал ивриту. Теперь в Израиле есть такое мужское имя. Разрушенный еврейский Храм, бесконечные войны и отчуждение от древних еврейских традиций приводили асиим в ужас. Они решили переписать древние книги, уложить их в глиняные кувшины и спрятать свитки в пещере. Спрятать, чтобы они сохранились для потомив. Для нас с тобой, Гера».

Мне становится смешно.

— Вот уж точно, Фирочка, эти асиим думали о нас с тобой. Ну, скажи, зачем мне их глиняный кувшин с поистертыми иероглифами?

«Они были убеждены, что через тысячи лет мы восстановм наш древний язык, выучим его и прочтем заветы предков, чтобы следовать им, чтобы понять великий смысл человеческой жизни.

Для достижения своей цели асиим спустились на двести метров ниже уровня моря и построили, говоря современным языком, центр науки и культуры. Этому центру более двух тысяч лет. Его раскопки показывают нам, как великолепно он был спроектирован и построен.

Центр состоял из комнат, где жили асиим, бассейна, столовой и кухни, складских помещений, здания библиотеки, где врачи переписывали свитки Торы, и больницы. Асиим лечили местных жителей, а те их обслуживали и кормили».

— Хорошо устроились эти твои асиим! По-еврейски, прямо скажем.

«Люди с огромной благодарностью и желанием заботились об асиим. Никогда раньше у них не было таких мудрых целителей».

Я опять ловлю себя на мысли, что Фира словно разговаривает со мной, четко угадывая мои реакции и давая меткие ответы на них. Мне вновь хочется проверить это мистическое непрекращающееся совпадение, и я перескакиваю на несколько страниц дальше.

«Вскоре после создания нынешнего государства Израиль эти глиняные сосуды со свитками Торы, написанные асиим, были найдены в пещерах возле Мертвого моря. Сейчас свитки хранятся в музее Израиля в Иерусалиме. Это неподдельное доказательство, что Израиль — наша страна, что мы живем на земле, которая принадлежала нам еще две тысячи лет назад. Представляешь, Гера! Ведь это нужно не только историкам, а прежде всего нам с тобой».

— Зачем мне Израиль? Моя страна, которую я никогда не видел? И без которой жил столько лет.

«Израиль — это мы с тобой, Гера. Ты и я, несущие в своих мыслях и поступках историю тысяч еврейских поколений, которые жили и страдали до нас.

Когда-нибудь ты приедешь ко мне в Иерусалим, и мы отправимся с тобой к Мертвому морю. Я покажу тебе научный центр асиим и древние свитки Торы. Самые древние из всех найденных на сегодняшний день».

Сегодняшний день...

Машинально поднимаю глаза на часы.

Медные стрелки приближаются к одиннадцати. Сегодняшний день подходит к концу, как подошли к концу те три сумасшедших дня, что ты была со мной, моя неустанная фантазерка.

Меня клонит ко сну. Надо идти домой. Выспаться. Забыть все это. Снять наваждение и заняться реальной жизнью...

Большие мокрые Ленкины глаза зовут меня куда-то в тень глубокого коридора. Их загораживает собой Фира. Обнаженная, смеющаяся, с капельками прозрачного золотистого меда на больших грудях. Я хочу облизать эти тяжелые медовые капли, но соски ее оказываются еще слаще и притягательнее.

Аквамариновая неподвижная вода с белыми островками соли освещена мягкими лучами солнца. Фира раздевает меня, осыпая поцелуями плечи, грудь, живот, ягодицы, поднимается с колен, берет за руку, вводит в тяжелую маслянистую воду...

«Здесь нельзя плескаться. Если вода попадет в глаза, будет невыносимо щипать. Иди осторожно... осторожно...»

Медленно погружаемся в странную водную стихию. Фира не отпускает моей руки. Ведет к медным перилам, зеленеющим над водой. Берется за них.

«Это асиим построили лестницу в воду, чтобы делать физические упражнения».

Властно прижимаю к себе маслянистое Фирино тело. Вхожу в нее. О, блаженство! Великое блаженство, которое я способен испытывать только с ней! Только в ней!

«Это море Мертвое, но в нем может зародиться жизнь», — шепчут ее соленые губы.

— Какая жизнь?

«Жизнь нового человека. Твоего и моего. Нашего».

Мне кажется, Фира тоже испытывает неземное блаженство, как и я. Крепко обхватываю ее маслянистые ягодицы, наношу резкие удары внутри нее. Она стонет, шепчет что-то неразборчивое и пленительное.

Мы оба крепко держимся за шероховатые медные перила старинной лестницы.

«Постарайся не касаться ногами дна».

Мы зависаем в космическом пространстве тяжелой воды. Я хочу продлить еще и еще это невероятное блаженство, но желание кончить сильнее меня.

— Можно?

«Да. С тобой. Сейчас. Вместе».

Мы снова касаемся дна. Кричим, как первобытные люди на охоте. Или как Адам и Ева в Божественном раю.

Бородатые коренастые мужчины в белых одеждах появляются на горизонте, словно призраки на фоне сиреневых гор.

«Тс-с... — Фира прикладывает соленую мокрую ладонь к моим губам. — Это асиим... Идут на вечернюю молитву. Сейчас будут просить Господа, чтобы Он сохранил их священные писания для нас с тобой».

— Зачем, Фира? Зачем нам нужны их писания? «Этот ответ ты должен найти сам. Я могу лишь помочь тебе».

— Как?

«Познакомить с ними».

— Сейчас?

«После молитвы. Мы приглашены к ним на ужин».

— Это, наверное, очень вкусный ужин?

«Конечно!»

Выходим на берег.

«Не нужно одеваться. Пусть соль впитается в тело. Это полезно».

— Полезно для чего?

«Для всего. Для ясности мыслей, например».

Поверхность моря бледнеет. Я оборачиваюсь и вижу, как красное солнце садится на противоположном берегу, оставляя узкую искрящуюся дорогу.

Нескончаемый простор великим покоем охватывает меня. Почти не чувствую тела. Оно легкое, как дуновение ветерка, овевающего нас с Фирой.

Поворачиваем в сторону научного центра асиим. Бредем по теплому влажному песку.

— Они увидят нас голыми. Это неприлично.

«Они не увидят нас, Гера. Их нет сейчас. Их нет уже две тысячи лет. Только буквы. Тысячи ивритских букв, которые они написали на пергаменте из телячьей кожи. Тысячи букв, которые они сложили в слова Торы».

— Но мы видели их сейчас. Они спускались по откосу сиреневой горы. Они пригласили нас на ужин. Вкусный ужин.

«К ужину мы оденемся. Но сначала — бассейн. Смотри, он уже светится вдали. Чистейшая питьевая вода из глубокого колодца, который асйим вырыли в пустыне».

...Соленое тело словно растворяется в теплой хрустальной воде. Сладкой и нежной. Я снова невыносимо хочу Фиру. И она, словно чувствуя это, льнет ко мне, сливаясь с живительной прохладой воды.

«Мы опоздаем на вкусный ужин», — насмешливо шепчут ее губы и утопают в подводном прозрачном пространстве. Я жадно нахожу их. Прижимаюсь к твердым, набухшим соскам. Жажду ее раскаленного сильного влагалища, но Фира вдруг выскальзывает из моих объятий.

Исчезает.

Растворяется в голубоватой дымке над бассейном.

— Фира! Эсти! Эстер! Эсфирь! Фира!..

Ужас, страшный, неведомый раньше, охватывает меня, сжимает сердце.

— Нет, Фира, ты не исчезнешь! Ты не оставишь меня одного на этой земле! Фира!..

Открываю глаза. Снег за окном образовал белую беспросветную стену. Часы бьют полночь.

Отчаяние, пришедшее из сна, не покидает меня. Словно я потерял Фиру здесь, сейчас, наяву, навсегда. Нет! Этого не может быть! Ты жива. Мы снова вместе. Вот они передо мной — твои тысячи букв, понятных мне букв, которые ты сложила там, в Иерусалиме, в слова и послала их мне за четыре тысячи километров.

Зачем? Зачем ты сделала это, Фира? Стремительно вчитываюсь в детский почерк, пытаюсь найти ответ. Один положительный, правильный, реальный ответ: «Я буду с тобой всегда. Мы никогда больше не расстанемся». Но не нахожу этих важных мне слов. На этом вопросе мистические совпадения прекращаются...

Горячая мысль ударяет в висок: «Я должен увидеть ее! Увидеть — или сойду с ума. Я должен увидеть ее живую, настоящую и убедиться, что все это бред. Фантазия. Фантазия неудовлетворенной мужской плоти.. Желание недостижимого...»

Чувство отчаяния и раздражения не покидает меня. Опять хочется переброситься парой слов с кем-то реальным. Простым. Обычным. Но я давно отпустил шофера. Запираю офис. Выхожу в ночь.

Продираюсь к машине сквозь снежную лавину. Ледяные колючие хлопья приводят меня в бешенство. Мотор замерз и не заводится.

В конце концов, я могу лечь у себя в кабинете, а утром принять душ. Есть еще как минимум семь часов крепкого сна…

Я должен выспаться. Выспаться и прекратить чтение этой галиматьи.

Забыть. Сжечь. Испепелить.

Можно взять такси. И поехать домой. Нора, наверное, уже спит. А если нет? Вид у меня наверняка неадекватный. Вот уж точно, с кем поведешься...

Может, махнуть к Светке? Рассказать ей о посылке? Дать почитать?

Вновь открываю свой кабинет. Раздеваюсь. Иду в душ. Горячие струи приятно согревают голову.

Стелю себе на диване. Ставлю будильник на восемь утра.

Очень хорошая идея — показать Светке. Рассказать ей, что Фира была здесь месяц назад, что я помешался на ней, что я погибаю. Светка умная, обязательно что-нибудь придумает. Спасет меня.

Непреодолимое желание заставляет встать, зажечь свет, подойти к столу и снова взять в руки Фирины тексты.

«Гера, ты должен пережить это сам. Тебе будет непросто. Иногда отчаяние может охватить тебя... Но ты справишься. Справишься сам. Сам все поймешь и проживешь. Пожалуйста, не давай никому читать мои письма. Они принадлежат только нам. Нам с тобой. Они только наши. Посторонний взгляд разрушит, уничтожит их...

Ты ведь никогда ни с кем не советовался в отношении женщин, с которыми был. Ты всегда все скрывал и умел сделать так, чтобы и женщины скрывали. Тайны открываются только самими их носителями, когда последние облекают их в живые слова. Не делай этого, Гера. Очень тебя прошу. Никто не знает имен десятков твоих любовниц. Ты никогда не был мужчиной, который хвастается своими подвигами. Даже в тесной мужской компании. Ты наслаждался женщинами и хоронил эти наваждения в себе. Все окружающие могут только догадываться и строить предположения. Но догадки и предложения — это ничто, это всего лишь слова».

Откладываю рукопись. Ложусь. Укрываюсь мягким пледом.

«Завтра утром узнаю, когда есть ближайший рейс в Иерусалим» — это была моя последняя мысль в ту сумбурную ночь.

Утром мысль о Иерусалиме не покидает меня. Привожу в порядок кабинет, себя. Выхожу перекусить в соседнее кафе. Горячий кофе, заваренный так, как я люблю, приятно бодрит. Смотрю на сонную толстую официантку — дочку моего одноклассника, на яркие картины пляжей Коста-Рики на стенах, на белые скатерти в красную клетку и вдруг осознаю, что не смогу поехать ни завтра, ни послезавтра. Мне нужно как минимум две недели. Надо упорядочить дела, назначить ответственных. Две недели, если буду работать, как вол, и не читать по ночам Фирины послания.

Не читать... Я не могу их не читать. Я уже сейчас сгораю от желания снова открыть ее послание и забросить подальше свои дела.

Нет. Нужно взять себя в руки и что-то решить. Твердо решить. Разработать план. Прежде всего узнать о рейсе на Иерусалим. То есть на Тель-Авив.

— Из Москвы есть рейсы каждый день. До Москвы — три раза в неделю, — сообщает мне голос справочной аэропорта.

Как все просто! Завтра рейс в Москву, послезавтра — в Тель-Авив. Сорок восемь часов — и я смогу обнять Фиру. Живую. Настоящую. Мою любимую невероятную фантазерку.

Раскуриваю трубку. Составляю план. Если напрячься, можно управиться с делами за десять дней. Расписываю по датам. Снова звоню в аэропорт. На этот раз у меня есть точная дата рейса в Тель-Авив.

— На какой срок? — неожиданно сбивает меня с толку все тот же нежный голос.

— Какая разница?

— Как это? — недоумевает девушка. — Виза у вас на какой срок?

— Я еще не заказал.

— — Советую сначала оформить визу, а потом билеты. Еще нужна медицинская страховка.

— Спасибо.

Кладу трубку. Обескуражено смотрю в окно. Серый день уже вполне оформился, чтобы сообщить людям: солнца сегодня не будет.

На какой срок я еду в Иерусалим? За несколько дней чтения послания я абсолютно привык, что Израиль — это мое, мне и в голову не пришло, что это чужое государство, а для того, чтобы попасть в него, нужна виза. Фира, невероятная, сумасшедшая, непредсказуемая, на какой срок я еду к тебе в Иерусалим? Это наверняка должно быть где-то написано!

Снова достаю тексты из картонной коробки. Боюсь увлечься, выйти из рабочего состояния.

Кто-то стучит в дверь кабинета.

— Войдите. — Прячу коробку.

Свежая, сияющая Леночка появляется на пороге, но мне кажется, что со вчерашнего вечера, когда мы с ней расстались, прошла целая вечность.

— Доброе утро, Георгий Михайлович. — Привет!

Встаю ей навстречу. Беру за плечи. Смотрит на меня подозрительно, пристально.

— У вас нездоровый блеск в глазах.

— Откуда ты знаешь?! Здоровый — нездоровый? — она слишком близка к правде.

Неожиданный ход, которым я не пользовался никогда в жизни, приходит мне голову. Вот кто подскажет, насколько дней я еду в Иерусалим.

— Назови быстро любое число.

— Четное или нечетное?

— Неважно. Любое число.

— Тысяча девятьсот восемьдесят один!

— Обалдела! Что за огромная цифра?

— Это год моего рождения.

— Понятно. Спасибо. А полная дата?

— Двадцать второе февраля тысяча девятьсот восемьдесят первого года.

— Сегодня, что ли?

— Угу...

— Поздравляю! То-то ты сверкаешь с утра. Нет. Не поздравляю. Поздравления будут позже. Хорошо, что сказала. Могла бы вчера сообщить.

— Вчера вы не спрашивали число.

— Да... не спрашивал. Через десять дней я уезжаю в командировку.

— В Иерусалим?

— У тебя день рождения, но это не дает тебе права задавать провокационные вопросы.

— Извини, Гера.

— Извиняю. Вот, я план тут набросал. Составь сетку встреч и все, что нужно. Отпечатай, к обеду покажешь, точнее, скажешь, реально ли уложиться в десять дней.

— Хорошо.

Тысяча девятьсот восемьдесят один — эта цифра прочно входит в сознание.

Чего? Месяцев? Дней?

Тысяча девятьсот восемьдесят один месяц — это около ста шестидесяти пяти лет. Нереально. Тысяча девятьсот восемьдесят один день — пять с половиной лет.

Опять достаю послание из коробки, закрываю глаза. Открываю страницу наугад. Читаю.

«Пур на иврите — жребий. Раз в год в День Искупления в еврейском Храме собирался весь народ. Главны коэн — первосвященник — бросал жребий, чтобы выбрать, какой из двух козлов, приготовленных в жертву, станет козлом отпущения грехов еврейского народа. Козла отпущения отводили в пустыню и сбрасывали с горы.

Пур бросали трижды. Каждая буква в ивритском алфавите имеет строгое числовое значение. Каждое слово имеет кроме смыслового веса свой математический вес. Точное число, которое получается при сложении числового значения букв, составляющих слово. Числа не менее важны, чем буквы».

Заказываю для Леночки букет роз. Она сообщает мне о прибытии партии комплектующих для гинекологических зеркал.

Звонит дочь. Просит две тысячи долларов на поездку в Индию. Медовый месяц! Та-ак! Забыл о свадьбе дочери! Оригинально.

Свадьба через три недели. Вот когда я могу отправиться в Иерусалим! После свадьбы Риты. Что ж, на свадьбе следует быть обязательно. Хоть и жених сомнительный. Сейчас не до жениха...

За три недели я вполне управлюсь с делами. Новых проектов начинать не буду. Даже самых перспективных и прибыльных.

Три недели... Придется пока довольствоваться Фириным посланием.

Срок в три недели почему-то успокаивает меня. Наверное, потому, что есть точная дата, от которой нельзя отступать.

Поручаю Лене заказать оформление визы и билеты до Москвы и в Тель-Авив.

Встречи и переговоры мелькают друг за другом.

Смеркается. Мой офис вновь затихает. Я опять остаюсь наедине с собой... и с Фирой.

Сегодня надо поехать домой. Звонила Нора, сказала, что будет ждать. Какие-то проблемы с банкетным залом для свадьбы.

В августе я стану дедом. Рита беременна.

В общем, все в порядке. Жизнь идет своим чередом.

Надо ехать домой...

Достаю послание.

«Это было в шестом веке до нашей эры, в период Вавилонского пленения евреев. Персидский царь очень любил свою жену Вашти. Когда Вашти было двенадцать лет, отец персидского царя Кореш ворвался во дворец отца Вашти — царя Вавилонского. Это произошло ночью. Воины Кореша убили во дворце „всех, кто мочился о стену“, — всех мужчин.

Маленькая Baшти, разбуженная страшным шумом, перепуганная, прибежала в спальню отца и бросилась в его объятия. Еще не рассвело. В темноте девочка не знала, что бросилась в объятия персидского царя Кореша, только что убившего ее отца. Кореш пожалел Вашти. Он зажег свечу и увидел, как красива Вашти. Он решил: когда девушке исполнится восемнадцать, она выйдет замуж за его сына.

Кореш был великим царем. Он верил в силу еврейского Храма и приказал восстановить его из руин. Кореш победил во всех сражениях, в которых участвовал. После его смерти сын занял престол огромного государства и приказал прекратить работы по восстановлению еврейского Храма, а храмовую утварь перевезти в свой дворец. Храмовая утварь была сделана из чистого золота и серебра, инкрустированных драгоценными камнями, и сама по себе являлась огромным богатством.

Сын Кореша получил в наследство от отца не только красавицу жену, но и необъятные владения. Государство, состоявшее из 123 стран. Практически — весь мир.

Через три года правления персидский царь устроил огромный пир в честь себя и своей жены. Торжество длилось беспрерывно полгода, на него были приглашены министры и знать из 123 стран. На пиру ели и пили из храмовой утвари. Во время одной из трапез персидский царь невероятно напился и хвастался, что его жена Вашти — самая красивая женщина в мире. Министры не согласились с ним, заявив, что ее украшают царские одежды и бриллианты, но если она появится абсолютно обнаженной, то вряд ли окажется самой красивой в мире.

Персидский царь отправил к Вашти евнухов и приказал им передать его распоряжение — появиться перед министрами обнаженной. Только корона должна была украшать самую красивую женщину мира.

Вашти передала царю через евнухов, что она прежде всего царица и что больше половины владений ее мужа — это владения ее отца, вавилонского царя, что она родилась царицей, а не стала ею благодаря свадьбе, что министры, которые желают видеть царицу нагой, ее подданные и она никогда не опустится до такой низости — предстать обнаженной перед своими слугами.

Возмущенный персидский царь вновь отправил к Вашти евнухов с тем же требованием. Тогда Вашти попыталась объяснить царю через евнухов: нет ничего хорошего для них обоих в ее появлении обнаженной, потому что министры могут действительно убедиться в ее неотразимой красоте и тогда решат убить царя, чтобы овладеть ею, а если они увидят, что она не столь красива, как хвастался царь, то будут насмехаться над ним. Выслушав все, царь заявил: если царица немедленно не появится голой, то будет наказана».

— По-моему, он был конченым идиотом, этот персидский царь.

«Персидский царь был нормальным мужиком, просто очень пьяным, настолько пьяным, что даже не мог стать и пойти поговорить с женой. А вино сильнее даже царя...

Сначала я думала, что Вашти — первая женщина феминистка, которая открыто выступила против мужа, но оказалось, что Вашти не вышла тогда обнаженной потому, что не могла сделать этого физически. Именно в этот день Всевышний послал на ее восхитительную задницу огромный чирей».

— Зачем Он сделал это?

«Вашти уговорила мужа отменить восстановление еврейского Храма. Она заставляла еврейских девушек — своих служанок работать в субботу и ходить в этот святой день голыми, чтобы они не могли надеть, как полагалось, белые одежды».

— Что же в результате стало с этой горе-феминисткой?

«Один из приближенных царя ненавидел Вашти. Он умел гадать по звездам и вычислил, что будет когда-то казнен при содействии жены царя. Он был убежден, что это Вашти. Кроме того, он хотел, чтобы царицей стала его дочь.

Когда от Вашти был получен окончательный отказ, этот приближенный выступил с горячей речью, представив царицу настоящей преступницей, подстрекательницей к бунту против царя. После его речи министры постановили казнить Вашти.

Персидский царь к тому времени протрезвел и пытался урезонить своих министров, предлагая заменить смертную казнь любым другим наказанием. Он очень любил Вашти и был убежден, что она не заслуживает смертной казни. Но дело уже было предано огласке, и министры требовали казнить ее, будучи уверены: если поступить иначе, то все остальные жены в 123 государствах выйдут из-под контроля мужей.

Вашти казнили. Персидский царь убивался четыре года. Министры искали выход и решили, что только новая жена может исцелить царя. Они устроили заседание и пришли к выводу, что новая царица не должна быть царского рода, чтобы не кичилась, как Вашти, а была покорной. Кроме того, она должна быть самой красивой в мире, чтобы никогда больше не спорить по этому поводу.

Вот тогда-то, Гера, примерно две с половиной тысячи лет назад, и был проведен первый в истории человечества конкурс красоты. Кстати, и первый в мировом масштабе, ведь предстояло выбрать «мисс Вселенную» из девственниц 123 стран. В результате во дворец персидского царя привезли 123 девушки, каждая из которых стала победительницей в своей стране.

Целый год красавицы жили во дворце. За ними наблюдал придворный врач, потому что есть болезни, которые не видны сразу, а могут проявиться постепенно. Необходимо было устранить малейшую опасность заражения царя. Кроме того, девушкам выдавали специальные масла, притирания и духи по уходу за кожей.

Через год каждая девственница должна была предстать перед персидским царем. Мало того, девушка имела право заказать любые наряды и самые дорогие украшения, которые после встречи становились ее собственностью. Свой выход девственница могла украсить музыкальным сопровождением по своему выбору.

Персидский царь принимал девушку вечером, а утром отправлял в женский дворец».

— Таким образом, его депрессия быстро улетучилась, и он неплохо провел первую треть шестого года. Но я уже догадываюсь, кто занял первое место и был вознагражден царской короной.

«Первое место заняла еврейка Эстер. Всевышний возвел ее на престол, чтобы через некоторое время с ее помощью спасти еврейский народ от полного истребления.

Именно тот главный советник персидского царя, который спровоцировал казнь Вашти, разослал по всем ста двадцати странам письма с царским приказом уничтожить евреев. Он бросал жребий — пур, выбирая дату погромов. Жребий выпал на тринадцатый день еврейского месяца Адар. Однако Эстер так повлияла на своего мужа, персидского царя, что в день, назначенный для казни евреев, казнили именно советника и всю его семью.

Эстер перевернула жребий — пур.

Все это было весной. Весной мы празднуем праздник Пурим — в память об этом чудесном событии. Я родилась в праздник Пурим. И ты, Гера, приедешь в Иерусалим в праздник Пурим. Так выпадет твой жребий».

Часы бьют одиннадцать.

Не могу разобраться, что преобладает во мне сейчас: любопытство или жажда обладать Эстер — «мисс Вселенной». Мисс моей Вселенной. Мой жребий.

Праздник Пурим...

Кто-то же есть в нашем городе, соблюдающий еврейские традиции? Кто-то должен быть. Напрягаю память, листаю свою телефонную книжку. Саша Гальперин! Мой сокурсник. Месяца три назад мы встретились случайно на банкете, и он приглашал меня зайти в восстановленную синагогу. Набираю номер.

— Привет, старик.

— Привет.

— Не разбудил?

— Нет. Неужели надумал зайти в синагогу?

— Почти на пути к ней. Скажи-ка мне, когда будет праздник Пурим?

— Пурим?

— Да.

— Чудеса! Праздник чуда, и ты, атеист отпетый именно им интересуешься. Действительно, чудо! В этом году по обычному календарю выпадает на семнадцатое марта.

— Спасибо. Большое спасибо... Я зайду в синагогу.

Кладу трубку и очумело смотрю в Леночкину распечатку, которую она оставила мне перед уходом: «Вылет из Москвы 17 марта в 9.20 утра. Прилет в Тель-Авив 17 марта в 13.20 по местному времени».

Я не верю в чудеса!.. Чудеса — это обыкновенные совпадения. Люди сами придумывают связь, потому что так легче жить.

Религия необходима слабым. Человек открывает дверь и знает, что дальше будут лестницы, по которым он спустится, чтобы выйти из подъезда. Человек не выносит пустоты и неизвестности. Религия — это и есть лестница, ведущая человека из подъезда. Религия нужна, чтобы народ жил в определенном порядке, соблюдал законы.

Религия — это стройная законодательная власть над умами. Нет ничего общего между религией и верой. С помощью религии часть людей зарабатывает себе деньги на жизнь. И на здоровье, пусть зарабатывает, только не нужно вмешивать в это меня.

Я верю, что в мире есть какая-то огромная сила. Сила, неизвестная еще и неподвластная науке. Сила, благодаря которой я иногда кажусь самому себе маленьким и никчемным. Но эта сила, в существование которой я верю, никак не связана с религией. Никак не связана.

Глава 4. ФИРА

Главный редактор радостно встает мне навстречу:

— А я тебя ждал.

— Почему?

В выходные читал архив отца, нашел его письма к маме из лагеря для военнопленных. Его во время войны сослали под Красноярск как немецкого шпиона, потому что он бежал из Польши. Папа описывает какой-то страшный сорокаградусный мороз. Как это? Ты помнишь? Ты же из Сибири.

— Помню... Это действительно очень страшно, если нет теплого помещения и теплой одежды, чтобы туда дойти.

— Ты была в такой ситуации?

— Один раз полчаса.

— Расскажи.

— Это все равно не то. У меня был теплый дом впереди. Просто автобус не пришел. Я шла пешком. Точнее, бежала... пыталась бежать. Было тяжело дышать. Но это невозможно сравнить с ситуацией, когда некуда идти и не в чем.

— Я не думал об этом...

— Но твой отец спасся.

— Да, а когда русские разрешили гражданам Польши вернуться, забрал маму — она жила в Ташкенте, она провела там годы войны. Мама тоже из Польши. Забрал маму, и они приехали в Израиль.

— В Польше никого не осталось из родных.

— Откуда ты знаешь?

— Мой папа дружил с польским евреем, который остался после войны в Сибири, потому что не к кому было возвращаться. А вообще, снег и вьюга — это прекрасно! Звезды и снежинки сливаются в едином сиянии и падают в ладони.

— Звезды? А холод? Собачий холод! Я был однажды в Норвегии в январе. Чуть не околел.

— В Норвегии... Там не была. Вот получу ставку, разбогатею, куплю билет и отправлюсь в Норвегию.

Ури понимает мой намек, хотя израильтяне любят говорить напрямую, без обиняков. Он знает: я мечтаю, чтобы меня взяли в штат редакции этой знаменитой ивритской газеты.

— Между прочим, твои шансы увеличились. Когда ты получаешь диплом второй научной степени?

— Через две недели. А какие у меня шансы?

— Барлев летом выходит на пенсию. Его ставка освобождается.

— Есть еще претенденты, кроме меня?

— Претенденты есть всегда... Принеси-ка нам пару сенсаций от твоих русских.

— Они не русские, а евреи.

— Оставь, все так говорят: русские, мароканцы, грузины, эфиопы, румыны, поляки. Понятно, что евреи. Какого-нибудь мафиози — русского еврея раскрути. Или еще что-нибудь в этом роде. Постарайся, подложи супербомбу в пятничный номер.

— Постараюсь, и что?

— У меня будут все основания отстаивать твою кандидатуру перед владельцами акций.

— О'кей.

— А пока есть две темы. Новые репатрианты из России разрабатывают первый израильский спутник.

— А вторая?

— Заказная. О жизни новых репатриантов — подростков в интернатах.

— Это те ребята, которых привозит в Израиль еврейское агентство по специальной программе?

— Да. Телефоны ученых возьмешь у Тами в секретариате, а с интернатами сама разберешься.

— Угу.

— А что красивая такая сегодня? Друг наконец появился?

— Появился и растаял.

— Как это?

— Восходит солнце, и все, что на горизонте, тает в его горячих лучах...

— Хорошее начало для статьи об интернатах. «Солнце всходит, и все, что на горизонте, тает в его горячих лучах, так растаяла прежняя жизнь российских подростков в новых лучах жаркого израильского солнца...»

— Красиво.

— — Романтично. Вы, русские, любите романтику.

— А вы, израильтяне, любите давать всему четкие определения.

— Что в этом плохого?

— Ури, мы же не в супермаркете живем, где все подписано: колбаса, сыр, хлеб, помидоры.

— И говорите запутанно, так же, как живете.

— Не запутанно. Сложно.

— А зачем сложно? Жизнь простая: сделаешь сенсацию — получишь ставку.

— Может, сенсация в интернате обнаружится?

— Какая уж там сенсация в интернате! Разве что кто-то кого-то изнасиловал, но и это всем надоело.

Меня одолевает смех.

— Ты чего?

— Вспомнила. Вчера депутат один по русскому радио говорит: «К сожалению, количество изнасилований в Израиле по-прежнему больше, чем нам хотелось бы».

Ури хохочет вместе со мной.

— Вот за что тебя люблю: всегда весело с тобой.

Его телефон уже давно надрывается.

— Ладно, иди, мне работать надо.

Ури снимает трубку, продолжает хохотать, рассказывая кому-то мою шутку.

Еще одна журналистская бомба — и меня возьмут в штат. Наконец-то сбудется моя мечта. Где же ее отрыть, бомбу эту? Узнаю телефоны трех интернатов. Выбирав тот, что на севере, недалеко от Хайфы. И лабораторий, где спутник разрабатывают, в Хайфе. Может, в один день все успею.

Знакомлюсь по телефону с заместителем директора интерната по воспитательной части. Его зовут Йоси. Назначаю встречу на завтра в десять утра. Значит, нужно встать в половине шестого. Ужас! Легче застрелиться. Но мне явно везет сегодня — ученые в лаборатории готовы принять меня в три часа дня. Отлично!..

Оставляю машину возле ворот интерната. Огромные дубы с двух сторон обрамляют асфальтированную дорогу, покрывают всю ее прохладной густой тенью.

«Дубы Ицхака» — так называется интернат. Наверняка его основал какой-нибудь хороший человек по имени Ицхак и посадил эти дубы.

«Дубы Ицхака»... «Темные аллеи»... Из каких деревьев они были у Бунина? Липовые? Вернусь в Иерусалим, возьму книгу в библиотеке.

Толстые, крепкие стволы, как ноги гигантских слонов. Неожиданно замечаю в глубине деревьев две фигуры. Парень и девушка. Углубляются в самую чащу, говорят о чем-то, и вдруг девушка обвивает руками его голову, целует в губы. Парень отстраняется на секунду, но девушка вновь властно припадает к его губам, прижимайся стройным гибким телом.

О чем писал Бунин в «Темных аллеях»? О любви. Это понятно, но что там происходило? Убей, не помню. Надо обязательно взять книгу в библиотеке.

Не могу оторвать взгляда от чужой страсти, нарастающей на моих глазах. Парень поднимает тонкую трикотажную маечку девчонки, целует ее соски, утопает лицом между смуглых крепких грудей, обхватывает ладонями ее ягодицы. Замираю, как от наваждения. Видел бы это Ури. «Солнце всходит, и все, что на горизонте, тает в его горячих лучах...» Неужели они будут делать это здесь и сейчас?! Среди бела дня. И им за это ничего не будет? Их не выгонят из интерната, не сообщат родителям? А, собственно, куда выгонят? Отправят назад в Россию?

Парень первым опускается на траву, увлекая за собой девчонку. Молодец, Ицхак, хорошие дубы посадил, тенистые! ...Поднимает ее короткую трикотажную юбочку.

Почему люди так обожают наблюдать чужую страсть? Ложусь на живот в молодой поросли дубов, не в силах заставить себя встать и уйти.

Дети катаются по траве, не замечая меня и никого на свете, словно молодые детеныши тигрицы. Девчонка стягивает с парня футболку, страстно целует его красивую рельефную грудь. Вижу, как его пальцы отодвигают тонкую перегородку ее маленьких трусиков.

— Я люблю тебя, Алеша! Я тебя очень люблю! — доносится до меня ее горячий прерывистый шепот.

Окончательно цепенею от натуральной картины совокупления. Не интернат, а джунгли какие-то! Первобытные страсти! Это же дети, которых привезли сюда из России в прошлом году. И они живут тут без родителей. Действительно живут! Почему он не отвечает, что тоже очень любит ее? Мне вдруг становится обидно за девочку.

Парень опрокидывает ее на траву, снимает трусики, замирает на несколько секунд, увлеченный открывшейся картиной.

— А я... я тебя постоянно хочу, как помешанный. — Раздвигает ее бедра и долго целует.

Я вижу, как слезы катятся по щекам девочки, переполняют счастливые глаза, устремленные в высокое прозрачно-голубое небо. Мне кажется, там, высоко-высоко над густой листвой дубов, Великий Создатель вместе со мной наблюдает за картиной человеческого счастья.

Я должна идти. И так опаздываю уже минут на двадцать. Меня ждет Йоси — завуч по воспитательной части. Ладно, это же Израиль. Можно опоздать. Полчаса — не страшно. Но ведь еще надо успеть в научную лабораторию, где делают спутник.

Дети совокупляются. Какой к черту спутник! Целуются... Вдруг девочка отстраняется:

— Лешка! Нам же надо идти к Йоси! Там журналистка какая-то приезжает. Помнишь, он просил вчера вечером, чтобы мы рассказали об интернате для израильской газеты?

— Точно! С десяти до половины одиннадцатого Йоси сам с ней беседует, а потом — мы.

— Пойдем. Как он там говорит: «Точность — вежливость королей»?

Дети встают, внимательно осматривают друг друга, весело смахивают прилипшие травинки. Девчонка приглаживает Алешины золотые кудри.

«О господи! — спохватываюсь я. — Это же я журналистка из израильской газеты! А Йоси, оказывается, любит точность». Мне невыносимо хочется подойти к ним и сказать: «Продолжайте, я еще не пришла, и у вас есть как минимум полчаса», — но это совершенно невозможно.

Дети выходят на аллею, и я понимаю, что мне нужно просто идти за ними, потому что они выведут меня к Иоси.

Сцена их любви невероятно взбудоражила меня. Хочется, чтобы Гера немедленно, сию секунду оказался здесь, рядом со мной! Здесь, в этой тенистой аллее.

Достаю кассету с нашим единственным телефонным разговором, который я записала в гостинице в Москве перед моим отлетом в Израиль. Эта кассета со мной все десять лет. Как талисман...

— Гера, ты когда-нибудь прыгал с парашютом?

— Да. Четыре года назад.

— Впервые в сорок три года?

— Да.

— Сумасшедший. Это же опасно.

— Наверное. Если честно, меня предупреждали. Но все прошло благополучно.

— Как это было?

— Невозможно передать словами. Раннее утро. Открывается узкая дверь самолета. Ты выходишь на клепаную подножку в пятнадцать сантиметров. Далеко-далеко внизу малюсенькие домики — спичечные коробки в молочной дымке.

— Тебе не было страшно?

— Было. Конечно было, но я быстро справился с этим, чтобы насладиться полетом. А когда надо мной раскрылся парашют, я вообще забыл обо всем и просто парил над землей. Я думал, что уже никогда не испытаю ничего нового в этой жизни. Это словно запах первого снега. Взрослые люди ничего не замечают. Они привыкают к жизни. Не замечают, как пахнет весна, как пахнет лето...

Хорошо, что мне не нужно искать дорогу или спрашивать об этом, а можно спокойно следовать за влюбленными и слушать густой бас Геры. Спокойно?

— А потом земля! Мы прыгали в сентябре над вспаханным полем. Прекрасное чувство, что ты вновь на земле и все окончилось благополучно. Мне хотелось схватить парашют и вновь бежать к самолету, чтобы опять прыгать.

...Дети входят в двухэтажное здание. Снимаю наушники, убираю диктофон, останавливаю симпатичную девушку, спрашиваю, где здесь туалет. Надо умыться, чтобы прийти в себя.

Хорошее начало! Холодная вода освежает лицо, помогает привести в относительный порядок растрепанные мысли. Опоздала на полчаса. Нормально для Израиля...

Кабинет Йоси небольшой, но очень уютный. Фотографии выпускных классов на стенах, смешных кареглазых карапузов — на столе. Карапузы — Йосины сыновья, одному — два года, другому — пять. Оба родились в интернате. А Йоси родился в Белоруссии. Его привезли в Израиль шестилетним ребенком.

С первого взгляда понятно, что Йоси — прирожденный педагог. Тот Учитель с большой буквы, которого так не хватает подросткам. Он рассказывает об интернате, о ребятах, которых привезли год назад из СНГ, а я думаю: если бы рядом с каждым подростком был такой Йоси, то на земле не осталось бы плохих людей.

— Когда этих детей привезли сюда, они никому не верили. Никому...

— Почему?

