«Однажды жарким летом»

Иоганнес Аллен Однажды жарким летом

Глава 1

Наш дом находился в городе, но в зеленом районе, больше похожем на предместье, и в стороне от дороги, которой пользовалось большинство людей. В тихие вечера слышался отдаленный шум машин, но звук был таким слабым и призрачным, что никого не раздражал. Его было достаточно только для того, чтобы напомнить, что до центра города можно добраться за полчаса, если, конечно, кому-то хотелось об этом вспоминать.

Дом был весь белый с колоннами и верандой. А вокруг такой большой сад, что его называли парком, в глубине вырыли даже небольшой пруд, окруженный несколькими рододендронами. С балкончика на втором этаже открывался отличный вид на лужайку перед прудом. Когда мы покупали дом, папа повел нас на этот балкон, чтобы осмотреть окрестности, и сказал:

— Нас здесь никто не увидит, мы полностью изолированы от людей.

И почему это люди так беспокоятся о том, чтобы отделиться от себе подобных, хотя на самом деле больше всего мечтают о родственной душе, которой хотелось бы бросить:

«Привет!»

Моя комната была на втором этаже рядом с ванной. Внизу спала только Нелли. Нелли — так звали нашу горничную — высокую, светловолосую, розовощекую и веселую девицу из Рингкобинга. Когда у меня было плохое настроение — а в те времена это частенько случалось по вечерам, — я всегда спускалась к Нелли. Она не слишком много разговаривала, и мне это тоже нравилось. Нелли просто сидела в кресле, слушала радио и курила тонкие сигареты, которые не тушила, пока они почти не догорали до самого фильтра и не начинали обжигать пальцы. Думаю, что она чаще всего вспоминала родную деревню, но я никогда не знала точно, что у нее на уме, хотя мне всегда нравились люди, которые не размышляют вслух.

Стены в моей комнате были светлыми, занавески цветастыми — в бледно-голубом, желтом и розовом узоре. Кто-то скажет, что это банальное сочетание, но в том летнем свете расцветка казалась очень неплохой. Когда я не валялась в кровати, то обычно сидела за столом у окна, где лежало мое зеркальце, косметика и школьные учебники.

Комнаты отца и матери находились прямо напротив моей, брата — рядом, а в комнате отца был даже собственный балкон. У брата комната была такой малюсенькой, что в ней помещались только два кресла и кровать, но чем меньше у него было места, тем больше это ему нравилось. Джону в то время только что исполнилось двенадцать, и он стал совершенно невозможен, всюду разбрасывал свои роликовые коньки и теннисные ракетки, а убираться не любил больше всего на свете. Если бы у него была комната, как у меня, то наверное, там царила бы разруха, как в Риме после падения.

Сейчас мне уже девятнадцать, а история, которую я собираюсь рассказать, началась два с половиной года назад. Кто-то скажет, что для молоденькой девушки довольно странно писать мемуары, тем не менее мне хочется вспомнить те несколько месяцев, которые изменили мою жизнь. Да что там — за день может произойти так много, что иная шестидесятилетняя биография рядом с этими событиями покажется бесцветной и скучной. Хочу сразу сказать, что я не испытываю горечи или раскаяния, и доведись мне снова прожить это время, я поступила бы, наверное, точно также, ведь надо учитывать обстоятельства, — у меня просто не было выхода. В те несколько месяцев я превратилась из маленькой девочки в зрелую женщину, а потом испытала обратное превращение, если такое вообще возможно! Я знаю только одно — надо найти правильные слова, чтобы рассказать о том, о чем я хочу рассказать, и эта книга должна получиться такой честной, что я просто умру от стыда, если кто-то догадается, кто ее автор. Когда я говорю «честной», то имею в виду именно «честность».

Не думаю, что за прошедшие два с половиной года моя внешность изменилась. Волосы у меня все еще светлые, а летом, естественно, еще больше выгорают и начинают походить н? пшеницу, которую долго сушили на солнце. Глаза, к сожалению, не голубые, а серые с коричневыми крапинками. Когда я их прищуриваю, то они становятся темными и грозными. Нос у меня определенно великоват, но маленькие мышцы вокруг ноздрей позволяют по-кошачьи наморщиться — тогда нос кажется меньше. Впрочем, трудно всегда помнить о каких-то мышцах, поэтому в шестнадцать лет я специально клала в правый туфель камешек, чтобы он напоминал мне о том, что надо морщиться. Правда, из-за камешка я начала хромать, поэтому пользы было немного. В те дни я стягивала волосы на затылке резинкой или лентой, а теперь они спадают светлой волной мне на плечи.

Фигура у меня хорошая. Я быстро стала выше моих сверстниц, а когда перешла в старшие классы, грудь уже красиво оформилась, и мне даже приходилось ее немного скрывать. Ноги у меня длинные, а вот щиколотки не слишком тонкие, и я научилась ходить на каблуках гораздо раньше многих одноклассниц. Талия у меня до сих пор такая тонкая, что папа может сцепить вокруг нее ладони. Он всегда говорит, что когда видит таких худых барышень, то боится, что они переломятся пополам, но меня это только смешит, тем более что я прекрасно гнусь и кручусь на кольцах в спортивном зале.

Девушкам полезно проводить иногда инвентаризацию внешности, и книга дает мне как раз такую удобную возможность. Нет сомнений, что длинная шея и ровный круглый затылок — лучшее, что у меня есть. А вот лицо с шестнадцати лет у меня почти не изменилось, и это иногда удивляет: ведь я так много пережила, и опыт должен был оставить морщинки вокруг рта и у глаз.

Как правило, я ношу брюки или спортивную юбку со свитером. Я никогда особенно не задумывалась о белье и всем таком прочем — удобно — и слава богу. Конечно, никакого лифчика, но когда я надеваю юбку и туфли на каблуках, то приходится думать и о чулках с поясом, — и это мне даже нравится. Чулки я предпочитаю самые тонкие и светло-золотистые.

Ну, какие еще нужны детали, чтобы вы меня представили? Думаю, никаких, некоторые и так лишние, но я хотела рассказывать правду, а это часть правды. Детство теперь для меня потеряно. Я даже точно не знаю, было ли оно. Я забыла, как крутят обруч и играют в салочки. Я до сих пор иногда покупаю себе шоколадку, но ведь это случается не только в детстве.

Главное, привести все во временное соответствие. События толпятся во мне и никак не хотят выстраиваться по порядку. Надо во всем разобраться. Я закрываю глаза и вспоминаю каждый эпизод по отдельности. Я одна наедине с совестью.

Глава 2

С тех лета и осени прошло два с половиной года. Прежде меня ничто не тревожило, я была счастлива. Хотя возможно, где-то в глубине сидело что-то беспокойное, что-то опасное — какое-то неподдающееся контролю желание все почувствовать, узнать и испытать. А может, я все это домыслила позже. Но как бы то ни было, тогда я об этом еще не задумывалась.

Это было незабываемое лето: дни тонули в солнечном свете и покое, на небе не появлялось ни облачка. Само утреннее пробуждение и рассматривание в окно сада с прудом уже казалось приключением. В те дни у меня была особенная манера выражать дикое восхищение: я прижимала язык к небу и издавала тихий визг — получался резкий свистящий звук, с него-то я и начинала почти каждое утро.

У нас с Джоном уже начались летние каникулы, но семья еще не перебралась в загородный коттедж в Тисвильде, потому что отец опять уехал в командировку в Германию. Он отправлялся туда три-четыре раза в год и всегда возвращался назад через Париж. Наверное, в парижских девочках было нечто особенное, потому что он всегда повторял один и тот же маршрут, а когда рассказывал о поездке матери, всегда со значением поднимал брови. Можно сказать, что было бы дешевле и работать и развлекаться в Германии, но для него в Париже было заключено что-то исключительное и притягательное.

Мама не хотела переезжать на виллу, хотя было так жарко, что я даже иногда вытаскивала ночью матрас на балкон и спала только под одной простыней. Она говорила, что устала обходиться без городских удобств, но это была отнюдь не вся правда. Дело в том, что последние два года у нее был постоянный любовник: маленький спокойный человечек с необыкновенно ухоженными руками. Наверное, он был довольно симпатичным, если бы не казался мне таким невероятно старым. Он часто обедал с нами и в те дни, когда папа бывал дома, и оставался поболтать до двух-трех часов ночи.

Вот мы и не уезжали на виллу, ведь он не мог оставить свою врачебную практику, чтобы быть рядом с мамой. Естественно, мама не подозревала о том, что мне все известно, а я понимала, что показать ей свою осведомленность было бы бестактностью и глупостью. Я узнала обо всем совершенно случайно во время одного маминого утреннего телефонного разговора, когда она думала, что вокруг никого нет, а я тихонько грелась на солнышке неподалеку на веранде. Уйти я уже не могла — она бы меня тут же заметила. Мне было тогда всего четырнадцать, и новость оказалась для меня в какой-то степени шокирующей, но с другой стороны, она помогла мне стать широко мыслящим человеком. Я почему-то считала, что мама должна была ждать от меня именно такой реакции, а я вправе была надеяться на подобное ответное чувство с ее стороны.

Как мне описать маму? Это тем более трудно, что я так хорошо ее знаю. В то время мы были одного роста (теперь я выше), и она удивительно молодо выглядела. В ней всегда было что-то высокомерное и неприступное. Она всегда хорошо одевалась, и я никогда не видела, чтобы она носила одно и то же платье или блузку целый день, кроме тех случаев, когда мы жили за городом. Иногда я замечала, что она одинока и о чем-то грустит. Это случалось тогда, когда Он не приходил вовремя на свидание или забывал позвонить, и тогда я пыталась отвлечь ее пустой болтовней на самые разнообразные темы. Она улыбалась отсутствующей улыбкой и журила меня за безмозглость и легкомыслие. А на самом деле я помогала ей пережить несколько мучительных часов ревности и обиды. Уверена, что ей незачем было ревновать, но прекрасно понимаю ее — ибо сама пережила не одну похожую ситуацию.

— Мама, а дядя Хенинг женат? — как-то спросила я, когда мы остались с ней одни после обеда. Мне велели называть его «дядей», хотя меня страшно это раздражало.

— Почему ты спрашиваешь, дорогая? — удивилась она, глядя в сад. — Нет. Он разведен.

— Он давно у нас не был, — заметила я невзначай.

Мама встала и вышла на веранду. Она крутила на руке браслет, и я была уверена, что у нее несчастный вид, хотя видела только ее спину.

— Что ж, папы нет, а дядя Хенинг приезжает повидаться с ним, не правда ли?

— Да.

— Он тебе нравится?

— Да, он милый. В нем есть что-то успокаивающее.

Мама вернулась к кофейному столику, улыбнулась и несколько натянуто сказала:

— Ему было бы приятно это слышать. В следующий раз, когда он приедет, скажи ему это сама.

Больше ничего не было произнесено, но я вдруг почувствовала желание вскочить, подбежать к ней, обнять и приласкать. Во мне не было ревности к Хенингу, и его существование в маминой жизни меня больше не шокировало. «Если папа с мамой принимают ситуацию такой, как она есть, — думала я, — то мне просто ничего не остается делать.» Грустно было только то, что ни один из них не стал счастливее, подарив другому свободу. Иногда мне казалось, что их жизнь похожа на жизнь людей, которые общаются только по телефону, но никогда не встречаются в одной комнате.

Немного позже мама пожаловалась на годовую боль — первый признак, что она в плохом настроении, и пошла прилечь. А через пару минут появилась Берти. Она влетела на веранду и несколько раз крутанулась, чтобы продемонстрировать мне новую юбку. У Берти темные волосы, она немного старше меня, и мы были очень близкими подругами, которые делились друг с другом практически всеми переживаниями. Жила она в трех минутах ходьбы от нас, и у нас был один круг знакомых. Она должна была бы учиться в старшем классе, но из-за болезни отстала и оказалась в моем. Берти собиралась поехать с нами в Тисвильд. Плавала она, как рыба, и загорела, будто родилась мулаткой. Папа всегда говорил, что мы отлично оттеняем друг друга: темненькая и светлая, Розочка и Беляночка.

Все это немножко ля-ля фа-фа, — заявила она, падая на кресло.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, в смысле грустно, — ответила она. — Все уже уехали — Эрик, Соня, Сюзи и Йорген.

Берти всегда придумывала какие-то собственные словечки, разговаривая на смеси детского лепета и молодежного сленга. Благодаря этому, она была довольно знаменитым в нашей компании человеком. «Бу»— на ее жаргоне означало нечто невероятно волнующее, «хлоп»— что-то не стоящее волнений и беспокойств, а вот «фа-фа ля-ля» было для меня новеньким, и я не могла не завидовать ее способности все время обновлять свою речь. Сама она заявляла, что способна вести разговор, пользуясь только собственным словарем, но я все-таки ей не верила.

— Одеваться не собираешься? — поинтересовалась она, прикуривая.

— Уже.

— Ты что, собираешься так пойти на танцы?

— Почему ты всегда ругаешь мою одежду. Это славное платьице — вырез глубокий и не жарко.

— Но в нем нет кайфа — изюминки!

— Оставь эту проблему мне. Я не люблю привлекать внимание.

— Ха! — раздалось с кресла. — Ха, ха! Иронический тон немножко обидел меня, потому что я знала, что она права. Любая девчонка любит привлекать внимание, но соревноваться в этом с Берти было довольно трудно. Она притягивала к себе все взгляды, едва успев войти в комнату. Когда она танцевала, надо было расступаться, а уж если она клала парню руку на плечо, то это была не рука, а все ее тело.

— Я видела мистера Брандта, — сообщила она.

— Где?

— Неподалеку. Только не возбуждайся. Он пошел к себе, но весьма завлекательно приподнял шляпу.

— Надо было пригласить его.

— Да он исчез, не успела я рта раскрыть, и к тому же меня утомили мужчины преклонного возраста.

Берти всегда говорила обо всем и всех, будто это были столбы на дороге, мимо которых она уже успела пройти. Мистер Брандт был нашим школьным учителем. Девчонки много болтали о нем, хотя ему уже стукнуло сорок и он казался нам древним стариком.

— Нас будет человек двадцать, — продолжала она уже о другом, — и есть магнитофон, который играет целый час без перерыва. Может, хоть туфли другие наденешь — на каблуках.

— Да, сейчас.

— Давай-ка на тебя посмотрим. Она встала и подошла ко мне, внимательно и критически осмотрела, а потом сняла с себя зеленый ремень и затянула мне на талии.

— Вот так-то лучше. Можешь взять его на пару недель, если одолжишь мне те красные туфли на итальянских каблуках.

— Ладно, — согласилась я, затягивая ремень еще на одну дырочку.

— Пудра слишком светлая, заметила Верти. — Ты уже загорела, нужен белее темный тон.

— Этот мамина пудра.

— Никогда не бери ничего у стариков, а то сама состаришься до срока. Если меня что-то и пугает, то это мысль о старении!

Верти сделала несколько танцевальных па, потом неожиданно задрала юбку и поправила чулки, а потом провозгласила:

— Идем.

Когда мы пришли, вечеринка была в полном разгаре. Еще с дороги слышалась музыка. Верти тут же принялась подпевать, а войдя в комнату, первым делом направилась к магнитофону и добавила громкости.

Эмма выставила вермут, лимонад, виски и джин, но в такие вечера я пью только лимонад с капелькой вермута, однако Верти и еще пара других девушек тут же взяли по стакану виски. Мне виски не нравилось — от него начинала болеть голова. Оно не подходит молоденьким девочкам, — подумала я, — и если кому-то никак не удается разогреться, то лучший способ — сплясать настоящий рок-н-ролл. Танцы заставляли меня забывать обо всем. Сейчас все уже не так, но в те времена мне было достаточно хорошего ритма, который я ощущала каждой порой кожи. Как будто у меня вырастали невидимые крылья — ни с чем не сравнимое ощущение.

В тот вечер было жарко, и мальчишки сняли пиджаки почти сразу. В девять было еще светло, двери веранды оставались широко открытыми, и сад тонул в желтом свете уходящего солнца. Вдалеке виднелись огни нашего дома, который был меньше дома Верти, и никто не мог понять, зачем им с матерью столько места. Мать Верти развелась с ее отцом и проводила большую часть лета за границей. Каждый день она обязательно в шесть часов вечера звонила дочери — наверное, ей было стыдно, что она так часто уезжает, оставляя девочку одну. Откуда бы ни раздавался звонок — из Рима, Ниццы, Парижа, они всегда разговаривали четверть часа, а Верти, зажав трубку ухом, красила ногти, поэтому она всегда держала лак и пилочку рядом с телефоном. «Так время не теряется попусту, »— говорила она, а мне казалось, что бутылочка с лаком для ногтей была единственным реальным свидетельством, что у Верти есть мать. Конечно, в тот вечер ее не было в городе, и мы были предоставлены сами себе. В нашем распоряжении был сад и весь дом с четырьмя спальнями наверху — для тех, кого интересовала именно эта сторона вечеринки.

Я много танцевала и, хотя знала почти все слова песен, никогда не напевала их, а только изредка мурлыкала в такт мелодии, чтобы не раздражать партнера.

Понемногу пары разбрелись кто куда — некоторые направились в сад, другие — поднялись наверх. Ганс Хенрик как всегда много пил и быстро заснул. Верти я долго не видела, но потом она вдруг вернулась вместе с Уильямом и станцевала с ним степ. Это был один из самых шикарных парней в нашей компании, папа разрешал ему брать свою машину, даже на вечера. Может, они уезжали покататься, а может, проводили время наверху. Впрочем, меня это мало интересовало, пока звучала музыка и можно было танцевать.

— Развлекаешься? — бросила мне Верти.

— Да, все замечательно!

Парня, с которым я танцевала, звали Мортон, — он был старшим из нас. Ему уже исполнилось девятнадцать, и в его лице всегда было что-то мрачно-серьезное, но, боже, как он вел партнершу! В какой-то момент мне даже показалось, что это не я порхаю по комнате, а кто-то другой — более легкий, элегантный, красивый. Потом народ направился на кухню резать сандвичи, и гостиная почти опустела.

И вдруг я обнаружила, что сижу у Мортона на коленях в огромном кресле. Он целует меня, а я — его. Я не против того, чтобы целоваться с мальчишками, тем более, что он был таким прекрасным танцором. Конечно, лучше бы поцелуи были не такими грубыми, но что поделаешь — не хочешь целоваться, не ходи на вечеринки. Но на поцелуях все должно заканчиваться — считала я, и тут мы с Берти всегда спорили. Я оставляла им пространства не больше дюйма выше колена, она — гораздо больше. И как же мне было трудно удержать их проворные руки! Вот и Мортона пришлось немного осадить.

— Почему? — услышала я его вопрос. — В ласках нет никакого вреда. Ты что, меня боишься?

— Нет, себя, — ответила я, вырываясь. Но он резко повалил меня на кресло, а насилие — это то, что я ненавижу больше всего. Я ужасно разозлилась и влепила ему пощечину, и только тут заметила, что рядом с нами стоит Берти.

— Ну и дура, — сказала она, — да не просто дура, а еще и грубишь моим друзьям. Пойдем, Мортон.

Она увела его в другую комнату, где они сразу стали танцевать, а я почувствовала себя такой неуклюжей и маленькой.

Неужели я была не права? Нет, права — я не хотела этого, он для меня ничего не значил. Я боялась, что не совладаю с собой и окажусь в глупом положении, а этого не стоило ничто в мире.

Наверное, мне надо было обсудить эти проблемы с кем-нибудь, тонко чувствующим и все понимающим, но с кем? Мнение Берти мне было, известно. Папа только посмеялся бы, а поговорить с матерью мне просто не приходило в голову. Оставалась одна Нелли. И я направилась домой. В какой-то момент я остановилась на тропинке, почти готовая вернуться назад — к музыке, свету, веселым приятелям, но дело не терпело отлагательств. И я побежала к дому, но Нелли не оказалось, она куда-то ушла, и поэтому я завалилась спать, чувствуя себя немного грустно.

Глава 3

Через несколько дней вернулся папа. Мне нравилось в нем все — даже запах — смесь табака и лосьона после бритья. Я всегда выбегала ему навстречу, висла на шее и целовала.

— Ну как ты вела себя, Хелен? — спрашивал он.

Но только я начинала обдумывать, как ему ответить, он уже отворачивался. У него не было времени — надо было пройти в кабинет и налить себе виски. Мама сидела в кресле — она была спокойной, умиротворенной и счастливой. Сегодня утром она разговаривала с Ним, и я читала это в веселом блеске ее глаз.

— Хорошо съездил? — спрашивала она, глядя не на него , а на свою сигарету.

— Да, чудесно, — отвечал папа. — На обратном пути мне надо было кое-что посмотреть в Париже. Я побывал там в настоящей русской бане.

— Как интересно, дорогой, — отзывалась мама равнодушно. — Значит, ты на сей раз чист, несмотря на долгое путешествие.

— Когда мы едем на виллу? — спрашивал он, бросив на нее взгляд, который мне не хотелось бы замечать. — Завтра? Ты успеешь собраться?

— Конечно. Все готово. Может быть, у нас кое-кто погостит недели две-три.

— И кто же это?

— Дядя Хенинг, если сможет.

— Отлично. Чудесно. Я тоже мечтаю расслабиться.