— Не знаю. Наверное, так было в их прежней жизни. Взрослые говорили одно, а делали другое. И дети думали, что так должно быть, и тоже, когда приехали, говорили одно, а делали совсем другое.

— А теперь?

— Спросите у них. Они сами все расскажут. Сейчас я вас познакомлю с двумя отличниками: парень и девушка. А потом погуляете по интернату и можете поговорить, с кем захотите.

— А почему вы выбрали для разговора именно этих воспитанников?

— Они у меня были самые трудные год назад... — Йоси задумывается, словно вспоминает прошлое. — Не знаю, стоит ли теперь об этом писать. Все позади. Если только спросить у них разрешение... Алена через месяц после приезда сбежала из интерната. Не хотела учиться, избила девочку, с которой жила в комнате.

— Из-за чего?

— Девочка обвинила ее в воровстве, сказала, что Алена украла у нее золотую цепочку с подвеской. Потом оказалось, что она забыла ее в семье, где проводила выходные.

В кабинет стучат.

— Войдите.

Наконец я вижу их совсем близко. Этих влюбленных детей. Они такие разные. Алеша статный, высокий голубоглазый блондин. Алена маленькая, но невероятно ладная. Черные глаза, черные прямые волосы до плеч.

— Знакомьтесь.

— Алеша? — подаю я руку парню.

— Откуда вы знаете его имя? — удивленно смотрит на меня Йоси.

— Просто назвала наугад первое, что показалось мне подходящим для этого юноши.

— И угадали... — Его рукопожатие крепкое, властное.

Ручка Алены маленькая, но тоже сильная. Они по-прежнему светятся счастьем — эти два взрослых ребенка. Картина их недавнего совокупления вновь встает у меня перед глазами.

— Может, вы меня откуда-то знаете? — спрашивает Алеша, по-своему расценив мою задумчивость.

— Нет. Просто любуюсь вами обоими. Вы очень красивые.

— Спасибо. Пойдемте, мы покажем вам наш дом.

— С удовольствием.

Замечаю едва скрываемый восторг в глубоких карих глазах Йоси. Дом. Это действительно их Дом.

— Сколько у нас времени? — спрашивает Алена.

— Все время, что есть в мире, — отвечаю расхоже израильской поговоркой.

— Это хорошо. А если серьезно? — Алена може сказывать про интернат бесконечно.

— В три часа мне нужно быть в Хайфском Технионе, в лаборатории, где делают спутник.

— Невероятно! Какое везение! — Алеша восторженно смотрит на меня.

— Почему?

— Мне тоже нужно быть сегодня в этой лаборатории, а у нас никто не едет в Хайфу до обеда. Возьмете меня с собой?

— Конечно. Ты мне и дорогу покажешь. Ничего, что я на «ты»?

— Да, так даже лучше.

— Зачем тебе в лабораторию?

— Он там подрабатывает бесплатно.

— В смысле?

— Алеша хочет заниматься космонавтикой. Он и документы подал на аэродинамический факультет. Послезавтра сдает психометрический тест.

— Там высокий проходной балл?

— Очень высокий. Если не поступлю, осенью пойду в армию.

— Поступишь! Кого же еще принимать, если не такого отличника, как ты! Знаете, как он разбирается в астрономии! Бредит звездами! Он и мне о небе рассказывает. Вот если бы вы ночью приехали, я бы вам показал, где какая звезда живет, как она называется. А еще лучше, поедемте с нами в следующие выходные в пустыню Негев. У нас экскурсия от интерната. Там такие звезды огромные и близко-близко над песками! — Алена тараторит без умолку, не отпуская Алешиной руки.

— Я видела звезды в Негеве... — Не удержавшись от нахлынувшей волны тепла, провожу ладонью по шелковистым смоляным волосам Алены. — Правда, мне никто не рассказывал, как они называются и где живут.

— Ну вот видите, а мы расскажем. Нужно лечь на землю и смотреть в небо долго-долго.

— И рассказов хватит на всю ночь?

— На много ночей! На всю жизнь...

Тяжелая, невыносимая грусть пыльным облаком опускается на мои веки.

Выходим из здания в залитое солнцем пространство интерната. Голубая вода бассейна искрится в радужных лучах. Из глубины деревьев доносятся звуки электрогитары и неровные юношеские голоса:

Моя любимая девочка,

Ты еще будешь счастлива.

Моя любимая девочка,

Единственная, прекрасная...

Господи! Умоляю тебя! Дай мне когда-нибудь возможность показать Гере пустыню Herев и эти звезды — огромные, как мерцающие блюдца! Звезды, которые валяются прямо на песчаных барханах и словно смеются над тобой, что они так близко, а ты не можешь к ним прикоснуться. Господи! Дай мне случай подарить Гере пустыню Негев, чтобы он ощутил ее колоссальную силу, ее бесконечную мудрость. Дай мне шанс познакомить его с теми, кто влюбился в эту пустыню и не может с ней расстаться, как я не могу расстаться с Герой. Я давно уже далеко от него — — за четыре тысячи километров, но постоянно возвращаюсь к нему, как эти полусумасшедшие, которые приезжают в Негев и до изнеможения занимаются там медитацией, сливаясь с великой силой пустыни. Это невозможно понять, если не побывать там и не почувствовать самому, как невозможно понять, в чем сила Геры.

Я хочу лежать на плече у Геры и рассказывать ему о звездах над пустыней Негев! Или слушать ее бездонную тишину и его густой бас, утопающий в холодных песках.

Так появляются несчастные люди.

— Что? — Алена смотрит на меня. Кажется, последние слова я произнесла вслух.

— Есть такая еврейская книжка «Заветы отцов». Там написано: кто счастлив, кто герой, кто мудрый.

— И кто же? — интересуется Алеша.

— А кто для тебя важнее?

— Герой...

— Герой — это тот, кто способен победить себя, свою плоть, свою сущность, свои желания, свое естество.

— А кто счастливый? — торопится Алена.

— Счастливый тот, кто удовлетворен своей долей. Следовательно, если человек желает чего-то несбыточного, он становится несчастным.

— А кто мудрый?

— Мудрый тот, кто способен учиться на ошибках других.

— Леха! — кто-то зовет парня из соседнего корпуса.

— Я должен помочь ребятам. Новые столы в школу привезли — надо разгрузить. Вам Алена дальше все расскажет, а мы еще в машине поговорим, когда поедем в Технион.

— Хорошо.

Он убегает. Алена смотрит ему вслед.

— Любишь его?

— Очень! Больше всех на свете!

— А он тебя?

— Не знаю...

— Я видела, как вы занимались любовью.

— Когда?!

— Когда вошла в интернат. Брела по аллее, услышала голоса... свернула. А если бы Йоси увидел?

Алена опускает глаза, но тут же справляется с собой. Смотрит на меня жестко, вызывающе:

— Хотите написать про разврат в интернате для новых репатриантов? Сенсацию ищете? Молодая журналистка. Прославиться спешите?

— Откуда такое представление о молодых журналистках?

— Была тут одна... ивритоязычная. Ходила, выспрашивала, сколько изнасилований в год, сколько абортов, сколько наркоманов. Не дама, а счетная машина.

— И написала что-то?

— Написала. Йоси из-за этой дуры чуть не уволили. Мы письмо в его защиту писали. Триста сорок девять подписей. Потом суд был. Опровержение в газете.

— Слава Богу, правда восторжествовала?

— Да. Статья про интернат на первой странице. Заголовок аршинными буквами, а опровержение — на последней. Три строчки мелким шрифтом.

— Значит, оклеветала вас журналистка?

— Да. Они с Йоси в одном классе учились. Она его десять лет любила. А он ее не любил.

— Отверг?

— Наверное, это так называется. И женился на Ципи. Он с Ципи в армии познакомился. У них любовь с первого взгляда и на всю жизнь.

— Как у вас с Алешей?

— У нас больше похоже, как у Йоси с этой журналисткой.

— Почему?

— Потому что я его люблю больше всех на свете, а он... Он мне ни разу не сказал, что любит.

— И ты думаешь, что есть другая девушка?

— Нет никого, но есть этот дурацкий спутник, о котором вы будете писать во второй статье... Есть звезды и много-много книг, которые он без конца читает.

— Алена, честное слово, это вещи несопоставимые. Ты и спутник. У каждого мужчины должно быть в жизни важное дело. Работа, которая его увлекает. Это стержень мужчины. Кстати, у женщины тоже должно быть что-то важное, помимо любви.

— Нет ничего важнее любви. Во всяком случае для женщины...

Она смотрит на меня упрямо, черноглазый ребенок, сполна хлебнувший разного в свои семнадцать лет.

Она, наверное, права. Нет ничего важнее любви. И все же я продолжаю упорно спорить с ней, словно с самой собой.

— У женщины должна быть своя жизнь, независимая от жизни мужчины, которого она любит, иначе, если мужчина исчезает даже на небольшое время, наступает опустошение. Невыносимое опустошение. Такое, что не хочется жить...

— Интересно получается — женщине нужна работа, чтобы бороться с любовью?

— Нет, не так. Не совсем так. Чтобы чувствовать себя на равных с мужчиной, чтобы не стать рабыней его желаний.

— А я мечтаю стать рабыней Алешиных желаний. Даже звучит красиво. Не зря вы журналистка.

— Звучит, может, и красиво, но быть такой отвратительно. Женщина должна быть сильной.

— Властной, железной и всепобеждающей, как новый вид танка, который недавно придумали и сделали израильтяне. Мы с Алешей ездили на День открытых дверей в танковые войска. Я видела эту чудо-машину. Зверь! А внутри хорошо. Прохладно. Компьютер, кондиционер, приборы ночного видения. Он в танкисты хочет, если в университет не поступит.

— А ты?

— Я? Девушек не берут в танкисты... Мне еще восемь месяцев до восемнадцати. Я боюсь, что Алеша полакомится в армии с какой-нибудь девушкой и полюбит ее с первого взгляда на всю жизнь, как Йоси свою Ципи.

— Откуда ты знаешь эту историю?

— Йоси рассказал... Он ходил как потерянный после публикации. Ужас. Нет у нас никаких изнасилований.

Аборт всего один был за пять лет. К нам раз в месяц врач-гинеколог приходит. Читает лекцию о противозачаточных средствах и вообще обо всем... Анашу ребята местные приносили продавать раньше, но Йоси это прекратил. Не запретил, нет! Разговаривал с нами несколько недель. Со всеми и с каждым, чтобы не покупали... Я его очень люблю. Он у меня на втором месте после Алеши.

— А маму?

— Маму... Мама — на третьем.

— Почему?

Замечаю маленькую деревянную скамейку под миндалевыми деревьями. Садимся. Достаю сигареты.

— Хочешь?

— Да.

Моя собеседница прикуривает сигарету, с наслаждением затягивается.

— Хорошие?

— Легкие. Приятные. Зачем я вам все это рассказываю?

— Тебе Йоси поручил.

— Про маму не поручал.

— Не говори, если не хочешь.

— Хочу...

Ее глаза наполняются грустью. Мне хочется обнять эту девочку-ребенка, которую ласкает мужчина, но не заботливая женская рука.

— Так что же с мамой?

— У мамы есть другой муж, которого я ненавижу.

— Где они живут?

— В Хабаровске. Когда он переехал к нам, мне было четырнадцать лет. Он врал маме, что любит ее, а сам трахался с другими девушками, всего на четыре года старше меня.

— Но ведь мама верила ему?

— Верила ему, а не мне. А мне врала, что он хороший человек. А он — сволочь. Мама его содержала. Он ей копейки не давал. Мама у меня умная и сильная. Как вы говорите, у женщины должно быть дело. Вот у нее и было дело. То есть и сейчас есть дело. Она — главный бухгалтер совместной российско-японской фирмы. А этот на корабле поваром работает. Шеф-повар на одном из кораблей, которые принадлежат маминой фирме. Такие рыболовецкие суда, которые ловят крабов и продают японцам... Короче, он с мамой из-за денег живет.

— Но, может быть, это устраивает твою маму?

— Глупости. Нет такой женщины на земле, которую бы устраивало, чтобы с ней жили из-за денег.

— Все не так просто. Возможно, он любит ее по-своему.

— И трахается со всеми буфетчицами.

— Это другое.

— Это то же самое. Над ней все на фирме смеются, а теперь уже и мои бывшие одноклассницы, которых он тоже успел поиметь.

— Алена, ты не можешь решать за маму, что ей делать, тем более — вмешиваться в ее жизнь.

— Теперь я это хорошо понимаю. Йоси мне уже давно все объяснил, а тогда, полтора года назад, я просто Ходила с ума от ненависти к ним обоим. И тут случайно прочитала объявление о наборе в летний еврейский лагерь.

— Мама твоя еврейка?

— Да.

— А папа где?

— Папа погиб. Авария произошла на корабле. Он в торговом флоте работал. Погиб, когда мне было семь лет. Я его помню... Побыла в лагере две недели. Потом прошла отборочные собеседования для поездки в Израиль по программе «Наале». Меня сразу взяли. А через месяц после приезда в интернат я получила письмо от одноклассницы Киры — она писала о своей любви к моему новому папе и его взаимности, просила, чтобы я помогла ей уговорить маму отпустить Сережу к ней.

— И что ты сделала?

— Помчалась в аэропорт. Хотела убить Сережу.

— У тебя хоть деньги были на билет?

— Денег мне мама с собой дала. Тысячу долларов.

— Значит, Йоси спас тебя от убийства?

— Да. Выходит, так...

— И что теперь с мамой?

— Ничего. Живет с Сережей. Холит его, лелеет... — Глаза девочки опять наполняются слезами. — Ненавижу их...

Обнимаю Алену за плечи, глажу шелковистые волосы.

— Ведь Йоси научил тебя быть терпимей. Стараться понять человека, прежде чем его осуждать?

— Да.

— Жизнь — не черная и не белая. Жизнь разная, Я думаю, что Алеша любит тебя. Он не решается сказать эти важные слова, потому что для мужчины это, как правило, очень сложно, тем более когда они наполнены глубоким смыслом и обязательствами. Но он действительно любит тебя. А ты все же должна найти для себя дело. Решить, чем будешь заниматься в жизни. Ты ведь отличница?

— Да.

— Значит, способная, талантливая. Поверь мне, Аленушка, ты должна жить своей жизнью, а не жизнью твоей мамы, ее возлюбленного или Алеши.

— Алеша будет великим ученым, но, чтобы им стать, ему нужна опора. Я читала однажды про жену Набокова. Там было написано: «За каждым знаменитым мужчиной стоит интеллигентная, умная еврейская женщина». Алеша будет разрабатывать свои спутники, а я буду о нем заботиться, поддерживать его во всем.

А может, она права, эта полуженщина, полуребенок? Разве я не мечтаю о том же, думая о Гере? Нет, я не смогу ради него оставить Израиль.

— Как вы сказали: кто счастливый?..

— Называй меня на «ты», я тебя старше на двадцать лет, но это неважно.

— Честно сказать, я не чувствую разницы в возрасте.

— Спасибо.

— Ты сказала: счастливый — тот, кто счастлив своей долей.

— Да.

— А ты несчастна.

— Почему?

— У тебя глаза грустные, даже когда смеешься... Значит, есть что-то, чего ты не можешь достигнуть. Ты мечтаешь о несбыточном.

— А ты, Аленушка, настоящая цыганка.

— Я настоящая еврейка. Моя душа других людей хорошо чувствует. — Она берет мою руку, поворачивает ладонь. Внимательно рассматривает линии, потом заключает: — Евреям нельзя гадать.

— Да, Аленушка, не стоит. Хотя ты права — я мечтаю о несбыточном. Запрещаю себе думать об этом. Не всегда получается.

— Но есть важное дело, которое помогает забывать о любви.

— Дело действительно помогает.

— Я не скажу тебе, что будет...

Она отпускает мою руку. Сосредоточенно смотрит в глаза. Несколько секунд кажутся вечностью. Очень хочется спросить, что же ждет меня, но я не позволяю себе задать этот вопрос, а она словно проверяет мою стойкость.

— Евреям действительно нельзя любопытствовать о будущей судьбе. Так написано в Торе, но если ты очень хочешь...

— Я очень хочу, но все же не надо говорить, что ты увидела. Лучше запиши мой сотовый — будем с тобой дружить, если ты, конечно, не против...

Живописная гора Кармиэль становится все выше и выше. Домики Зихрон Якова, словно вереницы опят, тянутся по ее склонам. Алеша задумчиво смотрит на синюю полоску моря.

— О чем ты думаешь?

— О бароне Ротшильде. Якове Ротшильде, в память о котором назван этот городок.

— — Почему ты о нем думаешь?

— Странно... Этот самый богатый человек своего времени умер от голода.

— Не может быть! Расскажи, я ничего об этом не знаю.

— Один человек сказал ему однажды, что он умрет от голода. Так и произошло. Ротшильд должен был уехать из дома на две недели за границу, попрощался со всеми и напоследок зашел в специальную комнату, где хранился его сейф с деньгами. Дверь неожиданно захлопнулась, и он не смог ее открыть. Так была устроена эта дверь. Через две недели комнату с сейфом открыли. Ротшильд был мертв...

— Страшная история.

— Мистическая. Он ведь спас столько евреев от голодной смерти. Жертвовал огромные суммы на покупку земель для будущего государства Израиль...

— Любишь Израиль?

— Очень.

— — Больше, чем Киев?

— Не знаю... Больше. У меня появилось здесь необыкновенное чувство дома, словно я родился и вырос в этих горах. Или жил когда-то... тысячу лет назад. Мистика...

— У меня та же мистика. Может, мы действительно жили здесь раньше? В предыдущих жизнях.

— Ненавижу врагов Израиля. Не понимаю: что людям от нас нужно? За пятьдесят лет превратили пустыню в цветущий сад. Живем себе, никого не трогаем. Знаете, почему Израиль называется «Зеленой чертой»? Часто в новостях в СНГ говорили: «за Зеленой чертой». Помните?

— Помню. Но не знаю почему.

— Так Израиль выглядит из космоса и из иллюминатора самолета на большой высоте. Зеленая черта, а вокруг— серое, безжизненное пространство... В армию я хочу, в боевые войска. Не наберу достаточно баллов для аэродинамики, пойду служить.

— Специально не наберешь?

— Нет. Завтра буду честно стараться на контрольной. Космос тоже полезно осваивать.

— Родители твои собираются в Израиль?

— Да. Квартиру продадут в Киеве и приедут. В сентябре, думаю. Как раз к Новому году.

— К пять тысяч семьсот пятьдесят второму со Дня сотворения мира.

— Да. До сих пор не могу привыкнуть к еврейскому Новому году. Видели гору Тавор?

— Да. Две тысячи лет назад евреи разжигали там огромный костер — так сообщали, что начался Новый год.

— А потом — на следующей горе, и так по цепочке... Наверное, две тысячи лет назад у евреев была жизнь совсем другая.

— А я думаю, такая же, как теперь. Три еврея — четыре мнения, и каждый точно знает, как управлять государством. Трудный мы народ.

— Зато выносливый, слава Богу.

— Это точно.

— А ты не любишь плюрализм?

— Не знаю. Иногда очень хочется, чтобы был сильный руководитель.

— Диктатор?

— Может быть. Чтобы он отдавал четкие, волевые приказы.

— Уничтожить всех врагов Израиля?

— Угу...

— Я думаю, ты не прав, Алеша. Разве евреи две тысячи лет страдали в неволе ради того, чтобы вернуться в Иерусалим и заковать себя в кандалы диктатуры? Евреи всегда мечтали жить в своем свободном государстве и открыто, никого не опасаясь, говорить все, что думаешь. В галуте не было такой возможности. Кстати, ты научился говорить то, что думаешь?

— Не совсем. Только Йоси... Йоси можно все сказать, а другие, если неправильно поймут, хуже сделают.

Дорога поворачивает вправо, и солнечные лучи пронзают золотые Алешины кудри. Любуюсь украдкой его красотой. Не юноша, а само совершенство. Настоящий царь Давид работы Микеланджело.

— Родители, наверное, скучают по тебе?

— Очень. По нас. Нас двое в интернате. Брат Толик. Мы с ним двойняшки. Внешне не похожи совсем. Он смуглый и шатен.

— Надо же! А еще кто-то есть?

— Нет. Мы с братом — и все.

— Жаль, что я с ним не познакомилась.

— Не знаю. Он неразговорчивый.

— Но вам ведь хорошо вдвоем? Легче?

— Да, конечно. Хотя у каждого своя жизнь.

— Как это?

— Так. Мы с Толиком всегда вместе были, всю жизнь в одной комнате, в одной группе детского сада, в одном классе. Дрались в детстве. Он мне в пятом классе зуб выбил.

— Ужас!..

— Угу. А когда приехали в интернат, Йоси нас с первого дня в разные комнаты поселил. Мы обалдели с Толькой. Сначала подумали: может, мест не хватает? Потом, смотрим, все в порядке. Договорились с пацанами поменяться, чтобы в одной комнате быть, а Йоси не разрешил.

— Почему?

— Вызвал нас и говорит: «Вы всю жизнь вместе, варитесь в своем соку, а теперь пришло время жить самостоятельно, и каждый из вас может много дать окружающим людям. Я не согласен с тем, что близнецы должны быть всегда вместе. Считайте это педагогическим экспериментом. Поживите врозь три месяца, а потом посмотрим».

— И что, прав оказался?

— Еще как! Во-первых, только теперь я узнал Толика по-настоящему, со стороны. У него свои друзья, у меня свои. Физически Йоси нас отдалил, но благодаря этому мы сблизились, хотя у каждого своя жизнь. Странно, правда?

— Да, необычно.

— Но очень мудро. Йоси — гений.

— По-моему, ты тоже.

— Я?.. Может, свернем к морю и искупаемся? Опознаем на полчаса.

— К морю?.. Хорошая идея. Я в это лето еще не купалась.

— Желание загадайте.

— Купальник у меня с собой есть на всякий случай. Сейчас позвоню в лабораторию.

Набираю номер ответственного группы разработчиков электронной части спутника, с которым договаривалась о встрече еще в Иерусалиме.

— Виктор, добрый день. Я уже близко и не одна, а с вашим хорошим знакомым Алешей.

— Если с Алешей, то я за вас спокоен на сто процентов. Будете вовремя.

— Вы попали прямо в точку. Можно нам задержаться на полчаса?

— Вполне. Мы здесь до позднего вечера. Полчаса ничего не решают.

— Спасибо. — Подмигиваю Алеше: — Вперед! Пляж почти пустой.

Интифада...

Местные на работе, а иностранцы вообще перестали приезжать. Кому хочется вернуться из отпуска калекой... Или вообще не вернуться. Хороший еврейский юмор.

В прошлое лето здесь негде было прилечь...

Мокрый пес одиноко гоняет по пляжу в ожидании хозяина.

Ныряю с головой, рассматриваю морское дно. Вспоминаю недавнее интервью с каббалистом...

— Невозможно объяснить непосвященному, что написано в Каббале.

— Почему?

— Представьте, что опускаетесь на дно морское и видите там много необычных вещей. Все остальные люди и на поверхности. Вы поднимаетесь к ним, и они просят вас рассказать, что там. А вы не можете, потому что там все другое: другие законы, другие термины, другой подход к описанию. Необходимо самому опуститься в морскую пучину и увидеть. Ведь не случайно приступать к изучению Каббалы можно только женатому мужчине только после сорока лет.

— А женщинам почему нельзя?

— Еврейская женщина знает Каббалу с рождения. Она интуитивно чувствует и понимает законы мироздания, которые мужчина должен изучать. Женщина гораздо ближе к Творцу, потому она имеет право говорить с Ним и молиться, когда захочет, а мужчина лишь в часы молитвы. Именно поэтому предназначение женщины — помочь мужчине приблизиться к Творцу, помочь научиться чувствовать присутствие Всевышнего в себе и вокруг. Чувствовать Его созидающее присутствие везде и всегда.

...Выхожу из воды. Сажусь на песок.

Мокрый пес устраивается поблизости. Надо ехать.

«Зеленая черта» — вот и еще одно определение Израиля. Его подарил мне полчаса назад красивый умный мальчик — будущий знаменитый ученый. Вон он дефилирует почти на горизонте.

Я вдруг вспоминаю другого мальчика, долговязого, стеснительного, молчаливого и странного, влюбленного в «Битлз» и, наверное, в меня.

Это было в далеком детстве, когда я еще не умела распознавать чувства противоположного пола. Мальчик хорошо знал физику и химию. Все, что я знала очень плохо. У него был отвратительный почерк. Ни один учитель не мог понять, что он пишет в контрольных. А я понимала мгновенно. И тут же списывала его контрольные. Его звали Витей. Он всегда получал тройки, а я пятерки. Мне было ужасно обидно за Витю, но не могла же я рассказать учителям правду.

Однажды Витя объяснял мне, что такое бесконечность. Он нарисовал треугольник, а в нем еще один треугольник, и еще, и еще. «Так можно рисовать до бесконечности, — сказал Витя, — это, собственно, и есть понятие бесконечности».

Больше никто никогда не говорил со мной о бесконечности, и я забыла о ней, и лишь спустя много лет, увидев схематическую карту Израиля, вдруг вспомнила Витин треугольник бесконечности.

Они были одинаковы по форме.

А когда я приехала в эту страну и начала погружаться так, как, наверное, погружаются только шпионы — глубоко-глубоко, чтобы вобрать в себя все вокруг, чтобы ни одному местному жителю в голову не пришло, что я из другого мира, лишь так погрузившись в Израиль, я поняла вдруг, что Витин треугольник бесконечности — это и есть Израиль...

— Фира! — Огромный человек с черной бородой и черными с проседью кудрями смотрит на меня восхищенно и, кажется, едва сдерживается, чтобы не схватить в охапку.

— Здравствуйте. Это с вами я договаривалась по телефону об интервью? Вы Виктор? Вы знакомы со мной?

— Еще как! Фирочка...

— И давно мы знакомы? — Что-то неуловимо знакомое таится в его карих глазах. Точно. Эти глаза я когда-то видела.

— Давно, с первого класса. Я Витя. Витя Елин.

— Витя... Ты так изменился. Самое фантастическое, что я думала о тебе полчаса назад...

— Ты? Обо мне?

Он все же не выдерживает, обнимает меня крепко. Чувствую его огромную добрую силу, запах каких-то пряностей, деревни.

— Моя первая любовь... — подмигивает он Алеше.

— Вот так встреча! Сколько вы не виделись?

— Сколько? Лет двадцать.

— Значит, ты и есть ответственный группы разработчиков электронной части первого израильского спутника?

Необыкновенная радость охватывает меня. Спасибо Тебе, Создатель! Значит, оценили все же по заслугам Витин талант. И кто-то еще, кроме меня, потрудился разобраться в его неразборчивых каракулях.

— Я так рад! Ты не представляешь! Пойдем, познакомлю тебя с нашим дружным коллективом, а потом поедем ко мне.

— Не знаю... Я собиралась вернуться сегодня в Иерусалим.

— Нет! Все планы отменяются! Надо же, какие сюрпризы готовит жизнь! Разве могли мы представить себе двадцать лет назад, что встретимся в Израиле в лаборатории по созданию первого израильского спутника, а ты будешь писать обо мне в газете!

Старенький джип Вити побеждает вереницу холмов, как бравый солдат Швейк.

Таинственная ночь объединяет горячие крыши еврейских и арабских поселков, разбросанных по их вершинам и подножиям.

Мы едем к Вите. Ему ничего не стоило уговорить меня, достаточно было одной фразы, что у него жена — еврейка из Йемена и пять сыновей от года до семи лет! Вот уже девять лет он живет жизнью религиозного еврея. Витя Елин, нарисовавший мне в седьмом классе Израиль, даже не подозревая об этом.

Мы вспоминаем наш город, школу.

— Фирочка... Фирочка, как я любил тебя в седьмом классе, и в восьмом, и в десятом...

— А я ничего не знала.

— Любовь — не физика. Знания тут не нужны. — Нужны чувства.

— Верно.

— А Двору ты любишь?

— Очень.

— Больше, чем меня в десятом классе?

— Да... Ты всегда была несбыточной мечтой. Звездой в небе, а Двора — часть меня, моей плоти, моей души. Она — удивительная женщина... Как прозрачный студеный ручеек в жарких горах. Тихий, почти незаметный, но, если приблизишься к нему, оторваться невозможно. Ручеек, который несет из-под земли живительную силу и глубокий покой своих восточных предков.

Дом Вити стоит почти на самой вершине горы, крайний в поселении.

— Жаль, что сейчас темно.

— Ничего, завтра утром полюбуешься великолепным ландшафтом.

Невысокая худенькая Двора в синем длинном платье и кружевной накидке на голове — такой, какие носят религиозные восточные женщины — встречает нас у ворот. Выходим из машины. Витя обнимает жену, знакомит нас. Идем в дом по дорожке из гравия. По бокам и над нами густой плющ поблескивает звездами, вздрагивает от звуков цикад.

Входим в просторный белый салон. Камин. Низкий дубовый стол. Мягкие кожаные кресла вокруг.

Под высоким потолком деревянная шестиконечная звезда с лампочками по краям и в середине. Двора подает нам горячие йеменские слоеные лепешки, начиненные сочным мясным фаршем с восточными пряностями. Вот чем пахло от Вити, когда он обнял меня, увидев впервые через двадцать лет!

— Сегодня я уже не познакомлюсь с сыновьями.

— Нет. Они спят. Завтра, девочка.

— Двора, ну какая она девочка? Фира — наша ровесница.

— Я думала, студентка.

— Нет, это моя одноклассница. Я тебе говорил по телефону. Мы с ней вместе росли.

— Значит, она тоже из северной страны твоего детства?

— Да.

— А вы там были?

— Нет. Вот мальчики подрастут, тогда и поедем все вместе.

— Сколько шуб придется покупать!

— Шубы — не проблема.

— А что проблема?

— Ничего не проблема... Лишь бы мир наступил наконец, и чтобы больше никто не погиб... — Двора поднимает глаза на портреты трех красивых парней в военной форме. Под портретами маленькие красные электрические свечи.

— Братья Дворы: Шимон, Яков и Исысхар — погибли в Шестидневной войне. Танкистами были. Три похоронки за три дня.

— А еще остались братья?

— Нет. Только сестры. Четыре сестры. Все меня любят очень. — Витя обнимает Двору, ласково подмигивает: — Будешь грустить, женюсь на всех по очереди, пока не дойду до самой веселой.

— Не буду грустить. Никому тебя не отдам. Поздно уже. Завтра вставать рано. Пойдем, девочка, покажу тебе твою комнату.

Поднимаемся на второй этаж. Проходим две спальни мальчишек. Далекий-далекий запах пионерского лагеря легкой волной вдруг возникает в памяти...

Из чего он состоит? Перезрелые яблоки, перегревшееся на солнце дерево, рассыпанное печенье из родительской посылки и еще что-то. Я вспомню, что это, лягу — и обязательно вспомню...

Опускаю голову на прохладную подушку, смотрю в маленькое круглое окно под низким потолком. Две крохотные звезды мерцают в его бесконечной глубине. Вспоминаю про спутник. Первый израильский спутник, который конструируют новые репатрианты. Его должны запустить через полгода на Байконуре. Уже и договор с Россией подписан. Российская ракетоноситель выведет спутник на орбиту, а там он присоединится к американской космической станции, к которой уже присоединились четыре спутника из разных стран...

Даже спутники присоединяются друг к другу. Маленькие — к большим.

Мысли путаются, вырастают в загадочные видения, и вот уже я сама лечу в израильском спутнике, показывая Гере зеленую черту — тонкую пульсирующую жилку нашей страны в безжизненном сером пространстве. Гера крепко обнимает меня за плечи, разворачивает в другую сторону, и огромное зелено-голубое море лесов, полей и рек захлестывает меня своей необъятной мощью.

— Смотри! Смотри! Это наша Россия!..

Спутник вдруг перестает двигаться, замирает над мириадами огней, словно небо поменялось местами с землей.

— Это северная страна твоего детства, — явственно слышу я голос Дворы.

Мы снижаемся, и огни постепенно из беспорядочного хаоса перестраиваются в равномерные геометрические фигуры: квадраты, прямоугольники, параллели и биссектрисы.

Мы приземляемся в кабинете Геры, там, где я рассталась с ним десять лет назад. Мы падаем с неба, как сумасшедшие.

— Зачем? — шепчу я.

— Потому что сумасшедшие, — шепчет Гера, и я чувствую на своей шее его горячее дыхание, — и я падаю с тобой с неба, и возвращаюсь в него, и зависаю, как этот спутник.

Я прижимаюсь к Гере и отчетливо слышу удары сердца. Оно стучит ровно, четко, как маятник хронометра.

— Это пульсирует твоя тонкая вена в моем спящем чудовище. Я чувствую ее, как чувствую теперь тебя. Всю... Твою плоть. Твою душу.

Горячая истома окутывает нас обоих.

Наш спутник вновь взлетает.

«Чей? — мелькает в моем сознании. — Израильский, российский, американский?»

Захватывает дух от скорости полета, от силы чувств, переполняющих нас изнутри, — огромной силы совокупления двух бесконечно любящих друг друга людей. Самой огромной силы в этом мире.

Двадцать шесть сверкающих планет окружают нас с Герой веселым хороводом. Их приятное розово-голубое свечение ласково скользит по телу, векам, лбу, щекам.

— Это словно маленький журчащий ручей в жарких горах, — шепчет бородатый Витя. Тонкий запах горячих слоеных лепешек, воздушных, как легкие утренние облака, расплывается вокруг нас с Герой. Гера исчезает, растворяется на моих глазах.

— Куда ты?! Не уходи!..

— Утро. Новый день.

Открываю глаза. Двора заботливо склонилась надо мной:

— Доброе утро, Эсти.

— Доброе утро.

— Ты просила разбудить тебя в восемь.

— Да... Спасибо... — Смотрю снизу вверх на ее смуглое красивое лицо, словно выточенное мастером из цельного куска слоновой кости.

— Плохой сон?

— Не знаю. Нет, хороший. Очень хороший.

— Ты просила кого-то не уходить.

— На иврите?

— Да. По-русски я бы не поняла.

— Странно.

— Он вернется.

— Почему? Откуда ты знаешь?

— Он живой?

— Да.

— Значит, вернется. Те, кто приходят во сне, не могут без тебя наяву.

— Правда?! Или ты просто успокаиваешь меня?

— Правда. Так говорит древнее йеменское предание.

— — Спасибо.

— За что?

— За надежду.

Двора гладит меня по волосам, словно я ее шестой ребенок. Вытирает мои неожиданные слезы.

— — Живой, Эсти? Он действительно живой? Ты не обманула меня?

— Нет. Он живой. Только он там, в том городе, откуда я и Витя приехали сюда.

— Это совсем неважно, в каком городе. Главное — на земле, с нами. Живой, здоровый и очень скучает по тебе.

— Спасибо, Двора, я уже в порядке. А где Витя? Нам скоро ехать.

— Да он давно на ногах. Мальчишки его будят в семь утра. Сейчас каникулы. Школа и детский сад закрыты. Встанешь, умоешься, можешь сбегать к ним в сад. Там как в раю...

Высокие плодовые деревья запутались кронами и в беспорядке нависают над зелеными лужайками, крыльца дома сад кажется необъятным, хотя на самом деле он не больше гектара. Иду в глубину его, туда, откуда звучат гортанные мальчишеские голоса. Какой у них яркий первозданный иврит!.. Наверное, именно так произносили слова еврейские дети три тысячи лет назад. Однако открывшаяся картина моментально выбивает меня из философского настроения, возвращает в реальность наступившего дня.

Бородатый Витя, как дед Мазай, сидит на пне посреди лужайки, а пятеро его сыновей скачут вокруг не хуже зайцев. Их белые рубашки мелькают среди зелени, только самый маленький, годовалый, ползает в траве между Витиных босых ног, нарушая своей медлительностью броуновское движение старших братьев.

— Вот это да!..

Все наяву, но по-прежнему трудно себе представить, что это Витины сыновья. Витины и йеменской еврейки Дворы.

— Привет! Как спала?

— Прекрасно! Есть какая-то возможность с ними познакомиться? Поговорить?

— Никакой возможности. Абсолютно. Они у меня совершенно дикие. Новое свободное поколение. Делают что хотят...

— Понятно.

— А ты думала! Это тебе не советская школа. Дети встали, дети сели. Дети скажите: «здравствуйте», «спасибо», «пожалуйста». А теперь закройте рот, потому что ваш номер восемь, молчите, пока не спросим. И комплекс неполноценности с пеленок. Как у меня был. И у тебя наверняка.

— Еще какой!

— А у них не будет. У них и пеленок не было, кстати.

Неожиданно один из «зайцев» спрыгивает с дерева прямо мне под ноги.

— Метко! Привет. Тебя как зовут?

— А тебя?

— Эстер. А тебя?

— Ты что у нас делаешь?

— Меня твой папа вчера вечером привез к вам в гости. Он мой друг, мы вместе росли.

— Друг?!

— Да...

— Папа, ты с девочками дружил?

— Дружил, Яков. Это приятно — дружить с девочками.

— Ничего приятного. Они противные.

— Глупости. Мама тоже была девочкой.

— Мама не считается. Девочки всегда дерутся первые, а их бить нельзя.

— Железная логика.

— Я знаю теперь, как тебя зовут. Ты — Яков.

— Ну и что? А ты девочка или мама?

— Эсти, Виктор, идите завтракать, — зовет Двора. Витя поднимает годовалого крепыша на руки. Идем в дом. Вереница «зайцев» скачет за нами.

— Ты мне не ответила... — Яков берет меня за руку.

Звонит мой сотовый.

— Извини, дружок, надо ответить на звонок.

— Отвечай.

Его рука мгновенно выскальзывает из моей ладони, и я понимаю, что разочаровала мальчишку, и он, очевидно, уже сам занес меня в разряд противных девочек.

— Эсти, привет, ты где сейчас?

— Недалеко от Хайфы.

— Отлично.

Мой редактор чем-то серьезно озабочен с утра.

— Только что в Хайфе произошел террористический акт. Сейчас начнут сообщать в «Новостях». Арабы автобус взорвали. Через час мы получим информацию о пострадавших и я скажу тебе, у кого из русскоговорящих взять интервью.

— Хорошо, Ури, не волнуйся, я справлюсь.

— В этом я абсолютно уверен. Как интернат и спутник?

— В порядке.

— Хорошо. Жди моего звонка.

Вхожу в дом. Мирная картина семейного завтрака захватывает меня теплой, ласкающей волной. Дети тихо сидят по обе стороны дубового стола. Во главе стола — Витя, с противоположного конца — Двора.

Огромное блюдо наполнено доверху фруктами из сада — персики, сливы, абрикосы, черешня матово поблескивают в солнечных лучах. Румяные пышные лепешки дымятся на широких керамических тарелках. Прозрачный желтый мед. Белый козий сыр в глиняной крынке обильно полит оливковым маслом.

Витя читает молитву — — благословение перед едой. Не хочется сообщать им сейчас о взрыве автобуса.

Тихо сажусь за стол, но Двора моментально улавливает мое состояние.

— Что-то случилось, Эсти?

— Да. Террористический акт в Хайфе. Сейчас будут передавать в «Новостях».

Витя усиливает звук.

— «...Десять погибших. Около сорока раненых. Машины „скорой помощи“ и полиции уже прибыли к месту взрыва».

— Семь тридцать утра. Люди ехали на работу. Автобус, конечно, был переполнен.

Мальчишки вопросительно смотрят на отца.

— Мне звонил сейчас наш редактор, сказал, что нужно съездить — взять интервью. Он через час даст адрес.

— Понятно. Давай завтракать, и поедем.

Приезжаем в Витину лабораторию.

Я еще вчера собрала всю информацию о спутнике, сделала интервью, просто моя машина осталась в Технионе, и Витя предложил зайти к ним, подождать, пока Ури сообщит мне, куда ехать в Хайфе.

Я сделала себе кофе и сижу в маленькой уютной кухне для работников лаборатории.

Мужчина лет пятидесяти пяти, не очень опрятный, немного странный на вид, просит разрешения сесть за мой столик. Соглашаюсь из вежливости.

— Вячеслав Семенович Швыдко, инженер-конструктор космических систем, — подает он мне руку. — Извините, что нарушаю ход ваших мыслей, но мне необходимо с вами поговорить как с корреспондентом центральной газеты на иврите.

— Я вас слушаю.

— Не знаю, с чего начать...

— Начните с главного, потому что минут через пятнадцать я должна ехать.

— Понятно. Спасибо, что предупредили. Тогда так: я являюсь крупным специалистом в области космической техники. Проработал на Байконуре двадцать пять лет.

У него отвратительно пахнет изо рта. К тому же Вячеслав Семенович говорит тихо и наклоняется ко мне слишком близко. Беседа превращается в пытку.

— Понятно, — ободряюще улыбаюсь ему в ответ, — и все же переходите к главному.

— Это и есть главное, потому что я вам заявляю как профессионал и специалист: спутник не взлетит!

«Бомба! Сенсация!»

Мгновенно представляю себе зачисление в штат редакции со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями. Меня берут на место пенсионера Барлева!

Мерзкий запах Швыдко становится почти неосязаемым.

— Как это — не взлетит?

— Так. Я читал договор, который подписан с русскими. Спутник будет выводить на орбиту списанная ракета-носитель семидесятого года выпуска. Максимум, заметьте, максимум, отойдет одна ступень из трех. А все остальное, в том числе наш восхитительный спутник, разлетится на части в верхних слоях атмосферы.

— Вы уверены, Вячеслав Семенович?

— — Абсолютно. Заявляю вам как профессионал с двадцатипятилетним стажем работы.

— Зачем же израильтяне подписали этот договор?

— Их просто облапошили. Н-да!

— Вы говорили об этом кому-нибудь из начальства?

— Говорил. Неоднократно. Мне сказали: не вмешивайтесь не в свое дело и занимайтесь исключительно разработкой спутника, и исключительно той областью, которую вам поручили.

— Сколько времени вы в Израиле?

— Полгода.

— Понятно. Ивритом не владеете.

— Абсолютно. Я говорил с русскоязычным директором проекта, который живет здесь тридцать лет. Этот директор принимал активное участие в поисках российских партнеров и подписании договора о запуске... Он очень самоуверенный молодой человек. В общем, Дов сказал мне, что, если я не перестану говорить глупости, он меня уволит.

— Жаль. Полгода в стране — и уже имеете работу по специальности. Это большое везение, Вячеслав Семенович.

— Да, но меня ничто не остановит. Я специалист и прекрасно понимаю, что деньги, выделенные на спутник, заметьте, огромные деньги, будут пущены на ветер в прямом смысле этого слова... На ветер в верхних слоях атмосферы.

— Но, может быть, есть хоть какой-то шанс?

— Никакого. Ноль.

— Зачем же они подписали этот договор с русскими?

— Я же вам объяснил — их облапошили.

Звонит Ури.

— Извините. Да, Ури, записываю адрес. Все ясно. Буду там через полчаса.

Беру номер телефона у Вячеслава Семеновича, Выхожу из кухни, чтобы попрощаться с Витей. Он сам идет мне навстречу.

— К кому тебе нужно ехать? Редактор сообщил уже? — Витя сосредоточенно смотрит на меня, какая-то мысль, кажется, не дает ему покоя.

— Да. Погиб молодой парень. Иностранный рабочий. Украинский. Нужно поехать по адресу, где он жил.

— Так я и думал. Я знаю этот маршрут. В этом автобусе обычно едут иностранные рабочие утром. Только, как правило, в семь утра. А этот задержался. Я поеду с тобой. Разреши мне...

— Зачем?

— Тебе нежелательно появляться в этом квартале одной. Там трущобы... Много грубых мужчин. Ну, работяги, без жен... Возьми меня. Я не буду тебе мешать.

— Хорошо. Спасибо, Витя.

Сообщение Швыдко о спутнике не дает мне покоя. Если подписали договор, не разобравшись, то почему не могут расторгнуть его и уличить Россию в обмане? Может, уже нельзя расторгнуть? И разве русские не должны будут платить компенсацию за нанесенный ущерб? Интересно, Витя знает что-то об этом? Наверняка. Надо поговорить с ним, прежде чем идти к руководителю проекта.

— Я знаю, что рассказал тебе Швыдко, — говорит Витя, как только мы выезжаем из здания Техниона.

— Да? И что ты про это думаешь?

— Если бы мы не учились с тобой в одном классе...

— Знаешь, Витя, давай поговорим на эту тему после встречи с украинскими рабочими. Я не очень хорошо вожу машину. Дорога петляет. А разговор серьезный.

— Да. Ты права. Разговор действительно серьезный. Через двадцать минут живописный склон горы неожиданно превращается в захламленные дворы и странные строения непонятной формы. Трущобы...

Странно, но Витя ориентируется здесь довольно легко.

Оставляем машину. Идем к трехэтажному дому, облепленному по бокам пристройками. В подъезде пахнет мочой. Дыры в стенах залеплены обрывками бумаги, газет и полиэтиленовых пакетов. Уцелевшая половина обнаженной улыбающейся девушки с плаката на стене исписана русскими матерными словами.

— Мы на правильном пути, — усмехаюсь я.

— Да.

На втором этаже каменная лестница неожиданно кончается, но сбоку есть узкая железная. Обе лестницы соединяет деревянная доска.

— Каскадерская работа у тебя, Фира.

Витя первым проходит по доске. Подает мне руку. Железная лестница ведет к нужной двери. Стучим. Ни кто не открывает.

Стою за Витей. Смотрю на его огромную спину. Слава Богу, что он поехал со мной. Наконец на пороге появляется пьяный мужик в тельняшке, обрезанной под майку. У него красные глаза, то ли от водки, то ли от слез. Шорты перепачканы белой краской.

— Вам чего? — Смотрит на Витю. — Мы на иврите не понимаем.

— Мы говорим по-русски. Войти можно?

Мужик некоторое время молчит. Рассматривает.

— Входите...

Жилье состоит из одной комнаты. Четыре кровати. Посередине пластиковый круглый стол и стулья. На столе бутылки пива, водка, половина арбуза, хлеб, селедка, картошка с зеленым луком, сосиски в пластмассовом тазу.

За столом сидит детина, голый по пояс, с якорем на руке, и женщина лет пятидесяти. Глаза у женщины злые. Сверлят нас, будто насквозь.

— Чего надо вам? — говорит она наконец.

— Мы из газеты. Ищем родственников или знакомых Александра Степаненко, который погиб сегодня во время террористического акта.

— Из газеты? Какой газеты?

— Центральной, израильской.

— Израильской? Падлы! Пришли! А я мать его! Мать Сашко! Сыночка повидать приехала третьего дня. Повидала!..

— Шо приперлись сюда, жиды пархатые? — вдруг поднимается из-за стола детина, хватает арбуз, швыряет в Витю, но тот успевает отстраниться, и арбуз попадает мне в грудь.

Детина подскакивает к Вите, хватает его за рубаху, но тот с размаху ударяет его в скулу. Женщина закрывает лицо руками, начинает выть:

— Жиды недорезанные, мало вас били на Украине, не добили гадов! Сейчас бы сыночек мой живой был. Сашко мой...

Детина снова бросается на Витю. Мужчина, что открыл нам дверь, хватает детину:

— Петро, хватит! Очумел! Идите, жидки, отседова, пока он вас не прикончил. Идите по добру...

Хватаю Витю за руку, силой тащу к двери. Он поворачивается ко мне. Ненависть в его глазах обжигает меня.

— Витенька, умоляю, пошли! — Но он разворачивается и снова ударяет детину в челюсть.

Я ору.

Паралич от моего звериного крика наступает мгновенно. Мужик, оставив еще не очухавшегося детину, подбегает к Вите:

— Идите, браток, уходите. Дядька он Сашка, вместе работали. Дядька родный. А цэ мать его. Пьяные они от горя, от водки пьяные. Уходите от греха...

Вдвоем с мужиком нам удается вытолкнуть Витю в тот момент, когда детина, очухавшись, бежит с кулаками к дверям. Мужик в тельняшке успевает захлопнуть их.

Я слышу перебранку за дверью, но Витя, кажется, уже пришел в себя. Спускается за мной по лестнице, наконец вырывает свою руку из моей: — Да не держи ты меня, Фира, не пойду я туда снова. Все! Хватит!.. Выбираемся на свет Божий. Солнце ударяет в глаза.

— Умыться бы надо, — прикладываю салфетку к струйке крови на Витином подбородке.

— Тебе тоже.

Только теперь чувствую тупую боль в груди. Моя футболка залита розовым соком арбуза. На джинсах тоже противные пятна.

— Больно?

— Ничего. Хорошо, что не в глаз.

— Да уж! Как в газету напишешь?

— Скажу: нет у него ни родственников, ни знакомых. Позвоню строительному подрядчику, у которого он работал, возьму какие-нибудь данные, может, фото.

— Все шито-крыто, да? Как будто ничего и не было?!

— А что ты предлагаешь, Витя?

— Депортировать их из страны. Зачем в Израиль антисемитов привозить! Мы же им работу даем, чтоб не загнулись на Украине с голоду, а они нас ненавидят.

— Витя, у людей горе. Люди в горе по-разному реагируют.

— В горе, в радости они бы нас всех с удовольствием прикончили. Как арабы.

— И украинцы разные бывают, и арабы...

— Бывают разные. Только мы для них все одинаковые — жиды пархатые.

Солнце невыносимо режет глаза. Только теперь понимаю, что забыла в том доме темные очки.

Силы окончательно оставляют меня. Изможденно опускаюсь на траву. Не могу сдержать слез. Наверное, это запоздалая реакция.

— Фира... ты чего, ну, хватит! Прости. Все, поехали, поехали ко мне. Я за руль сяду.

— У меня страховка только на одного человека.

— Ну хорошо, ты за руль сядешь. Поехали. У тебя другая одежда есть?

— — Есть, конечно. В багажнике.

— Ну вот и хорошо. Приедем, примешь душ, переоденешься, позвонишь, кому надо, статью свою приготовишь. У меня компьютер есть. Отдохнешь, переночуешь, а завтра утром поедешь.

— Мне сегодня в Иерусалим надо вернуться.

— Хорошо, сегодня вернешься. Еще всего десять утра. Вставай, поехали.

Через сорок минут испуганная Двора встречает нас возле дома. Витя пытается ей рассказать, что произошло, но вдруг останавливается на полуслове:

— Не могу «жиды пархатые» на иврит перевести.

— Потом, Виктор, потом слово подыщешь. Главное — живы, здоровы, — успокаивает его жена.

Перешагиваю порог дома, и вновь картина покоя завораживает меня.

Тонкие солнечные лучи, проникающие сквозь ажурные дырочки в шторах, играют в огромной вазе из разноцветного стекла, отбрасывают в разные стороны красно-сине-розово-зеленые блики.

Вкусно пахнет жареным мясом с йеменскими пряностями. Двора подает нам мягкие махровые полотенца.

— Эсти, иди в нашу ванную, там и фен есть, и все необходимое, а Виктор в детской душ примет.

После душа заглядываю в детскую. Витя сидит на полу среди сыновей, помогает им собрать какую-то замысловатую штуковину из пластмассового конструктора.

— Спускайся вниз, Фирочка, сейчас я отведу тебя в мой кабинет, там никто не будет мешать.

В кабинете Вити огромная, во всю стену, карта Израиля, причем территория ее больше нынешней и поделена тонкими линиями на двенадцать частей — двенадцать колен Израилевых.

— Что это?

— Таким было наше государство при царе Соломоне. Как написано в Торе: «Страна Израиля, обетованная евреям Богом».

— Интересно.

— — Да. Знаешь, где сейчас еще можно найти названия Израилевых колен?

— Где?

— На полицейских и военных картах. Там так и указано: лагерь Беньямина, лагерь Звулуна...

— Ты должен вернуться в лабораторию?

— За мной уже машину выслали. Приеду домой к трем часам. Ты пока готовь материал. А я вернусь, пообедаем, поговорим — и поедешь.

— Хорошо.

Сажусь за компьютер. Звоню строительному подрядчику Сашко, потом Ури. Строчу текст.

Шестилетний Яков, с которым я познакомилась сегодня утром, заглядывает в кабинет:

— Ты тут?

— Как видишь.

— Папа с антисемитами дрался?

— Да.

— А в садике говорят, что драться нельзя.

— Правильно говорят.

— В садике нельзя, а в жизни нужно.

— Кто тебе сказал?

— Сам понял.

Глава 5. ГЕРА

«Здравствуй, дорогой Гера. Сегодня исполнилось семь лет моей жизни в Израиле. Сегодня семь лет нашей с тобой разлуки».

Странно — почему семь? Десять. Ошиблась в цифрах.

«Кажется, что все было только вчера и в то же время очень-очень давно, словно в другой жизни. Вряд ли у тебя есть такое ощущение, ведь ты просто продолжал жить. А я поменяла все. Одним махом. Даже профессию. Только себя — постепенно.

Помнишь, однажды мы говорили с тобой о жизни, о женщинах. Ты сказал, что каждая женщина, которая была с тобой, хотела, чтобы ты стал ее мужчиной. Ты сказал, что я тоже этого хочу.

Я тебе тогда ничего не ответила. Просто раньше не умела быстро отвечать на сложные вопросы, мне всегда нужно было время, чтобы обдумать ответ. Теперь я знаю, что сказала бы тебе, Гера».

Ну, скажи, Фира, что-то оригинальное, например, что ты не хочешь, чтобы я стал твоим. По крайней мере, ты будешь первой.

Телефон звонит не умолкая. Надо отключить его. Леночка забрала мои подарки к дню рождения — розы и духи — и отправилась домой на два часа раньше.

Выключить телефон? Задумчиво смотрю на аппарат, потом все же беру трубку:

— Але...

— Гера, привет. Дело есть клевое. Срочное.

— Паша... — Нутром чувствую: предложит какой-нибудь проект, который может задержать мой вылет в Израиль.

— Паша, я не могу! Не сейчас, старик.

— Сейчас! Именно сейчас! Я уже под твоим окном. Встаю из-за стола. Фигура маячит под фонарем.

— Открывай, мне холодно!

Сбрасывает на ходу дубленку, шапку, шарф. Глаза горят.

— Ну, что на этот раз? Наращивание мусором островов для японцев? Разведение кроликов на необитаемом острове? Фабрика по пошиву бикини из соломки?

— Холодно, холодно, старик, а дело, между прочим, прибыльное.

— Не могу я, Паша. Не мо-гу!..

— Можешь. Ты только послушай. Знаешь стоматологический хозрасчетный центр на бульваре Победы?

— Лечили мне там зуб лет пять назад. Неплохие специалисты.

— Во-от! Центр обанкротился. Ха! Его на будущей неделе продают с молотка. Здание, между прочим, здоровенное. Четыре этажа. Два можно достроить.

— Заинтересовался!

— Покупаешь все готовенькое: кабинеты, оборудование, специалисты классные. Клиентура постоянная. Они, кстати, теперь новым методом лечат. Ну, для состоятельных, конечно.

— Каким еще методом?

— А таким — под общим наркозом. Усыпляют, значит, клиента, все там сверлят, выдирают, хреначат, вставляют.

— Все?

— Ну, во рту, конечно.

— И то хорошо.

— Нет, я тебе серьезно говорю. Клиент просыпается, тридцать два зуба сверкают, как новые.

— Откуда ты знаешь, что тридцать два?

— У человека столько зубов.

— Большие познания в стоматологии.

— Еще бы! Я сегодня два с половиной часа с главврачом говорил. Только что от него.

— Стоматологический центр... Паша, ты бабу любил когда-нибудь?

— Какую бабу?

— Какую-нибудь, неважно. Бабу. Так, чтобы ничего не хотелось больше... Только ее.

— Гера, ты заболел? Посмотри на себя! У тебя внук в августе родится. Нора Ивановна — женщина приятная во всех отношениях. Гера! Какая баба? К черту!.. Какая любовь в твои лета?

— А что мои лета? Ты младше меня всего на десять лет.

— На тринадцать.

— Неважно. Нечего меня в старики записывать.

— Тебе что, Ленки мало?

— А при чем тут Ленка?

— При том. Вторую неделю ходит как тень. Я с ней говорил, между прочим, вчера.

— О чем?

— О тебе... О вас.

— Я ее уволю завтра за треп.

— Перестань, она знает, что ты мой друг. Больше, чем друг. Почти брат.

— И что тебе сказала Елена Васильевна, мой младший почти брат?

— Сказала про посылку из Иерусалима. Сказала, что ты теперь с этой посылкой живешь, даже спать домой не ходишь. Баба в Иерусалиме, значит?

— Да не баба она...

— А что — мужик?

Паша вдруг замечает картонную коробку у меня на столе.

— А вот и она, родимая, — порывается достать послание.

— Не смей! — неожиданно для себя ору я.

— Извини, — он отдергивает руку, — ты чего, Гера, взбесился? — Подходит ко мне, усаживает меня в кресло.

— Да ладно, что ты со мной, как с больным.

— Ты и есть полоумный. Посмотри на себя в зеркало: глаза блестят, руки дрожат... — Достает из внутреннего кармана плоскую алюминиевую фляжку, разливает по рюмкам.

— Давай-ка вот выпей, успокойся и все мне выкладывай. Легче станет. Мы, кстати, в этом стоматологическом центре психологов заведем, и сексопатологов, и иглоукалывателей, и косметологов, и массажистов.

— Еще скажи: казино и бордель откроем на крыше.

— Нет. Все должно быть серьезно, солидно, интеллигентно, по последнему слову медицинской науки.

— А с наркотой что делать будешь? Они наверняка косяком туда прут. Там ведь наркотические препараты имеются, раз ребята под наркозом операции делают.

— Да продумал я! Все продумал. Главарям отстегивать будем, они сами о мелочах позаботятся. Петровичу, начальнику спецотряда, забашляем, как положено.

— Да, конечно, кто башлять-то будет? Гера башлять будет... Не хочу я твой зубовый центр. Ничего не хочу. Я семнадцатого марта в Израиль улетаю. Уже билеты заказал.

— Одно другому не мешает. Хочешь бабу повидать, лети — люби. Вернешься, все уже тикать начнет, как часики швейцарские: тик-так, тик-так...

— Так, да не так! Ты бы, Паша, с тем справился, что есть уже.

— Когда ты из Израиля возвращаешься?

— Не улетел еще.

— Хватит, я серьезно спрашиваю: на сколько дней эти твои майсы с бабой рассчитаны?

— Да не баба она! Твою мать!.. И не рассчитано ничего.

— Ладно, извини. Понимаю: любимая женщина, любовь на всю оставшуюся жизнь.

— Все, Паша, иди. Тяжело мне с тобой.

— Не уйду я никуда, пока не согласишься. Я даже бизнес-проект накатал. Все просчитал. Через год стоматологический центр окупится и начнет приносить чистую прибыль, которая будет расти в геометрической прогрессии.

— Оставь бизнес-план и иди. Обещаю ознакомиться.

— Гера, ты уверен, что в порядке? .

— Уверен. Иди, Паша. Я тебе слово дал?

— Дал.

— Значит, ознакомлюсь.

Закрываю за Пашей дверь, допиваю коньяк. Читаю его бизнес-план. Отличный проект. Молодец, парень! Золотая голова и нюх, как у собаки. Две недели назад я бы за этот проект зубами схватился. Всеми — сколько их там у человека? — тридцатью двумя.

Почему человек так редко может делать то, что хочет? Сколько всяких незримых нитей связывают его стальной паутиной. И какой нужен толчок, чтобы вырваться из этой паутины. Разорвать ее разом. Способен лия на это?

Фира... Фирочка... Эсфирь... Мисс Вселенная. Мне ведь уже пятьдесят шесть лет. А тебе, тебе только тридцать восемь. У меня внук в августе родится. И Нора Ивановна — женщина приятная во всех отношениях, как Паша выразился словами классика. Нора Ивановна —

командир, директор института цветных металлов, почетный член Академии наук.

Фира, я сошел с ума. Конечно, с кем поведешься... Зачем я поеду к тебе в Иерусалим? Бередить открытую рану?

Паша, идиот, ну зачем ты свалился на мою голову с этими дурацкими хозрасчетными зубами?

Тоскливо смотрю в окно. Снежинки беззаботно кружатся в фосфорическом свете фонаря.

«Ты сказал, Гера, что я тоже мечтаю, чтобы ты стал моим. Нет, Гера, нет. Ты и так мой. Мой с той минуты, когда я впервые увидела тебя и полюбила. Ты мой с первого взгляда и все эти долгие-быстрые годы. Моя мечта — чтобы я стала твоей. Чтобы я стала твоей, как ты — мой. Чтобы ты любил меня, заботился обо мне, защипал, ревновал... ревновал до безумия, как ревнует старший брат, когда в доме рождается новый ребенок. Ревнует, потому что часть родительского тепла отнята у него навсегда. О, Гера, как я мечтаю об этом, чтобы твоя душа и твое тело почувствовали меня своей частью — самой важной, самой необходимой для жизни. Мой идеал — стать твоим самым дорогим сокровищем. Твоим, Гера. Ты богатый человек и ни в чем не нуждаешься, но ты несчастен, потому что никогда не испытывал по-настоящему это чувство — любить женщину и наслаждаться, то она твоя, только твоя и сама счастлива этим. Безумно счастлива. И не хочет никого другого. Только тебя. Ласкать, смешить, беречь, кормить, любить... Любить».

Спасибо тебе, моя мисс Вселенная, ты опять помогла разрешить мои сомнения. Чувствую, как буквы ее детского почерка дробятся на нейтроны и протоны и взрываются во мне ядерным взрывом невыносимого желания.

Да! Да! Я хочу, чтобы ты стала моей. Я больше не боюсь этого — довериться другому человеку. Это — не зависимость от него. Это — не рабство. Это — что-то другое...

Я поеду в Иерусалим. Я должен обнять тебя, Фира. Снова окунуться в черный омут твоих глаз и понять, что же это такое. Пусть мне пятьдесят шесть лет, пусть невозможно что-то изменить. Я должен увидеть тебя.

Глава 6. ФИРА

Я задремала. Витя склонился надо мной. Проснулась от его взгляда.

— Подремала полчаса. Очень полезно перед дорогой. Тем более тебе. Ты так неуверенно водишь машину.

— Который час?

— Половина четвертого. Все сделала для газеты?

— Да. Строительный подрядчик оказался хорошим мужиком, отвез фотографию погибшего парня в хайфское отделение газеты.

— Может, родственники будут против?

— Нет. Он говорил с ними.

— На каком языке?

— На иврите. Один немного понимает... Оказывается. В общем, все в порядке.

— Тогда давай поговорим, потом пообедаем — и поедешь.

— Да... поговорим, только умоюсь, чтобы спать не хотелось.

Возвращаюсь в кабинет, сажусь напротив Вити в глубокое кожаное кресло. Времени мало, сразу задаю главный вопрос:

— Значит, спутник не взлетит? Взорвется в верхних слоях атмосферы?

— ...Да. Точно.

Обалдеваю от его прямоты и осведомленности.

— Откуда ты знаешь?

— Дов брал меня с собой в Москву, когда подписывали договор с русскими.

— Зачем?

— Что «зачем»? Зачем брал или зачем подписывал?

— Зачем брал? Сначала — зачем брал...

— Чтобы я дал компетентное заключение: на этой ракете-носителе спутник действительно взорвется.

— Бред.

— Нет. Трезвый математический расчет.

— Зачем, Витя?

— Фира... Я не буду тебе сейчас рассказывать о трудностях эмигрантской жизни. Ты сама наверняка хлебнула всего этого выше крыши.

— Мы — не эмигранты. Мы — репатрианты. Мы евреи, которые вернулись на свою историческую Родину. Сегодня утром, кстати, ты еще раз в этом наглядно убедился.

—Да. Извини. Ты абсолютно права. Мы не эмигранты. Все, кто живет в Израиле, приехали сюда в какой-то момент. Все вернулись. Но одни раньше, а другие позже. С этим ты не можешь не согласиться.

— Не могу.

— И те, кто приехали раньше, уже съели свою долю дерьма. А мы еще нет.

— И что?

— Фира... Я, физик, кандидат наук, пять лет работал на мусорной машине, чтобы прокормить своих пацанов. Ты заметила, как быстро мы приехали в те трущобы в «Сайфе, как безошибочно я вывел тебя к нужному дому?

— Да.

— Это потому, что я знаю Хайфу как свои пять пальцев. Я объездил ее на мусорной машине вдоль и поперек.

— Именно поэтому ты не отпустил меня утром одну?

— Конечно.

— Спасибо тебе.

— Я ездил на мусорной машине с пяти утра до часу дня, потом возвращался домой, спал два часа и до двенадцати ночи учил иврит и читал новую научную литературу по астронавтике и астрофизике, чтобы не потерять научную квалификацию.

— Ты пытался устроиться по специальности?

— Конечно, пытался! Каждые два месяца я рассылал свое резюме в университеты и фирмы, хотя бы отдаленно подходящие моему профилю. Телефонный звонок раздался через пять лет. Телефонный звонок из хайфского Техниона. Это было как гром среди ясного неба.

— Представляю себе.

— Меня вызвали на собеседование, а через неделю я получил письмо, что принят на должность руководителя группы электронщиков в проекте по разработке и созданию первого израильского спутника.

Витя закуривает трубку. Ему очень идет трубка. Она органично дополняет его классический образ ученого: точеные черты лица, интеллигентные манеры, борода. Я никогда не замечала, что у Вити красивые черты лица и руки. Нет, он не был таким в школе. Он очень изменился за эти годы. Может быть, благодаря Дворе? Или Израилю? Или тому и другому.

— И что было дальше?

— Дальше началась работа, о которой я мечтал всю жизнь. Ты познакомилась вчера с нашим коллективом. Девяносто процентов — русскоязычные новые репатрианты. Каждый из них два года назад либо подметал улицы, либо мыл полы, либо вкалывал на стройке.

— Кто финансирует проект?

— Частично государство. Но это и частный проект. Есть два миллиардера американских. Я не могу назвать их имена. Это их условие... Когда Дов взял меня в Москву, он объяснил мне одну очень простую вещь.

— Какую?

— Он спросил: «Виктор, где будешь ты, когда спутник будет в космосе?» — «Не знаю, — ответил я, — может быть, меня возьмут в какой-нибудь новый проект». — «А нового проекта по твоему профилю не намечается в ближайшие десять лет». — «Значит, придется вернуться на мусорную машину. Другой профессии у меня нет». — «Но есть способ продлить работу в Технионе на ближайшие три года и не возвращаться на мусорную машину». — «Какой способ?» — «Очень простой. Мы купим у русских старую ракету-носитель, непригодную для нашего спутника. Закончим, как положено, конструировать спутник. Запустим его. Спутник по техническим причинам взорвется. Заметь, виноваты в этом будут русские. Спутник будет выполнен идеально. Взорвется. Такое бывает. Иногда спутники и космические корабли взрываются в верхних слоях атмосферы». — «И что тогда?» — «Тогда нам выделят деньги на разработку и создание еще одного спутника. То есть еще три года безбедной жизни обеспечены». — «А если не дадут деньги?» — «Во-первых, есть немало причин, из-за которых деньги дадут: гораздо легче получить финансирование под что-то конкретное, уже существующее, во что уже вложены средства серьезных организаций. Кроме того, это престиж израильтян и страны — израильский спутник должен бороздить пространства Вселенной. И потом, мы-то сделаем его идеально, он взорвется не по нашей вине. Это будет доказано специальной комиссией по расследованию. И последнее: американские дяди очень любят новых репатриантов. А второй спутник будет еще более совершенен, чем первый». — «Но если все-таки не дадут денег на второй спутник?» — «Не дадут так не дадут. Вернешься на мусорную машину на три года раньше».

— Витя... Но это же чудовищно!

— Да. Я тоже опешил, когда Дов рассказал мне о своих планах. А потом подумал-подумал и понял, что он прав. Израильский спутник будет бороздить пространства Вселенной и фотографировать меня, своего создателя, разгружающего мусорные баки.

— Неужели у него будут такие возможности?!

— У него? Да. У него будут возможности. Собственно, почему будут? Уже есть. Он ведь почти готов. Через полгода запуск.

— Кто-то еще из ученых, задействованных в проекте, знает, что спутник взорвется?

— Так, как я, никто.

— Откуда же Швыдко узнал об этом?

— Это для меня загадка. Не представляю... Хотя, может, старые связи на Байконуре...

— И что теперь с ним будет?

— — Думаю, Дов уволит его, если он не уймется... Швыдко взяли полгода назад. Нам очень не хватало механика... хорошего механика. Вячеслав Семенович — гений в своей области. Надо отдать ему должное. Кстати, тот парень из интерната, Алеша, многому у него научился.

— Значит, он и Алеше сообщил, что спутник взорвется?

— Нет. Ему не сообщил.

— Почему?

— Я уговорил Швыдко не трогать парня. Зачем омрачать юношеские надежды! И какой Швыдко прок, если Лешка узнает?

— Да... А остальные как реагируют?

— Молчат. Держатся за свои места и не лезут не в свое дело. Кому охота спорить с начальством из-за кляуз какого-то Швыдко? Тем более договор с Россией никто из них не видел. Его и не положено видеть сотрудникам проекта. Запуск спутника совершенно не относится к теме его разработки.

Мы молчим. Как странно все складывается. В детстве Витя спасал меня на контрольных, теперь вот я должна спасти его от мусорной машины. Должна ли?

— ...Знаешь, мне наш главный редактор пообещал: если я принесу какую-нибудь информационную бомбу, меня зачислят в штат газеты на место одного журналиста, который уходит на пенсию.

— Эта история отлично подходит для информационной бомбы.

— Еще как... Помнишь, в седьмом классе ты объяснял мне математическое понятие бесконечности? Так понятно и просто объяснил.

— Не помню. Как?

— Нарисовал треугольник, а в нем еще один, а потом еще и еще. Этот треугольник был очень похож на очертания современного Израиля. И все остальные, которые внутри. Такие глубокие... до бесконечности. Вспомнил?

— Нет.

— Сегодня я вписала в этот треугольник еще один.

— Понятно. Пойдем обедать, философ. Я тебе все рассказал, а ты поступай как знаешь.

... В девять вечера равнина уступает место Иудейским горам. Я приближаюсь к Иерусалиму. Теплое чувство Дома окутывает меня, как нежнейшее пуховое одеяло. Белые облака лежат на дороге. Светлячки огней мерцают в прохладном ночном воздухе.

Что делать? Как поступить?

Переключаю радио на религиозную волну. В этот ночной час знаменитые раввины обычно читают лекции, интересные лекции. Хочется отвлечься от своих гамлетовских вопросов.

«Жена — главный человек в доме, — звучит бодрый голос раввина, — жене нужно дарить подарки, выполнять ее желания, но самое важное — внимательно прислушиваться к ее просьбам, потому что просьбы жены — это всегда забота о сохранении целостности и покоя вашего дома. Приведу простой пример. Ты возвращаешься с работы уставший, раздраженный. Уже поздно. Садишься на диван, берешь газету, читаешь и засыпаешь. А что жена? Она весь день трудилась, заботилась о детях, готовила обед и ужин, убирала дом и ждала тебя, чтобы поделиться своими проблемами. И где ты? Ты рядом, но тебя словно и нет... Какой выход? Простой. Водить жену в ресторан или в кафе. Обязательно. Хотя бы раз в неделю, а если есть возможность, и чаще.

Дети уложены спать. Всегда есть кафе недалеко от дома. Жена наряжается. Вы приходите вдвоем и вместе окунаетесь в теплую, красивую, уютную атмосферу. Садитесь за столик, заказываете пирожное, кофе и начинаете разговаривать. Вокруг много народу, оживление. За каждым столиком своя беседа. Но, заметьте, никто никогда не засыпает в кафе, каким бы усталым туда ни пришел.

Вы пьете кофе, едите пирожные, и жена, ваша милая, принарядившаяся жена, спокойно делится с вами семейными проблемами, и вместе вы находите правильное решение».

Облака оседают росой на придорожные сосны. Легкий воздух наполнен запахами розмарина.

Да, точно, в кафе никто не засыпает. Хорошая идея для будущей семейной жизни. Эх, Гера, я уже знаю столько идей для счастливой семейной жизни, что могла бы осчастливить целое поколение.

Переключаюсь на следующую религиозную волну. Голос раввина слышен не очень хорошо. Помехи из-за того, что дорога проходит в горах. Но слова зацепляют меня, начинаю напрягать слух.

Раввин рассказывает о благодеяниях, которые может совершать человек.

«Правильнее всего жертвовать деньги нуждающемуся так, чтобы он не знал, кто его облагодетельствовал. Человек, берущий подаяние, чувствует себя униженным и должным, но ведь вы жертвуете деньги не для этого, а прежде всего для себя. Как все, что делает человек, он делает в конечном счете для себя».

Опять отвратительный треск в радиоприемнике. « „...Но самое большое благодеяние — помочь человеку найти работу. В таком случае вы даете ближнему свободу, независимость и возможность уважать себя, самому содержать свою семью, а это дорога к удовлетворению своей долей, к покою и счастью...“

Треск опять захлестывает и без того слабый голос раввина, но словно какой-то щелчок раздается в моей голове...

Неужели я позволю лишить Виктора и еще сорок ученых из новых репатриантов возможности работать над вторым проектом? Неужели я могу позволить себе стать причиной мучений и страданий этих людей? И они не будут иметь возможности еще три года заниматься любимым делом, жить в уважении и покое? Нет, конечно! Ни за что, никогда не встану я на их пути.

А деньги? Огромные деньги государства и двух американских спонсоров? Деньги, о которых твердил Швыдко. Но разве предназначение денег не в том, чтобы давать людям возможность жить в уважении и свободе? Нет ничего важнее покоя и счастья человеческой души.

Я еще найду свою сенсационную бомбу. Конечно, найду. Он поможет мне. Как помогал всегда. Мой Великий Всевышний. Я вдруг понимаю, что еще там, в горах Кармиэля, приняла это решение, а всю дорогу просто пыталась убедить себя.

Нет, этому спутнику не суждено бороздить просторы Вселенной.

Сотовый звонит не умолкая. Не хочется просыпаться. Если что-то важное, оставят сообщение, убеждаю себя во сне. Опять звонит. Который час? Может, что-то случилось? Не дай Бог...

— Але...

— Фира, здравствуй, это Алена.

— О! Привет! Ты откуда звонишь?

— Из интерната.

— А... я думала, из Иерусалима.

— Нет еще, но собираюсь приехать.

— Когда?

— В эту пятницу.

— Прекрасные планы. Я тебя встречу на автобусной станции. Останешься у меня на субботу. Можешь?

— Могу.

— Очень хорошо! Отлично! Как у вас вообще дела?

— Нормально.

— Голос у тебя что-то грустный.

— Алешу вчера в армию призвали.

— Как это? Не прошел на аэродинамический?

— Нет. Недобрал в психотесте. Его могли на многие факультеты взять, кроме этого, а он не захотел на другие. В армию пошел.

— В какие войска?

— В боевые. Но точно еще не знаю куда. Сейчас будет проходить курс молодого бойца.

— Понятно. Продержись до пятницы. Не грусти, ладно?

— Постараюсь.

— И выброси из головы свои дурацкие опасения по поводу Алешиных знакомств с другими девушками.

— С другой девушкой.

— Алена, пожалуйста...

— Ладно... постараюсь.

— Что еще? Ты что-то еще хочешь мне сказать.

— Да... Спутник взорвался. Тот, что Алеша делал.

— Надо же. А почему?

— Какая-то авария произошла при выводе его на орбиту.

— Ясно. Жаль...