Моменты папиного расслабления были вполне комическими, даже клоунскими. Он надевал деревянные башмаки и какую-нибудь потрясающе старую одежду, вооружался тяпкой или лопатой и отправлялся в сад. В такие минуты все в доме просто обожали его. Мы прислушивались, как он ходит, ругается, что-то копает и выкорчевывает, а спустя час видели, как возвращается, возмущенный, что его усилия по наведению порядка в саду не увенчались успехом. В обед он выпивал два пива и три шнапса и ложился соснуть. Через пару дней мама посылала за садовником, чтобы восстановить нанесенный ущерб. К счастью, подобные вылазки случались не чаще пары раз в год. Папа же считал, что он единственный в доме, кто ухаживает за садом и в городе, и на вилле.

Как можно было не любить такого отца? Я не могла. Он был высоким, крупным, и когда садился на плетеное кресло, я всегда боялась, что оно рухнет. В нем на самом деле было больше мальчишеского, чем в Джоне, и я иногда ощущала к нему настоящие материнские чувства. Я никогда не боялась отца, как иногда боятся отцов девчонки. Один раз в жизни он ударил меня — когда я перевернула бутылку старого виски, о котором он говорил в течение всего обеда. Все виски до капельки вылилось на ковер, а я пряталась в комнате после того, как он ударил меня. Спустя час он появился в проеме двери.

— Я не должен был бить тебя, особенно при людях, — сказал он. — Признаю, что был неправ… Не думай об этом больше, Хелен, ладно?… Ты меня слышишь? Хелен, с тобой разговаривает отец…

Наша вилла в Тисвильде терялась среди полей, а терраса находилась всего в двадцати ярдах от берега. Ночью можно было лежать и слушать, как бьется о берег вода, и я часто вставала, чтобы выйти посмотреть на ночное море. В этом была бездна романтики. И каждый раз я представляла одну и ту же сцену — от горизонта ко мне движется старинный парусный корабль. Я вижу на палубе высокого молодого загорелого моряка со смеющимися белыми зубами в небесно голубом платке, повязанном вокруг пояса. Он машет мне, машет и машет. Я бегу навстречу по берегу, шепча:

«Наконец-то, Энтони, наконец…» Он на руках несет меня на корабль и приказывает уродливому старому капитану с деревянной ногой плыть прочь. Мы стоим с ним на палубе, он обнимает меня за плечи, я прижимаюсь к нему, берег теряется вдали, а из-за горизонта медленно выкатывается раскаленный шар солнца…

Или мне представлялась другая история: я вижу быстроходное судно, которое несется к берегу, рассекая волны и оставляя позади себя белые барашки. А на нем — на нем легкий и изящный, как птица, морской офицер в белой фуражке с золотым околышем. Он складывает ладони у рта и кричит мне: «Хелен, дорогая, я люблю тебя! Послушай! Я покончу с собой, если ты не поедешь со мной в Калифорнию!»Я медленно и высокомерно иду ему навстречу по берегу, позволяю поцеловать себе руку, а в воздухе слышится нежный хор ангелов. Когда я всхожу на корабль, то оглядываюсь, а на берегу стоят папа с мамой, взявшись за руки, они машут мне, а где-то за деревьями прячется одинокий и отчаявшийся Мортон. Вдруг он выбегает на берег и кричит: «Хелен!..»

Моя летняя жизнь на море была полна подобными мечтами и фантазиями. Казалось, само место будит воображение, заставляя грезить о любви и счастье. Это море вдохновляло сны, и я с наслаждением упивалась красотой каждого мгновения дня и ночи. Это лето было жарче, ярче и прекраснее других. Море сияло, как огромное зеркало, а утром уже было так солнечно, что мама выходила к завтраку в темных очках. Вокруг дома росли розы, воздух был напоен сладким ароматом, и на меня то и дело накатывало странное состояние, которое я была не в состоянии определить — мне то хотелось плакать, то хохотать, как сумасшедшей. Я просто чувствовала, как расту, хотя давно считала себя сформировавшейся женщиной. Да и не в этом было дело — скорее странное состояние объяснялось влиянием природы, слиянием с ней.

Берти и я целый день ходили в купальниках. Мы все время купались, ныряли и загорали на берегу. Берти быстро загорела, став из золотисто-коричневой почти черной. Я же сначала вся покраснела, как рак, но потом тоже понемногу подрумянилась.

Впрочем, оказалось, что от бесконечных купаний и загорания тоже устаешь.

— Что-то должно произойти, — сказала как-то раз Берти. — Что-то волнующее.

В этот вечер приехал дядя Хенинг, но нас с подругой это касалось мало. Мама ждала его приезда и напудрилась больше, чем следовало. Кофе подали в сад, прислуживала Нелли, которая была вовсе не в восторге от нашего выезда на природу и за все лето едва ли хоть раз вышла к морю.

— Давайте пройдемся после кофе, — предложил папа. — Нигде больше не увидишь такого заката, Хенинг.

— Может быть, дядя Хенинг предпочитает посидеть в саду, — возразила мама. Хенинг закурил сигару и сказал с ребяческим видом:

— Я сделаю все, что вы захотите.

— Да вы лучший гость, который у нас когда-либо был, — воскликнул папа. — Не понимаю, почему вы так и не женитесь во второй раз, вы просто созданы для семьи. Или все-таки есть планы?

— Должен вас разочаровать — я об этом не думал.

Мама так резко поставила на стол чашку, что та звякнула. То ли папа был непозволительно глуп, то ли отказывался что-либо понимать. Мне показалось все это крайне неприятным, и поэтому я сказала, что мы с Берти пройдемся.

— Не забудь накинуть куртку, — бросила мама вслед. — Становится прохладно.

Когда мы вышли на дорогу, солнце село, и небо заливал ровный бархатный багровый свет. Воздух был совершенно неподвижным, и многие сидели в беседках при свечах — только так можно было немного отогнать расплодившихся от жары комаров.

Возле деревенского киоска толклась группка парней и девчонок. Берти остановилась.

— Привет, Эрик, — поздоровалась она с плотным коротышкой, которому явно было не больше восемнадцати.

— Эй, ребята! — отозвался он. — Что это вы тут делаете?

— Я гощу у Хелен, — кивнула на меня Берти. Компания лениво закивала в знак приветствия.

— Сегодня у одного приятеля танцы, — сообщил Эрик. — Пойдемте с нами, если хотите, тем более, что нам не хватает девчонок.

— Большое спасибо, — рассмеялась Берти. — Мы польщены!

— Так чего мы ждем? — удивился Эрик. — Пошли.

Мы двинулись гурьбой к ярко освещенному коттеджу. Он стоял ближе остальных к морю, и на самом берегу были постелены доски для танцев. Почти сразу, как мы появились, меня подхватил какой-то парень и мы с ним пустились в пляс. Танцевать у самой воды было довольно странно — море тихо шуршало у ног, а магнитофон только мешал его музыке, тем более, что запись была не самой лучшей, словом, у меня не было настроения выплясывать. Мелодия кончилась, парень отпустил меня, и я вдруг сразу почувствовала себя очень одинокой и ушла одна к морю, чтобы просто посидеть, глядя на тихо плещущиеся волны. «А вдруг это тот самый вечер, когда на горизонте появится мой корабль, — думала я, — именно сейчас он мне так необходим!»

Вдруг я увидела, что не одна у берега — кто-то сидит рядом. Я повернула голову и наткнулась на пару ярко-синих глаз. Они улыбнулись и чем-то напомнили мне глаза отца, хотя были на самом деле совершенно другими.

— Меня зовут Френсис, — представился парень. — А я раньше тебя не видел.

— А я здесь первый раз, — отозвалась я. — Меня зовут Хелен.

Ему вряд ли было больше восемнадцати, и он был такой загорелый, что белки глаз казались голубоватыми на почти черной коже. Волосы у него были коротко подстрижены, а руки длинные и сильные. Я заметила, как под загорелой кожей ходят упругие мышцы.

— Почти стыдно заводить шумную музыку в такой вечер, — заметил он. — Это портит тишину и покой воды.

— Я думала о том же самом, — обрадовалась я.

Потом мы долго сидели молча, просто глядя на волны, пока сзади продолжались шум и веселье. Потом он взял меня за руку и просто легко пожал ее, я не ответила на пожатие, но по телу прошла теплая волна. Он был одинок и печален — я это почувствовала, и сердце у меня дрогнуло. Мы просто сидели на песке и касались друг друга пальцами, как будто двое слепых вели тихую игру или разговор. Я даже представать не могла, что руками можно сказать так много.

Наверное, прошло довольно много времени, пока появилась Берти и сказала, что хочет домой. Сейчас же. Видимо, она не имела должного успеха и решила немедленно уйти. Мы направились к нашему коттеджу и шли с Френсисом, взявшись за руки, Берти поплелась сзади. Все получилось очень удачно — Френсис узнал, где я живу, и пообещал, что зайдет на следующий день. Прежде чем он повернулся, чтобы уйти, я поймала отсвет его застенчивой улыбки.

До конца дороги мы с Берти молчали, я смотрела под ноги, Берти на прощанье бросила одно из своих словечек, выражавших крайнюю степень недовольства, и ушла к себе в комнату. Я тоже пошла к себе и легла, но долго не могла уснуть и пялилась в потолок, прислушиваясь к звукам, которые доносились с улицы. Мне казалось, что я все еще чувствую пожатие его нежной руки.

Глава 4

Если у тебя есть хорошая сеть и ты готов терпеть острые камни, которые впиваются в ступни, то в нашей части побережья можно поймать достаточно рыбы к обеду. Надо только войти в воду на глубину трех-четырех футов и не пугаться, если по коленке смажет клешня краба. И ждать, ждать. Берти никак не могла этому научиться. Как только она видела что-то движущееся в прозрачной воде, то сразу вскрикивала и кидалась в сторону. У меня было больше терпения, но пойманных рыбешек мы почти всегда отпускали.

Погода по-прежнему была замечательной. Утром на воду спускался туман, но к девяти часам становилось уже так жарко, что можно было спастись, только сидя в море.

К моему удивлению, Френсис на следующий день не пришел. И через день тоже, и через два. Мы были одни. Правда, Берти обнаружила, что довольно много народу ходит играть в теннис и иногда отправлялась туда по утрам. Я — нет и не потому, что всегда была ужасно застенчива. Мне вовсе не хотелось ни с кем общаться, мне хватало собственной компании, а свидетелями моих размышлений были облака, бесконечное синее небо и солнце. Я прижималась к песку и слушала его шорох, как будто желтые песчинки шепотом рассказывали мне свои истории.

Но в один прекрасный день Френсис все-таки появился. Верти как раз ушла на теннисный корт, а я собирала ракушки. Он подплыл в каноэ и окликнул меня. Я махнула в ответ, и он сошел на берег. Когда он встал рядом, я обнаружила, что он на голову выше меня, и поэтому опустилась на землю, чтобы не чувствовать себя такой маленькой. Он тоже уселся рядом, и я ощутила, что он внимательно меня разглядывает, и подтянула повыше купальник.

— Ты скучала по мне? — спросил он.

— Нет, нисколько.

— Мне пришлось побыть дома, чтобы помочь маме, — сообщил он, — мы только что переехали на другую квартиру.

— Ты живешь вдвоем с матерью?

— Да, — ответил он, ложась на песок. — Отец умер. Его убили немцы в лагере. Там погибли тысячи людей. Он был связан с Сопротивлением. А больше я ничего не знаю. А где твоя подруга?

— Играет в теннис. — Мне не очень понравился этот вопрос.

Он снова сел и взял меня за руку, как в прошлый раз. И меня снова охватило то же чувство.

— Я много думал о тебе, — сказал он. — Наверное, это из-за того, что ты все время одна на берегу.

— Зря ты меня поддеваешь.

— А я не хотел, Хелен. — Он помнил мое имя. Я посмотрела в его честное открытое лицо, и кажется, поймала отблеск грусти в глазах. Почему на меня всегда производит такое впечатление грусть молодых мужчин? Гораздо больше, чем веселье и хорошее настроение.

— Давай поплаваем, — предложил он.

— Только не очень далеко.

Мы побежали к воде и довольно долго плавали. Он двигался раз в десять быстрее меня и прекрасно нырял. Потом он вдруг отстал, поднырнул и оказался подо мной. Как можно было не восхищаться золотым телом, которое поблескивало в голубой воде? Потом мы вернулись на берег. Он плыл на несколько ярдов впереди, и я как завороженная наблюдала за ритмичным движением его плеч и рук. Наконец мы упали на песок и некоторое время лежали молча, стараясь отдышаться.

— В изучении медицины есть много плюсов, — ни с того ни с сего сказал он.

— Сначала надо сдать выпускные экзамены.

— Уже.

— Ты уже такой взрослый? — воскликнула я, и тут же об этом пожалела.

— Я долго выбирал, что изучать — право или медицину, — продолжал Френсис, проигнорировав мое бестактное замечание. — Но теперь решился. Я хочу приносить людям пользу. Я найду лекарство от двух самых страшных болезней — рака и полиомиелита, — Один раз мне показалось, что у меня за ухом начался рак, — сообщила я. — Но это был всего лишь фурункул.

— Надо посмотреть, — заявил он. — Рак может начаться с чего угодно.

То он говорил о концлагере, теперь — о болезнях, но я все-таки надеялась, что он перейдет к более оптимистическим темам. И вдруг:

— Мне нравится твое лицо и особенно — нос, — заметил он.

Но он же такой неудачной формы.

— А тебе во мне что-нибудь нравится?

— Что за вопрос. Чтобы ты знал у тебя отличные бицепсы.

— Потрогай.

Я потрогала с тихим трепетом. Он сделал так, что возникло ощущение, что под кожей туда сюда бегает мышка.

Вдалеке на самом горизонте появился красивый корабль.

— Если бы у нас был бинокль, — заметил Френсис.

Я тоже хотела что-то сказать, когда он открыл рот, мы повернулись друг к другу, и оба прервались на полуслове. Потом последовала длинная пауза, которая всегда предвещает важные события. Наши губы были только в нескольких дюймах друг от друга, легкое движение, и они встретились. Я упала навзничь и успела только подумать, что в мокрые волосы набьется песок. Френсис не отпускал меня, и я перестала думать о чем бы то ни было. Он просунул мне язык между зубами, у его губ был соленый вкус, и поцелуй длился так долго, что мне показалось, что сердце перестало биться. Может, все дело в лете, солнце и море, из-за которых все казалось таким удивительным и прекрасным, но я знала, что никогда прежде не получала такого наслаждения от поцелуя с мужчиной. Но все-таки я оттолкнула его и села.

— Хелен… — прошептал он.

— Нет, это все. Побежим к твоему каноэ. Пошли.

Я боялась, что не смогу остановиться. Мужчины почему-то думают, что девчонки очень холодны и расчетливы, но это совсем не так — мы также легко теряем голову.

Когда мы добежали до каноэ, очарование пропало. Теперь я контролировала свои чувства. Он прыгнул в лодку и сказал:

— Я приеду завтра в это же время, — и помахал рукой.

Вечером я ощущала себя слишком усталой, чтобы куда-то идти, и просидела весь вечер, качаясь в плетеном кресле. Берти болтала о людях, которых встретила на корте, но я не слушала. «Это серьезно, — думала я. Он зацепил меня, здорово зацепил. Сколько времени? О, целых двенадцать часов ждать, пока он снова появится. Френсис. Боже мой, да я даже не узнала его фамилию!» Завтра утром надо как-то избавиться от Берти. Ее ни в коем случае нельзя было посвящать в мой секрет. Он был только мой собственный. Но все же мне хотелось с кем-то поделиться, ведь меня переполняла радость и счастье. Я встала и направилась в комнату Нелли. Она вязала.

— Нелли, я влюбилась.

— Неужели, — равнодушно заметила она, даже не поднимая глаз.

— Ты что не понимаешь?! Влюбилась!

— Я тебя слышала. И что — он красивый?

— Красивый! Ты помнишь фотографию греческой статуи, которую я показывала тебе весной? Он очень на нее похож.

— Неужели?

— Только профиль более острый.

— И как его зовут?

— Френсис.

— И что еще?

— Не знаю.

— И как я должна реагировать?

— Хотя бы поздравь меня для начала.

— Не рановато? Тебе надо сначала заполучить его.

— Заполучить? Но он завтра придет.

— Да, в начале они всегда являются регулярно. , — Ну ты просто невозможна, — закричала я и выскочила из комнаты.

Когда я легла спать, то еще раз все обдумала. «То, что случилось сегодня с тобой, — сказала я себе, — происходит когда-нибудь с каждой женщиной. Просто к тебе это пришло немножко рано — это самая важная встреча в твоей жизни, счастье продлится всю жизнь. Некоторые часто влюбляются, но ты не такая. Это будет чистое и светлое чувство — великий дар. Как можно так горько говорить о любви, как Нелли?»Я все время вспоминала его лицо — прямой нос, прекрасные голубые глаза, чувственный рот (он хотел быть доктором — замечательно!). Может быть, лицо было слишком тонким… Но тело — о, это тело! Ему прекрасно пойдет белый халат.

Наутро Берти сама облегчила мне задачу, заявив, что идет играть в теннис. Я сказала, что устала и не поеду с ней. Мама поджаривала себя в личной бухточке, дядя Хенинг уехал, а папа отправился на деловое свидание. Словом, на берегу была только мама, но я могла отправиться севернее, а там обычно никто не купался.

С утра поднялся небольшой ветерок, и это позволило морю показать, что у него тоже есть характер и случается плохое настроение. Ленивые волны с шумом накатывали на берег, таща за собой гребень белой пены, и берег выходил из их объятий новым и волнующим. Наверняка волны принесли янтарь, и я стала искать эти золотые камни, едва соображая, чего я на самом деле ищу.

Каноэ появилось во время ланча. У Френсиса был такой вид, будто ему принадлежало целое побережье, все небо и море.

— Гляди — я поймал пару рыбешек, — сообщил он, показывая мне эти серебристые создания. — Слишком маленькие, чтобы есть — отпущу их в море.

— А я собираю янтарь и ракушки для ожерелья, — сообщила я, как будто это было правдой.

— Давай пойдем на север, там этого добра больше.

Мы пошли по песку, глядя себе под ноги. У него были такие тесные плавки, что я невольно задумалась — как он влезает в них. На мне был желтый раздельный купальник.

— Ты что-нибудь ела? — поинтересовался он.

— Да, — соврала я. — Я невероятно много ем.

Он нашел дюжину красивых ракушек, и ссыпал их мне в ладони, как искатели бриллиантов или золотодобытчики в книгах обращаются с сокровищами. Он снова улыбался милой застенчивой улыбкой.

— Давай поищем безветренное место, — предложил он. — Я знаю тут одно неподалеку.

Он привел меня в небольшую лощину между дюнами, поросшую свежей зеленой травой. Песок лежал ровными волнами, показывая, что тут давным-давно не ступала нога человека. Я легла на живот, подперев голову ладонями, с удовольствием зарыв ступни в песок. Он посмотрел на меня со странной серьезностью, потом дотронулся пальцем до моей щеки и нежно обвел линию подбородка.

— По-моему, у тебя самая красивая на свете шея, — сказал он. — Я вижу каждую вену и жилку, которые бьются под кожей.

Я не ответила, а он продолжил ласки.

— Не понимаю.

— Что?

— Почему такая девушка ходит одна по берегу, и за ней не вьется целая ватага поклонников.

— Случай. Я люблю одиночество.

— Когда я был маленьким, то мы всегда проводили лето в Фансе, и я тоже любил гулять один по берегу. Какая бы ни была погода. Когда завывал ветер и бесновались волны, я громко пел, пел, пока мне не начинало казаться, что легкие вот-вот разорвутся. Пел всякие дурацкие слова на какую-то несуществующую дикую мелодию. Что-нибудь вроде «Дин-до, бу-ум, бабах!» Понимаешь?

— Да, отлично понимаю. Он подвинулся ближе.

— Хелен, я так рад, что мы нашли друг друга.

— Правда?

— Да. Представь себе, что я не пошел бы в тот вечер на танцы и не встретил бы тебя.

— Значит встретил бы кого-нибудь другого.

— Нет, никогда — клянусь.

Он наклонился и поцеловал меня. Сначала осторожно — уголками губ, потом сильнее, крепче. Его рука оказалась у меня на плече, а потом возле груди и пробралась под желтый купальник. Во мне вспыхнуло белое пламя. Если бы он знал, как рвалось мое сердце! А рука находила новые и новые дорожки — двигаясь нежно, почти удивленно, а я проваливалась в огонь. Как я могла соблюдать свое правило — не допускать парня выше двух дюймов над коленом, — когда лежала почти обнаженная в его объятиях, и все было совсем не так, как обычно? Я все-таки попыталась оттолкнуть его, но рука тут же требовательно вернулась назад, а губы не оторвались от моих губ. Я вся горела, пылала. Мне представлялось, что я участвую в каком-то странном поющем танце, в ушах звенели скрипки. Казалось, солнце было везде, а море лизало нас своими солеными ласковыми волнами. Когда рука спустилась ниже к бедрам и проникла под купальник, я думала, что умру от возбуждения.

— Френсис, надо быть осторожнее. Вдруг кто-нибудь придет.