— Лешка чуть не плакал, когда узнал.

— Бывает. Слава Богу, людей в спутнике не было.

— Да. Это точно. Одни железки дорогущие.

— Приезжай, Аленушка, я буду ждать.

— Приеду.

Выключаю сотовый. Сон как рукой сняло. Взорвался значит. Звоню Вите.

— Привет.

— Привет.

— Поздравляю с успешным завершением проекта.

— Спасибо.

— Когда это произошло?

— Две недели назад.

— Ты все видел?

— Да. Я был на запуске. Хватит, Фира, и так кошки на сердце скребут.

— А что со Швыдко?

— Уволили его через два дня после твоего приезда. Он потом телегу ректору накатал, но Дов объяснил, что Швыдко не справлялся с работой, его уволили, и он мстит за увольнение.

— Слушай, Витя, теперь уже поздно об этом говорить, но почему ты не попробовал тогда, до увольнения, объяснить Швыдко всю ситуацию?

— Ты с ума сошла! Он же коммунист закостенелый... Конченый. У него одна-единственная извилина в башке, и та в виде серпа и молота. Государственные деньги, народные средства... Непрошибаемый чувак.

— Ясно... А как с деньгами на новый спутник?

— Дов сейчас этим занимается.

— Россия будет платить Израилю компенсацию за нанесенный ущерб?

— Да, но это гораздо меньше, чем сумма, которую они получили за ракету-носитель. Короче, не волнуйся, те парни, что продавали, в убытке не остались. Тут у нас с ними полное взаимопонимание. Если бы такое взаимопонимание между Россией и Израилем было на высшем уровне, мы бы уже Белку со Стрелкой на альфа Центавра заслали. Короче, Довчик, он хоть и доктор географических наук, на самом деле заслуживает Нобелевской премии за изобретательность.

— Он — доктор географических наук? Почему же именно он возглавляет проект по конструированию спутника? Мне представляется это не его специальность...

— Фирочка, дорогая, он ведь не конструирует спутник, а только руководит работами... и деньги достает. Добывает... Нам... Ну и себе, конечно.

— И как, успешно?

— Думаю, да. Вчера один из двух пожертвователей к нам из Америки прикатил. Поддержать ученых из новых репатриантов. Русских ругал. Говорит: как это они вас, евреев, облапошили! Отличный дядька. Энергия из него плещет во все стороны! Семьдесят пять лет, а выглядит! Женская половина нашего коллектива вокруг него порхает беспрерывно. Говорят, заряжаются положительным отношением к жизни.

— Помогает?

— Пока да. Завтра жена его прибудет. Может, и наша мужская братия порхать начнет.

— А жене сколько лет?

— Сорок восемь. На фото — словно двадцать.

— Хорошо, что он приехал.

— Очень хорошо.

— Как пацаны? Как Яков — мой новый юный друг?

— Нормально. Бунтует. В первый класс пошел, через неделю забастовку в школе организовал.

— Вот это да! Из-за чего?

— Учительница сказала, что Израиль должен отступить к границам шестьдесят седьмого года, а территории отдать арабам. Он с ней спорить начал. Яков знаешь как спорит, стены трясутся.

Она его из класса выставила, чтобы урок вести не мешал. Он домой приходит, говорит: «Папа, ты мне должен помочь написать три плаката. Нам учительница задала. Завтра игра какая-то будет интересная». Я и написал на больших белых листах то, что он мне сказал: «Да здравствует сильный Израиль!», «Свободу слова!», «Дайте права детям!». Яшка писать-то еще не умел тогда.

— Круто.

— Ага. Меня потом в школу вызывали.

— Ты его ругал?

— Я счастливый две недели ходил!

— Почему?

— Смелый мужик растет. Я бы на такое даже в десятом классе не решился.

— Да. Израильский ребенок. А мне сейчас Алешина Девушка звонила. Алена. Говорит, его в армию призвали.

— Ты знаешь, я так Леху уговаривал на другой факультет пойти, но он — ни в какую.

— Теперь после армии поступит.

— Поступит. Он упорный. Девушка его тоже ого! С характером...

— Да. И толковая... Новый год через две недели, ты отмечаешь?

— Нет. Только еврейский отмечаю осенью.

— А мне до сих пор тридцать первого декабря грустно, очень снега хочется. Воздуха морозного, ядреного, Помнишь?

— Помню. Запах у него такой особенный... Самый свежий.

— Хрустящий!

— Фира, запах не бывает хрустящий.

— Не бывает... А в детстве был. Ты-то меня понял, надеюсь.

— Я-то понял... Поезжай на Хермон, там уже две недели снег лежит.

— На Хермоне снег, как у нас в Сибири в конце марта.

— Точно. Не подходит для новогоднего.

— Ладно, Витюша, удачи тебе в новом проекте.

— Спасибо.

— Ну все, пока. Дворе большой привет.

— Нет, подожди, тебя в штат взяли?

— Не взяли еще.

— А тот пенсионер ушел на пенсию?

— Ушел.

— Значит, другого журналиста на его место взяли?

— Угу. Но ты не расстраивайся, я тут еще курсы успешно заканчиваю «Презентация мероприятий». Много интересных предложений от разных компаний по производству всего на свете.

— Очень голосок у тебя грустный.

— Это тридцать первое декабря приближается.

— А может, к нам приедешь на Новый год?

— Не знаю... Не думаю...

— А то приезжай, мы будем очень рады!

— Может быть, спасибо, Витюша. Выключаю сотовый.

Спутник... Алеша... Швыдко... А в прессе не было сообщения о том, что спутник разбился. Конечно, о чем писать-то. Вот если бы он бороздил Вселенную. Ладно, побороздит еще.

Как хорошо, что через два дня приезжает Алена.

В черных глазах Алены вся грусть еврейского народа.

— Ты что, Аленушка?! Возлюбленный твой жив, здоров и невредим! Нельзя так убиваться!

— Твой вот тоже здоровый и невредимый, и что с того? Можно подумать, ты радостная.

— Ну ладно, у меня свои причины.

— Свои. Такие же самые.

— Мой возлюбленный за четыре тысячи километров от Иерусалима... И потом... Через две недели исполнится ровно десять лет, как я его не видела.

— Ужас!

— Ужас... А ты говоришь...

— Десять лет! Как же ты выдержала?!

— Не знаю... Не представляю... Понимаешь, человек ведь не сидит у окна в ожидании. Он живет. А жизнь выплескивает на него море проблем, которые нужно немедленно решать. Так летят дни, месяцы, годы.

— Ты должна поехать к нему! — Алена хватает меня плечи и кричит вдруг так, что несколько прохожих удивленно оборачиваются: — Ты обязана! Обязана поехать к нему немедленно!

— Алена, перестань орать.

— Нет! Ни за что! Десять лет — это огромный срок! Ты должна увидеть его!

— Зачем?

— Чтобы что-то понять для себя.

— Что понять?

— Что ты действительно любишь его!

— Конечно, люблю. Его невозможно не любить.

— Нет, может быть, это давно стало твоей мечтой, просто мечтой, миражом, с которым ты живешь все эти годы. Может быть, он изменился и теперь совсем другой, не такой, каким ты его помнишь и любишь. Нет! Ты изменилась за десять лет и воспринимаешь все иначе. Фира, пожалуйста, где у вас тут поблизости агентство по продаже билетов? Я уверена, что можно успеть. Заказать билет на тридцать первое декабря, как раз на Новый год. Пожалуйста. Если у тебя нет денег, я могу одолжить. Мне мама месяц назад прислала тысячу долларов. Отдашь потом, когда будет возможность.

— Нет, Алена, спасибо, Я не могу ехать туда.

— Ты просто трусишь. Ты боишься разрушить свою мечту. Но это необходимо, чтобы жить дальше. Это необходимо тебе теперь. Поехали, умоляю, поехали в агентство. Я так хотела сделать для тебя что-то хорошее, что-то важное, по-настоящему важное. — Она оглядывается по сторонам и моментально находит нужную вывеску: — Вон, смотри! Даже ехать не надо. Агентство «Гранат». Хорошая компания, известна всей стране. — Она крепко сжимает мою руку.

А ведь она права, эта маленькая женщина. Тысячу раз права. Я должна увидеть Геру. Я могу сделать себе такой подарок. Я заслужила его, в конце концов. И потом, увижу настоящий январский снег... Хотя у меня и одежды-то нет подходящей.

Алена не отпускает мою руку ни на секунду. Через несколько минут мы уже сидим напротив миловидной сотрудницы агентства «Гранат». Она что-то ищет в голубом пространстве компьютера, наконец удовлетворенно улыбается:

— Да, есть билет на тридцать первое декабря. Назад когда собираетесь?

— Есть билет на пятое?

— Фира, ты что, обалдела! У тебя на все лишь три дня выпадает!

— А больше и не нужно, чтобы все понять... И потом, у меня одиннадцатого января важное мероприятие, а к нему готовиться основательно надо.

— Какое?

— Потом расскажу.

— Девушка, оформляйте билеты, — приказным голосом говорит Алена.

— Да-да, оформляю. Паспорт, пожалуйста.

— У меня только водительские права с собой.

— Пока права подойдут, а как у вас с визой?

— Визу нужно?

— У вас есть российское гражданство?

— Нет. Я знаю, сейчас восстанавливают, но я еще не сделала этого. Как-то не нужно было...

— Мы успеем восстановить. Успеем за две недели, — тараторит Алена, — у Йоси консул знакомый есть. Он с ним все время на связи. Оформляйте билеты, девушка.

Через полчаса мы выходим из агентства. Январский буйный ливень обрушивается на Иерусалим.

— Ого! И зонта нет!

— Бежим! Тут близко до моей машины.

Потоки желтой воды стремительно несутся по асфальту. Ветер рвет на части зонты, как годовалый малыш бумажные игрушки. Внедряемся в машину. Включаю обогрев, радио.

— Кайф... — Алена блаженно откидывается на сиденье.

— Возьми там полотенце сзади.

— Спасибо. — Вытирает промокшие волосы.

Я смотрю на потоки дождя, омывающие лобовое стекло машины, и вдруг отчетливо понимаю, что первого января увижу Геру.

— Фира...

— Что?

— Ты должна позвонить ему сегодня или в крайнем случае завтра. У тебя есть его телефон?

— Я помню его наизусть.

— Номера могли поменяться за десять лет.

— Могли. Это неважно. Я не буду ему звонить.

— Но ведь его может не оказаться в городе. Люди иногда уезжают в командировку или в отпуск.

— Уезжают.

— И что тогда?

— Тогда я его не увижу. Зато увижу снег. Настоящий январский снег. Пургу... Метель... Я тебе очень благодарна, Аленушка, за то, что ты затащила меня в это агентство. — Достаю из сумочки билеты на самолет. Смотрю на них как на что-то сверхъестественное, волшебное. — Всего две недели...

— А если его не будет в городе?!

— Значит, не суждено.

...Прошел уже целый месяц после моей поездки в Россию, а все события до сих пор перед глазами.

Аквамариновое море в иллюминаторе самолета, припудренное тончайшими барашками облаков, сменяется густыми плотными горами снегов над черными лесами...

Я появилась на пороге его кабинета. Повернула замок в дверях. Сбросила шубу и шапку и не в силах больше сдерживаться припала к его губам...

Он нисколько не изменился за эти десять лет.

А я?

Он хотел сделать это тут же в кабинете, но мне не подходило место, где побывали десятки женщин. Я не была предметом развлечения. Тогда он не понял, в чем причина, но потом...

Я сказала Гере, что жду его в гостиничном номере, и он примчался туда раньше меня. Он даже успел снять еще один номер на моем этаже. Оказалось, что в России гостей после одиннадцати вечера выгоняют.

Я не помню, что мы делали эти три дня, кроме того, что ели, хохотали, говорили и занимались любовью. Да вот еще, гуляли по заснеженному городу. Конечно, играли в снежки, и я всегда побеждала, и меня не выбрасывали из команды. Покупали мороженое, от которого мои губы, и без того отвыкшие от морозов, превращались в деревяшки, но Гера быстро вдыхал в них жизнь, наверное, как когда-то Всевышний в уста Евы... Еще мы играли в слова и дорисовывали фигурки, чтобы получалось что-то конкретное.

Я не помню, чтобы Гера оставил меня одну хоть на полчаса в течение этих трех дней. Отчетливее всего я помню теперь лишь острое, жгучее, почти невыносимое чувство счастья, которое, мне кажется, мы испытывали оба, отчего оно казалось еще острее и невыносимее.

Мы не искали никаких разнообразий, занимаясь любовью. Гера лишь обнимал меня, и я уже была на грани оргазма. Хотя это слово вряд ли подходит к тому великому чувству, которое я испытывала, когда он прижимал меня к себе, а потом входил в меня, опутывая мою голову своими горячими ладонями и низким голосом:

— Что? Что происходит?

— Я люблю тебя. Очень-очень люблю.

— Я снова нашел свой дом. Свой самый уютный дом. Мой настоящий Дом.

Мы почти не говорили с Герой о моей жизни в Израиле или о его жизни здесь, словно боялись, боялись оба, что это напомнит нам о неминуемой разлуке.

В аэропорту Гера затащил меня в ювелирную лавку. Там были очень красивые украшения с бриллиантами, сапфирами, рубинами. Мне понравились серьги, но оказалось, что он пришел сюда с конкретной целью — купить мне кольцо. И выбрал самое дорогое. Очень дорогое золотое кольцо, гладкое внутри, а снаружи обрамленное бриллиантами по кругу. Он надел мне его и восхищенно любовался своим подарком.

Потом в Израиле мой знакомый раввин сказал, что по еврейской традиции это кольцо вполне может быть обручальным, так как оно гладкое внутри. От его слов мое сердце сжалось и, наверное, остановилось на несколько мгновений. Это было невероятное совпадение, ведь Гера, когда выбирал, даже не подозревал о еврейских требованиях к обручальному кольцу.

Глава 7. ГЕРА

Обнимаю дочь, новоиспеченного зятя. Может быть, их брак будет счастливее моего? Хотя, собственно, что плохого было в моем браке с Норой? Было? Неужели я говорю о нем в прошедшем времени? Ведь мы стоим рядом. Моя супруга прекрасна. Ей пятьдесят лет, но выглядит она на тридцать пять. Великолепная фигура, сверкающие глаза, золотые пряди волос. Белое вуалевое платье с шелковым подкладом.

Мой новый партнер — главный врач стоматологического центра — нечаянно сделал Норе такой сногсшибательный комплимент, что, думаю, его хватит на весь медовый месяц нашей дочери. Вениамин Иосифович подошел к Норе и, загипнотизированный ее лучезарным взглядом, произнес:

— Разрешите от всего сердца поздравить неотразимую невесту с днем бракосочетания. И пусть даже через много лет этот день будет самым счастливым в вашей жизни!

Я был польщен. Нора тоже. По-моему, она даже колебалась, говорить ли стоматологу правду, но выхода не было — настоящая невеста вот-вот должна была появиться в банкетном зале.

— Спасибо, но, вообще-то, я не невеста, а ее неотразимая мать.

Потом Веня еще танцевал с Норой три танго, и я был невероятно благодарен ему за это. Мне даже пришла в голову сумасшедшая мысль попросить его позаботиться о моей супруге — ведь Веня вдовец. Но тут же понял, что это переходит все границы — обращаться к главному стоматологу, которого я знаю без году неделю, с подобной просьбой. Тем более, я уверен, Нора сама сумеет найти достойного партнера...

Наверное, нужно поговорить с Ритой. Но это может омрачить ее медовый месяц. Интересно, может ли третий месяц беременности быть медовым?..

Я основательно подготовился к отъезду. Разделил наш семейный капитал на равные части. Свою и дочери переправил в швейцарский банк. Норина часть осталась в России.

Я никогда не мог говорить с Ритой. Как не мог говорить с Норой или со своей мамой, хотя очень любил ее. К сожалению, я понял это слишком поздно, когда ее не стало. Мама, что сказала бы ты, узнав о моем поступке?

Сегодня поздно ночью, когда закончится свадьба, я должен сообщить Норе, что уезжаю в Израиль на тысяча девятьсот восемьдесят один день, потому что числа имеют для евреев глубокое значение, как и буквы их Древнего алфавита.

Бред. Сон. Сумасшествие. Завтра, 16 марта, мой самолет вылетает в Москву в час дня, а 17 марта в полдень прибываю в Тель-Авив.

Я ничего не сообщил Фире. Она поступила бы на моем месте точно так же. Собственно, она всегда так поступала. Она всегда, а я — впервые.

Осталось еще страниц десять из Фириного послания. Страниц десять, так и не прочитанных мной. Я прочту их в самолете и нисколько не удивлюсь, что все опять совпадет.

Чем я буду заниматься в Израиле? На каком языке говорить? Что делать? Я бросаюсь в омут с головой. Нет!

Это не омут, а целебный источник с живой водой. Я уверен в этом, как уверен в том, что моя мама поддержала бы меня, и я обязательно еще найду этому подтверждение.

Фирины письма научили иначе смотреть на вещи, находить в окружающем особый смысл.

А может быть, я просто безумно хочу ее? Хочу эту женщину. Желаю. Жажду Может, я раб своих сексуальных желаний? Только и всего. «Седина в бороду — бес в ребро», «Лишь счастливая любовь может продлить зрелому мужчине молодость». Примитивные афоризмы из журналов лезут мне в голову.

Наливаю два бокала шампанского. Подхожу к дочери. Музыканты сделали перерыв, и она о чем-то оживленно болтает в кругу бывших одноклассниц. С удовольствием отмечаю, что Рита— самая привлекательная из них.

— Дочь, можно с тобой поговорить?

— Конечно, папочка.

Рита выпрыгивает из девичьего круга, подходит ко мне.

— У меня тост, — подаю ей шампанское, — немного странный, правда... тост... Я хочу выпить за то, чтобы ты хотя бы раз в жизни испытала то, что чувствую сейчас я.

— А что ты сейчас чувствуешь, папа? — кокетливо заглядывает она мне в глаза.

— Не только сейчас, а последние полтора месяца.

— Да! Я понимаю, подготовка к моей свадьбе, волнения, единственная дочь.

— Рита, речь не о тебе. То есть о тебе, потому что я хочу, чтобы ты узнала... настоящую любовь.

— А Валерик, по-твоему, не настоящая?

— Не знаю. На этот вопрос можешь ответить только ты и только самой себе... если, конечно, наберешься смелости.

— А ты, значит, последние полтора месяца это испытываешь?

— Да.

— Ну и как?

— Рита, не паясничай, моя ситуация может вызвать у тебя какую угодно реакцию, только не насмешку... Завтра я улетаю в Израиль.

— Надолго?

— Надолго. Очень надолго.

— Значит, твоя любовь ждет тебя там. Кстати, мысль о любви к моей матери мне даже в голову не пришла.

— Это только подтверждает правильность моего решения.

— Где ты будешь жить?

— В Иерусалиме.

— Можно навестить тебя там с новорожденным внуком?

— Рита, Рита, как у тебя, оказывается, все просто... Конечно, приезжай.

— Говорят, иерусалимский воздух очень полезен для младенцев. О! Идея! Может, мне вообще приехать туда рожать? Медицина там на высшем уровне. И потом, родить ребенка на Святой земле — это грандиозно!

— Приезжай, рожай, вскармливай. Я действительно буду рад и помогу тебе всем, чем смогу.

— Ну вот и договорились! — Рита звонко чмокает меня в щеку. — Смотри только, чтобы твой внук не оказался старше твоего сына.

— Как это?

— Ну, новая семья, новые дети...

— Я не думал о новых детях.

— А ты подумай. Может, есть еще что-то важное, негуманное... Знаешь, я хочу поменять тост.

— На какой?

— Давай выпьем за то, чтобы ты все учел перед отъездом, чтобы в Израиле смог хорошо устроиться.

— В смысле?

— Материально. Мне понравилась твоя идея. Ваш брак с мамой давно уже приказал долго жить, а богатый папочка в Израиле — это очень удобно. Престижные курорты. Мертвое море. Что там еще есть?.. Кажется, горные лыжи зимой. Ах да, еще Красное море, коралловые рифы.

— Откуда такие познания?

— — Мы с Валериком долго спорили по поводу медового месяца, выбирали между Индией и Израилем.

Ритина прагматичность ошеломляет меня.

— Значит, ты поддерживаешь мое решение?!

— Вполне. И нисколько не сомневаюсь, что у тебя все получится. Ты же у меня гений! Супермен! Короче, старый умный еврей. Ну, очень умный...

— И не совсем старый.

— Да уж! Похоже, тут я ошиблась.

— Маме не говори, я сам.

— Да. Это по-мужски. Думаю, наша прагматичная мама тебя тоже простит... на каком-то этапе. Грязи Мертвого моря ей очень пригодятся для продления вечной молодости.

— Я разделил семейный капитал на три равные части. Твоя часть переведена в швейцарский банк. Я открыл там счет на твое имя.

— О! Это самый лучший свадебный подарок! Я уже обожаю свою будущую мачеху и моих будущих сводных братьев и сестер!

Мелодия вальса плавно захватывает танцующие пары. Валерик отвешивает поклон, забирает у меня Риту.

— Совет да любовь, Герочка!

У меня, оказывается, мировая дочь! Живи как хочешь, только про меня не забывай — открытым текстом.

Если бы с Норой все оказалось также просто. Как вспомню о предстоящем разговоре, поджилки трясутся. Тридцать лет вместе прожили, под одной крышей! Дочь вырастили. Дом красивый, чистый всегда был. Уютный...

— Ты сегодня странный какой-то... — Она подходит ко мне, лучезарная, неотразимая.

Фотограф выскакивает, как черт из табакерки. Нора обхватывает меня за шею, прижимается крепко. Чувствую запах ее духов. Как давно я не вдыхал запах ее духов! Обнимаю ее за талию. Вспышка фотоаппарата озаряет нашу семейную идиллию. Нора чуть отстраняется, заглядывает в глаза:

— Очень странный...

— Только сегодня?

— Не знаю... Я тебя редко видела последние полтора месяца.

— Это тебе мешало жить?

— Нет.

— Мне тоже.

— Что ж, по крайней мере честно. У тебя что-то серьезное на этот раз?

Я дал себе слово больше никогда не врать женщинам. Но сейчас свадьба нашей дочери. Не место и не время для разговора, который должен состояться через несколько часов.

— Давай поговорим на эту тему после свадьбы.

— А ты не исчезнешь?

— А ты действительно хочешь знать правду?

— Да. Но на этот раз я не захочу закрывать глаза и делать вид, что мы идеальная пара.

— Почему?

— Потому что... ты же сам сказал, сейчас не место и не время.

— Да. Хочешь станцевать танго?

— Пожалуй, тем более что ты делаешь это прекрасно.

Вновь обнимаю Нору за талию. Мы кружимся, и я замечаю устремленные на нас восхищенные взгляды Риткиных одноклассниц.

— Что еще я делаю прекрасно?

— Насколько я помню, ты все делал прекрасно. Только давно это было, многое стерлось в памяти...

Глава 8. ФИРА

Что спасло меня тогда, после возвращения из России? После разлуки с Герой. Что спасло меня тогда от невыносимой депрессии? От непреодолимого желания бросить все, лечь и умереть?

Конечно, категорический запрет еврейской религии на самоубийство. И еще обыкновенная презентация. Нет, конечно, не обыкновенная. Это была моя первая презентация. Я готовила ее два месяца. Собственно, это была моя дипломная работа. Кроме журналистики я изучала в университете еще управление бизнесом, прошла курс подготовки торжеств. Мама убедила меня сделать это. И, конечно, была права. Теперь я овладела уже тремя профессиями. Да и для журналиста быть специалистом в какой-либо области — большой плюс.

11 января состоялась подготовленная мной презентация израильской фирмы, выпускающей пластмассовые изделия. Ее основатель до сорока лет был капитаном военного корабля. Потом его списали на берег по состоянию здоровья. 11 января фирма праздновала ее десятый день рождения. Морское прошлое владельца «Пластик-таль» сразу увлекло меня, открыв пространство для фантазии.

Через три дня после моей встречи с Гершем Талем представила ему подробное описание предстоящего вечера и смету расходов. Вскоре мне сообщили, что я победила в конкурсе на проведение этого торжественного рекламного вечера.

Я выбрала просторный зал, но гости должны были входить в него не через парадные двери, как обычно, а через длинный подсобный коридор. Стены коридора украшали тонкие полоски лент из серебряной фольги, рыболовные сети с застрявшими в них пластиковыми рыбками, водорослями, камнями и ракушками. Все это подсвечивалось таинственным голубоватым светом и, естественно, раскачивалось от сквозняка, так как оба входа были открыты настежь.

В конце «подводного» коридора был устроен невысокий помост, ведущий к пластиковому бассейну. Здесь приглушенное коридорное освещение резко менялось на очень яркое, торжественное. Бассейн обрамляла чудесная лужайка из искусственной травы. Собственно, идея с бассейном была не моя, а царя Соломона. Это он, желая увидеть ноги прекрасной царицы Савской — злые языки болтали, что они покрыты густыми волосами — к прибытию ее в Иерусалим приказал покрыть настоящий бассейн прозрачным стеклом. Царица Савская не знала про стекло. Увидев бассейн, она по привычке приподняла платье, чтобы пройти через него.

Мой бассейн был покрыт прозрачным пластиком, а под ним в специальном желе плавали разноцветные пластмассовые рыбки, колыхались кораллы, морские раковины и водоросли. Потенциальные заказчики проходили через это волшебное царство, и тут же у них могли возникнуть различные идеи по оформлению своих домов и офисов. Столы в зале были покрыты синими скатертями, а на белых пластиковых стульях лежали мягкие голубые подушечки. Официантки были одеты в белые блузки с матросскими воротничками и синие миниюбки. Девчонкам сразу понравилась эта форма, а гостям, по-моему, — еще больше.

Сцена была оформлена в виде причала, по обеим сторонам которого плавно раскачивались большие качели, а также стояли шезлонги, на которых расположились желающие отдохнуть. Хозяин фирмы с удовольствием облачился в свою прежнюю военно-морскую форму. Платье для этой презентации его жена заказывала специально — оно получилось роскошным и вполне соответствовало морскому антуражу.

Я здорово напилась в тот вечер — из-за разлуки с Герой и непонимания, как жить дальше, из-за головокружительного успеха своей первой презентации.

Мне повезло: через час после начала торжества всем уже было не до меня. Всем, кроме Алены, которую я пригласила на это событие еще в тот день, когда она приехала ко мне в Иерусалим и так неожиданно заставила отправиться к Гере. Алена вызвала такси и благополучно доставила меня домой в полуобморочном состоянии, хотя утром я этого не могла вспомнить. Нужно было срочно искать точку опоры, то есть набираться сил, чтобы жить дальше. И тут предложения по организации различных торжеств посыпались на меня, как из рога изобилия. Это был хороший дополнительный доход и отличное занятие для моих нерастраченных сил.

...За три дня, что мы были с Герой, он так и не спросил у меня ни моего иерусалимского адреса, ни телефона, а я, естественно, тоже промолчала. Единственное, что он спросил в аэропорту, есть ли у меня муж. Я засмеялась и ответила по-еврейски — вопросом на вопрос:

— Ты можешь представить себе хоть на минуту этого несчастного?

— Нет...

— Вот его и нет...

Потом мы долго целовались... Дальше были снега, облака, воздушные ямы, напоминавшие мне объятия, аквамариновое море и лавинообразный дождь в аэропорту Бен Гуриона.

Первую неделю после приезда я подолгу рассматривала визитку Геры, которую он сунул мне на прощание в нагрудный карман курточки со словами: «Звони хоть иногда. Или напиши письмецо. Хотя... кто теперь пишет...» Я до сих пор помню прикосновение его пальцев, когда он клал эту визитку в мой нагрудный карман.

Потом визитка куда-то исчезла: и я подумала — к лучшему, потому что после нашей встречи никакой разговор по телефону не смог бы меня спасти, тем более — банальное письмо. Я словно оцепенела или потеряла душу. Точнее, она осталась там, с Герой, и продолжала купаться в пушистых январских снегах.

Мне так и не удалось принести Ури ни одной информационной бомбы. Писала толковые статьи и серьезные обзоры, но в них не было ничего «взрывного».

Я даже подумывала уйти из газеты и открыть свое дело, но остановило отсутствие начального капитала, и я решила повременить с этой идеей.

Глава 9. ГЕРА

Мы входим в наш дом. В наш красивый уютный дом. Я достаю свои билеты в Израиль.

— Я и не знала, что у тебя есть бизнес на родине предков.

— Бизнес?..

— А что это? Медовый месяц, как у Риты?.. Вот уж точно попала в яблочко.

— Медовый месяц... Нора, я уезжаю в Израиль на долго. Это не командировка...

— А что это? — Она смотрит на меня, ничего не понимая.

— Это... Я буду там теперь жить.

— С кем? С предками?

— И с ними тоже.

Нет, это невыносимо! Нужно немедленно все объяснить Норе.

— Я уезжаю в Израиль к женщине, которую очень люблю... Без которой, моя дальнейшая жизнь не имеет смысла.

— Хватит! — обрывает меня Нора, и я понимаю, что сказал совсем не то, что нужно было сказать, но изменить уже ничего невозможно.

— Нора, умоляю, отпусти меня по-хорошему. Я очень благодарен тебе за все, что ты для меня сделала... Ты мне дорога... И всегда будешь дорога.

— Как память?

— Нет! Как человек, как преданный друг, который заботился обо мне все эти тридцать лет.

Тяжелая, бесконечно тяжелая усталость наваливается на меня. Мне кажется, что я карабкаюсь из последних сил по склону отвесной горы, но мне не добраться до вершины — ослепительной ледяной вершины, разбивающей солнечные лучи на миллионы солнечных бликов, ослепляющих меня.

Я опускаюсь перед Норой на колени. Слезы жгут веки. Я больше не могу их сдерживать. Они катятся по щекам, и вместе с ними с меня спадает напряжение последних дней.

— — Гера... Я никогда не видела, как ты плачешь!

— Я сам никогда не видел. Умоляю тебя, отпусти меня с миром. Помоги собраться, как только ты умеешь это делать. Ничего не забыть.

— Господи! Гера! Ты понимаешь, о чем говоришь. Ты просишь меня помочь, собираясь уйти к другой женщине. «Ничего не забыть!» Чего не забыть? Зубную щетку, бритву, пижаму, сменные трусы? Может быть, зонтик? Там, кажется, сейчас дожди? Или темные очки от солнца?

Я обхватываю руками ее голову:

— Нора, я все равно уеду завтра в десять утра. Меня ничто не остановит. Я не могу без нее жить. Я хочу, чтобы ты тоже узнала, что это такое. Пойми же, пойми, наконец, если я не уеду, ты никогда не узнаешь этого чувства. Огромного чувства! Ты не испытаешь его, если я по-прежнему буду с тобой.

— А тебе не приходило в голову, что я не могу жить без тебя, что этим чувством, о котором ты твердишь, я живу тридцать лет!

— Нет... Это неправда, Нора. Оно должно быть взаимным. Только взаимным. То, что испытываешь ты ко мне, — не настоящее. Это не то!.. Понимаешь, не то. Это фикция, подделка, самообман.

— Тридцать лет обмана?

— Да... Прости меня, умоляю. Я ведь тоже не знал, что это подделка, пока не испытал настоящее. И ты испытаешь. Ты такая красивая, нежная, женственная... Невеста! Веня не ошибся сегодня. Ты еще будешь счастливой невестой...

Она вдруг затихает. Смотрит мне в глаза, вытирает ладонями мои слезы.

— Поезжай, Гера. Поезжай. Ты обезумел. Я не умею бороться с безумством. С сумасшествием. Твое место в сумасшедшем доме, но самое смешное, что именно этими словами описывает мне Израиль Викуля.

— Викуля?!

— Да. Я получила от нее письмо две недели назад, не успела показать тебе. Она с мужем уже три месяца живет в Израиле.

— Вика Штрасман — твоя одноклассница — в Израиле?

— Да. Я говорила тебе, что они собираются туда, но ты забыл.

— Забыл...

— Ее третий муж — еврей, как и ты у меня. Кстати, они зовут меня в гости.

— И я зову. Честное слово, буду рад, если ты приедешь меня навестить.

— Это только подтверждает мое подозрение, что ты потерял рассудок. Поезжай, поезжай. Вика пишет, что там, на родине твоих предков, все чокнутые, только каждый по-своему. Поезжай, Гера. Я помогу тебе собрать вещи.

— Спасибо, Нора, спасибо! Я так тебе благодарен!

Целую ее руки, колени.

— Гера, хватит, прекрати! Встань! Одного сумасшедшего в доме достаточно, не заражай меня этим еврейским наваждением.

Глава 10. ФИРА

Какое счастье, что я так чертовски устала. Еще полчаса — и можно упасть в кровать. Я мгновенно усну, и мысли о Гере не будут мучить меня перед сном. Уже восемь утра. Я всю ночь писала статью. Еще немного отредактировать — и можно отправлять в газету.

Завариваю крепкий кофе, включаю телевизор.

Террористический акт в районе сектора Газы.

Еврейские дети из окрестных поселений ехали в школьном автобусе на занятия. Их охраняли два военных джипа. Террорист в машине, начиненной взрывчаткой, устремился к автобусу. Джипы перегородили ему дорогу. Солдаты погибли. Дети остались живы.

Господи! Когда же это кончится?! На экране девочка лет восьми с молитвенником в руках, она ехала в автобусе.

— Когда террорист врезался в джип, раздался очень сильный взрыв и я упала на пол. Все упали на пол автобуса, и на нас посыпались стекла. Я лежала на полу и молилась, чтобы солдаты в джипе остались живы... Но они погибли.

Это невозможно слушать. Выключаю телевизор. Нужно сосредоточиться и отредактировать статью, чтобы срочно отправить ее в редакцию.

Все. Последние строчки. Отправляю. Проверяю — статья отправлена.

Принимаю душ. Иду к кровати.

Телефон. Нет. Не сейчас. Надо отключить его. Звонит не умолкая.

Сон смежает веки. Ощущение реальности покидает меня, но я все же снимаю трубку:

— Але...

— Фира... он погиб.

— Кто?! Кто погиб? Кто это говорит? — Вскакиваю с кровати. — Але! Кто погиб? Говорите же! Не молчите!

— Алеша... Алеша был в джипе.

— Але! Алена! Алена!..

Телефонные гудки грохочут в моей голове. Набираю ее сотовый. Он молчит. Звоню Вите. Он уже знает о несчастье.

— Я еду. Я сейчас выезжаю!

— Фира, умоляю, будь осторожна. Ты так неуверенно водишь машину.

— Я уже лучше. Я... Он спас детей от смерти.

— Да, сорок пять детей. Закрыл своим телом... от смерти.

I — Он был такой талантливый! Настоящий Эйнштейн. И что теперь будет с Аленой? Бедная девочка...

...Вот уже вторые сутки я сижу с Аленой и родителями Алеши в их съемной квартире в Хайфе. Родители Алеши всего месяц в Израиле. Продали квартиру, как говорил Алеша, и приехали, чтобы быть с детьми.

По еврейскому обычаю, близкие родственники сидят поминальную семь дней. Все время приходят люди: друзья Алеши и Алены, знакомые, посторонние, спасенные дети, их родители, журналисты.

Мама Алеши показывает его детские фотографии и говорит, говорит, говорит — так выливается ее горе... Отец молчит.

Алена до сих пор не проронила ни слова. Все мои попытки вывести ее из этого ужасного оцепенения безуспешны.

Двери открыты. Входят двое молодых ребят в солдатской форме.

— Мы должны передать родителям Алекса вещи, которые были с ним в джипе.

Они выкладывают на стол перочинный нож с покореженной ручкой, пилотку и обугленную черную книгу.

— «Черный обелиск» Ремарка! — вскрикивает Алена, прижимает обугленную книгу к губам. — Я дала ему почитать в субботу.

Это похоже на страшное пророчество. «Черный обелиск», превращенный взрывом в черный пепел...

— Аленушка, родная, наконец-то ты заговорила! Тебе нужно выпить чаю, съесть кусочек хлеба. Девочка моя...

Веду ее в кухню, усаживаю на табурет.

— Фира... я беременна.

— Правда?

— Да. Завтра будет два месяца.

— Алеша знал?

— Нет. Никто не знал. Я решила, что забеременею и тогда он меня никогда не бросит... Я перестала пить противозачаточные таблетки... а он все равно меня бросил.

— Нет! Это не так. Он ушел и оставил себя тебе... Что ты будешь делать?

— Растить Алешу...

— Конечно. Извини, я задала дурацкий вопрос. Давай скажем Алешиным родителям. Это поможет им перенести горе.

— Скажи...

Подношу чай к ее губам. Она делает несколько глотков, отодвигает чашку, опускает голову на руки.

Я не могу смотреть, как рыдания сотрясают ее детские плечи, но она должна плакать, чтобы вылить из себя этот нескончаемый поток горя.

Глава 11. ГЕРА

Через час мой самолет в Тель-Авив. Все же не выдерживаю, набираю номер телефона в Иерусалиме:

— Раиса Борисовна, здравствуйте. Мне очень нужна Фира.

— Фиры сейчас нет дома. Что ей передать?

— Это говорит Гера. Георгий Михайлович.

— Как я рада, что вы звоните! Как рада! Что передать дочке?

Я вдруг соображаю, что Раиса Борисовна старше меня всего на два года.

— Понимаете... Я очень люблю вашу дочь... Я вылетаю сейчас в Тель-Авив. Хотел сделать сюрприз, но в последний момент решил позвонить.

— Господи! Какое счастье! Георгий Михайлович! Секунду подождите, возьму ручку, чтобы записать номер вашего рейса.

«Цифры имеют большое значение» — это Фира. Я не обратил внимания на отрывной талон, просто взял и пошел, а теперь, подходя к трапу, вспомнил о нем.