— Никто не придет. Хелен, дорогая маленькая Хелен…

Потом мы лежали рядом совершенно обнаженными. Я почти плакала. Его неожиданная жестокость испугала меня, и я испытующе взглянула в его пылающее лицо. Знает ли он, что я доверила ему? Понял ли, что я пустила его туда, где никто прежде не бывал? Я думала, что когда он войдет в меня, мне будет больно, но этого не случилось. Наоборот, с каждым его движением мне становилось лучше и лучше, а потом я перестала видеть его лицо и безумный взгляд, потому что возбуждение опустило мои собственные веки. Я сама целовала его снова и снова, пока невероятное наслаждение не исторгло из меня дикий крик.

Потом мы лежали, пытаясь отдышаться. У него на лбу выступили капельки пота, и я смахнула их тыльной стороной ладони, а потом снова целовала его шею, плечи, руки в благодарном изумлении от того, что он мне подарил. Теперь я знаю, что немногие получают такой приятный опыт в первый же раз… Френсис… Милый Френсис…

— Хелен, можно я кое-что спрошу?

— Что?

— Это… это был первый раз?

Я закрыла ему рот рукой и кивнула. Пусть ничего не говорит. И он понял. Потом, когда я отвернулась, он натянул плавки. Маленький укол стыда, который быстро прошел.

Держась за руки, мы медленно пошли к дому. На небо набежали облака, и вскоре упали первые тяжелые капли дождя. Мы молчали. Я знала: то, что случилось, было самым невероятным и великим, что может случиться в жизни человека, и как ни странно, эта мысль успокаивала. Когда мы добрались до его каноэ, я еще раз прильнула к нему.

— Завтра? — спросил он.

— Да, завтра.

Я повернулась и пошла к дому.

Глава 5

Интересно — это заметно? Я была уверена, что все должны были догадаться, что случи лось. Я совсем по-другому протягивала руку за маслом или пила молоко вовсе не так, как обычно. Наверняка они должны были обратить внимание. Может, они сделали вид, что ничего не видят? По крайней мере я чувствовала, что новость написана у меня на лбу горящими буквами.

Больше всего меня удивило, что мир ни чуть не изменился. На следующий день погода снова наладилась, дождь перестал, небо и море стали безмятежными и голубыми. Мама была погружена в свои собственные мысли, и мне удалось довольно долго пробыть одной. Я внимательно — черточку за черточкой — осмотрела в зеркале собственное лицо. Неужели никаких изменений? Ну, может тени под глазами стали немного гуще, или мне это только показалось. Я попыталась, как обычно, наморщить нос, но никак не могла этого сделать. «Ты теперь слишком стара для таких глупостей»— сказала я себе. И тут появилась Берти. Она прислонилась к стене, уперла руки в боки и спросила:

— Ну, что случилось? У тебя такой забавный вид.

— Ничего, — ответила я. — Немного болит голова, вот и все.

— Ты виделась с Френсисом — ну, с тем парнем, с которым познакомилась на пляже?

— Да. Но очень недолго. Он вчера приезжал на каноэ, чтобы показать улов. Вот и все.

— Он тебе нравится?

— С чего ты взяла? Он такой скучный.

— Да…А говорят, что он настоящий Дон Жуан.

— Кто это говорит?

— Эрик и другие ребята на теннисном корте.

— Мало ли что скажут люди.

— Поедешь на теннис?

— Нет, спасибо, Верти. Я лучше побуду тут.

— Как хочешь, — бросила она, пристально посмотрев на меня, а потом повернулась и выбежала из комнаты. Через минуту я уже забыла ее иронический тон, потому что единственный, кто меня занимал — был Френсис, который вот-вот должен был приехать. Мы снова отправились к нашему местечку в дюнах и испытали давешнюю экстатическую радость. Нас никто не видел, никто про нас ничего не знал. Мне начали открываться тайны любви. Я узнала множество важных мелочей и научилась их использовать. Теперь никто уже не мог сказать, что я ничего не смыслю в любви. Френсис был прекрасным учителем. Конечно, мне не с кем было сравнить, но, казалось, что он лучше всех. Наши тела привыкали друг к друга, и мои ласки становились все более умелыми. Я стала понимать, что за сила заключена в моих маленьких ручках — лишь одним легким касанием я могла успокоить Френсиса или наоборот вызвать в нем новый прилив страсти. Я выбрала для себя тактику львицы — то отдавалась, то ускользала, продолжая игру до тех пор, пока он начинал буквально кричать от страсти и желания. Не было ли это началом развития жестокости, которая позже стала для меня привычной? Нет, тогда в моем поведении не было умысла или расчета. Я просто была бездумно счастлива, играла со своими и его чувствами, а он так ласкал меня, что я всхлипывала от желания. Вы скажете, что все это не просто необыкновенно, а неестественно для шестнадцатилетней барышни? Возможно; наверное, солнце и море притупили наше чувство ответственности. Мы приняли какую-то естественную форму существования, слившись с окружающей природой. Застенчивость быстро улетучилась. Мы стеснялись друг друга, но это не касалось наших тел. Мы считали друг друга красивыми и наслаждались видом обнаженных тел друг друга. Мы смотрели, пока не уставали смотреть. Мы шептали нежные слова, но даже в самый ответственный момент ни одному из нас не приходило в голову сказать:

«Я люблю тебя». Наша любовь была слишком велика для этих банальных захватанных слов — так я ощущала в те дни. Я была уверена, что никогда в жизни не произнесу их. Никогда.

Дни бежали один за другим. Некогда было остановиться и задуматься. Мы каждый день виделись и любили друг друга, ни о чем не заботясь.

Однажды вечером у нас дома произошла крайне неприятная сцена. Папа с мамой поссорились на глазах у нас с Джоном. Берти, к счастью, не было — она уехала в город. Мама резко что-то сказала, со звоном бросила на стол нож и вилку и посмотрела на отца с откровенной ненавистью.

— Тебе не обязательно сидеть тут и ковыряться в тарелке, изображая счастливого семьянина, — бросила она.

Отец застыл с открытым ртом.

— Анна, пожалуйста, — не при детях.

— А я хочу, чтобы они все знали — они уже достаточно взрослые. Я до смерти устала от вечного притворства.

— Идите к себе, — повернулся к нам отец.

— Нет! Пусть останутся тут. Ваш отец все время шутит и порхает и думает, что я вечно буду тащить дом на своих плечах.

— Анна!

— Ты меня больше не остановишь. Я наелась твоих улыбочек. Ты думаешь, что все грехи можно списать, если вовремя приходить к семейному столу? Я до смерти устала, слышишь? Я больше не могу все это выносить, я тоже живой человек. Все это ложь — идиотская ложь. Ты посмотри на себя… Посмотри на…

Рука отца метнулась к солонке и над столом повисло белое облачко. Мама испуганно вскрикнула и схватилась за лицо.

— Теперь я ослепну, — произнесла она сдавленным чужим голосом и прижала к глазам платок. Папа тут же подбежал к ней, и они ушли на четверть часа в ванную. А потом вернулись в гостиную, как ни чем ни бывало.

— Мама не ослепнет? — спросил Джон.

— Конечно, нет, — ответил папа и полез в карман. — Ты говорил, что хочешь новые удочки? Ну, так возьми, — он протянул Джону несколько монет, и Джон тут же забыл о неприятной размолвке.

— Выпьем кофе в саду, — предложила мама и повернулась ко мне.

Глаза у нее покраснели и воспалились от соли и слез.

Мы выпили кофе и все стало, как всегда, но я задумалась. Я давно знала, что мама несчастлива, но отблеск ненависти в ее взгляде был чем-то новым. Я даже слегка испугалась, хотя и не была уверена в своем впечатлении.

В тот вечер мы с Берти отправились на прогулку с моими родителями. Я просто не хотела оставлять их наедине. Папа шел впереди навстречу закату, как обычно, опираясь на свою изящную трость. Мы прошли совсем недалеко от места наших встреч с Френсисом, и я почувствовала, что покраснела, и все это заметили.

— Ага! — воскликнула Берти, — вот где ты пропадаешь.

— А ты имеешь что-то против?

— Теперь я все понял, — заявил папа.

— Не глупи, — возразила мать, — девочка просто загорает нагишом там, где ее никто не видит. Все вполне невинно.

— Невинно? — повторила Берти с улыбочкой.

Следующие несколько дней мне было трудно оставаться самой собой. Я испытывала странное беспокойство, как будто мой секрет уже раскрыт и над тайными свиданиями с Френсисом нависла какая-то угроза. Я ощущала, что дюны больше не принадлежат нам двоим, одним нам. Ведь папа прошел всего в нескольких шагах от того места, где мы с Френсисом… Эта мысль вызывала во мне холодную дрожь.

Но Френсис был по-прежнему весел. Он дарил мне радости жизни, заставляя смотреть проще на все проблемы и выдуманные сложности. Я узнала каждый дюйм его тела, но с каждой новой встречей открывала что-то неизведанное и удивительное. «Боже мой, — думала я, — как прекрасно устроена жизнь, когда любишь.»

В одно прекрасное утро, когда мы играли, закапывая друг друга в песок, на пляже неожиданно появилась Верти в красном купальнике. Мы едва успели одеться.

— Можно позагорать с вами? — поинтересовалась моя подруга, с интересом рассматривая отпечаток прекрасного тела Френсиса на песке.

— Если хочешь, — отозвалась я. Она улыбнулась своей двусмысленной улыбочкой и подошла к Френсису совсем близко. Я мысленно расхохоталась — это было такое откровенное и пошлое заигрывание, что, естественно, никак не могло подействовать на моего любимого.

— А если я тоже буду приходить сюда загорать? — снова спросила она.

— Пожалуйста, — отозвался Френсис.

«А сможем ли мы теперь оставаться вдвоем, »— спросила я себя. Но сразу откинула подозрения. Ну, пару дней Берти будет являться на пляж, но потом ей надоест уединение, берег и море, и она снова станет ездить в город на корты.

Следующий полдень она провела с нами. Френсис вел себя так, словно между нами ничего не было, он даже ни разу не взял меня за руку. Я пару раз попыталась поймать его взгляд, но он избегал этого. Мы играли в мяч. Берти несколько раз сделала вид, что спотыкается, а потом просто повалилась на песок. Френсис сел на корточки и стал осматривать ее коленку.

— Ничего не вижу, — любезно заметил он. Берти встала и несколько секунд хромала, но потом забыла о своей маленькой хитрости и снова стала носиться, как Прежде.

Все получилось именно так, как я и ожидала. Пару дней она загорала и купалась с нами, а на третий заявила, что ей все надоело и она едет играть в теннис. Мы с Френсисом снова остались одни.

Как-то раз воскресным вечером Джон вернулся с рыбалки какой-то красный и слишком возбужденный. Мама тут же поставила ему градусник — температура повысилась, а горло покраснело. Мы вызвали своего домашнего врача, и тот прописал пенициллин и сказал, что лучше положить Джона в больницу или придется дежурить у его кровати, не отходя ни на минутку. Так что нам с мамой и Нелли пришлось меняться и сидеть с ним по очереди. Мне удалось коротко переговорить с Френсисом и объяснить, что несколько дней мы с ним не сможем встречаться.

Температура не спадала, несмотря на пенициллин, и мы очень боялись, что у мальчика разовьется отек горла. Я с ужасом смотрела на его красное лицо и страдающие глаза, первый раз понимая, что значит для человека родной брат. Он никогда прежде не болел, и у меня никогда не было и мысли о том, что его можно потерять.

На третий день утром я сидела у его кровати, когда Джон открыл глаза и, прокашлявшись, попросил дать ему кусочек шоколадки и попить. Потом он съел шоколад и выпил чуть не литр молока, и я поняла, что он выздоравливает.

Мне очень хотелось пройтись, и я попросила Нелли подменить меня. От нескольких дней сидения взаперти у меня стала такая тяжелая голова и ужасно хотелось глотнуть свежего воздуха. Я вышла на берег моря, вышла с мыслью о Френсисе — мечтая о нашей чудесной встрече.

Ноги сами несли меня в сторону нашего убежища. Очки я как всегда забыла дома и щурилась от ослепительного — в сравнении с полумраком комнаты больного — солнца. Ноги сами несли меня по песку к любимой ложбинке между дюнами. Я поднялась на пригорок и остановилась — сердце екнуло от дурного предчувствия. Мне показалось, что я мельком заметила кого-то на траве, но была в этом не уверена.

И тут я увидела Верти и Френсиса. Обнаженные, они лежали на нашем с Френсисом месте. Красный купальник Берти сох рядом на траве.

Они настолько были заняты друг другом, что не видели и не слышали ничего вокруг.

Глава 6

Это был мой последний взгляд на Френсиса. Больше мы никогда не виделись, да он и не искал встречи. Я только слышала, что он оставил медицину и занялся бизнесом.

Поздно вечером папа вернулся из города. Берти еще не пришла, а мама и Нелли уже отправились спать. Папа тяжело сел в кресло на веранде. Я тогда еще не поняла, что он хорошенько выпил. Я никогда не видела, чтобы он был так печален после пьянки, чаще он приходил веселым, оживленным и довольно сентиментальным. Но в тот вечер движения его были раскоординированными, а голова уныло поникла.

— Тебе не надо было вести машину в таком состоянии, — заметила я.

— Почему нет, дорогая?

— Ты слишком устал.

— Ничуть. И вообще — что ты знаешь об усталости?

— Тебе налить чаю?

— Нет. Лучше содовой. Виски я достану сам. Ну что, Хелен, у тебя был хороший день?

— Да, прекрасный.

— Слава богу, что Джон поправился. Я привез ему новую книгу о рыбной ловле. Она в машине.

— Принести?

— Нет, подожди. — Он отпил виски. — Мы с тобой давным-давно не разговаривали, Хелен. Ты любишь лето? Я имею в виду по-настоящему? Ты получаешь от него удовольствие?

— А разве может быть по-другому?

— По-другому, — повторил отец. — Да, когда молод и беззаботен, как ты, по-другому и быть не может. — Он откинулся в кресле. — Эх, мне бы твои годы! Никаких проблем, даже думать не о чем, только о том, как развлечь себя.

— Точно.

Он снова выпил.

— И все же бывают дни, Хелен, когда не мешает посоветоваться со своим старым отцом, правда?

— Ну, наверное.

— А потому знай — ты всегда можешь придти ко мне. Всегда. На самом деле я не так стар, как тебе кажется.

— Да, я знаю.

— И не забивай голову вчерашней ссорой. В любом браке бывают моменты, о которых потом жалеешь. Ты ведь уже взрослая, чтобы это понять? Нам с мамой хорошо вместе. Остальное ничего не значит. Ни-че-го.

— Боюсь, Верти завтра уедет, — бросила я вскользь.

— Да? Почему? Ей здесь не нравится?

— Нравится, но ей что-то нужно сделать в городе, да и каникулы почти кончились.

— Да, мы тоже вернемся, нам придется вернуться.

— Налить еще содовой? — в отчаянии спросила я, заметив, что он говорит с большим трудом и запинаясь.

— Спасибо, малыш, не надо. Пора спать. Ты не знаешь, где мама держит снотворное?

— На туалетном столике. Только не пей его сегодня.

— Нет, выпью, тогда я проснусь позже… Отец ушел в спальню, и я услышала, как он сбросил туфли. Я вымыла стакан, из которого он пил, поставила его на место, а потом принялась ходить туда-сюда по комнате. Спать не хотелось — было очень душно, и вскоре по стеклам застучали первые капли дождя.

Занятия в школе начинались в середине августа, и мы вернулись в город за пару дней до этого. Лето осталось позади, но все еще было очень тепло. Все время жарило солнце, листья в саду пожелтели, а прудик почти высох.

После нескольких недель, проведенных на море, моя спальня казалась меньше, но все остальное было таким же, как раньше. Я долго рассматривала себя в большом зеркале. Ничего не изменилось, даже в уголках рта или глаз не появилось никаких морщинок. Это было молоденькое загорелое личико с довольно-таки красным обгорелым носом. Тело тоже ничего не показывало. Ничего. Я легла на кровать и уставилась в потолок. Сколько уже дней кряду я чувствовала себя умирающей? Неделю, не больше. Неужели это навсегда? Мне надо было выплакаться. Я лежала и ждала, прислушиваясь, как в отдалении стучит мячом Джон. И наконец через час в груди что-то екнуло, а потом вдруг я зарыдала. Рыдать, упиваясь своим унижением, было довольно приятно. Жалеешь себя, распаляешься, снова жалеешь, пока не успокоишься, обновленная, как после долгого крепкого сна.

Когда я встала и умылась, я ощущала только освобождение и облегчение. Все кончилось. Кстати, сцена с Верти не была даже настоящей сценой. Когда она в ту ночь пришла домой, я дожидалась ее, сидя целиком одетой на своей кровати. Когда она появилась, я попросила ее закрыть за собой дверь, сказала, что видела ее днем с Френсисом. Она окаменела, а потом спросила:

— Ты сердишься, да? Но это же ничего не значит — маленькое развлечение. Мы немножко повеселилась, вот и все.

— Я не сержусь, — ответила я. — У меня нет права ни на твою жизнь, ни на жизнь Френсиса.

— Нет, — согласилась она с облегчением. — Как мило с твоей стороны воспринимать все именно так, а я, наверное, поступила не очень честно. Прости, Хелен, я виновата.

— Не стоит, — отозвалась я, забирая постельное белье. — Сегодня я буду спать на веранде. Кстати, я уже сказала папе, что ты завтра уезжаешь.

— Ах вот как! — воскликнула она. — Но это же было случайностью. Мы просто гуляли по берегу…

— Хватит, Верти. Не надо ничего говорить. — Выходя, я последний раз обернулась. — Хочу только добавить, что ты самая подлая и гадкая тварь, которая рождалась на свет. Спокойной ночи.

На следующее утро мы не обменялись ни словом. Когда я села завтракать, она не подняла глаз от своей тарелки. Мама говорила, что глупо уезжать так неожиданно, но я сказала, что Верти надо купить какие-то учебники, и она не стала возражать против такой версии. Я выиграла — это было маленькой компенсацией за предательство и унижение.

Что я думала о Френсисе? Пусть это не покажется странным, но я испытывала к нему некоторую благодарность. Он дал мне так много. Но в то же время он разбудил в моей душе что-то дикое, холодное и жестокое, за что должны были расплатиться позже совсем другие люди. Я решила извлечь из этой печальной истории урок — больше никто не захватит меня врасплох, теперь я собиралась всегда быть настороже против всех и всего. Другие люди, другие мужчины должны были расплатиться за боль, которую он мне принес. Как было этого добиться? Я должна была воспитать каменное сердце и тело, на которое все бы смотрели с упоением, но не смели трогать.

На ком было сорвать дурное настроение, кому причинить боль? Это должен был быть кто-то любимый, чтобы ему действительно стало больно. Я вспомнила про Нелли. Я знала, что она хорошо относится ко мне, и сама любила ее. В тот же вечер я спустилась в ее комнату, как делала довольно часто. Она листала какой-то еженедельник и сразу подняла на меня добродушные глаза.

— Почему ты не вычистила утром мои туфли? — спросила я без предисловий.

— Я чистила, дорогая, — ответила она. — Протри глаза.

— Разве тебе плохо платят за то, чтобы ты чистила мне туфли? — поинтересовалась я, прислонившись к дверному косяку.

— Да, я знаю. И не жалуюсь.

— Может, тебе не приходилось чистить обувь в своей родной деревне? — заметила я. — Наверное, там ты ходила только за поросятами?

Тут она посмотрела на меня с настоящим любопытством, но ничего не ответила. Я знала, что на родине у нее остался парень, с которым она переписывалась, а потому продолжила:

— Что-то давно ничего не слышно о твоем приятеле, а Нелли? Наверное, он давно спит с другой, пока ты листаешь здесь журналы.

Тогда Нелли встала. Ее лицо, обычно такое дружелюбное и веселое, стало жестоким и злым. Он сделала ко мне два шага и ударила по лицу так сильно, что я упала и ударилась головой о шкаф. Она снова села и взяла в руки журнал.

— Тебе не стоило это говорить, Хелен. Это подло. И больше не будем об этом вспоминать.

— Но я хотела сделать именно подлость, — крикнула я. — Подлость! Подлость!

— Садись и рассказывай, что случилось, — сказала она, указывая мне на кровать.

— Не буду.

— Ну хорошо, просто сядь, и мы поговорим. Поговорим о чем-нибудь другом.

И в следующую секунду я уже стояла на коленях перед ее креслом, уткнувшись лицом ей в колени.

— Прости, Нелли, — рыдала я, — Я ничего не имела в виду, правда.

— Конечно, нет. Мы говорим массу всего, что вовсе не хотим произносить и о чем даже не думаем. Только не лежи на полу — дует, садись на кровать.

— Ты пообещаешь забыть все, что я сейчас сказала?

— Уже забыла.

Я села на кровать и успокоилась, пока она делала вид, что углубилась в журнал. «Как трудно обидеть человека, если ты поставил себе это целью, — думала я, — и как это просто, если ничего не замышляешь.»

В тот вечер я долго просидела у Нелли. Я сварила ей кофе, а себе чай, и мы болтали, болтали обо всем. Она даже заставила меня пару раз улыбнуться своим непосредственным замечаниям. Но о главном я ей так и не сказала. В ее тесной комнатке просто не было места для истории о Верти и Френсисе. Я даже могла рассказать о том, что случилось между мной и Френсисом, но не то, что увидела в дюнах в тот последний прекрасный день лета. Ибо именно в тот день лето для меня кончилось. Это было невозможно. Но Нелли как-то осторожно и терпеливо все выпытала и смогла меня успокоить. «Не многие так мудры, как Нелли, »— думала я, выходя из ее комнаты.

Глава 7

Начало осеннего семестра было для меня во многом переломным: я никак не могла решить, должна ли я воспитывать в себе строгость и суровость или могу иногда показать, что не все еще в душе умерло. Разговоры с Нелли привели меня к одному главному выводу — не стоит очертя голову бросаться в водоворот чувств, а надо сначала все хорошенько обдумать.

Я училась в современной школе с большими холлами, громадными окнами во всю стену и широченной лестницей на второй этаж. Классы были смешанными, но на одноклассников-парней никто не обращал внимания. Ну разве можно было воспринимать как мужчин тех, кого каждый день видишь запинающимися у доски. Мы болтали с мальчиками на переменах, некоторые позволяли себе короткие объятия и поцелуйчики на обратном пути домой. И все это при ясном дневном свете! Разве могло быть тут что-то серьезное? Впрочем, теперь я, наученная горьким опытом, не была ни в чем уверена. Теперь меня было невозможно чем-либо удивить.

С первого дня занятий между нами с Берти установился вооруженный нейтралитет. Она отсела от меня, и моей соседкой стала пухленькая и рыжеволосая хохотушка Вибике, которой мы все завидовали, потому что она была самой яркой и запоминающейся девчонкой в классе. С Берти мы едва здоровались. Вибике была сообразительной и всегда приветливой. Я списывала у нее латынь, а в благодарность помогала с французским произношением, которое ей трудно давалось.

На переменах мы болтали о косметике и тряпках. Высокая красавица Астрид показывала нам одну коробочку за другой — помада, кремы, тени, духи. Была у нее и собственная машина, на которой она гордо подъезжала к школе.

Учителя тоже были совершенно разными: некоторые принадлежали к старой гвардии — в мокрую погоду ходили в калошах и приносили с собой завтрак в пластмассовых коробках. Другие были довольно молодыми — они курили, ругались и вели себя, как нормальные люди. Одним из молодых учителей был и мистер Брандт. Он всегда ходил в твидовом пиджаке и фланелевых брюках, и в нем было что-то неуловимо американское. Ему очень шли большие очки, темные и густые волосы он зачесывал назад, а когда улыбался, то показывал очень белые зубы.

К тому же мистер Брандт был женат и имел двоих детей. Жил он в нескольких минутах ходьбы от школы, и многие спорили за право проводить его домой. Возникла даже небольшая очередь. Мистер Брандт собирал книги по театру и любил поговорить о драматургии.

Мистеру Брандту удивительным образом удавалось сделать свои предметы — не только литературу, но и грамматику — живыми и для всех интересными. Иногда мы читали сценки из классических пьес, и когда мне пришлось сыграть Джульетту, я так увлеклась, что, читая монолог, обращалась к самому учителю. Я забыла обо всем, и остановилась только, когда мистер Брандт тронул меня за плечо. Он улыбался.

— Прекрасно, Хелен. Просто прекрасно. Но продолжит, пожалуй, Водил. Прошу вас.

Я села на место крайне смущенная. Наверное, я была единственной, кто так близко к сердцу воспринял содержание пьесы. После урока он позвал меня и пригласил к себе в гости поговорить о Шекспире.

Вскоре мне должно было исполниться семнадцать, и я собиралась пригласить гостей. Я позвала человек двадцать одноклассников почти всех, кроме Берти. Они должны были придти в восемь, выпить по стаканчику вермута или шерри, а потом отдаться танцам. Позже вечером Нелли планировала подать бутерброды.

Утром папа и мама пожелали мне счастья. Ради моего дня рождения мама поднялась в невероятную для нее рань. Мне подарили кашемировый зеленый костюм, а Джон преподнес флакончик духов, который, как я потом узнала, выбрала мама.

— Хелен, дорогая, — начал папа с воодушевлением, — теперь тебе семнадцать…

— Точно, — заметила я.

— Не перебивай. Вечером у тебя будут гости…

— Ты опять прав.

Отец повернулся к маме.

— Скажи сама, я не могу ее успокоить. Мама прикурила сигарету и посмотрела на меня.

— Мы с отцом, глядя на тебя, видим, как бежит время. У нас взрослая дочь. Хотя… хотя ты почти никогда не разговариваешь со мной или со своим отцом. Я хочу, чтобы ты знала, что можешь всегда придти к нам и все обсудить — обсудить все, что тебя волнует.

— Конечно, я так и поступлю, если мне будет нужен совет, — вежливо ответила я, умирая со скуки. Почему это родители всегда стараются испортить праздник?

— А сегодня, — снова включился отец, — здесь не будет ни меня, ни мамы. И знаешь, дорогая, почему?

— Нет, даже представить не могу.

— Потому что мы хотим показать, что доверяем тебе, — заявил папа, торжественно выпрямляясь в кресле. — Вы, молодые, будете развлекаться так, как захотите. Нас не будет дома часов до двух. Ни меня, ни мамы.

Из этого сообщения, которое должно было меня тронуть, я сделала вывод, что они выезжают порознь. Каждый использовал мой день рождения, чтобы отпустить другого, и оба чувствовали, что приносят жертву.

— Как это мило, — отозвалась я. — Большое спасибо.

— Джона тоже не будет, — добавил папа. — Он останется ночевать у друзей.

Джон был недоволен, но ему ничего не оставалось, как подчиниться.

Вечеринка получилась поначалу вполне обыкновенной. Нелли металась туда-сюда, как дикий зверь в клетке. Она едва смотрела на танцоров, а только подносила новые и новые подносы.

— Почему нет Берти? — поинтересовалась Астрид. — Я думала, что она твоя лучшая подруга.

— Ты ошибалась, — лаконично ответила я. Больше о Берти никто не вспомнил, а я грешным делом мечтала, что она сидит дома одна, скучает и завидует нам. Эта мысль согревала меня весь вечер.

Мы очень много танцевали, и Мортон — высокий и тихий Мортон — не отходил от меня ни на шаг. Первый раз в моем доме собралось так много моих ровесников, и, остановившись на пороге веранды и оглядывая комнату, я вдруг подумала, что ошиблась дверью. Мне стало одиноко и неуютно. Это не было моим домом, а люди не были моими друзьями. Мы попали в какой-то безымянный особняк — едва незнакомые люди и испорченная девочка, которая устраивает вечеринку.

Когда Нелли подала сандвичи, я почему-то вынула из буфета бутылку водки. Никто не выказал особого удивления, но я знала, что ввела новую моду — впредь все, кто устраивал вечеринки, должны были подавать на стол водку или что-то такое же крепкое. Когда все выпили, в комнате немного повеселело. Танцы стали более дикими, а ребята разбрелись по дому. Я сама выпила две больших рюмки водки и полстакана пива, и, хотя не опьянела, почувствовала себя легкомысленной и равнодушной. Меня ничто не могло рассмешить, наоборот, несколько раз мне очень хотелось заплакать. Где же мама, которая мне должна что-нибудь посоветовать, — подумалось мне. Наверняка, она сидела у камина в гостиной дядя Хенинга, а может, первый же чинный поцелуй у порога увел их в спальню?

А папа? Я знала, что ему давно уже не хватает вылазок во время командировок, и он завел постоянную любовницу, с которой даже появлялся на людях, как будто это было совершенно естественно. Я ненавидела эту женщину, хотя никогда ее не видела. Наверняка, это была толстая, большая и вульгарная бабища, — по крайней мере так мне казалось тогда. Я представляла себе, как мы встретимся.

— Значит это вы, — сказала бы я. — Не стряхивайте, пожалуйста, пепел в вазу, пепельница перед вами. Кстати, лак на среднем пальце облупился, но никто, кроме меня, этого не заметит. Так сколько вы просите в месяц? Ой, простите, мы не поняли друг друга, я думала, что вы ищете место горничной.

Мне было ужасно жаль папу, я скучала по нему среди всех этих гостей. Почему они с мамой оставили меня одну с людьми, которые ничего для меня не значили? Лучше бы мы втроем пошли в театр, а потом в ресторан — вот это был бы прекрасный день рождения…

Около полуночи Уильям попытался произнести речь в мою честь, но его перебили, и все потонуло в смехе и криках. Потом Мортон попросился посмотреть подарки, и я повела его наверх в свою комнату. Он спокойно разложил книги, помады, духи, носовые платки и все остальное, что мне принесли. Потом снизу раздалась громкая музыка, а он неожиданно повалил меня на кровать.

— Эй, мы так не договаривались, Мор-тон, — воспротивилась я. — Ты же хотел посмотреть подарки.

— Знаю, Хелен, — прошептал он, — но я ничего не могу с собой поделать. Просто не могу, когда вижу тебя, а тем более, когда ты рядом.

Похожие слова я слышала тогда, в дюнах. Ах, как это было давно — целую жизнь назад, и со мной ли?

Мортон страстно целовал меня, и я вдруг почувствовала, какая тяжелая у меня голова. Впрочем, я не потеряла над собой контроль, я знала, что сейчас произойдет, и решила, что это неплохая перспектива. Симпатичный парень, к которому я совершенно равнодушна это то, что мне требуется для мести. Я должна была доказать себе самой, что все, что я делала с Френсисом, можно проделывать и с остальными без всякого чувства и, соответственно, без страданий и горя.

— Запри дверь, Мортон, — попросила я. Все это не имело ничего общего с тем, что я пережила всего месяцем раньше. Но кого мне было винить? А что если Френсис не испытывал ко мне никаких чувств, как я сейчас — к Мортону, — вдруг пришло мне в голову. Хотя нет, я отвергла эту неприятную мысль. Он бы не был таким страстным. Да, йотом он предал меня, но сейчас я предавала его, и теперь мы были квиты. Я отомстила за унижение и обиду.

Мортон так торопился и дрожал от отрасти, что прыгнул на меня, и все произошло так быстро, что я не успела ничего почувствовать. Неужели его было так просто удовлетворить? — удивилась я. Он спокойно лежал рядом, когда я сделала открытие, которое на некоторое время затмило все мысли о мести Френсису, — мужчина всегда получал то, что хотел, а потом отваливался удовлетворенный. Новость шокировала и в то же время облегчала. Жизнь продолжалась.

— Спасибо, Хелен, спасибо, единственная, дорогая, — прошептал он и нежно поцеловал меня в щеку. Это меня немного тронуло. Мне стало жаль его, и я погладила его по голове. Он был так благодарен, а ведь то, что произошло, мне совершенно ничего не стоило. Ничего!

— Надо пойти вниз, — сказала я, поправляя юбку. Он застегнул ремень.

— Пообещай, что не скажешь ни единой живой душе, — потребовал Мортон.

— Нет, конечно, нет. — Я удивилась, как такая мысль могла придти к нему в голову? Он был всего лишь мальчишкой, а я ощущала себя его старшей сестрой. Мне хотелось смеяться и плакать, и даже пришлось прикусить губу, чтобы он ничего не заметил.

Внизу было темно, несколько пар по-прежнему танцевали в гостиной. Мортон тоже потянул меня в круг, но мне хотелось побыть одной. Я боялась, что кто-то потревожит мои чувства.

— Мы еще увидимся? — спросил он беспокойно.

— Конечно. Почему нет.

— Я имею в виду — как сегодня?

— Не могу обещать. Всегда рискованно повторять прежний успех.

— Нет, Хелен, послушай. Я говорю серьезно.

— Хорошо. Замечательно, Мортон. А теперь пойди и потанцуй с кем-нибудь другим. Например, с Вибике, по-моему, она заскучала.

Он отошел, а я спряталась в заднюю комнату. Все в этот вечер было глупо и бессмысленно.

Около двух часов гости стали уходить, а в половине третьего появилась мама. Она была одна.

— Ну, как все прошло? — поинтересовалась она.

— Замечательно. Это лучшая вечеринка в нашем классе, из тех, что я помню.

Я очень рада за тебя, Хелен. Потом все расскажешь. А сейчас — сейчас иди спать. Нелли утром уберет.

— А где папа? — я специально спросила ее об отце — мне хотелось причинить ей боль.

— Папа? — она резко повернулась, подняв брови. — А, он будет с минуты на минуту. Спокойной ночи, Хелен.

Она быстро поднялась по лестнице, и я лежа в кровати, услышала, как она принимает душ. Потом пришел отец, и вода перестала литься.

Кстати, Мортон не сразу оставил меня в покое. Он стал звонить вечерами и норовил провожать меня из школы домой. Через некоторое время я пошла на какую-то вечеринку, где отчаявшийся Мортон очень глупо пытался заставить меня ревновать к Вибике. Больше я не думала о нем. Он сделал свое дело, и я не хотела с ним встречаться. Я обнаружила в себе изрядную долю цинизма и гордилась этим.

А на следующий день после вечеринки в нашем доме разорвалась бомба. Было воскресенье, я хотела поспать подольше, но Нелли разбудила меня в девять.

— Отец и мать хотят тебя видеть. Немедленно! Они ждут внизу.

Когда я спустилась вниз, папа нервно и торжественно мерил шагами комнату, а мама сидела на диване очень прямо и строго. Она сжала губы в тонкую линию.

— Подойди ко мне, Хелен, — потребовала она.

— Что случилось?

— Ты должна ответить мне на один вопрос. Только ответить честно.

— Переходи к делу, — перебил ее папа.

Мама даже не взглянула на него.

— Ты легла спать в два часа ночи, когда все ушли, а чуть позже мы с папой поднялись в свою комнату. Но сегодня, когда я спустилась утром сюда, то нашла вот это…Этот предмет валялся между диваном и креслом.

Двумя пальцами она держала пару белых трусиков, будто это была грязная тряпка. Последовала пауза.

— Для начала я хочу знать — они твои?

— Нет, — ответила я, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Вот все и открылось.

— Ты говоришь правду?

— Да. У меня таких никогда не было, — ответила я, и это было правдой.

Мама посмотрела на свои безупречные ногти, а потом снова на меня.

— Тогда, может быть, ты будешь любезна объяснить, как они здесь оказались?

— Н-нет. Не могу. Просто не представляю.

— Но они же не сами собой пришли, дорогая.

— Думаю, что нет.

— Чьи они?

— Не знаю. Наверное, они принадлежат одной из моих одноклассниц.

В комнате было очень тихо. Ни звука. Папа остановился у окна, а потом резко повернулся.

— Ты хочешь сказать, что твои школьные подруги…

— Спокойно, оставь это мне, — перебила его мама. — Хелен, ты понимаешь, какие подозрения возникают при виде этого предмета? Это очень интимный предмет туалета, который девушка могла снять только в том случае…

— Только в случае, если на этом диване происходил интимный акт, — драматически воскликнул папа. — Здесь — в моем доме!

Снова последовала выразительная пауза, я просто не знала, что им сказать. Все произошло так неожиданно, что у меня не было времени продумать тактику защиты.

— Позволь задать тебе еще один вопрос, — сказала мама, снова рассматривая руки. — Что происходит на этих ваших вечеринках? Ведь мы оказали тебе доверие, ушли…

— Мы танцевали и развлекались.

— И что еще?

Я сидела на подлокотнике дивана, но тут встала. Коленки у меня начали дрожать, потому что я боялась слов, которые собиралась произнести. Собиралась бросить им в лицо — их лицемерие разозлило меня.

— Естественно, некоторые девчонки спят с ребятами, если обстановка позволяет.

Это простое заявление потрясло моих родителей. Но больше всего их поразило слово «естественно». Папа с мамой окаменели.

— Хелен, — мама с трудом подыскивала слова. — Ты понимаешь, что говоришь?

— Да, отлично понимаю.

Папа подошел ко мне. Никогда прежде он не казался мне таким высоким. Он просто возвышался надо мной, как стена.

— А ты сама? — спросил он. — Ты поступаешь так же?

Я смотрела прямо в верхнюю пуговицу его жилета. «Надо поднять глаза», — подумала я, и взгляд медленно пополз наверх через его шею, бритый подбородок, нос, и уперся в его возмущенные глаза.

— Да, — ответила я.

И тут наступил хаос. Комната закрутилась вокруг, мне не хватало воздуха. Папа что-то сказал маме, но я не расслышала его слов. Через полчаса я обнаружила себя на диване в комнате. Может, я упала в обморок, — не помню. Нелли принесла мне стакан воды, я отпила и закрыла глаза. Наступил Судный день.

Глава 8

Больше часа я лежала на диване и никак не могла собраться с мыслями. Из столовой слышались голоса — папа и мама разговаривали. Весь остальной дом погрузился в тишину. Неужели это все сделала я? Казалось, что в доме кто-то тяжело болен. Неужели то, что я сказала, значило так много? Ведь я была членом семьи, которого меньше всего принимали во внимание. Они никогда не пытались понять моих чувств, да и не очень-то ими интересовались. Зато сейчас они обсуждали меня. Решали, как со мной быть.

Потом мама пришла и села на краешек дивана. Очевидно, они выработали план сражения, и мама должна была его начать. Женщине всегда легче понять чувства девушки — наверное, они пришли именно к этому выводу.

— Тебе лучше? — спросила она.

— Да, все в порядке, — ответила я. — Со мной ничего не случилось.

Мама старалась говорить спокойно.

Ты уверена? — снова спросила она.

— В чем?

— В том, что с тобой ничего не произошло?

— Да, конечно.

Снова последовала пауза.

— Хелен, я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. Я твоя мать, и ты можешь рассказать мне все — все! Я надеюсь, я хочу надеяться, что с тобой не случилось несчастья из-за того молодого человека, с которым ты…

— Я не жду ребенка, если это именно то, что ты хочешь знать, — ответила я.

— Ты уверена? Мне стало противно.

— Уверена. Если хочешь знать — уверена с сегодняшнего дня.

Мама встала и посмотрела на дверь столовой.

— Лучше попроси папу войти, чтобы он перестал подслушивать у двери, — заметила я. — Это пошло.

— Никто и не подслушивает, — обиделась мама. — Если тебе будет так легче говорить, то я закрою дверь. — Бедный папа — ему не удалось услышать конец нашего разговора, потому что мама захлопнула дверь перед его носом и продолжила. — Значит, дорогая Хелен, мы знаем, что ты не попала в беду, и то спасибо. Но ты должна мне рассказать о своих романах.

— Должна? Почему? Зачем?

— Надо во всем разобраться. Ведь ты понимаешь, что мы с папой потрясены, и, наверное, не забудем этот шок до конца своих дней.

— Да почему? Я ведь взрослая. Было бы гораздо страннее, если бы я все еще была девственницей.

Я знала, что говорю грубее и резче, чем думаю. Но это было моей единственной защитой. Какие еще слова можно было отыскать в ответ на ее бестактные вопросы?

— Скольких мужчин ты знала? — спросила она снова.

— Я не стану отвечать на этот вопрос. Это никого, кроме меня, не касается.

— А когда… когда это случилось впервые?

— Давай прекратим разговор, мама. Это допрос. Я не стану тебе отвечать.

— Почему ты не пришла ко мне, когда поняла, что между тобой и мужчиной может произойти… Это?

— Потому что я не верю людям, когда они начинают обсуждать свои, а тем более твои чувства. Это во-первых, а во-вторых, — у тебя никогда нет времени. Ты всегда занята собственными делами.

— Что ты хочешь сказать, Хелен? Ты имеешь в виду что-то конкретное?

— Мама! Я больше не ребенок. Сколько раз это нужно повторять? Я не забыла ссору, которая была у вас с папой в Тисвильде. Ты что, думаешь, что все проходит просто так, не оставляя никаких следов?

Она сидела напротив и смотрела мне в глаза. Я поняла, что отступать некуда. Ни ей, ни мне. Она тоже.

— И ты знаешь, что мы с папой…

— Да, знаю. Знаю уже два года. И я знаю, что у тебя есть кое-кто другой. И я не виню ни тебя, ни кого бы то ни было. Только ты тоже не должна лезть в мою жизнь, как я не лезу в твою.

Она вздрогнула, будто ее ударили. Я никогда не видела ее в таком состоянии. Мама резко встала и вышла. Я села на диване. На душе у меня было отвратительно. «Ты дрянь, — твердила я себе, настоящая дрянь. Берти — просто ангел в сравнении с тобой. Все, что ты умеешь — причинять людям боль.»

Через некоторое время в комнате появился папа. Он сел на кресло. Все в тот день походило на дурную пьесу, в которой актеры появлялись на сцене, только для того, чтобы произнести свои монологи.

— Хелен, ты так расстроила свою мать! — объявил он патетически.

И это было единственное, чего ему не следовало говорить. Теперь на меня падала вина за все горести их жизни.

— Она плачет, — добавил он. — Ты не должна была рассуждать о наших с мамой отношениях.

— Я не хотела, — ответила я. — Я не хотела причинить вам боль, я только хотела, чтобы вы прекратили обсуждать меня и мою жизнь.

— Все не так просто, Хелен. Ты ведь наша дочь, и мы хотим, чтобы ты знала наше мнение о твоих поступках.

— Но я-то не интересуюсь вашей точкой зрения, — выкрикнула я, сжимая кулаки.