Вспомнил, чтобы посмотреть номер моего места в самолете. Я делаю то, чего не делал никогда в жизни. Я загадываю. Говорю себе: «Если номер моего места заканчивается на цифру один, значит, я принял правильное решение и у меня будет в Израиле все хорошо. А если нет, то — нет...» Смотрю в отрывной талон — 21. День моего рождения!

Чувство невероятной, буйной радости охватывает меня. Да ладно, это же просто совпадение. Просто совпадение. Нет! Это не совпадение. Это день моего рождения!

Мне хочется приподнять стюардессу и закружить, закружить эту красивую шатенку с синими глазами. Самолет израильский, а она вдруг говорит по-русски, правда с акцентом:

— — У вас очень хорошее настроение.

— Да! Прекрасное!

— Это видно по глазам. Приятного полета.

— Спасибо.

Сажусь, пристегиваю ремень, достаю оставшиеся десять страниц Фириного послания.

«Еврею нельзя пытаться узнать свое будущее. Когда Моисей привел еврейский народ к Земле Обетованной, он обратился к Всевышнему с просьбой рассказать ему о будущей судьбе своего народа. И Всевышний ответил Моисею: „Я не могу сказать тебе, что будет с твоим народом, но если ты проанализируешь, что было, то сам поймешь, что будет“.

Дорогой, любимый мой Гера, когда ты приедешь ко мне в Израиль, твоя жизнь сложится очень хорошо. И совсем не из-за меня, а благодаря тебе самому. Проанализируй свое прошлое, и ты поймешь, что я права».

Фира, Фирочка... Эстер... Скоро я увижу тебя, прижму к себе крепко-крепко, чтобы никогда больше не расставаться с тобой...

Самолет взлетает. Глаза слипаются. Видимо, переживания последних дней дают о себе знать...

Чудная шатенка с синими глазами — милая стюардесса с местечковым акцентом разносит обед, проплывает мимо меня.

— Девушка, будьте добры, разбудите, когда Израиль будет под крылом самолета. Я его никогда не видел.

— С удовольствием разбужу! Он такой красивый! Покушайте и спите спокойно.

Мгновенно проглатываю содержимое всех пластмассовых тарелочек, принесенных мне заботливой Яэль — так зовут мою новую знакомую, — и неожиданно проваливаюсь в глубокие сонные дали.

— Господин Георгий, это будет через пять минут.

— Что?

— То, что вы хотели увидеть, — Израиль! — Яэль радостно улыбается, подает мне джин с тоником.

— Лыхаем!

— Лыхаем!

И вдруг все люди в самолете начинают хлопать в ладоши, кричать: «Израиль!» — и петь «Хаванагилу».

Головокружительное счастье, незнакомое, неведомое раньше чувство причастности к своему народу охватывает меня.

Там взрывы почти каждый день, люди погибают, а их глаза светятся такой радостью — Израиль!

Смотрю в иллюминатор и не верю своим глазам. Далеко внизу дома — спичечные коробки, нитки — дороги и магистрали, и все это сверкает тысячами огней. Словно кто-то рассыпал поверх всего бриллианты. Что же это сверкание среди бела дня? Спрашиваю у стюардессы.

— Как, вы разве не знаете?

— Нет.

— Это и есть бриллианты, но их можно увидеть только из иллюминатора самолета. Когда Моше — наш пророк...

— Моисей?

— Да. Когда Моисей получил от Всевышнего скрижали Завета, они были сделаны из огромного цельного куска бриллианта. Моисей был на вершине горы и общался со Всевышним сорок дней. Еврейский народ решил, что Моисей больше не вернется, перестал его ждать и отлил себе золотого тельца, чтобы поклоняться ему. Возвращаясь к народу, Моисей увидел это и в сердцах сбросил скрижали Завета с горы. Скрижали разбились на тысячи осколков и разлетелись по всей Земле Обетованной, но только с самолета можно увидеть их сверкание.

— Потрясающе!

Заворожено смотрю в иллюминатор.

— Сверкает!

— Поверили? — восхищенно смотрит на меня Яэль.

— Конечно.

— А я пошутила.

— Что же тогда сверкает?

— Зеркала солнечных бойлеров. Их тысячи в Израиле. Почти на всех крышах. Чтобы в домах была горячая вода. От солнечной энергии. В полдень лучи солнца падают на эти зеркала под таким углом, что они сверкают, как бриллианты. Вам просто повезло с рейсом.

— Мне прежде всего повезло с вами, дорогая Яэль.

Глава 12. ГЕРА И АНЯ

Ставлю чемодан на тележку. А вдруг Фира приехала в аэропорт? Вдруг я увижу ее через несколько минут? Вливаюсь в поток выходящих людей. Просторный зал переполнен встречающими.

Отделяюсь от толпы, иду особняком, чтобы меня можно было легко заметить, и вдруг натыкаюсь глазами на свою маму.

Мне становится не по себе. Словно электрический заряд пробивает голову. Это правда: я вижу мою маму. Ее глаза, волосы, губы. Я вижу мою маму, но ей всего лет десять-одиннадцать, не больше. «Моя мама» тоже смотрит на меня. Наши взгляды соединяются.

«Не забудь, что ты летишь в страну сумасшедших», — звучит вдруг во мне голос Норы. «И что нужно делать?» — спрашиваю я. «Соображай сам».

«Моя мама» отделяется от толпы, идет мне навстречу. Подходит. Останавливается. Улыбается открыто, приветливо.

— Здравствуйте. Вас зовут Гера. Вы — мой папа. Мама говорила, что вы обязательно к нам приедете. Когда-нибудь.

— Скажи: тебя зовут Аней?

— Да...

— И ты — моя мама, то есть я хочу сказать, ты очень похожа на мою маму. Ее не было в живых в России, а теперь она словно ожила. Можно тебя обнять?

— Да...

Я беру ее на руки. Мою маленькую маму. Мою Аню.

— Ой, как интересно с высоты! Подержите меня еще.

— Называй меня на «ты».

— Беседер.

— А где Фира?

— У нее случилось большое несчастье. Вчера во время террористического акта погиб ее хороший друг. Мама сейчас в Хайфе у его родителей.

— Ты что же, одна приехала?

— Нет, с бабушкой. Ты не устал держать меня на руках как маленькую?

— Я и не заметил, что все еще держу тебя. А как ты меня узнала?

— Я тебя всегда знала. У меня твоя фотография над кроватью висит.

— Мама говорила тебе, когда именно я приеду в Израиль?

— Когда ты сможешь его понять.

— И тебе не казалось это странным?

— Нет. Это просто. Например, тебе дают драгоценный камень, а ты в них не разбираешься. Он необработанный, и не сверкает, и ничем тебя не привлекает. Ты думаешь, что это просто стекляшка какая-то, и выбрасываешь его в мусорный ящик. Что это значит?

— Что значит?

— Это значит, что тебе его дали рано. Ты еще не способен его понять. Объяснила?

— Да.

Мы подходим к Фириной маме. Я видел ее дважды, но она почти не изменилась с тех пор. Ее глаза излучают такое тепло, что я чувствую его кожей. Обнимаю ее.

— Мы сейчас поедем в Хайфу, ладно, бабушка?

— А как быть с чемоданом?

— Не беспокойтесь, Георгий Михайлович, я отвезу его в Иерусалим.

— Тяжело! Как вы одна?

— Таксист поможет.

Аня убегает купить кока-колу.

— Раиса Борисовна, как же так, я ведь ничего не знал про дочь!

— Это все Фирочка... Только вот смотрю я теперь на вас двоих и думаю: она была права. Тяжелый Фирочка путь выбрала к вашему сердцу. Долгий, нелегкий, но верный. Самый верный...

— Анечка так на мою маму похожа! Мистика...

— Гены...

...Всю дорогу в Хайфу я разговариваю с дочерью. Господи! Какое наслаждение! Словно возвращаю моей ушедшей мамочке все неотданное ей тепло и внимание. И как хорошо мне с ней! И ей со мной. За полтора часа дороги я влюбился в собственную дочь. У меня такое чувство, что мы вообще с ней никогда не расставались.

Поднимаемся по лестнице дома, указанного в адресе. Анечка только что рассказала, как она с подружками подшутила над мальчишкой из их класса. Хохочем. Вдруг она прикладывает палец к губам:

— Мы пришли в несчастье.

— Вообще-то, так не говорят по-русски... Но ты права. Нам нужен пятый этаж. Последний.

— Да. Знаешь, папа, я такая счастливая сейчас, что мне стыдно туда входить.

Она идет впереди. Я останавливаю ее, поворачиваю к себе, смотрю ей в глаза.

— Мне тоже стыдно. Но не только поэтому.

— А почему еще?

— Потому что...

— Я знаю. Потому что ты долго-долго не мог понять.

— Да... Аня, я тебя очень люблю.

— Я тоже, папа, тебя люблю. И уже давно, много лет.

Я снова беру ее на руки, прижимаю к себе. Рыдания сжимают мне горло.

— Не бойся, — Аня ласково гладит меня по голове, — мы теперь никогда не расстанемся. Правда?

— Правда.

Двери квартиры открыты. Два солдата выходят из нее. Их глаза опущены. Держу Аню за руку, хотя на самом деле сам держусь за нее, за ее хрупкую ладошку.

— Здравствуйте, а где Фира?

— На кухне. Проходите.

Идем на кухню. Фира сидит за столом рядом с рыдающей девочкой. Они плачут. Горько, безутешно, не замечая ничего вокруг.

— Мама, — не выдерживает Аня, — я тебе папу привезла! Геру!

— Фира, сегодня семнадцатое марта — первый день Пурима. Исполнилось твое пророчество.

Она поднимает голову, смотрит на нас с Аней непонимающе, неистовые рыдания сотрясают ее.

— Мамочка, папа навсегда к нам приехал! На всю жизнь! Мы теперь никогда не расстанемся! — кричит Аня, словно Фира разучилась слышать.

Я не выдерживаю, сгребаю в охапку всех троих: мою мисс Вселенную, и мою «маленькую маму», и эту третью девчонку, рыдающую рядом. Обнимаю, вытираю им слезы. Третья девчонка смотрит на меня оторопело глубокими цыганскими глазищами.

— Алена, это Гера мой. Гера приехал...

— Девочки дорогие, умоляю, давайте поедем в Иерусалим. Нас там уже заждались.

— Аленушка, поехали с нами. Прощаемся с родителями погибшего парня. Смотрю на его прекрасное лицо в черной рамке, и словно что-то обрывается в моем сердце.

...Поздним вечером Раиса Борисовна хлопочет на кухне. Мы с Фирой, Анечкой и Аленой распаковываем мои вещи. Достаю картонную коробку с Фириными письмами.

— Вот, прочел твое послание до конца. Прочел — и приехал.

Фира ошарашенно смотрит на собственные строчки.

— Откуда это у тебя, Гера?

— Как — откуда? Ты же сама мне их прислала. Посылку эту.

— Я? Ничего я не посылала.

— Ну ладно, хватит, меня сегодня уже повеселили в самолете с солнечными бойлерами и бриллиантами.

— Но я действительно ничего не знала о посылке.

— Скажи еще, что ты это все не писала.

— Я писала. Десять лет писала тебе письма и складывала в эту коробку, но никогда не собиралась их отправлять.

— Но кто-то же послал?..

— Я послала... — Раиса Борисовна входит в комнату, виновато смотрит на Фиру, потом на меня:

— Знаете, Георгий Михайлович, она такая несчастная вернулась от вас в январе. Вот я и подумала: а вдруг поможет?

— Вот и помогло! — счастливо кричит Аня.

Глава 13. СОЕДИНЕНИЕ ДВУХ ЛЮБЯЩИХ...

Синий вечер опускается на синюю гладь моря.

Легкий бриз играет с нежной вуалью фаты и белыми парусами хупы, похожей на мираж в бесконечном пространстве воды и воздуха.

Музыка затихает, и в неожиданной тишине я отчетливо слышу легкое поскрипывание влажного песка под ногами. Это мои шаги. Это я иду к своему миражу — к белой хупе на берегу моря.

Я вижу Геру. Он стоит уже там, под ее белыми парусом рядом с высоким раввином, похожим на Моисея.

Мы не виделись с Герой неделю — тот минимум, что положен по обычаю жениху и невесте не видеться перед свадьбой.

... Мисс Вселенная выплывает из ночной темноты белым, светящимся облаком. Мы не виделись целую неделю. Анечка подлетает ко мне.

— Смотри! Смотри! Мама красивая какая! Мама! — Взмахивает руками и опрокидывает хрустальный бокал, приготовленный под хупой для ритуального вина.

Дочке передалась по наследству удивительная Фирина черта, связанная с моментами волнения.

— Ничего, — улыбается раввин, — на этой свадьбе полно бокалов. Иди, детка, принеси другой.

Я собираю хрустальные осколки и словно осязаю ноги моей невесты под роскошной свадебной юбкой. Невыносимое желание прижаться к ним, целовать их сейчас... здесь... немедленно. Словно нечаянно, касаюсь легкого подола.

— Георгий, там нет стекол... — Раввин кладет мне руку на плечо, понимающе подмигивает... — Вставай, еще полчаса — и она твоя на вечную вечность... — У него красивый густой баритон, наполняющий ночное пространство осязаемой значимостью. Он читает псалмы, молитвы, наполняет бокал красным вином.

...Гера. Мой Гера. Высокий, под стать раввину, красивый, пленительный, как царь Соломон.

Нам еще нельзя прикоснуться друг к другу. Еще несколько минут. Я пытаюсь вслушиваться в слова раввина, но мое сердце словно стучит в висках, а сознание затуманено невероятностью реальности.

— Эстер, дочь Раисы, отныне ты обетованная Георгию, сыну Анны...

Гера надевает мне кольцо, то самое обручальное, купленное для меня в аэропорту, когда мы прощались и были оба уверены, что навсегда.

Я обетованная Георгию, сыну Анны. Земля Обетованная Аврааму, Ицхаку и Якову... Мы стоим на берегу ее через тысячи лет.

Мой мозг словно поймал нужную волну. Среди тысяч морских и воздушных волн, окружающих нас в эту секунду, мой мозг поймал эту самую главную. — волну голоса раввина. Я отчетливо слышу и понимаю каждый его звук.

— Числовое значение еврейского слова «эхад» — один — тринадцать. Числовое значение еврейского слова «ахава» — любовь — тринадцать. Соединение двух любящих дает сумму — двадцать шесть — числовое значение имени Всевышнего. Мы чувствуем сейчас Его присутствие. Но отсохнет моя правая рука, если в самой великой радости своей я забуду тебя, святой Иерусалим.

В память о разрушенном еврейском Храме — Доме Господнем мы разбиваем хрустальный бокал и верим, что настанет час, и Храм будет снова восстановлен в Иерусалиме, и Всевышний вернется в него, как две тысячи лет назад.

Гера разбивает бокал.

Раввин объявляет нас мужем и женой, приглашает всех собравшихся поздравить, но мы оба уже ничего не видим и не слышим. Ничего и никого, кроме нас самих, потому что стоим, крепко обнявшись, словно вернулись Друг к другу из тысячелетних далеких странствий.

Проходит целая вечность или несколько секунд, и мы одновременно чувствуем прикосновение Анечки. Мы забыли о ней! Нам стыдно...

Я беру дочь на руки:

— Прости!

— Я совсем не сержусь, папа!

— Правда?

— Правда. Вы же так долго не виделись! Целую неделю.

— Целую жизнь.

— И теперь сбылось ваше самое большое желание.

— А у тебя, Анечка, есть желание?

— Есть.

— Какое? Я хочу его исполнить.

— Одно уже исполнил. Ты ведь приехал, папа.

— А второе?

— Чтобы на земле наступил мир.

— Это глобальное желание, общечеловеческое, а я имею в виду личное.

— Нет, папа, это очень личное желание, чтобы никогда больше не погибали такие, как Алеша, защищая детей. Это очень-очень личное желание. Сердушное!

— Какое?

— Сердушное — из сердца и души.

— Вообще-то, так не говорят по-русски. Но ты права!

Последнюю фразу мы произносим вместе, и я вновь испытываю это незнакомое мне прежде невыносимое чувство счастья, сопровождаемое щемящей болью, от которой перехватывает дыхание...

У КОГО КАК...

У всякого события есть точная дата. Такого-то числа, месяца, года родила... Тогда-то вышла замуж... Вернее, наоборот — вышла замуж, родила... Хотя порядок событий может быть иной. У кого как...

Я очень хочу ребенка. Сына или дочь. Впрочем, на дочь даже не надеюсь. Это было бы таким невероятным счастьем, что перехватывает дыхание, когда представляю нас вместе. И все же иметь дочь — страшно. Девушке и женщине грозит столько опасностей, предстоит столько страданий! Знаю по себе! Нет! Пусть лучше родится мальчик. Мой сын... Иногда вижу его во сне. Чудесного, крепкого. Он улыбается. Я кормлю его грудью и... уношусь на небеса. Просыпаюсь — и еще несколько часов помню неописуемое ночное блаженство. Стараюсь сохранить , но оно тает от солнечного света, как ночные туманы, которые окутывают зимой Иерусалим. Последний год не пропускаю ни одной телепередачи о воспитании детей. Покупаю милые книги «Ваш малыш», «Как быть мамой» и более солидные — «Переходный возраст», «Юношеские страхи», «Армия». Разные книги на трех доступных мне языках — русском, иврите и английском. За год уставила ими почти половину книжного шкафа. Я бы вполне могла открыть семинар по семейному воспитанию. Или школу матерей, или школу отцов, или дедушек, или бабушек. Какую угодно!..

Я очень сексуальная, очень привлекательная, нежная, добрая, женственная. Меня можно описывать на десяти страницах без передышки, и будет мало, но все мужчины, с которыми я знакома, боятся беременности, как огня! У них уже есть дети, и никому не нужен какой-то малыш на стороне. Даже самый чудесный в мире...

Нетерпеливо роюсь в сумке, ищу ключ. Господи! Неужели опять оставила в офисе, в ящике своего стола! Нет! Вот он! Отпираю квартиру, бегу в ванную, пускаю тонкую струйку воды, распаковываю разноцветный горшок, подставляю под воду и тут же слышу нежную-нежную мелодию из «Лебединого озера». Гениально! Наверное, это самое выдающееся достижение нашего сумасшедшего века — музыкальный горшок для малыша.

Сажусь на корточки перед горшком, набираю воды в ладони, постепенно выливаю ее, чтобы снова и снова слушать завораживающую мелодию. Цепенею, как йог от магических буддийских мантр. Моя подруга Илана медленно опускается на корточки возле меня. Что это? Действительно началась медитация? Говорят, такое может произойти, если музыка... нужный ритм — и человек сконцентрировался.

— Привет, Мики. Ты в порядке?

— Да. А ты настоящая? — провожу мокрой ладонью по ее нежной щеке.

— Перестань дурачиться, Мики.

— Как ты вошла?

— В дверь, как все нормальные люди. Она настежь открыта. Что происходит?

— Посмотри, какое чудо. Музыкальный горшок!

— Для кого?

— Для моего сына.

— Ты что, беременна? — Илана с ужасом смотрит на меня.

— Нет, — вздыхаю я, — но буду! Обязательно буду!

— Надо сначала замуж выйти.

— С этим ничего не получается.

— Потому что у тебя завышенные требования к мужчинам.

— Это у тебя — заниженные.

— У меня нормальные, земные.

— Понимаешь, еще до того, как человек рождается, Бог делит душу на две части. Одна вселяется в девочку, а другая — в мальчика. В определенный момент своей жизни они обязательно встречаются... Но я не могу больше ждать этого чуда. И вообще, в последнее время мне кажется, что рождение сына и встреча с настоящей половиной моей души — события вовсе не взаимосвязанные.

— В смысле?

— Может быть, мне предстоит встретиться с суженым только в конце жизни, но тогда я уже не смогу родить сына.

— А как ты собираешься узнать его?

— Кого?

— Суженого.

— Не знаю... С Божьего благословения... Как ты думаешь, Илана, это не разовьет в нем странные ассоциации?

— В ком: в суженом или в Боге?

— В моем сыне.

— Что за ассоциации?

— Представь, если с полугодовалого возраста он будет писать в горшок и каждый раз слышать танец «Маленьких лебедей». Получается, музыка — следствие дефекации. Ужас! Чайковский! И детский горшок...

— Сколько это стоит?

— Довольно дорого... Знаешь, я завтра пойду и обменяю его на обезьяну с дистанционным управлением. Она улыбается, скачет, чихает.

— Гриппом не заражает?

— Нет. Не думаю. От обезьян обычно заражаются СПИДом. Назову Чипси.

— Кого, ребенка?

— Нет, обезьяну. Сына назову Тамир.

— Послушай, Мики, я поняла, тебе действительно необходимо родить ребенка, иначе ты окончательно сбрендишь.

— Угу... Но как же это сделать? Как забеременеть? И от кого? С другой стороны, если ему понравится «Лебединое озеро», он будет сам проситься на горшок и быстро отвыкнет делать это в штанишки.

— Мики, очнись! Спустись с небес. Ребенка еще нет даже в проекте.

— Раз есть горшок, значит, и ребенок будет!

— Да. Осталось только найти отца. Или, может, ты из пробирки хочешь?

— Нет! Ни в коем случае. Только естественным путем. Я старомодна. Живу в девятнадцатом веке.

— А вот скажи, Мики, если бы тебе предложили выбрать... Например, стоят перед тобой сто мужиков или даже двести...

— И все голые!

— Прекрати, я серьезно. Мне нужно понять одну вещь. Кого бы ты выбрала? Есть какие-то критерии?

— Конечно, от кого попало можно хоть завтра забеременеть. Прежде всего это должен быть мужчина интеллигентный, образованный, обязательно остроумный.

— Мики, ты хочешь, чтобы он помогал тебе воспитывать ребенка?

— То, что я хочу, называется не «помощь», а как-то по-другому. Может быть, участие в воспитании. Я хочу, чтобы ребенок не чувствовал себя ущербным из-за отсутствия отца, то есть хоть раз в месяц мой сын должен встречаться с отцом. Мне нужен состоятельный одинокий мужчина, который хочет иметь ребенка, но не связывать себя при этом узами брака.

— Гениально!

— Что?

— То, о чем я сейчас подумала.

— Да? Это связано с горшком?

— Косвенно. Мики! Я знаю, как решить твою проблему.

— Как?

— Дать объявление в газету. Именно такого содержания: «Нужен интеллигентный, состоятельный, одинокий мужчина, который хочет иметь ребенка, но не связывать себя узами брака. Телефон такой-то». Ну, как?

— Не знаю.

— Что? Что тебя не устраивает?

— Вдруг какие-нибудь дегенераты начнут звонить, свататься?

— Пошлешь подальше!

— Не умею.

— Идея! Можно дать номер почтового ящика, чтобы писали письма и присылали фотографии. Ну? Идет?

— Неприятно в газету идти. Представляю, как на меня выставятся в рекламном отделе.

— А ты возьми с собой обезьяну с дистанционным управлением.

— Илана!

— Что?

— Ты так все отлично придумала... Сходи вместо меня в редакцию газеты.

— Может, еще и с мужиками вместо тебя встречаться? Селекционным отбором быков-производителей заняться?

— Ну, пожалуйста...

— Слушай, что-то у него дырка очень широкая.

— У кого?

— У горшка.

— Да? Я даже не обратила внимания.

— Горшок этот для трехлетнего ребенка. Рине моей как раз.

— Хочешь, бери. Замечательный подарок на Хануку.

— Нет, что ты, я к слову сказала.

— Бери, бери! Уверена, ей очень понравится.

— Ладно! Уговорила. А когда твой родится, Ринина попка вырастет, и я тебе верну горшок.

— Сходишь?

— В газету?

— Угу.

— Послезавтра до обеда работаю.

— Текст мы с тобой уже придумали, а деньги я тебе сразу верну.

— — О'кей! Мамаша заполошная.

— Потенциальная...

Я сказала себе: не влюбляться! Не очаровываться! Не мечтать, плавая в радужных облаках! Есть цель, и нужно идти к ней трезво, спокойно, без иллюзий!

Еще раз взглянула на фотографию. Просто заслуженный артист какой-то! Черты абсолютно правильные, резкие. В глазах — воля. Железная твердость. А рука с сигаретой — вообще образец скульптурного искусства. Ни больше, ни меньше. Так и тянет прижаться щекой, закрыть глаза и замереть от восторга.

На обороте фото несколько слов: «Мики, меня заинтересовало ваше необычное предложение. Мечтаю о сыне, как и вы».

Я от природы довольно бойкая. Людей не смущаюсь, но иногда, в самые ответственные моменты, конечно, находит жуткая оторопь и отчего-то не могу связать двух слов. В самые ответственные моменты... Как сейчас, например. Ну что трудного?! Что ответственного?! Нажать несколько кнопок на телефоне? Он ведь меня не увидит! Никакого риска. Не понравится беседа, положу трубку — и все. До свидания... Номера моего у него нет.

Сердце запрыгивает почти в горло. С трудом справляюсь с дыханием. Занято. Слава Богу. Можно сказать себе правду, в конце концов. Себе можно сказать: я хочу, чтобы он стал отцом моего ребенка! Очень хочу. Потому и момент ответственный, потому и сердце громыхает.

— Алло, здравствуйте. Говорит Мики. Получила от вас письмо о сыне, — выпаливаю на одном дыхании.

— Значит, вы, Мики, выбрали меня?

— Только по фотографии.

— Я не сомневался. Вас, конечно, интересует моя профессия.

— Да.

— Я хирург.

— А что вы оперируете?

— Это так важно?

— Да... То есть нет. Дурацкое любопытство. Извините, действительно, мы же не в службе знакомств. Нас не волнуют вредные привычки и увлечения друг друга. Только наследственные болезни, состояние здоровья, материальное положение, уровень образования, я имею в виду интеллект, и, конечно, желание иметь ребенка.

— Да, Мики, вы правы. И все же стоит познакомиться поближе. Узнать друг друга. Ведь наш сын будет одним воплощением, и к тому же нам придется иногда общаться в течение восемнадцати лет. Давайте встретимся. Я приеду к вам в выходные. Хотите?

— Да.

— Только две просьбы. Очень важные.

— Я слушаю.

— Никогда не пытайтесь мне врать, Мики. Я вижу людей насквозь.

— В устах хирурга это звучит очень убедительно. Какая же вторая просьба?

— Я еще не закончил с первой. Говорите всегда прямо все, что вы думаете, что собираетесь предпринять. Не действуйте за моей спиной, не затевайте дурацкие женские игры в завлечение и коварство. Я их не выношу.

— Мне это не нужно.

— Сейчас не нужно, но, может, очень скоро понадобится. Понадобится, если вы влюбитесь в меня. Умоляю вас, Мики, заклинаю! Не делайте этого. Не стройте иллюзий. Я намного старше вас, у меня отвратительный характер, я избалован женщинами, славой, властью. Я абсолютно не гожусь для семейной жизни. Пожалуйста, Мики, не влюбляйтесь в меня. Это очень утомляет.

— Очевидно, это и есть вторая просьба?

— Да.

— Вы выдали такой монолог, словно я сутки сижу у вас под дверью и умоляю впустить. Впрочем, меня ваши слова мало волнуют, точнее, вообще не касаются. А ваша уверенность в себе — чудесное качество для моего будущего сына. Приезжайте в выходные и берегите себя.

Кладу трубку и долго смотрю на обезьяну с дистанционным управлением. Хирург. Злюсь на него за наглые, самоуверенные слова, хотя, если честно, благодарна ему. Это словно отрезвление... Сразу предупредил: ты не имеешь на меня никаких прав. Только сын. Никаких претензий. Никаких витаний в облаках и несбыточных надежд. Что ж, он прав. Тысячу раз прав этот хирург.

Обнимаю обезьяну. Представляю, что я — это она, а он — это я. Чувствую его руки на своих плечах. Вижу их — этот образец скульптурного искусства.

Отстала от группы. Попросила, чтобы меня не ждали. Далеко-далеко виднеется металлическая указка экскурсовода. Длинная указка с розовой салфеткой на конце. Такой смешной ориентир для туристов. Для тех, кто отстал случайно, кто чуть-чуть потерялся...

Пытаюсь заглянуть в дырявые глиняные горшочки—таинственное изобретение Древнего Востока. Глиняные загородки ограждали крыши богатых домов. Скрепляющий раствор, а внутри множество глиняных горшочков без дна, то есть множество одинаковых отверстий. Отверстия наклонены под таким углом, что, находясь на крыше, можно рассматривать все происходящее внизу, но самого наблюдателя увидеть невозможно.

Наблюдательницами в древности были женщины гаремов. Полуобнаженные, выходили они на свои жаркие восточные крыши и рассматривали крепких голубоглазых чужестранцев в шелковых рубахах, плавящихся в солнечном мареве. Муэдзин взбирался на самый высокий минарет, чтобы выкрикивать оттуда молитвенные благословения. Он — единственный, кто мог бы видеть изнывающих от страсти пленниц. Мог бы видеть, как прикрывают они черные ресницы и касаются трепетными ладонями своих коричневых возбужденных сосков, отдаваясь белокожим чужестранцам в пряных розовых мечтах и прозрачной голубизне полуденного неба. Все это мог бы видеть единственный человек в городе — муэдзин, выкрикивающий восхваления Богу. Мог бы видеть, если бы не был слеп, а в те далекие времена ни один зрячий не мог стать муэдзином.

Вдруг чувствую себя узницей на этой загадочной крыше. Разгоряченной, страстной пленницей, заточенной на всю жизнь в четырех дырявых загородках. Мои длинные волосы запутывает пряный ветерок с хлопкового базара, мои тонкие пальцы страстно перебирают нежный батист прозрачной накидки, а влажные распахнутые глаза жадно следят за плывущей между торговыми рядами спиной любимого чужестранца. Вижу, как он грациозно спускается с лошади, вдыхает благовония в хрустальных сосудах, отсчитывает золотые монеты. Вижу, как вспыхивают в солнечных лучах их драгоценные края. Мой любимый покупает благовония, но не мне, конечно, не мне...

Женщины давно не живут в гаремах, но по-прежнему заточают себя на жарких восточных крышах, с которых можно видеть все, но невозможно заметить того, кто наблюдает. Эти крыши называются благовоспитанностью, скромностью, гордостью. И только муэдзин, выкрикивающий благословения Богу, мог бы увидеть тысячи несчастных и сказать им что-то важное. Но муэдзин слеп...

Эйтан приезжал ко мне в прошлые выходные, а за день до этого я была в больнице, где он работает. Найти не составило никакого труда. Он оказался знаменитым хирургом, одним из немногих, которые делают пересадку сердца.

В коридоре, возле операционной, сидели огромные сильные парни, худенькая женщина со светящимися от слез глазами, старушка в джинсах и мальчик лет десяти. Эйтан не мог меня узнать, ведь мы не были знакомы. Он вышел из операционной, и все люди взглянули на него, как на живого Бога. Я даже не запомнила выражения глаз самого Эйтана, и вообще — был ли он бледным, усталым, грустным? Помню только взгляд ожидающих людей и — как молния — жесткий приказ: «Только не влюбляйся в меня!»

Разве можно влюбиться в Бога?.. Он приехал в выходные. Гуляли по парку, сидели на солнечной скамейке, потом на закате пили крепкий сладкий кофе с кардамоном, ходили в кино, смотрели очень смешную комедию, смеялись до слез, мчались по тихим, засыпающим улицам Иерусалима, возвращаясь к моему дому. Эйтан был уверен, что приглашу его. Даже заказал музыку, которую хочет услышать в моем маленьком садике. Я тоже была уверена: вот сейчас выйдем из машины... тихий джаз окутает розовые кусты, унесется к огромным восточным звездам, и Эйтан наконец обнимет меня. Так жаждала этого, что не хватало дыхания, боялась смотреть в его сторону. Но мы подъехали к дому, и я вдруг сказала:

— Был чудесный день. Спасибо. Спокойной ночи. — сама слышала свой голос. Такой звонкий, как стальная проволока, и его легкое удивление:

— А когда же будем тренироваться делать сына?

— Простите... Мне нужно все обдумать. Мы мало знакомы. Еще раз спасибо.

Выскочила из машины и стремительно понеслась в подъезд, словно затворяя по дороге все затворы... И снова заточила себя на жаркой полуденной крыше. Здесь, где меня не мог увидеть никто, кроме слепого муэдзина, я любила Эйтана страстно, бесконечно, жадно. Я любила его безоглядно, бездумно, не боясь быть опозоренной, униженной, забытой, непонятой...

Недавно ходила в гости к Илане, смотрела, как Ринка писает в мой горшок с музыкой Чайковского. Музыка звучала очень тихо, едва различимо. Наверное, батарейки сели. Илана напомнила о возможности забеременеть и без контактов с мужчиной. Я ответила, что именно это со мной произошло, только я забеременела не от него, а им — Эйтаном.

Потом мы пили чай с малиновым пирогом, и Ринка сказала, что выйдет замуж за героя Шестидневной войны. Его как раз показывали по телевизору. Очень красивый парень. Тогда, в 67-м году, ему было лет двадцать.

Вспомнила, как влюбилась в дедушкиного однополчанина — солдата в военной форме и фуражке со звездочкой. Он стоял около березы и улыбался. Мне было двенадцать лет, а солдату девятнадцать. Погиб за два дня до Победы, 7 мая 1945 года. Держала фотографию — и не верила. Не могла поверить. Солдат был живой и влюблено смотрел на меня. Вдруг совершенно отчетливо вспомнила этот снимок. Глаза. Рука с папиросой на стволе березы, рука, словно произведение скульптурного искусства. Это был Эйтан. Конечно! Любимый! Единственный! Ты никогда не умирал! Ты жил во мне все эти годы. Ты и сейчас живешь во мне.

Словно что-то затонуло. Ушло на дно, позволив тихим, спокойным водам сомкнуться надо мной. Я поняла: рождение ребенка, то есть зачатие его, — такое же Божественное дело, как встреча суженого, а человеку лишь кажется, что он принимает решения, выбирает...

Прошло еще три месяца. Я перестала читать книги о воспитании детей. Мне больше не снился чудесный младенец, которого кормлю грудью. Мое состояние можно было назвать отчаянием. Но мне ведь не семнадцать лет. Научилась топить в себе несбыточные мечты. Не смотреть десятки раз в день на безмолвный телефон, не рисовать в воображении любимые черты. Я умею заполнить свою голову различными мыслями. Другими, абсолютно другими...

На какие-то несколько дней все же утратила смысл жизни. Открывала глаза, утопала в прозрачной утренней свежести, весеннем щебетании птиц, и сердце сжималось от тоски. Казалось, не вынесу больше данную мне непонятно для чего жизнь, что жизнь — слишком невыносимое испытание для меня. Но зарядка, горячий душ, душистый кофе, бутерброды с красной икрой, нежнейшие конфеты, новое платье, розы в капельках росы в моем маленьком садике, чудесные духи, экскурсии, диссертация по психологии... В общем, постоянно находила себе занятие, способное удержать отчаяние на самом дне, утопить его поглубже, чтобы затянуло илом и песком.

Даже съездила на несколько дней в путешествие по маршруту Лондон — Париж. Потрогала восковые фигуры великих людей в музее Тюссо, покаталась по Темзе, посмотрела французский стриптиз... Из Франции привезла большого белого пушистого кота. Его звали каким-то именем, которое выговорить было невозможно. Переименовала красавца в Царфати. Купила кота в парижском ветеринарном магазине. Царфати вдруг уставился на меня, и я, словно загипнотизированная, вынула франки, взяла корзину.

Месяц все было чудесно, но потом кот начал дико орать. Илана, большой специалист во всех житейских вопросах, объяснила, что коты не философствуют, как люди, а просто трахаются или возмущенно орут, если не с кем. Я совершенно не представляла, где можно взять кошку для Царфати, но Илана притащила ворох воскресных газет, и мы с котом за час-полтора нашли ему чудную подружку соответствующей породы. Я договорилась с хозяйкой кошечки, записала адрес и позавидовала Царфати. Кот, видимо, почувствовал, что его проблема чудно разрешилась, перестал орать и мирно задремал на моих коленях.

Опаздываю. Немного не рассчитала время. Забыла дома номер телефона, чтобы предупредить об опоздании. Корзинка с Царфати больно оттягивает руку. Он волнуется, жалобно мяукает. Я бы тоже с удовольствием жалобно мяукала, если бы меня кто-то нес в корзинке. В который раз спрашиваю, где находится нужный мне дом. Палисадники, палисадники в бело-розовых облаках цветущих деревьев. Ну вот, кажется, и он! Слава Богу. Один из одинаковых. Белый, с красной черепичной крышей. Душистый цветник у крыльца, как в сказке «Снежная королева». Звоню. Никто не открывает. Нерешительно топчусь у порога. Отчаянно оборачиваюсь назад. Какой-то старик смотрит на меня восхищенно из-за калитки.

— Хозяйка не открывает. Не знаете, где она?

— Дома должна быть, А ты входи, входи, чего боишься?

— Неудобно.

— Красавица такая! Любой обрадуется...

Старик входит в калитку, останавливается около меня, нажимает звонок и, не дожидаясь ответа, исчезает в тени прихожей. Я ступаю следом за ним и оказываюсь в просторной комнате с современной железной печью, арабскими резными столиками, медным антиквариатом над кухонным столом. В комнате красиво, здесь много замечательных вещей, старинных, необычных, нет только людей.

Старик суетливо заглядывает в двери, ищет хозяйку, очевидно, видит и гордо произносит:

— Привет! Смотри, какую красавицу в гости привел. — Хитро подмигивает, манит пальцем, причмокивает.

Мне жарко. Чувствую, как пот выступает каплями на лбу. Оделась по-иерусалимски, а здесь, в пригороде Тель-Авива, уже лето в разгаре.

— Иди! Иди, не бойся!

хожу в дверь и замираю.

— Ты?!