— Я полагаю, что теперь ты взрослая девушка, — продолжил папа. — И я не хочу морализировать. Просто я думаю, что ты слишком рано начала вступать в половые связи с мужчинами. Я бы предпочел, чтобы ты пару лет подождала. Но что было — того не воротишь. Но я бы попросил тебя не устраивать в моем доме оргий…

Я, едва сдерживая слезы, закричала:

— Перестань!

— Нет, не перестану, — веско ответил отец. — Ты должна помнить, что вступать в интимные отношения с человеком можно только в том случае, если ты действительно его любишь…

Я больше не могла себя контролировать, и завопила так, что папа оторопел:

— Перестань! Сейчас же перестань! Не тебе об этом рассуждать! Что ты знаешь о любви!

— Хелен, я прошу тебя…

Я больше его не слушала и, рыдая, выбежала к себе.

Весь день я пролежала в кровати, всхлипывая. Гордость моя была уязвлена — я все рассказала родителям, а у них не хватило такта даже на то, чтобы придержать язык. Теперь я чувствовала себя самым одиноким человеком в мире. Мне не осталось ничего, кроме стыда и унижения.

Больше всего я боялась, что они не остановятся и будут обсуждать все это на следующий день, и через день, и после. Но как ни странно, этого не случилось. Ни папа, ни мама не возвращались к истории моего грехопадения. Видимо, они махнули на меня рукой, а может, решили предоставить меня собственному стыду. Впрочем, не исключено, что им просто было все равно, потому что каждого волновали свои заботы. Мы говорили о чем угодно, только не о том злополучном субботнем утре. Все делали вид, что его не было вовсе.

Глава 9

Скорее всего, родители не проявляли деликатность, а просто старались не думать, и, соответственно, не говорить об этом неприятном предмете. Так они пытались закрыть глаза на любую проблему всегда. У меня не было чувства вины. Хотя, кажется, должно было быть. Единственным результатом всей истории было то, что мне запретили устраивать вечеринки у нас дома, но саму в гости отпускали, как прежде. Не могли же они меня запереть дома, выпуская только в школу.

Ко мне вернулись беспокойство и неуверенность, и очень трудно было вновь обрести равновесие. Я не могла подолгу оставаться на одном месте. То я вдруг кидалась вниз, чтобы включить проигрыватель, то пыталась научиться шить, то хватала книгу, то бесцельно слонялась по саду, то от скуки отправлялась в кино, но не всегда могла дождаться конца сеанса. Хотя часто погасший в зале свет приносил облегчение — я знала, что меня ждут два часа мечтаний о другом мире, который появлялся на экране, — тот прекрасный и светлый мир ничем не напоминал о нашей тусклой жизни. Иногда мы с Вибике, посмотрев хороший фильм, приходили ко мне, забирались с ногами на диван в моей комнате и начинали плакать, не потому что кино было грустным, а потому что нам хотелось дать волю чувствам.

— Я просто не могу этого вынести, — шептала Вибике. — все, что они говорят друг другу — так красиво, и так искренне. Ты помнишь?..

И мы снова вспомнили весь фильм.

К тому времени Вибике стала моей самой близкой подругой. Мы вместе возвращались из школы домой, все друг с другом обсуждали и пару раз в неделю отправлялись вместе в кафе. Там Вибике развлекала меня одной и той же сценкой. Она изображала девушку, которая одна сидит за столиком, пьет и курит. Вдруг появляется некий темноволосый парень (испанец или мексиканец — в зависимости от настроения) приставляет к груди револьвер, стреляется и падает к ее ногам. Смысл был в том, что он застрелился ради нее, но Вибике, равнодушно тронув мыском туфли бездыханное тело, возвращалась к своему стакану, а потом как человек, которого потревожили во время важного дела или оторвали от серьезных размышлений, бормотала что-то вроде: «Ну и ну» или «Гм».

Я пыталась повторить сценку, но у меня никогда не получалось так здорово, как у нее. Вибике говорила, что я слишком явно удивляюсь, и это получается неестественно, но я считала, что если в женщине есть что-то человеческое, то она не может демонстрировать полное равнодушие в такой ситуации. Тут мы с ней расходились во мнениях.

Парни-одноклассники предпочитали другие — более опасные развлечения. Я до сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю их забавы. Одна из них состояла в том, чтобы на спор стоять на краю платформы, когда мимо проходит транзитный поезд. Выигрывал тот, кто становился ближе всех к краю. Конечно, они выпендривались перед девчонками, а мы впадали в настоящий ужас.

Другой игрой была езда на мотоцикле у самого озера. Надо было остановиться так, чтобы переднее колесо повисло над обрывистым берегом. Я видела это только один раз, но и его хватило. Пару раз мальчишки не успевали притормозить и падали прямо в одежде в воду, а там было довольно глубоко. Потом они усовершенствовали игру — привязывая друг друга к седлу. На моих глазах один парень по имении Карл Отто упал в озеро, и его еле-еле выловили и откачали. Потому что наши балбесы оцепенели от испуга и не сразу бросились за ним, а потом долго не могли развязать узлы веревки. Мотоцикл, конечно, выловить не смогли.

После этой истории они придумали какое-то другое, не менее опасное соревнование, но я больше не ходила смотреть на их безумные игры. До сих пор чувствую ветер проходящего мимо на всей скорости поезда и ужасно не люблю стоять на крутом берегу.

Однажды в сентябре, когда было еще очень тепло, а небо казалось по-летнему голубым и высоким, я набралась мужества и напомнила мистеру Брандту про его приглашение. Он тут же подтвердил, что будет рад меня видеть, и на следующий день я уже сидела в его кабинете, полном книг, и мы говорили о Шекспире. Обычно он приглашал на чай трех-четырех школьников, но в этот раз я была одна.

— Вы одна из моих лучших учениц, Хелен, — сказал он. — Вы прекрасно чувствуете поэзию.

— Спасибо, — ответила я, зная, что краснею. Я всегда готовилась к его предмету, как, впрочем, и все девчонки в классе.

— Вы знаете сонеты Шекспира? — спросил он, прикурив трубку.

— Не то чтобы…

— У вас в учебнике есть один. Мы еще не дошли до него, но мне кажется, что вы достаточно взрослая, чтобы понять его. Прочитать?

— Да, пожалуйста, — попросила я польщенная.

Он сел напротив, положил трубку, заглянул мне в глаза, как будто еще сомневался, пойму ли я, а потом начал читать:

Скажи, что я уплатой пренебрег

За все добро, каким тебе обязан,

Что я забыл заветный твой порог,

С которым всеми узами я связан,

Что я не знал цены твоим часам,

Безжалостно чужим их отдавая,

Что позволял безвестным парусам

Себя нести от милого мне края.

Все преступления вольности моей

Ты положи с моей любовью рядом,

Представь на строгий суд твоих очей,

Но не казни меня смертельным взглядом.

Я виноват. Но вся моя вина

Покажет, как любовь твоя верна.

Потом он опустил книгу и посмотрел на меня. Как странно было слышать любовное стихотворение в таком исполнении, в школе он читал стихи совсем по-другому.

— Правда, очаровательно? — спросил мистер Брандт.

Меня покорили слова и музыка стиха. И почему отец никогда не читал мне стихов? Может, он думал, что я недостаточно взрослая, чтобы понимать любовную лирику?

— Ты думаешь о любви, как о чем-то высоком и чистом, а, Хелен? — спросил меня мистер Брандт неожиданно на «ты».

— Что вы имеете в виду? — удивилась я.

— Ты тоскуешь по любви, да? Ты ведь понимаешь, что это то, с чем нельзя играть?

Разговор принял необычный личный оттенок. Это было совершенно против правил.

— Я об этом не думала, — уклонилась я.

— Я почти не знаю, что происходит между мальчиками и девочками после школы, — продолжал он. — И в каком-то смысле, меня это не касается. Хочу только сказать, что совершить над любовью насилие, обычно значит потерять ее навсегда.

Почему он говорил это? Неужели, просто посмотрев на меня, понял, что я вела себя бездумно и потеряла невинность? Мне предоставилась прекрасная возможность раскрыться. Он должен был понять все. Наконец, передо мной был человек, с которым можно было поговорить! Но момент был уже упущен. Пришел один из ребят, принес сделанные уроки, и мы заговорили о принце Альберте и королеве Виктории, все больше и больше отдаляясь от предмета, который я жаждала обсудить.

Но все-таки этот день подарил мне нечто, стоящее размышления. Мистер Брандт относился ко мне неравнодушно. Он говорил о насилии в любви и драме потери. И этот сонет… Возможно, я поняла все лучше, чем он думал.

В тот день я осталась дома одна. Даже Нелли куда-то ушла, и весь дом остался в моем распоряжении. А мне было ужасно одиноко, и я не знала, как пережить этот бесконечно долгий вечер. Для начала я включила проигрыватель и принялась дирижировать большим ножом для бумаги, который взяла в папином кабинете. Я сняла туфли и ходила из комнаты в комнату, громко размахивая руками и раздавая указания музыкантам, чувствуя себя юным гением, выступающим перед тысячами слушателей. Я снова и снова ставила одну и ту же пластинку, как будто исполняя произведение на бис. Меня обожала публика, я отказывалась давать автографы, потому что после концерта мне предстоял потрясающий прием, где я должна была появиться в белом платье, розовых перчатках и медалью «Гений искусств» (один раз я видела в журнале фотографию женщины с такой наградой). Все было так красиво и так реально…

Когда эта игра мне наскучила, я взяла из папиного кабинета несколько красивых бутылок и выстроила их перед собой на спинке дивана, потом выбрала одну с самой яркой этикеткой, принесла два бокала и налила их.

— Это ваш, мистер Брандт, — провозгласила я. — Выпейте и расскажите мне о себе. Вам удобно тут на диване? Хорошо. Вы пришли открыть мне свое сердце и спросить совета… но сначала — попробуйте. Это прекрасный старый ликер. Ваше здоровье!

Я чокнулась стаканами и выпила, а потом откинулась на кресле.

— Значит, у вас проблемы, мистер Брандт, — произнесла я вслух. — Давайте-давайте, будьте откровенны. Не стесняйтесь. Вы несчастны и мечтаете о помощи? У вас сложности с женой? Нет? Тогда что? Конечно, вы все расскажете, ведь вы так прекрасно формулируете. Вам нечего бояться — вы тут один. Боже мой, что вы такое говорите?! Меня? Я произвела на вас такое впечатление? Нет, не молчите. Как это мило, но я самый обыкновенный человек, хотя все понимаю… Но, боюсь, я не смогу ответить на ваши чувства, дорогой мистер Брандт. Ну-ну, не принимайте так близко к сердцу. Вы справитесь, вы ведь сильный. Любовь всегда причиняет боль и страдания. Давайте еще выпьем. За здоровье, мистер Брандт, мой милый друг! Я всегда буду вам сестрой, обещаю — обещаю от всей души.

Я выпила еще и встала. Я уже забыла, что на диване сидит мистер Брандт, он уже исчез, и на его месте был Френсис, и мы с ним тоже побеседовали. Я почти ощущала его. Потом мы целовались, и закончили на полу, на ковре…

Потом что-то заставило меня расставить везде бокалы — на подоконнике в гостиной, на столе в столовой, в курительной, в папином кабинете… Куда бы я ни приходила, меня ждал полный стакан. Я крутилась туда-сюда, и юбка красиво колыхалась и взметалась к голове. Все было так замечательно. Ликер возымел свое действие, я становилась все более и более пьяной. Одна в большом доме с десятком стаканов и бутылок. Это было довольно забавно. Потом я уже не могла удерживать равновесие и уселась на пол. Я посмотрела сквозь стакан на знакомую до тошноты комнату и это было последнее, что я увидела в тот вечер. «За здоровье! — провозгласила я. — Как здорово устроить вечеринку, на которой сам себе хозяин и гость. Здоровья тебе, старая, молодая, замечательная девчонка!»

Потом мне пришлось побежать в туалет, а последние силы ушли на то, чтобы отнести стаканы на кухню и помыть их. Кровать качалась, как карусель, я думала про сонет Шекспира и заснула, вспоминая его удивительные слова.

В следующий раз, когда я пошла к мистеру Брандту, там уже была Вибике. Мы пили чай с пирожными и болтали о школе и будущем экзамене. Моя подруга хихикала и строила из себя дурочку. Ее рыжие волосы напоминали пламя, разожженное в углу кабинета. А я вспоминала свои реальный и вымышленный разговоры с мистером Брандтом, мечтая, чтобы все повторилось, и боясь этого.

Учитель на некоторое время вышел из комнаты, а когда вернулся, из кармана брюк у него торчал кончик носового платка, который был похож на полу белой рубашки. Вибике толкнула меня под столом и хихикнула. Это было нечестно. Очарование исчезло навсегда.

Глава 10

Званные обеды у нас дома были довольно забавным развлечением.

— Это моя дочь Хелен, — говорил папа, когда к нам приходили гости, и они с готовностью пожимали мне руку. В голосе отца звучала гордость. Я была уже примерно на дюйм выше мамы, а в вечернем платье выглядела на все двадцать. Ко мне обращались как к «этой красивой молодой леди» или «вашей очаровательной дочери». По ходу вечера поведение гостей становилось все более раскованным. Отец развлекал своих деловых партнеров, а я наблюдала сквозь завесу табачного дыма, как краснеют и потеют их улыбающиеся лица. К кофе и бренди эти джентльмены становились невероятно болтливыми. Старики обычно пытались завязать со мной разговор, начиная с традиционного вопроса: «Эта очаровательная леди еще не помолвлена?» Помню, кто-то заметил: «Первая помолвка… О! Это самое прекрасное время — вы совершенно свободны. Больше никогда в жизни вам не придется быть такой свободной и счастливой. Если бы снова стать молодым…» Все они прихлебывали бренди, вздыхали и старались рассуждать философски.

Но когда приносили виски, начинался другой сюжет. Один из гостей — обычно самый толстый и лысый — подвигался, чтобы освободить мне место на диване, а потом, как будто случайно, клал мне руку на колено. Эта тяжеленная рука начинала понемножку двигаться, пока я ее не останавливала. Все делалось с этакой отеческой улыбочкой. Ею и открывалась самая отвратительная часть вечеринки, от которой меня буквально тошнило. Иногда я выходила из гостиной, но эти люди настигали меня и в холле и на веранде. Направляясь в туалет или уже оттуда, они всегда норовили посмотреть на меня через стакан и потрепать по щеке, погладить по руке или шлепнуть по попке, блудливо рассуждая об этих «современных барышнях»и выдыхая мне в лицо табачно-алкогольное зловоние.

В кухне суетилась Нелли, которой помогала приглашенная кухарка в крахмально-хрустящем фартуке. Лицо Нелли было красным и потным от жара плиты. Она относилась к этим обедам ужасно серьезно, и готова была расплакаться, если соус переваривался или рис не получался идеально рассыпчатым. Впрочем, ни один из гостей ни разу этого не заметил. На деловых обедах главным было количество выпивки. Вина и бренди. А этого добра у нас в доме всегда хватало.

Джон носился по всему дому. Обедать с нами ему не разрешалось, но ничто не могло удержать его в комнате. Он то выбегал в коридор, то болтался по саду, строя мне гримасы в окна, то путался под ногами чинно беседующих гостей. К тому же он все время рвался вмешаться в разговор с какой-нибудь фразой, которую произносил нарочитым басом, вроде «Могу ли я взять грушу, дорогая леди?» или «Что за чудное бургундское, сэр». Я все время удивлялась, неужели он никогда не повзрослеет.

Частенько на эти обеды приглашали и дядю Хенинга. Однажды он устроился со своей чашкой кофе рядом со мной на веранде, пока остальные гости разбрелись по гостиной.

— Ну как дела, Хелен? — спросил он. — Много приходится заниматься?

Мне было неловко. Я никак не могла понять, имеет он в виду что-то определенное или просто чувствует себя так же скованно, как я, и просто рад, что нашел среди чужих знакомого собеседника.

— Все отлично, — ответила я.

— Когда ты заканчиваешь?

— Осталось учиться два с половиной года.

— А потом? Будешь поступать в колледж? Уже выбрала в какой?

— Пока еще не знаю. Наверное, надо. Скорее всего я остановлюсь на медицинском. Или юридическом.

— А твоя мама говорила, что тебя привлекает подростковая психология.

— И когда она это говорила, дядя Хенинг? — быстро спросила я.

Он отвел глаза. Может, мне и показалось, но я прочитала у него на лице выражение вины.

Не помню, — ответил он. — Кажется, когда я был у вас в гостях.

— Ну конечно. Где же еще? — отозвалась я, ощущая холодную дрожь собственной двусмысленности.

Он замолчал, явно лихорадочно пытаясь себя убедить, что я ничего не знаю. Он подсел ко мне, разомлевший от хорошей кухни и вина, и хотел продемонстрировать дружелюбие, а я оказалась врагом, с которым надо быть настороже Любой разговор таил в себе массу подводных опасностей, и я не могла не восхититься прямоте, с которой он вышел из положения, задав следующий вопрос:

— Ты что-то имеешь против меня, Хелен?

— Нет, — ответила я. — Ничего. С чего вы взяли?

— Мне всегда хотелось завоевать твое расположение, — продолжал он, — но с тобой непросто разговаривать.

— Не уверена, что вы очень старались, — зачем-то возразила я, улыбаясь и чувствуя, что и голос и улыбка неестественны.

— Возможно, ты и права, — согласился он и встал. — Но если тебе когда-нибудь понадобится помощь — любая помощь — не стесняйся.

— Спасибо, — пробурчала я.

— Хенинг! — позвали его из комнаты, и он вышел. Все это было весьма забавно. Я очень живо представила себе, как прихожу рано утречком в его клинику, усаживаюсь напротив него и говорю:

— Мой дорогой дядя Хенинг, я перестала верить матери, потому что вы ее любовник. Не могли бы вы прекратить эту связь?

Но самое интересное, мне нравилась его спокойная манера. Он никогда не позволял себе резких замечаний, я никогда не видела его в плохом настроении. В нем было что-то очень основательное, рассудительное и вдумчивое. Он прекрасно подошел бы на роль школьного учителя или священника.

Когда гости уходили, папа начинал слоняться по комнатам, рассуждая о том, что все прошло весьма удачно, а мама сидела тихо и почти ничего не говорила. Именно в такие минуты между ними и случались почти незаметные постороннему глазу, но опасные перепалки.

— Ты стряхнул пепел прямо на ковер, — говорила мама. — Три стакана виски подряд для тебя явно многовато.

— Какие все-таки приятные люди, — отвечал папа. — Они высокого мнения о моем бизнесе и так хорошо ко мне относятся.

— Ты так полагаешь? — отзывалась мама. — В следующий раз пригласи их лучше в ресторан. Мне будет гораздо спокойнее.

— Но дом имеет такое большое значение, — возражал он. — И ты должна присутствовать на вечере в качестве хозяйки. Это и дает личный контакт…

— Хм, контакт… Да… пожалуй, я лучше лягу.

И она выходила из комнаты прямая, как палка. Мама ненавидела людей, которые говорят дома о деньгах, и презирала ребяческое желание отца делать вид, что он преуспевающий бизнесмен. Она придерживалась о нем другого мнения, к тому же сама была настоящим снобом, хотя никогда в этом не признавалась. В ее глазах первыми людьми среди представителей разнообразных профессий были врачи, за ними следовали юристы. Она говорила «доктор медицины»с таким выражением, будто называла какой-то прекрасный цветок, а звание «судья муниципального суда» вызывало у нее восторженный вздох. Поэтому-то она и хотела, чтобы я выбрала колледж по одной из этих специальностей, хотя я вовсе не была склонна к серьезной науке. Впрочем, я об этом мало задумывалась — впереди была масса времени.

В начале октября погода наконец начала портиться. После трех безоблачных месяцев тепла и солнца ветер и дождь казались невыносимыми. Утром небо было тяжелым и серым, и я вдруг ощутила, что перемена погоды связана с моей жизнью. «Ты должна надеть сапоги и плащ, — сказала я себе, — и в этом наряде (естественно, без шапки — носить шапку у нас в школе считалось смертным грехом), возможно, станешь снова героиней любовной пьесы или некой новой неизвестной драмы.»

Однажды вечером под проливным дождем я отправилась к Вибике. Жила она недалеко, и я шла по мокрой дороге, засунув руки в карманы. Замечательно было чувствовать капли дождя на лице и волосах. Они напоминали слезы земли, которая прощалась с летней любовью. Я думала о кораблях в море — там должно быть бушевал шторм, и сильным мужчинам приходилось бороться со стихией за свою жизнь.

— Ага, — воскликнула Вибике, открывая мне дверь. — Кое-кто уже тут. Мы болтаем в моей комнате.

Здесь была Астрид со своей необъятной косметичкой. Она обалденно подрисовала себе брови — до самых висков. С ней был Прибен, парень из параллельного класса, который за ней ухаживал. Четвертого персонажа я не знала.

— Это Бенни, — представила его Вибике.

— Меня зовут Бент, — добавил он, протягивая руку, — но все зовут меня Бенни.

— Потому что он без ума от Бенни Гудмана, — пояснила Астрид.

— Он тоже играет, только не на кларнете, а на трубе.

— Ты музыкант? — переспросила я.

— Не совсем. Я играю, потому что мне нравится играть, вот и все.

Труба и сейчас была с ним, и он все время ласкал кнопки, будто хотел, чтобы они ни на минуту не утратили тепло и нежность. Движение было нервным и, видимо, бессознательным. Волосы у Бенни были пепельными, прямыми и длинными, глаза — очень глубоко посаженными. Его длинные сильные руки, как мне показалось, должны были принадлежат мужчине старше, хотя ему не могло быть больше восемнадцати. Как только я его увидела, во мне вдруг что-то дрогнуло. Это было предчувствие.

— О чем мы говорили? — спросила Астрид. — Ах да, о принуждении и запретах. Если бы взрослые не заставляли нас делать одно или не запрещали другое, мы бы доставляли им гораздо меньше волнений.

— И как бы ты себя вела, если бы у тебя была семнадцатилетняя дочь? — поинтересовался Прибен. — Неужели ты ни разу не сказала бы ей: «Прекрати. Я тебе это запрещаю.»?

— Наверняка такое желание бы возникало, — согласилась Астрид, — но я бы не стала ставить вопрос именно так. Я бы попыталась показать ей, объяснить, почему того или другого не следует делать.

— Мы говорили о Водил, — пояснила мне Вибике. — Она две ночи подряд не ночевала дома и сейчас сидит под домашним арестом. Ее запирают, как только она приходит из школы, и выпускают только утром.

— Бодил дура, — заметила я. — То она появляется в школе в бриджах, и ее посылают переодеваться, то прогуливает без конца.

— Бог с ней, — перебила меня Астрид. — Вопрос в принципе. Я хочу знать, почему нельзя делать то или другое. Почему нельзя приходить позже, чем тебя ждут родители?

— Но в этом нет никакой тайны, — заметил Прибен. — Если тебе говорят придти в час, а ты появляешься в половине второго, то не надо, наверное, объяснять, что ты нарушила обещание. Получаешь по шее, и знаешь, за что.

— А разве ты никогда…

— Конечно-конечно, но с девушками все совсем по-другому.

— Ха-ха, — заметила Вибике, — парням всегда позволяется больше только потому, что они носят брюки.

— Все это вопрос доверия, — заявила Астрид. — Доверие и взаимопонимание между поколениями больше не существуют. Я лучше проглочу язык, чем расскажу что-то родителям.

— Так было всегда, во все времена, — возразил Прибен. — Двадцать-тридцать лет назад с нашими родителями и два века назад с их предками.

— О, господи! — воскликнула Вибике. — Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Нет, это очень важно, — вдруг заявил Бенни, вставая.

«Боже, какой он худющий, »— заметила я.

— Мы уверены, что мы такие умные, такие сообразительные. И еще мы считаем, что молодость искупает и извиняет все. Но это не так. Есть еще вопрос ответственности. А ответственность трудная штука, и почувствуй вы ее на своих плечах, как я, вы бы согнулись до земли. Мы вступили в новую эпоху, которую ни с чем нельзя сравнить, — это атомный век. И можете вы со всем этим справиться? Наука, общество пережили революцию, а общественное сознание никак не хочет этого не замечать. Может, мы делаем сейчас что-то, о чем через пятьдесят лет будут говорить: «Они совершили ошибку, а мы за нее расплачиваемся.» Или наоборот: «С них началась новая раса людей — они превратили Землю в рай.»А вы говорите о каких-то глупостях — кто во сколько пришел домой в субботу. От смеха можно сдохнуть. Отодвиньте горизонт! Все эти разговоры для детской о непонимании отцов и сыновей вышли из моды и устарели. Перед лицом атомной бомбы не имеет никакого значения, найдет Астрид общий язык с матерью или нет. Если мы сможем контролировать бомбу, то сумеем и все остальное. У нас есть шанс стать счастливыми, но есть и другой — гораздо более вероятный — превратиться в радиоактивные скелеты. В наших руках будущая жизнь. Жить или умереть? Вот вопрос. Быть или не быть! И я хочу жить. Быть! Боже мой, я хочу играть на трубе и познать счастье! Но я должен для этого потрудиться и потому буду бороться со всей дрянью.

Он снова сел. Его маленький монолог заставил меня затаить дыхание. Может, он говорил слишком резко, но в его словах был огонь — настоящий огонь! Все молчали. Никто не рискнул ни возразить, ни поддержать его.

— Ну и речуга, — протянул, наконец, Прибен.

— Ерунда, — смутился Бенни. — Ты послушай меня в среду на школьном совете. Это будет речь для передовицы газет.

— Сыграй нам, — попросила Вибике. — Продолжи монолог — поиграй на трубе.

— Нет. Я не в настроении, — отказал он мрачно.

Астрид начала рассказывать Вибике что-то о новом ночном креме, после которого кожа становилась похожей на персик. Я почти не раскрывала рта весь вечер.

Потом Бенни пошел проводить меня домой. Он нес трубу под мышкой, и она казалась частью его тела. Дождь перестал, но было довольно свежо, ветрено, и первые осенние листья слетали к нашим ногам. Вдруг на углу он остановился.

— Подожди. Я, кажется, поймал, — сказал он, а потом приставил трубу к губам и заиграл.

Я стояла, замерев от восторга. Я мало знала об игре на трубе, но музыка показалась мне замечательной. Мягкие нежные звуки возникали ниоткуда и терялись в садах. Мелодия должна была разбудить все окрестности, но кругом стояли только молчаливые спокойные деревья. Я смотрела на его напряженные губы и щеки, и боялась, что от напряжения последней октавы он рухнет замертво.

Он отнял от губ инструмент и глубоко вдохнул.

— Это кусочек из «Бейзин Стрит Блюз». Скажем так — серенада для тебя.

— Спасибо, — я была по-настоящему тронута. — Тебе надо быть осторожнее, — заметила я, — ты когда-нибудь сломаешься.

— Но ведь красиво, правда? Труба простейший инструмент, но в ней столько поэзии. Если тебе одиноко и ты слышишь вдалеке пение трубы, то кажется, что плачет зверь.

— Только когда тебе одиноко, редко услышишь трубу, — заметила я. — Да и когда весело — тоже.

— Какая ты приземленная. Беда с этими современными девушками — они никак не могут следовать за тобой в открытый космос.

Потом он сунул трубу под мышку и, не попрощавшись, повернулся и побежал по до роге, перепрыгивая лужи. Я немножко обиделась, что он не сказал мне ни слова, но, укладываясь спать, все время вспоминала его трубу и глаза.

Когда на следующий день я вышла из школы, то сразу увидела, что он ждет на другой стороне улицы.

— Привет, — сказал он. — Мы идем ко мне.

— Кто это мы? — удивилась я его самоуверенности. — С чего ты взял, что я пойду с тобой?

— Ну ты же хочешь. Пошли.

Он взял меня за руку и повел через парк и какие-то улицы к своему старомодному двухэтажному дому. За всю дорогу он не сказал ни слова, и наверное, мне надо было повернуться и уйти, но любопытство пересилило. Мы сразу поднялись на второй этаж.

В его комнате оказалось совершенно неприбранно: в углу валялись грязные рубашки, стол был завален книгами и бумагами. У одной стены стоял огромный проигрыватель и лежала гора пластинок, на другой висела гитара, а на кровати спала одинокая труба.

— Садись, — велел он.

Я села на краешек стула, решив, что через пару минут уйду. Вдруг внизу хлопнула дверь и его позвали.

— Бент! Ты помнишь, что у меня вечером гости — будь дома.

— Хорошо, — отозвался он, а мне пояснил:

— Это тетя. Она любит, когда я развлекаю ее гостей перед партией бриджа.

Потом он направился к проигрывателю и поставил пластинку.

— Бенни, послушай, мне надо домой.

— Подожди. Я хочу, чтобы ты кое-что услышала.

Сам он лег на кровать, закинув руки за голову. Заиграл джаз — соло трубы. Несколько раз он вскакивал и кричал:

— Вот! Вот! Слышишь!

Для меня мелодия не значила ничего, но я сидела тихо до самого конца пластинки.

— Чудесно, да? — спросил он.

— Да. Замечательно.

— Только представь — на свете есть кто-то, кто пишет такую удивительную музыку…

— Бенни…

— А басы! Какие басы! Ты заметила?

— Бенни, мне надо домой.

— Уже? Но ты же только что пришла.

— Но я же не знала, что ты меня встретишь. Мы уже договорились с Вибике, она придет делать уроки.

— Но я должен еще почитать тебе свою речь. — Он бросился к столу, нашел какой-то чисток и принялся быстро, но с выражением читать:

— Величайший враг современного человечества — одиночество. В наш сверхмеханизированный век, мы забыли, что…

Я встала и направилась к двери.

— Пока, Бенни. Увидимся.

— Ну послушай, ты не можешь вот так уйти!

— Но я должна.

— Тогда приходи вечером. Как только они сядут за бридж, я совершенно свободен.

— Хорошо. Я приду в девять.

— Дверь будет не заперта, поднимешься прямо сюда.

Он был похож на бурю, которая проносилась над твоей головой, и ты ничем не мог ее остановить. Казалось, он знал все на свете. Я решила узнать о нем всю правду, чего бы мне это ни стоило.

Глава 11

Когда я вернулась в тот вечер, то нашла его сидящим на полу. Он копался в большой банке с гусеницами и червяками. Только тут я заметила на окне большой аквариум с золотыми рыбками. Я поискала глазами трубу — она по-прежнему лежала на кровати. Он не сразу встал и только через несколько минут отставил банку, поздоровался со мной, потом достал носовой платок и взял трубу.

— Садись на стул, — велел он, как и в прошлый раз, не приглашая, а приказывая.

Я покорно села, мысленно изумляясь, почему я позволяю так с собой обращаться — это было на меня не похоже. Он долго вытирал до блеска трубу, потом дышал на нее и тер еще и еще, пробежал пальцами по клавишам, снова что-то вытер, как будто хотел заставить инструмент сиять, как само солнце. Потом Бенни встал в углу комнаты и приложил трубу к губам. Я не отрываясь следила за ним. Его длинные пальцы ласкали золотой инструмент, который поблескивал в полутьме. Он несколько минут настраивался, а потом звуки наполнили комнату. Он начал с нескольких низких арпеджио, которые становились с каждой нотой все выше и выше, как будто невидимые волны догоняли друг друга, накатывая на высокий берег. Я даже представить не могла, что на трубе можно играть так мягко, трепетно, с таким чувством.

А он все продолжал. Мне казалось, что он не сделал ни одной передышки, чтобы вздохнуть. Он не отрывал мундштук от губ, слившись со своей блестящей трубой.

— Это все для тебя, — наконец, сказал он, а потом без лишних слов подошел, стал передо мной на колени, поднял мое лицо двумя руками и поцеловал. Как долго длился этот поцелуй… Я почему-то не сопротивлялась. Потом он отпустил меня.

— Бенни, — прошептала я, но он уже встал и отвернулся.

— Как все это прекрасно! — воскликнул он. — Если бы я верил в бога, я только бы и делал что благодарил его. Ничто не мешает мне быть счастливым — полностью, совершенно счастливым. Все это мое, и ты тоже теперь моя.

— Что ты такое говоришь?!

— Да, ты моя. Моя любимая, мой друг, моя муза, моя жизнь. Выбирай любое из определений. Я приветствую тебя и благодарю!

— Эй, послушай. Кто сказал…

— Я сказал. Какое счастье! Разве ты не чувствуешь? Кажется, в этой комнате мало места, чтобы вместить мою радость! Здесь тесно! Мы можем танцевать, бежать по земле, взявшись за руки, мы можем любить друг друга, жить и чувствовать так, будто мы не двое — а один человек. Я большой и сильный. Ты маленькая и хрупкая, но я смогу защитить тебя. Мы будем целоваться и любить друг друга столько, сколько ты захочешь, сколько сможем. Петь, играть, любить снова и снова, вечно…. — Он кружился по комнате и не говорил, а кричал, даже пел.

— Перестань! — закричала я. — Ты сошел с ума.

— Будем играть или займемся любовью? И то и другое одинаково важно, но решать тебе.

— Я хочу тебе сказать кое-что. Так дело не пойдет. Я совершенно не уверена, что хочу быть… тем, что ты сказал.

Он снова подошел ко мне и снова поцеловал, как раз в ту минуту, когда я собиралась сказать нечто очень важное. И слова сами собой испарились. Да что это был за человек?! Неужели он всегда делал то, что хотел? Всегда добивался своего?

— Эй, послушай, — опять начала я. — Это надо обдумать. Ты очень славный, но…

Он снова заткнул мне рот поцелуем — таким отчаянным и страстным, что я задохнулась. Потом он взял мое лицо обеими руками, посмотрел в глаза и сказал:

— У тебя на зрачках есть маленькие коричневые пятнышки! Отлично! Рот у тебя — маленький, сладкий и теплый. Шея — длинная и белая. Замечательно. Все, как и должно быть.

Ну, это уж было слишком. Я встала.

— А у тебя растрепанные волосы, — заявила я. — Ты слишком худой. У тебя чересчур длинные руки. Губы у тебя слишком жесткие от игры на трубе, уши торчат, а ноги здоровенные. Единственное хорошее, что в тебе есть — пальцы.

— А что тебе еще нужно? — возразил он. — Отныне они твои.

— Так не пойдет, Бенни, — повторила я. — Если ты хочешь чего-то от женщины, то надо добиваться этого мягко, а не налетать, как бешеный мотоциклист. Похоже, ты можешь пройти сквозь стену.

— Так и есть, — ответил он. — Я могу выпрыгнуть из окна. Показать тебе, как я прыгаю со второго этажа?

Он подошел к окну, открыл его и взобрался на подоконник. Постояв там минутку, он шагнул и исчез. Я услышала стук. Боже, да он был настоящим сумасшедшим! Я в ужасе подбежала к окну.

— Бенни, Бенни! — позвала я. — Ты с ума сошел?

Он стоял на карнизе и опасно раскачивался взад-вперед.

— Прыгать? Только скажи, и я прыгну.

— Возвращайся назад, слышишь?

— Ты будешь вести себя, как я сказал?

— О, господи! Ты же убьешься!

— Ты будешь нежной, ласковой, любящей и все такое?

— Да, да!

— Ладно. Тогда отложим прыжок до другого раза.

Он вернулся в комнату. А я снова села на стул.

— Значит, ты сумасшедший, — пробормотала я. — Никаких сомнений. Ты безумен.

— Только с тобой, Хелен, — ответил он, подходя ближе.

— Да я чуть не умерла от страха.

— Поиграть тебе еще? Или почитать вслух? Я почти плакала.

— Нет. Ради всего святого, ничего не делай. Просто сядь спокойно и посиди хоть пару минут.

— Невозможно.

— Прошу тебя, а то я уйду.

Он схватил меня за руку и заставил встать. Я все еще была так испугана, что непроизвольно прижалась к нему и опустила голову ему на плечо.

— Ты дрожишь, — заметил он, обнимая меня за талию. — Ты и правда дрожишь.

Я закрыла глаза, а руки сами обвились вокруг его шеи.

— О, Бенни, я…

Он поднял мое лицо за подбородок. Я плакала. Он поцеловал мокрую щеку, потом губы. В эту минуту мне действительно была нужна его защита.

— Пойдем, полежи немного.

Он медленно отвел меня к кровати. Мы легли рядом. И вдруг мне показалось, что где-то в комнате тихо играет труба, хотя он был рядом, и я могла потрогать его рукой. Он был спокоен, спокоен, но опасен. Его рука уже была у меня на бедре, потом он прижался ко мне, а пальцы пробрались под юбку. Я знала, что надо встать, но не могла, да и было уже поздно. Мне стало тепло и невероятно приятно, мне казалось, что я пою… пою ту мелодию, которую он играл мне.

— Бенни, ты не должен…

— Должен. Милая маленькая Хелен…

— Нам надо быть осторожными, очень осторожными, — прошептала я.

— Да. Да.

Теперь его длинные руки играли музыку на моем теле. И я ответила ему, поддалась, как поддавалась блестящая труба. Я дотронулась до него так, как только один раз в жизни касалась мужчины. Френсиса. Я чувствовала его возбуждение, он тоже ласкал меня, заставляя гореть от страсти. Мы не спешили. Все происходившее было неизбежным. Каким он умел быть спокойным и нежным, какой огонь зажигал в моем теле! И вот я уже сама прижала его к себе, как будто не хотела ни за что отпустить. Когда он вошел в меня, я вдруг испугалась. Испугалась, но только на мгновение. Потом мы забыли обо всем.

Он вел себя осторожно. Он подарил мне все, и когда наступил оргазм, мне снова показалось, что в комнате играет труба. А после я ощутила себя такой легкой, будто могла летать, как птица. Это было совершенство, не поддающееся ни пониманию, ни описанию.

Через несколько минут я погладила его по лицу, ощутив, как подрагивают его губы. Он улыбался.

— Как это было чудесно.

— Не то слово, — ответила я. — Больше. Это как… как… нет, не знаю.

В следующую секунду он уже стоял посреди комнаты. А я смеялась, смеялась, потому что он пел. Он раскинул руки и пел — чистым, высоким голосом. В словах не было смысла, это была просто песня. Этим Бенни выражал свою невероятную радость, радость жить. А я смеялась и смеялась, пока не смогла воскликнуть:

— Перестань, Бенни, перестань! Он оборвал пение, а я выскочила полуголая из кровати и, подбежав, повисла у него на шее.

— Хватит? — спросил он. — Или спеть еще?

— Нет, нет. Давай посидим и покурим.

— Я не курю, но, может, у тебя есть свои сигареты. Я посижу и посмотрю, как ты это делаешь. В тебе красиво все, даже то, как ты куришь.

Я нашла сигареты, прикурила и глубоко затянулась. В какой чудесный мир я попала? Я опустилась в кресло, но что-то больно впилось мне в спину. Это была труба. Я взяла ее в руки, инструмент был еще теплым. Я попыталась подуть в нее, но сколько ни старалась, не раздалось ни звука. Я думала, что у меня глаза от напряжения вылезут из орбит.

— Это не для маленьких девочек, — усмехнулся он.

— Нет, только для больших мальчиков, — согласилась я и передала трубу ему.

Он показал мне, как правильно дуть в мундштук и нажимать на клавиши. Мне снова показалось, что я для него не существую — он ходил по комнате, что-то бормотал себе под нос, кивал каким-то собственным мыслям. Я оделась, как будто была в комнате одна, он едва повернул голову в мою сторону, и мне стало бы обидно, если бы я вовремя не вспомнила, что Бенни надо принимать таким, как он есть.

Со временем я поняла, что значит привыкать к человеку и что значит подчиняться мужчине. Он звал — я приходила, я ему надоедала — и должна была уйти. Чаще всего девчонкам приходится принимать именно такое положение вещей, но тогда мне все было в новинку, и мне даже нравилось быть неглавной, в некотором унижении женщины мне виделась определенная красота и правильность. Но больше всего меня удивил новый и прекрасный опыт: человек мог влюбиться дважды и даже без особого промежутка между двумя влюбленностями. Рядом с этим открытием все остальные новые ощущения меркли. Прежде я была уверена, что любовь — уникальное и неповторимое чувство, но вот не прошло и двух месяцев, как она повторилась.

Я была влюблена. Теперь его звали не Френсис, а Бенни. Значит, любить можно много раз, даже сто!

Была ли я действительно влюблена? Именно этот вопрос я задавала себе по дороге домой. Ответ был — да, без сомнения. Иначе его прикосновения и поцелуи не доставляли бы мне такое острое наслаждение.

«Ну вот, — подумала я не без гордости, — ты становишься старше и опытнее. Поди скоро лекции о своих приключениях сможешь читать: приключение первое, второе, третье». Но нет — я даже содрогнулась, больше приключений не будет, это последнее и главное.

Когда я вернулась домой, в комнате Нелли горел свет, и я сразу заглянула к ней. Нелли задремала в кресле с журналом на коленях.

— Лучше бы ты уже легла, Нелли, — разбудила я ее. — Но раз ты не спишь, то тебе придется меня выслушать. Молчать я не могу. Послушай — я снова это сделала.

— Сделала — что?

— По уши влюбилась!

— Вот и славно, — ответила она. — Кто же он на этот раз, дорогая?

— Его зовут Бент, и он играет на трубе. — Мне вдруг ужасно захотелось поделиться с Нелли всем, абсолютно всем. — И я сегодня занималась с ним любовью. — Фраза прозвучала излишне буднично. — Это было потрясающе!

— Боже мой, что ты говоришь, дитя? — поразилась Нелли. — Ты сошла с ума? Ну-ка, Хелен, сядь на минутку. Ты не должна меня так пугать.

— А чем ты потрясена?

— Но ты же еще ребенок. Ты же шутишь, да? Не говоришь же ты все это всерьез?!

— Говорю.

— Но ведь ЭТИМ можно заниматься, когда ты уже замужем или хотя бы обручена. Ты просто заслужила настоящую трепку.

— Но я занимаюсь этим и буду заниматься дальше.

— Но, Хелен, а если что-нибудь случится?

— Вряд ли. Он достаточно осторожен.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну не глупи, Нелли. Ты же понимаешь, о чем идет речь.

— Никто из мужчин не может быть достаточно осторожен, — провозгласила она. — Обязательно что-то случается. В следующий раз ты явишься и скажешь, что ждешь ребенка.