За старинным письменным столом сидит Эйтан. По-моему, с ним происходит то же, что и со мной. Какой-то мгновенный столбняк. Наконец он встает, бросается ко мне, обнимает, прижимает к себе, почему-то целует в лоб. Будто благословляет мою тайную любовь. Жутко мешает корзина с Царфати. Рука словно онемела. Ставлю корзинку на пол, и кот тут же начинает жутко орать.

— Мой кот надеялся, что я везу его к кошечке, теперь, наверное, возмущен — разбила его мечты. Это Царфати ты должен целовать, а не меня, — смущенно шепчу, не зная, что делать и что говорить.

С удовольствием бы заорала, как мой кот. И почему я всегда ему завидую! Завидую с первого взгляда, когда он уставился на меня в парижском ветеринарном магазине и загипнотизировал. Тогда я позавидовала коту — он умеет гипнотизировать.

— А где Эсти? — наконец произношу я.

— Мама должна была срочно уехать в Тверию. Вот, попросила дождаться кота. Я сегодня выходной.

Эйтан говорит громко, чтобы перекричать Царфати, но не очень получается. И вдруг в комнату вплывает белая голубоглазая кошечка, животные замерли, глядя друг на друга, как мы с Эйтаном две минуты назад.

— Пойдем отсюда, не будем им мешать.

Эйтан берет меня за руку. Покорно иду за ним. Мне страшно. Страшно, Отчаяние накрывает тяжелой волной.

— Куда мы идем?

— В душ.

Упругие струи обрушиваются водопадом на прохладный кафель.

Сбрасываю с себя все-все. Жаркую одежду, тяжелые мысли, робость, неуверенность, отчаяние. Будь что будет! Хватит думать о приличиях!..

— Ты дрожишь? — Эйтан восхищенно прижимает ладони к моим розовым соскам. — Дрожишь! Почему?

— Я люблю тебя. Очень! С первого взгляда. С тех пор, когда была десятилетней девочкой.

Эйтан входит в меня. Перехватывает дыхание. Вижу бело-розовые облака цветущих миндальных деревьев в стеклянных дверях ванной. Облака кружатся и уплывают...

...Господи! Великий Господи! Зачем ты сделал женщину такой зависимой от мужчины! Без ребра жить можно, это точно. А вот ребру без всего остального!..

Просыпаюсь от взгляда. Чувствую горячее плечо Эйтана. Кто-то смотрит на нас. Боюсь открыть глаза. Эсти! Конечно, это она! Делаю вид, что сплю. Эйтан вдруг поворачивается ко мне, обнимает так крепко, словно сейчас, сию секунду, я выпорхну из его объятий и исчезну. Исчезну навсегда. Неужели я рожу от него ребенка? Неужели я рожу ребенка от любимого мужчины? Господи! Может быть, ты услышал мои молитвы! Мои слезы. Клянусь! Клянусь Тебе, Господи, я буду самой лучшей в мире матерью. Самой заботливой, самой преданной...

Не выдерживаю, открываю глаза... Яркое солнце вспыхивает в капельках росы на бутонах лилий около кровати. Эйтан! Значит, он вставал ночью. И нарезал их в саду!.. Кто же смотрел на нас? Может, Царфати? Или его очаровательная подружка? Наверное, они делали то же, что и мы. Ребенка. То есть котенка... Нежно убираю руку Эйтана. Тихонько встаю. Одеваюсь, на цыпочках иду в ванную. Вкусные запахи долетают из кухни. Значит, это Эсти, мама Эйтана, смотрела на нас спящих. Вернулась утром. Вхожу в ванную, и море воспоминаний о вчерашнем накрывает меня теплой волной...

Эсти отбивает молоточком мясо. Пахнет свежим чесноком, паприкой, кусбарой, корицей и еще чем-то очень приятным. Я не смущаюсь этой женщины, матери Эйтана. Здороваюсь, уверенно подаю руку, смотрю в глаза, вижу в них маленькую насмешливую искорку.

— С кошками, значит, соревновались?

— В смысле? — недоумеваю поначалу я.

— Так и подумала, что застану вас в постели. Да вы не обижайтесь. Кто устоит? Такой бабник уродился. Женщины к нему, как пчелы к медоносам, устремляются. С малых лет так было.

— Чудесные у вас лилии... — Не знаю, что сказать, все плывет перед глазами, мысли не задерживаются в голове. Все умное, все колкое — там, в спальне. С капельками росы.

— Эйтан тоже их обожает. Я всегда, когда он ночует здесь, ставлю ему букет у кровати, словно девчонке семнадцатилетней.

— Да... — разочарованно протянула я.

— Работа у него тяжелая, а может, нежности ему не хватает при таком количестве женщин вокруг... Да он с детства любит лилии.

Красное мясо быстро румянится на горячем оливковом масле...

— А где мой кот? — Оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти хоть что-то родное в этом сказочном доме, который уже ненавижу.

— Да зачем он вам? Позавтракаем — отыщем.

— Мне ехать надо... Я ведь еще вчера должна была вернуться. Но так как-то получилось... Помогите найти кота. Я в самом деле опаздываю. У меня встреча важная через полтора часа. Пока доберусь...

— А вы позвоните, перенесите встречу. Эйтан будет недоволен, что вот так, голодной, не попрощавшись, убежали.

— Не могу позвонить. Книжка записная с телефонами дома осталась.

— Ладно. Последите, чтобы мясо не пригорело, а я разыщу кота.

Машинально переворачиваю красные куски телятины... Зачем-то жую петрушку... Как грустно устроена жизнь... Он не кончил в меня. Я снова все придумала. И счастье в его глазах, словно надежда на будущее. На продолжение... Придумала, что любит меня. Верит! Подарит мне сына. Господи! Как горько. Как больно. А ведь раньше, в старые времена, все было наоборот. Женщины дарили мужчинам сыновей. И мужчины были счастливы. Мужчины обожали женщин за это. А теперь? Теперь женщина мечтает, чтобы мужчина подарил ей сына. Почти невидимую каплю себя. Каплю счастья...

Белые одинаковые домики с красными черепичными крышами вновь проплывают мимо меня, утопают в цветущем розовом миндале. Какой совершенный гармоничный мир ты сотворил, Великий Господи! Почему же не существует гармонии в человеческом мире?

Странно, но все самые дорогие вещи на земле очень малы. Например, огромный роскошный дом с великолепными залами, бассейнами и фонтанами стоит во много раз меньше, чем бриллиант величиной с детскую ладошку. Но самые-самые дорогие в мире вещи просто невозможно купить. У них нет цены. Ведь если бы у меня было даже десять таких бриллиантов, Эйтан не согласился бы в обмен на них подарить мне сына. Какой-нибудь другой мужчина согласится. А этот, единственный, которого я люблю... Он уверенно и спокойно пересаживает сердца. Дает людям новую жизнь. И по пути, ненароком, разрушает те сердца, к которым не может прикоснуться физически, но которые бьются по ночам около его плеча и замирают от счастья на доли секунды, чтобы разбиться утром на мелкие звенящие осколки при виде букета лилий, выращенных совсем не для них.

...В семь утра просыпаюсь от телефонного звонка.

— Алло.

— Разбудил?

— Да. Кто это?

— Эйтан.

Просто как в сказке! Прошел месяц. Всего лишь. Тридцать один день. С половиной. Половина — ночь.

— Позвоню позже, когда проснешься.

— Нет, Я не усну больше.

— Хочу назначить встречу с моим адвокатом.

— Кому?

— Тебе и мне.

— Зачем? — совсем обалдеваю от ужаса и жуткого желания прильнуть к Эйтану.

— Будем делать сына.

— С адвокатом?

— С тобой.

— — Ты хочешь, чтобы я родила тебе сына от твоего адвоката?

— Может, все же позвоню, когда ты окончательно проснешься? — хохочет Эйтан.

— Но, даже когда я окончательно проснусь, у меня не появится желания делать сына с твоим адвокатом.

— С моим адвокатом мы будем делать контракт на семнадцать лет.

— О чем?

— О моих правах на ребенка.

— — Да, но его ведь еще нет даже в зародыше.

— Зато есть ты и я. Половозрелые мужчина и женщина.

— С правильно расположенными половыми органами, способными к деторождению, — — не выдерживаю я.

— Вот именно, — соглашается Эйтан, пропуская мимо ушей мои колкости, — мы должны все обговорить. Сколько раз в неделю я буду иметь право беспрепятственно с ним общаться, какую сумму денег буду тебе перечислять. В какой школе он будет учиться. Где вы будете жить. И еще много разных мелких, но важных деталей.

— Да, конечно, в каких войсках он будет служить, кто будет выбирать ему университет, машину, невесту.

— Ты сможешь во вторник, в пять?

— Да.

— Тогда я заеду за тобой.

— Хорошо.

— Что ж, до встречи. И береги себя.

— Правильно! Мы оба нужны друг другу. Передавай привет маме.

— Это лишнее. Она ничего не знает.

— А как кошка твоей мамы? Она беременна?

— Думаю, да. По крайней мере, ест за пятерых.

Кладу трубку. Смотрю в потолок на голубую люстру из ажурного стекла. Я и не знала, что счастье начинается так расчетливо. Оказывается, счастье сваливается на тебя утром в виде какого-то загадочного контракта, который перевернет всю жизнь. Наверное, ни один бизнесмен в мире не испытывал такого. Как грустно и больно. Когда-нибудь наш мальчик узнает об этом контракте. Но ведь он будет современный человек. Компьютерный гений.

А вообще, зачем омрачать счастье? Ведь я так мечтаю о ребенке. И вот свершилось. Почти свершилось. Осталось лишь дождаться вторника. Я соглашусь на все условия Эйтана. Даже читать не буду его бумаги. Все равно в этом ничего не понимаю. А если начну спорить, вдруг он, не дай Бог, откажется. Пусть предлагает все, что хочет. Мне безразлично. Вторник послезавтра. Я ждала его полжизни, этого вторника. Заветного вторника. Теперь он будет самым любимым днем недели. Бред. Гораздо больший бред, чем музыкальный горшок с музыкой Чайковского и обезьяна с дистанционным управлением. А вся наша жизнь разве не бред?

Царфати радостно запрыгивает мне на колени. Глажу его белую пушистую спину.

— Скоро у тебя, дружочек, будет маленький котеночек, — задумчиво смотрю в его гипнотизирующие глаза, — а у меня маленький ребеночек... Жаль, что ты не можешь отвести свою кошку к адвокату.

— Мяу, — соглашается Царфати.

— Хочешь, я предложу это Эйтану?

— Мяу, — снова соглашается кот.

— А может, тебе на все плевать и ты просто желаешь «Вискас»?

— Мяу! — Царфати радостно спрыгивает с колен и несется к шкафчику, где я прячу его любимые консервы. Утробно мурлычет. Уж он-то задал бы жару любому адвокату! Я опять завидую своему коту.

...Обычный солидный пятиэтажный дом привлекает внимание лишь лоджией на третьем этаже. То есть лоджии есть на всех этажах, но эта единственная утопает в зелени и цветах. Оттенки бутонов образуют яркую цветовую палитру.

«Если владелец лоджии адвокат, к которому мы идем, значит, Эйтан будет отцом моего ребенка, — зачем-то загадываю я и тут же думаю: — Чушь! Опять в голове чушь! Какая связь между лоджией, мной и Эйтаном?» Тем не менее удовлетворенно замечаю, что Эйтан нажимает в лифте кнопку третьего этажа.

Хочется прижаться к нему, чтобы он защитил меня от всего мира. Или хотя бы просто приободрил. Еще большая глупость, чем лоджия с цветами! Как я собираюсь растить сына, если не могу справиться даже с собой? Смотрю на Эйтана холодно, по-деловому. Какие могут быть сантименты?! Равные в правах женщина и мужчина поднимаются в лифте на третий этаж заключать контракт о предстоящем рождении ребенка, то есть о зачатии их совместного ребенка. Совместный ребенок! Бред, который называется современной жизнью...

Нас встречает очень красивый мужчина, усаживает в глубокие кресла. Чувствую тонкий, едва уловимый нежный запах цветущих растений, поворачиваю голову и вижу оттенки бутонов, плавно переходящие один в другой. Меня охватывает чувство счастья. Такое чудесное, головокружительное ощущение полета. Говорю адвокату комплимент о его удивительной лоджии.

— Да-да, — удовлетворенно соглашается адвокат, как красавица, которой сообщили, что она красива, — я вкладываю деньги, и это дает плоды.

Фраза возвращает меня на землю. Начинаю прислушиваться к разговору Эйтана с адвокатом. Шутят, обсуждают последние скандалы в культуре и политике. Закуривают сигары.

В офис входят еще двое, очевидно бизнесмены. Секретарша вносит на серебряном блюде кофе и румяные круассаны с горячим шоколадом. Едва уловимый ветерок с лоджии смешивает запахи цветов, дорогого табака, хороших мужских духов, кофе, шоколада. Я погружаюсь в наслаждение жизнью. Смеюсь последним анекдотам, ловлю на себе восхищенные взгляды бизнесменов. Я очень близка к достижению своей цели! Своей мечты! В каком чудесном обществе интеллигентных, воспитанных людей будет расти мой сын! Благодарно смотрю на Эйтана. Мне уже не страшно. Меня не нужно защищать от всего мира.

— Слышали последний анекдот о репатриантке из России?

— Нет...

— Может быть, их ведь много.

— Будь осторожен, — предупреждает Эйтан приятеля, — она сидит около тебя.

— Да? Тогда не стоит рассказывать.

— Нет! Нет! Расскажи!

— В чем разница между пиццей и репатрианткой из России?

— В чем? — оживляются заинтригованные собеседники.

— В чем? Пицца иногда бывает без грибков, а репатриантка из России — никогда.

Чувствую, как лечу в огромную пропасть. Стремительно. Страшно, Вижу черные камни, о которые мне предстоит удариться. Они становятся все ближе, ближе...

Все хохочут. Эйтан громче других. Вижу змей, выползающих из-под камней, чтобы ужалить меня, когда я упаду. Пусть! Пусть!.. Это уже не важно. Я буду мертвая, а на камнях останется лишь мое тело. Нет! Нет! Не позволю этим гадюкам жалить мое беззащитное тело!

Резко встаю. Открываю двери офиса. Спускаюсь по гестнице. Бегу, бегу, бегу... От пропасти, от змей, от слез... Слышу вдали, где-то там, на вершине обрыва, голос Эйтана:

— Мики! Мики! Мики! Это же шутка! Мики, остановись!..

Вижу сквозь пелену слез такси у обочины шоссе, резко открываю дверцу, называю адрес... Таксист заводит мотор и увозит меня от заветной мечты. Слезы застилают глаза...

...Вижу Эйтана, только намного моложе, лет на двадцать. Он брезгливо смотрит на меня. Хочу обнять его, но юноша неприязненно отстраняет мои руки, вытирает пиджак салфеткой:

— Мама, принеси справку от гинеколога, что у тебя нет грибка...

Юноша хохочет громко. Оглушительно... Открываю Глаза. Раскаты грома разрывают черное небо. И стремительный спасительный дождь обрушивается на сухую землю. Царфати опасливо жмется к моим ногам, лижет ладони.

— Все будет хорошо. Я с тобой.

Счастливый! Ему есть к кому прижаться. Звонит телефон. Беру трубку. Илана.

— О Господи! Что опять стряслось? Сейчас приду.

Она появляется на пороге — мокрая, радостная, легкая, как капли дождя. Заваривает чай. Слезы мешают мне говорить. Рыдаю безутешно. Наконец успокаиваюсь, как гроза за окном, и, всхлипывая, словно обиженный ребенок, рассказываю Илане о том, что произошло.

— Глупая. Вечно делаешь из мухи слона. Посмеялась бы со всеми, сейчас сидела бы где-нибудь в шикарном ресторане и отмечала успешное заключение контракта. Проще надо жить, Мики! Проще!..

Смотрю на нее долго, не отрываясь.

— Ты действительно так считаешь?

— Да, конечно. Подумаешь! Анекдот как анекдот. Шутка...

— В России даже про евреев таких пакостей не рассказывали. Это хуже антисемитизма!

— Просто у них другая ментальность, другой образ мыслей.

— Илана, я не хочу жить...

Неожиданно на пороге кухни возникает Эйтан. Как фантом. Абсолютно сухой, без единой капли дождя. С холодными блестящими глазами.

— Дверь входная была открыта, Мики...

Илана исчезает, словно растворяется в ночи.

— Мики, ты не права...

— Зачем ты пришел?

— Я хочу от тебя ребенка.

— — А я — нет.

— Это неправда.

Эйтан берет меня за плечи. Смотрит в глаза. Я чувствую, как все электричество недавней грозы сосредоточилось внутри меня.

— Это правда. Мне не нужен ребенок, который будет стыдиться своей матери.

— У тебя проблемы с чувством юмора.

— Никогда никто не говорил мне этого.

Эйтан откидывает назад мои волосы. Наклоняется к губам:

— Ты трудная, Мики. Очень трудная!..

Огромным усилием воли отклоняюсь от него, как от магнита.

— А знаешь, с кем легко?

— С кем?

— С проституткой. Очень легко. Никаких проблем. Только заплати, и она сделает для тебя все, что скажешь.

— А ты? Ты не сделаешь, Мики? — шепчет Эйтан и впивается в меня обжигающим поцелуем. Долгим, долгим, как тысяча и одна ночь...

Снег слегка заиндевел от утреннего мороза, и, наверное, поэтому... конечно, поэтому монеты не провалились в его пуховую глубину. Сверкают ярче, чем снежинки. Пять медных и восемь серебряных! Я так обезумела от счастья, что даже не бросаюсь в ту же секунду их собирать. Присела на корточки и застыла... Это же ровно столько, сколько мне нужно, чтобы купить чудесное синее платье с нежно-белым атласным воротником и еще клубничное пирожное — розовое, воздушное и такое красивое, что страшно подумать, как можно его съесть.

Черная косоглазая ворона расколдовывает меня. Вижу красные голые лапы, ступающие по ледяным снежинкам, и становится холодно. Как же это она ходит всю зиму босая! Ворона кладет косой глаз на мои монеты. Наверное, у нее тоже есть какие-то вороньи мечты. Нет уж, Дорогая, не выйдет! Собираю круглые денежки, похожие на льдинки, дрожу от холода, от страха. Мне кажется, стоит войти в дом, в его горячий воздух, и монеты растают, исчезнут, превратятся в маленькие мутные лужицы. Нет! Не буду возвращаться в горячий дом! Не буду рисковать! Я сразу пойду на базар. Туда, где продают деревенское молоко и свежий серый хлеб. Мы спасены! Мы не умрем от голода! По крайней мере еще три дня не умрем от голода. Может быть, от чего-нибудь другого, но не от голода.

...Густой звук саксофона возвращает меня в реальность. Музыканты вернулись после перерыва. Синий ночной блюз витает над белоснежными скатертями.

— Что с тобой?

— Не знаю... Неважно.

— О чем ты сейчас думала?

— О войне.

— С кем?

— О войне жизни со смертью.

— Смотрел на тебя и видел, что ты словно исчезла. Расскажи, пожалуйста, где ты была?

— Зачем?

— — Хочу понять, кого я люблю.

— Ты любишь?

— — Да. Очень. А ты?

— У меня прививка против любви.

— Как это?

— Очень просто. Когда человек заразился тяжелой болезнью и чуть не умер, но все-таки выжил и выздоровел, он больше не заразится этой болезнью, потому что в его крови появилось много маленьких клеток, которые побеждают вирус... Много, много клеток... Может быть, миллиард... На всю жизнь.

— Этого не может быть!

— Это есть...

— Но ведь ты счастлива сейчас. По крайней мере, полчаса назад, когда мы танцевали танго и ты едва сдерживала себя, вернее, мы едва сдерживались, чтобы не поцеловаться, я чувствовал, видел — ты счастлива.

— Да, было потрясающе хорошо. Но, если ты не появишься завтра и послезавтра и еще месяц, или два, или год, я не буду страдать. Не буду в отчаянии смотреть на телефон и ждать звонка, не буду мечтать о тебе по ночам, не буду молча разговаривать с тобой, не буду мысленно раздевать тебя и целовать твои руки и плечи... и умирать от восторга и желания. Я забуду о тебе, как только за тобой захлопнется дверь. В ту же секунду.

— Зачем же ты позвала меня? Зачем устроила все это?

— Мне вдруг захотелось увидеть тебя снова. Ты сильный и всемогущий, а я слабая и беспомощная. Когда вы вернулись вчера с Тамиром, я взглянула на ваши счастливые лица, и мне тоже захотелось хлебнуть глоток... Не знаю, как сказать... Захотелось, чтобы ты был сегодня рядом со мной. Может быть, не ты... Но именно такой, как ты, только свободный.

— Свободный от чего?

— — От всего. От предрассудков, от прожитых лет. От необходимости вечно куда-то спешить. Бороться за жизнь. За нормальную жизнь.

— Чего бы ты хотела сейчас больше всего?

— Чтобы ты обнял меня крепко-крепко. Посмотрел в глаза и сказал: «Я никому никогда тебя не отдам, Я не смогу без тебя жить, как не смогу жить без воздуха и воды». И чтобы эти слова были правдой.

— — Ты же любишь меня! Любишь! Только боишься поверить в это.

— Нет! Нет! Я не смогу никого полюбить! Никогда! Никогда в жизни я не захочу вновь пережить это! У меня прививка! У меня в крови много-много маленьких защитных клеток. Может быть, миллиарды. То есть не в крови, а в душе. Я не люблю тебя!..

Слезы капают в хрустальный бокал с розовым вином, растворяются, невидимые в прозрачной виноградной росе. Эйтан берет меня за руку, ведет в круг танцующих, прижимает к себе. Опускаю голову ему на грудь, касаюсь щекой лацкана пиджака, но Эйтан приподнимает мой подбородок, смотрит в глаза... Наклоняется ближе, ближе, так что все сливается... Наверное, зрачок не успевает найти фокус... Он целует меня, и я забываю о людях, которые участвуют в нашем танце, забываю о смущении... Пусть завтра его не будет рядом. И через месяц. И через год. Но ведь сегодня он есть! Кто сказал, что любовь — это то, что завтра? Или через год? Кто сказал эту глупость? Любовь — это то, что сегодня! Сейчас...

Эйтан вдруг резко отстраняется от моих губ. Замирает. Вижу влажный блеск в его глубоких глазах.

— Я никому никогда тебя не отдам. Я не смогу без тебя жить, как не смогу жить без воздуха и воды. Это правда.

— Мне нужно возвращаться домой. Бэбиситтер хотела уйти сегодня пораньше. У нее какие-то родственники приезжают в час ночи из Чикаго.

— Я поеду с тобой.

— Ты же только вчера видел сына. Провел с ним чудесный день.

— Мики! Я хочу, чтобы мы поженились...

Не верю ушам. Мне страшно, словно иду по очень-очень тонкому канату. Одно неверное движение, слово, и Эйтан передумает, поднимет брови и скажет: «Шутка. У тебя же нет проблем с чувством юмора».

— Мики! У тебя есть две фотографии?

— Тамира?

— Нет, твои, Мики, твои!

— Зачем, Эйтан...

— Завтра идем регистрировать наш брак. Мы будем жить вместе.

— Долго и счастливо, — шепчу я, — и умрем в один день...

— Нет. Мы не умрем. Просто перейдем в новую форму существования.

— Значит, смерти нет?

— Нет. Смерти не существует. Уж я-то точно знаю.

— Потому что пересаживаешь сердца?

— Потому что... — Эйтан прижимает меня к себе, целует в лоб, — главное, чтобы наши души всегда были вместе.

— Или хотя бы рядом, — шепчу я.

— Пообещай, что больше не будешь бояться войны и голода.

— Я постараюсь.

— И вообще ничего не будешь бояться.

— Ничего?

— Ничего. Я буду всегда с тобой, Мики, потому что ты помогла мне понять, что главное в жизни.

— И что же ты понял?

— Человеку для счастья... настоящего, огромного счастья нужен всего один человек.

— Любимый.

— Да. Очень любимый...

У всякого события есть точная дата. Такого-то числа, месяца, года родила... Тогда-то вышла замуж Вернее, наоборот — вышла замуж, родила... Хотя порядок событии может быть иной. У кого как...

ПОПИСАТЬ В НЕБО

Посвящается моему брату

Круговые огни Иерусалима тонут в ночной глубине. Взлет окончен. Отворачиваюсь от иллюминатора. Молоденькая стюардесса наклоняется к соседу слева. Синяя форменная юбочка туго обтягивает ягодицы. Прикрываю газетой свое звериное желание. Я бы мог много заплатить, если бы она согласилась. Но мы не в джунглях, а в «бизнес-классе». Не стоит портить настроение себе и юной леди. Мысленно читаю строки Танаха: «Не можешь справиться с собой, надень черные одежды, иди туда, где тебя никто не знает». Стремительно проношусь сотни километров. Лечу туда, где меня не знает никто. Лечу в Будапешт.

Прижимаюсь щекой к теплому надгробию, шепчу брату свои желания. Мне кажется... нет, я совершенно уверена, он слышит меня там, на небесах... Ставлю в сводчатое окошко в камне поминальную свечу. Зажигаю. Прикрываю миниатюрную дверцу из толстого стекла. Пламя мгновенно выравнивается и, просвечивая сквозь молочные узоры стекла, становится похожим на вечерние огни, которые мы видим через морозное окно нашей комнаты в те далекие зимние вечера, когда сидели с братом на подоконнике и мечтали о дальних странах. Закуриваю, продолжаю рассказывать о своих новостях. Чувствую — он рядом, мы курим вместе... Брат умер на моих глазах. Я видела его мертвым и обернутым в талес. Была на похоронах и семь дней читала молитвы, но все это никак не убедило меня, что брата больше не существует. Иногда хочется рассказать о нем собеседнику, я произношу: «У меня был брат» — и тут же удивляюсь звучанию своих слов, замолкаю... Собеседник думает — от чувства утраты, на самом деле хочется сказать: «У меня есть брат, очень талантливый поэт и композитор. Он живет сейчас на небесах. Ему трудно, но лучше, чем на земле. Он летает и видит Всевышнего... Он прочел книги жизни всех близких. Брат был младше меня на семь лет, а теперь старше на тысячу. Он мудрый и вознесся на седьмое небо». Все это брат рассказывает, когда мы с ним курим около его могилы. Все это хочется поведать живому собеседнику, но совсем не хочется выглядеть сумасшедшей...

Иногда брат говорит, что наступит время и моя жизнь станет стабильной, упорядоченной, обеспеченной, тогда он оставит меня навсегда. Слово «навсегда» затягивает душу в безысходную тоску, я умоляю брата взять меня к нему на небеса...

Сегодня очень жарко, градусов тридцать... Выливаю на белый иерусалимский камень холодную воду. Влага мгновенно испаряется.

— Ты получишь в подарок золотой перстень с еврейской монетой времен Маккавеев и Александра Македонского. Символ полководца в виде якоря будет изображен с лицевой стороны монеты, а арамейские буквы иудейского государства — с обратной.

— И что тогда произойдет?

— Якорь даст устойчивость и силу, а мудрость древних букв позволит многое...

— Например?

— Этого я не могу тебе сказать.

— Перстень сделает меня счастливой?

— На небе понимание счастья отлично от земного.

— Наше с тобой понимание счастья было одинаковым.

— Было... Монету сделал Иегуда Бецалель специально для тебя в триста двадцать седьмом году до нашей эры по твоему летосчислению.

— Неужели древний еврей знал, что делает монету для моего перстня?

— Нет, это знал лишь Всевышний.

— Когда я получу мой якорь?

— Скоро.

— И ты оставишь меня навсегда?

— Да...

— Нет! Я не смогу без тебя жить!

Слезы горячей волной омывают лицо. Впервые за пять лет после смерти брата на доли секунды ощущаю вдруг — его действительно нет со мной! Смотрю на мирные зеленые горы за каменной стеной кладбища.

— Умоляю, не уходи навсегда! Я ни за что не возьму этот перстень! Мне просто не смогут его подарить! Никто не сможет!

— Синди, я читал книгу твоей жизни...

Розовый муравей заползает в белую ложбинку буквы «р», пьет из нее остатки воды, вылитой мною на могильный камень. Буква «р» вместе с другими составляет строки из песни моего брата:

Странник бывает странным.

Странник уходит рано.

Странник идет по свету,

И исчезает где-то...

Скульптор вылепил гитару и высек на ней стихи. С гитарой брат не расставался всю жизнь. У евреев не принято украшать надгробия. Из праха человек выходит, в пpax и уходит. Но надгробие нужно живым — тем, кто помнит...

Музыка колеблется и засасывает, как болотная жижа. Лазерные лучи выхватывают из полумрака обнаженные женские ягодицы, груди, плечи. Все это движется на длинном помосте, пересыпанное тенями перьев, мужских силуэтов, дымящихся сигар и стонущих саксофонов. Я впервые в ночном клубе. Сначала любопытство побеждало все остальные чувства, особенно одиночества, но прошел час, и я неожиданно поймала себя на том, что абстрагировалась от окружающей действительности и теперь сижу не за стойкой бара среди полусотни незнакомых людей, а на собственной лоджии, под яркими иерусалимскими звездами...

Справа от меня мужчина пытается расстегнуть ажурный лифчик, а его обладательница, томно улыбаясь, что-то шепчет мужчине в ухо.

... — Синди, вернись! — Ринат неожиданно возникает из полумрака, словно фантом, рожденный лазерным лучом. Это ее ночной клуб. Ее бизнес. Заведение так и называется: «У Ринат».

Когда-то в детстве, да и многие годы после, сестра управляла моей жизнью. Я старше Ринат на год, но она родилась с таблицей умножения в голове. Дисциплинированная, целеустремленная. Родители всегда поручали ей следить за мной. Следить, чтобы я никуда не опаздывала, ничего не теряла, ни от кого не отставала. Они надеялись, я вырасту и стану такой, как Ринат. Нормальной. Понятной. Они не догадывались, что этот деспотичный верховный главнокомандующий в виде девчонки ниже меня на целую голову и младше на целый год управляет лишь моей внешней жизнью, а внутренняя не подвластна никому. Поэтому, когда однажды ранним июньским утром, вернувшись с выпускного бала, я объявила, что уезжаю в Ленинград поступать в университет, родители и Ринат неделю пребывали в шоке, только брат, перебирая струны гитары, смотрел на меня восхищенно и тихо напевал:

Не вспоминайте вновь про Ленинград,

Он превратился в муки ожиданья.

Ты любишь этот город на Неве,

А мне из-за него одни страданья.

Ему было тогда всего десять лет... Прошли годы, и вот с дипломом об окончании никому не нужного философского факультета я пересекла границу Израиля и спустилась по трапу в душную палестинскую ночь. Брат ждал меня около справочного бюро. У нас был с детства такой уговор: на всю жизнь, для всех вокзалов и аэропортов мира — встречаться около справочного бюро. Дым наших сигарет соединился в единое облако, запутался между жесткими пальмовыми листьями, а через два года я впервые курила около белого надгробного камня с розовой глиняной гитарой.

«Время — машина смерти.

Время — машина любви».

У меня часто звучат в голове строки его стихов...

Год назад Ринат разошлась с мужем — венгром. Сестра познакомилась с ним в Будапеште на блошином рынке, где торговала советскими елочными игрушками. В те времена она делала по десять челночных рейсов в год.

При разводе сестра отсудила у венгра дом и что-то еще, продала все это, сняла небольшую квартирку в тихом пригороде Будапешта и открыла ночной клуб. Я приехала к Ринат две недели назад.

Мы гуляли по новогодним проспектам, чуть припудренным снегом, рассматривали огромные корзины с рождественскими подарками, говорили о чем-то, но были бесконечно далеки друг от друга, словно я не улетала из Иерусалима в Будапешт. И вдруг сестра сказала:

— Знаю, никогда не смогу заменить тебе брата, но ведь я тоже родной человек и очень тебя люблю. — В глазах ее сверкнули слезы (или огни новогодней иллюминации?).

— Почему ты говоришь мне это?

— У тебя такой потерянный, несчастный вид... Хочу помочь, но не знаю как...

— Несчастный вид? Может быть... Видишь в витрине серебристый игрушечный самолет?

— Да.

— Загляни в иллюминаторы. На креслах сидят люди, а стюардесса предлагает им вишневый сок.

— — Да, действительно, все — как настоящее.

— Мы мечтали с братом сделать такой же, но это было невозможно. У нас в магазинах игрушек продавались лишь самолеты с нарисованными иллюминаторами.

— — Потому вы стали делать кораблики с человечками?

— Ты помнишь?!

— Да... Вы всегда хотели куда-нибудь уехать, улететь, будто вам было плохо дома.

— Мы мечтали о невероятных, фантастических местах!

— Пока не выросли и не поняли, что хорошо там, где вас нет.

— Наоборот, где мы есть. Лучше там, где мы есть вместе! То есть были...

— Подарить тебе этот самолет?

— Нет! Он дорого стоит!

— Глупости! Я очень хочу сделать тебе подарок к Рождеству. Думала купить кулончик на золотой цепочке или перстень, но ты равнодушна к украшениям.

Ринат исчезла в игрушечном магазине, а я осталась возле стеклянной витрины. Брат говорил мне однажды, что когда-нибудь в моей жизни появится человек, который будет счастлив исполнить мои желания. Я могла подумать о ком угодно, но только не о сестре...

Она вышла через несколько минут с большой коробкой, перевязанной двумя лентами — розовой и голубой, Глаза ее лучились сумасшествием, слова сыпались восторженной скороговоркой:

— Продавщица спрашивает меня: «Вы для кого покупаете — для мальчика или девочки?» Отвечаю: «Для девочки». Она перевязала коробку розовой лентой. Тогда я сказала, что девочка любит голубой цвет, и мне добавили вторую ленту.

Я почувствовала, как Ринат одинока, — ведь, наверное, впервые за свою взрослую жизнь она что-то купила в магазине игрушек. Сердце мое наполнилось жалостью. Оно словно напоминало о несправедливости. Детские впечатления довлели надо мной все эти годы, затмевая собой настоящую Ринат.

Вечер мы провели в кафе. Впервые я была искренна с сестрой, потому что искренность — самая большая плата за доброту. Постепенно открывала ей себя. Чувствовала — сестра нуждается в этом, как в чем-то очень целебном. Видела, как Ринат пытается понять меня, постичь непостижимое.

Рассуждения в данном случае бесполезны, и я приводила примеры из жизни:

— Мы познакомились с Рафи в бассейне. Через полчаса нашей беседы он включил телефон и заказал билет в Италию.

— Зачем?

— Венеция — самое романтическое место в мире. Я объяснила Рафи, что готова составить ему компанию на несколько дней, но о сексе не может быть и речи.

— Вот глупая! Он, конечно, сразу передумал и отменил заказ.

— Нет, наоборот — в Венеции Рафи снял два отдельных номера на разных этажах.

— Хорошо же ты его закрутила!

— Я никого не крутила, Ринат. Не умею крутить, да не хочу!

— Но ведь в тебя влюбился миллионер! Неужели ты не понимала, какие возможности открываются благодаря этому?

— Если действительно хочешь понять меня, не оценивай ситуации, не ставь себя на мое место, а просто слушай и воспринимай как есть. Мне трудно объяснить тебе, но я хочу это сделать... Может быть, впервые в жизни.

Видела, как сестра поборола обиду, словно проглотила разом кусочки сухаря. Я искала нечто очень образное:

— В Иерусалиме есть подземный туннель, его сделали древние ессеи за три тысячи пятьсот лет до того, как царь Давид захватил город и обратил его в иудейство. Через туннель в Иерусалим поступала вода из подземного источника, который находился за стенами города. Спустя восемьсот лет Израильское царство было разрушено ассирийцами, та же участь, несомненно, ожидала Иудею. Царь Хискиягу, который правил в то время, воплотил в жизнь три проекта по укреплению столицы Иудеи — Иерусалима. Одним из проектов было расширение туннеля. В семьсот первом году до нашей эры его начали пробивать двумя группами. Первая группа продолжала пробивать старый ход, а вторая пошла с обратной стороны горы. В какой-то момент евреи должны были встретиться... В скале, в кромешной тьме...

— Встретились?

— Конечно. Через четыре года.

— Наверное, они были хорошие математики.

— Математики?.. Может быть, но я больше верю в иррациональное начало их успеха. От их встречи зависела жизнь людей, дальнейшее существование святого Иерусалима. По-моему, они не могли не встретиться... Стояли по колено в воде, дробили каменные глыбы, молились Богу и верили. Верили... И вдруг услышали стук и голоса друг друга.

— Может, это красивая сказка?

— Нет, в конце девятнадцатого века, в тысяча восемьсот восьмидесятом году, турки нашли в туннеле каменный щит. На нем все это записано.

— Ты читала?

— Да. Щит хранится сейчас в Стамбуле в национальном музее.

— Почему в Стамбуле?

— Турки владели в то время Палестиной и все ценное, что находили, увозили к себе.

— Зачем ты рассказала эту историю?

— Мне кажется, мы тоже строим с тобой туннель. Идем навстречу друг другу, дробим камни, и я очень верю — встретимся.

— И тогда?

— Тогда наш с тобой Иерусалим не умрет. Не погибнет наш источник с чистой, живой водой. Значит, мы сохраним нашу дружбу навсегда. Я не люблю высоких слов, но не могу найти другого примера, более подходящего. Ринат, у нас нет с тобой ничего общего. Нас ничто не соединяет. Ничто. Но однажды будет проложен наш туннель. Твой и мой. Я очень хочу этого!

— Я тоже хочу... А что было дальше с Рафи?

— Ничего особенного. Мы провели в Венеции две недели. Он пытался дарить мне дорогие украшения, но я не могла брать подарки от человека, не давая ему ничего взамен.

— Ты так и не отдалась ему?

— Нет.

— Зря. Надо было хотя бы попробовать.