— Ну и что особенного, наконец. В крайнем случае отправляешься в госпиталь с диагнозом «нерегулярный цикл».

Нелли окаменела и застыла с раскрытым ртом.

— Боже, благослови нас и спаси, детей твоих. Что с тобой случилось? Ты и правда изменилась.

— Да брось, — обиделась я. — Я только хотела, чтобы ты за меня порадовалась.

— Порадовалась!.. Да радоваться-то нечему! Тебе еще нет восемнадцати.

— Ну и что? Эти вещи в наше время происходят гораздо раньше.

— Хелен, — вдруг решилась Нелли, — если ты и дальше собираешься делать это самое, то должна использовать… ну… ты понимаешь, о чем я говорю.

— Да. Понимаю. Только это все испортит. Так что даже и обсуждать не будем.

— Все, ты пропала, — заявила, горестно вздыхая, Нелли. — Больше и сказать нечего. Ты пропала. Окончательно пропала. Можно сказать, погибла.

— Ну, Нелли, не расстраивайся так, — пожалела я ее. — Обещаю, что буду держать себя в руках и не терять голову.

— У тебя не получится. Ты такая молоденькая… И зачем только ты доверила мне свой секрет. Ведь все кончится бедой, обязательно кончится. Каждый день я буду мучаться и переживать, как ты, что с тобой.

— Вот уж не стоит. Я клянусь тебе, что ничего не случится. Веришь?

Она вздохнула, потом громко высморкалась.

— После всей этой истории я должна сварить себе кофейку. Очень разволновалась! Выпьешь со мной?

— Нет, спасибо. Спокойной ночи, Нелли.

— Спокойной ночи.

Глава 12

В Бенни жил не один человек, а целая толпа. Я никогда не знала, кого встречу, и даже во время наших коротких страстных свиданий он менялся также быстро, как апрельская погода. То он дурачился, как подросток, то становился невыносимо серьезным. «Сейчас будем играть музыку», — говорил он. И мы играли. «А сейчас мы займемся любовью», — сообщал он, и я повиновалась. Он мог одновременно слушать пластинку, разговаривать со мной, есть, играть сам с собой в шахматы и одеваться!

Шахматы были его второй страстью после музыки. Он мог часами сидеть за этой идиотской доской и строить комбинации. Когда ему удавалось выиграть фигуру у невидимого противника, он радостно потирал руки и восклицал: «Это тебя подкосит!» Но в то же время он поступал честно, и его «противник» частенько побеждал. А я просто сидела и смотрела на него.

Тетушку Бенни я видела всего однажды. Это была сухонькая старая леди с серенькими волосами. Она никогда не входила в его комнату, и все их переговоры происходили на лестнице. Думаю, он любил ее и чувствовал, что он ее единственный защитник.

— Я — все, что у нее есть, — говорил он. — Но этого достаточно. Однажды, когда она болела, я играл ей всю ночь напролет, и на утро она совершенно выздоровела. Я чудо-доктор — самый современный медик. Правда?

— Ты скромничаешь.

— Не бойся. Я отличаюсь от остальных тем, что точно знаю, чего могу и хочу. Когда я через год закончу школу, то буду учиться на инженера и заработаю океаны денег. Они заплатят мне миллионы только за строительство моста в Абиссинии. А потом я спроектирую для себя дом с библиотекой, музыкальным салоном, комнатой для шахмат и зоопарком в саду.

— А где буду я? — поинтересовалась я. Он явно озадачился.

— Ты? Ты сможешь присматривать днем за животными и спать у меня в ногах.

— Большое спасибо. Я решила выучиться играть в шахматы, причем отлично, чтобы всегда побеждать тебя.

— Ну, на это уйдет лет десять.

— Я тебе покажу.

Конечно, идея не была претворена в жизнь, но она меня развлекала, тем более, что Бенни иногда бывал безумно самоуверенным.

Однажды днем я застала его в ярости — он бегал туда-сюда по комнате и бормотал:

— Господи! Я этого не вынесу! Просто не вынесу!

— Что, черт возьми, случилось?

— О, мне надо попасть на прием к королеве! Она дает аудиенцию по вторникам. Надо достать белый галстук и фрак.

Я не могла не расхохотаться, представив себе эту картину.

— Перестань ржать.

— Объясни все-таки, что случилось?

— Какой-то идиот написал в газете, что би-бип изобрели не негры, а белые. Чарли Паркер всего лишь третьесортный исполнитель. Это же плевок в лицо всем неграм в мире, и оскорбление нанесено белым! Этого нельзя просто так спускать. Ведь нельзя, правда!?

— Не думаю, что королева захочет вмешиваться.

— Ха, ха, ха, подожди, мне надо кое-что записать.

Он тут же бросился к столу и начал что-то строчить, а потом прочитал мне вслух статью, в которой я, честно говоря, мало что поняла. Тем не менее он был горд и счастлив. Он послал по экземпляру во все газеты, но, конечно, ее везде отвергли. Статья нашла прибежище в школьном журнале, и тогда Бенни окончательно успокоился.

Иногда он впадал в уныние и часами валялся на кровати, глядя в потолок. Тогда я ставила одну из его любимых пластинок, он тут же сбрасывал с себя грусть, вскакивал, и мы пускались в пляс. Потом он хватал трубу, а я ложилась и слушала, как он играет. «Ты же с ума сойдешь, если не получишь вовремя то, чего хочешь, »— думала я о нем с тревогой и нежностью. А он, закончив песню, ложился рядом со мной, руки его тут же забирались мне под свитер.

— Эй, сегодня ты не спрашивал разрешения, — пыталась я его поддразнить.

— Да, я просто взял то, что мне принадлежит.

— Да, ты прав. Это твое. Бери, — приходилось мне согласиться.

Кто-то скажет, что наши отношения были дикими и странными. Возможно, я ничего не могу возразить, а могу рассказать только то, как это было на самом деле. Бенни был горячим и необузданным человеком, да к тому же законченным эгоистом, но зато я не скучала с ним ни секунды. Иногда я вдруг задумывалась о нашем поведении, оно казалось мне странным и безответственным, ведь мы практически ни с кем не виделись, замкнулись друг на друге и думали только о себе.

— Это наше право, — хмурился Бенни, когда я делилась с ним своими опасениями. — Сколько у нас еще времени? Ты об этом задумывалась? Может, нам осталось жить шесть месяцев или меньше. А потом — бам! — и одни дымящиеся руины. Ну? Значит, мы не должны терять ни секунды. Я боюсь только одного — не успеть. А люди тратят массу времени на какую-то ерунду вроде чистки зубов по утрам. Черт, надо так много сделать, что одно обдумывание способно отнять годы.

— А ты никогда не думаешь о других людях?

— О людях? А обо мне кто-то подумал? Разве я для кого-нибудь что-то значу?

— Да, для меня.

— Ну хорошо — для тебя и для тети. А еще? Если я вдруг умру, ты найдешь другого парня, а трубу продадут. Хватит. Баста.

— Не говори так, Бенни. Я…

— Перестань. Не надо ничего обещать. Оставь большие обещания и всякие золотые слова политикам. Я в них не верю. Почитай газету — там одни обещания, которые каждый день нарушаются. Ложь! Единственная правда в мире — это я и ты, мы лежим на кровати. Но еще минута, и нас тут не будет.

— А во что-нибудь ты веришь?

— Да. Я верю в себя. Я верю в твои груди, твои бедра — сейчас, сию минуту. За пределами этой комнаты весь мир погружен в туман. Существует только то, что я ощущаю сейчас. Может, там нет ни сада, ни дороги, ни неба, когда я их не вижу. Понимаешь?

— Не совсем.

— Ну, не важно. Вот были бы у меня андерсеновские калоши счастья. Представляешь, сколько можно было бы узнать того, что не знают остальные!

— Да, ты бы уехал и познакомился бы с другой девчонкой.

— Нет необходимости. У меня есть ты. Ты — все девчонки мира, собранные в одной. Ну что — займемся музыкой, поиграем в шахматы или будем любить друг друга?

— Все сразу, но только в обратном порядке.

— Начнем с любви?

— Да.

— Отлично.

Я целовала его, и все начиналось сначала. Мы несколько раз пытались делать вместе уроки, но ничего не получалось. Бенни не мог усидеть на стуле. Он ходил по комнате, ложился ча кровать или усаживался на подоконник, никогда не задерживаясь на одном месте больше двух минут. Иногда мне казалось, что я смотрю кино, которое крутят слишком быстро. Естественно, я запустила школу.

— Что с вами, Хелен? — спросил как-то раз мистер Брандт. — Вы начали год так хорошо, а теперь отстали. С вами что-то происходит?

— Нет, ничего.

— В следующий раз мне придется доложить о ваших пропусках и плохих отметках директору.

Три дня я занималась старательно, а потом все вернулось на круги своя. Как я могла сосредочиться на уроках, когда чувствовала, что живу на вулкане, который вот-вот начнет извергаться?

Однажды вечером мы с Бенни отправились в городской джаз-клуб. В зале было темно и так набито, что притиснутые друг к другу танцоры едва могли двигаться. Бенни сразу направился к оркестрантам, и его позвали поиграть. Среди танцующих я заметила Берти и еще нескольких одноклассников. У всех был довольно серьезный вид. Ведь здесь не развлекались, здесь слушали джаз.

Я села в одиночестве за столик, наблюдая за Бенни, чье лицо горело от возбуждения. Он сыграл несколько соло большей частью в новоорлеанском стиле. И тут рядом со мной присел какой-то пьяноватый парень в расстегнутой рубашке и сказал:

— Ты классная сучка.

Я так опешила, что даже не нашлась, что ответить.

— Классная сучка, — повторил он, усмехаясь.

— Заткнись и оставь меня в покое, — потребовала я и отвернулась. Музыка замолчала, и я поискала глазами Бенни.

— Представляю, как с тобой неслабо трахаться, — продолжал он. — Грудь — закачаешься.

И тут я ударила его, да так сильно, что ушибла руку. У него отвисла челюсть.

— Зря ты это, — сказал он.

— Отчаливай, а то я позову своего друга. Потирая щеку, он схватил меня за руку. Я пыталась вырваться, но хватка была железной.

— Отвали, сволочь. Пусти меня! И тут появился Бенни, У него был поразительно спокойный голос.

— И что ты делаешь?

Мне надо разобраться с этой крошкой — Надо, да?

— Он говорил такое, Бенни, чего я никогда в жизни не слышала.

Тут парень отпустил меня и встал.

Пойдем выйдем, дружок, — сказал Бен ни по-прежнему спокойно.

Пойдем-пойдем, сосунок. Они начали проталкиваться сквозь толпу, а я схватила Бенни за плечо.

— Брось, Бенни. Все кончено. Оставь его в покое.

— Кончено? О, нет. Все только начинается. Мы втроем вышли на улицу. Я здорово испугалась, потому что все происходило очень спокойно и тихо.

— А теперь извинись перед ней, — потребовал Бенни.

— Ничего страшного, — вставила я. — Все забыто. Пойдем.

— Придержи язык, — бросил мне парень. Бенни не глядя протянул мне трубу, и тут парень налетел на него. Удар был таким грубым и сильным, что я даже вскрикнула. Парень ударил Бенни ниже живота, и он согнулся пополам от боли. Я в слепой ярости попыталась дать ему трубой по лицу, но он увернулся. К счастью, Бенни уже успел отдышаться и вмазал обидчику кулаком в челюсть. Потом они вдвоем покатились по земле, парень молотил Бенни по голове. От страха я не могла даже двинуться с места, чтобы позвать на помощь. Но потом мой любимый вывернулся, и они продолжили бороться.

— Дай ему, Бенни! — вскрикивала я. — Дай ему!

Оба были похожи на диких зверей, и драка разгоралась с новой силой. Потом вдруг Бенни ударил так, что парень упал на землю и замер. Я подумала, что он умер, и потащила Бенни прочь, но этот негодяй привстал на четвереньки, к нему уже бежали люди, значит, нам пора было сматываться.

Вид у Бенни был ужасный — из носа текла кровь, под глазом светился синяк, на лбу — царапина, одежда перепачкалась и порвалась.

— Надо найти воды, — сказала я. — бедный, мой бедный.

— Пойдем лучше домой, — прохрипел Бенни. Дома я умыла его. Он лег на кровать и закрыл глаза — бледный-бледный.

— Что-нибудь болит?

— Нет, ничего, только там — ниже живота. Я хотела осмотреть его, но он застонал.

— Бенни, мой бедный, храбрый Бенни, — шептала я, целуя его в щеку.

— Он получил то, что заслуживал, — ответил он, и слабая улыбка победителя тронула его губы.

— Я боялась, что ты убьешь его.

— А что он тебе говорил?

— Я не хочу повторять. Лежи спокойно.

— Ну, скажи.

— Много всего, например — классная сучка. Бенни был явно разочарован.

— Всего-то. И из-за этого я рисковал руками. Через несколько минут он заснул, а я еще долго сидела рядом, промокая носовым платком капельки крови, которые выступали из его царапины на лбу. Он казался таким маленьким и жалким, что мне очень хотелось пожалеть его, приласкать и вообще заботиться о нем. Я чувствовала себя одновременно его матерью и сестрой и вспомнила Флоренс Найтингейл, которая спала только три часа в сутки, а остальное время помогала больным и одиноким. Впрочем, я была плохой сиделкой, потому что очень скоро сама задремала. Когда я через несколько часов проснулась, то даже не сразу сообразила, где я и сколько времени.

Папа встретил меня в пижаме. У его рта залегли глубокие морщины.

— Где ты была? — сразу спросил он.

— У друзей.

— Ты понимаешь, что сейчас уже четыре утра?

— Да — почти полпятого. Спокойной ночи, папа.

— Минуточку, барышня. Я еще не закончил. Он прошел со мной в комнату и сел у письменного стола, а потом вдруг спросил:

— Сигарету хочешь?

— Нет, спасибо. Я только что курила. Он тоже не стал курить и сунул пачку обратно в карман пижамы.

— Что нам делать, Хелен? — безнадежно спросил отец.

— С чем?

— С тобой. Я могу сделать одно из двух — или немедленно отправить тебя в закрытую школу или задать хорошую трепку, будто ты десятилетний ребенок.

— Мне не подходит ни то, ни другое, — холодно сказала я.

— Да, боюсь, что ты права. Мне тоже кажется, что это не принесет пользы. Так что же мне делать, Хелен?

— Не знаю, папа. А может, не надо воспринимать все так трагически?

— Ты не представляешь, на что бы я пошел, чтобы вернуть твое доверие. Может, поможешь мне. Все-таки я твой отец.

— Знаешь, мне очень жаль, что я пришла так поздно. Прости.

— Спасибо, дорогая. Я принимаю твои извинения. Но это еще не все. У меня такое чувство, что я потерял тебя, что у меня нет дочери, а только жиличка.

В его голосе было что-то такое, что я не могла посмотреть ему в глаза. Он говорил даже не со мной, а с самим собой.

— У тебя нет ко мне вообще никаких чувств? — спросил он.

— Есть, ты ошибаешься. Но что толку?

— Что толку? В том, что люди любят друг друга?

— Папа, мы говорим на разных языках. Вот и все.

— Но я хочу тебя послушать, хочу понять твой язык.

— Ну что ж. Мы гуляли с парнем, которого я люблю. Его зовут Бенни. Он защитил меня от одного негодяя, который наговорил мне гадостей. Они подрались, и я должна была помочь Бенни.

— Это правильно. Видимо, приличный молодой человек. Мне это нравится, Хелен. Я резко встала с кровати.

— Ты говоришь так, потому что хочешь понять меня, но не можешь. Если бы ты увидел его, то решил бы, что он совершенно сумасшедший. Он играет на трубе, а ты ненавидишь трубу. Он поет американский джаз, а ты ненавидишь американцев, а особенно негров. Ты как-то сам говорил об этом. Неужели ты не видишь, что все, что тебе не нравится, меня восхищает или, по крайней мере, не раздражает? И давай не будем больше об этом.

— Я уже стар, чтобы переучиваться, — ответил он. И снова мне пришлось отвести глаза. Все казалось слишком простым.

— Не сердись, папа. Но сейчас все обстоит именно так. Может, со временем что-нибудь изменится.

Он медленно встал, собрался выйти, но в последний момент остановился у двери.

— Я скажу маме, что ты пришла в половине первого.

— Спасибо, папа. Он еще помолчал.

— Значит, у нас может быть хотя бы один общий секрет?

— Да.

— Спокойной ночи, Хелен.

— Спокойной ночи.

Глава 13

Если бы я знала, что этот короткий разговор приобретет со временем такое значение, то я бы вела его по-другому. Я не думала о том, что выиграла раунд. На самом деле мы оба были побежденными, и я часто вспоминала спину отца, выходящего из моей комнаты. Мне стало так грустно, что я чуть не побежала за ним, но было уже поздно. Следующие несколько дней папа и мама были за едой слишком молчаливыми, а по маминым глазам я видела, что ночью она плакала. В доме царила напряженная атмосфера, и виной ее было не только мое поведение — корни происходящего лежали глубже. Что мне вскоре и пришлось узнать.

Кстати, Берти вдруг решила со мной помириться. Во время большой перемены она подошла ко мне.

— Я видела тебя в джаз-клубе, — сообщила она дружеским тоном.

— Тебе нравится музыка?

— Да, очень.

— Трубач играл потрясающе. Ты его давно знаешь?

— Нет, мы едва знакомы.

— Послушай, Хелен, — она подошла ближе. — Я собираюсь на парочку потрясающих вечеринок. Можешь пойти со мной, если хочешь. Там все по-другому, чем у Астрид и на этих детских утренниках, которые устраивают наши одноклассники. У нас есть даже свой оркестр. Ну как?

— Нет, спасибо, Берти. Я не слишком интересуюсь такими вещами.

— Ну тогда мы никогда не помиримся.

— А мы и не ссорились. Ты идешь своей дорогой. Я — своей.

— Ну как хочешь.

Она вскинула голову и отошла.

20 октября, когда я днем вышла из дома, в ящике меня ждало письмо. На нем не было марки. Я узнала на конверте руку Бенни и сразу распечатала конверт.

Дорогая Хелен.

Я хочу, чтобы, ты, прочитала это письмо спокойно. Я урод и свинья — все это мне известно, но я ничего не могу поделать со своим инстинктом. Вот что произошло. Доход моей тетки неожиданно сильно уменьшился. У нас с ней был долгий разговор, и она сказала, что не может платить за мой колледж. Конечно, я могу дождаться лета и сдать экзамены, но все кончено. Очень кстати через джаз-клуб я познакомился с ребятами, которые организовали свою группу, и их даже пригласили играть во Францию — на юг, в Ниццу и в Монте-Карло. Мне предлагают место трубача. Они уезжают сегодня, и я решил не дожидаться экзаменов. Такого шанса у меня больше не будет. И что толку заканчивать школу, если все равно не сможешь учиться дальше.

В общем., я уезжаю. Когда ты, получишь письмо, то я, может быть, уже буду в пути. Я знаю, дорогая Хелен, что ты коришь меня за то, что я не сказал тебе все сам с глаза на глаз, но я просто не решился. А вдруг ты бы устроила сцену? Ведь это испортило бы, наши отношения. Возможно, я поступаю неправильно, но я должен что-то делать. Делать что-то серьезное. Я буду страшно скучать по тебе, Хелен. Ты, чудесная, и все, что я говорил и шептал тебе, до сих пор в силе. Я напишу. Береги себя. Я скоро вернусь.

Тысяча поцелуев.

Бенни.

Я стояла в коридоре с письмом в руке и смотрела на себя в зеркало. Лицо стало мертвенно бледным. Потом я бросилась вон из дома к сараю, где стоял велосипед. «Только не несись слишком быстро, — уговаривала я себя, — иначе ты его вообще никогда не увидишь.»

Через три минуты я уже была у его двери. «Боже мой, только бы он не уехал, »— шептали губы. Я без стука открыла дверь. Бенни стоял в середине комнаты, собирая вещи. На полу валялись его рубашки, брюки и другие скромные вещи. Он удивленно посмотрел на меня и вскинул руки в отчаянии.

— Хелен, ты не должна была приходить. Теперь все гораздо сложнее.

— Ты никуда не едешь. Я тебя не отпускаю, — заявила я, задыхаясь.

— Мне больше нечего сказать, — ответил он, отворачиваясь. — Я все объяснил в письме. Клянусь, его было непросто написать.

— Значит, ты берешь меня с собой.

— Ты сошла с ума.

— Я могу научиться петь. Я буду талисманом оркестра.

— Это невозможно. Я уезжаю один, поезд — вечером.

— Не надо, — умоляла я. — Я войду в поезд с тобой.

— Ну же, успокойся. Мы давно не дети, не говори ерунду.

— Я могу одолжить тебе денег. Пала тебе поможет.

— Ты думаешь, я возьму деньги у твоего отца? Да я лучше умру с голоду.

Больше мне нечего было сказать. Все погибло. Я поплелась в угол и встала спиной к нему. «Ты должна говорить нормальным голосом, — думала я. — Или он решит, что ты просто истеричка.»

— Ты единственное, что у меня осталось, Бенни. Ты — все, во что я верю. Если ты уедешь, то я стану самым одиноким в мире человеком.