— Я давно не поддаюсь самообману. Конечно, проще простого выпить бутылку дорогого вина и, почти ничего не соображая, упасть с Рафи на шелковистые простыни в пятизвездочном отеле... Но это дорога в тупик, в страдания, в бесконечные споры с собой... Мне было с ним одиноко.

— Хочешь правду?

— Конечно.

— Я всегда завидовала тебе. Твоей красоте... Твоей отстраненности, умению ничего не делая, вдруг покорять мужчин. Думала, это специальная маска, хитро изобретенная тобой для побед. С другой стороны, никогда не могла понять, почему, имея такое победоносное оружие, ты не используешь его. Теперь мне кажется, ты просто не умеешь им пользоваться, точнее, вообще не знаешь, зачем оно тебе.

— Знаю. Но Бог дал мне очарование вместе с огромной ответственностью.

— Ответственностью за что?

— За людей, с которыми общаюсь. Я не умею врать, притворяться. Не могу причинять боль.

— Но ведь так невозможно жить на земле! Ты же не ангел! Тебе необходим хороший, состоятельный муж, красивый дом, дорогие вещи. Ты должна думать о себе! О себе, а не о других людях.

— В том-то и дело, что моя искренность нужна прежде всего мне. Я не пользуюсь своим оружием в корыстных целях, чтобы чувствовать себя хорошо с самой собой. Только так я могу существовать.

— Зачем же тебе красота?

— Чтобы стать счастливой.

— Но каким образом?

— Сделать счастливым человека, который меня полюбит и которого полюблю я.

— Любовь... Ее не существует на земле.

— Возможно, но она есть на небе. Когда мы построим наш туннель, я научу тебя летать.

— Рожденный ползать летать не может.

— Ты веришь Максиму Горькому?!

— Это правда жизни.

— Вряд ли. Никто не знает, кем он рожден. Человек получает свой опыт в разные периоды жизни. Одни — с рождения, другие — в зрелости, третьи — в старости.

— Я не оканчивала философский факультет. Мне твои слова так же непонятны, как тригонометрическая функция. Единственное, что уяснила сейчас: ты не вступаешь с мужчинами в скоропалительные интимные отношения не по причине благовоспитанности.

— Абсолютно верно. С любимым вообще не существует вопроса времени. Счастье — быть вместе, и совсем не важно, когда и чем заниматься: есть, спать, говорить, идти в кино, читать книгу, петь песни, воспитывать ребенка...

— Ты хочешь сказать, что если полюбишь мужчину, то вполне способна оказаться с ним в постели в первый час знакомства?

— ... Да. По-моему, нормы морали существуют лишь для того, чтобы маскировать искренние чувства.

Несколько минут Ринат смотрела на меня как-то странно — исподлобья, словно на что-то решаясь, и вдруг сказала:

— Я предлагаю тебе эксперимент!

— Какой?

— Встретить мужчину в моем ночном клубе.

— Зачем?

Она сосредоточенно крутила тонкую ножку бокала — может, искала подходящие слова, а может, боялась обидеть. Наконец посмотрела мне в глаза и произнесла:

— Я пытаюсь понять тебя, точнее, поверить тебе, но у меня ничего не получается. Я считаю твое поведение с Рафи предельно глупым. Мне нужен конкретный пример. Я должна увидеть тебя в конкретной ситуации...

— Какой ситуации?

— В этом и заключается эксперимент... Ты будешь приходить в мой клуб каждый вечер и выбирать себе мужчину.

— Зачем?

— Может быть, найдешь того, с кем тебе не будет одиноко.

— То есть влюблюсь с первого взгляда?

— Да, что-то похожее... Если такой мужчина появится, дашь мне сигнал. Я предложу ему тебя. Пойдете с ним в номер, а после он заплатит пятьдесят долларов, а ты возьмешь эти деньги.

— Почему именно пятьдесят долларов?

— Цена проститутки в моем клубе.

— Не понимаю, зачем тебе это нужно, Ринат?

— Хочу убедиться, что правила приличия не имеют для тебя значения.

— Если есть настоящее чувство — не имеют.

— По-твоему, любовь так всесильна, что мужчина, побывав с тобой в комнате, где трахаются проститутки, и заплатив пятьдесят долларов за услуги, в состоянии разглядеть твои достоинства?

— Да, мужчина, который полюбит, поймет, что у меня нет с проститутками ничего общего, ощутит мою духовную и физическую чистоту.

Ринат смотрела на меня так, будто я была пятилетней девочкой, собирающейся замуж за инопланетянина. Я же в тот момент была просто увлечена полемикой и вообще не думала о последствиях, не замечая, как сестра стремительно обставляла эксперимент действующими лицами.

— Каждый вечер мой клуб посещают около семидесяти мужчин.

— Кто они?

— В основном женатые и состоятельные, те, что отправляются на неделю-две в Будапешт развлечься, отдохнуть от семьи... Представители «всех племен и народов».

— А если я не встречу этого мужчину?

— Значит, эксперимент не состоится, но полагаюсь на твою честность.

— Да... Несомненно.

— У нашего эксперимента есть несомненный плюс...

О минусах сестра предпочитала умалчивать?

— Интересно, что же это?

— Если победишь, выйдешь замуж за состоятельного мужчину по взаимной любви.

— Но тогда мне придется разрушить чью-то семью.

— Ты же не умеешь разрушать и причинять боль. Думаю, много семей разрушилось и разрушится без твоего участия. К тому же, если честно, я вообще не верю в успех этого эксперимента, но прокладка туннеля начата, впереди — тонны камней. Через полчаса открывается клуб. Ты со мной?..

— Ринат, мне хочется домой.

— Поезжай... — Сестра исчезает в глубине зала.

Допиваю джин с тоником, переворачиваю бокал. Кубик льда падает на ладонь, медленно тает. Неожиданно чувствую чей-то взгляд — кто-то наблюдает за моей льдинкой. Поднимаю голову и будто утопаю в глубоких карих глазах. И тут же понимаю, что никуда не уезжаю... Проходят минуты. Танцовщицы сменяются на подиуме, улетают, словно лепестки с ромашки, искусственный ветер треплет тонкие юбочки, открывая взору что-то нежное, соблазнительное, но карие глаза не смотрят на подиум, они пристально изучают мои тонкие пальцы... Мы ничего не говорим друг другу, даже не пытаемся приблизиться, в этом просто нет необходимости. Мы уже вместе. С первой секунды. Представляю, как мужчина берет в свои губы кончики моих пальцев, и острая волна желания пронзает меня.

— Решила остаться? — сестра проводит легкой рукой по моим волосам.

— Ринат...

— Что?

— Он здесь.

— Наконец-то! Ты согласна?

— Да.

...Обычно я предвижу действия людей на два-три хода вперед и почти всегда знаю, что будет дальше. Эта способность помогает мне в бизнесе, но в целом делает жизнь печальной... Я хочу сероглазую блондинку с кубиком льда на ладони. Хочу, чтобы ее маленькие коготки вонзились в мою спину, когда оргазм заставит девочку биться и кричать. Вижу, как хозяйка клуба гладит ее по волосам. Не слышу слов, но уверен — разговор обо мне. Сейчас предложат цену, а через час я уже не буду хотеть ни ее пальчиков, ни ее оргазма. Я освобожусь от сжигающего меня желания и спокойно вернусь в Иерусалим. Эта физическая измена ничтожна, жена никогда не почувствует ее, как и я...

...Прохладные пальчики надевают презерватив. Опускаемся в теплую круглую ванну. Раздвигаю нежные ножки, чувствую пульсирующую плоть. Девушка вскрикивает, неистово обхватывает меня тонкими руками, стонет так страстно, словно кончает в ту же секунду, словно у нее давным-давно не было мужчины. Глупость! Проститутка! Максимум час назад кричала так же с кем-то другим! Какая разница!.. Пусть... Похоже, девчонка великолепная актриса. Хотя это совершенно неважно. Я зверски хочу ее! У меня есть полчаса.

— Как тебя зовут? — прерывистый шепот щекочет ухо.

— Зачем?

— Скажи, умоляю!..

— А тебя?

— Синди. А тебя?!

Меня никто не знает здесь. Я не хочу произносить свое имя. Оно не принадлежит ей даже на эти полчаса. Актриса нарушает правила игры!

...Синди страстно ласкает мои соски, не перестает шептать, словно в бреду:

— Как тебя зовут?..

— Ришар, — вдруг выдыхаю я первое, что приходит в голову. Ришар — так зовут моего французского компаньона по бизнесу.

Полчаса пролетают быстрее падающей звезды. Отдаю Синди сто долларов, спускаюсь в зал. Мне хочется заплатить ей гораздо больше, но правила игры важнее денег. Сажусь возле стойки бара, заказываю виски... До свадьбы у меня был огромный опыт с женщинами, точнее, до того, как я стал религиозным евреем. Я был уверен, что познал все удовольствия. Был уверен...

Синди подходит ко мне, садится рядом. Что это значит? Она снова нарушает правила игры. Сидит и сосредоточенно смотрит на мои руки. Не выдерживаю, провожу ладонью по ее теплой щеке, целую кончики пальцев.

— Хочешь потанцевать?

Согласно кивает. Едва успеваю опомниться, как вновь чувствую всю ее в своих объятиях. Синди разворачивается ко мне спиной, прижимается в такт музыке. Скольжу ладонью по ее тонкой белой кофточке, бедрам и вдруг понимаю, что девчонка не надела ни лифчика, ни трусиков, и лишь коротенькая юбочка прикрывает все то, чего я снова так страстно желаю... Малышка решила подзаработать этой ночью. Здесь много конкуренток, но маленькая развратница чувствует, что мне нужна сегодня лишь она. Говорю себе это, глядя в шелковистый затылок Синди, но девушка поворачивается, и ее восхищенные благодарные глаза срывают мои мысли, как ураган обрывки газет на мостовой, превращая их в пыль, в ничто... Ее глаза разрывают полумрак любовью, обожанием, магической страстью.

— Ты придешь завтра? — шепчут ее губы, но я понимаю вопрос и без слов, раньше, чем она произносит слова.

— Да... да...

Синди счастливо откидывает голову и вдруг страстно целует меня в губы. Проститутки никогда не позволяют себе такого! Что происходит, в конце концов? Завтра утром мой рейс в Иерусалим... Я сяду в самолет и избавлюсь от этого наваждения. Завтра... Ее поцелуй так сладок, и нет сил оторваться от нежных губ... Все к черту!.. Меня никто не знает здесь. Пусть делает что хочет. Именно за этим я и прилетел в Будапешт — успокоить свою беснующуюся плоть.

Открываю глаза, долго смотрю в стеклянную дверь лоджии. Яркое солнце пронзает верхушки сосен. Пахнет хвоей. Зимний день в разгаре — значит, мой самолет идет на посадку в Иерусалиме. Без меня... Знаю! Не полечу туда ни завтра, ни послезавтра. Проснулся с мыслью о Синди. Пытаюсь понять, в какой момент она завладела моей душой, в какой момент мне захотелось спросить ее настоящее имя, узнать прошлое, а главное — почему она стала проституткой. Я хочу вернуть девочку на путь истинный, сделать счастливой. Зачем мне все это нужно? Нетерпеливо жду вечера и занимаюсь самообманом. Что же так властно притягивает меня к ней?! Не дает подняться по трапу, оставить Будапешт?.. Прикрываю глаза — и вновь чувствую ее в своих объятиях. Идиот! Она обычная проститутка, жаждущая денег. А хоть бы и так?! Она получит деньги, освоит новую профессию и оставит свое непристойное ремесло навсегда. Ураган ее глаз сметает обрывки мыслей, превращая их в пыль, в ничто...

Снег мягко опускается на праздничный Будапешт, превращая красные светящиеся буквы «У Ринат» в новогодние сюрпризы. Давно забытое мальчишеское волнение меняет ритм моего сердца. С удивлением сознаю, что едва выдержал двадцать часов нашей разлуки и если сейчас, сию минуту не увижу Синди, вряд ли справлюсь с чувством отчаяния. Снимаю снежный налет с каменного выступа здания, леплю ледяной шарик, и вдруг точно такой же попадает мне в щеку. Возмущенно поднимаю голову. Синди несется навстречу.

— Извини! — целует меня, трет покрасневшее место. — Извини — промахнулась.

— Ничего себе, промахнулась! Хотела в глаз, что ли, залепить?

— Нет, в плечо...

Смотрю в ее сверкающие глаза, перебираю холодные снежные волосы, не выдерживаю, прижимаю Синди к себе, и легкое безмятежное блаженство охватывает меня. Мы стоим обнявшись несколько мгновений или, может быть, целую вечность, и тут в мое сердце проникает щемящий страх потерять ее. Страх возвращает меня в реальность, ожесточает, и я слышу свои уничтожающие слова:

— Проститутки не бросают снежками в клиентов.

— У тебя большой опыт общения с ними?

— Достаточный...

Мне хочется, чтобы Синди сказала: «Я не проститутка», — но она отстраняется, смотрит холодно, насмешливо.

— Сколько тебе заплатить, чтобы ты поехала со мной в отель на всю ночь?

— Десять тысяч долларов...

Останавливаю такси. Садимся на заднее сиденье, отрываю «дипломат», выписываю чек.

— Твое настоящее имя?

— Синди Коэн.

Холодный пот мгновенно выступает на теле, словно омытом иерусалимским зимним ливнем. Сам Всевышний велит мне вывести на путь истинный эту заблудшую душу!

— Коэн — девичья фамилия?

— Да.

— Значит, ты еврейка?

— Да...

Две тысячи лет назад ее праотцы служили в Святая Святых еврейского Храма, хранили Ковчег Завета, учили Торе, жертвовали собой ради бесценных свитков. Неужели Синди знает все это? Вряд ли. Почему она не вышла замуж? Почему оказалась на дне жизни, в грязном водовороте человеческих страстей?

— А ты кто по национальности, Ришар? Француз?

Отдаю Синди чек. Даже не взглянула на него, опустила в сумочку — и все. Мне не хочется говорить о себе.

Я обдумываю предстоящую беседу, взвешиваю каждое слово. Я должен убедить эту девочку изменить свою жизнь. Водитель выключает свет в салоне такси. Вижу силуэт Синди. Мокрые волосы вспыхивают от придорожных огней, окружают лицо божественным нимбом. Синди берет мою руку, касается ее горячими губами. Страсть, будто лазерным лучом, пронзает меня и угасает в глубоких глазах девочки. Понимаю, что уже никогда не буду обладать ею. Заставляю себя убрать руку от нежных губ, обнимаю по-братски за плечи, чувствую мягкую кожу ее изящной курточки. Синди преданно прижимается ко мне и больше ни о чем не спрашивает...

Как жаль, что у меня нет видеокамеры! Ужасно хочется снять на память восхищенные глаза Ринат. Этот чудесный момент, когда она, умирая от любопытства, разворачивает пеструю бумагу, видит розовую бархатную коробочку и почти задыхается от восхищения. Я подарила сестре бриллиантовый магендавид на тонкой золотой цепочке. Магический камешек притягивает к себе луч света, разбивает его на миллиарды сверкающих брызг.

— Ты сумасшедшая, Синди!

— Носи на здоровье! То есть на счастье.

Ринат надевает украшение, и шестиконечная звездочка плавно опускается в мягкую ложбинку между грудей. Ровно в то место, где покоится ее душа... Покоится... Беспокоится...

— Где ты его купила?

— В ювелирном магазине в фойе отеля.

— Там же для туристов! В два раза дороже, чем на окраине Будапешта.

— Да? Я не знала. Неважно.

— Синди, что происходит? Как ты оказалась в отеле?

— Мы встретились вчера с Ришаром около твоего клуба. Он спросил, сколько мне нужно денег за всю ночь. Я сказала: десять тысяч долларов. Выписал чек, поехали в отель, а утром купила тебе бриллиант.

— Десять тысяч долларов?!

— Только, пожалуйста, постарайся мне не завидовать.

— Постараюсь, тем более что твой подарок стоит примерно треть этой суммы.

— Примерно треть.

— Значит, ты провела с Ришаром всю ночь?

— Да.

— Было хорошо?

— Чудесно!

— Сказала ему, что ты не проститутка?

— Нет...

— Почему?

— Полночи Ришар убеждал меня не заниматься этим. Не могла отказать себе в удовольствии выслушать его пылкие доводы.

— Значит, пылкими на сей раз были только доводы? — Ринат насмешливо смотрит на меня из зеркала.

Я счастлива, что сестре удалось справиться с завистью.

— — Он очень странный человек...

— Главное — богатый.

— Ты опять за свое!

— Нет, Синди, я хотела сказать, что ты вряд ли способна влюбиться в нормального человека.

— Действительно... Давай поедем куда-нибудь, пообедаем.

— Хочешь за пять оставшихся от отпуска дней растратить семь тысяч долларов?

— Не знаю... Мне очень грустно.

— Ришар втюрился по уши, ты, кажется, чувствуешь то же самое. Нет никаких поводов для грусти.

— Откуда ты знаешь, что Ришар втюрился?

— Дорогая, деньги — отличный барометр любви. Десять тысяч долларов за одну ночь — это симптом страсти на грани сумасшествия.

— Самое страшное... Будь он бедным, я бы никогда с ним не встретилась.

— Если бы ты родилась лягушкой, вы бы тоже никогда не встретились.

— Почему лягушкой?

— А почему бедным? Лучше скажи: у вас действительно ничего не было этой ночью?

— Под утро я уснула у него на коленях...

Сообщаю жене, что вернусь через неделю, отключаю телефон, задвигаю мягкие серебристые шторы, закуриваю сигару, опускаюсь в кресло и сразу вижу Синди — обнаженную, манящую, в круглой ванне с прозрачной водой. Меня возбуждает в ней буквально все: каждая частичка ее тела, каждый взгляд, жест... Зачем мне понадобилось возвращать ее на путь истинный? Я же приехал в Будапешт, чтобы предаться сексуальным утехам, а не спасать заблудшие души! Что дала мне прошедшая ночь? Что?.. Как старец Илиягу, рассказывал я Синди о еврейской религии, о тысячелетних традициях, которые сохранили народ и позволили ему вернуться в Иерусалим. О Боге. О счастье семейной жизни. Синди слушала очень внимательно, как ребенок, которому рассказывают таинственную сказку, но не ответила ни на один из моих вопросов. Сегодня я знаю о ней ровно столько, сколько знал вчера, то есть — ничего. Мои наставительные речи были прерваны трогательной просьбой Синди посидеть у меня на коленях. Я не смог отказать.

Не знаю, сколько времени я сидел так... Час, два... Боялся пошевелиться, нарушить нечаянно ее сон... Никто и никогда не спал у меня на коленях... Я живу с женой десять лет. У нас нет детей. Такую огромную нежность, наверное, можно испытывать только к дочери. Глупости! Синди — не ребенок, она младше меня всего лет на десять. Господи! Даже о ее возрасте я не имею представления... Мягкий снег бился мохнатыми лапами в морозное окно, озарял комнату таинственным бледноватым светом...

Наконец я решился встать, отнести Синди на кровать. Почувствовал вдруг зверскую усталость, словно всю ночь возводил каменную стену... Принял душ, надел махровый халат и рухнул рядом с Синди. Проснулся от ее страстных ласк. Она дрожала от возбуждения и так откровенно хотела меня, что было бы идиотизмом повторять себе байки о ее необыкновенном актерском даре и великолепном умении притворяться. Синди с трудом надела презерватив на мой окаменевший член, стремительно вонзила его в себя, разрывая предрассветное пространство неистовыми стенаниями. Чертовка! Она все же добилась своего. Ее магические чары оказались сильнее моих речей. Мне захотелось довести ее до безумия, до вершины развратного блаженства, до той вершины, на которой находился в тот момент сам...

В девять утра зазвонил телефон — нам предложили завтрак. А еще через несколько минут, растерянный и наивный, я смотрел на свое фантастическое наваждение, с аппетитом уплетающее кусочки осетрины, и почти ничего не соображал. Я больше не чувствовал себя мудрым старцем, умеющим предсказывать поступки людей. Синди допила кофе, встала, нежно поцеловала меня в то место, куда несколько часов назад залепила снежком.

— Когда увидимся?

— Я позвоню...

— Ты не знаешь номера.

— Говори.

Старательно вывела детским почерком несколько цифр на мягкой розовой салфетке, которая от одной капли воды превращается в ничто.

— Не провожай меня, пожалуйста.

Развернулась и спокойно поплыла между столиками к выходу. Я отмечал мужские взгляды, скользившие по ее стройной фигурке, золотистым локонам. Через стеклянную стену ресторана видел, как Синди вошла в лавку драгоценностей, что-то купила там и вышла из отеля. Мне хотелось сорваться с места, догнать ее, прижать к себе и не отпускать уже никогда, но свинцовая плита оцепенения будто придавила меня. Вдруг вспомнил, как пять лет назад тонул в Средиземном море, — отчаянно греб в сторону берега, но отдалялся от него все дальше и дальше...

Румяный синеглазый малыш сосредоточенно катает зеленую пластмассовую машинку, которую только что вручил ему китаец-официант. Подарок к Кристмасу. Малыш надувает губки и что-то шепчет — наверное, изображает гудение мотора.

Мы с Ринат заказали утку с ананасами, острые салаты и китайские пирожки в сладком соусе. Мне тоже хочется получить в подарок какую-нибудь маленькую игрушку. Сестра, кажется, поняла это, подозвала китайца и шепчется с ним по-английски. Наконец официант исчезает за бирюзовой стенкой огромного аквариума, украшенного елочными гирляндами, и Ринат произносит тоном Шерлока Холмса:

— Итак, что тебе известно о Ришаре?

— Немного. Я пыталась задавать ему вопросы, но он всегда уходил от ответа.

— В роли проститутки у тебя нет права на вопросы к клиенту.

— Теперь понимаю, почему любой мой вопрос вызывал в нем бурю протеста. Даже имя он не хотел мне назвать.

— Имя его ты могла прочесть на чеке.

— Действительно... Мне не пришло в голову.

— Где чек?

— Вложила сразу, как вышла из отеля.

— Так срочно?

— Боялась потерять.

— Тебе должны были выдать квитанцию о вкладе чека.

— Выдать должны был и...

Долго роюсь в сумочке.

— Синди, почему нельзя было сразу положить ее на место, аккуратно свернуть и спрятать в бумажник, например? Так просто.

— В тот момент я думала совершенно о другом.

— Об этом не нужно думать, Синди! Это должно делаться автоматически.

Слова Ринат возвращают в детство. Я снова чувствую себя беспомощной, растерянной, а сестру — деспотичным командиром. Хочется швырнуть сумку в аквариум, на радость невозмутимым рыбам, и убежать к брату. Почему я не могу быть такой, как Ринат, — дисциплинированной, самостоятельной, собранной? Почему всю жизнь сознательно и интуитивно ищу себе защитника? Даже когда не от кого защищаться... Поднимаю глаза на сестру. Она, кажется, поняла мое состояние. На лице ее растерянность и грусть. Вдруг тихо произносит:

— Извини, Синди... Прости...

Китаец приносит маленькую резиновую куколку в пышном сиреневом платьице, в белых трусиках и туфельках. Глажу ее розовые щечки, все вокруг расплывается и сверкает от нахлынувших слез.

— Синди, милая, что с тобой?

— Я хочу позвонить Ришару.

— Так позвони. У входа есть телефон.

— И что сказать?

— Мой совет вряд ли тебе подойдет.

— Почему?

— Мне не знакомы способы общения двух сумасшедших. Я могу посоветовать что-то очень примитивное. Например, позвонить и назначить встречу.

— Разве проститутки назначают встречи?

— Именно это они и делают. Скажи, что тебе необходимо серьезно поговорить, разговор не телефонный.

— Я боюсь, он узнает, что я не проститутка, и больше не захочет со мной встречаться.

— Почему, Синди?

— Он одержим идеей спасения моей души, если эта идея рухнет, у Ришара не останется поводов для общения со мной.

— Но зачем ему поводы?!

— Ришар — религиозный еврей. Он приехал в Будапешт разрядиться. Отдохнуть от семьи. Приехал туда, где его никто не знает. Это серьезное нарушение заповеди, но в комментариях к Торе оно даже имеет оправдание. Там написано: «Надень черные одежды и иди туда, где тебя никто не знает».

— А почему одежды должны быть черными?

— Потому что в древности в черное облачались те, кто хотел спрятаться от посторонних взглядов.

— Зачем идти туда, где все чужие?

— Чтобы жена не узнала об измене, чтобы не причинить ей боль, не травмировать семью. Ведь семья — святое. Если муж испытывает физическую неудовлетворенность, он может в крайнем случае пойти к проститутке.

— Это тебе все Ришар рассказал?

— — Нет, я знакома с традициями еврейской религиозной семьи не хуже его.

— Хорошо, что это все значит?

— В роли проститутки, которую нужно возвращать на путь истинный, я его устраиваю, тем брлее проститутки, которая является еврейкой, да еще вдобавок потомком древних служителей Храма.

— А в роли обычной незамужней девушки ты его не устраиваешь?

— Нет...

— Синди, по-моему, ты все усложняешь. Давай построим беседу иначе. Я, примитивная реалистка, буду задавать тебе вопросы, а ты будешь отвечать обыкновенными словами, без экскурсов в историю и философию. Только найди все же квитанцию.

— Нашла.

— Читай.

— Эфраим Шапиро. Первый международный Израильский банк. Иерусалим...

— Ситуация облегчается! Он, наверное, живет в двух метрах от тебя.

— Может, в двух километрах... Иерусалим не такой уж маленький город. Невероятно... — растерянно смотрю в квитанцию. — Значит...

— Ты любишь его?

— Да...

— Звони сейчас.

— И что сказать?

— Правду.

— О себе или о нем?

— Что нового ты можешь сказать ему о нем?

— Он лжет себе. Это очень опасно. У него, наверное, пятеро детей... Или больше... Религиозным положено... Нет, Ринат, ничего не выйдет. Лучше остановиться сейчас... Еще не поздно, и все в моих руках.

Достаю розовую салфетку с номером телефона, нажимаю зажигалку, задумчиво смотрю, как тонкий язычок пламени съедает синие цифры, потом буквы его ненастоящего имени.

Ринат, кажется, едва сдерживается, чтобы не вырвать у меня из рук салфетку, но все же сидит неподвижно и, только когда тлеющая бумажка плавно опускается в пепельницу, отчаянно произносит:

— Дура ты, Синди. Он мог бы быть сказочным любовником.

— Для тебя — возможно, только не для меня.

— Да, все в мире распределено по-дурацки!

— Кто знает... Давай выпьем за первую половину нашего туннеля, за дружбу, взаимопонимание. Всего неделю назад ты бы сочла мое поведение идиотским, презирала бы меня за глупость, а сейчас понимаешь, что я просто не могу поступить иначе.

— Понимаю — вряд ли, но чувствую — это так и есть.

— Ну, скажи, как мне тебя развеселить?

— Залезть под стол и прокукарекать пять раз, — предлагает сестра.

— Может, я так прокукарекаю, сидя?

— Иди к черту!..

Складываю руки домиком, подставляю ко рту, кукарекаю на весь ресторан, как настоящий петух. Ринат замирает от смущения и вдруг заливается смехом, а вместе с ней другие посетители ресторана. Будапешт не так давно был социалистическим, а значит, полным запретов, поэтому люди, как и в России, приветствуют что-нибудь неординарное, любой повод почувствовать себя свободными, хотя бы и такой незначительный. Сестра поднимает бокал и громко произносит, обращаясь ко всем сразу, по-моему даже к рыбам в рождественских блестках:

— С наступающим Новым годом!

И люди, как заколдованные, повторяют за ней те же слова, поднимают бокалы с вином, колой, апельсиновым соком, и даже синеглазый малыш протягивает маленькую чашечку с клубничным нектаром.

...Светает... Брат покачивает деревянную лодку. Прозрачная озерная вода шелестит о потемневшие бока. Белые кувшинки беззвучно и плавно раскрывают ладони, жирные комарики устало затихают на мокрых стеблях ряски, робкие лучи солнца неуклюже пронзают головки лютиков, превращают их в желтые фонарики.

— Зачем мы здесь?

— Чтобы ты вспомнила гармонию.

— Гармонию?..

— Гармонию тишины.

— Как на небесах у Бога?

— Да. Предрассветная тишина наполнена сотнями звуков. Великий парадокс мироздания — сотни звуков рождают тишину... У нас осталось минут двадцать.

— До чего?

— До начала нового дня.

— И что тогда?

— Мы расстанемся.

— Ненадолго. Только до следующего рассвета.

— Синди, я тебя очень люблю.

— Да, поэтому я никогда не бываю для тебя «слишком».

— Что значит «слишком»?

— Слишком красивой, слишком странной, слишком умной, слишком робкой или, наоборот, смелой. Тебя восхищает все, что есть во мне, все, что есть я.

— Почему ты так говоришь?

— Мне трудно жить. Каждый шаг требует невероятных усилий, передо мной масса преград. Ищу работу, встречаюсь с начальниками, и все они говорят мне это слово «слишком»: «Ты слишком красива, а я бы хотел серую мышку, чтобы не отвлекала от дела и не создавала проблем с женой». Другой сожалеет, что мое образование слишком прилично для той работы, что у него есть. Третий решает, что я слишком скромна и чересчур хорошо воспитанна, а ему нужна пантера, способная драть с людей три шкуры. Четвертый заявляет о моем неумении просто смотреть на вещи...

— Это пройдет, Синди. Ты найдешь свое место в жизни.

— Лучше возьми меня на небо.

— Не могу... Скоро ты получишь в подарок якорь.

— Опять! Не говори про него! Я не выживу без тебя! Нет! Нет! Ты не уйдешь от меня! Нет!..

Кричу отчаянно, безумно, разрушая гармонию рассвета, и вместе с моим криком в озерное оцепенение врывается ослепительный июльский день. Пронзительные солнечные лучи закипают в горячих слезах, жгут глаза. Беснуюсь, размахиваю руками, пытаясь удержать брата, лодка качается, я теряю равновесие и падаю в озеро, в глубокую воду, холодеющую книзу из-за множества подземных фонтанчиков. Переворачиваюсь на спину, смотрю через колыхающуюся прозрачную массу на небо, на дно нашей лодки, опутанное зеленой тиной и пузырьками воздуха, на салатовые животики лягушек. Брат опускает лицо в воду. Утопаю в его синих глазах, длинных черных кудрях, расплывшихся по волнам.

— Синди, любимая, ты всегда будешь «слишком», но однажды это принесет тебе счастье.

Брат взмахивает руками, возносится над поверхностью воды. Ее толща разделяет нас навсегда. Я остаюсь на дне озера...

...Открываю глаза. Ринат сидит на моей кровати, уставшая, но очень радостная. Явно что-то хочет сообщить.

— Доброе утро, сестренка!

— Который час?

— Шесть утра.

— Ты только что вернулась из клуба?

— Да.

— Наверное, жутко устала?

— Неважно, взгляни, пожалуйста, на свои пальчики. Поднимаю к глазам правую руку и почти теряю сознание.

— Синди, что с тобой! Господи! Синди, не пугай меня!

— Ничего... Все в порядке. Где ты взяла этот перстень?

— Я все объясню, только, пожалуйста, успокойся. Умоляю...

Сажусь на кровати, снимаю перстень с безымянного пальца, внимательно рассматриваю оправленную в серебро старинную монету. Сверху якорь — символ Александра Македонского, снизу буквы на иврите — знаки Маккавеев.

— Эту монету сделал Иегуда Бецалель в триста двадцать седьмом году до нашей эры специально для меня.

— А для меня он случайно ничего не сделал?

Кажется, сестра уже привыкла к моим нестандартным высказываниям, даже не спрашивает, откуда мне известны такие невероятные подробности.

— Где ты взяла перстень, Ринат?

— Его купил тебе Ришар, то есть Эфраим.

— Ясно, пришел к тебе в клуб и убедил...

— Убедил, что любит тебя.

— А еще он любит свою жену и пятерых детей.

— У него нет детей!

— Когда это было?

— В тот же день, когда ты сожгла записку с его телефоном.

— Вечером заявился к тебе в клуб?

— Да пять ночей он приходил ко мне. Мы говорили с ним обо всем на свете.

— И он очаровал тебя его мессианскими речами.

— Конечно! Я так тебе завидую. Вы очень похожи с Эфраимом, но он намного понятнее.

— Почему Ришар не вернулся в Иерусалим?

— Он просил дать твой адрес здесь, в Будапеште, или в Израиле, но я объяснила, что не имею права сделать это без твоего разрешения.

— Это верно.

— Наша дружба дороже всего.

— Спасибо, Ринат.

— Но мне очень хотелось, чтобы вы встретились. И тогда Эфраим решил вернуться в Израиль твоим рейсом. Он поменял билет. А вчера пришел ко мне с этим перстнем. Хотел, чтобы я во сне надела кольцо тебе на палец, а утром ты бы сама заметила его... Но у меня не было сил ждать...

— Что ты рассказала Ришару обо мне?

— Все! И про туннель, и про наш дурацкий уговор, и про то, что ты странная...

— Идиотка, короче.

— Ну да, что-то вроде этого... Через несколько часов вы покинете меня. Мне будет так не хватать вас обоих!

Ринат подняла голову и смотрит все время вверх, а я вниз. Мы стоим друг напротив друга и молчим. Со стороны это, наверное, выглядит очень странно. Мне нужно идти в самолет.

— Ринат, я буду посылать тебе факсы в клуб.

— Угу...

— Береги себя.

— Угу...

— Мы скоро встретимся. Приедешь в Иерусалим на Пейсах.

— Да.

— Мне пора...

— Да... Иди... Глупо опаздывать на самолет.

— Спасибо тебе!

— За что?

— За то, что ты есть.

Обнимаю Ринат. Сестра опускает голову, слезы текут по ее щекам...

— Нам было так весело с тобой.

— Через Интернет тоже будет весело. А знаешь, можно сделать еще круче. Покупаешь видеокамеру — глаз, специально для компьютера, и я куплю на свой, тогда у нас будет видеотелефон! Кайф?

— Кайф. Все, беги.

— Ой! Чуть не забыла. У меня сюрприз есть!

— Что еще, Синди? Опоздаешь!

Суматошно открываю сумку, достаю две маленькие подарочные бутылочки водки «Смирновская», разливаю в пластиковые стаканы.

— За любовь, дружбу и санитарную службу!

— Санитарная служба-то при чем?

— Так, для рифмы. Загадывай желание и пей до дна.

— Достроить туннель.

— Достроили уже. Про себя загадывай, вслух не сбудется.

Впопыхах проглатываем «Смирновскую», закуриваем, и я уношусь к взлетной полосе.

Купи билет и садись в самолет. Вспомни свой первый маршрут.

Здесь у нас за окном холода и снега, Но теплее, чем там, где тепло всегда.

Потому что тебя очень ждут.

Брат написал эту песню своему школьному другу, который уехал в Израиль на год раньше. Я получила кассету в Ленинграде. Мне невыносимо хочется услышать мягкий голос брата под звуки гитары, но он не приходит, не звучит, как раньше... Водка ударяет в голову, расслабляет тело... Пристегиваю ремень, прикрываю глаза, проваливаюсь в бездонную воздушную яму. Сильные руки подхватывают меня. Теплые, верные...

— Синди! Наконец-то мы встретились с тобой в небесах.

— Кто ты? — пытаюсь разглядеть обладателя магического голоса, но ватный туман облаков заволакивает все вокруг. — Поцелуй меня! — кричу я, надеясь, что человек приблизится и тогда я увижу его лицо.

— Подожди полчаса, нужно набрать высоту.

— Какую еще высоту?

— Двести тысяч метров.

— Кто ты?

— Открой глаза!

Ришар положил свою ладонь на мою. Взволнованный, счастливый, робкий.

— Господи! Я спала?

— Да.

— Как ты оказался около меня?

— Очень просто, поменялся местами. Привет!

— Привет. Пошли в туалет.

— Зачем? Тебе плохо?

— Да...

Встаем, идем в середину салона. Ришар — впереди, я за ним. Он открывает мне дверь-гармошку. Вхожу вовнутрь, увлекая за собой Ришара, и быстро поворачиваю замок.

— Синди, что это значит?

— Смотри, — нажимаю кнопку слива, — смотри в дырочку, куда уносится вода, и увидишь настоящее небо. Не через стекло, как в иллюминаторе, а самое настоящее, близко-близко.

— Сумасшедшая! Все остается внутри. Самолет загерметизирован. Какие дырочки в небо!

— Да... — разочарованно вздыхаю я, — всегда думала, что в самолете писаю прямо в небо, а если ночью, то в звезды.

— Синди, ты сказала, тебе плохо.

— Да! Мне было очень-очень плохо. Жутко хотелось целоваться, а в салоне много народу. — Обнимаю Ришара, целую в губы, он сопротивляется, шепчет бессвязно:

— Синди... Умоляю... Что о нас подумают... люди...

— Они ничего не узнают, мы же под замком. Ну, пожалуйста, есть ведь другие туалеты. Никто не заметит. Мы же только поцелуемся быстро... Это не дольше чем если у кого-то запор, например.

— Синди! Что ты несешь? Какой запор...

Ришар прижимает меня к себе. Чувствую, он не может больше сопротивляться, моя страсть разжигает в нем огонь желания, он приподнимает мою длинную шерстяную юбку, скользит по теплым бежевым чулочкам, пажикам пояса...

— Синди! Ты специально не надела трусики! Ведьма...

— Ришар, я хочу тебя... Умоляю, позволь расстегнуть твой ремень... Заклинаю тысячами километров высоты... перстнем с якорем... Маккавеями...

— Нет... Нет... — Он сопротивляется, но — тщетно...

Ришар входит в меня, я мгновенно кончаю, как в первый раз, когда была в роли проститутки. Он чувствует это, восторженно обнимает за талию, ласково шепчет:

— Синди! Любимая... Счастье мое... Никому тебя не отдам.