Он подошел ближе, обнял меня за плечи и повернул к себе. Я старалась не смотреть на него. Я стояла перед ним, как голая. Голая и беззащитная.

— Ну же, Хелен, — прошептал он. — Мы как-нибудь с этим справимся. И ты, и я. Думаешь, мне просто? Да?

— Возьми меня с собой, только возьми…

— Не могу, любимая. Просто не могу. Если бы ты знала, как мне этого хочется. Я ужасно, страшно люблю тебя.

— Ты сам говорил, что позаботишься обо мне и сделаешь меня счастливой. Ты обещал, что будешь целовать меня, заниматься со мной любовью и потом все сначала — целовать, любить. Ты же обещал, что мы будем жить так…

— Да, знаю. Но все изменилось. Ничто не длится вечно. Я ведь говорил и то, что, может, нас тут скоро не будет. Помнишь?

Он погладил меня по голове, и я решилась взглянуть ему в лицо.

— Ты жестокий и эгоистичный. Иначе ты бы поступил по-другому.

— Я должен, — возразил он. — Выбора нет. А теперь, ради бога, перестань, или я сойду с ума.

И он вернулся к сборам. Я сидела на кровати и наблюдала за ним. Очень скоро я заметила, что плачу. Слезы стекали по щекам и падали мне на руки. Я попыталась взять себя в РУКИ.

— Может, помочь? Подать что-нибудь?

— Нет, спасибо. Я, кажется, все сложил.

— А паспорт у тебя в порядке? Может, тебе придется подождать несколько дней?

— Нет, он действителен еще два года.

— Два года?

— Да, но я думаю, что к тому времени уже вернусь домой. Если, конечно, не буду играть так хорошо, что меня просто не отпустят. — Он подмигнул мне и снял со стены гитару.

— И ее берешь?

— Да, я играю на гитаре, трубе и ударнике.

— А когда отходит поезд?

— В девять с чем-то. Только прошу тебя — не приходи на станцию.

— Я сейчас уйду, не волнуйся. Все кончится.

Он встал и расправил уставшие плечи. Только тут я заметила, что ранка на лбу еще не зажила.

— Спеть тебе что-нибудь или сыграть? — спросил он. — Еще есть время.

— Да, сыграй, — ответила я. — Сыграешь, когда я буду уходить, а пока подойди ко мне.

Он подошел, встал передо мной на колени, как в тот первый вечер, когда мы были вместо.

— Будь молодцом, — сказал Бенни и поцеловал меня.

— Все теперь кончено. Я больше не буду плакать. Ты мне напишешь?

— Да, я напишу тебе массу писем. По письму в день. Там тепло, как здесь летом, растут пальмы и апельсиновые деревья…

Я поцеловала его и погладила по голове, и тут внутри меня прозвучал тихий звонок.

— Прощай, Бенни. Я ухожу.

— До свидания, Хелен. Может, ты еще будешь счастлива — по-настоящему счастлива.

— Буду. Ну, сыграй мне на прощанье. Он отошел в угол и заиграл. И это был последний раз, когда я его видела. Таким я и запомнила Бенни — с его трубой, прижатой к т губам. Я медленно спустилась по лестнице, слушая трубу. Музыка становилась тише и тише по мере того, как я подходила к калитке, но и на дороге она еще звучала… Потом все стихло.

— Что с тобой? — спросила Нелли, когда я вошла в дом. — Ты больна?

— Нет, со мной все в порядке.

— А я как раз подаю обед.

Я взбежала по лестнице, ополоснула лицо, припудрила нос и вслух велела себе успокоиться.

Мама и папа уже сидели по разным концам стола. Это был очень тихий ужин. Даже Джон почти ничего не говорил. Аппетита ни у кого не было, а когда Нелли убрала со стола, отец вдруг сказал:

— Хелен и Джон, я прошу вас пройти в гостиную. Мы с мамой хотим кое-что вам сказать.

Мама села на диван. Она не закурила, как делала обычно после еды, — наверное, она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил, как у нее дрожат руки. Папа громко высморкался, несколько раз прошелся по комнате, а потом остановился. Джон удивленно переводил взгляд с одной на другого.

— Ну, Анна, — ты или я? — спросил папа.

— Лучше ты.

Папа выпрямился и начал:

— Мы с мамой решили развестись. Вы уже оба взрослые, и мы можем вам сказать все откровенно. Нервотрепка закончилась, так что наше решение принесет всем облегчение. Конечно, всегда грустно, когда двое людей понимают, что больше не могут жить вместе, но это не помешает нам встречаться и общаться. Мы с мамой всегда понимали друг друга, надеюсь, будем понимать и впредь.

Он замолчал, и мы все молчали, как игроки за карточным столом перед началом игры.

— Ну и что дальше? — спросил наконец Джон. Это прозвучало вполне по-взрослому, но сам он казался таким растерянным и маленьким в большом кресле, в котором сидел.

— Развод займет немало времени, — ответила мама, — даже когда обе стороны согласны — это длинный судебный процесс. Придется смириться с трудностями, которые нам предстоят.

— Думаю, вы должны были сказать нам раньше, — снова по-взрослому заметил Джон. — Может, мы с Хелен могли что-нибудь сделать.

— Теперь уже поздно, Джон, — ответил папа. — Но обещаю тебе, что особенных изменений ты не заметишь.

— А где буду я? — спросил Джон жалобно.

— Наверное, лучше всего, если Хелен останется с мамой, а ты, Джон, поедешь со мной.

— Куда?

— Пока не знаю, — ответил папа. — Но как и здесь, у тебя будет своя комната. Та же школа, те же друзья.

— И я смогу приходить к маме, когда мне захочется?

— Конечно, сможешь. Хотя мы не будем жить вместе, но будем часто видеться. Мы с мамой современные люди и понимаем, что разводясь, не обязательно выцарапывать друг другу глаза. Вот и сейчас мы нормально разговариваем, правда?

— Ты ничего не говоришь, Хелен, — сказала мама, посмотрев на меня. Я положила ногу на ногу.

— А что я могу сказать? Вы все решили, и нам с Джоном остается только принять ваш выбор.

— Нам вдвоем будет не так уж плохо, — сказала она. — Обещаю.

— Спасибо.

— Ты, Хелен, уже так выросла, — сказал папа, — что, кажется, тебе не нужен никто из родителей. У тебя своя жизнь.

Я почувствовала, как во мне растет злость.

— Ты что — хочешь сказать, что раз у меня своя жизнь, то вопрос о разводе и обсуждать не надо?

— Нет, — возразил папа. — Но мы с тобой недавно разговаривали, и я из этой беседы понял, что у нас мало общего. Да ты сама не раз говорила именно это.

Я сжала кулаки и встала.

— Да ты понимаешь, что говоришь? Ты понимаешь, что обвиняешь меня в развале дома?

— Но, Хелен…

— А вам не приходило в голову, что это и не походило на дом? Вы думали, что я была все эти годы слепой и глухой? Нет, это вы ничего не замечали. Наверное, я не подарок, но по-другому и быть не могло.

— Хелен, этот разговор уведет нас бог знает куда. А мы как раз пытались избежать ссоры.

— А теперь все не имеет значения, — закричала я. — Боже мой, как это неважно. — Я села, чувствуя себя смертельно усталой.

— А вы не поженитесь обратно? — неожиданно спросил Джон. Но родителям вопрос показался вполне жизненным. Они переглянулись, и мама ответила:

— Нет, так вопрос не стоит. А теперь мы больше не будем об этом говорить. Ничего страшного не случилось. Попроси еще принести кофе, Хелен.

Вечером Джон пришел ко мне в комнату и сел на кровать. Он играл пистолетом и имел задумчиво-философский вид.

— Чертовски забавная история, — начал он.

— Может быть, но все равно не стоит ругаться.

— А что еще делать? Разве ты довольна?

— Нет.

— Ведь люди не могут просто так разойтись, черт побери. Они должны были придти к нам, все обсудить. А теперь уже поздно, черт.

— Я просила тебя не ругаться.

— Хелен, я кое-что хотел тебя спросить.

— Ну?

— Мы будем видеться, разговаривать, помогать друг другу?

— Конечно, Джон.

— Слово чести?

— Слово чести.

— Знаешь, я просто не вынесу. Папа не говорит, где мы будем жить. Может, у нас вообще не будет дома и сада. Ты можешь жить в квартире?

— Думаю, да.

— А я не смогу. В этом доме просто следуют несчастье за несчастьем.

«Да и поезд Бенни уносится на юг, »— подумала я.

— В моем классе есть несколько ребят, родители которых развелись. Нормальные парни, — продолжал Джон. — Я их только что вспоминал. Может, есть и такие, про кого я не знаю. Примерно треть всех учеников. Люди просто сошли с ума, черт побери.

Я едва сдержала улыбку, а потом подошла и потрепала его по щеке.

— Эй, какого черта? — спросил он. — Что тебя гложет?

— Ничего., — Да мне-то не заливай. Я взрослый, как и ты. Вообще-то парни в тринадцать лет старше семнадцатилетних девчонок. Я смотрю на вещи спокойно и разумно. Ты — нет. Рассказывай.

— Конечно. Но мне нечего рассказывать.

— Ладно. Но знай, ты всегда можешь придти ко мне, если тебе что-то понадобится. Я помогу тебе.

— Спасибо.

— О'кей.

После этого он ушел. И я осталась одна. Музыки не было, слышался только звон посуды на кухне.

Глава 14

Итак, второй мужчина, которого я полюбила, покинул меня почти без предупреждения, а родители собрались развестись, и в этом разводе отчасти оказалась виновата именно я. Эти два удара последовали почти одновременно, и третий тоже не замедлил — от нас ушла Нелли.

— Я жила с вами с того времени, как тебе исполнилось десять, — сказала она. — И я бы хотела остаться с тобой на всю жизнь. Вообще-то, ты невозможная девчонка, но в тебе есть много хорошего. Но раз дом рушится, то мне не стоит здесь оставаться. Если я пойду с кем-то одним, то буду жалеть о том, что не осталась с другим, а в двух местах одновременно быть невозможно. Значит, я должна уйти. Да и жить в городе я больше не хочу. Здесь все неправильно, по крайней мере, более неправильно, чем в моей деревне.

Она сложила вещи и подарила мне на прощанье брошь, которая была едва ли не единственной ее драгоценностью.

— Если тебе кажется, что она вышла из моды, — сказала она, — то просто положи ее в ящик.

— Нет, я буду с радостью носить ее. Спасибо, Нелли.

— Я желаю тебе только одного, — продолжала она. — Перестань делать из себя дуру. Ты ведь меня понимаешь?

— Да.

— А теперь иди, оставь меня, иначе я расплачусь.

Вскоре она уехала. Глядя ей вслед, я вдруг воочию увидела, как разваливается семья, а я безвозвратно теряю что-то очень важное. Но плакать я не могла.

Известия от Бенни приходили трижды. Он весело описывал свою работу и жизнь на юге Франции. Каждое письмо было короче предыдущего. А последнее уместилось на одной страничке. Я тоже написала ему, но ответа не получила. Мое письмо вернулось с пометкой, что адресат выбыл. Он куда-то уехал. Но для меня это уже не было серьезным ударом. Лишняя капля горя больше не имела значения, я как будто онемела и оглохла, и ничто не могло расстроить или развеселить меня. Это и было настоящее взросление, больше похожее на паралич.

Прежде я никогда не испытывала чувства вины, а сейчас оно просто снедало меня, ведь если бы я была другой, то родители могли бы остаться вместе. Если бы я не вела себя так эгоистично, то они могли бы изменить и свои отношения. Один раз я почти заговорила об этом с мамой.

— Если я стану другим человеком, — сказала я. — Если я пообещаю вам обоим рассказывать все, совершенно все…

— И что тогда, Хелен?

— Может быть вы с папой передумаете расходиться…

Последовала долгая пауза. Потом она сказала:

— Ты не представляешь, Хелен, как я счастлива это слышать. Твои слова показывают, как много в тебе есть хорошего, и то, что ты любишь нас с отцом.

— Да, конечно.

— Но боюсь, дорогая, уже поздно. Между нами с папой произошло нечто необратимое.

— Но что…что произошло? Ведь каждый из вас довольно долго жил своей собственной жизнью, не особенно считаясь с другим.

— Возможно, поэтому все так и безнадежно. Теперь ты уже взрослая, Хелен, и замужество для тебя уже не такая далекая вещь…

— Никогда.

— Не говори так. Возможно, тебе покажется это странным, но мы с отцом хотели бы, чтобы ты чувствовала большее уважение к браку. Если мы будем жить вместе, то не сможем тебе этого привить.

— Не надо кормить меня иллюзиями. У меня их не осталось. Она улыбнулась.

— Нет, у тебя их еще много, просто ты этого не знаешь.

Больше мы об этом не говорили, я не могла ничего сделать. Неужели они не понимали, что разрушали нашу с Джоном жизнь.

Однажды вечером я неожиданно позвонила Берти.

— Привет, Берти, это Хелен.

— Хелен! — в ее голосе явно звучали удивление и удовольствие.

— Слушай, если сегодня вечером что-то затевается, то я готова — сегодня есть настроение.

— Отлично! Приходи. Кое-что намечается. Она летала из комнаты в комнату, как птичка. Естественно, ее мать была как всегда за границей.

— Мы идем на танцы, — заявила она, — но эти тряпки невозможны. Одолжи кое-что у меня. А то возвращаться домой некогда.

Она побежала на второй этаж, я последовала за ней. Шкафы стояли открытыми, ящики выдвинутыми, а кругом была разбросана одежда.

— Начнем с какого-нибудь черного белья? — предложила Берти.

— Ты же знаешь, я не ношу таких вещей.

— Ну ладно. — Она вытащила из кучи однотонное платьице джерси. — А это? Нет, не пойдет. Надо что-нибудь повеселее.

Мы остановились на шелковом платье серебристо-серого цвета.

— Стой спокойно, — болтала Берти. — Сейчас достану перчатки, туфли и шляпу. Голубые подойдут?

— Неплохо.

Я никогда не видела столько одежды сразу.

— Все это мамино, — пояснила Берти, — но черт с ним.

Мы мотались между комнатами и шкафами, Берти помогала мне одеваться. «Я продала себя дьяволу, — подумала я. — Пусть все идет, как идет». Берти заставила меня сильно накраситься, хотя мне это не очень нравилось. Теперь мы были готовы для выхода в свет.

— Давай-ка выпьем на посошок, — предложила Берти, наливая два стакана бренди. — Я рада, что ты пришла наконец в чувство.

Потом мы отправились на вечеринку, которая напомнила мне маскарад. Некоторые парни были во фраках и смокингах, другие — в тех же рубашках, в которых ходили в школу. Все чокались и пели. Едва мы успели войти, ко мне подлетел какой-то юнец во фраке.

— Эй, ты такая хорошенькая, что съесть хочется, — заявил он. — Я раньше тебя здесь не видел.

Мы перешли в гостиную, откуда раздавались громкие звуки проигрывателя. Я налила себе чистого виски и выпила, не поморщившись. С час мы танцевали и пили, пока у меня не закружилась голова, они отнесли меня в спальню, и я сразу заснула, и спала, пока не почувствовала, что кто-то меня тормошит.

— Оставьте меня в покое, — рявкнула я. Но руки никуда не исчезли, а мне было так плохо, что я не могла вымолвить ни слова. Мне только с трудом удалось повернуть голову. Я узнала давешнего парня во фраке. Видимо, что-то в моем взгляде все-таки заставило его остановиться, он побежал в ванную и принес мне стакан воды.

— А теперь выключи свет и уходи, — потребовала я, выпив воду.

Он так и сделал. Я закрыла глаза, и вдруг в голове зазвучал голос Нелли: «Не делай из себя дуру». Только теперь я чувствовала себя не просто идиоткой, но еще и бревном. Я снова заснула. Через несколько часов меня разбудила Берти.

— Тебе придется почистить платье, — сообщила она.

— Да, конечно. Только сначала я должна попасть домой.

— Давай. Если сможешь, — с коротким смешком отозвалась она.

Я встала, и, качаясь, спустилась вниз. Кто-то пытался меня удержать, но я вырвалась и выползла на воздух. Дорога домой далась мне с трудом, к тому же мне было так стыдно, что я едва удерживалась от того, чтобы заплакать. В нашем саду я дала себя волю и разрыдалась. Наверное, плач был похож на вытье ночной собаки, но какое облегчение я испытала!

Можно долго падать вниз, но после этой неудачи на крутой вечеринке, мне казалось, что я достигла самого дна. Смогу ли я снова стать нормальным человеком — вот какой вопрос по-настоящему волновал меня.

Глава 15

Ну вот, рассказывать больше особенно нечего. Теперь мне девятнадцать, и я вспоминаю те несколько летних месяцев с улыбкой. Хотя это и непросто — иногда я чувствую себя такой глупой, что хочется плакать.

Начать новую жизнь с мамой оказалось не так уж трудно. Теперь она стала гораздо приветливее и спокойнее. Дом продали, а папа переехал в меньший. Мы с мамой живем в четырехкомнатной квартире в городе. Нашу новую горничную зовут Вера, и с ней едва ли можно говорить о чем-то, кроме еды и магазинов. Вечерами она обычно куда-то уходит, а утром встает с большим трудом. Вера говорит, что собирается замуж, но если так, то, наверное, жених — не тот, с кем я ее видела.

Школу я закончила не слишком хорошо, но мама устроила для меня прекрасную вечеринку в папином доме. Довольно странно было видеть их всех за одним столом, но я была смертельно усталой после трех недель экзаменов и не очень обращала внимания на то, как волнуется папа. Одна то, что я вижу родителей вместе, делало меня счастливой.

На вечеринку пришел и дядя Хенинг и, естественно, папина новая подружка. Наверное, папа мечтал, чтобы я называла ее тетей, но она была меньше всего похожа на тетю: высокая крашеная блондинка с лошадиными зубами. Они обменивались с мамой дежурными фразами, только когда подавали новое блюдо. Джон ломающимся баском произнес в мою честь речь с такими высокопарными рассуждениями о серьезности жизни и о необходимости смотреть правде в глаза, что мне действительно стало его жаль. Теперь он каждый день бреется и беседует о Грэме Грине и Лоуренсе, будто они его близкие друзья.

Естественно, ни в какой колледж поступать я не стала. Папа устроил меня в экспертную контору, где я печатаю на машинке и отвечаю на письма. Работаю я с девяти до четырех, а половину зарплаты трачу на одежду и развлечения. Раз в неделю я играю в бадминтон и изучаю шитье, а каждую пятницу участвую в бридже. Иногда я отправляюсь на концерт классической музыки, но зато ни разу за год не слушала джаз. Эта страница жизни пройдена, и я не хочу к ней возвращаться.

Дядя Хенинг часто приходит к нам в гости, но чаще мама отправляется к нему сама, и теперь нам с ним очень легко болтать. Его познания мне немало помогли, особенно в вопросах литературы и классической музыки. Теперь я уверена, что мама по-настоящему влюблена в него, и после того, как они с папой разошлись, в ней появилось какой-то новое обаяние, что очень ей идет. Она часто спрашивает меня, что я думаю о дяде Хенинге, и радуется, когда я говорю что-то хорошее. А уж когда я сама приглашаю его провести с нами вечер, она просто счастлива.

Папа регулярно звонит мне на работу и приглашает пообедать в какой-нибудь дорогой ресторанчик. У меня такое впечатление, что он ощущает себя чем-то вроде вдовца, но мне хотелось бы верить, что он мечтает избавиться от платиновой блондинки, которая поселилась у него в доме. Наверное, это стоит ему кучу денег, ведь она все время ходит не только по магазинам, но и на показы мод. Но даже самые дорогие наряды кажутся ей тесными на пару размеров. Она громко смеется и многовато пьет, а когда впадает в игривое настроение, называет папу «мой медвежонок» .В эти минуты меня бросает то в жар , то в холод. После обеда мы ходим в театр, потому что папа хочет сделать мне приятное, ведь сам он театр не любит. Иногда с нами бывает и Джон. Он рассуждает о девочках так, будто это самое глупое, что создала природа. Что ж, придется подождать. Думаю, через годик-полтора у него появится романтический взгляд и любовная тоска.

Счастлива ли я теперь? Трудно ответить, но и сказать, что я несчастна, нельзя. Да и возможно ли абсолютное счастье? Начинаешь благодарить и любить жизнь за мелочи. Даже в моем возрасте. Собственно, именно поэтому и появились эти воспоминания.

На днях я наткнулась в ящике на белое перо чайки, которое мы нашли на пляже с Френсисом. Рядом с ним лежали три письма от Бенни. Меня охватила странная ностальгия. «Влюбляться все равно прекрасно, — подумала я. — Когда становишься старше, учишься быть благодарнее.»Я не смогу забыть трубу Бенни. Иногда я буквально слышу ее…

Теперь я прекрасно понимаю, что ни одному из них не отдавала себя полностью, я всегда была слишком эгоистичной…

Через два месяца новая весна. Конечно, мы не поедем больше в Тисвильд, мама отправится куда-нибудь за границу, а я останусь одна. Я буду мечтать, думать и искать во всем произошедшем смысл. Я часто думаю о будущем, но никак не могу придти ни к какому решению. Надеюсь только, что и для меня осталось еще что-то хорошее в жизни.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Реклама на сайте