Волна блаженства, мягкая, как облака, в которых мы летим, успокаивает его страсть. Ришар бережно поправляет мою юбку.

— Моя кипа?

Разжимаю кулак, подаю Ришару синюю с белой каемочкой кипу.

— Зачем ты сняла ее, девочка?

— Нечаянно... Схватила, когда кончала, чтобы не закричать на весь самолет.

— Я выйду первым и сяду, а ты приходи чуть погодя.

— Опять твои дурацкие условности.

— Зачем будоражить людей? — Ришар ласково поправляет мои волосы, нежно целует в лоб, словно мудрый отец расшалившегося ребенка, выходит в салон.

Нажимаю кнопку слива, задумчиво смотрю, как вода устремляется в круглую голубую дырочку. Я не верю Ришару, что там нет неба...

Дождевые потоки несутся по каменной мостовой... Соединяются, разъединяются, закручиваются в спирали, круги, эллипсы, выпрыгивают из них и исчезают под чугунными львятами колодцев. Два львенка на задних лапах играют друг с другом на протяжении тысячелетий — герб колена Иегуды, герб Иерусалима украшает колодезные крышки... Кажется, потоки воды похожи на людей. Неведомые силы управляют их движением, соединением, переплетением, пока не исчезают они под чугунными крышками... Дождь всегда рождает во мне приятную грусть. Все вокруг неожиданно теряет резкость, привычные очертания, становится неясным, призрачным, исчезает реальность происходящего... Я иду к Ришару. Можно сесть в автобус, взять такси, но не хочется лишать себя дождевой ностальгии... Запах разбухшей от влаги хвои, шум дождевых потоков переносят меня в дачный поселок на берегу Иртыша. Мне снова десять лет. Я сижу в большом деревянном доме, закутавшись в одеяло, в кругу тридцати детей, затаивших дыхание. Вожатая читает нам «Кортик». Недавно я попыталась прочесть эту книжку соседу — десятилетнему Дани. Мальчика привезли из России в два года, мы занимаемся с ним русским языком. Первую страницу объясняла мальчику полчаса. Он спрашивал, кто такие петлюровцы, я отвечала — бандиты, которые грабили простых людей, чтобы содержать свою банду. Тогда Дани спрашивал, кто такие красные, хорошие? Они не грабили простых людей? Пришлось рассказать, что красные убивали и грабили белых — богатых, чтобы содержать на их богатства свою армию. Выходило, красные тоже плохие. В конце концов совершенно запуталась в объяснениях. Дани сочувственно вздохнул и попросил объяснить, что такое «кортик», почему мальчик — герой повести — его от всех прятал.

— Красивый нож в ножнах — обязательный элемент военной формы морских офицеров.

— Красивый нож в ножнах... — задумался Дани. — Как те, что продают туристам на арабском рынке в Старом Иерусалиме?

— Да... приблизительно.

Дани сбегал домой, принес великолепный нож на серебристой цепочке.

— Папа подарил мне в день рождения. Значит, у меня есть кортик?

— Выходит, есть.

— Слава Богу, что не придут бандиты-петлюровцы или грабители — красные, не нужно ни от кого прятать такую красоту, — порадовался еврейский ребенок и добавил: — Бедный мальчик! Ему, наверное, так хотелось похвастаться своим ножичком! Ждал, ждал, когда уйдут белые, красные, петлюровцы, когда появятся хорошие мирные люди, которые будут завидовать, что у него есть кортик... — Еще подумал и заключил: — Слава Богу, я живу в Израиле.

Мне хотелось объяснить Дани, что кортик — не просто ножик, купленный в Старом Иерусалиме у арабов, а заветная романтическая мечта советских мальчишек, но объяснить это было невозможно... Вспомнила старую хасидскую притчу про двух евреев из украинского местечка, которые поспорили перед Рошашана, кто будет трубить в шофар, и так раскричались, что их забрали в полицейский участок, а там потребовали назвать предмет спора. Оба еврея категорически отказались. Тогда спорщикам объявили, что их не выпустят на волю, пока они не объяснят, что такое шофар, и евреи сказали, что шофар — это дудочка. Полицейский разочарованно посмотрел на них:

— Почему же вы так упирались?

— Да потому, что это не дудочка!..

...Ришар стоит у входа в ресторан. Большой черный зонт делает его похожим на агента ФБР. Даже букет белоснежных лилий он держит, словно опознавательный предмет. Я вдруг чувствую, как невыносимо соскучилась по нему. Огромный прилив радости предстоящей встречи десятибалльной волной бросает меня к Ришару. Счастливая, прижимаюсь к его холодной щеке, но он отстраняется, холодно произносит:

— Скромнее надо быть, Синди. Веди себя прилично, мы не в Будапеште.

Словно та же волна, только абсолютно противоположных чувств, отшвыривает меня. Задеваю беретом о стальную спицу зонта. Ледяная струйка с его глянцевой черной поверхности скатывается за шиворот. Нестерпимо хочется развернуться и убежать в дождевые потоки, в терпкий запах хвои, в мягкую, заволакивающую ностальгию пионерского лагеря. Я, наверное, так и сделала бы, но Ришар успевает схватить меня за хлястик куртки:

— Постой, Синди, не уходи. Извини. Мне нужно поговорить с тобой. Зайдем в ресторан, посидим в тепле. Ты вся дрожишь.

Меня действительно бьет озноб, но совсем не от холода. Не от холода дождя, а от холода Ришара, но объяснить это невозможно, как невозможно объяснить полицейскому, что такое шофар...

В ресторане уютно и тепло, словно в раю. Бордовый керамический камин пылает эвкалиптовыми дровами. Их тонкий запах поднимается к хрустальной люстре, и ее голубоватые подвески феерически сверкают...

...Рассеянно смотрю в меню, пока к нам не подходит официант, похожий на знак вопроса.

— Синди, выбрала?

— Нет.

— Возьми филе красной рыбы, здесь великолепно его готовят.

— Угу...

— Или запеченную форель?

— Или запеченную форель.

Ришар заказывает на свой вкус. На соседний столик приносят блюда с розовыми ломтями рыбы, белым грибным соусом в обрамлении разноцветных овощей и ярко-зеленого базилика. Тонкий запах деликатесов щекочет ноздри. «Ладно, — говорю сама себе, — не буду обращать внимания на его дурацкие теории, поужинаю по-царски и поеду домой». Желтые огни люстры отражаются в серебре вилок и ножей, в хрустальных бокалах с бордовым вином.

— Ришар, закажи мне сто граммов «Смирновской».

— Синди, зови меня Эфраимом.

— Ришар звучит красивее.

— Чушь.

— Мне больше нравится.

— К рыбе подают вино.

— А ты закажи еще водки.

— Напьешься, будешь ко мне приставать.

— Твоя самоуверенность переходит все границы! — Опять невыносимо хочется вернуться в дождь. Навсегда... Но Эфраим тут же чувствует это, кладет свою ладонь на мою руку:

— Синди, любимая, я желаю твоих приставаний в сотни раз больше, чем ты, но еще больше я желаю тебе счастья и хочу быть честным перед тобой. Ты чудесная, умная, красивая. У тебя вообще нет недостатков.

— Ну, это уж слишком. Просто необъективно.

— Подожди, не перебивай, мне и так трудно говорить. Ты способна осчастливить любого мужчину.

— — Я хочу осчастливить тебя.

— Синди, умоляю, постарайся понять. Не злись, выслушай до конца, попытайся быть объективной, мудрой... Я более десяти лет живу с женой. Чего мы только ни предпринимали, чтобы Равиэла забеременела! Ей очень тяжело. Многочисленные лечебные процедуры изнурили ее... Она святая.

— А я — ангел.

— Ты ангел — это правда... Скорее, ведьма в облике ангела.

— Конечно, очень удобная позиция! Я — коварная Лилит, я околдовала тебя магическими чарами, а ты — безвольный, слабый барашек...

— Дурочка, я люблю тебя!

— Конечно, но мое счастье, что родилась в двадцатом веке, а не в пятнадцатом, иначе такие религиозные фанатики, как ты, сожгли бы меня на костре. Издали бы постановление, что послана главным чертом сбить с пути великого праведника, а ты бы стоял, смотрел на языки пламени и думал: «Это повеление небес. Пусть она сгорит, и вместе с ней превратится в пепел неразрешимая проблема». А потом ты бы удостоился всеобщего уважения. Еще бы! Справился с женой главного черта, с коварной искусительницей Лилит — отправил ее на костер и очистился...

— Синди, давай вернемся в наш век и в нашу ситуацию. Я еще раз призываю тебя выслушать меня и попытаться понять.

— Не хочу слушать про твою святую жену.

— Синди, ты очень близкий мне человек, я испытываю огромную потребность быть искренним и честным с тобой. Ты — не любовница. Я отказываюсь воспринимать тебя как любовницу. Ты достойна гораздо большего, а быть любовницей — унизительно. Я прежде всего твой преданный друг. Навсегда. На всю жизнь. Это гораздо больше, чем любовь! В самые тяжелые времена буду около тебя. Сделаю все для твоего счастья. Это много, Синди, очень много! Может быть, сейчас тебе трудно понять, но через десятки лет убедишься, как я был прав.

— Меня не волнуют десятки лет. Будущее не ведомо никому.

— Умоляю, Синди, не перебивай... Я устрою твое счастье. Познакомлю с моими друзьями — неженатыми состоятельными и порядочными мужчинами. Кто-нибудь приглянется тебе, выйдешь замуж, родишь ребенка... И тогда моя страсть угаснет.

— Понятно, хочешь выдать меня замуж, чтобы облегчить свои страдания. Истинно по-дружески! Эгоизм высшей степени. Интересно, кстати, почему твоя страсть после этого утихнет?

— Верующему человеку категорически запрещено вступать в связь с замужней женщиной. Это так же невозможно, как с родной сестрой.

— Гениальное решение проблемы — трахаться со мной и периодически предлагать меня своим благородным друзьям.

— Синди, ну почему ты стремишься все опошлить! Как тогда в самолете — пописать в небо. Оно не создано для этого!

— Небо создано для жизни. А в жизни есть все. Ты же просто ханжа, который строит из себя праведника.

— Я лишь стремлюсь к праведности...

— О'кей! Я тебе не любовница, а близкий, дорогой человек. Как же называется то, чем мы занимались с тобой в самолете?

— То, чем мы занимались в самолете, называется развратом.

— А я думала — любовью...

— Любовью можно заниматься только с женой. Это единственные сексуальные отношения, освященные Богом.

— Ну, женись на мне, если так необходимо.

— Наконец-то ты дошла до главного.

Опускаю глаза на бледный артишок между розовыми ломтями рыбы. Эфраим по-своему понимает мой взгляд. Подзывает официанта, просит подогреть.

— Синди, не хочу тебе лгать. Я никогда не смогу оставить жену. Она — часть меня, как рука или нога.

— Или аппендикс.

— Неважно. Ты родишь ребенка, а Равиэла будет одинокой и несчастной всю жизнь. Я не смогу жить с ощущением вины! Если бы мы имели детей, мне было бы гораздо легче оставить жену... Возможно, мои слова звучат парадоксально...

— Более парадоксально, что ты подарил мне кольцо. По законам еврейской семьи таким образом жених покупает невесту. Забыл?

— Нет. Я совершенно не думал об этом, когда дарил тебе перстень.

— Даже подсознательно?

— Не знаю...

— Где ты его купил?

— В Будапеште.

— — Ложь. Таких вещей в Будапеште не бывает, ты купил перстень в Израиле.

— Да... Когда уезжаю за границу, заранее покупаю подарок, потом обычно нет времени.

— Ты прекрасный муж.

— Да? Почему?

— Всегда думаешь о жене, возвращаешься домой с подарками.

— Равиэла очень любит меня. Она такая умница! В день свадьбы я обещал сделать ее счастливой, обещал много детей. Равиэла была красивой образованной девушкой из богатой семьи, а я бедным, ничем не привлекательным студентом. До сих пор удивляюсь, почему она согласилась выйти за меня. Ты не поверишь, я от счастья вырос после этого за год на целую голову.

— Почему ты выбрал жене перстень именно с этой монетой?

— У нее есть серьги с монетами времен Хасмонеев, кулон с монетой периода царствования Ирода, не хватало только перстня.

— ...Времен Маккавеев. Прямо не жена была бы, а экспонат для студентов-археологов. Потом купил бы ей цепочку на лодыжку с монетами царя Соломона.

— — Религиозные женщины не носят цепочек на лодыжках.

— Ах да! Это так сексуально, что религиозные мужчины бросаются в самолеты на поиски проституток.

— По-моему, это просто безвкусно.

— Или безыдейно. На тонкой красивой ножке цепочка выглядит очень изящно.

— Да, конечно, если не считать ассоциаций с обезьяной в цирке.

— А что плохого в чудной обезьянке Монике? Она приносит людям радость, смех, хорошее настроение. Своими милыми проказами она способна объединить сотни совершенно разных людей: религиозных, светских, бедных, богатых. Почему все должно быть серьезно и обоснованно?! Прилично, важно, солидно...

— Я вообще не люблю животных, они мне неинтересны.

— А кто тебе интересен?

— Человек... Его огромный мир... Я иногда думаю, как миллиарды миров существуют на земле и Бог способен соединять их...

— Или разъединять. С тобой все ясно, Эфраим. Давай выпьем за то, чтобы растопило все льды...

— Тогда уж лучше за освобождение от всемирного потопа. Об этом событии подробно написано в Торе.

— Да, действительно, и недавно недалеко от Кинерета нашли части корабля, очень похожего на ковчег Ноя.

— Серьезно?

— Вполне. Радиологическое исследование древесины корпуса подтвердило, что кораблю более пяти тысяч лет.

— Как же дерево не сгнило за тысячи лет?

'— Это же особенное дерево, может быть, то самое, что росло в Израиле во времена первого Храма и на торговле которым сделал свои миллионы царь Соломон.

— Синди, ты хоть немного любишь меня? Хоть чуточку?

— Не знаю... Вряд ли.

— Ну и не надо. Я так тебя люблю, что моей любви хватит на нас двоих! — Эфраим грустно смотрит мне в глаза, и я понимаю, что никогда в жизни не услышу ничего более правдивого и желанного. Хочется обнять его, погладить по голове, как маленького ребенка, и сказать: «Может, не стоит ничего усложнять, думать о будущем. Давай просто жить и быть счастливыми, что встретились». Однако это не поможет, потому меняю тему разговора:

— Расскажи, каким ты был в юности.

— В юности... Любил водить девушек в рестораны, дарить им подарки, красиво одеваться, в общем, производить впечатление... Однажды попал в связи с этим впросак. У меня была подружка — парикмахерша.

— Ты тогда уже стал религиозным?

— Нет... Ее звали Софи. Мы встречались несколько месяцев. Потом я ушел в религию, окончил университет, женился. Прошло лет шесть, я случайно оказался в городе моей юности и, конечно, вспомнил про Софи. Она по-прежнему работала в той же парикмахерской, замуж не вышла, увидела меня, страшно обрадовалась. Посидели в кафе. Мне захотелось купить ей подарок на память. Знаешь, что она попросила? Сейчас будешь смеяться.

— Тебя?

— Нет. Ножницы. Какие-то особенные, профессиональные. Действительно дорогие. Софи была абсолютно счастлива. Я, оказывается, исполнил ее многолетнюю мечту. Вышли из магазина, она бросилась мне на шею, начала целовать.

— Я ее вполне понимаю.

— Я тоже понял — ей хотелось как-то отблагодарить меня.

— Но твоя религиозность запрещала принимать ее поцелуи. Или было просто неприятно?

— Нет, приятно, но это уже интим, к тому же мы находились в центре города, на людной улице.

— Когда человек не влюблен, то осторожничает, сдерживает себя.

— Синди, ты не представляешь, сколько чувств ты пробудила во мне! Я словно вернулся в юность. Хочется рассказывать тебе истории, которые никто не знает. Поведать свои тайны... — Ришар усмехается каким-то своим мыслям.

— Ужасно интересно. А что было дальше с Софи?

— Ничего... Вернулась в свою парикмахерскую.

— Разочарованная?

— Не знаю.

— Софи хотела не только поцеловать тебя.

— Откуда ты знаешь?

— Как еще могла она отблагодарить за подарок?

— Да... Странная, я бы сказал, извращенная благодарность...

— По-моему, благодарность не может быть извращенной, она свойственна широким, благородным натурам. Думаю, Софи из таких. Добрая, порядочная.

— Да... не считая того, что отдавалась разным мужчинам.

— Отдавалась... Но ведь не забирала. Может, искала таким способом свое счастье. А после твоего отказа, наверное, утратила уверенность. Бедняжка не представляла, что ты сделал подарок из эгоистических соображений.

— Как это?

— Тебе захотелось увидеть по-настоящему счастливые глаза, получить удовольствие от своего всемогущества. Оставить память о себе на всю жизнь. Разве не для этого ты разыскал Софи через столько лет!

Ришар скрещивает руки, кладет на них подбородок. Огоньки хрустальной люстры вспыхивают в его задумчивых глазах.

— Да... Ты права, если бы я по-человечески объяснил все это Софи, не произошло бы дурацкого продолжения, но тогда я и сам толком не понимал, почему мне взбрело в голову разыскивать Софи и делать ей подарки.

— Продолжения?..

— Когда вернулся вечером на следующий день в гостиницу, девушка ждала меня в фойе.

— Пришла расплатиться?

— Наверное.

— А изменять жене в твои планы тогда еще не входило?

— В мои планы никогда не входило изменять жене.

— Но ты же изменял?

— Тогда еще нет... Мы поднялись в номер, Софи раздела меня и сделала минет.

— Хорошо?

— Профессионально.

— Лучше, чем я?

— Синди! Умоляю, при чем здесь ты! Прошу тебя, перестань писать в небо! Самолет загерметизирован, все равно не получится. Можешь вообще не прикасаться ко мне и ничего не уметь, мое чувство к тебе нисколько не уменьшится. Не знаю, не могу объяснить... Я не испытывал такого никогда в жизни. Ты рядом, и сердце мгновенно наполняется радостью. Все выглядит иначе, вещи приобретают особенный смысл, а обыденность исчезает мгновенно, как ночь от первых лучей солнца. Если ты не испытываешь всего этого, я очень тебе сочувствую. Когда я рядом с тобой, мне страшно, что мог прожить целую жизнь и не испытать ничего подобного... — Ришар берет мою руку, легонько касается линии любви: — Где-то здесь написано мое имя.

— Два твоих имени.

— И все, что нас ждет в будущем.

Равиэла моет мне яблоки и сливы. Аккуратно вытирает фрукты белоснежной салфеткой, складывает в пакет... Она так ухаживает за мной, так бережет, словно я сделан из тонкого хрусталя. Когда думаю, что жена — часть меня, действительно не могу точно сказать, какая именно часть. Равиэла, наверное, чувствует, что я зеница ее ока... Может быть, она дарит мне невостребованную заботу и нежность к нашим неродившимся детям?..

Собираюсь на месяц в армию — как положено, раз в год. По старой привычке заехал вчера в ювелирный магазин, чтобы купить жене подарок к возвращению. Равиэла давно мечтала о рубиновом колье. Увидел его на витрине и тут же вспомнил о Синди. Вчера в ресторане она была в бархатной кофточке точно такого же цвета. Без украшений... Это особенно бросалось в глаза из-за глубокого выреза. Представил, как надеваю колье на Синди. И захотелось надеть его на нее сию минуту. Продавщица заметила мой взгляд, принялась расхваливать рубины:

— Ручная работа, единственная вещь в своем роде.

— Неужели второго такого нет во всем мире?

— Нет, — безапелляционно заявила девушка, словно сама сделала колье прошедшей ночью.

— Жаль... — разочарованно произнес я.

— Почему?

— Мне нужно купить два одинаковых.

— Да? — Девушка явно оказалась в тупике. Достать второе — значит сознаться во лжи, не достать — потерять в прибыли.

Я заинтересованно наблюдал за ее метаниями, но замешательство молодой коммерсантки длилось недолго. Взяла счетную машинку и замелькала пухленькими пальчиками по темным кнопкам: — Если покупаете второй браслет, то получаете большую скидку.

...Равиэла относит фрукты в мой походный рюкзак. Мечтаю об армии, как о панацее. Надену военную форму, зашнурую грубые ботинки и сбегу от всех проблем на целый месяц. Мысли об армейских друзьях, солдатских пошлостях, мужском быте приводят меня в восторг. Радостный, вхожу в комнату. Равиэла как-то поспешно затягивает шнурки рюкзака, торопливо произносит:

— Ну, вот ты и готов, Эфраим, давай присядем перед дорогой.

Садимся рядом, думаем каждый о своем. Губы Равиэлы чуть шевелятся. Молится о моем благополучии. Первая встает:

— В добрый час...

Спускаемся к машине. Птичий гомон обрушивается на нас веселым водопадом. Воробьи беспорядочно снуют в апельсиновом дереве. За пять лет оно так вымахало, словно его поливают живой водой, а не обычной струей из шланга. Говорю об этом жене. Она счастлива.

— У тебя легкая рука, — целую ее мягкую ладонь, — береги себя, я позвоню вечером.

— Главное — ты береги себя. Не будь мальчишкой, не бросайся везде первым.

— Перестань, Равиэла, о чем речь!

— Эфраим, — жена серьезно смотрит мне в глаза, — без тебя моя жизнь не имеет смысла...

С двенадцати часов самые дешевые телефонные разговоры. Задумчиво смотрю в ночное небо. Жду полночи. Каждые десять минут мимо проплывают сверкающие точки самолетов. Раньше я путала их с падающими звездами, торопилась загадать желание, пока не поняла, что воздушная трасса проходит неподалеку от моего дома.

Полчаса назад звонил Эфраим. Мы говорили о глубине религиозного знания. Он убеждал:

— Двухлетний ребенок подставит пальчик к огню, обожжется и больше не будет этого делать. Малыш незнаком с законами термодинамики, однако у него уже есть свое знание об огне. Семнадцатилетний юноша уже знает о силе огня. Он знает, что существуют ожоги разной степени. Сорокалетний мужчина понимает, что если серьезно обожжет палец, то не сможет работать, содержать семью, кормить детей. Казалось бы, незначительная вещь может в корне изменить его жизнь.

— Именно это и происходит с тобой сейчас. Ты постиг новый уровень знаний, чувств и теперь не можешь жить по-прежнему. Потому так охотно помчался в армию.

— Меня призвали, — слабо защищался Эфраим. Внешне это выглядело чистой правдой... Старинные часы бьют полночь. Вхожу в Интернет.

Ринат направила глаз видеокамеры на сияющий бриллиант магендавида.

— Привет, родная! Хотелось бы увидеть тебя, а не подвеску.

— Привет, Синди! — Сестра сияет не меньше бриллианта. — Я так соскучилась!

— Я тоже.

— Даже подумываю продать клуб и переехать в Иерусалим.

— Здравая мысль...

— Наоборот. У меня ведь нет никакой специальности.

— Зато есть организаторские способности. Окончишь курсы. Сватовства, например. У тебя это хорошо получается.

— Что, свадьба не за горами?!

— Оставь, у меня трудный случай.

— А у кого он легкий? Ну, так что с Эфраимом?

— Сплошные панегирики его святой жене.

— Но ведь он мечтает о ребенке. Так забеременей и сознайся в слезах!

— — Ринат, мы же не в театре.

— Ну и что, нормальная женская хитрость, старая, как сама жизнь. Нужно бороться за мужчину, а не быть покорной овечкой. Вот жена его, между прочим, борется.

— Чем это, интересно?

— Хотя бы своей святостью.

— Унизительно цепляться за мужика с помощью ребенка.

— Конечно, легче смотреть на звезды и загадывать желания, чтобы кто-то наверху за тебя все сделал, а ты будешь выглядеть гордой и благородной.

— Ринат, не выкраивай на меня свое платье, лучше постарайся разглядеть мое.

— Твой король голый и жалкий.

— Да, ты права. Мой король плачет, глядя в черное небо...

— Когда ты виделась с Эфраимом?

— Три недели назад. Он сейчас в армии.

— Наивная дурочка! Разве можно позволять мужчине такие долгие расставания. Отношения-то абсолютно непонятные!

— Ринат, у меня впечатление, будто по ошибке попала в Бюро добрых советов. Может, хватит?

— Мужчину нужно держать на коротком поводке, в дистанции обозримого видения, иначе кто-нибудь другой перетянет. Поезжай к нему немедленно! Нагрянешь — нежная, неожиданная, как Красная Шапочка.

— Может, как папа Карло? Если честно, мне хочется закрыть эту историю.

— Может, ты его не любишь?

— Наверное, недостаточно, чтобы пытаться совершать действия, на которые не способна. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

— О чем? Есть ли жизнь на Марсе?

— Нет... Например, о сокровенных желаниях.

— Чего ты хочешь?

— Не знаю точно... Водки выпить.

— Глупо чокаться о компьютер.

— Попробуем?

— У меня «Смирновская».

— И у меня. Хорошее совпадение!

Разливаем ледяную жидкость в хрустальные рюмки, лихо выпиваем залпом. Сибирская школа... Когда нам было шестнадцать и пятнадцать, родители боялись, что в молодежной компании парни напоят нас и мы наделаем глупостей. Отец научил меня и Ринат пить водку и не пьянеть. В двадцать семь пришлось переучиваться. Какой смысл употреблять алкоголь, если это не помогает расслабиться, отключиться от проблем хотя бы на короткое время...

Сестра исчезает в голубом пространстве компьютера, и я делаю то, что трезвая не позволила бы себе никогда.

— Але! Але!..

— Ришар?

— Синди, час ночи, что с тобой? Где ты?

— Дома. Ришар... я...

— Почему ты опять называешь меня Ришаром?

— Хочется. Я... люблю тебя.

— Я тоже, девочка моя.

— Нет... Я хотела сказать другое.

— Что?

— Ришар, я беременна. У нас будет ребенок.

— ... Нет. Ребенка не будет...

— Ты же говорил, что мечтаешь о сыне.

— Да, Синди, я мечтаю о сыне как о самом большом счастье в моей жизни, но не от тебя, а от Равиэлы. Вспомни наши первые встречи, каждый раз я пытался объяснить тебе это. Внушить, что никогда не смогу бросить жену. Никогда. А ты не давала мне говорить, требовала не рассказывать о ней, злилась, просила не думать о будущем, жить настоящим. Вспомни, сколько раз я пытался быть с тобой честным! Предупредить, уберечь от ошибок! Бог покарал меня! Нельзя! Нельзя изменять жене!..

Голос Эфраима дрожит. Мне кажется, он едва сдерживает слезы. Эх, Ринат! Отключаю телефон, раздеваюсь, ложусь спать...

Огромные звезды загромождают собой все видимое пространство — до верхушек песчаных барханов на горизонте. Словно бесконечная пустыня их полная собственность. Ночью это так и есть. Им мало территории на небе. Глупые, они стремятся к земле, думают, здесь лучше. Хорошо, что не могут долететь, спалили бы все к чертовой бабушке... Каждый должен быть на своем месте. Какое огромное пространство!.. Миллионы людей. Женщин... А человек зацикливается между двумя, и нет у него выхода. Синди, девочка моя, что она делает сейчас? Наверное, курит свои длинные бесконечные сигареты и рыдает. Сбежал от всех проблем!.. Наш брак с Равиэлой невозможно разрушить. Он освящен опаленной золой сгоревшего Храма.

Я сам принес к хупе угольки из пепелища двухтысячалетней давности... У меня есть сорок дней... Сорок дней — зародыш в чреве Синди еще не ребенок... Твердость ночной пустыни наполняет мою волю. Прислушиваюсь к себе и не чувствую колебаний. Я буду жить с Равиэлой всю жизнь. А Синди? Выйдет замуж и родит дитя в замужестве, как велено Богом...

Столб огня загорается на горизонте, приближается ко мне, и сквозь громовые раскаты слышу голос человека:

— Эфраим!

— Кто ты?

— Иегуда Бецалель.

— Кто ты, Иегуда Бецалель?

— Фальшивомонетчик. Я сделал монету, которую ты подарил возлюбленной.

— Она фальшива?

— Была две тысячи триста двадцать семь лет назад.

— Неужели этого времени достаточно, чтобы монета стала настоящей?

— Да. Ты искупил мою вину. Мою ложь. Это моя последняя монета. Ее нашли в земле, вставили в золотую оправу. Вложили труд. Ты заплатил за все.

— Значит, она больше не фальшива?

— Нет. То, что было фальшиво сотни веков назад, — сегодня настоящее.

— Я был уверен в обратном. Настоящее существовало лишь в Храме, а нынешнее — обманно, призрачно. Люди гоняются за земными наслаждениями, материальными богатствами, а главная ценность— душа народа покоится в черном пепелище Храма. Я, моя жена, тысячи верующих евреев, свято соблюдающих традиции, способны возродить Храм.

— Ты ошибаешься, Эфраим. Храм живет. Это не фальшивые угли, которые накрыли стеклом, чтобы рассказывать о них детям и туристам. Храм живет в душах живущих. В тебе, в Синди, в Равиэле... Храм Синди выше твоего.

— Почему?

— Она не боится Божьей кары. Ее душа сильна и свободна. Она не совершает подлых поступков, потому что уважает себя и других людей. Твоя порядочность основана на страхе. Страхе перед Богом.

— Разве бояться Господа плохо?

— Это просто трусость.

— Я не могу причинить боль Равиэле. Страх перед Всевышним здесь ни при чем.

— Фальшь. Ты не можешь причинить боль себе.

— Значит, я должен оставить жену, которой дал клятву под хупой на углях Храма? Именем Бога дал клятву никогда не предавать ее.

— Я не властен решать за тебя, Эфраим.

— Что же мне делать?

— Ты уже сделал. Выкупил мою фальшивую монету и подарил Синди.

— Я купил перстень жене.

— Ты купил перстень Синди.

— Я не подозревал о ее существовании, когда покупал это кольцо.

— Ты вырвался из объятий Равиэлы и летел по небу две тысячи триста двадцать семь километров.

— Что значит это совпадение цифр?

— Только одно. Ты хотел этого совпадения, стремился к нему, но лгал себе, ища оправданий в Танахе, молясь и дрожа перед Господом. Ты жаждал всего, что произошло в Будапеште. Это и есть правда. Будь честен перед собой, Эфраим, сбрось фальшь — и поймешь, как нужно поступить.

— Иегуда!..

Дым окутывает старца с ног до головы. Слышу мягкий шепот:

— Спасибо, Эфраим... — Звук моего имени тает вместе с белым облаком в бледном предрассветном тумане.

...Открываю маленькие пластиковые баночки с маслом и вареньем. Мажу белый хлеб. Пью чай... Через час я везу командира части. Есть время прийти в себя, расстаться со сном, вернуться в реальность...

— Эфраим! Тебя ждут на КПП.

Этого еще не хватало! Не могу сейчас ни с кем говорить.

— Эфраим!..

Медленно встаю из-за стола, иду по длинному залу столовой, по красно-коричневой земле территории воинской части... Какая-то женщина в синем платке смотрит на меня сквозь колючий забор, прикрывшись от солнца ладонью... Синди! Ближе-ближе... Этот глубокий вырез рубиновой кофты. Чувствую его запах. Его нежность.

— Синди!..

Прижимаемся друг к другу через проволочную изгородь... Никого нет на свете. Никого. Даже этих железных колючек. Даже солнца и неба.

— Синди...

— Ришар, родной, прости меня, я причинила тебе такие страдания! Я не беременна. Это — ложь. Ложь! Прости меня!

— Глупая...

— Да, я глупая, я идиотка. Я люблю тебя и хотела солгать, но...

— Не смогла?

— Да...

— Не надо. Не надо больше лжи.

Разжимаю пальцы Синди, касаюсь якоря на перстне.

— Эфраим, вы что, сумасшедшие! Стоите, как в гетто, не дай бог. Выйди через КПП, погуляй с девушкой. У тебя есть еще полчаса в распоряжении. — Черноглазый Йоси берет меня под руку, выводит за ворота, лукаво подмигивает: — Везет вам, религиозным, умеете красавицам голову задурить.

Возвращаюсь из армии. Как странно, уже девять вечера, а в нашем доме темно. Неужели Равиэла легла спать? Звоню в колокольчик. Тишина. Открываю дверь. Включаю свет и сразу замечаю на столе большой лист бумаги, придавленный розовым кварцем. Мой свадебный подарок Равиэле. Тяжелая глыба необработанных кристаллов. Кристаллов любви... Ровные, аккуратные буквы с трудом складываются в слова. Читаю медленно-медленно, теряя на пути слоги, путаясь в смысле:

«Дорогой Эфраим! Десятки раз думала, как сказать тебе то, что произошло со мной, как объяснить случившееся, и всегда ужас охватывал меня от одной мысли, что это необходимо сделать. Три месяца назад я впервые в жизни изменила тебе. Это произошло, когда Ришар гостил в нашем доме. Он любит меня, Эфраим. Любит уже несколько лет. С первой встречи. Но никогда раньше я не позволяла ему приблизиться ко мне. Была уверена — наш брак нерушим. Боялась Божьего наказания за измену. Теперь понимаю, что мы просто обманывали друг друга и сами себя. Теперь, когда обнаружила нечаянно два подарка в твоем армейском рюкзаке. Два одинаковых рубиновых колье. У тебя тоже есть любимая женщина, Эфраим. Наша ложь бессмысленна. Я беременна. Беременна от Ришара. Страшно представить, но я хотела обмануть тебя, сказать, что ребенок твой. Обмануть и себя, и Ришара и таким образом сделать тебя счастливым. Но Бог спас меня от этого страшного шага. Посмотри, вверху листа результаты моего анализа на беременность. Прочти и порадуйся вместе со мной. Нынешним летом родится мой сын. Это произойдет в Париже. Сейчас ты читаешь письмо, а я лечу к Ришару.

Будь счастлив, Эфраим».

Теряю ощущение времени и пространства. Одиночество в огромном мире особенно невыносимо. Еще раз бросаю взгляд на письмо жены, выхожу из дома, завожу машину и долго кружу по Иерусалиму, пока не оказываюсь под окном Синди. Оно горит мягким желтым светом. Долго звоню. С досадой думаю, что девочка боится темноты и спит при свете, хочу уйти, но вдруг дверь распахивается, и моя полуголая, пьяная и счастливая возлюбленная повисает у меня на шее.

— — Ты что, пьешь в одиночестве?

— Нет, с Ринат...

— Сестренка к тебе прилетела?

— Она в Интернете сидит.

— Где?!

— Хомо сапиенс из каменного века! — Синди тащит меня в спальню к компьютеру.

Вижу сияющую Ринат в розовом прозрачном пеньюаре. Хихикает с экрана, как кокетка в порнографическом фильме, замечает меня, мгновенно исчезает и появляется снова, на этот раз в более приличном виде.

— Синди, что за пляски посреди ночи?

— Празднуем нашу помолвку...

— Когда начали?

— В двенадцать.

— В двенадцать дня?!

— Ришар, какой ты тупой! Днем Интернет стоит очень дорого!

— Не называй меня Ришаром!

— Ты сам выбрал это имя.

— Синди, выйди из Интернета, мне нужно с тобой поговорить. Ринат, девочка, извини, я заберу ее у тебя.

— Только навсегда, пожалуйста, на всю жизнь! Давайте выпьем за это.

Синди наливает четверть фужера «Смирновской». Вспоминаю почему-то, что ее предпочитал любавическии рэбе. Пью обжигающую жидкость под счастливые взвизгивания Ринат и Синди. Реальность снова исчезает.

— Теперь целуйтесь до зари, а я исчезаю в волнах эфира.

Беру Синди на руки, на секунду вижу краешек черного неба с ярко мерцающей звездой.

— Девочка, быстрей загадывай желание!

— Дурак, это самолет летит в дальнюю страну.

— Ах да! Равиэла летит к Ришару.

— Правда? Невероятно! Значит, он действительно существует!

Падаем в кровать и целуем друг друга так неистово, словно две тысячи триста двадцать семь лет были в разлуке. Я шепчу это Синди. Она моментально садится на кровати:

— Откуда ты знаешь эту цифру?

— А ты?

— Мне сказал брат, когда я курила с ним на его могиле.

— Он сказал тебе о монете?

— Да. Ее сделал Иегуда Бецалель.

— Фальшивомонетчик.

— Но ведь она настоящая?

— Теперь да. Теперь все настоящее.

— Эфраим, ты даже не подумал, что я сумасшедшая.

— Почему сумасшедшая?

— Потому что говорила с братом. Он же мертвый.

— Он жив, Синди.

— Правда?!

— Конечно.

— Но я никогда больше не смогу разговаривать с ним. Ты подарил мне этот якорь и лишил... брата.

— Синди, я хочу тебе поклясться...

— Нет! Не надо, пожалуйста!..

Она целует мои ноги. Чувствую ее теплое дыхание на кончиках пальцев.

— Не надо никаких клятв, никаких слов... никаких обещаний...

Мягкая истома накрывает меня бесшумной волной, уносит в небытие... Я вхожу в Синди... в ее существо, в ее жизнь, в ее сумасшествие, и мне кажется, что теперь уже навсегда...

Оглавление

От автора

ДИ И МОЙ ПАПА

1 + 1 = 26

  Глава 1. ГЕРА

  Глава 2. ФИРА

  Глава 3. ГЕРА

  Глава 4. ФИРА

  Глава 5. ГЕРА

  Глава 6. ФИРА

  Глава 7. ГЕРА

  Глава 8. ФИРА

  Глава 9. ГЕРА

  Глава 10. ФИРА

  Глава 11. ГЕРА

  Глава 12. ГЕРА И АНЯ

  Глава 13. СОЕДИНЕНИЕ ДВУХ ЛЮБЯЩИХ...

У КОГО КАК...

ПОПИСАТЬ В НЕБО

Реклама на сайте